Путь домой Алексей Андреевич Гравицкий
        Анабиоз #10 Поднять бабла и свалить к чертовой матери, куда угодно, лишь бы из этой надоевшей Рашки - именно об этом многие годы мечтал простой менеджер Сергей. В Москве его ничто не держит. Семьи нет, родители умерли, работа навевает тоску. Друзей он может пересчитать по пальцам, любовь так и не нашел. Самое время уехать и начать жизнь с чистого листа.
        Мечта сбылась. Анабиоз застал Сергея посреди Паттайи - облюбованного туристами тайского городка. Но край вечного лета отчего-то не принес долгожданного счастья.
        Теперь он хочет вернуться домой. Но как? Анабиоз не пощадил ни самолеты, ни корабли, ни поезда.
        Сергей находит нестандартный выход и отправляется в долгий, полный опасностей путь. Ему предстоит найти врагов, потерять друзей и разобраться в самом себе.
        Алексей Гравицкий
        ПУТЬ ДОМОЙ
        Путь домой, путь домой,
        Если мы придем домой…
        Мы помянем этот ветер.
        Если мы придем домой.
        Андрей Макаревич
        Нет дороге окончанья, есть зато ее итог:
        Дороги трудны, но хуже без дорог.
        Юрий Визбор
        ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
        Из кустов торчала кривая ослиная морда и мерзко улыбалась. Бред какой…
        Замутило. К горлу подкатил тошнотворный ком. Значит, перепрыгнул. Это когда просто со слоя на слой переходишь - ничего. А когда перескакиваешь из одной червоточины в другую, чаще всего тошнит. Поначалу было совсем паршиво: выворачивало наизнанку. Со временем научился сдерживаться. Но ощущения так себе.
        В голове глухо гудело, мысли разметало мелкими острыми бессодержательными осколками. Я тряхнул башкой и попытался упорядочить хоть что-то, вспомнить, выстроить, расставить по местам.
        Была вспышка. Хлопок по ушам. Потом эта гнилая улыбка перед глазами. И оцепенение.
        Так всегда. В смысле, вспыхивает всегда, и ощущение сродни тому, что испытывает рыба, выброшенная на берег - тоже всегда следом приходит. Во всяком случае, у меня так.
        Вот по ушам хлопнуло первый раз. Наверное, потому что на прошлом слое не было звуков, а здесь вернулись. Где это «здесь»?
        Я сделал шаг, пошатнулся, но удержался на ногах. Осел продолжал улыбаться и не двигался. Он и не мог. Бронза потемнела, подернулась зеленью, между ноздрей засох белесый шлепок - привет от местных пернатых. Интересно, какому ослу вшпилило в голову ставить памятник ослу?
        - Rup p?n,[Статуя (тайск.).] - мягко проговорили за спиной.
        - Что?
        - Статуя, - напевно с мяукающим тайским акцентом повторила Звездочка.
        В последнее время моя спутница наблатыкалась говорить по-русски значительно понятнее. Или я просто привык к ее лепету. А может, и то и другое: все-таки почти полтора месяца прошло как мы так скачем.
        Отвечать на очевидное я не стал. Подошел ближе и раздвинул ветки кустов. При ближайшем рассмотрении памятник оказался сложнее. На спине у осла стояло нечто напоминающее собаку, на бронзовую псинку взгромоздился такой же кот, а на загривке у кота размахивал потемневшими крыльями петух.
        Зверье выглядело довольно корявым. Не то время изуродовало, не то скульптор, что это когда-то сотворил. Но сюжет угадывался вполне явственно.
        - Бременские музыканты, - вернул я Звездочке ее очевидность, кивнув на уродливый монумент.
        Звезда зябко повела плечиками.
        - Это Бремен? - промяукала она в своей обычной манере.
        У тайцев удивительный язык, что бы они ни говорили, звучит как-то по-кошачьи. Но разобраться в нем и научиться произносить хоть что-то - выше моих сил. Я еще тогда, до всеобщей спячки, пытался, но понял, что для меня это неподъемный труд. Как говорить на языке, где все зависит от интонации? Где одно и тоже слово, сказанное чуть иначе, меняет смысл? Это не английский, где «mother» - «мама»,а
«fuck off» - «от…» пардон, «отвали». У тайцев все иначе. Ты думаешь, что сказал спасибо, а на тебя лезут с кулаками, потому что ты ударение не туда поставил и, оказывается, сам того не желая, человека обидел.
        Говорят, живое общение позволяет лучше выучить язык. Возможно. Но мы со Звездой общаемся полтора месяца, а мои познания в их тайском мяу-мяу по-прежнему на нуле. Зато Звездочка молодец - по-русски говорит, конечно, так себе, но мысль передать может. А это главное.
        - Хрен его знает, - хрипло ответил я, отвернулся от криворожего осла и неспешно зашагал по тропинке между кустов.[На самом деле памятник, с которым столкнулись герои, находится в Риге.]
        Кто ж его теперь разберет: Бремен это или не Бремен. Я и раньше не сильно понимал в географии. Для меня вся Европа на одно лицо. И Бремен этот на карте не покажу, искать надо. Но музыканты точно бременские: мультик-то советский, в отличие от тайской Звезды, я наизусть знаю.
        Мысли постепенно переставали скакать с одного на другое. Бессмысленный поток ассоциаций сбавил темп, голова потихоньку очистилась. Я вдохнул полной грудью прохладный воздух, остановился и снова огляделся. Теперь уже осмысленно.
        Чуть позади и справа осталась слепящая стена золотистого свечения, из которого мы вышли. Что находилось там, за светом, разглядеть с такого расстояния было решительно невозможно. Если интересно, то нужно подальше отойти. Тогда свет теряет силу, перестает слепить, становится полупрозрачным.
        Кругом буйствовала растительность. Кусты и деревья здесь пёрли со страшной силой. И неудивительно - под ногами сквозь пожухлую траву и наметенный слой земли кое-где проглядывала брусчатка. За кустами и деревьями виднелись потрепанные временем стены низкорослых кирпичных и каменных домов.
        Растительность была знакомой. Листва на деревьях и кустах окрасилась в желтый и оранжевый. Для конца сентября это естественно. В груди екнуло, я захлебнулся холодным осенним воздухом и закашлялся.
        Звездочка что-то заботливо промяукала. Вопроса я не понял, но разбираться не хотелось: я просто помотал головой.
        А ведь холодно. Еще немного времени пройдет, адреналин после прыжка уляжется и станет совсем фигово. А что будет ночью?..
        Надо найти теплую одежду.
        Радость от того, что я попал, наконец, в родные широты, поспешно улетучивалась. В голове один за другим вспыхивали вопросы.
        Где я? Это на самом деле Бремен? Если Бремен, значит это немцы. Кажется.
        Сколько отсюда до дома?
        На каком я слое?
        Есть ли здесь люди? Если есть, то как они живут?
        Где взять теплую одежду?
        Где ночевать?
        Но главное то, что половина проблем умножалась на два, потому как Звездочка моя ясная во многом от меня теперь зависела. Раньше я от нее, теперь она от меня. Такая хренька.
        Я оглянулся на Звезду. Та топала следом. Перехватив мой взгляд, покорно улыбнулась. Высокая с черными, как смоль, волосами, еще более черными узкими восточными глазами и охренительной грудью. Улыбалась моя Звездочка тоже сногсшибательно. Ей-богу, если б не маленький нюанс, я бы влюбился.
        - Бремен? - невпопад переспросила она.
        - Я почем знаю? Раньше по вывескам можно было бы хоть что-то понять. Спросить хоть что-то можно было. А сейчас… ни указателей, ни местных жителей.
        Звезда кивала и улыбалась. Из улыбки я сделал вывод, что не поняла она ни черта. Надо говорить медленнее. Но не повторять же.
        Я выбрался из зарослей на более-менее открытое пространство и зашагал дальше, наугад сворачивая с одного проулка в другой. Город был старым. Совсем старым. Таким, по моему представлению, мог быть центр какого-нибудь европейского городишки, где к началу двадцать первого века еще озадачивались сохранением
«исторического облика города».
        Асфальта не было. Только основательно заросшая брусчатка. Дома невысокие. Кирпич, камень. Облезлые фасады. Облупившаяся краска и штукатурка. Проваленные крыши, торчащие сквозь проломы молодые деревца. Черные провалы окон, вывалившиеся стекла.
        Кое-где, на совсем уж древних строениях, болтались на перекошенных ржавых петлях гнилые ставни. Местами стены опутывал увядший по осени плющ.
        Из головы упорно не выходило дурацкое словосочетание «исторический облик города», подслушанное когда-то в прошлой жизни в каких-то новостях. Облезлая готика.
        В заросшие и разваленные дома заходить не хотелось. Бесцельно ходить дальше было глупо. Хорошо бы найти людей.
        Додумав до этой мысли, я осекся. Люди теперь всякие случаются. Бывают и такие, которых лучше не встречать.
        - Stat![Стоять! (латыш.).] - рявкнули совсем рядом.
        Я невольно дернулся и повернулся на голос. Мужик был одет в старый камуфляж и ссохшиеся, растрескавшиеся берцы. Немудрено, что мы его не заметили. Интересно, ему в этих говнодавах засохших удобно? Синтетика пережила тридцать лет спячки лучше кожи. Мог бы с кого-нибудь кроссовки снять… А этот - мог.
        Мужик был крепким. В руке он сжимал подернутую когда-то ржавчиной, но очищенную от рыжего налета многими прикосновениями арматурину. И рука с арматурой была неприятно напряжена.
        Серьезный настрой.
        Я медленно поднял руки, демонстрируя открытые ладони и готовность к мирным переговорам.
        - Jus no kurienes? - интонация была вопросительная. - No Baloza?[Вы откуда? От Болодиса? (латыш.).]
        Мужик явно чего-то хотел, но я упорно не понимал чего. И язык, кажется, был не немецкий.
        - I don't understand, - честно признался я. - Do you speak English?[Я не понимаю. Вы говорите по-английски? (англ.).]
        - Vai tu kads arzemnieks? Vai dzimto valodu aizmirsis?[Ты иностранец, что ли? Или речь родную забыл? (латыш.).] - нахмурился мужик, но арматурина в его руке даже не дрогнула, готовая в любой момент взлететь вверх и опуститься на чью-нибудь черепушку. На мою, например.
        Хреновый признак.
        - Шпрехен зи дойч? - на всякий случай поинтересовался я, задним числом понимая, что даже если он «шпрехен», то я все равно ничего не пойму кроме «хенде хох»,
«октоберфест» и «Гитлер капут».
        Эх, надо было учить языки. Хотя я и учил. Английский. С ним должны были понимать везде. С ним можно было устроиться везде. И люди устраивались. Так какого ж банана этот папуас европеоидный не отвечает?
        - Tu tiesam latviski nesaproti?[Ты, правда, по латышски не понимаешь? (латыш.).] - ответил европеоидный папуас в какой-то еврейской манере.
        Идиотизм ситуации накалялся. Более идиотски могла выглядеть разве что попытка китайца с эскимосом травить друг другу грузинские анекдоты на русском языке.
        - Блин горелый, да как же с тобой говорить-то! - не выдержал я.
        Мужик переменился в лице, посмотрел косо, как на врага. Рука с арматуриной напряглась сильнее.
        - Русские, что ли? - спросил он неприязненно на вполне понятном русском с легким прибалтийским акцентом.
        - Русский только я.
        Я улыбнулся и сделал шаг навстречу. Арматурина тут же взлетела в полузамахе.
        - Стоять! - велел мужик таким голосом, что сразу стало понятно: лучше повиноваться.
        - Стою. - Я успокаивающе повел руками.
        - Руки выше, - потребовал мужик. - Так вы не от Балодиса?
        - Мы издалека, - уклончиво ответил я, покорно вздергивая ладони над головой.
        - Откуда? - мужик был настроен решительно.
        Я кивнул в ту сторону, откуда мы пришли. Там позади, за домами, золотился воздух. На мужика это произвело странное впечатление. Будто я только что признался во всех смертных грехах и еще чем-то пострашнее.
        - Врешь, - уверенно сказал он. - Зачем врешь? Это земля Яниса. Янис к русским относится лучше, чем к тем, кто пришел из проклятого места. Русские работают. Те, кто пришел из проклятого места, умирают.
        Я запнулся от подобной новости. Покосился на Звездочку. Та стояла у меня за спиной удивительно серьезная. Обычно она незнакомым вежливо улыбается, но камуфлированный мужик ей явно не нравился. Впрочем, испуганной она не выглядела.
        Мужик глядел пристально, переводил взгляд с меня на Звезду и обратно. Поигрывал арматурой.
        Сейчас бы хоть какое-то оружие, но все, что было, мы потеряли в прошлой червоточине. Не знаю даже, где она была, но история там хреновенькая вышла. Пришлось убегать. Убежали, блин. Из огня да в полымя.
        Пауза затягивалась. Мужик ждал.
        - Я пошутил, - пробормотал я. - Мы от Балодиса.
        - От Балодиса все бегут, - понимающе кивнул мужик. - Не бойся. У нас хорошие условия. Спать будешь в общем бараке. Работа тяжелая, но два раза в день будешь пайку получать. И связывать никто не станет, только запрут.
        - Не боишься, что и от вас сбегу?
        - Нет. От нас не бегают.
        - А она? - Я кивнул на Звездочку. - Тоже за пайку работать будет?
        Мужик растекся в улыбке.
        - С ней все будет в порядке. Восточная красавица. В коллекции Яниса такой нет. Она будет работать иначе. И если будет делать это хорошо, нуждаться не будет ни в чем.
        Камуфлированный многозначительно подмигнул и махнул арматуриной.
        - Отойди в сторону.
        Я отступил на шаг, еще и еще.
        - Дальше, - сердито потребовал мужик. - И руки не опускай.
        Пришлось повиноваться. Убедившись, что я стою достаточно далеко, мужик подошел к Звездочке. Та стояла спокойно. Никаких нервов, никакого испуга. Молодец. Хотя, судя по выражению лица, камуфлированный товарищ ей не нравился категорически.
        - Твоя баба? - покосился на меня мужик.
        - Своя собственная, - пожал плечами я, ни разу не слукавив. Звезда всегда сама выбирала, кто ей симпатичен, кто нет.
        Мужик осмелел, решив, видимо, что раз «баба не моя», то планку у меня не сорвет, и бесцеремонно положил пятерню на грудь Звездочки. Рожа его наполнилась блаженством.
        - Янис тебя точно заберет себе, - поделился мужик с моей спутницей. - Точно. Знаешь, он всегда берет лучшее. Я смотрю на его девочек, и мне хочется. Аж зубы сводит, но нельзя.
        Пятерня мужика яростно мяла грудь. Камуфлированный явно заводился. Звезда терпела.
        - Нельзя, потому что чужое, - снизив голос до громкого шепота, бормотал мужик. - А с тобой можно. Пока можно, потому что ты не его, понимаешь? Завтра будешь его, а сегодня…
        Мужик глядел в восточные черные глаза. Слов Звездочка не понимала, но суть происходящего была ясна и без лишних разговоров. Рука мужика отпустила грудь и скользнула в низ живота. И тут Звездочка не выдержала.
        Легко отклонившись назад, резко качнулась вперед, ударяя перевозбужденного мужчину лбом в переносицу. Хрустнуло. В том, что у Звезды совсем не женский хорошо поставленный удар я успел убедиться уже много раз, так что случившееся не стало откровением.
        Мужик взвыл и схватился двумя руками за расквашенный нос. Звякнула упавшая арматурина.
        Звезда смотрела на меня едва ли не извиняющимся взглядом. Камуфлированный сложился пополам и орал что-то невнятное на родном языке. Понять было невозможно, но вряд ли там стоило что-то понимать. Когда тебе нос вправляют в череп - не до цензуры.
        Я отпихнул корчащегося от боли мужика, подхватил упавшую арматурину и подтолкнул Звезду.
        - Что стоишь? - сказал медленнее, чем хотелось бы. - Уходим.
        - Th?hin?[Куда? (тайск.).] Назад?
        - Нет, блин, к Балодису. Не отставай.
        Больше не оглядываясь, я побежал назад. К свету. К чертовой червоточине.
        Внутри все сжималось от обиды и злости. Первый раз, первый раз за полтора месяца я попал в свои широты и на тебе: даже на клены эти пожелтевшие полюбоваться не успел. И пусть это была какая-то Латвия, судя по Янисам и Балодисам, но от нее явно ближе до дома, чем от Таиланда.
        Звездочка топала за спиной, не отставала. Светящаяся стена была уже рядом. Свет набирал силу, теряя прозрачность, становясь нестерпимым.
        В червоточину. Когда начинается такая хренька, путь только один. Обратно в свет. Многие боятся этих стен и следом не сунутся. Здесь, судя по тому, что пришедших оттуда убивают, точно не сунутся.
        Свет стал ослепительным настолько, что я закрыл глаза. Еще несколько шагов и свет отступил, поутих, потерял силу. Уже с открытыми глазами я сделал еще десяток шагов.
        Стена первозданного света осталась за спиной. Мир вокруг изменился до неузнаваемости. Пейзаж остался тем же, но приобрел закатные багряные тона, будто все вокруг залило кровью. Это не пугало. К червоточинам и их странностям я привык. К людям, сорвавшимся с катушек привыкать труднее.
        Где-то рядом что-то тихо насвистывало. Совсем рядом. Я огляделся. Никого, кто мог бы свистеть. Никого и ничего. В шаге от меня остановилась Звездочка. Посмотрела обеспокоено, и я только теперь почувствовал насколько у меня должна быть кирпичная и злая рожа.
        - Ты молодец, - улыбнулся я ей. - Все правильно. Все хорошо.
        Она тут же растеряла всю свою тревожность, заулыбалась. Как ребенок! Может быть, поэтому я и таскаю ее за собой?
…Со Звездочкой я познакомился, если так можно сказать, еще до спячки. Но обо всем по порядку.
        В Таиланд мы прилетели вдвоем с Олежкой. Борян так и не смог к нам присоединиться, сославшись на дела и подписание какого-то там договора. Тай мягко принял нас в свои душные влажные объятия. Олег шарашил себя пяткой в грудь и орал, что знает об этой стране все, но отчего-то забыл упомянуть о сезоне дождей.
        В итоге мы либо валялись у бассейна поближе к корпусу отеля, либо пили в номере местное пиво со слонами на этикетке, разлитое почему-то в бутылки по шестьсот шестьдесят миллилитров.
        Пивопитие заканчивалось пережором. Не то оттого что бутылки были такими объемными, а воспринимались, как обычные по ноль пять, не то из-за дикой влажности.
        Через неделю овощной отдых окончательно надоел, и мы с Олежкой стали искать новые развлечения. Олег нашел их быстрее. Собственно, ему и искать не пришлось. В Таиланде он на самом деле отдыхал не в первый раз. И вообще, по официальной версии, он здесь не отдыхал, а работал.
        На свою беду Олежка рано женился. Жена его была не глупа, красива и обладала еще массой достоинств. Характер у жены тоже имелся. Олег был влюблен, неопытен и, сам того не заметив, радостно попал под каблук.
        Когда правда о том, что Олег подкаблучник, стала понятна не только окружающим, но и самому Олегу, что-то менять было уже поздно. Он попытался взбунтоваться, но кроме скандалов и угрозы развода ничего не добился, а так как жену все же любил, то, опасаясь ее потерять, смирился со своей подкаблучной долей окончательно.
        Как и любой мужчина подобной породы, попавший в подобный житейский омут, Олег тихо мечтал о свободе. Но без жены он добирался только до работы. И тут судьба сделала ему подарок.
        Олежик зарабатывал на жизнь тем, что снимал рекламные ролики. Одному из заказчиков вшпилило снимать рекламку в Таиланде. Так подкаблучник впервые оказался по работе на свободе и без жены.
        Неожиданная свобода на родине секс-туризма - жуткое дело.
        Не сказать, что Олег до того отличался нормальностью - нормальные люди рекламу не снимают, - но после этого крышу у него снесло окончательно. И поездки «в Таиланд по работе» стали происходить минимум раз в полгода. То, что тот самый ролик давно отсняли, Олега не останавливало. Неиссякаемо фонтанируя фантазией, он придумывал новым заказчикам, что можно снять в стране тайцев. А если ничего не придумывалось, просто врал жене, что работа есть, и улетал.
        В этот раз работы не было, зато Олег уболтал нас с Борзым - вернее меня - лететь с ним.
        В свете всего вышесказанного неудивительно, что Олега понесло в очередной секс-тур. Мне бегать по тайкам не хотелось. Не то чтобы мне они категорически не нравились или я исключал возможность секса за деньги. Нет. Просто в свое время наслушался про страшные последствия жутких венерических болячек привезенных соотечественниками из Африки и Азии и, видимо, серьезно напугался.
        Потому я решил тупо побыть заурядным туристом и пройтись по обыкновенным туристическим маршрутам. Первая стандартная экскурсия привела меня на змеиную ферму, вторая - на крокодиловую. Третий выезд был в Паттайю - ближайший к нашему отелю городишко.
        Поездкой я, пожалуй, остался доволен. Городок имел свой колорит и посмотреть на обычную тайскую жизнь изнутри было занятно. Потом любопытство и скука привели меня на сеанс тайского массажа, затем в «Тиффани» поглазеть на травести-шоу.
        Там я впервые и увидел Звездочку. Это не я ее так назвал. Просто под конец травести-шоу на сцену «Тиффани» вышло что-то вроде конферансье и громогласно сообщило на нескольких языках, что все желающие могут на выходе сфотографироваться со звездами шоу.
        Звездочка стояла у входа среди прочих и белоснежно улыбалась. Не знаю, какая моча мне ударила в голову, но я все же решил сфоткаться в обнимку со звездой травести.
        Грешен, каюсь, я трогал ее… его… Черт, как правильно? Не важно. Короче, я лапал эту Звезду в тот самый момент, когда мы с ней фотографировались. Я взял эту девочку за талию и понял, что щупаю мальчика. Слишком твердое тело для девки.
        А потом последовал мяукающий тайский аналог дребедени про «сыр» или «вылетающую птичку».
        Вспыхнуло.
        И я проснулся через несколько десятилетий.
        Отсюда мораль: нефиг лапать всякую гадость…
        Из вереницы воспоминаний меня выдрала та, о которой я как раз вспоминал. Потеребила за рукав.
        - Что это? - спросила мягко, вслушиваясь в странное посвистывание.
        - В душе не е… - я споткнулся на полуслове, покосился на Звездочку. - Не знаю.
        Странное дело: зная, что оно - трансвестит, я почему-то все время относился к ней как к женщине. Как к женщине, с которой у меня никогда ничего не будет. И даже при этом отсутствии будущего, из меня периодически начинало переть джентльменство. Ну выматерился бы, и что? Не поймет ведь. А поймет и по фигу, ведь мужик. Но язык я почему-то прикусил. И было бы понятно, если б первый день общались. С непривычки всякое бывает. Но мы ведь с ней полтора месяца вместе ходим.
        Свист не прекращался, но менялся в тональности и напоре. Временами казалось, что это человек. Высокохудожественно насвистывает какую-то то грустную, а то пугающую, незнакомую мелодию. Но стоило только свыкнуться с этой мыслью, как иллюзия разлеталась в прах, и звук шкалило на одной неприятной ноте. Лирика уходила бесследно, свист становился механическим.
        Может, это ветер заблудился в каких-то трубах или щелях полуразваленных окрестных зданий?.. Но ведь не было ветра.
        Звездочка зябко повела плечами. Мне и самому было страшновато, но по опыту я знал: фигня это все. Иллюзия. Просто тут, за светом, что-то произошло с пространством. То ли боги ставили странные опыты, то ли природа сошла с ума, но это все ерунда. Здесь нет ничего страшного. Все страхи порождает человеческий мозг. А здесь… просто что-то непонятное. Не такое. Иное.
        Зато при помощи этих червоточин можно прыгать. Не знаю как это возможно, но иногда войдя в стену в одной червоточине можно выйти из стены в другой. На другом краю географии. Надо только найти точку.
        Почти затихшее посвистывание усилилось, будто мы приблизились к его источнику. Теперь в звуке не было ничего живого и естественного, от этого в самом деле становилось жутко.
        Стоп. Главное взять себя в руки, успокоиться. Есть только один реальный эффект всего этого безумия - прыжок. Все остальное - игра больного воображения. Надо успокоиться, сосредоточиться, переключиться.
        Сейчас мы на первом слое. Точно на первом. Об этом проговорился мужик в камуфляже, когда рассказывал, что неведомый Балодис убивает пришедших из проклятого места. Проклятое место - червоточина. Балодис ее боится, как и всего, что оттуда выходит. Жутко боится. Если бы он сидел на первом слое, отношение было бы несколько иным. Да и проявлений взбесившейся природы по ту сторону света не было никаких. Обычный старый мертвый город, просуществовавший без человека тридцать лет.
        Значит, это залитое красным светом безобразие - первый слой. Если на первом такая жуть, значит червоточина небольшая. Неглубокая. Выходит, точку можно искать уже на границе между первым и вторым слоем.
        Я посмотрел на Звезду. В багряном свете она выглядела как девочка из кровавого анимешного мультика. Красивое восточное лицо в красном цвете, красные белки глаз и черная, сливающаяся со зрачком радужка.
        - Вперед, - распорядился я и зашагал туда, где по логике должна была находиться граница другого слоя.
        Звездочка топала рядом послушно, почти неслышно. Благо кроссовки способствовали. Когда мы только проснулись, на Звезде было ветхое, превратившееся в тряпку вечернее платье и туфли на шпильке. Каблучки, впрочем, мгновенно поотлетали. Но выглядели мы со Звездой тогда весьма колоритно. Звездно, можно сказать.
        Это было давно. Настолько, что вспоминать уже вроде незачем. Но любое воспоминание имело смысл - особенно здесь, в царстве торжествующего сюрреализма. Память включалась спонтанно, выкидывала какие-то сцены прошлого. Неожиданные сцены. Иногда это позволяло переключиться, порой наталкивало на нужные решения.
        Улочки изворачивались, сменяли одна другую. Тесные, словно в каком-то кино про Средневековье. В одном месте проулок оказался узким настолько, что встав посреди дороги можно было раскинуть руки и потрогать одновременно стены домов, находящиеся по разные стороны улицы.
        Растительность на этом слое практически отсутствовала. Город здесь не пощадило время, но почти обошла природа. Быть может, виной тому был красный свет? Но, если все это лишь иллюзия, то она не должна иметь влияния на мир, жизнь, природу…
        Я резко оборвал мысль. Не думать об этом. Никогда не думать. Все вокруг иллюзорно. В червоточинах всё обман. Это не реально. Реален только прыжок. И точка.
        Свист поутих, снова стал жалостным, будто где-то за ветхой стеной старинного дома тонко поскуливала обиженная жизнью собака.
        Граница второго слоя возникла вдруг. Из-за багряного освещения видно ее не было до последнего. Когда стало понятно, что новый слой уже рядом, разглядеть, что на нем происходит, стало уже невозможно. Свет сделался плотным, ярким, непрозрачным.
        Так всегда. Границу червоточины издалека практически не видно. Она смотрится совершенно естественно, будто ты стоишь на холме в сентябрьский день, над тобой бегут облака, а там вдалеке сквозь них пробивается солнце. И та часть пейзажа освещена последними предзимними лучами, а эта, где стоишь ты, - в серой хмари.
        Вот только с червоточинами при ближайшем рассмотрении все иначе. Чем ближе подходишь, тем ярче свет. Когда подходишь к границе - свет становится невыносимым, слепит, и разглядеть что-то с той стороны нереально. Многие боятся этого. Другие опасаются. Я знаю, что свет безобиден. И та жуть, что творится за светом - тоже.
        Иллюзия не может быть опасной, хотя может напугать.
        Я остановился и снова поглядел на Звезду.
        - Готова?
        Тайская девочка-мальчик кивнула. Как обычно не сказала ни слова, но в глазах ее сквозил привычный испуг. Она всегда относилась к светящимся стенам с большой опаской, но сдерживалась и не говорила об этом.
        Я закрыл глаза и шагнул в свет. Шаг, еще шаг. Накал света стал нестерпимым, затем пошел на спад.
        Что слой грядущий нам готовит?..
        Я осторожно приоткрыл веки. Свиста больше не было, красного свечения тоже. Зато город преобразился. Здесь и сейчас он выглядел так, словно ничего не произошло. Будто не было тридцати лет анабиоза, не появлялись червоточины, не оккупировала города матушка-природа.
        Город жил.
        Светило обманчиво-теплое осеннее солнце. Желтели листья на деревьях, срывались от мельчайшего дуновения ветерка и опадали на землю, устилая ее ярким ковром. По улочкам бегали люди, обычные, живые, в нормально сохранившейся одежде - они спешили по своим делам. Ездили машины. Возвышались нетронутые временем дома.
        Я такое уже видел один раз. И это тоже морок. В это хочется верить, но этого на самом деле нет. Будто подтверждая мысли, шедший прямо на меня и не замечающий препятствия на пути прохожий, рассыпался на тысячи золотистых искорок, облаком окутавших меня и Звезду.
        - Khink![Птичье дерьмо (тайск.).] - пробормотала моя спутница.
        Понять я не смог ни полслова, но, если судить по интонации, мысли у нас текли сейчас примерно в одном ключе. Самые гадостные иллюзии не те, что пугают, а те, в которые хочется верить.
        Ну что, условия известны, теперь начиналось самое противное. Если повезет, то точка перехода нащупается быстро. Если нет - можно протоптаться здесь и несколько суток.
        Я отступил чуть в сторону, зажмурился и шагнул обратно в стену света. Последовала вспышка, и снова послышался свист. Не перепрыгнул. Вышедшая из света, подсвеченная красным, Звезда опять напоминала персонажа, сбежавшего из японского комикса.
        Еще шаг в сторону и новый нырок в свет. И снова мимо. Так можно обойти по периметру всю стену. И даже тогда точка может не найтись. Тогда придется идти до следующей стенки и начинать все заново.
        Шаг в сторону. Шаг в свет. Вспышка. Свист.
        Если до заката не прыгнем, придется ночевать здесь. Вопрос, что приятнее: слушать свист при кровавом освещении или заснуть и проснуться в несуществующем прошлом?
        Можно, конечно, поставить метку, выйти из червоточины и ночевать снаружи, но общаться с Балодисом и прочими ему подобными отчего-то не хотелось.
        Я оглянулся на Звезду. Она не отставала. Мы с ней вместе с самого первого дня, с того момента, как проснулись посреди Паттайи возле «Тиффани».
…Пробуждение было жутким. Не стану расписывать все те сюрпризы, которые выкидывал очухавшийся после многолетней спячки организм. Кто проснулся, тот знает, каково это. А других уже не осталось.
        Мне повезло особенно. Причем во всех смыслах. Я проснулся в чужой стране на пороге
«Тиффани» в обнимку с трансвеститом. И это на самом деле было удачей, потому что вокруг не нашлось ни единой живой души.
        Смердело. Рядом валялись не очень свежие трупы, совсем уже истлевшие скелеты. А живых было только двое: я и Звездочка.
        Потом я много думал, как так вышло, что все умерли, а мы остались живы. Быть может, за тридцать лет Паттайю накрывало цунами или ливни в сезон дождей затопляли город. Не сильно. Ведь лежащему лицом вниз человеку не нужно много воды, чтобы захлебнуться. Наверное, эти несчастные, что отключились на улице рядом с «Тиффани» просто утонули. Причем кто-то утоп давно, других накрыло позже. Нам со Звездочкой повезло. Невероятно повезло. Но эти объяснения пришли намного позднее.
        А тогда в чугунную голову лезли поочередно две фразочки из совершенно несовместимых песен: «нас оставалось только двое из восемнадцати ребят» и «верхом на звезде». Сквозь эти не к месту вылезшие музыкальные темы пробивался единственный здравый вопрос, не имеющий ответа: «Что за на хрен?»
        Звезду тошнило, рвало желчью. Я чувствовал, что близок к тому же, но каким-то чудом сдерживался. Кругом были только трупы. Звездочка тоже обратила на это внимание.
        Вывернувшись наизнанку, она начала лопотать что-то на своем мяукающем языке. По-тайски я не понимал ни единого слова. Звезда почти не говорила по-английски, а из русского тогда знала только тексты «Калинки-малинки» и «Катюши», под которые артисты травести-шоу выкаблучивались на сцене «Тиффани». Да и то знала больше на слух, не особо понимая смысл.
        В итоге излияния желудка оказались куда как понятнее излияний души. Я пробовал говорить по-русски, по-английски. Понимания не было. Звезда в свою очередь мяукала безостановочно. Наконец я не выдержал:
        - Так, тормози, Звезда.
        Та запнулась. Вероятно, услышала знакомое слово. Еще бы, если она каждый вечер слышит раскатистые вопли конферансье: «а теперь вы можете сфотографироваться со звездами нашего шоу» - наверняка давно запомнила. Может даже понимает, что «звезда нашего шоу» это она и есть.
        Я потянул клеенчатую отельную браслетку с надписью «Ambassador City Jomtien» на запястье, не особенно думая о том, почему название отеля на ней так сильно выцвело. Если нельзя изъясняться словами, значит можно жестами. Потеребив браслет, я ткнул пальцем в логотип отеля и сказал раздельно, дублируя слова жестами и мимикой.
        - Где. Это? Мне. Туда. Нужно.
        Звезда выслушала мои, произнесенные как для дебила, слова и снова замяукала, активно размахивая руками. Единственное, что я понял из ее жестикуляции - это направление, в котором находился отель.
        - Тормози, - попросил я, выставляя руку ладонью вперед.
        Звезда снова притихла.
        - Ты, - я ткнул пальцем трансвеститу в грудь, - меня, - тычок себе в грудь, - туда проводишь.
        Я махнул рукой в указанном направлении и изобразил пальцами топающие ножки. Звезда мгновенно взорвалась долгими тирадами. Параллельно она мотала головой и размахивала руками настолько яростно, что нежелание работать проводником стало очевидным.
        - Я заплачу, - пообещал я, тыкая себе в грудь и делая характерный жест пальцами. - Money. Деньги.
        Чтобы не выглядеть голословным я запустил руку в карман, но вместо денег нащупал там размякшую влажную труху.
        - Черт! В отеле отдам. В отеле есть деньги. Там мои вещи. Там мой друг.

«Там всё, - пронеслось в голове, - вещи, Олег, деньги, документы, паспорт. Интересно, что с вещами. И с деньгами. И с паспортом. Паспорт по-любому должен быть цел, в биометрическом самая важная страничка пластиковая, спасибо высоким технологиям».
        Звезда снова что-то замяукала. А потом к ее голосу добавился второй, погуще и побасовитее. Смутно знакомый. Голос звучал с другой стороны, в нем сквозило недовольство. Звездочка замолчала. Я повернулся к дверям «Тиффани».
        В проеме стоял могучего сложения мужик в истрепанном пропыленном костюме, и я понял, почему голос показался знакомым. Конферансье.
        Не обращая на меня никакого внимания, будто меня здесь не было, не обращая внимания на кошмар, происходящий вокруг, мужик, набычившись, двинулся к трансвеститу. Все это время он говорил. Резко, зло, будто во всем произошедшем была виновата Звезда. Так оборзевший от вседозволенности хозяин высказывает нерадивому сотруднику. Вот только ни один хозяин не поднимет на сотрудника руку.
        Мужик не просто высказывал, продолжая ругаться, он приблизился к пытающейся оправдаться Звезде и отвесил ей смачную оплеуху.
        - Дядя, не надо так, - попытался вмешаться я.
        Звезда что-то лопотала. Конферансье обернулся, смерил меня взглядом и сказал по-русски, хоть и с чудовищным акцентом:
        - Отвали.
        Сердце забилось чаще. Смысл сказанного прошел мимо, сознание вцепилось в сам факт того, что рядом есть кто-то способный говорить по-русски.
        Я подошел ближе и подхватил распекающего Звезду мужика под локоть. Не стоило этого делать. Мужик резко развернулся, сбрасывая мою руку, ощутимо пихнул меня в грудь и вполне внятно отчеканил:
        - Пошел на хер!
        На этот раз смысл дошел до мозга мгновенно, вгоняя меня в состояние ступора. Что происходит? Я отдыхал на другом краю земли, зачем-то решил сфоткаться с трансом и отключился. Когда прочухался, кругом, кроме транса, одни трупы. Город, обычный современный город, зарос, почти превратившись в джунгли. Все обветшало, ничего не понятно. И единственный человек, который может если не объяснить что-то, то хотя бы поговорить, орет как ненормальный и посылает меня на три буквы. Меня, русского, какой-то таец посылает на три русских литеры!
        Бред.
        Между тем конферансье, или кто он там был на самом деле, отвесил Звезде еще пару пощечин. Та сжалась и что-то тихо бормотала. Я видел, что физически она может ответить мужику. Но почему-то не отвечала. А мужик…
        Хам. Быдло узкоглазое.
        Ступор закончился, внутри вскипело. За полторы недели нашего отдыха я привык к тому, что быдлом в этой стране выглядели разве что мои соотечественники, да еще немецкие туристы. Тайцы всегда были приветливы, улыбчивы и интеллигентно-беззащитны перед натиском наших уродов, решивших, что за свои паршивые несколько тысяч баксов они купили не путевку в Таиланд, а кусок страны вместе со всем народонаселением.
        Несколько раз собратья-россияне настолько гнусно хамили непонимающим их тайцам, что я едва сдержался, чтобы не накостылять хамам-соотечественникам. От драки удержало только одно: виноватым буду выглядеть я, а знания языка, чтобы объяснить почему я устроил драку, у меня нет.
        Наши туристы злили. Но конферансье из «Тиффани» побил все рекорды. И главное, сейчас, в сложившейся ситуации, где не было ни охраны, ни полиции, а из свидетелей наличествовали только Звезда и трупы, меня не сдерживало ничего.
        Я резко ухватил мужика за плечо и развернул к себе. Судя по лицу, тот этого явно не ожидал, но быстро сориентировался. Не успел я и рта раскрыть, как мне в челюсть прилетел кулак.
        Зря. Лучше бы он меня убил, честное слово. Я всегда готов к мирным переговорам, я умею убалтывать. Я могу оттягивать драку, даже если меня стукнут. Но только не по лицу. Один даже легкий удар по щеке и все. Перед глазами поднимается кровавая пелена, и я не успокоюсь, пока не засвечу тому уроду, что дотянулся до моей физиономии. Это еще со школы.
        В голове затуманилось, перед глазами поплыло. И я кинулся на тайца.
        Ударил. Попал.
        Конферансье, однако, вернул мне зуботычину.
        Мы быстро обменялись еще парой коротких ударов и сцепились. Таец оказался тяжелым. Очень. Мгновение - и мы уже валялись на растрескавшемся, поросшем травой асфальте.
        Я больно ударился спиной. Мужик приземлился удачнее и мгновенно оказался сверху.
        Попытка стряхнуть его не увенчалась успехом. Куда там! В нем было килограммов сто, если не больше. Невероятная для тайца туша.
        Я попытался вывернуться. Бесполезно. Ткнул наудачу куда-то рукой и получил с маху по роже. Затем еще. Мужик заорал яростно, уже не по-русски.
        Ну вот, сейчас он меня забьет и будет в этой клоаке одним трупом больше. Никто и не заметит.
        Сквозь шум крови в ушах прорвался негромкий тупой звук. Что-то тюкнуло. Крик оборвался. Мой противник повалился на меня и обмяк. Чертыхаясь, я не без труда выполз из-под туши.
        Звезда стояла рядом. В руках она сжимала солидных размеров булыжник. На орудии пролетариата виднелась кровь и несколько прилипших волосинок.
        Я покосился на мужика. На затылке у того чернела кровью рана.
        Звезда протянула руку, предлагая помощь. Я покачал головой и поднялся самостоятельно. Ткнул кулаком себе в грудь.
        - Я - Сергей, - представился медленно, чуть ли не по слогам.
        Звездочка откинула булыжник и повторила жест.
        - Я…
        Далее последовало такое непроизносимое мяуканье, что я лишь отмахнулся:
        - Понятно. Звезда, короче говоря.
        Звезда кивнула, опять заговорила что-то на своем родном наречии. Ткнула себя в грудь, тиснула меня за отельную браслетку и показала пальцами правой руки идущие ножки.
        И мы пошли.
        К пришибленному булыжником конферансье мы более не возвращались. Почему он себя так вел, и кем он вообще был, я не интересовался. Звезда не рассказывала, а я не спрашивал. Честно говоря, мне это было уже неинтересно. Какой смысл в информации, если она не несет практической ценности?
        А Звездочка так с тех пор со мной и ходила. Почему? Может, потому, что я за нее вступился перед тем мужиком…
        Шаг в сторону, и я, зажмурившись, вошел в стену света. Который раз - не знаю. Может, трехсотый, может, пятисотый, может, вовсе тысячный. Я не считал. Если считать, можно спятить.
        Красный свет остался с той стороны, свист оборвался. Но и шума живой улицы не было слышно. Замутило.
        Я сделал еще пару шагов для верности и открыл глаза. В груди екнуло.
        Мы стояли на мосту. Помимо нас здесь застыли разве что ржавые остовы нескольких машин. Было утро. Хотя еще секунду назад по ту сторону стены солнце клонилось к закату. Теперь небо золотилось на востоке. Прохладный ветерок гнал редкие, но плотные облака. Шуршали кусты и ветви молодых деревьев. Склоны над рекой заросли по полной. Еще бы. Здесь не было асфальта и бетона, которые могли бы удержать природу.
        В стороне от моста над рекой, на взгорке, высились обшарпанные серо-красные стены кремля, вгрызались зубчатым краем в осеннее небо. Деревянные крыши на башнях потемнели, прогнили, провалились.
        На небольшом открытом пространстве у стены тлело несколько костров. Видно, с ночи. У одного согнулась человеческая фигурка. Человек подремывал.
        От проплешины с кострами в стороны разбегалась буйная поросль.
        Берега речушки заболотились. Поодаль от кремлевских стен и по другую сторону реки высились дома вполне себе современного города. С поправкой на тридцатилетнюю спячку естественно.
        Но самое главное: это был наш кремль. Отечественный. Не знаю, в каком городе, но в русском. Русским здесь было всё - от очертаний архитектуры до засранного пейзажа.
        Гой ты, Русь, моя родная, хаты - в ризах образа…[Строчки из стихотворения Сергея Есенина.]
        - Khink, - ругнулась за плечом Звездочка.
        Я обернулся. Стена света шла точно по краю моста, по всей длине. Удачно. Будь она на пару метров дальше, мы бы вышли не на мост, а в воду. Купаться в сентябре ранним утром - не самое большое удовольствие.
        - Мы где? - мягко поинтересовалась Звездочка.
        - В России, - я пытался сказать это как можно спокойнее, но дыхание перехватило, и в голосе прозвучала ненужная патетика.
        Вдалеке скрипнуло. Распахнулись ворота кремля и наружу с резкими криками погнали людей. Звуки в прохладном утреннем воздухе над рекой разносились удивительно далеко. Да и ветер был в нашу сторону, так что происходящее на взгорке было слышно так, словно я стоял рядом.
        Впрочем, можно было ничего и не слышать. Картинки было вполне достаточно для понимания расстановки сил. Несколько вооруженных, уверенных в себе людей командовали толпой простых смертных. Народ со стороны напоминал покорное стадо. Гаркающие приказчики - пастухов.
        Извечная беда русского народа - терпеть, пока совсем не припрет. Терпеть все что угодно, пока есть опасение потерять хоть последнюю рубаху и черствый сухарь с водой, но гарантированный и по расписанию. Вот если отобрать эти последние крохи и уверенность, что их выдадут по расписанию, тогда стадо звереет, и, как рассказывали в школе, ярость благородная вскипает как волна.
        Здесь до ярости было далеко. Людское стадо под присмотром погонщиков разбрелось по склону и занялось выкорчевыванием кустов и молодых деревьев.
        - Сережа, - мяукающее позвала Звезда.
        Я продолжал разглядывать крепость и работающих людей. Происходящее мне не очень нравилось.
        - Знаешь что, - ответил я, - не нравится мне здесь. Пойдем-ка в другую сто…
        Я обернулся и осекся. Звезда сверлила меня глазами, будто пыталась на что-то намекнуть. Намеки были уже излишни. На другом конце моста, там, куда я собирался уйти подальше от кремля, стоял крепкий парень лет двадцати пяти с ружьем. Ружье смотрело на меня. Кажется какой-то ТОЗ. Но с нескольких десятков шагов, что гладкоствольное, что нарезное - радости мало.
        - Привет, - улыбнулся парень, не опуская ружья.
        Ощущения были странными. С одной стороны, я чувствовал радость оттого, что впервые за полтора месяца слышу родную речь без акцента. С другой - ни соотечественники у кремля, ни братан с ружьем, готовый сделать во мне дырку, счастья не добавляли.
        - Здорова, земеля, - нарочито простецки отозвался я. - Ты ствол-то опусти.
        - Со стволом-то я разберусь, - так же улыбчиво сказал парень. - А ты арматурку-то бросай. Земеля.
        Последнее слово прозвучало с издевкой.
        - Сережа? - Звезда вскинула бровь в непонимании. Видимо мягкий тон и улыбки сбили ее с толку. - Что случится?
        Знать бы что случится, соломки б подстелил.
        - Ничего не случится, - спокойно сказал я и отбросил арматуру.
        - Вот это правильно, - благосклонно кивнул парень. - Серега, значит?
        Я кивнул. Парень подошел чуть ближе, но расстояние выдерживал и ТОЗ не опускал.
        - Я Толян, - представился он небрежно. - А бабу как звать?
        Моя спутница привычно замяукала. Толян изменился в лице, крякнул, озадаченно посмотрел на меня.
        - Звезда, - пояснил я.
        - Окейно, - кивнул Толян. - Ну чо, топайте, звёзды. А я следом.
        Сказано это было все в той же ненапряжно-опасной манере. Я кивнул и пошел вдоль светящейся стены по мосту, в сторону кремля. Можно, конечно, в стену метнуться и снова уйти, но далеко ли? И потом - какой в этом смысл? Все-таки здесь свои. Не тайцы, не китайцы и прочие Балодисы. Со своими договориться можно завсегда.
        В последнем я далеко не был уверен, но шарахаться еще и от своих совсем не хотелось. Устал я шарахаться. Такая хрень.
        Парень позади будто споткнулся, сбился с ходу. Звякнуло. Снова зашуршали шаги.
«Подобрал мою арматурину, - пришла догадка. - Бережливый».
        Мост закончился. Я хотел оглянуться на Толяна, но тот сам подал голос:
        - Левее забирай.
        Я послушно повернул влево. Сквозь асфальт растительность пробивалась не шибко сильно. Зато дальше, где раньше видимо было что-то типа парка, теперь поднимался натуральный лес.
        - Там тропинка будет, - пояснил словоохотливый Толян.
        Он был мил и любезен, но я чувствовал прицел ТОЗа настолько, что чесалось между лопатками.
        - Опусти ружье, - попросил я.
        - Не ссы, стрелять не стану, если вы дурить не будете, - усмехнулся Толян. - Фара велел тех, кто на мост приходит, в целости и сохранности доставлять.
        - Часто приходят? - заинтересовался я.
        - Нечасто, но всегда из каких-то других краев. Странное там место. Обычно, когда за свет ходишь, только голоса слышатся. А в этом месте, если кто из-за света выходит, то всегда из другого города. Вот вы откуда?
        Я повел плечами.
        - Из Бремена, - мягко, с мяукающим акцентом вклинилась Звезда, которой, видимо, надоело молчать.
        - Крутоташечки-тата, - обрадовался Толян. - А это где?
        - Где музыканты бременские. А что, если в том месте обратно через свет идти? Тоже в другой город попадешь?
        - Ага, щаз! - фыркнул Толян. - Раскатал губень. Если обратно, то с моста в речку навернешься. А там все то же самое. Только голоса шепчут.
        - Чего шепчут?
        - Анекдоты рассказывают, - буркнул Толян. - Много спрашиваешь и не по делу. Запоминай: Фара пустых вопросов не любит. Запомнил?
        Слева мелькнула тропинка, если это можно было так назвать. Я повернул, выставил руки вперед, чтобы защититься от лезущих в лицо веток.
        - Запомнил.
        - И бабе своей объясни, - продолжил наставления парень.
        - Она своя собственная. И по-русски сечет.
        Сзади послышалось довольное сопение.
        - Не твоя, значит?.. А сиськи у тебя классные.
        Последняя реплика относилась явно не ко мне. Я украдкой улыбнулся себе под нос. Звездочка сама решает, кто ей нравится, кто нет. Если Толян ей не придется по нраву, то получит в пятак совсем не по-женски. А если он ей понравится… Я улыбнулся шире. Сюрприз Толика ждет в любом случае.
        Моей ехидной лыбы парень не видел, а потому подвоха не заподозрил. Растительность пошла гуще. Я замолчал и какое-то время активно работал руками.
        - А Фара - кто? - спросил я, когда кущи немного поредели.
        - Григорий Фарафонов. Большой человек. Вся кремлевская община под ним.
        Во как! Община, значит. Посмотрим.
        - Понятно, - сказал я только для того, чтобы что-то сказать.
        - Что тебе понятно? - в голосе Толяна появились высокомерные нотки. - Фара здесь решает всё. Прикажет тебя, к примеру, со стены скинуть - полетишь, не сомневайся.
        - Меня вроде не за что.
        - Вот и старайся, чтобы причин не появилось. Здесь все стараются.
        Впереди приближались голоса и треск подрубаемых веток. Тропинка провела нас сквозь заросли и вынырнула на белый свет ровно в том месте, которое просматривалось с моста.
        Поодаль, ближе к воротам, дымили остывающими углями кострища. У ворот стояли вооруженные крепкие мужики на одно лицо. Еще несколько таких безликих взирали, как работают десятки людей.
        Кромка зарослей и открытое пространство напоминали муравейник. Здесь каждый был занят своим делом. Люди рубили деревья и кусты. Выкорчевывали корни. Отволакивали срубленное и выкорчеванное в сторону, расчищая пригорок у крепостной стены. Работали большей частью старики и подростки, пару раз мелькнули женские фигуры.
        Толян свистнул. На резкий звук вскинулся и подбежал один из вооруженных мужиков. Видно, парень не последний человек, раз на его свист тут так подрываются.
        - Стопорни, Серега, - благодушно окликнул меня Толян.
        Я послушно остановился. Обернулся. Толян о чем-то тихо переговаривался с мужиком. Ствол ТОЗа по-прежнему ненавязчиво смотрел в мою сторону. Милый парень.
        Звездочка стояла между мной и Толяном и, судя по выражению лица, с каким она смотрела на нашего конвоира, думала примерно о том же. Только в слово «милый» Звезда явно вкладывала несколько иной смысл, нежели я.
        Толян закончил разговор и зашагал к воротам.
        - За мной, - бросил он на ходу.
        Неужели мы больше не под прицелом и он нам спину подставит? Осмелел, не иначе. В безопасности себя почувствовал.
        - Не понял? - рыкнули сзади. - Топай.
        Я оглянулся. Мужик, с которым говорил Толян, качнул стволом обреза, приказывая идти за нашим конвоиром.
        Нет, не расслабился и спину не подставил. Хитер Толян. Косит под простачка деревенского, а сам тот еще лис.
        Мы прошли через ворота. Звезда вертела головой, с любопытством разглядывая незнакомую архитектуру. Я тоже не удержался от пары уважительных взглядов, оценивая толщину крепостной стены. Умели наши предки строить. И воевать умели, если умудрялись брать такие крепости, владея лишь примитивным оружием.
        Внутри кремля тоже кипела работа. Вообще древняя крепость напоминала муравейник: жесткая иерархия, четкое разделение, все при деле. До спячки бы где с таким энтузиазмом и покорностью работали. Хотя до спячки многие пинали в свое удовольствие, а здесь лица не сказать что радостные. Видно, многие пашут из-под палки. Да и надзиратели с обрезами и ружьями явно не для красоты стоят.
        Справа от ворот высилась звонница, дальше торчали соборные маковки, проржавевшие крыши внутренних построек, судя по архитектуре понатыканных здесь сравнительно недавно.
        Деревьев и кустов внутри крепости было сравнительно немного, но, судя по рыхлой земле, здесь тоже пришлось попотеть, чтобы от них избавиться.
        Я ждал, что Толян потащит нас в одно из наиболее сохранившихся зданий, но ошибся. Он забрал правее и потопал вдоль стены, не углубляясь в дебри внутрикрепостной застройки.
        - Мы куда? - не выдержал я.
        - К Фаре. И я предупреждал тебя про глупые вопросы, Серега.
        Остановился Толян у крохотной кривой не то церквушки, не то часовни. Постройка была перекошена настолько, что у нее не осталось, кажется, ни одной ровной стены. Я с удивлением поглядел на проводника. Не хочет ли он сказать, что их главный живет в этом кривом сарае с луковкой на крыше?
        Толян ничего говорить не собирался. А так как он советовал не спрашивать лишнего, смолчал и я.
        - Ждите здесь, - велел парень и, отворив низкую дверь, нырнул внутрь.
        Я переглянулся со Звездой. Та смотрела настороженно, непонимающе. Подбодрить бы ее надо, все-таки не дома. Для нее русские должны быть такими же инопланетянами, как для меня тайцы. Я подмигнул Звездочке, она вяло улыбнулась в ответ, поежилась.
        Время шло, ничего не происходило. От нечего делать я принялся изучать мужика с обрезом. Тот изображал эталон отстраненности.
        - Эй, меня Серегой зовут, - попытался я завязать беседу.
        Конвоир покосился на меня с таким видом, как если бы на моем месте была куча дерьма, и она решила бы подискутировать.
        - Пофиг, - не очень любезно отозвался мужик с обрезом.
        - Ладно, понял, настроения разговаривать нету. Один вопрос, и я отстану.
        Конвоир снова покосился на меня, как на раздражающее недоразумение.
        - Что это за город?
        - Новгород.
        - Нижний?
        - Нормальный, - недовольно ответил мужик и качнул стволом, давая понять, что лучше заткнуться.
        Как мне подсказывала память, Новгородов было два. Один Нижний, который раньше обзывали Горьким. Второй Великий. Который поминался в учебниках истории как Господин Великий Новгород. Кремли, если мне память не изменяет, были в обоих. Я не был ни в одном. Потому для меня что тот, что другой город - разницы ноль.
        Хотя нет, вру, есть разница. От Нижнего до Москвы ехать недолго и можно даже на электричке, это я, кажется, у Прилепина читал в какой-то книжке. А Великий вроде где-то под Питером. Выходит, лучше Нижний. От него до дома ближе.
        Скрипнула дверь, из часовни высунулась рожа Толяна, молча кивнула мне, заходи мол. Я подошел ближе, поддержал дверную створку. Толян как-то хитро извернулся, юркнул мимо и оказался за спиной, между мной и Звездой. Руку он выставил ладонью вперед, словно пытаясь остановить Звездочку. Может, и в самом деле пытался, но ладонь конвоира ненавязчиво улеглась на грудь моей спутнице.
        - Иди, - поторопил Толян. - Тебя ждут. А барышня здесь пока побудет. Не волнуйся, я ее развлеку.
        Улыбка на роже Толяна сделалась шире. Я пожал плечами: охота пуще неволи.
        - Смотри не пожалей.
        - Дурак ты, Серега, - расхохотался Толян.
        Я снова пожал плечами и вошел внутрь. Мое дело предупредить, а там пусть сами разбираются. Люблю я самоуверенных балбесов. Они так искренни в иллюзии своего всезнания и опытности.
        Ну, вот сам и расхлебывай, Толя, раз такой опытный.
        За спиной хлопнула дверь. Я прищурился после яркого солнечного света.
        Внутри было сумрачно. Свет сюда попадал через маленькие низкие окошки. В одно из них выходила труба стоящей в углу буржуйки. В чреве подернутой ржавчиной печурки гудело пламя.
        Только теперь, попав в жарко натопленное помещение, я ощутил насколько холодно на улице. А Фара не дурак, грамотно себе дом выбрал. Небольшое помещение топить всяко проще, чем зал во дворце или нутро храма. И потом, здесь он может жить один, уединиться, организовать личное пространство.
        Глаза привыкли к полумраку. Стало видно старый, обшарпанный, но еще крепкий стол. Несколько подправленных, реанимированных стульев. Настил в углу, в стороне от буржуйки, заменяющий кровать.
        На импровизированной кровати кто-то спал. Но явно не «важный человек Григорий Фарафонов» - из-под тряпья, игравшего роль одеяла, выглядывала голая женская нога.
        - Хорош на мою телку пялиться, - одернул сбоку хриплый голос.
        Я повернулся. Справа от входа, практически слившись со стеной стоял невысокий, жилистый мужик и изучающее смотрел на меня.
        Отчего-то сразу вспомнился мой дружбан Борян. Кажется, они с Фарой были одной породы. Жилистые, не крупные, но опасные. Борян за это получил погоняло Борзый. Местный авторитет Фарафонов кличку заимел явно от фамилии, но в жесткости мог бы потягаться с Борисом, это было видно с первого взгляда.
        Эх, не хватает тут Борзого. Он бы знал, как с этим кренделем говорить. И почему Борис не поехал со мной и Олежкой? Подумаешь, контракт. Мог бы перенести подписульки на неделю-другую. При воспоминании об Олеге в груди заворочалась грусть.
        - Извините, - тихо сказал я хозяину кремля. - Не видно ничего со свету.
        - Хер ли тут извиняться? - фыркнул мужик. Прошел к столу, кивнул на второй стул: - Садись.
        После чего уселся сам.
        Я принял приглашение. На спящую в углу девушку больше не смотрел. Зачем нагнетать, если Фара так серьезно к ней относится. Чего я, баб не видел, что ли?
        - Сергей, значит?
        Я кивнул.
        - А вы Григорий?
        - Тебе не сказали, что ли, что меня Фарой кличут?
        - Сказали, - замялся я. - Но вроде как-то не очень вежливо к незнакомому человеку так… Лучше по имени.
        Фара показал зубы, я не сразу понял, что этот оскал - улыбка.
        - А ты не дурак, - похвалил он. - Чуешь людей. Ко мне лучше по имени. Не люблю кликухи.

«Конечно, чую, - злорадно подумал я. - Пять лет тачки впариваю клоунам типа тебя».
        Но чувствовать, с кем столкнулся - это одно, а уметь себя с ним вести - совсем другое дело. Борис бы говорил с этим мужиком на равных, а то бы и за пояс заткнул. А я… а что я? Как манагером был, так и остался. И для людей такого пошиба я могу быть или аферистом, пытающимся напаять, или обслуживающим персоналом, рассказывающим сказки про дорогие тачилы.
        В данной ситуации разумнее было бы изображать вежливый обслуживающий персонал. Главное - самоуважения не терять. Если понадобится, афериста потом показать можно. Маска покорного слуги образу афериста не мешает. Аферист должен уметь притворяться.
        - Рассказывай, - предложил Фара.
        - А что рассказывать?
        - Где проснулся?
        А он тоже не дурак. Другой бы спросил «откуда пришел?», как это сделал Толян.
        - В Паттайе. Таиланд.
        Фара цыкнул зубом.
        - Чего там делал?
        - Отдыхал. Вам это, правда, интересно? - удивился я.
        - Не особенно. Но я должен знать по максимуму о человеке, который остается в этих стенах.
        Я напрягся. Планов оставаться здесь у меня не было, но с ходу спорить с авторитетом, на которого здесь сотни человек батрачат, не хотелось.
        Фарафонов, видно, уловил мое состояние.
        - Чего замолчал? Я не обижу. У меня здесь все сыты и одеты.
        - Вам нужен лишний рот? - осторожно поинтересовался я.
        - Мне нужны лишние руки.
        В углу на настиле завозилось. Я краем глаза уловил движение. Девушка, прикрывшись тряпьем, что заменяло одеяло, приподнялась на локте.
        - Киис, кто у тебя тут?
        - Тайцы, - хрипло отозвался Фара и встал из-за стола.
        Я поднялся следом.
        - Так, гуляй пока. Толян вам даст во что одеться. Здесь холодно. Если надо, покормит. Все свое барахло сдадите в общий котел. Вечером еще расскажешь. А там решу, что с вами делать.
        Фара разговаривал со мной так, будто я уже был его собственностью. Чем-то вроде домашней скотины, которую, безусловно, надо любить, которая требует ухода, но не имеет права голоса. А в конечном итоге - нагуливает жирок и отправляется на мясо.
        Стараясь быть вежливым, я добивался явно не такого отношения. С другой стороны, везде есть свои плюсы. Например, мы все еще живы. А если верить Толяну, этот Фарафонов мог нас и со стены уронить.
        - Ну, чего тупишь? - прохрипел Фара. - Шуруй отсюда.
…Путешествие до отеля вышло долгим. Прикидывая его месторасположение, я представлял, что туда можно добраться практически по прямой - либо топая береговой линией, либо выбравшись на шоссе.
        Пляжи, хоть городские, хоть отельные вряд ли могли зарасти. Даже за сто лет. Почва не та, плюс приливы. А вот на шоссе, судя по тому, что творилось вокруг, могли вырасти полноценные джунгли. Идти береговой линией мне казалось проще.
        Звезда выбрала второй путь.
        - Thangd?wn,[Автострада (тайск.).] - мяукала она и тащила меня за рукав через полумертвый город.
        Живые люди помимо нас нашлись довольно быстро. Потерянные, непонимающие, напуганные. Соотечественников или хоть каких-то иностранцев я не встретил ни разу. Кругом были одни тайцы. Звезда несколько раз останавливалась, заговаривала, но беседа не клеилась. Обычно общение заканчивалось в несколько реплик. Один раз идущая навстречу женщина после пары оброненных фраз кинулась Звездочке на шею и ударилась в истерику.
        О чем они говорили? Чего хотела та женщина? Это для меня навсегда осталось загадкой. Да и, признаться, разгадывать ее я не очень хотел. Зачем мне чужая Санта-Барбара, идущая мимо?
        Город выглядел жутковато. Серые, заросшие дома, растрескавшийся асфальт. Гроздья проводов, оплетенных лианами. Проржавевшие насквозь остовы автомобилей. Мотоциклы и мопеды… До отключки, судя по тому, что я успел увидеть, они были едва ли не любимым транспортным средством местных жителей.
        Сон накрыл людей неожиданно. Не разбираясь, кто чем занят. Я попытался представить себе, как кувыркались люди, заснувшие в седле мотоцикла на скорости далеко за сотню километров в час… По спине побежали мурашки.
        Нет, мне однозначно повезло, если судить по количеству мертвяков и человеческих костей вокруг.
        Мертвые попадались чаще, чем живые. Свежие трупы реже. Скелетированные останки - на каждом шагу. Причем скелеты не всегда были целыми, зачастую у них не хватало конечностей. Видимо трупы растаскивали местные собаки.
        Интересно, сколько времени прошло, пока мы спали? С собаками я всегда находил общий язык. Даже с дикими, которые бегали по моему двору в Москве, наводя ужас на местных старушек. Но сохранились ли в новом мире собаки, которые помнят, что такое человек? Собачий век не так и долог. А времени, судя по разрухе, прошло до хрена и больше. Если у местных четвероногих друзей памяти о человеке не осталось, то встреча со стаей собак или даже одним матерым волкодавом может закончиться неприятно.
        По счастью, собак мы не встретили. Город кончился. Мы вышли на шоссе. Когда-то добраться отсюда до моего отеля было просто, как сложить два и два. Вышел, поднял руку и всё. Либо останавливался тук-тук - тайская помесь рикши с маршруткой, либо кто-то из местных, жаждущих подзаработать.
        Один раз мы с Олежкой ловили машину, а поймали тайца на каком-то навороченном скутере. То, что нас на его двухколесной мелкашке будет трое, тайца ни разу не пугало. Мы с Олегом были достаточно нетрезвы для эксперимента и до отеля ехали втроем на одном мопеде за сотню бат, со скоростью под сотню километров в час.
        Теперь здесь не было ни машин, ни скутеров, ни тук-туков. Те, что остались, пришли в негодность и слились ржавыми останками с зеленеющим одичавшим пейзажем. Шоссе почти не было видно, джунгли с невероятной лихостью отвоевывали свое.
        Еще вчера - а по ощущениям для меня не прошло больше одной ночи - я ехал здесь по ровной широкой свободной автостраде, а сегодня быстрый путь до отеля превратился в долгую прогулку по тропическому лесу.
        Я старался не думать о том, что происходит вокруг. Если пытаться разобраться в этом в одиночку, можно спятить. А у меня не было даже собеседника. Звездочка по-русски могла спеть «Калинку-малинку», по-английски «Yesterday», но собеседник из нее был никакой. А Олежик остался в отеле.
        Кто бы только знал, как я мечтал поскорее найти Олега.
        Нашел.
        В отеле царило все то же запустение. Центральный корпус походил на колодец. Номера, этаж за этажом, громоздились по кругу. Внизу, в центре, на огромном открытом пространстве расположились кафе, ресторан, стойка ресепшена. Посреди этого огромного, окруженного номерами зала вверх и вниз ползали красиво подсвеченные лифты.
        Раньше, до отключки. Сейчас четыре кабины висели черными мертвыми громадами.
        Нас окликнули по-тайски. В дальнем углу скучковалась группа местных жителей. Звезда направилась в их сторону.
        Не сейчас!
        Бросив тайцев, я кинулся к лестнице. В спину что-то крикнули. В жопу вас ребята, потом разберемся. Сперва - найти Олега.
        Двери на лестницу покорежило. Какие-то просто попадали, оставив деревянную труху на вывернутых петлях. На лестнице было грязно, пыльно и гулко. Глухо стучали мои шаги. Глухо колотилось сердце.
        Пока добрался до двенадцатого этажа, дыхание сбилось окончательно.
        Ковровая дорожка на полу из красной превратилась в серую. Света не было, электронные замки на дверях не работали. Знакомые номера, за полторы недели отдыха ставшие почти родными, нашлись быстро.
        Вот мой 1212, вот Олежкин 1214. Двери рядом. Тринадцатого номера между ними нет. В отеле вообще нет ни одного тринадцатого номера и даже тринадцатого этажа: за двенадцатым сразу идет четырнадцатый. Такая хренька.
        Я подбежал к четырнадцатой комнате. Закрыто.
        Олежка должен быть в номере. Должен. Обязан. Он остался в отеле, снял шлюху и, даже если бы проснулся посреди этого хаоса, не поперся бы искать меня непонятно где. Дождался бы.
        - Олег! - позвал я.
        Тишина. Мысли прыгали, как встревоженные белки. Что же ты не отвечаешь, дружище? Я ударил плечом в дверь. Хрустнуло.
        - Олежа!
        Со второго удара створка провалилась внутрь, я кувырнулся за ней следом и едва удержался на ногах посреди коридора. Дверь в санузел была закрыта, зато номер с распахнутым балконом и огромной кроватью просматривался на ура.
        Здесь тоже было пыльно и грязно. Но грязь и пыль прибило и размыло водой захлестывавшей не один год через балкон. Кроме разводов обычной грязи остались белесые разводы от бетонной пыли.
        На провалившейся кровати высилась груда бетонных осколков.
        - Олежка, - горло перехватило, и имя приятеля я почти прошептал.
        На негнущихся ногах прошел в комнату.
        В потолке над траходромом зияла дыра. Перекрытие тут не выдержало атаки времени, а может какого-то природного катаклизма. Кто знает, какие землетрясения и цунами здесь гуляли, пока я спал…
        Под кучей бетона на кровати были люди. Не сейчас. Давно. Очень давно.
        Я подавил желание броситься к завалу и начать бесполезные и ненужные попытки его разгрести. Медленно опустился на пол возле кровати.
        Олежка никуда не делся из номера. Он заказал шлюху. Потом отключился вместе с ней…
        Он дождался меня в этой чертовой отельной комнате, которая по всем законам должна была носить тринадцатый номер. Вот только он не проснулся. Умер под обломками вместе со своей одноразовой подругой.
        Из-под груды бетона торчали сцепленные в порыве страсти руки. Кисти рук. Кости…
        Во всяком случае, им было не плохо, в отличие от меня.
        Я сидел на пыльном грязном полу в номере с рухнувшим потолком и двумя трупами. Один, в чужой стране. И вокруг происходило непонятно что. Уже произошло…
        Примерно в этом месте я замолчал и уставился в костер. Говорить не хотелось. Воспоминания об Олеге разбередили рану, которую я давно считал затянувшейся. Нет, конечно, сейчас было не так пусто и горько, как тогда, когда я сидел на полу в номере и каждой клеточкой ощущал, что единственная нитка, связывающая меня с домом, оборвалась, но все равно чувствовал я себя паршиво.
        Говорят, человек, который не может отпустить умершего, эгоистичен. И душа у него болит якобы не оттого, что ему жаль близкого, а оттого, что ему жаль себя. Как он будет без покойника дальше?
        По-моему, это ерунда. Ведь живу же я дальше. Спокойно живу. А Олега нет. И не будет. Не будет молодого крепкого жизнелюбивого мужика. Подкаблучника, вырывающегося из-под каблука, чтоб пуститься во все тяжкие, но всегда возвращающегося обратно под каблук. Дурного, но в сущности хорошего. Он никогда больше не снимет авторское кино, о котором мечтал. И мечтать не будет. И даже очень плохого рекламного ролика он больше никогда не снимет. Жалко.
        Жалко не себя, а его. А еще его жену и ребенка, которым без него никуда. И мать-пенсионерку. Хотя в новых реалиях есть у тебя пенсия или нет - без разницы.
        Хорошо, что у меня никого нет. Родители умерли, семья не сложилась.
        Хорошо Боряну, который не полетел с нами, а остался подписывать договор. Он рядом с матерью и рохлей-братцем.
        И мне, и Борису в какой-то степени повезло. А Олегу и его семье - нет.
        Я сердито сплюнул и повернулся к слушателям. У костра, что разожгли недалеко от жилища Фары, собралась группа человек в двадцать. Здесь были особы приближенные, избранные, так сказать. Другие жители кремля сидели у других костров. А кого-то и вовсе загоняли в бараки в приказном порядке. Тем, кто с утра пойдет расчищать склоны от растительности или ловить рыбу, ни к чему сидеть и травить байки.
        Мы со Звездой попали к самому главному костру. Но только на этот вечер. Такая традиция здесь сложилась, привилегия для пришлых из червоточины. Так мне объяснили еще днем.
        После того, как я вышел от Фарафонова, нас повели по ключевым точкам кремля. Сперва на «склад», где Звездочке пришлось оставить рюкзачок с нехитрыми пожитками, которых у нас после последних стычек осталось всего ничего. Зато вместо нужных и не очень вещей, нам выдали куртки. И хотя воздух прогревался на глазах, это было кстати. Правда, насколько кстати, стало понятно только к вечеру.
        Потом мы познакомились с местной «столовой», где нам наплескали по паре половников рыбной похлебки. Рыба - единственное, чего в кремлевской общине было в достатке. Ловили ее тут же, в Волхове, прямо у кремлевской стены. Рыбы за три десятка лет без людей расплодилось много, как и прочего зверья. Это я заметил еще в Таиланде.
        На выходе из местной жральни нас караулил Толян, который сообщил, что до вечера свободен и покажет нам здесь всё. Любезность Толяна распространялась большей частью на мою тайскую подругу. Он активно клеился, и уже через десять минут стало окончательно понятно, в честь чего парень освободил себе половину дня.
        Звезда улыбалась, мяукала что-то. Толян ей явно нравился. Я оказался третьим лишним, но избавиться от меня в сложившейся ситуации было невозможно. Оставалось набивать Толику оскомину своим присутствием и бесконечными вопросами. А их скопилось немало. И если их не стоило задавать Фаре, то Толяну можно было запросто, чем я и пользовался без зазрения совести.
        Так я выяснил, что кремль Великого Новгорода после пробуждения делили между собой два конкретных пацана, но когда дело дошло до поножовщины, второй слился, потому что Фара крут. За Фарой сила. Правда, бараны этого не понимают, но кто их, баранов, спрашивает?
        Толян сыпал корявеньким жаргоном. Баранами он называл тех, кто жил в кремле на правах черни, работал за пайку и имел минимум свободы. Таких было большинство. Считаться с ними Толян не считал нужным.

«Фара их кормит, одевает и защищает. Без Фары они бы загнулись», - объяснил он. То, что силами этих людей кормится, одевается и защищается и Фарафонов и все его окружение, в голову Толяну не приходило. Намекать ему на это я поостерегся. До вечера я должен был вести себя тише воды ниже травы. Именно вечером решалась наша судьба. Так сложилось.
        По местной традиции всякий пришедший из червоточины в первый вечер допускался к костру Фарафонова и выступал в роли шута, или Шахерезады. От того, какие байки он травил, зависело будущее. После первого вечера можно было с равным успехом как остаться у правительственного костра на привилегированном положении, так и получить клеймо барана и отправиться выполнять черновую работу за пайку.
        Я планировал уйти.
        - А дальше что? - хриплый голос Фары вернул меня в реальность.
        Я отвел взгляд от костра.
        - Дальше… Пару дней в отеле поторчали. Потом один крендель пришел безумный. Рассказал про стену светящуюся в джунглях, мол, там люди пропадают. Чего-то про духов плел.
        - В духов веришь? - с усмешкой спросил кто-то из сидящих рядом с Фарой.
        - В духов я не верю, а светом заинтересовался. Ну и пошел. Звезда со мной увязалась. До сих пор не понимаю почему.
        - Любит она тебя, - раздался за спиной женский голос.
        Я обернулся, чтобы ответить и подавился словами.
        Она была невероятно красива. Высокая, стройная, молодая. С умопомрачительными формами и золотистыми волосами. В глазах ее плясали черти, а когда улыбнулась, на щеках появились очаровательные ямочки.
        - Яна, иди сюда, - хрипло приказал Фарафонов.
        Девушка легко перепрыгнула через бревно, на котором я сидел, подошла к хозяину кремля и послушно села рядом.
        Я попытался отвернуться, но взгляд к Яне притягивало словно магнитом. На нее хотелось смотреть бесконечно долго. Ей хотелось любоваться.
        Фара поймал мой взгляд, недобро оскалился.
        - Что, опять со свету ни хрена не видишь?
        Я поспешно отвел глаза. Сказал для всех, отвечая Яне:
        - Это невозможно. Между нами ничего нет и быть не может.
        Я огляделся по сторонам, Звездочки в пределах видимости не наблюдалось.
        - Кстати, где она?
        Оскал Фарафонова стал шире.
        - С Толяном она. На звезды пошли посмотреть. А ты чего так взволновался, если между вами ничего нет и быть не может? Или может?
        Я покачал головой.
        - Чего это? - полюбопытствовал Фара.
        - Она Звезда… - начал я.
        - И ты стушевался? Какая она там звезда? Захолустного тайландского театра?
        - Травести-шоу, - честно ответил я.
        Над костром повисла тишина, нарушаемая потрескиванием углей. Кто-то глупо хихикнул.
        - Так она что, этот?.. - фыркнул Фарафонов.
        Смешки послышались уже с разных сторон.
        - Трансвестит, - подтвердил я.
        Похихикивания окрепли, переросли в ржач, а еще несколько секунд спустя, будто специально дожидаясь этого разговора, над кремлем взвился полный леденящего ужаса вопль, и из соседних кустов выскочил Толян. Глаза несчастного парня были совершенно безумными. Подтягивая на ходу штаны, он пронесся мимо костра и умчался в ночь.
        У костра ржали, уже не стесняясь. Новый приступ гомерического хохота накатил, когда из тех же кустов вышла Звездочка и направилась к нам.
        Да, Толяну эту историю теперь еще не раз припомнят. А ведь предупреждал я его.
        Моя тайская подруга подошла к костру, опустилась на бревно рядом со мной, оглядела покатывающееся от смеха окружение Фарафонова. Объяснять ей, над чем тут смеются, нужды не было. Может Звезда не так хорошо владела русским, но дурой не была.
        Она грустно улыбнулась и с достоинством сообщила:
        - Khxbkhun mak s?hr?b w?n ni.[В данном случае: Спасибо за приятный вечер (тайск.).
        Непонятая реплика вызвала новую волну смеха. Даже Фара жестко скалил зубы.
        Мне это не очень нравилось. Сам того не желая, я вдруг поймал себя на том, что переживаю за Звезду и ее расстроенные чувства. А она ведь к Толяну шла с душой и симпатией. Но вступиться сейчас за честь трансвестита, и набить хотя бы одну из смеющихся физиономий было равноценно самоубийству.
        Да и смешно же. В другое время в другом месте я бы и сам посмеялся над подобной ситуацией. Но здесь и сейчас смеялись над моей Звездочкой. И это было не смешно.
        Я сидел и молча играл желваками. Переводил хмурый взгляд с лица на лицо. Не смеялась только Яна. И Фара. Во всяком случае, когда я посмотрел на него, предварительно скользнув глазами по девушке, на лице авторитета уже не было и следа оскала.
        Ржач понемногу сошел на нет.
        - Зачем вернулся? - неприязненно спросил Фарафонов.
        - В смысле? - не понял я.
        - В прямом. Зачем в Россию вернулся?
        - Домой захотелось, - чувствуя, как заражаюсь неприязнью, ответил я.
        - Патриот, - хихикнул кто-то.
        - Идиот, - спокойно констатировал Фара.
        Я стиснул зубы, процедил сдерживаясь:
        - С чего это?
        Толян оказался прав во всем. Мы со Звездой были для Фарафонова и его прихлебателей шутами. Развлечением на один вечер.
        - Там тепло, - с ледяным спокойствием произнес большой человек. - Бананы на деревьях. А здесь зима скоро, и жрать нечего. Если б я там прочухался, хер бы куда пошел.
        - Вас там не было, - тихо, но твердо сказал я. - Если бы проснулись там, думали бы по-другому.
        У костра снова наступила тишина.
        - Ты, что ли, спорить со мной вздумал? - со смесью брезгливости и любопытства поинтересовался Фара.
        - Я тоже всю жизнь хотел отсюда уехать. Думал, что там лучше.
        - Там лучше, - уверенно отрезал Фарафонов. - Ладно, шабаш, парни.
        Фара поднялся, посмотрел на меня.
        - Завтра поработаешь собирателем. А там посмотрим. Твою… - он осекся, подбирая слово, - Звезду на кухне пока пристроим.
        Я поднялся вслед за Григорием и впервые посмотрел на него в упор.
        - Слушай, - сказал я, переходя на «ты», - отпусти нас.
        - Куда собрался?
        - Домой. В Москву.
        - До Москвы шесть сотен километров. Машин нет. Кругом лес. Скоро холода. Останетесь до весны. Будете хорошо работать, посмотрим. Может, и отпущу.
        Сказано это было так, что стало ясно: не отпустит.
        Вот ведь попал.
        Настроение испортилось окончательно, и стало теперь ничуть не лучше, чем у Звезды. Фарафонов ушел, прихватив с собой Яну. Нас отвели в один из общих бараков, под которые приспособили половину внутренних построек кремля. Но не в тот, который запирался и охранялся. Значит в «бараны» нас пока не записали. И то радует. Знать бы, чего тут собирают эти собиратели, одним из которых мне предстоит работать. И где. А то, может, сбежать удастся.
        За этими мыслями я улегся на жестком холодном полу в углу, на который мне указали, и закрыл глаза. Сон навалился практически сразу.
        Чудесный сон. Мне снились Борян и Олежка. Живой Олежка.
…С Боряном и Олежкой я был знаком еще со школы. Но не скажу, что сдружились мы сразу. Нет. В классах помладше я все больше тусил с Олегом. Борян дразнил Олега жирдяем, а меня - мелким фуфлом, которое дружит со всякими кретинами.
        Олег и вправду был тогда весьма увесист, что, впрочем, не мешало нашему общению. И кретином я его не считал, а вот Борьку воспринимал как зарвавшегося выскочку. Наверное, именно тогда к Боряну прицепилась его кличка - Борзый. Прицепилась на всю жизнь.
        Борька Киселев не только борзел, оправдывая свое погоняло, но и внешне чем-то напоминал борзую.
        Время шло, мы менялись. Классу к десятому не то я повзрослел, не то Олег поглупел, но общаться с Жирдяем, который к тому моменту, кстати, жирдяем уже не был, стало невыносимо тоскливо. Зато Борзый начал относиться ко мне лояльнее, да и мне самому стало с ним неожиданно интереснее.
        Потом был последний звонок, экзамены, выпускной и прощай школа. Дорожки наши разбежались. Я поступил в институт и долго топал к диплому, в котором по итогам обучения должно было фигурировать модное по тем временам слово «менеджер».
        Впрочем, к концу моего обучения, мода на слово сошла, а манагеров развелось как собак нерезаных.
        С Жирдяем Олегом и Борькой Борзым мы встретились на пятилетии нашего выпуска. Я только-только закончил институт и работал в автосалоне. Олежик растерял остатки детской припухлости и стал крупным накачанным красавцем. Он единственный из нас троих женился, а кроме того заканчивал какие-то не то ВГИКовские, не то телевизионные курсы и мечтал о большом кино. Борис остался верен себе: характером был нагл и напорист, а внешностью кажется еще больше стал напоминать русскую борзую. Баб он менял как перчатки, чем вызвал зависть у женатого Олега. А вот чем занимается - так и не рассказал.
        На той встрече собрался практически весь наш класс, но когда сошли на нет отчеты кто, как и где устроился, темы для разговора у меня остались только с ними. И мы неожиданно друг для друга сошлись снова.
        Потом было еще много встреч и пьянок. Много чего было.
        Я прилип к своему автосалону, торговал тачками. Не сказать, что имел много, но и не мало. Продавать машины у меня выходило всяко лучше, чем у Борькиного старшего братца-риэлтора торговать квартирами. С другой стороны, брат Борзого всегда был тютей.
        Олег забросил мечты о большом кино, разве что иногда по пьяни обещал забацать из своего кармана фестивальную короткометражку. Сам снимал рекламные ролики, колошматил бабки и страдал под пятой любимой жены.
        Борзый раскрутил свой бизнес и вообще устроился лучше нас всех.
        Но дружба между нами сохранилась и перешла на новый качественный уровень. И Борзый и Жирдяй были настоящими друзьями. Такими, каких за всю жизнь случается не больше, чем пальцев на одной руке. Такая хренька…
        Гордым словом «собиратель» в кремлевской общине большого человека Григория Фарафонова назывались обыкновенные мародеры. Это стало понятно после инструктажа, который мне по утру выдал недовольный Толян.
        Моей текущей задачей было перейти на ту сторону Волхова через кремлевский мост - пешеходный, а не тот, на котором нас вчера подобрали на выходе из червоточины, - и, не особенно углубляясь внутрь квартала, обыскивать все пустующие квартиры, магазины и офисы на предмет любых полезных вещей.
        - Сбежать не вздумай, - завершил наставления Толян. - У нас там посты. Поймают, приведут обратно. А у Фары с беглецами разговор короткий. Понял?
        - Понял, - кивнул я. - А он тебе еще позволяет себя Фарой называть, после вчерашнего?
        Толян помрачнел еще сильнее, став пасмурным, как сегодняшнее небо.
        - Козел ты, Серега, - буркнул он недовольно. - Мог бы и предупредить, что у нее там…
        - Я предупреждал.
        - Фигово ты предупреждал. Конкретнее надо мысли выражать.
        Я пожал плечами и двинул к мосту.
        - А ты сам-то чего его с собой таскаешь? - догнал меня голос Толяна. - Или это… Лучше нет влагалища, чем очко товарища?
        Я обернулся на ходу и рассмеялся ему в лицо. Точно так же, как он вчера смеялся в лицо мне.
        - Дурак ты, Толя.
        - Пошел ты, - огрызнулся он, но я уже не слушал.
        Собирательство оказалось занятием более гнусным, чем я предполагал. Не то ничего полезного в окрестностях не было, не то все полезное уже вынесли, но мои мародерские похождения выглядели скорее бессмысленными блужданиями.
        Я обошел один подъезд ближайшего дома и пришел к мысли, что для того, чтобы не вернуться с пустыми руками, надо бы, вопреки наставлениям Толяна, отойти подальше.
        Вообще, логично было предположить, что ближайшие к кремлю дома уже давно вычистили. Полтора месяца прошло как-никак. Но зачем меня тогда сюда послали? Свежим глазом поглядеть? Или это такая подстава со стороны обиженного Толика?
        А что, очень может быть. Он сегодня не особенно улыбался. Да и вообще, если разобраться, посылать людей обыскивать все подряд безо всякой системы - глупое и бесполезное занятие. Пустая растрата человеческого ресурса. Фара бы так не поступил. М-да, не иначе кто-то надо мной поглумился.
        С этой мыслью я вышел на свежий воздух, неторопливо обогнул дом и углубился во дворы. За спиной остался кремль, Волхов и стоящий на вечном приколе подзатонувший корабль. С мачтами, без парусов. Судя по всему, здесь когда-то был ресторан, а может - плавучая гостиница…
        Справа, в просветах между домами, виднелись маковки понатыканных одна на другую церквей. Ярославово Дворище, как назвал это кто-то из местных.
        Исторические достопримечательности меня трогали не очень. Чего искать в церквях? Свечи сгрызли мыши, деньги ничего не стоили, исторические ценности, если они там и были, давно уже растащили. А трупы в сгнивших рясах от обычных трупов ничем не отличаются.
        Нет, искать надо в жилом секторе. А еще неплохо бы проверить одну штуку.
        Проверка закончилась едва начавшись. Буквально через несколько дворов. Если Толян и обманул меня в чем-то, то не в этом: вооруженного, лениво прогуливающегося мужика я заметил издалека. Впрочем, от меня он и не прятался, а с обратной стороны его видно, судя по всему, не было.
        - Гаврила ждал в засаде зайца, - усмехнулся я.
        В голову тут же вертко влезла мыслишка: если прячется не от меня, то может просто подойти, поздороваться и пройти мимо. Сбежать. Я же вроде как свой. Не станет же в своего стрелять. Или станет? Какие у этих пограничников инструкции, пес их знает. Может - всех впускать, никого не выпускать. А может и вовсе стрелять на поражение без разбора.
        Мужик увидел меня. В фигуре его наметилось напряжение. Я легко и беззаботно помахал рукой и свернул во двор. Я свой. Я собиратель и никуда не бегу. Занимаюсь своим делом.
        Да, сбежать так просто не выйдет. Но не сидеть же здесь до весны. Можно, конечно, попробовать ломануться в червоточину, но с ходу не перепрыгнешь. Только на другой слой перейдешь. А здесь, судя по рассказам Толяна, ходить сквозь свет не боятся.
        Хреновенько.
        Я подошел к двери очередного подъезда с выбитым ржавым кодовым замком, толкнул. Скрипнуло. Ржавая дверь подалась тяжело. Посыпалась мелкая труха.
        Внутри было темно. Под ногами что-то хрустело. Думать о том, что лежит на грязном полу подъезда после тридцати лет небытия, не хотелось. Может, крошево бетона и прочий мусор, а может, человеческие кости.
        Все-таки мысль о трупах догнала меня, как ни старался ее прогнать. Я поежился и припустил вверх по лестнице. Через пролет стало светлее. Свет попадал сюда через мутные стекла гнилых окон. Странно, что не повываливались за столько лет.
        На первом этаже все двери оказались запертыми. Ломиться в чужое, пусть и брошенное пространство я не стал. Тем паче, что железная дверь в россейской квартирке с замками от жулья всякого, это не дверка в номере «Ambassador City Jomtien», ее плечиком просто так не высадишь.
        На втором этаже две квартиры оказались вскрытыми, но ничего полезного, кроме раскисшей мебели, битой посуды и сгнившего тряпья, там не нашлось. Окна в комнатах и кухне первой были открыты настежь. Рамы где перекосило намертво, где, совсем уж сгнившие, посрывало с петель. Видно хозяева открыли окошки - проветрить в летний день помещение и уснули. Ничего зазорного. Кто ж знал, что проветривание растянется на годы. Во вторую квартиру уже явно кто-то залезал до меня. Все шкафы были распахнуты, ящики вытащены, содержимое выброшено на пол и перевернуто вверх тормашками.
        Удача улыбнулась на третьем этаже. Дверь в квартиру оказалась не заперта, окна закрыты. И если кто-то здесь и был, то явно прошелся поверхностно. Или хозяева бежали, прихватив лишь самое нужное.
        Куда бежали? Куда вообще можно убежать от катастрофы подобной анабиозу?

«А сам-то куда бежишь?» - полюбопытствовал внутренний голос.
        Я поспешно откинул все мысли и занялся делом. Перво-наперво осмотрел кухню. Здесь нашелся набор столовых ножей, точильный камень и пачка крепких мусорных пакетов. Очень кстати.
        Отмотав один мешок, я оторвал его от рулона, расстелил на полу. Сверху покидал первые важные находки и отправился исследовать брошенную квартиру дальше.
        На кухне больше ничего интересного не было. Посуда и нерабочая бытовая техника фарафоновской банде вряд ли нужна, а жратвы здесь не осталось. Крупы, макароны, сахар пожрали жучки и грызуны. Консервов в доме не держали, а в холодильник я не стал даже заглядывать.
        В первой же комнате меня ждал второй сюрприз. В шкафу висели несколько зимних курток на синтепоне. Будьте благословенны люди, предпочитающие синтетику шубам. Я сдернул сносно сохранившиеся куртки и поволок их на кухню. Если бы не надо было сдавать барахло Фаре, можно считать, что и себя и Звездочку я обеспечил как минимум оружием и зимней одеждой.
        Куртки я затолкал в мешок сразу. Ножи завернул в другой и засунул между куртками. Ну вот, возвращаться уже не стыдно. Если Толян в самом деле хотел меня подставить, то сегодня у него это не вышло. Не на того напал.
        Поглядим, чем еще богаты местные закрома.
        Внизу, где-то далеко за стенами и перекрытиями, мерзко ржаво шкрябнуло. Я замер посреди коридора.
        Грохнуло.
        Дверь! В подъезд!
        Я здесь не один.
        Страх накатил липкой волной. Пришлось поспешно придавить ему хвост: бояться не продуктивно. Я здесь не один, но это не значит, что за стеной враг.

«А кто, друг?» - встрепенулся внутренний голос.
        Верно. Друзей у меня здесь нет. И быть не может. Фара - хозяин. Толян - обижен. Звезда в наряде на кухне. А больше я толком никого не знаю. И все «свои» на самом деле «условно свои».
        Стараясь двигаться как можно тише, я скользнул на кухню и принялся развязывать первый собранный мешок, где между курток, перевязанные мусорным мешком лежали ножи. Пусть даже тупые, но все равно оружие.
        Узел я затянул на совесть. Мешок не развязывался.
        Черт, за каким хреном я его вообще развязываю? Или страх совсем соображалку отключил? Я вцепился пальцами в полиэтилен и рванул бок мешка, прорывая в нем дыру, но было поздно.
        В коридоре тихо прошуршали шаги. Я суетливо принялся дербанить мешок, понимая, что не успеваю добраться до ножей. Шаги застыли, спина зачесалась под чужим взглядом.
        - Чего суетишься, киса?
        Не веря своим ушам, я медленно повернул голову. В дверях, привалившись плечом к косяку, стояла Яна. Она улыбалась, отчего на щеках проявились милые ямочки, а в глазах плясали бесенята.
        - А-а-а, - протянул я.
        Улыбка девушки стала шире.
        - Вчера ты был более разговорчивым.
        Вчера. Вчера ситуация была другая, и говорил я не с ней. А что с ней? Или за тридцать лет и полтора месяца я разучился с бабами общаться? Вроде проблем никогда не было. Но почему-то именно сейчас я чувствовал себя глупо, как неопытный старшеклассник, которому уже хочется чувств, отношений и плотских утех, но как их получить он пока не знает.
        Да еще перед глазами всплывал недобрый оскал Фарафонова: «Хорош на мою телку пялиться».
        Пауза затягивалась.
        - Ты чего здесь делаешь? - спросил я, чтобы хоть что-то спросить.
        - А что, нельзя?
        - Ну, ты же вроде с ним?
        - Я сама по себе, - прервала глупую череду вопросов Яна. - Могу быть с ним, а могу и не с ним.
        Она отклеилась от косяка и шагнула ко мне навстречу. Я бросил мешок и поднялся на ноги. Яна к тому времени оказалась ближе, чем я предполагал.
        От нее пахло ухоженным женским телом. Никакого парфюма, да и откуда ему здесь взяться, свой тонкий, неповторимый аромат. В голове затуманилось.
        Я могу себя контролировать. Могу. Всегда мог, подумаешь - пара месяцев без женщины.
        Руки Яны обвили шею. Ее грудь коснулась моей.

«Что ж я в самом деле как в первый раз-то?» - пронеслось в голове злое.
        - А ты, правда, в Москву идешь?
        - Правда. Не боишься, что он нас убьет?
        - Не-а, - озорно улыбнулась она. - Он не узнает.
        И впилась в меня губами, отчего все вопросы и неловкости растаяли, как утренний туман.
        Вернулся я под вечер.
        Фарафонов встретил меня сам, из чего можно было сделать вывод, что мне не доверяют и контролируют или, как минимум, дают понять, что все под контролем.
        Два мешка барахла Фара воспринял спокойно, как само собой разумеющееся. Зажрался он здесь, жирует. Для меня то, что я притащил из той квартиры, было по нынешним временам сокровищем. Для «большого человека» - обыденностью. Но на обед я честно заработал.
        В столовке ждала Звездочка. Уж не знаю, как прошел ее первый рабочий день на новом месте, но тарелку с рыбной похлебкой она поднесла мне сама. Села напротив, совсем по-женски и пока я ел, с грустью смотрела на меня.
        От этого взгляда веяло чем-то домашним. Казалось, еще чуть-чуть и Звезда скажет какую-нибудь заботливую банальность про то, что я похудел и плохо питаюсь. Но подобных банальностей Звездочка, видимо, не знала.
        - Сережа, - сказала она мяукающе.
        Я оторвался от пустой миски. Посмотрел на Звезду: что, мол? Она улыбнулась и покачала головой.
        Жалко ее. Я хоть понимаю, что вокруг происходит, а она же сейчас примерно как я среди тайцев. Да еще и трансвестит. А Россия не Таиланд, здесь мужики с большими сиськами и девочки с длинными пиписьками - далеко не норма.
        На выходе из столовки меня ждал Толян.
        Он возник из сгустившихся до чернильной темноты сумерек и ловко подхватил меня под локоть:
        - А ну-ка, пойдем.
        Я напрягся и послушно потопал, куда вели, не задавая лишних вопросов. Хотя их было в достатке. Понятно дело, что Толян обижен, но как-то слишком резко он себя ведет. Что случилось? И куда меня тащат?
        - Фара просил тебя найти, - будто прочитав мои мысли, поделился Толян.
        Внутри что-то звонко оборвалось.
        Ну всё. Узнал Фарафонов про то, как я с Яной в пустой квартире лизался. Теперь расплата близка, и все встает на свои места: и нежданное появление Толика, и интерес к моей скромной персоне со стороны Фары. И тональность, в которой со мной общается Толян, тоже вполне объяснима.
        Я выдернул руку.
        - Сам пойду.
        Конвоир фыркнул, но ничего не сказал. Только шлепал за спиной. Интересно, ТОЗ свой достал, мне уже ствол в спину смотрит, или просто так гуляем?
        У костра Фарафонова народу было даже больше, чем вчера. Ну что ж, если готовится суд над прелюбодеем, это оправданно. Смотреть, как мне отстригут яйца кусторезом - или что там в таких случаях устраивает Фара? - куда интереснее, чем слушать байки про Таиланд.
        Хозяин кремля сидел на своем обычном месте, рядом, по левую руку, пристроилась Яна с отсутствующим видом. В груди кольнуло, причем я так и не понял отчего: не то от страха, не то от ревности.
        Фара поднялся нам навстречу. Взгляд его устремился мне за плечо, туда, где топал Толян. На лице Григория появился знакомый оскал.
        - Я достаю из широких штанин, - продекламировал он на манер Маяковского, - член размером с консервную банку. Смотрите, завидуйте, я - гражданин, а не какая-то там гражданка!
        Вокруг захрюкали сдавленными смешками. Толян вышел у меня из-за спины с надутым видом.
        - Гриша, это не смешно.
        Сидевшие у костра захохотали в голос. Толян прошел мимо, сердито плюхнулся по правую руку от хозяина.
        Фарафонов кивнул мне.
        - Ну, а ты чего? Садись. В ногах правды нет. И между ними, - он покосился на Толяна, - как показывает практика, тоже сплошной обман.
        Притихшее было похихикивание снова набрало силу. Да, Толику теперь туго придется. А вместе с ним, судя по всему, и мне: надо же и ему на ком-то срываться, а я как нельзя лучше подхожу на роль виновника всех его бед.
        Я присел на бревно. Твердое и неудобное. Сегодня мне вообще здесь было крайне неуютно. Фара, видимо, это почувствовал.
        - Чего ерзаешь? - прохрипел он. - До ветру охота? Сходи, и я тебе кое-что покажу.
        - Не охота, - помотал я головой.
        - Ладно. У тебя, значит, таец есть?
        Голос Фарафонова звучал странно. Будто мы с ним были директорами двух конкурирующих шоу-уродцев, и он решил доказать мне, что его шоу круче.
        Не понимая, к чему он клонит, я неопределенно мотнул головой.
        - А у меня немец есть, - гордо поведал он. - Смотри. Эй, Вильгельм!
        - Не Вильгельм, - проскрипел старческий голос. - Вольфганг.
        Я повернулся на голос. Вольфганг сидел практически напротив меня по ту сторону костра. Выглядел немец паршиво. Старческое лицо покрывала сетка глубоких, словно шрамы, морщин. Руки потемнели от пигментных пятен. Губы посинели, глаза выцвели, приобрели белесый оттенок. Вены бугрились синими червями.
        Ему было, наверное, лет сто. Или он просто очень сильно болел.
        - Вольфганг Штаммбергер, - повторил он.
        - Я Сергей, - представился я.
        Старик поглядел на меня странно, будто насквозь, словно не видел.
        - Очен приятно, - произнес он с диким акцентом.
        Губы его подрагивали и кривились. Тело тоже дрожало: не то в судорогах, не то сил у старика уже едва хватало, чтобы сидеть. Зрелище было жутким. Зачем Фара решил мне показать этого древнего умирающего старика? Что хотел этим сказать?
        - Он тоже из света пришел, - охотно пояснил Фарафонов. - Говорит, что из Дубны. Знаешь где Дубна, Серый?
        Я пожал плечами. Дубна это кажется за Дмитровым. Километров полста от Москвы.
        - Московская область.
        Фара оскалился:
        - Соображаешь. А знаешь, чего там в этой Дубне замутили?
        - Горнолыжный курорт, - предположил я.
        - В штанах у тебя горнолыжный курорт, - подал голос Толян.
        Фара смерил его взглядом.
        - Толяныч, на твоем месте я бы про штаны ближайшие пару месяцев не шутил.
        Толян под привычное уже хихиканье скрипнул зубами. Интересно, Фара не понимает, что каждый пинок, отвешенный им своему порученцу, или на каких ролях там Толян, аукнется потом мне? Или он решил меня чужими руками со свету сжить?
        - Они там коллайдер построили.
        - Йа, - скрежетнул немец. - Коллайдер «Ника». Ускоритель ноффый поколения.
        - Интересно, - кивнул я, хотя ничего интересного для меня в ускорителях элементарных частиц не было.
        Еще тогда, за несколько лет до анабиоза, когда все вокруг истерили по поводу БАКа, мне, честно говоря, было наплевать. Так почему меня сейчас должны взволновать сгнившие достижения издохшей науки?
        - Немец говорит, это их коллайдер весь трандец устроил. - Фарафонов обвел рукой окружающее пространство. - Представляешь? Если бы не они со своей «Никитой», никто бы не заснул. И света этого дикого, из которого вы пришли, не было бы.
        - И что? - я упорно не понимал, к чему он ведет.
        - Типа, от столкновения частиц долбануло некисло, и волна пошла, накрыла всю планету и вступила в резонанс с нашими мозгами, потому что мы люди-человеки думающие. Мы и заснули. Кошечки собачки нет, а мы отрубились.
        Немец выставил вперед вялую дрожащую руку. Сказал тихо:
        - Не есть софсем так. Немношечко поиначе.
        Я покосился было на старика, но Григорий не обратил на него никакого внимания, продолжил как ни в чем не бывало:
        - Понимаешь? Резонанс.
        - Это я понимаю, - кивнул я. - Дальше-то что?
        - А ты подумай. Вот перед тобой сидит урод, из-за которого мир трандой накрылся. Мысли о мести не возникают? Убить не хочется?
        Я посмотрел на старика. Немца лихорадило. Передо мной сидел очень старый, очень больной человек. Ему было плохо. Его хотелось не убивать, а спасать.
        - Господи, да он умирает.
        - Скучный ты человек, Серый, - поморщился Фара. - Я тебе ответ дал на самый главный вопрос: кто виноват. Люди веками мучились в его поисках. А ты просто так получил, и даже что делать не знаешь.
        Немец захрипел, повалился на бок. Изо рта старика пошла пена, глаза закатились. Его били конвульсии. Я вскочил с бревна, готовый кинуться на помощь.
        - Сядь! - хрипло приказал Фара.
        У каждой жестокости должна быть причина и хотя бы какие-то границы. Я посмотрел на Фарафонова, сдерживая злость. Для этого человека границ, видно, не существовало.
        - Он ведь умрет.
        - Не умрет, - отозвался Фара. - Он сегодня уже умирал. И вчера. И позавчера. И через неделю умирать будет. Вечный немец.
        Вольфганг изогнулся всем телом и обмяк. Закатившиеся глаза его вернулись на место. Взгляд сделался почти осмысленным. Тело старика подрагивало, но уже не сильно.
        - Поднимите его, - велел хозяин кремля. - А то у кого-то нервишки шалят.
        К немцу мгновенно подскочили двое мужиков, подняли, усадили обратно на бревно.
        Я встал.
        - Я пойду, завтра вставать рано.
        - Так тебе не интересен этот Вильгельм? Он про всё знает. И про спячку, и про свет, который на мосту. Как это… области измененной реальности?
        - Червоточины, - устало проскрипел старик. Кажется, приступ вымотал его окончательно.
        - Упрощает, - оскалился Фара. - Кокетничает старый пердун. Он много умных слов тут гнал.
        - Я не силен в физике, - покачал головой я.
        - Ну, иди, - разрешил Фарафонов. - Спи.
… - Сережа, - промяукала Звезда. - Вставать идти надо.
        Я открыл глаза. Мы заночевали посреди автострады, в проржавевшем грузовом микроавтобусе. Не самое удобное место для ночевки, но, по крайней мере, тут можно было спрятаться от диких джунглей. А здесь, в стороне от бывшей туристической зоны, джунгли были дикими.
        После ночи проведенной на полу в кузове микроавтобуса болела спина, ныла шея. Но, несмотря на это, хотелось заснуть и спать дальше. Я прикрыл глаза.
        - Надо-надо. - Звезда затормошила меня сильнее.
        Пришлось открыть глаза и подняться.
        За те дни, что мы с ней общаемся, она научилась понимать несколько десятков русских слов. «Сережа» и «надо-надо», ей почему-то особенно нравилось повторять. Я честно пытался перенять хоть что-то по-тайски, но никакими достижениями похвалиться не смог. Даже простые слова с моим произношением вызывали у Звезды улыбку и покачивание головой: мол, нет, не то говоришь. Знать бы еще, что я говорил на самом деле.
        Я выбрался из фургона, огляделся. Вчера мы залезали в него уже почти в темноте. Сегодня жарило солнце, и все выглядело иначе.
        Кругом были проклятые джунгли. Разбитый асфальт и ржавые останки редких автомобилей посреди тропической растительности впечатления не меняли.
        Закинув за плечо рюкзак, я посмотрел на Звезду. Она по-прежнему выполняла в нашей компании роль Сусанина. Только теперь мы шли не к отелю, а к золотому свету, за которым живут духи.
        Эту ерунду про духов рассказал пришлый таец с не по-тайски выпученными глазами. Он пару дней назад пришел в отель, где мы задержались, и много чего нес, но мне перевели в общих словах.
        Впрочем, если бы переводили дословно, я бы все равно половину не воспринял. И не потому, что у девушки с ресепшена был плохой русский, она по-русски говорила лучше меня. Просто после того, как нашел труп Олега, я забухал. Покупая путевки, мы оплачивали только завтраки, но теперь я решил, что раз мир в привычном представлении все равно накрылся медным тазом, значит у меня all inclusive. Против такого решения никто из сбившихся в кучу выживших не выступал, и я с чистой совестью оккупировал один из местных баров.
        А что еще было делать?
        Выхода отсюда не было. Самолеты не летали, корабли не плавали. Друг погиб…
        Но в баре можно было жить. Пиво, правда, превратилось в мочу, но крепкий алкоголь ничуть не потерял за проспанные годы.
        Появление того сумасшедшего переломило ситуацию. Таец бормотал, что в джунглях есть свет. Люди, которые зашли туда в одном месте, обратно не вышли. Пропали. А еще в другом месте из света пришел один мужик, который клялся, что зашел в свет где-то посреди Бангкока и очень хотел обратно.
        Алкоголя во мне к тому времени было много, и я решил, что хочу в Бангкок, а может, повезет, и до дома одним махом доберусь.
        Собрался я быстро. Девочка с ресепшена отговаривала меня по-русски, Звезда делала то же самое по-тайски, периодически вклинивая «Сережа, не надо - не надо». Но пьяная дурь - штука непобедимая.
        В себя я пришел на утро, когда мы уже ушкандыбали далеко от отеля. Подробностей не помнил. Звезда мне их рассказать не могла по определению, но общая концепция в памяти постепенно всплыла. Теперь я уже не был так уверен в выборе решения, но поворачивать было как-то неправильно. Да и не держало меня там, позади, ничего.
        И я пошел вперед вместе со Звездой, которая взялась меня провожать. Зачем ей это было нужно, я не понял. Возможно, я ей чего-то наобещал с пьяных глаз, но вспомнить, что именно, не мог.
        Солнце катилось к закату. Еще чуть и стемнеет.
        - Сережа.
        Я повернулся на мяукающий голос. Звезда махнула в сторону от автострады, туда, где джунгли густели и становились уже совсем нешуточными.
        - Туда. Идти.
        - Темнеет, - ткнул я пальцем в небо. - Надо машину какую-нибудь найти. Иначе придется ночевать на дороге.
        - Туда, - упрямо повторила Звезда. - Надо-надо.
        И она, уже не глядя на меня, пошла в сторону от шоссе. Чертова кукла!
        Утешаясь тем, что в словосочетании «тайский трансвестит» ключевое слово «тайский», я побрел за Звездой. Оставалось только надеяться, что она знает, что делает.
        Первые несколько сотен метров от автострады среди зелени угадывалась практически уничтоженная природой дорога. Джунгли отвоевали свое, практически пожрали и дорогу, и площадку с парковкой. Дальше стало еще хуже. Парковые дорожки заросли напрочь. Не то совсем стемнело, не то в этих тропических зарослях в тени деревьев сумерки казались гуще, но шел я теперь почти наугад. Звезда ориентировалась здесь куда лучше.
        Предночные джунгли попискивали и вскрикивали, как звуковая схема «Jungle» в стареньком виндоусе разлива девяностых. Господи, что за дурь в голову лезет. Кто сейчас вспомнит этот виндоус?
        Над головой заверещало, проскакало, будто по лианам протопало стадо слонов. Я завертелся, пытаясь угадать по движению, что происходит. Звезда хихикнула, уловив мое беспокойство. Непонятно объяснила:
        - Ling.[Обезьяны (тайск.).]
        На дорожку перед нами шлепнулся кто-то размером с крупную кошку. Зверь крутнулся на месте и метнулся в сторону, растворился в черноте деревьев. Я зло сплюнул. Макака!
        Звезда уже шагала дальше, раздвигая ветви и вьющиеся, словно змеи, лианы. При мысли о змеях снова екнуло. А ведь они здесь должны были расплодиться и кишмя кишеть! Или нет? Хренов тайский колорит. То, что до спячки казалось ярким, интересным и привлекало меня как туриста, сейчас заставляло напряженно думать, теряться в догадках, настораживало, а то и вовсе пугало.
        Справа, за деревьями, возникло что-то массивное, темное. Я в очередной раз напрягся, но в следующую секунду отпустило. Темная тень не была опасной. Всего лишь домушка - хижина, выдержанная в местном стиле. Крыша сгнила и провалилась, но стены торчали. А рядом, как и много лет назад, до спячки, высилось огромное колесо.
        А ведь я здесь был. Я был в этом парке. Проездом. Первой была экскурсия на острова. По дороге до парома, который перевез нас на крохотный остров с пляжем, как в рекламе «баунти», автобус останавливался несколько раз. Мы выходили, осматривали какие-то достопримечательности. Среди прочего был и этот треклятый парк. Только тогда здесь было цивилизованно. Ухоженно. Теперь цивилизацию съели джунгли. Хотя кое-что еще осталось. Например домушка-кафушка с огромным колесом у входа.
        Колеса я видел здесь в разных местах. Огромные, деревянные. Наверное, они что-то значили, но ни один из трех экскурсоводов объяснить, что именно они означают, мне не смог. Теперь можно было спросить у Звезды, но вряд ли бы и она сумела объяснить. Да и праздное любопытство, пока я спал, выветрилось к чертовой матери.
        - Сережа, - поторопила Звезда.
        Я зашагал быстрее. От осознания, что я иду по хоть немного знакомым местам, стало чуть легче. Желание шарахаться от каждого куста прошло. Потому в резко остановившуюся Звезду я едва не влетел со всего ходу. Чертыхнулся.
        - Чего там?
        Звездочка не ответила, да ответ и не требовался. В стороне от заросшей дорожки, за деревьями, что-то светилось. Светилось неестественно, как будто солнце закатилось не за горизонт, а упало куда-то в кусты, прожгло дыру в земле, и оттуда поднимался гигантской стеной столб золотистого света.
        Вот, стало быть, как выглядит то место, где поселились духи. Я отодвинул с дороги застывшую Звезду. И пошел вперед.
        Надо спуститься вниз. Проснувшаяся память подсказывала, что там была лестница.
        Лестница обнаружилась почти сразу. Перила пришли в негодность, но ступени, хоть и поросли травой, сохранились вполне сносно. Я зашагал вниз, на свет. Не знаю, что так напугало Звезду - может, поверила в сказки про духов? Меня потусторонние силы не напрягали. Ночью в джунглях свет, что бы ни было его источником, привлекал меня куда больше, чем темнота.
        Моя спутница шла следом. Теперь напряжена была она. Я слышал, как Звезда оступалась едва ли не через каждые две ступеньки.
        Свет приближался, становился насыщеннее, заполнял собой все пространство за деревьями. Интересно, что может так зверски светить, тем более в отсутствии электричества?
        Я спустился еще на один пролет и остановился.
        Передо мной раскинулась выложенная камнем площадка. Из щелей между камнями пробивалась трава. Правее, вниз по склону, убегала еще одна лестница. Прямо передо мной высилась груда массивных округлых валунов покрывшихся мохнатым мхом. На этой куче возвышался некогда бронзовый постамент, где на устеленном ковром возвышении сидел бронзовый мальчик в странной одежде: штанишках, как у Гекльберри Финна и башмаках с нелепыми не то пряжками не то цветами.
        Насколько я помнил, этот мальчик на самом деле был девочкой. И этот монумент на взгорке у лесной речушки не был памятником трансвеститу. Отнюдь. Если верить байке, которую травил экскурсовод, когда-то в незапамятные времена в этом парке любила гулять жена императора. В один не самый удачный день дура-баба полезла купаться, а так как плавать она не умела, то закономерно начала тонуть. Наверное, она охрипла, пытаясь звать на помощь, захлебываясь в ледяной воде. Но вопли императорской особы были напрасны. Муж-император был далеко, а слуги, которые вероятно дружили с головой не многим больше, чем любительница искупаться в бурном потоке, стояли на берегу и спокойно взирали, как тонет жена любимого императора, ибо прикасаться к особе императорских кровей не имели права. Дальше - всё как в том фильме: «в общем, все умерли». Императрица потонула. Безутешный император велел похоронить свою безмозглую жену на берегу реки, возвел на могиле курган, а рядом отлил свою похожую на мальчика половину из бронзы. Такая хренька.
        Время не пощадило памятник. Бронзовая императрица позеленела и подурнела. Но выглядела величественно, как никогда. За ее спиной, разрезая ночную тьму, перегораживая площадку и заросший склон, высилась стена золотистого света.
        Свет был плотным, непроглядным и поднимался вверх, упираясь в черное ночное небо. Совсем стемнело, но здесь было светло, как днем. От этого зрелища захватывало дух.
        - Khink! - в голосе Звездочки прозвучал такой невообразимый букет чувств, что я не рискнул бы их описывать.
        Я обернулся.
        - Чего говоришь?
        - Сережа… - начала она и затараторила на своем мяукающем языке так часто, быстро и много, что даже если бы я говорил по-тайски, кроме своего имени, вряд ли что-нибудь понял.
        Жестикуляция, привычная спутница наших разговоров, тоже дала немного. Из всех эмоциональных пассов я понял только четкое указание на стену света.
        - Подожди, - сдался я наконец. - Медленнее.
        Звездочка замолчала и посмотрела на меня выжидательно.
        - Мне туда надо? - я кивнул на золотистую светящуюся стену. - Туда? Идти?
        Моя спутница кивнула и снова пролопотала что-то на тайском.
        - Это то место? Где духи?
        Еще один кивок.
        Ну вот, кажется, стало немного понятнее.
        - Хорошо, - пробормотал я и сделал несколько шагов к золотистой стене.
        Свет как будто стал ярче. Может, на меня отреагировал? А может, мне показалось. Я отступил. Яростное свечение чуть поблекло. Нет, не показалось.
        Значит, это то место, куда люди входят и пропадают. Что там, за светом? Нет, теоретически я знал, что там продолжение площадки, пирамидка кургана, джунгли, а за ними, ниже, озеро с водопадом. Нам предлагали в нем искупаться. Там кишмя кишела какая-то рыба - местная фишка для туристов. А может, просто местная фишка. Но тогда, посмотрев на табун туристов, заполнивших несчастное озерцо своими телесами похлеще пресловутой рыбы, я купаться передумал. Сейчас я готов был спорить, что никаких туристов там нет. Но идти к водопаду сквозь этот невероятный, невозможный свет было стрёмно. Тем более - свет, кажется, на меня реагирует.
        От этой мысли стало зябко. Почему это золотистое свечение усиливается, когда я к нему подхожу? Чего хочет? И чего делать?
        Чего делать?! Я вдруг разозлился на себя. А за каким хреном я сюда приперся? Ведь шел специально, чтобы войти в то место, где, по словам безумного тайского калики, обитали духи. А теперь стою тут и очком поигрываю.
        Я обернулся к трансвеститу.
        Звезда стояла на том же месте и, в отличие от меня, приближаться к светящейся стене за спиной бронзовой императрицы даже не пыталась.
        - Спасибо, - сказал я и почувствовал, что прозвучало излишне сухо.
        Снова озлился на себя. Можно и помягче, я ведь ей обязан.
        Подошел к Звездочке, заговорил медленно, сопровождая слова жестами.
        - Спасибо тебе. Я очень благодарен. Очень-очень. Не ходи никуда по темноте. Переночуй здесь, а завтра возвращайся в отель.
        Звезда смотрела на меня широко распахнутыми глазами. Ей богу, если б она не была трансвеститом, влюбился бы.
        - Сережа…
        Я не ответил. Не люблю долгие прощания. Никогда не любил. Крепко, по-братски обнял Звездочку.
        - Возвращайся в отель. Но только утром. Ночью не надо.
        Резко развернулся и решительно пошел к стене света, мысленно убеждая себя, что с той стороны нет ничего страшного. В лучшем случае - Бангкок. В худшем - продолжение площадки и курган с останками несчастной императрицы.
        Свет, словно желая меня напугать, сделался ярче. На секунду показалось, что еще шаг и обожжет. Но температура не менялась. Воздух был все таким же теплым, душным и влажным, только свет стал совсем нестерпимым. Я не выдержал, закрыл глаза и принялся считать шаги.
        Раз, два, три…
        Ощущение было таким, словно мне десять лет, я лежу на берегу реки и смотрю сквозь сомкнутые веки на жгучее полуденное солнце.
        Десять, одиннадцать, двенадцать…
        Солнце попыталось просветить веки, выесть глаза. Мир стал ослепительно белым. Наверное, так выглядел первый день творения, когда не существовало ничего кроме уставшего от вечной темноты бога, решившего, что да будет свет.
        Двадцать три, двадцать четыре…
        Свет стал тускнеть.
        Двадцать пять, двадцать шесть, двадцать семь…
        Кажется, площадка уже должна кончиться. Я почувствовал, что перестало слепить, и на свой страх и риск открыл глаза.
        Тридцать.
        Ночь прошла. То есть, по всем законам она должна была продолжаться еще много часов, но почему-то стоял день.
        Площадки не было.
        Не было бронзовой императрицы.
        Это был не парк.
        И не Бангкок.
        Судя по окружающему пейзажу, это вообще был не Таиланд.
        Перед глазами поплыли темные пятна. Так бывает, когда посмотришь на солнце… А вот так, как случилось со мной, не бывает. Не может быть!
        Замутило.
        В спину что-то ткнулось. Я подпрыгнул, как ужаленный. Сердце подскочило и застряло где-то в горле. Я крутанулся, готовый если что ударить наотмашь, и… опустил руку.
        - Твою мать!
        За спиной, в десятке шагов, стеной возвышалось знакомое светящееся марево. А между мной и стеной света стояла Звездочка.
        - Сережа, - заискивающе улыбнулась она и опустила глаза.
        - Ты зачем это?..
        - Надо-надо, - мягко промяукала Звезда и посмотрела мне прямо в глаза.
        А потом навалилась тошнота…
        Третье утро в господине Великом Новгороде выдалось солнечным, но холодным. Я проснулся продрогшим и до самого отправления на свою новую собирательскую работу не смог отогреться.
        Через ворота я выходил под пристальным взглядом вездесущего Толяна. Он не подошел, не поздоровался, только издалека махнул рукой. Если так пойдет и дальше, до весны у одного из нас есть шанс не дожить.
        Несмотря на обманчиво яркое солнце, от Волхова тянуло неприятной прохладой. Осень вступала в свои права. Возле моста на камне грелась гадюка. Когда-то в незапамятные времена здесь были болота. Люди боролись с ними веками, и, казалось, победили. Казалось. Природе потребовалось куда меньше времени, чтобы напомнить, кто тут хозяин.
        Интересно, что стало в других местах? Например, в Питере. Судьба «культурной столицы» меня заботила теперь меньше всего, но мысль пришла и разбудила в душе коренного москвича. А эту злорадную сволочь разбирало живое любопытство: превратилась ли Северная Пальмира за тридцать лет в пафосное болото, или утопло на дне Финского залива?
        Мусоря себе голову подобной чепухой, я перемахнул кремлевский мост и, как вчера, забрал левее. Сегодня тут было оживленно. В первом же дворе я наткнулся на парочку коллег по сбору чужой собственности. Разговаривать они со мной не спешили, и мы разошлись в разные стороны к взаимному удовлетворению. Они пошли, выдерживая направление вдоль Волхова, я, как и накануне, углубился во дворы.
        Мне говорить с лишними людьми не хотелось. Я всегда был общителен, но многолетняя работа в автосалоне сделала свое дело: разговорчивость у меня стала ассоциироваться с работой. Вне работы чаще хотелось побыть одному в тишине, либо с близкими друзьями.
        Встреченные собиратели, видимо, тоже были интровертами. Или же у Фары существовали определенные правила, о которых я не знал. Табу на лишний треп?..
        Так я прошел еще несколько дворов, пока не добрался до облюбованного накануне дома. Вчера я добрался только до третьего подъезда, и вряд ли здесь кто-то успел покопаться за время моего отсутствия. Что ж, начнем с третьего.
        Дверь была вынесена и стояла рядом, прислоненная к стене. Не то ее собирались менять прямо перед спячкой, не то она проржавела и отвалилась во время тридцатилетнего сна. Я шмыгнул в темный провал подъезда и зашлепал по лестнице наверх.
        Собственно, я успел преодолеть всего несколько ступенек. За спиной хрустнуло битое стекло, и смеющийся женский голос сообщил:
        - Руки вверх!
        Застывшее было сердце застучало с новой силой. Я обернулся. Лица в темноте я не видел, но фигуру узнал. И голос тоже.
        - Ты что здесь делаешь?
        - Тебя жду.
        Улыбающаяся Яна кошачьей походкой вышла на свет, встала рядом со мной ступенькой ниже и поцеловала в щеку. Я почувствовал, как внутри зреют совершенно зверские, первобытные инстинкты.
        - Это аванс, - многообещающе сообщила она.
        Рука девушки скользнула в карман. Тихонько звякнуло. Яна подняла руку и потрясла у меня перед носом связкой ключей.
        - Что это?
        - Ключи, - томно улыбнулась Яна. - От моей квартиры. Здесь, совсем рядом.
        Я поймал себя на том, что, как неудовлетворенный десятиклассник, таращусь на потемневшие, подернутые ржавчиной ключи. Близость Яны хреновенько действовала на мою способность соображать. Но ведь не мальчишка ж я со спермотоксикозом, чтобы мной можно было так легко манипулировать.
        - Ян, мне работать надо. Иначе…
        Рука Яны легко проскользнула по моей груди, животу. Опустилась ниже.
        - У меня дома, на антресоли, палатка туристическая и мангал с шампурами. Сгодится в качестве трофея?
        Слова застряли в глотке, я пожал плечами. Идиотская ситуация. А я очень не люблю чувствовать себя идиотом.
        - Тогда пошли. Или можешь здесь остаться и что-нибудь поискать.
        Она подмигнула и, не оглядываясь, пошла к выходу из подъезда. Я поплелся следом, как козел на поводке. Яна остановилась, обернулась. На щеках ее появились ямочки, в глазах плясали знакомые озорные черти.
        - Не вместе, - звонко рассмеялась она. - Запоминай дорогу.
        Запоминать там было нечего. Нужно было пройти всего несколько дворов все в том же направлении, добраться до обветшалой гостиницы и зайти в подъезд соседнего дома. Единственное, в чем была загвоздка - патрули. Дом, в который мне нужно было попасть, просматривался с того места, где располагался один из постов. Здесь, как я понял, проходила граница территории, которую контролировал большой человек Фара.
        Но проскользнуть в подъезд незамеченным вышло без особого труда. Нужно было только выждать немного. Не такое и страшное, оказывается, это фарафоновское оцепление. Не говоря уже о бдительности.
        Яны в подъезде не было. Да и не должно было быть. Я знал этаж и номер квартиры.
        Квартира. Я попробовал слово на вкус. Давно забытое, очень странное в новом мире. Как и сама ситуация. Женщина пригласила меня в гости к себе домой. До спячки в этом не было ничего странного, сейчас даже звучало как-то необычно. И я млел от предвкушения.
        Пока шел по лестнице, буквально физически чувствовал сокращающееся между нами расстояние. Как там, в детстве, заставляли учить: «От радости в зобу дыханье сперло». Тогда, в школе, эти строчки запоминались, но не понимались. Чтобы хотя бы осмыслить их, нужно было задумываться. И все равно выходил набор слов. Сейчас я эти слова, кажется, прочувствовал.
        Этаж. Четыре двери. Я свернул на площадку и посмотрел на номера. На двух дверях их не было. На одной, видимо, номер никогда не крепили, со второй он успешно отвалился. На третьей оказался нечитаем. Оставшийся номер был совсем не тем, который я искал, но по расположению квартир вычислить нужный труда не составило. Дверь с отвалившимся номерком.
        Я дернул ручку. Не заперто. Толкнул дверь.
        В коридоре было сумрачно и пыльно. Хотя с пылью тут явно пытались бороться. Во всяком случае, с полу ее по-хозяйски смели. Но убрать веником то, что нарастало тридцать лет без уборки, казалось непосильной задачей.
        Вешалка и тумбочка потускнели. В зеркале над тумбочкой можно было разглядеть лишь мутные тени. Паркет на полу расперло, он пошел горбылем. Обои выцвели и поотходили от стен. На вешалке висело пропыленное заскорузлое пальто. Пахло пылью и плесенью.
        Я аккуратно притворил дверь. Тихо щелкнул замок. В дверях комнаты показалась Яна.
        - Мой дом, - с непривычной потаенной грустью сообщила она. - Можешь не разуваться.
        Я сделал шаг навстречу. От Яны пахло совсем не так, как от мертвой квартиры, и аромат ухоженной женщины сводил с ума. Уже плохо соображая, я обхватил ее, притянул к себе и принялся целовать.
        Черт с ним с Фарой. Пусть узнает. Пусть убьет. Это будет потом.
        Яна отвечала на поцелуи с неподдельной страстью. Потом отстранилась, рассмеялась тихо.
        - Подожди минуточку.
        - Только не говори, что тебе надо в душ.
        - Какой душ! - хихикнула она. - Мечтатель. Канализация не работает, воды нет, света тоже. Я дверь запру.
        Я отпустил девушку, она скользнула мимо меня. Скрежетнул ключ в замке, и Яна вернулась ко мне в объятия.
        Не переставая целоваться, мы как-то переместились в комнату. Здесь не было запаха плесени. Окно занавешивала плотная штора. На столике в углу горели свечи. Янка явно готовилась к моему приходу. Эти приготовления тронули еще больше. От них веяло чем-то давно утерянным, оставшемся в том, старом мире.
        Куртка осталась в коридоре. Яна стянула с меня рубашку. Я запустил руку под кофту, ощущая теплое женское тело. Молодое, упругое, с бархатистой кожей. Давно забытое ощущение.
        Яна изящно вывернулась из моих объятий, оставив меня обниматься с кофтой. Одним мягким кошачьим движением отскочила на кровать. Умастилась, демонстрируя офигенную грудь, улыбнулась оттуда, шлепнула ладошкой рядом с собой.
        - Иди ко мне.
        И все смешалось в безумном хороводе прикосновений, поцелуев и страсти.
        Я лежал на кровати и смотрел на пожелтевший потолок. Свечи догорели. Окно расшторили. Хотелось курить, но курить было нечего.
        Яна положила мне голову на грудь и, кажется, задремала.
        Невероятная женщина. Почему она не встретилась мне за пару лет до спячки? И почему она теперь с этим хреном Фарафоновым? И что дальше? Ведь не сможем же мы продолжать отношения так, как они идут сейчас. Во-первых, все тайное становится явным. А во-вторых, даже если никто ничего не узнает… Я не смогу долго делить ее с Фарой. Это выше моих сил. А значит, всё равно все узнают. Вопрос времени.
        Яна едва ощутимо коснулась моей груди, легко провела пальчиком вниз до самого измочаленного любовью естества.
        - Я тебя люблю, - проговорила она тихо.
        - А Фарафонова?
        Яна подняла голову, посмотрела удивленно. Потом улыбнулась, потрепала по волосам и взгромоздилась на меня сверху.
        - Глупый. Гришка - это вынужденно. Это сила, которая сама ко мне пришла. Если б не он, меня бы пользовали другие. Лучше один и умеренно, чем все кому не лень. Ты меня осуждаешь?
        Я покачал головой. Безумный новый мир надиктовал безумных новых законов, которые постепенно стали восприниматься как норма. Я не считал это нормальным, хотя понимал закономерность происходящего. Осуждать кого-то за то, что он приспособился к этому безумию… Глупости.
        Хотя мужская гордость внутри уже верещала о нежелании делить женщину с местным паханом и даже пускать ее к нему.
        - Возьмешь меня с собой? - спросила Яна, глядя на меня сверху вниз.
        - Куда?
        - В Москву. Ты же в Москву идешь?
        - Там мой дом. Но я не знаю, что там сейчас.
        Яна наклонилась и поцеловала меня в губы.
        - Какая разница? Все равно там лучше, чем здесь.
        - С чего ты взяла?
        - В Москве всегда лучше. Столица же, - уверенно заявила Яна.
        - Ерунда, - не согласился я.
        - Это ты так говоришь, потому что в провинции не жил, - нахмурилась девушка.
        В провинции я не жил! Ну да, не жил. И что? Зато столицу застал еще во времена советской власти и помню ее с перестроечных времен до самой поездки в Таиланд. И приезжих помню самых разных, в большом количестве. И счастливых лиц среди приехавших и осевших в Москве я что-то не припомню.
        Столица не дарила счастья приехавшим покорять ее провинциалам. Она давала им новую жизнь. В чем-то более сытую, в чем-то более проблемную, в чем-то более удачную. Но уж точно не более счастливую. Быть может, в Москве было лучше во времена моего детства, когда из телевизора пела еще не «фабрика звезд», а старенькое кино.
«Друга я никогда не забуду, если с ним повстречался в Москве»… Но от того города моего детства не осталось и следа. За последние двадцать лет столица превратилась в монстра с вечно стоящими магистралями, душным метро, всеобщей озлобленностью, загазованностью и охренелостью. Здесь все мерялось на бабло. Здесь трудно было дышать. Отсюда хотелось свалить.
        Тогда, до спячки.
        Теперь все было иначе. Мне не хватало дома. Мне нужно было домой. Туда, где была понятная мне жизнь. Странная метаморфоза. Всю жизнь мечтать сбежать, получить исполнение мечты и все для того, чтобы понять: мне надо обратно. И не потому, что там, в Москве, хорошо. Там не хорошо. Просто там привычно и понятно. Там я дома.
        Я, но не Яна.
        - Так тебе Москва нужна или я?
        - Дурак, - надулась Яна немного наигранно и попыталась соскочить с меня.
        Я удержал ее на месте.
        - Не обижайся. Просто до весны все еще много раз изменится.
        Яна снова склонилась ко мне, поцеловала и шепнула в ухо:
        - Зачем ждать до весны? Сбежим.
        - Я не так быстро бегаю, чтобы твой Фарафонов меня не догнал. А с вами бежать получится медленнее. И когда нас поймают…
        - С кем это, с нами? - снова отстранилась Яна.
        - С тобой и Звездочкой. Не брошу же я ее.
        - Ну да, - с сомнением протянула Яна. - Только нас не поймают. У меня есть план.
        Надо же. У нее уже и план есть. Как-то слишком резво она настроена. Или давно готовилась, или мне повезло и у нас взаимная любовь до гроба. Хотелось верить во второе.
        - И что за план?
        Яна посмотрела на меня так, что все сомнения отпали. Может, она и вынашивала какие-то планы заранее, но она меня любит.
        - Для начала, - промурчала Яна, - мы останемся здесь и не вылезем из постели до вечера. Это первая часть плана.
        Захотелось спросить про вторую, но она впилась в меня губами, и все вопросы отпали сами собой.
        Я закрыл глаза и отдался удовольствию.
…Борис сидел в кресле и пил пиво из высокого запотевшего стакана. Пижон. Я вот пью из бутылки. А Борзому надо выпендриться. Когда я предложил бутылку ему, он сморщился, как засохший шампиньон и сообщил:
        - У тебя что, стаканы кончились?
        Пришлось доставать стаканы, мыть стаканы, потому что я обычно пью из бутылки, и стаканы давно покрылись пылью. Охлаждать стаканы, потому что правильно запихнуть стакан в морозилку, а потом наливать в холодный. Понятия не имею, откуда Борян взял эту мульку, но переубедить его в том, что можно прекрасно обойтись без этого, не вышло.
        Я так намучился с его стаканами, что принципиально отказался из них пить и демонстративно сосал пиво из горла. Борис обозвал меня «не тонким плебсом» и сидел теперь со стаканом в гордом одиночестве.
        Злило ли его то, что я отказался поддержать его возню со стаканами или тема разговора - не знаю. Но Борзый сейчас оправдывал свое прозвище. Борзел.
        - Я ненавижу ваш футбольный патриотизм. - Борис говорил резко, чеканил слова и размахивал им в такт ополовиненным стаканом. - Это игра в патриотиков. Вопилки, кричалки и пустота за ними.
        - Борян, не кипиши. Мне футбик еще со школы до лампочки. - У меня от выпитого напротив было благодушное настроение. - И чем тебе футбол не угодил?
        - Футбол не при чем. Меня злит попытка сделать из футбола единственный повод для национальной гордости. Нас что, ничего больше не объединяет? У нас нет истории? Культуры? Побед? Великого прошлого?
        - А ты посмотри на это с другой стороны, - предложил я.
        - Не топчи клумбы. Я и смотрю с другой. Я смотрю с точки зрения политики. Нужен повод для национальной гордости. Нужно на чем-то строить и воспитывать патриотические чувства. Нужно объединяющее звено. Но почему футбол? Почему эти тупые «оле-оле-оле, Россия вперед»? Мы же даже играть в него толком не умеем.
        - Это интересно многим. Особенно молодежи.
        - Многим интересна докторская колбаса. Давайте теперь орать, что она лучшая в мире. Оле-оле-оле, колбаска вперед! При чем здесь Россия? Даже у гребаных янки есть глупый гимн, полосатый флаг, конституция и Авраам Линкольн. А у нас, выходит, нет ничего, кроме кучки никчемных футболистов. Не на то ставим.
        Я глотнул из бутылки. Неудачно. Пена полезла наружу. Поспешно отхлебнул. Борян, любитель подначек про кончающее пиво, даже внимания на это не обратил. Видимо, тема его задела. Меня она тоже начинала заводить.
        - А что у нас есть? На чем еще может играть наше государство, чтобы вызвать у меня патриотические чувства?
        - На футболе оно их не вызывает. Большинство этих футбольных патриотов спят и видят, чтобы поднять денег на этой стране и сбежать с ними в другую.
        - Знаешь, - рассердился я, - мне футбол реально до лампочки. Но я тоже мечтаю отсюда свалить.
        - Молодец, - зло пробурчал Борис. - Я и говорю, что патриотизма нет. Крикунов как грязи, а родину никто не любит.
        - А за что мне ее любить? Что она мне дала?
        - В первую очередь, она дала тебе тебя.
        - Вот спасибо!
        - Еще заходи.
        - Иди ты в пень, Борзый. Себя я сам сделал.
        Борис презрительно фыркнул.
        - Не устал делать, творец, блин?
        - Мне здесь мешают жить. - Я пропустил его реплику мимо ушей. - Государство делает все, чтобы сделать мою жизнь невыносимой.
        Борзый зло сверкнул в мою сторону глазами.
        - Ага. Государство спит и видит, как бы это Серого изжить и сделать его жизнь невыносимой.
        - Таких серых - вся страна, - огрызнулся я.
        - Вся страна разная. Но таких серых хватает. Им всё время всё не так. У них страсть искать место получше. Пословицу «там хорошо, где нас нет» они не воспринимают. Сначала их тянет в город, потом в столицу. Потом за бугор. Иногда это через поколение передается. Ты вот на понаехавших наезжаешь. А сам такой же. Сбежишь отсюда, там будешь понаехавшим. Лимитой.
        - Тебя, что ли, все устраивает?
        - Меня много чего не устраивает. - Борис подался вперед и продемонстрировал мне кукиш: - Но вот я отсюда свалю. Пусть другие бегут.
        - А я свалю.
        - Валяй. - Борис снова откинулся в кресле и одним глотком осушил бокал. - Потом назад прибежишь, расскажешь, как там невесело.
        - Не прибегу.
        - Не прибежишь, значит, открытку пришлешь с нытьем про русские березки и то, как тебе их не хватает. Большинство сбежавших ноют.
        - Ни хрена они не ноют.
        - Иди в сраку, - обозлился Борзый. - Раз ты все знаешь, я с тобой на эту тему больше говорить не буду.
        Он обманул. Мы еще возвращались к этой теме. И не раз.
        Он был прав. Я ничего тогда не знал. Это нельзя было знать. Это нужно было прочувствовать.
        Я прочувствовал. Не знаю когда. Может, в Таиланде, когда проснулся среди людей другой культуры и другого языка. Может, в отеле, когда нашел мертвого Олежку и понял, что дороги назад нет, и все нити, связывающие меня с домом, оборваны. Может, позже, когда начал скакать по червоточинам… Но прочувствовал. Понял, осознал, что мечтал сбежать не туда. Такая хренька…
        - Что, Серега, сбежать решил?
        Толян держал ТОЗ высоко, и его гладкий ствол смотрел мне между глаз. Чуть выше. Индийцы рисуют там себе точку чем-то красным. Не знаю, за каким хреном она индийцам, но я сейчас эту точку чувствовал очень хорошо.
        Вторая часть Янкиного плана была не такой стройной, разнообразной и увлекательной, как первая. Но имела право на существование. Так я ей и сказал после наших многочасовых кувырканий на ее кровати.
        Если бы такой план предложила не Яна, я бы тысячу раз подумал. Но рядом с этой женщиной думалка отказывала. И я согласился без вопросов.
        Поначалу все шло неплохо. С обещанными палаткой и мангалом я вернулся в кремль. Сдал «находки», получил пайку и неторопливо поел под внимательным взглядом Звездочки. С кухни мы ушли с ней вместе. Поговорить со Звездой наедине вышло довольно просто. Уговаривать долго не пришлось.
        Звездочке здесь не особенно нравилось, а без меня понравилось бы еще меньше.
        - Если не хочешь, не надо. Оставайся, - закончил я, разрисовав ей планы на вечер.
        - Надо-надо, - поспешила переубедить меня Звезда.
        Дальше оставалось только выждать вечера и не попадаться на глаза большому человеку Фаре и его прихвостням. Это тоже вышло без проблем.
        На удивление просто получилось миновать ворота кремля, пройти вместе со Звездой мимо костров под понимающие улыбочки и свернуть в ближайшие заросли.
        Здесь должна была ждать Яна. Мы договорились встретиться в перелеске вместе с немцем. Яны не было.
        Немец в плане побега играл ключевую роль. Может быть, именно из-за него я и согласился на это непродуманное безумие. Яна утверждала, что немец знает, как переходить из одной червоточины в другую. У немца есть схема. И сюда он пришел не случайно, а целенаправленно. Только застрял надолго стараниями Фарафонова.
        В качестве рабочих рук Штаммбергер Фаре нужен не был, значит, привлек большого человека чем-то помимо этого. Григорий не тот, кто станет плодить рты без пользы для себя или для дела. Чем привлекателен немец? Знаниями? Или как придворный шут?
        Мы сидели в кустах, следили за воротами кремля и ждали. Время шло. Яны не было. Ни с немцем, ни без немца. В голову навязчиво лезли неприятные вопросы. Что случилось? Она забыла? Передумала? Не смогла? Ее поймал Фара?
        Я тряхнул башкой, отгоняя мрачные мысли. Чего гадать? Ждать надо.
        - Сережа, - тихо позвала Звезда. - Чего мы ждем? Идти. Надо-надо.
        - Успеется, - покачал головой я.
        Звездочка тяжело вздохнула.
        Стало знобко. От земли тянуло холодом, от Волхова тянуло холодом и сыростью.
        Прошло еще с четверть часа. Где-то рядом зарядила угукать сова. Сильнее подул промозглый ветер. Яны не было.
        Еще немного, и мы тут околеем.
        Я был настолько озадачен ожиданием Яны, что подошедшего сзади Толяна не услышал. А когда за спиной щелкнуло, и мне предложили «поднять жопу и положить грабли на затылок» было уже поздно.
        Теперь Толян стоял в паре шагов от меня, целил мне между глаз из ТОЗика и ждал ответа на вопрос о моих планах.
        - С чего ты взял, что я решил сбежать? - Я постарался сделать предельно наивную рожу.
        Толян разулыбался в ответ.
        - В самом деле, с чего? С чего это ты на ночь глядя за территорией шкеришься по кустам вместе со своим педиком.
        - Ch?n hlng thang,[Я заблудилась (тайск.).] - не раздумывая, сообщила Звезда.
        - Ты мне не трынди, гомосятина. Я знаю, что ты по-русски прекрасно жаришь.
        - Где здесь туалет? - мягко промяукала Звезда.
        - Для вас - везде. - Толян повел стволом ТОЗа, но сдержанно, без особой широты. И зрачок дула мгновенно вернулся обратно, продолжая высверливать дырку у меня между глаз.
        - Ты ружье-то опусти, - недовольно пробурчал я.
        Толян улыбнулся шире.
        - С чего бы?
        - С того бы. Не собирались мы убегать. Просто надо было уединиться.
        - Зачем?
        - Затем, - рассердился я. - Зачем двое половозрелых людей в кустах уединяются?
        Толян посмотрел недоверчиво. Неверие на его физиономии медленно сменилось злорадством.
        - То есть, ты хочешь сказать, что вы с ним все-таки…
        Я опустил глаза, поправил:
        - С ней.
        Только бы Звезда сообразила подыграть.
        Толян перевел взгляд с меня на трансвестита, обратно. ТОЗ в его руках все так же смотрел мне в центр лба. Толян колебался. Ему хотелось поверить в мою голубую сущность и отомстить, оправдаться, сделав посмешище из меня. Но он сомневался.
        - Ну-ка, давай, - решился наконец он и мотнул стволом ружья.
        - Чего давать? - не понял я.
        - Как чего, снимай штаны и делайте то, для чего сюда приперлись. А я посмотрю.
        - Я в стеснении, - покачала головой Звезда.
        - А я на взводе, - перестал улыбаться Толян. - Значит так, бакланы, варианта у вас два: или вы сейчас доказываете мне, что это не отмазка, или я считаю, что поймал вас при попытке к бегству. И отвожу к Фаре. А Фара с беглецами не церемонится.
        Я подался вперед. Палец Толяна мгновенно побелел на спусковой скобе.
        - И не рыпаться. А то стреляю.
        - Фарафонов тебе не простит, - сказал я сердито, расстегивая ремень на джинсах.
        - Мне простит, - ухмыльнулся Толян, глядя на мое обнаженное естество. - А ты выходит правда голубь, Серега. Охренеть. А так и не скажешь.
        Я никогда не был «голубем» и даже не имел таких фантазий. Перспектива стать геем меня ничуть не радовала. Но вариантов было немного. Или сдохнуть, или…
        Толян раздухарился и от души развлекался, предвкушая зрелище. Хренов извращенец. Неужели ему на самом деле интересно на это посмотреть?
        От позора меня спас немец. Вольфганг Штаммбергер в сопровождении Яны явился как раз вовремя. Градус накала страстей в чертовых кустах настолько зашкалил, что появления вечного немца никто не заметил, как до того мы со Звездой проворонили появление Толяна.
        - О, майн гот! - воскликнул старик-ученый, вышедший прямиком на мою голую задницу.
        Толян отвлекся на голос, кинул взгляд мне за плечо. Этого хватило. Решение возникло само собой. Путаясь в приспущенных штанах, я поднырнул под ружье, схватился за ствол и рванул в сторону, выламывая Толяну палец.
        Тот успел нажать на спуск. Грохнул выстрел. Картечь ушла в ночное небо.
        Толян выматерился. Я снова рванул ствол на себя, на этот раз выдрав ружье из рук противника, и тут же резко двинул обратно, впечатывая прикладом Толяну в рожу.
        Удар получился знатным. Несчастного Толика отбросил назад. Он не удержался на ногах и повалился на спину. Скрючился на земле, зажимая разбитый нос и матерясь, на чем свет стоит.
        Придерживая под мышкой трофейный ТОЗ, я поспешно натянул штаны.
        Старый немец таращился на меня, совершенно ошарашенный. Звезда глядела, не скрывая восхищения. Не успевшая толком испугаться Яна теперь задорно улыбалась.
        - Весело у вас тут.
        - Вы очень вовремя.
        Я застегнул ширинку и отвесил под дых, пытающемуся подняться Толяну.
        - Драпаем. Резче. Ты вперед, - приказал я Яне и добавил для немца: - Надо поторопиться, Вольфганг. Иначе нам капут.
        Слава богу, среди моих компаньонов любителей задавать лишние вопросы не нашлось, и тратить время на объяснения не понадобилось. С другой стороны, Звезде и Штаммбергеру в силу языкового барьера объяснять пришлось бы очень долго, и оба это понимали. А Яна…
        А Яна - просто умница.
        Шли быстро настолько, насколько мог идти старик. Яна двигалась первой, уверенно раздвигала ветви, держала направление. Следом ковылял ученый, за ним семенила Звездочка. Я замыкал процессию.
        Ветер, кажется, поутих. Сова давно заткнулась. Но ломко трещали кусты. И подвывал где-то далеко побитый Толян.
        Вскоре его голос затих в отдалении, а следом прилетели сердитые многоголосые крики. Ну, вот и все. Если до этого момента время шло на минуты, то теперь оно пошло на секунды.
        - Яна, быстрее, - подгонял я. - Вольфганг.
        - Их бин торопится, - тяжело дыша, просипел старик.
        Ученому на глазах становилось хуже, и я молился только о том, чтобы хреновского немца не прихватил очередной приступ.
        Заросли кончились: хвала всем богам, что Фара не успел вырубить лес по всему периметру. Перед нами была улица. Правее - мост.
        Стена света, резала его по всей длине и захватывала вместе с ним кусок улицы. В темноте червоточины смотрелись особенно эффектно и завораживающе, но сейчас было не до красот. Сзади слышались звуки погони.
        - Вперед, - просипел старик. Дыхание его сбилось, слова вырывались с сиплым клекотом. - Schneller.[Быстрее (нем.).]
        Посмотрите на этого фраера, он меня еще и поторапливает, старый пердун! Если б не он, мы бы уже были в червоточине. Внутри бушевали злость, страх и адреналин. Искали выхода, но находили его пока только в мыслях и проецировались явно не на того. В самом деле, при чем здесь старик?
        Мы перемахнули улицу. Стена света полыхала теперь нестерпимо ярко. Немец посмотрел на меня, я кивнул на сверкающую стену. Старик покорно шагнул вперед и исчез в свете. Следом в золотистое сияние ушла Звездочка. В ней я тоже не сомневался. Мы с ней не один десяток стен прошли.
        Яна колебалась. Я взял девушку за руку, отбросил в сторону бесполезный в отсутствие патронов ТОЗ и решительно пошел вперед.
        Эх, надо было патрончиками у Толяна разжиться, наверняка ведь были… Но время играло против нас.
        Холодная ладошка девушки намокла, пальцы судорожно подрагивали, сжимая мою руку.
        - Закрой глаза.
        Яна повиновалась. Но каждый шаг давался ей с трудом. Девушка боялась, ей приходилось себя перебарывать.
        Свет сделался нестерпимым. Я смежил веки, вошел в золотистое сияние и буквально втащил за собой Яну.
        Вовремя.
        Где-то сзади затрещали кусты, послышались крики, но все это было уже неважно.
        Хлопнуло по ушам, как тогда, в Прибалтике. И наступила тишина. Свечение сбавило силу, отступило.
        Я открыл глаза.
        Яна вцепилась мне в руку, словно моя конечность была последней соломинкой для утопающего. Она настороженно зыркала по сторонам. Звезда с Штаммбергером ждали нас тут же. Они продвинулись всего на несколько шагов вперед.
        Немцу было совсем паршиво. Его трясло, дышал он тяжело, с такими хрипами и бульканьем, будто у него в легких случилось наводнение. Звездочка растерянно косилась на Вольфганга, явно не зная, что делать.
        Только б его не скрючило. Если придется тащить старика на себе, далеко мы не уйдем.
        - Чего встали? Держи их! Там они, суки! - рявкнуло над ухом.
        Я вздрогнул и резко обернулся. Никого. Преследователи, даже если и вышли на улицу, явно не торопились лезть в червоточину. Оно и понятно. Первый раз оно всегда страшно. И не только первый.
        - Тс-с-с, - прохрипел голос Вольфганга.
        Я посмотрел на немца. Тот стоял все такой же скрючившийся и явно не склонный к разговорам.
        - Замереть. Не двигайтса, - отчетливым шепотом продолжал голос немца, хотя Штаммбергер даже не думал открывать рот.
        Тихо ахнула Яна.
        Что за ерунда? Чревовещание? Или червоточина морочит голову?
        Точно, Толян говорил, что здесь все то же самое, только голоса шепчут. Но кто бы мог подумать, что шептать станут знакомые голоса!
        - За мной. Вперед. Пять шагофф вперед и стоять. Не двигайтса. Так они нас не уффидят, - продолжал наставлять голос старика.
        Я снова, на всякий случай, посмотрел на немца. Губы ученого были сжаты настолько плотно, что никакое чревовещание было невозможно.
        Вольфганг перехватил мой взгляд, мотнул головой. Устало махнул рукой вперед, туда, куда уходила набережная и параллельная ей улочка, и зашкандыбал к той самой улочке с невероятной прытью. Откуда только силы взялись, ведь умирал только что?
        В любом случае, старик прав: надо идти. И как можно быстрее.
        Мы заспешили вслед за немцем. Шагов через двадцать далеко впереди сделалось светло, будто в ночи там проснулись и закружились в хороводе мириады светлячков. Второй слой?
        - Вперед, - снова повторил голос немца.
        И тут же за спиной грохнул выстрел.
        Я вздрогнул и резко обернулся. Никого. Что за чертовщина?
        - Вон они! - проорал из ниоткуда рассерженный голос.
        Я зашагал быстрее. Свет впереди начал сгущаться, уже не освещая, а высвечивая пейзаж, делая его невидимым, превращая в непроглядное сияние. Точно, стена. Второй слой.
        Немец понимает, куда идет. Мы со Звездой всегда тыкались наобум, ощущая интуитивно только направление. А уж с точкой перехода сколько мучились… Старик-ученый не нащупывал точки, и не предугадывал расположение границы слоев. Он точно знал, где они расположены.
        Все же Яна молодец. Выкрасть немца и использовать его знания было блестящей идей.
        - Это есть частный особенност местечкоффого искажений реальности. Anomale Zone, Аномальная зона (нем.).] - булькающе проговорил голос, хотя я шел рядом с немцем и готов был поклясться, что старик рта не раскрывал.
        - Что это за чертовщина? - не выдержала Яна.
        Штаммбергер повернул голову и произнес, на этот раз отчетливо артикулируя:
        - Это есть частный особенност местечкоффого искажений реальности. Anomale Zone.
        Фраза прозвучала с той же интонацией, с какой и полминуты назад. Будто на диктофон записали и прокрутили.
        Я обернулся. Граница первого слоя была теперь дальше от нас, чем вторая стена, к которой мы направлялись. Если свет впереди загустел и потерял прозрачность, то через мерцание сзади стало видно происходящее в темноте, вне червоточины: преследователи добрались до стены и решились пройти сквозь свет. Уже проходили.
        Вот теперь самое время ускориться.
        Мысль эта, видимо, пришла в голову не только мне. Мои спутники задвигались быстрее.
        - Вон они! - рявкнуло за спиной, и грохнул выстрел.
        Я припустил почти бегом, волоча вцепившуюся в меня мертвой хваткой Яну и подталкивая немца. Граница второго слоя приближалась. Уже не было видно ничего, кроме золотистого свечения. Стало светло почти как днем.
        Звездочка споткнулась, едва не растянулась, я вовремя успел подхватить ее под руку.
        - Вперед, - не оглядываясь, пробормотал немец.
        Граница второго слоя была уже перед нами. Слепящий свет переливался, словно расплавленное золото. Вольфганг остановился, почти войдя в стену, обернулся. Сияние тянулось к нему, пыталось облизать лабораторный комбинезон и редкие вздыбившиеся жиденькими вихрами волосенки.
        - За мной. Вперед. Пять шагофф вперед и стоять. Не двигайтса. Так они нас не уффидят, - наставительно произнес немец и растворился в свете.
        Хитро придумал старик. Вплотную сквозь свет нас внутри стены не увидят, а издалека смотреть никто не догадается.
        Я схватил Звездочку за предплечье - от греха подальше, вдруг она не поняла сказанного немцем? - и шагнул в стену, отделяющую первый слой от второго. Яну тянуть не пришлось, она сама меня не отпускала.
        Сзади грохотал топот. Преследователи осмелели и бежали уже не таясь.
        Теперь торопиться не стоило. Удерживая одной рукой Звезду, другой Яну, я не спеша сделал второй шаг, третий, четвертый, пятый…
        Всё. Теперь стоять.
        Свет слепил даже сквозь сомкнутые веки. Я чувствовал себя словно залипшая в капле смолы муха. Хотелось поскорее выйти из стены.
        - Замереть. Не двигайтса, - отчетливым шепотом проговорил рядом немец, будто прочитал мои мысли.
        Топот и сбитое дыхание нескольких глоток приблизились.
        - Тс-с-с-с, - прошелестел немец хрипло.
        - Чего встали? Держи их! Там они! - тут же рявкнуло совсем рядом.
        Снова послышался топот шагов, а после ничего не стало, словно все звуки сожрало золотистое сияние. Только бухало сердце.
        А еще я чувствовал свет.
        Свет выедал глаза.
        Свет пощипывал кожу.
        Свет обтекал тело, забирался внутрь. Закупоривал поры и заполнял легкие.
        Муха в янтаре.
        Я муха в янтаре.
        Мысль становилась навязчивой. Я пошевелил лапками, но они залипли и…
        Какие лапки?
        Кто я?
        - Ты муха в янтаре, - пришел ответ.
        Как будто кто-то большой и невероятно могущественный залез в мою голову и подумал за меня.
        Господи, кто я?!
        Муха в янтаре.
        Время перестало существовать.
        Пройдут годы, века, тысячелетия. Смола застынет, превратится в янтарь. Светлый камень. А я буду вечно находиться внутри этого света. Распятый и обездвиженный.
        Нет.
        Я забился, задергался. Рванул вперед, чувствуя, как ломаются крылья, как трескается хитин. Как… рвутся сухожилия…
        Нет! Я человек!
        - Я человек!!! - услышал я собственный крик, и свет сменился тьмой.
        Кромешной.
        Я открыл глаза. Вокруг не было ничего, кроме темноты.
        Тьма обволакивала со всех сторон, шепталась. Со мной ли? С собой?
        Я сделал шаг. Под подошвой захрустели камешки. Поглядел вниз. Под ногами было пыльно и грязно, будто я шел по… поверхности Луны?
        Я же в червоточине. Это все иллюзия. Этого всего не существует. Реален только переход. Прыжок из одной точки Земного шара в другую. Всего остального нет.
        В темноте тихо захихикали. В смешке слышалась издевка.
        Что-то внутри против воли хотело спросить: кто здесь? Невероятным усилием я придавил порыв. Здесь никого нет. Это только игра воображения.
        Смешок повторился. Тонкий, мерзкий, откровенно издевательский.
        - Здесь никого нет, - прошептал я. - Никого. Только я.
        - И я, - раздался за спиной знакомый голос.
        Я обернулся. Позади меня в десятке шагов угадывалась крепкая фигура. Темный силуэт. Тень во тьме.
        - Этого не может быть. - Я старался говорить спокойно, но голос задребезжал и дал петуха. - Ты умер.
        Фигура приблизилась. Остановилась рядом. Из темноты проявились знакомые до боли черты. Олежка!
        - Ты умер, - повторил я.
        - Можно и так сказать, - согласился Олег. - Хотя я бы предпочел другую формулировку.
        - Какую?
        - Я заснул. Серенький, я первый раз в жизни заснул на бабе.
        - Знаю.
        Я устало опустился на холодную пыльную бесплодную землю.
        - Олег, это все игра моего воображения. Тебя нет. Ты заснул… Все заснули. Некоторые потом проснулись.
        - Ты проснулся, - кивнул Олег.
        - Я проснулся. А ты нет. На вас потолок рухнул. Я видел твой скелет.
        - Обидно, - вздохнул Олег, и на лице его появилась грусть. - А я даже кончить не успел.
        У меня закружилась голова, перед глазами замелькали темные и светлые пятна.
        - Господи, Олежа, о чем ты говоришь?
        - Я говорю, обидно, что кончить не успел, - охотно отозвался Олег и мечтательно улыбнулся. - Было бы приятнее умереть от оргазма. Хотя, в общем, и так неплохо получилось. Смерть в постели это как-то не по-мужски, но смерть в постели на женщине…
        Он вдруг оборвал себя на полуслове и посмотрел на меня серьезно, без улыбки.
        - Серенький, а зачем я здесь?
        Я пожал плечами.
        - Просто у меня что-то не так повернулось в мозгу. Или это влияние червоточины.
        - В мозгу повернулось, - эхом повторил Олег. - Ты мне Фрейда не втирай. В мозгу у тебя, конечно, повернулось, но на все есть причина. Я не мог прийти просто так. Я должен был что-то сделать, что-то сказать.
        Лицо Олега стало совсем глупым, глаза пустыми. Мне захотелось прекратить это. Я зажмурился, надеясь вынырнуть из бредового кошмара. Сжал веки с такой силой, что перед глазами снова поплыли светлые пятна. Но когда открыл глаза, вокруг была все та же темнота, а рядом стоял Олег.
        - Вспомнил, - с гордостью сообщил он. - Ты ведь идешь не один. Кто с тобой?
        - Звездочка, - просто ответил я.
        Тут же спохватился. Теперь уже не только Звездочка.
        - Еще Яна. И немец. Вольфганг Штаммбергер.
        - Один из них тебе врет, - уверенно заявил Олег, развернулся и пошел прочь.
        - Олег!
        Я вскочил на ноги.
        Несколько шагов, и он скрылся в темноте.
        - Олежа, - позвал я, где-то в душе смутно понимая, что говорить с собственным видением - верх маразма. - Кто?
        Темнота хихикнула. Я побежал за смешком. Под ногами хрустели камешки. Теперь уже со всех сторон тихонько смеялись и перешептывались. Тьма жила своей жизнью, как зал театра перед спектаклем.
        - Олег!
        Я споткнулся и полетел вперед. Темнота хлестко ударила по лицу. За первой пощечиной прилетела вторая. Мир вспыхнул, и я открыл глаза.
        В нескольких метрах от меня мерцала стена света. Я лежал на спине, голова моя покоилась на коленях сидящей на потрескавшемся асфальте Яны. Надо мной склонилась обеспокоенная Звездочка. Рука ее взлетела в замахе для очередной пощечины.
        Я перехватил ее за запястье. Попросил хрипло:
        - Не надо.
        - Надо-надо, - привычно отозвалась Звезда.
        Во всем теле чувствовалась слабость, голову словно набили ватой. Я с трудом поднялся на ноги. Меня шатало.
        Огляделся. Звезда смотрела встревоженно. Яна ласково. Немец устало. Штаммбергеру, похоже, было не лучше, чем мне, если не хуже.

«Один из них тебе врет». Бред.
        - Что со мной было?
        - Флуктуация, - включился Вольфганг, словно ждал, когда ему зададут умный вопрос.
        - Тфой мозг фойти в резонанс с актифной точкой червоточины. Это вызыфало…
        - Понятно, - оборвал я немца. - А эти где?
        - Уходить. Они нас потерять и уйти немножко обратно.
        - Они вернутся, - заметила Яна. - Гришка вас так просто не отпустит. А меня тем более.
        - Значит, надо идти, - кивнул я и пошел вперед по улице, сохраняя прежнее направление.
        - Найн, не туда. Мало вправо, - одернул меня немец и тяжело закашлялся.
        К утру сильно похолодало. Когда небо начало светлеть на востоке, меня уже знобило. Звездочке, привыкшей к другому климату, было и того хуже. Ее откровенно трясло, да так, что зубы выбивали дробь.
        Немец и Яна были одеты лучше нашего. Но Вольфганга донимал кашель. И чем глубже мы уходили в червоточину, тем надрывнее и жестче перхал старик. Кроме того, все устали.
        Второй слой мы прошли легко. Третий и четвертый дались с большим трудом. На пятом неожиданно возникло затишье, и теперь я шел и наслаждался покоем. Вот только холод донимал, и состояние Штаммбергера мне категорически не нравилось.
        Старик остановился и снова закашлялся. Очень нехорошо. Всё, хватит. Надо согреться и отдохнуть.
        - Стоп, - скомандовал я. - Привал.
        - Найн, - немец качнул головой. - Надо двигаться.
        - Надо-надо, - поддакнула Звезда, дробно постукивая зубами на каждое «д».
        - Надо согреться. Иначе мы далеко не уйдем. Яна, привал.
        Девушка, в отличие от иностранцев, спорить не стала - кивнула только. Я споро насобирал мелких веток, сложил шалашиком, запалил. Небольшой костерок быстро разгорелся, затрещал веселым пламенем, и я пошел за дровами посерьезней.
        Когда вернулся, трое моих спутников сидели у костра и мирно беседовали. Вернее, Янка и Звездочка слушали, а немец самозабвенно вещал.
        - Предстаффте себе глобус, - немец растопырил пальцы, разнес ладони, изображая, будто держит в руках мячик. - Это наша Земля. Тепер предстаффте, что в глобус стрелять из ружья. Вот здесь приставили к ней ружье и пффф! Стрелять дробью. Что мы получим?
        Вольфганг сделал паузу. Посмотрел на Яну со Звездой. Те молчали.
        - Глобус разорвет к чертям собачьим, - вставил я. Присел у костра и стал скармливать огню дровины.
        - Предстаффим, что не разорвет, - поморщился немец. Видно, мой рационализм был сейчас некстати. - Предстаффим, что каждая дробинка пройти сквозь геоид по сфоей траектория и выйти с другой стороны. Тут выйдет отна дробинка, тут другая. Третья где-нибудь здес. Все дробина в разных местечках. Претстаффили?
        Звезда молчала. На лице ее было написано, что не понимает и половины, но слушала она внимательно. Яна только кивнула.
        - Вот так фозникли червоточины. «Ника» работать здесь. Возникать взрыв. Бах! И тысячи частиц пройти через Земля насквозь. Там, где частицы вылетайт наружу, там возникать червоточин. Тысячи червоточин. Мы их изучать. Изучать проснувшийся люди. Изучать последствия.
        Костер разошелся на полную, я сел на корточки и протянул к огню озябшие руки.
        - Это очень интересно, Вольфганг, - прощебетала Яна, изображая благодарного слушателя.
        - Это ни хрена не интересно, старик, - отрубил я. Разговор меня малость злил. - Вы бы лучше раньше изучать. Когда свой коллайдер крутили. Экспериментаторы хреновы. Вы же ни черта не знаете. Вся ваша никчемная наука не знает ничего. Вы тычетесь, как слепые котята. И тыркаете процессы, в которых ничего не смыслите. Наобум. Методом научного тыка. Давайте сделаем и посмотрим, что будет. Вам не нужно понимать, что и как устроено. Вы - как ваши подопытные макаки. Нажимаете кнопку и ждете результата. Тыкнули? Получили?
        Штаммберга скрючило. Не то от моих слов, не то просто стало плохо.
        - Это несправдливостно, - пробулькал он и закашлялся.
        Я выждал, когда он откашляется, продолжил:
        - Справедливо. Вы долго испытывали судьбу. Наконец, судьба не выдержала. «Бах!» - как вы выражаетесь, и Земля откатилась в Средневековье. Тридцать лет прошло, Вольфганг. Всего три десятилетия. И во что превратилась ваша наука? Техника? Во что превратились достижения вашей гребаной цивилизации? А во что превратились те, кого вы отучили жить своими силами? Те, кого вы подсадили на гаджеты?
        - Это тут при чем? - вступилась за немца Яна.
        - При том. При том, что они же со своей наукой объяснили миллионам, что жить без микроволновки, мобильника, холодильника и компьютера нельзя. Им же поверили. Сколько поколений выросло с пониманием, что они боги в сети? Что они имеют охренительные навыки общения и жизни в компьютере? Но эти боги - ничто в реальной жизни, хотя, конечно, об этом не догадываются. Или просто болт на реальность клали. А потом случилась жопка. Ее эти же умники и устроили. И всё. Боги низвергнуты. Что теперь представляет собой тот, кто умел стрелять в каком-нибудь квейке и выживать в каком-нибудь сталкере? Кто теперь те мастера язвительного слова в социальных сетях? Никто. Если они еще живы, то бегают у Фары в рабах. Потому что в настоящей жизни умение делать сто кликов в минуту мышкой, шустро нажимать на кнопочки и анонимно выеживаться во вконтактике, жежешечке или фейсбуке не стоит ни черта. С такими скиллами даже в шестерки к Фаре не попадешь.
        Я чувствовал, что меня несет. Не понимал почему, но не мог остановиться.
        - Сережа, - промяукала Звездочка, - не надо.
        - Надо-надо, - огрызнулся я. - Я завидую тем, кто заснул в глухих деревнях. Для них изменений произошло минимум. А у меня жизнь перевернулась. Я этого хотел? Меня спрашивали, чего я вообще хочу? Нет. Просто кучка ученых ублюдков поэкспериментировала. Как у вас говорят, Вольфганг? Отрицательный результат - тоже результат? А теперь вы будете изучать последствия и объяснять мне, что случилось? По науке?
        - Потшему нет? - с искренним удивлением спросил немец.
        - Потому что мне это не интересно. Я не хочу знать, что произошло и почему мне не надо объяснять, в каком месте вы накриволапили. Раньше надо было это объяснять. Себе. А теперь не надо. И от Фары тебя, фриц несчастный, вытащили только для того, чтобы ты дорогу показал.
        - Куда?
        - Ту зе Москоу сити, - нарочито коверкая слова, проговорил я. - Проводишь нас, а потом звиздуй куда хочешь. На все четыре. Только втирать мне, что и как произошло, не надо. Мне это не интересно.
        Немец зашелся в новом приступе кашля.
        - Сережа… - Звезда смотрела на меня с укором.
        - Зря ты так, - поддержала трансвестита Яна.
        - А как иначе?
        Я встал и отошел в сторону. Говорить не хотелось. Хотелось курить.
        Как иначе? Из-за этих умников с их наукой погиб Олежка. И не только. Сколько народу перемерло. А они всё не уймутся. Исследуют. Изучают. Все им объяснить надо. Нет чтобы понять сперва. Они объясняют. Сволочи!
        А еще из головы не шел привидевшийся Олег: «Один из них тебе врет».
        Меня передернуло. Не то от злости, не то от холода. Сзади прошелестели легкие шаги. На плечо мягко легла рука. Не иначе Яна все-таки решила поддержать.
        - Сережа.
        Я обернулся. Рядом стояла Звезда и молча смотрела на меня преданным взглядом кокер-спаниеля.
        - Ладно, проехали, - тихо сказал я и пошел обратно к костру.
        Вольфганг выглядел усталым, но не обиделся. На меня он смотрел с каким-то высшим пониманием. Казалось, что он видит меня насквозь, понимает мою позицию. При этом имеет свою правду и умеет встать еще на голову выше и разбомбить все правды низшего уровня, как детские куличики.
        Мудрый старик. Или прикидывается.
        Я сел у костра и внимательно посмотрел на вечного немца. А ведь я ничего не знаю про человека, которого взял на роль проводника. Вообще мало знаю о своих спутниках. Разве что к Звезде за пару месяцев успел присмотреться.
        Нет, Звездочка мне задницу не раз прикрывала. Звездочке можно верить.
        Яна меня любит. А вот немец…
        Да хрен с ним!
        Я скрестил руки на коленях, опустил на них голову и закрыл глаза.
…Забулькала вода в модифицированной пластиковой бутылке. Олег глубоко затянулся, задержал дыхание, закатил глаза. Потом резко выдохнул.
        - Заказ есть, а идеи нет. А сроки поджимают. Серенький, мне нужна идея.
        Комната тонула в пахучем дыме.
        Я не любил, когда Олег пыхает. Сам предпочитал травить себя одним ядом - алкоголем. Всякую пыльцу, траву и прочую химию не понимал. Зачем? Но Олежка отмазывался непрошибаемой фразой про необходимость идеи. И пыхал.
        - Хочешь? - предложил он мне.
        - Не хочу.
        - Зря.
        Он отрезал кончик сигареты и принялся химичить с травой и бутылкой. Обычной пластиковой пол-литровой бутылкой из-под минералки, из бока которой торчала металлическая трубочка. Очумелые ручки, блин.
        - Смотри, - со смаком принялся объяснять Олег. - Трубка от звенелки. Знаешь, которая духов отгоняет. В бутылке вода - она всяку каку отфильтровывает. Суем в трубку кусочек сигареты, как заглушку, добиваем под край травкой и поджигаем. Теперь смотри.
        Олег подпалил траву в трубочке, приник губами к бутылочному горлышку, потянул понемногу. Забулькало. Бутылка наполнилась дымом. Олег резко втянул его в себя и задержал дыхание.
        Крепкий спортивный Олег никак не ассоциировался у меня с убитыми наркошами из социальной рекламы. И зависимости у него вроде не было. Но то, что он баловался этой хренью, мне не нравилось.
        Олег выдохнул.
        - Эту систему, один москвич, между прочим, придумал, - с непонятной гордостью за соотечественника выдал он. - Гениальная система. Чистый кайф. Точно не будешь?
        Я помотал головой:
        - Когда-нибудь ты от этого сдохнешь.
        - От этого не дохнут, это не бухло. Когда-нибудь, Серёня, я сдохну от чего-то другого. Знаешь, мне в свое время гадалка нагадала, что я умру раньше времени и такой смертью, которую не могу себе представить.
        - Будешь жить вечно?
        Олег помотал головой:
        - Нет. У меня кризис фантазии.
        - То есть, ты не можешь себе представить, что сдохнешь от наркоты?
        - Это я как раз себе хорошо могу представить. Поэтому от нее не сдохну. Не-е-е, у меня будет экзотическая преждевременная кончина. Ты придешь ко мне на могилку?
        - Не люблю кладбища, - честно признался я.
        - Тогда я буду являться к тебе во сне и нести всякую пургу.
        - Для этого совсем не обязательно дохнуть. Ты и так ее несешь.
        Глаза Олега заблестели.
        - Слу-у-ушай! А может, эту рекламу через сон дать? Представляешь, такая микро-Алиса в стране чудес! Абсолютно глючно, но круто.
        - Олежа, завязывай с травой. Это же реклама детской микстуры.
        - Вот именно, - пригорюнился Олег. - Нужно что-то убойное. Чтоб и детям и взрослым. Типа: «Если кашляют детишки, им поможет синий мишка».
        - Если делаешь рекламу, не кури марихуану, - пожурил я.
        - Все-таки ты вредный, Серенький, - обиделся Олег. - Вот сдохну, стану к тебе приходить, будешь знать тогда.
        Это было задолго до нашей поездки в Таиланд, но в памяти сохранилось так, будто случилось вчера. Но если бы мне тогда сказали, что Олег на самом деле умрет весьма экзотичной смертью и станет мне мерещиться наяву, я бы повертел пальцем у виска…
        - Сережа!
        Я поднял голову. Звезда стояла рядом, смотрела встревожено.
        Кажется, я отрубился. И, кажется, мне снится Олег. Интересно, сколько я продрых?
        - Надо идти, - подошла к нам Яна.
        Было утро. Или день. А может - вечер. Небо заволокло, и понять какое сейчас время суток нельзя было даже приблизительно. Светло - вот все, что можно было сказать.
        - Сколько времени прошло?
        - Много. Они, наверное, уже идут за нами.
        Я поднялся на ноги, потянулся, размял затекшие конечности. Спать сидя - не самое большое удовольствие.
        Яна, конечно, права: наши преследователи давно уже должны были вернуться в кремль, и уж Толян-то наверняка сделал это гораздо раньше. А значит, Фара в курсе того, что я сбежал. И если бы на один побег он мог закрыть глаза, то в данной ситуации этого не будет. Я ведь не просто беглец. Я у него еще пару рабочих рук украл, придворного шута и любимую женщину. Такое не прощают. Особенно люди вроде Фарафонова.
        Нет, в Новгороде от Григория не скрыться. Даже на самых глубоких слоях червоточины. Догонит, и очень скоро. Он злой, упертый и обиженный. Так что надо прыгать. Найти точку перехода и валить. А там ищи свищи. По всему миру он может прыгать сколько влезет. Шансы, что мы с ним еще встретимся, будут стремиться к нулю. Только бы добраться до этой точки.
        Впрочем, в отличие от Фарафонова, у меня есть козырь в рукаве: немец, который все про это знает. Зря я на него собак спустил. А может, и не зря.
        Я посмотрел на старика. Тот выглядел хуже, чем вчера. Лицо осунулось, кожа пожелтела, приобрела восковой оттенок. Под покрасневшими слезящимися глазами повисли темные мешки. Вольфганг перхал уже не переставая. Постоянное сухое покашливание сменялось жестокими приступами, чуть не до рвоты.
        - Вольфганг, вы можете идти?
        - Да, конечно, - отозвался старик.
        С виду он явно бодрился, хотя возможно в реальности все было не так и плохо, как казалось. Не просто ж так Фара называл его «вечным немцем».
        - Далеко до точки?
        - До перехода? Не слишком. Надо фыходить на следующий слой, там есть.
        - Хорошо, идем.
        Я разворошил и притоптал остатки углей. Скорее по привычке. После тридцати лет анабиоза и вереницы пожаров, что прокатились по всему миру после отключения, переживать за то, что что-то сгорит, глупо. Ну, будет пожар посреди новгородской червоточины, и что? Да гори синим пламенем и червоточина, и руины Великого Новгорода, и весь этот обезумевший новый мир. И беречь лес от пожара тоже не критично. Это раньше лес беречь надо было, потому как уничтожали. А теперь он везде, и мстит за уничтожение, сжирая вырванное у него пространство. Поспали бы еще лет тридцать, и, кроме леса, вовсе бы ничего не осталось.
        Немец подождал, пока я закончу с костром, и, не говоря ни слова, поплелся в одному ему известном направлении. Я кивнул спутницам. Звездочка послушно засеменила за Штаммбергером.
        Яна приотстала. Взяла меня под руку.
        - Ты как?
        - Нормально, - кивнул я. - Просто на нервах. Надо быстрее отсюда сваливать.
        - Не переживай, - подбодрила девушка и улыбнулась. - Все будет хорошо. Только не ори на старика, ему и так плохо.
        Я кивнул. Всем плохо. Старику физически. Яне страшно - не зря же вчера тряслась как осина. Мне вот морально плохо. Устал я. Устал прыгать. Нервы ни к черту. В червоточинах все иллюзорно и не по-настоящему, хотя иногда так прижмет, что ой-ей-ей. А когда из них выходишь, нарываешься на людей. Живых людей. Голодных, испуганных, настороженных, непонимающих, озлобленных. И таких всё больше. Потому что другие не выживают.
        Если б Фара был первым, я бы не напрягался. Но сколько было уже на нашем пути таких Фар, Толиков, Янисов, Балодисов. И везде одно и то же. Рулят законы волчьей стаи. Это утомляет. Утомляет даже не потому, что это стая, а потому, что это не моя стая. До своей я еще не дошел. Но доберусь. Только б нервов хватило.
        А откуда им взяться, если кругом шизиловка, да еще покойники во сне и наяву приходят.
        - Янка, - позвал я, - к чему покойники снятся?
        - Не знаю, - пожала плечами девушка. - По-моему, это не очень хорошо. Тебе снились?
        Я кивнул.
        - А они за собой не звали? Главное - за ними не ходить, это я точно помню.
        - Не звали, - усмехнулся я. - Этот покойник меня никуда не звал. Он меня жизни учил.
        Яна нахмурилась и замолчала. Видимо, переваривала. А может, вспоминала какие-то читанные в прошлой жизни сонники. Интересно, а она их читала? Она вообще читала что-нибудь? Если читала, то что? Детективы Донцовой? Мураками с Леви? «Cosmo»? Кем она вообще была в прошлой жизни?
        Занятный вопрос. Кем мы были, и кем стали.
        Я вот одинокий молодой мужик, похоронивший родителей. Имел квартиру в спальном районе Москвы, периодические, чаще всего случайные, перепихоны, пару близких друзей и планы поднять денег и свалить из этой тоскливой реальности в цивилизованное государство с мягким климатом. Работал в автосалоне. Крутил жопой перед богатыми клиентами, улыбался денежным и торопился поскорее спровадить случайно зашедших позырить тачки нищебродов. Главный секрет профессии - отличать одних клиентов от других и правильно выстраивать схему поведения. Понимание клиента и правильная схема - это продажи. А продажи - это наше всё.
        Так было в прошлой жизни. Кто теперь узнает во мне нынешнем того манагера? Да я сам его в себе уже давно не вижу.
        Кто, глядя на Звездочку, предположит, что это звезда известного травести-шоу?
        Кем мы стали? Или не стали? Может, наоборот - просто стряхнули шелуху и глядим теперь друг на друга настоящих, без масок? Или надели новые маски?
        Впереди поднималась очередная стена. Глубокая в Новгороде червоточина образовалась. Это уже шестой слой будет, а за ним еще одна стенка, в которой, если верить немцу, точка перехода. А сколько там их еще?
        Вопрос был риторическим. Знать, сколько слоев в этой дыре мне было не интересно. Ненужное знание. И интерес к нему - ненужное любопытство. Важно дойти до точки и перепрыгнуть - всё остальное ерунда, не стоящая внимания. Как и вопрос, к чему покойники снятся.
        Граница шестого слоя была уже совсем близко, сияла, слепила.
        Идущий впереди немец запнулся, будто останавливаясь. Не иначе решил подождать. Во всяком случае, так показалось в первый момент.
        Показалось.
        Ноги старика подломились, и он кулем повалился на землю в двух шагах от золотистого свечения.
        - Сережа! - вскрикнула Звезда, как будто я сам не видел, что происходит.
        Матерясь и чертыхаясь, я в три прыжка преодолел расстояние, что разделяло меня от Штаммбергера. Старик был совсем плох. Его били конвульсии, как тогда, в первую ночь нашего знакомства. На губах выступила розоватая пена, из носа текла кровь. Видно, полопались сосуды.
        Немец хрипел, пытался что-то сказать, но в груди у него клокотало, а вместо слов с губ срывалась розовая пена. Я перевернул старика на спину, тот захрипел сильнее. Глаза его выпучились и закатились.
        Я засуетился, не зная, что делать. Доктор из меня всегда был как из Борьки Борзого артист балета. Рядом возникла Яна.
        - Что с ним? Ты же его дольше меня наблюдала?
        - Я врач тебе, что ли? - огрызнулась девушка. - С ним всегда так. Обычно само проходило. Болезнь у него какая-то.
        - Какая? Ваш гребаный Фарафонов врачу его показать не догадался?
        Вольфганга трясло, он давился пеной и страшно хрипел.
        - На бок его переверни, - буркнула Яна. - Когда он на боку лежал, лучше было. А врача у Гришки не было. Вернее, был один, но ветеринар.
        - Зашибись!
        Безмозглый бандит дорвался до власти, варганит свое маленькое государство с полурабовладельческим строем, а сам даже не удосужился врача найти и хоть как-то озаботиться здоровьем своих рабов. Кормилец, мля.
        С другой стороны, чему удивляться: до анабиоза было все то же самое, только в другом масштабе и под маской цивилизованности.
        Я перевернул немца на бок. Он и вправду стал хрипеть чуть меньше.
        - Я же говорю, на боку лучше, - заметила Яна, успокаиваясь.
        - Угу, - кивнул я, спокойствие девушки неожиданно передалось и мне. - Лечение, как при Царе Горохе. Если больной помирает, поверните его на бок - авось, выживет.
        Яна потрепала меня по волосам.
        - Какая разница. Главное, действует.
        Я поглядел на немца. Судороги прекратились. Штаммбергер лежал теперь спокойно, взгляд его стал осмысленным. Я подхватил старика под мышки и помог сесть. Тот благодарно кивнул. Вялой рукой утер лицо. Под носом остался кровавый развод.
        Немец уперся в землю, тщетно пытаясь подняться.
        - Мне нужен немножко помощь. - Он протянул мне руку.
        Я подхватил старика, поднял, подивившись насколько легким оказалось старческое тело, поставил на ноги. Поддержал. Вольфганг кивнул, давая понять, что все нормально. Но стоило мне его отпустить, как ноги немца снова стали подламываться. Я поспешил подставить руку, удержал.
        - Вольфганг, вы сможете идти?
        - Пробовать.
        Я подставил плечо. Немец уперся в него ладонью, повис. Я обхватил старика за торс. Так мы сделали несколько шагов. Мне они дались куда проще, чем немцу.
        - Ничего, - кивнул я спутницам. - Можем идти.
        И, закрыв глаза, шагнул в стену. Шажок. Еще один шажок. Свет наливался, слепил сквозь сомкнутые веки.
        Еще один шажок. Непомерно маленький. Надо бы ускориться, очередного резонанса, флуктуации, или что там было, мы можем и не пережить. В прошлый раз мои спутники выдернули меня из света втроем. Сейчас немец не боец и висит у меня на шее. Если меня от долгого нахождения внутри границы снова заколбасит, не факт, что Янка со Звездой смогут нас выволочить.
        Шаг, еще шаг.
        Немец зашелся в приступе кашля.
        Шаг. Свет стал отступать.
        Хорошо. Я сделал еще с десяток осторожных трудных шажков и открыл глаза.
        Над головой среди бела дня, заполняя все небо, переливалось северное сияние. Воздух дрожал и плавился. Я поежился. Хорошо, если только этим сюрпризы и ограничатся. В любом случае, это только иллюзия. Всё неправда. Реален только переход. Остальное - галлюцинации, видения.
        - Вау, - оценила галлюцинацию вышедшая из света Звездочка.
        Штаммбергер практически висел на мне. Сил у старика больше не было. Он забулькал и сплюнул кровью.
        - Чем вы больны, Вольфганг? У вас рак? Может быть, есть какое-то лекарство?
        - Найн. - Похожие на сизых червей губы немца впервые расползлись в грустном подобии улыбки. - Это не рак. Лекарстфа нет. Это есть смерть. Смерть не лечится. Надо мало вправо.
        Я и сам уже видел, что надо брать правее. Там светилась еще прозрачная, но четко различимая седьмая стена. Видимо, мы приближались к сердцу червоточины, раз стены находились так близко друг от друга.
        - Может быть, стоит передохнуть?
        - Идти, - категорично сказал немец.
        И, оттолкнувшись от меня, сделал нетвердый шаг. Покачнулся. Я уже испугался, что старик снова грохнется, но он удержался на ногах и, шатаясь, поплелся к следующей стене.
        Я поспешил за ним, стараясь держаться рядом на тот случай, если он снова решит завалиться. Штаммбергера мотало из стороны в сторону, но шел он сам и падать, кажется, не собирался.
        Когда до стены света оставалось шагов пятнадцать, немец остановился и повернулся ко мне.
        Смотреть на него было жутко. Кожа покрылась сеткой полопавшихся сосудов и обвисла, белки глаз покраснели. Лицо осунулось.
        - Фсё. Дальше идти вы. Идти прямо здесь. Я не есть идти.
        В груди ёкнуло.
        - Как это не идете? Там дальше Москва?
        Немец покачал головой.
        - Нет Москау. Другой место.
        - Как другое? Ты же Москву обещал. Мы тебя вытащили, чтоб ты нас до Москвы довел.
        - Да. Я сказать, как вы идти. Я, как это… дать объяснений.

«Один из них тебе врет», - шепнул в голове голос Олега.
        Я надвинулся на немца. Навис над щуплым стариком.
        - Сережа, - в один голос попытались остановить меня Звезда и Яна.
        - Ты не объясняй, ты веди.
        - Мне туда нелзя, - покачал головой немец. - Я сказать как. И вы идти.
        Во всем этом чувствовалась какая-то подстава. Не чувствовалась, была!
        - Тебе, значит, нельзя? А нам можно? Что там такое за этой стеной, что ты решил нас туда запихать?
        - Вы не понимайт, - устало выдохнул немец. - Меня убьет седьмой слой.
        - А нас не убьет?
        Штаммбергер мотнул головой.
        Я не понимал, почему старик решил нас кинуть, и на чьей стороне он сейчас играл, но то, что нас разводят, было очевидно. Немец пытался избавиться от нас. Зачем? Или решил вернуться в кремль? Может, у него какие-то дела с Фарой? А может, какие-то свои дела? В любом случае, не для того его сюда тащили, чтобы он бросил нас, не доведя до цели.
        - Никого здесь не убьет, - процедил я сквозь зубы и обвел рукой окружающий пейзаж и северное сияние над головой. - Этого всего нет. Это иллюзия. Как ты там говорил? Вибрации-флуктуации? Резонанс? Вот этот резонанс и есть. Глючит нас. Это все не по-настоящему. По-настоящему только люди.
        - Вы не понимайт. Софсем, - гаркнул вдруг немец, но тут же закашлялся и принялся отхаркивать кровавые сгустки.
        - Посмотри на него, - мягко вмешалась Яна, - он ведь едва живой. Может, это правда?
        - Это бред, Яночка. Мы через такое количество этих стенок прошли, которое ты себе представить не можешь, и никто не умер. А он все время умирает, ты сама говорила.
        - Да бог с ним. Если его на хребте тащить, все равно далеко не уйдем. Пусть расскажет куда идти, или схему начертит, и уходит куда хочет.
        Я чертыхнулся. Умничка-Яна, кажется, поссорилась со своей умной головкой. А вдруг как старый пердун вернется к Фаре, или просто случайно попадет к нему в руки и нарисует еще одну схему? К чему тогда все это?
        Где-то далеко раздался радостный вскрик. Я обернулся. Вспомнишь дерьмо, вот и оно. За предыдущей стеной, на пятом слое, угадывались человеческие фигуры. Много. И, судя по воплям, нас сквозь свет тоже было худо-бедно видно.
        Вот и нагнали. Шустро. Видать, большой человек Фарафонов очень разозлился.
        - Некогда схемы чертить, - рыкнул я и сгреб немца в охапку. - За мной.
        Штаммбергер дернулся, попытался вывернуться, но сил бороться со мной у старика не было. Я взвалил вяло сопротивляющегося немца на плечо и ринулся к свету. Яна и Звездочка сами догонят.
        - Вы не понимайт, - бормотал старик мне в ухо. - Не понимайт. Это серьезно.
        Преследователи приближались к границе шестого слоя. Я знал, что чем ближе они к границе, тем хуже нас видят. Совсем не видят. Главное - успеть перескочить до того, как они перейдут на шестой. Главное - успеть, чтобы Фара или его люди не срисовали точку перехода.
        - Серьезно, серьезно, старик, - ответил я, закрывая глаза.
        Свет обступил со всех сторон. Вольфганг на плече изогнулся, будто ему переломили хребет, и заорал дико и страшно. Глаза, что ли, не успел закрыть? Ничего, стена слепит, но ненадолго.
        Сзади послышалось сбитое дыхание Яны. Свет отступил резче, чем обычно. Замутило. Сильно. Давно такого не было. Я сделал еще несколько шагов по инерции и остановился, тяжело дыша, готовый вывернуться наизнанку.
        Перепрыгнули.
        Я вдохнул морозный воздух, огляделся. Светало. За спиной, из света, выступал лес. Передо мной раскинулось заросшее бурьяном и прихваченное заморозками поле. Где-то далеко впереди темнели силуэты домов.
        Я оглянулся. Звездочка хватала ртом воздух, словно выброшенная на берег рыба. Яна сидела рядом на корточках, ее рвало. Нормальная реакция для первого раза.
        Я перехватил затихшего немца, поставил его на ноги и содрогнулся.
        Штаммбергер выглядел не просто жутко, он напоминал высушенную мумию из египетского зала Пушкинского музея. Кожа обтянула череп, волос почти не осталось: на макушке торчали реденькие седые клочья. Глаза ввалились и глядели из темных провалов глазниц так, словно на меня смотрела сама смерть.
        Немец тихо захрипел, словно прошелестел легкий осенний ветер.
        - Вольфганг! - голос помимо воли прозвучал испуганно.
        Этого не могло быть. Все, что было там, за светом, было ненастоящим. Это иллюзия, галлюцинация. Она не способна убить. Даже самая жуткая галлюцинация. Не способна! Я повторял это два месяца. Как мантру. Как «отче наш». Я верил в это, я жил этой верой и не свихнулся только потому, что знал: это не по-настоящему.
        Но немец у меня на руках был настоящий. И он умирал. По-настоящему! Потому что мы были не в червоточине.
        - Вольфганг! - заорал я. - Этого не может быть. Мать твою!
        Я опустил немца на подернутую инеем стылую землю.
        - Яна!
        Яна ответила характерным звуком очищающегося желудка. Рядом присела на корточки Звездочка.
        Толку от нее… Она же ничего не может сделать. И Яна не может. И я не могу. Самоуверенный, упертый идиот…
        - Этого не может быть, не может. Вольфганг, не умирайте. Не смейте умирать!
        Ведь он предупреждал. А я… я же убил его. Но ведь я не убийца. Это же бред. Этого не может быть.
        - Этого не может быть.
        Немец уже не пытался говорить. В глазах его стояла непереносимая боль. Челюсти свело судорогой. Старик умирал в мучениях. Одному богу было известно, что он сейчас чувствует.
        - Кххххахх… - Штаммбергер разжал челюсти и обмяк.
        Глаза старика стеклянно смотрели в серое утреннее небо. Я провел рукой по лицу ученого, опуская веки. «Вечный немец» - глупая шутка. Ничто не вечно под луной. Вот только я не думал, что своими руками лишу его жизни.
        Я не убийца.
        Я не хотел его убивать.
        Я не хотел его смерти.
        Я даже орать на него не хотел. Так получилось, что сорвался. Но я не хотел зла.
        Этого не могло быть. Ведь реален только переход. Все остальное игра воображения. Игра…
        Я поднялся. С трудом выстроенные законы моего нового мира, законы, которые я почитал за основу с того самого момента, когда мы прошли через свет в тайском парке возле могилы потонувшей супруги императора, рухнули, как карточный домик. Рассыпались в пепел.
        Собравшиеся в груди боль, страх и непонимание рванули наружу. Я отчаянно, по-звериному взвыл и зашагал через поле, не разбирая дороги.
        Я не хотел.
        Я не убийца.
        Это иллюзия.
        Игра воображения.
        Игра…
        Силы кончились, я рухнул на колени и завыл. Хотелось плакать, но слез не было. Только грудь раздирало изнутри от боли и страшного понимания. Это не игра.
        Игры кончились.
        ЧАСТЬ ВТОРАЯ

…В тот вечер мы бухали у Бориса. Гудели на троих. Поначалу еще мелькал Глеб - Борькин старший братец, - но, оценив наш настрой, он очень быстро ретировался. Есть люди, которые вписываются в любую компанию. А случается, что человек ну никак не вписывается. Глеб на наших пьянках не задерживался никогда, но мне, в общем, было пофиг. Да и Борзый не расстраивался. Без старшего брательника и его вечного псевдоинтеллигентского вида гульбанить Борьке было явно комфортнее.
        Пили долго, смотрели какой-то футбол, трещали на разные темы. Не помню с чего, но почему-то понесло на откровения. Может, из-за футбола? Да, наверное. Олежка начал ныть, что спорт испоганился и потерял всякий смысл.
        - Если раньше соревнования были международными, то сейчас соревнуются кошельки, - гундосил он. - Вот какого банана в нашей сборной делает негр? Он что, русский?
        - Может, русский, - пожал плечами я.
        - Сразу видно: футболом ты мало интересуешься, - упрекнул Олежка. - Этот русский в Камеруне родился. Он по-русски говорит через переводчика. И как он может отстаивать честь нашей страны на чемпионате?
        - Тебе, что ли, негры не нравятся? - подал голос Борзый.
        Он явно уже был пьян. Вальяжно раскинулся в кресле и потягивал коньяк под ломтик сыра.
        - Нравятся, - разулыбался Олег. - Особенно негритянки.
        - А у тебя была? - заинтересовался Борис.
        - Конечно.
        - Когда?
        - В сауне, - поспешно ответил Олежик, пряча глаза. Из чего можно было сделать вывод: либо негритянки у него все-таки не было, либо было так, что лучше б не сложилось.
        Борзый это тоже просек с полтычка. Фыркнул:
        - Не топчи клумбы.
        - Да я не о том, - поспешил уйти от щекотливой темы Олег. - Неправильно это.
        - Негритянок в сауне жарить? - оживился Борзый. - Конечно, неправильно. Бабы в бане вообще не нужны. Они градус понижают.
        Олег сделал страдальческое лицо и с молчаливым укором посмотрел на Бориса. В глазах читалось: дурак, я же не об этом. Мне стало его жалко.
        - Да, - поддержал я, - хреново здесь всё. Прогнило что-то в нашей Рашке. Валить отсюда надо. Поднять баблосиков и валить.
        Борис снова фыркнул:
        - Куда ты собрался?
        - Да хоть в тот же Таиланд. Олег говорит, там все дешево, и круглый год тепло. Море, обезьяны-крокодилы, бананы-маракуйи.
        - И кому ты там нужен, патриот банановый? Что ты там делать будешь?
        - Жить в свое удовольствие, - разозлился я. - А здесь я кому нужен? Здесь мне чего делать? Здесь ловить по-любасу нечего.
        - Тому, кто ноет о том, что здесь ловить нечего, а где-то там все будет в шоколаде
        - тому, на самом деле, нигде ловить нечего. Хочешь, что б было плюшево, меняй что-то в себе.
        - Тебе легко говорить, - окрысился я. - У тебя все хорошо. Бизнес, и вообще…
        Борзый сощерился, оправдывая свое погоняло, подался вперед и неожиданно резко выпалил:
        - Мне хорошо. У меня бизнес. А еще мама - училка, брат - неудачник и полное отсутствие папашки. И когда он присутствовал, его фамилия не Рокфеллер была. И никто мне не помогал. А у меня, Серенький, «все хорошо, бизнес, и вообще». Угадай почему?
        - Повезло, - огрызнулся я. - Один хрен - здесь оставаться тупо.
        - Да вали! Никто не держит. Я погляжу, как ты через полгода взвоешь и начнешь тосковать по родным березкам и зиме.
        - Вот уж ни разу!
        Я надулся и отвернулся. А чего он, в самом деле - по мечте сапожищами грязными?
        Борзый молча играл желваками. Олежка с досадой переводил взгляд с него на меня и обратно.
        - Ребят, ну чего вы, а? А поехали в Таиланд!
        Борян встал с кресла, подхватил со стола бутылку и плеснул себе коньяка на два пальца.
        - А поехали!
        - И чего ты там делать будешь? - не удержался я от ехидства.
        - Придумаю, - небрежно отозвался Борзый. - Я ж туда не на ПМЖ, как всякие маракуйи, которым родина жмет, а так… отдохнуть на пару недель.
        - Так чего, едем? - обрадовался Олег.
        И мы поехали. Вернее, собрались ехать. Но сначала у меня обнаружился просроченный загранпаспорт, потом Олег не мог отбрехаться от жены…
        Когда мы, наконец, собрались и оплатили путевки, у Борзого в самый последний момент все обломилось из-за подписания какого-то дурацкого контракта. В итоге, мы полетели вдвоем.
        Несмотря ни на что, Таиланд мне понравился. Я даже подумал, что хорошо было бы, в самом деле, свалить сюда из эРэФии. Здесь реально хотелось жить.
        Как обещала реклама - мечты сбываются. Я проспал тридцать лет и проснулся в этой чудесной стране без возможности вернуться. Кажется, я должен был бы быть счастлив, но особенной порадоваться не получилось.
        Очень скоро вспомнился тот разговор с Боряном. Пришло понимание, что Борзый был прав: я здесь чужой. Не в своей тарелке, никому не нужен. Но понимание это пришло слишком поздно.
        Такая хренька…
        - Сережа, - голос Звездочки звучал тихо с сочувствием и пониманием. Так говорят русские женщины, а не тайские трансвеститы. В моем случае все вышло наоборот. Тайский трансвестит пришел утешить, а русская женщина выворачивалась наизнанку там, где я ее оставил.
        Я поднялся. Поежился. Адреналин потихоньку уходил, возвращались обычные ощущения. Стало холодно.
        - Надо идти. - Голос мой прозвучал настолько бесцветно, что я сам его не узнал.
        - Куда?
        Я мотнул головой в сторону поля. Там, за высоким высохшим и заиндевевшим бурьяном, были дома. Раз есть дома, значит, есть люди. Должны быть.
        - Надо лопату попросить и похоронить немца.
        Звездочка кивнула, соглашаясь. Хорошо хоть не спорит. Я зашагал через поле к далеким домам.
        - Сережа, - окликнула Звезда.
        - Ну что еще?
        - Яна, - напомнила моя тайская спутница.
        Черт! Я почувствовал, как начинают гореть уши. Забыть про любимую женщину было верхом свинства.
        Яна сидела там же, у светящейся стены. Она сильно побледнела, лицо приобрело зеленоватый оттенок. Девушку больше не рвало, но потряхивало. Не то от холода, не то от пережитого стресса.
        На нас она не посмотрела, даже когда мы подошли вплотную. Взгляд девушки был прикован к телу немца.
        - Он умер? - спросила Яна едва слышно, не отводя глаз от мертвого Штаммбергера.
        - Умер.
        - А говорили, что он не умирает, - всхлипнула Яна.
        - Все умирают, - отрезал я. На место разрывающей грудь боли, страхов, противоречий и угрызений совести пришла ледяная апатия. - Идем.
        Я помог Яне подняться и повел к деревне или поселку. Пес его знает, что там было за полем.
        Звездочка шлёндрала следом. Куртёшку застегнула под самый нос. Я ее понимал: похолодало дико. Похоже, мы перепрыгнули куда-то севернее. Яна, несмотря на то, что я ее обнимал, ежилась и подрагивала.
        Дома за полем выглядели темными и ветхими. Для меня, москвича, не дома даже, а домишки, избёнки. Типичные для российской деревни. Эх ты ж Русь моя обветшалая, кособокая.
        Огни не горели. Дыма видно тоже не было. Деревня, или поселок - я в них не разбираюсь, - выглядела брошенной, безжизненной.
        Я подошел к ближайшей хате, постучал в дверь, ни на что особенно не надеясь. Ответила тишина. Мертвая деревня?
        В тишине, добавляя жизни, заскрипели половицы. Я постучал снова. Внутри закхекали, прочищая горло. Судя по тембру - мужчина. Впрочем, долго гадать не пришлось: не прошло и полминуты, как дверь отворилась. Легко, без звука. Хотя, оценив обшарпанность дома, я ожидал услышать дикий скрип.
        На пороге стоял мужик лет пятидесяти. С простой рожей, на которой внешняя суровость скрывала внутреннее добродушие. Суровости добавляли нестриженные усы и борода. Крепкий. В простых штанах, рубахе и накинутом на плечи посеревшем армейском бушлате. Еще советском, с пятиконечными звездами на пуговицах.
        - Здравствуйте.
        - И тебе не хворать, - кивнул мужик.
        - Мы не местные, - начал я.
        - Я заметил, - усмехнулся мужик. - Местные ко мне без стука заходят. И потом, я здесь всех знаю, а твоя фотография мне незнакома. Откуда будете?
        - Издалека. А это что за место?
        - Коровий брод, - просто ответил мужик.
        Видимо, непонимание отразилось у меня на физиономии в полной мере.
        - Свердловская область, городской округ Асбест, поселок Белокаменный, - официально отчеканил хозяин.
        Свердловская область? Вот тебе и перенеслись севернее.
        - Так ты-то откуда будешь? - повторил вопрос мужик.
        - Долгая история.
        Он отступил в сторону, открывая проход.
        - Заходи, расскажешь.
        Я замялся, посиделки в мои планы вроде бы не входили. С другой стороны, куда нам теперь спешить? Да и Штаммбергеру торопиться уже некуда.
        - Давай швидше, а то девки твои совсем околеют.
        Я решительно вошел внутрь.
        В доме было жарко. Печь уже не горела, но протопили ее знатно. Помимо печи, в комнате обнаружился стол у окна, пара лавок, несколько табуретов и вешалка на стене у входной двери. Мебель была простая, но так, судя по светлым и темным прямоугольным пятнам на полу, было не всегда. Просто башковитый хозяин избавился от лишней рухляди. Выкинул все ненужное.
        От прошлой жизни осталась лишь проводка, розетки, выключатели да абажур с пустыми патронами под потолком.
        Еще больше разумного минимализма меня поразила чистота. Изба была вычищена. Ощущение того, что дом старый никуда не девалось, но в этом старом доме не осталось ни грязи, ни пыли - ничего, что напоминало бы о тридцати годах без уборки.
        На столе стояла наполовину сгоревшая свеча. В красном углу аккуратно висели потемневшие иконы Божьей Матери и Николая Чудотворца.
        В другом углу с потолка свисали гирлянды мелкого репчатого лука и сушеных грибов.
        Яна почти перестала дрожать. Звездочка с интересом осматривалась в непривычной обстановке.
        - Веришь? - кивнул я на иконы.
        - Когда надо, бог есть, - просто ответил мужик.
        Он повесил бушлат на вешалку и прошел к столу. Сел во главе, указал на пустые лавки.
        - Садитесь.
        Я принял приглашение. Звездочка последовала моему примеру. Яна чихнула. Хозяин поглядел на нее внимательно. Протянул руку, подхватил с подоконника мутный от времени граненый стакан и хлопнул им по столу.
        - Там в углу, под рогожей, пизирёк, - обратился он к Яне. - Накапай себе. Для здоровья.
        Яна послушна прошла в указанном направлении, откинула грубую ткань. На лице девушки проступило удивление. К столу она вернулась с огромной, литров на пять, бутылью. Внутри плескалось что-то мутное.
        - Что это?
        - Микстура, - усмехнулся в усы хозяин. Отобрал бутыль, наплескал в стакан на два пальца и протянул Яне. - Выдохни и пей.
        Девушка с сомнением приняла стакан, но выдохнула и стоически сделала пару глотков. Закашлялась. Милое личико Яны перекосило так, что меня самого едва не передернуло.
        - Как звать? - спросил мужик.
        - Ее - Яна, меня - Сергей, - ответил я за двоих, потому что Янка после самогона говорить была явно не в состоянии.
        Хозяин посмотрел на Звезду.
        - А ты чего молчишь? Как звать?
        Звездочка представилась полным именем. Я слышал его много раз, но ни запомнить, ни воспроизвести не мог. У хозяина с этим тоже возникли трудности. Он крякнул и повторил так, как услышал:
        - Мяу-мяу, значит. Чудны дела твои, господи. Ну ладно. Чего, Серега, выпьешь для согреву?
        Вопрос прозвучал скорее утверждением. Я покорно кивнул. В чужой монастырь со своим уставом лучше не соваться. Особенно, если в монастыре все по-доброму, а не как у Фарафонова.
        Хозяин забрал у Яны стакан и снова наполнил его. На этот раз под край. Двинул ко мне.
        - А меня Митрофанычем звать, - сообщил хозяин. - Давай, Серега, со знакомством.
        Я поднял стакан, стараясь не расплескать, и обреченно выдохнул. Последний раз стакан залпом я выпивал курсе на четвертом института. На спор. Но тогда я был молодой, дурной, горячий, и в стакане была водка. А сейчас и дури поменьше, и усталости побольше. И что за горлодер Митрофаныч пьет - тоже одному богу ведомо.

«Горлодер» оказался на удивление мягким самогоном. Я осушил стакан, посмотрел на хозяина слезящимся глазом. Митрофаныч выволок откуда-то мелкую дичку и протянул мне. Я покачал головой и занюхал рукавом. Хозяин благосклонно хекнул:
        - Могёшь. - Он с хрустом откусил половину яблока, что пихал мне на закуску. Поморщился, поделился: - Кисляк. Ну давай, рассказывай.
        - С чего начать?
        - Начни с начала, - предложил Митрофаныч.
…Меня рвало очень долго. Казалось, больше уже нечем, но спазмы не прекращались. Когда, наконец, отпустило и я смог оглядеться, легче не стало.
        Нещадно палило солнце. Раскаленный воздух сушил глотку. За спиной была стена света, а вокруг - сплошная песчаная гладь.
        И с чего я взял, что, пройдя сквозь сияние в тайском парке, мы попадем в Бангкок? Только потому, что из этого света пришел кто-то из Бангкока? Не очень логично. Но отсутствие логики было заметно теперь, когда сверху жарило ядовитое солнце, а кругом была мертвая пустыня.
        - Сережа, - позвала Звездочка, которой проход через стену тоже вычистил все внутренности. - Мы где?
        - В Катманде, - огрызнулся я.
        Идти было некуда. Здесь не было ничего, кроме песка и солнца. Ни единой точки, за которую мог бы зацепиться глаз. До самого бесконечно далекого горизонта.
        Пот заливал глаза. Солнце выжимало из организма лишнюю влагу.
        Я прикинул наши запасы воды. Нет, далеко мы не уйдем. Здесь ловить нечего. Следовало признать: моя затея провалилась с громким треском.
        - Давай назад, - я мотнул головой на переливающуюся золотистым свечением стену.
        Звездочка посмотрела на меня.
        - L?a khun?[А ты? (тайск.).] - добавила она, указывая на стену: - Сережа?
        - И Сережа тоже, - устало кивнул я.
        Звездочка косилась недоверчиво. Боится, что я ее брошу, что ли? Я тяжело вздохнул и первым вошел в стену. Свет сделался нестерпимым. Потом отступил. Я приготовился к новому приступу тошноты, но его не последовало.
        Открыл глаза. Внутри похолодело. За спиной светилась стена света. Вокруг был песок. Жарило солнце. Мы не вернулись.
        А ведь тот безумный тайский чувак, пришедший из места, где духи, говорил, что те, кто уходят в свет, назад не возвращаются.
        Не возвращаются! Черт! И почему я такой умный и наблюдательный задним умом?
        Я огляделся, чувствуя, как внутри поднимает хвост паника. Взгляд зацепился за крохотные фигурки, медленно двигающиеся по дальнему бархану.
        - Сережа! - Звездочка тоже заметила их.
        Караван! Верблюды, люди. Я с облегчением выдохнул и поспешил туда, где с обстоятельной неспешностью плыло сквозь пустыню наше спасение.
        Бежать по песку было неудобно.
        - Эй! Подождите! - заорал я, не надеясь, что меня поймут, просто чтобы привлечь внимание. - Мы здесь! Подождите нас!
        Караван задрожал и с той же великолепной неспешностью растаял в воздухе.
        Мираж. Я упал на обжигающий песок. Всё, крышка!
        Подошла Звездочка, опустилась рядом на колени. Я повернулся.
        - Надо-надо, - передразнил я ее зло. - Зачем ты за мной поперлась? Осталась бы там, была бы жива.

«Стоп, - резко оборвал я сам себя. - Прекратить истерику. Если есть вход, значит должен быть и выход. Надо только найти. Пусть даже для этого придется сутками ходить сквозь стену. Должен быть выход».
        Я решительно поднялся и пошел обратно к свету.
        - Идем, - позвал я Звезду, которая и без того шла следом.
        Должен быть выход.
        Именно тогда мне в голову пришла идея: нащупывать точки перехода, гуляя шаг за шагом по периметру стены.
        Это потом, много времени спустя, я узнал, что червоточины чаще всего многослойны. Что за одной стеной, будет другая, а иногда и не одна. Как матрешки. Или круги на воде, расходящиеся от брошенного камешка.
        А тогда я решил для себя две вещи. Во-первых, всегда есть выход. Во-вторых, всё, что внутри света - иллюзия. Игра воображения.
        Я поверил в это.
        Я повторял это, как молитву. Повторял, когда поймал тепловой удар. Твердил, когда кончилась вода. Когда перед глазами плыли круги, а губы растрескались в кровь. Когда уже не было сил сделать очередной шаг. Когда внутри бушевала паника, рвалась истерикой наружу. Когда казалось, что пустыня не выпустит нас уже никогда…
        Тогда кто-то там наверху сжалился над нами, и мы перепрыгнули.
        Нет, мы не вернулись в Таиланд. Мы попали в другое место. И там были люди, которые не хотели нам добра. А потом было еще много прыжков, мест и людей. Много жестокости и мало человечности. Но мы вырвались из лап песчаной смерти. И я на всю жизнь запомнил две вещи: всегда есть выход, и за светом все иллюзорно - реальна только точка перехода.

«На всю жизнь» закончилось сегодня, когда червоточина совсем не понарошку убила Вольфганга Штаммбергера…
        Лопаты с трудом вгрызались в мерзлую землю. На непривычных к подобному труду ладонях вздулись пузыри. Несмотря на холодрыгу, я взмок от тяжелой работы. Отложил лопату, расстегнул куртку.
        - Запахнись, не то простынешь.
        Митрофаныч работал спокойно, размеренно и неторопливо. Как экскаватор. Я поначалу взял шустрый темп, но быстро выдохся. Приютивший нас селянин не торопился и силы рассчитывал. К тому времени, когда у меня вовсю ныли мышцы, и рубаха взмокла от пота, он, кажется, ничуть не устал и темпа не снизил. Махал лопатой, как заведенный.
        Я послушно застегнулся и снова взял в руки орудие пролетариата. О содранных мозолях, саднящих ладонях и ноющих мышцах старался не думать.
        Митрофанычу я рассказал все. Со дня пробуждения и до того момента, как постучал в его дверь. Он слушал внимательно и даже переживал. Честно сказать, я побаивался реакции на половые завихрения Звездочки, но Митрофаныч отнесся к ним с пониманием.
«Несчастная баба», - сказал он.
        После этой фразы у меня сложилось впечатление, что он чего-то недопонял, но конкретизировать я не стал. От греха подальше.
        Лопатами мы махали вдвоем. Звездочку и Яну Митрофаныч оставил у себя. Велел им отдыхать, а меня, разомлевшего после стакана самогона на пустой желудок да с устатку, затащил в сарай, снарядил шанцевым инструментом и погнал через поле исполнять долг перед покойником.
        - Хорош, - махнул Митрофаныч лопатой и выбрался из вырытой могилы.
        Я последовал его примеру.
        Немца завернули в рогожу. Мертвый Вольфганг оказался невероятно легким. Мы опустили старика в яму. И стали закидывать мерзлой землей свидетельство моего преступления.
        Закапывать оказалось в разы легче. Вскоре над могилой вырос заиндевевший холмик.
        - Покойся с миром, немчура, - благожелательно выдал Митрофаныч.
        Я ничего не сказал. Мне бы хотелось поговорить со Штаммбергером, пусть даже и мертвым, но только без свидетелей. Без свидетелей не получалось.
        Мы постояли молча над могильным холмиком с минуту.
        - Идем, что ли? - спросил Митрофаныч, выждав время. И, не дожидаясь ответа, потопал через поле в обратную сторону.
        Я зашагал следом.
        Мысли о похороненном немце навевали тоску. Надо было переключиться.
        - Что дальше будешь делать? - выдернул меня из объятий грусть-печали Митрофаныч.
        - А что тут сделаешь?
        - Ну, как… можно уйти, можно остаться.
        - Где остаться?
        - У нас. Место здесь хорошее, Серега. Ни убийств, ни грабежей, ни драк. Поселок покоя.
        - Так не бывает.
        - Бывает, - не согласился Митрофаныч. - Просто ты городом испорчен, потому и не веришь.
        - Как будто по деревням меньше пьют и морды таранят.
        - По-разному. Но когда все на виду, все друг друга знают, отношения между людьми иначе ладятся. А вообще, конечно, всё от людей зависит. Здесь хорошие люди живут.
        Я остановился и опустил лопату, посмотрел на Митрофаныча.
        - Знаешь, до спячки хорошие люди везде жили. А потом с ними чего-то не так стало. То ли не выспались, то ли не с той ноги встали, а только кругом все больше нехороших людей.
        Митрофаныч пожал плечами:
        - Так я и говорю, оставайтесь. Места на всех хватит. Пока у меня поживете, а там придумаем что-нибудь.
        Я замялся, не понимая, в чем подвох. Хотя до сих пор никаких подвохов не было. Все было просто, честно и душевно. По-человечески как-то.
        - Я не настаиваю, дело твое, - продолжил Митрофаныч. - Но ты подумай логически, куда вам идти? Немец твой помер. Дороги в Москву вы не знаете. Да и что там, в той Москве? А на дворе зима почти. Ноябрь идет вовсю.
        - Как… ноябрь? - опешил я.
        По моим прикидкам сейчас был конец сентября. Больше не получалось ни при каких обстоятельствах. То, что спячка кончилась в начале августа, я слышал от разных людей, дошедших до понимания этого разными путями. С момента пробуждения я календарь не вел, но примерно дни посчитывал. И больше двух месяцев с того времени, как я проснулся возле «Тиффани» посреди Паттайи, пройти не могло никак.
        Но… ноябрь объяснял, почему после теплого Великого Новгорода мы оказались в неожиданно холодной Свердловской области. И ставил новый вопрос: как?!
        - Ты не путаешь?
        - Тут не спутаешь. У нас знатоки нашлись, все считают. По науке. И дату вычислили, когда проснулись. И сколько мы дрыхли подсчитали. И дням счет ведут. Сегодня четырнадцатое ноября. Ну, плюс-минус пара дней.
        Не найдя приличных слов, я тихо выругался себе под нос.
        - Вот я и говорю, не та погода, чтобы прыгать в неизвестность. А тут и жилье есть, и одежа, и запас по осени какой-никакой собрали. Коровки опять же. Молоко-мясо.
        - Коровы-то откуда?
        - Говорю ж, Коровий брод, - непонятно объяснил Митрофаныч. - Короче, не пропадем. Так что решай.
        - И чем я буду обязан?
        - Тю! Дурак ты, Серега. Это у вас в Москве все на деньги считается, потому и веры в тебе нет. Люди должны помогать друг другу просто так. Как в той сказке: «Делай добро и бросай его в воду». Сегодня ты поможешь, завтра - тебе. Это по-людски. А иначе человек человеку волк получается.
        Все было как-то слишком гладко. Слишком хорошо, чтобы быть правдой. С другой стороны, Митрофаныч не юлил, не давил и не шантажировал. И выглядел вполне искренним.
        Да и прав он, как ни крути: по такой погоде не слишком-то попрыгаешь. Чтобы точку найти, порой может не один день понадобиться. А зимой в наших широтах на земле не заночуешь.
        - Не знаю, что мои спутницы скажут.
        - Бабское дело - мужика слушать, - отрезал Митрофаныч. - Хотел бы я демократии устраивать, спросил бы у них, а не у тебя. Ты мужик, твое решение.
        Он посмотрел на меня, выжидая. И под его взглядом рухнули последние колебания.
        - Мы останемся, - решил я.
        - Вот и ладно, - кивнул Митрофаныч, будто ничего и не произошло. - Идем, Серега, перекусим и подумаем, как вас обустроить.
        Новость о том, что мы остаемся в поселке, мои спутницы приняли по-разному. Звездочка спокойно, как само собой разумеющееся. Яна, напротив, напряглась. Ходила недовольная, смотрела исподлобья. На вопрос «что случилось?» бросила только тихое:
«Ты же мне Москву обещал». Разумные доводы в пользу того, что идти в Москву сейчас не лучшее решение, особенного эффекта не возымели.
        Янка надулась. Впрочем, мне было не до глупых обидок. Похлебав пахучего грибного супчика и махнув еще по полстакана «под супца», как выразился Митрофаныч, мы оставили моих спутниц на хозяйстве и отправились по соседним дворам.
        Где-то Митрофаныч одалживался, где-то возвращал одолженное.
        Все общение строилось на удивление миролюбиво, по-дружески. Я по инерции ждал подвоха, но его не было. Митрофаныч не врал. Коровий брод жил душа в душу. Здесь царила анархия в самом невероятном, в самом утопическом ее понимании. И мне это начинало нравиться.
        Вскоре мы обзавелись досками и внушительным набором инструментов.
        - Для чего это?
        - Знамо для чего. Лежанки вам колотить будем, - поделился планами Митрофаныч.
        Лежанки мы колотили полдня. У меня практики создания пусть даже примитивной мебели не было. Последнее, что я мастерил своими руками из дерева, - фанерная коробка. Но это было еще в седьмом классе на уроке труда. Потому к мебелестроению я подошел с опаской.
        Митрофаныч страха не ведал. Более того, делал все с удовольствием и той же неспешностью, с какой копал могилу Штаммбергеру. Я долго приноравливался, вертелся на подхвате. Когда, наконец, понял конструктивные задумки Митрофаныча, решил ускорить процесс, но тут же получил нагоняй.
        - Спешка нужна при ловле блох, - поведал мне хозяин. - Делать надо на совесть, а не кое-как. Усёк, тяп-ляпщик?
        - Я не тяп-ляпщик, я кое-какер.
        - Усё-ё-ёк, - довольно протянул Митрофаныч. - Молодчик.
        Заскучать радушный хозяин не давал. Выслушав нашу историю, он без умолку травил теперь байки из жизни проснувшегося Коровьего брода.
        Проснулись тут, как и везде, далеко не все. Первые дни было тяжело. Потом народ мало-помалу начал приходить в себя. Люди стали потихоньку организовываться. Все, что сохранилось после тридцатилетней спячки, как-то само собой негласно стало общим. Сперва хоронили общих покойников, потом принялись поднимать общее хозяйство.
        Произошла миграция. Перспектива зимовки без электричества натолкнула людей на мысль, что деревянный дом с печкой лучше, чем современная коробка.
        Вопрос отопления решался просто, как у классика: откуда дровишки - из лесу вестимо. Следом встал вопрос продовольственных запасов. Но и его за осень удалось решить. Грибов и ягод в лесу было множество. В Пышме - местной речке - расплодилась рыба. По бывшим огородам насобирали кое-какие одичавшие за тридцать лет, но вполне съедобные овощи. Натрясли дички с яблонь.
        Прежде, до спячки, основным предприятием поселка была птицеферма. Она давала и рабочие места, и известные продукты. За тридцать лет от нее не осталось, увы, ничего, кроме теплых воспоминаний.
        Зато каким-то боком местным жителям удалось собрать целое стадо коров, закономерно ставшее гордостью проснувшегося поселка.
        Еще местные вели календарь, а кроме того - собрали радиоприемник и слушали эфир.
        - Внимание, говорит Москва, - усмехнулся я.
        - Если бы, - отмахнулся Митрофаныч. - Молчит Москва. И Екатеринбург молчит. Никого нет в эфире. Я сразу сказал: везде такая жопа. Иначе бы власти давно объявились. Ванька не верил. Теперь вот ты подтвердил, что везде так. Выходит, моя правда.
        - А Ванька кто?
        - А он радио и собрал. Радист наш.
        - Как же приемник без электричества работает?
        - Так и работает. Знаешь, что такое динамо-машина?
        Что такое динамо-машина я себе представлял весьма смутно. Примерно так же, как патефон или автомобиль с паровым двигателем. То есть, в кино видел, в жизни не сталкивался. О чем честно сказал Митрофанычу.
        - Город - зло, - поведал на это хозяин.
        К тому времени, как закончили с лежанками, солнце скатилось к закату. Мы как раз затаскивали в дом второй свежесколоченный предмет меблировки, когда за кустами показалась темная макушка, и на двор выскочил парень лет девятнадцати.
        - Привет, дядя Кирилл.
        - Здорова, Тёмка, - кивнул Митрофаныч. - Чего надо?
        - Да батя за дровами послал, а одному скучно. Думал, может, вам надо?
        - Надо, - согласился Митрофаныч. - Только дел еще во. - Он полоснул себе ребром ладони по горлу, кивнул на меня: - Вон Серегу возьми. - Повернулся ко мне: - Сходишь? А я пока покашеварю, заодно барышень твоих к кухне прилажу.
        Я пожал плечами:
        - Давай топор.
        Щепки бодро летели в стороны. Мы резво рубили в два топора, стараясь успеть до темноты, и звонкое тюканье эхом разносилось среди сосен.
        Все же странно устроен этот мир. Вот, к примеру, Фарафонов заставлял работать из-под палки. Мотивировал это тем, что человек туп, ленив и сам делать ничего не станет. Не знаю, были ли люди, которых он превратил в рабов тупыми и ленивыми, но себя я таким точно не считал, а работать на Фару и его светлое будущее мне категорически не хотелось.
        Митрофаныч работать не заставлял. Он ничего не просил, напротив: давал все и ничего не требовал взамен. Но работать, глядя на него, хотелось. А вернее сказать, не работать было стыдно.
        И содранные лопатой ладони даже не навели на мысль о том, что можно отмазаться от похода за дровами. О сорванных мозолях я вспомнил тогда, когда с десяток раз махнул топором. Руки саднило нещадно, но работа все равно была в кайф.
        Давно забытое ощущение. Уже ради этого стоило остаться в Коровьем броде.
        - Слушай, Артем, - позвал я, - я так и не понял, как вы на самом деле называетесь? Митрофаныч говорил Белокаменный, потом Коровий брод…
        - Запутались, дядя Сереж? - улыбнулся Артем.
        Он вообще был улыбчивым и не очень разговорчивым. Не то стеснялся, не то склад характера такой. Бывают же молчуны, что предпочитают слушать, а не говорить. Артем с самого начала выслушал, что мы пришли из червоточины и остановились у Митрофаныча, удовлетворился этим объяснением и с глупыми вопросами не приставал. Меня это более чем устраивало, потому что пересказывать последние пару месяцев своей жизни еще раз не хотелось.
        Меня парень с ходу стал называть дядей Сережей. Говорил он мало, скупо и по делу. При этом всем видом показывал благодушное расположение. И я решил сам его разговорить.
        - Запутался, - кивнул я. - Есть малость.
        - Белокаменным мы официально называемся, - заговорил Артем, орудуя топором в такт словам. - Дядя Кирилл говорит, что это туфта. В девяностых придумали. А, по-моему, это круто.
        Я кивнул. В девяностых с развалом СССР переименовывали все подряд, до чего руки дотягивались. Да в той же Москве десятки улиц и станций метрополитена переименовали. Просто так - типа, к истокам возвращались. На самом деле - совковых идолов низвергали. Но молодежи, понятно дело, нравится. На то и молодежь.
        - А Коровий брод - это раньше так деревня называлась?
        - Поселок, - обиженно протянул Артем. - Какая вам деревня… Поселок мы, дядя Сереж. Нет, раньше поселок назывался Вороний брод. Я у мамки спрашивал, почему такое название, она сказала, что наша речка Пышма раньше мелкая была. Настолько, что ворона вброд перейти могла. Потому и название такое - Вороний брод. А Коровий брод это уже потом, после пробуждения придумали. Асбестовские.
        - Какие? - не понял я.
        - С Асбеста. Это там. - Артем махнул топором в сторону.
        - А коровий-то почему?
        - Как почему? - удивился парень. - Так ведь это… свет, из которого вы пришли. Он по руслу Пышмы в одном месте идет. Там как раз мелко. Так в том месте, раз в неделю в один день и примерно в одно время, из света корова выходит.
        - Дикая?
        - Нормальная. Вполне себе домашняя. Причем, как будто, одна и та же. У нас за три месяца тех коров целое стадо набралось. И все на одно лицо… то есть на одну морду. Ну вот. А дядьки с Асбеста приходили, как узнали, так давай ржать: Коровий брод! Так и пошло. Но мне Белокаменный больше нравится. Красиво.
        - А те, с Асбеста, чего хотели?
        - Да ничего. Обмен наладить. У них там своя жизнь, свои правила.
        - Наладили?
        - Так… - отмахнулся Артем. - Заходят иногда, меняются. Корову все выменять хотят, а лучше несколько. Но мы коров не отдаем. Одну им подарили по-соседски и всё.
        Коров беречь - это правильное решение. Кто его знает, сколько их еще выйдет из света. И быки оттуда, насколько я понимаю, не приходят. Значит, рассчитывать на потомство не следует. Так что коровок поберечь стоит.
        С другой стороны, их ведь можно и силой отнять. Но, судя по тому, что стадо с каждой неделей разрасталось, а на поселок никто не нападал, в Асбесте тоже жили не самые плохие люди.
        Кстати, интересно, а местные не боятся, что на них как-нибудь нападут, и их анархии настанет крышка? Оружия-то я в поселке ни у кого не приметил. А народу маловато, придет толпа побольше и не отобьемся…
        Я поймал себя на том, что думаю о себе как о части поселка. Быстро ж я к нему привык. Невероятно и неожиданно.
        Возвращались мы уже совсем в темноте. С Артемом я распрощался на полдороги к дому Митрофаныча. Нечего парню в провожания играть: чай не баба, сам дойду. Тележку, на которую свалил лесозаготовки, я бросил возле покосившегося сарая.
        Окошко дома светилось неярким подрагивающим огоньком. Из трубы в ночное лунное небо тянулась тонкая струйка дыма. Внутри дома фальшиво тренькали струны.
        Я толкнул дверь. Пахнуло теплом и жареной картошкой. Домашним уютом. Поверх плывущих аккордов негромко зазвучал голос Митрофаныча.
        Боже! Сколько лет я иду, но не сделал и шаг.
        Боже! Сколько дней я ищу то, что вечно со мной.
        Сколько лет я жую вместо хлеба сырую любовь.
        Сколько жизней в висок мне плюет вороненым стволом
        Долгожданная да-а-а-а-аль!
        Черные фары у соседних ворот!
        Лютики, наручники, порванный рот!
        Сколько раз, покатившись, моя голова
        С переполненной плахи летела сюда, где
        Родина!
        Еду я на Родину!
        Пусть кричат: «уродина».
        А она нам нравится!
        Хоть и не красавица.
        К сволочи доверчива,
        Ну а к нам тра-ля-ля! Ля-ля-ля! Ля-ля-ля-ля-ля-ля…
        Эй, начальник![Юрий Шевчук «Родина».]
        Гитара фальшивила. Митрофаныч пел чисто, но как-то по-своему, не подражая Шевчуку, отчего песня звучала совсем иначе. И не сказать, что мне это не нравилось.
        Я скинул верхнюю одежду в прихожей, вошел в комнату и тихонько остановился в дверях.
        Митрофаныч самозабвенно долбил по струнам. Гитара лажала. Митрофаныч морщился. Впрочем, благодарных слушательниц фальшь не трогала.
        Боже! Сколько правды в глазах государственных шлюх!
        Боже! Сколько веры в руках отставных палачей!
        Ты не дай им опять закатать рукава,
        Ты не дай им опять закатать рукава суетливых ночей!
        Черные фары у соседних ворот!
        Лютики, наручники, порванный рот!
        Сколько раз, покатившись, моя голова
        С переполненной плахи летела сюда, где
        Родина!
        Еду я на Родину!
        Пусть кричат: «уродина».
        А она нам нравится!
        Спящая красавица!
        К сволочи доверчива,
        Ну а к нам тра-ля-ля! Ля-ля-ля! Ля-ля-ля-ля-ля-ля…
        Эй, начальник!
        Митрофаныч заметил мое появление.
        - А, Серега, жрать будешь?
        - Буду.
        - Садись, - кивнул он, приглашая к столу. - Наливай, наваливай. Для тебя песенка.
        Я присел, налил из знакомой бутыли, подцепил со сковороды картошку. Выпил, закусил. Картошка оказалась сладковатой, прихваченной морозом. Но и такая была по нынешним временам деликатесом.
        Хозяин справился с проигрышем и вышел на третий куплет.
        Из-под черных рубах рвется красный петух,
        Из-под добрых царей льется в рты мармелад.
        Никогда этот мир не вмешал в себе двух,
        Был нам богом отец, ну а чертом…
        Родина!
        Еду я на Родину!
        Пусть кричат: «уродина».
        А она нам нравится!
        Спящая красавица!
        К сволочи доверчива,
        Ну а к нам тра-ля-ля. Ля-ля-ля. Ля-ля-ля-ля-ля-ля…
        Эй, начальник…
        Последние строчки Митрофаныч пропел неожиданно тихо. Коротко, едва слышно тренькнули напоследок струны.
        Звездочка от души захлопала в ладоши, но, не получив поддержки, притихла.
        Митрофаныч склонил голову в полупоклоне. Поморщился, отставляя гитару:
        - Совсем издохла балалайка. Ее за тридцать лет несчастную так перекосило. Я уж чего с ней только не делал, все одно - струну не держит.
        - Хорошая песня, - подала голос Яна. - Я ее помню.
        - Угу, - кивнул Митрофаныч и подмигнул мне: - Про тебя песенка, Серега. Про тебя и для тебя.
        - Почему это? - опешил я.
        - Потому что идешь давно, а не сделал ни шага. Ищешь, а чего ищешь, не понимаешь. И Родину еще не нашел.
        - Что-то ты недопонял, Кирилл Митрофаныч. Я домой иду. И ничего не ищу. Мне не нужны ответы. И лишние вопросы тоже не нужны.
        - Врешь, - уверенно заявил хозяин. - Вопросы у всех возникают. У каждого свои, тут от рода, от воспитания зависит. Но вопросы задают себе все. И ответы всем нужны.
        Я активно работал челюстями, чувствуя, как наполняется желудок, по телу растекаются тепло и сытая нега. Наконец отвалился от стола довольный и расслабленный.
        - А мне вот, Митрофаныч, представь себе, неинтересны ответы на большинство ваших вопросов. Потому что не вопросы это, а глупое никчемное любопытство. И ничего, кроме лишнего геморроя, попытки найти на них ответы не дадут.
        - Преувеличиваешь, Серега. Вот если б тебе сейчас предложили тайну анабиоза раскрыть, неужели б отказался?
        - А зачем мне знать, почему так случилось? Какая от этого практическая польза?
        - Немец знал, - подала голос Яна. - Даже рассказывать пытался.
        Митрофаныч спал с лица. Смотрел то на меня, то на Яну, будто пытался понять, не разыгрывают ли его.
        - И что?
        - Ничего, - мотнул головой я. - Нам Фарафонов со своей шоблой на пятки наступал. Мне не до его откровений было. Да и толку?
        - И вы не узнали, что произошло? - глупо переспросил Митрофаныч.
        Глаза его, казалось, готовы были выкатиться из орбит.
        Я пожал плечами.
        - А зачем?
        - Как зачем? - еще больше удивился хозяин, хотя казалось, больше уже некуда. - Сотни тысяч людей по всему земному шару пытаются докопаться до истины, понять, что случилось. Строят догадки, предположения. Вам же информация сама шла в руки, а вы…
        - Сотни тысяч людей тридцать лет назад, а если реально смотреть на вещи, то фактически еще вчера, пытались понять, кто убил Кеннеди. Сотни тысяч людей мучились вопросом, отравился ли Гитлер, или в бункере помер кто-то другой. Толпы народу пытались выяснить, куда делся Борман. Тысячи строили предположения о том, как на самом деле умер Сталин или чьими стараниями развалился Советский Союз. Иногда эти сотни тысяч вспоминали о всякой древней бурде, и тогда их интересовали загадки пирамид в Гизе, каменных чурбанов на острове Пасхи или каракулей в пустыне Наска. Они строили предположения, выдвигали официальные версии, устраивали между этими версиями конфликты… Скажи-ка, Кирилл Митрофанович, сегодня кого-то волнует хоть один из этих вопросов? А ведь люди остались те же самые. Просто сегодня их теребит загадка анабиоза. Но, на самом деле, в загадке анабиоза, как и в загадке египетских пирамид, нет ничего важного.
        Митрофаныч насупился, выпятил губу, всем видом показывая, что не согласен, но спорить не будет.
        - А ты оспорь, - поддел я. - Давай! Ну? А я тебе так скажу: есть насущные вопросы и любопытство. Так вот насущные вопросы - это вопросы выживания. А все эти домыслы о том, чего мы на самом деле не знаем и никогда не узнаем - пустое любопытство.
        - Без знания прошлого нет будущего, - ввернул Митрофаныч расхожую фразу.
        - Ерунда! От того, что все эти тысячи узнают, как развалился Союз, или почему произошел анабиоз, ничего не изменится. И в будущем не изменится. Разгадки этих загадок никому ничего не дадут. От этих знаний ничего не изменится. Допустим, вам сейчас покажут пальцем на того, кто виноват. Дальше что? Что вам это даст? Пойдете и убьете виновника? Хорошо. Допустим. И что потом? Ничего не изменится. Анабиоз назад не отыграешь, он уже случился. И не важно, кто виноват и что произошло. Важно понять, как жить дальше. Важно конкретные задачи решать.
        Митрофаныч наклонил голову и посмотрел с ехидцей.
        - Красиво говоришь, - уличил он. - А сам-то понял, как дальше? Ты вот прыгаешь с места на место, как блоха, а какие конкретные задачи ты этим решил? И к чему ты, в конечном итоге, допрыгать хочешь? Сам же говорил, что у тебя в Москве ни родителей, ни детей, ни жены. Так чего бы не остановиться и не решать конкретные задачи?
        Митрофаныч смотрел с хитрым прищуром. Уел зараза.
        - Я и остановился, - буркнул я.
        - Надолго ли?
        - Это здесь при чем? - проворчал я. - Мы о другом говорили.
        - Может, и ни при чем, - согласился Митрофаныч. - Тебе виднее. А?
        Укладывались мы в темноте. Митрофаныч притворил дверку топливника, задул свечу, посетовав, что запас кончается, и скоро придется возвращаться к лучинам. Залез на печь, поворочался и притих.
        Звездочка улеглась на лежаке поменьше. Нам с Яной достался тот, что попросторнее. В хозяйстве Митрофаныча нашлись набитые сеном тюфяки и побитые временем, но все же годные верблюжьи одеяла.
        Яна легла к стенке, повернулась ко мне спиной. Притихла.
        Сон не шел. В голову лезли дурные мысли. Пустые, ни к чему не ведущие. Видимо, навеяло разговором с Митрофанычем. А он засранец. Нагадил мне в голову и дрыхнет теперь, сопит в две дырки.
        А я что? Сам же говорил, что меня все это не трогает. Или трогает? Выходит, врал себе? Да нет, не врал. Просто ничто человеческое мне не чуждо, включая глупое любопытство. Плюс усталость…
        Вот именно, усталость! Я сейчас должен был без задних ног дрыхнуть, а вместо этого думаю черт-те о чем. Лучше вон о Яне думать. А то, с того момента, как мы план побега придумали, я даже поцеловать ее не успел.
        Я повернулся на бок, обнял Яну и запустил руку под кофту.
        - Не тяни лапы, - недовольно прошептала девушка. - Мы не одни, между прочим.
        Я послушно убрал руку. Тут же озлился на себя задним числом. И что, что не одни? Я ж не оргию устраиваю.
        Захотелось подняться и поднять всех на уши. Да какого черта? Немец помер. Я, можно сказать, убийцей стал. Возможность до Москвы добраться в обозримом будущем пропала. А тут еще один, философ деревенский, меня жизни учит, другая нос воротит и на место ставит, как пацана сопливого. Какого хрена?
        Я тихо скрипнул зубами. Лучше б Янку со Звездой положил, а сам один лег.
        Мысли сделались совсем мрачными. Заснул я злой и неудовлетворенный.
…На кухне было накурено. На столе стояла бутылка грушевого «Абсолюта». Закусывать эту водку не хотелось, но ощущение было таким, словно духов хлебнул. Эту хреньку приволок Борис. В другой раз я не упустил бы случая подначить, но в тот момент мне было пофигу. Я страдал, переживая разрыв с… кажется, с Ольгой. Да, точно, с Ольгой.
        Впрочем, тогда мне не так важно было, с кем кончились отношения. Важно было, что они кончились.
        - Ты, Серенький, не прав, - обстоятельно втирал Борзый, наливая в очередной раз грушевое пойло. - С бабами надо расходится легко. Без ущерба для здоровья.
        Борис захмелел, и голос его приобрел размеренность и благозвучность, какими никогда не отличался.
        Странное дело: мне было плохо, я хотел нажраться и позвал этих двоих для компании. В итоге - Борян захмелел, Олежка нажрался в сопли, а я как дурак сидел ни в одном глазу, злой и прибитый горем.
        - Хочешь, я тебе мастер-класс дам по общению с противоположным полом?
        - И я могу, - встрепенулся Олег.
        - Ты сиди, - отмахнулся Борис. - Твои навыки общения с противоположным полом измеряются толщиной кошелька. Пока ты своим шлюхам тайским платишь, общение идет. А время вышло - досвидос.
        - У меня, между прочим, жена еще есть, - насупился Олег.
        - Не считается, - забраковал Борзый. - Мастер-класс по сдаче мозга в сексуальное рабство не актуален.
        Я поднял рюмку, Борис перехватил меня за запястье раньше, чем я успел выпить.
        - Погоди, Серенький. Я уже нажрался.
        - Так я-то еще нет. - Я попытался перехватить рюмку в другую руку, но Борис вцепился в тару и потянул вниз, к столу.
        - Погоди, говорю. Успеешь. Слушай: с женщинами главное…
        - Борян, тормози, - оборвал я. - Мне твои советы не подходят. Я просто так не могу…
        - Это потому, что ты дурак, - ввернул Борзый.
        - Спасибо.
        - Еще заходи.
        Я кивнул и поспешно опрокинул рюмку. Водка с привкусом дюшеса прокатилась по пищеводу, но не добавила даже тепла. Только горечь.
        Борис поглядел на меня уничижительно.
        - Я просто так не могу, - повторил я. - Мне влюбиться надо.
        - А мне что, не надо? - фыркнул Борис. - Ты меня за кого принимаешь?
        - Я тебя за друга принимаю, - устало сказал я. - И как другу говорю: ты не знаешь, что такое серьезные отношения. У тебя когда последний раз было, что б девушка с тобой дольше двух-трех месяцев продержалась? Ты, извини, тупо пялишь всё, что движется.
        - И что? При чем здесь любовь?
        - Вот именно, ни при чем.
        - Вот именно. Просто ты, Серенький, не знаешь, что такое влюбиться на одну ночь.
        - Знаю, - не согласился я. - Это называется потрахаться и разбежаться.
        Борис выудил из пачки сигарету, прикурил.
        - Это у тебя так называется. Потому что у тебя к женщинам подход утилитарный. Ты ни на ночь влюбиться не можешь, ни на всю жизнь. Потому что одна ночь для тебя только койкой меряется, а длительные отношения это вообще серьезный и многоступенчатый расчет. Потому и колбасит тебя, что планы твои порушили. А вовсе не потому, что ты любовь потерял. А это всё, - он обвел прокуренную кухню и стол, на котором кроме трех рюмок, пузыря «Абсолюта» и пепельницы ни черта не было, - приступ самобичевания.
        - Спасибо, дорогой друг, - огрызнулся я. - То-то мне так больно. Из-за порушенных планов, наверное.
        - Где болит? - хищно ухмыльнулся Борзый.
        Я хлопнул ладонью по груди.
        - Здесь.
        - Здесь не может, - отрезал Борис. - Я в одной статье читал, психологи говорят, что эмоциональная боль длится двенадцать минут. Все остальное самовнушение. Так что болит у тебя вот здесь.
        И он тихонько постучал пальцем мне по лбу…
        Проснулся я неудовлетворенный и злой. Яна спала рядом. Не то у нее снова сменилось настроение, не то просто замерзла ночью. На соседнем лежаке тихо посапывала Звездочка. Митрофаныча не было, несмотря на то, что за окном едва светало.
        Я поднялся, стараясь не шуметь, обулся, набросил куртку на плечи и вышел во двор.
        Ночью снова приморозило, и теперь было откровенно холодно. Я поспешно влез в рукава и застегнулся под горло.
        Митрофаныч нашелся за сараем, где я накануне вечером сгрузил добычу. Разгоряченный хозяин, самозабвенно хакая, колол дрова. Топор взлетал вверх и опускался вниз, расщепляя поленья с одного, редко с двух ударов.
        Топором хозяин махал, видно, давно: бушлат валялся рядом, рубаха на Митрофаныче была расстегнута до пупа, из-под нее выглядывала волосатая грудь.
        Я остановился в сторонке и некоторое время наблюдал за чужой работой. Приятно смотреть, как люди работают с удовольствием и без раздражения. Для Москвы это редкое зрелище. В столице большинство жителей просыпается с мыслью, что кругом одни уроды. На улице, в транспорте, на работе. Начальник полный урод, да и работа уродская, и надо только успеть урвать свой кусок. Да чего кривить душой: у меня самого и работа уродская, и начальник козел еще тот. Ну, во всяком случае, прежде так было.
        Митрофаныч хакнул в последний раз, легко загнал топор в колоду, на которой колотил поленья и подошел ко мне.
        - Утречко доброе.
        Я кивнул. Глядеть на полураздетого Митрофаныча было холодно. Тот улыбнулся.
        - Да хорошо же! Об одном только жалею - курева нету. И табака нету. Мне б хоть кустик, уж я бы рассадил. А нету.
        С куревом в самом деле была беда. В первое время после пробуждения везунчики находили старые, насмерть пересохшие сигареты, сохранившиеся только за счет полиэтиленовой пленки, что обтягивала пачку, а потом еще и блок. Курить такие сигареты было противно. Даже табаком это назвать язык не поворачивался, но вскоре и такого курева не стало.
        Я без никотина мучился не очень долго, а для многих это стало серьезной проблемой. За время нашего путешествия я повидал немало людей, страдающих без табака. Чего они только не пытались курить!
        - Сам-то не куришь?
        - Курил.
        - А теперь не хочется?
        - Обычно нет. Но иногда - зверски.
        Митрофаныч хитро прищурился.
        - Сейчас бы покурил, а?
        Я кивнул. Настроение для пары затяжек было подходящим. Хозяин хлопнул меня широкой ладонью по плечу.
        - Ты не обижайся, Серега, но не твоя эта девка. И зря ты из-за нее переживаешь. Брось. Пользует она тебя. С самого первого дня пользует.
        От этих слов курить захотелось еще больше.
        - Ты откуда знаешь? - грубовато поинтересовался я.
        - Тык видно же, - удивился Митрофаныч. - Так что бросай. Чем быстрее, тем лучше. Тебе ж легче будет.
        - А если я ее люблю? - набычился я.
        - А ты любовь с влюбленностью не путаешь? - прищурился хозяин. - Если влюблен, то раньше бросишь, раньше переживешь. А если любишь, то…
        Он неожиданно замолчал и пошел за бушлатом. Я поплелся следом.
        - Что?
        - Ничего. Тогда трандец тебе, Серега. Потому что не твоя это девка. И никогда твоей не будет.
        Митрофаныч накинул бушлат на плечи, выдернул из колоды топор.
        - Жрать хочешь?
        Я помотал головой. Последнее, что мне сейчас хотелось, это есть.
        - Тогда бери тележку. До леса сходим.
        - Зачем?
        - За дровами.
        - Так есть же, - я окинул взглядом поленницу. - Много.
        - Городской, - фыркнул хозяин. - Запас карман не тянет. Топить-то постоянно надо, а то околеем. Сейчас запас поболе сделаем, потом хату тебе подыщем. Если ты всерьез остаться решил, то, поди, захочешь своим хозяйством обзавестись. Или ты передумал?
        - Не передумал.
        - Тогда бери тележку, - подмигнул Митрофаныч.
        До леса шли молча. Мне было не до разговоров. Митрофаныч тоже в душу не лез и с лишним трепом не приставал. Я вообще заметил за ним манеру не цепляться без надобности и говорить метко и ненавязчиво.
        Хозяин ронял слова, как семена в землю. Вроде бы говорил легко, походя и совсем не о том, но сказанное застревало, укоренялось и давало неожиданные всходы. Хотя со сказанным про Яну я категорически не хотел мириться.
        Видно ему, понимаешь ли. Психолог хренов. День за мной понаблюдал и все про меня понял. Ага! Я всю жизнь про себя что-то недопонимаю. А он враз все увидел. И почему я должен равняться на его слова. В конце концов, это просто частное мнение. И что он там увидел? Янкины закидоны? Мало ли. Может, у нее настроение плохое. Может, месячные скоро, или еще чего. У баб все зависит от гормонального фона.
        - Стой-ка, - велел Митрофаныч.
        Я покорно остановился. Скрипнула тележка. Мой спутник хлопнул ладонью по стволу ближайшего дерева.
        - Это валим. Держи, согрейся. - Он протянул топор.
        Спорить не хотелось. Физический труд всегда был не только способом согреться, но и прекрасным средством от хреновых мыслей. Я охотно взялся за работу, но только в этот раз мысли отчего-то не хотели отступать.
        А что если Митрофаныч прав, и Яна на самом деле меня использовала? Что я про нее знаю? Да ничего. Просто в один день я влюбился в нее с первого взгляда и решил, что она в меня тоже. А потом все крутилось, как в калейдоскопе, и некогда было даже оглянуться назад, оценить происходящее, подметить отношения.
        Да и не было отношений. У меня не было времени на чувства, у Яны тоже. Но ведь, если времени на чувства нет, значит, и чувств толком нет.
        Выходит, Яна меня не любит. Но тогда выходит, что и я ее не люблю.
        Удары топора ускорились, щепа летела во все стороны золотистыми брызгами.
        И Олег, тот, что явился ко мне в червоточине, говорил, что один из моих спутников мне врет. Может быть, мне врет Яна? Тогда получается, что несчастного Вольфганга я убил из пустого подозрения.
        Впрочем, Штаммбергера я так или иначе отправил на тот свет из пустых подозрений. Ведь в червоточине все иллюзорно.
        Стоп!
        Но ведь немец умер на самом деле. Значит, не всё иллюзия. Но тогда что это было? Ведь это не мог быть Олег. Ведь Олег умер. Я сам видел его скелет в номере тайского отеля. Так с кем я говорил внутри червоточины?
        От всех этих вопросов лишь росло раздражение. Ненавижу, когда так угоняются другие, и уж точно не ждал подобного угона от себя.
        - Тише, тише.
        Я опустил топор и резко обернулся. Передо мной стоял Митрофаныч. Он уже скинул бушлат и протягивал мне руку.
        - Давай-ка топор. Передохни малость.
        Я ошалело поглядел на измочаленный ствол несчастного дерева, отдал топор и присел на тележку. Курить хотелось зверски.
        Митрофаныч застучал по подрубленному стволу. Работал, как всегда: спокойно, размеренно, без особенной спешки.
        Он перехватил мой взгляд, а вместе с ним, видимо, и мысли. Подмигнул:
        - Торопись медленно. Будешь гнать, быстро выдохнешься. Жизнь - не стометровка. В ней темп держать надо. Первым прибегает не тот, кто резче рванул, а тот, кто силы соразмеряет и дыхание держит.
        - Мы ж не бегом занимаемся, - вымученно усмехнулся я.
        - А какая разница? - просто спросил Митрофаныч. - Разницы-то никакой. А?
        Я пожал плечами. Может, он и прав. Может, даже во всем прав. Хотя так не бывает.
        - Слушай, а где все? - спросил я, переводя тему.
        - Какие тебе «все»? - нахмурился Митрофаныч.
        - Ну, сам же говорил, что тут поселок. Народу должно быть побольше, чем ваши несколько дворов.
        - Народу и есть побольше. Хотя не проснулись многие. Просто люди делом заняты, а не праздным шатанием. И потом - основное поселение там, дальше, где теперь коровник, - Митрофаныч махнул топором в сторону. - А мы тут, с краю.
        - Вроде как пограничники?
        - Почему пограничники? Просто на окраине живем.
        - Хоть оружие-то у вас есть?
        - Ну, есть у меня ружье, - пожал плечами Митрофаныч. - А зачем? Охотиться наши пацаны и так приспособились. Луки сладили, обращению подучились. Зайцев бьют. Уток били. А больше и не надо.
        Святая простота.
        - А если чужой кто? - спросил я.
        - По людям стрелять? Мы ж свои в своей стране. Тут чужих нет. Все на одном языке говорим, со всеми договориться можно. А если с кем временное помешательство, так и без ружья успокоить можно.
        Все же хозяин наивен. Живет тут, в своем изолированном мирке. Рядом какой-то неведомый Асбест - тоже мне названьице, - жители которого вполне лояльны и миролюбивы. А как придет сюда какой-нибудь Фарафонов?..
        - Ты всякую дурь из башки выкинь, - оборвал поток мыслей Митрофаныч. - Лучше сюда иди, поможешь.
        Я встал с тележки, подошел ближе. Митрофаныч еще пару раз шарахнул по стволу, и мы совместными усилиями повалили подрубленную сосну. Дерево легло с оглушительным хрустом.
        В первый момент внутри от этого звука все оборвалось. Я ожидал, что будет громко, но, признаться, не думал, что настолько.
        Митрофаныч, судя по всему, валил высокие деревья не в первый раз. Потому только отскочил в сторону и спокойно взирал, как валится сосна.
        - Некого тут бояться. И незачем, - словно мы и не прерывали разговора, продолжил он. - Боится тот, кто с собой не в ладу. А у того, кто нашел в себе гармонию, она и с миром вокруг ладится.
        - Люди всякие бывают, - не согласился я.
        - Люди все одним миром мазаны. К каждому можно подход найти. А ружье… что ружье? Вот есть оно у меня, а зачем? Для весу? Так оно мне солидности не прибавит. Если я в душе трус, так я и с ружьем трусом буду. Стрелять?.. Не хочу я в людей стрелять. Господь заповедовал, не убий. Так зачем же я убивать стану?
        - Когда тебя убивать станут, ты по-другому заговоришь, - беззлобно сказал я.
        - Кто меня убивать станет? И за что? Я зла никому не делал, а за пустяшное барахло друг другу глотки грызть… Это у вас, городских, может, так принято. У нас - нет. Давай-ка, за работу.
        А может, и в этом прав хозяин? Кого здесь бояться? И вообще, зачем кого-то бояться? Зачем искать врагов за каждым кустом? Видно, меня приучило к этому наше со Звездой путешествие. Или я изначально испорчен Москвой.
        Ведь у меня теперь есть чудесная возможность: остановиться, осмотреться, найти, как говорит Митрофаныч, гармонию в себе.
        И ведь ничего делать для этого не надо. Просто найти дом, обустроить хозяйство. Жить.
        А что? Поселимся с Яной где-нибудь здесь, на окраине Белокаменного, и будем жить долго и счастливо. Рядом Звездочка обустроится. Митрофаныч опять же, мальчишка этот, Артем, с которым мы вчера за дровами ходили. Кто еще?
        Прочие полтора десятка соседей, с которыми меня шапошно перезнакомил вчера Митрофаныч, тоже, судя по всему, приятные люди. Вот и поживу среди людей.
        За этими размышлениями я помог Митрофанычу расчленить несчастную сосну и погрузить часть наших лесозаготовок на тележку.
        Когда мы подкатились к приютившему нас дому, внутри уже не спали. Из трубы тянулся дымок. Из-за двери звенел радостный смех Яны. Кажется, настроение у нее поднялось. Это хорошо.
        Я улыбнулся, Митрофаныч напротив хмурился.
        - Чего такой смурной? - попытался я подбодрить хозяина.
        - Да так, - пробормотал Митрофаныч и напел на незнакомый мне мотив:
        Барон Жермон поехал на войну.
        Барон Жермон поехал на войну,
        Его красавица жена
        Осталась ждать, едва жива
        В разлуке и печали.
        Я толкнул дверь и вошел в душную избу. Сзади невесело напевал мажорную песенку Митрофаныч:
        Одна в расцвете юных лет,
        Одна с утра, одна в обед -
        Она могла бы подурнеть
        И даже к черту помереть,
        Но ей не дали…[Ю. Ким, песенка из к/ф «Ярославна - королева Франции».]
        В комнате за столом сидел белобрысый детина лет тридцати и что-то рассказывал белозубо улыбаясь. Подле него устроились Яна и Звездочка.
        На открывшуюся дверь повернулись все трое. Яна весело улыбалась, на щеках проступили ямочки, в глазах плясала бесовщинка. Именно в такую я и влюбился. Звездочка виновато потупилась. Детина лучезарно скалился.
        Он не понравился мне сразу.
        Митрофаныч оборвал свои унылые напевы.
        - Здорова, Ванька, - приветствовал он детину. - Ты чего здесь?
        - Добречка, Кирилл Митрофаныч. Я к тебе по делу.
        Ванька поднялся из-за стола и шагнул нам навстречу. Я наконец отступил с порога, пропуская в комнату и хозяина. Тот поручкался с белобрысым гостем. Кивнул ему на меня:
        - Это Серега, - и добавил уже для меня: - А это Ванька. Наш Левша.
        - Блоху подковал? - ядовито поинтересовался я.
        - Нет, радио смастерил, - улыбнулся детина. - Это Митрофаныч шуткует.
        Он протянул руку, я ответил на рукопожатие. Крепкое. Причем Ванька не выпендривался и не давил, чтобы умышленно сделать больно, как любят некоторые понторезы, просто рука у него в самом деле была могучая. На мгновение мне показалось, что моя ладонь попала в тиски. Потом стало легче.
        И улыбался детина тоже вполне искренне. Но эта искренность злила меня еще больше. Не зря говорят: простота хуже воровства. Какого хрена он тут заигрывает с моей женщиной?
        - Чего надоть? - Митрофаныч уже занимался своими делами и на происходящее вокруг вроде как не обращал внимания.
        Я с неодобрением поглядел на Яну. Девушка улыбалась. Не мне. Белобрысому Ваньке.
        - Как обычно, Кирилл Митрофаныч. Контактики протирать чем-то нужно.
        Митрофаныч кивнул, не поворачивая головы, выудил знакомую бутыль, поставил на стол, вывернул пробку. Привычно запахло самогоном. Проворные пальцы хозяина подцепили с подоконника небольшой пузырек.
        - Чего собираешь опять, кружок «юный техник»?
        - Пока секрет, - разулыбался Ванька.
        - Секрет, - передразнил Митрофаныч, с ювелирной точностью наполняя пузырек. - Когда тару возвращать станешь?
        - В следующий раз принесу, - пообещал детина.
        Хозяин опустил бутыль, закрутил пузырек, подвинул к благодарно скалящемуся Ваньке. Интересно, этот идиот все время улыбается?
        Я скрежетнул зубами.
        - А внутрь будешь? - подмигнул белобрысому Митрофаныч.
        Детина помялся.
        - Ты ж знаешь, Кирилл Митрофаныч, я не пью.
        - Что-то недоброе таится в мужчинах, избегающих вина и застольной беседы. Такие люди либо больны, либо всех ненавидят,[М. Булгаков, «Мастер и Маргарита». Перефразировка. Дословная цитата: «что-то, воля ваша, недоброе таится в мужчинах, избегающих вина, игр, общества прелестных женщин, застольной беседы. Такие люди или тяжко больны, или втайне ненавидят окружающих». Сергей цитирует, как может.] - всобачил я цитату из какой-то давно забытой классики.
        Яна тут же зыркнула на меня, как на врага народа, поднявшего руку на счастливого младенца.
        - Я всех люблю, - не согласился Ванька.
        - Значит, нездоров, - злорадно ответил я.
        Митрофаныч уже выставил на стол стаканы, глянул на меня с вопросительным прищуром. Я кивнул. Самогон с бульканьем разошелся по стаканам.
        Я чокнулся с Митрофанычем и залпом осушил тару.
        - А я тебе давно говорил, - опрокинув стакан, процедил Митрофаныч. - Кто не курит и не пьет, тот здоровеньким помрет.
        - Кто не курит и не пьет, ровно дышит, сильно бьет, - насупился Ванька, явно не ждавший, что Митрофаныч поддержит меня.
        - Кто не курит и не пьет, пешим строем нах идет, - подвел я итог неожиданно пришедшей в голову рифмой.
        Ванька перестал улыбаться, посмотрел на меня и впрямь как обиженный ребенок.
        - Ладно вам, - пробормотал он. - Ну бывает же, что человек не пьет.
        - Бывает, - поддержала Яна и зло посмотрела на меня. - Не все же алкаши.
        Белобрысый снова заулыбался.
        - Вот, - радостно поведал он. - Ладно, я к вам после зайду.
        Он сгреб своей необъятной ручищей пузырек с самогонкой и вышел.
        - Это было грубовато, - заметил Митрофаныч, как только за Ванькой закрылась дверь.
        Причем я так и не понял, кому была адресована эта фраза: мне, завуалировано пославшему гостя по известному адресу, или Яне, обозвавшей нас с хозяином алкашами. Уточнить я не успел. Митрофаныч вернул бутыль на место и вышел следом за Ванькой. Только дверь скрипнула.
        - Ты что за детский сад тут устроил? - накинулась на меня Яна.
        - Он меня бесит, - честно признался я.
        - Это повод хамить человеку?
        - Плевать. Я не хочу больше видеть этого человека. Особенно рядом с тобой. Мне это не нравится.
        Девушка вскочила из-за стола.
        - Подумаешь! - сейчас она напоминала взбесившуюся фурию. - А мне не нравятся приступы ревности. Тем более, что у тебя нет никакого права закатывать мне сцены. Мы не обвенчаны, не расписаны, и детей у нас нет.
        Гневная тирада обрушилась на голову ледяным душем. Внутри что-то болезненно натянулось.
        - Мне казалось, что между нами взаимное чувство.
        - И ты его убиваешь! - выпалила Яна и выскочила из комнаты.
        Я хотел броситься следом, но тонкие пальцы вцепились в предплечье, удержали на месте. Звездочка смотрела на меня такими глазами, будто это ее, а не меня только что приложили мордой об стол.
        - Сережа, не надо - не надо, - тихо промяукала она и покачала головой.
        - А что надо? - сердито рявкнул я, срывая зло на хреновского трансвестита.
        - Она тебя не любит.
        Я резко выдернул руку из пальцев Звезды, но желание бежать и что-то объяснять сейчас Яне уже пропало.
        Возникло ощущение самообмана, который я упорно отрицал.
        Хотелось курить, но сигарет не было. Хотелось махнуть стакан, но Митрофаныч убрал свою волшебную бутыль, а хозяйничать без него было как-то по-скотски.
        - Не любит, - проворчал я. - Ты-то что об этом знаешь?
        Звездочка не ответила, лишь поглядела на меня грустным взглядом больной собаки.
        Весь день Яны не было. Я мучился. Пытался уйти в работу, пытался говорить с Митрофанычем на отвлеченные темы, пытался переключиться - без толку. Все мысли крутились вокруг Яны.
        Осознание собственной правоты уже не было столь ясным. Давало трещины, теряло незыблемость. Сомнение червем точило душу. Порой начинало казаться, что это я, дурак, обидел девушку, а заодно еще и этого улыбчивого, милого по сути, парня, который только и делает, что возится со своими радиоприемниками и прочей гнилой бурдой и зла никому не желает.
        Возможно, я посыпал бы голову пеплом и приполз к Яне на коленях, но остатки здравого смысла все же задирали голову, напоминали, что я сам тоже хороший по сути парень: зла никому не желал и ничего дурного Янке не сделал.
        Последний раз так по-идиотски отношения с противоположным полом у меня складывались лет в семнадцать. Хотя нет, вру. Еще была Ольга. Но с ней отношения сложились нормально. Разбежались только как-то… некрасиво. И еще несколько месяцев после я провел в странном запойно-тоскливом состоянии, начавшемся в вечер разрыва с той примечательной грушевой водки.
        Да, хреновенько разошлись с Ольгой. А после все было проще, спокойнее. Без надрыва и нерва. Как будто до того в душе бурлили юношеские страсти-мордасти, а после я вроде как повзрослел, поуспокоился.
        И вот на тебе, мелькнула Янка со своими ямочками на щеках и бесовщинкой во взгляде, и спокойствие накрылось медным тазиком. Я же с первого дня, с первой минуты вел себя с ней, как пацан зеленый.
        После Ольги вроде все стало ясно. И не потому, что Борян свою философию мне три дня к ряду в уши лил, водку подливая. Просто когда перегорело, и пришла спокойная отрешенность, оказалось достаточно одного взгляда назад, чтобы понять как, что и почему произошло. Пришло понимание. И все дальнейшие отношения с противоположным полом всегда были понятны, просчитываемы и логичны.
        Пока не появилась Яна.
        Затмение на меня нашло, что ли? Или тридцать лет спячки так странно подействовали?
        И ведь сказал же мне Митрофаныч: не твоя это девка.
        Но даже теперь, умом понимая, что он прав, сознавая, что меня использовали, я все еще на что-то надеялся и продолжал обманываться. Или не обманываться? А вдруг все это ерунда? Вдруг все это я сейчас надумал себе на ровном месте. Еще и Митрофаныча приплел с его спорными умозаключениями.
        Яна появилась только к вечеру.
        Мы уже поужинали. Хозяин накатил стакан, забрался на печку и теперь похрапывал под треск углей. Звездочка рассказывала мне какую-то полумифическую историю на ломаном русском, перемежая рассказ тайскими фразочками. Я не понимал толком смысла, только кивал, угукал и изображал благодарного слушателя.
        Мысли были далеко от тайских историй.
        Когда, судя по интонациям, накалу и блеску в глазах, Звездочка приблизилась к кульминации, тихо скрипнула дверь. Я поднялся, мгновенно забыв и про Звезду и про ее байку.
        В прихожей что-то тихо пошебуршало, и в комнату скользнула Яна.
        - Ты где была? - я постарался спросить как можно мягче, но в голосе против воли прозвучали требовательные нотки.
        - Гуляла, - небрежно пожала плечами Яна.
        Просто. Как ни в чем не бывало. Как будто никто ни в кого не влюблялся, не бежал из Новгорода, не ссорился. Словно и не было между нами ничего. Вообще ничего. Совсем.
        - Я за тебя волновался.
        - Напрасно, - бесцветно обронила Яна, распустила волосы и скользнула на лежак. Придвинулась к стенке.
        Я сел рядом, вгляделся в полумрак, прерываемый дрожащим светом от печи.
        Звездочка уже тихо посапывала на своем месте. Когда успела только?
        Лег рядом с Яной, сказал тихим шепотом:
        - Нам надо поговорить.
        - Не сейчас, - так же спокойно и отстраненно произнесла она.
        - Ян, это серьезно.
        Девушка повернулась ко мне, посмотрела блестящими в темноте глазами.
        - Я устала. Все устали. - Она легонько чмокнула меня в нос. - Завтра поговорим. Хорошо?
        Завтра поговорить не вышло. Чуть свет меня растолкал хозяин и, поднеся палец к губам, жестами погнал на выход. Заспанный, я вывалился в морозное утро.
        - Что стряслось?
        - Ничего, - бодро сообщил Митрофаныч. - Рабочий полдень. Печку тут одной поправить надо. Баба без мужика живет. На подхвате будешь.

«Бабу» звали Дашей. Было ей лет двадцать пять, не больше. По градации Митрофаныча она больше подходила под понятие «девка», и у меня создалось впечатление, что хозяин решил поработать сводней.
        Даже если и так, занятие это было бесполезное.
        После спячки Даша осталась без родителей. Мишка, что ухлестывал за девушкой до анабиоза, заснул с удочкой в Пышме по колено в воде. Девчонка оказалась одна, предоставленная самой себе. Замкнулась. Только «дядя Кирилл», как она звала Митрофаныча, за ней приглядывал.
        В другое время я с удовольствием пообщался бы с милой грудастой Дашей, но только не теперь.
        Печка действительно нуждалась в ремонте. До обеда я проторчал на подхвате у Митрофаныча, после чего был отпущен, как «абсолютно бесполезный в печном деле субъект».
        То ли Митрофаныч решил, что моя помощь ему более не требуется, то ли в самом деле хотел свести меня с грустной Дашей и теперь отметил тщетность попытки.
        Дома я никого не застал. Митрофаныч остался у Даши. Яны не было. Со Звездой я столкнулся в дверях. Она убегала за водой «с каким-то тётя Вера». Я остался наедине с самим собой.
        Вот и все. Я один. Совсем. Чужой в чужом доме. В чужом поселке. В чужой стране. В чужом мире.
        От осознания тотального одиночества накатила тоска.
        Мне всегда хотелось уехать из Москвы. Вообще из России. Меня там ничто не держало, кроме пары друзей и горстки приятелей. Ни семьи, ни родных. Могилы родителей? Все эти кладбищенские бредни - чушь собачья. Родители живут в моей памяти, а не под куском мрамора. Под могильной плитой всё давно сожрали черви.
        Я хотел уехать. Я уехал.
        Оказалось, там не лучше. Там все непривычно. Многие моменты укрылись от понимания, про другие я понял только одно: я никогда не смогу этого понять. Там был чужой мне уклад. Там я потерял близкого друга. Там у меня не было ничего.
        Я захотел вернуться. Я вернулся.
        Почти. Пусть не добрался до Москвы, но вернулся в Россию. И что?
        Здесь прекрасно себя чувствовали Митрофаныч и Артем. Здесь устроилась Яна. Здесь даже Звезда нашла себе место. А я?
        Один. Некстати. Не на своем месте.
        А где оно, это свое место?
        Говорят, нужно держаться корней. Я бы хотел, но у меня их нет. Меня ничто нигде не держит. Я как перекати поле: подул ветер, меня понесло. Сменилось направление, меня несет в другую сторону.
        Может быть, в этом есть какой-то смысл, но я его не понимаю.
        Рыба ищет - где глубже, а человек - где лучше. Нас этому учили со школы, как и другим «народным мудростям». Я ищу, где лучше, а выходит, как у рыбы на мелководье: куда ни ткнись, везде мелко.
        Почему так?
        Снова захотелось выпить. И снова наползло то ненавистное состояние, когда возникают вопросы без ответа. Вопросы, не требующие ответа. Вопросы, не имеющие ответа.
        Я вышел на крыльцо, прикрыл дверь в хату.
        Вернуться, что ли, к Митрофанычу, помочь с печкой. Пусть даже ему и не нужна моя помощь.
        Не нужна помощь. Я не нужен.
        А ведь хотел здесь остаться, планы строил. Зачем, если я ни к чему?
        - Здрасьте, дядь Сереж, - окликнули с дорожки.
        Я обернулся на голос. По тропинке, вдоль останков хозяйского забора, топал Артем. Бодро махал рукой.
        Я кивнул в ответ:
        - Опять за дровами?
        - Не, - улыбнулся парень, сворачивая на наш двор. - На реку. За коровой.
        - Раньше на реку за рыбой ходили, - мрачно ухмыльнулся я. - Теперь за коровами. Куда мир катится?
        - Уже прикатился, - поддержал игру мальчишка. - Дальше катится. Айда со мной.
        На реку за коровой. Я улыбнулся. Смешно, конечно, но лучше так, чем навязываться.
        - А пошли, - кивнул я парню и спустился с крыльца.
        Стена золотистого света шла точно по водной глади, вдоль русла. На бег Пышмы сияние не влияло никак. Речка текла обычным порядком. Свет разделял ее на две части. Плотный, непрозрачный. Понять навскидку, насколько широка Пышма, и как далеко отсюда ее противоположный берег, было невозможно. Разве только знать это заранее.
        Артем остановился, притаился за чахлыми кустами, на которых болтались последние засохшие листья.
        - Здесь будем ждать, - сообщил он почему-то шепотом.
        Я кивнул.
        Вот значит, как выглядит этот брод, давший новое название поселку. Не только новое название - новую жизнь. Домашняя скотина в проснувшемся мире - это такой козырь в рукаве, о котором даже мечтать нельзя.
        За годы спячки домашние животные либо передохли, либо одичали. За считанные дни после пробуждения люди оскотинились. В одичавшем и оскотинившемся настоящем иметь домашнюю скотину, и не иметь из-за этого проблем было сродни библейскому чуду.
        Белокаменный Коровий брод доказал: чудеса случаются.
        - Долго ждать-то? - спросил я.
        Артем пожал плечами. Шепнул:
        - Всяко бывает. Иногда недолго, порой дотемна. Но чаще недолго. И всегда в один день.
        - А потом чего?
        - Чего? Возьмем корову, отведем в коровник. Да вы не бойтесь, она не бодучая.
        Не бодучая. Это прошлые были не бодучими. А кто ее знает, какая на этот раз выйдет. Может, оттуда вместо домашней коровы дикий бык припрется. А за светом тут, видно, какая-то временная аномалия. И корова одна и та же. И домашняя. Тридцать лет она прожить никак не могла. Значит, приходит из прошлого.
        Кстати, этим можно объяснить и выпавший из жизни месяц, испарившийся в мгновение между нашим входом в свет в Новгороде и выходом из него возле Белокаменного.
        - А чего шепчешь? - спросил я.
        Артем пожал плечами:
        - Так как-то… по привычке.
        - Конспиратор.
        Необычности, странности и непонятности подбивают на благоговейный шепот. Я понимал парня: у меня у самого зародилось предвкушение чего-то волнительного.
        С другой стороны, для Артема-то все это должно быть рутиной. Сколько он отсюда этих коров уже перетаскал.
        Через полчаса сидения в кустах, от волнительного ожидания чудес не осталось и следа. Сперва стало зябко. Потом откровенно холодно. Неприятный ветер продувал жидкие кусты и нас с Артемом. Не знаю как парня, а меня так до костей.
        - Долго еще? - не выдержал я.
        Он снова пожал плечами.
        - Надо было у Митрофаныча согревающего прихватить, - проворчал я, чувствуя, как постукивают от холода зубы.
        Артем резко приложил палец к губам:
        - Тс-с-с!
        Я замолчал, вслушиваясь в шелест голых ветвей на ветру. Где-то вдалеке послышался тихий всплеск воды.
        - Корова? - спросил я, отметив, что тоже перехожу на шепот.
        Артем довольно кивнул, странно зажестикулировал. Так в американском кино, стоя под запертой дверью, актеры, играющие полицейских, показывают актерам, играющим их напарников, как они сейчас будут брать преступника.
        То есть показывали. Раньше. Когда еще было кино, и актеры чего-то стоили.
        Плеск усилился, приблизился. Кто-то шел вброд через Пышму.
        Четыре четырки, две растопырки, сзади вертун - вылезла из глубин памяти дурацкая детская загадка, которую загадывала мама. Ответ был известен заранее, но мне нравилась сама формулировка. Особенно про четырки и растопырки. В них было что-то уморительно-смешное.
        А еще мама мягким голосом пела песенку-загадку про «ко», которые пасутся далеко на лугу. И ответ был тот же самый, и тоже заведомо известен. Но фраза: «Правильно, коровы. Пейте, дети, молоко, будете здоровы» - вызывала у меня неизменный восторг. Потому что - правильно. Потому что я угадал, верно ответил, и вообще молодец.
        Как давно это было…
        Всплеснулось совсем рядом. Свет возле брода ожил, забегали искорки. Наметилась тень…
        И из стены золотистого сияния вывалилась фигура.
        Это была не корова. Возле света стоял человек.
        Старый. Даже древний. В лабораторном комбинезоне.
        - Чего это? - не понял Артем.
        Я не ответил.
        Не мог отвечать.
        Вообще потерял дар речи. Потому что происходящего не могло быть по определению!
        Я бы не удивился, если бы оно произошло там, за стеной. Но здесь, в реальном мире это было невозможно.
        Человек перевел дыхание, огляделся и шаркающей стариковской походкой побрел прямо на нас.
        Я вздрогнул. Артем посмотрел на меня странно. Удивление на его лице сменилось испугом.
        - Вы чего, дядь Сереж?
        Я лишь мотнул головой. Попытался сглотнуть, но во рту пересохло.
        Мужчина в лабораторном комбинезоне преодолел уже половину расстояния, разделявшего наше продуваемое всеми ветрами укрытие и Пышму. Теперь можно было в деталях разглядеть испещренное глубокими морщинами лицо старика, его редкие седые волосы, выцветшие глаза, сизые, похожие на червей губы.
        Выглядел он хреновенько. Кожа на лице и руках шелушилась, где-то потрескалась до крови. Но, в любом случае, сейчас Вольфганг Штаммбергер смотрелся куда лучше, чем в последнюю нашу встречу, когда я закопал его хладный труп в километре отсюда на пару с Митрофанычем.
        И я готов поклясться, что старик тогда был мертвее некуда. И закопали мы его достаточно глубоко, чтобы он смог выкопаться без посторонней помощи…
        - Дядь Сереж, - потеребил за локоть Артем, - вы чего, покойника увидали?
        Я кивнул. Именно, покойника.
        Мертвец шел ко мне.
        Он уже увидел нас и двигался целенаправленно к кустам, в которых мы засели.
        В тот момент мне жутко захотелось развернуться и дать деру. Но ноги отказывались повиноваться. Сердце колотилось, готовое разорвать грудь. По спине, несмотря на холод, потекла липкая струйка пота.
        - Этого не может быть, - промямлил я. - Не может этого быть!
        Вольфганг Штаммбергер поднял руку в приветственном жесте и отсалютовал мне как старому боевому товарищу.
        - Отчен добрый фечер! - крикнул он.
        Голос старика сорвался, он закашлялся, сплюнул. Поднял голову и посмотрел немного виновато.
        - Наконец я фас выискивал.
        И ощущение реальности рухнуло с громким треском, как башни-близнецы сентябрьским днем в начале века.
        - Хороший шнапс, - похвалил Штаммбергер митрофанычево пойло.
        Отставил стакан и занюхал половинкой кислого яблока.
        Хозяин кивнул. Он сидел в стороне от немца, поглядывал на старика с опаской. Я его понимал: сам едва свыкнулся с мыслью, что закопанный немец снова жив.
        Митрофаныч смириться с тем, что сидит за одним столом с живым покойником, еще не успел, потому пил. Торопливо, пытаясь при помощи допинга сравнять грань между текущей действительностью и действительностью привычной.
        - Между третьей и второй промежуток небольшой, - сообщил хозяин и поглядел на меня.
        - Вообще-то между первой и второй, - поправил я, подвигая Митрофанычу стакан немца, до которого хозяин поостерегся тянуться.
        - Без разницы, - буркнул тот, разливая самогон. - Мне, Серега, сейчас все едино. Хоть между пятой и шестой. Мне мозги на место поставить надо.
        Звездочка в нашем застолье участия не принимала. Она сидела на лежаке у меня за спиной и непонимающе таращилась на Вольфганга. Кажется, Звезду появление старика перемкнуло еще основательнее, чем нас с хозяином.
        Митрофаныч придвинул мне наполненный стакан, затем второй, тот, что предназначался немцу. Я снова исполнил роль передатчика: двинул стакан дальше по столу.
        Штаммбергер широты хозяйской души не оценил:
        - Опять выпить? Найн! Столько нельзя.
        - Что русскому хорошо, немцу - смерть, - не стал спорить Митрофаныч и немедленно выпил.
        После третьего стакана взгляд Митрофаныча сделался масляным. Напряжение, что чувствовалось в каждом его движении, спало.
        - Ты, Вольф, не обижайся, но я скажу. Я тебя, труп твой окоченевший, своими руками землей закидал. Вот этими руками.
        Хозяин продемонстрировал мозолистые ладони, весомо потряс ими.
        - Так что… вот, - закончил он бессвязно.
        Немец новость о собственной кончине принял без малейшего напряга.
        - Я понимать ваш недоумений, - заговорил он негромко. - Это есть закономеренно.
        - Это не закономерно. Это против законов бытия! - взорвался всегда спокойный хозяин. - Или это чудо божье.
        Митрофаныч быстро перекрестился на красный угол с мутными ликами Николая-угодника и Божьей Матери.
        - Прости господи!
        - Господь ни при чем, - покачал головой немец. - Мы сами это сделайт. Хотя и многое не понимайт.
        - Кто «мы»? - не понял Митрофаныч.
        - Мы есть группа ученых. Мы запускать коллайдер «Ника». У вас в Дубна. Мы получать бозон Хиггс. Потом получать непредсказательный результат. Анабиоз. Вы фсе спать. Мы - нет. Мы приобретать неожиданный способность. Нечеловеческий способность.
        Митрофаныч выпучился на немца, заморгал непонимающе, как разбуженная среди бела дня сова.
        - Чего? - пробормотал он.
        - Они не люди, - пояснил я. - Пока мы тридцать лет дрыхли их милостью, они получили какие-то способности. Божий дар.
        - Да-да, - закивал Штаммбергер. - Например, я не умирать.
        - Он бессмертный, - перевел я для Митрофаныча.
        - Не софсем так, - поспешно поправил немец. - Я умирать. Много раз. Боль, мука. Умирать. Фсе время. Потом снова возрождаться.
        - Его дар в том, что он возрождается всякий раз, как умрет, - продолжил играть в переводчика я. - А проклятье в том, что он очень быстро снова дохнет. И, судя по всему, ему это не очень нравится.
        - Йа, - кивнул немец.
        - Это я понял! - снова разорался успокоившийся было Митрофаныч. - Но как?
        Немец повел плечами и притянул к себе нетронутый стакан. Видно, для него это была больная тема.
        - Какая разница? - покосился я на Митрофаныча. - Тебе это так важно знать?
        - Важно.
        - Зачем?
        - Важно, - с нажимом повторил хозяин. - Потому что человек имеет право знать, что с ним происходит.
        Немец крутил стакан в руке, мелкими глоточками потягивал самогон. На Митрофаныча он сейчас смотрел с большим интересом, чем на меня. Оно и понятно: хозяин проявил любопытство, ему можно на уши присесть.
        - Я могу объясняет, - оседлал своего конька Штаммбергер. - Есть множко версий. Есть очен занятный версий. Например, я говорить с корейский коллега. Очен любопытно. В следствие наш эксперимент там возникла червоточина. В нее попал… - немец пощелкал пальцами, подбирая слово, - Flugzeug.[Самолет (нем.).] Нелепост. Стечений обстоятельств. Но все так совпасть, что они посчитать: причина анабиоза в этом. То ест они принимать следствие за причина. Очен-очен любопытно. Много версий. Правда - одна. Я объясняйт. Не фсе, но многий.
        - Не надо, - мягко попросил я.
        - Нет, пускай объяснит, - потребовал Митрофаныч. - Давай, Вольф. Объясни. Вы что, все теперь такие?
        Старик поглядел непонимающе.
        - Ну, бессмертные, - пояснил хозяин.
        - Нет, - замотал головой Штаммбергер. - Это мой способность. Другие нет. Другие иначе.
        - Другие, это какие?
        - Другой ученый, который запускать эксперимент.
        - А мы?
        Немец покачал головой.
        - Слушай, Кирилл Митрофаныч, - не выдержал я. - Тебе что, правда, все это интересно? Чего ты от него хочешь?
        - Понять хочу, в чем тут божий промысел. Если все по воле господа, так и это тоже.
        Нет, все же хозяин забавен в своей наивности.
        - Ты что, не понял еще? Вот он, бог. Перед тобой сидит.
        - Не богохульствуй, - насупился Митрофаныч.
        Я зло расхохотался.
        - Богохульство? Забудь это слово. И образа свои забудь. И семь дней творения. Это был старый мир. А мы живем в новом. Вот перед тобой один из богов нового мира. Эти новые боги не творили этот новый мир семь дней. Они его вообще не творили. Они облажались, понимаешь? Это была конкретная лажа. Просто кто-то опять полез туда, куда не просили. И полез не чтобы понять, а чтобы попробовать. Это вечная проблема нашей науки. Всем рулит эксперимент. Этим умникам не надо думать, они как дети. Им бы распотрошить и посмотреть что внутри. Или проверить на реакцию всего со всем. Или вот посмотреть, что будет, если взять и разогнать что-то. А будет известно что
        - бум. «Частицу бога» они получили!
        Немец нахмурился. Митрофаныч смотрел на меня сердито.
        - Серега, успокойся.
        - Я успокойся? Лучше б вы успокоились со своими лишними вопросами. Посмотри на него, - я кивнул на Штаммбергера, - вот твой новый бог. Сейчас их еще много, так что вот тебе новое язычество. Пройдет тысяча лет, кто вспомнит, что это были просто люди? Эти люди с их новыми способностями станут творцами нового мира. Они обрастут легендами. У каждого появятся свои функции. Но они не все бессмертные. Значит, со временем богов станет меньше. Этот, что перед тобой сидит, со своим бессмертием может претендовать на роль единого бога, который потеснит старый пантеон. Пройдет еще тысяча лет и вот тебе уже новый создатель. Только не Саваоф, а Штаммбергер. А если кто-то решит посмотреть, что у него внутри, а потом увидит его воскресшего, вот тебе уже и новый Иисус. А они не боги. Они люди. Ученые, но не умные. С простым человеческим любопытством. И научный интерес у них давно к этому любопытству приравнен.
        - Серега, у тебя каша в голове, - снова одернул Митрофаныч.
        - Они сотворили новый мир по ошибке, - с хладнокровным спокойствием продолжил я. - Они понимают в этом своем творении не больше тебя или меня. Но они продолжают экспериментировать. Хочешь, он расскажет тебе о своих наблюдениях. Может, ты даже получишь какой-то ответ. Сколько трупов за этим ответом?
        - Серега, - совсем помрачнел Митрофаныч. - Поссоримся.
        - Сколько? - повторил я. - Да какая разница! Вам же любопытно. И тебе, и ему. Любопытствуйте дальше, не стану вам мешать.
        Я встал из-за стола и направился к двери. Митрофаныч смотрел на немца извиняющимся взглядом. Я вышел.
        - Он не со зла, Вольфганг, - донесся сзади голос Митрофаныча, впервые назвавшего немца нормальным именем.
        Я хлопнул дверью.
        Нет, не со зла. У меня нет зла ни к Штаммбергеру, ни к его коллегам. Хотя они радикально изменили мою жизнь и жизни прочих семи, или сколько нас там, миллиардов.
        Злило не то, что сделано. Злило то, что никто ничему не научился.
        Одни опять любопытствуют, другие - «ищут ответы». А суть одна.
        И мне не нужен ответ на вопрос, что сломалось в их глупом коллайдере. Или напротив, сработало как надо. Мне неинтересно, что станет с частицей, если ее разогнать до нереальной скорости. Я знаю, что будет. Я на моцике в свое время катался. Я знаю: если что-то бездумно разогнать, то это что-то, в конечном итоге, резко остановится, наткнувшись на препятствие, и размажется в лепешку.
        Мне неинтересно, почему чертов немец бессмертен. Мне неинтересно, какие бонусы получили его кореша. Потому что это не воскресит погибшего Олежку. И я не хочу рассуждать на тему, дар это или проклятие - вечная жизнь через вечную смерть. Потому что у Олега не будет даже такой жизни. Она будет у вечного немца Штаммбергера.
        Мне неинтересно даже, почему мгновение перехода из Новгорода в Коровий брод сожрало полтора, или сколько там, месяца моей жизни. Потому что это время не вернется.
        Так зачем мне эти ответы? И как следствие, зачем эти вопросы?
        Я спустился с крыльца и пошел по дорожке. Неважно куда. Просто продышаться.
        Когда у Коровьего брода вместо коровы я увидел немца, когда понял, что он жив, когда выслушал его скомканное, коверканное объяснение, в первый момент обрадовался. Обрадовался тому, что не убийца. Тому, что снова есть свобода выбора. Что можно вернуться в Москву, а можно остаться.
        Сейчас от радости не осталось и следа. Было только раздражение. Может быть, немотивированное, но настолько яростное, что даже думать не хотелось, есть на него причина, или это просто мой клин.
        А может, это не клин, а кризис среднего возраста, как любил говорить Борька Борзый. Хрень! Все эти кризисы трех, пяти, десяти лет, кризисы среднего возраста, временные кризисы в отношениях между мужчиной и женщиной, все это - полная хрень. Придумка психологов.
        Тропинка петляла. Куда теперь? Вернуться к Артему, который остался караулить свою корову? Да ну на фиг эту корову.
        Я повернул и попер через перелесок, не разбирая дороги. Впереди наметился просвет. Там, далеко впереди, сквозь сосны пробивался солнечный свет. Журчала Пышма. Только я знал, что это не солнце, а треклятая мерцающая стена.
        Дернуть, что ли, туда, в свет. Прыгнуть куда-нибудь… Куда? В Москву? Тогда надо вернуться за немцем. Или - неважно куда?
        Я остановился от неожиданно накатившего понимания.
        Цели нет. Привязки нет. У меня была цель, потом она размылась. Ее не стало. А привязки и не было никогда. Оттого и мотает меня то туда, то обратно.
        Я потер виски. Посмотрел на свет, просеивающийся сквозь сосны. Нет, родной, погоди. Мне надо понять, куда идти, а потом уже двигаться. А ты свети пока. От тебя не убудет.
        Вдалеке хрустнула ветка. Заверещала и сорвалась с места перепуганная птица. Между соснами мелькнула фигура. Следом вторая.
        Внутри что-то съежилось.
        Высокий белобрысый мужчина и девушка. Они поднялись от реки, взялись за руки и пошли, о чем-то болтая.
        Я видел их. Они меня - нет.
        Ванька лыбился, как в первую и единственную нашу встречу. Яна улыбалась в ответ. И хотя это невозможно было разглядеть с такого расстояния, я знал, что на щеках у нее проступают ямочки, а в глазах пляшут веселые черти.
        Свет бил сквозь сосны…
        Они прошли. Быстро, медленно? Не знаю.
        Мимо. Своей дорогой. Один раз они остановились и долго целовались.
        Белобрысый детина впивался своими пухлыми губами в мою… нет, не мою Яну.
        Потом они снова зашагали, пока не исчезли между сосен так же, как и появились.
        Они ушли. Я остался.
        Стоял, оглушенный, и слушал ветер.

«Один из них тебя обманывает», - слышался в его холодных порывах голос мертвого Олега.

«Не твоя это девка», - вторил ему далекий голос Митрофаныча.
        Сколько я так простоял? Не знаю.
        Способность двигаться вернулась ко мне тогда, когда холод внутри и снаружи сравнялись.

«Холодно, - пришла вялая мысль. - Пора домой».
        - Привет.
        Яна резко обернулась.
        Я не хотел ее пугать, просто ждал в стороне от дороги, возле дома, и остался незамеченным. Она прошла, я вышел на тропинку и окликнул.
        - Шпионишь?
        - Нет. - Я взял Яну под руку и повел к дому. - Ищу тебя везде. А ты опять гуляешь?
        - Гуляю, - дерзко отозвалась Яна. - Прогулки на свежем воздухе полезны для здоровья.
        - С этим? - уточнил я, имея в виду Ваньку.
        Яна поняла. Остановилась, выдернула руку и полоснула меня взглядом.
        - Ты с ним спишь?
        - Нет.
        - Врешь.
        - Хорошо, - нервозно ответила Яна. - Я вру, я с ним трахаюсь. Если тебе так этого хочется, пусть будет так.
        Девушка смотрела мне в глаза. Снизу вверх, но так уверенно, что я засомневался в своих подозрениях.
        Хотя, в чем тут сомневаться? Я же сам их видел, своими глазами. Они целовались - это факт. А постель, в конце концов, вопрос времени.
        - А говорила, что любишь, - уличил я.
        - Ты тоже много чего говорил, - взвилась девушка. - И про любовь. А с тех пор, как мы сбежали, не обращаешь на меня внимания. Меня как будто и нет. И вообще, ты мне Москву обещал, а сам…
        - Так тебе Москва была нужна, а не я.
        Но Яна не услышала, или не захотела услышать.
        - …притащил в эту глушь и оставил.
        - Мы остановились здесь вместе.
        - Большая радость. И что дальше?
        - Ничего. Надо как-то устраиваться, раз мы здесь застряли.
        - Вот именно, - выпалила девушка. - Надо устраиваться. Ты, извини, здесь никто. А с Ванькой не пропадешь.
        Я пожал плечами. Боль и злость отступили, осталось лишь холодное равнодушие. Я чувствовал, что это ненадолго, все вернется, но сейчас это неожиданное спокойствие было кстати.
        - Ну и чего ты ждешь? Мотай к своему Ваньке.
        - Вот. Ты весь в этом. Истеричка! А Ванька… он настоящий.
        Девушка зло сверкала глазами, лицо ее стало жестким, несимпатичным. Такой Яны я еще не видел. Быть может, такой она была на самом деле, хотя мне не хотелось в это верить.
        В любом случае, сейчас она загнала себя в тупик. Пыталась сделать виноватым во всем меня - видимо, так ей было легче. Но только я себя виноватым не чувствовал. И истерики у меня не было.
        - Можешь остаться с истеричкой, можешь идти к Ване. Твой выбор, - с ледяным спокойствием предложил я.
        - Ответственность перекладываешь, - задохнулась от злости Яна. - Да пошел ты!
        Она развернулась и сделала несколько быстрых шагов. Прочь по тропинке. В другую сторону. От дома Митрофаныча. Из моей жизни.
        - Ты сам во всем виноват! - крикнула она, разворачиваясь на ходу.
        - Конечно, - кивнул я. И вмазал от души, ниже пояса: - Штаммбергер вернулся.
        Яна замерла, осмысляя сказанное.
        Я развернулся и пошел к дому. Поверила она мне или решила, что я спятил? А может, подумала, что просто мелочно мщу и придумал это назло…
        Неважно. Она оставалась здесь, без меня. Она выбрала сама.
        Прав был Митрофаныч, не моя это девка. И мертвый Олег был прав.
        В душе росла тоска. Я придавил ее усилием воли, зная, что она все равно вернется. Никуда не денется. Только затаится на время, чтобы потом выбраться и подло пустить яд в сердце в самый неподходящий момент.
        Подошел к дому, поднялся на крыльцо, толкнул дверь. Скрипнуло, уютно повеяло теплом, жареным луком и самогоном.
        Они все-таки напились. И сдержанный на алкоголь немец, и отстранявшаяся от самогона Звездочка. Про любителя залить за галстук Митрофаныча и говорить не стоило.
        Хозяин натрескался до такой степени, что растерял страх и сидел теперь в обнимку со Штаммбергером. Оба покачивались в такт песенке, которую намяукивала на ломаном русском набравшаяся Звезда.
        Расцветали яблони и груши,
        Поплыли туманы над рекой.
        Выходила на берег Катюша,
        На высокий берег, на крутой.
        Выходила, песню заводила
        Про степного сизого орла,
        Про того, которого любила,
        Про того, чьи письма берегла.
        - Эх! - гаркнул Митрофаныч и подхватил гитару. Но вместо того, чтобы ударить по струнам, забарабанил по нижней деке, и они запели на два голоса.
        Ой ты, песня, песенка девичья,
        Ты лети за ясным солнцем вслед
        И бойцу на дальнем пограничье
        От Катюши передай привет.
        Митрофаныч со звездой горланили кто в лес, кто по дрова. Хозяин нещадно долбил ладонями по гитаре. Немец текста, видимо, не знал, или петь не умел, что не мешало ему прихлопывать в ладоши.
        Пусть он вспомнит девушку простую,
        Пусть услышит, как она поет,
        Пусть он землю бережет родную,
        А любовь Катюша сбережет.[Слова М. Исаковского.]
        Троица выглядела бесподобно. Признаться, в тот момент я забыл обо всем, даже о Яне.
        - Эх! - снова рявкнул Митрофаныч и выдал финальную дробь, такую забористую, что я испугался за гитару.
        Инструмент выдержал. Митрофаныч покосил на Звездочку мокрым глазом и спросил:
        - Ты откель наши песни знаешь?
        Звезда неопределенно взмахнула рукой: мол, я и не так умею.
        - Она еще «Калинку-малинку» может, - поделился я знанием репертуара.
        - Сережа! - заулыбалась Звезда.
        - Мы здесь выпить, - поведал Штаммбергер. - Немношко.
        Митрофаныч обошелся без слов, только кивнул, подзывая к столу.
        Я подсел к веселой троице, оценивая масштаб посиделок. «Немношко», по мнению Вольфганга, в пересчете на человеческий объем укладывалось, должно быть, литра в два с половиной. Во всяком случае, в огроменной, казавшейся почти бездонной, бутыли осталось сильно меньше половины.
        - Хорошо посидели.
        - Хорошо сидим, - запинаясь, уточнил Митрофаныч.
        Способности хозяина в области русского языка основательно приблизились к способностям иностранцев. Митрофаныч глотал буквы и слоги, дикция его прихрамывала на обе ноги.
        - Чем контактики протирать будете? - поддел я.
        - У меня еще есть, - отмахнулся хозяин. - Выпьешь?
        Я кивнул. Отчего не выпить в хорошей компании, которая хороша настолько, что разговоры на раздражающие меня темы заводить уже не станет. Просто не сможет.
        Бутыль тряслась в нетвердой руке хозяина. Самогон расплескивался по столу мутными лужицами.
        - А Вольфганг мне все объяснил, - доверительно поделился Митрофаныч. - Пока тебя не было. Правда.
        - И ты все понял, - кивнул я, чувствуя, что даже если возьму разгон с места в карьер, то вряд ли догоню нажравшуюся троицу.
        - Зря смеешься, Серега. Ты вот смеешься, а я теперь знаешь кто?
        - Пьяный мужик, - попробовал угадать я, не особенно надеясь на попадание в нетрезвую логику.
        Собственно, я в нее и не попал.
        - Не-е-е, - протянул хозяин. - Я теперь Хранитель Знания!
        Он сделал страшные глаза и приложился к стакану. Я последовал его примеру. Самогон обжег пищевод, тепло угнездился в желудке, оставив во рту ненапрягающее послевкусие.
        Митрофаныч протянул четвертинку луковицы.
        - Заешь, - назидательно изрек он. - Надо закусывать! Я теперь все знаю, Серега. И про анабиоз, и про коллайдер, и про червоточины. Серьезно. Угу. И Звезда тоже.
        - И я, - кивнула моя тайская спутница.
        - Йа-йа, - подтвердил немец. Сухо закашлялся.
        - Только она не поняла ничего, - авторитетно пояснил Митрофаныч.
        - А ты понял?
        Хозяин кивнул.
        - И что тебе в том знании?
        - В знании - сила!
        - Йа-йа, - снова поддакнул Штаммбергер.
        - Ну, обменяй его на сигареты и кефир, - предложил я.
        - Сигарет поблизости нет ни у кого. А кефир я не пью… Кстати!
        Рука хозяина потянулась за бутылью, снова щедро расплескала самогон по стаканам и столу. Выпили.
        Тихо потрескивали дрова в печи. Гудел ветер. За окном пошел снег. Он валил мохнатыми крупными хлопьями, засыпал дом и двор, и поселок с тремя названиями.
        Снаружи было холодно, а внутри царил скромный уют. Здесь было защищено и тепло. И мир, кажется, сузился до этого крохотного уголка, где пахло луком и самогоном. Приятная недолговечная иллюзия.
        Я закрыл глаза.
        - А я тебе хату присмотрел, Серега, - задушевно поведал Митрофаныч. - Хозяева анабиоз не пережили, так что она ничейная. Ладная хата. Стены крепкие. Крышу поправим, я помогу. Конечно, внутри похозяйничать придется, но это ерунда.
        - Найн, - встрепенулся немец. - Уходить. Москау. Я есть провожател.
        Я открыл глаза и вернулся в реальность. Звездочка дремала, уткнувшись лицом в стол. Немец и Митрофаныч смотрели на меня с пьяной выразительностью и молча требовали ответа.
        Хозяин не выдержал тишины первым.
        - Значит, уходишь, - вздохнул он тяжело. - А говорил, останешься.
        Он ждал от меня ответа. Ответа не было.
        - Я подумаю, - отвел я взгляд.
        - Ништ подумать, - помотал седой головой немец и снова заперхал.
        Кашель был нехорошим.
        - Найн, - повторил он сипло, когда приступ закончился. - Очен маленький время. Я не мочь ждать долго. Скоро умират.
        Они снова смотрели на меня с двух сторон и ждали решения. Один вернулся с того света, чтобы выполнить обещание и проводить меня в Москву, второй принял меня как родного и заботился о моем будущем в поселке покоя.
        - Вольфганг, вы все равно сейчас не сможете никуда уйти.
        - Потчему? Я смочь.
        Старик поднялся из-за стола, сделал шаг в сторону, но его так повело, что он едва удержал равновесие и спешно вернулся обратно.
        - Не смочь, - расстроено констатировал немец.
        - Я подумаю, - повторил я. - Утром дам ответ. А сейчас не хочу об этом думать. Наливай, Кирилл Митрофаныч.
        Снег шел всю ночь. Мы пили до утра. Немец отпал раньше. Мы с Митрофанычем сидели и квасили до тех пор, пока за окном не забрезжил рассвет. Только тогда расползлись: я на лежак, хозяин на полати.
        А снег продолжал валить, будто решил отыграть свое. Тихо, мягко. Под такой снег, как под затяжной дождь, хорошо спится.
        Кажется, мне даже снилось что-то. Причем вспомнить, что именно, я не смог, но ощущение от сна оказалось приятным.
        - Кирилл Митрофаныч! - вторгся в сон далекий вопль. - Дядь Сереж!
        Не соображая со сна толком, что происходит, я сел на лежаке и огляделся. За окном было светло, кружились редкие снежинки.
        Немец спал, уткнувшись мордой в стол. Звездочка приоткрыла один глаз и мутно глядела на мир, понимая не больше моего. Митрофаныч сел на печи и свесил ноги. Рожа у хозяина была мятая, но во взгляде чувствовалось присутствие мысли, которому я искренне позавидовал.
        - Артемка, - сипло выдавил хозяин и закашлялся.
        Тихо матерясь, съехал с печи, постанывая, схватился за голову. Перекрестился на красный угол.
        - Господи боженька, прости меня грешного. Сколько ж мы вчера вылакали?
        Я не стал отвечать на риторический вопрос. Пустая бутыль под столом и вторая, початая, того же феерического объема на столе говорили сами за себя.
        Звезда закрыла глаз. Митрофаныч добрался до ведра с водой, зачерпнул кружкой и выпил все одним долгим глотком. Вторую кружку вылил на голову. Выдохнул. На роже появилась блаженная улыбка, которая тут же и слетела, как только резко забарабанили в дверь.
        Каждый удар будто канонадой прогрохотал в больной голове. Немец резко сел, очумело поглядел по сторонам. Звездочка открыла, наконец, оба глаза. Но тут же сморщилась и поспешила смежить веки.
        Дверь распахнулась с такой силой, будто ее хотели сорвать с петель.
        На пороге стоял Артем. Парень видимо долго и быстро бежал. Он тяжело дышал, пучил глаза.
        - Дядь Сереж, там… - Артем задохнулся и махнул рукой куда-то в сторону. - Я там… корову ждал. А оттуда… пришли… мужики с ружьями. Тебя спрашивали, дядь Сереж.
        - Чего?
        Соображалка с похмелья работала вяло.
        - Меня здесь никто не знает.
        - Толком говори, - проворчал Митрофаныч.
        Артем перевел дух и заговорил спокойнее.
        - Я у брода сидел, корову ждал. Вчера ж так и не пришла, только дядь Вольфганг. А коровы не было. Так я ее сегодня караулил. А из света вместо коровы мужики пришли. Много. Восемь. Злые. Один такой хриплый и скалится, как волчара. Он у них за главного.
        Хриплый и скалится. Перед глазами мгновенно всплыла физиономия большого человека Гришки Фарафонова. Неужели Фара нас нашел?
        - Ружьями помахали, - продолжал тараторить Артем. - Спросили про тебя.
        - С чего взял, что про меня?
        - Он так и спросил: мол, не приходили из света мужик с бабой, старым фашистом и… - Артем потупил взгляд и добавил совсем смущенно: - узкоглазым пидором… Извините, дядь Сереж.
        - А ты чего? - Я пропустил мимо ушей и извинения и их причину.
        - Ничего. Сказал, что не знаю. Они мне ружье к носу, говорят: если врешь, башку отстрелим.
        - А ты?
        - Я сказал, что все равно не знаю. Послал их к Ване-радисту. Сказал, может он знает. Они и ушли. А я к вам побег. Ружья у них. И сами дикие. Как бы беды не было, дядь Сереж.
        Осознание рухнуло ледяным водопадом. Мысли запрыгали, как шальные белки.
        Фара. Больше некому. Меня здесь никто не знает. И через червоточины с людьми и ружьями за мной в компании бабы, немца и тайца мог пойти только он. Значит, надо бежать.
        Вот и решение созрело. Само. Видно, не судьба мне в Белокаменном броде имени всякой живности поселиться.
        Значит, ноги в руки, немца с собой и - в Москву.
        А Яна?!
        Внутри похолодело. Артем отправил Фарафонова и компанию к Ване-радисту. К нему же вчера ушла и Янка. Я рефлекторно вскочил на ноги, дернулся к двери.
        - Стой! - рявкнул Митрофаныч.
        Я замер. Хозяин выглядел на удивление трезво, даже похмельным его трудно было назвать.
        - Кто эти, с ружьями? Ты их знаешь?
        - Кажется, знаю. Фара и сопровождение.
        - Schei?en![Дерьмо (нем.).] - выругался Штаммбергер.
        Митрофаныч смерил немца оценивающим взглядом.
        - И он «кажется, знает». Что за Фара?
        - Один большой человек из Великого Новгорода.
        - Это тот, у которого ты бабу увел? - Митрофаныч нахмурился. - Хреново греют батареи. Ладно, договоримся.
        Я помотал головой:
        - Не договоримся. Не те там люди, чтобы договариваться. Да еще и обижены. Уходить нам надо, вместе с немцем. Побыстрее, от греха подальше.
        - Значит, не останешься, - вздохнул Митрофаныч, будто у меня был выбор, и все сейчас зависело от моего желания. - А обещал.
        - Вам же лучше будет, если мы уйдем.
        - Может, и так, - задумчиво протянул Митрофаныч.
        Двор был бел. Снегу намело выше колена. Он скрипел, проминался под ногами. На ровном, серебрящемся ковре оставались темные провалы следов. Их было немного: мои, немца и Митрофаныча возле крыльца. Да еще смазанная дорожка, убегающая за забор - следы Артема.
        Фигово. По следам парня Фара нас в момент найдет. Хотя… Артем их к Ваньке отправил. А там, что бы ни произошло, Фарафонов будет знать, где меня искать.
        Снова возникло нерациональное желание дернуть к улыбчивому Ваньке. Предупредить, спасти. Видимо это стремление очень ярко отразилось у меня на физиономии, потому как Митрофаныч сильно сжал мое плечо.
        - Даже не думай, - сказал он тихо, так, чтобы слышал только я. - Эти твои, с ружьями, уже там. Предупредить никого не успеешь. Решил уходить, уходи. Если поторопитесь и напрямки через лесок дерните, успеете.
        - А ты?
        - Разберусь, - отмахнулся хозяин. - Ты это… захочешь, возвращайся, Серега. Тебя здесь всегда ждут.
        Митрофаныч коротко обнял меня, хлопнул по спине. Махнул немцу на прощание. Штаммбергер вскинул в прощальном жесте вялую руку. Вольфгангу было паршиво. Не то сказывалось похмелье, не то просто стало плохо. А может, одно наслоилось на другое.
        - Ну, с богом, - напутствовал хозяин, и мы пошли.
        Не люблю долгих прощаний, топтаний в дверях. Уходя - уходи.
        Мягкий снег скрипел под ногами. Проваливаясь по колено, мы с немцем добрались до сарая. У Штаммбергера тут же началась отдышка. Да, погодка не способствует быстрой ходьбе. А похмелье усугубляет. Утешает только одно: наши преследователи тоже сугробы месят.
        - Сережа!
        Я обернулся. От дома Митрофаныча, утопая в снегу и спотыкаясь, бежала Звездочка. Я почувствовал укол совести. Яну, которая меня использовала и выбросила как одноразовую салфетку, порывался спасти и не один раз. А про Звезду даже не вспомнил.
        - Rx dwy![Подожди! (тайск.).]
        Мы с Вольфгангом топтались у сарая. Я сердился на себя за невнимательность. Звезда, впрочем, не обиделась. Во всяком случае, когда нагнала нас, вид имела весьма довольный.
        - Сережа, - протянула счастливо. - Спасибо.
        Я не стал акцентировать внимание на том, за что меня благодарят, только кивнул и отвел взгляд.
        - Пошли.
        Уже не оглядываясь, мы вышли за останки забора, перемахнули через дорогу и углубились в лес.
        Снег забивался везде, где только можно. Ноги мерзли - все же обувка у нас была не зимняя. За спиной на белом ровном полотнище, что насыпалось за ночь и первую половину дня и укрыла Белокаменный, оставались неряшливые провалы следов.
        Хреновенько. Тут не то что следопытом быть не надо, с таким шлейфом за спиной нас и слепой найдет.
        Звезда споткнулась, не удержала равновесие и рухнула моськой в снег. Поднялась отплевываясь.
        - Khink, - буркнула обиженно.
        Я протянул руку, помог подняться. Звездочка одарила меня благодарным взглядом. Руки у нее были холодными, саму потряхивало. И уже не от похмелья. Мы были не готовы к зиме, и шмоток подходящих на всех у Митрофаныча не нашлось, а искать на стороне времени уже не было.
        Особенно к зиме оказалась не готова моя тайская спутница. Для нее такой климат находился за гранью понимания. Они там, в своем Таиланде, снег, поди, только в кино видели.
        Немец, напротив, прекрасно знал, что такое русская зима. Но с каждым шагом Вольфгангу становилось все хуже. Из-за всего этого скорость наша значительно падала.
        Дом Митрофаныча скрылся за деревьями. Вокруг был лес. Здесь хозяин нас увидеть уже не мог. Идея родилась сама собой.
        Я остановился. Звездочка и Штаммбергер смотрели на меня с непониманием.
        - Что-то есть случился? - уточнил немец.
        - Идите, - покачал головой я. - Все хорошо. Идите прямо, выйдете к стене. Я вас догоню.
        Немец покосился на Звезду. Та все поняла. В глазах ее мелькнуло что-то странное, давно забытое. Так смотрела на меня в далекой прошлой жизни мама, когда я сообщил ей, что мы с Боряном едем прыгать с парашютом. Нам тогда было лет по шестнадцать.
        - Сережа, не надо - не надо.
        Она протянула руку, чтобы меня остановить. Я отступил в сторону.
        - Это быстро. Я вас скоро догоню. Идите.
        И, не оглядываясь, метнулся в сторону, через лес.
        В доме улыбчивого Ваньки я никогда не был. И где этот дом находится, знал только в теории и очень приблизительно. С другой стороны, топографического кретинизма у меня отродясь не было, и направление я знал. А там разберемся. В крайнем случае, следы подскажут.
        Солнце скрылось. Пейзаж вокруг стал монохромным. Белый снег, черные деревья, серое небо. Тишина. Только дыхание да скрип шагов. Мое дыхание и мои шаги.
        Где-то наверху каркнула ворона. Тяжело сорвалась с дерева. С ветки вниз съехала снежная шапка, посыпалась труха.
        Хрен тебе! Черный ворон, я не твой.
        Лес густел. После спячки зверье бегало не только по лесам, но и по городам. Дикое, осмелевшее. Впрочем, зверья я не боялся. Митрофаныч говорил, что от волков и собак тут первое время житья не было, но за месяцы после пробуждения жители сумели показать, кто здесь хозяин, и отбить свою территорию. Живность ушла за реку. Хотя по ночам выли как будто бы рядом.
        Ладно, не суть. Сейчас людей бояться надо, а не животных.
        Ноги проваливались в снег, дыхание сбилось. Я промок, но двигался быстро, потому пока не замерз. Пока. Холод придет позже, в этом нет никаких сомнений.
        Прибегать к помощи следов не пришлось. Лес поредел, снова показались дома. А потом появились они. Слава богу, я не успел выскочить из-за деревьев.
        Они были далеко и двигались не быстро. Им некуда было торопиться, точно знали, куда и зачем идут. Были уверены, что цель рядом и никуда уже не денется.
        Первым шел Толян с ТОЗом. Либо подобрал тот, что я отобрал у него в Новгороде, либо обзавелся новым. Следом шагал Фарафонов. Хмурый, злой, уверенный. Рядом с ним покорно брела Яна. Под глазом у девушки светился свежий фингал. Большой человек Григорий Фарафонов поучил свою бабу, чтоб не бегала, но портить имущество не стал. Не то берег свою собственность, не то испытывал все же к Янке какие-то чувства.
        Ваньки с ними не было. Живой ли еще? Или получил за все Янкины измены по полной программе и лежит сейчас, кровью истекает?
        Помимо знакомой троицы, я насчитал еще семь вооруженных мужиков.
        Круто. Сопротивление бесполезно. Даже если б у меня сейчас был целый арсенал, все равно ничего не успел бы сделать. Надо смотреть правде в глаза: я не герой боевика, стрелять толком не умею, а в рукопашной справлюсь, в лучшем случае, с одним противником. Если б было из чего стрелять, да с эффектом неожиданности и невероятной удачей - мог бы успеть зацепить двух или трех. Потом меня все равно достали бы. А при том, что я безоружен, шансы грохнуть хотя бы одного стремительно приближаются к нулю, если не к минус бесконечности.
        Присев в кустах, я наблюдал за тем, как компания вооруженных головорезов топает вдоль края поселка.

«Ну и что теперь, Чип и Дейл в одном флаконе?» - шевельнулось в голове ехидное.
        А ничего. За Яну можно не беспокоиться: если Фарафонов сразу не убил, с ней все будет в порядке. Она чудесно устроится на прежнем месте возле Фары. С ее талантами это не составит труда.
        За Ваньку-радиста беспокоиться - не мое дело. Кто он мне? Да никто. Он у меня женщину увел. Выходит, ловить здесь больше нечего. Драпать надо. Догонять немца со Звездочкой и делать ноги.
        Фарафонов и его кодла приблизились на опасное расстояние. Я опустился на брюхо и залег, чтобы не отсвечивать. Так больше шансов остаться незамеченным.
        Подул ветерок, пробрал до костей. Несмотря на адреналин, мгновенно стало холодно. А ведь я знал, что холод вернется. Не простудиться бы.
        Вооруженные мужики стали удаляться. Ну вот и всё, теперь не заметят. Можно еще посидеть малость и отступать. Успею добежать до света, догнать своих и убраться отсюда куда подальше раньше, чем Фара со своими головорезами доберется до Митрофаныча.
        А там, будем надеяться, что, получив свое и упустив нас, Григорий забудет о мести и вернется к себе в Новгород.
        Спины преследователей сделались крохотными, отдалились. Я поднялся с заснеженной земли.

«Митрофаныч!» - мысль ледяным колом ударила в мозг, пронзила позвоночник.
        Я закусил губу, ругая себя последними словами. Что ж за дурак-то такой? Чему обрадовался? На меня Фара может и плюнет. Не рационально это - бегать за мной по всему свету. А что он сделает с человеком, который давал нам кров? И что сможет противопоставить Митрофаныч девяти вооруженным мужикам?
        Не полезет он на них. И не сбежит. Разговаривать станет, дурень миролюбивый. К чему приведут эти разговоры, догадаться не трудно. Ваньку, например, расчетливый большой человек из Великого Новгорода мог бы использовать как проводника. А раз Ваньки с ними нет, значит, как минимум, ходить он уже не может.
        И что будет с Митрофанычем?
        И что делать?
        Фарафоновская кодла удалялась. В то, что они не застанут Митрофаныча дома и рванут по нашим следам, веры не было.
        И тогда я сделал первое, что пришло в голову, а может, в сердце, в обход головы. Поднялся на ноги, вышел из кустов на открытое пространство и во всю глотку, срывая голос, заорал:
        - Эй, мудрилы! Не меня потеряли?!
        Такая хренька.
…Это случилось, должно быть, классе в пятом. Помню, было помешательство на вкладышах от импортных жвачек. «Turbo» с невероятными фотографиями иностранных машин. «Donald» с мини-комиксами с участием персонажей мультфильмов Диснея. «Love is…» с дурацкими, наивными объяснялками, что такое любовь…
        Вкладыши коллекционировали все. А еще на них принято было играть. Каждый игрок делал ставку в один, а то и несколько вкладышей, после чего по получившейся стопке лупили ладонью. Смысл игры был в том, чтобы перевернуть вкладыши. Те, что от удара переворачивались, хлопнувший по стопке игрок забирал себе.
        Олег не играл на вкладыши никогда. Он, как и все, занимался собирательством. У него была внушительная коллекция, которую Жирдяй частенько таскал с собой, чем вызывал у окружающих приступы черной зависти. В его собрании цветных, пахнущих жвачкой, отпечатанных на хрустящей клеенчатой бумаге картинок попадались невероятные раритеты. Но никто и никогда не мог развести его на игру.
        Более того, мало кто имел возможность подержать в руках и разглядеть его богатство. Я такой привилегией пользовался, благо мы на тот момент были в дружеских отношениях. Борька Киселев с Олегом даже не приятельствовал, называл его в глаза и за глаза Жирдяем и не держал за человека. Потому Борзому доступ к Олежкиным раритетам был заказан.
        В тот день мы с Олегом сидели на перемене в классе и разглядывали новинки его коллекции. В классе, кроме нас и девчонок, никого не было. Потом я оставил Олега и пошел в туалет.
        На выходе столкнулся с Борзым. Вокруг него сгрудилось пяток наших одноклассников, что ходили у Боряна в прихлебателях, и по одному виду этой компании было ясно, что их объединяет общая цель.
        - Серый! - заорал Борька, столкнувшись со мной нос к носу у школьного сортира. - Пошли с нами.
        - Куда? - не понял я.
        - Жирдяя бить.
        - Зачем?
        - А чего он с нами на вкладики не играет? Куркуль. Мы ему накидаем и вкладики заберем. Идешь?
        Я помотал головой.
        - Слабак, - фыркнул Борзый. - Ну и ладно, нам больше достанется.
        И они пошли по коридору в сторону класса. А я стоял и смотрел им в спины. Думал, что вот они сейчас придут, побьют моего друга и отберут у него самое дорогое. А я? А что я могу?
        - Борян - дурак! - заорал я неожиданно для себя. - Борзая тупорылина!
        Киселев резко обернулся и кинулся в мою сторону. Я бросился наутек, но как я ни гнал по коридорам, как ни убегал по этажам и лестницам, меня поймали.
        На урок я пришел с опозданием, разбитой губой и порванным карманом. От учителя получил невеселую запись в дневник, но коллекция Олега в тот раз была спасена.
        Жирдяя раскулачили несколькими неделями позже…
        Я никогда не считал себя трусом, но и на рожон особенно не лез. Бывали ситуации, в которых предпочитал стоять в стороне. Но не зря говорят, что раз в год и палка стреляет. Случались в жизни и такие моменты, когда внутри - раньше мысли, помимо воли - возникало что-то толкающее на необдуманные поступки. Иногда я о них жалел, иногда - нет.
        Сейчас не было времени даже на осмысление.
        Мелькали ветки, качались перед носом сугробы.
        Меня мотало из стороны в сторону. Я тонул в снегу, спотыкался, падал, поднимался и бежал дальше. В голове невесть из каких глубин памяти всплыла хрипатая песенка Высоцкого: «Рвусь из сил я, из всех сухожилий, но сегодня опять, как вчера, обложили меня, обложили, гонят весело на номера».
        Дыхание сбилось. Я промок до нитки. Зато ушел холод. Временно, конечно, но хоть так.
        Григорий и его люди гнали меня, как зверя. Азартно, весело, предвкушая расплату за все. За бегство, за уведенных Яну и немца, за то, что скакали за мной столько времени, бросив общину и все дела.
        Я снова кувырнулся в снег, поднялся на ноги и бросился, пригибаясь и ежась, через лес. Чувствовал я себя при этом загнанным волком, на которого открыли охоту. А чего еще было ждать?
        Дурак решил поиграть в героя. Похвально, но только умнее он от этого не стал. Как дураком был, так и остался.
        На мой доблестный выход из кустов Фарафонов среагировал мгновенно. С реакцией у большого человека все оказалось в порядке: обернулся на окрик, увидел, узнал, скомандовал. На все это у него ушли считанные секунды.
        По счастью, у меня реакция тоже сработала как надо. А может не она, а инстинкт самосохранения. Во всяком случае, с места я рванул раньше, чем люди Фары успели сократить расстояние между нами.
        Послышались крики, захлопали беспорядочные выстрелы. Я пригнулся и ломанулся сквозь лес, не разбирая дороги, а только чувствуя направление.
        Сзади орали. Стрелять перестали почти сразу, а вот крики не смолкали до сих пор ни на минуту. Все, что мне пока удавалось, это сохранить отрыв. Увеличить его не получалось. А ведь у них Яна - явный балласт.
        Видимо, преследователи разделились. Значит, надо сохранить разрыв и успеть нырнуть в червоточину прежде, чем догонят. Вряд ли Фара станет рисковать и лезть в червоточину группами. Если он возглавляет преследование, а Яна осталась с кем-то в арьергарде, то побоится потерять Яну. Если же остался с Яной, а меня гонит Толян сотоварищи, то не захочет оставаться без людей. Нет, в червоточину они пойдут только вместе. Значит, будут ждать.
        Так что, если я успею, балласт сыграет свою роль, и фора у меня будет, пусть и небольшая. Оставалось надеяться, что немец со Звездой успели добраться до червоточины. А вот дальше у меня будет свой балласт, и скорость снизится критично. С Штаммбергером по лесам не побегаешь. Он и без этого вот-вот помрет.
        Я зацепился ногой за что-то невидное под снегом и полетел вперед. На этот раз все вышло настолько неожиданно, что я растянулся по полной программе, смачно ткнувшись харей в сугроб.
        Снег набился в рот и нос, залепил глаза. Я поднялся, провел ладонью по лицу.
        Сзади свистели и перекрикивались. Меня заметили. Хлопнули два выстрела.
        Я припустил быстрее. Но расстояние уже все равно сократилось.
        Не зря писал хрестоматийный классик, что все беды от ума. Не хрена было думать. Бежать надо было. Задумался, и вот результат. Еще бы подумал, как долго буду умирать, если меня поймают.
        От этой мысли по спине пробежал озноб, и я невольно задвигался быстрее, хотя сил, казалось, уже не осталось.
        У преследователей явно прибавилось азарта. Они гнали меня и улюлюкали. «Обложили меня, обложили, гонят весело на номера».
        За деревьями впереди стало светло. Слава богу!
        Невероятным усилием я прибавил ходу. Веселья позади меня поубавилось. Снова грохнул выстрел. За ним другой. В паре шагов от меня ствол сосны вспух золотистой розочкой. Сменившийся ветер, что теперь дул в спину, подгоняя меня, помогая бежать, принес запах пороховой гари.
        Ничего, охотнички, мы еще покувыркаемся.
        Свет был уже рядом, слепил сквозь сосновые стволы.
        Выстрелы загрохали чаще, один за другим. Люди Фарафонова почуяли, что упускают меня. Я рванул вперед, выскочил за кромку леса, на край овражка. Не рассчитав, полетел под откос, прямо к реке.
        Кувырнулся пару раз, поднялся не останавливаясь, не сбавляя скорости. При другом раскладе подивился бы собственной прыти и акробатическим кульбитам, сейчас - даже не обратил на это внимания.
        - Сережа!
        Я повернулся на голос. Немец и Звездочка стояли возле света, в полусотне метров вверх по течению Пышмы.
        - Сюда! - замахала руками Звезда, сообразив, что я их заметил.
        Сил на ответ не было. Я мотнул головой, резко выбросил руку в указующем жесте. Вперед! В червоточину! И бросился в свет.
        Вода в реке обожгла холодом. Ноги промокли окончательно. Свет слепил. Сзади палили из ружей и орали.
        Воды было уже выше пояса, сияние жгло глаза. Я смежил веки.
        Что-то резко дернуло за рукав. В груди похолодело от страха.
        Схватили! Нет, не могли меня догнать. Я ушел. Ушел!
        Я резко дернул руку, пытаясь вырвать рукав из чужой хватки. Удалось. Почувствовав свободу, кинулся в воду и поплыл.
        Одежда намокла, стала тяжелой и холодной. Свет терял силу. Отступал. Крики и выстрелы остались с той стороны.
        Ушел.
        Что-то шкрябнуло по груди. Мгновение испуга сменилось пониманием: дно.
        Я уткнулся в пахнущий водорослями берег и замер, приходя в себя. Какое-то время так и лежал в воде с закрытыми глазами, уткнувшись лицом в раскисшую землю.
        - Зачем залезайт в вода, когда ест мел?
        - Какой мел? - не понял я.
        - Мел. Брод, - пощелкав пальцами, вспомнил слово Вольфганг.
        - Времени не было мел искать, - пробормотал я, поднимаясь и открывая глаза.
        Вокруг было лето. Зеленели деревья, трава. Светило солнце. Не просто светило, грело. И Пышма, что текла точно так же, как и по ту сторону света, была теплой. Я это заметил только теперь. Сил осталось только на усталую радость. Невероятное везение. Все-таки сегодня мой день.
        - Хорошо, - вымученно улыбнулся я, встав на ноги.
        - Плохо, - покачал головой Штаммбергер. - Это тепло не есть постоянно. Искажение только на этот слой. Другой слой снова станет зима. Вы не успеть сохнуть. Очен плохо.
        Я поглядел на немца, похоже он был уверен в своих словах. Не самая приятная новость, ну хоть сколько-нибудь погреюсь.
        И немного времени у нас есть. Пока Фара со своими головотяпами соберется, пока они брод найдут. В воду-то вряд ли полезут.
        Я стянул с себя мокрую куртку. Предплечье пронзило болью. По рукаву расползалось темное пятно. Кровь. Никто меня, выходит, не догонял и не хватал за рукав, просто пуля зацепила.
        Боль была не сильной, но противной. Тянущей.
        Звезда смотрела на окровавленную руку выпученными глазами.
        - Сережа…
        Отвечать на незаданный вопрос я не стал. Расстегнул рубаху, стянул рукав с больной руки. Несмотря на обилие крови, рана оказалась пустяшной. Просто глубокая царапина. И опять повезло.
        Я сбросил рубаху полностью.
        Штаммбергер окинул царапину оценивающим взглядом.
        - Перевязыват надо.
        - Не надо, - отмахнулся от немца.
        - Надо-надо, - поддержала Вольфганга Звездочка.
        - Идти надо. Остальное - потом.
        Я подхватил куртку, протянул тайской спутнице.
        - Держи крепко.
        Звезда, не разгадав моей затеи, вцепилась в край куртки. Я ухватился за противоположный конец здоровой рукой.
        - Крути, - попросил я Звезду.
        Та, наконец, сообразила, поспешно принялась выкручивать куртку, отжимая воду. Вольфганг тем временем выудил откуда-то раскладной швейцарский нож и без зазрения совести шинковал на длинные лоскуты мою рубаху.
        Все-таки решил меня перевязывать. Упрямый, зараза.
        Штаммбергер перехватил мой взгляд, пояснил:
        - Время ест. Тут и там время идти по-другой. Иначе. Не одинаков. Аномалия. Поэтому здесь тепло, лето. Поэтому у нас ест время. Не надо торопится. Надо перевязыват.
        Я вскинул руки, давая понять, что сдаюсь, больше не спорю, и позволил немцу на пару со Звездой перебинтовать мне конечность. Мотать бинты не умели ни тот ни другой. Хотя уж ученый, по идее, какие-то азы первой медпомощи должен был знать.
        Обзаведясь неудобной убогой повязкой, я отжал штаны, надел их и куртку на голое тело. Вылил воду из ботинок, обулся. Стало как будто немного суше и теплее.

«Толку-то?» - одернул сам себя.
        До следующего слоя все равно высохнуть не успею. А возвращаться в зиму хоть в мокром, хоть во влажном - не велика разница.
        Адреналин постепенно сходил на нет. Теперь во всем теле чувствовалась усталость. Ныла и подергивала перебинтованная рука. Хотелось лечь и заснуть. Желательно прямо здесь, на летнем берегу реки. Хотя на лежаке в доме Митрофаныча, предварительно тяпнув полстакана самогона, тоже было бы неплохо.
        Мечты.
        Сделав над собой усилие, я расправил плечи и повернулся к немцу:
        - Куда дальше?
        - Туда, - кивнул вперед Штаммбергер. - Еще один слой. А там точка переход. Надо поторопится. Скоро здесь случиться догонятели.
        Я кивнул, и мы пошли.
        Иногда у меня возникало ощущение, что немец в своей прошлой жизни, то есть до того, как мы с Митрофанычем его схоронили, говорил по-русски немного лучше. Впрочем, он и сейчас был понятен, а прочее неважно.
        Несмотря на отсутствие снега, Вольфганг шел медленно. Подгонять было бесполезно. Старик выглядел хуже, чем утром с похмелья. Кожа растрескалась до крови, местами пошла струпьями. Не знаю, как выглядят прокаженные, но в моем представлении Штаммбергер сейчас напоминал одного из них, и временами казалось, что от него, как в дурной чернушной комедии или глупом американском мультфильме, начнут прямо на ходу отваливаться части тела.
        Новая стена появилась раньше, чем могла бы. Высохнуть до перехода на второй слой я не успел. Да и не мог успеть. Даже на теле, на солнцепеке по летней полуденной жаре, куртка с джинсами и за час не высохнут. А у нас не было ни солнцепека, ни часа в запасе.
        И без того уже случилось слишком много удачи.
        Мы уже добрались до стены, когда в червоточину вошли преследователи. Они были далеко, но увидели нас практически сразу.
        Сзади донеслись ставшие привычными крики. Давненько их слышно не было. Хорошо хоть без пальбы обошлось. Пока.
        Я обернулся. Предчувствия не обманули: фарафоновские, преодолев брод, по одному выходили на берег. И кричали они именно потому, что увидели нас. Среди тех, что вышли первыми, был и сам Фара. Последним появился Толян, подгоняющий Яну стволом ТОЗа в спину.
        - Бистро! - с неожиданной твердостью приказал немец, выводя меня из внезапного оцепенения.
        Да уж, самое время ускориться. На ходу закрывая глаза, я быстро зашагал к сияющей перед нами стене.
        О том, что попал на второй слой, я догадался раньше, чем свет потерял силу. Просто резко стало очень холодно. Видимо, поблажки от госпожи удачи на сегодня закончились.
        Под ногами снова заскрипел снег. Я не стал останавливаться, шагал, пока сияние не перестало жечь сетчатку сквозь сомкнутые веки. Затем открыл глаза. Солнца не было. Звезд и луны тоже.
        Освещение здесь напоминало неоновое мерцание в ночном клубе, с той лишь разницей, что в клубе оно моргало в закрытом помещении и под бодро долбящий музон, а здесь было заснеженное поле и никаких звуков, помимо природных.
        Укрытое снегом поле было огромным и, на удивление, совсем не заросло. По его краю тянулась черная стена леса. Вдалеке, у границы с лесом, торчала обветшалая водонапорная башня.
        Штаммбергер кивнул в ее сторону.
        - Туда. К башне, - произнес он сипло и неожиданно повалился на снег.
        - Сережа! - вскрикнула Звезда.
        Но я уже и сам бросился к Вольфгангу.
        Немца гнуло дугой, на сизых губах проступила пена. Глаза закатились, так что видно было только покрытые сеткой лопнувших сосудов белки. Жуткое зрелище.
        О том, чтобы он передвигался самостоятельно, теперь не могло быть и речи.
        Дьявол! Как же всё не вовремя.
        Я опустился рядом с немцем на колени. Не совсем понимая, что и зачем делаю, подхватил его скованное судорогами тело под мышки, приподнял.
        Штаммбергер обмяк так же внезапно, как и скрючился до того. Тело немца легко перегнулось, но глаза по-прежнему оставались закаченными, а с похожих на дождевых червей губ падала желтыми клочьями пена.
        - Вольфганг!
        Я похлопал немца по щекам.
        - Ну же!
        Внутри нарастало отчаяние. Пощечины с каждым разом выходили все сильнее. Когда от очередного шлепка голову старика сильно мотнуло в сторону, Звездочка перехватила мое запястье.
        - Сережа, не надо.
        - Что не надо?
        Тонкие пальцы моей тайской спутницы давили на запястье. Я попытался выдернуть руку, но хватка у трансвестита была отнюдь не девчачья. Нормальная такая мужская хватка.
        - Отпусти, - попросил я, расслабляя руку.
        Звезда тотчас повиновалась.
        Немец хрипел. По подбородку ползли клочья пены. В странном мерцающем свете он выглядел особенно дико.
        Чертыхаясь, я поднялся, подхватил тело Вольфганга на руки и взвалил на плечо. Старик оказался тяжелее, чем мне запомнилось в прошлый раз.
        Ладно, хорошо хоть идти по прямой и на открытом пространстве. Вот если б мне пришлось его по узкой винтовой лестнице тащить, было б значительно хуже.
        Быстро идти все равно не получилось. Звезду трясло от холода. Я, напротив, уже ничего не чувствовал, но тело, перекинутое через плечо и весящее не один десяток килограммов, явно темпа не добавляло.
        Водонапорная башня приближалась тяжело, враскачку. Очень скоро рядом с ней стал виден свет. Еще немного, и он налился, засветился золотистыми искорками, будто оживая.
        На плече захрипел Штаммбергер.
        - Погодите, старина, только не помирайте, - бормотал я себе под нос, как заклинание.
        Звезда вырвалась вперед. До башни она добралась первой.
        - Куда теперь?
        - Вперед, - мотнул я головой в сторону света.
        - Найн, - просипело из-за плеча.
        Я остановился в полутора десятках шагов от сияния и опустил ученого на землю. На этом силы кончились.
        - Надо подниматься, - едва слышно прошелестел немец.
        - Куда?
        - Наверх. На башня. Там ест переход.
        Башня стояла рядом с нами. Старая, облезшая. Потерявшая цвет от солнца, дождей, грязи и пыли. По ее серой стене вверх змеилась проржавевшая металлическая лестница с хлипкими перильцами, взбиралась на бак и огибала такими же ржавыми перилами крышу.
        - Там ест переход, - повторил Штаммбергер, указывая пальцем в мерцающее неоном небо.
        - Вы их все, что ли, знаете?
        - Найн. Мы не знать все. Только изучать. Только некоторый знать. Надо наверх. Бистро. Но только по один.
        По одному? Одного взгляда на Вольфганга было достаточно, чтобы понять: один он на башню не взберется никак.
        - Я вас подниму.
        Старик мотнул головой.
        - Лестница старый. Не выдерживать. Только по один. Поднимайте себя. Я сам себя поднимать. После.
        Мы переглянулись со Звездочкой. Я кивнул на лестницу. Тайская спутница смиренно побрела к башне. Продрогшая, измученная, загнанная. Надо было оставить ее в Таиланде. Привязать к памятнику утопшей императрицы, так чтоб отвязалась, но часа через два. Ей-богу, для нее это было бы лучше.
        Звезда уцепилась руками за ступеньку, что находилась на уровне глаз, поставила ногу на нижнюю и проворно, словно матрос по вантам, стала карабкаться наверх.
        Лестница угрожающе скрипела и дрожала. Вниз от каждого движения Звездочки летели ошметки ржавчины. Прав был Вольфганг, двоих эта ерунда не выдержит. Под одним-то может развалиться в любой момент.
        Звездочка тем временем добралась почти до самого верха. Я неотрывно следил за ее мерцающим в странном неоновом свете передвижением. Из-за освещения казалось, что она двигается рывками. Или вовсе телепортируется со ступени на ступень.
        Метра за полтора до огороженной площадки на крыше бака, тайская подруга замерла. Лестница ощутимо содрогнулась. На секунду показалось, что она сейчас отвалится. Оторвется от стены и рухнет вниз.
        Балансируя на ржавой конструкции, Звездочка словно ждала чего-то. Потом резко дернулась и в несколько ловких точных движений оказалась на крыше. Мелькнула между прутьями перил, помахала сверху рукой.
        Я повернулся к старику. Тот глядел на меня. Глядел так, что сразу было ясно: теперь моя очередь, и спорить нет смысла.
        - Бистро, - сипло поторопил Штаммбергер.
        - А вы?
        - Я за вами. Надо собраться силы.
        Спорить я не стал. Поднялся, подошел к основанию водонапорки. Ржавая лестница обожгла ладони холодом.

«Все-таки я сегодня сдохну, - пришло некстати в голову. - Или Фарафонов пристрелит, или замерзну, или загнусь от какого-нибудь воспаления легких».
        На морозе в мокрой одежде бегать вредно. И после таких пробежек, если хочешь жить, надо куда-то, где тепло и сухо. А я среди зимы. Без крыши над головой, без очага. Даже без возможности переодеться.
        Перехватывая руки и переставляя ноги, я принялся карабкаться по ржавой лестнице. Поцарапанное плечо ныло и тянуло.
        Вот что такое дом. Возможность согреться, переодеться, отлежаться, зализать раны. Место, где я могу чувствовать себя защищенным. Вот куда я все время бегу и чего ищу.

«Идиот, - одернул я сам себя, - нашел время и место для откровений».
        Конструкция, которую язык не поворачивался назвать лестницей, скрипела и скрежетала. Чем выше я поднимался, тем сильнее штормило. Не то ветер здесь был сильнее, не то крепеж у основания лучше сохранился, но мотало наверху серьезно.
        От мерцающего неонового света и мелькающих ржавых ступеней начало подташнивать, хотя я никогда не жаловался на укачивание и прочие морские болезни. В глазах рябило, начала кружиться голова. Я замер, выравнивая дыхание, собираясь с силами.
        Муть отступила. Головокружение сменилось слабостью. Холодный ветер пробирал до костей.
        Только бы не грохнуться. Если сорвусь, облегчу Фарафонову жизнь. Ему не только ловить, но и убивать меня не придется.
        Взвешивая и рассчитывая каждое движение, ступенька за ступенькой я преодолел последние метры.
        Лестницу резко мотнуло в сторону. Я замер, удерживая равновесие, хотя первым желанием было без оглядки рвануть вперед, на крышу бака.
        Ржавая конструкция качнулась в обратную сторону. Верхний крепеж лестницы почти совсем сгнил. Если ниже она была хоть как-то закреплена, то здесь держалась на одном изъеденным коррозией болте и проржавевших, уходящих наверх перилах.
        Я очень медленно перенес вес и взялся за край верхней площадки. Почувствовал, как меня хватают за руку, тянут вверх. Вцепился, подтянулся на здоровой руке. Вскарабкался на холодное, ржавое железо, перевел дыхание. Почти физически почувствовал, как примерзаю к крыше бака.
        - Сережа, хорошо? - мяукнул над головой заботливый голос Звездочки.
        - Нормально, - хрипло выдавил я. - Только очень холодно.
        С ближнего края водонапорной башни просматривалось все поле, мерцающее в дрожащем неоновом свете. И граница слоя, из-за которой должны были вот-вот явиться люди Фары.
        У дальнего края крыши высилась, наливаясь тяжелым золотом, слепящая стена света. Видимо, именно здесь находится точка перехода, о которой говорил немец. Надо бы скорее уходить, а то мы с такой подсветкой за спиной - мишень круче, чем в тире.
        Я доковылял до перил, наклонился и помахал Штаммбергеру:
        - Вольфганг, скорее.
        В первое мгновение показалось, что ученый меня не услышал и не увидел. В груди похолодело от страха. Может, он там уже мертвый? Сидит в этом неоновом мерцании. Или ему стало плохо, он потерял сознание. А мы здесь, наверху, и не можем помочь. Надо спуститься…
        - Вольфганг!
        Немец молча вскинул руку, давая понять, что услышал. Застыл на несколько секунд. Затем чудовищным усилием воли воздел себя на ноги, шатаясь, подошел к лестнице и механическими движениями начал подтягивать тело и переставлять ноги.
        Даже с такого расстояния и при скудном освещении было видно, как тяжело ему дается каждая новая ступень.
        Могучий старик! Другие в таком состоянии строчат завещания и закатывают истерики близким родственникам, а этот…
        Штаммбергер запнулся. Нога соскользнула со ступени. Лестницу качнуло в сторону.
        Сглазил!
        Время будто застыло. В неоновом мерцании я словно покадрово видел, как срывается Вольфганг.
        Скрежетнуло. Лестницу мотнуло в обратную сторону. Немец повис на руках, выдавил явно нецензурную тираду, из которой я разобрал только несколько раз повторяющееся
«schei?en», и медленно подтянулся.
        Испытать облегчения мне не удалось. Не успел.
        - Сережа!
        Звезда показывала на другую сторону поля, через которое со стороны мутного далекого света шли девять вооруженных мужчин и подгоняемая чуть ли не пинками девушка.
        Я метнулся к лестнице. Штаммбергер поднимался, но очень медленно. Потрескавшееся лицо его напряглось. Глаза наполнились невыносимой мукой. Скулы свело судорогой. Старик поднимался, выкладывался по полной, но до верха было еще далеко, а сил у него уже не было.
        - Вольфганг!
        Ученый запрокинул голову и глянул на меня мертвым взглядом.
        Да он же не успеет. И понял это уже давно. Лезет, сопротивляется из какого-то природного, непонятного мне упорства. Наверное, именно это упорство и отличает чертовых ученых от никчемных манагеров, торгующих тачками.
        Не раздумывая, я подобрался к краю, перевернулся, готовясь скинуть ногу, спуститься, помочь.
        - Найн, - резко каркнул снизу немец, заставляя вернуться на место. - Нельзя.
        - Вольфганг! - я закусил губу, пытаясь найти какое-то решение.
        Решения не было.
        - Вы идти. Буду вас догоняйт. Только идти. Объязательно идти и не остановится. Ни при каком обстоятельстве.
        - Мы подождем здесь, - ответил я твердо.
        Штаммбергер снова выругался. Искореженное болью и болезнью лицо его в неровном мигающем свете выглядело жуткой посмертной маской, снятой с нечеловеческого существа.
        Лестница скрежетала, вибрировала и гудела. Вот бы Фарафонов со своей кодлой полез сюда и всей компанией вместе с этой ржавой дрянью научился летать! Сколько бы проблем разом разрешилось: им бы ловить никого не надо было, нам бы бегать больше не пришлось.
        - Khink!
        Грохнул выстрел. Звякнуло, выбивая ржавчину из бака водонапорки. Я выматерился и пригнулся.
        - Быстрее, Штаммбергер! Быстрее, мать вашу за ногу!
        Немец подтянулся. Громыхнул второй выстрел.
        Вольфганг вздрогнул, откинулся назад. Завис на несколько секунд в нелепой позе, словно переигрывающий актер в дурном кино. Сорвался и полетел спиной вниз. С мягким хлопком грянулся о землю.
        Лестница еще вибрировала, растревоженная резким рывком, но по-прежнему держалась. Даже верхняя часть, что болталась на одном болте и ржавых перилах.
        - Один готов! - радостно сообщил жизнеутверждающий голос.
        Посмотреть бы на тебя, стрелок Ворошиловский. Я подполз к краю и приподнялся на локте. Увидеть ничего не успел. Тут же захлопали ружья, задребезжала картечь, высекая искры и ржу из потрепанного временем бока водонапорного бака.
        Поспешно вжавшись в металлическую крышу, я отполз в сторону. Звезда лежала рядом. Кивком она указала мне на золотистое сияние, до которого было всего ничего - крыша водонапорки.
        - Туда?
        - Нет, нельзя. Немец сказал только идти, быстро и не останавливаться. Проползти не выйдет. А встать нам не дадут.
        Звездочка, будто пытаясь проверить мои слова, подняла голову и тут же распласталась по крыше. Ружейные хлопки не заставили себя ждать.
        - Козел, тупая задница! - обиженно крикнула Звездочка и добавила еще пару слов по-тайски.
        Выстрелы стихли. Кто-то обидно расхохотался. Радуются сволочи, загнали в угол, веселятся.
        Снизу металлически заскрежетало. Я придвинулся к краю. На первых ступенях лестницы в мерцающем свете болтался один из людей Фарафонова и довольно споро лез наверх.

«Обложили меня, обложили», - в который раз за сегодняшний день зазвучала в голове строчка старой песни.
        А вот хрен вам, раз так. Будет ни нашим ни вашим.
        Я повернулся на живот, развернулся ногами к лестнице, свесил правую ногу и со всей дури, насколько позволяло неудобное положение, вмазал по верхней ступени. Противник, что лез наверх, находился еще далеко на закрепленной части лестницы, и моя выходка ему не сильно мешала. Ну да и расчет был совсем не на это.
        Я ударил еще раз. В ногу отдало болью. Дергало и ныло в поцарапанном предплечье, которое теперь тоже было напряжено.
        Чертова лестница. Когда по ней лезли, она выглядела совсем хлипкой. Казалось, чуть шелохнешься и развалится. А на поверку несчастный ржавый болт, что едва держал верхнюю секцию, оказался невышибаемым.
        Меня заметили снизу. Видно, вплотную к башне подобрался не только лазутчик, болтающийся на лестнице. Раздался выстрел. Мимо. Я съежился и снова с силой саданул ногой.
        Опять грохнуло. И опять мимо. Снизу поспешно защелкало. Видно, у того, кто прикрывал лазутчика, была двустволка, которой теперь закономерно требовалась перезарядка. Хорошо.
        Морщась и кусая губы в кровь от боли, я со всей силы лупил ногой по лестнице. Еще и еще.
        Ну же, свинота! Давай! Ты же ржавела тридцать лет. И до того еще хрен знает сколько. Ты же разваливалась!
        Давай!
        Словно услышав мои молитвы, ржавый болт, последний, что удерживал верхнюю секцию, надломился. Шляпка со звонким щелчком отлетела в сторону. Лестница под тяжестью поднявшегося уже значительно выше середины водонапорной башни фарафоновского прихвостня оторвалась от стены и отклонилась назад. Зависла на натянутых ржавых перилах.
        Я резко подтянулся, вывернулся, возвращая тело полностью на крышу бака.
        Мужик на лестнице засуетился, задергался на месте. Глупо и бессмысленно. Испуганно. Это и решило его судьбу.
        Ржавая конструкция оторвалась, выдирая с мясом кусок перил, изогнулась. Преследователь не удержался и с криком полетел следом за мертвым Вольфгангом.
        - Вот так, суки, - процедил я сквозь зубы. - Один-один.
        Лестницу вывернуло уродливой петлей. Верхний ее край, прилегающий к стене, заканчивался метрах в трех от края крыши. Выше теперь подняться было нельзя.
        Вот теперь повоюем.
        Помню, в детстве все любили фильм про Д'Артаньяна и трех мушкетеров. Лупились на палках, как на шпагах, и фальшиво пели, не понимая оригинальных слов и перефразируя: «Пара-пара-порадуемся на своем веку красавице Икупку, счастливому клинку».
        Меня не завлекала ни неведомая «красавица Икупка», в которую трансформировалась в детском сознании страсть королевских мушкетеров к пьянке, ни усатый морщинистый Боярский, который врал, что ему восемнадцать лет.
        Мне нравилось другое кино. То, где Лев Дуров владел каратэ, а Полад Бюль-Бюль Оглы в конце красиво пел на башне, которую пытались сжечь негодяи, обложившие героев со всех сторон.
        Башня горела, не сдавшийся Полад стоял на краю и пел о жизни, смерти и борьбе.
        Красивое кино.
        В детстве я представлял на башне себя, и это было круто.
        Мечты сбываются. Сейчас я сидел на башне. Что сказать… петь мне не хотелось.
        Было холодно. Настолько, что я практически ничего уже не чувствовал. Ныло перетянутое подобием бинта плечо. Болело все тело. Саднило в груди. Хотелось кашлять.
        Дул ветер. Мерцало странное неоновое свечение, словно в ночном клубе.
        Внизу лежал мертвый Штаммбергер.
        О том, чтобы героически подняться и встать на краю башни, не могло идти и речи. Стоило лишь шевельнуться, как снизу начиналась прицельная стрельба. А для нас со Звездой это было критично. Это у немца жизней больше, чем у кошки. У нас-то по одной.
        Мышеловка захлопнулась. Мы сидели на крыше водонапорной башни, в двух шагах от спасительной стены света и не могли даже головы приподнять. Наши преследователи сидели внизу, загнав нас в угол, и не имели возможности дотянуться до затравленной жертвы. Кажется, в шахматах это называется пат.
        Впрочем, теоретически у нас возможность выигрыша была. Подождать, пока у сидящих внизу кончатся патроны, и сдернуть через точку перехода. Вот только пока патроны кончатся, нас могли запросто пристрелить. А еще я начинал кашлять. Ломило кости, замерзшее до бесчувствия тело наполнилось слабостью. Видимо, температура начинала зашкаливать.
        Еще немного, и все будет бессмысленно.
        Вечерело. Фара не торопился. Он умело разделил своих людей: часть оставил держать нас на прицеле, других отправил за дровами. Сейчас внизу потрескивало несколько костров. В чане закипала вода из растопленного снега.
        Фарафонов мог быть какой угодно сволочью, но в рациональности ему трудно было отказать. Люди внизу будут сыты, согреты. Они будут спать по очереди. И не дадут нам пошевелиться. Они смогут держать осаду долго. Потому что их много. Мы не сможем ничего.
        Проверяя справедливость мысли, я приподнялся. Тут же один за другим громыхнули три выстрела. Картечь последнего дренькнула в бак водонапорки аккурат рядом со мной.
        Я вжался в крышу.
        - Что, Серый, ссыкотно? - хрипло поинтересовались снизу, и я узнал голос Фарафонова.
        - Не дождешься, - крикнул я в ответ, но голос сорвался на раздирающий грудь кашель.
        - Тогда башку подними.
        - Ага, хренушки! Я башку подниму, а мне в ней пару лишних дырок сделают. Спасибо, не надо.
        Бравада была вымученной, я и сам это прекрасно понимал. Но внутри зрело такое отчаяние, что оставалось только отшучиваться. Иначе можно было сразу ложиться и подыхать.
        Большой человек из Великого Новгорода дураком не был, и тоже понимал безвыходность моего положения. И тоже ждал, хотя лишние ожидания его явно не радовали.
        - А то спускайся, - донесся его хриплый голос, словно он читал мои мысли, - поговорим.
        - Иди в дырку в заднице, ящерица, жрущая мусор! - вмешалась в нашу беседу Звездочка, смешивая в кучу русские и переведенные на русский с тайского ругательства.
        Вышло как-то по-детски. А если учесть, что все это она выпалила с мяукающими нотками, получилось не обидно и не угрожающе. Скорее, смешно.
        - А ты, гомосятинка, помалкивай, когда мужчины разговаривают, - отозвался Фара. - Так что. Серый, спустишься?
        Я перевернулся на спину и уставился в вездесущее неоновое мерцание, заменившее даже небо.
        - Лестницы нет. Давай так поговорим.
        - Ну давай так, - согласился Фарафонов. - У меня к тебе предложение. Ты ж понимаешь, что сбежать не удастся. Мы с тобой взрослые занятые люди. Зачем тянуть время и тратить патроны? Давай так: мы стрелять не будем, а ты сам с крыши спрыгнешь. И справедливость, наконец, восторжествует.
        Я снова перевернулся на живот. Подполз к краю и осторожно высунул нос. Обычно этого было достаточно, чтобы началась пальба. Сейчас не раздалось ни единого выстрела. Патроны кончились? Или Фара это серьезно?
        Большой человек из Великого Новгорода стоял, держа отведенную в сторону руку в напряженном жесте. Видимо только эта рука и сдерживала сейчас стрелков. Она же могла дать команду палить на поражение. Или у преследователей в самом деле наметились проблемы с патронами?
        - Ну что? Идет?
        На физиономии Фары проявился неприятный оскал, что означал улыбку.
        Нет, не было у него никаких проблем. Григорий просто развлекался. Мог себе это позволить, сволочь мстительная.
        - Думай быстрее, - поторопил он. - Предложение более чем гуманное. Тому радисту, что Янку хотел, мои ребята хотелку на верньер намотали. А тебе я по старой дружбе предлагаю легкий и быстрый выход.
        Я откатился от края, теряя из поля зрения и Фару и его людей.
        - Спасибо, я не тороплюсь.
        Сказал я это не громко, но в груди снова возникла резь, в горле запершило, и я опять закашлялся. Долго и надсадно. Почти как старик Штаммбергер.
        Конечно, я не тороплюсь, вот только долго мне не протянуть.
        На лоб легла ледяная дрожащая ладонь Звездочки.
        - Сережа, ты горячий. Очень-очень.
        Я закрыл глаза. Да, горячий. Да, знаю. Да, это конец.
        Даже если мы сейчас уйдем, шансов практически нет.
        Потому что там, за светом, с большой долей вероятности будет зима.
        Потому что там с огромной долей вероятности будут люди. Чужие люди, которым наплевать замерз я или болен, голоден или раздет. Большинство из них не поделится ни крышей над головой, ни куском хлеба, ни теплой курткой.
        Они не согреют и не вылечат. Ведь я для них никто, отброс. Чужак. И не важно, на каком языке они говорят, какому богу молятся, какой принадлежат культуре. Для большинства я всегда буду чужим.
        Потому что всем давно объяснили, что человек человеку волк. Так и живем. Особенно, пока у нас все более-менее ровно. Скалимся соседям, не улыбаемся, а скалимся. Как Фара. А на чужих и обделенных смотрим вовсе как на говно. У нас-то все неплохо. Нет, не хорошо. И хорошо никогда не будет. Хорошо только у Березовского с Абрамовичем. Но неплохо, ровно. И уж так, как у этих уродцев-нищебродов никогда не будет.
        Говорят, от сумы и от тюрьмы не зарекайся. Но кто сейчас помнит эту поговорку?
        Казалось, анабиоз напомнил. Всех сровнял. Но, увы, ненадолго.
        Когда-то в прошлой жизни какие-то умники вроде нашего Штаммбергера провели эксперимент. Поставили в клетку к мартышкам аппарат с рычагом. Дергаешь рычаг, получаешь жетончик, который можно обменять на банан. Дергаешь сильнее, получаешь жетончик, ценностью в гроздь винограда. Дергаешь очень сильно, получаешь что-то еще повкуснее.
        Не знаю, чего хотели добиться этим экспериментом высоколобые умники, но результат проявился довольно быстро. Прошло совсем немного времени, и у несчастных мартышек началось социальное расслоение.
        Появились обезьяны-трудоголики, которые стали дергать рычаг до опупения. И чем больше дергали, тем зажиточнее становились. Появились обезьяны-рэкетиры, которые не дергали рычаг, а просто силой отбирали жетоны у других. Появились обезьяны-попрошайки, устроившиеся возле аппарата с рычагом с протянутой лапой.
        Рычаг не сделал из обезьяны человека, но заразил несчастных мартышек человеческой болезнью. Разделил макак на богатых и бедных, подарил стремление к роскоши, жадность, алчность, а вместе с ними и наплевательское отношение к тем, кто по какой-то причине этой роскоши оказался лишен.
        Мартышки окончательно свихнулись на жетонах. И только маленькая их группа вела себя разумно: сама дергала рычаг и брала от аппарата не больше, чем требовалось для нормальной обезьяньей жизни.
        На то, чтобы спятить и разделиться на сверхобезьян и недообезьян по социальному признаку, у мартышек ушли считанные недели. Но то макаки. Человек, в отличие от обезьяны, звучит гордо, на то чтобы свихнуться и оскотиниться ему нужно значительно меньше времени. И память у хомо сапиенса на многие вещи короткая.
        Наивно было полагать, что анабиоз научит человечество думать, или хотя бы заботиться, не только о своей заднице, если тысячелетия мировой истории никого ничему не научили. А ведь такой шанс был!
        Но никто не воспользовался. Совсем никто! Потому что редкие Люди, вроде Митрофаныча, людьми были всегда. А те, кто друг другу волк, так шакалами и остались. Разве что одни из них приспособились кусать сразу, не показывая предварительно зубы, а другие сбились в стадо. И самое смешное и одновременно грустное в том, что каждый в этом стаде потенциально шакал, а не человек.
        Взять новгородскую общину Фарафонова, ее основу, что горбатится на принудительных работах за пайку. Это вместе они толпа, а каждый по отдельности - вроде личность. Со своим прошлым, настоящим и мечтой о будущем. Только в этих мечтах никто не грезит стать Митрофанычем. Но каждый первый спит и видит себя на месте Фары.
        Вот и выходит, что толпа, в идеале - потенциальные Люди. А на деле - недофарафоновы.
        Мысли унеслись совсем далеко. Я уже не чувствовал холода, не чувствовал боли. Только бесконечную слабость и помаргивание неонового света сквозь сомкнутые веки. Возможно, я бредил.
        Дрожащая ладонь снова коснулась лба.
        - Сережа, у тебя… mi kh? sung…[Высокая температура… (тайск.).]
        - Что?
        - Лихорадка.
        Я открыл глаза. Надо мной склонялась Звездочка, и вид у нее был сильно обеспокоенный. Кажется, моя температура волновала ее больше, чем восемь вооруженных мужиков, жаждущих ее застрелить.
        В душе шевельнулась жалость. Бедная Звезда. Я сдохну, она останется одна - в чужой стране, в безвыходной ситуации.
        Ну зачем, за каким хреном она со мной увязалась? Немец, ладно, он помочь обещал, и потом немец бессмертный и знает, как вернуться, ему все по боку. А Звезда - обычный живой человек. За каким бананом она бросила дом, родную страну с вечным летом, людей, которых она понимает, и поперлась за мной в холод и непонятки?
        - Извини, - прошептал я.
        - Почему? - искренне удивилась Звездочка.
        - Не «почему». Правильно спросить «за что?»
        - За что?
        - За всё.
        - Лихорадка, - с пониманием повторила Звездочка.
        Я с трудом повернулся на бок. Сил не было, грудь раздирало так, словно там вращались ножи гигантской мясорубки.
        Внизу притихли. Не иначе, затеяли что-то. Я осторожно попытался подняться. Тишина тут же взорвалась хлопками выстрелов.
        - Шкурку не попортите, - донесся вслед выстрелам хриплый голос.
        - Ты же обещал, что стрелять не станете, - уличил я Фарафонова.
        - А ты чо, кинуться решил? - полюбопытствовал еще один знакомый голос. Толян!
        - Толян, ты?
        - Я, Серега. Кто ж еще, - голос Толика звучал без былой неприязни. - Поздно ты прыгать надумал. Раньше надо было.
        - Хватит с ним лясы точить, - одернул Фара. - Ты, Серый, имел шанс умереть быстро, но ты его просрал. Теперь будешь долго и медленно умирать.
        Господи, как же мне надоели кретины с понтами. Шакальё, долго получавшее палкой по башке и дорвавшееся до ситуации, в которой оно может взять палку и навалять кому-то другому. И даже не своим бывшим мучителям, а просто каждому встречному, кто окажется слабее.
        Прежде на Фарафонова нашелся бы и уголовный кодекс, и правоохранительные органы. Сейчас органы прекратили свое существование, следить за исполнением закона стало некому, и все эти Фарафоновы и прочие Балодисы решили, что закон и порядок - это они.
        - Руки коротки, - огрызнулся я.
        Будто в ответ на мои слова снизу что-то тяжело грохнуло. Удар вышел настолько мощный, что водонапорная башня дрогнула и загудела.
        - Что за…
        Второй удар не дал договорить. Водонапорка дрогнула, я едва не прикусил язык.
        - Решил башню завалить? - поинтересовался я, готовясь к новому удару. - Устанешь. Ее строили тогда, когда это умели делать на совесть.
        - Не торопись, всё в свое время узнаешь. Мне тут умные люди идею подбросили. Простую, как три копейки. Тебе понравится.
        Я дождался третьего удара и приподнял голову. Попытался приподнять. Не дали. Стрельба возобновилась с такой ожесточенностью, что стало ясно: Фара не хочет раскрывать карты прежде времени. И даже кинуться с крыши он мне не даст.
        Что ж он там придумал? Не разрушить же водонапорку в самом деле.
        Догадка пришла в голову с новым ударом. Я замер, оглушенный. В самом деле, так просто, так ожидаемо. Простые решения всегда лежат на поверхности. И уж теперь он до меня на самом деле доберется. Вопрос времени.
        Звезда лежала рядом, вжалась в крышу бака и непонимающе косилась на меня.
        - Надо уходить.
        - Куда? Как?
        - Через червоточину.
        - Нельзя, - замотала головой моя тайская спутница. - Стреляют. Нас застреляют.
        Пусть лучше застреляют, чем живыми возьмут и замучают.
        - Они скоро будут здесь. Надо уходить.
        - Как здесь? - не поняла Звездочка. - Ты ведь сломал лестницу.
        - Есть еще одна, - злясь на недогадливость Звезды и прозорливость Григория, проговорил я. - Внутренняя. Они сейчас пытаются до нее добраться. Как только доберутся, нам крышка.
        - Что такое «крышка»? - не поняла Звезда.
        - Хана, абзац, кранты. Конец, одним словом. Ты со мной?
        - Сережа, это опасно.
        Очередной удар потряс водонапорную башню.
        Дьявол!
        Я до боли закусил губу. Тут сейчас все опасно. Опасно делать что-то, опасно бездействовать. Каждое шевеление опасно, как и любое промедление. Но одно я знал точно: попадаться в руки к большому человеку из Великого Новгорода мне не хотелось ни при каких обстоятельствах.
        Извернувшись ужом, я пополз по крыше бака на другую сторону к спасительному золотистому сиянию. Немец сказал надо идти быстро и не останавливаться. Хорошенькая задача. Особенно если учесть, что для этого надо хотя бы встать на ноги, а такой возможности нам не дают.
        Ладно, как-нибудь встану. В крайнем случае, пристрелят, и все кончится.
        Рука на каждое движение реагировала болью. Боль драла грудь и горло. Боль разрывала голову. Болела кожа, которая уже не чувствовала холода. И последние силы уходили со стремительностью лавины.
        Крыша кончилась. Свет полыхал совсем рядом, настолько яркий, что перебивал даже опостылевшее неоновое мерцание. Перекувырнувшись на спину, я оглянулся. Звезда с сопением ползла следом.
        Я приподнял голову. Спасибо скату крыши: в этой точке с земли меня видно не было. Вернее было, конечно, но для этого, по моим прикидкам, нужно было сесть.
        Звездочка подползла ближе, опасливо приподнялась. С облегчением выдохнула.
        Водонапорка вздрогнула от очередного удара. Что за дверь там такая внизу, что они ее высадить столько времени не могут?
        - Чем они стучат? - промяукала Звезда.
        - А тебе какая разница? - пробормотал я, отвечая разом и на свой бесполезный вопрос и на столь же никчемный вопрос Звездочки.
        - Эй, там, наверху! - хрипло позвали снизу. - Чего притихли? К приему гостей готовы?
        - Встаем и бежим, - проигнорировав Фару, тихо заговорил я.
        Звездочка рыпнулась было вскочить, я остановил ее движением руки.
        - На счет «три». И не останавливаться. Что бы ни случилось, быстро идти и не останавливаться.
        Честно говоря, я и сам не понимал, почему так. Но Штаммбергер на этом настаивал, а немцу можно было верить.
        Главное, чтобы хватило сил.
        - На счет «три», - повторил я. - Раз, два…
        Водонапорная башня снова вздрогнула от удара. Только в этот раз снизу грохнуло, звонко лязгнуло, и вслед за ударом послышались радостные крики.
        - Три! - скомандовал я и, вскочив на ноги, бросился в свет.
        Силы ушли на рывок и кончились молниеносно. Тело повело.
        Не останавливаться.
        И так повезло невероятно. Вынесенная дверь отвлекла от нас стрелков. Вовремя Фара ее высадил. Правда, теперь он к нам ближе, чем раньше. Но там еще люк на крышу, а он заперт и заржавел. Так что преследователям придется повозиться.
        Словно услышав мои мысли, за спиной открыли стрельбу.
        Время сбилось с привычного хода. Казалось, прошло с полминуты, а минула всего какая-то секунда. Я понял это, почувствовав, как земля уходит из-под ног.
        Край крыши! Сердце екнуло. Возникло ощущение падения.
        Не останавливаться. Немец сказал, что останавливаться нельзя. Нужно идти. Быстро.
        Я с истеричной суетливостью засеменил ногами.
        Свет слепил сквозь сомкнутые веки.
        Глупость какая - сучить ножками, падая с водонапорной башни, и даже не иметь возможности открыть глаза, чтобы понять, куда падаешь.
        По ступням ударило. Совсем мягко, но сил держать равновесие не было. Я просеменил по инерции еще несколько шажков и повалился вперед, на землю.
        Замутило. Неужели перепрыгнули?
        Силы кончились. Совсем. Осталось лишь на то, чтобы разлепить веки, да и то с трудом.
        Я лежал на склоне какой-то горы. В бок впивались острые камни. В лучах заходящего солнца клубились пыль и песок, вздыбленные моим падением. Золотистая стена осталась за спиной.
        Здесь было нежарко, по ощущениям градусов десять-пятнадцать. Но после ледяной, продуваемой всеми ветрами крыши водонапорки эти десять-пятнадцать градусов показались счастьем.
        Захлебнувшись пылью, я закашлялся. Грудь разорвало дикой болью. Сил не было даже на то, чтобы согнуться, прикрыть рот.
        Секундная радость растаяла мгновенно, как мороженое в духовке. Чему обрадовался? Попал неизвестно куда. Появление преследователей - вопрос времени. Идти некуда. Да и в моем состоянии не то что идти, подняться не получится.
        Воображаю гнусный оскал Фары, когда он выйдет из света и увидит, как я здесь развалился.
        Перед глазами поплыло. Мир вокруг затуманился. Кажется, я потерял сознание…
        - Сережа.
        Меня тормошили. То ли пытались поднять, то ли волокли куда-то.
        Болело все тело. Нещадно рвало грудь. Я задергался в приступе кашля, почувствовал, что падаю. Потом дернуло под мышками.
        Мир приобрел четкость.
        Надо мной нависало бледное лицо Звездочки. Она держала меня под мышки и волокла по склону. Кругом были камни, пыль и песок. Дальше все тонуло в быстро сгущающихся сумерках. С обеих сторон от нас воздух светился золотом. Из одной стены мы вышли, в другую могли уйти.
        Какая из них которая - сообразить я не мог.
        Голова отказывалась работать, мысли текли вяло.
        Во рту пересохло, горло и грудь драло так, словно я наглотался песка.
        - П-пить, - прошлепал я одними губами.
        - Нет воды. Сережа, идти надо. Надо-надо.
        Мозги понемногу начинали соображать. Нет воды, пить не дадут. Температура шкалит. И не упадет. С чего бы ей падать без жаропонижающего да при обезвоживании? Где-то там остался Фарафонов, но он будет догонять.
        Есть нечего, людей не видно. Горы, камни, песок, собирающийся крохотными смерчами. Эти воронки песчаных вихриков кружились то тут, то там - со всех сторон.
        Звезда снова потянула меня куда-то. Нога зацепилась за кружащую рядом воронку, вихрик ткнулся в ботинок и, словно волчок, отлетел в сторону.
        - Погоди.
        Звездочка послушно остановилась. Я собрал волю в кулак, заставляя организм функционировать, оттолкнулся и поднялся на ноги. Попытался подняться. Тело против воли мотнуло в сторону, и я наверняка бы упал, если б не вовремя подставленное плечо.
        - Осторожно. Не надо торопиться. Мы успеем.
        Мяукающий голос с тайским акцентом убаюкивал. Я сделал шаг, другой. Ноги подгибались. Меня болтало из стороны в сторону. В груди горело.
        Успеем. На тот свет мы всегда успеем.
        Вокруг вертелись пыльные смерчики. Сшибались, словно живые, и вроде бы увеличивались в размерах.
        Нога подвернулась. Лодыжку пронзило болью. Как ни странно, боль привела в чувства и даже, кажется, придала сил. Поддерживаемый Звездой, шипя от боли, я запрыгал на одной ноге. Когда смог наступить на подвернутую конечность снова, внутри словно включили запасную батарейку.
        Я отстранился от Звездочки и заковылял сам. Выходило медленно и тяжко, но без посторонней помощи. Интересно, надолго меня хватит? И что будет, когда этот внезапно вскрывшийся резерв себя исчерпает?
        У меня было подозрение, что я упаду и умру прежде, чем голова коснется земли.
        Не думать.
        Я сконцентрировался на камнях под ногами и принялся считать про себя шаги. В какой-то момент начало казаться даже, что мы идем довольно быстро. Иллюзия рассыпалась, стоило только поднять глаза и посмотреть в сторону.
        За все время, что я шкандыбал без поддержки, мы переместились едва ли больше, чем на десяток метров.
        Вихрей, что сновали под ногами, стало заметно меньше. Зато сами они увеличились в размерах и доходили теперь мне до пояса.
        - Сережа, в порядке?
        - Нормально, - прокашлялся я в ответ, хотя так паршиво не чувствовал себя никогда в жизни.
        - А что такое это?
        Я повернул голову. Моя тайская спутница указывала на песчаный вихрь проплывающий в десятке шагов от нас с горделивой неспешностью.
        - Хрень какая-то.
        - Это не опасно?
        Я пожал плечами.
        - Хрен его знает.
        И вообще, к чему эти вопросы?

«Дурень, - пришла мысль, - она ж тебя отвлекает. Забалтывает, чтоб не думал о чем не надо».
        - Очень добренький ветчер!
        Голос прозвучал неожиданно, сверху склона, оттуда, где была вторая светящаяся стена. Я вскинул голову, не веря своим ушам. Уши не обманули. Впереди, возле устремляющегося ввысь золотистого сияния, стоял Штаммбергер. На нем был все тот же лабораторный комбинезон. Лицо покрывали глубокие морщины, глаза выцвели, губы походили на сизых дождевых червей.
        Не сказать, что немец выглядел бодрым и здоровым, но явно здоровее меня. И с кожей в этот раз у него все было в порядке. Во всяком случае, мысли о лепрозории при взгляде на него не возникало.
        - Вольфганг! - Звездочка радостно заулыбалась и поспешила к немцу.
        Штаммбергер побледнел и замахал руками:
        - Найн! Стойт! Стоит… Стоят!
        Таким перепуганным немца я еще не видел. На Звездочку паникующий ученый подействовал отрезвляюще. Улыбка сползла с ее лица. Звезда застыла на месте и робко поглядела на меня, ожидая объяснений.
        Ответить мне было нечего. Я пожал плечами. Этого хватило, чтобы сложиться пополам от нового приступа кашля.
        - Здесь опасно есть, - издалека крикнул немец. - Вот этот опасно.
        Старик указал на одну из разрастающихся вихревых воронок. На всякий случай повертел пальцем в воздухе, изображая вихрь, чтобы уж совсем никаких сомнений не осталось.
        - Аномальный атмосферный конвективный явлений. Двигатса медленно. Этот обходить сторона. Идти на меня. Идти медленно. Хорошо?
        Немец говорил сухо, четко, чеканя слова. Вид у него был крайне серьезный.
        - Этот пылный вихр реагироват на движений. Вы создавайт вибрация, он растет. Когда вырасти болшой, может бывать беда. Болшой вихр - болшая беда. Очень болшой вихр - катастрофен. Очень медленно.
        Я кивнул и медленно побрел вверх по склону. Исполнить инструкции немца мне было не сложно: я едва стоял на ногах. Спонтанно открывшееся второе дыхание иссякало на глазах. Снова накатилась слабость.
        Меня мотало, как цветок в проруби. Вырвавшаяся было вперед, Звездочка сбавила ход, обхватила меня, поддерживая и помогая идти. Отказываться от помощи я не стал. В ушах гудело, перед глазами опять все плыло.
        Немец наверху что-то говорил, перемещался на шаг-другой то правее, то левее. Иногда просил не двигаться, и тогда Звезда замирала на месте. Порой требовал сместиться в сторону. И все время повторял, чтобы мы не торопились.
        Мы и не могли. Ползли, как засыпающие улитки. Плевое расстояние, что еще утром я мог преодолеть за считанные минуты, сейчас сделалось практически бесконечным. И вихри, которые мы усердно старались не раздражать, продолжали увеличиваться, несмотря на все наши старания.
        Появился бы немец немного раньше, глядишь смерчики до сих пор оставались в зачаточном состоянии. А сейчас за нами тянулись десятка два пыльных воронок.
        Подул ветер.
        - Не двигатся! - гаркнул Штаммбергер. Он всё продолжал говорить, громко, на грани крика. Хотя расстояние между нами сократилось раз в шесть, если не больше, и составляло теперь десяток шагов.
        Десять шагов до немца. Пятнадцать - до света за его спиной.
        Звезда послушно замерла. Я повис у нее на плече. Смерч, что гулял в двух десятков шагов от нас, поймал движение воздуха и принялся раздуваться, словно парус. Он будто насыщался этим дуновением ветра.
        Надувался, превращаясь из небольшой воронки в могучий вихрь. Пугающая метаморфоза завораживала.
        - Только не двигатся, - заметно тише, вкрадчиво проговорил Вольфганг.
        - Стоять, суки! - громко рявкнул знакомый хриплый голос.
        Я обернулся. Фара стоял ниже по склону, у дальней стены света. В руках он сжимал ружье, ствол смотрел в мою сторону. Подле Фары из света появились еще двое мужиков с ружьями.
        Между нами колыхалась раздувшаяся от ветра, как мыльный пузырь, воронка.
        - Найн! Пожалуйста, nicht schie?en![Не стреляйте! (нем.).] Нельзя! - заорал Штаммбергер, путая русские и немецкие слова.
        - Ссышь, когда страшно, - оскалился Фарафонов, уперши приклад в плечо. И дернул спусковую скобу.
        Грохнул выстрел.
        Трудно сказать, попал бы в меня новгородский авторитет с такого расстояния или нет. В любом случае, я так никогда об этом и не узнал. Напившийся ветра вихрь резко качнулся в сторону, втягивая в себя летящую с бешеной скоростью картечь.
        До меня не долетела ни одна дробина. Воронка загудела, ускорилась в своем вращении и принялась расти.
        - Trottel, - пробормотал немец, хватаясь за голову. - Volltrottel.[Идиот. Придурок (нем.).]
        - Вперед! - приказал Фара и первым двинулся в нашу сторону.
        Его люди быстро пошли следом. Молча. Решительно. Неумолимо.
        От этой спокойной решимости захотелось как можно быстрее добраться до стены, сбежать. Я перенес вес, собираясь идти дальше, если мое ползанье по склону в обнимку со Звездой можно было так назвать.
        Звездочка уловила движение, подставила плечо.
        - Не двигатся, - еле слышно сказал Штаммбергер. - Если хотеть жить, стоят!
        Я застыл. За спиной у Фары появились еще люди. Те, что вышли раньше, шагали теперь вверх по склону.
        Блуждающие вихри, словно живые, потянулись им навстречу. Почуяли движение?
        Фарафонов пёр на меня, не обращая внимания ни на вихри, ни на немца. На лице большого человека была непробиваемая решимость, губы растянулись в жестком злом оскале. Глаза маниакально блестели.
        Одержимый он, что ли?
        Григорий вскинул ружье, но выстрелить не успел. Рядом возник небольшой вихрь. Совсем рядом. Безобидная на вид воронка высотой ниже человеческого роста самым краешком зацепила ствол.
        Фара переменился в лице, напрягся. Вихрик качнулся в сторону. Ружье дернуло с нечеловеческой силой, вывернуло, подкинув не успевшего отпустить цевье Фарафонова. Новгородский авторитет подлетел в воздух, отпустив ружье, пронесся несколько метров и грохнулся на бок о камни.
        Воронка с чавканьем втянула ружье, загудела, на глазах увеличившись вдвое. Вырванное у Григория оружие запоздало грохнулось на камни, но меньше, потеряв ствол, вихрь не стал.
        - Не двигатся, - тихо, на одной ноте, словно мантру повторял Вольфганг. - Не двигатся.
        Два разросшихся выше человеческого роста вихря пустились вниз по склону. За ними потянулись с десяток мелких, кажущихся безобидными. Но в безобидность этой дряни не верил теперь никто из присутствующих.
        - Не двигатся, - продолжал бормотать Штаммбергер так, что его могли слышать только мы со Звездой. - Не двигатся.
        Один из больших вихрей двигался прямо на мужика, что шел к нам вместе с Фарой.
        - Не двигатся.
        И в этот момент у фарафоновского человека сдали нервы. Он заорал, вскинул ружье и принялся палить в надвигающуюся воронку. И без того гигантская, воронка на глазах сделалась больше. К первому стрелку присоединился второй, третий…
        Паника волной покатилась вниз по склону. Люди Фарафонова палили по смерчам. Воронки ускорялись, увеличивались в размерах и делались агрессивными. Они больше не гуляли плавно по склону. Они кидались из стороны в сторону, с молниеносностью кобры реагируя на малейшее движение.
        Тихий склон в мгновение ока превратился в ад.
        Гудели воронки. Стреляли ружья. Орали люди.
        Одного из преследователей засосало в пыльный вихрь, подняло раскручивая, как до того Фару. К первому вихрю нервным броском кинулся другой, пытаясь выдернуть жертву.
        Воронки сшиблись с неприятным звуком, нападавшая пошла в сторону, зацепляя ногу раскручиваемого первой воронкой мужика. Раздался полный боли и ужаса крик.
        Смерчи, покачиваясь, перетягивали жертву несколько секунд. Затем разошлись. Измочаленное, словно его молотили без воды в барабане стиральной машины, человеческое тело шлепнулось на землю.
        Вокруг быстро растекалась темная лужа. Кровь молниеносно впитывалась в песок.
        - Не двигатся, - бормотал как сломанная шарманка немец, придавая жуткой сюрреалистичной картине еще больше ужаса.
        Я не двигался. Я едва держался на ногах, чувствуя, что вот-вот потеряю сознание.
        Где-то там, за вихрями, возле дальнего света, мелькнуло испуганное личико Яны с замотанным тряпкой ртом и слезами на глазах. Рядом с девушкой стоял злой и растерянный Толян с ТОЗом. До них местечковый апокалипсис еще не добрался.
        - Теперь медленно поднимайтес к я, - неожиданно сменил пластинку Штаммбергер.
        Голос немца звучал словно через слой ваты. Смысл сказанного до меня дошел не сразу.
        - Сережа, идем, - промяукала в ухо Звездочка и поволокла меня вперед, поддерживая под руку. - Надо-надо.
        Я позволил себя тащить, стараясь как-то помочь, а не просто повиснуть. Хотя, возможно, Звезде было бы проще, если б я на ней повис.
        Полтора десятка шагов снова растянулись в бесконечно долгий путь. Стена мерно покачивалась непроглядной золотистой пеленой света. Меня мутило. Перед глазами вместе с золотистыми искрами поплыли темные пятна.
        Сзади метались крики, гудело, разве что пальба поубавилась.
        Немец снова сместился в сторону, на несколько метров вдоль стены. Но до него было уже рукой подать.
        - Эй, козлина! - окрикнул хриплый голос.
        Я обернулся. В стороне, метрах в двадцати от нас, стоял Фара. На физиономии его сиял торжественный оскал победителя. Во взгляде было что-то маниакальное. В руках Григорий сжимал подобранное ружье. Ствол смотрел мне в живот, и на этот раз вихрей между нами не было. Вихри гуляли за спиной у новгородского авторитета, но это его, кажется, совсем не заботило.
        Промахнуться с такого расстояния было трудно. Невозможно.
        - Найн! - замахал руками немец.
        - Будешь знать, как чужих баб шпилить, - прохрипел Фарафонов и нажал на спуск…
        В тот момент я умер.
        Не просто приготовился умереть, а во всех подробностях представил и ощутил, как это будет. Словно перепрыгнул во времени на секунду вперед и пережил мгновение собственной смерти, которое должно было случиться, но отчего-то не случилось.
        Я не сразу понял, что произошло.
        Вот палец Фарафонова дернул спусковую скобу.
        Вот меня дернуло в сторону. Выстрел?
        Я упал, вместе со мной упала Звездочка, на которой я практически висел.
        Удар.
        Кровь.
        Много крови.
        Огромная блуждающая за спиной у Фары воронка, резко кинулась в его сторону, реагируя не то на выстрел, не то на движение, не то на вопли, а может и на всё разом. Вихрь подхватил человека, засосал его в себя.
        Я видел это. Я почему-то все еще видел это и был жив, хотя чувствовал тяжесть.
        Тяжесть…
        Я приподнялся. Звездочка тяжело сползла с меня на камни. Лицо ее было совсем бледным, губы побелели. Тонкие, не по-женски сильные пальцы зажимали расползающееся по животу темное пятно.
        Крови было много, только это была не моя кровь.
        Как, каким невероятным образом Звезда умудрилась вывернуться, сбить меня с ног, принять на себя выстрел, который обязан был срезать меня?
        - Что ж ты наделала? - просипел я, чувствуя, как перехватывает голос.
        Сел, не понимая, откуда вдруг опять появились силы. Поднял голову Звездочки, положил себе на колени.
        - Сережа, - мягко улыбнулась она обескровленными губами. - Сережа. Все хорошо.
        Я закусил губу и заскулил.
        Воронка, что всосала Фарафонова, ускорилась, вырастая в высоту, увеличиваясь в диаметре. Фару крутило, как на сломавшейся центрифуге. Авторитет дико выл сквозь стиснутые зубы. Что-то натянуто лопнуло. Брызнула кровь. Послышался душераздирающий вскрик.
        - Ch?n mi xakar pwd thxng,[У меня болит живот (тайск.).] - пожаловалась Звездочка.
        У меня задрожали губы, я понял, что ничего не смогу сейчас сказать. Перед глазами снова все затуманилось. Только на этот раз не от слабости.
        - Сережа, - мягко промяукала Звезда. - Не надо - не надо.
        Грудь рвало болью, и я уже не пытался разобраться, в чем причина этой боли. Провел рукой по лицу, смахивая слезы.
        Звездочка смотрела на меня с грустной улыбкой. Она хотела еще что-то сказать, но не смогла.
        Я взял ее за руку, ни на секунду не задумавшись даже, что держу за руку мужика. Стиснул пальцы. Жизни в них не было. Снова посмотрел на бледное лицо.
        Ни жизни, ни улыбки. Взгляд обессмыслился. Глаза стали похожи на стекло.
        С трудом я поднялся на ноги. Шатаясь из стороны в сторону, пошел к стене света, где ждал немец. Вольфганг что-то говорил, кричал. Кажется, он говорил все это время. Я не слышал слов, не понимал смысла.
        Его вообще не было.
        - Что ты орешь? - спросил я у немца то ли вслух, то ли мысленно. - Почему? Почему ты ее не спас? - Теперь я совершенно точно говорил в голос, потому что сорвался на крик и закашлялся. Схватил пытающегося что-то объяснить немца за грудки.
        - Почему ты ее не спас? Вольфганг! Почему, свинота ты немецкая? Ты же бог!!!
        Он что-то говорил, но я снова не понимал, не слышал. Все слилось в какой-то хоровод цветных пятен, гудящих и потрескивающих звуков. Мир смешался в мутно звучащий и выглядящий ком.
        - Вы же боги, мать вашу! Вы же новый мир создали, пусть и случайно. А может, это вы - ошибка? Вся ваша наука - ошибка?.. Чего вы стоите, если никого не можете спасти? Она меня спасла. А вы со своей наукой и сверхспособностями ее спасти не можете… Никого не можете… Всё, на что вы способны, это устроить анабиоз. И то по ошибке…
        Меня качнуло в сторону. Я закашлялся, отпустил Штаммбергера, удерживая равновесие. И на подламывающихся ногах шагнул в свет, оставляя за спиной мертвую Звездочку и треклятого немца, бушующие вихри и остатки фарафоновского отряда, Яну с завязанным ртом и Толяна с ТОЗом.
        За спиной. В прошлом!
        - Найн! Не туда! Шаг ф сторона! - донесся из этого прошлого набор слов.
        И я повалился в свет.
        Ощущение было странно знакомым. Я еще мыслил, но не теми категориями. И самого себя воспринимал будто со стороны. Как что-то маленькое, залипшее в свете.
        Как муху в янтаре.
        Всё. Всё кончилось. Теперь уже всё.
        Боли больше нет. Потому что нечему болеть.
        Волнений больше нет. Потому что не за кого волноваться.
        Целей больше нет. Потому что некуда идти.
        Незачем идти.
        Потому что я уже пришел. Застрял в свете. Навсегда.
        Как муха навсегда залипает в капельке смолы. Сперва она еще живет. Потом умирает, но тело ее остается в янтаре навсегда.
        Так и мое тело останется в этой стене света навсегда. Сознание еще поплавится в золоте и потухнет, уйдет в темноту. А тело останется.
        - Найн… - прилетело откуда-то из глубин памяти слово.
        Оно имело какой-то смысл. Оно пыталась выдернуть меня отсюда.
        Бесполезно. У меня нет сил, чтобы сопротивляться. Лапки слиплись.
        Я муха в янтаре. Чем больше я суечусь, тем сильнее застреваю. Чем больше борьбы, тем она бесполезнее. Если не смог вырваться сразу - застряв сильнее, уж точно не выберешься.
        А сразу вырваться, как показала практика, невозможно. Значит, я обречен изначально. И делать что-то так же глупо, как ничего не делать.
        - Найн! Не туда! - снова шевельнулось где-то в голове. - Шаг ф сторона.
        И какой в этом смысл?
        Когда идешь прямо к цели и даже так не можешь ее достичь, зачем топтаться и приплясывать?
        - Иногда, чтобы добраться до цели, стоит не переть напролом, а обойти, - голос был уже другой. Вроде бы тот же самый, но другой.
        - Глупость, - не согласился я.
        - Глупость - это ослиное упрямство, с которым ты не желаешь разглядеть очевидного. Если ты решил попасть в дом и для этого тебе нужно сделать один шаг, а сделать его оказывается невозможно, подумай. Может быть, стоит сделать несколько шагов в сторону и поискать дверь, а не долбиться лбом в стену на том лишь основании, что по расстоянию так короче? Ты видишь конечную цель, но не видишь пути.
        - У меня нет конечной цели.
        - Если ты не видишь цель, это не значит, что ее нет.
        Голос звучал совсем иначе. И ничего близкого с тем голосом, что кричал из прошлого, у этого не было. Как я вообще мог услышать в них что-то общее?
        - То, что ты говоришь - обыкновенная болтовня.
        - А то, что ты делаешь - обыкновенная глупость.
        - А я ничего не делаю, - огрызнулся я.
        - А то, что ты не делаешь - обыкновенная слабость. Почувствовать себя беспомощным насекомым может не каждый. Умение чувствовать вызывает уважение. Стать беспомощным насекомым может всякий. И в этом нет никакой доблести.
        Голос звучал отовсюду, как будто говорил сам свет.
        - О чем ты говоришь?
        - О тебе.
        - Не понимаю.
        - Ты увязаешь. Всю жизнь лезешь во что-то липкое и барахтаешься. В делах, в мечтах, в мыслях. Они у тебя как смола - ненужные, бестолковые и опасные. Тебе нужно подумать немного и обойти, а ты упираешься и залипаешь сильнее. Капля смолы не проблема, если ее обойти сразу. Проблемой она становится, когда вместо того, чтобы обойти ненужную тебе смолу, ты влезаешь в нее и самозабвенно застреваешь. А всего-то и нужно, что…
        Сделать шаг в сторону.
        Я оттолкнулся от света, перемещая тело на шаг.
        - А смысл?
        - Это же червоточина. Прошел сквозь свет - попал на другой слой. Сделал шаг в сторону - попал в точку перехода, прыгнул в другую червоточину. Уж ты-то должен это знать и понимать.
        - Я понимаю.
        - Тогда чего ты мне мозги полощешь? - поинтересовался недовольный голос совсем другим тембром.
        И наступила темнота.
        - По-моему, он очухался. - Голос звучал где-то рядом и был до боли знакомым.
        Я обернулся на звук. Ну точно. Борян стоял в десятке шагов и с интересом меня разглядывал.
        Черты лица его были резкими, взгляд - острым. Сейчас, более чем когда-либо, Борис походил на русскую борзую, оправдывая свою кличку.
        С другой стороны маячил Олежка.
        - Привет, - я помахал им рукой.
        - Салют, - отозвался Олег.
        Борис молча кивнул.
        - Борян, а ты здесь как?
        - Каком кверху, - сердито ответил Борзый.
        - Не очень-то вежливо с твоей стороны…
        - Еще заходи, - привычно перебил Борис. - «Как я здесь», «как я здесь»? Паршиво.
        Олег поцокал языком, с немым укором смотрел на Борзого. Тот явно злился, но я, хоть убей, не понимал почему.
        - Я спрашиваю, как ты сюда попал?
        - Ты чего, Серенький, совсем дурной? Как все. Умер.
        - Как умер? - опешил я.
        Вокруг царила тьма, в которой бледно высвечивались лишь две фигуры. Борзого и Олега. Все остальное поглотила шепчущая, живая темнота.
        - В общем, быстро и не больно, - отозвался Борис.
        - Его брат грохнул, - пояснил Олег.
        - Не топчи клумбы, - мгновенно окрысился на него Борзый.
        Брат?! Глеб Киселев? Я очень хорошо помнил Борькиного старшего брата. Даже в детстве, когда на старших смотрят снизу и раскрыв рот, Глеб казался странным. Когда детство кончилось, и все выросли, оценка на его счет у меня сформировалась вполне четкая: бесхребетный зануда, пресный, как прокипяченная вода.
        Представить себе, что этот человек может кого-то убить, я не мог. Тем более, что он способен порешить собственного братца.
        - Как?
        Лицо Борзого заострилось еще сильнее, хотя казалось куда уж!
        - Серый, ты другие слова знаешь?
        - Ну не сам, конечно, - миролюбиво пояснил Олег. - На курок он не жал. Так, рядом стоял. Его спросили: «пристрелить твоего брата?» - а он не ответил, только глаза стыдливо опустил.
        - Мне, знаешь ли, от этого не легче, - ввернул Борис.
        - Как сказал классик: «Не бойся врагов - в худшем случае они могут тебя убить. Не бойся друзей - в худшем случае они могут тебя предать. Бойся равнодушных - они не убивают и не предают, но только с их молчаливого согласия существует на земле предательство и убийство».[Бруно Ясенский.]
        - Олежик, хлопни варежкой, - сердито попросил Борзый.
        Бред какой-то. Все сказанное отдавало ересью, все происходящее тоже. Может, это предсмертная агония, и я тоже…
        Я прислушался к ощущениям. Грудь не раздирало, горло не першило, ничего не болело. Слабость прошла. Почему? Ответ показался очевидным.
        От этой мысли сделалось жутко. Мне давно уже казалось, что смерть меня не пугает, но сейчас вдруг выяснилось: это не так. Вероятно, страх отразился у меня на лице в полной мере. Во всяком случае, Борис его считал так, словно боязнь смерти была написана у меня на лбу большими буквами.
        - Не дергайся, это мы умерли. Ты - нет.
        - Почему же я тогда здесь?
        Борзый дернул плечом:
        - Случайно. Или специально. Это с какой стороны посмотреть.
        - А где мы?
        - Я тебя не узнаю, - подал голос Олег. - Ты сейчас вопросов задал больше, чем за все время, что я тебя знаю.
        - И все дурацкие, - желчно поддержал Борис. - Ты что, маленький? Не знаешь, куда мертвые попадают?
        До недавнего времени мне казалось, что мертвые натурально попадают в могилу, ментально - в человеческую память.
        - А Звездочка где?
        - Точно - дурак, - фыркнул Борзый. - Откуда здесь твоему трансвеститу взяться? Он же буддист.
        Голова пошла кругом. Создалось впечатление, что я не умер, а схожу с ума. Или уже сошел. Или накурился какой-то дряни из той, которую любил при жизни пыхать Олег.
        - Серый, что ты все к траве прикапываешься? Даю справку: каннабиноиды не галюциногенны.
        Я посмотрел на Олега. Вслух не было не произнесено ни слова. Выходит, покойники мысли читают.
        - Ну извини, - подтвердил мои опасения Борзый, - никто ж не виноват, что ты тупишь. Надо тебя как-то подстегивать, а то мы с тобой здесь долго проторчим. У нас времени в запасе много, а у тебя - не так чтобы очень. Так что давай, спроси главное. Мы ответим, и ты пойдешь.
        В мыслях царил полный хаос. Какое «главное»? Куда я должен пойти? Чего от меня хотят мертвые друзья?
        - Это не мы хотим, - вцепился в последнюю мысль Олег. - Это она.
        - Червоточина, - ответил на незаданный вопрос Борис.
        Червоточина? Локальная аномальная зона с измененными законами пространства и времени - кажется, так говорил немец. Дыра в Земле и атмосфере, оставленная отлетевшей частицей бога, бозоном Хиггса… Чего она может хотеть? Как она вообще чего-то может хотеть?
        - Она же не живой организм. Она просто аномалия, которая может свести с ума. Которую можно использовать как телепорт. Но она всего лишь…
        - Это потому, что у тебя и к червоточинам отношение утилитарное, как к бабам, - перебил Борис. - Но вопросы задавать ты, наконец, научился. Глядишь, и еще чему научишься.
        Борис отвернулся. Он по-прежнему был непривычно раздражителен. Олег подошел ближе.
        - Она редко обращает на кого-то внимание. Но ты ей примелькался. Она просила передать.
        Градус сюрреализма зашкаливал.
        - Червоточина?! Олежик, кто из нас бредит?
        Олег пожал плечами:
        - Точно не я. Я не могу. Я мертвый. Ладонь протяни.
        Голос Олега прозвучал настолько требовательно, что рука сама собой потянулась к покойнику. Олег протянул свою - навстречу моей. «Сейчас схватит меня, - мелькнуло в голове, - и утащит за собой. Кто-то совсем недавно говорил, что нельзя ходить за покойником».
        Олег усмехнулся - вероятно, моим мыслям. Не касаясь меня, он задержал сжатый кулак над протянутой кистью, разжал пальцы.
        Что-то крохотное, теплое коснулось моей ладони. Я поднес предмет ближе к лицу, разглядел. Маленькую капельку золотистого янтаря венчало странное переплетение серебряных нитей. Сквозь эту паутинку был продернут тонкий кожаный шнурок достаточной длины, чтобы безделушку можно было носить на шее. Внутри окаменевшей века назад смолы застыла муха.
        - Зачем это?
        Я перевел взгляд на Олега. Свет, что выделял его из кромешной тьмы, погас, и мой покойный друг растворился в темноте. Секундой позже тоже самое произошло с Борисом.
        - Подождите!
        - Не кипиши, Серый, еще увидимся, - прошептала тьма голосом Борзого.
        Кто-то хихикнул. Зашептали на разные голоса. Потянуло ветром. Возникло ощущение, что вокруг меня существует густо населенный мир, которого я просто не вижу. Словно его закрыли от меня плотной занавеской, или мне выкололи глаза.
        Снова хихикнуло. Кто-то потянул за шнурок. Я рефлекторно стиснул пальцы.
        Зачем мне дали этот янтарь? Это что-то значит?
        Почему я снова видел Олега?
        И Борьку… И правда ли, что он мертв? Или это моя разбушевавшаяся фантазия?
        И зачем мне все это знать?
        Потому что я человек. А человек любопытен. Потому что у любопытства есть и положительные стороны. Потому что, если б не любопытство, мы бы до сих пор бегали с каменными топорами.
        - Господи, - произнес кто-то у меня в голове. - Дошло, наконец.
        И я провалился во тьму без голосов, шепота и мыслей.
        Сначала вернулась боль. Ныло плечо, саднило в груди, першило в горле.

«Если болит, значит живой», - шевельнулась вялая мысль. А следом, факт за фактом, как стреляные гильзы, стало отщелкивать осознание происходящего.
        Я лежал на чем-то пружинистом, укрытый чем-то мягким. Было тепло. Пахло пылью. Сквозь сомкнутые веки в глаза бил солнечный свет.
        Боль показалась не такой резкой, как раньше. Во всем теле ощущалась слабость справившегося с болезнью организма.
        В голове все перепуталось. Последнее, что я помнил: мертвая Звездочка и вихри. И, по ощущениям, это произошло очень давно. Настолько, что боль утраты успела притупиться.
        А дальше в памяти была муть. И осколки невнятных образов.
        Я осторожно открыл глаза, огляделся.
        Я лежал на старом диване под ветхим пледом. Диван когда-то имел веселенькую зеленую расцветку, плед был разлинован в красную клетку. Впрочем, яркие краски остались в прошлом. Теперь все вылиняло, потускнело и пропылилось. Былые цвета лишь угадывались.
        У изголовья дивана, на котором я лежал, стоял кривоногий деревянный стул с гнутой спинкой и потрескавшимся лаком на фанерном сиденье. Вид он имел хлипкий, сидеть на таком я бы не рискнул. С другой стороны, этот предмет меблировки явно имел другое назначение и скорее исполнял роль стола.
        Кроме дивана и стула, мебели в комнате не было, если не считать книжных стеллажей, что облепляли все стены от пола до потолка. Полки были заполнены книгами. Ветхие, плохо сохранившиеся корешки выстроились плотными рядами.
        В стене за моей спиной зиял провал дверного проема. Створки не было. Может быть, специально сняли, а может, она просто не пережила спячки.
        Напротив, вопреки ожиданиям, не было окна, сквозь которое бил слепящий солнечный свет. Там даже стены не существовало. Вместо нее все пространство заполняло знакомое золотистое сияние.
        Такая хренька.
        Я тихо чертыхнулся.
        - О, очнулся, - раздался за спиной старческий тенорок.
        Старичок вошел в комнату, остановился возле стула. Был он невысокий, сухощавый, с пронзительными живыми глазками и такой же живой мимикой. Острый подбородок еще сильнее заостряла аккуратно постриженная бородка клинышком.
        Он выглядел так, будто сбежал из далекого прошлого. Не доанабиозного, а значительно более раннего.
        Дополняли образ затертый бархатный пиджачок и шелковый шейный платок. Совершенно неподходящая одежка для проснувшегося мира.
        - Вы кто?
        Это прозвучало настолько бледно и сипло, что я сам не узнал своего голоса.
        - Хорошенькое дельце! - проворчал старичок, разглядывая меня с живым интересом. - Вы, молодой человек, ввалились ко мне в дом едва живым, а теперь спрашиваете с меня так, как будто это я к вам вломился. Я хозяин этой квартиры.
        - Меня зовут Сергей, - тихо представился я.
        Говорить, не смотря ни на что, было тяжело.
        - А меня Валерий Эфроимович.
        - Вы еврей?
        - А вы антисемит?
        - Да вроде бы нет.
        - Тогда не понимаю, почему вас это беспокоит. Вы были без сознания. Долго. Неделю. Вы горели, как Жанна д'Арк. Я вообще не думал, что вы выживете. Обморожения и воспаления в таком количестве как у вас выживанию не способствуют.
        - Но я жив…
        - Ну так я приложил к тому усилия. Знаете, лекарств сейчас не найдешь, но у меня есть чудесные травники и другие полезные книги. Народная медицина способна творить чудеса. Кстати, в кружечке отвар. Выпейте.
        Кружка с мутным варевом, в котором плавали какие-то сушеные листья, стояла на стуле возле кровати. Рядом лежала столовая ложка. Вероятно, Валерий Эфроимович поил меня бессознательного этим отваром всю неделю.
        Неужели я в самом деле провалялся в беспамятстве семь дней?
        Я приподнялся на локте, потянулся за кружкой. Слабость была жуткая. Каждое движение давалось с трудом. Кружка показалась тяжелой, будто вместо отвара туда налили свинца.
        На вкус варево оказалось довольно мерзким.
        - Пейте-пейте, - подбодрил старичок. - Мы с этим отваром таки поставим вас на ноги.
        Я послушно сделал еще несколько глотков, пока в рот вместо жидкости не полезла трава. Сплюнул и отставил кружку. Без сил рухнул на диван.
        - Где я?
        - В Ухте, - в рифму ответил Валерий Эфроимович.
        - Хорошая шутка. А на самом деле?
        - Какие шутки, молодой человек? Мой дом находится в городе. Этот город называется Ухта. И мне самому весьма печально, что не Нью-Йорк или какая-нибудь захудалая Аддис-Абеба. Отдыхайте, молодой человек. Вам нужно набираться сил. Мы потом с вами поговорим. И вот еще…
        - Что?
        Старичок запустил руку в карман пиджачка, выудил оттуда что-то маленькое и протянул мне. Я принял подарок. На раскрытой ладони осталась капля янтаря. На тонком кожаном шнурке, в серебряной оправе, с застывшей внутри мухой.
        - Что это?
        - Хорошенькое дельце. Не узнаете свой талисман? Этот янтарик был у вас в руке, когда вы выпали из света.
        Неделю я провел в кровати. Валерий Эфроимович прыгал вокруг меня так, словно я был ему родным сыном. Кормил меня, таскал за мной ночной горшок. Готовил какие-то отвары, настои и притирания. Он оказался чудесным стариком, несмотря на ворчливость. Тонким, душевным и удивительно чутким.
        Кроме того, он был не дурак поболтать. Не то стосковался по собеседникам в своем затворничестве, не то просто любил травить байки. Так или иначе, когда я не спал, мы говорили с ним постоянно.
        В Ухту Валерий Эфроимович приехал за четверть века до анабиоза. Привела его сюда через полстраны несчастная любовь. Женщина, за которой он приехал, сбежала, а Валерий Эфроимович остался. Потосковал какое-то время, как водится. Потом плюнул и стал жить дальше.
        Наверное, именно поэтому моя история его весьма и весьма взволновала. Хотя его волновало всё и интересовало многое.
        Особенный ажиотаж возник вокруг немца.
        - Вы говорите, что знаете того, кто это устроил? Молодой человек, вы могли бы стать состоятельным молодым человеком.
        - Каким образом? - опешил я.
        - Продав своего немца.
        - Я не торгую людьми.
        - Господи, да я же не серьезно. Или я так похож на торговца рабами и органами?
        Я покачал головой. На работорговца и тем более кровавого потрошителя он, как мне казалось, не походил совсем.
        - А у вас тут торгуют людьми?
        - Ни боже мой, - замотал головой Валерий Эфроимович. - Просто стараниями нашей администрации Ухта приняла концепцию социально-экономического развития на длительный период, и анабиоз в 2016 году им испортил всю малину. После пробуждения наш глава, прости господи, рвал и метал когда сообразил, что происходит. И не удивительно: они ж бюджет толком освоить не успели, а тут хлоп и анабиоз на тридцать лет. Хорошенькое дельце. А как проснулись, там уже и освоенные и неосвоенные бюджеты превратились в ничто.
        Я кивнул.
        Еще бы. Экономика с политикой накрылись медным тазом. Все социально-экономические связи рухнули. Деньги без поддержки чем-то материальным превратились в то, чем, по сути, всегда и являлись - в бумагу. Городского главу можно было понять. Пройти через все круги ада, чтобы подписать эту программу, и не успеть воспользоваться ее плодами.
        - А немец-то тут при чем?
        - Как при чем? - не понял старичок и огладил бородку. - При том же. Городской глава пообещал крупные неприятности виновнику анабиоза и посулил золотые горы человеку, который этого виновника найдет и приведет к нему.
        - Это шутка?
        - Хотелось бы мне так думать, молодой человек. Но городской глава был серьезен как памятник Дюку Ришелье. Вы бывали в Одессе?
        В Одессе я не бывал, но согласился, что городские власти спятили, профукав упущенные возможности и распил масштабного бюджета. Хотя спятили на пять с плюсом.
        Узнав о том, что немец бессмертен, Валерий Эфроимович возликовал еще больше и принялся доказывать, что Вольфганга в самом деле можно было выгодно продать. В конце концов, что обиженные власти могут с ним сделать? Ну убьют. А умирать в мучениях Штаммбергеру не привыкать. Только обычно он это делает бесплатно, а тут можно было бы навариться.
        Старик шутил, но в каждой шутке, как известно, только доля шутки. Так что оставалось лишь порадоваться за немца, которого здесь не было.
        Через неделю я в первый раз за долгое время поднялся на ноги и покинул библиотеку, в которой был заточен все это время. Думал, что покинул.
        Немаленькая квартира Валерия Эфроимовича была уставлена книжными стеллажами практически полностью. Всякая лишняя мебель и вещи были выброшены отсюда в угоду полкам и книгам. Книги стояли корешок к корешку на стеллажах и полках. Книги лежали в коробках и просто стопками по углам. Ветхие, потрепанные временем, но все же сохранившиеся.
        Здесь можно было найти все что угодно - от кулинарии до беллетристики, от святого писания до истории англо-бурской войны.
        - Как это все пережило анабиоз? - искренне удивился я.
        - В разных местах, - старик огладил бородку.
        - То есть?
        - Молодой человек, вы не хотите слышать сказанного? Эти книги в большинстве своем я собирал уже после пробуждения.
        - Зачем? - Я поперхнулся и закашлялся.
        - Такой же вопрос задал мне наш городской глава, когда я предложил ему создать библиотеку. Этот шлимазл сообщил, что у него нет электричества и людям нечего жрать, и теперь не время собирать макулатуру.
        - Мне трудно с ним поспорить.
        - А вы тоже шлимазл и ничего не смыслите. Но вы молодой, у вас есть время исправиться. Я вам расскажу. Это, - старичок обвел рукой бесконечные стеллажи, - не бумага с писульками, чтобы убить свободное время. Это знание.
        - А знание - сила, - усмехнулся я, припоминая Митрофаныча.
        Вот, кстати, кто нашел бы общий язык со старичком. И неважно, что Митрофаныч был деревенщиной, а Эфроимыч интеллигентом старой закалки. Они бы поняли друг друга.
        - Напрасно вы иронизируете, молодой человек, - проворчал Валерий Эфроимович. - Я же не сказал, что люди должны голодать. Но человек, который думает только о собственном брюхе, глуп. Книги - это источник знания, это проводник морали и нравственности, это учебник. Любые книги, даже развлекательное чтиво, могут быть полезны.
        Я подцепил из ближайшей кучи какую-то бульварную книжонку в мягкой обложке. Страницы пожелтели, обложка размякла, заскорузла и была оборвана на две трети. На остатках титула угадывалась фигура крепкого мужчины в очках, несущего на руках спящую или мертвую женщину.
        Я усмехнулся и бросил книжку обратно.
        - В качестве растопки для печи. Может быть. А так… какой толк от бредней бумагомарак начала тысячелетия? Ладно травник, или библия. Но это.
        - Вы неправы, - покачал головой старичок. - Может быть, в этой самой беллетристике каким-то бумагомаракой придуман наш анабиоз и всё, что с нами происходит. История знает немало примеров, когда писатели предугадывали будущее. Но важно даже не это. Пока вы бегаете и думаете о том, что у вас нет электричества и нечего жрать, кто-то должен заниматься воспитанием ваших детей. Кто-то должен объяснить им, что такое хорошо и что такое плохо.
        - Мораль изменилась. Что ваши книжки объяснят детям?
        - Прости господи, нельзя быть таким окостенелым. Проявите гибкость ума, наконец. Мораль не меняется. Никогда. Достаточно сравнить библейские притчи с законодательством. Книжки научат большему, чем вы думаете. И большему, чем можете научить вы. Вас самих надо учить. Мораль у них изменилась! Вы растерялись, озверели, ничего не понимаете и пытаетесь вывести свое озверелое непонимание в норму. Этого не будет. Придет время, и вы явитесь ко мне за знанием. И тогда я не стану злорадствовать, потому что грешно смеяться над больными и негоже - над выздоравливающими.
        Старичок разбушевался. Налился румянцем и теребил бородку.
        - Может быть, - сдался я. - Но ведь глупо спорить с тем, что есть голод и множество проблем. Насущных проблем. Проблем выживания. Надо выжить, а потом заниматься всякими библиотеками.
        Валерий Эфроимович сверкнул глазами.
        - Посмотрите на меня. Я собрал все эти книги один, своими руками. Разве я голодаю или плохо живу? Нет, молодой человек, кто хочет - всегда достигнет цели. А кто не хочет, будет искать отговорки. Сейчас им нет дела до книг, потому что у них голод. Потом им не будет дела до книг, потому что посевные. Потом сбор урожая. Война за урожай с соседями, и так далее и тому подобное. А потом их дети вырастут безграмотными шлимазлами, и они станут искать виноватых в этом. И даже найдут. Всегда находят. Такова человеческая натура: вместо того, чтобы поглядеть в зеркало, мы ищем виноватых на стороне, находим, потому что очень хочется, и бьем их, потому что надо же наказать виноватых. Хорошенькое дельце. Правда, это никому ничего не дает, но пар выпущен, и можно дальше совершать ошибки, виноватого в которых найдут потом.
        - Вы как представитель многострадального еврейского народа знаете об этом лучше других, - с улыбкой поддел я Валерия Эфроимовича.
        Старичок посмотрел косо, одернул плюшевый пиджачок и сказал с некоторой долей обиды:
        - Нет, вы все-таки антисемит.
        Старик и вправду жил неплохо. Была в нем какая-то зажиточная жилка. Нет, я не мог назвать его жлобом, но надо было признать, что он умел вести хозяйство и задумывался наперед о таких вещах, о которых я бы подумал только когда жареный петух клюнет в известное место.
        Я ничего не делал. Медленно передвигался по квартире, изучал книжки и болтал с Валерием Эфроимовичем. Старик ворчал и брюзгливо называл меня захребетником. Я предлагал помощь по хозяйству и пару раз активно попытался влезть в устройство быта, чтобы не быть иждивенцем, как-то отработать свое существование в гостеприимных стенах квартиры-библиотеки. В ответ получил такую порцию ворчливого негодования, что сразу стало ясно: нахлебником меня не считают, больные люди не должны работать, когда от меня что-то понадобится мне об этом скажут, а ворчливость - отличительная черта стариков, и Валерий Эфроимович, дожив до шестидесяти семи, заслужил себе право бурчать, когда ему вздумается.
        Время, прожитое в этой квартире, осталось в памяти и сердце, должно быть, самым светлым пятном после пробуждения. Это была спокойная пора, давшая возможность побороть болячки и залечить душевные раны.
        Беседы с Валерием Эфроимовичем отвлекали. И вскоре о прошлом стал напоминать только кусок янтаря с залипшей внутри мухой. Откуда он взялся? Возможно, его в самом деле подарила червоточина. Но зачем мне был сделан такой подарок? Янтарь молчал. Стена света, что тянулась через всю квартиру старичка, заменяя стену с окнами, тоже не спешила давать ответ.
        Я пытался экспериментировать, подносил янтарь к свету. Реакции не последовало. Хотя, какой реакции я ждал?
        Прошло еще недели полторы, прежде чем я окончательно встал на ноги. Валерий Эфроимович искренне радовался моему выздоровлению, но привычно ворчал.
        Нужно было решать что-то. Оставаться в гостеприимной квартире-библиотеке, или идти дальше. Я колебался, не зная на что решиться. И тогда за меня решила судьба.
        Я проснулся от ощущения, что кто-то закрыл мне солнце. Бывает такое: ты засыпаешь на пляже или берегу реки. Солнце светит в лицо, а потом становится темно, ты просыпаешься, и над тобой стоит кто-то, закрывая светило.
        Солнца не было, была золотистая сияющая стена. Но проснулся я именно от ощущения, что кто-то стоит надо мной, ограждая от света.
        Я открыл глаза и словно окунулся в прошлое.
        Штаммбергер выглядел как обычно - паршиво. Глубокие морщины, нездорово-желтая кожа. Выцветшие глаза его слезились, под ними залегли тяжелые свинцовые мешки.
        - Очень добренький утро, - поприветствовал Вольфганг. - Я вас искать. Долго. Я проводить, как быть обещание. Но надо быстро. У меня мало времени.
        - Возникнуть теория, что червоточина в момент перехода угадывать желание. Если очень хотеть попасть в какое-то место, возможно попадать, - немец говорил взвешенно, обстоятельно. - Если хотеть Москау, надо просто дать понять это.
        Мы сидели на кухне Валерия Эфроимовича. Я оседлал табурет, немец устроился напротив, через кухонный стол. Старичок хозяин мерил шагами пространство от двери до стола.
        - И что, сработает? - поинтересовался я.
        - Ништ знайт. Это только теория, она еще не прошла достаточной проверки.
        - Вы хотите в Москву, молодой человек? - поинтересовался Валерий Эфроимович.
        Я честно пожал плечами. Перед отъездом в Таиланд я хотел сбежать из Москвы. Вообще из России. Несколько месяцев назад хотел вернуться в Россию и именно в Москву. Ответить на вопрос «куда ты хочешь?» сейчас я затруднялся.
        Ладно, пожелаю в Москву.
        - Подождите, - попросил старичок и вышел из кухни, прикрыв за собой дверь.
        В коридоре скрипнуло, послышалась какая-то возня, шебуршание.
        Я повернулся к Штаммбергеру.
        - То есть, надо пожелать и всё? Так просто? Что ж раньше-то ничего не получилось? Я ведь хотел.
        - Возможность есть, пожеланий не был сформулирован в момент перехода, - загундосил Вольфганг. - Возможность есть, ваш спутники своими пожеланиями сбивал импульс, размывал сигнал. - Немец встал из-за стола и развел руками: - Возможность есть, теорий ништ работать. Вы идти или оставатся?
        - Иду, - кивнул я и поднялся с табуретки.
        Дверь распахнулась, в кухню влетел хозяин квартиры с каким-то свертком в руках. Суетливо пихнул его мне в руки:
        - Возьмите, молодой человек.
        - Что это? - не понял я.
        - Тулупчик, - заботливо проворковал Валерий Эфроимович. - В Москве теперь, должно быть, холодно, а вам нельзя хворать.
        Старичок отвернулся и украдкой смахнул слезу. Он выглядел сейчас удивительно трогательно. Я крепко обнял старика.
        - Спасибо вам, спасибо за всё.
        Валерий Эфроимович одернул свой плюшевый пиджачок и махнул рукой:
        - Не стоит. Ах, кто бы знал, как я хочу в Москву. Нет, конечно, больше я хочу в Нью-Йорк, но в Москву я хочу тоже.
        - Так давайте с нами, - предложил я.
        - Ни-ни-ни, - замахал руками старичок. - Я не могу. У меня библиотека. Ничего, придет время, Москва сама придет ко мне. Всем нужны знания.
        - В Москве тоже есть библиотеки, - улыбнулся я.
        - В Москве были библиотеки. И в Москве не тот народ, чтобы додуматься их восстановить. Нет, послушайте старика: ко мне еще придут. Ступайте, молодой человек.
        Кивнув, я перехватил удобнее сверток и шагнул к золотистой стене. Она струилась, переливалась, освещая кухню. Возможно, за ней была Москва, надо только захотеть в нее попасть, и…
        Я привычно закрыл глаза, шагнул в свет.
        Надо всего лишь захотеть попасть. Куда? И будет ли желание искренним? Вообще, знает ли червоточина, что такое искренность или ее можно обмануть? А вдруг вся эта теория - очередная ерунда?
        Янтарь на груди сделался теплым, будто намекая на что-то. Хорошо, понял, будем считать, что это не ерунда. Тогда пусть сама и соображает, чего я хочу. Пусть прочитает мое сокровенное и перенесет меня туда, где будет счастье.
        Свет понемногу отступал. Становилось холодно. Подул промозглый сырой ветер.
        - Schei?en! - выругался совсем рядом Штаммбергер.
        Я открыл глаза и закашлялся. Я готов был оказаться где угодно: в Москве, в Белокаменном Коровьем броде. Да хоть на Берегу Слоновой Кости. Но только не здесь.
        По хмурому небу ползли низкие серые облака.
        Вправо и влево убегал заснеженный мост, разрезаемый вдоль стеной света. Под мостом застыл скованный льдом Волхов. В стороне, на холме, высилась красно-серая кремлевская стена.
        От ворот кремля до реки тянулась вытоптанная дорожка следов. Ближе к воротам жгли костры. Поросль у стен вырубили и выкорчевали полностью. Теперь подобраться к кремлю незаметно стало невозможно.
        Ну здравствуй, Господин Великий Новгород. Но почему ты?
        Сзади свистнули. Я резко обернулся. На другом краю моста, практически на том же месте, что и в прошлый раз, стоял Толян. Только вместо ТОЗа в руках он зажимал костыли. И правой ноги до колена у Толика не было.
        - Что же ты, Серега, вечно по сторонам не смотришь? А если б я тебе сейчас в затылок пальнул?
        - А ты бы пальнул?
        - Не из чего, - вздохнул Толян и похромал в мою сторону.
        Остановился. Опершись на костыль, протянул руку.
        - Ну здорова, земеля.
        Сказано это было так, словно он никогда не шантажировал меня под дулом ружья и не гонял через всю страну на пару с Гришкой Фарафоновым.
        - Дать бы тебе в рыло.
        - Это взаимное желание, - улыбнулся Толян. - Но я думаю, мы его переборем совместными усилиями. В конце концов, ничего личного у меня к тебе нет. А Фара помер.
        Он так и стоял с протянутой рукой. Простецкий, как три копейки.
        - Да хрен с тобой, - решил я и пожал протянутую руку.
        - Не понимайт, - покачал головой, наблюдавший за нами Штаммбергер.
        Толян говорил безостановочно. Все время, что мы шли через мост и петляли дворами. По сути, это была первая возможность поговорить с того самого вечера, как он пытался заставить меня трахаться с трансвеститом, а я засветил ему прикладом в табло.
        Поначалу Толян на меня крепко злился. И было из-за чего. Потому, когда у Фары, узнавшего о нашем бегстве, сорвало планку и появилось устойчивое желание догнать меня и кастрировать, Толян искренне обрадовался.
        Фара взял с собой его и еще десяток бойцов, оставил кремлевскую общину на Михаила, которого держал в самом близком окружении, и бросился в погоню.
        Охота на меня, немца, тайца и Янку обещала быть недолгой, а расправа скорой и кровавой. Обида кипела и подгоняла, требуя выхода.
        Закончились обидки тогда, когда Фара вместе со своими бойцами выскочил из червоточины невесть где, на другом краю географии, и с ходу попал в перестрелку.
        - Вы, главное, как сквозь землю провалились, а там три кабана с ружьями. И давай палить без разбору. Двоих наших положили.
        Несмотря на потери, численный перевес сыграл фарафоновской команде на руку, и нападавшие отправились к праотцам. Фара обозлился еще сильнее, стал нас искать, но мы в тот момент вышли к Белокаменному, а Фарафонов со своей бригадой - у деревни Борилово под Ногинском.
        В этот момент злости у Толяна поубавилось, и он предложил подумать, как бы вернуться обратно. Фара о возвращении и думать не желал. Он вообще будто спятил. Ничего слышать не хотел, пока меня и Яну не поймает.
        С этим нехитрым желанием он прыгал по червоточинам две с лишним недели. Толян за это время растерял остатки злости на меня и вместо того, чтобы ненавидеть беглецов, точил зуб на обезумевшего Фару, мечтая выйти к Новгороду.
        Толяну не повезло. Раньше они выпрыгнули к Белокаменному.
        Погоня закончилась на горном склоне с вихрями. Из преследователей в живых остались двое. Причем сам Толян без ноги.
        - Зацепило меня этой дрянью, - поделился он, сворачивая во двор. - Ногу оторвало, как у куклы Барби. Кровищи было… Думал, подохну.
        - А Яна? - спросил я дежурно.
        Толян безнадежно махнул рукой.
        - Ногу залечил. В Новгород вернуться удалось не сразу, но получилось-таки. А тут, прикинь, полный пепс. Община наша без Фары накернулась. Мы не возвращались, а Михаилу характера, видно, не хватило. В общем, сначала все захирело, потом бараны взбунтовались. А там соседи поджали и Мишку с остатками общины из кремля выбили.
        - Кто?
        - Алешкинские, - непонятно объяснил Толян. - Те еще беспредельщики. В кремле, главное, засели, а дальше что? У Алешина хватки фарафоновской нет. Запасы профукали. Зима, голод. Они теперь в кремле сидят, нос высунуть боятся. Жрать нечего, голодают. Один пацанчик, что оттуда сбежал, рассказывал, что человечину жрать стали. Во до чего дошло. Фара, конечно, больной был на голову, но при нем порядок был. Стадо работало, мы охрану обеспечивали. Запас был, люди при деле. И никто никого не жрал. Заходи.
        Я остановился, посмотрел на дверь подъезда - смутно знакомую. Толян приглашающе кивнул. И мы нырнули в темный зев входа, пошли наверх.
        Толян явно не первый день стоял на костылях. Во всяком случае, управляться с ними на лестнице у него выходило шустро, словно он учился этому с детства. Последним, шаркая, шкандыбал вечный немец.
        Лестница тоже казалась знакомой. Я был здесь когда-то, я все здесь знал. Ощущение переросло в уверенность, когда мы поднялись на этаж и остановились у двери квартиры. Яниной квартиры.
        В сердце что-то заныло, хотя, кажется, все чувства к этой женщине, навсегда оставшейся на горном склоне с воронками, давно перегорели. Она осталась там. Вместе с Фарой и Звездочкой…
        Звездочка. Сердце сдавила грусть.
        Странно, она всегда была рядом и, хотя между нами априори ничего не могло быть, любила меня. На самом деле. Теперь я знал это, но, чтобы понять, нужно было потерять ее… Его… Черт! Тайского трансвестита и близкого друга.
        Звезда любила меня. Не знаю как. Может, как мужчину, может, как друга. Но я усиленно этого не замечал. Яна не любила никого кроме себя, а я вбил себе в голову, что между нами могут быть какие-то отношения. Есть какие-то отношения.
        Толян толкнул дверь, вошел в ее квартиру. Мрачную, в вечерних сумерках.
        - Эй, соседка, - позвал он в темноту. - Глянь, кого я тебе привел.
        В груди предательски екнуло. И второй раз - когда на крик Толяна в прихожую вышла бледная Яна.
        Уставшая, похудевшая, но живая.
        Вышла, увидела меня, улыбнулась.
        На щеках проступили ямочки. Те самые, в которые я когда-то влюбился. Только в глазах больше не плясали озорные черти, а застыла грусть.
        - Здравствуй, - сказала она тихо и виновато опустила глаза.
        Я не поверил. Еще не так давно наверняка купился бы на эти ямочки, эту улыбку. Но между тем «недавно» и «теперь» были Белокаменный и Ванька радист. Между «тогда» и
«теперь» была погибшая Звездочка.
        Кто бы мне рассказал, что пониманию любви и нелюбви меня научит мужик с пришитыми сиськами. И ведь научил.
        Яна изображала раскаяние и робкие теплые чувства. А может, и не изображала. Я не хотел разбираться больше в ее масках. И я не верил ни ей, ни Толяну. Мне нечего было делать рядом с этими людьми. С другой стороны, ведь привела меня сюда червоточина, значит, все-таки я хотел попасть именно сюда.
        Или теория немца не работает…
        - Вы идти? Или оставатся? - подал голос Штаммбергер. - У меня нет много время. Если вы идти, я может проводить.
        Идти в Москву? А что мне в той Москве? Единственный человек, который у меня там оставался Борян Борзый, но он, я был в этом уверен, умер. Чувство Родины? А что такое эта Родина?
        Это место, где я что-то значу. Это место, где я могу отдохнуть и набраться сил. Это место, где живут люди, которых я понимаю, и которые понимают меня. Люди, выросшие со мной на одних букварях. Думающие по-русски, говорящие по-русски, мыслящие как русские.
        Такие люди есть в любой точке России. А то, что среди них встречаются идиоты и негодяи… что ж, будем воспитывать. Если нельзя найти место, где лучше, значит, надо делать лучше вокруг себя. Надо где-то с чего-то начинать.
        Так почему не здесь и не с этими людьми? Нет, я останусь здесь не из-за них. Но с ними. А что? Обживусь. Соберу свою общину. Отобьем кремль. Наведу порядок. Свой порядок.
        Я посмотрел на Яну.
        Может, разрешу многоженство и отберу права у этих гадюк. Нехай детей рожают и хозяйством занимаются. В конце концов, если забыть о дурацких перегибах испорченной цивилизации, именно в этом женская доля и женское счастье. И эмансипация развилась не потому, что бабам захотелось быть как мужики. А потому что мужики превратились в баб.
        Пора становиться мужиком. Пора пускать корни и вставать на ноги. И не на шее у Митрофаныча, а своими силами. Хватит скакать, как блоха. Такая хренька.
        Что-то я сегодня сильно умный стал. Аж страшно.
        - Спасибо, Вольфганг, - сказал я тихо, но твердо. - Спасибо за всё. Я останусь. Я пришел.
        Да, я пришел. Бесконечно долгая дорога закончилась. Начинался совсем другой путь.
        notes
        Примечания

1
        Статуя (тайск.).

2
        На самом деле памятник, с которым столкнулись герои, находится в Риге.

3
        Стоять! (латыш.).

4
        Вы откуда? От Болодиса? (латыш.).

5
        Я не понимаю. Вы говорите по-английски? (англ.).

6
        Ты иностранец, что ли? Или речь родную забыл? (латыш.).

7
        Ты, правда, по латышски не понимаешь? (латыш.).

8
        Куда? (тайск.).

9
        Птичье дерьмо (тайск.).

10
        Строчки из стихотворения Сергея Есенина.

11
        Автострада (тайск.).

12
        В данном случае: Спасибо за приятный вечер (тайск.).

13
        Обезьяны (тайск.).

14
        Я заблудилась (тайск.).

15
        Быстрее (нем.).

16
        Аномальная зона (нем.).

17
        А ты? (тайск.).

18
        Юрий Шевчук «Родина».

19
        Ю. Ким, песенка из к/ф «Ярославна - королева Франции».

20
        М. Булгаков, «Мастер и Маргарита». Перефразировка. Дословная цитата: «что-то, воля ваша, недоброе таится в мужчинах, избегающих вина, игр, общества прелестных женщин, застольной беседы. Такие люди или тяжко больны, или втайне ненавидят окружающих». Сергей цитирует, как может.

21
        Самолет (нем.).

22
        Слова М. Исаковского.

23
        Дерьмо (нем.).

24
        Подожди! (тайск.).

25
        Высокая температура… (тайск.).

26
        Не стреляйте! (нем.).

27
        Идиот. Придурок (нем.).

28
        У меня болит живот (тайск.).

29
        Бруно Ясенский.