Твоя капля крови Гертруда Пента
        Ина Голдин
        Popcorn books. Твоя капля крови
        Семь лет назад, после подавленного восстания, белогорский князь Стефан Белта был послан к Остландскому двору в качестве заложника, чтобы его отец не поднял новый бунт. В Остланде молодой князь становится другом цесаревича Лотаря, который вскоре вступает на трон и делает Стефана своим советником. Однако, вернувшись в отчий дом, на родину Бялу Гуру, Стефан узнает, что против Остланда готовится новое восстание. Дела осложняет еще и то, что Стефан - вампир и вынужден хранить свой секрет даже от самых близких.
        Ина Голдин, Гертруда Пента
        Твоя капля крови
        
        Часть первая
        Цесарский советник
        Пролог
        Цесареград, Великая Держава Остланд
        - Это письмо, - сказал цесарь Остланда, - вполне может быть подделкой. И его недостаточно, чтобы подорвать наше доверие к правителю Чезарии, нашему давнему другу…
        Он держал послание двумя пальцами, чуть на отлете. Советник по иностранным делам стоял, аккуратно глядя цесарю в подбородок.
        - Ваше величество, - говорил он ровно, - позволю себе заметить, что это письмо было перехвачено вашей тайной службой. И тайная служба не сомневается, что послание подлинное. Государь, вы слишком щедро расточаете свое расположение. Я не осмелился спорить с вами, когда речь шла о Драгокраине, ибо драго - ваши исторические союзники и братья. Но Чезария, право слово! Капо будет торговать вашей дружбой с той же легкостью, с коей он торгует вином и маслом, и это письмо - тому подтверждение!
        - Еще наша матушка, - начал цесарь, - считала союз с Чезарией плодотворным, особенно в случае… продвижения на Запад.
        Цесарь все чаще теперь ссылался на мать, и не только Стефану казалось, что это дурной знак.
        - А вы, князь Белта, - сказал Лотарь, - напомнили нам об одной старой поговорке. Относительно того волка, который все смотрит в лес, как его ни корми. Нам все больше кажется, что, сколько вас ни корми, останетесь белогорцем и смотреть будете только на Белогорию, в какую бы войну мы ни оказались втянуты. Уж не оттого ли вы так враждебны к нашей дружбе с Капо Чезарии, что там до сих пор укрываются ваши повстанцы?
        Стефан моргнул и снова уставился в выбритый цесарский подбородок.
        «Нет ничего странного в том, что я забочусь о своей стране. Странно, что его величество не заботится о своей…»
        - И нам порой действительно кажется, что мы слишком щедро расточаем нашу дружбу…
        Вот и все, понял Стефан Белта. Слишком долго и слишком непонятно ходил он у цесаря в любимчиках. Теперь - отставка, вон из столицы… И хорошо, если разрешат вернуться в Бялу Гуру, а не отправят в Замерзшие земли.
        Но Лотарь, Лотарь… ведь не дурак и не слабый правитель, что же с ним творится?
        - Ваше величество, - сказал он, - вы знаете мое мнение о походе на Флорию. А союз с Чезарией кажется мне в данных обстоятельствах… безумием.
        Над этим в самом деле можно посмеяться: белогорец, бывший пленник - и беспокоится о мире в Державе больше, чем ее законный правитель. Дома всегда говорили: что Остланду беда, то нам на руку. Но Стефан прекрасно понимал, что станет с указом о «домашнем правлении» в княжестве, если они теперь ввяжутся в войну. С тем самым указом, который он чуть не зубами выгрызал из цесарского совета. В лучшем случае о нем просто забудут. В худшем - поманят им белогорцев, чтоб сделать из них верных солдат Державы, и все равно - забудут. И это если победу одержит Остланд. Если же войну выиграет Флория… Сейчас Тристан рад всем, кто не рад цесарю, но после… Там, в княжестве, его друзья верили, что флорийцы желают им помочь. Глупцы, глупцы; такие же, как тот, что сейчас глядел на него до отчаяния прозрачными голубыми глазами. А вокруг глаз - темные круги… Добрая Матерь, не хватало только, чтоб он запил.
        Чезарскому капо Стефан пяти грошей не доверил бы и в мирное время, что уж говорить о военном… И в перехваченном письме от их посла четко, даже без обычных завитушек говорилось о нерушимой дружбе Флории и Чезарии…
        Но цесарь не желал ничего видеть и знать.
        - Идите, князь, - произнес он. - Пока не сказали еще чего-нибудь… чего мы не сможем вам простить.
        Ах да, «безумие» не из тех слов, что можно употреблять в обществе здешней венценосной семьи.
        Стефан учтиво поклонился, щелкнул каблуками и вышел.
        Двери в кабинете были тонкие; собравшиеся в полутемном кулуаре придворные слышали все. К вечеру уже пойдут шуточки о том, как удобно управлять иностранными делами со Ссыльных хуторов.
        Они не понимают еще, что скоро Хутора будут единственным спокойным местом в Державе…
        Слуги закрыли за ним дверь. Стефан перехватил папку с докладом, легонько поднял брови - жест можно истолковать как хочешь - и пошел по коридору, глядя прямо перед собой. Ему хотелось крови; хотелось как никогда. С юности такого не было, а ведь здесь его будет некому отпаивать…
        Платок на шее душил его, он едва добрался до дома и, оказавшись в своих покоях, в изнеможении упал в кресло.
        Ох, как же ему хотелось пить. Стефан послал слугу за вином - тот поплелся, будто на ногах у него были колодки. Здешние слуги все нерасторопны; но, вызови он кого-нибудь из дома, и цесарь, и вся столица будут смотреть косо. У остландцев есть прекрасная поговорка: будьте как дома, но не забывайте, что вы в гостях. Будьте в Остланде как дома, князь Белта, но не забывайте, что вы всего лишь заложник, приехавший ко двору, чтоб сохранить жизнь брату и фамильный замок - отцу. Играйте себе в советника, раз уж правителю пришла такая блажь, - но не забывайте, что вы всего лишь разменная монета. И для отца, и для… вашего цесаря, хоть бы флорийцы устроили ему веселую жизнь…
        Нет, не хватит ему одного вина, которое на вкус сейчас казалось жидким и безвкусным, как стоялая вода. Стефан вздохнул, подошел к стене и сдвинул образ Доброй Матери. Руки его так дрожали, что он не сразу смог открыть тaйник. В спрятанном там бутыльке эликсира оставалось на несколько глотков. Стефан налил немного капель в бокал. Вино чуть потемнело, он выпил - залпом, поскольку вкус у зелья был отвратный. Прикрыл глаза.
        «Добрая Матерь, сохрани непутевого сына, уведи от плохого пути, пошли ему Свет…»
        Через какое-то время голова перестала кружиться, а нестерпимая жажда немного прошла. Заглянул слуга и доложил, что от графа Назари пришла записка.
        Записка оказалась элегантной тисненой карточкой-приглашением. На обороте карточки было написано изящным, почти девичьим почерком:
        Очень просил бы Вас пожаловать сегодня на мой скромный вечер. Знаю, что Вы не любите досужую болтовню, но, возможно, мне наконец удастся заинтересовать Вас разговором. Ваш искренний друг, граф Ладислас Назари.
        У Ладисласа были новости. И, видимо, срочные, раз уж граф сделал приписку.
        Граф никогда не внушал Стефану особой симпатии, да и не пытался. Но все обрывки новостей с родины шли через Ладисласа, так же как и контрабандное зелье. Они оба были чужими на этой земле, хоть Ладислас приехал в Остланд не заложником, а послом.
        Что ж, прием - что бы там ни было - поможет отвлечься от мрачных мыслей.
        Когда он вошел в залу, голова еще слегка кружилась, но чувствовал он себя терпимо, и даже свет, брызгами разлетающийся от хрустальных люстр, не резал глаза. Общество, собирающееся у графа Назари, было сомнительным - насколько посланник мог позволить себе сомнительные знакомства. Всякого рода богема - поэты и художники. Редкие жемчужины, по словам графа, которые он, согласно молве, поднимал из грязи, чистил и которым находил оправу. А еще чужеземцы, такие же как Стефан, занесенные в Державу не слишком добрыми ветрами.
        Хозяин салона стоял сейчас в дальнем углу, склонившись к уху одного из молодых дарований, и что-то ему нашептывал. Невысокий, щуплый, в вечном напудренном парике, каких здесь уже не носили, в узком камзоле. Он заметил Стефана, оторвался от своего протеже и быстро увел князя в пустующий курительный кабинет.
        - Совершенно случайно, - сказал он, раскуривая трубку, - мне передали для вас послание. Бродяга, странник - вы понимаете.
        Он вынул из кармана плотный бумажный квадрат и передал Стефану.
        Марек… как же давно от него не было вестей… Стефан вестей и не ждал - не нужно брату так рисковать. Официально тот считался мертвым - умершим от чахотки в тюрьме Швянта через полгода после восстания. Мареку было тогда всего восемнадцать, но его собирались отправить в крепость недалеко от Цесареграда вместе с остальными бунтовщиками. Его избавило от пересылки и казни только обещание старого Белты прислать к остландскому двору старшего сына - как заложника. Сына, который вовремя уехал из Бялой Гуры и среди пойманных повстанцев не числился.
        - Да вам, друг мой, кажется, нехорошо… Вы посидите тут немного, ну а я пойду к гостям.
        Стефан благодарно кивнул и развернул послание Марека, едва за графом закрылась дверь.
        Брат,
        я пишу тебе эти строки по дороге домой. Я долго был вдали от родины, но, кажется, пришло время вернуться. Скоро тебе придет письмо, сообщающее о тяжелой болезни отца. Не беспокойся, старик здоров, но ему нужно, чтобы тебя отпустили в Бялу Гуру. Он желает созвать всех старых друзей. Думаю, ты понимаешь, о чем пойдет речь. Я знаю, сколько сил ты потратил, чтобы добиться нашей свободы, но, кажется, иначе, чем железом, мы ее не добьемся. Очень прошу тебя: приезжай. Ты нужен в Бялой Гуре.
        Встретимся дома,
        Марек.
        Стефан сложил письмо, сперва убрал его в карман, затем с сожалением вытащил и кинул в камин.
        Им не хватило. Добрая Матерь, им не хватило. Мало им было крови. Мало воронья.
        Вот только сам Стефан ни виселиц, ни крови не видел. Его отправили во Флорию за несуществующим оружием для повстанцев, а когда он вернулся… все уже было кончено.
        И именно поэтому отказаться теперь он не мог.
        Обещанное письмо пришло через несколько дней. Лотарь, забыв обиды, выслушал историю о болезни отца с сочувствием. Стефан заставлял себя смотреть ему в глаза.
        - Разумеется, поезжайте, Белта. Но обещайте мне, что не станете слишком задерживаться. Вы понимаете, что в нашей ситуации… вы нужны мне, Стефан.
        - Я не посмел бы задержаться, ваше величество.
        - Что еще за холодное «не посмел бы»? Все еще дуетесь на меня, князь? Впрочем, сейчас это неважно.
        Цесарь погрузил перо в чернильницу на малахитовой подставке, пробежал глазами текст выездной грамоты и размашисто подписал. Он все еще выглядел усталым и каким-то… отсутствующим.
        - Я безмерно вам благодарен, ваше величество.
        - Мне жаль вашего отца. Надеюсь, вы успеете уладить свои… разногласия.
        Он единственный догадывался, что Стефан покинул Бялу Гуру не только из-за желания защитить семью. Князь Белта никогда бы не обмолвился об этом - но умение читать мысли, как сказал когда-то совсем юный Лотарь, является непременным признаком дружбы.
        «А теперь, - подумал Стефан, глядя в голубые беззащитные глаза своего цесаря, - я его предаю».
        Глава 1
        Белогория (Бяла Гура), западная провинция Остланда
        В пути его не задерживали. Когда не право рождения, то пожалованная цесарем бумага избавляла князя от всяких проверок. Карета ехала раздражающе медленно, вихляя и подскакивая на испещренной ухабами дороге, мимо безнадежных елей и голых деревенек.
        Стефан ожидал увидеть у Стены вереницу повозок, но на дороге было пусто. Верно, за границы Державы выпускали немногих.
        Хмурый квадратнолицый державник забрал у него сопроводительные письма и исчез надолго. Стефан, которому все труднее было сдерживать нетерпение, вышел из кареты и задрал голову вверх, рассматривая Стену. Снизу - где-то на два человеческих роста - Стена была настоящей, сложенной из серого камня. Над камнем воздух застилала густая полупрозрачная пелена. Будто бельмо - огромное, настолько видно глазу. Построенная магами Стена, которую ни взять, ни разрушить, ни пересечь без разрешения. Ни с той стороны, ни с этой.
        Когда державник вернулся, поежившись, отдал бумаги и махнул рукой, Белта едва сдержался, чтоб не подогнать возницу. Они остановились в деревушке, кривыми избами наползавшей на бывшую границу. Небо залили знакомые чернила, пахнущие сладковато и пряно, как южный ветер. Стефан, не выдержав жары и гвалта постоялого двора, вышел прогуляться и дошагал до самого края деревни. Он долго стоял у дороги, вглядываясь в бесконечно спокойную ночь, будто надеясь увидеть вдали светящийся купол храма на Белой горе. Храм светился всегда с тех пор, как его построили: белоснежный купол отражал и разливал вокруг солнечный и лунный свет даже в пасмурные дни и безлунные ночи. Говорили, что тускнеет он только в часы бед и войн, когда Матушка оплакивает своих погибших.
        Собственное ребячье нетерпение было Стефану смешно, однако, вернувшись на постоялый двор, он понял, что сердце успокоить не удастся. Он разбудил кучера, велев, как отоспится, ехать следом, а сам попросил у хозяина коня. Выведенный во двор каурый нехорошо всхрапнул, заржал и дернулся в сторону, едва Стефан протянул руку к поводьям. Видно, амулет, притупляющий животное чутье, почти растерял свою силу. Хозяин бросил на Стефана недоверчивый взгляд и крючковатыми пальцами сотворил «рогатку». Не иначе, заподозрил в князе самого Гнилого.
        Впрочем, для них мы все - гнилое семя…
        - Что-то вы ему, ваша светлость, не приглянулись, - не без злорадства заметил хозяин.
        После долгих уговоров конек все же позволил себя оседлать.
        - Куда ж вы, в самую-то ночь?
        Стефан только рассмеялся. В отличие от большинства людей, в темноте он видел прекрасно.
        Остаток пути он проделал в седле и позже стал жалеть об этом: с непривычки все разболелось. К имению Белта он подъехал ранним утром, под оглушительный щебет проснувшихся птиц. Над ровными голыми каштанами, вставшими вдоль дороги как в карауле, небо розовело, в яркую щель на горизонте пробивалось солнце. Где-то сипло запела пастушья свирель.
        На перекрестке, там, где от дороги отстегивалась другая, ведущая к особняку, ждала его Добрая Матерь.
        Стефан спешился, подошел ближе к каменному постаменту, украшенному венками из цветов, и опустился на колени прямо в жухлую траву перед статуей, которая стояла, разведя руки и склонив голову. Стефану всегда казалось, что она и вправду похожа на его мать - веселую добрую Катажину, которую ему никогда не пришло бы в голову назвать мачехой. Или - хоть мысль эта была кощунственной - на ту, которую он никогда не знал, ту, что давно лежала на перекрестке дорог, пригвожденная к не желающей принять ее земле.
        Стефан молился про себя, чувствуя, как постепенно сползает с плеч, уходит усталость.
        Наконец он встал, отряхнул с плаща приставшую траву и, распрямившись, увидел в конце дороги ворота своего дома.
        Спешившись во дворе, он ожидал почему-то, что Рудый прибежит его встречать. Но собака, верно, давно издохла, и Стефан замер посреди двора, заполненного дневной суетой. Он озирался по сторонам, как зевака, вдруг ничего не узнавая: ни серой громады отчего дома с гербом над дверями, ни двора, ни людей.
        - Пан Стефек! - раздалось где-то сбоку. - Пан Стефек!
        Молодая девушка в платье с яркими лентами подбежала к нему и остановилась в полушаге, явно поборов желание броситься ему на шею. - Приехали!
        Белта смотрел на нее, не узнавая, пока она, улыбаясь во весь рот, не спросила:
        - А пан мне гостинчика не привез?
        - Ядзя!
        Когда он уезжал, Ядзя, дочка управляющего, была совсем еще маленькой. Она любила встречать братьев, когда они возвращались домой из поездок, и без церемоний лезла к ним в карманы в поисках гостинцев. Так что они с Мареком привыкли в городе покупать яблоко ли, леденец - для Ядзи.
        - Будет гостинчик, - пообещал он, все еще не веря, что эта взрослая девушка - маленькая Ядзя. - Следом в повозке едет.
        - Спасибо. - Она присела, придерживая широкую юбку, не сводя с него любопытного взгляда, и тут же вскочила. - Хозяйке-то сказать надо! Радость какая!
        - Я уже вижу, Ядзя, - донеслось сверху.
        Он поднял голову и увидел Юлию - та опиралась на перила каменной лестницы. И его тоскливо, невыносимо потянуло обратно в Остланд; туда, где ветер почти начисто вымел его сердце, где холода заморозили его душу и он ощущал себя животным в спячке, без особых чувств и желаний.
        Стефан не видел Юлию столько лет - должна она была подурнеть? Да и сам он - разве мало пережил, разве не стал умнее?
        Но вот ведь… Он вернулся - и все вернулось.
        Юлия была совсем такой, как в его воспоминаниях. Будто время специально сохранило ее для Стефана, чтоб подразнить. Высокая, статная, с гордой прямой спиной, прозрачно-светлой кожей и чуть отрешенным взглядом. Тем, кто не знал о ее происхождении, и в голову бы не пришло, что старый Белта взял жену из низкого рода.
        Она спустилась по широкому каменному крыльцу, подошла совсем близко. Прядь темных волос выбилась из ее прически, падая на беззащитную шею.
        - Добро пожаловать домой, Стефан, - сказала она тихо. - Мы не ждали вас так рано. Ваш отец гостил у пана Ольховского. Они собирались приехать к вечеру, но я не знаю, доберутся ли они сюда до завтрашнего утра…
        - Он здоров? - быстро спросил Стефан.
        - Слава Матери… Пойдемте же в дом. Вы, верно, устали и голодны…
        Верно.
        Очень устал. И очень голоден.
        - А как же Марек?
        - Еще не приехал. Вы же представляете, какими околицами ему приходится добираться…
        Незнакомый Стефану конюх подошел забрать лошадь; дворовые сбегались поприветствовать пана и поглазеть. Он и трети из них не знал. Он поднялся на крыльцо вслед за Юлией и все не мог оторвать глаз от тонкой темной прядки, бьющейся о ее шею.
        В доме пахло ландышами, этот запах перебивал другой, к которому Стефан привык с детства, - темного дерева и сухих трав. Он обнялся с постаревшим Дудеком, служившим еще покойному деду Белте; тот молчал и смотрел на Стефана так, будто тот вернулся с того света. На тощих ногах приковылял полуслепой рыжий пес, ткнулся в колени.
        - Рудый! Смотри, узнал меня! - Он потрепал пса по холке, тот неловко попытался лизнуть ему руку. Рудый не боялся подходить к нему, даже когда на Стефане не было амулета. - Дождался все-таки…
        В комнатах его все осталось как было, но Стефану странно было прикасаться к своим вещам, неудобно - как к вещам умершего.
        Когда он спустился к ужину, дом был все так же пуст. Под высоким сводчатым потолком столовой собирались тени. Юлия уже ждала его, стоя у почерневшего от времени камина. Стефан взглянул на ее белые руки, протянутые к огню, длинные пальцы, хрупкие запястья… Отвел взгляд. С портрета на стене черными пронизывающими глазами смотрел Филипп, первый князь Белта.
        - Буря разыгралась, - сказала Юлия. Стефану показалось, что ей понадобилось усилие, чтобы повернуться к нему и посмотреть в глаза. - Думаю, вашему отцу лучше бы заночевать в деревне…
        Они оказались вдвоем за длинным дубовым столом. Свечи загоняли темноту в углы, пламя их плясало от сильного сквозняка.
        - Жаль, что не получилось устроить вам лучшего приема, - сказала Юлия с другого конца стола. Рудый пришел от камина, где грел свои старые бока, посмотрел жалостливо.
        - Я просто рад быть дома, - тихо сказал Стефан. - Лучшего приема мне не надо.
        - Я тоже очень рада, что вы смогли приехать домой. - В гулкой тишине голос ее прозвучал почти торжественно, церемонно. Несмотря ни на что, церемонности Стефан от нее не ждал, и ему стало не по себе. Вечер за окнами был густо-черный, не похожий на разбавленные сумерки Цесареграда.
        - Расскажите мне новости, - попросил Стефан.
        - Да что у нас за новости? Поверьте, за годы, что вас не было, немногое изменилось. Да и не мне рассказывать вам главное…
        Они замолчали. Буря, кажется, унималась, ветер в трубе стенал уже не так протяжно. Старый Дудек прибрел, пошаркивая, подбросил дров в камин, обернулся к Стефану и одобрительно цокнул языком. Ядзя без всякой просьбы принесла тяжелый шершавый кувшин сливовицы и две рюмки. Юлия, как хозяйка, первая подняла свою.
        - За ваше возвращение, Стефан, - сказала она мягко и чуть прикрыла глаза, глотая.
        Раньше Стефан поморщился бы, осушив рюмку, а то бы и вовсе прослезился. После остландской рябиновки напиток казался не таким крепким - но резкий, искрящийся вкус вдруг вернул Стефана домой. Он новым, потеплевшим взглядом обвел темные стены, портреты в потускневших золоченых рамах, разошедшийся огонь в камине. Рудый у ног пошевелился и тявкнул, будто заметил перемену в настроении хозяина.
        - Лучше скажите, как ваше здоровье…
        - Все хорошо, - ровно ответил Стефан.
        - Мы тревожились за вас. Там ведь… никто не знает о вашем недуге, и помочь некому…
        Только в его семье могли, пожалуй, называть это проклятие недугом.
        - Да, вот еще, - сказала Юлия. - Как только мы узнали, что вы приезжаете, пан Войцеховский попытался напроситься в гости. Уж как ваш отец его ни отваживал…
        Стефан помрачнел.
        - Пан Войцеховский все так же молодо выглядит?
        Юлия быстро посмотрела на него и потянулась поправить свечу.
        - Все так же…
        Пан Войцеховский, насколько Стефан помнил, ничуть не постарел с тех пор, как пришел к отцу в гости и увидел маленького Стефко.
        «Ты и есть старший сын князя Белты?» - Над ним возвышался очень аккуратный и приглаженный человек, с гладкими щеками и волосами, крепко затянутыми в хвост. - А я буду друг твоей матери. Ласло Войцеховский. Ну, приятно познакомиться».
        Стефан тогда уже четко подумал, что этот пан матери вовсе не друг. И еще ему было не по себе, потому что он не мог понять, сколько этому человеку лет. Уже потом он услышал, что Войцеховский называет себя принцем крови. Рода он, без сомнения, был высокого, но принц… Стефан тогда не понял; а странный пан скоро уехал.
        Но, видно, вовсе Стефана не забыл…
        Много же их явится поглядеть на князя Белту. Будто на диковинную зверушку. Ручную зверушку остландского цесаря.
        - Пани Агнешка плакала ночью, - сказала Юлия, потупившись. - Ее в последнее время совсем мало видели. Так, бывало, платье мелькнет на верхней галерее… А недавно я после вечерней молитвы из часовни возвращалась… смотрю, она сидит на лестнице, плачет… Я и спросила - мол, горе будет, пани Агнешка? Она не ответила, пропала. А потом всю ночь рыдала - все слуги слышали. Стефан… Вы думаете, все повторится?
        - Почему нет, - ответил он жестче, чем хотелось. - Семь лет прошло, мертвых давно оплакали, зато дети их подросли…
        - Пора новые гробы сколачивать, - с горечью кивнула Юлия. Оба они замолчали, Стефан подумал, что, возможно, приехал зря.
        - Оборотень еще, княжич, - проскрипел от камина старый Дудек. - В деревне порвал уже троих, мужики выходили его искать, да не нашли, охотники лес объездили - как провалился, гнилое семя…
        - Ваш отец уже не в том возрасте, чтобы травить оборотней, - сказала Юлия, будто извиняясь.
        - Я этим займусь, - сказал Стефан. - Это, в конце концов, и моя обязанность.
        Вся его жизнь в Остланде казалась далеким прошлым. А в настоящем было: влажный ночной лес, лихорадочные огни, лай собак и запах охоты в воздухе.
        Запах крови.
        Они выехали, когда отзвучали над поместьем последние вечерние колокола. Кто-то из крестьян сказал, что видели, будто волк побежал к окраине, к старой церкви. Церковь эту разрушили во время давней войны, а когда собрались отстраивать, на священника упал колокол и убил. Это сочли плохим знаком, ушли в другое место и заложили новую. А в развалинах старой, говорили, водилась нечисть. В темноте от развалин исходил неясный зеленоватый свет. Стефан жестом утихомирил охотников, вслушался, вдышался в воздух. Раньше собак он понял, что след, пахнущий луной, уводит в лес. Свежий след…
        - Вперед! - Ночь ударила в лицо. - Туда пошел, не упусти!
        Они гнали оборотня долго, пока не окружили. Ветви на пути ломались с треском. Волк, пометавшись в плотном кольце охотников и псов, оскалился, бросился на ближнюю собаку, разодрав ей горло. И тут же кинулся на охотника, стащив его с коня и подмяв под себя.
        - Стреляйте! Стреляйте, сукины дети! - заорал кто-то. Грохотнуло; в волка не попали. Стефан спрыгнул с коня, сжимая в руке нож с посеребренным лезвием, содрал волка с его жертвы; оба покатились по траве. Огромная сизо-бурая туша извивалась под ним, пытаясь высвободиться, зубами волк вцепился в руку Стефана, и тот едва не выпустил нож. Пришлось перехватить за лезвие. Наконец он сдавил оборотню горло так, что тот уже не мог пошевелиться и только сучил задними лапами. Луна на небе мигнула, и Стефан обнаружил вдруг, что перед ним не волк, а худой и абсолютно голый человек. Желтые глаза смотрели умоляюще.
        - Пощади… Ты такой же…
        Глаза у него были усталые, отчаянные.
        - Одна луна, одна кровь… не убивай…
        Вокруг стало тихо. Стефан сказал ему в самое ухо:
        - Не вздумай возвращаться в деревню. Узнаю - не пощажу.
        И ослабил хватку.
        Волк извернулся, вырвался и дернул в чащу. Охотники загикали было, но Стефан жестом остановил их.
        - Зачем отпустили?
        Он обвел взглядом недоуменные, почти враждебные лица своих людей.
        - Он не вернется, - твердым голосом сказал князь Белта. - Вы его больше не увидите.
        Поднял глаза к небу, к белой круглолицей луне.
        Вот кто тебе мать, а не Добрая Матерь. Молись - не молись…
        - Княжич, да он вас поранил!
        - Нет, - сказал Стефан. - Я сам случайно схватился за лезвие…
        Он крепко сжимал кулак, чтобы никто не увидел на ладони глубокий ожог от серебра.
        Глава 2
        Отец приехал утром; Стефан сквозь сон услышал его голос и, не придя еще в себя, потерял вдруг ощущение времени и места. Показалось, что он снова юн, никуда не уезжал из дому, а Остланд - так, приснился.
        Но отец… он должен быть зол…
        Потом Стефан пришел в себя. Обвел взглядом спальню, одновременно родную и непривычную. Ветка старой ивы стучалась о стекло, точно как раньше. Облившее стены солнце уже загустело и потемнело - сколько же он проспал? А казалось, что за эти годы он вовсе отвык поздно вставать…
        Звать слуг Стефан не стал. Первым делом он закрыл ставни; свет уж слишком бил в глаза. В Цесареграде, пожалуй, одно хорошо - солнце не докучает, его там вовсе нет…
        Оказалось, что время близится к полудню; домашние давно уже позавтракали. Отцовский голос гремел из гостиной. Стефан медленно спускался по выщербленной временем лестнице, против воли замедляя шаги.
        Первым, кого он увидел, оказался не отец, а пан Ольховский. Здоровый, добрый детина, он, казалось, ни на йоту не изменился за эти годы.
        - Ты погляди только! Стефко! А ну иди сюда, песий сын! Сколько ж я тебя не видел… Погляди, какой красавец!
        Он был вешницем семьи Белта, но, в отличие от многих колдунов, таинственности на себя не напускал и занятие свое наукой не называл. Стефан до сих пор помнил огромные прозрачные леденцы, которые вешниц доставал для них с братом прямо из воздуха - забыв о запрете Ученого совета.
        Только выбравшись из объятий пана Ольховского, Стефан позволил себе посмотреть на отца. Раньше он не сознавал, насколько похож на него, а теперь будто натолкнулся взглядом на зеркало - только кривое. Стефан не помнил отца таким старым. Что-то надломило его, украло остатки сил. Было чему - Марек, которого носит где-то по миру; разграбленная страна; и молодая - слишком молодая - супруга…
        Стефан хотел подойти ближе, обнять его - если б только старик сделал к нему хоть один шаг, если бы хоть как-то показал, что рад его видеть. Но отец скрипуче проговорил:
        - А, Стефан… Говорят, ты вчера оборотня отпустил…
        Он как на стену налетел. Выпрямился - руки по швам, будто перед цесарем.
        - Не отпустил, а прогнал, с вашего позволения. - Уж старый Белта должен знать почему. - Я очень рад видеть вас после долгой разлуки, батюшка.
        Учтивый кивок. Только что каблуками не щелкнул. А ведь думал, что едет - домой.
        - Я беспокоился о вашем здоровье…
        - Умирать я пока не собираюсь. Но, похоже, не только тебя взволновали слухи. Некоторые старые друзья решили меня навестить.
        Говорить, что не лучшая идея - собирать ополчение в собственном доме, который и так вернули со скрипом… наверное, бесполезно. Впрочем, здесь не столица; там такое не сошло бы им с рук, но в городе отцу появляться запрещено.
        Больше сказать оказалось нечего, и в гостиной тяжко замолчали. В высокие окна било солнце, и Стефан смаргивал слезы, пока отец не позвонил - прибежал слуга и задернул шторы.
        Пан Ольховский переводил взгляд с отца на сына - видимо, пытался понять, то ли оставить их наедине, то ли, наоборот, задержаться. В конце концов выбрал второе и забросал Стефана вопросами о Державе и цесаре, а потом потащил в конюшню - показывать нового дражанского жеребца.
        Юлия стояла в дверях, когда он вернулся.
        - Вам так и не дали позавтракать, - сказала она, глядя мимо. Если приподнять рукав на ее левом запястье, там будет тонкий шрам от пореза. От этого воспоминания Стефану стало горько. - Я распоряжусь…
        - Не стоит, теперь уж я дождусь обеда.
        Юлия не уходила.
        - Ваш отец, - она чуть поджала губы, - у него в последнее время приступы хандры, что не так уж странно. Иногда он может показаться чересчур суровым…
        Стефан облизнул губы.
        - Он… он был суров - с вами?
        - Нет. - Она подняла голову, и он встретился глазами с тем решительным, почти мужским взглядом, который ему так нравился. - Нет, нисколько. Я лишь хотела сказать, что если отец показался вам не слишком гостеприимным - повинен в этом не он, а приступ дурного настроения…
        - Я знаю, Юленька, знаю. - У девочки еще хватает духу его утешать, как будто не он сорвался от лиха подальше в Остланд, бросив ее наедине со стариком. - Не тревожьтесь об этом.
        Она коротко улыбнулась - и охнула:
        - Что с рукой, Стефан?
        Ожог ныл куда меньше, чем накануне; Стефан успел о нем позабыть.
        - Это волк? Матерь добрая… Дайте, я посмотрю…
        Тонкие прохладные пальцы скользнули по рукаву, по сжатому кулаку. Он не выдержал, отдернул руку.
        - Спасибо, не нужно…
        Она пожала плечами, поправила шаль и неслышно ушла вглубь дома.
        Гости начали съезжаться после обеда, и первым, слава Матери, появился Марек. Он залетел во двор на бешеном вороном коне, сам похожий на бродягу из тех, что шляются по дорогам таборами. Соскочил наземь, кинулся к Стефану, обхватил, долго не мог ничего вымолвить, только сопел, как в детстве.
        - Марек, Марек… Сколько же лет, где ты был, мерзавец, и весточки от него не дождешься…
        - Весточку ему. - Марек отпустил его наконец, счастливо засмеялся; глаза сверкали на загорелом измазанном лице. - В Цесареград? Чтобы тебя тут же обвинили в связи с беглым бунтовщиком? Да и мертвым к тому же! Что они сделали с твоей умной головой, Стефко?
        - Отцу-то мог писать и почаще… Как же ты добрался?
        Брат был весь в поту и пыли; от него пахло лошадью, дорогой, чужим ветром. Стефан не видел его с того дня, как Марек, шутливо отдав честь, умчался в ставку Войты.
        Генерала Войту казнили вместе с остальными.
        - Как я только не добирался… - начал Марек, но тут на крыльцо вышел старый Белта, и брат побежал, перескакивая через ступеньки, как совсем ребенком бегал, чтоб уткнуться отцу в колени. Старый князь обнял его и долго прижимал к себе; Стефан заметил, что руки у него трясутся.
        Радостные всполошенные слуги натаскали воды, и Марек долго отмывался, а потом пришел к брату - взъерошенный, в штанах и рубашке, оставшихся еще с мирных времен.
        - Забавно. - Он вытянул руки: манжеты оказались куда выше запястий. - Я не знал, что все еще расту… Тебе не показалось, Стефко, будто все как-то уменьшилось? Дом, комнаты… все.
        - Так всегда бывает, когда возвращаешься из путешествия.
        Брат встал у окна, накручивая на палец мокрую прядь - привычка, оставшаяся с детства. Отмытый от пыли, он почему-то выглядел старше. По скудным вестям из дома Стефан знал только, что брат был во Флории, пытался выпросить у короля денег на следующее восстание.
        - Я не поблагодарил тебя.
        - За что, во имя Матери?
        - Я ведь даже не знал сначала, - проговорил Марек. - Не знал, почему всех перевели в Цесареград, а меня оставили… А потом пришлось бежать, так что я… Стефко, как ты это выдержал?
        - Поистине ужасная участь. - Стефан откинулся на спинку дивана. - Жить во дворце и танцевать на балах. Учитывая, что на самом деле мое место было на плахе…
        - Не городи чушь! Ты поехал туда, к ним, чтоб спасти меня, чтоб… Он же продал тебя, Стефко, просто продал - чтоб имение не отобрали!
        - Не смей так об отце! - вскипел Стефан. - Он не просил меня ехать, я сам…
        - Конечно, сам. Ты старший, ты всегда все делаешь сам. Как бы я ни любил его… ты сам знаешь, старик к тебе несправедлив.
        - Не нужно, Марек, - устало проговорил князь. - Ты ничего не знаешь.
        - Я ничего не… - Брат уронил руки. - Да что же это.
        - Не нужно.
        - Ну почему из всех - именно она… Все, я молчу. Не буду. Вон, смотри, Галаты пожаловали…
        Гости всё подъезжали, и к ужину собралась уже целая компания. Стефан с братом, как в детстве, смотрели сверху на въезжающие во двор кареты, благо солнце пошло на убыль. Прибыл хромой генерал Вуйнович, который уже для предыдущего восстания был неприлично стар; Рудольф Бойко, профессор Университета, виршеплет и скандалист; какой-то расфуфыренный юноша, которого Стефан не знал и пытался теперь угадать: кто-то из Марецких? Из Стацинских?
        - Что за сброд отец назвал? - подивился Стефан. Марек поглядел недобро.
        - Ну да… После блистательного цесареградского общества они, конечно, кажутся тебе сбродом…
        - О Матерь милостивая… Я же не о том, Марек! Но, пес вас всех побери… они же не для того сюда съехались, чтоб пожелать отцу доброго здоровья! Вы собираетесь воевать - я правильно понимаю?
        - Мы достаточно ждали!
        - Значит, вот кто будет поднимать восстание?
        - Я понимаю, о чем ты думаешь, - понурился брат. - Но это только те, кто может приехать к отцу, не вызвав больших подозрений. Есть и другие.
        Стефан неверяще покачал головой.
        - Вы безумцы. Старик выжил из ума, и ты туда же.
        - Не горячись, - попросил брат. - Я знал, что ты это скажешь. Но, Стефко, сейчас цесарь не смотрит в нашу сторону, и Шестиугольник за нас! Если промедлить теперь, потом будет поздно!
        - Да. - Он поджал губы. - Яворский, я помню, говорил так же. Думаю, о результате напоминать не нужно…
        - Ты не понимаешь. Времени у нас ровно до того, как твой цесарь огородит нас Стеной.
        Стефан и сам понимал, что после этого о свободной Бялой Гуре придется забыть. Даже если войска флорийца сумеют пробить Стену, у них будет полное право принять княжество за часть Остланда.
        - Марек, Марек, - сказал он. - Я шесть лет ходил на цыпочках вокруг Лотаря, чтобы он позволил нам жить спокойно.
        - Я знаю. - Брат положил ему руку на плечо. - Я плохо сказал, прости…
        Следующую гостью Стефан, наверное, предпочел бы не встречать. Трусом он не был, но смотреть ей в глаза - боялся.
        Она приехала верхом, в мужском седле - маленькая, миловидная; с первого взгляда и не поймешь, сколько ей лет, тем более что седые волосы аккуратно уложены в короткую прическу. Когда князь Белта видел ее в последний раз, она еще не взяла за привычку носить мужской костюм. Любую другую посчитали бы на ее месте экстравагантной, но про Барбару Яворскую этого сказать никто не осмеливался. Как Стефан успел понять, она стала так одеваться после гибели воеводы. Между собой неудачливые повстанцы называли ее просто Вдовой.
        Тот, с кем Стефан был по-настоящему рад увидеться, приехал уже под самый ужин. В студенчестве они со Станом Кордой дружили и спустили вдвоем целое состояние в кабачке пани Гамулецкой. Потом Стефана сдернуло с учебы восстание, а Стан уехал в Чезарию. Князь Белта переписывался с ним по разрешению цесаря, и тот даже предлагал пригласить Корду в столицу, но они со Стефаном решили: безопасней оставаться от Державы подальше.
        А теперь он, значит, вернулся.
        - Пойдем, - только успел сказать Стефан, - отец не любит, когда опаздывают к ужину.
        Трапеза прошла на удивление мирно. Подали мясо медведя, которого пан Ольховский завалил собственными руками и которого теперь нахваливал на все лады. На «остландского гостя» косились, но пока отделывались общими вопросами - какая-де в Цесареграде погода и что думает Лотарь о войне с Флорией. Общий разговор обтекал Стефана, будто шел на чужом языке; говорили о людях, которых он успел позабыть, и о делах, которых он не знал. Вполуха прислушиваясь к беседе, Стефан вилкой выбирал темные сгустки крови из медвежатины. Марек с горящими глазами, забывая есть, рассказывал о Флории, где скрывался все это время, - так, что все взгляды обращались к нему и оживлялись, будто им возвращали надежду.
        Короли Флории, без сомнения, были людьми разумными. Они давно уже не стремились к войнам; некогда заключив Договор Шестиугольника, они оградили себя от нападок соседей и добились долгого мира, лишь изредка взрывавшегося местными междоусобицами. Но об Остланде в Договоре упомянуто не было, и до недавней поры Флория избегала всяких ссор, молчаливо придерживаясь давней Восточной Конвенции. В Конвенции было сказано, что цесарь может делать что хочет, пока не заходит за Ледено. Оттого, что за Ледено - Чеговина, а она уже прямо граничит с Чезарией.
        В первые годы правления Лотаря Держава даже пыталась поправить отношения с Шестиугольником, завести послов и хоть как-то наладить торговлю. Но перемирие недолго длилось; драго, «дражайшие соседи и братья», заявили претензию на Чеговину. Страна, которую так удачно защитила Восточная Конвенция и которая, в отличие от Остланда, спокойно торговала со всеми шестью Углами, за это время успела раздобреть. Стала слишком лакомым куском, чтоб соблюдать договоренности. Драгокраина попросила помощи в «восстановлении законных границ», и Лотарь, как ни отговаривал его Стефан, послал туда «добровольцев». Такое случалось и раньше, но на сей раз Флория не стерпела. И означало это, что у нее есть возможность - не терпеть.
        Лет семь назад князь Белта, возможно, сам бы подталкивал цесаря к этой войне. Яворский говорил когда-то: «Там, где большие державы дружат, маленькие страны исчезают».
        И в Бялой Гуре, кажется, по сей час так думают…
        После обеда они прошли в курительную. Вдова Яворского вытянула трубку, видно оставшуюся от мужа, и устроилась в кресле в углу. Пан Ольховский зачерпнул сухой травы из кисета, втянул носом, мощно чихнул.
        Первым заговорил Марек:
        - Король Тристан готовится к войне. Он понимает, что война будет не из легких, и ему не улыбается воевать на территории Шестиугольника.
        - И поэтому он хочет воевать на нашей?
        - Нет, почему? - очень спокойно возразил Марек. - Флория выступит скоро и пойдет на Драгокраину.
        - Отчего ты так уверен?
        На Стефана посмотрели.
        - Я говорил с советниками короля Тристана. Видишь, - он улыбнулся, - меня тоже принимают при дворе!
        - В качестве кого? - тихо спросил Стефан.
        - В качестве командующего белогорскими полками во Флории, - отчеканил старый Белта.
        Стефан покачал головой. Марек глянул на него виновато и продолжил:
        - Пока цесарь будет воевать там, мы можем попытаться освободить Бялу Гуру. Но единственных наших сил не хватит, надо, чтоб поднялось все княжество!
        - Поднимется! - выкрикнул Бойко. Вдова Яворская чуть заметно поморщилась.
        - Поднимется, - кивнул Стефан, - и вы утопите Бялу Гуру в крови. И дадите цесарю хороший повод решить белогорский вопрос в манере его покойной матери…
        Цесарина нашла верный способ утихомирить свои колонии: отнимать имения у восставших и отдавать своим любимцам. Еще пара-тройка бунтов - и белогорских владений здесь вообще не останется.
        - Ты совсем в нас не веришь, Стефко.
        - Сколько у тебя войска, командующий? - жестко спросил князь Белта. В Остланде, конечно, знали о том, что во Флории собирают белогорское войско, но того, что руководит им Марек, ему бы и во сне не привиделось. Стефан представлял себе, что это за полки: калеки, недобитые воины Яворского, юнцы, сбежавшие на Шестиугольник искать приключений… Паноптикум, а не армия.
        - Три легиона. Почти семь тысяч.
        - Семь тысяч? В Цесареграде в охране дворца и то занято больше. - Положим, он преувеличивает. Ненамного.
        - Кажется, князь Белта, Держава произвела на вас большое впечатление. И научила страху.
        - Это нормально - бояться за свою отчизну, особенно после всего, что она уже пережила…
        - Вы до сих пор думаете, что освобождения Бялой Гуры можно добиться мирным путем? Или вы настолько верите вашему другу цесарю…
        Вашему другу цесарю.
        А ведь когда-то он в самом деле верил, что они друзья.

* * *
        Cтефан вспомнил тот весенний вечер - мрачный, как обычно в Цесареграде, - душную бальную залу, коптящие свечи. Молодой княжич Белта тогда только приехал ко двору, и придворные шарахались от него: им при взгляде на Стефана мерещились залитые кровью поля и сожженные деревни. А самому Стефану больше всего хотелось вцепиться кому-нибудь в горло.
        Он укрылся в глубине зала и думал, будет ли совсем неприлично, если он так и простоит до конца бала. Цесарина, уже слишком старая, чтобы танцевать, все равно не пропускала ни одного бала. Сидела, благосклонно поглядывая на танцующих, переговаривалась вполголоса со стоящими у трона придворными - в два-три раза ее моложе. Идущий от грузного тела запах пота, смешанный с запахом лавандовой воды, казалось, пропитал весь зал. Раскрашенная, напомаженная, она могла бы показаться забавной, но Стефан не обманывался: бешеные псы, которые рвали в клочья его страну, лежали теперь у ее ног.
        В тот день цесарина отыскала свой излюбленный предмет для насмешек - собственного сына. Наследник краснел и сжимал кулаки; двор услужливо смеялся. Только Стефан, забывшись, смотрел на нескладного молодого человека с сочувствием.
        - А что это князю Белте не смешно? - За ней и весь двор принялся именовать Стефана «князем», так, будто отца вовсе не существовало.
        Следовало промолчать, но он не сдержался:
        - Я не так давно имел честь быть приглашенным к вашему двору, ваше величество. Я еще плохо знаю язык и не понимаю ваших шуток…
        Цесарина нахмурилась, но произнесла с натужной улыбкой:
        - Простим князя. Он только прибыл из провинции, а у провинциалов другой юмор.
        Снова смех. Теперь был черед Стефана краснеть и сжимать кулаки.
        В их первую встречу, тогда, в коридоре, - Стефан посчитал ее случайной - наследник отчитал его злым шепотом:
        - Зачем вы вмешались, Белта? От ее насмешек страдаю только я, а вздумай она разозлиться на вас, мигом пошлет десяток ваших соотечественников куда похолоднее. Вы этого хотите?
        - Вы беспокоитесь о моих соотечественниках, ваше высочество? Но ведь они ваши враги…
        - Враги моей матери, - уточнил Лотарь. - А мне их жаль, потому что я хорошо представляю, каково им…
        Тут в коридор вышел один из наставников молодого цесаря, и разговор прервался. За Лотарем все время кто-то ходил: то приставленные матушкой учителя, то охранники. Жил он в Левом крыле дворца, подальше от покоев цесарины. Говорили, что Левое крыло раньше использовалось для высокородных пленников - так что по справедливости его полагалось бы занимать Стефану. Но князь Белта подчас чувствовал себя куда вольнее наследника. Ему разрешалось покидать дворец, когда он был свободен от обязанностей; наследнику же на каждую отлучку требовалось разрешение матери. Никому это не казалось странным: цесарина приучила двор говорить, что Лотарь - никчемная душа, слабак, весь в отца. Отец его и в самом деле был слаб - по меньшей мере, женитьбы он не пережил.
        Друзья наследника на первый, да и на второй взгляд выглядели бездельниками и пустозвонами. Видимо, только таким цесарина и позволяла сближаться с сыном. А может, не друзья то были вовсе, а соглядатаи…
        С той встречи они стали чаще видеться. Всякий раз, как им случалось оказаться вместе на приеме, Лотарь сбегал от вечных своих «наставников», чтобы перемолвиться со Стефаном хоть парой слов. Если мать не видела, беседы выходили и подольше. Стефан понимал, что наследника просто тянет рассмотреть чужеземную диковинку, но в конце концов и сам начал ждать этих встреч.
        Как-то раз Лотарь пригласил князя Белту прокатиться с ним по парку.
        - Матушка сегодня в настроении! - объявил он, лучась от радости. - Поглядите, какого коня она мне прислала!
        Белоснежный тонконогий конь и впрямь был красавцем. Время от времени у цесарины просыпалось материнское чувство, которое она спешила заглушить подарками.
        - Она сказала - отчего бы не проехаться с твоим новым другом!
        Да ведь он ее любит, подумал тогда Стефан. Любит, что бы она с ним ни делала…
        Едва они оказались в цесарском парке, Лотарь дал шпор коню, и они скакали галопом, пока не ушли от охраны.
        - Матушке не нравится, когда я уезжаю один, - сказал он, раскрасневшись от быстрой езды. - Но ведь теперь я не один, а с вами.
        Стефан не стал говорить, что вряд ли является надежной компанией в глазах его матери.
        Парк был большим, мокрым, мрачным. Здесь, в окрестностях Цесареграда, дождь размывал сезоны, туман разъедал - и не поймешь, лето или зима на дворе, все одинаково серое. Они ехали медленно, говоря о пустяках; потом Лотарь стал расспрашивать о семье Стефана, о доме. А потом - как с места в карьер:
        - Я бы так хотел все изменить, Стефан. Не только мое положение, хоть оно и жалко. Я хочу изменить жизнь моей страны. Матушка желает, чтоб мы наводили страх на соседей, но мы же и сами себя боимся…
        Он прижал воротник у тощего горла.
        - Иногда я гляжу на то, как она обращается с людьми, и мне страшно, Белта, мне страшно… И ведь это не ее вина, это абсолютная власть отравляет каждого, кто поднимается на трон. Они не понимают, что это не будет длиться вечно. Вы знаете, что такое свобода, - вот вы и восстали. Наш народ свободы уже не помнит, но когда ему надоест терпеть… Это будет страшнее любого бунта.
        - Что же вы хотели бы изменить, ваше высочество? - осторожно спросил Стефан.
        - Первое, что я желал бы сделать, - ограничить власть цесаря над страной.
        - Вашу собственную власть? - не поверил Стефан.
        Лотарь зябко повел плечами.
        - Мою в первую очередь. Я не хочу стать похожим на матушку… и на покойного отца. Насмотрелся, благодарим покорно.
        Князь Белта ушам своим не верил. Или наследник решил таким образом его проверить - явно по наущению матери, иначе с чего бы ей разрешать сыну прогулку с «новым другом»? Но что тут проверять, кто может не понимать воззрений бывшего порученца Яворского? Да они не станут яснее, даже подведи он пушку к дворцовым воротам, распевая «Не погаснет свет на Белой Горе». Или же… цесарина вырастила у себя под боком тихого ясноглазого революционера. И тогда неудивительно, что Лотарь ищет дружбы с белогорским заложником - он, наверное, единственный при дворе точно не доложит матушке…
        - Значит, когда вы придете к власти, нас ждут большие реформы, ваше высочество?
        Тот хихикнул, и у Стефана снова возникло ощущение, будто он чего-то не знает.
        - Мне нравится это «когда» в ваших устах, князь.
        Да ведь он всерьез уверен, что мать не пустит его на трон, заморит раньше…
        Кого ты жалеешь, Стефко, опомнись.
        - Я бы хотел, - Лотарь теперь глядел в горизонт, будто сама мечта давала ему сил смотреть прямо, - я бы хотел реформ… в том числе и в делах вашей страны, князь. И Белогория, и Эйреанна, и Саравия вполне могут существовать на условиях домашнего правления - под нашим протекторатом. Нет нужды выбирать такой… разрушительный образ властвования.
        При словах «домашнее правление» и «протекторат» князь Белта навострил уши и едва не сделал стойку наподобие охотничьего пса. Брось, сказал он себе, это всего лишь юношеские мечты, и потом, мальчишка и впрямь может не дожить до трона…
        Но если есть хоть малейший шанс, что Лотарь, надев корону, решит воплотить мечты в жизнь - значит, надо, чтоб он ее надел.
        - Расскажите о восстании, - ни с того ни с сего попросил Лотарь.
        - Полно, уместно ли нам говорить на эту тему?
        Но в конце концов под жадным взглядом наследника он рассказал и о восстании, и о многом другом - сперва тщательно подбирая слова, потом - менее тщательно.
        Неделю спустя после той прогулки цесарина уехала с высоким визитом, а сына с собой не взяла. Это было благословенное время; в отсутствие матери за наследником не так следили, и им случалось просидеть за разговорами за полночь.
        Странно было здесь, в чужой стране, найти дружбу, какой ее принято описывать, - искреннюю привязанность к человеку, основанную не на застарелой скуке и не на памяти о совместных боях, а на том почти детском, ненасытном любопытстве к другому, которое только избранные могут в нас пробудить.
        Даже и в запое этой дружбы Стефан понимал, что строят они, скорее всего, воздушные замки, - но в его положении и такие замки лучше, чем ничего.
        Он таскал наследнику запрещенные книги, которые получал через Назари. Как-то раз, принимая очередной трактат, Лотарь засмеялся:
        - Вот будет курьез, если маменька увидит…
        - Что же она сделает? - спросил Стефан будто бы шутливо - хотя шутить тут было не над чем.
        - Ну… Надеюсь, вы позаботились о теплой одежде? На Ссыльных хуторах бывает холодно…
        - Пара фуфаек должна найтись, ваше высочество… А вы? Что она сделает с вами?
        - Отправит в приют святого Лотаря, моего покровителя, - хмыкнул наследник, и веселье в комнате вмиг погасло. Он казался совсем маленьким, съежившимся в кресле. - Она давно говорит, что мне следует поправить здоровье… Приют святого Лотаря как раз находится на море, морской воздух помогает при грудных болезнях… Я не вернусь оттуда, Стефан.
        С этого дня он больше не носил наследнику книг, предпочитая пересказывать на словах.
        Он не спрашивал Лотаря, отчего мать так сурова с ним: знал, что дворцовая молва рано или поздно донесет все, что нужно. Так и вышло: кто-то проговорился, что при рождении Лотаря астролог предрек цесарине гибель от руки собственного сына. Звездам правительница верила.
        Скоро она вернулась во дворец. Какое-то время она не обращала на странную дружбу внимания, но теперь удостоила ее взглядом - и насупила брови.
        - Может быть, нам не стоит так часто появляться вместе? - озаботился Стефан. - Уже пошли пересуды.
        - Вот и вы ее испугались, - с горечью сказал Лотарь. - А я-то думал…
        Выглядел он в последнее время совсем больным, бледным, даже глаза будто выцвели. Однажды Лотарь похвастался, что один из наставников подарил ему книгу о ядах; и теперь, случись что, он точно будет знать, чем отрав- лен.
        - Ваше высочество, мне чего бояться? Не я завел дружбу с бывшим бунтовщиком и врагом Остланда…
        Наследник улыбнулся - так светло, так… по-королевски.
        - Ну мне вы не враг, верно? И я полагаю, что в моем возрасте могу сам выбирать друзей…
        Стефан только плечами пожал. Наследнику и впрямь было одиноко; жена его, дочь дражанского господаря, сдружилась со свекровью и золовкой и все свое время проводила рядом с ними - понимала, что из Лотаря плохой покровитель. Оставалась лишь «золотая молодежь» - но как будешь дружить с тем, кто в любой момент может донести?
        Он все же не зря боялся. Для начала их просто развели по разным углам замка. Стефан оказался под домашним арестом, как сразу по приезде. Ссылка ему вряд ли грозила - заложника должны были держать поближе к трону. А вот оказаться в крепости, где он не сможет более дурно влиять на наследника, князь Белта мог вполне.
        Но никаких более серьезных мер цесарина принять не успела. Она скончалась глубокой ночью, вернувшись в свои покои после бала.
        Стефан той ночью сидел у себя, радуясь, что не нужно никуда идти. Читал выпрошенный у графа Назари флорийский роман, время от времени бросал взгляды за окно - вышла масляная, несвежая луна. И удивился, когда в дверь постучали и перепуганный Лотарев слуга доложил, что господин требует князя к себе.
        Выходить запрещалось; но слуга был бледен и запыхался от бега по коридорам, и Стефан сразу подумал о худшем.
        Впрочем, до Левого крыла они добрались без препятствий. Ночь вдруг вспыхнула пожаром, занялась тревогой. Всполошенные придворные дамы бегали по коридору без всякой цели, просто унимая панику; один за другим зажигались факелы. В общей суматохе Стефана никто не заметил; только у самых покоев наследника охрана пыталась заступить путь - но слуга что-то им шепнул, и гвардейцы опустили алебарды.
        Лотарь явно не ложился, лицо его было осунувшимся и сосредоточенным, и Стефан, всю дорогу думавший о книге ядов, понял, что не ошибся.
        - Как хорошо, что вы здесь, Белта, - сказал он. - Не дело это - разводить нас по углам, как детей. Мы уже вышли из этого возраста.
        Он отошел к столу, сел, забарабанил пальцами по бумагам. На самой верхней стояла размашистая подпись цесарины.
        - Выпейте со мной, Белта. Уж вы-то теперь должны выпить…
        Стефан никогда не думал, что сможет испытывать такую открытую мстительную радость из-за смерти человека. Не думал, что будет почти восхищаться матереубийцей. Но сейчас он испытывал лишь темное торжество, будто все, что он не давал себе здесь не только высказать - почувствовать, - собралось, выплеснулось на поверхность души.
        - Она танцевала, - сказал цесарь дрогнувшим голосом. - В ее возрасте… глупо. Нельзя танцевать.
        Стефан заметил наконец его остановившийся взгляд, дрожащие руки, рассеянно трогающие то один предмет, то другой, словно желая убедиться в их реальности.
        Князь Белта подлил ему в бокал рябиновки, прищурился, чтобы увидеть, что именно написано в бумагах.
        - Она сказала, что мне нужно поправить здоровье, - чуть извиняющимся тоном объяснил Лотарь. Собственно, в указе об этом и говорилось: «Сейчас же покинуть Цесареград и удалиться для поправки здоровья в приют святого Лотаря…»
        В этот момент Левое крыло ожило, зазвучало. Стук каблуков, возбужденные голоса.
        - Ваше… высочество, на вашем месте я бы немедленно сжег эти бумаги, - сказал Стефан. Он чувствовал себя странно - при чужом дворе вдруг оказаться заговорщиком. Новоиспеченный цесарь Остландский его, казалось, не слышал вовсе.
        - Я сказал ей, Белта, - проговорил он с призрачной улыбкой, - я сказал: страх погубит вас, матушка, а не я… Так ведь и оказалось.
        Выходит, они виделись наедине. Какие-то остатки материнского чувства заставили ее самой сообщить Лотарю об изгнании, а не передавать через слуг или, хуже, объявить при всем дворце. Они виделись наедине, последняя аудиенция, мать и сын - и золотые решетки дворца вокруг. У наследника был только один шанс, и он им воспользовался… Или не он сам? Вряд ли цесарина стала бы брать питье из его рук. Кто-нибудь из слуг, из тех, кому грозило сопровождать Лотаря в ссылку…
        - Ваше… величество! - Левое крыло ожило - впервые за столько лет, и жизнь подступила вплотную к дверям. Сам себе удивляясь, Стефан схватил со стола указ, изорвал и бросил в камин. Цесарь только проводил его глазами. Стефан отошел от камина и встал у кресла Лотаря.
        Через несколько мгновений в дверь постучали. На пороге стояло несколько придворных, все приближенные… видимо, теперь уже покойной. За ними - дрожат, мечутся пятна факелов…
        - Ваше… - начал один из них, скользнув взглядом по камзолу Лотаря, и замялся, не зная, как обращаться. - Ваше высочество… Мы пришли к вам, чтобы сообщить…
        - Не трудитесь, - чужим, постаревшим голосом произнес Лотарь. - Она умерла, я знаю.
        - Откуда же?
        «Матерь добрая, да что ж он делает?»
        Кажется, и Лотарь унаследовал семейное безумие, и вот теперь оно проявляется.
        - Как же, ваше высочество? Откуда? - настойчиво спросил придворный - высокий, широкоплечий, он был в числе тех, кого цесарина держала близко к постели.
        Они просочились по одному в кабинет. Их много, и все вооружены, а его цесарь сейчас и шпаги не удержит…
        Кажется, он тогда в первый раз подумал о Лотаре как о «своем цесаре».
        Весь этот люд был чрезвычайно встревожен, возмущен, а Лотаря по наущению матушки не любили. Сейчас вспомнят, что у наследника есть сестра, а цесарина всегда мечтала о «бабьей власти».
        - Я позволил себе сообщить государю, что его мать при смерти, - сказал Стефан, осторожно становясь между Лотарем и вошедшими. - Меня позвали доложить о том, что творится во дворце, и, к сожалению, я не мог скрывать правду…
        - В-вы?
        - Так ли важно, кто оказался вестником? - все тот же чужой голос из-за спины. - Скажите скорее, ошибся ли князь Белта, могу ли я надеяться…
        В тишине слышно было, как огонь догрызает обрывки указа.
        - Нет, - тяжело сказал высокий. - Ваше величество, ваша мать только что скончалась.
        Потом Стефан не раз думал, что никогда не узнает наверняка - сделал ли Лотарь то, что было предсказано. Или не было никакого яда, а был обыкновенный страх, та самая ледяная рука, что схватила за сердце - и остановила… Так или иначе, чудом было, что Лотарю удалось справиться с ней в одиночку.
        Произвол, насколько успел заметить Белта, в стране царил страшный. Те порядки, которые цесарина завела в поверженной Бялой Гуре, оказалось, были лишь отражением бесчинств, которые она творила на родине. Однако никто не смел выступить против: со своими врагами остландские цесари расправлялись без жалости, не давая им собраться и стать единой силой. Что до народа, тот по большинству своему любил ее: вместе с голодом, полной закрытостью от мира и постоянным страхом она подарила им ощущение собственного величия и превосходства.
        Когда ее сын поднялся на трон, все не поменялось - сокрушилось. Чувствуя себя пленником, вышедшим из темницы, Лотарь отворил темницы и для других. Он снова открыл запрещенные еще до цесарины Академии; погнал с постов закостеневших советников и набрал новых. Это было похоже на штормовую весну, которая в одночасье топит снег, взламывает лед и пробуждает деревья.
        Тогда он и предложил Стефану пост советника по иностранным делам.
        - Разумеется, нам есть кому доверить эту должность. Но, как ни смешно, вы единственный здесь, кто видел дальше Стены. Нам понадобится договариваться с другими державами, понадобитесь… вы.
        Князь Белта, после того как его цесарь выпустил из крепости белогорских мятежников, на многое был готов ради друга. Но от такого назначения он потерял дар речи.
        - Государь, - сказал он, когда вновь обрел способность говорить, - вы же представляете себе, как я буду исполнять свои обязанности…
        - Мы знаем, - благосклонно кивнул Лотарь. «Мы» ему шло. - Именно потому, что мы знаем, чего от вас ожидать, мы и желаем вас видеть на этом посту.
        В светлых глазах цесаря появилась лукавинка, и Стефану пришлось напомнить себе, что этот мальчишка куда умнее, чем приучился казаться.
        - К тому же, - сказал мальчишка, - вам будет удобно вести переговоры с нашими… недавно присоединенными территориями.
        Первое время в новой должности Стефан был будто в тумане, только и мог думать о том, как вычурны бывают пути судьбы. Потом пришел в себя, взялся за перо и стал потихоньку составлять прожект «домашнего правления» для Бялой Гуры.
        А теперь Лотарь, кажется, и думать забыл о том прожекте… Дело не в неискренности; в начале своего правления цесарь действительно хотел сделать как лучше. Но в этой стране у людей, которые пытаются делать как лучше, получается как всегда…

* * *
        - Все монархи одинаково достойны доверия там, где речь идет о нашем княжестве. - Стефан ждал: может, отец вмешается. Но тот молчал, только глядел вороньими глазами из-под густых бровей.
        - Все-таки очень интересно, как князю удалось занять в Державе такое выгодное положение… - Бойко поскреб острую рыжую бородку. Как казалось Стефану, из студенческого возраста он так и не вышел.
        - Очень выгодное, - кивнул Стефан, - особенно когда мне приходится умолять цесаря не закрывать Университет только из-за того, что студиозусы… что-то написали на стене. Очевидно, там считают, что неприличные вирши - лучший способ борьбы за свободу…
        Глаза Бойко полыхнули желтым, как у кота.
        - Любая борьба праведна, а перо подчас бывает острее меча!
        - Вам ли не знать, - сунулся один из гостей, - вы всю жизнь только пером и сражались!
        А вот это было вовсе не к месту. Бойко пошел рыжими пятнами, в цвет бородке, схватился за саблю.
        - Дети, - мелодично проговорила вдова Яворского, - не ссорьтесь.
        Стефан удержал улыбку.
        - Неважно, как мне удалось занять такую позицию. Важно, что благодаря ей я смог доказать цесарю, что Белогории необходимо самоуправление. Я работал над прожектом, который позволил бы нам иметь собственный Совет, когда все наши дела не будут более проходить через Остланд и Бяла Гура станет более-менее независимой…
        - Скорее менее, чем более, верно? - резко сказал Марек. - Стефко, как ты себе это представляешь? Кому позволят войти в этот Совет? Остландским ставленникам, продажным насквозь? Ты такого правительства хочешь для своей страны?
        «Вот так. Оказывается, мой брат - фанатик. А я не знал…»
        - Не перебивай, - тихо, но четко велел старый Белта.
        - Простите, господа, Стефан прав. - Слава Матери, Корда по-прежнему на его стороне. - Такое «домашнее правление», иначе автономия, позволит прежде всего избавиться от державных наместников. Иначе нам будет… очень сложно действовать.
        Вошла Ядзя, принесла поднос с вином и настойкой, зажгла еще свечей. За окнами кончился вечер, глухая ночь охватила имение - а никто и не заметил.
        - Все это правда… - проскрипел генерал Вуйнович. - Однако я лично сомневаюсь не в идее, а в мотиве… Уж не потому ли князь Белта так настаивает на самоуправлении, что сам хочет стать наместником? Думаю, это более чем вероятно, учитывая особое расположение к нему цесаря. Да и править он будет в согласии с принципами Державы, у него было много времени, чтобы их освоить…
        Раздражение начинало колотиться в висках. Горло вмиг пересохло. Это плохо, очень плохо - это предвестники приступа.
        - Это не являлось моей целью, - терпеливо сказал Стефан.
        Нельзя злиться. Они его соотечественники, те, кто сполна расплатился за неудачный мятеж, пока сам он посещал театры и приемы.
        Но в глазах уже мутилось, и виделись ему не люди - виделась добыча. Ему стало жарко, он почти слышал, как в жилах тех, кто рядом, бьется кровь: протяни руку - и ощутишь ее пальцами, за такой непрочной перегородкой из плоти и кожи… Он глубоко вдохнул, жалея, что оставил бутылек с эликсиром в спальне.
        - Мне душно, - проговорила Вдова. - От ваших споров тут стало жарко, мне нужно на воздух… Стефан, проводите меня.
        Он не без труда поднялся, позволил ей опереться на свою руку, думая, как забавно будет, если сам он сейчас лишится чувств… или, что хуже, вцепится Вдове в горло, что твой оборотень…
        Но стоило им выйти за дверь, как стало легче. Стефан несколько раз глубоко вдохнул, и жажда стала переносимой. Спокойная темнота обволокла двор, оставив лишь бляшки отраженного света на камнях. Сладкий свежий ветер обдувал лицо.
        Да что ж это такое? Отчего приступы стали такими частыми? Спасибо Доброй Матери, еще никто не заметил…
        - Вам не стоит принимать это так близко к сердцу, - сказала Яворская. - Все это от зависти, князь…
        - Зависти? - Он криво улыбнулся. Хотя… разве его положению действительно нельзя позавидовать? Светло, тепло, у самого цесаря за пазухой…
        - Вы на своем посту можете что-то делать для Бялой Гуры. И делаете. А мы… - Яворская махнула рукой и снова вытянула трубку. - Большинство из нас только ухаживает за могилами да грозит небу кулаком. Вы не представляете, как изводит бессилие.
        Изводит, и потому даже безнадежное восстание лучше, чем никакого. Только оно ни к чему не приведет - разве что станет больше могил, за которыми надо смотреть. Но ей он этого сказать не мог.
        Если бы он не поверил тогда Яворскому. Если б не подчинился приказу… Но Стефан не понял. Юный, дурной порученец - ведь мчался как оглашенный, коня загнал, верил, что добудет для своего воеводы оружие и подмогу… Не понял, что его просто пожалели.
        - Я ничем не смог помочь Бялой Гуре, - проговорил он медленно. - Цесарь не подпишет этот указ. Держава не сегодня завтра ввяжется в войну, я не смогу его остановить, он уже не слушает меня - если когда-то слушал по-настоящему. А мы…
        - Я не буду указывать вам на ваши заслуги. Я скажу вам только: Ян знал, что делал. И если вам до сих пор… нужно его прощение, вы можете получить его - от меня.
        Где-то залаяли собаки. Из гостиной донесся взрыв возмущенных голосов, потом снова все затихло. Вдова вдруг надрывно закашлялась.
        - Знаете, я стала курить, когда он погиб. Курить, принимать заговорщиков, носить мужское платье… Мне кажется, я живу сейчас за двоих. Понимаете? Это тяжело. И когда я думаю, что кто-то еще несет этот груз, мне становится легче…
        На Стефана нашло ощущение неизбежного. Что бы он ни сделал, он не изменит этой давней жажды крови - куда сильнее, чем его собственная… Они считают, что достаточно опомнились, чтобы мстить.
        Маленькая шершавая ладонь легла на его рукав.
        - Ну что, отдышались, пойдем обратно?
        Стефан сглотнул комок в горле, позволил себе накрыть рукой холодные пальцы.
        - Разумеется, пойдемте, вы замерзли…
        Луна совсем разбухла, залила двор призрачным сероватым светом. Гостей развели по комнатам, уложили; умолкло все, даже вечно лающиеся собаки. Похоже, во всем доме только Стефану не спалось.
        Нет, не только.
        - Посмотри, какая ночь! - Марек подошел, обнял его за плечи. Стефан высвободился. - Хорошо. Я должен был сказать раньше…
        - Зачем же. Я ведь могу разболтать моему другу цесарю…
        - Ради Матери. Ну что, мне нужно было с порога кричать - здравствуй, я командант?
        - Кто будет командовать, если тебя пристрелят по дороге домой?
        - Не пристрелят. Ну, Стефко… Полно, не сердись. Я думал, отец тебе объяснил…
        - Толку на тебя сердиться, - вздохнул Белта. - А отец объяснить не мог, все письма, что проходят через Стену, вскрываются…
        Марек повеселел.
        - Эти идиоты! Как будто они не знают, что ты за Бялу Гуру душу продашь! Пес бы их взял! Я-то знаю, что ты с нами… Ведь с нами, Стефко?
        С кем же еще?
        Ему даже не понадобится ничего делать - просто с чуть меньшим рвением убеждать Лотаря не вступать в войну. А хоть и с тем же жаром - цесарь все равно уже не слушает.
        - Нет, все-таки не бывает во Флории таких ночей. И в Остланде не бывает, уж наверняка, да, брат? Мы с Ядзей уговорились на лодке кататься, поехали с нами. Видел, какая она стала?
        - Я-то видел… Оставь ее, Марек. Заморочишь девушке голову и уедешь… командант. А ей куда потом?
        - Да я ж не за тем… Ну поедем! Ты все равно не спишь и спать не будешь, я тебя знаю!
        - Да зачем вам в лодке третий?
        - Стефан! - Брат из жизнерадостного юнца снова превратился в того взрослого, жесткого человека, которого он видел утром. Такой вполне может вести легионы. - Я не видел тебя семь лет. И скоро нам опять расставаться, и тогда…
        - Ну хорошо. Я иду. Ступай за Ядзей. Учти, выдерет тебя управляющий - я вмешиваться не буду…
        Он снова застыл, глядя в небо; потом спохватился, решил, что для катания лучше бы захватить плащи - на лодке они рискуют вымокнуть, а ветер еще весенний, стылый.
        - Прекрасная сегодня луна, не правда ли, - раздалось за спиной. - В такие ночи и понимаешь, зачем живешь…
        Князь Белта обернулся. Невдалеке - но так, что рассмотреть его четко не получалось, - стоял высокий стройный человек с волосами, тщательно уложенными в хвост.
        Пан Войцеховский все же пожаловал.
        Глава 3
        Первое чувство, которое Стефан испытал при виде Войцеховского, было сродни той болезненной неловкости, с которой, он знал, смирившиеся и освоившиеся белогорцы в Остланде встречали своих соотечественников. Вместе с досадой и подспудным раскаянием - странное ощущение родства.
        Они мне не родня, напомнил себе Стефан. И рука его против воли потянулась к образку Доброй Матери на груди.
        Войцеховский выступил из темноты в желтоватое пятно света.
        - Я не слышал вашей кареты, - проговорил Стефан. - Когда вы приехали?
        - Вы были слишком погружены в свои мысли… - Он улыбнулся. Его бледное лицо слегка сияло, будто отражало лунный свет. - Я не останусь надолго. Ваш отец вряд ли пригласит меня в дом. Но мне необходимо было увидеть вас, князь Белта.
        - Чем же я заслужил такое внимание? - тихо спросил Стефан. В этот момент на дорожку перед ними выбежали, приглушенно смеясь, Марек и Ядзя. Ну дети и дети, какие там войска… Брат увидел гостя и оборвал смех, выпрямился, взглянул вопросительно.
        - Захватите плащи, - велел Стефан. - Я потом вас догоню.
        Брат не двигался. Застыл, сжимая плечо Ядзи, переводил взгляд со Стефана на Войцеховского и обратно.
        - Марек, - сказал Белта, - иди.
        В конце концов тот послушался; кроны деревьев шелестнули над головами, замолчали.
        - Поверьте, мне неловко отбирать у вас время, которое должно быть отдано семье… Но видите ли, я тоже в некотором роде ваш родственник.
        Он глядел на Стефана со странной мягкостью, будто тот все еще был ребенком в бархатном костюмчике.
        - Я был братом вашей матери, - сказал он.
        Сердце екнуло, будто в предчувствии близкой беды.
        - Вы, должно быть, ошиблись, - сухо сказал Белта. - У моей покойной матери не было братьев.
        - Я говорю не о ней, - с той же мягкостью возразил Войцеховский. - Не о Катажине из Маковецких. Я говорю о вашей настоящей матери, Беате.
        Стефан невольно отступил на полшага. Что ж, отец, если ты считал, что секрет хранится надежно…
        - Я всегда знал, - просто сказал Войцеховский. Будто услышал его мысли. - К сожалению, я не смог присутствовать ни на свадьбе, ни на именовании - по причинам, которые, полагаю, не нужно вам объяснять…
        Луну заволокло, из сердца ночи дохнуло резким, могильным холодом. Стефан хотел было позвать гостя в дом - и спохватился. Впрочем, этот наверняка не мерзнет…
        - Может быть, покажете мне окрестности? - предложил Войцеховский, заметив его неловкость. Стефан кивнул и побрел меж деревьев к реке, увлекая спутника за собой.
        - Я не знал, что… что у нее были братья. - Глупо, но что прикажете говорить?
        - Не в том смысле, что вы понимаете, но общая кровь роднит нас всех. Вам ли рассказывать о силе крови… И у вас, князь Белта, куда больше братьев и сестер, чем вы можете предположить…
        - Я не один из вас, - резко сказал Стефан.
        - Вы так полагаете. - Речь «родственника» сделалась размеренной, менторской; вот-вот добавит: «сын мой». - Конечно, в Остланде вы были, насколько возможно, отгорожены от… всего этого. Так же как и от менее приятных знакомств. Но вы зря думаете, что можете отгораживаться вечно.
        Угрозы в его голосе не было, только сочувствие.
        - Вам ведь где-то двадцать семь сейчас? - спросил он между прочим. - Тогда вам должно быть все труднее справляться с приступами. И все мучительнее находиться на солнце… Поверьте, будет только хуже…
        - Как вы… Откуда вы знаете?
        - Вы тоже должны это знать. - Войцеховский остановился, прислонился спиной к стволу старого вяза. - Приближается возраст, в котором была инициирована ваша мать.
        Стефан вздрогнул. Только сейчас до него по-настоящему дошло, что он говорит с нечистью. Лицо у Войцеховского было непривычно четким.
        - Что же, вы теперь и меня хотите… инициировать?
        - Я хотел лишь, чтоб вы знали: есть люди, которым ваша судьба небезразлична. И которые с удовольствием примут вас в свой круг, стоит вам только захотеть, княжич Белта.
        - Я благодарен за заботу, пан Войцеховский, но, боюсь, вы… не за того меня принимаете. Вряд ли я могу быть причислен к вашему кругу.
        Они вышли к речке. Берег полого спускался к воде, и у самой кромки Стефан разглядел поросший мхом камень, на котором любил сидеть, когда был маленьким. Плакучие ивы волокли растрепанные ветви по воде.
        - Кто сделал это с моей матерью? - спросил он наконец.
        - Кто посвятил ее?
        - При всем уважении, это вряд ли имеет отношение к святости.
        - Так ли важно, как это называть? Что важнее… если тот, кто рожден от создания ночи и человека, не проходит вовремя посвящения, он скоро умирает. Гниет заживо. Сгорает на солнце. Это закон, княжич Белта. Подумайте об этом.
        Спине стало холодно, поползли первые утренние сквозняки.
        - Мне, пожалуй, пора. - Войцеховский широко, совершенно по-человечески зевнул. - В Остланд таким, как я, попасть трудно, нужно, чтобы кто-нибудь пригласил за Стену. - Белоснежная рука с острыми ногтями легла Стефану на предплечье. - Но, пока я здесь, я полностью к вашим услугам… Только одного прошу: отнеситесь серьезно к тому, что я сказал.
        С этими словами он крутанулся вокруг себя, взмыл в воздух и прямо у Стефана на глазах распался на сонм летучих мышей. Мыши, крича и кружась, набрали высоту и пропали вовсе.
        С реки доносился скрип весел, мерное всхлипывание воды и старинная песня про князя, променявшего владения на чьи-то черны очи.
        «Перебудит всю округу», - машинально подумал Стефан - сам будто пробудившись ото сна. Он вспомнил, что хотел взять плащ, но домой не пошел, а свернул в часовню. Опустился на колени, осенил себя знаком, начал было молиться и запнулся. И не мог ничего сказать, только глядел в колеблющееся за дымом двух свечей лицо Матери и пытался представить себе, как смотрела на него настоящая мать. Беата.
        Они с отцом поженились тайно - князьям Белта не нравилась выскочка, дочь туманного рода, которого не сыщешь в книгах, без живой родни, пусть и с приданым. Но отца - как рассказывали слуги по вечерам, часто осеняя себя знаком и поглядывая в темноту заиндевелых окон, - будто кто околдовал. Да слугам и самим, грех сказать, полюбилась веселая горянка с черными косами - оттого и покрывали влюбленных как могли, и лгали родителям. А потом Белта подговорил доброго отца и обвенчался с Беатой в пустой церкви. После уж поздно было - родители сперва хотели проклясть, потом лишить наследства, потом побушевали и смирились. И не до того стало: Бяла Гура занялась очередным восстанием, и Белта куда чаще смотрел в глаза смерти, чем в глаза жены. Оттого, говорили, и наследник появился поздно - но сейчас Стефан думал, что мать его знала о проклятии, оттого долго и не уступала…
        Должно быть, ее возраст пришел скоро после появления Стефана на свет. И ей не хотелось гнить заживо - а кому захочется? Может, она и не так боялась отречься от Света, оттого что весь свет для нее сошелся на муже.
        А затем случилось то, о чем Стефану долго не рассказывали. До первого тяжелого приступа.
        Добрая Матерь глядела теперь устало: «И что с тобой делать, горе мое?»
        «Помоги мне, - сказал он, а слова молитвы забылись намертво. - Помоги мне. Не дай сбиться с дороги».
        Тихо было в маленькой часовне, пахнущей отлакированным деревом и ладаном. Трещали две одинаковые свечки.
        Лодка как раз причаливала, когда он добрался до берега. Стефан помог взобраться изрядно намокшей и уже сонной Ядзе. Протянул руку брату. Вдвоем они проводили девушку до дому, намокая в росе. Ядзя помахала им рукой, приложила палец к губам и бесшумно, ступая на цыпочках пробралась внутрь.
        - Лодки, - сказал он Мареку. - Песенки… Обидишь девочку - сам драться вызову, Мать мне свидетель.
        - Да какое там.
        - Что, во Флории у тебя никого не осталось?
        - Ну-у… - протянул Марек.
        - Повеса ты и бесстыдник, - заключил Белта.
        - Брата обижаешь… Да ты и сам виноват. Я думал, ты пораньше избавишься от Войцеховского. Чего он от тебя хотел?
        - Насколько я смог понять, набивался в родственники. Он сказал, что знал… мою настоящую мать.
        Марек покосился, но больше ничего спрашивать не стал. Запнулся за корягу, помянул пса. Стефан привычно взял его за руку.
        - Надеюсь, никто не видел нас из окна. Иначе решат, что я прямо у отцовского дома встречаюсь со шпионом…
        - Стефан, кроме шуток… Ты думаешь, цесарь никого за тобой не послал?
        Резонный вопрос. Он ведь смотрел - оглядывался всю дорогу и, если бы кто-то ехал за ним, обязательно бы почувствовал. Странно, с одной стороны. А с другой…
        - Цесарь мне доверяет, - сказал он без особой убежденности.
        - До сих пор?
        Они тоже старались не слишком шуметь, ступая по половицам. Тут все было как раньше, и как раньше - привычная опаска, что вот сейчас отец появится на лестнице и спросит скрипуче: «И где же вас, голубчиков, носило?»
        В доме резкие предутренние тени лежали на полу, на столе. Со второго этажа слышался могучий храп пана Ольховского.
        - Он действительно доверяет тебе настолько, чтобы отпустить в Бялу Гуру и не проверить, с кем ты там встречался и зачем?
        Марек подобрался к буфету, позвякал, вытащил бутылку ликера.
        - Следить могут разве что слуги, - сказал Стефан. - Но я взял только кучера, а ему кружка меда куда интереснее наших тайн…
        - Если цесарь об этом прознает, мы покойники…
        Это он понимал прекрасно. И первым в покойники попадет Марек, которого и так должны были казнить лет семь лет назад. Оттого Стефан и удивлялся отцовской авантюре. Впрочем, старый Белта не стал бы звать ни его, ни Марека, если бы за поместьем следили. Здесь не Остланд; соглядатаев, если когда и были такие, отец наверняка прикормил и подкупил - цесарь спит, не видит. Да и загляни сейчас в дом Белта шпион, что бы он узрел? Больных стариков, вдову и кучку молодежи, которой оружие в руки дать будет стыдно.
        Вот такие у нас теперь заговорщики. Такая теперь свободная Бяла Гура.
        Стефан снова проснулся поздно и удивился, что его не подняли раньше. Но, видно, отец решил не будить их с Мареком: брат, который в дороге вряд ли часто спал, так и не вышел из комнаты до вечера.
        Стефан никому не сказал о ночном визите, но за обедом несколько раз ловил на себе подозрительный взгляд Вуйновича. Генерал следил за ним глазами, как, бывало, следят портреты, и от этого было точно так же не по себе. Наверняка Вуйнович, которого мучила подагра, бодрствовал и видел его гостя. Стефан мог только надеяться, что старик не заметил ухода Войцеховского - зрелище могло оказаться слишком эффектным для больного сердца. Вуйнович и так расстегнул воротник старого мундира и время от времени тер левое плечо. Пожаловался, что душно, - пришлось открыть окна, и весеннее солнце хлынуло в столовую вместе с ветром.
        После Стефан слонялся по комнатам, не зная, чем себя занять. Ему представили наконец вчерашнего расфуфыренного - он оказался последним из Стацинских, младшим сыном, которого миновали тюрьма и эшафот. Видно, из-за боязни, что его не примут всерьез, мальчик нацепил все самое лучшее. Взгляд его Стефану отчего-то не понравился и не понравились серебряные украшения, которые тот на себя нацепил.
        Отец закрылся у себя в кабинете. Стефан постоял у двери, послушал, рука сама поднялась постучать, но он не осмелился. Может быть, думал он, бездумно облокотившись на перила лестницы, за тот раз ему придется расплачиваться всю жизнь. С одной стороны, это кажется несправедливым, с другой - какой грех страшнее предательства?
        Можно, конечно, сказать себе, что был юн и глуп.
        Можно - что влюблен.

* * *
        Стефан до сих пор помнил запах ее волос и ощущение - ее руки на своей. Он тогда собирался ехать в столицу, просить за Марека. Велел Дудеку вытащить свой лучший костюм, и в тот момент, когда он стоял над сундуком, рассеянно наблюдая за слугой, до Стефана дошло, что они проиграли. Полностью, окончательно. Он молча опустился в кресло, да так и сидел там, глядя в стену. Он не заметил, как тихо ушел Дудек, и не слышал, как вошла Юлия. Очнулся, только когда она позвала его по имени. Вскочил.
        Она стояла перед ним - прямая, тонкая, в темном платье.
        - Вы не пошли на службу, - сказала она с мягким упреком. - Как и ваш отец…
        - Простите, - проговорил он. - Нам сейчас трудно найти, за что благодарить Мать…
        Старый Белта вообще почти не выходил из кабинета с тех пор, как узнал об аресте Марека.
        - Что ж, я отблагодарила ее за нас всех. Я поставила свечку Матери за то, что она была милостива и вернула вас домой…
        Стефан не знал, как объяснить ей: настоящей милостью для него было бы умереть рядом с Яворским. Или хотя бы оказаться в тюрьме вместе с братом.
        - Перестаньте сейчас же! - звенящим голосом сказала Юлия. - Подумайте о вашем отце. Вы хотели бы, чтоб у него сердце сейчас болело за обоих сыновей? По-моему, ему уже достаточно…
        Отец прекрасно знал, что его сыновья готовы умереть за Бялу Гуру. Он этого от них и ожидал. От обоих.
        - А я… - сказала она тихо. - Вы думаете, мне хотелось бы вас оплакивать?
        Глядя в сторону, она провела по его руке ладонью в тонкой черной перчатке. То ли успокаивала, то ли желала убедиться, что он в самом деле здесь - и жив.
        Стефан сглотнул. Гулко, тяжело ударило сердце. Он замер, боясь спугнуть это легкое касание. Он так устал… Это усталость, без сомнения, заставила его качнуться к ней, коснуться губами пробора в темных волосах, замереть так, прикрыв глаза. А она все продолжала гладить его предплечье, и Стефан, повинуясь той же самой смутной усталости, стиснул ее пальцы, судорожно прижал к своей щеке, к виску. Он знал, что не должен, нельзя, но сил воевать у него уже не осталось - даже с самим собой.
        - Юлия, - еле вымолвил он. - Юленька…
        А она молчала, стояла, покорно склонив голову и не убирая руки. И Стефан на эти несколько мгновений забыл все: и Яворского, и Марека, и отца.
        Отца, который стоял в дверном проеме и смотрел на них.
        Потом Стефан со стыдом вспоминал ту минуту, когда он увидел старого Белту в дверях - и отшатнулся от Юлии, бездумно, по-предательски. А она не сдвинулась с места, только выпрямилась, вздернула подбородок с отчаянной, беспомощной гордостью. Стефану захотелось снова рвануться к ней, прикрыть, защитить. Но он не двинулся с места.
        Отец увел его к себе в кабинет, и Стефан стоял там, давясь словами. Но оказалось, что старому князю его объяснения не нужны. Тот получил новости из Остланда: цесарина готова была смягчить их приговор, если Белта пришлет старшего сына к ее двору. С тем условием, что за попытку снова поднять Бялу Гуру гость заплатит собственной жизнью.
        И Стефан сказал, что, разумеется, поедет, и велел тотчас же закладывать карету.

* * *
        Уже вечером Стефан сунул голову в комнату Марека. Поморщился от ядовито-красного заходящего солнца, что лило свет в открытые ставни. Брату оно не мешало, хоть и било прямо в лицо, он прикрыл глаза локтем, да так и спал. В углу у ножки кровати лежал крашеный деревянный коник. И что он здесь делает? Наверное, какая-то из собак притащила в зубах, встречая…
        Стефан тронул Марека за плечо. Тот мгновенно сел на кровати, глянул ясно.
        - Что?
        - Ничего, тише. Ужин…
        - А… ужин… - Марек чуть расслабился, поднялся с кровати, потянулся. - Вот ведь пес, как поздно…
        Стефан поднял коника с пола, показал. Брат улыбнулся - одновременно радостно и болезненно.
        За столом разговор сперва шел легкий, на отвлеченные темы. Будто и правда - провинциальные гости, съехавшиеся, чтоб повеселить старого князя. Говорили о прошлом, но былых баталий не вспоминали. Юлия улыбалась гостям, и в улыбке этой сквозила какая-то жалость - а может, ему чудилось. Стефан честно старался не смотреть на нее, то опуская взгляд в тарелку, то задерживая его на присутствующих: на Вдове, на пане Ольховском, который ел так, будто завтра ему предстояло погибнуть. На генерале Вуйновиче, который вдруг хлопнул ладонью по столу и прямо спросил у Марека:
        - Так что ты собираешься делать со своими легионами, мальчик?
        Марек сглотнул «мальчика», не поморщившись. Положил вилку, будто только этого вопроса и ждал. В беседе тут же образовалась пробоина.
        - Когда флориец начнет войну, - проговорил он, - мы попытаемся воспользоваться суетой на юге и попробуем высадиться на севере.
        - Ну-ка, стойте…
        Вешниц опустил на блюдо недоеденную куриную ногу, вытер руки и глянул на старого Белту. Тот кивнул. Пан Ольховский тяжело выбрался из-за стола, вынул из кармана мелок и повел по полу линию, кряхтя и ругаясь себе под нос и так же под нос бормоча заклинания. Наконец он замкнул круг, вернулся к покинутой курице и взялся за нее все с тем же аппетитом.
        - С моря, значит, хочешь подойти. А корабли у вас откуда?
        Марек чуть смутился.
        - Нет еще кораблей. Но будут.
        - И на какие деньги ты их собираешься фрахтовать? Опять на флорийские?
        - Король Флории щедр, - с вызовом сказал Марек.
        - А не взыщет ли он потом за свою щедрость?
        - Что будет потом, того я не знаю. Об этом у пана Ольховского можно спросить. Я только знаю, что сейчас без его величества у нас бы не было ни мундиров, ни оружия, я уж не говорю об убежище.
        - Ну пусть так… И куда ты с этими кораблями пойдешь?
        - Это все, конечно, еще вилами по воде писано… Но мы думали, что высаживаться лучше всего в Казинке. Там и берег не такой крутой, и крепость старая, и вокруг лесa… А главное, гарнизон нам по зубам.
        - Вот и видно, что ведут твое войско одни юнцы…
        - Уж кто собрал, тот и ведет, - себе под нос огрызнулся брат. Отец нахмурился.
        Марек провел ладонью по лицу.
        - Извините, генерал. Я знаю, как… смешно, должно быть, выглядит мое звание. Мне просто легче, чем другим, было разговаривать с королем, потому что он знает наш род.
        Вуйнович неожиданно расхохотался. Смех его был больше похож на кашель.
        - Юзеф, Юзеф, у вас два сына, и оба дружны с монархами. Почему нам так не повезло лет сто назад?
        Отец позволил себе тонкую, невидную почти улыбку.
        - Ну вот, положим, вы высадитесь на Казинке, возьмете крепость, двинетесь дальше по тем самым лесам. - Вуйнович прочертил вилкой по столу, не жалея дорогую мозаику. - А дальше у вас вот здесь - Берг, а вот тут - Соколово Гнездо. А Казинку ту из Гнезда видно, как я сейчас тебя вижу. Пока ты свои корабли пришвартуешь, державники успеют еще и подмогу позвать и встретят ваши легионы… с цветами.
        Марек слегка покраснел.
        - Ну хорошо ты, но остальные - кто там с тобой - они должны об этом знать.
        - Бросьте, Петар, - тихо сказал отец. - Вы в том Гнезде три месяца сидели, и у вас, наверное, берег до сих пор перед глазами, а они…
        Сколько их там было, остальных? А ведь Марек прав, иначе, чем по морю, теперь в Бялу Гуру не войдешь. Разве только прямиком через Драгокраину, что было бы проще и короче, но кто же пустит… А флориец, раз уж он готов расщедриться на корабли, рассчитывает, что легионы оттянут на себя остландские войска.
        Прибрел Рудый. Лениво погрыз брошенную кость, положил Стефану на колени рыжую в пролысинах голову и задремал.
        - А если глаза отвести?
        - На суше, - проговорил пан Ольховский, расправляясь с куском колбасы, - оно, конечно, можно. А море стихия чистая и колдовства над собой не позволяет. С ним только чезарцы умеют управляться, да и то - разве шторм наслать…
        - Если уж заходить с той стороны… - Вуйнович снова повел вилкой по столешнице, и отец кивнул Дудеку, чтоб принесли карту. - Так тогда не в Казинку лезть, простите, господа.
        Он торопливо раскатал на столе старую карту с обтрепанными краями, сдвинув блюда.
        - Не в Казинку, а вот сюда. Знаешь эту бухту, командант? Вот она с берега не просматривается… если не знаешь, куда смотреть. Если бы подойти с этой стороны… и высадиться вот здесь… то тогда прошли бы вот здесь вдоль холмов и заняли Гнездо. Там не так много солдат, державники думают, раз холмы, так не пройдешь. А потом уж двигаться потихоньку вглубь.
        Капельки желтой слюны брызгали на карту. Ужин был забыт.
        - Когда мы начнем продвигаться, нам понадобится помощь. В городах, на хуторах… Нужно поднять народ. Я, собственно, и приехал узнать, можем ли мы вообще рассчитывать на поддержку.
        - Нужно уже сейчас вооружать деревни. - Генерал нетерпеливо бряцал вилкой. - Я же говорил вам, Юзеф…
        - Я боюсь, - проснулся вдруг Рудольф Бойко, до того молчавший, - что вы слишком рассчитываете на народ. Однако крестьянам, в отличие от нас, все равно, кто их угнетает. Они от наших панов терпели, теперь от державников терпят - а разницы не видят… Многие из них, я уверен, даже не знают, чья сейчас в Бялой Гуре власть. И если крестьянин захочет воевать, он пойдет в лесную вольницу и там будет счастливее, чем под чьим-то начальством. Ошибка думать, что он станет сражаться за вас просто потому, что вы говорите на том же языке и молитесь в том же храме.
        - Напрасно вы так о них, - мягко сказала Вдова. - Когда я осталась без мужа, все мои люди встали на мою защиту, и что бы я делала без них?
        - Верно, Рудольф, - сказал старый Белта. - Вы своих крестьян заложили вместе с отцовским имением, так за что им вас любить? А землю… землю свою они любят. За нее и вступятся. Кроме нас и них, вступиться некому. А лесная вольница… что же в ней плохого, в вольнице? - Старик улыбнулся, даже глаза потеплели.
        - И они уж точно лучше пойдут под наше начальство, чем в остландские рекруты!
        Странное, нервное оживление, общее для всех сидящих за столом, осветило лица, сделало их похожими.
        - Если повторить, что сделал Яворский…
        - Да, освободить хотя бы большие города вдоль Княжеского тракта, вам было бы легче дойти до столицы…
        Стефану стало страшно. Отец знал кого приглашать - с высоты остландского трона они смотрятся жалко, но за каждым из них, если будет нужно, пойдут люди. Он не сомневался в Мареке - тот сумеет довести свои легионы, хоть по морю, хоть по воздуху. Да и в том, что города поднимутся, сомневаться вряд ли следовало. Поднимались уже, и не один раз.
        И все - с одним результатом.
        Он понимал, что разговор нужно остановить, растолковать наконец-то - что не получилось у армии Яворского, уж точно не выйдет у семи тысяч легионеров и кучки ополченцев. Но он будто попал в заколдованное царство, где по чьему-то велению замерло время и все застыли в той же ненависти, в той же жажде освобождения, в той же уверенности в своих силах, что и лет десять назад. И в этом царстве восстание, вычерченное на обеденном столе и старой карте, становилось реальностью…
        Куда больше Стефана пугал собственный восторг - как в детстве перед грозой, когда сердце сжималось в радостном ожидании. Пугала радость от того, что не все еще потеряно и не все еще сдались. Видно, восстания той же породы, что его недуг: если это у тебя в крови - не излечишься.
        - Мужчины, мужчины, - проговорила вдруг Яворская. - Вы уж и медведя убили, и шкуру поделили, и вырученные деньги прогуляли, простите… Но ведь войны еще нет, и неизвестно точно, будет ли.
        Она обернулась к Стефану.
        - Так что там у нас с войной?
        Он заговорил медленно, обдумывая каждое слово:
        - Если верить тому, что мне известно как советнику цесаря… до нее один шаг. В Драгокраину отправлены войска, и секрета из этого у нас никто не делает.
        Когда-то решение Лотаря казалось чистой блажью, но теперь Стефан готов был благодарить за эту блажь и Добрую Матерь, и остландского Разорванного бога, и всех мелких божеств, которых только чтят. За те годы, что он прослужил советником, Стефан узнал нужных людей в Саравии и Чеговине, осыпал подарками дражанских послов, пока они не стали принимать его за своего, и через Назари наладил худо-бедно связь с Шестиугольником. Цесарь был прав: назначь он Стефана на любой другой пост, тому бы не простили его происхождения; но в Пристенье белогорцу - одному из своих - доверяли больше.
        Поэтому Стефан не сомневался в правдивости отчетов, приходивших из-за Стены, как и в том, что некоторые вести он получает раньше всех остальных. Но знал он и то, что тайная полиция, вышедшая из небытия после нескольких лихорадочных лет свободы, не все письма допускает к адресату и не все сведения пропускает в Совет.
        Рудый шевельнулся, поднял морду с колен и поглядел на Стефана честными глазами уличного сироты, который не ел неделю. Белта скормил ему еще кусок курицы. Он трусливо надеялся, что собака не умрет до его отъезда.
        - В Саравии уже набрали рекрутов и усилили границу. Впрочем, саравы сами будут только рады побиться с чеговинцами, на их помощь мы можем не рассчитывать…
        Война была на пороге - только не совсем та, что нужна Бялой Гуре.
        Выступать первым Остланд не собирался. Следовало подождать, пока Тристан со своим войском хорошо увязнет в Чеговине, и только тогда начинать. Вот только флориец сам не спешил выступать: дражанцы давно уж вошли в Чеговину, а король Тристан только слал господарю гневные ноты.
        - Может быть, и нам не следует торопиться, - сказал Стефан. - Ведь все остальные не торопятся.
        - Ты приехал, чтобы отговорить нас от этого, так ведь, сын?
        Отец смотрел на него, наклонившись вперед и подперев подбородок рукой. В первый раз с приезда Стефана он назвал его сыном.
        - Вы не ошибаетесь, отец, - тихо ответил Белта. - Я ехал сюда с убеждением, что ваша затея безумие, с этим убеждением и остаюсь. Но речь не о том.
        - О чем же? - спросил Вуйнович. В глазах его читалось обычное презрение вояки к любому, кто не желает сражаться.
        - Меня беспокоит, - сказал он неожиданно для самого себя, - что флориец не начинает войну. Зачем ему наши легионы, если он не станет сражаться с цесарем? А еще меня беспокоит, что цесарь зачем-то решил подписать договор о дружбе с Чезарией…
        - С кем? - изумился Марек.
        - Поверь, я сказал то же самое… Тем более что наша тайная полиция перехватила уже несколько депеш от чезарского посла, и нигде в них не говорится о разрыве с Флорией, скорей наоборот…
        Бойко поморщился на слове «наша», да и не он один.
        - Предупреждений цесарь не слушает, такое впечатление, что он добровольно роет себе могилу…
        - Так и пусть роет!
        - Может быть. Но я не знаю, по какой причине он решил сговориться с Чезарией, и мне не нравится, что мы должны действовать вслепую.
        Только сейчас Стефан понял, насколько это в самом деле его тревожило - подспудно, потому что рассказать об этом он никому не мог и для себя облечь в слова не получалось. Это - и то, что цесарь отпустил своего советника к отцу-бунтовщику, не озаботившись приставить слежку.
        - Я бы не хотел, чтоб мы принимали необдуманные решения… не зная всего.
        - Так отчего же вам не узнать? - звонко спросил последний из Стацинских.
        Хороший вопрос.
        - Оттого, видимо, - сказал он Стацинскому, - что, несмотря на мою… высокую должность, в Остланде я остаюсь белогорским заложником, который, по выражению цесаря, все равно смотрит в лес. И я не уверен, что получаю все необходимые сведения.
        Такой горечи в собственном голосе он тоже не ожидал.
        - Как же так может быть? - не унимался юнец. - Ведь столько говорили о вашей горячей привязанности к цесарю Остланда, так что можно было усомниться в истинной натуре такой… привязанности.
        На секунду воцарилось недоуменное молчание. Потом грохнуло.
        - Да как вы смеете! - Марек вскочил, загремев стулом, остальные зашумели.
        - Тише! - Белта осадил брата и снова повернулся к юнцу. - Мне не кажется, что сейчас время и место, чтоб обсуждать мои отношения с цесарем. Но я буду рад все объяснить вам лично… когда вам будет угодно.
        - С удовольствием выслушаю ваш рассказ, - проговорил тот, не отрывая от Стефана напряженного взгляда.
        Юлия ахнула, поднесла ладонь ко рту. Яворская досадливо покачала головой.
        - Господа, ну что же вы…
        Стефан сел, раздосадованный собственной несдержанностью, - но, с другой стороны, мальчишка будто напрашивался.
        Хуже всего - после этого не объяснишь уже, почему он не ждал от цесаря союза с Чезарией. Что бы Лотарь ни унаследовал от матушки, он никогда не был глупцом и не желал зла собственному народу. Но они разве будут слушать, Лотарь для них пугало, которое только и годится, чтоб водрузить его на шест и сжечь на Майских праздниках…
        После ухода расфуфыренного разговор стал скованным. Снова забряцало столовое серебро, зазвенели бокалы - гости вспомнили об остывшем ужине. Юлия подозвала слуг и велела подавать десерт. Внесли еще канделябры, стало светлей. Расставили блюда с маковцом, смородиновым пирогом, яблоками в карамели. Пахло сладким, пахло миром.
        - Что ж, я считаю, что разумно выждать, - проговорил отец, принимаясь за чай. - Если этот союз окажется правдой, то нам придется искать другой путь, чтоб переправлять оружие. И не мешало бы знать об этом прежде, чем оружие нам понадобится.
        - Я отговаривал цесаря от войны, - сказал Стефан. - Да и от дружбы с чезарцами… Но он не удивится, если я пойду на уступки.
        - Ты говорил, что фефарь тебя больфе не флуфает. - Рот у Марека был набит смородиновым пирогом.
        - Говорил. Но я по-прежнему его советник. И потом, его величество любит, чтобы с ним соглашались. Если я перестану ему перечить, он наверняка смягчится.
        Сказал - и тут же стало неловко, будто он высмеивал друга на публике.
        - Значит, нам теперь ждать от тебя вестей… - подытожил отец.
        - Простите, господа… но, если я правильно понимаю ситуацию, сегодняшнее собрание можно рассматривать как Княжеский совет?
        Стан Корда осторожно поставил чашку на блюдце, вытер смородину с губ и оглядел собравшихся.
        - Чтобы дальнейшие наши действия были легитимны, решения должны приниматься Советом…
        Стан, как обычно, вспомнил то, о чем другие и думать забыли.
        - Если я не ошибаюсь, - на памяти Стефана друг не ошибся ни разу, - свод законов Велимира говорит, что в случаях, когда по какой-то причине сбор Большого Княжеского совета невозможен, срочные решения могут приниматься Малым советом при условии, что он насчитывает не менее семи благородных и что князь во главе его занимает в Большом совете первую скамью…
        Эту историю помнил даже сам Стефан: Велимиру так хотелось княжескую булаву, что он, недосчитав голосов, наспех придумал новый закон. Что ж, вот теперь пригодится…
        - Насколько я вижу, - размеренно продолжал Корда, - эти условия сегодня соблюдены, так что, если присутствующие не имеют ничего против…
        - Жаль, нет художника, - шепнул Стефан брату.
        - М-м?
        - Художника. Запечатлеть историческое событие, собрание Совета. Интересно, как бы картина называлась? «Столовый совет» или «Совет за чаем»?
        Марек поперхнулся пирогом.
        Тишь. Темнота. Ставни теперь открыты, в окна из немыслимой дали смотрят звезды - как огоньки далекой деревни, мимо которой пронесешься в карете, так и не узнав названия.
        Это законы ночи, князь Белта… Отнеситесь к моим словам серьезно…
        Стефан обернулся, услышав скрип двери. Зашел Марек с хилой свечкой в руке.
        - Так и знал, что не спишь.
        - Спать перед поединком - дурной тон.
        Дуэль назначили на раннее утро; Марек и Корда вызвались в свидетели. Стацинский выбрал сабли. Стефан ожидал, что юноша немного притихнет, но его перспектива драки только раззадорила.
        - Не нравится мне этот поединок, - сказал Марек, устраиваясь в кресле.
        - Кому нравится…
        Глупо и горько до нелепости: сдерживаться столько лет в Остланде, чтоб, едва приехав домой, нарваться на драку со своим же соотечественником.
        - Странно это, - проговорил Марек. Он при скудном свете пытался набить трубку - отцовскую, как разглядел Стефан.
        - Это во Флории тебя научили курить?
        - М-м… Я говорю, странно. Он за все время пару раз рот раскрыл, и то - чтобы нарваться на дуэль…
        - Интересно. - Уж не собирается ли этот мальчик таким образом сорвать восстание - перебив на дуэли заговорщиков? Надо бы выяснить, действительно ли он родственник Стацинским… и кто привел его к отцу под крышу.
        Стефан отошел от окна, сел на диван. Марек, подобрав под себя ноги, сосредоточенно курил, неприятно пахнущий дым расползался по комнате.
        - А ты у нас и швец, и жнец, и на дуде игрец… Ты и оружие в Чезарии нашел?
        - Нашел, - коротко сказал Марек. Кажется, он хотел что-то добавить, но передумал.
        Если только договор с цесарем не перекроет этому оружию путь, как и опасался отец.
        - Конечно, - раздумчиво проговорил брат, будто продолжая начатый спор, - я думал насчет кораблей. Вуйнович прав, мы и так сильно зависим от флорийца. Не захочет драться - и мы никуда не двинемся. Вздумается ему, он отправит нас куда-нибудь в горы Саравии, решив, что там мы ему нужнее…
        - Вы теперь под его начальством?
        Брат пожал плечами.
        - Так-то нет, считается, что мы его короне не служим. Но клятва добровольцев, Стефан…
        Марек опустил трубку и поглядел на брата.
        - Ты ведь давал присягу. Уж ты-то знаешь…
        Если у короля Тристана есть хоть сколько-то здравого смысла, он поймет, что восставшая Бяла Гура ему нужнее, чем семь тысяч не слишком хорошо обученных бойцов.
        Но только во всей этой авантюре здравого смысла не так много.
        …Если тот, кто рожден от создания ночи и человека, не проходит вовремя посвящения, он скоро умирает. Гниет заживо.
        «Вряд ли, - подумал Стефан, - у меня будет время заживо сгнить…»
        Глава 4
        Рассвет был холодным и туманным - почерневшую башню старой церкви наполовину размыло. Розовое раннее солнце будто пятнами проступало сквозь серую завесь. Тишина стояла почти бездыханная. На обожженной земле возле развалин трава так и не выросла, оттого и говорили, что место здесь проклятое. В самый раз для поединков.
        - Господа, - зевнув, сказал Стан Корда, - в последний раз предлагаю вам примириться. Пожмите друг другу руки… и пойдемте уже обратно спать.
        Он набросил на плечи меховую доху, в это время года неуместную, но и под ней дрожал и ежился.
        - Что ж ты вызвался в свидетели, когда знал, что поединки проходят на заре? - засмеялся Стефан.
        - Оттого, что все должно быть сделано по правилам. Пан Стацинский, вы вчера откровенно нахамили. Извинитесь сегодня с той же откровенностью, и, я уверен, князь забудет об этом недоразумении.
        Юнец упрямо покачал головой. Куда только делся роскошный наряд - теперь молодой Стацинский был одет до неприличного просто: штаны да рубашка, несмотря на холод. Только серебряная цепочка по-прежнему висела на шее. И в глазах - не подростковая дерзость, не бравада, а нечто другое.
        Нечто большее.
        «Что же я ему сделал?» - недоумевал Стефан. Возлюбленную увести никак не мог - когда он уезжал в Остланд, любимыми женщинами Стацинского были мама и нянька. С отцом его и братьями они сражались в разных отрядах, и Стефана можно обвинить во многом, но не в их смерти…
        Впору усмотреть здесь мистику, будто этот юноша явился доделать то, что недоделал цесарский эшафот. С другой стороны - разве полкняжества не считает Белту предателем? А в таком возрасте - какая разница, кому мстить за то, что остался на земле один? До кого дотянешься…
        - Стефан, - упреждающе сказал брат.
        - Я знаю, Марек, в самом деле…
        Князь Белта поединки не любил и участвовал в них редко. За годы, проведенные в Остланде, он дрался всего раз и после долго клял себя за несдержанность. Потом, слава Матери, Лотарь стал цесарем, и открыто задевать его фаворита опасались. Что не мешало им считать, будто князя Белту не слишком беспокоят вопросы чести. Тех, кто знал его подростком, это могло удивить - лет в шестнадцать Стефан слыл неплохим драчуном и умудрялся побеждать соперников куда старше и сильнее себя. Не за счет умений - учитель фехтования, обожавший Марека, на технику его брата больше ворчал. Но каким-то образом Стефану удавалось предвосхищать каждый шаг соперника, ставить защиту раньше, чем тот успевал не то что ударить - подумать об ударе. По-другому он просто не умел - так человек, привыкший быстро ходить, может замедлить шаг на несколько минут, но стоит ему забыться, как он снова несется вперед. Стефан сам этому удивлялся, зная, что на самом деле фехтовальщик из него посредственный, и списывал все на удачу. Пока однажды отец не позвал его в кабинет и не объяснил сухо, что это преимущество того же рода, что и умение видеть
в темноте. Еще одно последствие «недуга», и пользоваться этим честному человеку недостойно.
        Стефан тогда от отца вышел как оглушенный. Старый Белта о другом не сказал, но он-то понял: пользоваться такой удачей - значит принимать помощь не от Света, а от… вовсе противоположного. Он тогда долго молился и чуть было совсем не поклялся отказаться от оружия. Не успел, а во время восстания это преимущество пригодилось, и некогда было разбирать - грешно оно или нет…
        Он и сейчас не собирался драться - по-настоящему. Напугать, оцарапать, добиться все-таки, с чего юноше вздумалось дерзить.
        Корда досадливо покачал головой и велел:
        - Начинайте, господа.
        Солнце прорвало пелену, засветилось раскаленной докрасна монетой. Юнец отсалютовал, глядя прямо на Стефана, зеленые, чуть навыкате глаза блеснули хитрецой. Все-таки как глупо - вернуться в княжество, чтоб на своей земле драться со своими…
        Сошлись. Лязгнуло. Щебетнули спугнутые шумом птицы. Стацинский бросился вперед со всей юношеской прытью. Стефан присматривался, парировал удары и думал, как быстрее это закончить. Мальчишка разгорячился, движения ускорились. Несколько раз он широко взмахнул саблей, целясь в голову, - Стефан выставил лезвие и еле успел уклониться от удара снизу в горло. Ушел, отбил выпад снизу, успел встретить лезвие у бедра - и понял, что юнец его теснит. Атаковал сам - целил в ногу, зная, что юнец не успеет отбить удар.
        Зазвенело.
        Успел.
        Вспомнился мэтр Ферье: «У вас, Стефан, абсолютно отсутствует воображение, и если найдется кто-то быстрее вас…»
        Выходит, нашелся.
        Стефан даже не понял, когда недоразумение превратилось в серьезный поединок.
        Стацинский двигался со смертоносной быстротой, отражая любой удар едва не раньше, чем Стефан успевал о нем подумать, - как сам он делал прежде. Страха не было - пока, только в такт колотящемуся сердцу билась мысль: «Где его так научили? Кто его научил?»
        Так не учат ни в семьях, ни в казармах. Чтобы драться так, нужно тренироваться с детства, в специальной школе, куда отбирают одаренных и муштруют с единственной целью…
        В грудь. В голову. Опять в горло. Лицо мальчишки стало закрытым, механически-сосредоточенным. Стефан понял уже, что попался - и как дешево! Погибнет сейчас, и придраться будет не к чему, ведь сам вызвал…
        Вот, однако же, выйдет курьез.
        Теперь уж Стефан нападал, а Стацинский встал в защиту и только саблей помахивал. А ведь казался таким тщедушным… Первое удивление схлынуло, он приноровился к ритму - но рука стала уставать, не привыкли вы, княжич Белта, драться по-честному, без преимуществ… Стефан смахнул со лба мокрые волосы, выдохнул, развернулся, пытаясь достать мальчишку в плечо… Открылся, и сабля пропорола рубашку на груди.
        Матерь добрая, как же больно. Будто не лезвием прочертили, а огнем обожгли. Как в тот раз, когда он схватился за кинжал… Стефан пошатнулся, еле удержался на ногах, в глазах пятна, как если б он смотрел на солнце.
        - Что, больно, князь? - В голосе Стацинского не торжество, интерес. - Готов поспорить, что да…
        Может, из-за боли, может, оттого, что вспомнился оборотень, но все вдруг прояснилось. Стало понятно и серебро на шее мальчишки, и его дерзость. И от мысли, что юнец не шпион, что дело, скорей всего, вообще не касается Бялой Гуры, он едва не рассмеялся от облегчения. Стефан отогнал боль, снова вспомнил мэтра Ферье и применил единственный трюк, которому научился: примерился будто бы бить в грудь, а сам в последний момент повернул запястье: сабля ушла вниз, по полукругу, с силой ударила. Мальчишка, вопреки ожиданию, клинок не выпустил, но отступил неуклюже, заслониться не успел и схлопотал удар в плечо. Он уронил саблю, но устоял на ногах, а в прорехе, оставленной лезвием, видно было, как толчками бьется темная, сладкая кровь, пропитывая рубашку. В голове загудело, Стефан попытался отвести глаза - и не мог, глядел на ровный черный разрез, ничего не чувствуя, кроме жажды и поднимающегося жара. Он хотел пить; был болен и так хотел пить…
        Юнец отступил, привалился спиной к старому засохшему дереву. Стефан, как одержимый, шагнул за ним. Жажда застила мысли, он оскалился раздраженно на серебряную цепочку - мешает… И увидел совсем рядом глаза Стацинского и ничего в них, кроме оглушающего страха. Глаза ребенка, над которым, облизываясь, нависло чудовище.
        Потом Стефан надеялся, что этот страх заставил его отступить - а не серебро и не Стан Корда, который крикнул, увидев, как Стацинский сползает спиной по дереву:
        - Стойте, господа! Противник на земле!
        Он без церемоний оттолкнул Белту, склонился над лежащим, проверяя, в сознании ли он. Стацинский лежал недвижно, горло его чуть подергивалось. Стефан, покачиваясь, отошел в сторону, вяло отмахнулся от Марека, который кинулся поддержать.
        - Стефко, покажи…
        - Ничего, - сказал Белта. В голове постепенно прояснялось. Нужно уйти, пока он еще может как-то себя сдерживать. Марек что-то говорил - ругался, кажется. Корда обернулся.
        - Он без сознания. Надеюсь, Стефан, твоя честь удовлетворена?
        - А? Да… Без сомнения.
        «Честь - да. А вот жажда…»
        Брат не унимался:
        - Дай же взглянуть…
        - Нет. Не сейчас.
        Слава Матери, Марек, кажется, понял, что «не сейчас» означает «не при чужих», и больше не настаивал. Корда уже возился с корпией, перетягивал рану.
        - Жить будет, - сказал он, поднимаясь и отряхивая колени. - Признаться, Стефан, я было усомнился в исходе поединка. Я много видел дуэлей, но здесь… Пропасть, я не успевал следить за саблей! Стефан?
        - М-м?
        - Помогите мне донести его до кареты, - попросил Корда. Они с Мареком подняли Стацинского с земли. Стефан заставил себя подойти, поддержать беспомощно свисающую голову. Улучил момент, когда они пытались поудобней разместить раненого на подушках, и, прихватив цепочку рукавом, выпростал из-под рубашки тяжелый медальон. Он напоминал княжескую монету с неизвестным гербом: встающее из-за горизонта солнце с шестью лучами и на его фоне - меч.
        Пес знает что…
        Стефан помедлил, вдыхая тяжелый, пьянящий запах крови. Отступил. Корда захлопнул дверцу, повернулся к нему.
        - Думаю, рана не опасна, не было б заражения… Он сильно тебя задел?
        - Нет, - сказал Белта, до которого слова доносились через шум в ушах. - Езжайте.
        Не хватало только, чтоб и Корда увидел ожог…
        Марек заступился:
        - Не тормоши его, с ним бывает. Пускай побудет один, мы поедем со Стацинским, оставим Стефко экипаж…
        Корда поморщился: все шло не по правилам. Он поднял с земли брошенные клинки, протянул Стефану:
        - Который твой?
        - Этот. - Он взял саблю Стацинского. Корда, благослови его Мать, в оружии разбирался куда хуже, чем в дуэльных правилах. Потом можно будет сказать, что перепутал…
        Наконец они уехали; кучер в оставшейся карете клевал носом. Тени были жидкими, свет сероватым. Стефан побрел, не особо разбирая дороги, внутрь развалин. От церкви уцелела только колокольня, вздымающаяся вверх. Рядом - в беспорядке валяющиеся камни, обломки стен, мусор. Стефан присел на один из обломков, положил рядом чужую саблю.
        Если б они задержались, он бы, наверное, выволок раненого из кареты и докончил то, что начал, вылакав чистую горячую кровь. И ведь воевал уже, видел всего этого предостаточно… не было такого. Значит, Войцеховский прав, теперь будет только хуже…
        Отпусти… Ты такой же…
        Оборотень знал, что говорил. Они оба звери.
        По камням ловко проскакала ворона, скосила на Стефана умный черный глаз.
        - Иди-ка сюда, - подозвал Стефан. - Иди…
        Птица подошла, будто по приказу, замерла вопросительно. Стефан протянул руку - пальцы сомкнулись на горле, ворона запоздало рванулась, потом затихла, видно притворившись мертвой. Сердце в хрупком тельце ходило ходуном.
        Тоже кровь. Тоже жизнь.
        А пить так хочется…
        Как вам это, ваше величество? Советник по иностранным делам, который убивает птиц, чтоб хоть чуть-чуть утолить жажду…
        Не думай о цесаре.
        Мягкий, четкий голос - будто над самым ухом:
        Не думай о цесаре. Не думай ни о ком. Что они знают о жажде? Ты болен, тебе нужно напиться…
        Голос приносил облегчение, как прохладный ветерок. Облегчение - и желание повиноваться.
        Сделай это, Стефан, это даже не человек, птица, ее кровь не так сладка, но все равно несет жизнь…
        Сделай это… Тебе больно, тебе нужно утешиться.
        Пей…
        - Прочь!
        Его крик вспугнул эхо, засевшее в разрушенных стенах. Отпущенная на волю ворона панически взмахнула крыльями, завалилась набок, похромала и тяжело снялась с места. Пропала.
        …Зверь, как тот оборотень. Может быть, следовало дать Стацинскому себя убить.
        Облака рассеялись, золотистое, радостное солнце озарило старую церковь, и дорогу, и поля, засеянные рожью. Стефан поднял глаза к свету и сидел так долго, несмотря на чудовищную резь в глазах. Потом вытер слезы, поднял саблю и рассмотрел ее. Хороший клинок, кажется дражанской работы: только в Драгокраине украшали лезвия насечкой. Золотой… или серебряной. Стефан осторожно тронул лезвие - и тут же отдернул руку, потряс в воздухе, остужая пальцы. Мать его знает, что это за сплав, но без серебра не обошлось.
        Скорее всего, клинок и предназначен для таких, как Стефан. Что там говорил Войцеховский? «В Остланде вы были, насколько возможно, отгорожены от всего этого. Так же как и от менее приятных знакомств». Нужно порасспрашивать Стацинского об этих знакомствах, когда тот придет в себя. Теперь, когда Белта слегка опомнился, ему стало совестно: много нужно мужества, чтобы справиться с юнцом.
        Он поднялся, поискал зачем-то глазами ворону, не нашел и побрел к карете. Поднять оставленный на земле плащ удалось только с третьей попытки: когда он нагибался, в груди болело, словно ему по меньшей мере пропороли легкое.
        Стефан попросил у кучера фляжку, выглотал половину, напомнив себе больше никогда не забывать эликсир. В карете он привалился к стенке и всю дорогу пробыл в каком-то странном забытьи, где звал его все тот же голос: то ли Беаты, то ли Юлии…
        Юлия, как оказалось, поджидала его - стоило подняться на крыльцо и толкнуть дверь в темную, тихую переднюю, как она выскользнула из столовой. Одета, будто уже собралась в церковь, только до отъезда на утреннюю службу еще добрых два часа…
        - Стефан, как вы? - Даже ее шепот в этой стеклянной тишине казался громким. - Мать Предобрая, где вы были, остальные давно вернулись…
        - Задержался, - пробормотал Белта. Встала до свету, слушала шаги… Неужто она за него волновалась?
        - Да вы ранены. - Она смотрела строго. Стефан по пути застегнул плащ, чтоб не видно было ожога и разорванной рубашки. - Ну что? Будто я не вижу. Дайте мне взглянуть…
        Искушение было - хуже, чем жажда. Открыться ей, позволить хлопотать вокруг него, позволить прикоснуться… И все под благим предлогом, он ведь и в самом деле ранен. И боль уйдет тогда, и страх пройдет, и сомнения…
        Она подняла было руки к застежке плаща - и уронила.
        - Стефан! - раздалось вдруг с лестницы. Оба подскочили, будто их застали за непристойным. - Стефан, ты вернулся?
        С лестницы, где он стоял, отец не мог их видеть. Стефан прижал пальцы к губам, Юлия кивнула и скрылась в пустынной столовой. Но взгляд ее он поймал и удержал: ласковый, серьезный.
        - Стефко! - гремел старый Белта.
        - Иду… Не будите же весь дом, отец…
        Он поднялся, хватаясь за перила. Старый князь тоже был полностью одет, в руке дымилась трубка. Он оглядел Стефана с головы до ног.
        - Краше в гроб кладут.
        - Кажется, - сказал Стефан, - туда я еще не готов…
        Отец махнул трубкой в сторону кабинета:
        - Пойдем-ка…
        Кабинет, кажется, не изменился вовсе, только будто уменьшился в размерах, точно как говорил Марек. Все те же сабли, развешанные по серым стенам, портреты всех Белта, начиная с князя Филиппа, - каждый смотрит внимательно, под их взглядами никогда не останешься один. Несмотря на утренний час, в тяжелых, тронутых патиной канделябрах догорали свечи.
        - Садись, - сказал старый Белта и без церемоний стащил с него плащ, бросил на вытертый кожаный диван. Прицокнул языком, увидев расползшееся по рубашке пятно. - Женщин будить не станем, от них один визг и никакого толку… Погоди-ка…
        Он открыл дверцу древнего серванта из красного дерева, чуть покосившегося от времени. Там он хранил свои ликеры, и там же оседало и накапливалось достояние семейства Белта. Отец вытащил толстую хрустальную бутыль.
        - Чем хорошо это средство, так это тем, что его можно пользовать одинаково и внутрь и наружу…
        Он ловко плеснул настойки в темную медную стопку - ровно до краев.
        - Пей, герой…
        Стефан послушно поднес рюмку к губам, глотнул. Горло обожгло.
        - Хорош, нечего сказать. Второй день дома - и уже нарвался на дуэль. Ну каков!
        В голосе его сквозила явная гордость. «Нашел, право, чем гордиться», - с неожиданным раздражением подумал Стефан.
        - Простите, отец. Но я не мог оставить это оскорбление без ответа.
        - Ну хорошо, что ты проучил мальчишку. Его отнесли в Марийкин флигель, пусть лежит… Хотел я еще вчера указать ему на дверь, так подумал: его потом ищи-свищи, и не узнаем, чем ты ему так не пришелся.
        Старый Белта сам плеснул в таз воды из графина, смочил платок, осторожно отлепил рубашку. Ссадину на груди едва ли можно было назвать раной - но края запеклись, и выглядело это скверно.
        - Это чем он тебя? - Голос у старого князя стал очень спокойным. - Серебром?
        Скрывать не было смысла. Стефан кивнул. Отец молчал все время, пока промывал рану, пока рылся в серванте среди пыльных бутылей, склянок и остатков сервизов разных эпох, разыскивая флакон с бальзамом. Стефан, откинувшись на спинку кресла, глядел в темные недра серванта - там тоже оставалось все по-прежнему, только в детстве все казалось куда более таинственным. Думалось, что там прячут сокровища, и никогда не хватало времени разглядеть их по-настоящему.
        Может быть, это и есть сокровища. То, что привязывает к дому сильнее, чем прибитый над дверью герб. Прохудившийся серебряный кубок, из которого пил еще князь Филипп; молочник с отбитой ручкой, оставшийся от когда еще умершей тетки Цецилии, трофейный остландский кинжал, которым теперь и бумагу не порежешь. Свадебная посуда, из которой угощались молодые Юзек Белта и его супруга…
        Отец нашел наконец флакон, откупорил. Запах был знаком с детства: Стефан всегда считал, что средство сделано из дохлых улиток или чего похлеще. Князь Белта сухо сказал не воротить нос, ухватил сына узловатыми пальцами за плечо и быстро нанес бальзам на рану. Когда-то, если Стефану случалось расшибить коленку или свалиться с дерева, отец вот так же, без церемоний, усаживал его в кресло, отчитывал и бинтовал колено или смазывал ободранную руку.
        - Простите меня, - вырвалось вдруг. Стефан сам от себя не ожидал, но, сказав, понял: только эти слова и правильны. - Простите меня, отец.
        Старый князь на секунду застыл, рука комкала платок.
        - Матерь с тобой, мальчик. - Он быстро сотворил знак над головой Стефана. - Ну что ты…
        Отошел к серванту, чтоб поставить флакон на место, засуетился, зазвенел стеклом. Молочник тетки Цецилии покатился на пол, чудом не разбился. Сама Цецилия взирала на это с густого черного фона, поджав бледные губы. Стефан поднялся было, чтоб помочь.
        - Сядь! - прикрикнул старый князь. - Ранен, вот и сиди. Уж как-нибудь без тебя управлюсь.
        Стефан с благодарностью опустился обратно в кресло. Закрыл глаза. Часы заскрипели и тяжело, с длинным эхом отбили семь. По легкому запаху дыма он догадался, что отец задул свечи. Почувствовал, как его укрывают накидкой; отцовская рука коснулась щеки.
        - Ну? Спишь?
        Ответить не хватило сил.
        Службу Матушкину Стефан позорно проспал. Отец, уходя, закрыл ставни, но по гулкой тишине в доме было ясно, что все уехали в храм. Боль почти прошла, да и жажда тоже. Стефана охватило щекочущее чувство вседозволенности, сохранившееся с детства, с тех редких дней, когда ему случалось остаться в кабинете одному. Он толкнул скрытую за портьерой дверь в библиотеку. Старая, потрескавшаяся земная сфера пылилась на окне, разноцветные пятна света, осевшие с витражей, рисовали на ней новые континенты. В шкафах - от пола до потолка - толклись, теснились книги. Это была едва четверть всего книжного собрания, остальное - в городском палаце… то бишь в палаце коменданта столицы. И сохранилось ли здесь то, что нужно, - поди узнай…
        Набрав стопку книг, он вернулся к себе в комнату и несколько часов, не отрываясь, перелистывал один том за другим, чихая от накопившейся меж страницами пыли и отчаиваясь постепенно найти необходимое.
        …От превращения в вампира помогает «отчитывание», то есть чтение вслух Священной Книги возле гроба умершего в течение трех ночей после смерти. Пятки покойного можно разрезать и сунуть под кожу иглу или иной острый предмет, чтобы ему было сложно ходить по земле. Дорогу от кладбища до дома также рекомендуется посыпать маковым семенем: вампир начнет собирать его, а тут и петухи пропоют. Кроме того, помогают чеснок, боярышник, шиповник, огонь лампады…
        - Тьфу ты, - выругался Стефан, захлопнув фолиант. Нет, вряд ли он так найдет что-то стоящее, надо идти на поклон к пану Ольховскому… Спросить, например, откуда они знали, как помогать ему при приступах. И где взяли рецепт эликсира. И как вышло, что никто не болтал о странной женитьбе князя… а если и болтали, то ездили к нему все равно.
        По меньшей мере в Книге семей он не отыскал герба с солнцем - ни у Стацинских, ни у любой другой фамилии. И ни один из найденных церковных орденов тоже не носил такой эмблемы.
        Из-за раны Стефану не сиделось на месте, хотелось двигаться, что-то делать. Он убрал книги на место, без цели побродил по дому. Больше всего ему хотелось поговорить со Стацинским - но неловко беспокоить раненого, да и тот, скорее всего, спит. В конце концов он велел запрячь коня и принести цветов. Самое время ее навестить.
        Погост был мирным, аккуратным, ухоженным. Тихие дорожки, светлые кружевные домики склепов, белые поминальные деревья. И застывшая посреди фигура Доброй Матери. И ничего нет страшного, чтобы прилечь здесь и отдохнуть, утомившись от жизни…
        «Вот только тебя, скорее всего, будут хоронить за оградой…»
        Он думал, что один на кладбище, пока не увидел знакомую спину. Марек стоял у склепа, склонив голову, и, кажется, что-то рассказывал. Стефан замедлил шаг, но поздно: брат осекся и обернулся.
        - Ну и что ты здесь делаешь? Ты должен лежать дома…
        Белта отмахнулся:
        - Ты же знаешь, как на мне заживает…
        Рана еще болела, но даже на лошадь он взобрался без труда.
        - Мы… мы давно к ней не приходили, да?
        Стефан сложил у склепа охапку свежих цветов и вспомнил почему-то, что никогда не звал ее матерью. Всегда - Катажиной, даже когда не знал еще, что не сын ей. Впрочем, и Марек звал ее так… но Марек все за ним повторял.
        - А они?
        - Служба кончилась. Я тоже на нее не пошел, но меня и не ждали.
        Стефан кивнул. Не хватало еще, чтобы стали судачить о давно умершем сыне князя Белты, который внезапно воскрес и появился на храмовой скамье.
        - Я хотел навестить Катажину.
        Марек опустил голову и глядел, как ветерок теребит цветы. Будь Катажина жива - теперь бы ахала и всплескивала руками на Стефанову рану; а то и на дуэль бы не пустила. Он скучал по ней, но знал, что брат скучает больше. Оттого и отошел сейчас - бродил по тропинкам, рассеянно глядя на плиты и усыпальницы, и после бурного утра ощущал необычный покой - будто часть той безмятежности, что дарована мертвым, снизошла и на него. Стефан миновал было скромный склеп с горестно застывшим ангелом, но остановился посреди дорожки, вернулся посмотреть.
        «Семья Стацинских, - гласила полустертая надпись. - Дело утешает в горе».
        То ли семейный девиз, то ли последнее напутствие для живых… Стефан опустился на колени, раздвинул траву, читая имена. Последний усопший лежал здесь без малого семьдесят лет. Значит, отец и братья юного дарования похоронены не здесь… если вообще осталось что хоронить после той бойни. Однако же странно, что усыпальница у Стацинских здесь: насколько он знал, жили они в Волчьей Воле, а это в доброй сотне миль, там большая церковь и свой погост…
        Стефан выпрямился не без труда и тогда только заметил, что от склепа бежит по траве вытоптанная дорожка к самой ограде кладбища. Стефан, будто что его толкнуло, прошел по ней до глухой каменной стены, всей в завесях плюща. Наверное, летом он и не рассмотрел бы дверцу для сторожа - а через переплетение голых ветвей ее было видно хорошо. Правда, похоже, что ей давно не пользовались. Но когда Белта толкнул ее, дверца подалась. Ругая себя за неуместное любопытство, он наклонил голову и пролез под плющом. С этой стороны кладбища он ни разу не был - стена выходила в дикое поле, где ершились густые кустарники и среди клочьев прошлогодней травы проступали уже зеленые островки с желтой сыпью мать-и-мачехи. Совсем близко пастушья дудка выпевала печальную мелодию, но не было видно, кто играет. Стефан заоглядывался, запнулся и едва не полетел наземь; снова разболелась рана. Выругавшись, он глянул под ноги и понял, что споткнулся о могилу.
        На пристанище самоубийцы это не было похоже. Стефан видел такие могилы - обычно невысокий, стыдливо насыпанный холмик, рядом с которым иногда осмеливались посадить святое древо. Здесь же… здесь было хуже. Плита была повернута на запад - а не на восток, как нужно, и сама могила завалена камнями. Будто те, кто хоронил, боялись, что покойный может встать… Князь Белта обошел плиту, чтоб разглядеть надпись, но то ли буквы стерлись… то ли их стерли нарочно, чтоб мертвец не узнал себя и не помнил, к кому идти.
        Не нужно читать старые книги, чтоб знать, кто здесь лежит. В отличие от Беаты, этого покойника не донесли до перекрестья дорог, но Стефан был уверен: ему наверняка проткнули сердце колом.
        У перевернутой плиты лежал чуть увядший букет ландышей. И глуховатая мелодия по-прежнему неслась ниоткуда.
        - Стефко! Я тебя везде ищу, ты как под землю сгинул! - Марек выглядел сердитым и растерянным.
        - Не под землю, всего лишь за стену…
        - Что ты там искал?
        - Просто, - сказал Стефан, - прогуливался.
        - Или опять с Войцеховским встречался? Ему здесь самое место…
        - Нет… Послушай, а ты не знаешь, почему склеп Стацинских здесь, а не в Волчьей Воле? Или это какие-то другие Стацинские?
        Марек пожал плечами:
        - Так ведь, кажется, они жили здесь раньше… Спроси лучше у отца или у генерала, он их хорошо знал. Стефко, постой. - Брат ухватил его за рукав. - Я хотел сказать тебе… Я завтра уезжаю.
        - Завтра? - Он остановился. Могилы забылись, поединок - тоже. - Завтра? Да ты же только приехал!
        Марек опустил голову.
        - Если то, что ты сказал, подтвердится… Если цесарь действительно договорится с Чезарией - мы рискуем потерять все оружие. Нам просто не дадут его вывезти - и что тогда? Вилами драться будем? Мне надо ехать.
        - Постой-ка. Ты собрался теперь выкупать оружие? И везти его в Бялу Гуру?
        - Этим занимаюсь не только я.
        - Да вы точно обезумели! Вас задержат на первой же заставе!
        - Хватит, Стефан. Мне уже не восемнадцать!
        Они вышли за ворота кладбища. Их с братом лошади стояли у коновязи, лениво помахивая хвостами.
        - Постой. - Стефан понизил голос. Мертвые не подслушивают, а вот живые… - Ты хоть понимаешь, что вы обречены? Что это ваше восстание…
        Он осекся, глядя на брата. У того глаза стали совсем темными, лицо - закрытое, как на ключ. Он фанатик, а фанатики ничего не понимают. Им не докажешь.
        - Я думал, - сказал брат, чеканя слова, - это наше восстание, Стефан.
        - Будь добр, не кричи на всю площадь. - Он отвязал коня, хотел вскочить в седло, но опять забыл о ране. - Ах ты, пес… - Согнулся, часто задышал, пережидая боль.
        Марек хотел помочь ему, но Стефан высвободился и сам худо-бедно взобрался в седло. Выехали они из города молча; за спинами светло, звонко загудели колокола.
        - Отца пожалей, - сказал он Мареку, когда они свернули на дорогу, ведущую в имение. - Больше тебе некого послать? Ты вроде бы командуешь легионами…
        - Ты не знаешь этих людей, Стефан. Если они имеют дело с одним человеком, они не станут даже говорить с другим. А письму попросту не поверят.
        - С кем ты связался, ради Матери?
        Брат не ответил.
        В поместье они вернулись в тяжелом молчании, и прервать его у Стефана не было сил, а у Марека, видимо, желания. Белта рассчитывал найти дома пана Ольховского, но тот заехал к себе и раньше вечера быть не обещал.
        Зато в гостиной ждал его Вуйнович. Генерал, как оказалось, желал извиниться.
        - Ты уж прости меня, мальчик, - сказал он, повернувшись от камина. - Зря я вез его сюда. Только откуда ж я, старый дурак, знал, что он такое выкинет?
        - Ну, Матерь с вами, - урезонил Стефан. - Будто вы не были молоды и не искали ссор…
        - Я никогда не бросался пустыми обвинениями, - отрезал старик. - Ты, я думаю, тоже.
        - Ну я могу только надеяться, что урок пойдет ему на пользу.
        Стефан взял у Дудека стопку сливовицы, а генерал со вздохом отказался - сердце таких возлияний уже не допускает. И снова - этот подозрительный, «портретный» взгляд.
        - Рад, что ты не держишь на него зла.
        - Знаете, - проговорил Стефан, - о моих отношениях с цесарем я слышал… многое. И, к сожалению, обычно находился в ситуации, где не вправе был искать удовлетворения. А этот юноша… излишне горяч, но в нашем деле это едва ли станет помехой. Однако ему можно доверять - ведь иначе вы не привели бы его сюда?
        - Его отец был моим другом. Ты же знаешь - о нем и его сыновьях. Все трое - в один день… Мне повезло, не пришлось сообщать об этом вдове. Державники взяли это на себя.
        - Пани Стацинская еще жива?
        - Жива и здравствует и не хотела отдавать мне сына. Он воспитывался далеко от нее, в закрытой церковной школе. Правильный выбор, я думаю, у монахов его не стали бы искать.
        - Интересно, что за школа, где учат такому владению саблей…
        Генерал показался озадаченным.
        - Честно признаюсь, никогда не спрашивал…
        Стефан догадывался, что у генерала и вдовой пани находились другие темы для разговора. Не суди - и не судим будешь…
        - Феликса мне представили недавно. Он показался мне похожим на своего отца. Храбрый мальчик. Он захотел участвовать в нашем деле, и, честно говоря, меня это не удивило. Но я никак не ожидал, что он окажется хамом…
        Генерал выглядел расстроенным, снова теребил воротник мундира - и Стефан понял, что этого Феликса Вуйнович будет защищать как родного сына. Тем более что своих сыновей у генерала нет.
        - Надеюсь, с ним будет все хорошо… Я хотел бы навестить…
        - Я только ходил к нему; он спал, когда я вышел. Но, думаю, чуть позже Феликс прекрасно сможет говорить с тобой… и я очень надеюсь, что он тоже принесет извинения.
        Стефан собрался во флигель после обеда, но в коридоре остановился, услышав клавесин. Видимо, Юлию упросили поиграть, и теперь звуки клавесина, как мягкое старинное кружево, обволакивали дом. Стефан, заслушавшись, подошел к дверям гостиной - и услышал, как она поет.
        Спи, дитя, не нужно плакать,
        Козодой поет у двери,
        А на кладбище за полем
        Две могилы под крылами
        Ангела - в тени зеленой
        Дерева, что, будто руки,
        Ветви в стороны раскинув,
        Стережет покой последний
        Неизбежной вечной спальни…
        Он узнал старинную грустную балладу - а там, в поле, не узнал, но сейчас ему казалось, что именно эту мелодию играла пастушья свирель…
        Две могилы у ограды
        Самой, чтоб не расставаться,
        Разделенные забором,
        Отгороженные души…
        Стефан простоял так все время, пока песня не закончилась; а потом в гостиной сказали:
        - Матерь с вами, пани Юлия, что ж вы выбрали такую грустную песню?
        - Сама не знаю, - ответила она, закрывая крышку клавесина. - Честное слово, не знаю…
        Глава 5
        Песня Юлии пробудила в нем смутное беспокойство. Cтефан поглядел в небо, выйдя на крыльцо, но оно было нежно-голубым и грозы не обещало. А предчувствие ее все равно копилось где-то в сердце.
        Марийкиным флигелем называли добротное двухэтажное строение, по имени обитавшей в нем когда-то экономки-долгожительницы. С крыльца его не было видно, так хорошо флигель прятали толстые стволы и буйно разросшиеся ветви платанов. Отец хоть и не стал выгонять Стацинского, но и находиться с ним под одной крышей не захотел.
        У высокого, чуть покосившегося крыльца генерал Вуйнович распекал слугу, приставленного ходить за раненым. Слуге, судя по лицу, казалось, что он при Креславле, под огнем: вот-вот упадет в траву и прикроет голову руками.
        - Да не знаю я, пан генерал, - донесся до Стефана его жалобный голос. - Я ж только пообедать отошел, а он спал… Вернулся - нет, как краснолюды унесли…
        - В таком возрасте краснолюды уже не уносят, - сказал Белта, приблизившись. - Думаю, пан Стацинский просто не захотел далее пользоваться нашим гостеприимством…
        Слуга в его присутствии немного осмелел.
        - А меня, пан генерал, не за тем ведь ставили, чтоб я за ним следил, как за пленником. Может, их милости вздумалось воздухом подышать, прогуляться…
        - Прогуляться? - переспросил Вуйнович, которому самому воздуха явно не хватало. Он вздохнул судорожно, широко разинув рот. - По-твоему, в таком состоянии гуляют?
        Обернулся к Стефану, барабаня пальцами по пуговицам мундира.
        - Я не знаю, что произошло, - сказал он хмуро. - Утром мне не казалось, что он собирается уезжать. Ты, разумеется, посчитаешь его трусом…
        - Нет, - честно сказал Стефан. - И вы бы не посчитали, если бы видели его сегодня утром.
        Вуйнович был прав в одном - с таким ранением можно сесть в седло, можно даже доехать… до ближайшей деревни. Если только юнец не принадлежит к той же породе, что и сам Стефан.
        - Я попрошу отца, чтоб послал кого-нибудь посмотреть. Будет прискорбно, если он свалится с коня или попадет в болото…
        - Спасибо.
        Когда Стефан уже собрался искать отца, думая про себя, что вряд ли скоро увидит Стацинского, генерал сказал ему в спину:
        - Не знаю, почему мне кажется, что ты лучше моего знаешь, куда он мог уехать.
        - Да что вы, я понятия не имею…
        Куда - он и в самом деле не знал. А вот почему - догадывался.
        Стацинского не нашли. Хозяин таверны по дороге сказал слуге, что видел чрезвычайно бледного господина, который подкрепился сливовицей и умчался по дороге на Швянт. Стефан доложил об этом Вуйновичу, тот махнул рукой и еще раз извинился. И ел его глазами остаток дня, будто Белта сам устроил мальчишке побег. В старости люди часто бывают подозрительны и беспокойны без повода.
        У Стефана же было достаточно поводов для беспокойства, и отъезд Стацинского был среди них не первым. Жаль, что нельзя расспросить о медальоне и о той могиле. Ну что ж, в следующий раз. Без следующего раза не обойдется.
        Марек, как всегда и бывало в их ссорах, подошел к нему первым. Положил руку на плечо.
        - Прости, брат. Я опять тебе наговорил. Не хочу, чтоб мы так расстались.
        Стефан увел его наверх, усадил в заскрипевшее кресло.
        - Марек, послушай меня. Ты же сам понимаешь, что восставать имеет смысл только в случае войны? Иначе не инсуррекция это будет, а избиение младенцев.
        - Я знаю, - напряженно сказал Марек, глядя на брата снизу вверх. - Я тебе об этом и говорил.
        - Хорошо. Допустим, вы повезете сюда оружие. На границе вас перехватят, не сомневайся. Усилить стражу в несколько раз они уже успели. Тех, кого поймают, казнят. А теперь представь себе, что будет, когда весть об этом донесется до столицы… или хотя бы до Университета. Особенно если ты будешь среди тех, кого схватят. Сын князя Белты, с соколом на гербе.
        Марек жестом остановил его:
        - Под княжеской фамилией я уже умирал, второй раз не собираюсь. Я не такой подлец, чтоб подставлять под удар отца… и особенно тебя. Вот мои бумаги, и вот мое теперешнее имя.
        Он порылся за пазухой и извлек сложенный вчетверо дорожный пропуск на имя Фортунато Пирло, доброго горожанина Луриччи, нарочного дома «Черроне и сыновья».
        - Настоящий? - Стефан поднял брови.
        - Разумеется. Это здесь пан Ольховский может очертить меня кругом… а бумагу лучше иметь не выколдованную.
        Дожили. Сын князя Белта мотается по дорогам под именем чезарского торговца.
        - Речь сейчас не об этом. Как вы собираетесь везти оружие?
        И снова это закрытое лицо. Стефан и сам понимал, что некоторых вещей ему лучше не знать, но сейчас молчание брата его задело. Он отошел к потухшему камину. Духи, высеченные на чугунной плитке, безуспешно пытались разжечь огонь.
        - Если вы сейчас попадетесь, с нами расправятся раньше, чем мы успеем подняться.
        - А если завтра чезарцы задружатся с твоим цесарем - нас прихлопнут как мух!
        Прихлопнуть в самом деле могли. Чезарцы не настолько щепетильны, чтоб при изменившемся ветре беречь чужой груз, тем более если груз этот - повод для войны. Стефан вздохнул:
        - Хорошо. Что бы там у вас ни хранилось - это надо вывезти из Чезарии. Но ни в коем случае не ввозить в Бялу Гуру.
        Марек нахмурил брови так сильно, что морщина посреди лба стала похожа на шрам.
        - Я и сам это знаю. Но во Флорию мы это не повезем, там довольно нашего добра. Может быть - в Чеговину, туда сейчас отовсюду свозят оружие, лишнюю партию могут и не заметить.
        - А они потом вспомнят, что это было наше оружие?
        Хоть бы он одумался… Да ведь даже если одумается - разве мало причин, по которым Бяла Гура может вспыхнуть и прогореть вхолостую, не дожидаясь поддержки? Если, не дай бог, добрый цесарь захочет набрать здесь добрых солдат для своей Державы… Конечно, Лотарь неглуп и не считает белогорцев настолько благонадежными. И у него есть саравы, которые с удовольствием пойдут бить чеговинцев и без жалования…
        - Отец сказал, что даст деньги на корабли, - вдруг сказал Марек.
        Стефан засмеялся. Старый Белта ни в чем не мог отказать младшему сыну. Просит коника - значит, будет коник; захотел солдатиков - будет полк разноцветных гусар с блестящими саблями.
        А сын вот вырос. Солдатики нужны настоящие.
        - Стефан… Ты думаешь, у нас есть такие деньги?
        Хороший вопрос. Конечно, Белта - одна из первых семей Бялой Гуры, князья с первой скамьи Совета, и даже после конфискации, когда отобрали палац в Швянте, у них кое-что осталось. Теперь отец живет скромно - куда скромней, чем они привыкли, не отличишь от средней руки помещика. Оттого ли, что беден, - или оттого, что копит деньги на другое?
        - Я знаю об этом не больше твоего, - вздохнул Стефан. - Я ведь еще реже переписывался с отцом, да и не стал бы он о таком сообщать в Остланд…
        - Я спросил его прямо. А он, как обычно, завел разговор о княгине Магде.
        Стефан возвел глаза к небу. О княгине Магде они с братом наслушались еще в детстве. Согласно одной из легенд, когда у княжества не хватало денег на оборону, благодетельная княгиня продала собственные украшения, чтобы помочь армии. Значит, и отец собирается этим заняться - продавать фамильные драгоценности… Стефану вспомнились отчего-то поджатые губы и неодобрительный взгляд тетки Цецилии.
        - Я не знаю, что он делает. - Марек помрачнел. - Нам нужны эти корабли, но я не хочу, чтоб он вот так разбазаривал твое наследство.
        - Какое наследство?
        - Семейное. Даже если отец и захочет что-то оставить мне, не слишком удобно завещать деньги мертвецу…
        - Не удобнее, чем бастарду, - заметил Стефан.
        Марек приподнялся в кресле.
        - Не смей. Не смей вот этого, слышишь?
        - Ты же сам знаешь…
        - Не знаю и знать не хочу. - Брат покраснел от злости.
        Стефан даже растерялся.
        - Ну хорошо, Матерь с тобой, не кипятись… Но уж о моем наследстве беспокоиться не надо. Мне неплохо платят на цесарской службе…
        - А когда тебя уволят с этой службы и лишат привилегий? - Голос у брата стал жестким.
        - Что ж, я не думаю, что на Ссыльных хуторах буду сильно нуждаться. Говорят, там ведут довольно простую жизнь…
        Марек уронил голову на руки.
        - С тобой невозможно говорить серьезно, Стефко!
        - Ну не о деньгах же, - сказал Белта. Он шагнул к Мареку, на секунду прижал его голову к животу, погладил по макушке, отпустил. Собрался было уйти, но брат сказал резко:
        - Постой. Теперь я тебя спрошу. Что со Стацинским?
        - А что с ним? - Стефан изобразил равнодушие, хоть и знал, что брат на это не купится. - Ему стало стыдно, и он удрал. Я надеюсь, что стыдится он оскорбления, а не того, что проиграл дуэль, но с этими юнцами никогда не знаешь…
        - Он едва не убил тебя, - устало сказал Марек. - Я еще не видел, чтоб кто-то дрался с тобой - так.
        - Но ведь не убил, - медленно проговорил Стефан и сел наконец сам - на диванный валик.
        Что, больно, князь? Готов поспорить, что да…
        Он будто и не желал смерти Стефана. Просто хотел проверить догадку…
        Кто-то въехал во двор, из-за окна донесся стук копыт и чуть спустя - звучный голос пана Ольховского, призывающий конюшего.
        На лестнице Стефан столкнулся с Юлией. Она сменила прическу после поездки в церковь, уложила тяжелую косу вокруг головы и стала похожа на старинную мраморную статую: такая же стать - и такая же хрупкость. Стефан подумал, что душа у него, наверное, никогда не перестанет замирать, при виде ее - останавливаться, с ходу налетев на ее красоту, на эти огромные серые глаза.
        - Вы бы отдохнули, Стефан, - сказала она с легкой досадой. - Что за суета… Вот так раненые пошли, один попросту сбежал, и другому не сидится…
        - Я отдохнул во время мессы, - признался Стефан. - Надеюсь, добрый отец не счел это за неуважение.
        - Я молилась за вас, - сказала Юлия, и он будто вернулся на десять лет назад. - У нас, женщин, незавидная участь. Вы делаете глупости, подвергаете себя опасности - а нам остается лишь молиться.
        Стефан не мог смотреть ей в глаза и уставился на перила лестницы; на ее руку с тонкими пальцами и покрасневшими, будто от холода, костяшками. На ее обручальное кольцо…
        «Зачем ты просил прощения сегодня? Какой в этом смысл?»
        - Не беспокойтесь за меня, Юлия. Все уже зажило.
        Он лгал. Душа саднила всякий раз, как он видел ее, и еще больше - когда не мог ее видеть. И теперь стало только хуже, потому что он знал: ни времени, ни разлуке этого не стереть.
        - Ну да. Разумеется.
        Стефан наконец посмотрел ей в глаза - там не было ничего, кроме сочувствия к его боли. Это одновременно принесло облегчение и разозлило, потому что он надеялся увидеть там, в самой глубине, что ей тоже больно.
        Матерь добрая. Насколько все же скверным бывает человек…
        Стефан поклонился ей суше, чем следовало, и Юлия прошла дальше по ступенькам, молчаливая и покорная, будто призрак.
        Будто провидение подгадало - когда Стефан спустился в гостиную, пан Ольховский был там один. Судя по доносившимся из-за окна голосам, гостей увели в сад, хотя ранней весной смотреть там было нечего. Вешниц уныло сидел в кресле, куда едва вмещался, барабанил себя хлыстом по сапогам и Стефановой компании обрадовался. По меньшей мере поначалу.
        Белта начал издалека:
        - Пан Ольховский, вы ведь проверяли меня на глаз, когда я приехал?
        - Я всех проверял. Не бойся, нет на тебе ни глаза, ни следа…
        - Лишний раз бы не помешало. Я боюсь. Вам это игрушки, а, не дай бог, власти прознают, что тут за беседы ведут… У Самборских за меньшее дом сожгли.
        - Игрушки, значит, - хмыкнул вешниц.
        Стефан промолчал.
        - А насчет бесед… Ты только обижаться не изволь, панич. Это ты семь лет назад был первый повстанец на деревне. А сейчас… Сейчас ты правая рука цесаря, чуть не первая должность в Остланде. Кто ж в присутствии остландского министра будет запрещенные речи говорить?
        Наверное, и следовало обидеться, но Стефан молил Матушку, чтоб это было правдой, чтоб само его присутствие могло оградить их от лишних подозрений.
        К тому же это дает надежду, что их больше и у отца собрались далеко не все. А только те, кто доверяет… действительному цесарскому советнику.
        - Но если нет следа, то как они меня нашли? - спросил он больше у себя, чем у вешница.
        - О ком ты, панич?
        Пан Ольховский время от времени поглядывал на часы. Верно, приближалось время ужина. Гости возвращались из сада; по лестнице рассыпались веселые, возбужденные голоса.
        - Я вот что еще хотел спросить, - заторопился Стефан, видя, как вешниц оживился. - Тогда, давно, после приступа, помните, вы читали мне книгу? Я искал ее сегодня и не нашел. Неужели она осталась в палаце?
        - И что тебе опять в этих книгах, - вздохнул пан Ольховский. - Что, не все еще узнал?
        - Я хочу знать, кто я такой. Что я такое.
        - Все вокруг знают, кто ты.
        - Должно быть, я один не знаю.
        - Ты Стефан Белта, сын Юзефа Белты, и ни ты, ни твой отец, слава Матери, герб не осрамили. Вот и все, что людям надо знать… и все, о чем тебе нужно помнить.
        - Меня сегодня хотели убить, - он выпрямился, - а я с трудом понял - за что.
        - Этот малец?
        - Малец, - кивнул Стефан. - Пан Ольховский, знаете вы такую эмблему - меч на фоне закатного солнца? Или рассветного… кто его знает.
        Вешниц помрачнел.
        - Где ты его видел?
        - На шее… у «мальца».
        Пан Ольховский прошелся по гостиной, зачем-то пошуровал и без того хорошо горящие дрова в камине. Опустился грузно в кресло у противоположного конца стола.
        - Это лучше у святых отцов поспрашивать. Не по моей это части. Но такие вот медальоны… Их от вурдалаков носят. Чтобы знать, когда таковой поблизости, и защититься.
        - А что это за знак?
        Пан Ольховский снова помедлил. Покачал головой:
        - Не знаю. Говорю ж, у церковников надо узнавать. Их какой-нибудь орден.
        Он явно лгал, и Стефану стало неприятно, потому что с ним вешниц был неискренен в первый раз.
        - Я уже не ребенок. И солнце это я помню. Я не так много понял в той книжке, но иллюстрации там были хорошие.
        Задвигались с механическим скрежетом - будто кто отпирал дверь - дивные позолоченные птицы на старинных часах. Долгим значительным боем они отбили восемь. И сразу за ними раздался гонг, на секунду повиснув в гостиной эхом.
        - Вот и ужин, - с нажимом сказал пан Ольховский.
        Стефан сделал вид, что не услышал:
        - Жаль, что я помню оттуда только отрывки. Почему отец отобрал ее тогда? Да и еще и на вас рассердился, что дали мне почитать…
        - Отец твой взял с меня слово, - сказал вешниц, поднимаясь, - ни с тобой, ни с кем еще об этом не говорить. А я своего слова не преступаю… А-а, к псам! - рассердился он вдруг и со злости хлопнул ладонью по спинке стула. Стул упал, загремев. Пан Ольховский, кряхтя, поднял его, шуганул сунувшегося в дверь испуганного слугу, сказал: - Медальон этот носят слуги ордена Святого Анджея. Помнишь, кто такой?
        - Тот, который был отшельником и говорил с птицами? - рискнул Стефан.
        - Тот, кто защитил Добрую Мать от волков, - укоризненно сказал вешниц. - Ты бы, панич, прежде той книжки добрые книги почитал…
        - Так что это за орден?
        - Кто говорит, что он есть, - голос колдуна зазвучал таинственно - будто снова рассказывал страшную сказку десятилетнему Стефеку, - а кто, что его нет. Орден этот в церковных книгах не записан и нигде не числится. Но говорят, что люди святого Анджея по всему миру борются с нечистью…
        Нечисть. Это прозвучало обыденно и жестоко.
        - С какой именно? - спросил Стефан.
        - Со всякой, но более всего - с оборотнями и вурдалаками.
        Дверь гостиной распахнулась, в проеме стоял отец и хмурился - будто в точности слышал их разговор.
        - Вы двое, ужинать не собираетесь?
        За едой на сей раз наступило затишье. О восстании почти не говорили. Вуйнович сидел мрачный, едва ковыряя еду вилкой, и на участливые вопросы Юлии отнекивался с неуклюжей галантностью. О поединке тоже не сказали ни слова, хотя в другое время это дало бы нескончаемый повод для разговоров. Отец до неприличного тихо беседовал со Вдовой. До Стефана несколько раз донеслось слово «порт». Яворская, должно быть, тоже помнила о святой Магде. Говорили, что Вдова живет на родительское наследство - от воеводы ей ничего не осталось. Отец ее был когда-то человеком богатым, но говорили, что она много расходует на содержание сирот, оставшихся после восстания, - и салона, где собирались люди не самых продержавных настроений. Яворскую давно следовало бы занести в ту же добрую книгу, что и святую Магду…
        Стефан устроился рядом со Станом Кордой.
        - Можно поговорить с тобой как со стряпчим?
        Тот хмыкнул.
        - Сегодня меня уже второй Белта об этом спрашивает.
        - Отец?
        Корда кивнул, с увлечением разделывая жареного кролика.
        - Как у нас дела? - прямо спросил Стефан.
        Корда взглянул искоса.
        - Не так плохо, как может показаться. Но я предупредил князя, что неразумно будет пытаться проплатить мировую революцию.
        - Так я и думал…
        - Полагаю, его светлость заговорит с тобой об этом сам. А нет - тогда и я не смогу многого тебе сказать. Я не вправе обсуждать завещание без разрешения князя.
        - Завещание? - Стефан невольно бросил взгляд на отца. Тот выглядел вполне здоровым… но все-таки зря они выдумали историю с болезнью, не хватало еще накликать…
        Корда попытался его успокоить:
        - Если я правильно понимаю, князь желает сейчас распорядиться большими деньгами. Для этого он и приводит дела в порядок…
        - Боюсь, если отец нацелился на мировую революцию, завещать ему будет нечего…
        Корда вздохнул, почесал переносицу.
        - Между нами, денежный вопрос представляется мне важнее того, где будут высаживаться легионы.
        Стан был прав, хотя тот же Вуйнович поморщится от мысли, что иногда ради свободы приходится побираться. Но серьезные разговоры этим вечером так и не заладились. После ужина отец снова попросил Юлию сыграть, и дом будто переместился в прошлое - безмятежное, колышущееся, как тюлевая занавеска на ветру. И старый Белта глядел на Юлию будто из-за этой занавески, взглядом мечтательным и слепым, как если бы на ее месте он видел другую. Но Катажина не умела играть на клавесине, она и близко к нему не подходила.
        Юлия не пела больше грустных баллад, одну за одной она отстукивала на клавишах веселые мелодии и сама раскраснелась и развеселилась. Танцев не устроили только потому, что дам не хватало, и даже Вдове вальсировать было несподручно - в мужском-то платье…
        Марек в общей суете ускользнул наверх - собираться в дорогу. Когда Стефан поднялся в его комнату, слуга развешивал отчищенный и отглаженный дорожный костюм. Самый простой, из плотной ткани, которая выдержит любое путешествие, - но со щегольским жилетом под курткой и кружевным платком, чтоб повязать на шею. В такой одежде Марека легко будет спутать с любым курьером из чезарского торгового дома. Весь багаж брата уместился в двух седельных сумках.
        Новая, совсем неизвестная жизнь была, как видно, брату по вкусу. Если Стефан даже во времена бурной дружбы с цесарем свое положение в Остланде воспринимал только как временное и все равно неосознанно ждал окончания ссылки - Марек в свое изгнание нырнул с головой; для старого дома и отца с братом там оставалось не так уж много места. Стефан думал теперь с досадой, что они не успели как следует ни о чем поговорить, чтоб хоть как-то заполнить странную пустоту, которая теперь их разделяла. Он стоял в дверном проеме и наблюдал за братом - как тот, увлеченно насвистывая и мешая слугам, проверяет, всё ли те положили в сумки. Ему вспомнилась их дурацкая детская игра, когда открывали наугад любую книжку и вслепую отмечали пальцами строчку, спрашивая: «Что у меня есть? Что у меня будет?» Вот и Марек сейчас как та книга: открой наугад, спроси: «Что у тебя есть?» - и ответ покажется таким же нелепым и таинственным.
        Брат отослал слугу наполнить на завтра фляжки. Стефан вступил в комнату, уже сейчас кажущуюся опустевшей, хотя Марек почти не взял вещей из дома.
        - Я не повезу его сюда, - сказал брат. - Постараюсь договориться, чтобы отправили к чеговинской границе…
        - Знаешь, - проговорил Стефан, - иногда мне жаль, что нельзя остановить время. Если бы оно могло замереть сейчас, пока мы дома и ты не уехал… Впрочем, тебе это вмиг бы наскучило.
        - Да и ты бы вряд ли продержался дольше моего. Тебе бы скоро постыло сидеть и поедать глазами Юлию…
        Стефан передернул плечами.
        - Я правильно понимаю, Стефко, что в Остланде у тебя никого нет?
        - Нет, - ответил он резко. У него там и в самом деле никого не было - кроме нескольких девиц из известного дома на Малой набережной, которых он навещал строго по определенным дням. Стефан не мог допустить, чтобы кто-то понес дальше его проклятие. - А у тебя, ты говорил, есть?
        Марек улыбнулся, потянулся к висящей на стуле куртке и вытащил из кармана портретик. С миниатюры улыбалась пышная темноволосая красотка. Она выглядела доброй и настолько легкомысленной, что Стефан про себя пожалел брата.
        - Ее зовут Сесиль, - сказал Марек, все еще улыбаясь, но теперь уже с грустью. - Она была очень добра ко мне, когда я только приехал в Люмьеру… Но знаешь, если меня убьют, она без труда найдет себе другого… Это Флория. Там даже девушки куда свободнее наших.
        - Тебе там нравится, верно?
        Марек пожал плечами и убрал портретик на место.
        - Я вернусь, Стефан, - сказал он - четко и громко, так что его голос неожиданно наполнил комнату. - Но в этот раз я вернусь не один.
        Когда они спустились вниз, клавесин уже был закрыт, а в гостиной остались только отец и Вдова, которые играли в карты. Юлия тоже ушла спать: голова разболелась от музыки.
        - Помогайте, - потребовал отец. - Пани воеводова решила устроить мне второй Креславль…
        - Ваш отец клевещет на бедную женщину, - заявила Вдова, вынув изо рта трубку и сосредоточенно вглядываясь в карты. - Это мне тут нужна помощь рыцаря…
        Рыцарем ее на вечер стал Стефан, рассудив, что Мареку не захочется даже в шутку быть против отца. Старый Белта проиграл. Расселись, начали новую игру. Вдова Яворского перед тем, как взять карту, сжимала губы и прикрывала глаза; Стефан догадывался, с кем она совещается. Возможно, воевода ей отвечал - карта шла необычайно. Вдова толкала Стефана локтем в бок, а старый князь ругался в усы, называл Марека непутевым сыном и жаловался на женское коварство.
        Шкатулка лежала на столе в его комнате. Стефан не сразу ее заметил, потому что не полностью свыкся с обстановкой. А заметив, узнал сразу - лакированный ящик из темного дерева, в каких отец хранил переписку. Видимо, пан Ольховский решил окончательно нарушить слово. Больше некому - отец позвал бы Стефана в кабинет, а другие… не осмелились бы трогать шкатулку. И лучше не думать, как именно вешниц извлек ее из-под замка.
        Стефан провел пальцами по гладкой крышке с семейным гербом. Стоило вернуть ящичек на место и не опускаться до чтения чужих писем. Но… вешниц семьи Белта ничего не делал зря. Даже если с первого взгляда это казалось совершеннейшей глупостью и вздором. У Стефана до сих пор стоял перед глазами его танец - и ошалевшие лица повстанцев. Окружившие их державники тоже опешили на минуту, когда от кучки измотанных бойцов отделился толстый немолодой человек. Грузно и неловко отпечатывая шаги на размокшей глине, он изобразил какой-то странный гопак. Причмокивал губами, прищелкивал пальцами. По рядам остландцев пошли смешки, кто-то из своих натянул арбалет, пожалев спятившего старика. А потом под его ногами дрогнула земля, лес пошел кругом, слился в единое пятно, небо с землей на миг поменялись местами. Когда мир перестал крутиться и складки неба опали, оказалось, что лес вокруг совсем другой, а остландские солдаты куда-то исчезли. Пан Ольховский перенес их на несколько десятков миль, прямо к ставке Войты. Генерал тогда собственноручно приколол вешницу «сокола» на грудь…
        В конце концов, если вернуть письма сейчас, отец все равно разозлится на пана Ольховского. Так пусть хоть будет за что…
        Стефан сперва подумал, что найдет там письма к Беате - от… братьев и сестер по крови. Потом вспомнил, как Войцеховский взмыл в небо стайкой летучих мышей. Пожалуй, вздумай они поговорить с ней - пришли бы лично…
        И все-таки он ненамного ошибся. Первое письмо было от Войцеховского.
        Светлый князь, - писал он, сопроводив это обращение десятком поклонов и фиоритур, которые давно уж вышли из моды, - я знаю, что Вы не обрадуетесь, получив это письмо, и тем не менее моим долгом было написать его. Я догадываюсь, что Беата хранила свое истинное происхождение от Вас в тайне, и посему события, предшествующие ее гибели, как и сама эта трагедия, должны были стать для Вас истинным потрясением. Я нижайше прошу Вашу Светлость простить меня, понимая, что этим письмом касаюсь незажившей раны. Если я позволил себе эту бестактность, то исключительно из тревоги о сыне Беаты, который также является Вашим сыном и наследником. В жилах мальчика течет кровь Беаты, он унаследовал то, что мы называем Даром, а люди именуют проклятием, и потому его жизнь теперь под угрозой. Среди людей принято считать нас воплощением зла, и будет объяснимо, хотя и прискорбно, если Вы захотите избавиться от ребенка. Собственно, цель моего послания - просить Вас в том случае, в коем Вы не захотите оставить мальчика у себя, передать его нам, родичам Беаты, чтобы мы заботились о нем так, как и надлежит заботиться о родной
крови. Я верю в Ваше милосердие, которое не позволит Вам выдать ребенка ордену истребителей.
        Однако я надеюсь, что Вы не покинете своего сына и наследника. Я же, в свою очередь, обещаю всегда быть верным другом Вашей Светлости и мальчику и охранять его по мере моих сил от любой опасности.
        В память о давней дружбе рода Белта и рода Михала,
        остаюсь вашим преданным слугой и союзником,
        Ласло Войцеховский, принц крови.
        Стефан опустил письмо обратно в шкатулку и машинально взялся за следующее. Послание датировалось на семь лет позже первого; в нем Войцеховский объяснял, что следует делать, буде у ребенка начнется приступ.
        Первые симптомы припадка - бледность, слабость, шум в ушах, резкая и сильная жажда. Часты и обмороки. Чтобы привести ребенка в чувство, следует напоить его несколькими каплями свежей крови. Однако не давайте ему больше, поскольку он воспитывался как человек и не имеет к крови привычки; излишек может стать для него смертельным.
        Еще несколько - в них «принц крови» интересовался делами Стефана. Очевидно, что старый Белта отвечал на письма - может быть, сухо и скудно, но не прерывая переписки и задавая вопросы, на которые Войцеховский отвечал подробно и с удовольствием.
        Последнее письмо в пачке пришло, судя по дате, в самом конце восстания - когда сам Стефан еще рыскал по Флории в поисках оружия.
        …Без сомнения, мои письма скоро будут казаться Вам подобными воронам, что приносят лишь черные вести. Тем более мне жаль, что приходится писать это в такое тяжелое для Вас и княжества время. Но моим пером движет тревога за Стефана. Я боюсь, что наши усилия скрыть мальчика от анджеевцев не увенчались успехом. Орден знает о его происхождении; Вы, должно быть, уже получили письмо с просьбой рассказать им о ребенке. Поскольку теперь я знаю Вас, то могу догадаться, каким будет Ваш ответ. В нашу пользу играет лишь то, что анджеевцы не убивают, не убедившись предварительно, что имеют дело с нашей кровью. Это позволяет нам выиграть время. Я позволил себе поразмыслить о возможном убежище для Стефана. Оставаться во Флории для него было бы рискованно, у Ордена там многочисленные связи.
        Есть, однако, другая земля, куда путь анджеевцам закрыт, ибо там не признают иного бога, кроме цесаря, и все ордена запрещены. Вам это покажется странным, но Ваш сын будет в наибольшей безопасности в Остланде. Никого не охраняют с таким рвением, как остландцы своих пленников. К сожалению, для нас также чрезвычайно трудно попасть за Стену. Однако мне повезло иметь родственника достаточно близко от трона; если Ваша светлость даст согласие, мы могли бы внушить цесарине мысль, что Ваш сын будет полезен ей как заложник…
        Стефан еще раз взглянул на дату. Зачем-то очень аккуратно сложил письмо и долго расправлял пальцем загнувшийся уголок. Потом развернул и перечитал снова.
        Значит, то послание не стало для отца неожиданностью - так же, как и сама воля остландской цесарины…
        За окном замолкли птицы, и Стефан очнулся в мертвой тишине. Дом молчал, старые его внутренности не скрипели и не вздыхали; только где-то на галерее безутешно рыдала пани Агнешка.
        Глава 6
        Марек уехал рано утром, ни с кем не попрощавшись. Стефан предчувствовал, что так и будет: брат никогда не любил долгих прощаний и слез, а дождавшись дня, рисковал получить и то и другое. Стефан, который лишь перед рассветом заснул вымученным сном на диване среди разбросанных писем, проснулся от стука копыт. Он успел только осенить брата знаком из окна, морщась от взошедшего солнца.
        В следующий раз я вернусь не один.
        Дай-то Матушка. Главное, чтоб вернулся.
        На отца было больно смотреть. Он все время за каким-то делом поднимался в комнату Марека и оставался там надолго, разглядывая оставленный послеотъездный беспорядок, как судебный пристав - место преступления, будто выискивая доказательства того, что сын в самом деле тут был, не привиделся ему. Несколько раз он напоминал слугам, чтобы комнату пока не прибирали, хотя нужды в этом не было.
        Стефан более всего на свете хотел бы подойти к нему и утешить; он не Марек и никогда не cумеет вот так - одним своим присутствием сминать и уплощать окружающий мир. Но он может хотя бы частично заполнить оставленную братом пустоту. Однако как подступиться к отцу, он не знал, и тем более - как сказать о шкатулке. Теперь, наутро, ему было стыдно за свое любопытство, будто он сам тайком стащил письма из отцовского стола.
        Впрочем, об этом не пришлось беспокоиться долго. Ларец исчез так же, как и появился. А через некоторое время пришел слуга и доложил, что отец желает видеть Стефана в кабинете.
        Среди своих книг и оружия на стенах старый Белта выглядел по-прежнему непоколебимым. Разве что губы поджаты чуть крепче прежнего.
        Стефан молча стоял у стола. Неведомое смущение встало поперек горла, мешая говорить.
        - Ну что ты как у цесаря на параде, - бросил отец. - Садись…
        Он опустился в тяжелое железное кресло с узорами из мечей и корон на спинке. Провел пальцем по змейке, обвившей жесткий подлокотник, вспоминая, как приходилось в наказание отсиживать на этом сиденье час или два. Для Стефана эти часы проходили незаметно, а бедняга Марек успевал весь извертеться и ненавидел кресло лютой детской ненавистью…
        - Я видел, как ты шептался с Кордой. Он сказал тебе о завещании?
        - Только о том, что вы взялись его составлять. Не в его воле рассказывать подробности.
        Отец качнул головой. Cтефан разглядывал его, пытаясь уловить признаки врага более серьезного, нежели возраст или усталость. Он уже заметил, как при ходьбе отец припадает на левую ногу и, сидя, часто потирает колено. Но от подагры не умирают… Князь, по меньшей мере, не хватался за сердце и не искал воздуха, как Вуйнович. Вот только старые раны должны его беспокоить - хотя бы та, что он получил при Креславле и которой отец был обязан свободой. Старому князю тогда стреляли в грудь. Будь его воля, он и раненым не покинул бы поле боя - но пролежал неделю в забытьи, и врач велел везти его домой. Вернуться к повстанцам отец уже не успел. Юлия рассказывала - тогда еще, - как почти не отходила от окна, каждый день ожидая, что за отцом придут. Она распустила половину слуг по домам, от лиха подальше, а оставшиеся притихли - так, что можно спутать с призраками. В опустевшем доме легче прислушиваться к шагам за окном и стуку копыт.
        Они пришли в конце концов, разворотили дом, но отца так и не арестовали. Будто и забыли о том, что он воевал. Может, это была необъяснимая милость цесарины, которую та неожиданно обрушивала на своих подданых - и тех, кого ими считала. У князя Белты отобрали дворец в столице и обоих сыновей и, видимо, посчитали, что этого достаточно.
        - Матерь с тобой, Стефко, не смотри на меня так, - сказал отец, поднимаясь. - Я не помолодел за семь лет и знаю это без тебя.
        Стефан потупился.
        - Отец, - начал он осторожно, - вы уверены, что хотите сделать наследником именно меня?
        - А что же должно мне помешать? - спросил тот нарочито ровным тоном. В детстве они такого тона боялись.
        - Ни одна церковь не признает ваш брак с… с Беатой, если узнает о ее происхождении. Поэтому вашим законным наследником выходит Марек…
        - Я венчался с Беатой в храме. И что-то не помню, чтоб икона Матушки кривилась или плакала, когда над нами читали молитву.
        - Но…
        - Стефко, следи за языком! Ты, во имя всех святых, говоришь о собственной матери!
        - Простите.
        Старый Белта устало подпер голову рукой. В бледном предполуденном свете, проникавшем в кабинет, он казался старше обычного.
        Стефан сказал все-таки:
        - Вы же понимаете, почему я спросил об этом. У Марека наверняка уже есть дети, а со временем появятся и те, о которых он будет знать…
        - Марек… - начал отец и прервался, и в этой паузе Стефан отчетливо услышал «не жилец». - Ты мой первенец, Стефан. Я не понимаю, зачем здесь вообще разговоры
        Старый Белта открыл выставленную на стол шкатулку с документами, нажал на потайной рычаг.
        - Здесь все бумаги. Я хочу, чтоб ты посмотрел их вместе с Кордой.
        Стефан удивился: вроде у отца были собственные стряпчие.
        - Некоторые дела лучше доверять тем, кто здесь не задержится.
        - Вы желаете, чтоб я решил, стоит ли тратить деньги на корабли?
        Отец не показался удивленным.
        - Вам и так пришлось слишком много решать за нас. Но ты имеешь право сказать «нет».
        Взгляд черных отцовских глаз был таким же четким и неумолимым, как и прежде.
        - Я понимаю.
        Прежде Стефан обрадовался бы, узнав, что отец на последние деньги решил помогать восстанию.
        Отрадно сознавать, что люди все-таки взрослеют.
        «Он умирает, - подумал Стефан. - Умирает и потому решил раздать последние долги. Мне, Мареку, Бялой Гуре. Так зовут родственников к сундуку с семейными реликвиями - доставить каждому последнюю радость, чтоб поминали покойного добрым словом».
        Стефан передернул плечами от холодной, пронизывающей жути - той, что заставляла его ребенком вскакивать среди ночи, сознавая беспомощно, что его близкие смертны.
        Его обида на отца, невысказанная вина - все опиралось на сознание, что отец вечен.
        А теперь - после писем - и обид нет, только новая вина и глухая благодарность, ноющая, как старая рана. И как ее высказать?
        - Завтра поедешь осматривать имение. - Отец замолчал, погружаясь обратно в угрюмое одиночество. Следовало уйти. Он и пошел, но на пороге запнулся - будто был он колдовской чертой, перейди ее - и возврата не будет, и ничего уже не скажешь.
        Ты мой первенец…
        - Я… - сказал Стефан звенящим голосом. - Я же… Вы же…
        - Ну? - потребовал князь. - Вот и посылай сыновей в Остланд, они у тебя вовсе говорить разучатся…
        - Я не знал, - выговорил Стефан. - Отчего вы мне не сказали?
        - Да что такое, Стефко?
        - Я не знал, что вы отправили меня в Остланд, чтоб защитить. Я думал, что… - Он прикусил язык и не знал, как продолжать.
        Отец понял сразу.
        - Ольховский, - сказал он тяжело. - Ах ты ж брехло, прости Матерь…
        - Пусть брехло. Я предпочитаю знать. Знать, что всю жизнь вы заботились обо мне и оберегали, вместо того чтобы…
        Стефан схватил отцовскую руку и поцеловал.
        - Ну, - голос старого Белты дрогнул. - Ну, Стефко…
        Он сжал его руку двумя своими - теплыми, железно-крепкими, вот и говори о возрасте…
        Стефан почувствовал себя совсем ребенком - ребенком, которому отец простил наконец постыдный, тянущий душу проступок.
        - А то бы до похорон моих ждал, чтоб отцу руку поцеловать, а? - Отец улыбнулся. - Да… сам я дурак, сам, знаю, что тут скажешь. Хоть благодари теперь Ольховского, старый он бес…
        Отец выпустил наконец руку Стефана, что было кстати - тот спешно вытер глаза манжетой.
        - Почему вы ничего не говорили? - спросил он после нескольких минут тишины.
        - Ты и так всегда знал больше, чем я бы хотел. У тебя была и без того достаточно беспокойная юность.
        Стефану пришло в голову, что о «посвящении» князь не знает, как и о том, что ожидает сына, если тот не захочет инициироваться. Возможно, Войцеховский не писал ему об этом. Или пан Ольховский решил, что и старому князю беспокойство ни к чему.
        За бумагами Стефан просидел едва не целый день, забыв об обеде. Лужица света на столе сперва пожелтела, потом порозовела. Снизу доносились голоса, но к нему никто не поднимался и не тревожил.
        Теперь он понимал, почему Корда решил, будто дела у них идут неплохо. Незадолго до восстания отец заложил почти все свое имущество. Ничего удивительного в этом не было, у многих, кому родина оказалась дороже состояния, после разгрома дела обстояли так же - или еще хуже. А что князь Белта не заложил, то отобрали остландцы. Но здесь, в отцовских бумагах, перечислено было то, что в цесарских документах не упомянули: вовремя убранные с глаз картины, безделушки, привезенные из путешествий и ценные только тем, что было каждой из них не по одной сотне, а то и тысяче лет. Крохи от того, чем владели Белта до захвата Бялой Гуры. Но и они, если удастся вывезти их в Чезарию, могут принести немалый доход.
        Только продавать их Стефан не станет и Мареку запретит. А у отца, пожалуй, не достанет сил. После этого остается только заложить фамилию…
        Неизвестно, чего добивался отец, отправляя его осматривать земли. Может быть, исподволь просил наконец у старшего сына совета. Поехали ранним утром: Стефан да хмурый управляющий, сказавший, что пусть его застрелят, но молодого хозяина одного по лесам скакать он не пустит.
        - На дорогах разбойники, мой князь. И не все отличат ваш костюм от остландского, если вы понимаете, о чем я.
        Выехали рано. Слава Матери, день выдался пасмурным, облака надежно скрыли солнце, и лошади бодро трусили под мелким, но упорным дождем. Стефан и сам взбодрился, вдыхая запах влажной, готовой к посеву земли, поднимая голову к мокрому, просторному небу. Он испытывал простую и древнюю радость возвращения на свою землю. Управляющий все молчал. Кажется, он злился на Марека, а заодно и на его брата. Ядзя последние дни ходила как в воду опущенная - теперь только Стефан вполне понял это выражение: с девочки будто смыли все краски, и даже волосы висели сосульками, как у утопленницы.
        Только когда Стефан у дорожного креста собрался было по привычке повернуть направо, управляющий окликнул:
        - Не туда, мой князь. Там не наши земли больше.
        Не наши земли… На бумаге конфискация выглядела не так страшно, но теперь он своими глазами видел, мог сосчитать, если понадобится, - каждую кочку, каждый камень, который у них отняли. Слева и справа от дороги простиралась тоска. Опустевшие хутора, заколоченные окна, брошенные поля.
        - Не везде так, - сказал управляющий. - Эти земли теперь державные. Мало кто из господ здесь живет, зато подати требует непомерной… Кое-кто и вовсе удрал на Шестиугольник, а доход продолжают получать. Наши многие не выдержали, уехали. Вроде в город подались на заработки, да только что там, в городе…
        Земля без людей, князья… почти без княжества. Вот на что бы пустить отцовское наследство. На восстановление. Ведь опять будет то же самое, и только хуже…
        - Что ж вы, не заметили, когда сюда ехали? - спросил управляющий.
        Он ведь и в самом деле - не заметил.
        - Наверное, я слишком сильно хотел домой…
        - Вот так, - сказал пан Райнис, утирая с лица крапинки дождя. - Вот так теперь.
        Обедали они у старого помещика, приходившегося Юлии какой-то дальней родней. Путникам повезло: едва въехали во двор, пригибая головы под старыми воротами с почерневшим гербом, как с неба хлынуло по-настоящему. Ливень хлестнул по спинам, вмиг промочил одежду и волосы.
        - Вот те раз, - огорошенно сказал хозяин. - А вчера только было солнце…
        В доме горел огонь, суетились слуги, собирая скромный ужин - картошка в разных видах да тощая птица.
        - Не то чтоб нам плохо жилось, - солидно говорил хозяин, обсасывая крыло. - Пока справляемся, слава Матери. В тесноте да не в обиде. Только вот… гарнизон остландский от нас недалеко. Сначала вежливо себя вели… детишек вот сахаром подкармливали. Я им велел ничего у державников не брать. Говорил я вам? - окликнул он босоного мальчишку лет восьми, прибежавшего с кувшином пива.
        Тот сгрузил кувшин на стол и сказал рассудительно:
        - А что, дядько, вы б нам больше сладкого давали, так мы б разве у тех стали брать…
        - Вот вам патриот отечества! - Хозяин потянулся было дать подзатыльник, но мальчишки и след простыл. - А теперь им самим сладенького захотелось. Дорога из кабака в гарнизон как раз через мои земли идет… Ну и взяли они привычку оттуда возвращаться, ваша милость, сами понимаете, в какой натуре… Вот и пойди девкам по воду под вечер… Что ты будешь делать, поехал я к их начальству, попросил, чтоб воздействовали, а то ведь солдаты бесчинствуют. С месяц все было тихо, потом опять - наведались. А девки мои… они, конечно, дуры, холопки, но не такого воспитания, чтоб с солдатней путаться. Одна вон чуть в озере не утопилась, будто у нас и так утопленников мало, прости Матерь. - Он торопливо осенил себя знаком. - А в гарнизоне надо мной только посмеялись. Мол, все знают, что девицы у вас легкого нрава, так что пусть пеняют на себя.
        - Вы рассказали об этом князю?
        Глаза помещика вдруг полыхнули; он резко выпрямился.
        - А не настал еще тот день, когда я к вашему батюшке побегу жаловаться, как дитя к мамке. Я ни за мамкину юбку, ни за княжью власть не прячусь. Сами мы это дело уладили. Если гарнизон пары своих недосчитается, так, может, в следующий раз другой дорогой поедут.
        Стефан уронил голову на руки.
        Добрая Мать…
        - Когда это было?
        - Да уж недельку они в лесу мух кормят… А что, муха тоже живая тварь, ее кормить надобно, так лучше державниками, чем нашими…
        Помещик гулко захохотал, откинувшись на спинку стула.
        Неделю назад. Положим, пока обнаружат, что в лесу нехорошо пахнет, и поймут, что солдаты не дезертировали, пройдет еще неделя. Еще две - на письмо в Остланд с просьбой о разбирательстве.
        А потом хозяин поместья сам отправится кормить дружественных мух…
        - Вы-то что ж молчали? - напустился Стефан на управляющего. Но тот меланхолично жевал жесткое крылышко и озадаченным не казался.
        «Солома, - подумал Стефан. - Хорошая сухая солома, которая может месяцами лежать в амбаре и давать приют всем влюбленным хутора. А потом в один прекрасный день в амбар попадает искра».
        Перед восстанием Яворского все было по-другому - или так казалось теперь, а тогда юность туманила взгляд… Тогда Бяла Гура была сильнее, под знамена к Яворскому шли и шли люди, и казалось, что остландскую цепь они порвут шутя, как силач на ярмарке. Но и ненависть была крепче. А теперь и силы не те, ненависть - выцветшая, неяркая, больше похожая на отчаяние.
        А желание бунтовать - осталось.
        Под конец обеда помещик, изрядно развеселев, стал громко шептать ему, что если-де они с батюшкой все ж соберутся, так у него есть кого прислать в подмогу. То ли он все же доверял остландскому советнику, то ли рассказывал об этом всякому, стоило лишь достаточно выпить.
        По пути домой Стефан сказал управляющему:
        - Это плохой способ защищать отца.
        Тот несколько шагов проехал молча - Стефан решил, что он не услышал. Но управляющий сказал себе в усы.
        - Вы давно не были дома, мой князь. Его светлость сильно переменились.
        Ваш отец уже не в том возрасте, чтобы травить оборотней…
        - Я… понимаю.
        - И беспокоить его я лишний раз не стану. Не впервой. Спишут на разбойников.
        - Вы думаете, державники его не побеспокоят, когда узнают, что творится на его землях?
        Лошади разбрызгивали копытами грязь радостно, словно дети, шлепающие по луже.
        - Ну хорошо, - сказал Стефан, начиная раздражаться. - Отца не тревожьте, но я хочу, чтоб о любом подобном случае вы извещали меня.
        - Так ведь, мой князь, письма там читают. Будет весь Остланд знать, какие непотребности у нас творятся. Да и его светлость этого не позволит.
        Захотелось зажмуриться, уткнуться лбом коню в гриву. Это не семья, это, право слово, паноптикум какой-то. Отец, который сколько угодно может просить сына за других и скорей умрет, чем попросит за себя. Брат, связавшийся с чезарскими бандитами и ускакавший под чужим именем неведомо куда. И эта круговая порука, достойная младших классов храмовой школы. Не на родину он вернулся, а в дом для умалишенных…
        В разъездах они провели три дня. Раньше бы и за три недели не управились. Да и сейчас, если останавливаться в каждом доме, где князя просили задержаться, времени ушло бы куда больше. Но он и так уже непозволительно задерживался и предвидел объяснение с цесарем.
        С угрюмого неба то накрапывало, то лило, и только к вечеру их возвращения дождь утих. На поля опустился мягкий белесый туман, мерцающий слегка, - хоть солнце так и не вышло.
        Стефан не ожидал, что настолько устанет. Вдобавок рана на груди саднила, как сразу после дуэли. И хотелось пить. Он осушил свою фляжку, но жажда не унималась, хотя оба они были мокрые, как мыши, и плащ тяжело хлопал по коленям. Будто и не по залитым дождем полям ехал, а по раскаленному песку.
        В первый раз он испугался своей жажды.
        - Хочется выпить горячего, - пожаловался управляющему. - Может быть, поедем побыстрее?
        - Надо было оставаться до утра, князь, я ж вам говорил…
        - Я хотел побыстрей вернуться домой… да и сейчас хочу. Стойте, а разве нам не вправо?
        Управляющий, который решительно проскакал развилку, придержал коня.
        - Разве так не будет быстрее? - Стефан озирался: по правде говоря, он был здесь давно и вполне мог что-то путать.
        - Быстрее-то быстрее. - Голос управляющего прозвучал совсем близко, хотя его конь по-прежнему был на несколько шагов впереди. - Только дорога там плохая, не ездят по ней…
        - А эта, по-вашему, хорошая? - вопросил Белта, когда они миновали развилку. Впереди все успело превратиться в светло-желтую промоину, и конца ей во мгле видно не было. Лошадь Стефана прянула ушами, перебрала копытами, не решаясь ступить в холодную бурую воду.
        - Ах ты ж пес!
        - Так чем плох тот путь? - поинтересовался Белта, разворачивая лошадь.
        - Место дурное, князь, - буркнул управляющий. Он был явно недоволен и поехал за Стефаном без всякого желания. Тот гадал, чего следует бояться - волков или разбойников? Никаких топей на его памяти здесь не было…
        Жидкий туман загустевал, становился белым, непросматриваемым. Управляющий все озирался, будто пытаясь во мгле что-то рассмотреть, но все, что было теперь доступно взору, - дорога на несколько пядей вперед. Остальное скрыла пелена, Белте она напомнила Стену.
        Стена - пожалуй, единственное, из-за чего стоит поднимать восстание. Бялу Гуру на картах уже полвека с лишним закрашивали остландским красным - но при этом она еще оставалась Пристеньем. Хоть выехать за границу и сложно, но, в конце концов, Марек смог… Да и после разгрома многие смогли сбежать, чтоб закончить жизнь в месте повеселее Ссыльных хуторов. Нет еще такой безнадежной отгороженности от мира, как в Остланде. Здесь хотя бы воздух пахнет свободой… Оттого - он видел - многие рвутся в Бялу Гуру, хоть на самую незначащую должность, оттого - бросают должности и выделенные земли и сбегают - во Флорию, в Чезарию, куда угодно…
        Если и княжество закуют в стены, как сделали до того с Эйреанной, ничего этого больше не будет: ни флорийских легионов, ни чезарского оружия, ни надежды. Там, за Стеной, они навсегда останутся частью Державы, забудут свой язык, забудут, кем были.
        Туман оседал на лице, сползал мокрыми каплями по лбу и щекам.
        - Отчего же вы не хотели здесь ехать? Дорога ровная, и волков не слышно…
        Стефан прищурился: из белесой вязкости выплыла совсем рядом ржавая ограда особняка. Он приободрился: это может быть только Лосиная усадьба старого Креска, а от нее до дома не так далеко. Да и мысль о ночлеге в гостях теперь не претила ему так сильно.
        - Глядите, это ведь поместье Креска, если я не ошибаюсь…
        - Ошибаетесь, - ответили ему хмуро. - До Лосиной усадьбы еще часа три езды, да не шагом…
        Стефан нахмурился.
        - Что же это? Здесь, кажется, никто больше не живет…
        - Так и не живут, князь. Вы только родились, они уж отсюда съехали…
        - Они? - По спине пробежал холодок, потому что он вдруг понял, о ком речь. - Уж не Стацинские ли?
        - Верно. Я думал, ваша светлость их не помнит…
        - Теперь припоминаю. - Он не стал рассказывать о заваленной камнями могиле за оградой кладбища. - Отчего же они уехали в Волчью волю?
        - У них случилось несчастье. - В голосе управляющего появилась осторожная неловкость, с которой говорят о веревке в доме повешенного. - Дочь погибла, сестра того пана Стацинского, с которым ваша светлость на дуэли бились. Хозяева сильно были расстроены, вот и переехали.
        Значит, все же сестра. И теперь по меньшей мере понятно, отчего он почти не знает здешних мест: видно, отец строго запретил показывать наследнику эту дорогу…
        - А что же с домом? - Сквозь туман было слышно, как монотонно стучит под ветром забытая ставня. - Отчего говорят, что место дурное?
        Ответа не последовало. Стефан обернулся - и никого не увидел.
        - Пан управляющий! Пан Райнис! А, чтоб вас… - Вот так и не верь в «дурное место». - Пан Райнис! Эге-гей! Да где же вы?
        Темно-серая пелена совсем съела мир; за два шага ничего не видно. Стефан остановился, замолчал, прислушиваясь. Ни звука. Белта раскаивался уже, что потащил управляющего этим путем. Он вертелся на коне, пытаясь разглядеть хоть что-нибудь, нерешительно двинулся дальше по дороге: возможно, Райнис поскакал вперед, потому его и не слышно. Ехал он медленно - пока вдруг не понял, что он совершенно один в тумане.
        Жажда стала хуже прежнего, и Стефан понимал уже, что не воды ему хочется. И потому не удивился, когда ниоткуда донесся голос, тот, что он слышал уже после дуэли:
        - Стефан… Иди сюда, Стефан, иди ко мне…
        Он понимал, что идти на зов нельзя, хотел было сопротивляться, но колени его сами сжали бока лошади.
        Неясная громада дома Стацинских осталась позади, а голос не утихал.
        - Иди ко мне, Стефан. Иди, дитя мое.
        Голос Беаты… матери.
        В конце концов он снова выехал на развилку дорог и подумал было, что идет по собственным следам. Туман постепенно рассеивался, сквозь пелену проступали чистые сумерки. У перекрестка росла одинокая верба; кажется, на той развилке деревьев не было.
        Женщина стояла у перекрестка, собрав под горлом шаль; стояла спокойно, непреложно, так что было видно: она ждет кого-то, и ждет довольно давно. Когда Стефан приблизился, она подняла голову, и он узнал ее - бледное лицо, черные горские косы, сверкающие глаза.
        - Стефан, - в мире не стало ничего, кроме ее голоса, - я ждала тебя. Тебе хочется пить, правда?
        Белта спрыгнул с коня и пошел к ней. Говорить он не мог, да и шел как во сне - будто с каждым шагом преодолевал какую-то силу.
        - Не стыдись того, что ты есть, Стефан. - Голос нарастал. - Пойди и возьми, что тебе надо. Пойди и утоли свою жажду.
        Он облизнул губы - даже язык был сухим.
        - Я знаю, ты хочешь пить. Ты сумеешь. Это не так страшно. Просто вспомни, кто ты…
        Ты Стефан Белта, сын Юзефа Белты…
        Он не мог ответить, мог только вглядываться в ее темные глаза, светлое, будто серебрящееся лицо.
        - Сделай это, Стефан. - Она протянула руку - там, в совсем прояснившемся воздухе, перемигивались огнями окна хутора. Люди. Жизнь. Кровь.
        - Не надо бояться. - Голос стал совсем тихим, вкрадчивым, не стучал уже в виски, а мягко обволакивал. - Я поеду с тобой, сын мой. Нечего бояться. Посмотри, какая яркая вышла луна, она осветит нам путь…
        Одна луна. Одна кровь.
        Встало перед глазами перекошенное лицо оборотня. Умоляющие глаза.
        - Нет! - Он попятился. Хотел было рвануть прочь, но ноги увязли. Он с трудом поднял руку, осеняя себя знаком. Но даже препоручая себя в руки Матери, он не мог перестать с жадностью глядеть в такие знакомые глаза Беаты.
        Заржала лошадь, будто пробудившись ото сна. Поднялась на дыбы, ударила воздух копытами. Пока Стефан ловил поводья, удерживал и успокаивал скотину, женщина исчезла. А хутор стоял по-прежнему, манил огнями. Стефан рванул ворот куртки, ртом хватая воздух, съехал спиной по стволу вербы. Не хватало только в обморок упасть, что твоя барышня… Он прикусил кулак, чувствуя: еще немного, и он вправду поскачет за добычей. Кожу на руке он прокусил и слизывал струйку крови с таким остервенением, что самому стало тошно. Но по меньшей мере в глазах прояснилось - достаточно, чтоб отыскать в кармане флакон с эликсиром и как следует приложиться. И сидеть, отводя глаза от луны и с тоской осознавая, что так плохо не было прежде никогда…
        В конце концов он с грехом пополам забрался в седло и спустился по дороге. И разглядел совсем недалеко знакомую церковную башню. Как же он сумел так быстро добраться почти до дома?
        - Князь Белта! - вдалеке кричали, поднимали факелы. Управляющий успел уже собрать поисковую кампанию. Стефан пришпорил коня, обрадовавшись огню. С Райниса слетела вся мрачность. Он, похоже, струхнул не на шутку, потому что готов был Стефана едва не целовать.
        - Я уж думал, потерял вас совсем, мой князь! Вот уж мне ваш батюшка бы голову снял вместе с шапкой! Говорил я вам - дурное место, говорил - гиблое? Слава Матери, хоть прояснилось, а то так бы и блуждали там до сих пор…
        Белта смотрел на его радость и думал - хорошо, что управляющий не оказался в тумане вместе с ним. Иначе мог бы и не вернуться…
        С неба и в самом деле светила налитая луна, полночи куда-то пропало. Набранные Райнисом крестьяне с факелами сопроводили их до дома, вполголоса вспоминая истории о нечистой силе и через слово призывая Матушку. Стефан был благодарен им за эти истории и за всполохи огня, расцвечивающие придорожные кусты и траву. Он пытался прогнать из памяти образ черноглазой женщины, закутанной в шаль.
        Стефану бы и в голову не пришло поведать отцу о случившемся; он ограничился рассказом о том, как потерялся в тумане. Но когда все разошлись, Стефан постучал в дверь пана Ольховского.
        Тот, собираясь ложиться, обрядился в старинный халат с облезшей меховой подбивкой. На столе стояла бутылка вишневки, и у вешница уже хорошо раскраснелись щеки. Он выслушал Стефана, кивая так, будто именно это и ожидал услышать.
        - Это не могла быть твоя мать, панич. Она умерла, и такой смертью, от которой люди ее крови не поднимаются.
        - Вампиры, - холодно сказал Белта. - Вурдалаки. Называйте уж вещи своими именами, пан Ольховский.
        - Это был призрак, панич. Ты был на ее могиле, вот мать тебе и показалась.
        Он покачал головой:
        - Вешниц, мы с Мареком в детстве пани Агнешку по галереям выслеживали. И к Убитому кузнецу на кузницу в полночь бегали. Я знаю, как выглядят призраки, - я бы понял.
        - Значит, морок. Им нужно, чтоб ты стал таким же, - они тебе и устроили… «живые картины».
        - Она звала меня, - выговорил Стефан, глядя, как отражается на лаковой поверхности стола бок бутылки - прозрачно-красным. - Я слышал ее голос… как будто внутри себя. Глупо, но я не знаю, как объяснить по-другому. Так бывает во сне, когда знаешь, что нужно бежать, но не можешь.
        Вешниц повел плечами, будто от холода.
        - Зов это был, панич, - сказал он со вздохом. - Уж не знаю, отчего ты так дорог той своей родне, но они тебя Звали.
        Ночь за окном была на удивление тихой и одинокой. Одиночество это будто пробиралось под одежду, пронизывало, как туман.
        Стефан знал о Зове - вешниц рассказывал когда-то. И в трактатах о вампирах - тех, что наверняка были настольными у молодого Стацинского, - везде писалось о Зове. Так вампиры привлекают свою жертву - голос их, другим не слышный, до того настойчив, что у смертного не выходит сопротивляться, и он сам идет к собственной гибели.
        - Я не знал, что они используют его против своих, - проговорил Белта. Ему все больше хотелось поговорить с Войцеховским - и все меньше хотелось его видеть.
        - Благодари Матушку, панич, что ты не такой, как мы. У тебя хватит сил им сопротивляться.
        Стефан встал, чтоб поплотнее затворить окно. Стоя спиной к вешницу, он спросил сухо:
        - Вы знаете, что со мной будет, если я не пойду на Зов?
        Комната застыла в молчании.
        - Кто тебе сказал? - спросил наконец вешниц.
        Стефан не ответил.
        - Ты умрешь. Но умрешь человеком… и у тебя на совести будет только твоя смерть.
        - Ну, - сказал он, возвращаясь от окна, - на совести у меня и так хватает…
        Диван закряхтел. Пан Ольховский тяжело поднялся и сочувственно тронул Стефана за плечо.
        - Батюшке твоему я не говорил, - сказал он тихо. - Не надо ему. А ты бы, панич, пошел завтра в храм. Матушка ответит тебе лучше, чем любой из нас.
        В храм он не успел - были другие дела, а отпуск и так затянулся. На следующий день подписали завещание. По воле старого князя часть состояния отходила Юлии («а то ведь у тебя все конфискуют, и девочка останется без средств»), еще часть - горожанину Луриччи Фортунато Пирло. Но основным состоянием, если с отцом вдруг что-то случится, распоряжаться придется Стефану. И ему же - оплачивать мировую революцию…
        Думая об этом - и стараясь не думать о предыдущей ночи, - он забрел в сад, который тут называли «женским»: он был разбит для Стефановой бабки и один сохранил теперь былое величие. Отдыхали на увитых розами постаментах белые мраморные девы с пухлыми локотками, играли на свирели, небрежно спустив ногу с постамента, мраморные юноши, темнел вечной зеленью лабиринт, и арки, не успевшие еще зарасти цветами, просвечивали, будто крыши сожженных хат.
        Было холодно для весеннего дня, и Юлия, вышедшая собрать анемоны, куталась в толстую белую шаль. Стефан следил издалека, как она что-то выговаривает садовнику, как собирает, путаясь в шали, зябкие сиреневые цветы. И сам не заметил, как оказался рядом.
        - Вы ведь вчера нарочно ушли, - сказал он, забирая букет из ее рук. - Держу пари, голова у вас не болела.
        - Иногда семье необходимо побыть наедине.
        - Вы и есть моя семья.
        - Я? Ох, Стефан… Я сирота, которую ваш отец взял из жалости, и вряд ли я когда-нибудь смогу отблагодарить его за это. Но я не его семья.
        Она проговорила это сухо, как-то беспощадно.
        А ведь сколько лет прошло. Когда Стефан уезжал в Остланд, она уже не была той пугливой девочкой, которую старый князь привел в дом. Теперь ее было и вовсе не узнать, обязанности и горести ее нового положения обкатали ее, как морские волны - гальку. Теперь никто не колебался, называя ее княгиней. Только со слугами она держалась порой чересчур холодно - оттого, что раньше была с ними на равных.
        А в душе, оказывается, тот же самый страх…
        - Какая милость, Юлия, о чем вы…
        Она вздернула подбородок.
        - Простите, Стефан. Не следовало мне говорить с вами об этом.
        Конец шали соскользнул с ее плеча, Стефан кинулся подхватить, замер, коснувшись пальцев Юлии. Так и стоял - рука на ее плече, пальцы невольно переплетены, еще миг - и он снова не удержится, как в тот раз - и на сей раз уже не найдет себе оправданий.
        Убрал руку. Отступил.
        «А тогда - было оправдание?»
        Но на отца он снова разозлился: разве тот не видит, что делает с ней? Отцу досталось сокровище, а он забывает его в кладовке и закрывает дверь.
        - Что мне сделать?
        - Не уезжайте, - сказала она тихо и совершенно искренне. Они стояли у самой садовой ограды, здесь их прекрасно видно из окон.
        - Даже если бы я мог…
        На миг Стефану представилось, что он и впрямь может остаться, настолько он сам этого хотел.
        Отправить Лотарю письмо, что он болен и не приедет, послать наконец к бесам Державу, укрыться здесь, под крылом у отца, и тайком навещать его жену.
        Поистине человеческая слабость - вещь порой весьма неприятная.
        - Что это я… Простите меня, Стефан. - Юлия забрала у него букет и зашагала к дому.
        О гарнизоне Белта тоже не стал говорить отцу. Сперва он думал надеть остландский мундир и съездить в гарнизон самолично. Но тут кстати пришло с нарочным письмо от льетенанта Швянта. В письме господин Фогель с супругой просили дорогого князя непременно приехать к ним на ужин и сообщали, что почтут за честь видеть и остальных членов семьи Белта, буде им не захочется расставаться с князем. Приглашение было тем более любезным, что всем членам вышеупомянутой семьи еще приказом цесарины было запрещено появляться в Швянте. Стефан не помнил, чтоб Лотарь этот приказ отменял; он только надеялся, что солдаты постесняются вывести под белы рученьки цесарского советника.
        Он обещал своему цесарю вернуться быстро, но рассудил, что от приглашения самого льетенанта отказаться не сможет.
        Желания ехать на обед не изъявил никто, кроме Корды. Тот давно вздыхал о поездке в Швянт, только манил его там не Княжий замок, а кабак пани Гамулецкой.
        Стефан боялся отчего-то ехать в город. Будто попади он туда - и заплутает навсегда в знакомом лабиринте улочек, только чтоб не возвращаться в Остланд.
        После сизо-серого, вечно подернутого влажной дымкой Цесареграда Швянт казался на удивление ярким. Стефан разглядывал увитые розами балконы и разукрашенные вывески с удовольствием ребенка, перебирающего цветные стеклышки. Он и солнцу радовался, хоть глаза слезились и кожу обжигало. Шли медленно, разговаривали о пустяках. Город - это не глухое поместье, скажешь слово - ветер подхватит и донесет неизвестно до чьих ушей.
        Остландцев было много - везде. Гражданских, чинно гуляющих с женами по променаду, и в особенности военных. Швянт был полон красных мундиров. И хоть Белта привык к остландцам и мальчишеская ненависть давно выветрилась, здесь, в Швянте, они казались необыкновенно чужими. Не чужими - чуждыми.
        Еще немного - и они останутся здесь навсегда. Слишком близко Остланд, слишком мало княжество, растворится - и никто не заметит…
        Рассеянно слушая друга, он присматривался к городу, вглядывался в лица, сравнивая с тем образом, что складывался у него в Остланде, после чтения писем и отчетов. Донесения рассказывали о мирной столице, процветающей под мудрым и справедливым правлением цесаря.
        Стефан видел мир и беззаботность: барышень в легких не по сезону платьях и пелеринах, на которых откровенно заглядывался Корда, грохотавшие по булыжникам золоченые повозки, фонтаны, уже бьющие, несмотря на раннее время года. Он видел и другое: наскоро закрашенные надписи на стенах, заколоченную дверь старой церкви, оживленные группки студентов, замолкающие, стоило с ними поравняться. Подчеркнуто хозяйские манеры красных мундиров. Повешенных на площади Адальберта. Памятник Адальберту снесли, когда Стефана еще на свете не было, и на его месте поставили виселицу. Стефан много раз доказывал цесарю, что теперь не темные времена и незачем помещать лобное место в центре города. Лотарь всякий раз проникался просьбой и собирался приказать, чтоб убрали.
        - Что? - Корда взял его за локоть.
        - Ничего. Пойдем.
        Кабачок, по которому оба успели истосковаться, стоял в тени университетской стены. Стефан помнил еще покойного пана Гамулецкого, круглого приветливого мужичка, вечно суетившегося вокруг гостей. Теперь его жена заправляла заведением в одиночку, и удавалось ей это неплохо. Пани Гамулецка славилась умением готовить кровяную колбасу и презрением ко всякого рода титулам. Для нее все равно были «господами студентиками». По здешнему неписаному кодексу лучшие столы занимали те, кто придет первыми; и потом, зайди в кабачок хоть избранный князь Бялой Гуры, ему придется довольствоваться покосившимся столиком в углу. По тому же странному кодексу князь Белта имел такое же право на бесплатную порцию гуляша с хлебом, что и младший сын отставного писаря, не дождавшийся из дома денег. Стефан этой привилегией не пользовался, но знать о ней почему-то было приятно. Если кто-то вдруг начинал требовать уважения к своему благородному происхождению, не менее благородные товарищи обычно сами выкидывали его из кабака.
        У входа они задержались. Стефан услышал, как несется из-за стены «Песня патриота» - последнее стихотворение Бойко, которое уже положили на музыку - и уже распевали, не боясь державников…
        Высохла земля,
        Не родят поля,
        Заняты врагами.
        Как посеешь рожь?
        Землю чем польешь?
        Кровью и слезами.
        На сей раз они с Кордой с порога направились в самый темный угол. Стоило им показаться в дверях, как несколько человек демонстративно встали, грохая стульями, и вышли - только что локтем не задев. Что ж, обрядился в остландский костюм - и кто тебе виноват?
        Пиво им принесли сразу, и первое, что сделал Стан, - опрокинул кружку, едва не причмокивая. Говорят, в Чезарии пива и вовсе не пьют, предпочитают вино…
        - Как жаль, что снова придется уезжать, - сказал Корда.
        Стефан кивнул. Стан уже несколько раз говорил, что не собирается участвовать в том, что готовится. Сражаться он не умел и признавал, что как боец будет бесполезен.
        - Вернусь в Чезарию, - сказал он. - Буду думать, как справиться с последствиями… авантюры.
        Стефан надеялся, что ему удастся выбраться из Бялой Гуры - и что удалось Мареку. Гостей с чужеземными бумагами на границе не должны останавливать.
        - Радует, что кто-то смотрит в будущее таким же светлым взглядом, что и я…
        К столу приблизилась сама пани Гамулецка - худая светловолосая женщина лет сорока с длинной шеей и длинным серьезным лицом. Стан вскочил.
        - Ну что, молодые люди, пиво здесь не стало хуже?
        - Да какое там, пани Гамулецка! - воскликнул Корда. На его усах налипла густая желтая пена; торопливо смахнув ее, он приложился к ручке хозяйки.
        - То-то же, - удовлетворенно сказала пани. - А то ездят тут по заграницам, а потом приедут - и пиво нам не то, и колбаса тоща…
        - Покажите мне такого заграничника, пани Гамулецка, я его вызову на пару учтивых слов!
        - Ну вот, - светлые глаза хозяйки потеплели, и осанка уже не казалась такой гордой и угрожающей, - вернулся мой защитник…
        - Дражайшая моя пани! Да скажите вы мне тогда хоть слово, разве ж я бы уехал? Если б вы знали, как мое сердце кровью обливалось от разлуки…
        - С кровяными колбасками, - сухо закончила хозяйка. Корда сник. Стефан никогда не понимал, ломает ли друг комедию или же все серьезнее, чем должно быть. Стоило Гамулецкой на него посмотреть, и Корда размягчался, как кисель.
        - И вас, князь, как давно здесь не было. - Она глядела с мягким, не требующим слов сочувствием, и Стефан почти понял друга. - Ну пойдемте, пойдемте, сами выберете, что желаете. Раз уж такие дорогие гости…
        Она торопливо провела их в чулан, где сытно и задушно пахло мясом и чесноком и на потолочных балках висели связки колбас.
        - Значит, вот что, господа студентики. О деле чтоб у меня не говорили. Встретились, давно не виделись, еда, пиво - все прекрасно. А о деле лучше дома поговорить. Ходят тут у меня… разные. Слушают. У меня окна с видом на виселицу, и видеть там вас мне будет грустно.
        - Да что ж вы, милая пани, - возмутился Корда. - Разве мы дети?
        - Вы, революционеры, до старости дети, - отрезала Гамулецка.
        - А кто ходит? - спросил Стефан. Он вспомнил отца и Вуйновича и подумал, что трактирщица права. Ему было приятно отчего-то, что Гамулецка причислила его к революционерам; он взял ее руку и поцеловал. Корда посмотрел зверем.
        - Кто… Я не знаю, кто ходит и от какого ведомства. Но глаза их шныряющие различаю. Кто задает вопросы, слухами интересуется. Другие те же слухи сами распускают. Есть наши, есть остландцы. А здесь же… - Она понизила голос. - У меня тут студенты, сами знаете.
        - Знаем. - Стефан вспомнил Бойко.
        - Стишков-песенок наслушались и туда же. Вон, - хозяйка махнула за окно, - кому-то уже шею натерло, но эти ж не остановятся…
        - А что с храмом Эммануила?
        - Что… Добрый отец с кафедры не те речи говорил. - Пани Гамулецка осенила себя знаком. - Храм заколотили, а отца… вторую седмицу найти не могут.
        Все трое замолчали; слышно было через перегородку, как кто-то тянет неуверенным голосом любовную песню.
        - Я боюсь, что грохнет. Вот Мать мне свидетель, грохнет со дня на день. Одним словом, - пани подбоченилась, - одним словом, уехать бы мне отсюда, так ведь покойному мужу обещала…
        Не переставая говорить, она ловко ухватила длинную, жирную на вид кровяную колбасу, на которую указал Стан, взяла завернутую в рушник головку сыра.
        - Это же пан Гамулецкий, покойничек, взял с меня клятву, что я трактир не продам… Извел меня перед смертью этими просьбами. Уж все его уговаривала: не продам, спите спокойно… Ну вот он глаза закрыл, дух испустил, я заплакала, хотела свечку в руки вложить, а он как глаза раскроет - не продавай, Рута! Продышалась я, не продам, говорю, спите уж… Бдение с ним просидела, утром только поднимаюсь, а он опять: так ты обещала не продавать! Да чтоб тебя, говорю, до смерти не продам, старый бес, сдался на мою голову. Ну все, закрыл глаза, упокоился. В землю класть собрались, добрый отец над ним последнюю молитву читает, а мерзавец мой встрепенулся и ему: и вы, отче, скажите моей Руте, чтоб трактир не продавала… Ну я-то привыкшая, а с добрым отцом родимчик приключился, скандал на весь город…
        История эта рассказывалась не в первый раз - и, как догадывался Стефан, для навостривших уши державников. Один с тяжелым остландским прононсом стал громогласно благодарить покойного Гамулецкого - ведь продай пани трактир, так и приютить их, сирот, было бы некому.
        - Не забывай, нам еще на ужин, - вполголоса предостерег Белта. Стан набросился на колбаски так, будто был тем самым голодным студентом.
        - Мать с тобой, до ужина я еще трижды проголодаюсь. Они же завели здесь остландскую моду, раньше полуночи за стол не сядут…
        В Цесареграде действительно начинали ужин безбожно поздно. Шутили, будто это оттого, что в такой серости не разобрать, когда ночь, а когда день. При покойной цесарине двор еще соблюдал какие-то приличия, хотя и так расходились незадолго до рассвета, а вставали далеко после полудня. При Лотаре же веселое общество и вовсе стало просыпаться к вечеру, а в Швянте давно стало хорошим тоном не отставать от столицы.
        Льетенанта Стефан знал: это был родственник цесаря, такой же голубоглазый и светловолосый - как, впрочем, большинство знакомых Стефану остландцев. Резиденцией ему служил Княжий замок, чудом сохранивший старое название. Первое, что бросалось здесь в глаза, - непомерная роскошь. Державники тащили в замок все трофеи, которые могли найти, будто их нагромождение могло служить защитной стеной; будто роскошь эта утверждала их власть над княжеством. Госпожа Фогель, солидная и чуть суетливая, с видимым удовольствием провела Стефана по коридорам, демонстрируя сверкающие люстры, древние вазы и картины на стенах. Наверное, задумайся он как следует, смог бы назвать все дома, в которых эти картины висели раньше. В Цесареграде поговаривали, что Швянтом правит не льетенант, а льетенантша; это не было правдой, но по гордому виду супруги Фогель Стефан понимал, что все трофеи были собраны здесь по ее просьбе.
        Столовая тут была чуть ли не богаче, чем в Цесарском дворце. Возможно, этим богатством чета Фогелей утешалась при мысли, что из дворца их отослали. Собравшиеся гости приняли Стефана с подчеркнутым и неестественным радушием. Заговорщически посмеиваясь, напоили чикийским, которое дома считалось контрабандным. На обеде кстати оказался маршал Керер, которому подчинялся тот самый гарнизон. Вот и ездить не пришлось…
        Стефан рассказал о том, что произошло, - хотя госпожа Фогель прикрывала рот рукой и зычно призывала не говорить об этом за столом. Маршал нахмурился.
        - Это недопустимо. Я понимаю ваше негодование, князь. И я не в первый раз это вижу. Люди оказываются слишком далеко от дома. И думают, что им все позволено. Вернутся домой - так все спишется, что там!
        Маршал не на шутку разнервничался, и Стефану показалось, что сейчас он схватится за воротник, как Вуйнович. Он вообще был чем-то похож на старого генерала - а может, все вояки мира каким-то образом походят друг на друга.
        Маршал Керер занимал теперь палац Белта. Наверное, этих семи лет ему хватило, чтоб справиться с разгромом, который учинили там остландские солдаты. Стефан видел разоренный палац только мельком, когда скакал по разрушенному Швянту, торопясь попасть домой. И сегодня избежал искушения пройти мимо. Не станет князь Белта, как нищий, заглядывать в окна собственного дома. Когда-нибудь…
        - Я лично прослежу, чтоб такого не повторилось, - нахмурился маршал.
        Льетенант сочувственно кивал и прищелкивал языком. Супруга косилась на него недовольно: видимо, прищелкивание это успело ей надоесть.
        - Вот поэтому, - сказал Фогель, ловко ухватив с подноса рюмку рябиновки, - я и поддержал всецело ваше, князь, предложение о принятии белогорцев на военные должности. Не зная землю, нельзя с ней справиться.
        - Верно. Военный верен не крови, а присяге, - веско сказал маршал.
        - Я бы на вашем месте был более осторожен, - вступил в разговор еще один сиятельный гость. - Вы же знаете, как говорят - прекрасная страна, но дикий народ… Вас я, разумеется, не имел в виду, князь…
        Весело было за ужином - и куда больше блеска, чем в поместье Белта. Белоснежные скатерти, сверкающий хрусталь, хрустальный смех. Перемены блюд Стефан отчаялся считать, а чикийское в этом доме, кажется, не переводилось. Супруга льетенанта неплохо играла на пианино и перемежала старинные белогорские мелодии - все больше печальные - залихватскими остландскими. Белта улыбался хозяйке и вспоминал виселицу на площади.
        Когда от музыки начала болеть голова, Стефан отошел в небольшую залу, примыкающую к столовой. Тут горел свет, стояли кувшины с розовым вином и вазы с конфетами. А на стенах - снова картины, только на сей раз художника он не знал. Зато узнавал сюжеты - основание храма на Белой Горе, свадьба княгини Магды, вход князя Адальберта в Швянт…
        - О, вам нравятся эти картины? - На рукав ему опустилась пухленькая ручка госпожи Фогель в белой перчатке. - Это, знаете ли, совсем новый художник, такое, видите ли, открытие… И рисует только вашу историю, но зато как рисует! Я сказала Георгию - давай закажем ему твой портрет, ты ведь теперь тоже часть белогорской истории! И посмотрите, посмотрите, как он нас изобразил! Такая красота!
        Князя ухватили и потащили к портрету, где во весь рост были нарисованы льетенант и его жена. У Фогеля был величественный вид: он сидел на Княжьем троне в горностаевой мантии и сжимал булаву. Гордая его супруга стояла за спиной мужа, а на плече у нее сидела белая ласточка.
        - Действительно, - сказал он льетенантше, - прекрасный портрет. Вы оба выглядите так… величественно.
        Он узнал и князя в горностае, и его жену. Эту легенду знала вся Бяла Гура: об узурпаторе Матеуше, которого жена-ведьма подговорила на убийство избранного князя и на другие не менее достойные дела. Кончили оба плохо: Матеуша разорвала озверевшая толпа, а вдова его бросилась в реку…
        «А ведь Бойко был прав, драться можно не только шпагой…»
        Выбраться из гостей удалось им только к следующему вечеру. В дороге Корда, видно, пристыженный из-за чувства своего к пани Гамулецкой, начал вдруг говорить о деньгах.
        - Они не понимают, - говорил он, пока они ехали мимо маленьких, аккуратных, уходящих в бесконечность полей. Непогода кончилась. Воздух потихоньку наливался теплом - уверенным, летним. - Не понимают, что найти деньги - это лишь полдела. Надо еще переправить их во Флорию так, чтоб не спохватились державники…
        Стефан все больше замечал, что друг говорит - даже не с акцентом, но с другой интонацией, чуть задирая вверх каждую фразу. Да у него и самого наверняка есть акцент…
        - За храмами следят, - сказал он. - Потому это безнадежный вариант. Едва не каждый священник у тайной службы на примете. Обожглись в прошлый раз, теперь дуют на воду.
        - Через друзей пани Яворской…
        - А ты думаешь, что за ее салоном не наблюдают? Конечно, они делают это вежливо, но она вдова Яворского, Стан, этого им хватает… Вот если б только… Может быть, ты знаешь кого-нибудь среди чезарских ростовщиков?
        Тот мягко рассмеялся.
        - Стефан, друг мой, чезарские ростовщики давно уж нашли себе работу, и если они станут хранить чьи-то деньги, то это будут деньги цесаря.
        - Нельзя ли обратить их на нашу сторону?
        - Разумеется, можно, но лишь в том случае, если ты сможешь заплатить больше…
        Корда замолк. Потом вздохнул.
        - И о чем нам приходится говорить, друг мой!
        Стефан пожал плечами.
        - Может быть, все это пойдет нам на пользу, - сказал он. - Насколько легче будет объединиться сейчас, когда ни у Белта, ни у Самборских ничего нет, все забрали и можно подумать наконец о чем-то, кроме себя… выше себя. И те, кто раньше зубами готов был вырывать друг у друга княжескую булаву, теперь заботятся о другом. О свободе, которую мы… чего уж там говорить, сами отдали. О единстве, которого среди нас никогда не было.
        - Осторожней, Стефан, - засмеялся Корда, - еще немного и тебя примут за романтика!
        - Не дай Матушка. - Белта повел плечами.
        Потом ехали молча. У Корды выражение лица сделалось мечтательным - видно, грезил о пани Гамулецкой.
        Поместье спало, крепко и глухо, даже собаки молчали. Стефан вспомнил вдруг те лихорадочные дни, когда Яворский остановился у Белта на пути в Швянт. Войско его было слишком большим, чтоб всем найти приют под крышей, и повстанцы отправились ночевать прямо в поле. Жгли костры и пели до самого рассвета - будто на праздник собирались…
        Уже когда выезжали на ведущую к дому аллею, Корда спросил:
        - Что ты собираешься делать?
        - Я? - Белта скривился. - Ползать на коленях перед Лотарем, пытаясь остановить войну. Только удержав ее, можно удержать… все остальное. Я плохой революционер, Стан, я знаю, но я могу еще стать хорошим сыном.
        - А если не удастся?
        - Вернусь домой, - сказал Стефан.
        - Ты мог бы… - начал Корда.
        - Не мог бы. И не стану.
        Уезжал он первым; даже Корда проведет еще в Белта несколько дней, прежде чем скакать к границе. Когда он прощался с домашними, Юлия стояла чуть в стороне. Стефан подошел поцеловать ей руку, и она торопливо выпростала из кармана юбки образок Матери.
        - Наденьте его и носите. Это не эликсир, но поможет…
        Стефан взял образок, мимолетно коснувшись ее холодных пальцев. Спиной он ощущал - так же ясно, как это касание, - настойчивый взгляд отца.
        Он обернулся. Старый Белта смотрел прямо на него. Подагра у отца совсем разыгралась, и стоял он опираясь на палку.
        - Как же мне не хочется вас оставлять, - искренне сказал Стефан. Старый князь неловко шагнул ему навстречу, притянул к себе одной рукой.
        - Ты вернешься, - сказал он сухо и яростно. - Вернешься. Скоро.
        - Только, ради Матери, дождитесь от меня вестей…
        Выспаться Стефан опять не успел и на окружающее смотрел тупо, будто через туман. Это было хорошо: когда чувства притуплены, боль меньше ощущается, а уезжать из княжества - возвращаться в Остланд - было больно. Он то дремал в карете, то просыпался и жадно смотрел в окно, пытаясь наглядеться напоследок, и в голове стучали слова той песни Бойко:
        Когда гром пробьет,
        Помни, патриот,
        О раз данном слове.
        Как гроза пройдет,
        Розой расцветет
        Твоя капля крови.
        Вечер настал быстрей, чем Стефан ожидал. Они с кучером поужинали в придорожной таверне и снова двинулись в путь. Кучер будто понимал его желание поскорее разрубить нить, связывающую с домом.
        Равномерное покачивание темноты за окнами в конце концов усыпило Стефана, и из забытья он вылетел, только когда карета резко встала, и едва не спросил: «Приехали?»
        Лишь через несколько секунд он понял, что остановились они в глубоком лесу. Колесо слетело? Но толчка он не почувствовал…
        Стефан сжал рукоять сабли и, резко открыв дверцу, выпрыгнул из кареты.
        Их было трое. Три фигуры в длинных балахонах застыли на дороге, преграждая путь. Кучер, впрочем, уже никуда не торопился - сидел, свесив голову на грудь, будто так, посреди дороги, вдруг задремал.
        - Зачем вы убили моего кучера? - только и хватило его сказать.
        - Не убили, - сказала одна из фигур знакомым голосом. Стефан выдохнул.
        - Пан Стацинский… Что, рана уже зажила?
        Глава 7
        Фигуры на дороге были странно неподвижны и в этой неподвижности неумолимы. Будто мертвецы, вставшие из гроба, чтоб перегородить путь убийце.
        - Благодарю за беспокойство, - сказал один из них голосом Стацинского. - Рана вполне зажила.
        - Генерал Вуйнович очень за вас переживал. - Стефан глядел поверх их голов и видел только пустую дорогу и ночь за ней. - Пошлите ему хотя бы письмо, у старика больное сердце…
        - Это он? - спросил тот, что стоял справа, повыше и потолще двух других.
        - Он, - подтвердил юнец.
        - И что же вам теперь от меня нужно, пан Стацинский? Вам и вашим… друзьям?
        Хотя он знал уже, что им нужно. Войцеховский писал в том письме - анджеевцы не могут начать охоту, не убедившись, за тем ли охотятся.
        Что ж, теперь убедились. И дернул же его бес полезть в ту дуэль…
        - Мы из ордена Святого Анджея. Мы пришли подарить вам покой и свободу.
        Сабля легко выскользнула из ножен, удобно легла в руку.
        - Зачем это? - спросил высокий и ступил вперед. Лица его было не разглядеть. - Не сопротивляйтесь. Для вас это не имеет смысла.
        - Боюсь, я вас не понимаю.
        - Мы знаем, кто вы, - продолжал тот, приблизившись еще. - Ваша мать - Беата Шалай, вампир. Вы еще не стали полноценным вампиром, но это дело времени.
        - Вы ошибаетесь, - холодно сказал Стефан. - Кажется, вы с кем-то меня спутали. Я князь Стефан Белта, и я настоятельно прошу вас уйти с моего пути.
        Он подошел к кучеру, дотронулся до шеи: жилка билась, хоть и медленно. Значит, в самом деле не убили. Можно выпрячь сейчас одну из лошадей, но это будет выглядеть как бегство.
        - Полно, князь Белта, - сказал анджеевец. - Другим врать можно, но уж себе?
        Он остановился.
        - Что вам нужно?
        - Я уже сказал вам. У вас не такой уж большой выбор, ваша светлость. - Ласковый, осторожный баритон с сочувственными нотками. Явно научен разговаривать с нечистью. - Умереть или самому стать убийцей и навсегда утратить Свет. Мне не представляется, что князю Белта захочется провести вечную жизнь в поисках очередного глотка крови…
        - Вы же не думаете, что такое убийство сойдет вам с рук? Отойдите, мне нужно ехать.
        Голос прозвучал слабо и одиноко, как у человека, говорящего с самим собой.
        - Это честно, - сказал анджеевец. - Вы умрете человеком, более того - мучеником, так что сразу займете место в чертоге нашей Матушки.
        Он помолчал.
        - Ваша кровь не ваша вина, князь, вы не могли выбирать. Но сейчас выбирать вы можете. Вы еще никому не сделали зла.
        Стефана вдруг взяла злость.
        - Хороший же это выбор, если вы втроем явились убеждать меня одного…
        - Нас трое для того, чтобы провести ритуал, - сказал анджеевец. - И позаботиться о том, чтобы ваша бренная оболочка… не причинила никому вреда. Князь, вы сами разве не устали еще носить это проклятие?
        Лес молчал. Ничто не трещало ветками, не ходило, не дышало за плотной еловой стеной. Как во сне. Колдовство какое-то… И очень четко говорил анджеевец - будто доктор, излагающий больному смертельный диагноз.
        - Самое страшное, что, как бы вы ни сопротивлялись, чужая кровь все равно возьмет свое. Поверьте, я много видел таких, как вы. Тех, кто подходит к черте. Это кончается всегда одинаково.
        В темно-голубом небе показалась на секунду луна. Не показалась даже - почудилась только неверным серебряным проблеском и пропала. Стефан отчего-то подумал о письме господарю Драгокраины, которое поручил составить помощникам, - наверняка же не составили, дожидаются начальника, ведь известно - пока гром не грянет… И что решат с чеговинской миссией? Не говоря уж о записке, которую он собирался подать цесарю по возвращении…
        - Вы долго прожили… почти человеком и можете питать иллюзию, что так будет и дальше. Но только собаки уже начинают лаять при вашем приближении, и на солнце вы выходите все реже и реже… я прав, князь?
        «Прав, - подумал Стефан. - И что я устал - тоже прав».
        - Человеку этого не выдержать. Создание, наделенное Светом, не может долго жить без солнца. Посланный Матерью в этот мир не может питаться себе подобным. Вы этого не выдержите, князь. Или станете нечеловеком. И нам все равно придется… выполнить долг. Только Свет мы вам подарить уже не сможем.
        - Как это будет? - спросил он против воли.
        - Быстро. Брату Ротгару можно доверять.
        Стефан медленно опустил саблю. И спохватился:
        - Стойте. Что же вы сделаете с моей бренной оболочкой?
        - Зачем вам об этом знать? - В голосе монаха зазвучал легкий упрек.
        Вряд ли тело найдут. Этих, наверное, в любом случае не свяжут с убийством - появились ниоткуда, никуда и сгинут. А погребение Стефану устроят на перекрестке, как… матери.
        Как там в глупой песенке, которую пела Ядзя? «И никто не узнает, где могилка моя…»
        Не узнает. Князь Белта уехал в Бялу Гуру и там исчез. И неясно, по какую сторону границы. Цесарский советник с соколом на гербе, будь он неладен. Этого хватит, чтоб поджечь солому.
        - Простите, господа, - сказал Стефан, делая шаг назад, к лошадям, - но у меня сейчас другие планы.
        Те не шелохнулись.
        - Феликс, - сказал монах. Будто собаку натравливал.
        Феликс кинулся. На сей раз Стефан этого ждал, ступил в сторону и тут же, не давая мальчишке опомниться - в атаку. Нечего ждать, со Стацинским дождешься, пожалуй… Второй раз он вряд ли попадется на тот же крючок… не попался. Парировать. Еще.
        - Пан Стацинский, в прошлый раз я вас пожалел, но, видит Матерь, вы становитесь навязчивы…
        - Вы… не совсем правы, князь. - Улыбка совсем дикая. - Это я вас пожалел, и вы… об этом знаете.
        Неужто и сам Стефан был таким же наглецом лет в семнадцать? Тогда неудивительно, что воевода долго не вытерпел…
        А в глазах у Стацинского было желание убивать. Голое, неприкрытое. Возможно - за братьев и отца. Возможно - за ту заброшенную могилу за оградой кладбища. Но ясно: насытиться убийствами брату-анджеевцу еще не дали.
        Замедлиться. Сделать вид, что устал. Задыхается.
        - Пан Стацинский, в той могиле - ваша сестра? Это вы ей носили цветы?
        Юнец втягивает воздух, сбивается с ритма - на миг, но этого хватает. Короткий удар в голову - мальчишка валится в траву, тихо, как срубленное дерево.
        - Отойдите, - говорит Стефан двум другим. - Достаточно. Не хочу драться с божьими людьми.
        Крупный мягко смеется - зубы такие белые, что в темноте сверкают. Стефан еще успевает пригнуться, уходя от удара кривой сабли, - когда Ротгар успел зайти сзади?
        - А ну иди сюда, нечистое семя. - В голосе должен бы звучать гнев, но его там нет - вообще нет эмоций. Анджеевец теснит Стефана подальше от дороги, от лошадей. В открывшемся вороте у него Белта видит тот самый медальон - а потом уже не видит ничего, кроме пляшущих лезвий. Сабля ходит размеренно, как мельничный жернов. Стефан задыхается - уже непритворно. Анджеевец быстрее, опытнее Стацинского; это вам, князь, не с детьми сражаться… Просто, без изысков, неутомимо. Смертельно.
        Земля скользит под ногами. Только бы не оступиться, только бы…
        Он забыл про третьего. Отступив - почуял его за спиной, рванулся в сторону.
        - Смиритесь. - Голос как сквозь вату в ушах. - Смиритесь. Хватит. Умрите человеком.
        - Князь, с двоими вам все равно не справиться, это глупо…
        Он сумеет. Их всего двое. Отойти к дереву, быстрее… не пускать за спину… что ж он так устал, рука еле движется, а эти двое как заведенные…
        И солнце светит с медальона, слепит, яркое, безжалостное…
        Пот залил глаза, и Стефан не сразу увидел, как пикирует сверху что-то черное, крупное, вклинивается между ним и анджеевцами. Будто клок ночного неба оторвался и слетел на землю. Монахи на миг застыли, вытаращив глаза, и тут же, опомнившись, разом бросились на крылатого. Но его было не достать, он скользил между монахами легко и бесшумно, как кусок черного шелка. Стефан едва успевал за ним следить - перед глазами было размыто. Увидел только, как сперва валится на колени брат Ротгар и тут же с разрубленным горлом отлетает третий.
        Войцеховский остановился, отер темные капли со щеки и со вкусом облизал пальцы.
        Стефану едва заметил своего спасителя; ему хватило увидеть кровь, выхлестнувшую из горла брата Ротгара. Голова закружилась, будто он не ел невесть сколько дней. Даже руки задрожали, когда он представил себе, как рухнет на колени у тела, приникнет к ране и станет пить, давясь и захлебываясь, слизывая яркие капли с кожи и с подгнившей травы. Это не могло быть плохо, не могло быть неправильно, что может быть плохого в утолении жажды?
        - Постойте, - Войцеховский удержал его за локоть, - он уже мертв. Не стоит пить мертвое, это… не способствует пищеварению.
        Стефан отшатнулся, судорожно нащупал на груди образок, сжал.
        Мать добрая… да что ж это.
        Образок был теплым на ощупь, будто все еще хранил тепло рук Юлии. Жажда слегка отступила. По крайней мере, он уже мог думать. Стефан отвернулся от тела, задышал глубоко, вбирая в себя влажную зябкую свежесть леса, кисловатый запах хвои, гнили от прошлогодних листьев.
        - А, - сказал вампир, - вот этот живой… Только осторожнее, серебро…
        Стацинский лежал в забытьи, жалостливо раскинув в стороны тонкие руки. Хоть рисуй картину - младая жертва на поле брани. И надо же было…
        - Не нужно, - сказал Стефан.
        Войцеховский отстранился торопливо, как человек, совершивший бестактность.
        - Разумеется, это ваша добыча, князь. Я бы никогда не польстился на чужое…
        - Я не собираюсь его трогать, - сухо сказал Белта.
        - Медальон можно убрать. Попробуйте подцепить лезвием…
        - Не собираюсь, - повторил Стефан.
        Войцеховский посмотрел искоса.
        - К чему такое милосердие? Это не невинная жертва, это человек, который сам пришел убить вас.
        Стацинский дернулся, застонал, попытался перевернуться на бок.
        - Вы просто не знаете, что это за кровь, - вздохнул Войцеховский. - Такой возраст, такой темперамент…
        Мать предобрая. Они и в самом деле обсуждают это… как светский обед.
        - Пойдемте, - позвал Стефан. - Пойдемте отсюда.
        Дело сейчас было не в Вуйновиче и не в матери Стацинского - он просто не хотел, чтоб юнец становился добычей. Противник, враг, пусть и неприятный, - но не добыча.
        Оставлять раненого волкам было неловко - но надо уходить, и быстрее. Дорога проезжая, Стацинского кто-нибудь подберет. Вряд ли тот станет объяснять, как именно заработал рану. Скорее всего, сюда пришлют следователя… здешним следователям не привыкать иметь дело с кровопийцами.
        С людьми твоей крови, как сказал бы пан Ольховский.
        Знать бы еще, как анджеевцы оказались на этой дороге…
        - Кони у них привязаны недалеко, - пояснил усевшийся на облучок мрачный Войцеховский. Будто бы мысли читал… может, они и это умеют. - Я видел, когда летел над лесом. Что же вы ездите по таким дорогам без сопровождения, мой светлый князь?
        Сейчас это и самому ему казалось глупым. Но так не хотелось брать с собой соглядатаев, и потом… Это ведь родная страна. Здесь никто не тронет.
        - Наверное, потому, что могу рассчитывать на вашу помощь… - Голос Стефана слушался плохо.
        Вампир поводил рукой перед лицом кучера, щелкнул пальцами: тот распахнул глаза, будто по команде. Войцеховский поморщился. Они забрались в карету, и кучер тронул, как ни в чем не бывало зычно погоняя коней. Стефан отыскал бутылек с эликсиром, торопливо отпил жгучей жидкости прямо из горлышка, откинулся на сиденье. В карете было тепло, надышано, тихо. Стефан на несколько минут прикрыл глаза, и ровный конский топот едва не усыпил его.
        Он потряс головой. Сказал Войцеховскому:
        - Я очень признателен вам за вмешательство.
        - А по вам и не скажешь, - откликнулся вампир. Он барабанил белыми пальцами по дверце кареты и, кажется, был не в настроении.
        - Отчего же.
        - У вас есть пистоли?
        - В ящике, - смутился Стефан.
        - Я бы советовал вам зарядить их и носить при себе. По меньшей мере, по эту сторону Стены. Для человека в вашем положении вы непозволительно беспечны.
        Стефан как завороженный глядел на его пальцы. Тонкие, неестественно гладкие и белые. Он не понимал, как другие обманывались, принимая Войцеховского за человека. Живого человека.
        - Я на самом деле безмерно вам благодарен. Я недавно только узнал, что вы обо мне пеклись с рождения. Отец не хотел рассказывать.
        Вампир рассмеялся:
        - Зная князя, я не удивлен…
        - Только теперь я понимаю, как многим вам обязан. Но мне хотелось бы знать причину…
        - Не будьте так подозрительны, князь Белта.
        - Прошу прощения, если оскорбил вас. Но из-за всех этих событий… я понимаю, что чувствовал мой прадед, когда разрывался между Остландом и Саравской унией…
        - Ваш уважаемый предок был уверен, что сделал правильный выбор. А вы теперь расплачиваетесь…
        - Если бы только я…
        За окошком кончился лес и начались поля. Далеко и бесконечно одиноко промелькнули огни какого-то хутора.
        - Нас мало, - сказал Войцеховский. - И каждый из нас под угрозой. Поэтому не удивляйтесь моему желанию защитить родную кровь. Увидь вы вашего соотечественника в беде, разве не попытались бы ему помочь?
        - Возможно.
        «Но не с такой же настойчивостью…»
        - Коли уж мы заговорили об истории… что это был за Михал, о котором вы упоминали в письмах? Неужто тот самый?
        Единственный Михал, которого смог припомнить Стефан, был давним, почти сказочным господарем Драгокраины. Кажется, он оказался последним властителем своего имени. После его смерти страна погрузилась во тьму и смуту, из которых спустя время поднялась нынешняя династия, Костервальдау. Судя по старинным текстам, Михал был крепким правителем и блестящим военачальником. Но запомнили его прежде всего вампиром, при котором распивать кровь считалось грехом не бoльшим, чем согреваться рябиновкой.
        Войцеховский кивнул.
        - В его время наша кровь считалась благородной…
        - И свергли его, если я не ошибаюсь, за то, что он пил слишком много неблагородной крови…
        - Нет, - сухо сказал вампир и замолчал надолго, но потом, видно, не в силах уйти от больной темы, заговорил снова: - У людей превратное представление о роде Михала. Тогдашние правители пили у подданных не меньше крови, чем нынешние… но хотя бы делали это честно. Господаря убили не противники нашей крови, но сторонники унии. Разумеется, народу объяснили, что сражаются с кровопийцей. Михал видел дальше их, он понимал, что уния по сути своей невозможна… Посмотрите на них сейчас! Благородные саравы! Николае, который прибегает, стоит Остланду посвистеть. Но кто будет прислушиваться к голосу разума, когда в нем говорит честолюбие?
        - Никто, - тихо сказал Стефан.
        Вампир будто опомнился.
        - Простите. Теперь я и вас задел.
        - Ну что вы. Это я, кажется, обидел вас, рассуждая о том, чего не знаю…
        Удивительно было, как оживала древняя, давно ставшая мифом история. Будто поднялась пыль со страниц дряхлого учебника. Войцеховский говорил о тех событиях так, будто был им свидетелем… а ведь, пожалуй, и был…
        - Вы драго?
        - Только частично. Но в моих венах течет кровь Михала - как и в ваших, князь. Глупо это отрицать и так же глупо с этим бороться.
        С двоими вам все равно не справиться, это глупо…
        Стефан снова погладил ладанку на груди.
        - Что же вы так за нее цепляетесь? Поклоняетесь чужой Матери, в то время как вашей собственной матери такие же… адепты отрубили голову?
        Слова его прозвучали горько - он и впрямь обвинял Стефана в предательстве.
        Как будто других обвинений недостаточно.
        - И если вы так упорны в своей вере, зачем же сражались против тех, кто нес вам Свет? Вы хотели жить, правда, князь Белта? Каждый из нас хочет жить…
        - Я… - начал Стефан, но в нос ему снова ударил терпкий, стойкий запах крови; вспомнились тела в придорожной траве. Съездил на родину, ничего не скажешь…
        Чтобы не думать об этом, он спросил:
        - Я хотел узнать - кто тот ваш «родственник», которому я обязан протекцией при остландском дворе? Не мешало бы поблагодарить его…
        - О, с той поры много воды утекло. Не думаю, что он все еще при дворе; да и в любом случае имя его ничего вам не скажет.
        Стефан хотел было настоять, но вампир вдруг оживился:
        - Вот мы и подъехали к границе. Что ж, до Стены я вас проводил, но дальше - заклинаю вас! - будьте же осторожны, племянник.
        - Хорошо… дядя, - только и сказал Стефан; а в следующую минуту он остался в карете один.
        Остаток дороги ему было о чем подумать. Не об анджеевцах - их оказалось неожиданно легко выкинуть из памяти, как и женщину в черной шали на перекрестке дорог. Образы эти развеялись вместе с ночью и вспоминались смутно, как плохой сон, только рука саднила по-настоящему. Он баюкал ее неосознанно, занятый куда более реальными заботами. Стефан и до отъезда знал, что ему не рассказывают всего о Бялой Гуре, но теперь смог в этом убедиться. Ведь не сообщили ни о крамоле среди студентов, ни о бунтаре-священнике… Он отчасти понимал тайную полицию - сам бы не стал лишний раз напоминать о таком бывшему инсургенту. Тем более что бывших инсургентов, как оказалось, не бывает. Но если бы речь шла только о Бялой Гуре. А теперь поди узнай, какие еще иностранные дела скрывают от советника по этим самым делам.
        Сделать вид, что ничего не заметил, не выйдет. Придется составлять оскорбленную записку в адрес Кравеца, заранее предвкушая, как будет над ней потешаться вся служба.
        С другой стороны - хотелось бы знать, сколько из известного полиции известно самому цесарю…
        Когда подъезжали к границе, в воздухе потянуло морозом. Как будто из-под Стены сквозило. Все-таки в Бялой Гуре была уже весна, а здесь зима доживала свои последние озлобленные дни. Словно дверь захлопнулась за Стефаном, когда карета миновала Стену и стражников с белесыми невыразительными лицами. Захлопнулась - и Мать знает на сколько еще отрезала его от дома. У пограничной деревни земля все еще сияла по-весеннему темными прогалинами, но позже повозка зачавкала по размытой подмороженной глине, а потом и вовсе выехала на нетронутый снежный наст. Стефан поежился, вытащил из саквояжа бумагу и чернила, кое-как пристроил на коленях. До столицы еще полтора дня пути, у него хватит времени на подробный доклад…
        Он продолжал писать и в трактире, где остановились на ночь. Постояльцы давно затихли, безжалостно чадящие свечи догорели почти до основания, а перо все носилось по бумаге, подхваченное лихорадочным вдохновением.
        Прискорбная ошибка, которую совершают Ваши слуги, желая лучше служить Вашему Величеству, в том, что, хотя Бяла Гура уже более века является в той же степени частью Остланда, что и любая другая его провинция, ее все еще рассматривают как завоеванную территорию. Все печальные случаи, о которых узнавал я от Ваших слуг и от моих соотечественников, подтверждают эту мысль. С населением завоеванного княжества надлежит обращаться со строгостью, если не с жестокостью, иначе не удастся удержать его в повиновении; трофеи следует немедля вывозить, чтобы в случае внезапного контрнаступления не лишиться полученных богатств. Бесчинства, творимые на чужой территории и с чужим народом, не будут оценены так сурово, как преступления, совершенные на родине. После восстания, в котором и автор сего имел несчастье участвовать, понятны сомнения в преданности некоторых из нас остландской короне. Но то отношение, что я описал выше, еще более вредит Бялой Гуре. Если с человеком вести себя подозрительно, напоминая все время о его порочности, он может вступить на порочный путь, лишь чтобы подтвердить чужое мнение о себе. Так
же и провинция, с которой ведут себя как со вражеской территорией, может вспомнить о бунте.
        По этой причине я и осмеливаюсь напомнить Вашему Величеству о пользе «домашнего правления»…
        Спал Стефан недолго, и ему снилась кровь.
        В карете он перечитал написанное, надеясь, что цесарь не бросит его в тюрьму за вольномыслие. Варианты другого доклада он безжалостно выбрасывал один за другим, и скоро пол кареты был весь усыпан бумажными комками - свидетельствами его бессилия. Все аргументы против открытой войны разбивались об одно: Лотарь никогда не подумал бы об этом сам. А его величество в последнее время принимал только те доводы, до которых со временем мог дойти своим умом. Стефан под конец уже в голос проклинал судьбу, сделавшую его дипломатом, но не давшую надлежащих качеств для этой должности. От огорчения он даже не заметил, как подъехали к столице, и поднял голову только на знакомый звон башенных часов, тяжело разносящийся по воздуху.
        Удивительно - как одна реальность стирает другую. Перезолоченные дворцовые залы снова окружили его, в окна дохнуло влажным, дурно пахнущим холодом, и через несколько часов Бяла Гура уже казалась далеким воспоминанием, едва не сном.
        - Князь Белта! Вы все же вернулись!
        Стефан обернулся. Антон Кравец, начальник унаследованной от цесарины тайной полиции. После своего прихода к власти Лотарь эту службу было упразднил - но что поделаешь, когда столько крамолы вокруг, пришлось восстанавливать.
        - Надеюсь, вы не слишком много поставили на мое невозвращение?
        - Ну что вы, право, князь… Нам вас здесь очень не хватало.
        Странно было возвращаться сюда теперь. Дворец уже не был чужим. Стефан не смущался больше его вымороженной роскоши, не плутал в анфиладах, знал уже, к каким из врагов не стоит поворачиваться спиной, а какие только пошипят и успокоятся.
        Начальник тайной службы пока только шипел - но довольно громко.
        Хотя расстались они почти друзьями. Назревающим союзом с Чезарией тайная служба была озабочена не меньше Стефана и, как ни странно, удивлена. Белта спрашивал себя грешным делом, не для того ли ему дали в руки флорийское письмо, чтобы рассорить с цесарем. Подумав, решил, что вряд ли. Скорее всего, Кравец просто выводил свою службу из-под удара - на случай, если Лотарю письмо не понравится. Так дети в семье подсылают к отцу любимчика, чтоб признаться в общей шалости.
        Кравец был постарше Лотаревой «золотой молодежи», сражался при Креславле, кажется, даже был ранен. Но теперь предпочитал, по его же словам, «предотвращать сражения, нежели сражаться».
        - Как вы нашли свою родину после такого долгого отсутствия?
        - Не такой спокойной, как ваши агенты, когда ее покидали, судя по донесениям. - Что ж, обойдемся без записки… - Порой у меня создается впечатление, что вы чересчур печетесь о моем спокойствии и не желаете ранить мои чувства плохими известиями из Бялой Гуры…
        - Мне действительно казалось, что списки ваших повешенных соотечественников могут испортить аппе- тит…
        Разговор их оборвался - из кабинета вышел Лотарь, что-то рассеянно отвечая суетящемуся рядом придворному.
        Стефан собирался просить аудиенции после, но цесарь уже увидел его. Осекся на полуслове, отослал докладчика нетерпеливым жестом.
        - Князь Белта! - шагнул к нему, не улыбаясь еще, но глаза уже потеплели, обрадовались.
        Стефан не знал, какой будет его встреча с цесарем, и опасался ее. И оказался не готов к этой искренней радости, к явному нетерпению, с которым Лотарь здоровался с остальными - будто отодвигая их с дороги.
        И к тому, как плохо он выглядел, Белта тоже оказался не готов. Посеревшее больное лицо, синяки под глазами, плечи, опустившиеся будто под безмерно тяжелым грузом. Стефан удивлялся спокойствию придворных - но они видели Лотаря каждый день и, наверное, успели притерпеться к его изможденному виду.
        - Наконец-то вы вернулись, Стефан!
        - Прошу прощения за долгую отлучку, ваше величество. Я писал вам…
        - Да, мы получили ваше письмо, князь. И были рады узнать, что вашему отцу лучше.
        - Лекарь сказал, что непосредственной опасности нет, - солгал Стефан. Ему хотелось бы знать, что лекари говорят о самом Лотаре…
        Стоят посреди коридора, близко друг к другу, едва за руки не держатся. Все могут видеть; все могут сделать выводы. Князь Белта снова в фаворе - знать бы, по какой причине.
        Стефан удивлялся не тому, что Лотарь сменил гнев на милость, а собственной глупой, мальчишеской радости от того, что цесарь принял его с улыбкой, что они, кажется, снова друзья. «Я его предаю», - снова напомнил себе Стефан. Можно сколько угодно оправдываться, что предаешь цесаря Остланда, а не друга юности, - и прекрасно понимать цену таким оправданиям.
        Остаток вечера он провел в кабинете, просматривая каждую поданную в его отсутствие бумагу, выискивая, что важного пропустил. Один из помощников - напудренный по старой моде, почти не скрывающий негодования от того, что вынужден подчиняться белогорцу, - долго и выспренне излагал события трех прошедших недель. Обо всем Стефан или знал, уезжая, или прочел в газетах по дороге в столицу. Встревожила его только обильная переписка с Чезарией. И прошение Кравеца о высылке чеговинского посла.
        Вечер застал Стефана врасплох. На Совете его едва не сморил сон. Было уютно, слуги задернули темно-красные шторы, отгораживая мрачный весенний вечер. Зажженные лампы отражались в полированной столешнице красного дерева. Белта пропустил мимо ушей доклад казначея, но встрепенулся, когда Кравец заговорил о Драгокраине.
        Неожиданные перемены в Совете бойар удивили не только Стефана, мало кто понимал, зачем менять коней перед самой переправой. Но уж раз этим интересуется тайная служба - значит, есть о чем беспокоиться. Тем более что обычно Кравец докладывал цесарю с глазу на глаз - а теперь решил вдруг выступить публично.
        Стефан поднялся. Вопреки ожиданиям, его помощники успели не только составить письмо к господарю Николае, но и получить на него ответ. Дражанский государь отвечал, что о переменах этих его остландскому кузену беспокоиться не нужно: некоторые из бойар показались ему недостаточно готовыми к войне.
        - Но вы так обеспокоены по этому поводу… Кто-то из новых советников внушает вам опасения?
        Кравец помедлил. Задумался. Покачал головой.
        - Ни в коей мере, ваша светлость. Меня волнует только поспешность этого решения.
        Говоря, он не сводил глаз непонятного цвета - неопределимого оттого, что взгляд был слишком ярким, слишком цепким, и только эта цепкость запоминалась, - с лица Стефана. Будто выжидал. Знает что-то и не желает делиться знанием с «чужим» советником - это можно понять. Но зачем тогда приходить на Совет? Сказать «А», и промолчать о «Б», и смотреть при этом так многозначительно…
        Уж не стал ли и дражанский совет заглядываться в сторону Чезарии?
        У Стефана по спине пробежал холодок. Надо бы поговорить с тaйником наедине и по возможности без чужих ушей…
        Не успел. Лотарь придержал его за локоть.
        - Вы ведь придете в гостиную, Белта? Нам нужно поговорить…
        По традиции в Зеленой гостиной, прилегающей к цесарским покоям, Лотарь отдыхал от праведных трудов - и принимал только очень близких. Или по очень важным делам.
        Или же Лотарь действительно соскучился по старому другу… или собрался обсудить что-то важное касательно иностранных дел.
        Официальное начало войны, к примеру…
        Зеленая гостиная, хоть и не уступала в роскоши остальным дворцовым залам - все та же богатая драпировка стен, позолота, куда ни кинешь взгляд, малахитовые столики и подсвечники, украшенные изумрудом, - все же казалась более уютной. Тут горел огонь, и Стефану показалось, что попал он в пасторальное семейное гнездышко. На дражанском ковре перед камином возился шестилетний наследник, а рядом в кресле сидела с вышивкой цесарина.
        Лицо ее против огня вырисовывалось темным бумажным силуэтом - такие вырезают барышни в салонах ради потехи. Платье на цесарине было самого простого покроя, единственное украшение - одинокий рубин на шее, но именно строгость наряда выделяла ее среди расфуфыренных придворных девиц и ясно указывала - кто здесь правительница. Как бы ни любил Лотарь охотиться по чужим постелям, ни одна фаворитка не удерживалась рядом надолго. Видно, часы, проведенные рядом со свекровью, не прошли даром…
        Стефан и цесарина всегда относились друг к другу холодно. Он - из-за Лотаря, из-за того, что Доната оставила мужа одного, когда тому больше всего был нужен союзник. Сама она, очевидно, инстинктивно - как всякая женщина недолюбливает мужчин, слишком тесно дружащих с ее избранником, если не она сама причина этой дружбы.
        Доната Слобода, урожденная Костервальдау, приехала в Остланд из Драгокраины. Мать Лотаря пожелала скрепить союз, который, по ее мнению, слегка пошатывался, и ее сыну привезли невесту - чернявую девочку лет четырнадцати. Привлечь в ней могли разве что глаза, томные, с поволокой и тайной. Но цесарю тогда было не до дамских глазок, а сама Доната слишком хотела выжить при дворе, чтоб позволить кому-нибудь еще собой увлечься. Цесарина Доната жила при Остландском дворе уже восемь лет, и до сих пор о ней не ходило слухов - таких слухов, по крайней мере, которые могли представлять опасность. Можно было восхищаться тем, как прямо, не сворачивая шла она по тонкой линии, на которой другая оступилась бы. Была цесарю ровной и спокойной женой и, хоть не стала по-настоящему союзницей, по меньшей мере не мешала. Произвела на свет здорового, красивого сына; покровительствовала сиротам и утешала страждущих - одним словом, заняла все те ниши, которые должна занимать правительница, ни разу не переступив границы, за которой ее присутствие показалось бы излишним. Лотарь как-то сказал, что из всех решений покойной
матери это, пожалуй, единственное, которое он не стал бы оспаривать.
        Не потому, что любил жену, разумеется.
        Ее присутствие удивило Белту. В те минуты, когда он не был занят государственными делами, цесарь держал сына при себе - все равно, сидел ли он у отца на коленях или ползал под столом и хватал советников за ноги, - только б на виду. Но цесарина общества не любила, и в гостиную наследника приводили фрейлины.
        Стефан поцеловал ей руку; Доната одарила его обычным холодным приветствием. Наследник обрадовался Стефану больше: вскочил с ковра, на котором расставлены были в боевом порядке оловянные рыцари, поздоровался церемонно - оттого, что мать была рядом.
        - Я очень лад, что вы велнулись ко дволу, князь Белта, - тщательно выговорил мальчик.
        - Благодарю вас, ваше высочество. - Стефан присел, глядя в темные - дражанские - глаза ребенка. - Надеюсь, вы здравствуете…
        - У меня была плостуда, - гордо объявило высочество и, не дав Стефану выразить сожаления, заявило: - Смотлите, это у меня Клеславль!
        Белта пригляделся. Солдатики на ковре изображали самую знаменитую битву Яворского. Похоже, цесаревича мало беспокоило, что остландская армия в той битве потерпела поражение. В отличие от его матери.
        - Весьма любезно с вашей стороны, князь, было рассказать нашему сыну о восстании, - сказала она, обрывая нитку и отмеривая следующую. - Лучше всего узнаешь историю из уст участника событий. Вот только теперь он, кажется, считает бунтовщика Яворского лучшим воином всех времен…
        - Я искренне сожалею об этом, ваше величество… Я пытался лишь объяснить наследнику, что армия его страны сражалась против достойного противника…
        - О, я ничуть не сомневаюсь в ваших добрых намерениях - кто бы мог в них сомневаться? Но все же хорошо, что нас не слышит покойная цесарина… она могла бы истолковать ваши слова неправильно.
        Цесарь нахмурился. Напрасно она при нем - о матери…
        - Так что же, - Лотарь сделал усилие и улыбнулся, - Стефан, расскажите нам о путешествии, о Бялой Гуре…
        «И о зреющем заговоре, - уныло подумал Стефан. - Непременно, государь…»
        - Я взял на себя смелость и записал некоторые размышления о том, что происходит на моей родине. Может быть, вашему величеству угодно будет с ними ознакомиться…
        Протянутую бумагу цесарь взял без интереса, скользнул взглядом и отложил.
        Стефан рассказывал долго, хотя Лотарь явно думал о другом. Помянул и охоту на оборотня (ребенок забыл о битве и уселся на ковре, раскрыв рот). Но скоро цесарина заявила, что с нее хватит ужасов, а наследнику давно пора спать. Лотарь поднял ребенка с пола, поцеловал в макушку. Стефан отвел глаза, ощутив мгновенный укол зависти. Его цесарь не отпустил.
        - Мне неловко, - признался Стефан. - Кажется, я совершил ошибку, рассказав вашему сыну о Яворском…
        - Он, по крайней мере, заинтересовался историей. Залез в книгу и сам отыскал там расклад битвы. Вот - посмотрите, как стоят солдатики.
        - В шесть лет читать книги о баталиях… Наследник не по годам умен.
        - Ум не обязательно приносит счастье. - Лотарь угрюмо смотрел в камин.
        - Вы несчастливы, ваше величество?
        Цесарь молчал, не отрывая взгляда от огня. Потом выдохнул, резко поднялся и спросил, не желает ли князь Белта прогуляться при луне по весеннему саду.
        Худшего места для прогулки вряд ли можно было найти. Холод, талый снег, голые еще ветви деревьев и скелеты кустарников. В такое время если и гуляют, то по оранжерее…
        Стефан плотнее прихватил у горла тяжелый воротник, ожидая, пока Лотарь заговорит. Одни на пустынных дорожках, со стороны они походили, наверное, на двух призраков, гуляющих по кладбищу.
        - Мне это напоминает наши самые первые прогулки, - осмелился Стефан. Тогда Лотарь мог говорить свободно только вне дворцовых стен, но в то время жива была цесарина - а сейчас?
        - Верно, - кивнул Лотарь. - Я хотел бы знать… Вы по-прежнему друг мне, как тогда?
        Снова «мне», а не «нам».
        - Ваше величество, вы же знаете. Всем, что у меня есть, я обязан вам…
        - Я говорю не об обязанности, - оборвал Лотарь.
        - Что случилось, мой цесарь? - тихо спросил Стефан. Обычно он избегал называть Лотаря своим цесарем. У Бялой Гуры цесаря не было, был выборной князь…
        Кажется, Лотарь понял.
        - Помните, Стефан, - начал он, глядя в сторону, - когда-то вы развлекали меня рассказами о Дикой Охоте, о призраках вашего замка, о красавице, которая сохраняла молодость, купаясь в крови девственниц?
        - Помню, ваше величество, - кивнул князь. Кажется, правы ученые, от безумия в роду не убежать, будь ты на вид хоть самым здравомыслящим человеком.
        А ведь в самом деле - было время, когда он рассказывал наследнику страшные истории… чтобы отвлечь его от других страхов.
        Цесарь будто услышал его мысли.
        - Я прошу вас: если то, что я скажу, покажется вам бредом умалишенного, скажите мне это прямо. Вы всегда были честны со мной…
        Белта осторожно кивнул.
        - Вы отговаривали меня от союза с Чезарией, Стефан. Не только вы, каждый здравомыслящий человек при этом дворе. Вы считаете его гибельным, верно?
        - Я лишь считаю, ваше величество, что капо Чезарии сложно доверять…
        - Он гибелен! - Лотарь впечатал кулак в ствол подвернувшегося деревца. - И я не настолько глуп, чтобы не понимать этого. Но видите ли, Стефан… Моя покойная мать толкает меня на этот союз. И я не могу противостоять ее воле, никогда не мог…
        Он затих. Потом рассмеялся - смехом таким же ледяным, застывшим, как скованные морозом лужицы под ногами.
        - Ну что, испугались? Цесарь ваш все-таки унаследовал семейную болезнь…
        - Постойте, государь… Отчего вы решили, что покойная цесарина… влияет на вас?
        - Я слышу ее, Белта. - Лотарь переглотнул. - Я часто ее слышу, стоит только шуму во дворце затихнуть. Она говорит со мной. Приказывает. И я не в силах ей противиться…
        Я поеду с тобой, сын мой. Тебе нечего бояться. Посмотри, какая луна…
        - Так, - медленно сказал Стефан, - как если бы все было во сне… из которого вы хотели бы вырваться, но не можете?
        Лотарь резко обернулся.
        - Откуда вы знаете?
        - Я не знаю, ваше величество. Я пытаюсь понять. Вы говорили об этом с вашими магами?
        - Нет, - угрюмо ответил цесарь. - Вы первый, кто узнал об этом.
        - Я чрезвычайно ценю ваше доверие, государь. Но подумайте сами, вы всегда были человеком здравомыслящим, особенно учитывая, что вам пришлось пережить. И мне гораздо легче увидеть в этом попытку… магического влияния, чем, простите, внезапное помешательство.
        - Это невозможно, Белта, - сухо. - Дворец недоступен для магии.
        И именно поэтому кто-то мог догадаться воздействовать на Лотаря вампирьим Зовом. Просто - и вряд ли маги поймут - считается, что вампиров в Остланде искоренили.
        - Дворец защищен. Но от всего ли?
        Лотарь сорвал с ветки одинокий почерневший листок. Растер между пальцами. Повернулся к Стефану.
        - А ведь вы знаете, что это за воздействие, Белта. Только не рассказывайте, что прочитали об этом в книгах…
        - Не в книгах, ваше величество, но в легендах - в таких же, как истории про призраков и Дикую охоту. Были и другие - про рыцарей, которые сбивались с пути вот по такому же Зову.
        Да вам, князь Белта, нужно книги писать, а не меморандумы. И лучше всего - дамские романы.
        - Всем известно, что вы были потрясены гибелью цесарины. А играть на чужом горе подчас очень удобно…
        Сколько же Лотарь терпел, пытаясь не поддаваться Зову, толком не понимая, что с ним. Теперь понятно, откуда круги под глазами… И ведь сопротивляется, что удивительно! Распознал чужую волю, сумел отличить от собственных мыслей… Голубая кровь? Или выдержка, неизбежная для человека, живущего в стране, где жить - уже подвиг?
        - Так что же, - цесарь помрачнел еще сильнее, - раз легенда пришла из ваших краев, так и Зов, наверное, оттуда…
        - Нет, ваше величество, - ответ вышел чересчур поспешным, но и, подумав, он не дал бы другого.
        - Отчего же? Или в Бялой Гуре не осталось никого, кто желал бы ее освобождения?
        - Их очень мало, государь. И ваша дружба с Чезарией им невыгодна. Многие патриоты, вынужденные оставить страну, перебрались туда - пользуясь тем, что капо не выдает со своих земель. Если же это положение изменится…
        - Вы патриот, Белта?
        Спросил резко, как ударил. Будто почву хотел выбить из-под ног. «Матерь предобрая, он все знает, - подумал Белта. - Они перехватили Марека на границе… или за ним самим все же была слежка… он все знает».
        - Да, государь. - Смотреть в глаза. Прямо. - И вы понимали это, когда брали меня на эту должность.
        Лотарь кивает:
        - Понимал.
        Проходит еще несколько шагов по серебрящейся тропинке.
        - Это могут быть и сами чезарцы.
        - Или любая другая страна, желающая Остланду поражения…
        - Иначе говоря, весь мир, - невесело улыбается цесарь. - Что ж, советник, посоветуйте мне, что делать.
        - Для начала обратитесь к вашим магам. Возможно, кто-то из них слышал о таком, а если нет - может справиться в Ученом совете. Будет проще, если мы хотя бы узнаем, что это за… воздействие и откуда оно идет - из-за границы или же прямо из дворца.
        Он говорил очевидные вещи, понимая: Лотарю не совет сейчас нужен, а подтверждение, что он не безумен.
        - Позвольте мне приглядеться к Чезарцу. Нужно понять, чего хочет капо и не он ли все это задумал. И, ваше величество… Мне кажется, сейчас не следует принимать военных решений.
        - Разумеется, - сказал тот с раздраженным облечением. - Неразумно воевать, не зная настоящих врагов.
        Стефан мысленно вздохнул. Теперь только чуть подправить меморандум, написанный в дороге, и Лотарь воспримет его как продолжение собственных мыслей.
        Если бы только удалось не затевать большой войны… Послать в Чеговину обычных «добровольцев» - плохо, подло, но катастрофы удастся избежать. И Марек останется сидеть в Люмьере со своими легионами - пусть себе сидит. Да хоть бы и в Чезарии задержался - теперь не страшно.
        - Ваше величество… Если завтра вы забудете о нашем разговоре и прикажете выступать против Флории… что нам делать?
        Цесарь остановился, засмотревшись на невидимые брызги в опустевшем мраморном фонтане.
        - Я подписал указ сегодня, - сказал он глухо. - О том, чтобы ни одно решение касательно войны не принималось без одобрения Совета. Вы получите копию завтра утром.
        Он стоял ссутулившись, сунув озябшие руки под мышки. Стефан сказал бы, что восхищается им, - но Лотарь примет это за обычную лесть.
        - Вернемся, государь, - сказал он вместо этого. - Здесь становится неуютно. Я не медик, но осмелюсь посоветовать вам горячего вина перед сном или рябиновки…
        Возвратившись к себе, Стефан зажег все нашедшиеся свечи и лампы - будто так было светлее думать. Он понятия не имел, могут ли цесарские маги определить, откуда Зов - да и Зов ли это на самом деле. А если Лотарь все-таки помешался из-за убийства матери и слышит голоса? А самому Стефану Зов теперь будет мерещиться даже в криках уличных зазывал?
        Лотарь никогда не заговаривал о той ночи. Стефан выучил перемены в настроении цесаря, когда взгляд его наливался тяжестью, он становился угрюм, срывался по пустякам. Следовало разговаривать с ним, отвлекать - но даже в такие моменты о цесарине речь не заходила. Возможно ли, что, перебродив в молчании, невысказанное ударило теперь Лотарю в голову?
        Вот только получается слишком много совпадений. Непростительно много.
        Надо было удержать Войцеховского, расспросить его как следует про то «знакомство». Стефан перебирал в памяти придворных, в особенности тех, с кем говорил в первые свои дни в Остланде, но, ей-Матери, не мог припомнить ничего подозрительного.
        Хотя… при такой жизни во дворце, с поздними приемами и днями, полными серого тумана, скрыться не составит труда. Цесареград - прекрасный город для вампиров, сам как могила… Но невозможно, чтобы больной не узнал свою болезнь.
        Хорошо, попробуем по-другому, Чезария - худший из союзников, что могут быть сейчас у Остланда. Значит, вполне вероятно, платит человеку «нашей крови» либо Чеговина, либо король Тристан.
        И, возможно, Кравец прав, когда желает избавиться от послов.
        Послы…
        Стефан застыл посреди кабинета.
        Добрый Ладислас, который говорил с молодым заложником на белогорском, одалживал ему книги и у которого можно было разжиться весточкой с родины… Который замазывает лицо пудрой и носит кафтан еще, пожалуй, времен господаря Михала…
        И которого, если подумать, Стефан никогда не видел при свете дня.
        Глава 8
        Следующие несколько дней сердце то и дело прихватывало острой, резкой тоской по дому. Стоило закрыть глаза, и Стефан снова оказывался в старом особняке и слышал нежные, будто приглушенные временем звуки клавесина. Он не знал, удалось ли Мареку выбраться из Бялой Гуры, и не мог придумать, как связаться с домом. Незамысловатый семейный шифр годился, только чтоб писать о чувствах, которые не хочется выказывать перед цензором. Священников проверяли, как проверяли и студентов Цесарской Академии, на каникулы уезжавших домой. Нарочного советника еще могли выпустить за Стену, не перетряхнув перед этим весь багаж, - но перед поездкой такой нарочный проходил через Тайный отдел. Всем известно, что люди Кравеца могут вытрясти из человека и то, чего он не знает.
        Птице с посланием не перелететь Стену. Старинные трюки - фолианты с помеченными страницами, которые книжники провозили за границу, ожерелья с разноцветными камнями, что торговец забирал в Остланде и отдавал особому покупателю в Бялой Гуре, - все давно известны тайной службе. Оставались, пожалуй, контрабандисты…
        Над этим Стефан ломал голову, когда не был занят депешами драгокраинскому господарю и перепиской с чезарцами.
        Послания от капо становились день ото дня все более сердечными. В хитрой вязи вычитывалось, что Чезария обещает Остланду поддержку против короля Тристана с расчетом на давно уступленную Флории провинцию. Вокруг Галленце было немало споров, и века два назад такое предложение никого бы не удивило. Но поверить сейчас, что капо захочет вот так нарушить договор Шестиугольника, подписанный с согласия всех семей Чезарии, - и, значит, отвечать потом перед Семьями… У каждой во Флории есть свое дело, а чего чезарцы делать не станут, так это рубить сук, на котором неплохо сидится… Разве что капо ведет свою игру - но тогда он не стал бы предлагать открытую военную помощь. Золото, оружие, в лучшем случае - отряд наемников… одним словом, то, чем соблазнился Марек.
        Капо оставался хитрой лисой; будь он чуть более откровенен, и можно было бы сказать, что Флория, наверное, в курсе переписки. Но посол на личной аудиенции намекал, что можно сплотить остландские и чезарские силы на южной границе Флории и ударить оттуда. По его мнению, такое нападение стало бы для Тристана сюрпризом.
        - Из чего мы можем предположить, - сказал Стефан на следующем Совете, отодвигая рапорт, - что Остланду пытаются расставить ловушку и делают это не очень вежливо…
        Рапорт этот, с выкладками из писем капо и чезарской миссии, он составлял с удовольствием. Стефану нравилось его занятие. Нравилось, как скользит перо по плотной, чуть желтоватой бумаге с отпечатанным внизу страницы остландским львом, нравилось оттачивать фразы до того, чтоб они звенели, отсекать от слов всякий лишний смысл, добиваться четких формулировок. Так, пожалуй, на службе у цесаря станешь чернильной душой…
        Подобным образом разобранный по косточкам и выставленный на дневной свет прожект казался подозрительным. Но если знать, что решения по таким вопросам принимаются единолично, а советникам - да и генералам - остается лишь кивать, как фарфоровым собачкам на камине… то отчего бы не попробовать? И не заставить цесаря это решение принять?
        О Зове Лотарь не говорил пока никому, кроме магов и, возможно, тaйника. Однако после того разговора в кулуарах снова принялись обсуждать Чезарца. Неожиданный союзник опять превратился в давнего врага, и не только Стефан вздохнул с облегчением.
        - Все же, согласитесь, это выглядит соблазнительно, - сказали из-за стола, - если б мы могли приблизиться к флорийцу через Чезарию…
        Такие вопросы должны бы обсуждаться на совете другого толка - но здесь говорили не о войне, а о намерениях… Из генералов Державы присутствовал только самый молодой, получивший свой чин милостью нынешнего цесаря. Ему хотелось во Флорию через Чезарию; хотелось в какую угодно битву, только бы доказать, что он достоин назначения. Державе пригодились бы более опытные командующие, те, кто служил еще при матушке цесаря, кого Яворский перед битвой показывал издалека своему порученцу. Но они со временем совсем перестали появляться при дворе и в столице…
        И все-таки совет не военный, и за это Стефан неизвестного вампира готов был благодарить.
        - Как гласит их собственная пословица, самые красивые яблоки растут на отравленном дереве, - негромко возразил Кравец. - Не стоит бросаться их срывать…
        - Ваш совет, барон Кравец? - сощурился Лотарь.
        Он сидел, подперев руками голову, слегка горбясь, будто под тяжелым грузом. На спину ему и впрямь давил невидимый доспех - тяжелая магическая защита, которую ставили только на крайний случай, кажется, в последний раз он надевал ее на коронацию… Но коронация - это в худшем случае несколько дней, а теперь предстояло носить доспех, пока не выяснится, откуда Зов. Цесарь и ступал медленно, и передвигался неловко, как старинный рыцарь в полной броне. Но голосов больше не слышал.
        - Я согласен с князем Белтой, ваше величество. Следует продолжать переписку.
        Остальные переглянулись. Как вдруг умудрились оказаться на одной стороне бывший бунтовщик и тот, кто без устали бунтовщиков отлавливает?
        - Мне, - сказал Кравец, - не сообщали ни о каких переменах в Чезарии, которые могли бы повлечь такое решение капо.
        Послы пока оставались в столице. Чезарский, за которым тайная служба ходила и смотрела теперь как за родным ребенком. Дражанский, который почти не покидал дворца, пытаясь добиться вместо смутных обещаний четкой даты начала войны. И чеговинский - ведь война официально не объявлена, и высылать его повода нет. Ладислас, прекрасно зная, что за тучи собрались у него над головой, продолжал созывать балы в Посольском доме, охотиться за картинами и покровительствовать художникам. Казалось, что балы его стали еще более шумными, а поступки - более экстравагантными. То ли пир во время чумы, то ли вызов. Даже люстры сверкали ярче обычного - так что Стефану, когда он зашел в залу, захотелось прикрыть глаза рукой.
        Несмотря на невидимую стену, что окружала Ладисласа в последнее время, гостей у него не поубавилось. Всем было интересно, на что похож посол, которого не высылают де-юре, хотя его стране уже объявили войну де-факто. Среди приглашенных попадались, как обычно, безродные поэты и бедные студенты, в жизни не видевшие заморских фруктов.
        На двоих таких указал ему Ладислас - тощие и юные, они беседовали в дальнем углу и, хоть бросали голодные взгляды в сторону стола, подойти не пытались.
        - Ваши соотечественники. Они недавно поступили в здешнюю Академию.
        Соотечественники воззрились на Стефана с интересом и опаской. Фамилии обоих, насколько Стефан помнил, были записаны в Книгу, но, судя по осунувшимся лицам и протертым локтям камзолов, от состояния семей осталось немного. К пани Гамулецкой бы их, покормить гуляшом…
        - Значит, вы выбрали Цесарскую Академию… Похвально, не все на это решаются, она слишком далеко от дома.
        Не все - но самые дальновидные, понимающие, что Бяла Гура всего лишь провинция, а столичное образование всегда ценится больше.
        - На самом деле, князь, - сказал студент, неприятно похожий на Стацинского, - не то чтобы нам дали выбирать.
        Стефан вгляделся в обоих повнимательнее. Видимо, из родного Университета их выгнали - за запрещенные стихи, за надписи на стенах, за сходки… чему еще они могли научиться у профессора Бойко. Странно, правда, что с «волчьим билетом» их приняли в столице…
        Протекции они не просили - такие, кажется, вообще не умеют просить, но ясно было, зачем Ладислас их позвал. Стефан пригласил студентов к себе на обед - приятно будет хоть один вечер провести, слушая за столом родную речь. И можно расспросить, каким именно ветром их занесло в Остланд…
        - Кажется, - он улыбнулся графу Назари, - я был таким же, когда впервые приехал в Цесареград. Весь двор тогда смотрел волком, а вы первый подали мне руку…
        Они сидели в низких креслах с широко расставленными гнутыми ножками, укрывшихся за колонной. Сюда падал только свет из зала - выходил уединенный уголок всего в нескольких шагах от танцующих. Возможно, уединение здесь было более надежным, чем в посольском кабинете…
        - Моя страна, - с нажимом сказал Ладислас, - никогда не враждовала с Бялой Гурой. А вы, насколько я помню, были чуть постарше…
        - И все же мне повезло, что вы приняли меня. Хоть я и отправился прямиком ко двору цесарины, роли моей в то время вряд ли можно было позавидовать…
        - Господь с вами, князь. Какую бы роль вы ни играли, вы потомок рода Белта. Любой на моем месте счел бы за честь принимать вас у себя…
        - Не все так гостеприимны. Согласитесь, находясь на чужбине, мы скорее стараемся поддерживать свою кровь…
        Ладислас пожал плечами, взял с подноса очередной бокал чикийского. За высоким окном все сыпался дождь, создавая ощущение непрочного уюта.
        - Для послов, ваша светлость, чем шире круг знакомств, тем лучше, - что ваш пример, к слову, блестяще подтверждает… Жаль только, что многие из знакомств будут утрачены, когда я покину вашу гостеприимную столицу…
        - Думаю, это время наступит еще не скоро. Вы же сами видите, как неспешны наши с вами правители. Иногда мне кажется, что они следуют максиме того давнего полководца, который считал, что угроза войны подчас действеннее самой войны…
        - И требует меньше затрат. Как же, помню…
        В голосе Ладисласа слышалось сомнение. Если тот полководец и был прав, то не насчет Чеговины. И ей, и всему Шестиугольнику любое промедление только на руку. Будь Стефан на месте господаря… или на месте Лотаря - атаковал бы сейчас, ничего более не ожидая, без предупреждения, сминая все на своем пути, вспарывая страну по швам… как когда-то атаковали Бялу Гуру…
        - А я было подумал, что вы со мной прощаетесь, князь, - проговорил граф Назари, вертя в пальцах бокал чеговинского стекла.
        Пришлось рассмеяться.
        - Да что вы. Просто… одолела ностальгия. Съездил домой и расчувствовался.
        Он затеял разговор о Бялой Гуре, об обеде в Швянте и сказал будто между прочим:
        - Кстати, один мой родственник говорил мне о вас… Мой дядя по матери, Ласло Войцеховский.
        Стефан вдруг понял, что абсолютно не знает, какой приставить титул - да и есть ли титул у новоиспеченного дяди?
        - Войце… ховский? - Ладислас еле выговорил. - Нет, ей-Разорванному, не припомню.
        Он мог врать или говорить правду - это не имело значения. Потому что Стефан давно понял: Ладислас - не тот, кто ему нужен. Он выглядел молодо, но на лбу его пудра забилась в складки морщин, которые призвана была скрыть, у губ обвисли складки, и рука в тонкой белой перчатке дрожала, когда он потянулся налить еще вина.
        Теперь ему и самому казалось это смешным - подозревать Ладисласа. Наверняка, будь он вампиром, Стефан бы почувствовал…
        Лотарь только раз заговорил о Зове. Цесарю сообщили, будто воздействие это близко к магии крови. Она считалась настолько древней, что ни в одном из королевских домов Пристенья или Шестиугольника ее не употребляли. На колдовство есть своя мода, и эта магия оказалась позапрошлогоднего сезона…
        И все-таки уже заговорили о крови, и выходит, что Стефан прав. А Лотарь упорен и не оставит поисков. Значит, вампира, кем бы он ни был, скоро найдут.
        Стефану хотелось найти его раньше.
        Это раздражало его, будто слово, которое вертится на языке и которое никак не можешь вспомнить. Раньше он избегал светских увеселений, появляясь на приемах, только когда его отсутствие сочли бы за невежливость. Теперь же Стефан каждый вечер отправлялся в бальный зал, в театрик или зимний сад. Завязывал пустые разговоры, отплясывал с дамами, смотрел живые картины - и непрестанно вглядывался и вслушивался. И всякий раз возвращался ни с чем. Да и с чего он взял, что вампир обязательно во дворце? Он мог скрываться в любом из посольств, на тайной квартире, в рыбацкой хижине…
        А ему самому такая жизнь давалась все тяжелей. Слишком много было бьющихся сердец вокруг, слишком много трепещущих жилок, обнаженных запястий, глубоких вырезов, подчеркивающих изгиб шеи… И все труднее сдерживаться. На приемах порой становилось так плохо, что он сбегал на балкон, а то и за пределы дворца, благословляя здешний холодный и мокрый воздух.
        Пан Ольховский рассказывал ему, как в молодости прятался по лесам от державников и как после нескольких недель блуждания и он, и товарищи его не могли думать ни о чем, кроме еды. Раньше Стефан этого не понимал, теперь - почувствовал. Ему снилось, что он пьет - наконец-то может напиться. Он стоял на коленях рядом с телом брата Ротгара и, не стесняясь, лакал кровь. Во сне это было так естественно - и так сладко…
        Он чаще, чем раньше, наведывался в дом на Малой набережной, пытаясь заглушить зов крови зовом плоти. Не помогало; он так четко слышал запах горячей девичьей крови сквозь дешевый парфюм, что голову кружило, - и не от того желания, которое в нем старались возбудить. Как-то Стефан будто бы шутя прикусил свою любимицу Лизу за шею. Та захохотала, а он на какую-то страшную секунду подумал, что вот, можно, - ведь ее никто не хватится потом, мало ли таких пропадает на улице каждый день - а ради такого клиента мамаша на все закроет глаза…
        Он вылетел как оглашенный в мокрую весеннюю ночь, нырнул в туман, клубящийся по переулкам; забыв о кучере, шагал куда глаза глядели, пытаясь успокоить дыхание. И привычно уже сжимал у сердца ладанку.
        «Что же это со мной такое, Матерь добрая…»
        Стефан часто молился, хоть выходило плохо. Он не мог не думать о Юлии, когда смотрел на образок - как она дотронулась до его руки, как обратила на него такой же пронзительный, полный света взгляд…
        Пасмурный и влажный мартовский день. Торжествующе, оголтело кричат птицы. Быстрая и громкая в тот год выдалась весна, с бурлением освобожденных ручьев и шумом новой листвы под ветром. Со свадебными колоколами.
        Отец первый выпрыгивает из кареты, сам открывает дверцу с заново покрашенным гербом. Подает руку худенькой, небогато одетой девушке. Голова у нее замотана белым платком, как у простолюдинки. Она щурится: серые глаза заново привыкают к свету после полумрака кареты.
        Стефан, кажется, видел ее раньше. Когда-то, в детстве, они вместе играли…
        - Это панна Юлия, - говорит отец. - Моя нареченная.
        На высоких ступеньках крыльца она оскальзывается, и Стефан первым успевает подать ей руку. Удержать. Быстрый - будто украдкой - взгляд серых глаз из-под длинных ресниц.
        «Да ведь ей страшно», - думает Стефан.
        - Не бойтесь, - говорит он вполголоса, так и не отпустив ее руку.
        - Не буду, - отвечает Юлия.
        Шестнадцатилетний Марек сидит на софе в комнате брата, подобрав под себя длинные ноги.
        - Нет, ты видел? Верно говорят: седина в бороду, бес в ребро.
        Стефан поворачивается от окна.
        - Даже не вздумай…
        - Не вздумаю, - хмуро говорит Марек. - Девушка-то хорошая. Но старый хрыч каков!
        - Брат… Катажины нет уже три года, а отец… не привык без внимания. Не злись.
        Но Марек злится, поджал губу, выставил подбородок. Он скучает по матери.
        - У него был долг перед паном адъютантом. Вот подрастешь - узнаешь, что такое долг.
        Марек кидает в него диванной подушкой. Промахивается.
        - Пан адъютант просил, чтоб семьи породнились. Но почему б отцу за тебя ее не отдать? Тебе-то она куда больше по возрасту подходит…
        - За меня? - цедит Стефан. - Ты забыл, что я такое? За тебя уж скорее…
        Марек смеется - весело и громко, того и гляди, весь дом поднимет.
        - Ну ты, Стефко, скажешь.
        - Вот и не суди отца. Не тебе судить.
        Брат замолкает. Потом из темноты доносится его шепот:
        - А ведь верно, она красивая, а, Стефко?
        Он поворачивается к окну. Бездумно чертит на стекле, запотевшем от тумана.
        - Верно. Красивая.
        В храме, когда жених и невеста опускаются на колени перед образом Матери и давно простивший отца Марек подает им кольца, Стефан вдруг думает: это навсегда. У отца совсем седой затылок.
        Навсегда. До конца жизни. После свадьбы Стефан то и дело оказывается с ней рядом. Делает то, на что у вечно занятого отца не хватает времени, - а у него времени сколько угодно, он приехал на лето из Университета и слоняется по дому бездельно. Он знакомит Юлию со слугами, показывает имение, растолковывает семейные обычаи. Приносит книги, приходит в гостиную, заслышав звуки клавесина. Сталкивается на лестнице. Все это выходит не специально; просто у него не получается долго ее не видеть. В конце концов отец говорит в шутку:
        - Осторожней, Стефко, а то подумают, что ты за отцовской женой ухлестываешь…
        Тем вечером они встречаются наверху лестницы - случайно. Застывают, робея вдруг, как дети, которым родители не разрешают друг с другом водиться.
        - Я уеду за границу, - говорит Стефан. - Я уже решил.
        Он бы и в самом деле уехал - в Чезарию, во Флорию, к черту на рога, - если б не восстание.
        - Возьмите, Стефан, я сделала это для вас.
        Юлия протягивает ему расшитый кушак. Глаза у нее красные, припухшие - явно шила всю ночь. По белому шелку бежит зеленая вышивка; мягко спадают разноцветные кисти.
        Почти такие же, только с другой вышивкой, достались отцу и брату.
        - Стойте смирно, - говорит Юлия. Она ловко обматывает кушаком его талию, и он, замерев, ловит мимолетное прикосновение ее ладоней. Юлия взглядывает быстро и виновато и тут же опускает глаза. «Хоть бы меня на этой войне убили», - думает Стефан.
        - Эй, пан порученец, что нос повесили? О чем задумались?
        Он вздрагивает. Яворский подошел незаметно; хлопнул по спине, смеется в усы.
        - Простите, пан воевода, я…
        - Могу хоть всю Бялу Гуру поставить, что думаете вы о той ручке, которая вышила этот замечательный кушак… И кто же, простите за нескромность, эта прелестница?
        - Жена моего отца, - ровно отвечает Стефан. Видимо, слишком ровно, потому что воевода вздыхает и говорит, будто о ране:
        - Вот ведь как угораздило… Ну ничего. Дело молодое, пройдет…
        Стефан и сам хотел так думать.
        Только неправда ваша, пан воевода. Так и не прошло.
        Солнце - всегда неожиданное в Цесареграде - вышло вдруг на промытое дождями бледно-голубое небо и сияло так, будто хотело отработать всю весну за несколько дней. Стефан надел шляпу и старался держаться в тени деревьев, но это не помогало. Глаза непрестанно слезились, и жажда так мучила, что он казался себе высушенной гусиной шеей, из тех, что идут на погремушки крестьянским детям. Войцеховский лгал, утверждая, что Стефан сгниет заживо: не сгниет, высохнет… Лотарю же именно теперь пришла блажь вытянуть советника на прогулку в сад. Рядом резвился наследник, то и дело выпрыгивая из-за деревьев и страшно клацая зубами. Его высочество изображало оборотня.
        - Кажется, его высочеству надоело играть в Креславль, - заметил Стефан.
        - Возможно, скоро он будет играть в другую войну, - проговорил Лотарь. Сам он наслаждался солнцем: разглядывал белую бляшку в упор, не боясь ослепнуть, подставлял лицо под лучи. - Когда мы разберемся наконец с этим… недоразумением и дадим ему надлежащий пример. Белта, вы слышали, что во Флории собирают белогорские легионы?
        Эта привычка - заговорить об одном и резко переходить на другое - появилась у цесаря недавно. Полезно, если хочешь подловить собеседника. Говорили, что покойная цесарина тоже любила так беседовать…
        - Разумеется, слышал, ваше величество, - сказал он спокойно. - Хотя порой мне кажется, что ваша тайная служба чересчур щадит мои чувства, скрыть такое не получилось бы…
        - И что вы об этом скажете?
        Стефан остановился под тенью широкого вяза. Сморгнул слезы.
        - Ваше величество, я хорошо представляю себе, что это за легионы. Думаю, некоторых бойцов я знаю лично. Это люди, у которых после восстания не осталось ничего. Многим из них запрещено возвращаться в Бялу Гуру, многим возвращаться некуда. Естественно, они благословляют Тристана, потому что он дал им возможность отомстить за обиды. Все, что у них есть, - это ненависть и отчаяние… и флорийские деньги. Я могу предположить, что эти войска весьма малочисленны, а составляют их юнцы, старики и инвалиды… Или же мирные люди, которые усовестились того, что в прошлое восстание сидели по домам - вы представляете, сколько от таких проку в армии.
        - Да вы знаете об этом больше Кравеца. - Кажется, цесаря это позабавило.
        Стефан улыбнулся.
        - Я знаю Бялу Гуру, ваше величество.
        Он говорил откровенно, не произнес ни единого слова лжи. А о том, кто возглавляет легионы, у него и не спросят…
        - Что вы думаете об их военачальнике?
        Он едва удержался от того, чтоб надвинуть шляпу поглубже. Под вязом было легче, но он предпочел бы сейчас оказаться в темном, прохладном погребе.
        Или в склепе…
        - Я слышал чезарскую фамилию. Мне она незнакома. Очевидно, наемник, приставленный следить за другими наемниками. В конце концов, не думаю, что у них большой выбор. Всех, кто способен был командовать белогорцами, ваша матушка благоразумно… устранила.
        Лотарь кивнул и замолчал, следя взглядом за наследником, который полз к нему по только проклюнувшейся траве, надеясь застать врасплох. Белые чулки на мальчике давно уж не были белыми, лицо раскраснелось, атласная курточка распахнулась. «Интересно, - подумал Стефан, - позволяли ли маленькому Лотарю играть в траве?»
        Цесарь дождался, пока ребенок подберется совсем близко, наклонился и ухватил его под мышки.
        - Ага! Я поймал оборотня!
        Мальчик театрально верещал и болтал в воздухе ногами.
        - Как вы думаете, Стефан, что нам с ним делать?
        - Ну… У вас есть серебряные пули, ваше величество?
        Цесарь с сожалением покачал головой.
        - Тогда думаю, ничего мы сделать не сможем. Оборотни боятся только серебра…
        Мальчик вдруг перестал смеяться и посмотрел из-за плеча отца странным, взрослым взглядом.
        - Какая досада. - Цесарь опустил сына на землю, поправил курточку. Тот показал отцу длинный нос и умчался пугать няньку.
        - Вы бы хотели быть с ними, Белта? - спросил Лотарь.
        - Я здесь, с вами, ваше величество, - тихо ответил Стефан.
        Лотарь улыбнулся короткой, острой улыбкой. Положил ему руку на плечо, как давно уже не делал. Собрался было что-то сказать, но тут из-за деревьев вылетел запыхавшийся паж.
        - Ваше величество… Барон Кравец просит его принять. Я сказал, что вы на прогулке, но барон настаивает…
        - Зови.
        Кравец приблизился чеканным шагом. Поклонился.
        - Ваше величество, я, кажется, помешал вашей беседе с князем…
        - У вас ведь что-то срочное, Кравец?
        - Весьма, ваше величество. - Тaйник не отрывал цепкого взгляда от Стефана.
        - Пройдемте в беседку. Князь Белта…
        - С вашего разрешения, я побуду здесь, государь.
        Лотарь сощурился.
        - Вам нехорошо?
        - Солнце, ваше величество…
        - Да что это за мода пошла - жаловаться на солнце! - сказал цесарь полураздраженно, полушутливо. - Не уходите, Белта, вы можете мне понадобиться.
        Тот, кто планировал сад, был человеком разумным. Беседка стояла не так уж далеко, но из нее не доносилось ни звука. Стефан со вздохом опустился на прохладную деревянную скамейку и наконец закрыл глаза. Что же за сведения принес Кравец, если не мог подождать конца прогулки?
        Пить хотелось нестерпимо, и даже через сомкнутые веки он видел жаркое, иссушающее марево.
        - Ваше высочество! Ваше высочество! Помогите!
        Кричала нянька, но открыть глаза не было сил. Наверняка она просто «испугалась» оборотня.
        - Помогите! Его высочеству плохо!
        В крике было что-то истерическое. Настоящее. Стефан разлепил веки, вскочил: женщина сидела на коленях над упавшим в траву ребенком.
        - Что случилось? - Пока он добежал до них, няня уже расстегнула на мальчике рубашку, запрокинула ему голову и поднесла соли под нос. Но ребенку это не помогло, глаза у него закатились, пальцы беспомощно скребли по земле. Из горла вырывалось хриплое, свистящее дыхание, губы покрылись белым налетом и потрескались - будто он несколько дней не пил. Кожа стремительно теряла цвет.
        Стефан никогда не видел себя во время приступов - потому и промедлил. А потом медлить стало нельзя; он подхватил мальчика и крикнул няньке:
        - Да что ж вы замерли, бегите за доктором!
        То ли она была новенькой и слушалась всех, то ли просто испугалась - но вскочила и ринулась, подобрав юбки, через газоны к дворцу. Из беседки никто не вышел - скорее всего, там их тоже не слышали. Значит, несколько минут есть…
        Мысленно понося себя за глупость - у цесаревича-то откуда возьмется твоя болезнь? - он сорвал с пальца старый перстень с камнем и острым краем резанул по запястью. Белая линия налилась красным, он стиснул запястье и поднес его ко рту мальчика. Несколько капель крови упали на побелевшие губы, но наследник дышал все с тем же трудом. Еще несколько капель, без особой надежды - но дыхание стало ровнее, на щеки потихоньку возвращался румянец. Ребенок облизнулся, закашлялся - а потом ухватил руку Стефана и впился зубами в порез. Белта позволил ему сделать несколько глотков, а потом вырвал руку - не без труда.
        - Все, ваше высочество. Все, все! Больше нельзя.
        - М-гм, - сказал тот. Стефан отвел с его лица мокрые волосы. Он помнил эти ощущения: бьющееся сердце, гулкая пустота в голове. И жажда…
        - Позвольте. - Белта утер ему рот манжетой и спрятал ее в рукав. У ребенка задрожали губы. - Что такое, ваше высочество? Все прошло…
        - Нельзя, чтоб кто-то видел, - пробормотал тот, - мне конец…
        - Никто и не видел. - Стефан обернулся. Из беседки к ним бежал, неуклюже переваливаясь, Лотарь. По саду, едва поспевая за доктором, торопилась цесарина.
        - Никто не видел, - повторил Стефан, торопливо подобрав перстень и сунув в карман. Он поднялся, не отпуская мальчика; тот обхватил его руками за шею, и теперь Белта чувствовал не только зависть, но и странный гнев.
        Лотарь почти выхватил сына у него из рук.
        - Что тут произошло?
        - Не волнуйтесь, ваше величество. Думаю, это солнечный удар…
        - Верно, - подтвердил доктор, щупая наследнику пульс. - Сегодня жарко, а его высочество еще и разыгрались… Пойдемте, его следует унести в тень…
        Они с Лотарем пошли вперед, заплаканная нянька брела за ними. Стефан и цесарина остались позади. Он глядел на ее широкополую шляпу и вуаль, на закрытое платье и слишком теплые для весны перчатки и думал: как же он не догадался раньше?
        Да что это за мода пошла - жаловаться на солнце!
        - Значит, - сказала она медленно, - теперь вы знаете.
        Он удивился такой мгновенной капитуляции. Потом понял.
        - Но и вы теперь… знаете.
        - Я? - Цесарина усмехнулась. Кажется, она смотрела на него - хотя из-за вуали Стефан не мог видеть ее лица. - Я знала с самого начала.
        Глава 9
        Из-под сизых облаков, низко нависших над морем, силилось пробиться солнце. Иногда яркому, острому светлому лучу удавалось пропороть темное рванье туч. Стефан подносил руку к глазам и ждал, пока солнце уйдет. Он стоял на набережной, спустившись по вырубленным в камне ступенькам, так, что почти под ногами у него расплывались по воде зеленые водоросли. Всякий раз, когда волна раскалывалась о камень, на лицо и на одежду оседали соленые брызги. Стефан слизывал море с губ, и жажда ненадолго отступала. Дома на другом берегу залива казались величественными и угрожающими, оттого что тучи нависали над ними фиолетовой тенью. Белта невольно любовался ими. Иногда ему приходило в голову, что он мог бы полюбить этот город, окажись он здесь в другое время - и в другой роли.
        Ясные дни кончились, вернулась обычная невнятная серость, и он воспользовался этим, чтобы спуститься к морю.
        Море было свободой. Даже поставленная магами Стена держалась на волнах куда слабее, чем на суше. Она защищала от вражеского флота, но суденышко контрабандистов, если вел его человек опытный, без особого труда добиралось до берега. Иметь дело с контрабандистами - большой риск. Куда проще с послами. Дипломатическая служба - дело тонкое, никто не станет удивляться, что послы с советником обмениваются подарками. Тем более что они особо этого не скрывают. Тайная служба наверняка в курсе, что советник балуется чеговинскими травками. И возможно, попади он в немилость, эликсир ему тоже припомнят - но пока на подарки от Ладисласа смотрят сквозь пальцы и так же могут взглянуть на другие оказии.
        Такие, к примеру, как письмо из торгового дома Черроне, которое на днях передал Стефану чезарец. Торговцы сообщали, что сумели найти в Чезарии художника, который наверняка понравится князю Белта, и отправят картины по первой же просьбе. Вместе с письмом прислали и небольшой пейзаж с увитыми виноградом колоннами, силуэтом гор вдали и прекрасной пастушкой. Ничего подозрительного в этой картине не найдешь при всем желании; разве что можно обвинить князя Белту в дурновкусии. И все же Марек рискует - но теперь хоть душа за него не болит.
        С послами удобно - было, по меньшей мере, как и с друзьями с «недавно присоединенных территорий». Но теперь, когда каждый из них тянет воз в свою сторону, как в старой басне, об удобстве придется забыть. И разузнать, какие корабли заходят в порт в час, когда не спят лишь контрабандисты и вампиры…
        Он не успел заслонить глаза от солнца, и золотая бляшка попала под веки, заплясала. Стефан уже почти привык к рези в глазах, к вечной слабости и жажде и день ото дня все четче различал биение крови в каждом, кто оказывался близко. Он с трудом мог есть - заставлял себя, боясь лишиться последних сил, но единственным, что не вызывало отвращение, было мясо с кровью. На кухне уже знали, что хозяин всегда просит одно и то же.
        Лотарь уже заметил неладное. Он отвел Белту в сторону и посоветовал ему приглядывать за поваром, а лучше - и вовсе сменить.
        - Вы выглядите как человек, которого медленно травят. Поверьте мне, Стефан, я не забыл ту книгу о ядах.
        Пришлось отговориться наследственной болезнью. Лотарь, кажется, поверил.
        Солнце за тучами стало краснеть, и море теперь отливало пурпурным, как вино. Закат оказалось труднее переносить, чем дневное солнце; к тому же он опаздывал на цесарский Совет.
        Переодеться он не успел, и за столом на его промокшее платье смотрели с насмешкой.
        Ничего нового сказано не было, и Стефан, отвлекшись от докладов, тайком поглядывал на начальника особой цесарской охраны. Кравец казался в последнее время озабоченным. Его явно что-то беспокоило еще с того разговора в беседке. Он оставался все таким же бесстрастным, но взгляд утратил свою цепкость и порой становился стеклянным, будто тaйник погружался глубоко в себя. После очередного Совета, где из пустого тщательно переливали в порожнее, Стефан отвел его в сто- рону:
        - Я снова встречался с чезарским посланником.
        Ужин приближался, и в коридорах стало громко, людно. Заплясали свечные огоньки, портреты оживились и глядели кокетливо. Стефан с тaйником устроились в глубокой оконной нише.
        - Ничего необычного: уверения в вечной дружбе и подарки. Признаюсь, я завидую его таланту. Уметь создавать такую суету и при этом не двинуться с места ни на йоту… А послушать его - выйдет, что Чезарец уже расставил шатры для остландских воинов.
        Тaйник выставил подбородок, будто на параде.
        - Скорее, - сказал он, - уже выкопал им могилы.
        - Об этом я и говорил его величеству. Остланду предстоит воевать не только с Флорией…
        Вроде бы ничего не дрогнуло в лице тaйника, но оно как-то неуловимо потемнело.
        - Вас беспокоит, князь, что цесарь начнет набирать белогорских рекрутов?
        Стефан усмехнулся.
        - Как бы белогорские рекруты не побеспокоили цесаря… В этих вопросах моя отчизна, к сожалению, не слишком сговорчива - именно потому я и прошу его величество повременить с призывом.
        Вести из дома тоже приходили с кораблями. Там становилось все неспокойнее. Кажется, Вуйнович, как и обещал, собирал и вооружал «лесную вольницу». Стефан спешно отправил письмо отцу, в котором просил его поменьше утруждаться, как советовал доктор, и не затевать никаких предприятий, ибо обострение его болезни опечалило бы всех близких. В Швянте снова выступали студенты - правда, манифестация вышла маленькой и прекратилась своими же силами. Может быть, Бойко наконец взялся за ум; по меньшей мере, до виселиц в этот раз не дошло.
        Обо всем этом Стефан знал, а если и не знал, то мог бы предсказать.
        А вот дражанские беженцы, которых все больше появлялось в Бялой Гуре, - это стало для него новостью.
        И то, что эти беженцы рассказывали.
        - Ну что же… - говорил тaйник, - с новым указом вам не о чем беспокоиться, ваша светлость. Вы входите в Совет, так что сможете наложить запрет на решение о войне. Как делали, помнится, ваши предки на выборах князя…
        - Именно это в конце концов и сгубило Бялу Гуру, - спокойно сказал Белта. - И я намерен пользоваться этим правом с чрезвычайной осторожностью.
        Тaйник обижен этим указом совсем по-детски. Выходит, Лотарь до сих пор не обмолвился о Зове. Странно, хоть и не Стефану его судить.
        - Признаться, - сказал Белта, - меня больше волнует поведение наших союзников. Оно кажется мне не слишком продуманным, а вам?
        Кравец слегка расслабился.
        - Вас до сих пор заботят новые советники господаря? Я тоже был озадачен, но теперь все разрешилось. Это был, как оказалось, всего лишь дружественный жест, хоть и несколько неловкий. Те, кто сидит теперь одесную господаря, - друзья детства ее величества. Дражанец просто хотел сделать приятное ее супругу, нашему цесарю.
        Странная, однако же, приятность, которую делают без предварительного уговора…
        - Или же придать веса решениям господаря в глазах Остланда? - предположил Белта вполголоса.
        Кравец улыбнулся заговорщически - мол, мы с вами все понимаем… А в глазах - зеркало, до блеска вычищенное, из тех, в которых подобные Стефану не отражаются.
        - Я был бы признателен, - сказал Стефан сухо, - если бы не последним узнавал новости, которые прямо касаются моего ведомства.
        - Простите меня, князь. Я полагал, что цесарь рассказал вам об этом первому…
        - Его величество сейчас, к сожалению, очень занят - а доклады я предпочел бы получать от вас.
        Быстрый кивок - если бы Кравец не всем так кланялся, можно было бы счесть за неуважение.
        Тaйник погорячился: права вето ни у кого на Совете - кроме цесаря - не было. Но даже если это ничего не изменит, Стефан скажет «нет».
        - Не сердитесь на меня за откровенность, князь Белта, - говорил ему тем же вечером дражанский посол, - но вы первый белогорец на моей памяти, который не желает поторопить войну…
        Посол был человеком весьма грузным, но это его не портило, скорее придавало его облику некоторую солидность и надежность. Так бывает в голодных странах - к полным поневоле относишься с уважением.
        - Будучи советником его величества, я не имею права рассуждать как белогорец, - сказал Стефан. - Но мне кажется, что война вредна для любой державы… есть она на карте или нет.
        Было в этом что-то забавное. Когда-то дражанцы и Стефанова прадеда пытались втянуть в войну - против Остланда. Но тогдашний Белта им не доверял и, как оказалось, был прав. Саравская уния тайно подписала договор с Остландом, обещая ему военную поддержку в обмен на Пинску Планину. Территория по левому берегу Плао когда-то и впрямь принадлежала Драгокраине - господари так об этом и не забыли.
        Белогорцам повезло, что тогдашний цесарь оказался честолюбивым и жадным до земель; он смял Саравскую унию вместе со всеми ее претензиями. Саравия и Бяла Гура с ходу оказались пристегнуты к остландской территории. Только дражанцам удалось худо-бедно сохранить свое княжество - но им уж было не до Планины.
        Повезло - потому что сшить надвое разорванную страну не было б, пожалуй, по силам ни Яворскому, ни самому князю Станисласу.
        За окнами ветер шумел, будто кто-то дул в хриплую камышовую трубку. Влажные дрова в камине горели плохо, а весенняя зябкость проникала в щели, сквозила по полу. Посол с видимым удовольствием пил горячий мед, поддевал вилочкой засахаренные яблоки с серебряного блюда и молчал.
        Они привыкли обмениваться визитами; в последнее время - без особой цели, но в надежде подобрать оброненную другим крошку информации. Однако сейчас Стефан знал немногим больше, чем должен был скрывать, - а вот ему хотелось расспросить собеседника. И не о беженцах - Мать с ними, с беженцами… Подлить ему меда и поинтересоваться: известно ли его превосходительству, что дочь его господаря и высшей милостью цесарина Остланда - вампир. И много ли еще потомков Михала бродит по благословенной дражанской земле - и при каких титулах…
        Это до сих пор казалось невероятным - настолько, что, если б не испачканный в крови манжет, Стефан подумал бы, что все это бред, морок, порожденный неожиданным солнцем.
        Но для морока слишком хорошо все сходится. Все знают, что вампиров здесь не бывает - они не могут проникнуть за Стену, как не могут войти в дом без приглашения. Но цесарину пригласили, ее позвала ко двору тогдашняя хозяйка Остланда. Остается только гадать, как дражанский господарь не увидел, что в собственной семье растит вампира. Впрочем, и про Стефана до сих пор думают, будто он сын Катажины… А если она сумела произвести на свет наследника, значит, тоже была полукровкой…
        Ветер за окнами взвыл сильнее; хлопнули рамы, укрытые за бархатными шторами, тихонько задребезжало стекло. Дражанец поежился и тихо пробормотал:
        - Нечисть в дом просится…
        - Простите?
        Тот отставил в сторону ополовиненное блюдо с яблоками.
        - Старое суеверие, мой князь. У нас говорят, что, когда ветер так стонет, нечисть приходит под ваши окна, оттого нужно крепко запереться в доме и не выходить. Впрочем, у нас и так всегда был запрет незнакомца в дом пускать - еще со времен Михала.
        У Стефана по спине прошел холодок - не из-за ветра, а из-за странного созвучия их мыслей. Или дражанец знает и видит больше, чем кажется?
        Но посол смотрел в огонь; лицо его немного раскраснелось и разгладилось, как будто он позволил себе отдохнуть от тяжелой ноши. Все обязательное, что должно было быть между ними сказано, уже говорилось и повторялось несметное количество раз. И любой повод, что уводит беседу из выдолбленного русла, кажется благословением…
        - Не к ночи будь помянуто, - заметил Стефан и все же подлил посланцу меда.
        - Здесь вам бояться нечего. Тут не водилось нечисти с тех пор, как построили Стену.
        - Здешние маги сильны - но ваши меня тоже удивляют. Неужели правда то, что после Михала вампир не мог даже приблизиться к трону?
        - Господарь Михал и весь его род, - посол выпрямился в кресле, - были кровавым пятном на истории нашего княжества. Позорным пятном. Конечно же, маги семьи Костервальдау, да продлятся ее годы, сделали все, чтоб проклятые эти существа не смогли править Драгокраиной. Но дело не только в магах. Весь народ в едином порыве боролся с вампирами - только так их можно уничтожить.
        Все это напоминало заученную страницу из учебника - возможно, ею и было.
        - Я и сейчас могу рассказать вам на память, по каким десяти признакам узнаешь вурдалака. У нас этому учат каждого ребенка.
        Стефан пожал плечами.
        - Не такие уж это хитрые правила, здесь они тоже известны. Вампиры спят в гробах, боятся солнца, осины и святого знака…
        Дражанец глядел на него с недовольством священника, которому школяр безжалостно перевирает псалом.
        - То, что здесь рассказывают, мой князь, в основном сказки. Настоящего вампира так не угадаешь.
        Стефан поднялся, поворошил дрова в камине и, чуть понизив голос, попросил:
        - Расскажите же, как их можно различить. Вот и обстановка подходящая для страшных историй.
        Посол стал загибать пухлые пальцы.
        - То, что прячутся они в склепах и пещерах, то верно, но, если такой выйдет к людям, распознать его непросто. Случись ему попасть в комнату с зеркалом, он отвлечет вас так, чтоб вы в это зеркало взгляда не бросили.
        Стефан стоял в двух шагах от его кресла, глядел на бычью шею посла и чувствовал, как разгорается притихшая на время жажда. Вспомнилось, что таких, как посланец, называют «полнокровными…».
        Тот продолжал, ничего не замечая:
        - Нас учили, что вампир за столом будет отказываться от пищи и уж точно никогда не попросит соли; а если случайно рассыпать сахар, станет собирать не горстью, а по одной крупинке. Или, скажем, если друг ваш все время куда-то исчезает во время рассвета и заката, то… одним словом, не друг он вам.
        Дверь скрипнула; втолкнулся слуга, нагруженный двумя канделябрами. Стефан с трудом сглотнул и заставил себя сесть в кресло. А может быть, подумал он со злостью, это желание передышки лишь видимость, и посол завел разговор о нечисти, чтоб его не спрашивали о другом. Драгокраина научилась у братской державы хранить секреты, так что порой высмотреть, что происходит у соседа, не легче, чем заглянуть через Стену. Но слухи до Стефана доходили. Даже если снять всю пену, что вокруг этих слухов взбили, выходит, что не все там рвутся воевать. Впрочем, на желания народа правители Драгокраины обращали внимания не больше, чем цесари Остланда, и, даже вздумай кто бунтовать, на решение это не повлияет…
        - Я, наверное, утомил вас своим рассказом, мой князь.
        - Ну что вы, эти сведения вполне могут пригодиться.
        Дражанец ничего не сказал о полукровках, но спрашивать Стефан не решился. Даже если это и в самом деле досужая болтовня уставшего человека… пусть такой и останется.
        - Когда я был совсем ребенком, меня как-то взяли на вампирью охоту. Это раньше они ходили по земле как хозяева, теперь уж если заведется такой, то прячется в могиле и выходит только ночью. Мои наставники узнали, что в соседней деревне пропадают люди, и я вызвался помочь им проверить кладбище. Обычно у нас отрока сажают на коня вороной масти, еще не имевшего дела с кобылами, и водят мимо могил. Куда конь ни за что не захочет идти - там и скрывается нечисть…
        Стефану отчего-то представился не дражанский погост с высокими белыми склепами, а заваленная камнями плита за оградой. И ландыши…
        - Вам, наверное, было очень страшно.
        Дражанец засмеялся.
        - Жутко, разумеется, особенно учитывая, что на коня сажали в первозданном наряде, если вы понимаете, о чем я. Зато повода для хвастовства мне потом хватило на весь год…
        - Так вы нашли вампира?
        Посол кивнул.
        - Правда, мне не хотелось бы описывать дальнейшее. Это уж точно… не к ночи.
        Оставалось лишь удивляться, как сильно у дражанца притупилось чутье…
        Ветреные ночи не редкость в это время года; скоро придет и самая главная, что знаменует еще один поворот солнечного колеса, теперь уж - к лету. Ночь больших ветров, ярких лент, завязанных вокруг столба, разрумянившихся щек, украденных поцелуев.
        И здесь во дворец окончательно пришла весна во всей своей тщетной и мимолетной красе. В расставленных повсюду жардиньерках благоухали только что сорванные цветы, барышни прикалывали к платьям веточки сирени и смеялись звонче обычного. Все вокруг было надушенным, напудренным, легкомысленным и праздничным. О войне не вспоминали, зато в честь весны затеяли в саду фейерверки. Под деревьями, пахнущими смолой и свежей липкой зеленью, расставили столы. Вечер выдался холодным, и нарочито летние туалеты не спасали от ветра. Барышни кутались в шали, ежились, обхватив руками плечи, и только цесарина, казалось, не замечала прохлады. Стефан стоял чуть вдали, под деревом, и гадал, как бы поудобнее к ней приблизиться. Но когда стемнело, она сама подошла к Стефану, веером коснулась его предплечья.
        - Князь Белта… Я хотела еще раз поблагодарить вас за помощь, которую вы оказали моему сыну.
        Стефан поклонился.
        - Я рад, что смог быть полезен вашему величеству. Как себя чувствует наследник?
        Цесаревич был тут же и занимался любимым делом: лазил под столами и хватал за ноги присутствующих. Те умилялись, как и следовало. К Стефану мальчик старательно не подходил - явно по приказу матери, - но иногда, вылезая из-под стола, глядел на него заговорщически.
        - Хорошо, - сказала цесарина. - Теперь он и не вспомнит ничего до следующего приступа… вам ли не знать.
        На ней было строгое темно-вишневое платье, подчеркивающее белизну рук и лица - белизну, которой не добиться никаким женским ухищрением. Волосы ее были забраны в высокую прическу, лицо открыто - и оттого глаза казались еще темней и глубже. Стефану вспомнилась панночка-утопленница, которая в летние безлунные ночи являлась из озера и смотрела похожими глазами - черными, бездонными. Но там была землистая, с зеленым, бледность - а здесь безупречная чистота алебастра. Она не казалась неживой, как Войцеховский, но Стефан впервые, кажется, понял, отчего Лотарь искал приюта по чужим спальням, - трудно быть с той, кто вовсе не источает тепла.
        Они стояли под деревьями, всплески огня озаряли небо, искры сыпались вокруг. Ахали и визжали фрейлины: то одной, то другой прижигало платье.
        - Если я правильно понимаю, именно вам я обязан местом в цесарском дворце?
        Она прижала веер к губам.
        - Пусть это останется нашим секретом. Но, право, услуга моя невелика. Ваш дядя так настаивал, что у меня не хватило духу отказать. Я всего лишь замолвила за вас словечко.
        - Тем более я ваш должник. На покойную цесарину наверняка непросто было повлиять…
        Даже смеялась она сдержанно, царственно.
        - В этом вы, пожалуй, правы.
        - К вашим словам его величество наверняка прислушивается больше…
        Она резко замолчала, темные брови сдвинулись.
        - Ну разумеется. Мне следовало знать, что он все вам рассказывает.
        Огненная лента взвилась в небо, закружилась и рассеялась, оставив за собой черный след.
        - Цесарь оказал мне высокую честь, наградив своей дружбой. Я же пытаюсь, насколько могу, оправдать его доверие и оградить от опасностей.
        - Я рада, что у моего мужа есть такой преданный друг. - Она сделала ударение на слове «преданный». - Тем более что от большинства ваших соотечественников такого ожидать не приходится… Я только надеюсь, что вы сможете отличить настоящую опасность от надуманной.
        - Остланд на пороге войны, ваше величество. - Стефан переждал очередной залп. - В такой момент к любой угрозе следует отнестись со вниманием…
        - Вы правы, князь, час тяжелый. - Темнота снова сгустилась, и лицо цесарины сияло, как свежевыпавший снег. - Я рада, что в такое время мы все можем быть рядом с ним. И поддерживать его по мере сил…
        Втравить Лотаря в дружбу с Чезарией - это на дружескую поддержку никак не походит.
        - Я знаю, что не всегда была к вам справедлива. Однако мой супруг ценит вас, а наследник любит, и, я полагаю, нам тоже следует держаться вместе.
        Он и сам не знал, как скажет Лотарю о ребенке. Кажется, что цесарь неспособен оставить ребенка или отдать анджеевцам. Но что за судьба будет у наследника, о котором узнают такое? Запрут в Левом крыле, как отца…
        Она смотрела на него, ожидая - требуя - ответа.
        - Я готов во всем вам служить, ваше величество. - Стефан склонился к ее руке, тронул губами белую перчатку.
        - Спасибо, князь Белта. - В первый раз в ее голосе прорвалась искренность.
        Фейерверк был окончен, фрейлины, продрогшие и уставшие смеяться, окружили цесарину. Ахали, наперебой восхищаясь зрелищем, бросали на Стефана игривые взгляды. А он чувствовал себя как в детстве, когда пан Ольховский прерывал на самом интересном месте длинное сказание и отправлял их с братом спать. Приступ любопытства подавить оказалось не проще, чем обычные его приступы.
        - Благодарю вас за оказанную честь, - торопливо сказал он. - Я бы хотел, если это возможно, поговорить с вами еще…
        - Ну разумеется, - кивнула цесарина прежде, чем раствориться в ночи, подобно еще одной огненной ленте.
        Мне следовало знать, что он все вам рассказывает…
        Она и отрицать ничего не стала.
        В голове у Стефана складывалась теперь странная картина.
        Войцеховский, тоскующий по временам князя Михала.
        Новые советники у господаря. Друзья детства Донаты - или братья по крови?
        И цесарина, втягивающая своего супруга в заведомо гибельный союз.
        Но если то, что выходило, - то, о чем он с трудом осмеливался думать, - было хоть в чем-то правдой, тогда Стефан не понимал, почему он до сих пор не впал в цесарскую немилость и не был отправлен на Хутора. Не поскользнулся, в конце концов, на ступенях набережной. Войцеховский, наверное, сказал бы о родстве крови, о том, что своих следует беречь всегда. Но беречь такое соседство слишком опасно…
        Может быть, до поры до времени она не принимала его всерьез; может быть, дружба с цесарем охраняет его надежнее, чем Стефан мог надеяться…
        Возможно, все, что он успел надумать, - дичь, ерунда. Если бы только поговорить с ней еще раз - и не на глазах у всех, но встретиться во дворце наедине - почти невозможно…
        Вечером в театрике Стефан поймал себя на том, что пожирает цесарину глазами, и мысленно наслал на себя все известные проклятья: только этого ему не хватало. Только сплетен о том, с какой тоской князь Белта смотрит на жену своего друга и цесаря.
        Однако когда он вернулся домой после пьесы, на подносе в приемном его ждала записка. Как она там оказалась, кто принес - слуга не имел понятия.
        Стефан развернул ее, закрывшись в кабинете. Голова гудела; пора бы завязывать со светскими развлечениями…
        На атласной надушенной бумаге было выведено безликим старательным почерком:
        Дорогой друг!
        Мы должны непременно увидеться и поговорить. Приходите в двухэтажный дом с серыми ставнями на Саравской улице. Я буду ждать вас там завтра после полуночи. Чтобы вас впустили, простучите первые такты «Красотки-графини». Очень жду вас. Ваша преданная подруга и сестра.
        Такое послание даже сжигать не нужно: написано явно не рукой Донаты, содержимое напоминает любовное письмо нижайшего пошиба. А о том, что Стефан имеет право называть цесарину сестрой… знает, наверное, лишь пан Войцеховский.
        Что ж. Скорее всего, в доме с серыми ставнями его будет поджидать засада. Цесарина знает, кто он, значит, и люди в засаде будут непростые, и на свой дар рассчитывать не приходится.
        А потом поди узнай, какому ревнивцу не понравился такой непатриотичный выбор жены. Водевиль, ей-же Матушке.
        Стефан положил листок в карман и решил назавтра пройтись по городу. Наведаться на Саравскую улицу и полюбоваться на серые ставни. Посылать слугу казалось ненадежным, другое дело - взять его с собой ночью, снарядив пистолями. В конце концов, и белогорец в Остланде имеет право навестить женщину при живом муже - и отбиваться от ревнивца, как сможет…
        Разбирая вечно копящиеся в кабинете - и мелочные по сути своей - дела, Стефан не заметил, как отгорел закат. Верно говорил дражанец, если ваш друг ни за что не желает выходить на улицу под красное солнце - глаз да глаз нужен за таким другом. В сизом предвечерье было хорошо. Хмурые улицы дышали весной, шарманщик выдавливал из ящика скрипучую музыку, и рыбная вонь от торговых рядов мешалась с запахом яблоневого цвета. У конной статуи Лотаря Освободителя скакали мальчишки, пытаясь достать до шпоры. Если б сейчас попасть домой - хоть ненадолго, хоть на пару часов… Обступивший его город был будто нелюбимая женщина, надевшая знакомый наряд и так же кружащаяся перед зеркалом - за это сходство с любимой только больше ее ненавидишь.
        На Саравской улице торговали старьем, продавали прямо с костра жареную рыбу и чинили сети. На Стефана смуглые и темноглазые обитатели почти не обращали внимания, если и поднимали головы, то тут же возвращались к своим занятиям. Хоть лачуг на улице было больше, чем приличных строений, дом с серыми ставнями он заметил, только дважды пройдя улицу из конца в конец. Один из тех домов, что не видишь сразу, - но потом уж из головы не выкинешь. Здание стояло нахохлившись и будто таило угрозу - но это просто разыгравшееся воображение. Стефан поднялся на крыльцо, постучал в дверь молоточком в виде волчьей лапы. Никто не ответил; он того и ждал.
        Но вдруг, будто отвечая его воображению, из глубины дома донеслась музыка. Кто-то играл на клавесине знакомую мелодию.
        Спи, дитя, не нужно плакать,
        Козодой поет у двери…
        Стефан постучал сильнее, но никто так и не отозвался. Постояв еще, он сошел с крыльца.
        Невдалеке у лачуг кудрявая девушка раскладывала на противне выпотрошенную рыбу; рядом возился ребенок, разводя огонь. Стефан дал ей монетку и спросил про дом.
        - Пустой, - сказала она. - Там не живут.
        - Там играет музыка…
        - Музыка играет, - легко согласилась девушка, - а дом пустой.
        И отвернулась к своей рыбе.
        - Пустой, - сказала грузная слепая старуха, сидящая на лавке у стены. - Только духи с погоста собираются. Тут ведь от нас погост недалеко…
        Белесый взгляд уперся в Стефана.
        - А ты сам, сынок, откуда? Кто ж тебя так проклял? Мертвая у тебя кровь в жилах, мертвая, я же вижу…
        Когда Стефан вернулся домой, в приемной его ждал гвардеец.
        - Ваша светлость! Его величество требует вас к себе, срочно!
        - Давно вы тут сидите?
        - Час будет, ваша светлость. Государь велел немедленно вас найти.
        По тому, как юноша пританцовывал на месте, Стефану все стало ясно.
        - Его величество не в духе?
        Тот только головой помотал - уже на ходу. Вместе с гвардейцем Лотарь прислал карету, так что во дворце они были уже через четверть часа.
        Он отпустил юношу от лиха подальше и по лестницам поднимался едва не бегом. Плохое настроение цесаря могло означать что угодно. Может быть, маги разгадали Зов. Может быть, Кравец узнал, как по-настоящему зовут предводителя белогорских легионов. Может быть, во сне Лотарю явились маменька и отчитали…
        - Наконец-то вы пожаловали, Белта. Я уж думал, вы решили вернуться в Белогорию.
        Лотарь никогда не кричал - это мать его, будучи «в голосе», могла перещеголять самого зычного из своих гвардейцев. Но Лотаря годы в Левом крыле научили сдержанности, даже в гневе он говорил тихо - только слова звучали как-то очень четко, со змеиным присвистом, и губы белели, как у утопленника.
        Стефан склонил голову.
        - Простите, ваше величество.
        В кабинете Лотарь был не один. У стола сидел весьма угрюмый человек, которого Стефан видел при дворе всего раза два. Судя по мрачному и слегка скучающему выражению лица, цесарский гнев его вовсе не трогал. Одет он был скромно, но на груди его покоился крупный медальон червонного золота. Такие носят высшие чины в Ученом совете.
        - Чем я могу быть полезен, государь?
        - Я хотел бы, - Лотарь говорил тяжело и отрывисто, как после бега, - чтобы вы послушали мэтра Леопольда. Мэтр, видите ли, знает, откуда взялось интересующее нас колдовство.
        - Это не совсем точная формулировка. - Голос у мэтра был сухой, как книжные страницы. - Я лишь сказал, что теперь можно предположить натуру колдовства. Мы с собратьями заключили, что воздействие, которому подверглось его величество, может происходить только из одного источника.
        Стефану внезапно захотелось пить. В первый раз за долгое время - не крови, просто воды.
        - И что же это за источник?
        - Магия Зова - это магия крови. Оттого ее широко использовали в Драгокраине, когда там правили вампиры. Я представил его величеству подробный отчет нашего Совета.
        Стефан перевел взгляд на цесаря. Тот сидел, барабаня пальцами по темной бархатной папке, - все с таким же застывшим лицом.
        - Для того чтобы в полную силу использовать такое колдовство, нужно, собственно, быть… так называемым принцем крови, - продолжал мэтр. - Однако и после устранения династии Михала магию эту применяли кое-где в Драгокраине… впрочем, под большим секретом. Но что мы знаем определенно - нигде за границами княжества эта магия не использовалась.
        - Выходит, что на его величество напал вампир?
        Мэтр утомленно вздохнул.
        - Я бы не стал говорить подобной… нелепицы. Кажется, я достаточно ясно выразился: это воздействие применялось много позже вампиров. К тому же Зов определенно идет из пределов столицы - им невозможно воздействовать на очень большом расстоянии. Из чего мы заключаем, что Зовущий находится на территории Остланда… Вурдалак же не может проникнуть за Стену.
        «Не может. Разумеется».
        - В любом случае и в самой Драгокраине их практически вывели. Именно поэтому мы с собратьями предположили, что действует человек, сохранивший старую магию. В каких интересах… думаю, этот вопрос за пределами наших познаний.
        - Этим колдовством, - по тишине за спиной Стефан понял, что этот вопрос магу уже задавали, - пользовалась семья Костервальдау?
        Лицо мэтра разрезала улыбка.
        - Ни в коем случае. Костервальдау боятся как огня всего, связанного с бывшей фамилией.
        Уже на пороге он сказал:
        - Что же до принцев крови… Если бы я не боялся так гнева вашего величества… - Не стоит, право же, так ярко демонстрировать отсутствие всякой боязни. - Я бы посоветовал, наверное, по этому вопросу обратиться к некому ордену… ордену Святого Анджея. Однако, зная вашу нелюбовь к подобным организациям…
        Он вздохнул и вышел - дверь перед ним открылась сама и сама же бесшумно затворилась.
        Лотарь сидел и похлопывал ладонью по столу, не меняя позы.
        Почему же он сейчас так зол? То, что предполагает мэтр, не так уж и страшно. Разумеется, неприятно, когда союзник одной рукой втягивает тебя в войну, а другой… невесть во что. Но само по себе это не повод для такого гнева.
        «Что ж, теперь ты знаешь, как он реагирует на предательство».
        Стефан уже привычно достал из шкафа бутылку рябиновки, налил в бокал щедрую порцию, поставил перед Лотарем.
        - И что вы скажете об этом, Белта?
        - Возможно, мой цесарь, не стоит слепо верить тому, что говорят маги.
        - Бросьте. Они не лгут.
        Верно, амбиции членов Совета лежали обычно далеко от придворных интриг, а кодекс запрещал им предавать своих правителей. Так или иначе, он не помнил, чтобы маги лгали ради какой-то своей игры.
        - Хотел бы я знать, кому в Драгокраине понадобилось толкать нас в объятия капо. - Лотарь осушил бокал залпом, но речь оставалась все такой же четкой.
        «Вашей жене, государь. А о причине она обещала рассказать мне сегодня в полночь за чашечкой крови, но только если я вспомню, как поется “Красотка-графиня”…»
        Он заставил себя посмотреть Лотарю в глаза.
        - Ваше величество, вы не думаете, что не нужно так скоро сбрасывать со счетов вампиров?
        Цесарь кивнул:
        - Вампиров. А еще оборотней. Да и русалки могут стать опасностью, если придется воевать на море. Ради всего святого, Белта! - Он ударил кулаком по столу. - Хоть вы здесь с ума не сходите.
        «Я сделал все, что мог, - устало подумал Стефан. - Как там у классиков? Пусть тот, кто может, сделает больше».
        А кулаком по столу - это хорошо. Это значит, что гнев проходит.
        - Вы ведь знаете, без сомнения, что кое-где в Драгокраине люди протестуют против войны. Я слышал даже, что некоторые бегут оттуда в Бялу Гуру.
        - Заново осваивают Пинску Планину? - усмехнулся цесарь.
        - Не смею судить, ваше величество. Но я не думаю, что есть хоть какие-то основания подозревать дражанцев в недоброй воле. Возможно, они просто недосмотрели за кем-то из своих подданных…
        - Наши союзники и братья, - угрюмо сказал Лотарь. Он успокоился уже настолько, что смог сам долить себе рябиновки, не расплескав. - Это вы мне говорили, я помню.
        - И я не отказываюсь от своих слов. Но даже с союзниками порой надлежит быть осторожными…
        Цесарь откинулся на спинку кресла.
        - Ваш совет, Белта? - Будто они сидели за столом с остальными.
        - Я могу только повторить тот совет, что уже давал вам, ваше величество. Если сейчас вы открыто начнете войну против флорийца, Чезария и остальные его поддержат. Будут вынуждены поддержать. Предок Тристана поступил очень умно, заключив этот договор. У Остланда же такого договора нет, как нет и опасности извне. Остланду никто не грозит, пока стоит Стена, но начинать войну наступательную, не будучи уверенным ни в союзниках, ни во врагах… Отправьте Дражанцу оружие, мой цесарь. Добровольцев вы туда уже послали. Для того чтобы воевать за Чеговину, этого хватит, - но зачем вступать в открытую схватку…
        Лотарь кивал, слегка раскачиваясь в кресле, будто запоминая каждое слово.
        - Мне следовало с самого начала сказать об этом барону Кравецу. Что ж, пусть он ищет теперь этого… вурдалака.
        Стефан содрогнулся мысленно, представив себе «охоту на вампиров», что начнется в городе. И по его вине, потому что ему вздумалось прикрыть цесарину.
        Но если он расскажет все сейчас… то они так ничего и не узнают.
        - Над всем этим следует подумать, - уже совсем обычным голосом сказал Лотарь. - Так или иначе, тот указ пора отозвать. Теперь он потерял смысл, да и ваш цесарь способен уже мыслить трезво…
        Он поднялся, прошел через кабинет и встал у окна. Прислонился лбом к стеклу.
        - Я больше ее не слышу, Белта. - Стефан был уверен, что сожаление в голосе ему не почудилось. - Я совсем перестал ее слышать.
        Глава 10
        Он ушел из дворца, как только получил позволение от Лотаря и понял, что его действительно можно оставить одного. Дворец будто притих, почуяв настроение хозяина. Никаких увеселений не ожидалось: говорили, что ее величество нездорова и удалилась к себе.
        То, что он делал, было поступком настолько безумным и безответственным, что Стефана охватывал суеверный страх, смешанный с восторгом. С тех пор как князь Белта попал в Остланд, он привык взвешивать каждый свой шаг, зная: если оступится, навредит не себе - княжеству. Пожалуй, только в дружбе с цесарем он руководствовался больше чувствами, чем разумом… но и дружба эта обернулась для Бялой Гуры наибольшей выгодой.
        А теперь Стефан шел наперекор собственному благоразумию - и, к стыду своему, наслаждался школярской незаконной свободой. Хотел было оставить записку на случай, если не вернется с Саравской улицы. Но оставлять было некому, друзьями в Остланде он так и не обзавелся - кроме Лотаря, разумеется. Брать с собой слугу он тоже передумал. Вряд ли тот сумеет помочь, а вот разговорится потом наверняка.
        Ближе к полуночи Стефан зарядил пистоли.
        Кучеру он велел остановиться в нескольких улицах от Саравской. Тот вдруг принялся причитать:
        - Да что ж вы, пан, побойтесь лиха… Известно же, кто там собирается, на Саравской, то же дрянь одна, и не про вашу милость вовсе. Давайте я, ваша милость, отвезу вас лучше на Малую набережную, пан уж столько там не показывался, поди, все так рады будут…
        Осведомленности слуг Стефан давно уже не удивлялся - но заботы о хозяине от них не ждал. Он со здешней челядью обращался подчеркнуто холодно с самого приезда в Остланд - знал, что слуги приставлены следить, и не желал, чтоб думали, будто он пытается добиться их расположения. Слуги же, что не хуже собак чуют расположение хозяина, приняли эту холодность и, хоть неповиновения себе не позволяли, вели себя со Стефаном как со временной напастью. Потому сейчас он и удивился. Видно, среди темного этого народа вовсе страшные слухи ходят о Саравской улице.
        - Что же такого страшного на этой улице?
        - Так известно что, - авторитетно сказал кучер. - Нечистая сила тут. Потому как саравы пришли и с собой принесли, они ж с нечистой знаются… Теперь тут по ночам души пируют и живых в дома заманивают…
        Ночь была серая с перламутром, почти прозрачная. Звуки, запахи - все слышалось и чувствовалось острей. Вечный беспощадный ветер улегся. Воздух дышал морской прохладой, Стефан не слишком торопился, наслаждаясь прогулкой.
        Только когда он свернул на Саравскую, которая без полнящего ее дневного люда выглядела вымершей, тревога вернулась.
        Так вышло, что он никогда не думал о собственной смерти, не боялся ее - даже когда подступала она совсем близко. Не от излишней храбрости, упаси Матушка, а оттого, что с его проклятием подспудно было связано бессмертие. Толком ничего не зная о вампирах, это Стефан знал точно - и проклятие помогало ощущать себя неуязвимым. Даже в бою, когда воеводе не удавалось удержать порученца подле себя. Даже в недавней придорожной схватке. Но теперь бессмертным он себя не чувствовал. Чувствовал - больным и слабым, саблю бы удержать…
        Не спали на Саравской только воры и бездомные, но они от Белты держались подальше. Не было даже костров, что разводят бродяги по ночам. Он миновал низкую постройку, у которой днем сидела старуха. От воспоминания о ее белесом взгляде Стефана пробрала дрожь.
        Остановился у знакомого крыльца. У стены клубками черной пыли лежала тень. Окна второго этажа тускло, еле различимо светились. Первый этаж был темен и беззвучен. Стефан медленно поднимался по ступенькам.
        Ах, красотка, ваше сердце жалости не знает…
        Обернулся - но внизу никого нет, улица по-прежнему пуста.
        Словно белый чистый лед, что весной не тает…
        Он взялся за дверной молоток и резко выстучал ритм.
        Ах, красотка, что мне делать, я сражен судьбою…
        И когда стук затих, он снова услышал, теперь уж явственно, знакомую мелодию.
        Мысленно он приготовился к нападению, и, когда дверь открыла служанка в строгом чепце, самая обыкновенная и домашняя, - Стефан растерялся.
        - Я к вашей госпоже, - сказал он, не сразу решившись переступить порог.
        - Да, госпожа ждет вас, прошу…
        Свет в прихожей был неярким, но, по меньшей мере, позволял видеть, что по углам никто не таится. Девушка забрала у Стефана шляпу и плащ и повела по плохо освещенному коридору к лестнице. Тускло блеснули позолоченные рамы на стенах, выплыли из темноты оленьи рога.
        Наверху лестницы горел свет; когда Стефан поднимался по ступенькам, до него донесся знакомый голос:
        - Если вы ждете засады, князь, мне придется вас разочаровать: ее не будет.
        Горели чадящие свечи в расставленных у стен канделябрах, горели слабо, и оттого коридор казался заволоченным дымкой. Но женщина, стоявшая у перил, даже в этой дымке была яркой и четкой.
        - Спасибо, Анна, - сказала она служанке.
        Та присела в глубоком реверансе и удалилась. Стефан поймал на себе ее любопытный взгляд.
        - Не беспокойтесь, - сказала цесарина. - Анна не выходит отсюда… днем.
        Похоже, кроме Донаты и служанки, никого здесь и нет…
        - Чувствуйте себя как дома. Я рада, что вы принялы мое приглашение, князь. Во дворце нам бы не далы поговорить откровенно.
        Голос ее сопровождало тихое эхо, придавая словам потустороннее звучание. Здесь, в этом пустом особняке, она выглядела настолько по-другому, что Стефан на миг усомнился: действительно ли перед ним Доната Костервальдау. В мужском костюме, с забранными в бисерную сетку волосами, она напоминала мальчишку-оруженосца с гравюр о саравских войнах. Но взгляд не мальчишеский: жесткий, глубокий.
        Стефан поразился мрачности гостиной. Здесь, в Цесареграде, где сильные мира сего стремились каждую пядь жилища украсить золотом, где огнями и зеркалами отгораживались от вечных городских сумерек, - темное дерево и медвежьи морды на стенах, тусклые свечи в тронутых патиной канделябрах, занавеси цвета свернувшейся крови. Вазы из тяжелого дражанского стекла, поглощавшего и замысловатым образом преломлявшего свет…
        Благословенное место для того, кто устал от солнца.
        Зеркало Стефан заметил не сразу, сперва прошел мимо - и обернулся, оттого что показалось, будто свечи горят как-то странно. Огоньки трепетали в глубине комнаты, схваченной в тяжелую узорную раму. Казалось, в отражении темнота сгущается и тени, глубже и длиннее, чем на самом деле, скрадывают очертания залы. Но все же зеркало верно отражало низкий столик, бокалы с рубиновой жидкостью, Донату, которая смотрела на него выжидающе. Отражало все - кроме Стефана.
        - Вы зря испугалысь, - проговорила Доната. - Если вас не видно, это значит толко, что вы еще не прошлы посвящения.
        Она подошла к нему и встала рядом - и теперь в таком же зеркале на противоположной стене они отражались вдвоем.
        - Я было подумал…
        - Нет, князь. Вы смертны… и умрете довольно скоро, еслы не перестанете так яростно с собой бороться.
        Цесарина опустилась в кресло у низкого инкрустированного столика и жестом пригласила сесть Стефана. На столе стояли два круглых и низких бокала на тонкой ножке.
        Вернулась служанка с кувшином, испещренным бликами свечей. В кувшине колыхалась алая жидкость. Девушка наклонила его над бокалом, и на дно полилась яркая тяжелая струя.
        Стефан сглотнул и отвел глаза, принялся снова разглядывать гостиную. Медвежьи морды насмешливо скалились. У дальней стены стоял клавесин, почти такой же, как дома.
        - Я приходил сюда днем и слышал, как кто-то играет, - сказал Стефан.
        Доната улыбнулась. Отпила из бокала - на верхней губе осталась еле различимая алая полоска.
        - Думаю, играла Анна. Она часто просыпается до заката. Я привезла ее из Драгокраины, но во дворце ей делать нечего. Что же, Стефан, выпейте с вашей цесариной…
        Она глядела на Стефана, не отводя глаз, но при этом взгляд скользил, и неясно было - что же она видит. Стефан против своей воли протянул руку к бокалу. Налитая щедрой рукой взвесь была безупречно-алой. Пахло железом, чистотой, жизнью. Ни одно вино не способно пахнуть так ярко.
        - Мне нечасто удается улызнуть сюда, - сказала Доната, с явным удовольствием потягивая питье. - Но даже цесарине Остланда нужно отдыхать, а во дворце такая… давящая атмосфера.
        Акцент ее сейчас стал сильнее. Доната слегка растягивала слова, выпевала окончания фраз. И здешнее мягкое «ль» не давалось ей совсем.
        Может, оттого, что окна были плотно запечатаны портьерами, мрачная зала казалась странным образом отделенной от города снаружи. Будто и не в Цесареграде они вовсе, а в гостиной древнего дражанского замка, насаженного на скалу посреди тумана…
        Стой.
        Стефан моргнул.
        - Здесь, - с нажимом произнесла цесарина, - мы можем спокойно поговорить. Нас трудно назвать друзьями, но вы один из нас. Я знаю, что с вами сейчас происходит, и могла бы дать вам несколко советов как сестра по крови… Но вы, кажется, не расположены слушать такие советы…
        - Напрасно вы так думаете, - проговорил Стефан. - Стыдно признаться, но главная причина, которая привела меня сюда, - это любопытство…
        - Неудивително. Вас ведь нарочно держалы в неведении о том, кто вы на самом делэ.
        - Меня воспитывали согласно моей вере.
        - И эта вера заставляет вас отказываться от себя. Мне тоже всю жизнь приходилось скрываться, но рядом всегда былы луди, знавшие мое истинное предназначение.
        Стефан, успевший перетряхнуть биографию Донаты, понимал теперь, как удалось ей остаться незамеченной в семье Костервальдау. Младшая дочь в семье, на которую до поры даже не строили матримониальных планов - девочка отличалась слабым здоровьем. В конце концов ее отправили лечиться к тетке, на берег моря, да там и забыли. Вспомнили, только узнав о желании цесарины породниться с Костервальдау - а старшие дочери ей отчего-то не пришлись…
        - Я знаю, что вы чувствуете сейчас. Вы всеми силами пытаетесь оттянуть время посвящения. Но это невозможно, еслы не пить крови. Несколько глотков не сделают из вас вампира. Элыксир здесь уже не поможет… он и так не всегда помогает. - Лицо ее омрачилось: видимо, Доната вспомнила о приступе наследника. - В конце концов, если ваше сознание протестует, пейте хоть бычью или медвежью кровь. Если болным чахоткой это позволается, то отчего ж нелзя вам?
        Нельзя - оттого, что слишком велик страх, попробовав, не остановиться.
        - Пейте же, - сказала цесарина, кивая на бокал. - Я избавила вас от необходимости охотиться.
        Стефан вспомнил черноволосую девушку, раскладывающую рыбу на противне, темноглазого ребенка в лохмотьях. Должно быть, здесь много тех, за кем можно охотиться, кого не хватятся…
        Тишина становилась плотной, обступала их со всех сторон.
        Цесарина вертела в руках бокал, рассматривала тонкий хрустальный узор на кромке. Ворот рубашки открывал белоснежную шею и беззащитную ложбинку меж грудей. Пожалуй, единственное беззащитное в ее облике. На шее знакомой каплей поблескивал рубин. От Донаты по-прежнему веяло холодом, но сейчас это не казалось неприятным - так веет свежестью от человека, зашедшего с мороза.
        - Вы знаете, как будет опечалэн мой муж, еслы с вами что-то случится. Думаю, и для Бялой Гуры это тоже стало бы болшой потерей. Насколко я знаю, ваша фамилыя одна из немногих, кто мог бы претендовать на княжескую булаву. Терять высокий род всегда болэзненно для страны.
        - Княжеская булава, - улыбнулся Стефан. - Все это осталось в далеком прошлом, к чему вы вспомнили?
        - Прошлое иногда преподносит странные сюрпризы. А патриоты Бялой Гуры, пожалуй, с вами бы не согласилысь. Если не станет тех фамилый, на которых испокон веков держалось ваше княжество, то рухнут надежды на его восстановлэние.
        - Вы не перестаете меня поражать, ваше величество. Сперва печетесь о моем здоровье, теперь интересуетесь историей моей несчастной страны… Чем я заслужил такую честь?
        Она мягко рассмеялась.
        - Лоти столко носился с восстанием Яворского, что мне поневолэ пришлось заинтересоваться…
        - Думаю, даже наши завзятые патриоты понимают, что восстановление княжества уже невозможно… и что любая попытка будет губительна. Я, во всяком случае, пытался донести это до моих соотечественников…
        - Когда ездилы навестить болного отца? Ласло рассказывал мне о вашей встрече. Надо сказать, его удивило обшество, которое он там застал…
        Стефан осторожно поставил бокал обратно на поднос.
        - Странно, я не припоминаю, чтобы звал его в дом… Так пан Войцеховский в Остланде?
        - Нет. Но нам случается посылать друг другу весточку… Ласло видел ваше собрание. Разумеется, он болэе всего печется о вас и доверился мне только под строгим секретом.
        Стефан старательно-шумно вздохнул. Он не слишком боялся того, что мог поведать вампир. Даже если тот сам предстанет пред очи цесаря, вряд ли он расскажет что-то важное. Вешниц позаботился о том, чтоб посторонние ничего опасного не услышали. Но Войцеховский видел Марека.
        Живого.
        - Вы знаете пана Войцеховского лучше меня… Скажите, он порой не кажется вам экстравагантным?
        - Как это?
        - Эта его тоска по золотым временам Михала и плач о том, как детей Михала становится мало… Тогда как, если я правильно понимаю, достаточно как следует укусить человека, чтобы он вошел в наши ряды.
        - Прискорбно, - сказала цесарина, - когда человек так мало знает об истории своего рода. Тот, в ком не течет кровь Михала, никогда не станет одним из нас. Это будет тело, лышенное разума, но с постоянной жаждой. Таких обычно и называют нечистью. Они и довелы наш род до падения. Вернее, не они, конечно, а распущенность и неосторожность некоторых наших принцев. Вы… вы этого действительно не зналы?
        В бездонных глазах - неподдельное удивление. Что-то настоящее, пробившееся через маску.
        - Меня берегли от этого знания, - сказал Стефан с досадой. - И все же, что касается пана Войцеховского, я… могу себе представить, что он видел у меня дома. К моему отцу съехались гости, проведать. Верно, кое-кто из них запятнан восстанием, как и я. Но если дядя увидел в них комитет возрождения Бялой Гуры… Ему бы следовало пить поменьше крови у поэтов.
        - Он сказал мне, что видел там вашего брата.
        - Пан Войцеховский обознался, - сказал он холодно. - Мой брат давно мертв.
        - Возможно, - спорить Доната не стала. Она уже сказала все, что ей было нужно. Теперь ему казалось, что медвежьи морды на стенах ухмыляются.
        Цесарина примирительно дотронулась до его руки.
        - Вы не так меня понялы, князь, неужто я бы стала обвинять вас в бунте? Ласло порой действително преувелычивает. Я прекрасно знаю, как вы преданы цесарю. Я и пригласила вас сюда в надежде убедить не доносить на нас…
        «Доносить»… Слово, которое скорее подходит старшим классам военного лицея.
        - Я не стану скрывать ничего, что может повредить его величеству.
        - Даже если это грозит опасностью его сыну?
        Наследника Белта видел не далее как вечером, когда выходил от цесаря. Мальчик прятался от фрейлины за колонной и, заметив Стефана, с серьезным видом прижал палец к губам. Вид у него был здоровый, на щеках румянец.
        - У вас обширные планы на его высочество, - заметил Белта.
        Цесарина вздернула подбородок.
        - О чем вы?
        - Ваш сын однажды станет властителем Остланда, но не утратит и связей с Драгокраиной. Думаю, он сможет прекратить преследования, которым подвергается род Михала.
        - А вы решилы, что мой сын непременно этого захочет? - Доната глядела на него испытующе.
        Окружавшие их полумрак и одиночество, обманчиво-безопасные, подталкивали к откровенности.
        - Эта неначавшаяся война дурно сказывается на моих нервах, ваше величество. Мне стали представляться совсем уж невероятные теории.
        - Что же вы такого надумалы?
        - Совершеннейшую дичь, недостойную вашего внимания.
        - Ну что вы, я с удоволствием вас выслушаю. Утро еще не скоро…
        Стефану неодолимо хотелось встать и отойти подальше - от столика, от того, что на нем стояло. Увериться, что тело ему еще подчиняется.
        Цесарина поднялась, вздохнув, прошла к клавесину и села на низкий стул. Открыла крышку, словно собиралась играть, но вместо этого сказала:
        - Я слушаю вас, князь.
        Требовательно, как Лотарь на Совете. А ведь покойная цесарина растила себе смену…
        Вырастила.
        - Это все пан Войцеховский, - начал Стефан, остановившись у окна, наглухо закрытого бархатными портьерами, - с его вечной ностальгией… Ведь пожелай кто вернуть потомкам Михала их законное место на троне, это было бы удобнее всего сделать сейчас. Теперь, когда в Драгокраине думают, что уничтожили всех вампиров, и потому перестали бояться…
        Цесарина сидела неподвижно, сложив на коленях мраморно-белые руки.
        - А Остланд занят своей войной. Да еще этот союз с Чезарией так некстати. Держава сейчас вряд ли сможет вмешаться в дела Драгокраины. Тем более что вы в таком случае попытались бы убедить вашего супруга принять нового господаря, ведь он ваш кровный родственник…
        Горло царапало. Наговорился, теперь хочется пить. А бокал так и стоит на столе, достаточно обернуться, пройти несколько шагов и взять его…
        - Вот так, князь. А когда я говорила о восстановлэнии Бялой Гуры, вы на меня сердилысь…
        Стефан прежде не видел у нее такой улыбки. Впрочем, в его присутствии она вообще редко улыбалась. Он понял, отчего Доната кажется ему настолько на себя не похожей. Дело было не только в странном наряде. Вне дворцовых стен она и двигалась по-другому, без обычной чопорности, но с небрежной уверенной грацией. Она выглядела свободной.
        - И ведь в самом деле интересная теория, куда более нелэпые удостаивалысь внимания моего супруга… Отчего же вы называете ее бредовой?
        - Оттого, ваше величество, что у вас есть наследник. И он сможет влиять на Драгокраину. По праву крови, без всяких интриг… Четверть века - что за срок для человека нашей крови?
        - Так всегда бывает. - Она снова улыбалась. - Такая стройная теория - и разбивается об один малэнький факт…
        - Вот потому и я не могу понять, зачем было кому-то втягивать вашего супруга в союз с Чезарией.
        Она поджала губы.
        - В самом деле. Кто-то действовал… очень неосторожно.
        - Кто бы ни действовал таким образом, он поступил низко, - проговорил Стефан, глядя ей прямо в глаза. - Воспользоваться памятью о его самых тяжелых минутах, пытаться затмить разум, чтоб навязать ему свою волю… Будь на месте его величества человек слабее духом, он мог бы не выдержать.
        - Отчего вы говорите это мне?
        - Вы знаете, что я привязан к наследнику и не хочу вредить… людям своей крови. Но если Лотарю будет что-то угрожать, я буду обязан защитить его.
        Взгляд ее из скользящего сделался острым.
        - Даже еслы придется выбирать между цесарем и вашей страной?
        Он молчал долго. Наверное, дольше, чем нужно.
        - Его величество сделал для меня так много, что я не уверен, имею ли право выбирать.
        Она опустила голову и снова отошла к клавесину.
        - Лотарь - отец моего ребенка, - сказала она, не оборачиваясь. - Отец лучший, чем я могла бы надеяться. Меньше всего бы я хотела, чтоб с ним случилось несчастье. Верите или нет, перспектива быть регентом в этой… стране меня не прелшает.
        - В таком случае вам нечего опасаться с моей стороны.
        Стало тихо. Разговор утомил обоих, по крайней мере, Стефан был рад передышке.
        Доната бесцельно провела пальцами по клавишам, спугнув тишину, и вдруг рассмеялась:
        - Моя покойная свекровь ошиблась. Ей слэдовало женить Лотаря не на мне, а на вас…
        - Боюсь, ваше величество, в таком случае встал бы вопрос о престолонаследии, - серьезно сказал Стефан.
        Она развернулась.
        - Надо же. Князь Белта умеет шутить.
        - В последнее время я не слишком стараюсь. Лучшей шуткой посчитали мое назначение на нынешний пост, боюсь, этого мне не перещеголять…
        - Мы с вами можем стать друзьями.
        Она стояла совсем близко, чуть наклонив голову; тускло блестели бусины в волосах.
        «В глаза не смотри, за собой уведет», - вспомнилось отчего-то, как остерегал его пан Ольховский.
        Стефан облизал губы и сказал:
        - Я никогда не был вам врагом, ваше величество.
        - Вот упрямец. - Доната указала на бокал. - Вы так ничего и не выпилы. А теперь ваша кровь свернулась. Куда это годится? И вот что, князь. Еслы вы не собираетесь скоро проходить посвящение, вам лучше сточить клыки, иначе будет заметно.
        Стефан вернулся туда, где оставил карету. Кучер спал на козлах, укутавшись пледом, струйка слюны сбегала из раскрытого рта. Глядя на него, Белта будто вернулся в привычный мир. Ночь перестала быть беззвучно-стеклянной, потянулись запахи гнили и свежей рыбы, донеслась брань непроспавшихся бродяг, трели первых птиц. Где-то хлопнула ставня, где-то дверь, раздались торопливые шаги: не у одного Стефана было этой ночью свидание.
        Стефан разбудил кучера и велел отправляться домой одному.
        - Да как же ж…
        - Уже утро. Езжай, я дойду.
        Карета тронулась с места неуверенно, кучер явно ожидал, что хозяин передумает и окликнет его. Может быть, и стоило - небо понизу уже становилось розовым. Но вместо того чтоб искать укрытие, Стефан зашагал дальше по узкой улице. Серая ночь прозрачнела, становилась зябкой. Город казался странно домашним, будто Стефан вернулся из долгого путешествия.
        Он собирался выйти к морю, но проулок неожиданно вильнул, и Белта только сильней запутался в паутине бедных кварталов. Здесь уже занималась жизнь; угрюмые, с узкими от недосыпа глазами работники двигались на мануфактуры. Они смотрели в землю и лишь изредка с удивлением и враждебностью взглядывали на богато одетого господина.
        Храм вывернул из-за угла ему навстречу совершенно неожиданно. Маленькая, крепко сбитая из серого камня церквушка, по низу стен кое-где поросшая мхом. Такую скорее ожидаешь найти в рыбацкой деревушке Эйреанны, чем посреди Цесареграда.
        Эйре храм и принадлежал, судя по вырубленному над дверью изображению Матери с лирой в руках. Дома повыше плотно закрывали церковь своими спинами - в Остланде не любят тех, кто молится иным богам, кроме цесаря.
        Несмотря на ранний час, храм был открыт. Белта вошел, преклонил колени, осенил себя знаком перед образом Матери. Она тут была не слишком на себя похожа, эйре в тоске по своим древним богам рисовали ее рыжей, в зеленом одеянии, всегда - у подножия холмов. Кто-то из них холмам и деревьям молится до сих пор… Но большинство разочаровалось в старых божествах, поняв, что те не спасут от Державы.
        Впрочем, Мать им тоже не слишком помогла.
        Скамьи пустовали, служителей нигде видно не было. Стефан присел недалеко от входа, произнес короткую молитву. Вряд ли Мать слышала его, она продолжала перебирать струны лиры.
        «Что же ты до сих пор пускаешь меня к Себе?
        После сегодняшней ночи, после кровавой полоски на губе цесарины…»
        Вам бы надо сточить клыки, князь.
        Вдруг показалось, что и у него губы обмазаны; он несколько раз вытер рот, но ощущение не пропало.
        «Значит, я обманывал и Тебя, и себя? Я такой же, как они, и предложи она мне кровь еще раз - я не откажусь, не смогу. И выход только один».
        Он уже не удивлялся провидению, толкнувшему его на эту улицу. Он пришел в храм спасаться не от восхода, а от того, от чего всякий пытается спрятаться в юбках Матери, - от страха смерти.
        Если он скоро умрет… молодой, старые раны не тревожат - и гадать не нужно, что решат в Бялой Гуре. Поднимут скандал, заклеймят остландских отравителей, да и полезут поперед батьки в пекло. Семь лет он жил в долг, долг надо когда-то отдавать… но не сейчас же, когда вокруг одни загадки, а страна на пороге… неизвестно чего.
        На самом деле умереть он должен был сегодня ночью. А Доната оставила его в живых, значит, ей или наследнику грозит опасность.
        Что ж, бычья кровь так бычья кровь, остается только надеяться, что хватит сил не сбиться с пути и не приохотиться к человечьей.
        Через витражи полился свет, заиграл в рыжих волосах Матери.
        Стефан опустился на приступку и начал молиться.
        Домой он добрался с трудом: солнце давило, заставляя пригибаться к земле, будто был он дряхлым стариком. Слуги, изучившие привычки хозяина, задернули все шторы, погрузив гостиную в приятную безвременную полумглу. Он рухнул на диван, не в силах добраться до спальни, да так и проспал полдня. Ему снился удивительно светлый, хороший сон. Он дома, и Катажина еще жива, и с утра они собираются на службу. Стефан не запомнил почти ничего из того сна, да и до храма доехать они не успели. Но проснулся и долго еще не открывал глаза, пытаясь сохранить картину чистого, омытого дождем летнего утра, веселья поспешных сборов, когда отец шутливо пререкался с Катажиной, а Марека, как водится, искали по всему дому и саду. И запах влажной земли и полевых цветов, и колокольный звон, и предчувствие радости. Когда наконец последние размытые образы пропали, он с трудом сел на кровати и понадеялся, что сон к письму.
        Вставать было все труднее. Казалось, несуществующие солнечные лучи жгут его кожу, пекут голову, иссушают будто в пустыне. Разогнувшись, Стефан позвал слугу и велел принести бычей крови.
        Ее добыли быстро и принесли к безвкусному и ненужному завтраку. Стефан осушил кружку залпом на глазах у домашних и мгновенно почувствовал себя лучше - как никогда не бывало после эликсира. Кожу уже не стягивало и не жгло, жажда почти пропала, и вдруг прилили силы - будто он оправился от долгой болезни.
        Хоть бы в следующий раз сдержаться, не пугать челядь…
        Писем на подносе не оказалось, ни из дома, ни из Чезарии, и это тревожило больше прочего.
        Подумать о произошедшем ночью ему не дали - дел в кабинете хватило на остаток дня и вечер, и почти каждое из них было неприятным. Стефан лишь понадеялся, что за ним не следили. Стефан смутно понимал, что, вздумай он явиться на Саравскую улицу не один, все, что он увидит за дверью, - подернутую паутиной старую мебель и пятна от картин на опустевших стенах. Уже сейчас тайное прибежище цесарины казалось ему сном. И все же…
        В донесениях из Пинской Планины все чаще писали о схватках между беженцами и местными. Год в том краю выдался неурожайный, и драки из-за еды Стефан посчитал бы делом обычным… если б речь не шла о Пинской Планине. Полдня он просидел, сравнивая рапорты, а после позвал одного из своих помощников и велел сейчас же направляться в Бялу Гуру. Помощник люто ненавидел Бялу Гуру и все провинции - пожалуй, сильнее, чем сам князь Белта когда-то ненавидел Остланд. Но то ли из желания выслужиться, то ли просто потому, что привык исполнять любое поручение тщательно, он более всего подходил для такой миссии. Сведения его всегда были верными, а с тем, что белогорцев в донесениях он именовал варварами и бандитами, Стефан давно свыкся.
        Подумав, Белта написал несколько рекомендательных писем тем семьям из местных, с которыми был хоть шапочно знаком. Варвары и бандиты будут откровеннее, чем те, чьи должности зависят от Цесареграда. Последние к прибытию столичного человека тут же заметут мусор под ковер - в этом что остландские чиновники, что соотечественники Стефана вели себя одинаково.
        Помощник моргнул белесыми глазами, взял письма и тут же отбыл, даже не посетовав, что прервали его короткий отпуск на родине.
        А флориец все стоит за Ледено. Стоит и неизвестно чего ждет… уж не того ли, чтоб в Драгокраине сменилась власть?
        Курьер привез рапорт от остландского посла в Кирали. Ничего нового и неожиданного. На восьми страницах белой конопляной бумаги - в основном пересказ придворных слухов и сплетен, разговоров о Чеговинской кампании, описание приемов и приглашенных. Посол грешил деталями - часто именно в них и кроется важное, но к концу шестого листа на Стефана напала зевота. О Пинской Планине написано было лишь, что господарь «удручен трусостью некоторых своих подданных, которые бегут из страны, не дожидаясь опасности».
        Стефан потерял строчку, на которой остановился, протер глаза и заставил себя читать дальше.
        Не далее как два дня назад я встретил здесь нашего господина Павлина. А ведь я и не знал, что дела занесли его в Кирали. Впрочем, побеседовать нам все равно не удалось, поскольку наш друг чрезвычайно спешил…
        Белта отложил бумаги. Господина Павлина он еще успел застать в Цесареграде - прозвище это носил один из советников цесарины, однажды обманувший ее и отечество и бежавший во Флорию. Согласно тем слухам, что сумели перелететь через Стену, разряженный господин и в Люмьере нашел свое место, сумев приблизиться к королю.
        А теперь по каким-то делам оказался в Драгокраине.
        Принимать его официально господарь не стал бы, побоялся бы цесаря. А неофициально… что Павлин делает в Кирали? Или король Тристан выгнал его из Флории, или… прислал. На переговоры.
        Стефан заметил вдруг, что машинально загнул углы у страницы. Он помянул пса, отдал бумаги секретарю и замер в кресле. Уставился невидящим взглядом на каменную чернильницу, зеленую в черных прожилках.
        Между посланником и тайной службой - свои давние связи, и без магии там не обходится. А этот рапорт, который дражанцы пропустили, не вчитавшись в строчки, - реверанс от посла, благодарность за то, что Стефан когда-то замолвил за него словечко перед Лотарем. Посол человек неглупый, понимает, что Кравец с белогорцем делиться не станет.
        Воистину, если Мать желает наказать человека, она дает ему хорошую должность. При остландском дворе.
        А забавно будет, право, если Дражанец, так желавший этой войны, так торопивший Лотаря, выйдет из нее первым. Флориец… вполне может решить, что лишенный союзника Остланд стоит куска Чеговины. Легко распоряжаться тем, что тебе не принадлежит.
        Стефан понимал Тристана. Странный способ охоты на медведя - выманить и хорошенько приложить, так чтоб тот вернулся в берлогу и носу из нее не казал. Странный, но с остландским медведем, возможно, и сработает. И будет мир…
        Лотарю о Павлине он говорить пока не стал. Это дело тaйника, ему и осведомлять государя.
        - А вы сегодня куда лучше выглядите, Стефан. - заметил цесарь. - Я надеюсь, тот недуг, о котором вы говорили мне… он не слишком вас беспокоит?
        - Вовсе нет, ваше величество. Беспокоит меня сейчас другое…
        - Снова Пинска Планина?
        - Так точно, ваше величество. Она доставила немало хлопот князьям Бялой Гуры. Теперь я боюсь, как бы и вашему величеству не пришлось с ними столкнуться.
        - Не ехидничайте, - поморщился цесарь. - Что там?
        - Беженцы из Драгокраины, государь. Правда, военных действий сейчас дражанцы не ведут, поэтому их вернее было бы назвать дезертирами. Бегут они, я думаю, от вербовки.
        Лотарь нахмурился.
        - Они доставляют неприятности?
        - Порубежье не слишком богатая земля. Появление там лишних ртов уже беспокоит, а эти лишние рты, судя по рапортам, ведут себя непорядочно.
        Цесарь поскреб подбородок.
        - Усиливать границу сейчас не лучшая идея. Дражанец решит, что мы ему не доверяем.
        - Может быть, в этой мере и нет нужды. Нельзя прогонять того, кто нуждается в помощи. Меня заботит, что мы не знаем наверняка, что там происходит. Интересно, что может сказать по этому поводу барон Кравец…
        - Эти ваши прятки с Кравецем, Белта, меня уже утомили. Сначала скрываете друг от друга сведения, а после по очереди прибегаете ко мне, как к мамке.
        Люди Кравеца наверняка уже начали вверх дном переворачивать дома горожан, чтоб отыскать «колдуна». Следовало бы предупредить дражанского посла. Народу нравится гнаться за вором всем скопом, и за арестами могут пойти погромы, а уж это нам совсем не нужно.
        Кому «нам» - он сказать бы не смог.
        - Я был весьма далек от мысли, что барон Кравец станет намеренно что-то от меня скрывать. Но не секрет, что его работа сопряжена с немалыми опасностями и жертвами, и ему может быть неприятно, что другие просто так пользуются плодами его труда…
        - Я уверен, что барон с удовольствием расскажет вам все, что знает. Стефан… Насколько я успел понять, ничего страшного там не происходит, отчего вы так беспокоитесь?
        Стефан не знал, как объяснить. Ни один избранный князь Бялой Гуры объяснений бы не потребовал, ему хватило бы слов «Пинска Планина» и «дражанцы», чтобы одной рукой схватиться за меч, а другой за печать.
        - Предчувствие?
        Стефан хотел было напомнить цесарю, что Пинска Планина сдалась последней, когда разгромили Яворского, но передумал.
        - Боюсь, что так, ваше величество.
        Вечером он отправился к Ладисласу и, забрав эликсир, потерянно бродил среди гостей. Прошлая ночь виделась туманно, будто в чаду от свечей. В какой-то миг ему показалось, что все было сном: и откровенность цесарины, и темная зала
        Он очнулся, только когда сам Ладислас подошел к нему. Зал почти опустел, только несколько человек доигрывали в карты.
        - Вы сегодня так задумчивы, ваша светлость, - заметил Ладислас. - Взгляд блуждает в заоблачных высях… или как там у поэта. Могу ли я поинтересоваться, кто она?
        «Цесарина Остланда, не угодно ли».
        - К сожалению, граф, женщины здесь ни при чем. Если я скажу, что меня одолевают тяжкие думы о моей оставленной родине, вы поверите?
        - Ну разумеется, - не моргнув глазом, сказал посол. - Может быть, я смогу немного отвлечь вас игрой в кости?
        - Я незавидный игрок, - улыбнулся Стефан.
        - А завидных тут уж и не осталось.
        Незамысловатую игру посол называл «Рошиор», в Остланде же она именовалась «Генерал». Выбрасывать выпало Ладисласу, он кинул на стол пять костей и сказал:
        - Вы интересный человек, ваша светлость. Вы не позволяете себе порока. Не игрок, не пьете больше дозволенного, и галантным кавалером вас трудно назвать - дамы уже перестали по вам вздыхать, настолько это занятие оказалось безнадежным.
        - Помилуйте, - взмолился Стефан, - вы меня так в святые запишете! И кому как не вам знать, что я любитель заморских трав.
        - Держу пари, вы и в этом не позволяете себе излишеств, - сказал чеговинец. - Мне, как человеку любопытному, доставляет интерес наблюдать за слабостями других… но вы, князь, стали для меня загадкой.
        Белта улыбнулся.
        - Охотник наблюдает за дичью, чтоб понять, на что она ловится?
        Напудренный чеговинец вздохнул.
        - Князь Белта, весь Остланд знает, на что вас легче всего поймать. А меня в моем сегодняшнем положении трудно назвать охотником.
        Кости почти без шума падают на темное сукно. Две пятерки, две двойки и тройка. Негусто…
        А все же чеговинец неправ, Стефан играл всю предыдущую ночь - в поддавки с цесариной.
        С третьей попытки вышел полный дом; чеговинец записал очки на салфетке. У него выпало четыре.
        - Кажется, ваша светлость, везение сегодня на моей стороне, - покачал головой Ладислас.
        И это неверно: Стефану чрезвычайно повезло, что он вышел живым из того особняка.
        А у Донаты выходит странная игра. Зачем нужна была эта комедия с Чезарцем? Или белогорские заговорщики не единственные, кто ищет денег на мировую революцию? А баснословные сокровища господарей-вампиров - еще одна легенда, из тех, что любит «дядя»…
        Не стала бы она подвергать себя и ребенка такой опасности просто из-за золота. Ведь так искусно все проделано, даже зеркала не забыли.
        - Рашиор, - извиняющимся тоном сказал чеговинец. - Мне определенно везет. Желаете еще игру?
        - Отчего бы и нет…
        Белта проводил глазами рассыпавшиеся по темному дереву кубики.
        А если Чезария предложила что-то более важное?
        - Кидайте же, князь, ваш раунд.
        Бросок вышел неловким.
        Например, поддержку роду Михала, буде тот снова окажется у власти. Любое правительство сосет кровь у своих подданных, но только клан Михала делает это открыто. Вампирам будет сложно удержаться на троне. Против Костервальдау они еще могут выстоять, но Шестиугольнику вряд ли придутся по нраву вампиры. Им понадобятся, пожалуй, все связи, что они смогут сыскать. Сойдет и князь из погорелого княжества - зато благороден и «нашей крови» и не станет именовать древний почтенный род «кровососами». Да и некоторое влияние у него имеется, пусть и в Пристенье…
        А если подумать, еще полезнее он будет вместе с Бялой Гурой…
        На сей раз все кости легли пятью гранями кверху.
        - Ну вот наконец и вам повезло, - сказал Ладислас.
        Повезло бы, пожалуй… Цесарина могла бы замолвить словечко за свободное правление. Если б только Лотарь ее послушал - а он не станет. Как бы ни был он разумен и трезв в суждениях, есть вещи, через которые и цесарю не переступить. Женских советов он слушать не будет, а чересчур навязчивую советницу и вовсе может удалить из Цесареграда, как отослал сестру. Оттого, что ничего не боится сильнее, чем «бабьей власти». Супруга всем хороша, пока не вмешивается в дела государственные.
        А она и не вмешивается. Дает балы в пользу сиротских домов, очаровывает солдат, посещая казармы, следит за воспитанием наследника…
        Изредка по ночам вылетает в свое убежище и готовит возвращение былых господарей.
        - Вот видите, - проговорил Ладислас, - вы не так уж плохо играете.
        Глава 11
        Вечером Стефан принимал гостей.
        Гости слегка робели роскоши и, хоть приняли невозмутимый вид, бросали то и дело любопытные взгляды на убранство гостиной. Стефан думал, что они вовсе не решатся прийти, и потому накануне передал им через Ладисласа повторное приглашение. Студиозусы были не единственными белогорцами в Цесареграде. Но так повелось, что соотечественники, которых Стефану не хотелось избегать, избегали его сами. Теперь в глазах студентов он видел знакомую смесь настороженности и враждебности. Он ощущал это с болезненным удовлетворением человека, растравляющего рану. Впрочем, их самих будут ждать подобные взгляды, вздумай они после учебы вернуться домой.
        Скоро мед и рябиновка, хоть и не растворили полностью эту настороженность, все-таки развязали языки. Других приглашенных у Стефана не было, в Цесареграде привыкли, что советник редко принимает, и он радовался, что весь вечер можно будет слушать родную речь.
        Как выяснилось, из-за этой речи молодым людям и пришлось покинуть alma mater раньше срока.
        - Когда хотели запретить белогорский в школах, - говорил юноша постарше, тот, что походил на Стацинского, - профессор Бойко созвал нас на манифестацию. Разумеется, мы пошли. Профессор прав, без языка нет страны. Одно дело - завоевать землю, но другое - отнимать у нас то, что мы есть…
        Второй, помладше, с ясным ласковым лицом, положил товарищу руку на плечо.
        - Не кипятись, Янек, - и продолжил сам с виноватой улыбкой: - А нас уж предупреждали… после прежних манифестаций. И университетский комиссар сказал, что на сей раз хватит. Говорят, старшие пытались вступиться, да ничего не вышло.
        Комиссаров ввел Лотарь, когда вновь открыл университеты - в Остланде и «провинциях». Те должны были надзирать за моралью и дисциплиной в доверенных им заведениях. Комиссары и посоветовали такой закон - преподавать только на остландском, чтоб новые подданные забыли «варварские языки». Указ этот все еще не издали - благодаря высочайшему вмешательству. Стефан тогда застал Лотаря в благостном настроении. Теперь все заняты войной и на время об указе позабыли… но не стоит надеяться, что к вопросу этому не вернутся.
        - Вы не первые, кто пострадал от любви профессора Бойко к манифестациям. Для всех было бы лучше, если б он ограничился преподаванием риторики.
        - Профессор единственный, кто хоть что-то делает! - снова взвился первый. В глазах его, как только речь зашла о Бойко, засветилось обожание сродни тому, с каким Марек рассказывал о флорийском короле.
        «Плохо дело», - подумал Стефан, а вслух сказал:
        - Что ж, в любом случае я рад, что вы нашли себе место в Цесарской Академии. Этого не так просто добиться.
        - Моя тетка устроила нам протекцию, - торопливо сказал младший и зачем-то оглянулся на Янека.
        - Вот только здесь вам в любом случае придется обучаться на остландском…
        Мальчишки вежливо посмеялись.
        Принесли десерт, и гости уже без стеснения набросились на пирожные. У Янека Ковальского отца сослали на Хутора за участие в восстании; у младшего, Мирко Лободы, отца и мать повесили за то, что помогали Яворскому. Неудивительно, что они связались с Бойко… и как же вовремя их выставили из Университета. Интересно, сколько времени им понадобится, чтоб научиться не отводить глаз в разговоре с остландцами?
        После, в курительной, где никто не курил - Стефан так и не привык к этому дому, и половина комнат по-прежнему оставалась «для гостей», - разговор неожиданно и неумолимо перешел на восстание.
        Стефан и сам слегка захмелел от меда. Повстречай он этих двоих дома, верно, у них не нашлось бы повода для разговора, а сейчас они казались ему самыми близкими душами. Он хотел рассказать о восстании холодно и трезво, объяснить, каким отчаянным и губительным оно было, но оказалось, что те воспоминания принадлежат не ему, а юнцу с горящим взглядом - точно как у этих двоих.
        - Я все-таки не понимаю, - сказал старший. - Вы воевали рядом с Яворским, как же получилось, что вас не арестовали, а напротив… - Он осекся.
        - Янек! - сконфузился его товарищ. - Ну как не стыдно!
        - Чего же тут стыдиться.
        Мальчишка имеет полное право знать, почему его отец гниет на Хуторах, а Стефан сидит у цесаря под крылышком.
        - После Креславля нам казалось, что мы победили окончательно. По крайней мере, таким бестолковым юнцам, как я, точно казалось. Только воевода видел дальше всех, видел, что они потихоньку сжимают нас в кольцо. Когда мы начали отступать, никто поначалу не верил, что это серьезно, думали… военная хитрость. Как-то воевода позвал меня к себе, - Стефан сглотнул, - и сказал, что поручает мне очень важную миссию. Нужно было скакать во Флорию за оружием и войском, которое якобы собрали там друзья воеводы. Я поехал.
        Он и не ожидал, что такая злость прорвется в голос.
        - Сумел выбраться в Драгокраину, оттуда во Флорию… И там я не сразу понял, что никакого оружия нет, а Яворский просто услал меня от лиха подальше. Думаю, отец его попросил, или… теперь ведь не спросишь.
        Он устало провел рукой по лицу.
        - Естественно, я кинулся обратно… только далеко не ушел.
        Толстые каменные стены, узкое окошко высоко над головой. Стефан все еще не может поверить, что он в плену, хотя сидит в башне. Дома рассказывали о городках на дражанской границе - даже простые городские дома похожи на замки, укреплены и выдержат любое нападение. «Обязательно посмотри, если окажешься в Драгокраине». Стефан трет рот, стирая вымученную улыбку. Посмотрел…
        Дверь открывается наконец; Стефан успевает заметить двух дюжих стражей с той стороны. Входят двое в черно-вишневой униформе. Хотаруры, стражи границы. У того, что повыше, золотые кисти на поясе и медальон с эмблемой семьи Костервальдау.
        - Я не понимаю, за что задержан, - сухо говорит Стефан, не поднимаясь со стула. - Я возвращался в свое княжество, а меня схватили как преступника.
        - Я прошу вас принять мои извинения, князь Белта, - мягко говорит черно-вишневый, - но в вашем княжестве сейчас… неспокойно. Отчего вы непременно должны туда ехать?
        Стефан смотрит поверх его головы - так легче не выказать смятения и страха. Оружие у него отобрали - он не успел даже выхватить саблю, хваленая реакция не помогла. Не ждал, не думал, что станут арестовывать одинокого всадника. Не так он должен был возвращаться…
        - Я не собираюсь вам отчитываться. Вы не имеете права задерживать меня, я белогорский князь!
        - Вы остландский подданный, - холодно говорит черно-вишневый. - Ваш отец, князь Белта, участвует в мятеже против ее величества цесарины Остланда. Поскольку вы так спешно решили возвратиться на родину, можно предполагать, что вы хотите присоединиться к бунтовщикам.
        Стефан смотрит на него в упор.
        - Теперь и Драгокраина подчиняется цесарине Остланда?
        У хотарура слегка каменеет лицо.
        - По просьбе дружественной державы, - говорит он, - мы задерживаем всех белогорцев на время, пока мятеж не прекратится. Сейчас в этом городке куда больше ваших соотечественников, чем вы можете предположить. Советую и вам остаться здесь.
        Он не собирался ни спорить с этим, ни умолять, но страх оказывается сильнее. Ложь оседает на языке, у нее противный вкус:
        - Я не мятежник. Я уехал из Бялой Гуры потому, что не хотел участвовать в восстании. Но моя семья осталась там, и я должен вернуться домой.
        Можно дождаться, пока он откроет дверь, и попытаться сбежать… там стражники, но, если рвануть с места… хорошо, его хоть не связали. Позор - но лучше, чем остаться запертым здесь, пока там…
        - Мой брат может быть сейчас среди повстанцев. Ему всего шестнадцать. Я хочу отыскать его.
        Неожиданно в глазах хотарура он читает сочувствие.
        - К моему большому сожалению, я не могу выпустить вас из Драгокраины. Если вы, князь, дадите мне слово, что не попытаетесь пересечь границу, я немедленно прикажу выпустить вас отсюда. И позволю себе предложить вам остановиться у меня в доме, пока… все это не закончится.
        - А оно скоро закончится? - сипло спрашивает Белта. - Какие новости оттуда?
        - Мятежники проигрывают, - без обиняков говорит черно-вишневый. - Вам не нужно сейчас домой, князь Белта. Это всего лишь мера предосторожности. Просто пообещайте мне…
        - Белогорский князь мог бы дать вам слово. Но вы сами назвали меня остландским подданным.
        Хотарур тяжело вздыхает.
        - Как вам угодно. С этой минуты, князь Белта, вы под арестом по подозрению в мятеже против дружественной нам державы. Вам придется остаться в этой башне.
        Стефан на секунду закрывает глаза.
        Как же все нелепо вышло, пан воевода…
        - Когда я вернулся в Бялу Гуру, все уже было кончено, и меня даже не сочли нужным арестовать.
        Стефан поднялся, собравшись было пошевелить угли в негорящем камине. Покачав головой, оперся о каминную полку. Как звали того хотарура, он не помнил. Забыл имя человека, по сути спасшего ему жизнь…
        Мальчишки примолкли. Мирко бросил на старшего недобрый взгляд - ну что, мол, доволен? Со Стефана, пока он рассказывал, слетел хмель, и он сожалел уже, что разговорился перед полузнакомыми.
        Когда они ушли, наступило опустошение. Комнаты казались чужими, будто Стефан только что здесь поселился. Странно все-таки поступает судьба - послала ему этот дом с ненужной роскошью, к которому он никогда не привыкнет, а палац Белта… даже не снится. Память о доме в Швянте - огромном, светлом, со скользкими паркетами и гулкими коридорами, по которым они с Мареком любили бегать наперегонки, - была сродни памяти о потерянной в бою руке; и не воспоминание вовсе, а постоянная нехватка чего-то, которую даже не осознаешь. То понадобится книга из тамошней библиотеки, то сущая безделица, вовремя не взятая из шкафа…
        Это снова навело его на мысль о тяжелом фолианте с бурой обложкой, на которой сияло грязным золотом рассветное солнце. Вешниц когда-то читал ему из этой книги. Стефана тогда необычно тяжелый приступ уложил в постель. Страшная слабость не давала подняться, и будто в тумане склонялось над ним обеспокоенное, виноватое почему-то лицо Катажины. Отца тогда не было дома, а был вешниц. Он зашел к мальчику поздно вечером, увидел, что тот не может спать, и тогда, ворча, принес эту книгу. Стефан уже не помнил, что услышал тогда; но помнил, что притворялся больным, чтоб вешниц почитал еще. После он отыскал книгу в библиотеке, но едва успел полюбоваться заброшенными кладбищами и зловещими замковыми башнями на гравюрах да прочитать надписи под ними, как его застал отец и отчитал за то, что берет недозволенное. И тяжелый том из библиотеки пропал - как ни искал Стефан, презрев отцовский запрет, так и не нашел.
        Стоило бы спросить у цесарины - у нее наверняка найдется копия…
        Парад в честь Лотаря Освободителя проходил в последний весенний месяц, когда булыжники на площади становились чистыми и гладкими, а в голубом вымытом небе гостило солнце и золотило все, что не было позолочено в его отсутствие руками человеческими. Из всех праздников Державы день Освободителя был самым светлым, самым ярким и самым шумным. Грохотали по булыжникам копыта разукрашенных коней, тяжким неумолимым громом отдавались шаги полков. Полки эти, растягиваясь по площади и Цесарской дороге, строились ровными безупречными квадратами и не столько ослепляли яркостью униформы, сколько поражали необыкновенной слаженностью и поворотливостью. Двигались они едиными волнами, заливающими все пространство двора и близлежащих улиц. Даже выражение их лиц казалось одинаково упоенным. Стефан всякий раз взирал на эти парады со смесью досадливого восхищения, страха и зависти. Даже ему - когда-то, в другой и чужой, казалось бы, жизни, рубившемуся с этими красными мундирами - теперь они казались схожими со святыми, настолько просветленным был лик каждого, настолько четко выписывалась на их лицах готовность тут же,
не сбиваясь с шага, отправиться в бой, сложить голову за цесаря…
        Лотарь принимал парад. Глядя на него сейчас, Стефану трудно было представить, что это его друг, что его приходилось поить рябиновкой во время приступов хандры, что он вообще - человек. Лотарь, прямо и гордо восседающий на белоснежном дражанском жеребце, казался существом из другого мира. Никакой излишней роскоши, вместо тяжелой, усыпанной самоцветами короны - тонкий золотой обруч, сияющий в гриве светлых волос. В отсутствие подчеркнутой царственности Лотарь казался царем истинным, призванным вершить суд и на земле, и за земными пределами. Казалось, строгое одухотворенное лицо взирает на тебя с небес, куда простому смертному не дотянуться. Любой, кто увидел бы Лотаря сейчас, понял бы без труда, отчего в Остланде его образ затмил исконного Разорванного бога и даже в мужицких мазанках вместо икон вешали портрет цесаря. Тот непонятный бог далеко, не он помог остландцам овладеть этой землей, не он построил спасительную Стену, отгородив от множества врагов, нет, то был цесарь… И за цесаря они будут воевать, отрывать зубами новые и новые куски земли, когда невмоготу станет за Стеной сидеть.
        Парад все не кончался, войско было похоже на чудесную махину, что повиновалась единственно голосу Лотаря, разносящемуся по площади. Стефан угрюмо подумал о недавнем «Совете за чаем». Глупцы, какие глупцы… С несколькими легионами Марека, с недообученными студентами Бойко - против этих?
        У Яворского хотя бы была армия - прореженная, лишенная оружия, но армия. Спасибо деду Лотаря, рассудившему, что в Бялой Гуре знать с большей охотой ринется друг на друга, чем на внешнего врага. Потому те, кто собрался под знаменами воеводы, еще помнили, как держать оружие…
        «И что толку в свободе? Эти несвободны - но вот они, маршируют, счастливы и любое войско могут стереть с лица земли оттого, что едины. А у нас была воля, и что мы с ней сделали? Собачились друг с другом, пока другие присматривались к нашим границам. А теперь, пожалуйте, объединились. Так поздно…»
        Стефан недолго наблюдал за зрелищем - глаза скоро заволокло слезами, и он то и дело вытирал их. Стоящие рядом подумают, что советник до сих пор оплакивает свое несчастное княжество, не устоявшее под таким напором. Цесарские маги постарались на славу, и солнце с небес лилось нещадно, так что Стефан едва выстоял парад. Едва стало возможно уйти, он с облегчением забрался в темную карету и велел везти домой, где ждала его кружка свежей бычьей крови. О чересчур поспешном его уходе шептаться не будут - иногда полезно быть белогорцем.
        Отставив кружку, он посидел немного, чувствуя, как проясняется голова и возвращаются силы. От крови ему становилось все лучше… и солнце он переносил все тяжелее.
        Это не сделает вас вампиром. По крайней мере, не сразу…
        Стефан поглядел на зашторенные окна, на кружку со следами крови. Сколько времени пройдет, прежде чем слуги начнут шептаться? И дернуло же его тогда после игры с Ладисласом собрать игральные кости… «В первый раз вижу, чтоб их собирали по одной…» Хорошо еще, что рядом не оказалось дражанского посла.
        До вечернего приема еще оставалось время, а в кабинете ждали письма. От посланца в Пинской Планине вестей пока не было; зато был до тошноты подробный, тщательно и со сквозящим в строчках раздражением рапорт от тайной службы. Стефан усмехнулся: пожалуй, он не возражал бы против Стены на этой несчастной земле - чтоб загородить уж навек от дражанцев…
        Кроме того, и в рапорте Кравеца снова говорилось о лесной вольнице. Бандиты нападали на остландские разъезды, стреляли в курьеров, грабили подводы с державным грузом. Пытались понемногу расшатать установленный державниками порядок.
        В первый раз с тех дней, когда он сидел под арестом в Драгокраине, Стефан чувствовал себя таким беспомощным. Можно сколько угодно тянуть за спутанные нити здешних интриг, пытаясь расплести их прежде, чем узел разрубят войной, - какое до того дело по ту сторону границы? Там попросту хотят остландской крови и получат ее - и будут за нее отвечать. Прав был Бойко: пока Бяла Гура не свободна, мирной ей не быть…
        За окном город начинал гулять; улицы пестрели от выбравшихся на прогулку разряженных горожан. В Цесареграде вообще любили одеваться ярко, споря с прирожденной серостью города, и в праздничные дни казалось, будто на улицы кто-то наляпал краски. Ахали барышни, кричали дети, голосили с визгливой и притворной радостью жоглары. Что-то трещало, пенилось, лопалось и звенело. До окон кабинета долетали зычные призывы лоточниц, торгующих леденцами и пышками. Дальше от дворца на лотках торгуют рябиновкой, наливая ее черпаком, как воду, и веселье шумнее и грубее. Сегодня праздник для всех - день, когда Лотарь Освободитель, по преданию, окончательно загнал в холмы бывших владельцев этой земли. День, когда земля стала остландской.
        Были и другие парады и праздники, все больше летом и осенью - в честь взятия Эйреанны, разгрома Саравской унии, победы над Белогорией, - но другие не были так ярки, так полны пьяного безнадежного веселья, как день Освободителя.
        Вот потому никто здесь и не желает верить в вампиров. На земле, с таким трудом от прежней «нечисти» очищенной, новой нечисти появиться не должно. Слишком крепко засел в людях страх чужой земли. Оттого истребляли безжалостно вурдалаков и оборотней, изгоняли призраков цесарским именем и магией. Чтобы и духи, и вампиры, и те, против кого они прежде воевали, вспоминались одинаково - как давняя, почти не страшная сказка…
        Свет и сверкание вечернего приема не развеяли печальных мыслей. Цесарина сидела рядом с Лотарем, чопорная и невозмутимая, как всегда. Ничего в ней больше не было от мальчишки-оруженосца. Стефан, сам не зная почему, пожалел об этом. Приглашенные на вечер послы напоминали пикантную флорийскую комедию, когда за одним столом оказываются муж, любовник и подруга любовника, которая питает к мужу романтические чувства. Чеговинец, с чьей страной официально так и не воевали, а потому и отказать от дворца ему не могли; дражанец, чьи господари уже захватили половину Чеговины; и чезарец, чей капо со дня на день должен объявить господарю войну вслед за флорийцем… Сейчас же все трое улыбались друг другу и возносили здравицы за цесаря, за прекрасных дам и за дружбу их великих народов. Стефан тоже выпил с ними.
        - Интересное зрелище, не правда ли, - заметил Кравец. - Ответил ли вам чезарец, ваша светлость?
        Тaйник по-прежнему выглядел озабоченным. Не может быть, чтоб он не знал о «Господине Павлине», и если знает - неудивительно, что в последнее время он спал с лица…
        Половину Чеговины дражанцы захватили, а дальше не идут, если верны дошедшие до Стефана недавние реляции. Стоят, будто ждут чего-то, и явно не погоды для наступления - в Чеговине давно уж лето и земля высохла.
        Уж не ответа ли ждут от короля Тристана?
        - Наш друг прислал письмо, - кивнул Стефан, - и довольно быстро. Весьма туманно рассказывает о сложностях, что возникли с поставкой груза…
        Обратиться к капо с просьбой было идеей Кравеца. Чезарец с прежней настойчивостью предлагал дружбу, однако, стоило Остланду попросить в залог этой дружбы продать им несколько «стеклянных ядер» с Илла-Триста, как тот начал юлить. На Шестиугольнике, где до недавнего времени запрещен был черный порошок, находили свои способы бороться с врагом. Хитроумнее всего были чезарцы - изготовляли прозрачные шары, которые незнающий человек принял бы за вычурные украшения. Эти «ядра» Чезария продавала и во Флорию, и в Сальватьерру; и не было резона отказывать новому союзнику в небольшой партии этого оружия.
        Загвоздка была в том, что по договору Шестиугольника подобные посылки не имели право пересекать Ледено. Торговля с Остландом в общем была заказана, однако чезарцы не были бы чезарцами, если б не нашли путей. Но одно дело - переправлять вино и масло, другое - оружие…
        Тaйник кивнул:
        - Я бы удивился, если б ответ был другим.
        - Очевидно, капо нужно время, чтоб договориться с друзьями по Шестиугольнику о том, как отвечать.
        - Что ж, следует и мне выпить с нашими послами - пока еще можно пить чикийское…
        Тaйник отошел, прежде чем Стефан успел расспросить его о ловле «вампира». А ведь цесарина, нарочно или нет, расстраивает единоутробному брату всю игру. Лотарь напуган Зовом и на всех дражанцев будет теперь взирать с осторожностью. В особенности если Кравец «поймает» того, кто Зов наслал.
        Гуляли всю ночь; в саду деревья были увиты разноцветными лентами и увешены лампами. Под самое утро снова заметались по небу, загрохотали пушки. Пьяные и почти уснувшие гости снова оживились.
        Только Лотарь становился все мрачнее и пил все больше. Угадать, что он пьян, можно было только по все более прозрачным глазам, по слегка застывшему лицу - хотя цесарь по-прежнему прекрасно держался на ногах.
        Когда отгремели последние пушечные залпы и отзвучали очередные здравицы, Стефан подошел к нему.
        - Ваше величество, вы устали…
        Лотарь ему улыбнулся - милостиво и отстраняюще.
        - Разве возможно устать на празднике, князь Белта? Выпейте и вы за мое здоровье…
        Помощь пришла неожиданно - и с неожиданной стороны.
        - Лотарь, князь Белта прав. Вы действительно устали, бедный мой супруг… Вы же весь день провели на ногах и в заботах. - Цесарина коснулась его предплечья. - Праздник уже заканчивается, ваши подданные не огорчатся, если вы их сейчас оставите.
        Лотарь кивнул, но, когда цесарина хотела позвать слуг, чтоб помогли ему добраться до покоев, он отказался.
        - Князь Белта меня проводит…
        - Пожалуй, - усмехнулась цесарина, - я действительно могу доверить вас такому верному другу…
        Помощи цесарю не понадобилось: после официального прощания с гостями и чуть менее официального - с цесариной он шатающейся, но уверенной походкой направился в Зеленую гостиную. Потребовал у камердинера рябиновки - тот посмотрел на Стефана и сочувственно развел руками. Белта шепотом попросил его принести цико- рия.
        - Я все слышу, - сказал Лотарь, не оборачиваясь. Он стоял, держась за угол стола из золоченого дуба. - А вы становитесь хуже Донаты. Кстати, она, кажется, перестала вас ненавидеть. Проведите здесь еще лет двадцать, Белта, и она вам улыбнется.
        «Она мне улыбалась», - подумал Стефан, вспомнив ее - беззащитную и лукавую.
        Лотарь дергал плечом, пытаясь освободиться от белого колета. Стефан помог ему выпутаться и повесил колет на спинку стула.
        - Люди волнуются, - сказал Лотарь, наконец обернувшись. Лицо его раскраснелось, золотые пряди прилипли ко лбу, он смотрелся бы мальчишкой, если б не глаза. Всего на пять лет старше Марека… На вечность старше.
        - Люди хотят войны, Стефан, а ее все нет.
        - Драгокраине по-прежнему нужны добровольцы, ваше величество.
        - Не та война, - жестко сказал Лотарь. - Такая, как сегодняшний парад, с фанфарами и литаврами. Мои люди - победители, Стефан. И победы им нужны все новые. Матушка это понимала, она вела их вперед…
        Стефан посмотрел на цесаря внимательнее. Что же он узрел сегодня на одинаково преданных лицах своих подданных? Почувствовал, что и преданность эта таит угрозу и, если не вывести вовремя солдат за Стену, они в конце концов эту Стену сокрушат?
        Лотарь поднял голову, уставившись вдаль, и Стефан вспомнил совершенно такой же его жест - тогда, в парке. Понастроили они с будущим цесарем воздушных замков… Замки те, как им и пристало, растворились в воздухе.
        - Вы думаете, я забыл об этом? - спросил вдруг Лотарь.
        - Ваше величество… вы читаете мысли?
        - Нет. - Взгляд его смягчился, подернулся ностальгией. - Но я догадываюсь, о чем вы думаете, Стефан. Я тоже помню об этом… пожалуй, процитировал бы каждое слово из наших с вами бесед. Как же я был глуп…
        - Отчего же, государь?
        - Я думал, что беда этой страны в абсолютной власти. Но нет, все гораздо хуже… Ее беда - в величии, каждый из нас хочет быть великим - должен быть…
        Он замолчал надолго, и Стефан думал уже, что цесарь заснул, но тот сказал неожиданно трезвым голосом:
        - Думаете, только у вас по дому бродят призраки? Знаете, что у нас рассказывают? Что в ночь своего праздника Освободитель соскакивает с пьедестала… и едет во дворец. И каждый из нас хоть раз слышал, как гремят копыта его лошади. Я их слышал, Стефан, - тяжелые, неумоли- мые…
        Он передохнул, вытер пот со лба и с верхней губы.
        - Я думал, фамильная зараза меня обошла - как бы не так. Я сидел в Левом крыле и думал, как стану великим. Как подарю свободу и своей стране, и вашей… Но как я могу сломать Стену, зная, что подданные мои разбегутся в разные стороны, как зайцы… камня на камне от Державы не оставят. Как я могу подарить им мир, если им он не нужен? Нет, им подавай величие - вы же видели сегодня. И это я обязан им дать, иначе мне слышать его до конца жизни…
        Лотарь пробормотал что-то еще и заснул с откинутой головой и открытым ртом. Пришедший с цикорием камердинер покачал головой и завозился вокруг Лотаря, пытаясь поудобней устроить его на софе. Стефан тихо вышел; в коридоре ему вдруг послышались за спиной цоканье каменных копыт. Он обернулся: коридор был темен и пуст.
        На следующий день Стефан добрался до кабинета только к вечеру и узнал, что курьер из Бялой Гуры прибыл. Белта тут же разорвал по всем правилам запечатанный конверт, вчитался:
        Я желал бы развеять Ваше беспокойство, но могу лишь подтвердить, что оно не беспочвенно. Беженцы из Драгокраины, число коих все увеличивается, не все являются женщинами и детьми. Многие из них - здоровые мужчины, единственная причина их бегства - нежелание воевать за своего господаря. Все они нуждаются в приюте и пище. Жители Планины лишены всякого сострадания и отказывают путникам в питании и крове, более того, ведут себя враждебно. Однако должен заметить, что в какой-то мере эта враждебность оправдана. Дражанцы, не найдя средств к существованию, принимаются нищенствовать и воровать. Самые сильные собираются в банды и уходят в леса, уже полные здешних бандитов. Граф Лагошский, которому Вы изволили меня рекомендовать, не желает оказывать беженцам содействия. Прилагаю к этому письму его послание к Вашей Светлости. Не сомневаюсь, что по прочтении сего Вы поймете царящие здесь настроения.
        Письмо Лагошского было коротким, ясным и угрожающим.
        Я верю в Ваше благоразумие и в Вашу любовь к родине, князь Белта. Как и Вы, я всегда оставался лоялен к нашим новым властителям. Однако коль уж распростерлась над нашими землями длань цесаря, то, как верные его подданные, мы вправе ждать от этой длани защиты. Если же Его Величеству не угодно сейчас думать о Пинской Планине, мы охотно снимем с его плеч это бремя и справимся с дражанской угрозой так, как справлялись издавна…
        Стефан втянул воздух сквозь зубы. В висках застучало. Он позвал секретаря и принялся диктовать ему ноту Дражанцу.
        В другое время Стефан не подумал бы беспокоить цесаря, помня, каким оставил его накануне; но сейчас он без колебаний шагнул в кабинет - стражники привычно расступились. Дали позволение входить без доклада - что ж, когда как не сейчас им воспользоваться?
        - Что такое, Белта? - В глазах цесаря не было тепла и вчерашней затуманенной ностальгии. Осталось раздражение невыспавшегося человека.
        Стефан поклонился.
        - Я прошу прощения у вашего величества за вторжение, но дело срочное.
        - Настолько срочное, что не может подождать пару часов?
        Цесарь был в сером с серебром халате; веки набрякшие, лицо мрачное.
        - Вы вчера говорили о войне, государь. Она может начаться в любой момент, только не там, где вы предполагали.
        Лотарь какое-то время сидел недвижно, будто не слыша, сам похожий на статую Освободителя. Потом протянул руку, и Стефан молча вложил в нее донесение. Письмо Лагошского он решил оставить в тайне. Тяжко, будто тоже с похмелья, с долгим эхом тикали часы на камине. Наконец Лотарь отложил бумагу, потер глаза и велел:
        - Скажите, пусть принесут цикорий, Белта. И покрепче.
        Отвар принесли споро, и Стефан взял свою чашку с благодарностью. Цесарь перечитывал донесение, шевеля губами, будто только выучился буквам.
        - Я не могу сейчас усилить границу. Договор о принятии беженцев подписывал не я… однако у меня не хватило ума его расторгнуть… или времени. - Он широко зевнул.
        - Простите, ваше величество, но меня беспокоит поведение господаря… в какой уж раз. Он выпускает со своей земли недовольных. Я понимаю его желание избавиться от ненадежного люда перед войной, но отчего он присылает их вам, ваше величество?
        - Возможно, он думает, что Держава велика и все проглотит, - угрюмо сказал Лотарь.
        - Эта земля не из тех, что будет глотать, государь. Там привыкли расправляться с чужаками по старинке. И если сейчас не вмешаться, этим они и займутся.
        - Что ж, следует написать моему августейшему шурину…
        Белта положил перед ним ноту. Лотарь просмотрел ее, кивнул и размашисто подписал.
        Чашка с цикорием на подносе опустела. Лотарь откинулся на спинку кресла, прикрыл глаза рукой.
        - Ваш совет, Белта?
        - Мои соотечественники не звери, как утверждает посланник. Они примут детей и стариков во имя матери. Но если дражанцы нападают на их дома…
        - Завяжется разбойничья война. Ваши местные князья, разумеется, поддержат своих.
        - Сделав то, что любой бы сделал на их месте, ваше величество.
        - Ваш совет? - утомленно повторил цесарь.
        - Бегущих из Драгокраины принимают в приюте Святой Магды. Нужно бы им посодействовать. Я позволил себе направить туда моего помощника.
        - В Пинской Планине только пограничный гарнизон, - будто себе сказал Лотарь. - Мы могли бы направить туда несколько отрядов…
        - Это насторожит Дражанца, государь.
        Цесарь хмыкнул.
        - Вы хотите сказать - насторожит местных…
        - Тогда стоит послать отряд капитана Гайоса. Свои войска всегда принимают благосклоннее…
        - Отряд Гайоса? Это же охрана замка, там не все и оружие в руках держали…
        Стефан знал это; отряд был создан лишь для того, чтоб в Швянте не так сильно ненавидели льетенанта.
        - Вот поэтому господарю Николае нечего будет опасаться.
        Лотарь поднял брови.
        - Что ж, вам виднее…
        - Благодарю вас, ваше величество. - Стефан выдохнул наконец и попросил разрешение на отправку двух молний: генералу Кереру и своему помощнику.
        Стефан написал несколько строчек генералу Кереру и столько же - посланнику в Пинской Планине, отдал послания курьеру, снабдив его бумагой, и отправил в Академию. Башню Академии - из странного полупрозрачного камня с сиреневым отливом - можно было различить в ясный солнечный день, но обычно она растворялась в струях дождя, терялась в тумане, сливалась с фиолетовыми облаками. Одно из немногих зданий в Цесареграде, оставшихся от прежних жителей, о ком теперь не упоминали - и делали вид, что не помнят. Ученого совета в Остланде не признавали, хотя услугами его магов пользовались - а самих академиков побаивались. Может быть, потому эта башня и простояла так долго.
        Дождавшись, пока курьер вернется, он уже собрался домой, когда в коридоре его окликнули:
        - Князь Белта! Ваша светлость!
        Стефан обернулся и удивился.
        - Барон Кравец?
        Тaйник поравнялся с ним и без обиняков спросил:
        - Вы говорили с государем о Пинской Планине?
        - Говорил. Возможно, мое беспокойство покажется вам излишним, но кто-то в Остланде должен об этом волноваться…
        - Я боюсь, что это не единственный повод волноваться, который может подать нам господарь…
        Стефан замедлил шаг.
        - Вот как? Тревожные вести из Кирали?
        Тaйник коротко взглянул исподлобья.
        - А вы сами никаких вестей оттуда не получали?
        - Думаю, благодаря усердию ваших подчиненных вы наверняка знаете, что и откуда я получаю…
        Кравец улыбнулся одними губами.
        - Могущество тайной службы сильно преувеличено, князь.
        Возможно. Раньше тайная служба не вздумала бы просить у него помощи.
        За обычным зеркальным фасадом Кравеца чувствовалась напряженность. Еще немного, и заискрит, как воздух перед грозой. Что-то в этой напряженности было знакомое, и Стефан угадал: тaйник был у Лотаря, и тот его не послушал.
        - Я знаю лишь то, что доносят мои посланцы из Планины, - и, конечно же, благодарен вам за рапорт… Правильно ли я понимаю - Дражанец уже не видится таким надежным союзником Остланда…
        Тот кивнул.
        - И вы опасаетесь, что государь может разочароваться, слишком многого ожидая от этого союза?
        - Я опасаюсь, что наш цесарь может слишком дорого его оценивать, - проговорил тaйник, глядя прямо перед собой. - Я бы хотел, если возможно, поговорить с вами, князь, - разумеется, когда не буду отвлекать вас от дел.
        Выходило снова как с чезарским письмом. Неужто Кравец окончательно выбрал его на роль мыши, которую подсылают к коту с колокольчиком?
        - Я помню, князь, вы жаловались, что я слишком поздно доношу до вас сведения, касающиеся вашего ведомства. - Кравец слегка понизил голос. - То, о чем я хотел бы говорить, касается вас ближе, чем вы можете подумать.
        Что-то случилось. Кравец разузнал нечто, о чем неудобно говорить с Лотарем. Уж не истинное ли происхождение цесарины?
        - Я с удовольствием выслушаю вас, - сказал Белта. - Почему бы, скажем, вам не отужинать у меня? Тогда нам точно не помешают…
        - Я польщен, - сощурился Кравец. - Все знают, что вы не любите гостей.
        - Мне приятно будет знать, что хоть на два часа с моего дома сняли купол.
        Тaйник рассмеялся.
        - Ваша светлость, в самом деле! За вашим домом уже лет пять никто не наблюдает…
        Что-то странное было в его облике, и Белта не мог понять - что.
        Смех его звенел тем же напряжением. Будто опасаясь разбудить грозу, Стефан сказал мирно:
        - Я уж скоро собирался домой. Приезжайте, как закончите свои дела. Я привез из дома настоящего белогорского меда, вы, верно, такого не пробовали.
        - Благодарю вас, ваша светлость…
        - Его величество всегда огорчается нашим распрям, - проговорил Стефан. - Думаю, он будет рад, узнав о нашем… единодушии.
        Кравец открыл рот, но ничего не сказал. Однако в самом его замешательстве ясно читалось: «Не будет».
        На сей раз Белта успел спросить:
        - Вы нашли того, кто пытался… повлиять на государя?
        - Так точно.
        Только сейчас Стефан понял, что не так. На шее у Кравеца появилась рогатка, знак Разорванного бога, а на запястье болтался серебряный браслет.
        Глава 12
        Слуги удивились, когда, возвратившись домой, Стефан опять велел им накрыть в «парадной» столовой и откупорить бутылку старого казинского меда.
        «Так вот и заделаюсь окончательно светским человеком…» - подумал Стефан.
        Кажется, все они понемногу меняют привычки. Вот и начальник тайной службы вдруг решил поделиться с ним заботами - и воспылал любовью к серебряным украшениям… Да и «рогаток» при дворе не носили. Здесь считалось хорошим тоном полагаться не на бога, а на цесаря. И на Стефанову ладанку косились, но что возьмешь с белогорца…
        Цесарь отмел тогда мысль о вампирах, а тaйник мог к ней и прислушаться. Кравец привык ничего не упускать, оттого и продержался столько лет при дворе. Возможно, он и эту нить смог вплести в свою паутину. И тогда он знает о цесарине и наследнике.
        Было уже поздно, в столовой свечи разгоняли белесые сумерки, прозрачные отблески трепетали на графине с медом, на начищенных столовых приборах. Кто-то из слуг то и дело просовывал голову в двери столовой, проверяя, не пора ли уж подавать. Кравеца не было.
        Ужинали в Цесареграде поздно, и, только увидев, что дело идет к полуночи, Стефан забеспокоился. Отправил слугу во дворец - напомнить радетелю за благо Державы, что его ждут.
        Слуга вернулся ни с чем: кабинеты давно опустели, а Кравец, как ему объяснили, закончил свои дела и отбыл еще в начале вечера. Дома его тоже не оказалось. Семьи у Кравеца не было, а челядь не видела хозяина с утра.
        На кухне подсыхал жареный цыпленок. Белта подождал еще немного и отправил прислугу спать. Сам он встал у открытого окна, отодвинув вечную портьеру, прислушался к затихшему городу. Только по тишине и догадаешься, что ночь, небо не темнее предгрозового. Но и не будь так светло, Стефан без труда различил бы каждую выбоину в камне, каждую медную монетку, улетевшую в канаву. В последнее время зрение у него становилось все острее.
        Чтобы не явиться, у тaйника должна быть причина. И Стефан, кажется, эту причину знал и знал адрес, по которому следовало бы Кравеца искать. Карету с вечера распрягли, но можно бы взять коня и отправиться на Саравскую - поглядеть, не горят ли окна в доме с серыми ставнями.
        А дальше что - дожидаться у двери? Или вломиться и потребовать у Донаты, чтоб вернула Кравеца целым и невредимым?
        Да и нужно ли?
        Поехать все же - но Кравец солгал, купол с дома так и не сняли, магический покров по-прежнему покалывает затылок всякий раз, как выходишь из ворот. И если это ловушка, если тaйник не знает ничего наверняка, но желает узнать, то Стефан может привести его прямо к цесарине…Утром слуги поглядывали с сочувствием: решили, видно, что князь дожидался даму.
        Нынешняя тайная служба и сейчас называлась «особой цесарской охраной». Оттого и помещения ее, обставленные с нездешней скромностью и строгостью, почти примыкали к покоям Лотаря. Стефан почувствовал неладное, увидев, как из дверей приемной выходит человек в мантии Ученого совета. Мэтр… Леопольд. Тот самый, кто рассказал цесарю о магии крови.
        Воздух в приемной знакомо искрил: так же посверкивал в пасмурные дни купол над домом Стефана. Ходили слухи, что особо чувствительным персонам в кабинетах становилось плохо от избытка магии. Рассказывали и многое другое, хоть вряд ли что-то знали наверняка: мало кому из простых смертных удавалось пройти дальше кабинета Кравеца.
        Но царившее здесь странное возбуждение не имело отношения к магии - а искрило не меньше. Прежде Стефана тотчас же проводили бы к Кравецу, но сейчас всем было не до него. Его усадили в кресло под огромным портретом Лотаря и послали за секретарем. Стефан прислушался: за закрытыми дверями голоса гудели и вдруг смолкали. Раз двери растворились, выпуская курьера; тот миновал приемную в два шага, Стефана даже не заметив.
        Приемная была будто нарочно лишена всякого уюта, вошедшему сюда казалось, будто он попал на остландский флаг. Красным обтянуты стены - хорошо, что винным, а не бьющим по глазам алым, - черные львы выбиты на медальонах в простенках, львы из чугуна охраняют камин. И портрет Лотаря выбрали самый безликий, если можно так сказать о портрете. Стефан всматривался в холодное, почти незнакомое лицо своего цесаря, пытаясь заглушить дурное предчувствие, которое - он знал уже - оправдалось.
        Появился наконец взъерошенный старик-секретарь. Он долго и сокрушенно извинялся перед Стефаном: его милость сегодня никак не могут принять, если его светлости будет угодно, возможно, они пожелают поговорить с помощником его милости, господином Клеттом…
        - С бароном что-то случилось? - спросил Белта напрямик.
        Старик покачал головой, нервно растирая белые, бумажно-гладкие руки.
        - Ну что вы, ваша светлость, его милость просто чрезвычайны заняты…
        - Это не пустое любопытство, - пояснил Стефан. - Я беспокоюсь оттого, что вчера пригласил барона на ужин, но он так и не явился.
        - На ужин? - Глаза секретаря распахнулись. Слухов о том, что они собирались с Кравецем вместе ужинать, будет ходить не меньше, чем о его исчезновении.
        - Я послал за ним слугу, но барона дома не оказалось.
        - Какое странное недоразумение, - деревянным голосом сказал секретарь. - Я уверен, что, как только его милость освободятся, они непременно все вам объяснят.
        Из кабинета слышались возбужденные голоса, и - кажется - открывали ящики бюро. Но спрашивать об этом у секретаря бесполезно.
        - Матерь добрая… Я искренне надеюсь, что с бароном все хорошо. У него должно быть много врагов…
        Старик оглянулся на закрытую дверь.
        - У того, кто радеет о своем деле, врагов всегда хватает.
        Весть о пропаже Кравеца дальше его отдела не пошла, и во дворце было спокойно. Стефан работал молча, невольно прислушиваясь к тишине и ожидая - когда же грянет.
        Мысленно он все перебирал последние сказанные тaйником фразы.
        Брось. Сам ведь понимаешь, что не в сказанном дело - а в знаке на шее и серебряной цепочке.
        Значит, узнал.
        Только, в отличие от Стефана, тaйник был негодной крови.
        В том, что - был, Белта почти уже не сомневался.
        Он ожидал, что Лотарь потребует его к себе, но вызова все не было. Давно наступил вечер. Стефан велел принести огня, но строчки все равно плясали перед глазами. Богатый просторный кабинет, обитый резными панелями, стал темным, гулким и угрожающим, тишина - откровенно зловещей.
        Лотарь вызвал его только через несколько дней.
        Теплый пасмурный день вливался в окна, распахнутые настежь. Ветер тянул с моря; Стефан едва удержался, чтоб не поморщиться от гниловатого рыбного запаха. В сероватом свете даже обильная позолота казалась тусклой и таким же тусклым - лицо Лотаря.
        Отчего-то Стефан ожидал, что цесарь в кабинете будет один, и удивился, увидев стоящего у камина невысокого человека с такой же перевязью на груди, как у Кравеца. Чернявый, с круглым лицом уроженца южных границ - но без той приятности и добродушия, что свойственны южанам. Юлиан Клетт, помощник начальника тайной службы. Стефан редко сталкивался с ним, помощник занимался в основном делами внутренними.
        Вид у помощника, несмотря на брызжущее из глаз предвкушение, не слишком довольный. Но не встревоженный, скорее наоборот. Лотарь… еще не на пределе, но уже близок к тому. Еще бы - что ни день, то плохие вести…
        - Вы желали говорить со мной, ваше величество?
        Лотарь играл с головой шута на серебристой пружине, видно оброненной наследником. Прижимал ее ладонью, отпускал - голова бешено качалась из стороны в сторону, - снова прижимал.
        - Вернее будет сказать, что господин Клетт весьма хотел с вами побеседовать, - проговорил Лотарь. - А я решил присутствовать при этой беседе.
        На Стефана Клетт глядел недобро и досадливо: очевидно, он предпочел бы разговаривать в другом месте…
        - Что случилось с бароном Кравецем? - спросил Стефан.
        Клетт надул щеки.
        - Вот об этом я и желал бы вас спросить, если его величество не станет возражать.
        Его величество демонстрировал небрежное равнодушие. Как Стефан знал по опыту, за равнодушием копился клокочущий гнев.
        - Мне доложили, - сказал Клетт, преисполнившись важности, - что ваша светлость пригласили барона Кравеца на ужин незадолго до его… исчезновения.
        - Верно. Барон попросил разговора о происходящем в Пинской Планине. Я решил, что о таких тяжелых материях лучше рассуждать на сытый желудок. Однако я тщетно ждал барона, он так и не явился…
        - Вот как. - Теперь Клетт смотрел Стефану прямо в глаза, въедливо - взглядом дознавателя.
        Говорят, магия позволяет им распознавать ложь, оттого Клетт и недоволен, что не смог увести Стефана к себе в бюро.
        Или в подвалы…
        - Вы не заметили ничего необычного, когда прощались с ним?
        - Господин Клетт, - проговорил Стефан, - думаю, вам хорошо известно, что барон не всегда советовался со мной… даже в тех случаях, когда это было необходимо. Само то, что он обратился ко мне, может показаться необычным.
        - Вот как. Это все?
        - Нет. Барон Кравец был встревожен и удручен. Но это меня не удивило.
        - Вот как, - в третий раз сказал Клетт. - Отчего же?
        Стефан позволил себе разозлиться.
        - Да потому что из-за небрежности его службы на западной окраине Державы положение обострилось до… до неприличия! И дело не только в кровопролитии, которое может случиться в любой момент, но в том, что все это может сказаться самым печальным образом на наших отношениях с ближайшим и важнейшим союзником. Не мне вам объяснять, как это сейчас уместно.
        - Что ж, - помощник слегка стушевался, - ваши слова в некоторой мере справедливы… Так, значит, барон к вам не явился.
        - Именно. Хотя я пытался его разыскать. Вижу, я был прав, когда не счел это за намеренное оскорбление…
        - Все зависит от того, кого он желал оскорбить, - тихо произнес Лотарь. Клетт замолчал, угодливо глядя на государя, но тот больше ничего не сказал, только звонко щелкнул по голове клоуна, и она снова закачалась.
        Наконец помощник заговорил снова:
        - Барон ничего не передавал вам?
        - Нет, - подчеркнуто терпеливо ответил Стефан. - С ним произошло несчастье?
        Клетт кивнул:
        - Именно.
        - Барон бежал из страны, - все тем же прохладно-отстраненным голосом сказал Лотарь.
        - Ваше величество! - скандализованно начал Клетт, но цесарь оборвал его:
        - Благодарю вас. Я полагаю, что сам могу судить, кто из моих приближенных достоин доверия.
        - Бежал, государь? - Стефан ожидал худшего.
        - Расскажите, Клетт. - Лотарь вернулся к игрушке.
        Помощник неохотно объяснил:
        - Мы получили молнию несколько часов назад. Оказалось, что, пока мы всячески искали Кравеца, он добрался до порта Дун-Руа в Эйреанне и сел на корабль, идущий в Драгокраину. Разумеется, в тот момент никто не подумал его останавливать. Слишком поздно нашли письма…
        Клетт осекся. Зря. Сейчас он этим может сильно разозлить Лотаря.
        - Продолжайте, - бросил тот.
        - В бумагах Кравеца, - как же быстро из его речи исчезло «барон», - обнаружились письма от его… знакомых в Чезарии, которые не были доведены до сведения его величества. Мы также смогли восстановить письмо самого Кравеца к его покровителю.
        А вот это уже вовсе не похоже на правду. Чтоб тaйник оставил компрометирующие его черновики…
        - Он уничтожил черновик, - они и в самом деле читают мысли? - но забыл очистить пресс-папье. Вернее, очистил обычным образом… и, наверное, в спешке забыл, что содержимое все равно можно прочитать…
        Затем ли приходил мэтр Леопольд - чтоб снять отпечаток с пресс-папье? Вряд ли, с этим работники тайной службы сами справятся, зачем отрывать уважаемого человека…
        - И что же было в этом письме?
        - Ответ на предложение укрыться в Чезарии. И извинения за то, что данное ему задание было выполнено не лучшим образом.
        Вот так-так.
        - Речь идет об… известном нам задании? - Стефан глядел на цесаря. Тот согласно кивнул.
        Первым накатило облегчение. Белта стыдился его, а не чувствовать не мог. Значит, не станут хватать невиновных и выяснять, кто из них вампир.
        Если не считать одного.
        Невиновного.
        Восхищение тоже пришло против воли. Как умело справилась Доната - и свидетеля убрала, и отвела от себя удар.
        - Постойте, ваше величество. Насколько я понимаю, барон Кравец не тот человек, который мог бы это сделать.
        - Клетт, - бросил цесарь, - оставьте нас.
        Тот вышел, обильно раскланявшись и заверив, что тaйника непременно найдут. Круглая его физиономия излучала смесь боязни и радостного ожидания. Плохая замена Кравецу - у того по лицу ничего нельзя было прочитать.
        Стефан остался с цесарем наедине. Молчал, готовясь к неизбежной вспышке. Бывшая раньше невесомой ладанка теперь давила на шею; он в какой уже раз поднял руку к воротнику, опустил.
        За окном голосили чайки, тоскливо, как перед бурей. Хотя настоящих бурь в Цесареграде давно уж не случалось, от столицы сильные ветра научились отгонять.
        - Уважаемый член Совета, - сказал Лотарь, глядя вниз, на золотые кисти ковра, - утверждает, что нашел в его кабинете следы магии крови. Эманации, как он их называет.
        - Так, значит, одна загадка решена, ваше величество.
        «Вот только ответы у нас расходятся».
        Стало мерзко. Кравец был шпиком и помехой, но последнее, в чем Стефану пришло бы в голову его обвинить, - измена родине и цесарю. А они так споро готовы поверить в то, что невооруженным глазом видится как ловушка. Клетт - потому что скорее хочется отправить начальника туда, откуда не возвращаются, - если не на тот свет, то хоть в цесарскую немилость. А Лотарь… просто потому, что его научили не верить людям.
        Клоун, жалобно звякнув, полетел в угол.
        - Что вы ему сказали, Белта?
        Цесарь впервые за всю беседу поднял на него глаза.
        - Отчего он вдруг решил бежать? Ведь ему ничто не угрожало. Никто не подозревал, чем он занимается.
        Оттого, что до позавчерашнего вечера Кравец этим не занимался. А позавчера… очевидно, в доме на Саравской тaйник и не был, ему назначили свидание в его же кабинете. А там - заставили написать эти письма и бежать в Чезарию.
        От смерти рогатка его защитила, от Зова - нет. Когда Кравец опомнится, он наверняка пожалеет, что не вышло наоборот.
        - Он ведь бежал, Белта, бежал в панике… Даже пресс-папье не успел отчистить - похоже это на Кравеца?
        Цесарь задал вопрос с явной надеждой услышать опровержение. Вот только правда ему понравилась бы еще меньше.
        - Его ищут, ваше величество?
        - Клетт изображает, что выбивается из сил. В Кирали отправили молнию, чтоб искали и там, но я боюсь, что Кравец скроется в Чезарии.
        - Если это действительно Кравец, то я сомневаюсь, что его найдут. Чезарского золота ему хватит, чтоб затеряться навсегда.
        - Если?
        - Я так же, как и вы, государь, поражен новостью. Я и не слышал о способностях барона к магии. Без сомнения, письма представляют серьезную улику…
        - Черновик не поддельный, - хмуро сказал Лотарь. - А письмом из Чезарии - вот, можете полюбоваться.
        Стефан осторожно взял бумагу из рук цесаря, пробежал глазами. Он узнавал простые, чистые линии, простой - по чезарским меркам - язык. Ему тоже случалось получать письма от секретаря капо.
        … дорогой друг, Капо весьма благодарен Вам за тот труд, что Вы взяли на себя, и ни в коем случае не винит Вас в том, что сей труд оказался напрасным. К большому сожалению, вся наша затея теперь отменяется, друзья Капо подсказали ему другой способ достигнуть цели. Однако из этого никаким образом не следует, что договор наш расторгнут; напротив, дорогой друг, Капо изъявляет всяческие уверения в искренней к Вам благодарности и уважении…
        Дорогая хлопковая бумага, по четырем углам листа оттиснута виноградная гроздь, пронзенная кинжалом, - эмблема нынешней правящей фамилии. Подделать можно все что угодно, но у Стефана было чувство, что послание подлинное - и он даже знает, кому оно адресовано.
        - Это не похоже на контрабанду, - заметил он. - Могло быть передано через посла, но за послом все время следят. Скорее это мог привезти курьер - из тех, что беспрепятственно ездят через Стену.
        - И все же вас что-то смущает.
        - Магия, ваше величество. Уважаемый мэтр обнаружил ее в кабинете барона, но что доказывает, что магию применял он, а не против него? В противном случае он мог написать это письмо и бежать под внушением, не сознавая, что делает.
        Цесарь оперся локтями о стол, уставился на Стефана. Теперь он явно ждал чего-то, и Стефан понимал - чего.
        - А Чезарцу - тоже внушили?
        - Письмо можно подбросить, государь. Однако я сознаю, что немногие из нас ведут переписку такого уровня. Если исключить вас и ее величество, остается только особая охрана, военный советник - и я.
        - Белта, - утомленно сказал Лотарь, - вы прекрасно знаете, что и ваша, и Голубчикова почта просматривается. Вы полагаете, к вам попало бы подобное письмо? Оно оказалось бы или у меня в руках, или… в руках изменника. А вы как сговорились с Клеттом, честное слово.
        - При всем уважении к господину Клетту он не тот человек, с которым я стал бы сговариваться.
        - Он тоже считает, что вы можете быть причастны к исчезновению Кравеца. Просил у меня разрешения обыскать ваш кабинет и проверить вас на магию.
        - Это разумное решение, ваше величество.
        - Вы что же, полагаете, что я вас подозреваю?
        И рад бы не полагать - но слишком хорошо различимы в утомленном голосе нотки сомнения.
        - Я полагаю, что у вас есть к этому все основания, ваше величество.
        Стефан думал, что его отправят в Академию, но Клетт снова повел его в кабинеты охраны. Белта понятия не имел, как проверяют на магию, и сейчас, шагая по узкому коридору без окон, тоже обитому красным, спрашивал себя, не сморозил ли он глупость. Мэтр Леопольд не учует в нем колдовства - но может рассмотреть, что течет у Стефана по венам.
        В конце концов они оказались в маленькой приемной - без остландских цветов и безо львов.
        - Я бы хотел покончить с этим как можно скорее, - отвечал Клетту знакомый шелестящий голос. - Поверьте, господин Клетт, я понимаю все про долг перед Отчизной, но у меня есть также долг перед Академией, а вы и так уже отняли у меня три дня…
        При виде Стефана маг поднялся и даже снизошел до короткого поклона. Покосился на Клетта.
        - Вы уверены, что не ошиблись?
        - Князь сам пожелал, чтобы его проверили.
        - Может быть, не стоит терять времени? - Мэтр Леопольд поджал губы. - Я слышал эманации в бюро… вашего коллеги. Думаю, я почуял бы, если бы его светлость имел к ним отношение…
        - Это приказ цесаря. - Клетт снова раздул щеки.
        - Что ж, если цесарю угодно зря тратить время своих слуг… Пойдемте, князь. А вы, господин Клетт, подождите в зале.
        В комнате без окон, куда его ввели, горело несколько свечей - их хватало, чтобы разогнать тьму вокруг стола с поставленным на него хрустальным шаром и кувшином с буроватой жидкостью. У стола стояло кресло; больше в комнате ничего не было.
        - Садитесь, князь, - сказал мэтр.
        Стефан сел - и оказалось, что он смотрит в два зеркала, поставленных под углом. Оба его отражения выглядели удивленными и слегка встревоженными.
        Вспомнилось гадание на суженого, которым увлекалась Ядзя, вот так же ставя друг к другу зеркала и зажигая свечи. Марек однажды решил подшутить: прокрался в темную комнату, отразился, захохотал. Ядзя дулась несколько дней…
        - Вы и в самом деле сами вызвались? - спросил мэтр Леопольд, наливая зелье из кувшина в бокал.
        - Хотелось бы отвести от себя необоснованные подозрения. Вы же понимаете: где белогорец, там чужак, где чужак, там шпионаж, порча и заговор…
        Маг кивнул, протянул ему бокал.
        - Это раствор белладонны. Не переживайте, доза не опасная. Но для процедуры необходима.
        Стефан пожал плечами и выпил. Маг дунул на свечи.
        - А теперь расслабьтесь и смотрите в зеркала… да, вот так, в угол. Не отрывайте взгляда.
        В отражении затеплился, засветился все ярче стеклянный шар. Сильнее забилось сердце, захотелось пить. Он облизнул губы, надеясь, что не случится приступа.
        Ядзя… маленькая Ядзя сидит перед зеркалами, ждет суженого.
        Пани Агнешка плачет где-то в коридоре, сквозняки играют полами траурного платья. Беда будет, пани Агнешка?
        Беда, беда. Вороны над распавшимися телами, запах душит, сжимает горло. Пламя над Дольной Брамой, пламя над Швянтом, ярко-алый рассвет режет глаза… Стефан, зажмурившись, дает шпор коню - надо успеть…
        Не успеешь, говорит пани Агнешка.
        Кто-то зовет с перекрестка дорог, громко и жалобно, но он не слушает, не время сейчас.
        Гремят копыта по замерзшей дороге, по осклизлой грязи, мимо опустевшей усадьбы Стацинских, конь скачет прямо по мертвым телам, вбивая копыта в животы и полувтоптанные в землю головы.
        Не успеешь.
        Тянет горелым.
        Мчится по темному, задымленному городу, мимо разграбленного палаца Белта. Ни души на улицах, ни ветра, все мертво… На молчащей площади черной буквой против темного неба - виселица.
        Студенты, сказала пани Гамулецка. Не надо останавливаться, не надо смотреть. Сердце колотится дико, сейчас разорвет грудь.
        Скрипит веревка, тело пана воеводы медленно раскачивается, смотрит укоризненно. Не успел.
        Нет. Не было такого. Я не видел. Нет.
        Скрип. Ветер поворачивает второго повешенного к нему лицом.
        Не надо.
        Щегольский флорийский мундир измаран, эполеты сорваны, темная кудрявая голова свесилась на грудь.
        Не надо. Возьмите меня. Не его. Не…
        Веревка обвивается вокруг шеи, душит. На макушку Марека садится ворон.
        Не…
        Задыхается.
        Не успел.
        В лицо брызжет вода; нет никакого города, есть два зеркала, сдвинутых ребром. И недовольно качающий головой мэтр Леопольд.
        - Ну, ну… Выпейте-ка…
        Стефан жадно глотал воду, хотя предпочел бы кровь. Неверяще глядел в зеркала - там снова было только его отражение.
        - Какого… - сказал он. - Что это… Да какого ж…
        Сердце то и дело срывалось с ритма, подскакивало к горлу. Он потер глаза, как ребенок, чтоб стереть вставшие перед ними картины.
        - Простите меня, князь. Но раз уж вы настояли… Теперь извольте сами убедиться - зеркало абсолютно чистое.
        - Что это за методы? - выговорил Стефан.
        Мэтр пожал плечами.
        - Не слишком гуманные, я согласен. Зато этот способ прост и дешев. У испытуемого, как вы видели, вызываются страшные картины, естественная же его защита ослаблена белладонной. Потому, если человек в принципе способен к колдовству, в ход идет защита магическая. Вы, - мэтр запнулся, - показывали тут довольно пугающие образы. С вашим напряжением души, будь вы магом… Скажем, это зеркало здесь бы уже не стояло. Князь, вы такой же колдун, как я вампир.
        Стефан засмеялся бы, если б мог. Но мог он только кашлять и сдерживать тошноту. Мэтр налил ему еще воды.
        - Кстати о вампирах. Предположим, здесь действительно был бы замешан принц крови? Вы смогли бы его вычислить?
        Маг посмотрел на Стефана взглядом человека, которого непростительно долго отрывают от работы.
        - Я уже говорил об этом с его величеством. Единственной компетентной организацией в этом вопросе является орден Анджея. Однако же наш цесарь чрезвычайно предубежден против всякого рода орденов. Но вам, князь, я сказал бы, что не следует искать что-то там, где его нет; это будет всего лишь тратой времени. Положим, цесарь согласится пригласить анджеевца. А теперь подумайте, сколько времени займет это приглашение и попытки разыскать вампира при дворе и сколько возможностей скрыться это даст тому, кто на самом деле применил колдовство?
        Он размашисто подписал заключение и отдал Стефану.
        - В любом случае, князь, я не принял бы за принца крови того, кто носит на шее изображение Матери.
        - Ну и зачем вам это понадобилось? - сказал Лотарь. Он велел слуге налить Стефану рябиновки и задернуть шторы - видно, стыдился невысказанного подозрения. - Или вы решили так выгородить Кравеца? Вы же терпеть друг друга не могли…
        «Если б его…»
        Стефан вытер слезящиеся глаза, передернул плечами - опять представилась виселица в опустевшем городе.
        - Я просто не хотел досужих слухов, ваше величество.
        - Полагаю, - сказал Лотарь, - что будет только справедливо, если господин Клетт и генерал Редрик пройдут такую же проверку.
        Молодцы Клетта сейчас перебирали бумаги у него в кабинете. Хорошо, что вешниц научил Стефана когда-то вытирать пресс-папье яблочным уксусом - после этого никакой магией не вычислить, что было написано…
        - Что же до барона Кравеца, я не могу понять… Мы весьма мирно расстались. Единственное, что могло бы его… смутить, - это мой вопрос о маге. Мне приходит в голову только одно объяснение, государь… Кравец каким-то образом узнал, о чем вы говорили с мэтром Леопольдом, и понял, что разгадка близка.
        - Наверное, не стоило мне… - Лотарь по-старчески тяжело поднялся с кресла. - А, к бесам! Если он удрал к Чезарцу, мы попросим его выдачи.
        - Разумеется, государь.
        Какое-то время после исчезновения тaйника отдел его походил на расшатавшийся забор. Через забор этот просачивались сведения, которые при прежнем начальстве Стефан не мечтал и получить. Каждый из попадавших ему в руки отчетов по Белой Гуре был немного тревожнее, чем прежний.
        Ничего особенного по меркам обычной захваченной страны, и лесные братства поменьше и послабее, чем были когда-то в Эйреанне… Просто продолжают, скирда к скирде, собирать солому. И упорно бьют камнем о камень, не оставляя надежды высечь искру.
        И это - не считая Пинской Планины.
        Лотарь, бывший после бегства Кравеца в непреходящем едком раздражении, взвился, выслушав Стефана:
        - Князь Белта, зачем я давал вам эту должность? Чтоб вы бегали ко мне с каждой жалобой? Ваше княжество, так извольте вы им и заняться и увольте меня от всего этого!
        Под «всем этим» Лотарь имел в виду военную затею. Его величество любил ввязываться в авантюры, но, если что-то шло не по его, быстро терял к ним интерес и впадал в меланхолию.
        Ваше княжество…
        Вуйнович когда-то обвинял его в желании стать наместником. Сейчас бы Стефан, наверное, не стал с генералом спорить.
        Он диктовал письма одно за другим, пока не заметил, что у секретаря распухла и покраснела рука. Отцу и Вуйновичу он написал сам.
        Что же до картины, присланной мне домом Черроне, - писал он Корде, - хоть мне и жаль огорчать тебя, но должен сказать, что в Остланде такая манера довольно быстро вышла из моды. Я понимаю, что вкусы здесь отличаются от тех, к которым ты привык в Шестиугольнике, но все же не до такой степени, чтоб вступать в прямое противоречие. Думаю, что и у вас такое искусство скоро сочтут непростительно наивным и твой художник останется без работы. Я благодарен тебе за рекомендацию, но, положа руку на сердце, ты и сам признаешь, что это не шедевр ни в задумке, ни в исполнении…
        Через несколько дней созвали Совет - спешно, почти с самого утра. Стефана едва растолкали слуги: он в последние дни валился перед рассветом и засыпал беспробудным сном, как бы ни сопротивлялся и сколько б ни пил цикория.
        У Лотаря, когда он вошел в кабинет, лицо было упрямо-сосредоточенным: губы сомкнуты, брови чуть нахмурены. Лицо человека, принявшего решение. Стефану стало не по себе. Что можно надумать, когда за спиной стучат каменные копыта?
        О Кравеце придворным было сказано, что он отправился в Чезарию с особой цесарской миссией. Устраивать публичное разоблачение не стали: это слишком взбудоражило бы двор. Но само его отсутствие привело советников в замешательство, и никто не осмеливался высказаться слишком определенно.
        Стефану это было на руку.
        - И что же вы думаете теперь о нашей затее, князь Белта?
        - Я думаю, как и прежде, ваше величество: не стоит сейчас вовсе ничего затевать. Ни одному из так называемых союзников мы сейчас не можем доверять, и в особенности - Драгокраине. Кроме того, вследствие… известных нам обстоятельств Шестиугольник может знать о нас больше, чем нам хотелось бы. Абсолютной неосторожностью было бы в таких обстоятельствах начинать кампанию.
        - Что же заставляет вас думать, что государь Николае не достоин доверия?
        Непривычно видеть Клетта на месте Кравеца. Бегающий, прикидывающий, оценивающий взгляд - вместо бесстрастно-зеркального.
        - Я не могу счесть хорошим знаком то, что господарь Николае принимает у себя при дворе человека, предавшего нашего цесаря. И я имею основания предполагать, что послан этот человек королем Флории. Не знаю, как вам, господин Клетт, а мне не хотелось бы, чтобы Остланд оказался, простите за выражение, один в чистом поле.
        - И откуда же, ваша светлость, вы узнали о сношениях дражанского господаря? Не от барона ли Кравеца?
        - Никак нет. Мне вовремя сообщил об этом наш посол в Кирали, человек достаточно разумный, чтобы понять, откуда исходит опасность.
        Наступили дни безвременья: будто бы все было ясно, но ждали решающего слова цесаря. Бездействие давило. Самые нетерпеливые уже собирались в кружки и громко требовали войны. Восклицали, не боясь, а скорее желая быть услышанными: «Да при покойной цесарине мы б тех флорийцев уже общипали!» Названия, имена: Чезария, Ледено, Тристан - все перемешались в бесконечных беседах, потеряли смысл. Казалось, им все равно уже, с кем воевать и за что. Стефан начинал понимать своего цесаря.
        Все чего-то ждали; и Стефан ждал, и молился, чтоб ничего не изменилось. Пусть все остается как есть: Дражанец вязнет в чеговинских полях, король Тристан стоит за Ледено и недоумевает, отчего враг не идет ему в руки, а белогорские легионы упомянутого короля атакуют в Люмьере веселые дома. Так, глядишь, и вся война потихоньку сойдет на нет.
        Из Пинской Планины не было вестей, и Стефан считал это добрым знаком. Он надеялся, что отряд Гайоса бравой своей выправкой наведет страху на «беженцев». А что отряд, с позволения сказать, чистая декорация… так другого там и не надо. Упаси Матерь…
        С Донатой поговорить не удавалось: всякий раз, как Стефан ее видел, она была или с Лотарем, или - куда чаще - в окружении своих дам и одаривала его благосклонным, но прохладным взглядом. Изредка даже улыбалась, но близко не подпускала. И записок от «сестры по крови» Стефан больше не получал.
        А вокруг расцветало короткое влажное северное лето с изумрудной травой, резко брызнувшими яркими цветами и одуряющей беззаботностью. Беззаботность врывалась в окна, теплым ветерком проносилась по коридору, и каждый чувствовал себя мальчишкой, норовящим сбежать от ментора. Те, кто не желал немедленного начала войны, с не меньшим жаром обсуждали переезд в Летний дворец, который в этом году запаздывал.
        Стефану дворец всегда казался неудобным, построенным наспех; свите приходилось тесниться и вечно натыкаться друг на друга, как путникам на постоялом дворе. Но если они и впрямь соберутся ехать… это значит, что ничего серьезного этим летом не ожидается.
        Так что он примкнул к «отъездной» партии и слушал, как обсуждают неизменно грандиозные планы на остаток лета. Когда его не сторонились, он и сам вступал в такие разговоры.
        - Не поедем мы никуда, голубчик, уж поверьте мне, - предрек генерал Редрик. Молодой - на год или два моложе Стефана - ухоженный красавец с манерами дамского угодника походил на генерала не больше, чем Стефан на остландца. Особых военных услуг Стефан за ним не помнил, но знал одну главную: «генерал» не был из людей цесарины. За то и значился теперь при Лотаре военным советником. Но кому, а не Стефану судить о справедливости цесарского выбора.
        - У нас война на носу, кто ж при этом отправится развлекаться?
        В последнее время Редрик ходил унылым: реляции из Чеговины поступали неутешительные. Дражанцы вроде не отступали, но и не продвигались, а остландские отряды теряли «добровольцев». И не только в бою - об этом не говорили, но многие остландцы просто дезертировали и бежали - кто в Чезарию, кто во Флорию, кто еще подальше.
        - Вы считаете войну неизбежной? Мне, напротив, кажется, что теперь без нее вполне можно обойтись.
        - Голубчик, вы мирный человек, - с явным неодобрением сказал советник. - Но мы и так неоправданно тянем. Если дражанцы проиграют, враг окажется у наших ворот. Выступать надо сейчас, сейчас! Я не сомневаюсь, что цесарь скоро начнет собирать войска, поэтому вряд ли нас ожидает отдых. Хотя я бы, сказать по правде, с удовольствием поохотился. Вы ведь тоже любите это дело, голубчик?
        При молодости Редрика такое обращение звучало нелепо. Сам генерал об этом наверняка догадывался, но избавиться от привычки не мог, тем и заслужил свое прозвище.
        Слово за слово, разговорились об охоте. Кажется, Голубчик с одинаковым удовольствием стрелял бы что перепелов, что чеговинцев.
        - Да увольте, - говорил он, - какой же медведь в августе? Его зимой надо брать, когда облежится, тогда и веселье выйдет изрядное. Вы уж на меня не обижайтесь, но охота на овсах - это дело крестьянское…
        - Разумеется, - сказал Стефан, - всей цесарской свитой в лабаз не засядешь. Но, по мне, так и мужества здесь нужно больше, чем для зимней охоты, не у всех крестьян оно найдется, да и не у каждого благородного…
        Генерал зарделся.
        Охота на овсах была любимым развлечением пана Ольховского - и только на нее он с бoльшим желанием брал Стефана, чем Марека. Чтоб сидеть в засаде, нужно терпение. Стефан помнил, как звенело в ушах от купола, что вешниц набрасывал на них, чтоб медведь не почуял их раньше времени; помнил заледеневшие руки и ноги и жутковатое чувство, с которым он прислушивался к лесу, ставшему чужеродным и непонятным…
        - Ваша светлость. Ваша светлость!
        Перед ним стоял секретарь. То, что он сам отправился искать Стефана, хотя мог послать к нему гарда, уже предвещало плохие новости.
        - Покорно прошу меня извинить… Только что вам прибыла молния от господина Грауба.
        Стефан извинился, развернул аккуратно сложенное послание. Почерк у мага, который принимал молнию, был мелкий и неразборчивый, буквы наползали друг на друга.
        Светлый князь, с огорчением сообщаю Вам, что здесь произошли серьезные беспорядки. Местный сброд учинил бунт, который удалось подавить введенным по Вашему совету войскам. К сожалению, зачинщикам удалось ускользнуть, но местных убито два десятка душ, к тому же много раненых. Ранен и граф Лагошский. Командующий отрядом полковник Хортиц ввел военное положение на всей Пинской Планине. Льетенанту Остланда и генералу Кереру доложено. Обязуюсь выслать Вам подробный рапорт так быстро, как только смогу.
        У себя в кабинете Стефан перечитал молнию еще раз. Что-то странное случилось со временем. Нужно было срочно что-то делать, шевелиться, что-то предпринимать - вот сейчас, пока написанное на аккуратном мелованном листке не стало реальностью. Но время застыло, каждое движение было замедленным, и от слова к слову в послании он продвигался с мучительным напряжением.
        Полковник Хортиц. Командующий отрядом.
        Ему не понравился ветер; в нем был запах пожара, удушливый и терпкий запах крови - но им Стефан обычно дышал с удовольствием. Что-то еще было, сладковатое и неприятное; Белта наверняка знал, что это, но не хотел вспоминать. И конь его заупрямился - встать не встал, но перешел на шаг и недовольно фыркал, мотая головой. Будто тоже пытался понять - чем так пахнет.
        - Что такое, княжич?
        Они этого еще не чуют, почувствуют где-то через полверсты.
        - Лошадь устала, - сказал Стефан.
        - Ничего, - подбодрил офицер. - Если доберемся до них вовремя, с Матушкиной помощью, в крепости сможете отдохнуть. А оттуда уж вернетесь к воеводе…
        Второй всадник, ехавший с ним бок о бок, хмурился.
        - Лошади дурное чуют. Сдается мне, пан капитан, мы опоздали…
        - Типун тебе на язык… С чего бы мы опоздали? Шнеллер за нами на полсотни верст, «легавых» держит Войта и еще будет держать…
        - А если не «легавые»?
        - А кто, по-твоему?
        Второй всадник замолчал, но смотрел мрачно прямо перед собой. Стефан подумал - уж не слышит ли и он запаха. Сам он придержал язык - не хотелось становиться вестником несчастья.
        Но когда увидел на горизонте догорающую крепость, не удивился.
        Крепость казалась совсем маленькой издалека - половина съедена черным дымом. Дольна Брама, небольшой, давно заброшенный бастион, - за него никто не стал бы воевать, но туда отошел отряд повстанцев, когда державники выбили его из Крука. К Яворскому примчался из Брамы гонец с просьбой о помощи, а уж воевода отправил Стефана к капитану Бадричу.
        А теперь крепость догорала, и не похоже было, чтоб там оставался кто-то живой.
        - Матерь милосердная, - пробормотал капитан. - А эти никак ушли?
        - Ушли, - сказал второй всадник.
        Вокруг все было пусто; такой пустотой, которая не таит засаду, где сразу чувствуется - живых вокруг нет.
        То, что им открылось, когда они смогли наконец заехать в крепость, было не так страшно.
        Потому что сначала они увидели деревню. Вернее, не деревню - несколько домишек и лавок с воткнутой посредине церковью. Теперь они терялись в том же черном дыму.
        Стефан спешился первым; он чувствовал себя отчего-то ответственным - может, из-за того, что первым почуял запах.
        - Куда несет молодого, - сказал капитан, морща нос.
        У церкви огонь отожрал крышу и выбил стекла, но тяжелая обгоревшая доска, которой заперли двери, была на месте. Стефан понял, откуда запах. Его не стошнило, наверное, потому, что он догадался куда раньше, только верить себе не хотел. Вместо тошноты пришла легкая и звонкая пустота. Пожженные дома щерились проемами окон.
        Сначала молчали.
        - Их-то за что, - сказал кто-то.
        - Что ж они в крепость не ушли…
        - А ушли бы? Глянь, что там…
        - Небось те, из крепости, сюда отойти хотели…
        - Хортиц, - сказал кто-то, присев у тела единственного убитого в остландской форме. Недалеко от трупа валялась шапка с медведем на кокарде. - Медведи! Это ж Хортиц, п-песья кровь. Опередил нас.
        - А мух-то нет, - сказал тот, мрачный. - Покойники есть, а мух нет. Их же дым отпугивает, мух-то!
        И засмеялся.
        Кому в здравом уме могло прийти в голову отправить его в Пинску Планину - вместо безобидного капитана Гайоса?
        Это не искра. Это факел, который с размаху швырнули в амбар.
        Стефан сам и швырнул.
        Кто теперь поверит, что он хотел как лучше? Что за бес дернул его говорить с Лотарем об армии? Или он действительно стал настолько остландцем, что поверил, будто державное войско будет защищать его княжество?
        Державное войско с Хортицем во главе.
        Стефан велел принести вина со специями, выпил его залпом и сидел, сжав ладонями виски, пытаясь понять, что делать. Идти к Лотарю - напрасный риск; тот ясно сказал ему, что слышать не желает о Бялой Гуре. И не идти - риск не меньший. Клетт наверняка уже узнал об этой истории - а в его устах она превратится в рассказ об орде безжалостных варваров, вынудивших людей Хортица отстреливаться.
        Глаза снова застило красное марево; после он с трудом вспоминал, как сумел уговорить военного советника отправить молнию генералу Кереру; как сам строчил очередное письмо графу Лагошскому и вручал курьеру - хотя знал уже наверняка, что его увещеваниям тот не поверит. Ясно помнил лишь, как билась жилка на красивой шее генерала и как напряглась вена на его руке, когда он протянул Стефану стакан воды.
        Ночью снилось то, что Стефан полагал давно забытым. Он давно отделался от этих воспоминаний, решив, что не имеет на них права. Не имеет права на войну тот, кто знает лишь ее славное начало, кого судьба уберегла от поражений - и даже от наказания, будто он вовсе не участвовал в восстании.
        А теперь вот привиделось - сперва в проклятых зеркалах, теперь во сне. Островки жухлой травы, вымазанные в крови, будто кто хватался за стебли в предсмертной агонии. Бесконечная гонка по пустоши, огни вдали - то ли скакать во весь опор, то ли прятаться… Запах крови и пороха, который Стефан сперва глотал полной грудью и, казалось, не надышится - а потом замутило. Тянуло уже не кровью, а гнилью - от раскисших и разложившихся тел, от которых то и дело шарахался его конь. Бой снился непонятно, Стефан очутился среди незнакомых мундиров и лихорадочно пытался сообразить, где свои, а где чужие, пока не началась свалка…
        Когда слуги уже привычно подали утреннее «лекарство», он поднес кружку к губам - и отставил: слишком отдавало гнилью.
        Может, вот что ему нужно - хорошее восстание, чтоб после уже кровь в горло не полезла.
        Недолго, верно, ждать…
        Вестей от генерала Керера не было несколько дней. Секретарь разводил руками и грешил на Стену - скорее всего, послание просто не проходило. Здешние маги превратили отправку молнии в важный и таинственный процесс, но Стефан помнил, как это делал пан Ольховский. Без всякого страха перед Ученым советом - да и кого страшиться в чистом поле - он на глазах у всего штаба сжигал листок с посланием, сгонял пепел в два клубящихся шара и сталкивал их друг с другом, пока не просверкивала крошечная молния. Там, в ставке воеводы, она ударит в специальный щит и вычертит строчки. Куда быстрее и надежнее курьера - вот только Стена, гасящая магию, часто и собственную почту не пропускала.
        Когда послание наконец пришло, легче Стефану не стало.
        Я выполнил данный мне Его Величеством приказ: отправить вооруженный отряд в Пинску Планину. Цесарь рекомендовал гвардию капитана Гайоса, однако это не представлялось возможным: во-первых, оттого, что отряд нужен здесь льетенанту, во-вторых, потому, что с обстановкой в Планине Гайос мог бы не справиться. Я отправил туда опытный отряд полковника Хортица. Относительно действий последнего мне известно, что он был вынужден применить силу против вооруженных бунтовщиков. Сейчас в Пинской Планине военное положение. Я немедленно потребую у полковника Хортица подробного отчета, который и передам Вашей Светлости.
        Еще несколько дней он мерил шагами кабинет, не желая идти к Лотарю, пока не получит полного доклада. В конце концов секретарь доложил:
        - Курьер приехал, ваша светлость.
        - Ну наконец-то!
        Стефан никогда бы не подумал, что будет с нетерпением глядеть в лицо собственной смерти, но в этот раз так и вышло.
        Только вспомнил давешний сон с кровью и вороньем - не зря, выходит, снилось.
        Стоящий в дверях курьер взмок, задыхался от быстрой езды, будто мчался с пожара, даже лицо и одежда будто в копоти. Потом уж Стефан разобрал, что не копоть это, а дорожная грязь.
        - Я привез рапорт от господина Грауба, - сказал молодой человек. Когда он с поклоном вручил Стефану пакет, из-под запыленного рукава на миг сверкнул серебряный браслет.
        - Благодарю вас, пан Стацинский, - сказал Стефан. - Рад видеть вас в добром здравии.
        Анджеевцу, похоже, было не до шуток. Он облизнул губы и хрипло проговорил:
        - Господин Грауб велел также доложить вам лично. Так вышло, что мы оба стали свидетелями происходящего…
        Стефан усадил Стацинского в кресло, велел, чтоб принесли ему подкрепиться и выпить.
        - Вы это видели?
        - Видел, - сказал тот. - Они стреляли в людей. Просто так. Уже после стали говорить, что было оружие, а никакого оружия не было…
        Поднесенный секретарем кувшин прохладного вина он едва не выпростал, забыв о бокале - спохватился в последнюю минуту. Чуть опомнился и принялся излагать по порядку:
        - Началось с это пустяка, на ярмарке: то ли кто-то из дражанцев что-то с прилавка стащил, то ли приударил за торговкой… Началась перебранка, потом драка. Собрался народ… Ярмарка, все навеселе, там, кажется, и было больше веселья, чем драки. Все было бы хорошо, если б не полковник Хортиц. Он решил навести порядок. Явился с солдатами, те принялись бить всех без разбору. Люди… люди сперва побежали, то есть, - он сглотнул, - дражанцы побежали, а наши… похватали камни и стали бросать в солдат. А капитан этот… мерзавец, с вашего позволения, стал подгонять своих… одним словом, началась стрельба. Без разбору стреляли, конечно, все кинулись врассыпную, а там же конники. Кого-то задавили. Там… там было безумие.
        Стацинский утер винные капли с подбородка, размазав грязь вокруг рта. Он растерял где-то всю свою наглость и выглядел перепуганным мальчишкой.
        - Я составлял рапорт для господина Грауба, а окна в кабинете выходят на площадь. Было много шума… Я сперва просто вышел посмотреть, а потом… - Он облизнул губы. - Мы уносили раненых с мостовой, иначе б затоптали… Те, кто был умнее, укрылись в приюте Святой Магды. Вместе с беженцами. Их не трогали больше.
        - Остальные побежали к графу?
        Стацинский кивнул.
        - Наверное, и к лучшему, что его ранили. Солдаты перестали стрелять, графа унесли… А потом уж вмешался господин Грауб. Для графа это обойдется без последствий.
        - А для тех, кого он защищал?
        Стацинский пожал плечами. Верно. Не с него спрашивать. Только сейчас Стефан позволил себе рассмотреть его. Пыльный, усталый - но следов ранения не осталось, не мог бы человек с пошатнувшимся здоровьем так гнать коня с самой Планины. Живучий… Серебряных украшений стало на нем чуть меньше, они потемнели и в сочетании с дорожным костюмом смотрелись дико. А вот амулета не видно…
        - Я не знал, что вы работали с господином Граубом, - сказал Стефан.
        - Разве он не доложил вам, что взял помощника? - В голос юноши вернулся прежний апломб.
        Докладывал, верно… Вот только фамилию не упомянул.
        - Мне казалось, что господин Грауб избегает местных жителей.
        - Он их… недолюбливает, - сказал Стацинский. - Я попал к нему по протекции графа.
        - Как получилось, что вас отправили с рапортом?
        Чистый взгляд безупречно зеленых глаз.
        - Я сам вызвался, ваша светлость.
        - Прекрасно, - сухо сказал Белта. - Мой секретарь позаботится о вас.
        Он хотел бы отвести Стацинского к Лотарю, чтоб он повторил всю историю. Но лучше держать анджеевца от дворца подальше.
        - Ваша светлость, - сказал анджеевец торопливо, - я бы хотел просить у вас аудиенции… по личному вопросу.
        Естественно, хотел бы. Любому захочется поговорить с человеком, который оставил его умирать посреди дороги.
        На сей раз Стефан не стал являться без доклада. В приемной было людно. Гул разговоров доносился до его ушей, как щебет птиц в погожий день на кладбище - для того, кто возвращается с похорон.
        Лотарю вид его сразу не понравился.
        - Что такое, Белта?
        Выслушав Стефана и прочитав обе молнии, он нахмурился и послал за военным советником.
        - Это серьезно, Стефан?
        «Увидите», - едва не сказал он.
        - В рапорте сказано о народном возмущении. Я боюсь, что это возмущение может… распространиться. Я не знаю, как это скажется на наших отношениях с Драгокраиной, «беженцев» пострадало не так много. - Стефан сглотнул.
        Бей своих, чтоб чужие боялись, - не всегда проигрышная тактика…
        - А что же Бяла Гура?
        - В Бялой Гуре, возможно, будут бунты. Но не думаю, чтоб ваши войска были не в состоянии с ними справиться.
        - Прекрасно, - вздохнул Лотарь. - Теперь мы все в ваших глазах - убийцы…
        - Простите, ваше величество. Я непростительно забылся.
        Цесарь выглядел взъерошенным и напряженным, сидел в кресле чересчур прямо. Глаза из-под набрякших век смотрели зло, похоже, его величество опять угощался рябиновкой.
        - Что же за проклятая пора… Вы опасаетесь, что белогорцы поднимутся?
        - Я полагаю, что… настроения могут обостриться. О случившемся пойдут разговоры. Сегодня убитых двадцать, завтра их станет сорок, а послезавтра - тысяча. Хортицем у нас пугают детей. К тому же прискорбно - в такой момент показывать нашу слабость… пусть и союзнику. Это будет тем более приятно господарю, что дражанцы всегда имели вид на Пинску Планину.
        - Перестаньте, - с неожиданной злостью сказал цесарь. - Это старая история. Вы слишком много внимания уделяете прошлому; мне же нужен человек, который мыслит настоящим.
        Доложили о генерале, и Голубчик вошел уверенным шагом: громкий, звонкий, разряженный. Под недобрым взглядом цесаря он смешался, но четко отрапортовать о Планине ему это не помешало.
        - И что же вы предприняли? - сухо спросил Лотарь.
        Сесть им цесарь не предложил, и в том, как они вдвоем стояли перед ним, уже было что-то повинное.
        - Я позволил себе, ваше величество, - начал генерал, слегка красуясь, - послать в Бялу Гуру приказ сменить полковника Хортица постольку, поскольку принятые им меры оказались… непопулярными.
        - Вы сделали это по просьбе князя Белты?
        - Государь, - заговорил Стефан, глядя, как с глянцевых щек Голубчика сползает румянец, - меры надо было принимать срочно, а вы доверили мне заниматься вопросом Пинской Планины - оттого я и обратился с такой просьбой к генералу. Я целиком несу ответственность за это решение.
        - Разумеется, - сказал Лотарь, - несете.
        - Ваше величество, - влез Голубчик, - я не сомневаюсь в том, что у полковника Хортица была причина стрелять, однако же… - Это прозвучало как оправдание. Лотарь метнул в генерала недовольный взгляд.
        - Вам известна репутация Хортица? - прямо спросил Стефан.
        Тут надулся Голубчик.
        - Известна. Хортиц давно зарекомендовал себя как опытный боец и настоящий слуга Отечества.
        - Без сомнения, он очень полезен на вражеской территории, - с горечью сказал Стефан. - Но тут положение другое. Мне ли, белогорцу, напоминать вам, что Пинска Планина - это теперь остландская земля?
        - И любой бунтовщик - враг этой земли, - сказал генерал, правда, уже с меньшим апломбом.
        - Достаточно, - оборвал Лотарь. - Вы оба доложите о произошедшем на Совете. Князь Белта, а вам надлежит позаботиться о том, чтобы наш брат господарь Николае не принял произошедшее как личное оскорбление.
        - Мой цесарь, - сказал Стефан. В другое время он подождал бы, пока цесарь выставит Голубчика, - но не сейчас. - Кто бы ни изменил приказ, он выказал прямое неподчинение. И если оставить его безнаказанным, остальные справедливо решат, что, будучи далеко от столицы, могут поступать по-своему.
        Лотарь сощурился.
        - Давайте подождем с наказанием. Вы знаете, что я снисходительно отношусь к вашим соотечественникам, но не все они так же снисходительны к Остланду. Полковник Хортиц действительно нужный человек, если речь идет о бунте. И я не удивлюсь, если бунт имел место и Хортицу пришлось защищаться.
        - Против лавочников и их жен? - не выдержал Стефан.
        - Не испытывайте мое терпение, Белта.
        - Простите меня, государь. - Стефан понимал уже, что проиграл. Злость сменилась усталым, тяжело легшим на дно души отчаянием. Голубчик стоял мебелью, переводил взгляд с него на цесаря и обратно.
        - Я понимаю ваше беспокойство. - Лотарь откинулся на спинку кресла, сложил руки в замок. Забарабанил пальцами по костяшкам - обычно это означало нетерпение. - Однако, по чьему бы приказу ни действовал полковник Хортиц, я не думаю, что он принялся просто так стрелять в толпу. Как белогорец, вы можете быть пристрастны… но вы сами себе не кажетесь непоследовательным? Сперва вы утверждаете, что жители Планины - смутьяны, каких поискать, и со дня на день начнут бить дражанцев; теперь же пытаетесь представить их несчастными агнцами…
        - Я пытаюсь лишь объяснить, ваше величество, - тихо сказал Стефан, - что жесткость не всегда является лучшим выходом. По меньшей мере, не везде…
        - Напомню вам, князь, что это была ваша идея - послать войска. Без вашего наущения мне бы это и в голову не пришло.
        Возражать бесполезно; отрицать свою вину - глупо.
        - Ваше величество, я осмелюсь просить одного. Поскольку я, как вы справедливо заметили, являюсь косвенным виновником происшествия, позвольте мне самому выяснить, как такое могло произойти. Разрешите мне создать комиссию по этому происшествию.
        Лотарь нахмурился; на миг глаза его потемнели, став ярко-синими, а потом и вовсе глухо-зелеными, как малахит. Стефан поклялся бы, что сейчас на него глядит сама цесарина.
        Он не выдержал этого взгляда, опустил голову. Лотарь молчал.
        - Поднимите это вопрос на Совете, - сказал наконец цесарь. - Но я напишу своему кузену в Швянт. Как льетенант Бялой Гуры, он подчас думает, будто лучше знает, что нужно княжеству. До той поры я был бы вам признателен, если бы вы ничего не предпринимали и ни с кем не связывались.
        - Служу вашему величеству.
        - Нет, - резко сказал Лотарь. - Не мне вы служите, Белта. И уж тем более не вашему княжеству. Вы служите Остланду, князь. Лучше вам об этом не забывать.
        Лотаря нельзя было винить в досаде и рассеянности, с которыми он принял известия. Стефан понял это - вернее, вспомнил, - когда в небе увидел округлившееся прозрачное пятнышко луны. Приближалась годовщина смерти цесарины. Теперь досада и раздражение будут нарастать, а потом надо остерегаться резкой, беспощадной вспышки гнева - и долгой меланхолии.
        Стефан хотел было задернуть штору, но забылся и долго стоял у окна.
        - Ваша светлость, - раздался осторожный голос секретаря, - курьер, что приехал из Бялой Гуры, снова здесь и просит аудиенции…
        Стацинский ждал в приемной, разглядывая картины на стенах. Он сменил пропыленное дорожное платье на простой костюм и эйреанку. Стефан усмехнулся: вот и до Бялой Гуры дошла здешняя мода. Правда, шея у мальчишки была обмотана белым бязевым шарфом, а на запястьях болтались неизменные браслеты.
        - Так вы желаете поговорить?
        Стацинский кивнул.
        - Я бы очень просил вас выслушать меня, князь.
        - Я собирался прогуляться, - сказал Стефан. - Уже вечер, а здешние стены… давят.
        Он хотел увести анджеевца подальше от парка. Там целыми днями пропадал наследник, строя шалаши и прячась от фрейлин и мамок, которые выкликали его среди деревьев и бегали за ним по траве.
        В карете оба молчали. Стефан велел остановить недалеко от берега - там, где местная знать собиралась на променад.
        - Что, - сказал он Стацинскому, выбравшись на воздух, - вы даже не станете рубить мне голову? Или место слишком людное?
        - Это важно, князь. - Анджеевец заозирался. На него тоже оборачивались: шарф выделял его из обычной гудящей толпы, лучше прочего определяя в нем иностранца. - Можно ли тут побеседовать без чужих ушей? Я думал, может, пойти в гостиницу…
        - В вашей гостинице, пан Стацинский, останавливаются люди из-за Стены. А это значит, что и сама она, и трактир под надежным куполом. Как и мой дом, к сожалению.
        - Цесарь следит и за друзьями? - хмыкнул мальчишка
        - Цесарь следит за всеми. Добро пожаловать в Остланд, пан Стацинский. Пойдемте-ка мы с вами к морю.
        Ветра не было, море в сумерках походило на застывшую белесую грязь. Они намеренно не стали слишком отдаляться от гуляющих, коих на набережную высыпало много.
        - В следующий раз, пан Стацинский, оставьте саблю в гостинице.
        - Но как же…
        - Или смените эйреанку на что-то более приличное. Здешние студенты не носят оружия, вы рискуете не понравиться городской страже.
        Удивительно: Стефан не чувствовал ни страха, ни неприязни, ни, наконец, уколов совести. Мальчишка своим появлением пробудил воспоминания о поездке домой, о «Совете за чаем», смородиновых пирогах, об отце и Мареке. Даже дуэль у старой церкви представлялась теперь детской игрой. Вспоминалась не боль, не серебряное лезвие, а сочувственный взгляд Юлии, когда он вернулся.
        - Что дома? - спросил он, когда они спустились к самой воде. Анджеевец, приставив руку ко лбу и приоткрыв рот, разглядывал море и город вдоль берега. Если и есть в толпе шпики, подумают, что провинциал восхищается столицей.
        - Ваших я с тех пор не видел, - заговорил юноша.
        Стефан силился вспомнить его имя. Что-то хорошее: Дрогош, Милош… а! Феликс. Счастливчик.
        - Но я говорил с генералом Вуйновичем - сказал счастливчик. Ветер раздул его волосы, и Стефан увидел шрам над виском. Стало совестно. - Уж не знаю как, но он сумел собрать под началом всех лесных атаманов. Кстати, генерал велел мне извиниться перед вами.
        - Это подождет, - сказал Стефан. - Еще?
        - Я мало знаю, князь. После ранения я гостил у графа Лагошского. Он… он после Планины словно умом порешился, собирался уже созвать людей и двигаться на столицу. Его удерживали всем домом.
        Стефан прикидывал: если, едва опомнившись, Стацинский отправился к графу, то, верно, приют Анджея находится где-то в Пинской Планине. Отчего нет - главная вампирья опасность идет как раз из Драгокраины. Должно быть, граф еще и помогает Ордену…
        - Остальные все… готовы. Только ждут слова из Флории и от вашего отца. Рассказывали, Стоцким ураган прямо к воротам ветку боярышника принес. Это князь Станислас вицы рассылает…
        Вот бы Станисласу это восстание и возглавить.
        - А вы хорошо выглядите, - заявил анджеевец. - Начали пить кровь?
        Стефан едва не пустился в объяснения - мол, такое и обычные люди пьют для поддержания здоровья, - но смолчал. К чему оправдываться перед мальчишкой? Вдобавок Стацинский скажет, что от бычьей крови не так далеко до человечьей… и будет прав.
        - Вы хотели сообщить мне что-то важное?
        - Верно. - Анджеевец поддернул воротник, будто ему было зябко, и Стефан понял: вся эта дерзость и бравада лишь прикрытие для страха, как и этот шарф, которым он замотал шею. - Кто-то хочет вас убить, князь. То есть, я имею в виду - кто-то, кроме меня.
        Глава 13
        В «поминальные дни» приемы и веселье во дворце не прекращались - Лотарь никогда не давал на этот счет распоряжений, он вообще не упоминал о матери вслух, - но становились куда тише и камернее. Главным образом потому, что цесарь в них не участвовал. Он закрывался в своих покоях, и тревожить его осмеливались только по крайней надобности. Вечера проводились на «женской» половине дворца: их устраивала цесарина, всячески усмиряя веселье и отметая ненужную пышность. Будто мать, которая собирает расшалившихся детей в гостиной и придумывает спокойные игры, пока глава семейства мучается головной болью.
        Под тихую музыку - Доната признавала только лютню и клавесин - играли в шарады. Чаще всего после легкого ужина цесарина отпускала мужчин курить. В «заморском» салоне, уставленном фигурками из диковинного дерева и камня, они дымили и сплетничали в свое удовольствие. Все в нем было привезено из Нелюдских земель: смотрели со стен каменные лики с тонкими и острыми чертами, и вино разливали из хрупких глиняных кувшинов с бегущими по горлышку рунами. В задымленной комнате с темно-коричневыми стенами и неяркими лампами гости чувствовали себя особо привольно - возможно, оттого, что Лотарь на таких вечерах не появлялся. Как в той остландской пословице: кот - за порог, мыши - на огонек… Каждый из присутствующих становился чуть разговорчивей, чуть откровенней, чем обычно.
        Стефан полюбил бы эти вечера, если б не знал о снедающей цесаря тревоге - и не тревожился сам.
        Раньше он знал, как успокоить цесаря, как развеять хандру, будто кто-то дал ему ключ от потайных мыслей Лотаря. Теперь же ключ застрял в проржавевшем замке, магия больше не работала. После недавной вспышки чувств, которой Стефан так глупо обрадовался, они снова отдалялись друг от друга. Стефан мог только предполагать, что чувствует его цесарь, - и не был уверен, что угадывает правильно. Он не мог, как ни старался, подобрать слово или жест, способные разрушить вставшую между ними стену неловкости, - да и не знал, хочет ли искать.
        И пришел он сюда единственно потому, что на таком приеме легче было увидеться с Донатой - и попросить наконец у нее объяснений. Только цесарине и сейчас было не до него. Она пригласила дражанского посла, и теперь они с Донатой вели тихую беседу на родном языке. Домн Долхай что-то торопливо рассказывал, цесарина кивала, улыбаясь своей обычной - замерзшей - улыбкой.
        А ведь посол часто бывает у Донаты. Не так часто, чтоб Лотарь заподозрил у себя за спиной заговор, - но и не так редко, чтоб начали судачить, будто цесарь не подпускает к жене соотечественников. Бывает - значит, и видит. Пусть для остальных белизна ее лица и плеч - необычная, недоступная простым смертным красота. Пусть для цесаря ее холод - просто холодность нелюбимой и нелюбящей супруги. Но посол-то, в юности разъезжавший по кладбищам нагишом в поисках вампира, - неужто и он ничего не замечает?
        А если заметил - то почему молчит?
        Дражанец подошел, едва цесарина отпустила его от себя.
        - Мой князь, позвольте мне лично выразить сожаление по поводу случившегося в Планине.
        - Я благодарю вас. И также чрезвычайно сожалею о том, что в ходе бунта пострадали и дражанские подданные…
        - Такие бедствия не знают подданства, - сказал посол, будто речь шла о пожаре или урагане. Он потянулся к вазочке с засахаренными фруктами виноватым движением, как человек, который осознает соблазн, но не может ему противиться. Жадность, с которой он глядел на оставшиеся в вазочке цукаты, показалась Стефану знакомой. - Я уверяю вас, господарь Драгокраины горюет равно о своих подданных и об остландских…
        «Вот только если б не дражанцы, в Пинской Планине вообще бы не было солдат…»
        И однако же, если господарь не обидится и не начнет громко оплакивать бывших соотечественников - быстро забыв, что с родной земли они бежали, - всем будет легче. Так что Стефан послушно кивал и занимал посла беседой, пока фрукты не кончились. Наконец домн Долхай приметил у другого конца стола блюдо с марципаном и отошел.
        В шарады на сей раз играть не стали, но, повинуясь моде, неведомым образом проникнувшей в салоны с улиц, позвали гадалку. Таинственная фигура в темном платье и алом саравском платке сидела в кресле, специально для нее поставленном у камина. Белогорскую витражную заслонку отодвинули, и всякий раз, как новый придворный подходил к гадалке, она бросала в огонь щепотку порошка. Пламя вспыхивало с шумом, женщина, не отрываясь, смотрела на его пляску и вполголоса что-то говорила. Дамы возвращались от нее напуганные и покрасневшие и после шептались по углам. Кавалеры ждали своей очереди у фуршетного стола. Клавесин тоскливо гудел все ту же знакомую песню:
        Две могилы у ограды
        Самой, чтоб не расставаться,
        Разделенные забором,
        Отгороженные души…
        Стефан взял с подноса яблоко. Оно оказалось прошлого урожая: красное, дряблое и сладкое. Дома, у самого дальнего края парка, росла яблоня, посаженная еще князем Филиппом. Шершавая, с зеленоватым налетом на стволе, будто у медной статуи, - она все еще приносила яблоки. Марек, едва научившись лазить по деревьям, забрался на самую вершину - а спуститься не смог, цеплялся за ветки и беспомощно глядел вниз на брата. Стефан вспомнил об этом взгляде и снова потянулся к подносу - уже не за яблоком, а за рябиновкой. Глотнул, закашлялся, в очередной раз отогнал от себя увиденную в зеркале картину - пустой город, тело на виселице.
        Даже пришедшее накануне письмо из дома не развеяло беспокойства. Стефан увидел его на подносе, едва очнувшись, торопливо разорвал конверт и читал, по нестершейся привычке поднеся к открытому окну.
        Тон письма был сухим, как обычно, - отцу не хотелось, чтоб о его чувствах читали цензоры. Но сейчас в каждой строчке Стефану чудилось странное напряжение - так бывает, когда собеседник пытается что-то скрыть, не отводя глаз и не позволяя ни малейшему жесту себя выдать, - но по его застывшей позе уже понимаешь, что он лжет.
        Что же до почтенной вдовы и остальных наших друзей, о которых ты спрашивал в прошлом письме, то они пребывают в добром здравии и по-прежнему ждут от тебя весточки. Мне не раз уже приходилось оправдывать перед ними своего сына, который оказался нерадивым корреспондентом…
        В конце отец писал:
        Что бы ты ни делал, Стефан, главное - береги себя.
        А может, и не напряжение, а просто страх. Отцу там, в Бялой Гуре, куда лучше видно, что затевается, - и он боится, что друзья его, охваченные повстанческим жаром, о заложнике не вспомнят…
        Юлия говорит, что молится за тебя, и спрашивает, с тобой ли еще ее подарок.
        Кажется, отец и в самом деле простил его. Их простил…
        Вошел слуга и застыл на пороге.
        - Что это вы, хозяин? Али новости плохие?
        Только тут Стефан понял, что, сам не замечая, вытирает с глаз беспрестанно текущие слезы, а левая щека покраснела. Он отпрянул от окна и в сердцах велел задернуть наконец проклятые занавеси.
        Непохожие кровати:
        Первая, что в месте святом,
        Черным светится гранитом,
        За оградой - бледный холмик,
        Тусклый вереск да букетик
        Незабудок - и до Бога
        Близко, да непроходимо,
        Как рукой подать - чрез пропасть.
        Рябиновка горчила; на остальных Стефан глядел словно сквозь дым курительного салона. Вспоминал в который раз свой разговор с анджеевцем.
        - В каком смысле - кроме вас? - спросил он тогда у Стацинского. - Вы хотите сказать, что за мной охотится еще один Орден? Сколько же их там?
        Мальчишка покачал головой.
        - Не Орден. Орден у нас один. А это… я не знаю.
        Стацинский, как оказалось, успел купить бретцель в одном из ларьков, теснившихся у набережной. Теперь он вытащил лакомство из кармана эйреанки и принялся кормить чаек.
        - Те люди, которые… С которыми я…
        Прежде Стефан не поверил бы, что мальчишка может запинаться.
        - С которыми вы так любезно встретили меня на дороге, - помог он. - Что с ними?
        - Они… насколько я могу понять, они не из нашего Ордена. Меня ввели в заблуждение, князь.
        - Их нашли?
        Стефан смотрел на чаек, пикирующих за лакомством. Говорят, если долго глядеть на море, оно смоет память о плохом. Но воспоминания о раскромсанных телах на ночной дороге уходить не желали. Вестей об убитых анджеевцах так и не было, хоть Стефан и посылал специальный запрос. Он думал, дело это осело в долгом ящике деревенского следователя из местных, что злоупотребляет рябиновкой, знает истории о вурдалаках и после заката остается дома.
        - Их нашли… те, кто должен был найти. Потому я и приехал.
        Стацинский уронил кусок бретцеля. Неожиданно вместо чаек к его ногам слетел тощий воробей и вцепился в еду. Кусок был слишком большим для него, и воробей поднялся с усилием, тяжело паря на растопыренных крыльях.
        Стацинский говорил угрюмо, как ребенок, вынужденный извиняться за проступок, в котором он не раскаивается.
        - Когда я уехал от вас после дуэли, я был слишком слаб, чтоб добраться до Ордена, и послал письмо своему куратору. Он ответил, чтоб я оставался в том трактире и ждал братьев по Ордену.
        - Вы их не знали?
        Мальчишка помотал головой.
        - Они сказали Слово, и их направил брат Георгий…
        - Ваш куратор?
        Стацинский кивнул.
        - Наверное, я должен был сообразить, - сказал он кисло. - Зачем нам надо было нападать ночью, когда нечисть становится сильнее? Время Анджея - день, он действует при свете и избегает тьмы. Впрочем, ладно. Они сказали Слово… Я должен был рассказать им о проверке.
        - Постойте. Что за проверка? И зачем им понадобились вы?
        - Мы не имеем права убивать, если не уверены, что перед нами нечисть. Вот я и приехал - проверить. А потом показал вас братьям…
        Анджеевец поморщился, тронул шрам у виска.
        - После уже меня подобрали крестьяне. И нашли тела. Тогда приехал Старший брат, разбираться. Он мне и сказал…
        Он швырнул оставшиеся крошки чайкам и долго, с остервенением отряхивал ладони.
        - Он сказал мне, что брат Георгий больше не в Ордене, потому что он взял деньги за вашу голову.
        - И что ж в этом дурного? - подивился Стефан. - За избавление от нечисти, если не ошибаюсь, всегда платили…
        - Платили ведьмакам с большой дороги, - отчеканил мальчишка. - А детям Анджея Мать воздает после смерти. Орден Анджея никогда не брал за свои дела «пожертвований»! И я тоже, я не наемник! Я сражаюсь против нечисти, я не буду убивать за деньги, я не какой-нибудь! Мой отец…
        - Тише, пан Стацинский. Я знаю, кем был ваш отец, вся Бяла Гура знает.
        - Я не наемник, - уже тише повторил анджеевец. - А вы не понимаете. Брату Георгию заплатили заранее. Не за вампира, а за вас.
        Они поднялись обратно на набережную по мокрым серым ступеням. Накатил гул голосов, такой же нестихающий и равномерный, как гул моря. Стефан и не прислушиваясь разбирал знакомые интонации, знакомые фразы.
        - Если вы желаете моего мнения, так давно надо было…
        - Я, право, не понимаю, чего ждет его величество…
        - Мои двое уже дождаться не могут, генерал Редрик обещал им место у себя…
        - …как будто бы все уже решено. А меж тем ничего не было сказано определенно.
        - …некоторые советники. Но я верю, как бы они ни старались, наш государь не захочет отсиживаться за Стеной.
        - …не трусы же, в самом деле.
        - …преподать флорийцу урок…
        - …Шестиугольник давно…
        - …Чезария…
        - …за Ледено…
        Стацинский молчал, Стефан пытался думать, но выходило плохо. Зачем кому-то нанимать за деньги анджеевцев, чтобы только убрать его с дороги? Зачем возиться и отыскивать невесть где орден Анджея, отчего не нанять простых разбойников, благо он сглупил тогда и ехал без стражи.
        Кому вообще такое могло прийти в голову?
        - Вас прислал Старший брат? - спросил он Стацинского.
        Тот вздернул подбородок.
        - Меня прислал господин Грауб.
        - Понятно. Значит, вы сами решили меня проведать и даже не взяли с собой медальон. Не боитесь?
        Стацинский фыркнул.
        - Кто бы пропустил меня с ним через Стену? Но уж коли вы спросили - нет, не боюсь. И не думайте, будто что-то изменилось. - Анджеевец разгорячился, щеки запылали, в глаза вернулась прежняя ненависть. - Я все равно знаю, что вы есть. И сделаю то, что должен.
        Что ж, пора было увидеть, как будут тебя воспринимать обычные люди, не «братья по крови» и не семья, называющая это «недугом».
        - Правильно ли я понимаю, что вы решили не убивать меня, пока не убедитесь, что это убийство не выгодно никому, кроме Матери?
        - Именно так, - солидно сказал мальчишка.
        - Что ж. В этом, по меньшей мере, есть логика… в отличие от прежних ваших поступков.
        Стацинский вертел на запястье серебряный браслет. Тот раздражающе блестел и слепил, пришлось смотреть в сторону.
        - Если они желали убить не вампира, а князя Белту, то, значит, хотели вреда Бялой Гуре…
        - Вы бы уж решили, пан Стацинский, кто вы прежде всего: белогорец или анджеевец…
        - Разве нельзя быть и тем и другим? У вас получается быть и белогорцем, и другом остландского цесаря, а у меня - не должно?
        Он замолк; им навстречу шагал Голубчик. Он держал под руку одну из фрейлин цесарины, чуть выставляя ее вперед, как трофей.
        - Какая чудесная погода, - прощебетала фрейлина. Светленькая, вся в чем-то пастельном, воздушном, легком, как этот вечер. Стефан позволил себе позавидовать генералу.
        - Действительно, - сказал он сурово.
        Князю Белте не до погоды, князь озабочен происходящим на родине и даже взял на прогулку курьера, желая, видимо, вытрясти из него мельчайшие детали…
        Голубчик торопливо раскланялся.
        - Пытаться убить меня почти у границы - это, без сомнения, было весьма полезно для Бялой Гуры…
        Стацинский насупился.
        - Вашими стараниями у меня было время подумать. Я долго пролежал с ранением. Вы же видите - теперь я здесь…
        Здесь. Приехал за ним, не испугался. Если только сам приехал, а не подослали.
        Хоть иди к тaйнику да проси: приглядите, мол, за моим курьером.
        Нет тaйника, сгинул Кравец, вампиры попутали.
        - Опять вы, голубчик, задумались. - Генерал тронул его за рукав. Одет он был чуть ярче, чем принято на таких вечерах, и говорил чуть громче. - Ну сколько ж можно о том печалиться. Да, в конце концов, неужто вашему батюшке не случалось разгонять крестьянских бунтов?
        Хороший вопрос.
        - Наверняка случалось, - кивнул Стефан, - впрочем, не батюшке, а деду.
        Только это было на их земле и не грозило пожаром всему Пристенью…
        Вести - то ли о Пинской Планине, то ли о выволочке, которую цесарь устроил своему любимчику, - уже наверняка разошлись по двору. С ним разговаривали осторожно, едва не понижая голос, в словах проскальзывало то сочувствие, то злорадство. Их можно понять. «Ничего не предпринимайте и ни с кем не списывайтесь…» Это означало почти опалу.
        Дома тоже все знали о Планине, и Стефана пугало, как быстро и жестко там отреагировали. Несколько дней назад пришла молния из Швянта: какой-то сумасшедший кинул бомбу в генерала Керера во время парадного выезда. Прикрывший Керера офицер был тяжело ранен, сумасшедшего же застрелили от лиха подальше. Кем он был - в молнии не говорилось, но Клетт наверняка уже знал. В кулуарах смаковали словечко «бомбист», повторяя его испуганно-восхищенным шепотом, и гадали, как белогорский варвар дорвался до черного порошка.
        - Пойдемте лучше, - не унимался Голубчик, - попробуем узнать судьбу. Или вы боитесь таких гаданий?
        Если б только можно было - не гадать. Если б хоть что-то знать наверняка…
        Дамы успели получить свои предсказания, и кавалеры теперь по одному отходили от стола под шутки и подбадривания остальных.
        - Что же вам напророчили, граф?
        - Счастливую женитьбу, цесарь убереги.
        - А мне - дальнее путешествие…
        - …на Хутора.
        - Типун вам на язык, советник, ну и шуточки у вас…
        - Князь Белта, а вы не желаете узнать будущее?
        - Полно вам, князь знает будущее лучше любого из нас. Нам такие высокие сферы недоступны…
        - Чего не бывает, а вдруг она напророчит вам автономию?
        - В самом деле, голубчик, - генерал, кажется, решил взять его под свое крыло, - отчего бы и не развлечься…
        Стефан поставил бокал на стол и подошел к камину. Гадалка кого-то ему напоминала, но он не мог понять - кого. Она молча бросила в огонь щепоть порошка и проговорила, пока осыпались искры:
        - Третьего дня у вас случится свидание с дамой, которого вы с нетерпением ожидаете. Она встретит вас тогда же и там же, где в прошлый раз.
        Вот теперь Стефан вспомнил, кто она: Анна, служанка из дома на Саравской.
        - Ну и что же она вам пообещала?
        - Свидание, - ответил Белта. - С дамой.
        - Эх, я бы с вами поменялся, - вздохнул тот, кому напророчили женитьбу.
        - Может быть, князь, в конце концов вы и забудете об автономии…
        - Зная князя Белту - вряд ли…
        Остаток вечера Стефан изо всех сил старался не глядеть на цесарину. Кажется, ему это удалось.
        Стацинский спросил у него, нет ли в Остланде храма, где можно помолиться Матери.
        Белогорцы, эйреанцы и прочие иноземцы ходили в древний храм Руты Заступницы - с тех пор, как Лотарь повелел открыть его вновь. Но там слишком много знакомых; тех, кому станет интересно, отчего князь Белта, несколько лет не ступавший и на порог церкви, вдруг решил прийти. Станет интересно, с кем он.
        Стефан вспомнил маленькую эйреанскую церковь на бедной улочке, рыжую женщину с лютней. Будто что-то толкнуло его, и он сказал:
        - Можете завтра сопровождать меня на службу.
        До Саравской улицы там не близко, Стефан в тот раз плутал полночи…
        В карете молчали - береженого Матерь бережет. Где-то в середине смутно знакомого квартала мануфактур Стефан понял, что понятия не имеет, как идти к церкви. И сама она в его воспоминаниях была нереальной, как образ из сна. Наверное, они со Стацинским заплутали бы, но тут совсем близко зазвонили колокола. Тягучие, печальные, снова напомнившие Стефану рыбацкую церковь: так звонят по тем, кто остался в море.
        Людей на службу пришло мало; пока они не замолкли почтительно, ожидая первого слова доброго отца, говорили на эйре. Ни одного знакомого лица. На них с анджеевцем поглядели со сдержанным удивлением, когда они заняли первую скамью, - и только.
        Было хорошо. Простенький алтарь с тремя свечами, бесхитростные витражи, белые мазки света на лакированных скамейках. Ощущение полного, бесконечного покоя; убежища, которое Мать готова дать даже такому, как он.
        Пахло камнем, морем, ладаном и тишиной. В детстве Стефану всегда казалось, что у церковной тишины есть свой запах.
        Господь, чьим бы он ни был, - что Добрая Мать, что Разорванный бог в Остланде, что любой из Девяти ближе к Флории - не любит чужих ушей, он разговаривает со своей паствой один на один. Оттого на церковь невозможно воздействовать магией. И все-таки…
        - И все-таки, - сказал он Стацинскому, - надо быть осторожнее.
        Все время, пока они блуждали в поисках церкви, он чувствовал на себе чей-то взгляд. Кравец лгал насчет купола - но, по меньшей мере, при нем слежка была незаметной.
        Один из витражей изображал святого Анджея: человек в доспехах разил мечом огромного взъерошенного волка, заслоняя Мать. Та вскочила на камень и приподняла юбки, будто увидев мышь, и на лице застыло отвращение.
        Стацинский не смотрел на витражи, он сложил руки и шептал молитву, не отводя взгляда от образа Матери.
        Вышел добрый отец - хриплый и багроволицый, начал проповедь, но у Стефана не получалось сосредоточиться.
        Он не мог, как ни старался, вспомнить лицо Беаты. Вставала перед глазами фигура женщины на перепутье, закутанная в шаль, слышался голос, но лица он не видел. Его заслоняли черты Катажины, вспомнилось: они стояли вместе и глядели, как слуги зажигают лампадки перед ликом Матери, - что тогда был за праздник? Или не праздник вовсе, а поминки по их с Мареком младшему брату, который не прожил и двух лет…
        - Помни ее Слово. - Руки Катажины, в окутавших запястья белых кружевах, обнимали его за плечи. - Где бы ты ни был, Материнское слово защитит тебя - и от плохих мыслей, и от тоски, и от нечисти. Мать всегда убережет свое дитя.
        Стефан кивал. Он ничего не знал еще о своем истинном происхождении, не знал даже того, что Катажина не родная ему, но уже чуял что-то своим детским сердцем - оттого, как она смотрела - с печалью и какой-то неловкостью. Но и с любовью, хоть и чуть отстраненной - как у той, другой, на образе.
        Любил ли ее отец? На памяти Стефана они никогда не ссорились, хоть и бывали меж ними периоды напряженного молчания, но и отец, и Катажина сами с трудом их выносили. Князь Белта относился к жене с неуклюжим почтением, она - с искренним уважением и сочувствием. В детстве Стефану казалось, что семья его безупречно счастлива. Но глаза отца, когда он смотрел на Юлию за клавесином - сквозь Юлию, в свое прошлое, глаза, какими глядят на бесконечно любимое и потерянное… Он никогда не смотрел так на Катажину.
        Служба окончилась, стихли последние отголоски старательного хора. Прихожане разошлись, щебеча возбужденно и с облегчением, будто закончили трудную работу. Стацинский не двигался.
        - Что вы знаете о Беате Белта? - резко спросил Стефан. И тут же понял, что не смог назвать ее матерью.
        Даже шепот здесь был гулким.
        - Вы не читали метрическую книгу в вашем приходе? Я успел прочитать. За одну весну в деревне погибло шестеро крестьян и… и дети. Все умерли одной и той же смертью. Когда вампир слишком долго ждал, он не разбирает, на кого охотится.
        - И ваша сестра погибла тогда? - очень осторожно спросил Стефан.
        - Анельке было шесть. В доме ее портрет, к нему всегда ставили цветы. Свежие. А на погосте не бывали как переехали. Мать боялась…
        Свечи потрескивали, дробленый свет не прогонял полумрак, но делал гуще. Стацинский говорил бесстрастно, привычные нахальные нотки исчезли. И лицо его в полумраке стало сосредоточенным и взрослым. Лицо охотника.
        - Она убежала вечером от няни, захотела набрать цветов. Сначала думали, что утонула, потом нашли… Забили тревогу, искали кровососа, мать говорила - ведьмака позвали. Но на княжеский дом кто бы подумал?
        - А кто? - хрипло спросил Стефан. - Ведь кто-то подумал в конце концов?
        Анджеевец его будто не слышал.
        - А потом она вернулась домой. Брат Георгий говорил, они часто возвращаются. Мать ее впустила, конечно. Сестра хотела увести Стася, нянька не дала - няньки и не стало. Потом уж Анельку погребли, как нужно.
        Это будет тело, лышенное разума, но с постоянной жаждой. Таких обычно и называют нечистью.
        - Сколько это продолжалось? - спросил Белта. Он глядел прямо перед собой, на маленький алтарь, полурастворившийся в темноте.
        Собственная жадность, с которой он задавал вопросы, была ему неприятна. Узнавать о матери от этого юнца - унизительно.
        - Не так долго. В Ордене прослышали о вампире и послали воина.
        Сколько же отец скрывал от него, сколько понадобилось прекратить разговоров, задушить слухов, навести страха на крестьян, чтоб Стефан никогда ничего не услышал? Не возить княжича дорогой, что идет мимо бывшего особняка Стацинских, не показывать книги, где пишется о его расе, не говорить ни слова о его матери…
        Стоило ли оно того?
        - Вы знаете, кто из ваших братьев убил ее?
        Анджеевец помотал головой.
        - Его имя нигде не записано. До приставов дело не дошло.
        Как удобно…
        Вот вам и первая причина. Если желаешь убить чисто, чтоб не осталось концов, - обращайся к святому Анджею.
        О его «недуге», кроме незадачливого анджеевца, знали только домашние: Марек, отец и Юлия. Возможно, пан Райнис. Тогда может знать и Ядзя - знать и разнести… Но тогда в имении на него и смотрели бы по-другому.
        - А вы, пан Стацинский, всегда знали… о моем проклятии?
        Он помотал головой.
        - Я знал только о вашей матери, пока не закончил учение. Потом уж брат Георгий сказал мне, что у нее есть сын.
        - Так это брат Георгий послал вас за мной, - кивнул Стефан.
        - Нет. Я сам захотел, - хмуро сказал Стацинский. - У нас каждый сам выбирает себе чудовище.
        Перед церковью Стефана ждал посыльный из дворца. Навязчивое и безвкусное, но ясное напоминание от Клетта: не думайте, будто вам здесь доверяют, князь Белта. Не думайте, что за вами не следят. Кравец обходился без подобных напоминаний.
        - Ваша светлость, вас просит к себе его величество! - оттарабанил посланник. - Я не осмелился прервать вашу молитву…
        - Слава Матери, - пробурчал Стефан, хотя на самом деле был тронут. Здесь не привыкли уважать чужую веру… - Это очень срочно?
        Тот вытаращил глаза.
        - Его величество требует!
        Стефан высадил анджеевца около дворца. Перед тем как явиться к цесарю, он послал за секретарем: с Лотаря станется тут же устроить Совет, и уж точно он потребует полного доклада.
        - Случилось что-нибудь, о чем мне следует знать?
        - Нет, но его величество посылал за вами.
        - Знаю.
        Чуть помедлив, секретарь сказал:
        - Ваша светлость… Принесли записку от графа Назари. Насколько я понял, это важно.
        Стефан развернул записку на ходу:
        Мой дорогой князь, я надеюсь, что Вы не откажете мне в чести посетить меня, когда у Вас будет немного времени. Я хотел бы поговорить о деликатной теме, которая в последнее время меня беспокоит. Дело касается некоторых наших с Вами общих знакомых. Надеюсь, что все это беспочвенные стариковские подозрения, которые Вы без труда сможете развеять, и однако мне бы чрезвычайно хотелось услышать Ваше мнение. В последнее время я мало выезжаю, Вы легко найдете меня дома…
        Стефан сунул письмо в карман. Он бы поехал к Ладисласу прямо сейчас, если б не цесарь. Посол не из тех, кто просто так поднимает панику…
        Лотаря он нашел в кабинете; вместе с Голубчиком и советником по финансам он рассматривал цветастую карту Пристенья и Шестиугольника. Слава Матери, нового тaйника рядом не было. Цесарь выглядел осунувшимся, усталым и решительным, как человек после долгой болезни.
        - Однако вас долго пришлось ждать, князь Белта, - заметил он. Не брюзгливо, скорее с радостью - будто только и ждал, когда Стефан появится и избавит его от докучливого общества.
        - Возможно, предсказание сбылось, и у его светлости теперь есть более приятная компания, чем наша…
        - Предсказание? - удивился цесарь.
        - На днях нам гадали, и князю Белте пообещали свидание с женщиной…
        Лотарь поднял брови.
        - Да неужто? Насколько я знаю, князь Белта всю жизнь любит только одну женщину…
        Стефан заледенел. Что же, он будет при этих - о Юлии?
        - Любовь князя Белты имеет границу с Драгокраиной и выход к морю и, к великому его огорчению, является остландской территорией…
        Матерь добрая, да он шутит. Цесарь «в настроении», как говорил он сам когда-то о матушке…
        - Ваше величество, - сказал он, - к сожалению, приличия не позволяют мне рассказывать о моей нынешней даме сердца, но могу сказать: несмотря на ее многочисленные достоинства, у нее нет выхода к морю…
        Смеялись долго, угодливо и - с облегчением: Лотарь очередной раз возвращался к жизни.
        Доклад он выслушал спокойно, без того раздражения и желания поскорей закончить разговор, с которым вытерпел рассказ о Планине. А когда Стефан собрал бумаги, сказал:
        - Я хотел бы сегодня съездить к матери в часовню, отвезти ей цветов. Вы поедете со мной?
        Так вот откуда срочность. Лотарь не в первый раз просил его сопровождать - ему попросту страшно было ездить к матери. Решительно не знаешь, чего ждать. То - почти откровенная опала, и вот теперь - это приглашение поехать в карете, этот откровенный взгляд - помогите мне, Стефан…
        Должно быть, и неловкость между ними родилась из страха, пронизавшего последние месяцы, из вины, терзавшей Лотаря. Но теперь он собран, почти спокоен, осталась последняя поездка - и можно будет поставить точку, забыв о матери до следующего года…
        - Вы оказываете мне необычайную честь вашим приглашением, государь.
        Цесарина покоилась в часовне маленького дворца на краю Цесареграда, где жила совсем молодой, с еще живым мужем. Место это выбрал Лотарь: ему явно не хотелось слушать в своих коридорах еще одни призрачные шаги. В том дворце теперь никто не жил, но челядь берегла пустынные залы с мебелью в саванах и зажигала свечи перед образом Разорванного бога, которого не слишком чтили в Остланде. У въезда во дворец стоял памятник - огромная женская фигура, отлитая из бронзы, с рукой, указывающей на запад - в сторону Бялой Гуры, а то и Шестиугольника.
        Цесарь ездил туда обычно в сопровождении кого-то из придворных и нескольких стражей. Честь составлять ему компанию чаще других выпадала Стефану. Донату Лотарь никогда с собой не брал.
        - Я обидел вас, - без обиняков сказал Лотарь, когда карета выехала из золоченых ворот.
        - Это я был непростительно дерзок, ваше величество, - отвечал Стефан, потупившись.
        В карете слишком сильно пахло лилиями - их везли цесарине. Вдобавок сухими цветами набивали подушки, чтоб отогнать запахи пота и дорожной грязи, недостойные доноситься до высочайших ноздрей.
        - Мой родственник берет на себя решения, которые не ему надлежит принимать, - проговорил цесарь, глядя в окно. По обочинам собиралась радостная толпа. Платки, чепчики, шляпы, пляшущие в воздухе, радостные возгласы. Стефану стало отчего-то не по себе - наверное, из-за навязчивого аромата.
        - Вы ведь знаете, что порой со мной случается меланхолия, - сказал Лотарь. - Вот и не обижайтесь на меня, князь.
        - Это была трагедия, государь, - казалось, он говорит это в сотый раз, - а вы из-за вашего положения не смогли даже пережить ее как следует. Вам пришлось тут же подняться и править. Что же удивительного, если вы переживаете сейчас.
        - Вы всегда умели найти нужные слова, чтоб утешить меня, Стефан, - вздохнул цесарь. А глаза пронзительные - изучают? Проверяют? - Что мне сделать теперь, чтоб утешить вас? Успокоит ли вас, если я вовсе отзову Хортица из Бялой Гуры? Пусть себе послужит… на Хуторах.
        - Вы цесарь этой земли, ваше величество, - проговорил Стефан. - Насколько я могу судить, один из лучших цесарей, что у нее когда-либо были. Только вам решать, что ей во благо. Мне единственно жаль…
        - Ну что же вы замолчали?
        Толпа продолжала вливаться в улицы. Стефану хотелось, чтоб Лотарь опустил занавеску.
        Глупо. Здесь, среди его людей, которые за цесаря вырвут себе сердце из груди, - здесь какая может грозить опасность?
        - За государя! - кричали. - На Чеговину! На Чеговину!
        - Мне жаль, что Бяла Гура слишком далека от вашего покровительства, а люди, правящие в ней, не осознают полностью своей ответственности…
        - А вы так своего не оставите, да, Стефан? - В его улыбке была искренность, по которой Белта так соскучился. - Как будто я не знаю, к чему вы клоните…
        Карета выехала на широкую улицу, и Лотарь отвернулся к окну, помахал толпе; потом сел поглубже и уже другим, серьезным тоном спросил:
        - Как вы думаете, кто бы сейчас высказался за автономию, если бы мы поставили вопрос на Совете?
        Он сказал «автономия» и сказал «мы», имея в виду их со Стефаном. Но надежда не вспыхнула в душе, как бывало раньше. Что он пытается сделать? Неужто утешить Стефана после Планины? Так трясут погремушкой перед носом у младенца, который плачет, а успокоится - и можно убрать игрушку подальше.
        - Все зависит, ваше величество, от того, начинаем мы войну или нет, - сказал Стефан. - Все понимают, что неблагоразумно давать автономию любой из… ваших территорий перед войной. Однако же поставить вопрос о ней, чтоб остудить самые горячие головы и склонить моих соотечественников к службе вашему величеству, - это, несомненно, имеет смысл, о чем я неоднократно вам говорил.
        - Когда вы перестали мне верить, Стефан? - мягко спросил Лотарь.
        Белта не нашел, что ответить.
        - Что же до войны, - сказал Лотарь, глядя в окно, - то я так долго оставался в затворничестве и оттого, что размышлял. Нам не уйти от нее, Белта. Представьте, что будет, если флориец сманит господаря на свою сторону? Мы останемся одни. Пусть под защитой Стены, но одни.
        Стефан наклонился вперед, заговорил с жаром:
        - Государь, разве вы не видите? Вся политика, все интриги флорийца сейчас направлены на то, чтоб выманить Остланд из-за Стены. Иначе все его усилия теряют смысл. Флориец не беден, он может делать подарки бойарам, может завести потешный белогорский легион… но он не будет вкладывать большие средства, если не получит соразмерной отдачи. Да и Драгокраине разрыв с Остландом ничего не даст. Княжество велико, лишь когда оно под боком у Державы. С кем они будут торговать, если мы от них отвернемся? Состязаться с чезарцами и чеговинцами? Глупо…
        - А если, - очень тихо проговорил Лотарь, - флориец поделится Чеговиной с господарем?
        - Он… может это сделать, ваше величество. Но и это будет иметь смысл, только - и единственно - если удастся втянуть Остланд в войну. Иначе против Тристана ополчатся свои же за нарушение договора. Он сам оттолкнет от себя союзников.
        Матерь добрая, и откуда эта темная радость при одной лишь мысли, что Остланду не по силам завоевать всех, что Шестиугольник ему не по зубам?
        - На Чеговину-у-у-у! На Флорию! Госуда-а-арь!
        - Что же нам - просто сидеть сложа руки, пока флориец пытается перекроить Пристенье?
        - Именно, ваше величество, - твердо сказал Стефан. - Последнее, что стоит делать Остланду, - это играть по правилам, навязанным Тристаном. Выйти из-за Стены вы всегда успеете…
        - Скажите это им. - Рот Лотаря сжался, изломился. - Скажите это тем, кто кричит сейчас на улицах.
        Наверное, Стефан что-то увидел. Потом, когда он пытался объяснить происходящее хотя бы себе, он думал, что заметил то ли движение, то ли странное выражение лица, может быть, человека с сомкнутыми губами посреди сотни раскрытых ртов. Должно было быть что-то… В следующий момент Стефан уже дергал дверцу кареты - не со своей стороны, с Лотаревой - и выталкивал своего цесаря наружу, прежде чем тот успел удивиться, прежде чем начал сопротивляться. Толчок был настолько неожиданным, что Лотарь кулем свалился на землю. Стефан рванул дверцу со своей стороны, попытался выпрыгнуть, зацепился плащом и повис на дверце. Его протащило несколько шагов, а потом плащ порвался.
        На миг наступила тишина, и в этой тишине Стефан пытался понять, что он только что сделал. Резко и необъяснимо - и благословенно - смолкла орущая толпа.
        Грохнуло.
        Карета подскочила на месте, брыкнув колесом, и скрылась в столбе огня. Короткое, безнадежное ржание; чей-то крик. Воздух задрожал; Стефан лежал неподвижно, ошеломленно глядя на огонь; потом вскочил на ноги и кинулся к цесарю. Он не думал в этот момент ни о войне, ни об автономии - все мысли разом выбил из головы страх за Лотаря.
        Толпа, опомнившись, завизжала. Лотарь с ошарашенным видом пытался встать на четвереньки; к нему уже спешили стражи. Стефан подбежал и рванул друга на себя - снова на землю и в сторону. Вовремя: грохнуло снова, их окатило пылью и щебнем, мир застило дымом.
        Когда дым рассеялся, стало видно булыжники мостовой - Стефан тупо подумал, что никогда не видел их так четко и близко. По булыжникам текло красное. Он облизнулся, поднял глаза - ручеек бежал из упавшего совсем рядом ошметка руки в красном мундире.
        - Ваше величество? - Лотарь лежал рядом, полуприкрытый его плащом, дышал тяжело. - Мой цесарь, вы не…
        Кто-то грубо поднял Стефана с земли, оттолкнул в сторону. Он сделал несколько ошалелых шагов назад, прикрыв рукой нос: страшно несло серой.
        Цесарю помогали встать, отряхивали, отводили подальше от кровавой каши на мостовой - бомба попала под ноги самому проворному из стражей. Наверное, самому молодому…
        Столько крови, и все впустую…
        - Убивают!
        - Заговор!
        - Убийцы-ы-ы!
        - Ловите его, вон же он, ловите!
        - Их было двое, я видел! Туда они, туда вот…
        Лотарь оттолкнул охранников и пошел к Стефану.
        - Это она. - Губы у него дрожали. - Видите, Стефан? Это она… Хочет меня достать. Даже оттуда, даже из могилы…
        Матерь милосердная. Не хватало только, чтоб Лотарь после этого повредился умом…
        - Нет, ваше величество, - собственного голоса он не слышал, язык во рту ворочался медленно, - это просто сумасшедший бомбист.
        Стражи мигом разогнали толпу, стали вокруг них квадратом. Лотарь сглотнул, кажется, приходя в себя.
        - Зачем вам понадобилось это представление, Белта? - Он стоял с трудом, слегка покачивался.
        - Простите, государь? - Стефан слизнул пыль с губ, закашлялся.
        - Цесарская особа неприкосновенна. - Голос его звучал как-то механически. - Вам ни к чему было выталкивать меня из кареты. Если бы я остался там, бомба не взорвалась бы.
        Верно, на нем ни царапины, даже плащ не помялся - а Стефан, как оказалось, раскровенил себе обе ладони, падая на мостовую.
        Он оглянулся на карету, на оставшееся от стража месиво, которое торопливо накрыли плащом, и подумал, что не слишком доверяет магии.
        - Однако вам понадобилось во что бы то ни стало вывалять нас в грязи. - Цесарь нервно рассмеялся; у него стучали зубы.
        Наверное, это и в самом деле глупо, но сейчас Стефану было все равно. Его трясло от облегчения, как в тот день, когда все-таки удалось снять Марека с яблони.
        - Вот они! Мы их поймали! Поймали, ваше величество!
        Толпа заволновалась, всколыхнулась; выплюнула двух стражей, схвативших бомбиста. Заговорщику заломили руки за спину. Он не вырывался, стоял спокойно и прямо, подняв голову; но по какому-то судорожному напряжению шеи, по тому, как он сосредоточенно вглядывался в догорающую карету, было ясно: он изо всех сил пытается не обернуться.
        Бомбист перевел взгляд с кареты на Лотаря, плотно окруженного солдатами, с него - на Стефана - и вздрогнул. Стиснутые губы раскрылись, выражение лица стало глуповатым. Он тут же опустил глаза и стал смотреть в землю, будто Стефан был тем сообщником, кого он боялся выдать. Белта отстраненно подумал, что мог и не узнать Янека Ковальского - если б не залатанные локти старого сюртука.
        Значит, вот о чем хотел говорить Ладислас…
        «А я ведь хотел снова пригласить их на ужин. Только не успел…»
        Он еще не успел испытать гнев - тот придет позже, как бывает со страхом, - но теперь с удивлением понял, что молится о том же, что и незадачливый убийца: чтобы не нашли второго.
        Глава 14
        Часы тикали раздражающе громко. Стефан давно привык к их пощелкивающему ходу, но теперь каждая секунда отдавалась в висках - словно капля, падающая на пол тюремной камеры.
        Эти часы Стефану подарили, когда Лотарь назначил его на должность советника. Огромные, упирающиеся в пол четырьмя позолоченными лапами. На крышке - две бронзовые фигуры: прекрасная девушка в воздушном одеянии подает руку другой - простоволосой, в бесхитростном платье. Бедняжка поскользнулась, упала и ухватилась за протянутую руку, чтоб подняться с колен. Держава и Белогория. «Сестры» - выгравировано вокруг циферблата.
        Письмо в руке слегка дрожало.
        Мне жаль, что ты далеко. Здесь, в Читте, сейчас какой-то необычный подъем, что ни день, то открытие. О большинстве из них писать я не смею, так как не хочу найти у своих ворот обезглавленную сельдь. За что мне нравятся чезарцы, так это за то, как педантично они относятся к традициям. То рассказывали, что в Луриччи изобрели повозку, способную двигаться без лошади, одной силой магии. То утверждают, что в Ученом совете маги научились летать и теперь летать будут все, а потому цены на экипажи упадут… Другие говорят, что видели големов, созданных нарочно для войны с Остландом; одним словом, ты представляешь, что здесь творится…
        Стефан машинально слизнул кровь со ссадины на ладони и потянулся за третьим бокалом подогретого вина. Взгляд секретаря стал слегка удивленным.
        В другое время послание от Корды Стефан не стал бы разворачивать в кабинете, унес бы с собой, растягивая удовольствие. Читал бы дома, в одиночестве, по строчке; пытался бы представить чуть кособокие постройки, похожие на замки из тяжелого, мокрого песка, которым дети тщательно выравнивают стены, фонтаны, брызжущие бриллиантами, лавки, брызжущие товарами. Но сейчас письмом он пытался отвлечься, и не выходило: произошедшее возвращалось отзвуками и отблесками, проступало сквозь строчки, возникало само собой под сомкнутыми веками.
        - Князь, вы готовы ехать дальше?
        Улица вокруг была странно пустой и тихой: гарды разогнали толпу. Остатки кареты потушили, теперь от почерневшего остова тошнотворно несло горелым. Тело кучера быстро унесли, оттащили лошадиную тушу; по знаку Лотаря увели бомбистов. Второй «студент» - Лобода его звали, верно, Мирко Лобода - убежать не успел. Выскочил в переулок, видно, проглотил яд, но тот оказался негодным. Когда гарды подтащили его к цесарю, еле отбив у толпы, бомбист повис у них на руках, по подбородку стекали буро-рыжие капли рвоты.
        Лотарь все это время стоял на мостовой; кто-то хотел набросить ему на плечи теплый плащ, но цесарь только покачал головой. Вокруг него виновато и втройне бестолково суетились, пытались уговорить сесть в карету, но он отсылал и слуг, и гардов усталым движением руки.
        - Готовы? - сказал он наконец.
        Стефан кивнул.
        - Так едем!
        Будто гул поднялся: наперебой заговорили слуги и гарды, упрашивая Лотаря поездку не продолжать, вернуться от лиха подальше. Стефан молчал, видя, как его цесарь сжимает кулаки. Ему непременно надо доехать до матери, доказать ей, что в этот раз она проиграла.
        Шум; по онемевшей площади разлетаются приказы; кого-то спешно послали за цветами.
        Стефан забрался вслед за Лотарем в другую карету, тут же окруженную частоколом гардов. Тут подушки не пахли лавандой, и можно было вдохнуть полной грудью.
        И представить ведь не мог. Промелькнула мысль тогда - не иначе, приехали остландских собратьев к бунту подстрекать. Так ведь студенты вечные бузотеры, что здешние, что наши, что хоть флорийские…
        А дальше и не думал. Вовсе из головы выбросил, не до того было.
        Белта заставил себя вчитаться.
        …Здесь все охвачены жаждой деятельности, которую трудно представить у нас с тобой на родине. И все больше говорят о том, что магия должна служить не малому кругу избранных, а обычным людям. Кроме того, возобновлен их вечный спор с Флорией: кто сильнее в колдовстве, и если желаешь моего мнения, то выигрывает в нем Чезария…
        Корда - настоящий друг. Ответил на вопрос, который Стефан и задать не успел. Все это перевозбуждение в Чезарии - затянувшееся предчувствие войны. И ясно, зачем капо было склонять Лотаря к союзу. Выманить за Ледено - а потом ударить по преступившему границу соседу новым оружием. И волки сыты, и овцы целы, и договор не нарушен. Да и Флории показано, кто в Шестиугольнике «носит штаны». Нынешний капо явно знал, что делает.
        Вряд ли Тристан мог одобрить этот план.
        Стефан опустил бумагу и велел слуге открыть окна. Кажется, от него до сих пор пахнет крепостью…
        - Мне бы хотелось, чтоб вы присутствовали на этом допросе. Я боюсь, что Клетт проявит чрезмерное рвение, чтоб подтвердить свою историю.
        Лотарь говорил абсолютно нормально. Когда они вернулись из поездки, он уже не выглядел человеком, на которого напали посреди площади - и который до сих пор боится покойной матери.
        - Ваше величество, насколько это будет… уместно? Может быть, назначить кого-нибудь другого?
        Полдвора будут рады присмотреть за Клеттом.
        - Вы говорите по-белогорски. - Тон стал железным, тем, что не допускает отказа. - Может быть, вы поймете то, чего не поймут остальные.
        - Как вам угодно, мой цесарь, - сдался Стефан. - К тому же я чувствую за них некоторую ответственность…
        - Ответственность? Разве вы позвали их в Остланд? Или, может быть, вы вручили им бомбу? Я чего-то не знаю, Стефан?
        - Одного вы определенно не знаете, - проговорил он медленно. - Я не так давно пригласил их к себе ужинать.
        - Зачем? - В голосе Лотаря - неподдельная, почти детская обида.
        Стефан на миг прикрыл глаза:
        - Я не мог знать, ваше величество. Этих юнцов мне представил граф Назари, они показались мне во весьма плачевном состоянии, и я решил хоть раз накормить их приличным ужином. Они мои соотечественники…
        - Я и не заметил, как вы сделались хранителем всея Бялой Гуры… И о чем же вы говорили?
        - Ни о чем особенно, ваше величество. Я, кажется, рассказывал им о своей молодости…
        - О вашей повстанческой молодости, - уточнил цесарь.
        Стефан опустил голову. Все равно. Пусть узнает так, а не от Клетта.
        Лотарь молчал.
        - Что ж, постарайтесь, чтобы я получил от них правду, а не наскоро выбитое признание.
        Бомбистов допрашивали в крепости, построенной на выдававшемся глубоко в море отрезке земли, вдалеке от высочайшего соседства. Здесь при цесарине держали повстанцев, и здесь холодный желтоватый камень стен источал вместе с неизбывной влагой въевшийся страх.
        Комната для допросов была достаточно светлой - хоть свет и перечеркивался решетками - и на первый взгляд не страшной. Скорее всего, ничего по-настоящему пугающего здесь и не происходило, для этого были казе- маты.
        Совершенно обыденная комната, едва не до скуки обыденный допрос. Даже синяки на лицах мальчишек выглядели буднично. Словно не цесаря они пытались убить, а квартирную хозяйку обокрали. И Клетт сперва задавал вопросы нарочито скучающим тоном. Прохаживался: четыре шага сюда, четыре шага туда.
        - Кто подал вам идею этого покушения?
        - Никто. Мы сами все решили. После Планины, - ответил Ковальский. В голосе его звучала такая гордость, что Стефан понял: не врет. Не выгораживает. Действительно рад, что и придумали все, и сделали - сами.
        - Нам показалось, когда мы услышали про Планину, что это судьба. Ну что мы не просто так здесь. Раз уж Мать захотела, чтоб мы приехали в Остланд… Мы решили, что должны что-то сделать.
        На столе перед писарем лежали несколько закопченных черепков: все, что осталось от бомб.
        Просто до наглости: они несколько раз брали в трактире еду навынос - в глиняных горшках. В горшки эти засыпали дымный порох и запечатали, продев в дно в том же порохе вывалянные нити. Оставалось только дождаться момента - и поджечь.
        - Вот как. Откуда же вы взяли средства на поездку в Остланд?
        - Так это тетя, - сказал Мирко. - Она нам устроила протекцию в Университет. Но она понятия не имела, что мы… что мы натворим.
        - Значит, тетя, - кивнул Клетт. - Интересно, где живет эта… тетя. В Чеговине? В Чезарии? Во Флории?
        - В имении Вода Жрудлана подле Чарнопсов, - сказал Мирко, глядя на Клетта большими чистыми глазами. - Только она старенькая и правда ничего не знает.
        - Положим, - сказал Клетт. - Но как же вы собирались уехать обратно?
        - Да не собирались мы. - Мирко казался пристыженным. - Просто яд не подействовал…
        Стефан в первый раз посочувствовал новому тaйнику.
        - Вы знали, что князь Белта тоже будет в карете?
        - Мы не… - начал Мирко, но Ковальский перебил его:
        - Убивать князя в наши планы не входило. Но его гибель нас не огорчила бы. Приспешник тирана заслуживает смерти не меньше, чем сам тиран. Тем более если он предатель своей земли…
        Клетт меленько посмеялся.
        - Поглядите, князь, кажется, ваши усилия по спасению родины не слишком ценят… на родине.
        - Благодарю вас, господин Клетт, я успел заметить.
        - И что же, - Клетт наконец развернулся к бомбистам лицом, - у вас в Белогории теперь это считается в порядке вещей - взрывать безоружных людей? Вы так теперь боретесь за свободу?
        Янек вскинул голову.
        - А как вы хотите, чтоб мы боролись? Вы принесли нам страх и смерть, мы несем вам их обратно. От народной мести никому не укрыться: ни вашему цесарю, ни… начальнику тайной службы. Вот когда вы все разучитесь спать от страха, то задумаетесь. А спокойно спать вы, захватчики, не будете. Пока Бяла Гура не свободна, покоя в ней не будет!
        Стефан как наяву слышал интонации Бойко, видел, как подрагивают над верхней губой жидкие рыжие усики.
        Пером можно бороться не хуже шпаги!
        А уж как ловко бороться чужими руками. Руками собственных студентов, на полжизни тебя младше…
        «Приеду домой - вызову. Пусть проклинают убийцу великого поэта».
        Клетт внезапно перестал прохаживаться, кивнул застывшим у двери гардам. Обыденности как не бывало. И лица, и взгляды у гардов были одинаковые - каменные.
        Мальчишки переглянулись, уже заранее стискивая зубы.
        - Господин Клетт, - начал Стефан вполголоса, - я не сомневаюсь, что эта… версия событий кажется вам недостаточно интересной. Но, надеюсь, вам не нужно напоминать, что его величество запретил применять некоторые меры к людям благородного сословия?
        - Никакие меры не могут быть излишними, когда речь идет о жизни государя, - прошипел Клетт.
        - И поэтому нужно преступать законы, государем установленные?
        - Я не уверен, что его величество станет так уж печься о здоровье этих двух бомбистов. Однако мне интересно, почему вы так о них печетесь?
        - Да вы поглядите на них, Клетт. Под пытками они и минуты не продержатся, скажут первое, что в голову придет. Отчего вам не испытать их магией?
        Тaйник поджал губы.
        - Я полагал, что вам дорого их здоровье.
        - Вы преувеличиваете мою любовь к соотечественникам. Не забывайте, я тоже был в той карете…
        Магических допросов часто страшились больше, чем обычных пыток. В пыточной человек мог запираться; если же он сопротивлялся магии, та безжалостно ломала сознание, добираясь до истины. С такого допроса человек часто возвращался умалишенным. Единственным способом уберечься было говорить правду.
        Но эта искренность в их глазах, почти желание, чтоб похвалили, - ведь как они ловко все устроили…
        - Вы ведь хотите от них правды, господин Клетт?
        - Разумеется.
        Кто-то не так давно уже смотрел на него с такой ненавистью… Ах да, Стацинский.
        Допросная была чистой и безжизненной, как пятно на стене от снятой картины. Пол, уложенный по-западному, черными и белыми плитками, почти зеркальный - боязно наступить. На широком дубовом столе - ни пылинки, и сверкает незамутненное стекло магического шара.
        Первым допрашивали Ковальского. Его провели внутрь квадрата, очерченного на клетчатом полу, усадили в кресло и долго возились, пристегивая ремнями. Мальчишка вдруг забился, будто его и впрямь усаживали на пыточное кресло, но после нескольких тычков от гардов обмяк, запрокинув голову, только кадык беспомощно дергался.
        - Не советую вам сопротивляться. - У мага был слабый голос, тонкий, как у женщины, и до предела утомленный. Голос хорошо вязался с белым одутловатым лицом и спадающим складкой на воротник вторым подбородком. Стефан надеялся на мэтра Леопольда - но у того, видно, нашлись дела в Академии.
        - Отвечайте быстро, четко и не пытайтесь лгать. Иначе мне придется выдавливать из вас правду. Это больно и некрасиво, и на виселицу отправитесь дурачком.
        Пелена на окне сморщилась и загустела, день пропал. Зато от шара на столе пошел свет, становясь все сильнее, слепя бомбисту глаза.
        Те же вопросы, что уже задавались наверху. Те же ответы. Голос мага, тонкий и будто бы слабый, с каждым вопросом становился пронзительнее, ввинчивался в уши.
        Маг спросил то, что и Стефану бы хотелось узнать:
        - Почему вы выбрали бомбу?
        - Говорят, его пуля не берет, - сказал Ковальский. В начале разговора он щурился от яркого света, а теперь смотрел на мага прямо и завороженно.
        - Кто говорит?
        - Ну… все же знают. Мы подумали, что бомба может развеять магию.
        Говорил он чуть настороженно, но спокойно, губ не кривил и не бледнел. И только один раз попытался защититься - когда спросили имя солдата, у которого выиграли порох. Ковальский вцепился в подлокотники, пригнул голову, попытался сказать «не знаю» и в наступившем молчании все больше подавался вперед, глядя расширенными зрачками. Из носа потекла кровь, замарав рубашку. Вдруг он обмяк, откинулся на спинку кресла, а имя будто само соскользнуло с губ.
        Дальше он отвечал надтреснутым и невыразительным голосом, шмыгал носом и все время крутил головой, словно пытаясь стряхнуть тяжесть.
        - Откуда вы узнали, когда его величество собирается ехать? Кто ваши сообщники?
        - Нет сообщников, - упрямо отвечал Янек. - Нам цветочницы сказали. Они знают, у них гарды перед этим забирают цветы…
        Следующего вопроса Стефан отчего-то не ожидал:
        - До покушения вы были знакомы с князем Белтой?
        Отупело отвечавший Янек встрепенулся и хоть пытался на Стефана не смотреть, но не смог.
        - Да. Мы один раз обедали в доме князя.
        - Он пытался склонить вас к покушению?
        - Нет, - с удивлением.
        - На этом обеде присутствовал кто-то еще?
        - Нет.
        - Вы знали, что князь будет в карете с цесарем?
        - Нет.
        - Вы желали его смерти?
        Юноша снова замолк, сжал губы.
        - Нет, - ответил он наконец. - Не желали.
        Стефан бросил исписанные листы в камин. Заплясали округлые буквы, бумага покрылась черной каймой, свернулась, запылала. Бесполезный жест - послание уже прошло через все возможные руки, - и все же так было спокойнее. Короткие отцовские письма он выучивал наизусть перед тем, как сжечь. Стан писал долго и обстоятельно, все запомнить было невозможно, но голос друга, ровный и рассудительный, будто звучал тут же, рядом - как если б сам Корда был здесь и пытался отвлечь разговором.
        Видел я, между прочим, художника, о котором ты писал. Я пытался намекнуть ему, по твоему совету, что сюжеты его плохи, а манера скоро выйдет из моды. Но ты наверняка сам знаешь, как упрямо это племя: он и слушать меня не захотел. Из Чезарии он все же уехал, думаю, картинам с виноградом и живописными руинами пришел конец, теперь он обретается то ли во Флории, то ли в Чеговине… Кроме того, я узнал, что друг твоего отца соскучился по дому и скоро собирается в Швянт…
        «Другом отца» Стан называл Самборского, с которым семья Белта всегда была на ножах. После восстания он укрылся в Люмьере, а теперь - поди-ка. Собирается домой.
        - Да вы тут жжете бумаги, Белта?
        Обернулся, застыл.
        - Ваше величество…
        Лотарь редко посещал его кабинет; еще реже - в таком виде.
        Секретарь глубоко поклонился, дождался, пока его отпустят, и исчез. Цесарь прошел вглубь кабинета неровным шагом, с маху опустился в кресло у камина, едва не промахнувшись. Уставился в каминный зев.
        - Жжете, - повторил. - А помните, Стефан…
        - О некоторых вещах лучше не помнить, государь.
        Он не видел Лотаря таким пьяным с праздника, но на сей раз не собирался его останавливать и поить цикорием.
        Самому бы теперь напиться и забыть обо всем.
        Забыть, как Лотарь, доехав все же до могилы цесарины, стоял и глядел на нее - бледный, со сжатыми губами, - стоял и просто смотрел на роскошный барельеф, будто вел с матерью молчаливый разговор. И как окаменели от запоздалого страха гарды за его спиной - хоть ставь в ниши вместо мраморных скульптур. И плотное молчание, мигом окружившее Стефана.
        - Да перестаньте вы мять эти клятые бумаги, Белта! Сядьте наконец…
        И неожиданно мягко:
        - Ну, взгляните на меня. Чего вы стыдитесь, князь?
        Стефану и в самом деле было неловко; так, поостыв, стыдишься любого сильного порыва. Он и не ожидал, что так испугается. Почти убедил себя, что дружба их с цесарем держится на одной привычке и настоящего от нее осталась только горечь. Возможно, с таким убеждением легче предавать.
        Стефан посмотрел Лотарю в глаза. Там была пьяная расслабленная пустота. Он не боится - уже не боится. Хоть и он видел, как горела карета…
        - Вы и в самом деле забыли о цесарской защите?
        - Я полагал, вы сняли панцирь, когда Зов перестал вас беспокоить.
        - Это другое. По дворцу я еще могу ходить без защиты - в лучшие дни. А вот разъезжать по улицам…
        - Насколько я помню, вас и это не страшило…
        - По молодости. Пока, - цесарь запнулся, - пока мне не объяснили, что негоже цесарю Державы так легкомысленно подвергать себя опасности.
        Он явно говорил о Кравеце. С тех пор как тaйник пропал, имя его при дворе не упоминалось. А ведь соверши Стефан какую-нибудь глупость, и его имя станет такой же запинкой, внезапной пустотой во фразе.
        В первые месяцы царствования Лотарю и правда ничего не стоило вскочить на коня и проехаться по городу без всякой охраны. Да и после он выезжал в обычной карете. И Белте казалось всегда, что защита эта - метафора, выдумка магов, чтоб никому в голову не пришло напасть.
        Никому и не приходило.
        - Признаться честно, ваше величество, я просто не успел подумать.
        - Что ж, теперь мне будет что ответить всем, кто считает, будто вы сблизились со мной лишь ради выгоды вашего отечества. - Лотарь говорил медленно, спотыкаясь на окончаниях слов. - Сегодня вы не помышляли о выгоде - вы просто не успели.
        Стефан вздохнул.
        - Все, что я сделал сегодня, государь, - это выставил нас обоих на посмешище.
        - Что вы увидели?
        - Я… - Он весь вечер пытался нащупать то, что встало теперь перед глазами, словно и память его подчинялась приказу цесаря. Двое в темных плащах склонились друг к другу, пытаясь закурить… но кто же вздумает зажигать самокрутки в бурлящей толпе, когда мимо едет государь?
        - Вас могли убить, Белта. Положим, меня защищает магия, но на вас защиты нет, разорвись бомба чуть ближе…
        Он запнулся, поднес ко рту платок и стал с остервенением тереть губы.
        - Вам нехорошо, государь?
        Стефан был благодарен тем двум идиотам. Взрыв пошатнул их с цесарем устоявшиеся, закостеневшие уже отношения - государя и слуги-любимчика, привыкшего, что его выделяют, и пользующегося этим. Он всегда так следил за собой, чтоб не сболтнуть лишнего, не выдать себя неподобающим жестом или выражением лица… А стоило один раз не подумать - и, пожалуйте, уже вернул цесарское расположение.
        Расположение. Милость. Как же ему все это надоело.
        «А сам ты сколько уж не говорил с ним как с другом? Сколько и не считал его другом, а только цесарем?»
        - Поглядите, - растерянно сказал Лотарь, - у вас кровь на руках.
        - Благодарение Матери, только моя.
        Стефан не стал перебинтовывать ладони - к вечеру уже затянется. Вдобавок - это неплохое напоминание о собственной глупости.
        - Ссадины глубокие. - Лотарь удержал его руку, вглядываясь в нее, словно судьбу пытался прочесть. - Что же, во дворце до сих пор нет ни одной живой души, желающей позаботиться о ваших ранах?
        Он пьяно потряс головой.
        - Давно следовало вас женить. Ваш цесарь плохо о вас печется, Белта.
        Стефан засмеялся.
        - Весь двор думает совершенно противоположное, уверяю вас.
        - Кто из них, - затвердевшим тоном произнес Лотарь, - прикрыл бы меня от бомбы?
        - Каждый, ваше величество. Если б вам угрожала действительная опасность - любой с радостью отдал бы жизнь за своего цесаря.
        Лотарь отпустил его руку и откинулся на спинку кресла. Движение это было беспредельно усталым.
        - Каждый отдал бы жизнь за цесаря, вы правы. Но кто бы сделал это не подумав?
        В полутьме, с блестящими от рябиновки глазами, сидя вот так запросто в кресле - он был будто воспоминание из прошлого.
        Надеюсь, вы позаботились о теплой одежде? На Ссыльных хуторах бывает холодно…
        - Вы одарили меня своей дружбой, еще когда не были цесарем. «И не слишком надеялись им стать», - добавил он мысленно. - С тех пор ничего не изменилось.
        - Лжете. - Лотарь покачивал опустевшим штофом. Стефан сделал знак слуге, тот наполнил рюмку и отошел к дальней стене. - Все изменилось. И не так, как мы с вами оба желали.
        Стефан хотел сказать, что человек полагает, а судьба располагает, - но его цесарь и так наслушался за день банальностей.
        - Когда-то в детстве я наткнулся на одну книгу, - проговорил Лотарь, глядя в камин. Губы шевелились, но лицо оставалось бесстрастным, без всякой мимики. Библиотека, где коротал часы юный Лотарь, находилась в Левом крыле; он не любил об этом вспоминать. - Это была сказка о колдовском зеркале. Полезная вещь, хоть и недобрая. В нем отражались все пороки и злые мысли - и свои, и тех, кто рядом…
        - Тайной службе оно пришлось бы по вкусу.
        - Не сомневаюсь. Так или иначе, в сказке оно разбилось, и один осколок угодил герою в глаз. И он приобрел способность видеть насквозь всех, кто его окружал, - всю ложь и мерзость, что таились у них в думах… Он без всякого труда прочитывал самые изощренные интриги, но не был способен различать добрые чувства… И сам на такие чувства уже был не способен. Порой я думаю, став цесарем, каждый из нас получает такой осколок… вместе с короной и скипетром.
        В середине лета столичные ночи тревожаще-светлые, но теперь небо сгустилось и потемнело, предвещая грозу. Лицо Лотаря скрылось в тени, и даже голос его будто шел издалека.
        - Если бы вы, Стефан, стали избранным князем там, у себя, да хоть бы даже льетенантом… Наверное, и вам бы такой достался. Хотя кто знает. Пока вы не правитель, Белта, - радуйтесь.
        Он слишком устал и слишком искренен сейчас, чтоб расставлять силки. И слишком хорошо знает Стефана, чтобы бросать такие слова на ветер.
        Впрочем, он пьян.
        «Зато у тебя ясная голова; ты и сейчас не можешь остановиться, подсчитываешь, чем это обернется для Бялой Гуры».
        - Вы спросили меня - чего я стыжусь…
        Лотарь поднял руку.
        - Не надо, Белта, я же сказал. Не хочу сейчас политики… ничего этого не хочу. Коли уж вы спасли нам жизнь, мы желаем сегодня гулять…
        Цесарь попытался встать, пошатнулся, Стефан подхватил его за локоть. Он засмеялся, сел обратно в кресло и поднялся уже сам.
        - Князь, вы составите мне компанию на сегодняшний вечер? Я вряд ли смогу заснуть, а вы, насколько я знаю, вообще не любитель спать по ночам… Вы ведь еще не имели счастья слышать, как поет госпожа Милена?
        Этого счастья Стефану, и верно, еще не представилось, но о самой госпоже Милене он был наслышан - от секретаря, что всегда приносил ему полезные сплетни. С тех пор как прежняя Лотарева пассия со слезами удалилась к себе в имение, весь двор ставил на певицу.
        За окнами глухо застучал дождь, небо чуть посветлело. Стефан и не ходил бы никуда, сидел бы с Лотарем, как в старые времена, не в силах наговориться. Но его цесарю хочется чего-то бездумного и кружевного, ласковых рук, теплого взгляда, успокаивающей мягкости ждущего тела. Полного забытья. Как тут Лотаря не понять.
        - У моей Милены есть столь же милые подруги, и они с удовольствием позаботятся о ваших ссадинах. Дайте им наконец надежду - или ваше сердце до сих пор занято?
        - Вы же знаете, государь. - Мерзко это - прикрываться Юлией, когда дело в твоей дурной крови.
        - Что же мне удивляться вашей преданности, - неожиданно трезво сказал Лотарь, - если вы верны женщине, которую видите… хорошо, если раз в семь лет.
        «Пользы-то от той верности…»
        От этой ночи воспоминания у Стефана остались смутные: кажется, он за все время в Остланде столько не пил. Четко ему помнилась лишь госпожа Милена: она кинулась Лотарю на шею со всхлипом, и выглядело это искренне. Потом она долго играла на лютне, тонкий голос ее звучал будто в дымке, как дальний звон колокола туманным утром. Ее подруга все же перебинтовала Стефану и без того зажившие ладони. Она была красивой, хрупкой, с фарфоровым личиком. Только волосы льняные, как у Ядзиной куклы, и руки мягкие. Кажется, она хотела уединиться, и Стефан хотел того же, только под окнами уже поджидал рассвет. А при дворе лучше иметь репутацию нелюдима, чем нерадивого любовника, заснувшего в самый волнующий момент.
        И уж точно это лучше репутации чудовища.
        Будто вдогонку Совету - и в издевку, - пришло еще одно письмо от посла в Кирали, со специальным курьером. Лишь по откровенно нервному тону Стефан догадался, что были и другие пакеты из Драгокраины, да только он их не видел.
        Видел ли Клетт - это вопрос.
        Здешний народ, к сожалению, не может оценить всего замысла господаря. Люди не понимают, что война с Чеговиной не только ответ на оскорбление, но и тот крайний и вынужденный жест, который обязан сделать правитель, чтоб накормить своих алчущих подданных… Подданные же вечно недовольны и настаивают на заключении мира с флорийцем. Удручает, что некоторые бойаре в Совете по своей наивности поддерживают эти мнения. Ранее я не высказывался за открытые действия, но последние события все более склоняют меня к мысли, что помощь нашей Державы здесь необходима.
        А Голубчик оказался прав. Цесарю впору не в Чеговину вести войска, а в Кирали, к господарскому дворцу… Если там уже на улицах кричат о мире с Флорией…
        Такой союз что по восточным, что по западным меркам ерунда: цену, что нужна господарю, Тристан не заплатит - другие не дадут. Да и Дражанцу, если поглядеть здраво, от того союза мало проку.
        Но если громко о нем кричать - кто-то может услышать и купиться.
        На здешнем посту Стефан привык ко многому. Но даже Кравец о таком не стал бы молчать.
        Собственно, и не стал…
        Потому Клетт теперь ищет любую возможность свалить вину на чужие плечи; и требует так яростно, чтоб ввели войска, - авось да господарь испугается интервенции.
        Вот только одно дело - восстанавливать чуть пошатнувшийся порядок в стране брата и соседа, и совсем другое - нападать на союзника короля Флории.
        Над площадью нависло иссиня-серое вечернее небо. Здешние поэты изошли на эпитеты, именуя его когда жемчужным, когда пепельным, когда стальным. Но сколько ни пиши стихов, промозглая серость вечно нависает над головами.
        Будто сражаясь с ней, придворные разрядились в яркие платья, а в самом ярком - алом с золотом - был маленький мальчик, посаженный на возвышение посреди площади. Кресло стояло на постаменте, укутанном в вишневый бархат. Над светловолосой головой цесаревича полоскались флаги. Наследник сидел на возвышении посреди площади. Кресла для Лотаря и Донаты были поставлены чуть в стороне, сегодня день цесаревича. Гарды застыли за его спиной, и так же застыла в своем кресле Доната. Праздник начался после заката солнца, и цесарина убрала вуаль с белого напряженного лица. Она вглядывалась в площадь, будто чайка в воду - сейчас слетит и схватит жертву.
        Обещанного свидания не состоялось. На одном из вечеров, когда Стефан склонился поцеловать ей руку, Доната одними губами шепнула: «Не сейчас».
        Перед самым праздником случилась громкая ссора. В первый раз со своего замужества цесарина посмела открыто противоречить супругу. После случившегося она не желала выпускать сына даже из детской.
        Но Лотарь знал, что делал; именно для того, чтоб в сына не кидали бомб, он и вытаскивал его всем на обозрение.
        Днем было солнце, чернь танцевала на улицах, радовались оборванные дети, набивая живот леденцами и пряниками в честь светлого праздника. В день рождения наследника цесарь не жалел ничего и никому и хотел, чтоб все это видели.
        Стали возносить почести и произносить речи. Лоти терпел, постукивал башмачком по креслу. Наследника в Остланде любили, одновременно почтительной и покровительственной любовью слуги к барчуку. Потому любили, что цесарь не боялся показывать сына народу, позволял людям видеть его радость, разрешал простым детям играть с наследником в саду. Лоти ждал этих игр уж точно не меньше, чем сами счастливцы.
        Стефан вспомнил, как тайком ходил выуживать Марека из кучи крестьянских ребятишек, пока не увидел пан Райнис и не доложил отцу. Увещевания не помогали: измазанный Марек с налипшими вокруг рта крошками простого хлеба смотрел на него счастливыми глазами то со дна оврага, то с берега озера, где его друзья расставляли сети. Не было в округе ни одной избы, где бы его не усыновили.
        Брат вечно с кем-нибудь носится. То с деревенщиной, то с флорийцами…
        Люди подходили, кланялись и укладывали подарки на укрытый расшитой скатертью стол. В руки цесаревича эти подарки попадут нескоро, сперва их проверят маги, а потом учителя убедятся, что игрушки не смутят юную душу. Но Лоти уже глядел на заставленный подарками стол с нетерпением. Неизвестно, что ему нравилось больше - дорогие подношения от придворных или деревянные петушки и шкатулки из ракушек, что цесаревич получал «от народа».
        Подарки от придворных и купцов понять легко, но Стефан не первый раз уже дивился желанию бедняков смастерить из скудных материалов игрушку - корпеть ночами, подравнивая ноги деревянному коню или подклеивая щепки на крышу соломенного замка, - только чтоб увидеть улыбку цесаревича.
        После церемонии Лотарь, вопреки всякому этикету, подхватил уставшего наследника на руки.
        Среди людей принято считать нас воплощением зла, и будет объяснимо, хотя и прискорбно, если вы захотите избавиться от ребенка…
        Не дай Мать ему когда-нибудь узнать…
        Лоти был свободен. Теперь он будет допоздна носиться по саду с ребятней, хватать сладости с расставленных в аллеях столов, пить слабое вино из фонтанов. Дожидаться фейерверков.
        Придворные хотели, чтобы казнь бомбистов стала частью праздника, но Лотарь отказался.
        - Это праздник жизни, а не смерти. Его высочеству на рождение следует дарить игрушки, а не мертвецов на веревке.
        Однако большей отсрочки им не будет и не будет помилования.
        Стефан все же осмелился просить за них, хоть по глазам Лотаря, позеленевшим, как море перед штормом, сразу понял - бесполезно.
        - Ваше величество, я прошу вас, выслушайте меня. Если вы сейчас помилуете этих преступников, Бяла Гура будет вами восхищаться. При всей нашей любви к воле никто не станет оправдывать цареубийц. И если вы проявите милосердие, то покажете лишь, как глупо и ничтожно было их преступление. Уже завтра их никто не вспомнит. Но если казнить их сейчас - завтра же из них сделают мучеников. О них начнут слагать песни… к сожалению, у нас много дурных поэтов. И я боюсь, что песнями не обойдется.
        - Вы уже не первый раз пугаете меня бунтом, Белта. Но не Остланду бояться волнений в провинции. Остланд хорошо умеет с ними справляться. Если ваши соотечественники не понимают хорошего отношения, пусть будет бунт. Вы знаете, чем он кончится; полагаю, они знают тоже. Возможно, он чему-то научит Белогорию, хотя, судя по прошлому опыту, - вряд ли. Но мой долг как цесаря дать моему народу то, что он хочет. Если хотят крови - пусть будет кровь.
        Говорил он намеренно резко, и после теплых слов, что Стефан слышал недавним вечером, было еще горше.
        «А чему ты удивляешься? Назвался его другом, а сам прошел просить за его убийц. Пусть и несостоявшихся…»
        - Вы ведь знаете, что я привязан к вам, Стефан, - сказал Лотарь. - Вспомните, сколько я сделал из привязанности к вам. Сколько я отменил матушкиных строгостей. Открыл Университет, разрешил собрания, бунтовщиков отпускал одного за другим… знаете почему? - Он засмеялся. - Потому, что мне хотелось, чтоб вы глядели на меня теми же глазами, что раньше. Как на освободителя. По чьей милости, вы думаете, я затянул с войной так, что дражанцы теперь злы на союзника и брата, а весь Шестиугольник смеется? Спросите во дворце, да хотя бы и в народе, и вам скажут, что Белогория живет куда привольнее, чем Остланд, и только потому, что цесарю нашептывают под руку. Что же вы думаете, цесарь Остланда и впрямь должен помиловать бомбистов, потому что его белогорский друг очень просил?
        Стефан не сразу смог ответить. Тишина расходилась волнами, как вода вокруг брошенного камня.
        - Если я когда-либо злоупотребил вашей дружбой, государь, то чрезвычайно об этом сожалею. Но то, что вы сказали… было бы для меня слишком лестно. О более слабом правителе можно говорить, будто ему кто-то нашептывает, но вас я знаю! У вас слишком сильная натура, чтоб вы позволили кому-то так на себя влиять. Я не знаю, что остландский народ скажет о Бялой Гуре, но именно вас этот народ зовет освободителем.
        - Освободил, - проворчал цесарь. - На свою голову.
        Он не отпускал Стефана, хоть и ясно было, что разговор окончен.
        - Ваше величество, разрешите…
        - Вы устали, Белта. Я мог бы дать вам отпуск - на три недели, на месяц. Поезжайте в деревню, наберитесь сил… Я знаю, вы не слишком любите остландскую природу, но, поверьте, и у нас есть прекрасные уголки. Домой я вас не отпущу. В Белогории вам лучше сейчас не показываться.
        А ведь и верно…
        Доброго отца из эйреанского храма звали Эрванном. Редкое имя. У эйре - тех, что дружили когда-то с Древними, - от прежних хозяев чаще остаются родовые имена, а зовут их все больше Грицько да Тарас. Впрочем, те, кто выбрал Мать в супруги, порой берут прозвища. Но о святом Эрванне Стефан не слышал.
        «Возможно, один из тех, кто помогал святому Анджею бить чудовищ…»
        Добрый отец стоял посреди тюремного двора, укутанный, будто зимой, в серую мантию, спокойный и безнадежный, как смерть.
        Их провели через висельный дворик, там возвышался эшафот с пустыми - по счастью - петлями. Отец Эрванн поглядел вверх - ветер беззаботно трепал веревки.
        - Нет, - сказал Стефан. - Не здесь.
        Как же испугалась несчастных юнцов с самодельной бомбой великая Держава. Понадобилась публичная казнь, чтобы прогнать тревогу.
        Стефан разозлился на себя, поняв, что испытывает гордость. Печальную гордость побежденного.
        - Я и сам собирался прийти, но не знал, пустят ли меня… Потому я очень вам благодарен, ваша светлость.
        «Блаходарен». «Г» сквозило. Отец Эрванн, как и сам Стефан, до сих пор не избавился от выговора родной земли.
        - Тут мало кто уважает Мать, а я хотел бы, чтоб эти… бомбисты отправились к Ней в сад с чистой душой…
        Если смогут отмыть ее от пороха.
        Сейчас уже не испытывали такого страха перед черным порошком, что раньше. Пару веков назад никто западнее Эйреанны к нему бы и не прикоснулся. Порошок был той же натуры, что и черные стрелы, которыми только и удалось согнать Древних с принадлежащей им земли. И людей, и Древних «черная смерть» поражала одинаково: счастливец, которому удавалось выжить, до конца жизни был погружен в хандру, от которой не было спасения. Говорили, что порошок замешан на людской ненависти.
        Потом порох стал пожиже. Умирали уже не все, да и делать его научились даже завалящие магики - но век назад в Бялой Гуре к нему все еще не притрагивались, чтоб не заразиться, не получить проклятие. А цесарь не боялся замарать руки, вот и кинулись они тогда… с саблями на огнестрелы.
        Яворский пороха уже не гнушался, да было поздно.
        - Вы их жалеете, ваша светлость… - Это не было вопросом.
        Гарды открыли двери, отец Эрванн семенил за Стефаном, еле поспевая - он плохо видел ступеньки в темноте. Пришлось замедлить шаг.
        - Как я могу их жалеть? Они чуть не убили моего… цесаря. Но у меня долг перед Матерью.
        Бомбистов держали в выстывшей камере без окон. Лобода сидел, забравшись с ногами на лежанку и кутаясь в грязное одеяло; Ковальский писал что-то при полусгоревшей свече, напряженно сомкнув губы: то ли письмо на волю, то ли манифест. Увидев вошедших, он нахмурился и перевернул листок, но прятать не стал.
        Стефан стоял в дверях вместе с гардом, пока бомбисты препоручали отцу Эрванну последние долги. Натянув рукава рубашки на замерзшие пальцы, Ковальский говорил тихо и торопливо, но лицо оставалось таким же напряженным. В главном своем преступлении он явно не раскаивался…
        Когда добрый отец ушел, горестно вздохнув и осенив мальчишек знаком, Стефан ступил в камеру.
        - Будьте добры, - сказал он по-белогорски, - объясните мне, к чему вы все это затевали?
        - Мы уже сказали.
        - Красивая была тирада. Я узнал высокий стиль пана Бойко. Но объясните мне, прошу вас, прямые последствия вашего жеста. Предположим, вы убили бы цесаря. Место у трона получила бы его жена - или сестра… Вы еще слишком молоды, чтоб помнить правление последней женщины в Остланде, но, уверяю вас, оно бы вам не понравилось…
        - Трон не передается за один день, - заговорил Янек. - Пока бы дрались за регентство, сестра успела б рассориться с женой, и все бы затянулось. А страну без головы бить легче, и флориец сразу начал бы кампанию. Если сейчас кто и может спасти наше несчастное княжество, то это король Тристан!
        - Матерь добрая белогорская, - только и сказал Стефан.
        Хуже всего - устами этого младенца глаголет пусть не истина, но уж точно половина Бялой Гуры.
        - Ну и чего вы добились? - Он поддел пальцем шнурок от ладанки, тот стал совсем тяжелым и жег шею. - Вы бы не убили его величество. Ваша попытка была с самого начала лишена смысла.
        - Вовсе нет, - спокойно сказал Мирко. Он сейчас похож был на юного послушника: так смотрят, когда совсем уже отрешились от мира. - До нас никто не думал, что можно атаковать цесаря при свете дня, на глазах у его охраны. Вот и вы не подумали. Может быть, мы его не убили, но теперь народ знает, что это можно. Другие и того не сделали.
        Возможно, они совершили большее; возможно, именно это покушение и станет точкой невозврата, вернее, уже стало. Кто-то толкнул камешек, и он катится по склону, собирая лавину, - просто тем, кто живет под горой, этого еще не видно…
        Ведь все на виду, прячутся как дети, прикрыв глаза ладонями. Приходи и бери. С другой стороны, может, в том и спасение, что так открыты. Не будут же в самом деле люди в тавернах среди бела дня готовить серьезное восстание. Покричат после пары кружек пива, стишки подекламируют - так наиболее ярых можно утихомирить, а остальные сами успокоятся. В высшем же свете романтический патриотизм стал модой. В салоне у пани Яворской любого можно арестовывать за крамольные речи, но ведь не посадишь все блестящее общество, потом, пожалуй, и сходить вечером будет некуда.
        Но теперь все изменится.
        «Матерь милосердная, кому я выговариваю?» Мальчишкам, которым жить осталось несколько дней? Он вздохнул, еще ослабил платок на шее и вспомнил примету: если шею жмет, это к виселице. Этим двоим, а не ему хвататься бы за воротник…
        Ради белогорцев на площади возвели эшафот. Виселицы стояли в городе и прежде - но после смерти матери цесарь повелел их убрать.
        Народ, похоже, не слишком огорчился их возвращению: вокруг эшафота с самого утра возвели маленький рынок, продавали чай, пиво и бретцели. Бретцели навели на мысль о Стацинском. Сразу после нападения Стефан послал ему записку, велев не покидать гостиницу, и с тех пор анджеевца не видел.
        Мальчишек привезли в черной карете - в Остланде их называли «смертными». Вытолкнутые наружу бомбисты выглядели обескураживающе юными и тщедушными; толпа даже выдохнула от разочарования. Невозможно поверить, что эти двое могли представлять какую-то опасность для цесаря. «Дети же, чисто дети», - сказал рядом женский голос.
        Стефан заставил себя вспомнить оторванную руку гарда, ринувшегося прикрыть государя, хрипящую лошадь и обгорелые кружева на окне кареты.
        Не помогло.
        Бомбистов сняли с телеги, Ковальского толкнули в спину, чтоб сам поднимался на эшафот.
        Они поднялись. Сами.
        Мирко споткнулся, взбираясь на помост; товарищ сказал негромко, так, что в толпе никто, кроме Стефана, не услышал: «Говорят, это плохая примета». Мирко засмеялся - так, смеющемуся, палач и надел ему на шею петлю. Янек, напротив, глядел угрюмо и грозно. Как и полагается герою, умирающему за родину. Стоя на помосте, они возвышались над толпой. Ветер трепал им волосы, пузырил рубашки.
        О преступлении их рассказывали долго и утомительно, и толпа начала зевать, и сами приговоренные уже переминались на ногах - будто торопились на встречу со Всадником.
        Они просто еще не поняли. Для них продолжалась игра, и все это - и крепость, и телега, и виселица - было ее частью. Все, что их заботило сейчас, - умереть красиво, не подвести, не испортить игру.
        Стефан взмолился Матери, чтоб они так и не успели понять.
        Рокот барабанов разбудил толпу - вокруг оживились, затаили дыхание.
        - Да здравствует свободная Бя…
        Фразу задушили, набросив юноше на голову мешок. Ковальский закашлялся от пыли, хотел крикнуть что-то еще, но ткань приглушила голос.
        С резким стуком открылись люки. Стефан стоял достаточно близко: он слышал хруст, с которым переломилась шея Мирко; видел, как неестественно запрокинулось мигом посеревшее лицо. Видел, как дергается, сучит ногами Ковальский, нащупывая ускользнувшую опору; слышал резкий и безнадежный запах от не выдержавшего в последнюю секунду тела.
        Право, красивее некуда.
        Но ведь люди этого не запомнят; они запомнят двух юнцов в белом, которые кричали о свободе.
        Запомнят и будут мстить.
        Опешившая толпа наконец пришла в себя и взорвалась улюлюканьем.
        Если ваши соотечественники так хотят крови, пусть будет кровь…
        Стефан облизнул губы.
        Будет кровь…
        - Да вы побледнели, князь, - сказал стоящий рядом доброхот. - Кажется, развлечение пришлось вам не по нраву?
        Пить. Взять его, вгрызться в горло и пить…
        Тяжелым, сиплым голосом Стефан сказал:
        - Я полагал, в наше просвещенное время казнь уже ни для кого не может быть развлечением. Очевидно, я ошибался…
        Скрипит веревка, тело воеводы медленно раскачивается, пустые глазницы смотрят укоризненно.
        Той виселицы он не видел. Слишком поздно вернулся. Зато теперь смотри - не хочу…
        «Как же так вышло? - с упреком спросил воевода. - Как через семь лет ты оказался среди тех, кто вешает?»
        Цесарь, как нарочно, сказал, что хочет говорить с ним о делах; пришлось ехать во дворец, выслушивать довольно туманные слова о комиссии в Планину. Лучше туманные, чем вовсе никаких; если б еще так не болела голова и не было так трудно сосредоточиться.
        Наконец цесарь сжалился, отпустил его. Стефан пошел в кабинет, стараясь не шататься, а перед глазами стояли винные фонтаны в парке. Как хлестало из звериных зевов, из приоткрытых ртов красавиц и рогов изобилия подслащенное вино, как пенилось - красное и розовое, будто кровь, смешанная со слюной…
        Дышать стало трудно. Как повешенному.
        Отчаявшись добраться до кабинета, он скользнул в один из боковых коридоров. Лишь бы его таким не увидели.
        Лишь бы он - такой - никого не увидел.
        - Стефан.
        Голос раздался над самым ухом. Сил хватило повернуть голову: никого. Да и некому здесь быть, в ответвлении сложного дворцового лабиринта, где разве что парочки могут скрываться от общего внимания…
        - Стефан!
        В голосе нетерпение. И тревога. Он пошел на зов, в поглотившем его глухом тумане уже не в состоянии соображать.
        - Сюда, Стефан. Сюда, скорее…
        Кажется, он натыкался на стены; кажется, стены сужались вокруг него и коридор темнел. Голос шел из-за неприметной двери, из гостиной, где Белта никогда не был.
        - Иди сюда. - Мать зовет его из-за поворота садового лабиринта. Кусты посажены плотно, за темно-зеленой порослью ее не видно. Как же они снова оказались в саду палаца Белта? - Ну же, иди…
        Мать - совсем молодая, веселая, черные косы перевиты лентами - стоит у фонтана на открывшейся площадке. Изо рта огромной каменной рыбы бьет темное, сладкое, густо пенится…
        Бьет радужная, искрящаяся вода. Переливается. День весь пронизан теплом и светом. Через мелкую водяную пыль Стефан смотрит на Юлию. Она задумчиво плетет венок, сидя на мраморном бортике. Пальцы теребят цветы, а взгляд остановился; она где-то далеко, может - в оставленной отцовской деревне. Стефан рассматривает Юлию без стеснения. Хотя бы это ему сегодня позволено. Отец и Марек уехали с паном Ольховским, в доме, кроме них с Юлией, только слуги. Она проворно сплетает один стебель с другим, даже не глядя. Стефан смотрит как завороженный на ее проворные пальцы, и в нем поднимается безнадежное телесное томление, с которым он скоро свыкнется, как с саднящей раной. Он не чувствует, как давит на макушку солнце, как пересохло горло. Только Юлия замечает, подняв голову от цветов:
        - Стефан, у вас совсем больной вид.
        Он думает о другой жизни; той, где она не была бы повенчана с его отцом и он мог бы признаться, чем именно болен. От тоски по той жизни глухо болит в висках.
        Он извиняется, бормочет, что солнце напекло голову, и поскорей уходит в дом. Она еще не видела его приступов - и не надо. Говорил ведь отец, носи с собой эликсир, а он… И слуги, как нарочно, все исчезли… Лестница колышется, ступени через красный туман еле видны. Он начинает подниматься, но почему-то вдруг оказывается сидящим на лестнице.
        - Стефан? Матерь добрая, что с вами?
        Он и Юлию через этот туман почти не видит, только приближающийся неясный силуэт. Пытается сказать ей, чтоб она уходила, но не получается разомкнуть слепленные жаждой губы. Юлия пропадает, и с ней исчезает все, закрываясь красной завесью.
        Потом чья-то рука приподнимает ему голову.
        - Ну, ну, тише… Сейчас все пройдет, пейте…
        В голосе, пытающемся его ободрить, он слышит нотки страха, но выбраться из пелены, чтоб оттолкнуть ее руку, он не в силах.
        И не в силах - не пить.
        Стефан слизывает с губ сладкие капли, в глазах понемногу проясняется.
        - Зачем вы, Юлия… Матерь добрая, зачем только…
        - Так значит, Юлыя, - произнесла Доната. Расплывающееся перед глазами алое пятно оказалось рубином на ее шее. Стефан заморгал; торопливо отвел взгляд, чтоб не таращиться на отороченный жемчугом лиф цесарины.
        Она сидела на краю кушетки, держа в белых пальцах бокал с остатками крови.
        - А мы-то тут гадаем все, кто так безнадежно занял ваше сердце… Сколко моих дам о вас вздыхалы, знаете лы, а вы бы хоть посмотрелы в их сторону…
        Она говорила слишком быстро, слишком нервно.
        Оказалось, что он полулежит на неудобной кушетке, опустив голову на твердый край.
        - Что…
        - Вам было нехорошо, - просто сказала Доната. - Я принесла вам попить.
        Что ж, можешь гордиться - сама цесарина Остланда поит тебя своей кровью. Если своей, разумеется.
        Стефана окатил горячий стыд. Он неловко поднялся, попытался расправить костюм.
        - Я нижайше благодарю вас, ваше величество, за заботу обо мне, которой я, без всякого сомнения, недо- стоин…
        - Долг цесарины - заботиться о своих подданных. Князь Белта… такого не должно случаться. Не в вашем возрасте. Вам повезло, что я оказалась здесь.
        - Несказанно повезло, ваше величество.
        - Вы, очевидно, перенервничалы. Я вас понимаю. Вы ведь просилы у моего супруга помилования для них.
        - Это была глупая идея, ваше величество.
        Цесарина небрежно повела кистью.
        - Сядьте, князь. Вы елэ держитесь на ногах.
        «Сядьте, Белта!» Удивительно, так редко сходясь с цесарем на бесконечных дворцовых просторах, переняла у него жесты и привычки…
        - Разве же вы так плохо знаете моего супруга? Он делает уступки толко тогда, когда ему это удобно. Сколко я просила, чтоб он пошел навстречу моему брату господарю? Но Лотарь пожелал сделать это только сейчас…
        - О каких уступках вы говорите, ваше величество? - Голос неприятно звенел в ушах.
        - Я полагала, что вам это известно. Мой супруг обещал аудиенцию домну Долхаю - сегодня или завтра…
        Лгать, что ему это известно, не имело смысла, но под жадным взглядом Донаты он попытался хотя бы не выказать разочарования.
        - Возможно, его величество прав, принимая посла в одиночестве. Та политика, на которой я настаиваю, домну Долхаю давно поперек горла.
        Доната кивнула, будто именно такого ответа и ожидала.
        - Что ж, думаю, вам нужно еще отдохнуть. Иногда, когда мне хочется побыть в одиночестве, я прихожу сюда. Здесь почти никого не бывает. Правда, иногда мне мешают голоса из кабинета супруга… тут на удивлэние хорошо все слышно. Но сейчас, я думаю, там никого нет, и вы сможете насладиться спокойствием.
        Она поднялась, темные длинные рукава соскользнули на запястья, скрывая свежий порез. Улыбнулась:
        - И кстати о… Юлыи… Все эти… неприятности ведь не позволылы вам сходить на обещанное свидание?
        - Как, однако, быстро расходятся слухи…
        - Вы семь лет при нашем дворе и до сих пор удивлаэтесь?
        - В любом случае свою судьбу я упустил. Девицы ветрены, она, видно, уж обо мне забыла.
        - Вы плохо знаете женщин, князь Белта. - В голосе ее, в улыбке, в нарочито пустой болтовне - напряжение. Страх. За кого она боится? - Я бы на вашем месте навестила ее еще раз. Не откладывая.
        Он не собирался ждать и подслушивать; есть же, в конце концов, пределы. Князь Бялой Гуры не станет шпионить под дверями, вынюхивая тайну, в которую цесарь не пожелал его посвятить.
        Отдохнуть - и уйти. И сегодня же подавать в отставку. Хватит, доигрался…
        Стефан долго тер губы, смотрел на скудную обстановку маленькой гостиной: кушетка, карточный столик с двумя креслами, неминуемый инкрустированный комод и козетка в углу. На козетке лежал забытый роман, на столике - стопка карт.
        Но если здесь действительно хорошо слышно, отчего за комнаткой нет надзора?
        «Оттого, что нормальный человек ничего не разберет». Да только Доната не человек.
        «Как и ты».
        За окнами стало серо и тихо, глубокие тени наползли на кушетку и столик. Вряд ли его сегодня кто-то хватился, подумают - не выдержал зрелища, уехал домой.
        Он бездумно тасовал карты, а за стеной было тихо, из всех звуков - только чаячьи крики, скоро и они смолкли. Поднялся ветер: там, на площади, он раскачивает мертвецов. Хоть теперь им будет покой, толпа разошлась.
        Стефан уже собрался уходить, когда в самом деле донеслись из-за стены неясные голоса:
        - …выразить вам благодарность от своего лица и от лица господаря за то, что вы согласились меня принять.
        - Возможно, нам и не следовало этого делать. - Тягучий, царственный голос Лотаря. - Возможно, мы поступили слишком милостиво, выслушивая послов от неверного брата. Нам стало известно, господин посол, что ваш господарь ведет переговоры с королем Флории.
        Молчание. Дражанец опешил - или делает вид.
        - Вы чрезвычайно хорошо осведомлены, ваше величество. - Это домн Долхай, голос будто намазан маслом. - Но позвольте мне заверить вас, что такое… поведение нашего господаря не менее тревожно и для его подданных. Все сношения с флорийцем ведут к гибели, что ваш покорный слуга неустанно доказывает и господарю, и совету. Но наш господарь в растерянности. Он так долго ждал поддержки от Державы… Разумеется, главная цель вашего величества - сохранить мир и спокойствие подданных, и, пока Остланд за Стеной, им нечего бояться. Но что делать остальным? Не получая достаточной поддержки, наш господарь вряд ли может пренебрегать предложениями мира…
        Если Долхай смеет так дерзко разговаривать с государем Остланда - значит, господарь ему это разрешил. Значит, Драгокраина может позволить себе выбирать покровителей.
        - Ваш господарь сам развязал эту войну. - Голос Лотаря раскатывается так, что, возможно, слышно не только Стефану. Дражанец благоразумно молчит. - Чрезвычайно жаль, - успокоившись, проговорил Лотарь, - что именно теперь, когда мы хотели просить у нашего брата помощи, он так неосмотрительно отворачивается от нас.
        - Вы же знаете, ваше величество, что в любых обстоятельствах мой господарь будет счастлив оказать вам услугу. - Очень осторожный голос дражанца.
        Стефан догадался, что сейчас будет сказано, за миг до того, как услышал. И еще миг надеялся, что догадка неверна.
        - Мы хотели просить вашего господаря, чтоб он помог нам сохранить порядок в Пинской Планине. Вам известно о том, что там недавно произошло. К сожалению, вмешательство наших войск привело к плачевным результатам… Там опасаются новой волны недовольства. Мы могли бы установить там больший гарнизон и нещадно карать смутьянов, но, я думаю, вы достаточно времени провели рядом с нами, чтобы знать, что такие действия нам противны…
        Дражанец ответил что-то неясное, кажется - о том, что весь мир знает, как добр и справедлив остландский цесарь.
        - В этих волнениях частично виноваты и ваши подданные, хотя мы и далеки от того, чтоб винить господаря. Но уж поскольку мы помогаем, как можем, нашему брату Николае в чеговинской земле, мы позволили себе надеяться, что и он захочет облегчить эту ношу…
        На сей раз у Долхая, кажется, и впрямь не хватило слов.
        - Мой господарь, - опомнился он, - будет, разумеется, счастлив помочь Остланду. Ведь, как вы и сказали, государь, он знает эту землю как свою. И ведь в истории уже бывали такие примеры, когда в момент бунта родственники помогали друг другу…
        «Родственников» посол не назвал: к чему поминать флорийца, когда он и так у ворот. Но говорил он явно о «протекторате Мариг»: король Сальватьерры когда-то отдал под «опеку» Флории одну из пограничных провинций - и, судя по летописям, чрезвычайно был рад от нее отделаться.
        Сперва дражанцам позволят разместить в Планине гарнизон под предлогом беспорядков. Потом беспорядки забудутся, а гарнизон останется и будет расти. И для удобства территорию передадут под протекторат «младшему брату»…
        Стефан машинально тасовал карты словно бы чужими руками.
        Что ж, логично. Нет ничего лучше древней спорной территории, чтоб утихомирить соседа, начавшего поглядывать на сторону. Лотарь просчитал верно. Как бы ни была бедна Пинска Планина, рядом с ней меркнут все богатства, что мог посулить флориец.
        Ничто не сравнится с территорией, «принадлежащей по праву».
        Разумный жест… был бы разумным, не будь это уступкой великой Державы не самому сильному соседу. Но ведь и сосед не кто-нибудь, родная кровь.
        Наша кровь, сказала бы Доната.
        Это проще, чем вводить в Драгокраину войска, рискуя поссориться со сватьями и - если сватья успели договориться с флорийцем - нарваться на чужую армию.
        Можно спорить, хоть с пеной у рта доказывать, что Шестиугольник не позволит Тристану торговать с Чеговиной; что у господаря куда больше причин отказать флорийцу, чем поворачиваться спиной к братской державе, что все это такая же провокация, как посулы Чезарца.
        Но если бы цесарь хотел слушать своего советника, он, пожалуй, не принимал бы послов втайне от него.
        «Что ты собираешься делать?»
        «Я? Ползать на коленях перед Лотарем, пытаясь остановить войну».
        Что ж - он и правда сделал все, чтоб ее оттянуть.
        Доволен теперь?
        Глава 15
        Странно, вроде бы ничего не изменилось у чеговинца: те же клубы обволакивающего дыма, порой подозрительно зеленого - тут иногда курили коччу, запрещенную что в Остланде, что в Шестиугольнике. Те же танцы под бурлящую, чересчур театральную чеговинскую музыку: движения размерены, но в заученности танца то и дело проявляется сумасшедшая нотка. Те же юнцы с невымытой краской под ногтями, рассуждающие об искусстве излишне громко, чтоб заглушить собственную неловкость перед окружающим богатством. Стефан теперь, глядя на них, видел виселицу - но это не значит, что сами они стали другими. Тот же стук игральных костей: играли в неизбежного «Рошиора». Но все это торопливо, будто в последний раз, на прощание, когда карета уже ждет перед домом, а на стенах зияет пустота от снятых картин.
        Кажется, о картинах Ладислас и хотел поговорить.
        - Вы чрезвычайно бледны сегодня, князь, - заметил чеговинец. - У меня на родине сказали бы - как юта…
        - Юта?
        - Это слово пришло к нам от любящих соседей. Оно означает «летучая мышь», но дражанцы чаще называют так вампиров…
        - Вы теряете хватку, граф Назари. Могли бы подобрать менее тривиальное сравнение. Весь Цесареград уверен, что я пью кровь у его величества…
        - В последнее время у меня и в самом деле плохо с остроумием…
        В дальней комнате, куда привел его Ладислас, по-прежнему горел камин, как и несколько месяцев назад, в зябкую весну.
        - Я подумал, что не могу уехать, не показав князю мое последнее приобретение. Вы говорите, что у этого художника нет вкуса, но мне кажется, что за последнее время он весьма развился…
        - Я был бы невероятно глуп, если б собрался оспаривать ваше мнение о картинах.
        - Разумеется, сюжет - полное подражание классикам, неприкрытый Деллапьяце… но кто из великих мастеров не начинал с подражания? Вы вглядитесь в фи- гуры…
        Стефан вгляделся. Пейзаж на картине был не чезарский - чеговинский. Торчащие из-за темного леса белые башни Инимы трудно с чем-то спутать. На переднем плане, на холме в алых маках, стоял конный отряд при полном обмундировании и с оружием. Капитан отряда глядел вниз, на залив, где теснился военный флот.
        Стефан долго рассматривал полотно. Художник в самом деле постарался: латы на воинах были прорисованы до мельчайшей детали, и от разбросанных по ним солнечных бликов слепило глаза. Сюжет был явно взят из времен капо Дольче и перенесен на чеговинскую землю. Яркие штандарты отряда списаны, вернее всего, с какого-нибудь чезарского дома. Но если приглядеться, среди парящих над лесом птиц можно различить сокола…
        Марек. Марек и его войско, готовое войти в Чеговину. И корабли - которые он то ли купил на отцовское наследство, то ли все-таки выпросил у покровителя.
        - Не сочтите меня профаном, - сказал наконец Стефан, - но, по мне, картина годится только на то, чтоб ее бросить в камин.
        - Думаю, вы просто не любитель батального искусства…
        - Вы не могли бы выразиться точнее…
        - К сожалению, больше мне нечего вам показать… или рассказать.
        Стефан просил чеговинца разузнать хоть что-нибудь о Кравеце. Клетт сказал, что бывший тaйник бежал на корабле в Чезарию… но Клетт мог и солгать для собственного удобства. Стефану казалось вероятным, что Кравец засел в Драгокраине. И если он попросит там защиты - и если сможет рассказать о цесарине…
        Уже совершенно другим тоном Ладислас сказал:
        - Мне чрезвычайно жаль, князь. Ваше право - не счесть совпадением то, что вы встретили их именно у меня на вечере. Однако уверяю вас, я ничего не знал об их прожектах. У меня были некоторые подозрения, но до такого я бы не додумался. Печально, что из-за этой несчастливой встречи вы оказались вовлечены в трагедию.
        Что ж; возможно, это и совпадение, возможно - нет. У Чеговины нет прямого резона компрометировать цесарского советника, но есть интерес внести разлад в остландский кабинет - и настроить князя Белту против це- саря.
        Но даже если бы Ладислас сам вложил самодельные бомбы в руки тех юнцов - теперь это не имеет значения. Кто бы ни бросил камень в горах, под лавиной окажутся все.
        - Я благодарен вам за сочувствие, граф. Но ведь я и сам не понял, какое зло они задумали. Пожалуй, мне следует отныне быть более разборчивым в знакомствах…
        - О, думаю, теперь это не составит труда. Мое общество становится все более и более… изысканным.
        Верно: приглашенных стало, кажется, втрое меньше - хотя и сейчас салон был наполнен обычным гулом и щебетом, звучали они куда тише.
        Но те, кого искал Стефан, были здесь.
        Белта уехал из дворца, не дождавшись окончания аудиенции. Главное он услышал. И если это правда, а не очередная игра Лотаря, то о назревающих переменах немедленно сообщат за Стену. Поскачут гонцы в Кирали и в Чеговину. Разумеется, с особым указанием: все донесения доставлять лично в руки. И попробовать эти бумаги перехватить - самый верный путь на Хутора.
        Но ему будет достаточно увидеть, отправятся ли посланники - и кто отправится.
        Стефан устроился в излюбленном кресле за колонной и в первый раз задумался - уж не сам ли он завел эту моду среди подчиненных: ездить к Ладисласу. Те, кто имел отношение к иностранным делам, всегда чувствовали себя чуть привольней; им всегда было открыто чуть больше дверей, позволено немного больше, чем остальным. Недостаток Стефана - его происхождение - затмевал все остальные, и, кого бы он ни навещал, это не вызвало бы больше слухов и недовольства, чем само его присутствие в Совете. Но принимал Ладислас у себя на балах и людей Стефана - и тaйников Кравеца, из тех, кого чаще других отправляли за Стену.
        А теперь - и людей Клетта.
        Стефан сидел прямо - он не мог заставить себя расслабить спину - и наблюдал за игрой, которую вели за соседним столиком. Вечер неторопливо уходил в ночь; резкая, пиликающая музыка казалась навязчивой, болезненной. Стефан потер виски, глотнул безвкусного вина. У цесарского порученца, которого обычно посылали в Кирали, весь вечер не шла карта. Он начинал уже ругаться в усы, не стесняясь присутствующих дам, и явно обрадовался, когда вбежавший в зал гвардеец подошел к нему и торопливо заговорил. Неудачливый игрок раскланялся и вышел.
        Ну что ж, вот тебе и ответ.
        Дом с серыми ставнями казался давно знакомым. Стефан приготовился снова выстучать на дверях «Красотку», но ему открыли, едва он поднялся по ступеням.
        Доната, как и в прошлый раз, ждала наверху лестницы.
        - Князь Белта. - Он подивился искреннему облегчению в ее голосе.
        - Вы желали меня видеть, ваше величество?
        На сей раз цесарина была в обычном остландском платье. Клавесин, на котором она играла в прошлый раз, был задвинут в угол, позабыт. В остальном в гостиной все оставалось по-прежнему, медвежьи морды все так же таращились со стен. Изменилась сама Доната. Она держалась с прежней надменностью, но, казалось, не могла усидеть на месте. Опустилась в кресло, снова встала, закружилась без цели по комнате. В каждом ее движении ощущалась нервозность.
        - Я хотела просить вас о помощи.
        Вошла служанка - не Анна, другая, помоложе. Очень аккуратная, с тщательно зачесанными под платок волосами.
        И с перебинтованным левым запястьем.
        - Дитя, принеси нам выпить, - велела Доната.
        Девушка сделала не слишком умелый реверанс и пропала.
        - Разделите со мной питье, князь. Вы ведь не будете столь невежливы, чтобы не принять угощение от своей цесарины?
        Он почти ощутил в ее голосе тянущую силу Зова. Цесарина улыбнулась покровительственно - как улыбалась, должно быть, сиротам в приюте, названном ее именем.
        Девушка появилась снова. На подносе в ее руках стоял единственный бокал. Стефан сам удивился, что узнал ее: девушка выглядела сытой, ухоженной, ничего общего с нищенкой, раскладывающей скудный улов на решетке.
        Разве что слегка бледновата.
        Стефан удержал ее.
        - Где ребенок?
        - Позвольте?
        Кажется, она не слишком хорошо говорила по-остландски.
        - Где твой… - Она слишком молода, чтоб тот мальчишка был ей сыном. - Твой брат?
        Лицо ее просияло.
        - Брат во дворце, господин.
        - Верно, - кивнула Доната, - я устроила мальчика при кухне.
        Девушка посмотрела на хозяйку с обожанием. Кажется, позволь ей - придет тереться об руку, выгибая спину. Если вдруг тебя забирают с улиц, из промерзшей грязи и пропахшей рыбой нищеты - в особняк, где тепло, дрова в камине не переводятся и не нужно больше волноваться за брата, - покажутся ли несколько капель крови непомерной ценой?
        - Вы же помните это дурное суеверие - если я отопью из вашего бокала, то буду знать ваши мысли.
        Стефан кивнул, не сводя глаз с алой, чуть пенящейся жидкости, согревшей бокал в его руках.
        - Это суеверие пришло из Драгокраины. Если мы с вами, князь, выпьем одной крови, то не сможем лгать друг другу. А я не хочу лгать вам сегодня.
        - Вы чем-то встревожены, ваше величество?
        - Да, если вам угодно… встревожена. Более того - я боюсь. Вы ведь знаете, что это такое - бояться за свою семью.
        - У меня нет детей, ваше величество.
        - У вас есть брат.
        - Мой брат погиб в крепости семь лет назад.
        - Вот, - сказала она, - теперь вы понимаете, отчего я хочу выпить с вами? Я буду искренней с вами сегодня, князь, оттого, что у меня, кажется, не осталось выбора. Но и вашей лжи я не хочу, мы только потеряем время. Пейте первым. И скорей, иначе кровь опять свернется…
        Он сделал всего несколько глотков. Вокруг все прояснилось, сделалось отмытым до блеска, до хруста - словно он вышел в сад утром после зимнего праздника, и все сияет, все ярко: прихваченные инеем ивы, синее ледяное небо и алое зимнее солнце. И в сердце замирал восторг и расплескивался от звука далеких колоколов.
        С тем же восторгом Стефан рассматривал сейчас рубиновый огонек на груди Донаты, ее фигуру, так четко обрисовавшуюся в темноте; и сама темнота, хоть не рассеялась, больше не мешала взгляду. Стефан наконец ощутил себя радостно живым, поднявшимся на ноги после тяжелой болезни. Он был весь наполнен искрящейся, светящейся силой - и в толк не мог взять, почему минуту назад отказывался пить. Доната дотронулась до его руки своей - в кружевной черной перчатке, и ощущение было настолько пронизывающим, будто не руки эти кружева коснулись, а самого сердца. Он сидел и вбирал в себя прояснившуюся комнату вокруг, светящуюся белым косынку на голове служанки.
        И белую повязку на ее запястье.
        Через овладевшую им эйфорию стало пробиваться ощущение неправильности, еще слабое, скорее - намек на ощущение. Как в юности, когда им с Кордой случалось перепить и веселый хмельной задор уже портило предвосхищение завтрашнего утра.
        - Вот так, - сказала Доната, забирая у него бокал, касаясь его края беспощадно алыми губами, атласными, без единой трещинки. Слизнула пятнышко крови, оставшееся в уголке губ. - Вот теперь вы узнаете, если я буду с вами неискренна. Можете задать мне вопрос, на который желаете правдивого ответа.
        Стефан немного пришел в себя.
        - Меня всегда удивляло, как же господарь Костервальдау просмотрел в собственном доме вампира.
        - О, это просто, - рассмеялась она. - Он и не смотрел…
        С самого детства Доната не боялась крови. Как-то одна из материных служанок порезала руку: все разохались, кто-то побежал за корпией, а Донатка замерла и глядела, завороженная, на алые, как праздничные ленты, ручейки. Так и стояла, пока не подбежала кормилица и не подхватила на руки:
        - Донатка, дитя, не надо смотреть. Нехорошо. Скажут - юта…
        Юта. Страшное крылатое чудовище, которое по ночам охотится на людей. Да разве она похожа? Глупости говорит нянька…
        - Хорошо еще, - шепчет, - что никто не заметил.
        Но Донату вообще редко замечали. Маленькая, бледная, хилая, всего богатства - от матери доставшиеся огромные глаза. Сестры были здоровые, румяные, боевые, вокруг них всегда было шумно, бойарские дочери воевали за то, кому позволят в храм сопровождать или ленту в волосы вплести. Воевали нешуточно, за недетскими фальшивыми улыбками прятались зависть и злость. Но сестрам и горя было мало, каждая при своем маленьком дворе заводила свои порядки. У Донаты такого двора не было: мала, а сестры редко звали в игру. Не со злости, из страха: упадет, простынет, заболеет. Не жилица, ползло шепотком по замку, больная совсем, белая, как юта.
        Опять юта.
        Мать держала Донату при себе, та привыкла играть в залитой чадящим светом приемной, привыкла к шороху и хрусту бойаркиных юбок, к негромким разговорам, вьющимся, как шелковая нить. За вышивание ее усадили рано. Песен и стихов она наслушалась в светлице, а потом они сами липли к языку, слова выстраивались послушно, не теряясь. Она выучилась подражать материнской прямой спине и манерам - одновременно ласковым и властным. Господарыня Эржбета была горянкой, из клана Шандора. Земли Шандора долго оставались для других недоступны и только с замужеством Донатиной бабки стали Драгокраиной. Но про мать до сих пор говорили - мол, Шандорхази, и сам господарь ей не указ…
        Господарь был сухим и каким-то серым. Донатке нравилась только мантия из горностая, которую он подчас набрасывал на плечи. Господарю полагалось говорить «батюшка» и целовать руку. Его также полагалось любить, и Доната старалась. Но отец если и звал ее к себе иногда, то лишь для того, чтоб махнуть рукой и отослать после нескольких минут пустого разговора.
        Когда Донате исполнилось восемь, она заболела.
        Весенний день выдался непривычно жарким, и ее отпустили гулять в летнее радостное тепло. Доната помнила, как носилась в детском восторге под зазеленевшими арками, как скользили по лицу полосы света и тени, а потом вдруг сделалось жарко, страшно захотелось пить и сдавило горло. Она не могла позвать няньку, но та прибежала сама. Доната видела ее мутно, как в тумане, но вкус крови на губах запомнила. Потом она лежала у себя в детской, и край накрахмаленной подушки неприятно тер щеку.
        - …увозить надо, домна. Слуги видели, бойарки видели - слухи пойдут.
        - Да как же ее увозить… - Голоса знакомые: няня спорит с матерью. И в первый раз у матери такой расстроенный голос. - Ведь только сговорить собрались
        - Сговорить, сговорить - ох, домна! Если б он ее сразу в Эйреанну увез. А пока она вырастет… То ж только первый приступ, а сколько их еще будет?
        - Не знаю. - Слова стали глухими, будто мать прижала руку ко рту. - Как ее теперь увезти?
        - Болеет девочка, - сказала няня уже спокойнее. - Отчего ее в горы не послать к вашей сестрице? А князь эйреанский… надо будет, так дождется. Тоже князь… два паны, на двоих одни штаны. Не дому Шандора…
        - Молчи, - оборвала ее мать привычно, властно, так что Доната почти успокоилась. - Не здесь - про дом Шандора. Ступай за лекарем. Пусть скажет, что Доната больна, что у нее… чахотка.
        Так, с выдуманной чахоткой, она и оказалась у старшей сестры матери.
        Пролетевшие там восемь лет были похожи друг на друга. Доната забыла понемногу и отца, и мать, и няньку - те стали не более чем образами, приходившими к ней перед сном, когда вместе с прошедшим днем угасало возбуждение и возвращались воспоминания. Днем же она жила с остальными: бегала по горам, купалась в озере, пила дымящуюся баранью кровь на осеннем празднике. Забыла о титуле, волочившемся за ней, как крынка, привязанная к кошкиному хвосту.
        Теткин замок был испещрен следами выветрившегося богатства. Сестру дражанской господарыни нельзя было назвать бедствующей, но в разговорах здесь порой слышалась тоска о том, что было - да развеялось со временем по лесам и горам.
        А еще тетка давала балы. В старом замке гремела и звенела музыка, воздух вокруг опаливали свечи, но Донатку - до поры до времени - к гостям не пускали. Странные это были балы, по календарю выходило - то в Ночь Всадника собирала гостей тетка, то еще на Дедов праздник, когда полагается запереться в доме и молиться Разорванному.
        А здесь - танцевали.
        Донатка была мала, но в спальне удержать ее не могли. Она выбиралась из своих покоев, пряталась в старинной выстывшей галерее. Глядела, как собираются гости, как слуги разносят алый напиток в бокалах толстого стекла. Вино с брусникой - и ей давали, только днем… Тетка в танце молодела, сбрасывала серьезность, как уж сбрасывает кожу.
        Потом Донате исполнилось четырнадцать, и ее пустили на бал. В тот же вечер, когда она, хохоча, пряталась за колоннами от старшего кузена и объедалась сладостями, к тетке приехал гость. То, что человек этот - затянутый в черный костюм, как в мундир, - был персоной важной, Доната поняла уже по тому, как тетка спешила к нему, как хлопотала, - и по тому, что гостям его представлять не пришлось.
        Скоро гость оказался рядом с ней.
        - Не откажите старику, херцегно, согласитесь потанцевать.
        В его устах «херцегно» отчего-то царапнуло. Гость не выглядел стариком, кожа его была до неестественности гладкой и белой, как у ее кукол. Старыми были только глаза, смотрящие с фарфорового лица. И движения, иногда чересчур стесненные. Но об этом стеснении Доната позабыла, когда начался танец. Он не выглядел стариком, и все же Доната ощутила себя маленькой девочкой, с которой танцует отец, поставив ее маленькие ножки себе на ноги.
        Донате казалось, будто она уже видела этого человека и непременно вспомнит - где. Но в дом он до этого не приходил, да и воспоминание словно шло из самого давнего, не осознанного еще детства. В шутку Доната спросила себя, уж не хмель ли ударил в голову, уж не влюбилась ли она. Но чувство не походило на то, что она начинала испытывать к кузену, - горячее, неловкое. Скорее - на странное родство, будто, ни разу не встретившись с Донатой, гость знал все важное о ней.
        Танцы все продолжались, ей подливали вина, алого, густого, и не думали отсылать спать. А сама она, оглушенная внезапным чувством близости, не отставала от гостя.
        Пока не заметила, проплывая у зеркала, что отражается в нем она одна.
        Все дети в Драгокраине знают, кого не видно в зеркалах.
        Все же Доната росла не балованной барышней, а херцегно из дома Шандора. Она не закричала, ноги не подкосились, после танца она улыбнулась в ответ на старомодный, слишком галантный поклон. И сказалась больной.
        Заснуть не вышло. Доната всю ночь куталась в одеяла и всматривалась в зеркало, поблескивающее в темноте: все казалось, будто отражение у нее мутное.
        А наутро тетка позвала ее к себе.
        - Ты Шандорхази, - сказала тетка. - Не тебе бояться. Крови же ты не боишься?
        - Не боюсь. - Она вспомнила прижатое к губам нянькино запястье, солоноватый, долгожданный вкус. Облизнула губы.
        - Мать должна была рассказать тебе. Раз уж она побоялась, то это сделаю я.
        Тетка рассказала ей историю - красивее и страшнее всех сказок, что Доната слышала. О битве, в которой погиб Михал, тогдашний господарь Драгокраины, о том, как детям его и союзникам, кто остался жив, приходилось прятаться по лесам и погостам, чтоб избежать гибели. И сын Михала, кому должно было бы править, прятался. Принцу, в чьих венах текла благородная кровь, приходилось ютиться по заброшенным замкам и шахтам, чтоб орден Святого Анджея с ним не расправился.
        - Кто же ему помог? - спросила Доната, уже предвкушая ответ.
        - Мы, - сказала тетка. - Мы, дом Шандора. Мой отец знал его, и отец моего отца. А сегодня и ты его узнала. Люди древней крови не стареют. У нас он нашел укрытие и у нас познакомился с твоей матерью. Я помню, как они танцевали в этой зале. А потом ее выдали замуж за господаря…
        Она не сказала «твоего батюшку», и, еще не понимая, Доната стала вслушиваться внимательнее.
        Тетка рассказывала о ее матери, сговоренной с самим господарем, и о принце древней крови, который раз увидел ее на ночном балу - и больше глаз не мог отвести. Забыв об осторожности, о том, что нельзя появляться на виду, он навещал ее в Кирали, отводя глаза слугам и гардам. И о том, как в одну из ночей мать сказала ему, что у них будет дочь. И о том, как радовался принц - и боялся.
        Потом уже, когда Доната выросла, она спрашивала себя, сколько в той истории было любви, а сколько расчета, желания обеспечить себе наследника «своей крови» и королевского происхождения. А тогда она жадно слушала историю…
        - О чем вы хотели говорить, ваше величество?
        Она облизнула губы.
        - Вы наверняка представлаете себе, что творится сейчас в Драгокраине.
        - Это верно. До меня доходит так мало сведений, что остается только представлять…
        Цесарина молчала, явно ожидала, что он продолжит.
        Советники, так неожиданно введенные в Совет бойар. Ненужная война и беженцы. И цесарина, которой вдруг захотелось заручиться дружбой дома Белта - желание, которое можно бы легко понять, не запоздай оно лет на сто.
        - В княжестве все сильнее поднимается недовольство против вашего августейшего брата. И я полагаю, люди нашей крови захотят воспользоваться этим недовольством.
        - Мой брат не может болше править. Страна выскалзывает у него из рук, и будет толко правилно, если корону примет тот, у кого хватит не только силы, но и сердца…
        - Вы понимаете, - проговорил Стефан медленно, с трудом, будто идя сквозь волны, - что мой долг, как советника цесаря и как его друга, - немедленно сообщить о готовящемся перевороте.
        - Понимаю, - легко согласилась Доната. - Но разве это единственный ваш долг? Или о других вы и правда уже позабылы?
        Стефан промолчал.
        - Чувство долга позволит вам смотреть, как вашу родину топят в крови?
        - Ваше величество, неужто и вы прислушиваетесь к пустым слухам о восстании?
        - Так это слухи. И белогорские лэгионы во Флории - тоже, разумеется, слухи.
        - Этих легионов вам не стоит бояться, - сказал он с досадой.
        - Верно, думаю, не стоит. Ведь единственный путь, которым они могут попасть в Бялу Гуру, - по морю. И я сомневаюсь, что доблэстный флот моего супруга позволыт им хотя бы пристать к берегу…
        - Вот видите. Вы и сами понимаете, что опасаться здесь нечего.
        - Конечно. - Она улыбнулась уголками губ. - Совсем другое дело было бы, если бы белогорские полки могли пройти через Чеговину, а затем - Драгокраину. Вот тогда, пожалуй, можно было бы испугаться. Насколко я знаю, ваше княжество никогда не было силно на море, но вот на земле, и вдобавок - на своей…
        Стефан медленно опустил бокал на стол.
        - Я бы тем более испугалась, что хорошо знаю наши лэса. Там полку солдат и в самом деле нетрудно затеряться. Я помню, что ваш батюшка нашел там убежище после одного из бунтов. Ведь так он познакомился с вашей матерью?
        - Совершенно верно.
        И это Доната узнала от «дяди»?
        - Вы во всем правы, ваше величество. В этом случае и я опасался бы белогорских войск. Но ведь господарь никогда не предаст своего августейшего друга. И если бы предал - не представляю себе, какую цену он запросил бы у повстанцев…
        - Цену, князь? Когда вы успелы превратиться в саравского торговца? Я говорю о дружбе…
        - К сожалению, в наше время дружбой называют самые разные вещи…
        - Я называю дружбой руку, которую протягивают, чтоб помочь подняться. - Совсем некстати Стефану пришли на ум часы в кабинете. - Я называю дружбой общее стремлэние к свободе. И я называю дружбой поддержку, которую освободившиеся страны могут оказать друг другу.
        - Все ли дражанцы думают о свержении господаря как об освобождении?
        - Если и не все, то болшинство из них. Мой единокровный брат вовлэк княжество в ненужную войну и забыл накормить солдат…
        - Ваш брат, - повторил Стефан. - Вы готовы погубить его? Отринуть брата только потому, что он не вашей крови? Если мирный переворот не удастся… А ведь господарь Николае не остландец, его наверняка учили, как распознать Зов и не поддаться ему.
        - Я не готова потерять брата, хоть никогда и не была ему настоящей сестрой. Но еще меньше я готова потерять сына.
        Она открыла наконец коробку, поставленную на столик. Там оказались оловянные солдатики, лежащие на мягкой тряпице.
        - Это, - сказала Доната, - я нашла среди подарков цесаревичу. Дотроньтесь до них, князь.
        Он взял из коробки маленького знаменосца - и тут же выронил, обжегшись.
        - Это не олово. - Голос цесарины стал очень спокойным. - Кто-то прислал моему сыну серебро.
        Вряд ли кто-то из дарителей стал бы подделывать серебро под дешевый металл и прятать солдатиков в кустарную деревянную коробку. И это не проверка, как проверяли Стефана. Всем известно, что цесаревич не открывает подарков на публике.
        Не проверка. Предупреждение.
        - Вы можете предположить, кто их послал?
        Цесарина передернула плечами.
        - Это не луди из Ордена. Они убилы бы Лоти, если б имелы возможность, но вряд лы сталы бы… забавлаться.
        Стефан ждал, глядя в стеклянные медвежьи глаза. Пан Ольховский рассказывал, что когда-то по соседству жил граф, в полнолуние обращавшийся в медведя. Он успел жениться, вырастить сыновей и построить храм, пока люди не сообразили и не пришли к имению с вилами.
        Цесарина нервно вертела на пальце кольцо. Стефан шагнул к ней ближе в неосознанном желании защитить.
        - Этот человек не пошел ни к моему супругу, ни к брату… пока.
        - Вернее всего, он лишится жизни, если заговорит о таком без доказательств.
        - Посмотрите на меня, князь Белта, - сказала она тихо. - Я была осторожна… так осторожна все эти годы. Но мы с вами знаем, что это всего лышь маскарад. Нет ничего проще, чем подойти и сорвать маску.
        Ее белые щеки согрел нежный румянец, витая смоляная прядь падала на глаза.
        - Еслы человек этот, кем бы он ни был, раскроет тайну цесаревича… Я верю, что Лотарь постарается его защитить. Но вряд лы это ему удастся. Я хочу, чтоб хотя бы у меня на родине Лоти мог найти убежище. Я не желаю смерти Николае, но, если придется выбирать между братом и сыном, мне лэгко будет сделать выбор.
        - Я не думаю, - очень медленно сказал Стефан, - чтобы у вас или у меня действительно был какой-то выбор…
        - Вы правы. - Она осторожно, будто боясь спугнуть, тронула его за предплечье. - У нас его нет.
        Столько времени он боролся с этим - боролся с самим собой, с того дня, когда понял, кем рожден и кого может породить. Стал завсегдатаем в доме на Малой набережной, прослыл букой, женоненавистником, Мать знает кем еще - не зря о них с Лотарем ходили слухи. Но теперь, когда он стоял к ней так близко, тишина между ними нетерпеливо звенела. Стефана пробила дрожь от мысли, что она - такая же, что с ней - позволено…
        Жена его друга.
        Цесарина Остланда.
        «Да вы, Белта, никак в самоубийцы записались?» - ехидно спросил Лотарь.
        Стефан не отступил, это было бы совсем неприлично. Но опустил глаза и застыл. Цесарина убрала руку и отошла к окну.
        - Вы согласитесь встретиться с человеком нашей крови, которому я полностью доверяю?
        - С тем, с кем вы танцевали на балу?
        Она не оборачивалась.
        - Вы угадалы, князь.
        - Я почту за честь быть ему представленным, ваше величество.
        С утра мир был до звонкости напряженным - того и гляди порвется нить, удерживающая его в сравнительном порядке. Стефан сперва думал, что один чувствует эту удивительную звонкость, что это последствие ночного угощения. Но и остальные, кажется, нервничали. С утра он устроил собрание и распек своих людей:
        - Господа, ведь война еще не началась, а беспорядок у вас в делах уже не мирного времени. Мне сообщили, что двум нашим курьерам не разрешили выезд за Стену, оттого что у них не имелось выездных паспортов! Что за странная безответственность, ведь приказ цесаря был достаточно ясен, как и мой циркуляр… Паспорта были созданы именно для того, чтобы каждому курьеру не приходилось ждать особого разрешения. Если такие ошибки будут повторяться, боюсь, его величеству станет непонятно, к чему вообще он держит наш кабинет…
        Наконец он разогнал всех, оставив только секретаря, и допоздна просидел за донесениями из Бялой Гуры. Когда он вышел из кабинета, коридоры были пустыми и гулкими. Он с удовольствием слушал эхо собственных каблуков. Но оказалось, что не он один задержался допоздна в кабинете, забыв об увеселениях.
        - Ваша светлость, голубчик, - это озабоченное выражение лица, что все надели разом, как маску, начинало раздражать, - вы очень торопитесь? Не зайдете ли в мой кабинет, мне необходимо кое-что вам сказать.
        Стефан вспомнил, как точно так же столкнулся в коридоре с Кравецем. Его едва не разобрал нервный смех. Не хватало только, чтоб и Голубчика назавтра недосчитались.
        - Я весь внимание.
        Генерал потер кукольную щеку.
        - В городе аресты. Кажется, господина начальника тайной службы не убедил рассказ ваших висельников. Он теперь хочет найти сообщников.
        Верно; бомбисты ничего не сказали, и теперь Клетт потащит на допросы переселенцев, тех, кто давно уехал и слышать ничего не желает о Бялой Гуре. А народ воспользуется этим, чтоб радостно погромить дома белогорцев - разве заслуживает другой участи гнездо заговорщиков?
        - Господин Клетт не так давно заступил на высокий пост. А бомбисты преподнесли ему плохой подарок. Разумеется, теперь он проявляет немалое рвение…
        Голубчик рассеянно покивал и продолжил:
        - Вдобавок народ чрезвычайно зол на белогорцев за покушение на нашего цесаря. С народным гневом трудно совладать, когда злится чернь, могут пострадать и невинные. Я дам вам своих людей, чтоб проводили вас до дома, князь.
        - На случай, если мне вздумается возвращаться длинной дорогой?
        - Для вас сейчас любая дорога может стать опасной. - Генерал смотрел на него прямо. Дворцовая гвардия, которая подчинялась военному советнику, изрядно собачилась с особой цесарской охраной еще со времен цесарины. Удивляться тут нечему.
        - Я с благодарностью принимаю ваше предложение, генерал. Однако вы не опасаетесь, что народный гнев может перекинуться и на других иноземцев?
        - У посольского дома уже стоят солдаты, - отчеканил Голубчик. - Мы, разумеется, воюем, но не с послами же!
        Что ж, если кто-то удивлялся, за что юнца произвели в генералы, - пусть посмотрит на него сейчас.
        Голубчиковы гвардейцы выглядели внушительно: белые мундиры, золотые перевязи, тяжелые плюмажи. Разошедшейся черни хватит просто взглянуть на отряд.
        Они должны были сопровождать его карету, но Стефан велел кучеру ехать домой самому, а у капитана попросил коня. Завтра снова будут смеяться, вспоминать провинцию: неприлично князю в Цесареграде ездить верхом, не на охоте. Стефан повел гвардейцев за собой в белогорский квартал.
        Город едва виднелся на светлом, как бумага, полотне ночи - будто еле-еле обрисованный коричневой тушью. Только башни и купола были чуть лучше проштрихованы.
        Стефану вспомнилась другая ночь, холоднее, чернее, когда он охотился на оборотня. В воспоминании и лес со старой церковью, и сам особняк Белта казались мелкими, тесными - по сравнению с окружившим его каменным лабиринтом. Не зря цесарина называла его провинциалом. Вот и Лотарю с его трона древняя, полная мифами земля кажется незначительной территорией…
        Над белогорским кварталом не было зарева, которое Стефан втайне ожидал увидеть. Но шум раздавался ясно: крики, ругань - хоть выстрелов не слышно…
        Возбужденная сбежавшаяся толпа - соседи в накидках поверх исподнего, дети, счастливые, что их не гонят в постель. И полностью одетые дюжие молодцы. Кто-то уже тащил за светлую косу перепуганную девчонку, двое других колотили беспощадными кулаками по двери ближайшего дома - авось поддастся.
        - Р-разойдись! - гаркнул капитан гардов.
        - Да мы ничего плохого не делаем, ваша милость. - Развязный, тянущийся на гласных ответ показывал, что погромщики пьяны. Ленца, с которой детина отвечал, - что стража особого внимания на них не обращала.
        - Мы помогаем! Сейчас этих крыс из нор повытащим, все легче брать будет…
        - Разойдись, - повторил капитан, вытаскивая саблю. - Кому на виселицу захотелось?
        Не хотелось никому, люди расступились. Но огонь в их глазах слишком хорошо разгорелся. Стоит уйти, и они снова примутся за дело.
        Капитан подъехал к начальнику стражи.
        - Отчего вы не уймете народ? Мы сопровождаем его светлость, а с тем, что вы тут затеяли, ни пройти, ни проехать…
        Начальник явно робел - городской страже редко приходится сталкиваться с цесарской охраной.
        - С вашего позволения, у нас приказ от самого господина Клетта!
        - Да хоть от Господа Разорванного! Клетт вам поручил мещанские дома громить?
        - С вашего позволения - снова начал стражник, - горожане нам помогают сдерживать бунтовщиков. А то ведь эти ублюдки разбежались. Говорят, в храм кинулись, убежища просить… Я туда уж послал наряд…
        - Мне мало дела до ваших арестов, хотя если вы не можете поймать бунтовщиков, то как же плачевны дела у стражи… Но я еще раз настоятельно прошу вас утихомирить горожан. Или мне придется заняться этим самому на глазах у князя… который, без всякого сомнения, расскажет цесарю о вашей нерадивости…
        Начальник стражи думал недолго.
        - А ну, расходись, канальи! Охолони, сказано! По домам! Нечего тут смотреть! По домам, а ну!
        Погромщики растерялись; начальник гаркнул своим подручным, и те направили коней в толпу, разгоняя «помощников» плетьми.
        - Я хотел бы помолиться, - сказал Стефан капитану гардов. - Вы не обязаны меня сопровождать.
        Тот только плечами пожал: приказ, мол. Отряд потрусил за Стефаном.
        Как он и ожидал, у храма Руты Заступницы мрачной цепью тянулся заслон. Никого там не было. Стефан развернулся и, пришпорив коня, поскакал вглубь улиц.
        Пока он ехал, на небе стянулись тучи, стало по-ночному темно. На маленькой площади у церквушки метались факелы, в их свете блестели алым аксельбанты городской стражи. Но на сей раз рядом держались двое конных из особой охраны.
        - Именем цесаря! Выходите!
        В ответ страже - чуть надтреснутым голосом:
        - Прошу вас, господа, разойдитесь. Та, кто дает убежище, выше любого цесаря. Это право священно.
        Отец Эрванн стоял, загораживая собой вход. Мать простирала руки над своим слугой, будто защищая. Маленький храм из замшелого камня стал укрытием, крепостью. И сам отец Эрванн, казалось, вырос, раздался в плечах.
        Повязать солдаты успели только двоих: человека, одетого как погорелец, у ног которого лежала темная, видно прадедовская, сабля, и юношу с залитым кровью лицом - и серебряным браслетом на запястье.
        Это еще что за Анджеево воинство?
        Стефан дал шпор коню, выехал на площадь.
        - Господа, что происходит?
        Стражники отступили от отца Эрванна. Еще двое верхом, машинально отметил Стефан, остальные пешие.
        И тут же себя одернул: ты что же, драться с ними собрался?
        На лицах у стражи - явная, хоть и трусливая неприязнь. Но в лицо цесарскому советнику неприязнь не выскажешь.
        Пока.
        - Мы пришли арестовать преступников, ваша светлость.
        Факел - совсем близко, едва не опалил волосы. Стало весело и зло, будто крови глотнул. Пришлось напомнить себе, что в пяти шагах люди Голубчика. Может, генерал и хочет столкновения с Клеттом - но не такого же…
        - Я не вижу здесь преступников. Я вижу распоясавшуюся чернь и стражу, атакующую храм. Нападать на дом Божий запрещено указом цесаря.
        - Так ведь враги цесаря там и прячутся! - Человек, одетый в неприметное темное платье, подъехал к Стефану вытащил из-за голенища свернутый лист бумаги. - Извольте, вот приказ об аресте.
        На бумаге - заботливо вычерченный список имен, разборчивая подпись Клетта. Фамилии все мещанские. Заговорщики, ей-же Матери…
        - Отойдите от храма. Если не станете пугать доброго отца, он наверняка сможет уговорить преступников сдаться. Вы ведь не желаете, чтоб цесарю было доложено, что вы напали на храм?
        Он и не заметил, как гвардейцы Голубчика молча выстроились за его спиной. Темный усмехнулся в усы. Стефан почти почувствовал себя лишним.
        - Я бы попросил вас отпустить моего гонца. Молодой человек приехал издалека, влез в драку, защищая соотечественников… постыдное поведение, разумеется, но юность, полагаю, может его оправдать.
        - Отчего это ваш посланник бросается на людей?
        Стражник развязал Стацинскому руки; тот брезгливо шевельнул плечом, сбрасывая чужое прикосновение.
        - Благодарю за содействие. Я сам допрошу его и приму меры.
        - Как будет угодно вашей светлости, - скрипуче сказал темный, - но я нижайше просил бы вашу светлость ехать домой. Здесь нехорошо…
        - Это я, - проговорил Стефан, - приказываю вам разойтись. Немедленно.
        - Умоляю простить, ваша светлость, но у нас свой приказ. Заговорщиков надлежит схватить.
        Стефан сжал коленями конские бока, подъехал к нему вплотную.
        - Да вы забылись, - сказал он нарочито тихо. - Вы кому смеете отвечать?
        «Белогорскому предателю» - ясно читалось в налитых кровью глазах.
        - С цесарским советником спорить вздумали? Жарко стало в столице, на Хутора захотелось?
        Надо же - как в его тон пробрались интонации Лотаря. Даже добрый отец испугался.
        - Князь, прошу вас…
        Стефан чуть подал назад. Вовремя - внутри разворачивалась жажда, распускалась жгущим ядовитым цветком.
        - Простите, ваша светлость, - деревянно сказал темный. - Никак не желал дерзить. Всемерно… сожалею.
        Он поправил воротник, кивнул стражникам. И в этот момент с небес грянуло, из расколотых молнией туч хлынуло, тут же залив площадь и в мгновение промочив накидки стражников. Те потрусили прочь - грохоча копытами, громыхая оружием, будто обещая - еще вернемся, и тут же скрылись за непросматриваемой стеной дождя.
        Стефан забежал в храм вслед за добрым отцом, подхватившим под руку Стацинского. Он поежился, переступив порог: показалось вдруг, что из нефа повеяло могильным холодом, хоть внутри было надышано, горели свечи. С холодом пришло и чувство тревоги, неуместное там, куда прежде приходил он за покоем. Стефан потер виски, пытаясь прогнать головную боль, и осмотрелся.
        Церковь стала похожа на полевой лазарет. В трепещущем свете блестела кровь на лицах раненых. Некоторых уложили на скамьи, и над ними теперь суетились женщины. Некоторые молились, сгрудившись у самого алтаря. У стены рыжий служка поил из кувшина перепуганных детей.
        Те, кто сидел на скамьях, на полу вдоль стен, были спокойны, но лишь оттого, что еще не опомнились от удара. Молчание, нарушаемое только шепотом и невнятным гудением молитв. Четкая картинка начавшейся войны. Странно, что разразилась она именно здесь.
        - Вовремя же Матушка дождя поддала, - бормотал добрый отец, - разверзлись, значит, хляби небесные…
        Стефан кивнул, вытирая ладонью капли, попавшие за воротник.
        - Да вы насквозь промокли, светлый князь. Не откажите пройти в мою каморку, я хоть рушник вам дам… Да и хлопца надо бы усадить, едва на ногах…
        Он помог доброму отцу оттащить Стацинского в боковую каморку, на первый взгляд не содержащую ничего, кроме книг. Потом уже глаз различил кушетку, кованый сундук, таз для умывания в углу. Но книги были везде, будто по каморке пронесся странный шторм, оставив их за собой вместо песка и гальки. Стефан рассматривал их, пока отец Эрванн устраивал юношу на сундуке. Старые, запыленные свитки, составленные, верно, самим добрым отцом сборники песен в мягкой ткани. Но было и другое - легкие томики, исписанные языком Древних, который для Стефана - как почти и для всех теперь - оставался бессмысленными рунами. Были древние фолианты из тех, на которые и дышать страшно.
        Отец Эрванн замер на секунду, приложив руку ко лбу, лицо его дрогнуло - и он превратился из храброго воина Матери обратно в пожилого недоумевающего человека с багровым лицом.
        - Не угодно ли вам, князь, нервы успокоить посредством горячительного?
        - Помилуйте, разве Добрая Мать велит пить?
        - Велеть не велит. Но когда у ее слуги полон храм беженцев, а руки дрожат - думаю, Она отвернется и не заметит. Приняли бы и вы, сын мой, кружечку…
        Из-за книг в тесной библиотеке он вытянул глиняный кувшинчик.
        - Это, светлый князь, еловая настойка. Напиток домашний, хороший, из дому привезли.
        Он разлил зеленоватую жидкость по двум серебряным кубкам. Запахло хвоей.
        - Я, пожалуй, предпочту сохранить голову трезвой.
        Его от одного взгляда на серебро замутило, из холода неожиданно бросило в жар, и невыносимо хотелось вон отсюда, на свежий ночной воздух, в дождь. Шея под медальоном горела и саднила, Стефан то и дело тянулся почесать под воротником и надеялся, что служитель этого не заметит.
        - Как пожелаете, светлый князь. - Добрый отец осушил кубок одним глотком. - Надеюсь, вы простите меня за такое скромное убежище, - в тоне его слышалась смиренная гордость человека, которому дано меньше, чем многим, и в то же время неизмеримо больше. - Здесь мы под покровительством Матери. Лучшего приюта и искать не стоит…
        Отец Эрванн, смочив тряпицу в еловой настойке, стал протирать Стацинскому ссадину на голове. Похоже, он считал настойку панацеей как от внешних недугов, так и от внутренних…
        - Ваша библиотека сделала бы честь княжеской, - проговорил Стефан, оглядываясь вокруг и узнавая.
        - Вот я и боялся, что они принесут огня…
        - Упаси Матушка, что за мрачные у вас идеи. - Слова прозвучали пусто, потому что он вспомнил Дольну Браму.
        - Извольте посмотреть, - сказал отец Эрванн с немалой гордостью, - вон там Metamorfosis de la palabra Сильвестра Сальванского, а рядом «Учения о природе» Велистрата Родненского, эту копию мне пожертвовал один добрый человек…
        Насколько знал Стефан, Велистрат в Остланде был запрещен.
        Отложив тряпицу, добрый отец потянулся к полке за книгой. Огоньки свечей неуютно дергались. За окном снова прогремело.
        - А это моя гордость… легенды нашего края, сам я их собрал, сам переплел. Угодно будет прочесть про панночку-утопленницу или о графе-медведе - извольте…
        - Знаю я о том графе. Его имение было по соседству с нами… А кто же делал иллюстрации?
        Стефан раскрыл наугад врученный ему увесистый том. И не странно ли - в такую ночь говорить о книгах…
        - Один брат приюта святой Брид, у нас дома, уж такой талант…
        Кажется, он расписывал дальше таланты иллюстратора, но Стефан его уже не слышал. Потому что увидел на тесной полке знакомую книгу.
        - Ну, ну, хлопец. - Отец Эрванн легко потряс Стацинского за плечо. Тот прикрыл глаза, голова у него начала клониться набок. - Спать-то ему и не надо… Ну, позже отоспишься.
        - Не беспокойтесь, у этого юноши очень крепкая голова. Как он здесь оказался?
        - Ваш друг - достойный молодой человек. Он привел нескольких постояльцев из гостиницы, полагал, что здесь им будет безопаснее… А после сцепился с городской стражей. Я бы оставил его здесь, но ведь они вернутся…
        - Не вернутся, если вы отдадите им зачинщиков.
        - И кого же мне выбрать в зачинщики, светлый князь?
        - Мужчин. Желательно бессемейных.
        - Они все равно придут. Что мне делать с остальными?
        - Есть у вас чернила?
        Добрый отец покивал, вытащил чернильницу, перо и лист дешевой бумаги. Стефан написал короткую записку, завернул в бумагу свой перстень и отдал священнику.
        - Отправьте человека к моему секретарю. Он сделает всем выездные паспорта, пусть выезжают тотчас же, не ждут утра. Я не могу ручаться, что паспорта эти долго будут действительны…
        Отец Эрванн поблагодарил и вышел, а Стефан воровато потянулся за книжкой.
        Тяжелый фолиант с бурой обложкой, на которой сияло тусклым золотом рассветное солнце, был точь-в-точь как тот, что Стефан видел дома. На хрупком титульном листе было начертано: «История вампиров, вурдалаков и прочих монстров, кровь сосущих, для опыта и научений братьев ордена Святого Анджея, врага всякой нечисти и защитника Матери нашей, написанная братьями Евгением и Криштофом».
        Стефан опустился с книгой в низкое расхлябанное кресло и скоро уже не слышал встревоженного шума из нефа и успокаивающего голоса отца Эрванна. Он забыл о Стацинском, о своей тревоге и о том, что насквозь промок. Только время от времени убирал мокрые пряди со лба, чтоб вода не капала на страницы - желтые, твердые, шелушащиеся. Сколько же фолианту лет?
        В сей поучительной книге описаны не только способы борьбы с вампирами, но также и все привычки и обычаи нечестивого племени, поскольку, по словам благословенного Жеральта, славного охотника Ордена нашего, лишь тогда можно успешно бороться с Врагом, когда знаешь его так, как бы и друга своего не знал. Оттого здесь мы собрали все поведанное братьями нашего приюта и теми, кто воочию узрел врагов рода человеческого, как и самими вампирами поведанное. Не для искушения собрали мы эти рассказы, но для того лишь, чтоб всякий мог изучить привычки тварей и далее действовал со знанием.
        Стефан по-детски послюнявил пальцы и начал листать, охваченный нетерпением, словно сейчас мог прийти отец и отобрать книгу.
        …обычай же «кровного братства», хотя и называется теперь священным, есть по сути своей зло, ибо перенят у вампиров. Сперва знать обменивалась кровью с себе подобными, как Михал с кровными братьями. Нередко бывало, что один брат носил с собой меч, куда заключена была душа другого. После же не было большей чести для вассала, чем обменяться кровью со своим хозяином-вурдалаком, оттого что, выпивая кровь господина и получая его кровь в дар, обретал он бессмертие.
        Если же такому удавалось привлечь смертную женщину, то семя его давало полукровку. Такие полукровки рождаются и по сей день. Подобный вампир может расти как обычный ребенок, зла в себе не имеющий; именования и другие таинства в храме принимает он без всякого ущерба. Но порой зло в нем одерживает верх, и оттого случаются приступы и судороги, которые иначе, чем кровью, не успокоить.
        Душа дитяти чиста, и злу трудно возобладать над нею. Дальше же может быть два пути, которые скромные слуги ваши имели возможность наблюдать. Или же зло берет верх, тогда дитя теряет невинность и вместо первых любовных игр начинает охоту; таких следует истреблять в первую голову, ибо жар их ведет ненасытный и смертей они причиняют бесчисленное множество. Другие же полукровки юность переживают благополучно, лишь приступы и судороги становятся чаще. Однако же момент перехода их в истинного вампира случается в возрасте, когда зачавший их враг перестал быть человеком. Полукровка хиреет, поскольку человеческая пища более не насыщает его; организму не нужно ни еды, ни воды, ни солнца, он требует одной лишь крови. Если крови ему не давать, такой полукровка умрет смертью мучительной, но все же человеческой, и после смерти зло более не будет властно над его душой, а душа за муки будет принята в чертоги Матери. Однако жажда крови сильнее разума, и редко подобное существо умирает своей смертью. Оно начинает искать пищи и сперва берет ее помалу, затем помногу, и чем больше берет он крови, тем меньше остается в
нем человеческого и светлого, тем хуже терпит он солнце и все, что нашей светлой Матерью послано. Если прежде был он верующим, то перестанет ходить в храм и из дома уберет образа, оттого, что смущают они зло, живущее в нем. Такое превращение длиться может несколько лет, и тут необходимо братьям нашим вмешаться, ибо, если будет полукровка убит в это время, душа его освободится ото зла…
        - Это, без сомнения, интересное чтение, ваша светлость. - Стацинский очнулся, сидел, нахохлившись, на сундуке. Бледный, в одной рубахе, намокшей по вороту. На лбу не до конца засохла струйка крови. Смотрел он сурово, с детской серьезностью сжав губы. Этакий призрак, его личное возмездие, следующее по пятам… - Вы не найдете там о себе ничего, что уже не знаете.
        - На вашем месте я бы задался вопросом, откуда у доброго отца такая книга. Или ваш Орден торгует ими с лотков, как бретцелями?
        Мальчишка мотнул головой и поморщился.
        - Что же, отец Эрванн из ваших?
        Стефан вспомнил, как тихий голос священника разносился на всю площадь, удерживая солдат. «Магов у нас осталось всего ничего», - сказал тогда пан Ольховский. Возможно, он ошибался…
        - Насколько я знаю, нет. Но я, - сказал Стацинский с горечью, - как оказалось, не так много знаю об Ордене.
        Он поежился, потер руки. Стефан кивнул на так и не пригубленный кубок.
        - Вы говорили, что кто-то желает меня убить. Вы так и не знаете, кто это может быть?
        - Я думал. - Стацинский сел на деревянную табуретку неуверенно, выставив руку вперед, как слепой. - Я потому и приехал… что думал. Кто-то просил вашу жизнь у Ордена. Только мы не наемники.
        - Это я уже слышал. Вы убиваете только во славу Матери. И вы, разумеется, не знаете, кто обращался в Орден.
        - Не знаю. Но это человек, который знает Старшего брата. И который не побоялся прийти к нему с такой просьбой
        - Оттого ли, что он дает Ордену деньги, - или оттого, что вы на его земле?
        Стацинский только покачал головой - и тут же за нее схватился.
        - Сможете вы дойти до посольского дома?
        - У вас есть поручение, князь?
        - Верно. Передайте графу Назари, что если уж он вздумал компрометировать меня, подсылая молоденьких юношей, то вот ему мой ответ…
        - Простите? - Если б зрачки мальчишки не ходили ходуном, наверное, взгляд вышел бы грозным.
        - Не беспокойтесь, граф Назари поймет все правильно. Вы скажете, что я просил отправить вас с людьми из посольства, которые уезжают на родину. Боюсь, с белогорским паспортом вас задержат. В вашем возрасте естественно считать себя неуязвимым, но поверьте, если вы попадетесь Клетту, он найдет, как вас… уязвить. Постарайтесь добраться до генерала Вуйновича. Я хочу передать ему кое-что на словах. В последнее время я не слишком доверяю бумаге…
        На следующий день Стефан прибыл во дворец неоправданно рано - но, как оказалось, опоздал. Его величество уехал на пикник с госпожой Миленой и сказал, что будет только вечером, на Совете. Том самом, где Стефан должен был наконец представить комиссию по Пинской Планине.
        Стефан вздохнул - к вечеру цесарь будет в курсе ночных похождений своего протеже - и отправился к себе в кабинет. Секретарь был уже там, разбирал утренние письма, потирая заспанные глаза. Увидев Стефана, он поклонился и молча положил на поднос перстень.
        - Я сделал, как было указано в записке, ваша светлость…
        Манжеты его строгого сюртука пообтрепались. Стефан подивился, отчего тот не купит себе новый - если уж не хочет упорно разодеваться в золото и шелка, как остальные. Секретарь выглядел олицетворением канцелярской крысы; казалось, с тем же удобством он расположился бы в конторке почтового служащего или в городской управе.
        Стефан отодвинул поднос.
        - Это предназначалось вам в подарок…
        - Ваша светлость желает одарить меня всего лишь за то, что я исполнил свой долг?
        - Я… не хотел вас оскорбить, - медленно проговорил Стефан.
        Перстень остался на своем месте.
        Стефан правил в последний раз меморандум о Пинской Планине, когда секретарь, вернувшись из приемной, подал ему на подносе записку.
        Надвигался закат, первые едко-розовые лучи уже прорезали небо; Стефан чувствовал их через задернутые занавески. Он покачал головой.
        - Кто бы это ни был, я приму его завтра.
        - Прошу вас, ваша светлость, это важно…
        Стефан развернул записку.
        Господин Клетт ждет вас у кабинета с охраной. Я могу вывести вас по черной лестнице.
        И его голова полетит…
        - Что ж, я как раз желал переговорить с Клеттом… Пригласите его, а сами идите. Моей милостью вы плохо спали этой ночью и заслужили отдых.
        - Ваша светлость, я…
        - Идите, - с нажимом повторил Стефан. - И возьмите перстень. На случай, если наш разговор с господином Клеттом… затянется, я бы хотел, чтоб у вас была память обо мне.
        Несколько мгновений секретарь не сводил глаз с его лица. Потом взял перстень, сжал в кулаке, низко поклонился и вышел.
        - Полагаю, вы пришли объясниться по поводу безобразных погромов, что горожане учинили с вашей подачи?
        Клетт осмотрелся.
        - Как у вас темно, ваша светлость…
        - Я страдаю мигренью. Из-за вас мне ночью пришлось уговаривать стражу не нападать на храм - на дом Божий, ради всего святого…
        - Это досадное упущение… хотя не понимаю, каким бы образом я смог повлиять на городскую стражу, это не мое ведомство. Но мне бы хотелось сегодня говорить с вами о другом… Это деликатный вопрос, возможно, удобнее будет обсудить его у меня в кабинете?
        От слуг и секретаря он мог еще отговориться головной болью, но от тaйника так не отделаешься. Если Стефану повезет, Клетт отведет его в глухой кабинет без окон.
        Но из того кабинета можно не выйти вовсе.
        Приказа об аресте у тaйника явно не было, иначе с ареста он бы и начал - громкого, со всеми церемониями, так, чтоб на весь дворец было слышно. Но лицо светилось нетерпением, как после исчезновения Кравеца. Что же он мог отыскать, раз теперь едва не подскакивает на месте, как собака, завидев вдалеке хозяина?
        - Что ж, - Стефан поднялся из кресла, - если вам будет так угодно, Клетт.
        В коридоре его ждали. Четыре человека. Видно, посчитали, что совсем он стал бумажным червем и большего не стоит…
        Представилось на секунду: вот он выхватывает саблю и расшвыривает Клеттову охрану, кого-то закалывает, остальные пятятся, опешив, не привыкли к такому во дворце. Он выбивает у Клетта оружие, хватает его за волосы и рвет горло…
        Картинно, князь.
        - У вас были основания полагать, что я не пойду с вами добровольно? - осведомился он у Клетта.
        - Это всего лишь охрана, князь. Не принимайте все так близко к сердцу.
        - Не знал, что по дворцовым коридорам опасно ходить.
        Стефан и теперь не испытывал страха, хотя вполне осознавал, что ведут его как арестанта - двое гардов впереди и двое сзади, глухо и в ногу топая по мраморным плитам. Будь это Кравец, он боялся бы, но теперь испытывал только легкую брезгливость и интерес. Должно быть, Клетт нашел, как привязать его к делу с бомбой, - но вот ведь горе: террористы мертвы и оговорить уже никого не могут… Только когда они уже подходили к двери кабинета Клетта, вспомнил Стефан о коробке с серебряными солдатиками.
        И вот теперь - испугался.
        - Цесарь знает о нашей беседе? - поинтересовался Белта, когда двери кабинета закрылись, а двое из «охраны» встали у входа.
        - Его величество и поручил мне побеседовать с вами, князь. - Клетт расцвел пуще. - Или вы полагаете, что наш цесарь не заметит предательства?
        - Ради Матери, вы становитесь скучны, - поморщился Стефан. - Я беспрестанно предаю его величество с тех пор, как оказался в Остланде. Но, как видите, цесарь до сих пор в добром здравии…
        - Теперь не время шутить, князь. - Это вышло у тaйника резко, таким тоном разговаривают не с цесарским советником, а с будущим обитателем Хуторов.
        - Что в этот раз, Клетт?
        Проемы окон были слишком светлыми, а Стефан сидел к ним лицом. А ведь его не понадобится даже вести в подвалы, достаточно оставить на солнце…
        Интересно, знает ли об этом тaйник?
        - А ведь в какой-то момент даже я поверил, князь, будто вы непричастны к покушению на цесаря. Ведь ваша дружба так крепка, вы были неразлучны с того момента, как его величество взошел на трон. Казалось бы, даже у самого заклятого злодея не поднялась бы рука на такого друга.
        Ему бы в театре играть. На той самой летней эстраде, где так сладко пела госпожа Милена.
        - Но все мы недооценили ваше коварство, князь Белта. Как удобно вам было сделать вид, что вы, живота своего не жалея, закрыли цесаря собой… Тогда как на самом деле вы решили вытащить его из кареты, чтоб второму бомбисту было сподручнее целиться.
        - Вот теперь вам удалось меня удивить. Но в вашей истории плоха одна деталь. Ведь защита была на цесаре, а не на карете. Не вытолкни я так опрометчиво его величество, и карета бы осталась цела. Потому я и вызвал его недовольство…
        - Верно, и потому теперь вы осведомлены. Но вы не могли этого знать до покушения.
        - Я не слишком люблю шарады, Клетт. Может быть, вы объясните, что заставило вас так думать?
        - Вот это. - Клетт взял со стола сложенную бумагу, развернул.
        - Откуда это у вас?
        Записка от чеговинца, о которой Стефан абсолютно забыл.
        - Вы ее обронили, а мой человек поднял. Он видел, как вы ее читали, поэтому нет смысла утверждать, что вы не знакомы с ее содержанием.
        - Но ведь и вы ее читали. Его сиятельство посол Чеговины пытался предупредить об опасности для цесаря, что делает честь и ему, и его посольству. К несчастью, записка эта пришла слишком поздно, и я не смог уделить ей должного внимания, в чем, несомненно, раскаиваюсь…
        - Князь Белта, я думаю, вам и самому эти оправдания кажутся беспомощными. Чеговинец писал вам, что задуманное вами удалось и чтоб вы были готовы. Он ведь и рекомендовал вам бомбистов… Мои люди поймали двоих, но третьего вы вчера собственноручно укрыли от стражи и помогли ему бежать…
        - Я уже не удивляюсь, что в моем кабинете вам показалось темно. Видно, зрение у вас совсем ослабло, что вы путаете курьера с заговорщиком…
        Неужто они поймали Стацинского? Нет, Клетт бы не удержался, столкнул их друг с другом…
        - Мне интересно, что за новости и куда понес этот курьер. Но не извольте беспокоиться, мы достаточно скоро об этом узнаем…
        За окном наконец стемнело, и Стефан надеялся, что тaйник не заметит облегчения на его лице. О «нашей крови» Клетт не проведал; о легионах Марека тоже ничего сказано не было.
        - А записку от посла я не сжег, а обронил во дворце специально, чтоб вашим людям было сподручнее искать?
        - Чеговина заплатила вам за это? Или, напротив, вы воспользовались помощью чеговинца, а действовали исключительно в интересах Белогории? - Судя по лицу Клетта, его устраивали оба варианта.
        В интересах Белогории было бы запереть бомбистов в погребе у той самой тетки в Чарнопсах и держать на хлебе и воде, пока не одумаются. Да что теперь…
        - Довольно, вы меня утомили. Я буду объясняться с цесарем, но не с вами.
        - Если только его величество пожелает с вами заговорить.
        - Как бы то ни было, мне нужно на Совет.
        - Не нужно, - быстро сказал Клетт.
        Стефан сказал правду, он не мастак играть в шарады, но эту, кажется, отгадал. Клетт был уж слишком спокоен; а его величество с утра так кстати уехал… И на вечерний Совет князь Белта, кажется, не попадает…
        И о комиссии по Планине говорить будет некому.
        Ведь какая неудобная земля, если подумать. Все, что связано с Дражанцем, - вообще чрезвычайно неудобно. Пожалуйте, решил втянуть соседа в совершенно ненужную войну, когда Остланд только опомнился от матушки-цесарины и стал наводить связи… И чем больше упомянутый сосед тянул с войной, тем злее становился Дражанец. А от нервных депеш не так далеко и до попытки захватить кусок земли. Кто их знает, что это за беженцы. И посылать отряд под предводительством белогорца - неумно и опасно, следует отправить настоящих бойцов, чтоб сосед не вздумал шалить.
        А теперь, с этой комиссией, снова так неудобно получается…
        Стефан втянул воздух сквозь зубы. «Рошиор», сказал бы Ладислас. Решительно, в этой игре ему не повезло.
        - На Совет вам не нужно, - уже мягче, вкрадчивее повторил тaйник. - А вот я бы хотел еще с вами побеседовать. К примеру, о вашей роли в покушении на его величество и в побеге Кравеца… И о ваших сношениях с Чезарией и Чеговиной… Вы ведь понимаете, князь, что лучше вам рассказать обо всем добровольно. Я знаю, что некоторые методы воздействия наш цесарь запретил, но там, где речь идет о безопасности его величества, я не побоюсь навлечь на себя его гнев.
        Врет. Побоится. Кравец мог бы не испугаться, а этот и шагу без разрешения не сделает, не затем так долго взбирался на вершину, чтоб рисковать теперь своим положением.
        Потому Стефан не удивился, услышав торопливый стук в дверь и увидев гарда, впущенного без особых предосторожностей.
        - Его величество просит князя Белту к себе. Срочно.
        - Да вы совсем с цепи сорвались, Белта! - Это цесарь почти выкрикнул, потом заговорил чуть спокойнее: - Видит Разорванный, не думал, что вам это когда-нибудь скажу. Однако ваши последние поступки… Что, по-вашему, я должен говорить Клетту, когда он требует у меня вашу голову? Уже не просит - требует, и у меня нет причин ему отказывать!
        Стефан молчал, пригнувшись, как под сильным ветром. Он и раньше так молчал, пережидая шторм, - но теперь и пережидать нечего, после этой грозы небо не просветлеет, как раньше. Стефан был уверен, что без труда перескажет разговор прежде, чем тот начнется, и хотел только, чтоб все поскорее завершилось.
        - Клетт уверен, что вы замешаны в покушении. И что мне ему отвечать? Вы пожелали сцепиться со стражей на виду у всего Цесареграда - Разорванный с вами, рыцарское сословие, горячая белогорская кровь, как вам угодно. Но записка… Как вы могли позволить себе такую глупость? - Он говорил, словно выдохшись, тяжело опираясь на угол золоченой столешницы. Угол, должно быть, впивался ему в ладонь. Эти слова цесаря тоже были в одноактной пьесе, которую Стефан про себя разыграл.
        - Мои сношения с чеговинским послом - всего лишь часть моей работы на той должности, которую вы пожелали на меня возложить. Однако, думаю, я более не пригоден для этого высокого поста.
        - Да замолчите вы! - Это прозвучало резко и грубо, так никто еще не разговаривал со Стефаном. - Вы хоть понимаете, что отставка сейчас - наименьшая из ваших забот?
        - Да, ваше величество.
        - Еще немного, и мне понадобилось бы вытаскивать вас из застенков. На самом деле я бы должен отдать вас тайной службе.
        Чувства были притуплены. Стефан вспоминал, как неделю назад цесарь превозносил его дружбу. Воспоминание из далекого прошлого, и сам Стефан как путешественник, после долгой отлучки обозревающий позабытый дом, не находя в нем былого очарования.
        Он не сомневался, что гнев Лотаря подлинный, что тот сам верит в то, что говорит.
        - Я приму любое ваше решение, мой цесарь.
        - Да не стройте вы дурачка, Белта! - взорвался Лотарь. - Весь двор теперь хочет вашей крови!
        «Надо же, какое совпадение».
        - Они хотели ее и раньше.
        - Нет. Раньше им нужно было, обо что поточить языки. А теперь они почуяли предателя и требуют примерного наказания.
        Разговор все же оказался долгим. Цесарь мог бы сразу объявить ему о… о чем? О ссылке, тюрьме, казни… Так ли уж важно.
        И - было бы кончено.
        Стефан бросил взгляд на площадь за окном - туда, где стояла виселица. Тела, слава Матери, уже сняли, и виселица выглядела скорее сиротливо, чем угрожающе.
        - Не туда смотрите, Белта, - мрачно сказал Лотарь. - Казнить я вас не стану и Клетту не отдам. Но и при дворе оставить не могу.
        Стефан выпрямился. В первый раз посмотрел цесарю в глаза.
        - Вам придется уехать.
        «На Хутора, в глушь, под Ревгвенн, в глухие мерзлые леса, откуда не выберешься; где все обо мне забудут. Чтобы я не мог больше тебе вредить».
        - Князь Белта, вы отправляетесь обратно в Белогорию. Я не буду накладывать на вас домашний арест, но в столице вам появляться запрещается. Там и без вас достаточно… патриотов. Вы отправляетесь немедленно.
        Он повернулся к Стефану спиной, снова встав у камина. Эффектное завершение эффектного спектакля, и на этом следовало щелкнуть каблуками и уйти. Но в этот момент Стефан увидел то, что ломало всю сцену: у Лотаря мелко дрожали руки. И тревога за цесаря, и любовь к нему - снова вспыхнули в сердце, как вспыхивает румянец на щеках безнадежно больного перед самой смертью.
        - Мой цесарь, я…
        - Да идите же. Идите, пока я могу вас отпустить.
        Часть вторая
        Бунтовщик
        Глава 16
        После Стефан все делал в последний раз. В последний раз вышел из кабинета цесаря, почти ощутив, как взгляды гардов у дверей ввинчиваются ему в спину. И каждый шаг по мозаичному паркету был последним - больше не шагать князю Белте по дворцовым коридорам… Встреченные по пути знакомые отводили глаза. А они ведь идут на Совет, куда Стефан тоже собирался всего несколько часов назад… Будто и не было этих семи с лишним лет - как пожаловал Белта сюда опальным бунтовщиком, так и отбывает. От этой мысли стало весело.
        - Князь Белта?
        - Ваше высочество. Опять сбежали с уроков?
        Мальчик покачал головой. Сказал неожиданно серьезно:
        - Говор-рят, вы уезжаете. Это пр-равда?
        Цесаревич не так давно научился выговаривать «р» и всякий раз произносил ее с нажимом.
        Стефан кивнул:
        - Мне действительно придется покинуть Остланд, ваше высочество.
        Вырос будто сам собой посреди коридора один из новых дядек Лоти. Скорее всего, нанятый по рекомендации Клетта.
        - Ваше высочество, не нужно задерживать князя Белту. Ему необходимо отбыть на родину.
        Ребенок, будто и не слыша, вцепился Стефану в рукав.
        - Вы скор-ро вер-рнетесь?
        - Этого я не могу вам обещать.
        Лоти глядел на него прямо, закусив губу. Что-то в его чертах было от Донаты, но глаза он определенно унаследовал от отца. Протянул руки к Стефану и, прежде чем воспитатель успел возразить, уже обнимал за шею. Крепко - будто знал наверняка, что больше не увидит. Стефан прижал его к себе, думая о той коробке с солдатиками. А он даже не успеет еще раз поговорить с Донатой, теперь уж до него глаз не спустят до самой границы…
        - Подождите, - сказал мальчик, когда Стефан поставил его на землю. - Вот. Это… на память.
        Он достал из кармана и протянул игрушечного офицера - оловянного, слава Матери, хоть и богато разукрашенного. Из того войска, что у цесаревича защищало стены Креславля. Войска Яворского.
        - Благодарю вас. Это… ценный подарок. Я буду его хранить.
        - Ваше высочество, достаточно. - В голосе воспитателя теперь слышалась сталь. Но цесаревич недаром был сыном Лотаря и Донаты из дома Шандора.
        - Оставьте, - сказал он, не оборачиваясь. - Я могу попр-рощаться с др-ругом.
        Больше Стефану, пожалуй, прощаться было не с кем. Разве что с чеговинцем - но тот и сам не сегодня завтра покинет столицу…
        Платой за дружбу с цесарем была отчужденность от остальных придворных. Стефан и прибыл ко двору чужаком, но со временем его бы, возможно, полюбили - хотя бы как диковинку. Ведь были при дворе белогорцы, только в чинах пониже. Но сперва Стефан сам чурался двора - да и с ним небезопасно было бы заводить связи при цесарине, - а после ему не простили возвышения.
        Цесарь завел себе игрушку - кто же станет удивляться, если завод у игрушки сломался и его величество изволил ее выбросить.
        Дома Стефана встретили беспомощные взгляды слуг - что удивительно, не злорадные. Как оказалось, в особняке прошел обыск. Как тогда в кабинете Кравеца, ящики были вынуты из письменного стола, шкафы разорены, секретеры взломаны, а бумаги, сочтенные безынтересными, устилали пол.
        - Вам следует покинуть город до утра, - заявил человек в форме цесарской охраны, которого Стефан не знал. - Извольте взглянуть на предписание. Вы можете собрать личное имущество. Остальное будет возвращено в казну.
        Рассчитать слуг ему не помешали. Кухарка прослезилась, промокнула глаза передником и несколько раз осенила хозяина «рогаткой» - полузабытым знаком Разорванного. Стефан вспомнил, что она кормила его изо дня в день мясом с кровью, ничего не спрашивая, и щедро добавил ей к жалованью. Камердинеру достался еще один перстень. «Личное имущество» уместилось в нескольких сундуках - князь Белта уезжал налегке, как и приехал.
        Томик древней поэзии, подаренный ему Лотарем, он было решил оставить. Но потянулся к нему против воли, взял в руки, перелистал.
        - Говорят, автор этих стихов когда-то жил в Левом крыле дворца. Он был, как и вы, заложником.
        - Как я понимаю, его присутствие здесь не спасло его народ от гибели…
        - Книга ваша, Белта. Теперь это всего лишь непонятная вязь, но, кто знает, возможно, когда-нибудь ее сумеют разобрать. Не вечно вам носить мне заморские романы, я хочу сделать ответный подарок…
        Ладонь Стефана скользила по хрупкому шелковистому переплету.
        - Я… безмерно благодарен вам, ваше высочество. Как вы полагаете, о чем эти стихи?
        Глаза Лотаря загорелись жадным блеском:
        - О свободе.
        Стефан вздохнул и осторожно убрал книгу в дорожную сумку. Кроме нее, он мало взял из дома: только снял со стен подаренные Ладисласом картины да забрал несколько вещиц, преподнесенных заграничными послами в то время, когда он еще верил, будто можно помирить Остланд с Шестиугольником. Но, оглянувшись в последний раз, нашел дом безличным, как меблированные комнаты, где ни один жилец не в силах оставить заметный след.
        И хотя собирались спешно, суетно, под взглядами распространившихся по дому тaйников, - настал уже глубокий вечер, когда Стефан вышел во двор. Слуги потянулись следом. Облака, нависавшие над столицей несколько дней, рассеялись, и в белесом свете прекрасно был виден двор, карета, лошади, раздувающие ноздри в ожидании.
        Рядом двое конных - не тех, что следовали за ним до дома. Один из них спешился, поклонился.
        - Разрешите представиться, ваша светлость, Ференц Лепа, особая цесарская охрана. Нам поручено проследить, чтобы вы благополучно добрались до дома.
        - Вот как - до дома? Не до границы?
        - В белогорских лесах сейчас опасно, ваша светлость.
        Обращались с ним на удивление учтиво - оттого, наверное, что предстояло отвезти его не на Хутора, а в противоположную сторону.
        - Я предпочел бы людей Го… генерала Редрика. Хоть, полагаю, у меня нет возможности выбирать…
        Лепа разумно промолчал. Стефан забрался в карету - лошади, стоило ему подойти, зафыркали, забеспокоились, - сдвинул шторку на окне и вдруг осознал, что уезжает.
        Уезжает как вор, под покровом ночи. Карета торопливо миновала набережную, над которой высился и сверкал огнями цесарский дворец; проехала мимо громады сада, где они с Лотарем выстроили немало воздушных замков; прогремела колесами по булыжникам площади, где стояла виселица. В чеговинском посольстве горели окна - там наверняка тоже собирают вещи. Когда выехали из города, сквозь смятение и обиду забился в сердце восторг - в такт перестуку копыт.
        Он едет домой. Всего несколько дней - и он увидит отца. Увидит Юлию. Потреплет по холке Рудого, если пес еще жив.
        Домой.
        Карета подскакивала на ухабах, и в такт ей мельтешили мысли. Поехал ли в Бялу Гуру Стацинский? Или послал все поручения к псам и отправился прямо в Орден, решив, что не анджеевцу служить такому, как Белта?
        Стацинский приехал не зря. Он сказал что-то важное тогда в храме, но на Стефана слишком давили стены - а теперь не получалось вспомнить что…
        Тот, кто может себе позволить обратиться к Ордену…
        Тот, кого в Ордене считают своим…
        К Стене они прибыли через несколько дней, под самый вечер. Стефан задремал, и ему приходили странные видения, раздробленные дорожной качкой. Мерещилась Доната; она протягивала ему игрушечного знаменосца, отчего-то серебряного, но отказаться было бы невежливо; Стефан сжал солдатика в ладони, чувствуя, как руку жжет огнем. Знаменосец превратился в Стацинского, а потом - в Лотаря. Тот открыл гигантскую птичью клетку и сказал: «Летите, Белта, пока я могу вас отпустить».
        Он ведь не так давно выезжал из Остланда, но вспоминалось это сейчас будто отрывок из другой жизни. Теперь на границе было куда оживленнее, у каменного подножия выросли новые казармы. Считалось, что ни один враг не может проникнуть за Стену, - но береженого цесарь бережет.
        У Стены простояли долго. Нечасто начальнику пограничной стражи выпадает возможность утвердить свою власть над вельможным князем, хоть и опальным. У охраны долго проверяли паспорта, так что Лепа не выдержал и стал уже клясть пограничников на все лады. Наконец во двор перед казармой вышел заспанный магик, пошептал воротам, и те открылись.
        Воздух «по ту сторону» казался как будто свежее. Всего лишь иллюзия. Но когда Стефан не выдержал и оглянулся на сомкнувшуюся Стену - он чувствовал себя не изгнанником, за которым захлопнулись двери приюта, а заключенным, выпущенным из крепости.
        Ночь провели на постоялом дворе, чтоб дать лошадям отдохнуть. Стефан мог бы напроситься в гости к одному из местных хозяев - те приняли бы князя «из самого Остланда» с удовольствием. Но Белта не хотел показываться вот так - с охраной, не желал терпеть любопытства и сочувствующих взглядов, в особенности если сочувствие окажется непритворным.
        Почтовая станция, где они заночевали, была чистой, хоть и небогатой. Стефан отправил домой курьера - дать знать домашним о своем приезде. Задержался в зале, пока хозяин, польщенный его вниманием, рассказывал последние слухи. Бойко арестовали; Университет в столице закрывают до следующего распоряжения. Болтают, теперь и у нас станут забирать в солдаты: все нос воротили, а теперь небось под ружье некого ставить… Говорят, в Планине дражанцы ведут себя как дома - ничему не научились. А тамошние и протестовать боятся, а то ведь будет, не дай Матушка, как в прошлый раз. А в Планине опять бомбисты того зверя, прошу извинения, полковника Хортица прибить пытались, да не вышло… И непонятно вовсе, светлый князь, куда катится наша бедная Бяла Гура, вот знающие люди говорят, война скоро, а по-вашему как будет, очень интересно бы мнение вашей светлости узнать, уж простите за нескромность…
        До спальни Стефан дошел только перед рассветом, плотно задернул шторы и заснул свинцовым сном.
        Наконец впереди покатились знакомые дороги, и Стефан с трудом смирял нетерпение. Вряд ли они доберутся до Белта раньше ночи, но попробовать стоило. Стефан собрался было перетерпеть закат, плотно занавесив окна и прикладываясь к эликсиру - последнему подарку чеговинца, - но его тут же сморило.
        Разбудил его Лепа, спрашивая, не угодно ли князю остановиться на ночь. Но земли Белта были недалеко, а полная луна высвечивала каждую травинку на дороге, и Стефан решил, что ждать незачем. Лес - дремучий, непроглядный белогорский лес - остался позади, и теперь по обеим сторонам дороги высились темные платаны, и за придорожными оврагами спали тихие серебристые поля.
        За эти дни Стефан привык к бесхитростной музыке - топоту копыт, монотонному поскрипыванию колес. И удивился, когда в эту наскучившую мелодию вплелся новый звук. Несколько конных. Жестом он подозвал к себе Лепу.
        - За нами едут.
        - Что вы, ваша светлость, дорога пуста… - Осекся. Теперь и он слышал, и на горизонте клубы пыли становились все четче.
        Стефан нырнул обратно в карету, вытащил из сумки пистоли - по совету «дяди» он не убирал их слишком далеко и перед дорогой зарядил. Возможно, они не пригодятся. Рядом - поместье Лауданских, может, их крестьяне поехали в ночное. Или сами хозяева с приема возвращаются…
        Он обернулся, вгляделся через заднее стекло. Сквозь клубы пыли ясно блеснул металл.
        Стефан рванул окно вниз. Махнул рукой Лепе, заехавшему было за задник, - тот кивнул и чуть отдалился.
        - У них оружие, - бросил ему Стефан.
        - У нас тоже, ваша светлость. Не извольте беспокоиться.
        Карета пошла быстрее. Вот теперь Стефан пожалел, что заупрямился и лошадям не дали отдохнуть: долгой погони они не выдержат, встанут.
        Всадники приближались, все гуще и ближе становилось поднятое ими облако пыли. Стефан услышал несколько сухих щелчков, и землю несколько раз вспороли пули - довольно далеко от кареты.
        «Рано вы стреляете, господа…»
        У Ференца Лепы разумения было больше, он держал заряженный пистоль, но в дело его пока не пустил. Его товарищ скакал по другую сторону от кареты, тоже с оружием на изготовку.
        - Сворачивай! Сворачивай, так тебя!
        Кучер, срывая голос, кричал на лошадей, но те отказывались повиноваться. Сейчас и вовсе встанут…
        Да и толку сворачивать - поля открытые, пуля нагонит там так же верно, как на дороге, а в карете по полю далеко не уедешь…
        Конные стали ближе, Стефан присмотрелся, выстрелил - тряхнуло, и пуля ушла вбок. Ах ты ж пес… Лепа прицелился - и один из всадников дернулся, но не упал.
        - А говорили, ваша светлость, охрана вам не нуж…
        Лепа замолчал резко, повесил голову, выронил пистоль. Лошадь его бежала рядом с каретой, будто ничего и не почуяв.
        Надо было все же заночевать на станции.
        Стефан чуть подождал, подпуская всадников, и выстрелил; на сей раз одного удалось выбить из седла. Осталось двое. Второй стражник чуть придержал лошадь и выстрелил тоже, но промахнулся.
        - Скачите прочь, - крикнул ему Стефан, - они за мной.
        Но тот только покачал головой. Подъехал к бездыханному Лепе, протянул руку, чтоб ухватить его лошадь под уздцы, - и тут же обиженно распрямился в седле, прижал руку к груди. Грохнуло. Стефан выстрелил в преследователей, особо не целясь. Толкнул дверь кареты, ухватил незадачливого стражника, на ходу потянул на себя.
        Грохот.
        В плече заболело, но Стефану было не до этого - стражник застрял в стременах. Но тут карета вильнула, он едва не вывалился сам и выпустил чужую руку. Раненый полетел на землю, а карета ощутимо замедлила ход. Краем глаза Стефан увидел, как кучер, соскочив с козел, улепетывает вдаль по полю. Еще несколько мгновений - и карета встала.
        Преследователи уже совсем близко, темные фигуры - накидки, капюшоны, можно и впрямь принять их за разбойников. Но слишком хорошее у них оружие…
        Подскакали к карете, спешились осторожно. Первому Стефан выстрелил в ногу; тот упал с проклятьем и со злости выпалил в карету - полетели позолоченные щепки. Второй подкрался, выстрелом пробил окно и пустил еще несколько пуль внутрь. Стефан сжался, так что его едва задело - пуля чиркнула по правому предплечью. Неожиданно больно. Но карета уже пропиталась знакомым железистым запахом, и подушки, кажется, испачкались. Стефан прислушался к чужому трудному дыханию и, толкнув дверь кареты, вылетел и сбил человека с ног. Покатились в блестящую лунную пыль. Детина оказался на удивление сильным, попытался скинуть Стефана, потом на миг расслабился - но рука потянулась к кинжалу на боку, Стефан едва успел перехватить - и отнял ладонь, обжегшись.
        Клятые браслеты!
        Детина воспользовался заминкой, подмял Стефана под себя, вдавил лапищу в раненое предплечье; у Стефана в глазах помутилось, он стал хватать воздух ртом - барахтался, будто под тяжестью волны.
        - Мегхол… Мегхол, юто!
        Прямо у лица повис знак Разорванного, опаляя жаром. Белта вслепую нащупал крепкое горячее горло, сжал - но «разбойник» впечатал ему в щеку браслет, и Стефан невольно ослабил хватку. Детина снова потянулся за ножом.
        Странная, будто бы сверхъестественная сила вдруг подняла «разбойника» вверх, отшвырнула в сторону. Стефан глотнул лунного света, закашлялся и тогда только осознал, что на грудь ему больше ничто не давит, волна схлынула. Он приподнялся - повело - и смотрел ошалело, как огромный волк, подрыкивая, рвет человеку горло. Когда удалось встать на ноги, преследователь был бесповоротно мертв. Зверь оторвался от добычи и поглядел Стефану прямо в глаза. Он был крупней обычного волка - хоть и на удивление худой, со свалявшейся шерстью. Они замерли так, друг напротив друга, - Стефан и зверь - посреди пустой дороги, под целительно-бледным светом луны.
        Одна луна. Одна кровь.
        - Уходи, - сказал Стефан наконец и шагнул к оборотню, не отрывая взгляда. - Я сказал тебе: не возвращайся на мои земли. Ты отдал мне долг - я благодарен. Теперь уходи.
        Волк поднял морду и завыл.
        «Если он сейчас бросится, мне его не одолеть…»
        Но вой оборвался. Зверь рыкнул и одним скачком пропал в высокой траве, как не было.
        «Кучера сожрет», - спохватился Стефан. Дай Мать, чтоб бедняга успел добраться до жилья. Он подобрал свой пистоль, склонился над телом - на шее у детины красовался теперь «платок Черроне», Корда рассказывал, что в Чезарии наемные убийцы так разрывали горла своим жертвам…
        Крутнулся, заслышав беспомощное лязганье. Второй «разбойник», придя в себя, целился в Стефана из разряженного пистоля. Как-то умудрился подняться, с трудом удерживаясь на раненой ноге. На лице его был ужас, слишком острый, слишком откровенный даже для того, кто только что узрел оборотня.
        - Ю… юто, - пробормотал он, когда Стефан шагнул к нему. Отбросил никчемное оружие, выхватил палаш. Нога его этого движения не выдержала, парень тяжело повалился на колено.
        Стефан прыгнул, выбил палаш из ослабевшей руки. Упав рядом в пыль, схватил раненого за шиворот.
        - А я д-думал, врали, - сказал тот по-дражански. Губы его мелко дрожали, зубы пританцовывали на каждом слове, Стефан едва его понимал. - А с т-тобой в-волк. И л-луна. Т-только недолго т-тебе под луной ходить, - он заскреб рукой по земле, пытаясь встать, - п-пулю я в тебя вогнал. С-серебро убьет…
        - Кто тебя послал?
        Дражанец ярко и сладко пах кровью - запах перебивал тот, что шел от его собственной набрякшей куртки. Слишком сильно для одной раны в ноге. Стефан раскрыл полы темного плаща, провел ладонью - по животу расползалось теплое мокрое пятно. Видно, прощальный подарок Лепы. Стефан облизнул губы и зажал рану рукой.
        - Кто тебя послал? - спросил он еще раз. - Ты сейчас умрешь. Не бери это с собой на Тот берег.
        Губы «разбойника» раздвинулись в болезненной улыбке.
        - Скажи правду и п-посрами В-врага… Но разве т-ты сам не в-враг?
        Стефан рванул ворот на шее дражанца. И здесь шнур с рогаткой. Белту замутило, но вида он не подал.
        - Скажи мне, или я не дам тебе умереть, - сказал он прямо в вытаращенные, округлившиеся глаза, - ты выйдешь из могилы и ночью придешь за женой и детьми - хочешь этого?
        - Уйди. Из-зыди. Уйди…
        - Кто вас нанял?
        - Позови отца… - простонал разбойник. - Доброго отца позови. Не хочу так ум-мирать! Не могу!
        - Вас наняли в Остланде?
        - Д-да…
        - Кто?
        - Д-дражанец. Наш. Богатый. Позови отца… Н-не хочу…
        - Имя?
        На губах неудавшегося убийцы выступила пена. Его кровь согревала Стефану пальцы. Всего пары глотков хватит, чтоб прояснился застилающий голову туман…
        - Н-не сказал… имени… Важный… Кто-то важный… Не надо… Не дай…
        Замолчал.
        Стефан отнял руку, жадно облизал ладонь. Перед глазами будто встала Стена: мир виделся нечетко, через толстую неприятную пелену. Повинуясь инстинкту, он разорвал рубашку, обнажая живот мертвеца. От вида темной раны и жирной крови на бледном у Стефана рот наполнился слюной.
        Не стоит пить мертвое, это… не способствует пищеварению.
        Несколько глотков… дурного не будет.
        С детской нетерпеливой злостью он оттолкнул в сторону рогатку, склонился к ране.
        В этот момент луна зашла за тучи, и на землю резко упала тьма. Наверное, это остановило Стефана. Не взгляд мельком на застывшие, глядящие в небо зрачки, и не память о тех словах Войцеховского. А то, что вдруг он представил себя со стороны. Белогорский князь, на коленях в пыли, готовый лакать кровь у мертвеца, будто зверь из тех, что любят падаль… Даже луна на него смотреть не желает.
        Стефан отполз от тела на четвереньках. Шею нестерпимо жгло, и он схватился за шнур от ладанки, торопясь освободиться. Рванул так сильно, что тот лопнул и ладанка полетела на землю.
        Нет.
        Он зашарил по земле во внезапном страхе. Пелена на глазах не давала как следует всмотреться, но в конце концов он нащупал упавший образок и сжал в руке. Жжение в ладони привело его в чувство. Стефан поднялся - плечо сильно и резко налилось болью, так что он оступился и часто задышал.
        Сейчас.
        Дошел до кареты, прислонился к дверце. Попытался было забраться на козлы - боком, неловко, - но лошади отказались ему повиноваться, только заржали - пронзительно, напуганно.
        Видно, амулет совсем перестал действовать…
        Выпрячь одну из них в этом состоянии он не сможет, хорошо, если сумеет забраться в седло… Он огляделся - конь Лепы убежал, унося свой страшный груз. Но каурая кобыла, на которой ехал его товарищ, спокойно паслась неподалеку. Стефан шагнул к ней, лошадь взбрыкнула и убежала.
        Где-то в придорожных кустах заплакал ребенок. Монотонно и безнадежно. Стефан заозирался, вглядываясь в сизую траву. Кто же мог оставить дитя в таком месте?
        - Назови меня… - То ли дыхание ветра, то ли детский голосок. Наверху, в кронах деревьев зашелестело: - Дай мне имя…
        Пан Райнис рассказывал когда-то: дети, что умерли, не успев получить имя, выпрашивают его у путников на перекрестьях дорог…
        Не назовешь - с собой уведет.
        Может статься, что и уведет. Боль вгрызалась в плечо, глаза застилало серебряным туманом. Стефана тянуло сесть на землю рядом с трупом, отдохнуть. Да что же ребенок не уймется…
        Перекресток дорог - уж не тот ли самый? Кажется, усадьба Стацинских невдалеке - бывшая усадьба…
        - Беата, - сказал он хрипло. - Беата.
        Плач затих.
        Вот теперь можно присесть на траву и прикрыть глаза. Только откуда-то опять - стук копыт, и слышно крики. Решительно, так скоро и за границу нельзя будет выехать. Туда поехал - напали, обратно поехал - снова… Стефан согнулся в болезненном приступе смеха и услышал, будто издалека:
        - Матерь добрая белогорская! Да это точно молодой князь!
        - А я тебе говорил, нет? Кто еще в такую ночь может сюда в карете ехать, как не пан.
        Он узнал дворовых: того, что повыше, звали Зденеком, а второго… запамятовал.
        - Я-то пан, - выговорил Стефан, - а вы, молодцы, что здесь делаете? В лесные братья подались?
        - Помилуйте, пан, - возмутился Зденек, - какой лес, какие братья? Нас же пан Райнис в разъезд назначил. А тут еще весточку от вашей светлости получили, так и караулим. Едем, а тут шум да грохот, стреляют! Ну я ходу, а этот балбес за мной…
        - В разъезд, - повторил Стефан. Ему казалось, что слюна во рту тяжелеет, становится едко-серебряной. Он сплюнул. - Какой разъезд, зачем? Разбойники завелись в округе?
        - Это ваша светлость верно сказали, что они разбойники…
        Стефана внезапно прошило болью так, что на лбу и на губе проступил пот.
        - Ох, да они вас ранили!
        Стефан выпрямился через силу.
        - Коня… Коня подведите.
        - Моего возьмите! Давайте-ка, потихоньку, садитесь.
        Он с трудом вскарабкался на лошадь, попытался распрямиться в седле. Не хватало пугать домашних.
        - Заметно, что я ранен?
        - Ну вот если б вас убили, - раздумчиво сказал Зденек, - так, мож, было б заметнее. Но и так видно.
        - Молчи, скотина. Позвольте, хозяин, я вам помогу.
        - Да стойте вы, песьи дети… Ты вот на коне - скачи до управы.
        - Я - и до управы? - горестно вопросил Зденек.
        - Ты, ты. Скажешь, так и так, напали на нашего хозяина. И веди их сюда. А ты посмотри там, на дороге… Человек в остландской форме. Может быть, он еще жив, и ему нужна помощь. А мертвых смотри, не трогай и лошадей оставь.
        - Да зачем же их сюда…
        - Дубина ты, Зденек! Хочешь, чтоб нас с тобой за них вздернули, а то хуже? Геть! Скачи!
        - Ой, не вернусь я с той управы, - заныл Зденек. - Прощай, Марыся, не видать мне тебя больше…
        - Ах ты ж пес, - сказал Стефан, вспомнив о разъездах. Поди, и правда не вернется. - Там, в карете… шкатулка. Бумагу сюда дайте.
        Второй быстро подскочил - с бумагой и фляжкой, которую откупорил и сунул Стефану. Сделав глоток, он нацарапал несколько не слишком разборчивых строк и выдал Зденеку подобие подорожной.
        Если, конечно, бумага от опального князя Белты здесь еще что-нибудь значит.
        Доехал до дома Стефан только потому, что коник хорошо знал дорогу. Сам он пришел в себя, когда перед глазами замаячили огни и раздался знакомый голос пана Райниса, за что-то распекавшего слуг.
        - Тихо, - проговорил Стефан, - пан Райнис, вы дом перебудите… Помогите спешиться…
        - Да что это с вами, Матерь добрая… Осторожнее! Сейчас, потерпите, дойдем до дому, а там уж хозяйка вам поможет.
        Стефан помотал головой.
        - Пан… Ольховский… не дома?
        Управляющий поглядел на него странно.
        - Нет. Пан Ольховский… уехал. Послать за ним?
        Стефан кивнул, и все куда-то исчезло, а когда он пришел в себя, увидел, что хозяйку все-таки разбудили.
        - Сюда, - говорила Юлия, - на кушетку. Да осторожнее же! Сейчас, Стефан…
        Склонилась над ним.
        - Вы теперь дома, Стефан. Все хорошо. Теперь все хорошо…
        Он кивнул, пытаясь сесть на кушетке - но ничего не вышло. Юлия прикусила губу.
        - Ядзя, воды. Теплой. И корпию. Да скорее, не стой!
        Краем глаза Стефан заметил, что девушка выскользнула из комнаты.
        - Юленька, это не так страшно, как кажется… - Стефан улыбнулся ей, но в следующий миг вытянулся, сжал зубы, пытаясь уйти от тошнотворной волны боли. Тошноту удержать получилось, стон - нет.
        - Матерь добрая, - выдохнула Юлия.
        Не мешкая, она стащила с него куртку и начала развязывать ворот рубашки.
        - Юлия, Матушка с вами… не надо… пусть слуги…
        Она заговорила с ним, как с ребенком, четко и ласково:
        - Стефан. У вас серьезная рана. Позвольте мне посмотреть.
        - Зачем… пусть вешниц…
        - Пан Ольховский у себя в деревне, за ним послали, но пока он доберется… Ну ничего.
        Она развязала ворот и стянула рубашку с плеча. И хоть до того он чувствовал только рану - боль была до того сильной, что все его существо будто свелось в одну пылающую точку, - когда пальцы ее коснулись его обнаженной кожи, он вздрогнул и втянул воздух сквозь зубы.
        - Больно? - Она отняла руку, и он едва не застонал.
        - Больно, - честно сказал Стефан. Она наклонилась совсем близко, так, что он мог заглянуть ей в глаза, - и она ответила ему открытым взглядом, абсолютно искренним, в котором читалась какая-то странная покорность тому, что оба они знали.
        Глаза болели так, будто он оказался под палящим солнцем - вместо знакомых темных сводов крыши. Он сдался: откинулся на подушки, сомкнул веки. Сразу же дико захотелось спать.
        Может быть, во сне и боли не слышно…
        - Стефан, - испуганный голос, - Стефан, говорите со мной, пожалуйста. Что случилось? В вас стреляли?
        Ох, как же плохо… кажется, он упал с дерева, Стефан помнил его: раскидистую яблоню с такими удобными ветками, и, конечно же, Марек на нее полез… Все-таки не получилось удержаться… только что так жжет внутри, неужели ребра сломал?
        - Стефан! Вы меня слышите? Стефан?
        - Жжет, - пожаловался он.
        - Матерь добрая, что же делать… Ядзя! Щипцы из кухни пусть несут!
        Ядзя вдруг заплакала. Ну вот, обидели. Надо бы встать и проучить, только сил почему-то нет.
        - Да нельзя же… нельзя же капель, он заснет совсем, он и так уже…
        Всхлип.
        - Не реви! Матушка, да за что же это… Вот что, неси рябиновку.
        Топот, дверь скрипит, где-то ящики хлопают. Вот развели суету. Сейчас отца разбудят.
        Резкий вкус рябиновки на секунду взбодрил его. Стефан приподнялся на локтях, комната вокруг снова стала реальной.
        Юлия поставила кувшин рядом с кушеткой.
        - Кажется, мне придется вынуть пулю. Это… это наверное, серебро, вам совсем плохо. Потерпите?
        - Еще вам не хватало, - выговорил он. - Позовите отца, он умеет.
        - Тише, - сказала Юлия и положила ладонь ему на лоб.
        Стефан послушно опустился обратно на подушки и замер, боясь, что она уберет руку.
        - Вот так. Лежите тихо.
        Рябиновка чуть приглушила боль - накатила, накрыла тяжелая хмельная волна.
        В следующий момент дикая, разрывающая боль вырвала его из дремоты, чистая в своей беспощадности. И, пережимая зубами крик, он понял, что она ему знакома: это сердце так болит, это его несчастная любовь - ненужная, мешающая, преступная. Давно пора было вырвать ее вот так, кто ж виноват, что больно, раньше надо было думать…
        Совсем рядом что-то звякнуло.
        - Все. Теперь совсем все, теперь только перевязать, все, Стефан… Ну не больно уже, не так уже…
        По губе сбежала струйка пота, зачесалась, а даже поднять руку и вытереть сил не хватает. Лица коснулась влажная ткань.
        Боль и в самом деле отступала, и рука вернулась на лоб.
        - Хорошо, - выговорил Стефан. Глаз открыть так и не получилось. Он услышал измученный смех Юлии.
        - Вот так хорошо…
        Потом она еще говорила - но явно не ему.
        - Горячий, как печь, это ведь лихорадка начинается…
        - Да где же пан Ольховский? Как из Флории добирается, Матерь милостивая…
        Стефану по-прежнему хотелось спать, но теперь его начало трясти. Даже забавно: зубы настукивали какую-то мелодию, вот-вот удастся уловить ритм. «Красотка-графиня», вот что это за такое. «Ах, красотка, ваше сердце жалости не знает…»
        - Ядзя, выйди. Выйди, я сказала! Я позову.
        У губ Стефана снова оказался бокал, только теперь не с рябиновкой. Он глотал густую соленую жидкость, едва не захлебываясь, такой вкусной она ему показалась. Не надо было пить, но он не смог удержаться, а теперь поздно, и Доната узнает, что он такой же…
        Не Доната.
        Он поперхнулся, открыл глаза, оттолкнул от себя бокал.
        - Юлия!
        - А ну допивайте, - сердито сказала она. Выражение лица у нее было упрямое, хозяйское, раньше он такого у нее не видел. - Без разговоров.
        - Нельзя…
        - Нельзя ловить пули по дороге и являться домой, истекая кровью. Пейте. С меня хватит мертвецов.
        Он послушно допил то, что оставалось в бокале.
        - Простите меня. Простите.
        - Ну все. Теперь надо спать. Пан Ольховский приедет, может, разрешит перенести вас в спальню.
        На него накинули одеяло - старое, пахнущее детством.
        Юлия поймала его умоляющий взгляд.
        - Я буду здесь, Стефан. Только вымою руки и вернусь.
        Он снова потянулся за ее рукой, поцеловал запястье рядом с порезом. И обрадовался, поняв, что крови ему не хочется - ее крови, что желается совсем другого и это рядом с Юлией делает его совсем человеком.
        Он передернул плечами, вспомнив, как разрывало грудь.
        - Так больно, - сказал он. - Любовь…
        Юлия ответила:
        - Я знаю.
        Он метался по подушке, не в силах ни заснуть, ни вырваться окончательно из горячечной дремоты. Кто-то стрелял; несколько раз Стефану казалось, будто он не спит; приподнявшись на локтях, он напряженно всматривался в потолок над головой и слушал - совсем близко - сухие щелчки пистолей. Нужно было вставать, уводить домашних.
        Но ведь пули серебряные - его одного они хотят убить.
        Серебро растекается по жилам. Ночь неспокойна, стрелы превращаются в отдаленные раскаты грома. Скалится оборотень, подняв окровавленную морду от мертвеца.
        «Дражанец, - говорит мертвец. - Из богатых».
        Гудят старые своды дома Белта, стонет ветер.
        «Нечисть в дом просится», - говорит домн Долхай.
        Стефан тянет руку к сундучку с оловянными солдатиками - и обжигается. На солдатиках дражанская форма. Они поднимают ружья и стреляют, тяжелый свинец бьет по крыше. Серебряная молния распарывает небо за окном, хочет дотянуться до Стефана. Кто-то кладет ему руку на плечо, он просыпается и наконец видит отца.
        - Тихо, Стефко, - говорит тот. - Это просто гроза. Не бойся, спи.
        На нем старый мундир командира княжеской кучи, который отец носил во время восстания. Ткань вся пропыленная, грязная - но Стефан слишком устал, чтобы дивиться сейчас отцовским причудам.
        - Спи, сынок, - повторяет старый князь, и он послушно, как в детстве, закрывает глаза и наконец погружается в забытье.
        Проснулся Стефан только под утро. Ему надо было подняться, и он порадовался, что Юлии рядом нет. У кровати дремал старый Дудек - но встрепенулся, стоило Стефану позвать, и помог сделать что нужно. Жар, кажется, прошел. Только голова снова коснулась подушки - и он облегченно соскользнул в сон. А когда открыл глаза, рядом сидела Юлия и делала вид, что читает книжку, хотя устремленный на страницу взгляд ее был недвижен.
        - Вы хоть немного поспали?
        Она кивнула.
        - Гроза вас не разбудила?
        - Да ведь не было никакой грозы, Стефан.
        - Да как же, ведь всю ночь бушевало. И отца разбудило, он спустился сюда. Хотя в его годы не стоило бы бодрствовать по ночам…
        - Отца? - Она закусила губу. Лицо ее сделалось растерянным, беспомощным. - Стефан, вы что же, не получали письма? Матерь добрая, я-то думала…
        Только теперь, чуть опомнившись от бреда, Стефан увидел то, чего не заметил раньше: рукав платья Юлии, манжета которого так жестко обхватила узкое запястье, когда она потянулась убрать волосы с его лба, - рукав, как и все платье, как и шаль, прикрывающая хрупкую шею, - глубоко, непоправимо черный.
        Глава 17
        Со смертью отца, кажется, окончательно переменилась и сама Бяла Гура. Когда Стефан покидал ее в последний раз, страна была мирной, несмотря на отдаленный грохот движущейся лавины, который только знающее ухо могло различить. Теперь же этот отдаленный звук превратился в рев, и никто более не сомневался, что на княжество вот-вот обрушится сель. Хлынули первые ледяные ручейки, и ветер вовсю ломал деревья. Стефан не успел еще встать с постели, а новости и слухи уже просачивались к нему, складываясь в картину, которой он хоть и ожидал, но до сих пор надеялся избежать.
        Слуг, нашедших его на дороге, отправил в разъезд управляющий. Он каждый вечер посылал конных объезжать поместье и округу. Пан Райнис завел такой обычай, когда невдалеке от деревни разместился новый, усиленный остландский гарнизон. Солдаты рыскали по дорогам в поисках разбойников, устраивали стрельбу, гоняли деревенских и как-то раз сильно напугали Ядзю.
        Те, кого они называли разбойниками, сами себя именовали багадами и действовали так слаженно, что Стефан поневоле еще больше зауважал Вуйновича. Райнис рассказал о подводах, которые молчаливым темным потоком устремлялись по ночам на Планину и в столицу. Благодаря местным багадам не все они достигли цели. В поисках лесных братьев солдаты устраивали стрельбу и вытаптывали пшеницу. Теперь уже Стефан не был уверен, что выстрелы, которые он слышал в бреду, только почудились.
        Юлия хотела было выгнать пана Райниса, который выкладывал новости монотонно и обстоятельно, усевшись рядом с кроватью. Незачем, мол, больному такое выслушивать. Но Стефан не отпускал его, зная: стоит управляющему уйти, и он окажется наедине с пустотой, которую еще не успел - и не желал - осознать.
        Когда он смог наконец подняться, то ходил, едва передвигая ноги, по дому, абсолютно потерянный. Бродил из комнаты в комнату, избегая отцовского кабинета, касался бездумно старинных часов, пробегал пальцами по корешкам книг, что слуги так и не убрали в библиотеку. Юлия велела занавесить окна, мол, у раненого от света болят глаза. Стефан сам себе казался призраком в полутемных комнатах. Разве не рыдал, как пани Агнешка. Слез не было, даже когда его отвезли к семейному склепу.
        Рудый следовал за ним тенью, стуча по паркету ослабшими лапами. Пес уже ничего не видел, но хозяина неотступно находил по запаху. Стефан столько всего хотел поведать отцу, столько спросить, и несказанное тяжело осело на душе. Он вспоминал последнее отцовское письмо и теперь уже не сомневался: напряжение, тогда почудившееся ему в строчках, было предвестием конца.
        Старого князя Белту унесла скоротечная болезнь, так быстро, что никто и опомниться не успел. Он отправился объезжать свои владения и попал в ураган. Домой вернулся промокший до нитки и на следующий день слег. Пан Ольховский мог справиться с обычной лихорадкой. Но болезнь растравила старую рану, впилась в грудь - и без того истерзанную засевшей в ней пулей.
        - Это случилось так быстро. - Юлия теребила нитку, вылезшую из манжеты. - Мы ничего не успели. Не успели даже подготовиться. Мне все время кажется, что он все еще не вернулся, я… я ведь не встретила его как следует.
        Она помолчала и продолжила - с видимым усилием:
        - Очевидно, с письмом вы разминулись. Раньше можно было договориться с льетенантом, чтоб вам послали молнию, но сейчас… Мы ждали до последнего, но вы ведь знаете Матушкины законы. И мы не были уверены, что в такое время цесарь отпустит вас от себя.
        Юлия безотчетным жестом сжала его руку. Кажется, они здесь боялись, что он и вовсе не вернется.
        В этом странном, уже не предгрозовом, но грозовом времени (Стефан вспоминал серебряную молнию, пробившую его сон) дом жил установленным порядком, который поддерживала Юлия. Будто из упрямства, наперекор тревоге и трауру, создавая по меньшей мере иллюзию спокойствия. Стефан в первые дни не выходил к ужину, пеняя на рану. Но когда он наконец спустился, ему пришлось занять место отца. Спинка старого дубового стула казалась ему неудобной, не по размеру высокой; еще чуть-чуть - и он начнет болтать ногами, не достающими до пола. Юлия сидела напротив - тонкий темный силуэт в проеме окна. Она то и дело наклонялась к пану Ольховскому, увещевая его съесть хоть что-нибудь. Но магик лишь поддевал вилкой лежащее в тарелке и налегал на рябиновку. Стефан тоже не радовал слуг, из всего поданного на стол съедая лишь мясо с кровью.
        Только они трое и присутствовали на этих печальных трапезах, да еще пан Райнис с дочерью, которые в отсутствие гостей ужинали с хозяевами. Гости уже разъехались по домам, да и было их на скомканных похоронах немного.
        Генерал Вуйнович приехать не смог - сидел у себя дома под домашним арестом. Княгиню Яворскую живущая недалеко племянница зазвала к себе после похорон: мол, гостить так близко и не заехать - скандал. Отказаться было бы неудобно, и Вдова поехала, но собиралась непременно возвратиться.
        Ранение и горе настолько ослабили Стефана, что он почти перестал стесняться своего чувства. Всякий раз искал Юлию глазами и находил покой только в ее присутствии. Она жалела его и не оставляла одного надолго: приходила писать письма в библиотеку, где Стефан подолгу сидел в отцовском кресле; вечером шила или читала ему вслух в гостиной, пока не становилось неприлично поздно. Говорили они мало, горе стояло между ними, как непролитые слезы. Она подходила пожелать ему доброй ночи; Стефан целовал ей руки, не смея задержать их в своих ни на миг дольше положенного, и долго еще сидел в гостиной без света.
        Так прошло несколько дней, пока как-то раз он не спустился в гостиную и не увидел ее в кресле у окна. Юлия сидела в какой-то совсем безжизненной позе, тонкая рука свесилась с подлокотника. Около кресла лежала корзинка с рукоделием, на коленях покоилась книга, но Юлия в нее не смотрела, глядела в одной ей известную даль. В ее позе почудилось Стефану полное опустошение, абсолютная усталость. Он опустился на колени у ее ног, застигнутый раскаянием. Взял ее руку в свою.
        - Простите меня. Я непростительный эгоист. Вам и так пришлось справляться со всем одной, а я еще добавил забот.
        Он стиснул холодные пальцы, подумав мельком - и с непрестанным удивлением, - что эта рука вытаскивала из него пулю.
        Взгляд ее ожил.
        - Что вы за моду завели - расхаживать по дому в таком состоянии. - Даже упрек у нее вышел бессильным. - Ну-ка, вставайте, я вас второй раз зашивать не стану…
        - Что же делать, так и буду ходить с сердцем нараспашку…
        - Если б только с сердцем… Ну осторожнее. - Она сама поднялась с кресла, поддерживая его.
        - Все почти зажило, вы же знаете - на мне как на собаке… Если кому-то здесь нужен отдых, так это вам.
        Она глубоко вздохнула и прильнула к нему. Так естественно, как будто в самом деле спасалась от непомерной усталости. Точно так же, как он сам когда-то. Доверчивость этого жеста лишила его слов, Стефан осторожно поднял руку и провел по тонкой линии позвонков под платьем.
        - Я рада, что вы дома, Стефан. Хоть и не к добру вы приехали.
        На это нечего было возразить. Он невесомо коснулся губами ее макушки. Не к добру, это верно…
        Юлия отстранилась. Провела ладонью по лбу.
        - Простите. Я забылась. События последних дней меня и правда утомили.
        - Разумеется, утомили. А я еще и добавил вам переживаний. Хороша благодарность за то, что вы спасли мне жизнь. Где вы научились так ловко вытаскивать пули?
        - Мой отец был адъютантом вашего - вы уже забыли? Да и во время восстания мы здесь не сидели без дела.
        Сколького же он не знал о ней - и как хотел узнать. Если бы только у них было время. Если бы оба они не были теми, кем были.
        Стефан разжал руку и выпустил ее пальцы.
        Слуги открыли ставни, раздвинули занавеси, распахнули окна в сад. Ветерок зашелестел бумагами, разложенными на столе, одну или две едва не сдул с места. Стефан в кабинете разбирал отцовские документы. Он оттягивал это занятие как мог, но еще немного - и всем станет не до бумаг. Отец оставил беспорядок в столе и секретерах, как и бывает, когда руки не доходят разобрать и все откладываешь на потом. Стефана это утешило. Не хотелось представлять отца, прозревающего свой скорый конец, наводящего последний, кладбищенский порядок.
        Привезли газеты. В «Швянтском листке», набранном жирным, роскошным шрифтом, говорилось о неминуемой войне, о «подлой натуре» жителей Шестиугольника, о беспрестанных усилиях, что предпринимали льетенант и генерал наместнического войска, чтоб Белогории спалось спокойно; о подвигах, на которые шли храбрые остландские солдаты, грудью вставшие на защиту границ.
        «Студенческий вестник» - тонкая замаранная бумажонка с расплывающимися литерами - был полон призывов бороться с захватчиком и освободить «трусливо захваченного генерала гражданской студенческой армии Бойко».
        Генерал. Матерь добрая белогорская…
        Студенты, видно, недосчитались букв: «б» всякий раз аккуратно выводили чернилами, а на клятве «никогда не быть рабами» в самом низу листка вместо буквы оказалась размашистая клякса.
        Стефан потер пальцы, счищая приставшую краску, потянул носом. Воздух уже наполнился пряной, ароматной темнотой, и теперь он мог наслаждаться свободой и распахнутыми окнами, как обычный смертный. Но летняя тишина, вобравшая в себя тихий шелест деревьев в саду, стрекот цикад, отдаленные девичьи голоса и смех, вызывала теперь острую тоску. Слишком близко были воспоминания о других таких вечерах - слишком живо он помнил балы, что давали в поместье Белта под конец лета
        На последнем балу они с Мареком, опьянев от шипучего лирандского, смеялись над глупостями, возились, как щенки, гонялись в темном коридоре за барышнями. Будто мальчишки, которых на бал и пускать не полагается. Обессилев от смеха, Стефан потащил танцевать Кшисю Марецкую, шептал ей на ухо глупости, которые, по чуду, им обоим казались преисполненными остроумия.
        И замолчал, когда отец повел Юлию танцевать и Стефан впервые увидел, как хорошо они смотрятся вместе. В ее движениях проскальзывала порой скованность, неуверенность - но это лишь подчеркивало непринужденность, с которой князь вел ее по залу. Отец был собранным и помолодевшим, с безупречно прямой спиной. Музыканты били по клавишам с силой, музыка выходила тяжелой, будто волны, ударяющие о каменный берег. Сквозь эти волны вел Юзеф Белта свою молодую жену, и даже самые злые языки не сказали бы сейчас, что он для нее слишком стар.
        Вошел, постучавшись, управляющий, навис над Стефаном худой громадой.
        - Тут такое дело, князь, - проговорил он. - Человек пришел, просит вас видеть.
        - Что за человек?
        Пан Райнис чуть замялся.
        - Из лесных братьев.
        - С каких это пор мы привечаем лесных братьев?
        - Он из людей Вуйновича.
        - Хорошо, веди… пожалуй, в гостиную. И вот еще: позови пана Ольховского.
        Лесной брат вошел в залу чересчур развязным шагом человека, для которого непривычна богатая обстановка и который за грубыми манерами пытается скрыть собственную робость.
        - Приветствую, твоя светлость.
        Был он коренастым, с жидкой бородкой и большим насупленным лбом. Старинная барва плохо сидела на нем, морщилась на широких плечах. На ногах красовались сапоги, явно снятые с остландца.
        - Кто ты такой?
        - Хожиста Якуб Ханас, - гордо ответствовал лесной брат.
        Хожиста… Значит, под началом у него багад - отряд, собранный из вольницы всех мастей. У Старшего народа слово bagad означало группу бродячих музыкантов. Оттого и главного в багаде звали певчим: у эйре - сонером, по-древнему, а в Бялой Гуре обычно хожистой.
        - Зачем ты хотел меня видеть, хожиста?
        - Генерал Петар велел передать, как ему жаль старого князя. Да что сказать, всем его жаль. Теперь уж таких не найти.
        Мужик не посмел сесть, но оперся о кресло, чтоб стоять было не так тяжело. Теперь, когда принесли огня, Стефан без труда читал на лице лесного брата усталость темнее и горше его собственной.
        Вошел пан Ольховский. Старый магик осунулся и ослаб после смерти отца. Каждый день он прощупывал защиту вокруг дома, бурча себе под нос и пугая слуг.
        - Пусть закроют окна, - распорядился он хмуро. - Или вы хотите, чтоб вас вся округа слышала?
        Он подошел к гостю. Сморщив нос, осмотрел его и обхлопал.
        - Нет на нем следа.
        - Обижать изволишь. Что ж я, дитя малое, следа на себе не заметить? Ни разу не приводил…
        Магик только махнул на него рукой. Начертил на полу гостиной круг и отошел. Сел в дальнее кресло, прикрыл покрасневшие глаза.
        - Сядь, - велел Стефан и позвонил слуге, чтоб принес рябиновки - и поесть. - Ты только для того пришел, чтоб соболезнования передать?
        - Хотел своими глазами на твою светлость посмотреть… Что ты за человек. А то много говорят…
        Он заложил ногу на ногу и глядел все с той же нарочитой наглостью. Во времена Стефанова деда его вздернули бы без всяких церемоний. Но Стефанов прадед, князь Филипп, пожалуй, подивился бы его храбрости и взял в свою кучу.
        - Что ж, смотри.
        Хожиста уставился светлыми, пытливыми глазами, напомнив Стефану кота: так же глядел, не отрываясь, на противника, раздумывая, напасть или отойти. И так же по-кошачьи отвел взгляд и потянулся.
        Значит, Вуйнович выполнил обещание. Сколотил - из ничего, из крестьян, вооруженных косами, из дворовых мальчишек - несколько «летучих» багадов, за которыми не в силах угнаться остландская армия. И которые, без сомнения, готовы выступить по приказу…
        Да только от кого он ждет приказа? От покойного князя Белты? От Станисласа?
        Ольховский в углу, кажется, задремал, посапывал с тихим свистом.
        - Так что у тебя за дело?
        - Дело-то одно, не обессудь, твоя светлость… Мой багад раньше возле Чарнопсов обретался. Черно-красные оружие начали возить, сперва в Планину, а теперь в Швянт. Куда им в Швянте столько? Вот тут мы, значит, и засели около дороги, чтоб ни одной подводы ихой не пропустить…
        - Сколько их было?
        - При нас два раза прошли, и всяк раз не меньше дюжины. И нам всего хватило, и в схоронке еще лежит, спасибо на здоровье… Генерал Петар говорит, схоронка после понадобится. Только после этого дела они отряд послали, за нашими рыскать. Ну что, сняться нам пришлось с Чарнопсов. Тут неподалеку прячемся. Оружие-то мы поотымали, твоя светлость, а жрать нечего. Скоро пистоли глодать будем да порохом закусывать… У кого свои в деревне есть, те подкармливают. Только на всех не наберешься, а нам в деревню опасно нос совать.
        - Много багадов, как твой, сейчас в Бялой Гуре?
        Хожиста отставил пустую стопку.
        - За питье благодарствуйте. А сколько багадов есть, того я не знаю, мы друг перед другом отчета не держим.
        - Не юли, - оборвал Стефан, снова глядя ему в глаза. - Говори, что знаешь.
        Мужик заморгал. И сказал с явной неохотой, как Янек в допросной:
        - Я Лешека Краснолюда багад знаю, они под Старыми Цветниками обретаются. А у Швянта - самого генерала Петара куча. Да еще говорят, Шемрок из Эйреанны своих привел. Ну это болтают - известно, Шемрок в земле давно, а все ж… А дружок мой, Михалек, у самой Горы, храм охраняет - не ровен час, кто за Матушкиными сокровищами полезет… Славься Матерь!
        - Славься, - машинально ответил Стефан.
        Хожиста становился все разговорчивее, а он не мог прогнать неприятного чувства. Может быть, лесной брат и впрямь рассмотрел его и проникся доверием. Но не может ли быть такого, что Стефан, сам того не сознавая, воспользовался Зовом? Он запомнил все, что говорил хожиста, но рад был отправить того к управляющему за продовольствием.
        Едва ли час прошел с тех пор, как Ханас, привесив к седлу набитые сумки, исчез в ночи, а во двор уже въезжали, нарочито бренча оружием, конные в остландской форме. Хмурый пан Райнис вновь появился в гостиной.
        - Господа в красном, - проговорил он, поджимая губы, - со мной разговаривать не изволили, а желают говорить с его светлостью.
        Выходит, знают, что хозяин вернулся…
        - Что же за надоедливые господа. - Стефан встал, одернул халат и проследовал за управляющим на крыльцо. Горели факелы, в отблесках светились золотом пуговицы на мундирах, и щеки у всех были неправдоподобно алыми, в цвет форме. Они сняли шапки при виде Стефана, но только начальник спешился из уважения к титулу.
        - Светлый князь, - сказал он, - мы поймали преступника на вашей земле.
        Стефан не успел пожалеть незадачливого хожисту; остландец вытолкнул перед ним Зденека, пешего и со связанными руками. Он дышал загнанно, всей грудью; видно, заставили бежать за лошадью.
        - Преступника? Это один из моих людей. И кстати, где его конь?
        Зденек перебрал ногами, тяжело сглотнул слюну. Он не смотрел ни на Стефана, ни на гардов, косился куда-то влево.
        - Мы разоружили его. И забрали коня. По приказу его превосходительства льетенанта так надлежит поступать с любым, кто после захода солнца разъезжает с оружием, не имея на то особого разрешения. Время, прошу позволения, неспокойное.
        Стефан с нарочитым вздохом спустился на несколько ступеней.
        - Это мой человек, которого управляющий послал в разъезд. Он опасается разбойников так же, как и вы.
        - Смею поинтересоваться, что за разъезды? - жестко спросил капитан.
        - Княжеская милиция, - тем же тоном ответил Стефан. Сказать Райнису, чтоб выправил им униформу: расхристанный, в одной рубахе, Зденек на княжеского милицианта совсем не походил.
        - Мы охраняем порядок в Белогории, ваша светлость.
        - Прекрасно охраняете. Меня едва не убили на дороге. И ни одного алого мундира поблизости я не заметил…
        - Чрезвычайно прискорбно, ваша светлость. Мы для того и ловим бунтовщиков, чтоб дороги стали безопасны.
        Зденека развязали без лишних церемоний, хоть оружие и не вернули. Стефан махнул ему, чтоб поскорей убирался с глаз.
        - Что же вы, у меня в имении решили искать бунтовщика?
        - Именно так, светлый князь. Мы ищем опасного преступника, и известно, что его видели на ваших землях.
        - Столь же опасного, как и бедняга Зденек, я полагаю. Да вы так перехватаете половину прислуги… Уж не считаете ли вы, будто я привечаю комбатантов?
        - Ни в коем разе, ваша светлость, - торопливо заверил начальник. Понимает - не по чину ему так считать. - Речь идет об опасности для вашей жизни и здоровья. Молю вас взглянуть на наше предписание…
        Предписание было от имени льетенанта Швянта и разрешало подателю бумаги, начальнику специального цесарского отряда, «крушить врагов, где бы их ни нашли».
        «Специальный отряд. А маршал Керер не дремлет…»
        Начинался дождь; мокрые кляксы расплылись по камням, мостившим двор. Стефан снова вспомнил деда: тот бы на честную компанию просто спустил собак.
        - Что ж, - сказал Стефан, возвратив бумагу, которую начальник торопливо спрятал за пазуху, - очевидно, обладателям такого предписания я не могу чинить препятствий. Ищите, коли вам стало. Пан Райнис вас проводит.
        Специальному отряду провожатый был не нужен, но управляющий тут же оседлал возвращенного Зденекова коня. Стефан постоял на крыльце и ушел в дом. Велел позвать Зденека.
        - Не поймают они его, твоя светлость. Я его на дорогу вывел, он и рванул. А потом уж меня и взяли…
        Стефан отправил «милицианта» на кухню.
        - Скажешь, хозяин приказал налить…
        Капли упорно и нудно бряцали по крыше, и дом разговорился. Старое дерево привыкло разговаривать с ветром, а то и с духами, что ветер носит. Брякало, скрипело, постанывало - точно старик, рассказывающий о своих болезнях любому, кто пожелает слушать. Вот и шаги легкие по галерее - опять пани Агнешке не спится, как война или поветрие - она тут как тут, бродит, плачет. Сама едва не старше того дома. Нелюбимая жена князя Филиппа. Ждала его домой, да так и не дождалась.
        Юлия собрала женщин в маленькой круглой гостиной, но вместо того, чтоб читать им из Книги Матери, рассказывала свое. Ровно, без запинок, будто по писаному:
        - Вышла к нему тогда хозяйка Длуги, белая дева с косами из водных струй, и спрашивает: зачем потревожил мой покой, рыцарь? А рыцарь молвил: дай мне перейти Длугу, чтоб на том берегу завоевать себе честь и славу в бою да вернуться и просить руки моей панночки. А дева ему отвечает: я реке хозяйка, а не тебе, хочешь - переходи. И буря успокоилась, и луна в темной воде засеребрилась - будто мост перекинули. Только конь рыцарский волнуется, на мост тот ступать не хочет… Рыцарь и спрашивает: отчего напуган мой верный конь, скажи мне, дева? Или не судьба мне будет перейти Длугу обратно? Хозяйка засмеялась и говорит: пересечешь ты реку еще раз, мой рыцарь, и панночка упадет к твоим ногам. Не страшись, поезжай…
        Перешел рыцарь брод, как его конь ни фыркал и ни противился, и поскакал туда, где битва разгоралась. А когда бой закончился, повезли рыцаря обратно, в родительский дом, - на телеге, смертельно раненного, чтоб успел он отцу с матерью последнее слово сказать. И верно, пересек он реку снова, хозяйка не лгала, и панночка, увидев его при смерти, упала на колени.
        Разозлилась панночка, пошла к реке, оросила ее кровью. Спрашивает у белой девы: зачем его пустила? Зачем дала перейти реку? Та говорит: я рыцарям не хозяйка, чужим нареченным не страж.
        Панночка ногой топнула и говорит: скажи, как вернуть его? Дева засмеялась: отчего вы, твари дневные, такие глупые? Как он был жив и руки твоей просил, так ты его не хотела, а как лежит и стакана воды попросить не может - так решила у Смерти его отобрать?
        Панночка в слезы: скажи да скажи, как вернуть. Смилостивилась хозяйка. Говорит: иди к моим братьям и сестрам, через семь полей, через семь ручьев, на луг с лунной травой.
        Ушла панночка в ночь, родителям не сказавшись. Перешла семь ручьев, миновала семь полей, шла на свет, что идет от лунной травы. Видит - на том лугу Древние танцуют, венки из лунных лучей плетут, веселятся. Испугалась она, а что поделаешь, возлюбленного жалко. Подошла к Древним, а они ее в круг вовлекли и давай плясать…
        - Нельзя же в круг! - охнула одна из девушек. - Затанцуют!
        Юлия только взглянула на нее и продолжала:
        - А плясуньей она была хорошей, потому и Древним понравилась; кружат они ее, вертят, с шага сбить пытаются, да не выходит у них. Развеселились они пуще, венок надели на панночку, на свирели ей играют, остаться просят. А она стала нарочно с шага сбиваться, танец им портить. Остановились, разгневались, спрашивают, зачем танец разбиваешь? А она им в ответ: нелегко плясать, когда тяжесть на душе, возлюбленный мой умирает, у вас хочу помощи просить. А известно - если они в хоровод взяли, то и в просьбе отказать не могут. И вот один из Древних, кому пуще всего танец полюбился, говорит: веди меня к твоему рыцарю, я помогу.
        - Нельзя же… Беду приведет…
        - Вот и панночка так думала, а что сделаешь - беда уже приключилась. Повела она Древнего за собой, а тот вынул из волос ленту да за руку ее повязал. И говорит: людской век короток, а как проживешь жизнь со своим рыцарем, придешь после к нам на луг, моей нареченной будешь…
        Вернулись они, отвела она Древнего прямо к рыцарю своему, тот уж почти бездыханный лежит, отец и мать плачут-убиваются… Древний велел панночке всех увести, а ему саблю отдать, ту самую, которой рыцарь врагов своих разил. После саблю эту он панночке отдал, береги, говорит. Что там было, никому не известно, а только рыцарь тот к утру умер, а вечером к невесте своей пришел.
        По комнате прошел перепуганный вздох.
        - Пришел живой, панночка обрадовалась, на шею кинулась. А рыцарь ей говорит: душа моя теперь в этой сабле. Пока сабля будет пить кровь - буду жить, а как не станет крови - так и жизни моей не станет…
        Что прикажешь делать. В тот же день остригла панночка волосы, оделась в черное, саблю на пояс пристегнула, кликнула мужчин со своего двора - да и отправились они снова за Длугу всей траурной ротой, туда, где по-прежнему кровавая битва шла. Так, говорят, до самой смерти и водила она роту по земле, искала, где война, где схватка, - чтоб только рыцарь ее не оставил…
        - А потом? - спросила Ядзя после нескольких минут тишины. - Потом-то Древний ее забрал?
        - Потом… - Юлия поднялась. - Потом и расскажу. А сейчас поздно, расходиться всем пора да и спать…
        - Вот и заснешь с того, - пробормотала Ядзя. В комнате засобирались, зашелестели юбками.
        - Что ж вы, пани Юлия, им такие страхи на ночь глядя рассказываете?
        - Пусть уж лучше боятся того, чего нет… чем того, что будет.
        - Так ли уж нет, - тихо сказал Стефан.
        Когда пан Райнис вернулся, дождь уже поскучнел, не гремел, как Матушкин гнев, по крышам и кронам деревьев. Но по монотонному шуму легко угадывалось, что теперь зарядит надолго. Стефан застал управляющего в сенях - тот фыркал и вытирал голову рушником. Дудек стоял рядом и охал.
        - Ничего они не нашли, песьи дети, с вашего позволения, князь. Однако поводил я их знатно. Раньше б их просто в лес завел и оставил. А теперь что ж: и лес у нас отобрали.
        - Повремените, пан Райнис, - тихо сказал Стефан. - Повремените.
        Утром, невидимым за плотно закрытыми занавесями, Стефан поднялся с кровати, натянул халат и свистнул Рудому. Еще полуслепой ото сна, протянул руку, ожидая, что Рудый ткнется в нее носом. Но пес недвижно лежал у кровати, на месте, которое занимал каждый вечер с тех пор, как Стефан вернулся. Еще не желая верить, он позвал Рудого громче. Не дождавшись ответа, опустился на корточки, погладил его, потеребил рыжее ухо. Тело собаки было холодным, одеревеневшим за ночь.
        - Да ведь старый уже был, - бормотал Дудек. - И пожил хорошо, слава Матушке, чтоб нам так пожить… Хозяина дождался, а теперь уж…
        «Он - дождался».
        Стефан отправил слугу за лопатой. Наскоро оделся, завернул Рудого в попону и отправился с ним в сад.
        - Да позвольте, что ж вы, сами, на солнцепеке, - суетился Дудек.
        - Это моя собака! - сказал Стефан с таким жаром, что старый слуга отшатнулся и замолчал.
        Стефан долбил землю в приступе злости - отчего он не взял Рудого в Остланд? Какой только живности не тащили ко двору, а он - чего побоялся? Только когда яма была уже глубокой, он понял, что обгорел на солнце, хоть и не выходил из тени яблонь. Летний ветерок перебирал шерстинки на рыжем хвосте, высунувшемся из-под попоны, будто Рудый нарочно решил поиграть. Горло свело, вырытая яма чуть преломилась перед глазами. Стефан со злостью стал тереть щеки, пока не услышал рядом голос Юлии:
        - Да вы же весь в земле. Стойте.
        Она вытирала ему лицо как маленькому, мягким батистовым платком, пока он стоял, неловко опустив руки по швам. Не стала его журить, против ожидания, за то, что вышел на солнце и машет лопатой, не оправившись от раны. Сказала только:
        - Юзеф так его баловал в последнее время. И везде брал с собой, только в последний раз не взял.
        И осталась со Стефаном, пока он закапывал, пока разравнивал яркий холмик свежей земли. И только теперь он осознавал - перед этим холмиком, а не выбитым на склепе отцовским именем, - что прежняя жизнь непоправимо кончена.
        - Пойдемте, - позвала Юлия. - Вы уже успели обгореть.
        Вечером Стефан спустился к реке, к тому камню. Нагнувшись к воде, долго тер ладони - ему все казалось, что земля не отмоется.
        «Если бы я воспользовался даром - мог бы я дать псу вечную жизнь?
        А отцу?»
        Он устроился на камне, вглядываясь бездумно в темную зеленоватую воду, отороченную у берега ярко-зеленой ряской. По воде бежала легкая рябь - волнистая, будто волосы хозяйки Длуги.
        Он не обратил внимания на шаги за спиной, пока не услышал:
        - Друг мой, да с тебя можно писать картину! «Князь Белта у себя в имении размышляет о судьбах Бялой Гуры». Как думаешь, позвать мне художника?
        Вот теперь Стефан обернулся, вскочил. Корда стоял на берегу, опершись спиной о платан, со своей обычной улыбкой - будто он и хотел бы, чтоб улыбка была насмешливой и циничной, - но не в силах сдержать искреннюю радость. Стефан одним прыжком взобрался наверх, заключил друга в объятия. Пожалуй, только Марека он сейчас больше желал бы увидеть.
        - Матерь добрая, Стан, откуда? Да ты стал совсем чезарцем… Как же тебя пропустили через границу?
        От Корды и пахло по-заморски. Резкого аромата анисовой воды не перебил даже неумолимый и тяжелый дух дороги. Сквозь анис пробивался запах нездешнего травяного дыма.
        - По протекции. - Корда отстранился и рассматривал Стефана. - Ты, мой друг, выглядишь очень бледным. Говорят, тебя пытались убить по дороге…
        - Да… много развелось разбойников. Кто же оказал тебе протекцию?
        - Я приехал сюда как личный поверенный семьи Монтефьоре.
        - Лучше оставь эту службу, Стан. Со дня на день чезарцев начнут хватать на улицах…
        - Я попросил расчета. Потому и приехал к тебе. Надеюсь, что ты будешь меня содержать.
        - Боюсь, тогда мне не хватит денег на мировую революцию…
        - Ну что ты, я не так уж дорого обойдусь.
        - Верно. Пожалуй, ты будешь рад три раза в день питаться у пани Гамулецкой. А она не станет брать с тебя за пиво…
        - Полно, - чуть обиженно сказал Корда, - давай лучше поговорим о твоих сердечных делах. По столице ходят слухи, будто ты соблазнил ее величество и обманутый муж поскорее выставил тебя за Стену. Что из этого правда?
        - То, что меня выставили.
        Когда они выбрались на дорогу, Корда тронул его за рукав.
        - Мне так жаль, Стефан, так жаль… Ты хотя бы успел?
        - Нет, - бросил Стефан.
        Стан расспрашивать не стал, сочувственно сжал его предплечье. И молчал, пока не дошли до дома.
        Они сидели в гостиной, в последних лучах дневного солнца, залившего подоконник и кресла, как прогорклое масло. Ядзя принесла рябиновку. В отличие от Стефана, Корда вспомнил о гостинце и вынул из кармана ожерелье цветного стекла. По темному дереву стола рассыпались радужные блики, Ядзя счастливо заахала.
        Стан набил трубку странной смесью, распространяющей по всей гостиной тревожащий, хоть и приятный запах.
        - Уж не коччу ли ты приучился курить в Чезарии?
        - Листья падуба, мята и лаванда. Такая же невинная смесь трав, что в твоем эликсире. Но ей-же-ей, никогда не мог понять, как ты пьешь эту гадость. Все-таки жизнь в Остланде извращает вкусы…
        - Я бы мог сказать то же о Чезарии, если бы не знал, что ты остался патриотично верен пиву у Гамулецкой…
        Корда оживился было при воспоминании о пани Руте, но потом сказал серьезно:
        - Я провел несколько дней в столице. Все судачат о смерти князя, и все растеряны. Они думали, что кто-то из стариков возглавит восстание…
        - Стариков не осталось, - сухо сказал Стефан. - Остались мы.
        - О нападении тоже болтают.
        - Что говорят?
        Корда пожал плечами.
        - Разное. Но ходят слухи, будто цесарь пожалел, что так просто отпустил старого друга, и послал за ним убийц. На белогорскую землю, чтоб остландскую не марать.
        - Ну что ж, я это заслужил.
        Корда понял.
        - И об этом я слышал. Мол, будет князю Белте урок, как с Остландом дружбу водить… Но род Белта жалеют. Убьют тебя - и все, род прервется…
        - Им нужен Марек.
        Не запятнанный предательством, чудесно возвращенный к жизни Марек Белта. Стоит ему въехать в Швянт на белом коне, во главе войска - и город будет взят. И на Большом совете Мареку отдадут голоса даже те, кто Стефану не подаст руки.
        Вот только Марек - понять бы где, в Чеговине или в Чезарии, - и без помощи Стефана до города не дойдет…
        - Он знает?
        - Я сам узнал, только добравшись до Швянта.
        - Вот и хорошо.
        - Такого не утаишь, Стефко. Мы пока еще не за Стеной, рано или поздно новости просочатся.
        Стефан провел рукой по глазам.
        - Марек будет ехать домой. К отцу… Брат мог сколько угодно дерзить ему, но все это… потешное войско, все его разъезды по Чезарии - это только ради отца, Стан.
        Марек с самого детства считался драчуном и горячей головой; даже став в юности дуэлянтом, Стефан не мог тягаться с братом - да и охоту к поединкам отец быстро у него отбил. И детским чутьем Стефан угадывал, что отцу - который и сам был бунтарем - дерзость и ребячества Марека дороже, чем его, Стефана, размеренное послушание. Но бунтарство брата шло от ясного подросткового чувства справедливости. Он не носил в себе осколок ночи, как Стефан, не напоминал о безвозвратно и бесславно утерянном.
        - Марек считает тебя отцовским любимчиком, - тихо сказал Корда. - Я не привез тебе от него письма, мы побоялись. Сейчас не время для детских шифров.
        - Ты говорил, что приехал с посольством…
        - Ты полагаешь, посольские законы теперь защищают от обыска? Напротив. Но мне есть что тебе рассказать.
        - Как он?
        Корда замялся. Матушка, не хватало еще, чтоб с Мареком что-то случилось. Стефан всегда успокаивал себя мыслью, что хотя бы Марек, в залитой солнцем Флории, у короля Тристана за пазухой, - в безопасности. Но эти его разъезды… Чего стоит заработать лихорадку, ввязаться в драку, попасть в руки к разбойникам…
        - Тьфу, тьфу, Стефко! Ничего такого. Твой брат женится, только и всего.
        - На ком же?
        - На Джованелле Монтефьоре. Наследнице Монтефьоре, если тебя это интересует.
        Монтефьоре. Те, кто продал Мареку оружие.
        Ты не знаешь, что это за люди, Стефко…
        - Марек… Матерь добрая, я-то думал…
        - Думал, добрый король Тристан отдаст ему дочь в жены?
        Очевидно, нет. Оловянные солдатики годятся, чтоб играть в них, но игрушки остаются игрушками.
        - Не печалься так, Стефан. Эта Джованелла весьма хороша собой.
        - Прекрасно. Мы породнимся с торговым домом.
        - У которого достаточно денег, чтобы купить весь Швянт вместе с льетенантом. Я бы на твоем месте радовался, что твой брат не будет голодать, когда ты разоришься на восстании. Не говоря уж о запонках.
        - Прости?
        - Ты ведь согласился меня содержать, помнишь? Тебе придется покупать мне запонки. Желательно - золотые.
        - Избаловали тебя чезарцы. Сойдемся и на серебряных. - Он против воли рассмеялся. - Мать добрая, Стан, как я рад, что ты приехал.
        - Я и сам рад быть дома. А теперь сделай милость - расскажи, кто на самом деле хотел тебя убить.
        Стефан пожал плечами:
        - Дражанцы.
        Ему показалось, что в зале невыносимо душно; он подошел к окну, нетерпеливо отдернул колеблющуюся занавесь.
        «Дражанец», - признался тот, кого Стефан убил.
        «Кто-то, кто достаточно хорошо знает Орден», - сказал Стацинский, которому, как оказалось, в Ордене поверяли не все.
        Домн Долхай вряд ли желал, чтоб к власти в Драгокраине пришли те, кого он отлавливал по кладбищам в первозданном наряде…
        Если бы посол сообщил, какой крови остландская цесарина, - трудно представить, что за смута разыгралась бы в Драгокраине - и в Остланде. Если наследник вампир, то права на трон не имеет, а коли господарь Николае не приметил, что сестра у него чужой крови, так он и сам, верно, такой же…
        Нет, на месте посла он и сам бы поостерегся рассказывать. А вот о Стефане шепнуть словечко дружественному Ордену - это другое дело… Посол не мог не понять, отчего такая скорая отставка, и наверняка мог предсказать, чем опальный князь будет заниматься на родине.
        - Вот дела. Дражанцам ты когда успел насолить? Или господарь поверил слухам о тебе и своей сестрице?
        - Не господарь, - пробормотал Стефан. Он вздохнул и рассказал Корде о дражанском после.
        - Постой, Стефко. - А ведь Стан не знает о первом нападении. Никто не знает, кроме Войцеховского да незадачливого анджеевца. - Ведь цесарь сам вынул палку из колеса, какой интерес теперь тебя убивать?
        «Вынуть-то вынул… да только запустил ею в муравейник».
        - Домн Долхай не хочет переворота на родине.
        - Какого еще… - Корда осекся. - Переворот. В Драгокраине. Чтоб цесарь в нашу сторону меньше смотрел, а смотрел на «младшего брата»…
        Он хлопнул ладонью по колену.
        - Ну ты и лис! А помню, все причитал, как сидит у Лотаря за пазухой и для отчизны ничего не делает…
        - Какой из меня лис. Скорей уж волк, который все смотрит в лес. Так его величество изволили выразиться…
        Корда замолчал - неловко, как молчат о покойном. Стефан сообразил, что пора бы попросить свечей, но не в силах был отойти от окна.
        - Какие еще новости из Чезарии?
        Корда отозвался живо:
        - Там что ни день, то новости. Наш капо едва не расплевался с флорийцем, мол, тот не знает, как вести дела, и не позволяет другим. Но потом Тристан надавал заказов чезарским домам, и капо успокоился…
        - Полагаю, заказы были не на оливковое масло…
        Корда кивнул. Странная жесткость была в его глазах, и Стефан гадал: появилась ли она там недавно, или он и прежде видел такое выражение на лице друга, только забыл.
        - Дом Монтефьоре тоже брал заказы?
        Вместо ответа Корда нагнулся через стол к Стефану.
        - Они выступают в начале осени, Стефко. Капо не станет воевать в открытую, но по городам уже собрали наемников. Говорят о флорийских легионах твоего брата - какой честью будет для несчастных изгнанников вновь ступить на родной берег и прогнать с земли захватчиков… Ты понимаешь, что это будет, Стефан?
        - Я знаю, что это будет, - сказал он, думая о необъятных и густых лесах Драгокраины.
        Постучал в дверь старый Дудек.
        - К вашей светлости посетитель. Назвался паном Войцеховским и желает непременно пана видеть.
        - Ты впустил его? - резко спросил Стефан, поднимаясь и отодвигая кресло.
        - Впустил, да не дальше сеней. Велите передать, что пана нет дома?
        - Да нет, - сказал Стефан, - проси.
        И, поймав удивленный взгляд Стана, добавил:
        - Ты ведь, кажется, хотел узнать правду…
        Глава 18
        - Что еще за Войцеховский? - спросил Корда.
        - Родственник. По матери.
        Корда прицокнул зубами, задумавшись, и начал было:
        - Что-то ты путаешь, Стефко…
        Но тут дверь распахнулась, и Войцеховский стремительным шагом вошел в гостиную. Дудек, едва поспевавший за ним, выглядел озадаченным. Стефан велел ему закрыть двери, и тот вышел, недовольно ворча.
        Войцеховский повернулся к Стефану - взметнулись и опали полы неизменного черного плаща. Было в зловещей атмосфере, которую вампир создавал вокруг себя, что-то театральное.
        - Князь Белта, - сказал он, - я рад видеть вас в добром здравии. Я слышал, на вас снова напали. Отчего ж вы так неосторожны? На сей раз я не успел бы вам помочь. Слишком поздно мне сообщили, что вы возвращаетесь в Бялу Гуру.
        - Мое возвращение для многих прошло… неожиданно, - сказал Стефан. - Но мне помог ваш совет, дядя. Не держи я пистолей при себе, Матерь знает, как все могло бы закончиться.
        Корда перестал дымить и разглядывал вампира с откровенным любопытством.
        - Позвольте вам представить. Благородный Станислас Корда, мой друг. Ласло Войцеховский, принц крови… мой дядя.
        Если рука Войцеховского и показалась Стану слишком холодной, тот не подал вида.
        - Я сочувствую вашей трагедии, - заговорил «дядя». - Мне искренне жаль покойного князя, это был человек старой породы, теперь таких уж нет.
        Стефан вспомнил найденные в шкатулке письма. Может, и в самом деле жаль, он ведь приходился отцу как будто кумом. Да и о старой породе Войцеховский знает поболе многих.
        Но будь отец жив - вряд ли он допустил бы, чтоб Стефан спелся с кланом Михала.
        Даже ради Бялой Гуры.
        - Я сожалею, что беспокою вас, когда вы не оправились еще ни от потери, ни от ран. Однако дело наше не терпит более отлагательств.
        Войцеховский отвесил короткий поклон в сторону Корды.
        - Покорнейше прошу меня простить, но мы с князем должны побеседовать наедине.
        Может быть, этот поклон и зацепил Стефана, и то, как небрежно, походя «дядя» обращался к Корде, - видно, кровь у того недостаточно чистая. Но хотел он, чтоб Стан остался, и не в пику Войцеховскому. Если сейчас отослать Корду, а потом неловко лгать о разговоре - то встанет между ними отчужденность, которой он не преодолеет. Да и стоило ли таиться? Война со всех сорвет покровы.
        - Как я говорил вам, Стан - мой старинный друг, и он не меньше моего радеет за судьбу Бялой Гуры. Я не держу от него секретов.
        Войцеховский поглядел на него как на расшалившегося ребенка. Поджал губы.
        - Боюсь, - сказал он Корде, - что наш разговор покажется вам удивительным и пугающим, сударь.
        - Я только что прибыл из Чезарии, - жизнерадостно сообщил Стан. - Вряд ли что-то покажется мне пугающим и уж тем более - удивительным. А его светлость умолчал об одной детали. Я не только его друг, но с недавнего времени еще и его поверенный. И что-то подсказывает мне, что ваше общее дело такой натуры, что без поверенного его лучше не обсуждать. Не желаете ли покурить заморской травки? С самого берега Пепельного моря…
        - Благодарю, - сухо сказал Войцеховский. Если сейчас он развернется и уйдет - значит, Драгокраина может обойтись без князя Белта.
        Не ушел, однако так и не сел, остался стоять у камина. Сцепил руки за спиной, нависая над Стефаном.
        - Я полагаю, кузина рассказала вам о своем отце?
        - Ее ве… - Стефан спохватился. - Ваша кузина обещала нас представить.
        - Именно для этого я и здесь, князь Белта. Пришло время вам отринуть страхи и познакомиться наконец с вашими кровными родственниками.
        Лицо его приняло неуместно сентиментальное выражение.
        - Я рад, что именно мне доведется представить им сына Беаты. Вы окажете всему нашему клану честь, если отправитесь со мной. Ведь, несомненно, вы понимаете, племянник, что нашему господарю сейчас небезопасно путешествовать.
        - Как вы сами знаете, князя тоже подстерегает немало опасностей, - вмешался Корда. Войцеховский обратил на него недвижные, портретные глаза. Стефану показалось: вот-вот, и он рассмотрит на безупречно выписанном белом лице еле заметные трещинки, что бывают на старых картинах.
        - Мой долг как родственника - позаботиться о князе Белта и охранить его.
        - Когда вы желаете ехать?
        - Сейчас, - просто сказал Войцеховский.
        - Что за срочность?
        - Теперь все срочно, племянник. Как для нас, так и для вас. Я привел вам коня.
        Что ж… Вот оно наконец и началось. Матерь его знает, чего он ждал, какого сигнала - может, небесных труб или чтоб прошла над домом Охота князя Станисласа? Ни Охоты, ни труб, только неживой человек у негорящего камина. Несколько мгновений было тихо, а потом он услышал за дверью слабые, бессильные рыдания пани Агнешки.
        Горе будет?
        Стефан поднялся.
        - Буду рад сопровождать вас, дядя.
        Войцеховский кивнул, словно только такого ответа и ожидал.
        - Я буду ждать вас у ворот. Кони там.
        - Но постойте, - начал Стефан.
        - Как вы понимаете, приглашать меня на ужин бессмысленно. Если пожелаете, мы поужинаем… дома.
        Метнулось черное - и Войцеховский исчез с глаз. Корда крякнул и помянул Матерь.
        - Поверенный? - обернулся к нему Стефан.
        - Лучше, чем бедный родственник, разве нет? Что за дичь он говорил, Стефко?
        - Отчего же дичь?
        - Стефан, - раздельно проговорил Корда, - клан Михала в Драгокраине давно вымер.
        - Был истреблен, ты хочешь сказать, - вырвалось у Стефана.
        - А, пожалуй, и так.
        Отчего-то от этих слов, а не от визита Войцеховского Стефану стало не по себе; резко, как в детстве, ощутилась ночь вокруг, почудилось на затылке холодное дыхание.
        - А пока их не истребили, как ты выражаешься, слухи о них ходили самые неприятные… Вот мне и интересно, что это за человек и отчего ты называешь его дядей.
        - Я никому не говорил об этом. Никто, кроме семьи, не знает. Катажина из Маковецких - мать Марека, не моя. А моя… была сама из клана Михала. Отец быстро женился после ее смерти.
        Корда сглотнул.
        - Что за новости, - сказал он деревянным голосом. Кажется, его все же получилось удивить. Но не испугать; друг сейчас же нахмурился, и выражение его стало деловым, расчетливым. - Допустим… Но откуда тебе знать, что он из тех… Что он не проходимец, не шпион из Остланда?
        - Отец знал его давно, с моего рождения. В наших жилах течет одна кровь.
        Это оказалось неожиданно просто сказать. Но слова упали в тишину, в которой незаметное обычно тиканье часов превратилось в громыхание.
        Стефан едва не спросил: «Разве не ходили обо мне слухи?» Сейчас, как никогда, он удивлялся, что не ходили. Но что толку спрашивать у Стана - он родился не здесь, и друзьями они стали уже в Университете.
        Корда прищурился, сделал оборванное движение, будто хотел отступить на несколько шагов - но не решился.
        - Так это с ними ты затеваешь переворот? Выходит, дети Михала выжили и желают обратно трон? Матерь добрая. А ты еще Марека попрекал, что он с чезарцами связался.
        - Мне нужно ехать, Стан. Прости, что бросаю тебя в первый же вечер…
        - Отчего это князь Белта по приказу такого дяди готов и в ночь сорваться?
        - Оттого, что князю Белте нужна дражанская поддержка. Я хочу, чтоб Мареку дали пройти по Драгокраине. По свободной Драгокраине.
        Корда только хмыкнул, но, когда Стефан собрался уходить, он вскочил с кресла.
        - И думать не смей, чтоб я пустил тебя одного.
        - Постой. - Стефан уже раскаялся, что не захотел говорить с Войцеховским наедине. Схватил Корду за локоть. - Ты говорил, что слышал о клане Михала. Ты понимаешь, что эти люди такое? Понимаешь, что я такое?
        Стан высвободился.
        - Ты - князь Белта. Надежда Бялой Гуры. Забудем, что я твой друг, но, если я позволю тебе сейчас ускакать в ночь неведомо с кем, мне этого не простят. К тому же гляди - я уже одет в дорожное…
        Сам Стефан одевался в спешке, нервно. Стана он нагнал почти у самых ворот. Тот, несмотря на тепло, был в плаще с меховым подбоем.
        - Что ж ты укутался? Ведь лето…
        - Вечером холодает, - сказал тот угрюмо. - А я не виноват, друг мой, что у тебя дела то до рассвета, то после заката, а не как у людей.
        Ночь была спокойной, недвижной, светлой. Темное небо белесой серебряной паутиной затянули облака, но луна, разорвав эту паутину, светилась будто из бездонного черного колодца. Она была безупречно круглой, близкой - можно разглядеть пятна, складывающиеся в человеческое лицо. Недоброе лицо. В темноте через поля виднелись огоньки - где-то поздно ложатся…
        Войцеховский ждал их у ворот, как и обещал. Коней Стефан едва разглядел в темноте - оба были абсолютно черными.
        - Уместно ли, - досадливо сказал вампир, завидев Корду.
        - Я сказал вам, у меня нет тайн от моего друга.
        - Что ж. В таком случае я уступлю вам своего коня. - Войцеховский свистнул, и вороной оказался рядом. - Этот вас пугаться не станет…
        Конь фыркнул и ткнул мордой Стефана в плечо. А вот собрат его, стоило Корде подойти, яростно заржал и встал на дыбы.
        - Похоже, ваша скотина людей не любит, - пробормотал Стан.
        - Отчего же, - сказал Войцеховский. - Любит…
        Стефан отозвал его в сторону.
        - Если во время нашей поездки с ним что-нибудь случится, нашей дружбе конец. И родственному пониманию - тоже.
        Вампир пожал плечами.
        - Не беспокойтесь так. Он ваш. Я говорил вам - у нас не принято трогать чужую добычу…
        - Постойте, а вы…
        - Я отправлюсь своим ходом.
        - Позвольте поинтересоваться, куда мы едем? - Корда на своего коня глядел с недоверием. Стоило ему протянуть руку за вожжами, как тот снова попытался его лягнуть - Стан едва отскочил.
        - В Драгокраину.
        - Да вы ума решились. Вы, кажется, говорили, что к утру вернетесь…
        - Полагаю, сударь, - сухо отвечал Войцеховский, - мы все же найдем, чем вас удивить.
        Стефан сам подвел ему коня - тот и не думал капризничать, - помог взобраться в седло.
        - Удержишься?
        - А что делать…
        Друг неуютно повел плечом.
        - Что ж, если вы готовы… - Войцеховский крутнулся на месте, миг - и человека не стало, а над головами запорхала, крича истошно, летучая мышь.
        Корда присвистнул. Стефан кивнул. Мышь взмыла вверх и полетела вперед над широкой дорогой от поместья. Стефан тронул коня.
        Ох как рванул дражанец, с места - и в галоп. Бледная, политая лунным светом дорога бросилась под копыта, дыхание перебило ветром. Платаны по бокам дороги сливались в неразличимую сплошную тень. Стефан глянул за спину - Корда несся следом, лишь немного отстав. Детский испуг - упасть, сломать шею - мешался с восторгом, тряска забылась, стоило оторвать взгляд от гривы, поднять голову. Он во весь опор скакал по ночи - по черному, тихому, замершему пространству. Стефан расправил плечи, распрямился, приноровившись - так быстро - к ходу вороного. Ощутил себя саравом из тех, что скачут на лошади без седла, набирая ветра в рубахи. Дражанец разрезал полотно ночи мягко и неумолимо, как лезвие разрезает шелк. Захотелось, как в детстве, раскинуть руки - лететь. И только когда тряска вовсе исчезла, когда ход стал невозможно ровным - Стефан глянул вниз и увидел, что копыта не отбивают уже чечетку по старой дороге, а несутся по воздуху. Выдохнул резко, выпустил поводья, от неожиданности едва не сорвавшись, - а дорога плавно и неумолимо уходила вниз; вот уже и отливающие оловом кроны деревьев оказались под ногами,
а он все не мог поверить. Вспомнил о друге, оглянулся и, только увидев чужого коня, не касающегося земли, понял - правда.
        - Держись! - крикнул он, но ветер смял крик, затолкал обратно в горло. Нога скользнула, и сердце рухнуло вниз - на ставшие игрушечными поля. Стефан выругался, крепче прежнего вцепился в гриву, пригнулся к самой конской спине. В ушах свистел ветер. Матерь добрая, а Корда как в воду смотрел: здесь, на высоте, холодно! Влажный, обжигающе свежий воздух врывался в легкие. Облака парили навстречу - отсюда необычно рваные, с посеребренной подкладкой. Шпиль деревенской церкви выплыл прямо под копыта. А конь шел так же легко, будто по дороге. Чуть отдышавшись, Стефан посмотрел вниз - и не мог уже оторвать взгляда от ровных квадратов пашен, темных скопищ уснувших деревень, блестящей ленты реки. Стало весело, нестрашно; он расцепил руки, перехватил поводья и засмеялся.
        - Но-о!
        Крик затерялся под звездами.
        Он встал в стременах и позволил ветру бить себя в грудь. Эх, Марека бы сюда! Вот кто будет всю жизнь жалеть, что пропустил такую скачку. А потом и брата выбил ветер из головы, и остался только простор - под головой, под ногами, вокруг - такой простор, что пьешь полной грудью и никогда не напьешься. Он будто опьянел, как давно уж не пьянел от вина; смеялся во весь голос, забыв и о Войцеховском, и о Корде, и о том, куда направляется. Здесь, в гуще облаков, растворились и имя, и титул, осталось лишь нарастающее чувство свободы, которого он, кажется, с рождения не знал. Вырастала перед ним, приближалась огромная, светлая, спокойно дышащая луна. И на одну лихую минуту представилось: дать коню шпор - и самому пропасть, поминай как звали - он и сам уже не помнит…
        Что-то закричало пронзительно, неприятно у самого уха; черное крыло задело щеку, когти вцепились в плечо. Стефан снова глянул вниз - там светляками в траве горели огни пограничных башен.
        Драгокраина.
        Стефана будто водой окатили. Значит, и эту подлунную свободу он себе выдумал. Конь скакал, видно, привычной своей дорогой, и Войцеховский не выпускал его из виду. Тут он только вспомнил о друге, оглянулся во внезапном страхе: Корда по-прежнему держался позади. Вот и приграничные городки уплыли назад, и дальше под копытами были только горы, подернутые лесом, как призрачной дымкой. И скоро, пролетев над заброшенным замком с обломанными башнями, вороной стал спускаться, и скоро уже копыта загремели по остаткам древней каменной дороги.
        Они приземлились там, где лес расходился в стороны, сменяясь редким колючим подлеском, а дальше - полями. Было глухо, сами деревья, казалось, были скованы беспробудным сном. Замок возвышался теперь позади, нависая над лесом, и отсюда было видно, как в окна беспрепятственно льется луна.
        - Нет, племянник, - засмеялся Войцеховский, возникнув рядом, - туда мы не поедем. Каких бы сказок вы ни наслушались, вряд ли вы верите всерьез, что люди нашей крови спят в гробах в заброшенных замках…
        Стефан пожал плечами. После этой скачки он готов был поверить во что угодно. Он подъехал к Корде. Друг был бледен, губы тряслись, руки стискивали поводья.
        - Я б-бы в-выпил.
        - Боюсь, здешнее питье тебе не понравится. - Стефан ободряюще сжал его плечо. - Вернемся, дам тебе «капель князя Филиппа», я знаю, отец приберег бутылку…
        - Поезжайте прямо, дорога выведет вас в поле, а дальше - скачите к шахте.
        - К какой? - Но мышь уже снова сидела у него на плече, вонзив когти еще больнее - должно быть, до крови.
        - С-странный у т-тебя дядя, - пробормотал Корда.
        По крайней мере, он совладал со своим вороным. Стефанов дражанец пряднул ушами и сам потрусил вперед.
        - А откуда ты знаешь, друг мой, что это не ловушка? Что нас сейчас не выловят среди леса и не объявят белогорскими лазутчиками?
        - Скорей уж чезарскими. При тебе же чезарские бумаги?
        Стефан и сам не мог себе объяснить, отчего верит новоиспеченному дяде. Войцеховский вызывал у него безотчетное отвращение и тревогу, как любой посланец Врага. Ему не нравилось, как открыто «родственники» пожелали его использовать. Но при этом в словах вампира Стефан не сомневался. Хоть с Войцеховским и не пил из одного бокала.
        Да, верно, скоро выпьет…
        Они выехали в поле, хорошая каменная дорога тут давно заросла травой. Впереди возвышалось темное строение, зловещее посреди пустого поля. Стефан сперва принял его за мельницу, но потом разглядел надшахтный выход над крышей. За полями начинались горы; значит, они совсем недалеко от границы…
        Заслышав, что кто-то подъезжает, из надшахтного домика высыпали люди. Будто сами собой зажглись факелы, и Стефан заморгал от яркого света. Люди эти, заспанные и хмурые, одетые по-крестьянски, и бровью не повели, когда мышь слетела со Стефанова плеча и обратилась в человека. Они постягивали шапки, Войцеховский поздоровался с ними по-дражански, а потом отдал какой-то приказ - Стефан не понял. Подумал сперва - позаботиться о лошадях, но оба вороных умчались в поле, едва они с Кордой спешились.
        - Что это?
        - Когда-то здесь добывали соль, - сказал Войцеховский, - но после войны все забросили. И никто не подходит к ней близко, потому что у этой шахты… плохая репутация.
        Стефан не сразу понял, что война, о которой говорил вампир, - та самая, когда Михал повел свои войска против саравов. Той войне больше двух веков, а «дядя» говорит о ней так, словно тела только сейчас с полей убрали.
        - Репутация оправданная, я полагаю?
        Уже знакомая тонкая улыбка рассекла бледное лицо.
        - Весьма.
        - А ведь говорят, что люди нашей крови не любят соль.
        «Дядя» поморщился:
        - Никто не любит соль… когда она рассыпана. Здесь же нужно чрезвычайно постараться, чтоб ее рассыпать. Что ж, господа… Приветствую вас во дворце нашего господаря Михала.
        Им пришлось пригнуться, проходя под притолокой из старых, потемневших бревен. Внутри в просторном помещении Стефан разглядел деревянный ворот, а рядом зиял темнотой вход в шахту. Один из вошедших вслед за ними отпер ржавую решетку. Войцеховский забрал у него факел и ступил внутрь.
        - Прошу вас…
        Колышущийся свет падал на ступеньки, вырубленные в поблескивающем камне. Они уходили вниз, завинчиваясь, будто лестница в храмовой башне. Едва Стефан сделал шаг, как его объял влажный могильный запах. Будто в логово самого Врага они спускаются.
        В шахте было несколько ярусов, периодически они оказывались в широком туннеле и по прогнившим доскам шли к следующему спуску. Все казалось заброшенным, но порой в свете факела на серебрящихся от соли стенах проступали странные и четкие лики. Не чудовища, не кровососы - суровые, торжественные лица воителей в древних шлемах. Правители из древнего рода Михала… От одного такого лика Стефан отшатнулся, услышав пронзительный, скрежещущий крик. Но это только жившие в коридорах летучие мыши приветствовали Войцеховского. Становилось все холоднее, и стало отчетливо слышно, как у Корды стучат зубы.
        - Уже недолго, - будто в ответ на это сказал Войцеховский. Наконец они снова ступили на дощатый настил, но теперь оказались не в коридоре, а в галерее. Стены здесь сверкали, желто-зеленые отблески ложились на резные колонны галереи, нависающей над пустотой. Внизу - замершая блестящая поверхность, будто пятно слюды. Соляное озеро.
        - Мы пришли, господа.
        Теперь Стефан увидел впереди огромную кованую дверь, украшенную теми же узорами, что и галерея. Будто услышав их шаги, дверь с лязгом и скрипом стала открываться. Факел погас. Стефан схватился за перила; ему показалось, что ворота эти ведут в царство Врага и теперь оттуда вырвется проклятый огонь и поглотит их всех.
        Но когда лязганье прекратилось, за дверью открылась огромная зала, полная света, музыки и голосов, и слуга в нарядной ливрее зычно провозгласил:
        - Князь Стефан Белта!
        Зал почти полностью был выложен тем же мерцающим камнем. На полу - узорная плитка, а по стенам - бесконечные зеркала, в которых отражались, дробились, множились фигуры и свечные огни. Только Корда там не отражался, и вместо Стефана - неясное мутное пятно, будто зеркала местами забыли протереть.
        Собрание походило на вечер у Ладисласа, даже кафтаны - длинные, с меховой оторочкой, что носили здешние гости, - напоминали старомодный костюм посла.
        Будто новичков на цесарском балу, их с Кордой сразу окружили любопытные: бледные, державшиеся со старомодным достоинством мужчины, желавшие познакомиться с «сыном Беаты», женщины с карминными губами улыбались ему и благодарили за то, что наконец развеял скуку. И у тех, и у других были на редкость богатые наряды: яркие рубиновые ожерелья возлежали на белоснежных шеях, на запястьях сияло червонное золото или отбрасывал блики горный хрусталь. У кавалеров костюмы были с богатой вышивкой, усыпанные самоцветами, рукоятки шпаг увиты золотом. Но чем больше Стефан присматривался, тем сильней ему казалось, будто эти украшения - подернутые временем сокровища тетки Магды. Несмотря на яркий свет, заливший анфилады, на сверкание въевшейся в камень соли и высокие потолки, Стефана не покидало ощущение, будто он оказался в склепе.
        Корда прошипел ему скандализованно:
        - Отчего ты не сказал, что тут будет званый вечер? Хороши же мы теперь с тобой в дорожном!
        Стефан не успел ему ответить; вдруг стало тихо, толпа расступилась. По подземной зале пронеслось:
        - Приветствую тебя, Стефан, сын Беаты, князь нашей крови. Подойди и будь хорошо принят!
        Сошедший с возвышения человек, которого Стефан сперва не разглядел из-за толпы, был юн и тонок, худая шея тонула в роскошном собольем воротнике. В ухе у него сверкала рубиновая капля - куда крупнее той, что носила Доната. Он приветственно воздел руки. Лишь подойдя близко, Стефан понял, что молодость его - это молодость вылепленной века назад мраморной статуи. Та же обманчивая мягкость в лице, та же хрупкость: оступись он - и рассыплется белой каменной крошкой…
        Как завороженный, наблюдал Стефан за тем, как статуя, дышащая древностью, шагает к нему, заговаривает. Только глаза были по-настоящему живыми на лице без морщин, как у фарфоровой куклы.
        - Я рад приветствовать Золтана, сына Михала, законного господаря Драгокраины. Благодарю тебя за честь, господарь, что принимаешь меня в своем доме.
        - Да, такие теперь дворцы у дражанских господарей. Но уже недолго нам томиться в заключении. Час пришел…
        - Пришел, - эхом прошелестела зала.
        - И тебе настал час понять, кто ты на самом деле.
        Ты Стефан Белта, сын Юзефа Белты… Вот и все, что людям надо знать… и все, о чем тебе нужно помнить.
        - Понять, - сказал Золтан, сын Михала, - и встать наконец рядом с твоими братьями и сестрами. Сядь же и выпей со мной, сын Беаты. - Золтан сделал приглашающий жест. Стефан поднялся на возвышение, потянув с собой Корду, - по нему взгляд вампира скользнул, не задев. Стан встал рядом с креслом, куда опустился Стефан. Войцеховский - около своего господаря. Остальные приглашенные, хоть и отошли, чтоб не толпиться вокруг, глядели внимательно и с ожиданием. По лицам их бежала легкая рябь - от люстры, подвешенной к потолку и тускло сияющей каждой своей гранью.
        Подскочил слуга с подносом. Стефан издалека почуял знакомый запах. Только здесь его вряд ли станут поить козьей кровью…
        Бархатная куртка слуги вблизи оказалась потертой, мех на шее у Золтана - прореженным и побитым молью, которая Мать знает, как завелась в подземных хоромах.
        «Вот такая теперь свободная Драгокраина…»
        Корда тоже взял бокал, привычным жестом знатока потянул носом - и сумел не поморщиться.
        - Что же, сын мой, - очевидно, у Золтана было столько же прав называть его сыном, сколько у Войцеховского - именовать племянником, - выпьем за волю судьбы, пожелавшей, чтоб мы встретились.
        На сей раз Стефан и не подумал отказываться. Он и не смог бы - и так сдерживал жажду из последних сил. «Родственники» смотрели со всех сторон, будто падальщики, ожидающие, пока волк расправится с добычей. Стефан вздохнул судорожно и несколькими жадными глотками опустошил бокал. Его повело, голова закружилась - он едва не упал с возвышения, но почти бесплотные руки удержали его.
        - Ну, ну же. Еще глоток, и станет легче…
        По зале побежал шепоток, и Стефан распрямился в досаде на себя.
        Силы вернулись, в мыслях наступила полная, почти тревожащая ясность.
        - Ты слаб. Ласло говорил, что тебя пытались убить. Кто же осмелился на такое злодеяние?
        - Ваши политические противники.
        Войцеховский нахмурился.
        - О ком вы говорите, племянник?
        - О домне Долхае. - Стефан наслаждался непривычной ясностью мыслей. - Он знает обо мне… и о вашей кузине, дядя. Но до сих пор не проговорился, раз во дворец не пришли с огнем…
        - И тем не менее вас он пытался убить.
        - Очевидно, он знал, зачем я отправляюсь домой. Я не знаю, отчего медлит домн Долхай и на чье благо он старается…
        - На этот вопрос, - Золтан чуть наклонил голову, рубин блеснул в ухе, - я отвечу тебе без труда. Долхаи издавна старались только для себя. Именно они говорили семье Костервальдау, что ни одного человека нашей крови больше не осталось в стране… Теперь и ты, князь, пострадал за наше дело.
        - За наше дело, - повторил Стефан с нажимом. - Только действуя сообща, как верные друзья, мы сможем достигнуть нашей цели. Полагаю, я достаточно уже сделал, чтоб доказать свое расположение к вам…
        - И ты хочешь знать, какую дружбу мы тебе предлагаем. Мы должны казаться тебе престранной компанией.
        - Отнюдь.
        Он хорошо знает, на что способны остатки древнего княжеского рода, загнанные в угол. Затиснутые в шахту.
        - Я верю, что вы способны положить конец Костервальдау. Но мне неизвестно, когда это будет.
        - Уже совсем скоро, - сказал вампир мягко, будто пытался усмирить нетерпение - но не Стефана, а свое собственное. - При следующей полной луне его царству придет конец. И тогда свободной Драгокраине будет нужна поддержка свободной Бялой Гуры. И я хотел бы, чтоб в Бялой Гуре правил наш человек, мой брат по крови.
        Стефану пришли на память часы, которые он так и не забрал из кабинета во дворце. Там тоже любили говорить про «братскую» любовь Остланда к Бялой Гуре…
        - Мы с тобой уже родичи, Стефан, сын Беаты. Я рад, что в такой тревожный час ты решил вернуться к семье…
        Мать не считала их семьей. Предпочла выйти замуж за смертного и погибнуть…
        Но если б умереть пришлось отцу, а ей - возглавить траурную роту против остландского войска? Разве тогда она не вспомнила бы о «братьях и сестрах»?
        - Побратиму господаря ни одно существо нашей крови не откажет в помощи. - Вампир будто читал его мысли. - А помощь сейчас нужна нам обоим…
        - Ваша правда, господарь. Я прошу, чтоб войска моего брата могли пройти по вашей земле. Он будет сражаться не только за нашу свободу, но и за вашу.
        - Доверю ли я чужой армии зайти на наши земли, когда они только вздохнут от врага. - Вампир сузил глаза, и лицо его закаменело, на миг он стал тем, кого напоминал, сам превратившись в соляного идола. Но касание его руки было до омерзения мягким, будто летучая мышь тронула щеку крылом. - Доверю, если нужно будет помочь побратиму. Кровь - самый верный залог, Стефан, ей не солжешь. Готов ли ты дать мне такой залог?
        Зал затих, так что слышался мышиный писк по дальним углам. Корда сидел очень прямо, согнав с лица всякое выражение.
        А рыцарь ей говорит: душа моя теперь в этой сабле. Пока сабля будет пить кровь - буду жить, а как не станет крови - так и жизни моей не станет…
        - Я готов, - Стефан повысил голос, - стать твоим братом, господарь, но не слугой и не мечом. Я стану одним из вас, потому что с чужим вы не будете иметь дела, и я подпишу договор о дружбе, как сделали Михал и Станислас. Но клятвы оружия ты от меня не получишь. Белта не служат.
        - Вот как. А разве не служил ты, князь Белта, столько лет цесарю Остланда?
        - Вы и сами видите, господарь, каким верным помощником я ему оказался.
        Смех у вампира был неприятным: будто по зеркалу раскатились металлические шарики.
        - Что бы ни говорили о тебе, князь Белта, ты уже наш: у тебя есть зубы. Что ж, твоя воля, сын Беаты. Я не остландский цесарь, чтоб ее у тебя отнимать. Но клятву я могу давать только равному.
        Вот и все. Сам сказал слово, поздно отказываться, да и бессмысленно.
        И зачем понадобилось тащить с собой Стана? Никому не следует видеть, как друг превращается в чудовище.
        - Не познав смерти, не узнаешь жизнь, - торжественно произнес Золтан. Он потянулся и рванул на Стефане воротник, обнажая горло. Ткань разорвалась легко, как бумага. Увидев ладанку, висящую на шее, вампир поморщился и едва не зарычал.
        - Убери это, сын Беаты. Этому здесь не место.
        Он инстинктивно прикрыл ладанку рукой и на миг будто протрезвел. Нужно бежать отсюда, пока он не утратил человеческий облик. Но перед глазами встало увиденное в зеркале: виселица в городе и ворона, севшая на поникшую кучерявую голову. Если и отец, и Марек… если все это зря…
        Руки заледенели, и он с трудом стащил ладанку с шеи.
        Прости, Матушка.
        Простите, Юлия…
        Вампир склонился над ним - и Стефан едва не отшатнулся от острой, тянущей боли, и только схватившие его за плечи руки - больше похожие на когти - помешали двинуться. Золтан крепко держал его и быстро, с жадностью высасывал кровь. Голова закружилась, ноги ослабли - а потом вдруг стало легко и телу, и душе. Кровь уходила из него гнилой застоявшейся водой, он становился пустым и звонким. Сильно и приятно кружилась голова - как после карусели, которую им с Мареком устраивали в саду. Она вертелась все сильней и сильней, и Стефан закрыл глаза и отдался этому верчению, думая с трусливой облегченной радостью: вот все и кончилось.
        Умереть ему не дали. Стефан пришел в чувство от ледяного прикосновения. Золтан стоял над ним, приложив руку к его щеке.
        - Если ты не желаешь брать кровь у меня, тебе придется взять у другого, - гулко прокатилось над головой. - Встань, брат мой Стефан. Встань и заверши то, что начал.
        Встать сразу не получилось. Стефан постоял на ослабших коленях, дожидаясь, пока карусель перестанет кружиться. Размытые пятна постепенно опять становились лицами. Физиономия Корды была едва не самой бледной из всех, но сейчас Стефан видел - ощущал новым, проснувшимся органом чувств - то, что так ярко выделяло Стана из всех, - жизнь, бившуюся под меховым воротником, в запястьях, скрытых щегольскими рукавами чезарской рубашки.
        Тебе придется покупать мне запонки.
        Но не только его взгляд задержался на Корде. Вся вампирья братия повернулась к Стану, одновременно, будто куклы-автоматы. Почти с облегчением Стефан поднялся на ноги. Они, возможно, думают, что заманили в ловушку, но сил уйти отсюда у него хватит. Даже если он не переживет следующего рассвета. Крикнуть Стану, чтоб бежал к выходу, и прорываться самому. Корда безоружен, но толпа явно не готова к схватке, может быть, они и сумеют выбраться…
        Но в этот момент через звон в ушах до него донеслись приветственные крики. Кто-то захлопал. Слуга вел по зале молодую женщину, слишком розовощекую и просто одетую, чтоб относиться к здешней братии. Девушка была смуглой, раскрасневшейся и теплой от выпитого. Она сама села Стефану на колени, мягким лифом вжалась в его грудь, обвила руками за шею.
        - А ты правда князь?
        - Правда, - сказал, леденея, Стефан. Он с новой, болезненной остротой слышал, как гудит жизнь у нее в жилах. Вернулась жажда - та, из-за которой он просиживал дни в своем кабинете за плотными занавесями и боялся смотреть на слуг; та, из-за которой бредил ночью, пугая Дудека, и просыпался с пересохшим ртом…
        - Надо же, - хихикнула она, - не соврали. Обещали князя…
        На сей раз голос, разнесшийся по залу, был почти сверхъестественно спокоен:
        - Заверши то, что начал.
        Золтан прав. Теперь - только завершить, останавливаться надо было раньше. В доме с серыми ставнями, когда он принял у Донаты бокал; на дороге, когда не дал анджеевцам себя убить; в тот день у фонтана, когда не оттолкнул Юлию…
        Девушка смеялась. Доверчиво спрятала лицо у Стефана на плече, коснувшись его горячим лбом. Стефан безотчетно прижал ее к себе, ища тепла. Девушка что-то пробормотала ему в ухо. Бедняжку вымыли, умастили, вплели свежие цветы в волосы - и где только взяли в этом могильном царстве? Она напоминала кого-то из девочек в доме на Малой набережной и чуть-чуть - Ядзю.
        А пан мне гостинчика не привез?
        Чуть не отшатнулся, не столкнул ее с колен.
        Она будет всего лишь первой жертвой среди тех, кого никто не считает. Когда рубишь лес, не думаешь о щепках - о россыпи повешенных, о сожженных деревнях, где укрывали повстанцев. Стефан поморщил нос, будто вновь почуяв запах паленого от Дольной Брамы.
        Многим можно оправдаться. Сказать, будто сам он такая же жертва, как несчастная девушка, что его так же заманили в ловушку, что дед и бабка Стефана думать бы не стали о жизни крестьянской девки против жизни Отечества, смяли бы и не заметили, как сорный стебелек.
        Стефан взял ее лицо в ладони, всмотрелся в затуманенные глаза.
        - Как тебя зовут?
        Она улыбнулась.
        - Эржебета, князь.
        «Зачем тебе ее имя? Сказать Бойко, чтоб написал поэму в ее честь?»
        - Эржебета, - повторил он с силой.
        На секунду взгляд ее приобрел осмысленность, блеснул страхом.
        - А что они все смотрят? Скажи… чтоб не смотрели…
        - Вот так, - сказал Стефан, поворачиваясь, чтобы спрятать ее на груди, укрыть от взглядов.
        - А ты меня поцелуешь, князь?
        - Поцелую.
        Он снова оглянулся на Корду, и теперь тот встретил его взгляд, еле заметно кивнул на дверь. Сейчас, а не минуту назад, под прицелом сотни холодных взглядов.
        Но с двоими не убежать. И если даже решиться - то все впустую. Мареку придется вести бой одному.
        Он разбирал смоляно-черные волосы на пряди, обнажая шею. Собравшиеся смотрели во все глаза - стеклянные, кукольные, страшные. В последний, отчаянный момент Стефан понадеялся, что в соляной склеп ворвется кто-то из Ордена - Стацинский, куда унесло Стацинского? - и снесет ему голову. Понадеялся, что сам упадет замертво.
        Но когда он склонился к нежному местечку на ее шее, все показалось до тошноты знакомым, будто он делал это уж в какой раз: почувствовать гул здоровой крови, коснуться шеи, пахнущей едва слышно потом, свежим сеном и - чем бы девица ни занималась - невинностью. Вонзить зубы в смуглую, такую непрочную кожу.
        Как же хорошо…
        Как легко.
        Она вскрикнула всего один раз - с возмущением, словно только оно и смогло прорваться сквозь дурман. А потом бессильно уронила голову.
        Белта смог оторваться от своей жертвы, только когда его урезонивающим жестом тронули за плечо - Золтан? Войцеховский? Он и не понял, слишком долго прислушивался к бурлению чужой крови.
        - Ну же, племянник… Успеете еще, теперь некуда торопиться…
        - Уберите, - велел Золтан, и двое в меховых шапках подошли забрать девушку у Стефана. Кожа ее потеряла цвет, стала желтовато-серой, под стать стенам.
        - Позаботьтесь о ней, - попросил Стефан. - Похороните как следует. Я не хочу, чтоб она… проснулась.
        Они подхватили ее без слов и церемонно понесли прочь, до странности театрально, будто в конце трагедии, когда со сцены убирают тела.
        - Что ж, Стефан, брат мой. Готов ли ты теперь скрепить нашу дружбу договором, кровью подтвердить наше согласие, как сделали это мой отец и князь Станислас?
        У Стефана по подбородку стекало красное. Он отерся ладонью - теперь побуревшие следы остались на пальцах. Он чувствовал себя заново рожденным, с головой звонкой и пустой.
        А договор уже несли - огромный пергамент, на котором красно-коричневыми, слегка расплывшимися буквами был выведен текст.
        - Подождите, - вдруг засуетился Корда. - Извольте же зачитать договор вслух. Прошу прощения за неудобство, но князь взял меня с собой как стряпчего, а нашей профессии полагается вникать в детали…
        Наступила неловкая тишина, будто Стан сказал неприличное. Наконец Золтан спросил:
        - Ты дал своему смертному право говорить, сын Беаты?
        Злость немного привела Стефана в чувство.
        - Я уже говорил, что благородный Корда здесь как мой поверенный. Он имеет право и говорить, и подписывать от моего имени.
        - Что ж, - вампир кивнул фарфоровой головой, - зачитайте.
        Один из вурдалаков помоложе, в воротнике, застегнутом огромной до вульгарности золотой брошью, стал декламировать:
        - Сим договором скрепляется дружба между Золтаном, сыном Михала, господарем Драгокраины, и Стефаном, сыном Беаты, князем Бялой Гуры. Я, Золтан, сын Михала, по закону, крови и гербу господарь Драгокраины, клянусь за себя и за свой клан Стефану, другу и побратиму, что я и мое княжество будем оказывать ему дружбу и поддержку, если настанет час меча. Я, Стефан, сын Беаты, князь Бялой Гуры, клянусь за себя и за свой клан Золтану, другу и побратиму…
        - Постойте, - перебил Корда. - Постойте, господа.
        Он поднялся со своего места, пока зачитывали договор, и стоял перед господарем прямо, в плаще с меховым подбоем, который здесь уже не казался нелепым. Потирал замерзшие руки.
        - К сожалению, я должен выразить сомнение в этой формулировке. «Стефан, сын Беаты, князь Бялой Гуры». Как вам известно, князю Белте не вручили еще булаву. Хоть это, без сомнения, произойдет, князь не может подписать договор в таком качестве, ибо это делает его лжецом, а всех присутствующих здесь - лжесвидетелями. Оттого предлагаю изменить фразу и написать следующее: «Стефан, сын Беаты, когда он станет князем Бялой Гуры».
        Золтан неохотно кивнул.
        - Если позволите вашему покорному слуге еще одну ремарку. В Драгокраине слово «клан» имеет точное значение, так повелось из истории. Таким образом, если наличествует фраза «Золтан, сын Михала, клянется за свой клан», то не возникает юридических вопросов. Имеется в виду родство по нисходящей линии. Тогда как если мы с точностью переведем это на белогорский, то получим слово, которое может означать и восходящее родство, и дальнюю семью, и дружеские, и политические связи. Это может привести к разногласиям. Отчего бы не использовать тут более однозначное выражение для обоих подписывающих: «за детей своей крови и фамилии».
        Он вдруг споткнулся на полуслове и сел, прижав ко лбу ладонь. Стефан придвинулся к нему, встав так, чтоб загородить его от господаря. Взял за плечо - и почувствовал, как оно задеревенело.
        - Я согласен с моим поверенным, - проговорил он торопливо.
        - Что ж, извольте, - снова этот гулкий и бесплотный голос, - пусть исправят написанное.
        - Ему отчего-то нехорошо, - заметил Стефан.
        - Не тревожься. Гостю на моем балу не причинят вреда.
        С видимым трудом разлепляя губы, Стан заговорил снова, осторожно подбирая слова:
        - Господарь, я прошу вас позволить мне внести исправления. По праву крови скрепления, которое вам, без сомнения, известно…
        Маска бесконечной мудрости на лице Золтана слегка исказилась нетерпением. Но он снова обратился не к Корде, а к Стефану:
        - Из твоего смертного вышло бы прекрасное оружие.
        Корда встал, вытащил из-под плаща короткую чезарскую дагу и чиркнул по левой ладони. Порез набух красным, и Стан, обмакнув в кровь протянутое ему перо, перечеркнул не понравившуюся ему фразу и сделал исправление на полях.
        Войцеховский проводил их наверх. Поднимались они не по ступеням: их вытянули из шахты в клетушке, служившей лифтом. У людей наверху, крутивших ворот, выражения лиц не изменились, остались мрачными, туповато-отстраненными. Наверняка все они под Зовом…
        - Поезжайте скорей. Вы и раньше плохо переносили рассвет, племянник, а сейчас он будет для вас смертелен.
        - Как же кони…
        - Считайте это подарком - в честь такой знаменательной ночи…
        Когда из побледневшего предутреннего сумрака снова выплыл шпиль деревенской церкви, Корда нагнал Стефана - не без труда.
        - Постой! Надо бы спуститься, крестьяне встают до свету! Не хватало, чтоб они нас приняли за Охоту!
        Опять поразившись здравомыслию друга - сам он сейчас ни здраво, ни трезво мыслить не мог, - Белта кивнул и направил коня вниз.
        Внизу было поле, густые травы, влажные от ночной росы, бездонная тьма озера впереди. Стефан доскакал до берега, выпрыгнул из седла. В озере плавала пьяная, колеблющаяся луна. Здесь уже пахло осенью, мокрыми палыми листьями и гнилью. До смерти хотелось умыться, прополоскать рот, хоть на мгновение избавиться от пропитавшего все существо запаха крови. Стефан долго плескал себе в лицо пропахшую тиной ледяную воду.
        Может, он проснется сейчас; увидев утреннее солнце, с облегчением сбросит с души тяжесть ночного кошмара и убийства. Но хоть вода уже стекала неприятно холодными струйками за воротник, проснуться не удалось. Корда, тоже спешившись, стоял в отдалении и наблюдал за ним с тревогой.
        - Что? - бросил Стефан, поднявшись. - Не боишься со мной оставаться? Не ровен час, и на тебя накинусь.
        - Чего мне бояться, - отвечал Корда, - ваша светлость поужинавши…
        Стефан с размаху закрыл лицо мокрыми руками.
        - Скажи мне, - потребовал он. Корда стал слишком чезарцем; там, при посторонних, он ничем себя не выдал, но теперь…
        - Ну и приключение ты мне устроил. - Слышно было, что губы у Стана дрожат, как у человека, проведшего слишком долгое время на холоде. - Ты знаешь, что делаешь, Стефко?
        Он вытер мокрые щеки. Кивнул.
        - Теперь уж знаю. Теперь обратного пути нет.
        Стан кивнул.
        - Ты хотел по-другому. Я на любом суде, хоть на здешнем, хоть на Матушкином, скажу, что хотел. И не твоя вина, что так не вышло.
        - Да уж. - Стефан против воли усмехнулся. - С тобой я, пожалуй, и Матушкин суд выиграю, раз ты с моей… родней договорился. А зачем тебе, скажи на милость, вздумалось кровь пускать?
        - Любое исправление чернилами они и считать не станут. А я приехал с тобой как свидетель - значит, моя кровь годится для скрепления… Это же Уставы Михала, история права, дай Матерь здоровья старому Марцинкевичу… Стой, гляди!
        Темнота на востоке все отчетливее набухала красным.
        - Надо ехать, Стефан.
        Белта вскочил на коня, подумав - надо бы наведаться в храм, поблагодарить Матушку за то, что подарила ему такого друга.
        И осекся, вспомнив с горечью: теперь Матушка не пустит.
        Мчали они так, будто за ними гнались, разбудили и напугали мальчишку-конюшего. В дверях дома их встречал мрачный пан Ольховский с почти догоревшей свечой в руках. Домашний халат, который раньше едва на нем сходился, теперь висел на отощавшем теле. Ольховский преградил Стефану дорогу и долго вглядывался в него.
        - У тебя руки в крови, - сказал он наконец.
        - Теперь долго будут, - отрезал Стефан. - И не только у меня.
        Вешниц тяжело вздохнул и зашаркал прочь.
        Стефан прошел в гостиную. Здесь ничего не изменилось за несколько часов - но все казалось постаревшим, помельчавшим. Окна были плотно занавешены, но разъедающий свет проходил и через шторы, заставляя морщиться. Стефан подошел к зеркалу в старинной раме, сдернул с него траурную ткань. Отразилась пустая комната, посеревшая с приближением утра, проступившие контуры мебели, еле тлеющие огарки в канделябре.
        Больше ничего.
        - Друг, - позвал Корда из-за спины, - прошу тебя…
        Стефан долго стоял, всматриваясь в гостиную, будто все еще надеялся отыскать себя. А потом поднял руку и ударил с беспомощной яростью прямо в центр. Зеркало взорвалось и осыпалось множеством режущих осколков.
        Глава 19
        Он очнулся в кресле и несколько смятенных минут пытался понять, где находится и почему так неожиданно заснул.
        - Как же вы позволили ему это сделать, - разобрал он гневный шепот Юлии.
        - Милая моя пани, я даже не знал, куда и зачем мы отправились. - Корда оправдывался так же, шепотом. - Я и поехал с ним лишь потому, что побоялся отпустить его одного…
        Тишина. Резкий вздох Юлии.
        - Простите меня, пан Корда, ради нашей Матери… Мои упреки совершенно неуместны. По справедливости это я должна была остановить его.
        - Вы?
        - Теперь, когда нет Юзефа, мне смотреть за домом.
        - Нет, княгиня. Вам нечего делать в этом мертвом царстве. Э, поглядите, наш больной, кажется, очнулся…
        - Что случилось? - сухими губами выговорил Стефан.
        - А то, друг мой, что ты разбил зеркало, а потом взял да и свалился без чувств прямо мне на руки. До этого я видел такое лишь в плохих чезарских пьесах. Не уподобляйся, Стефан.
        Он говорил быстро, нервно - еще не опомнился от ночной авантюры.
        Стефан нашел взглядом Юлию - готовый увидеть, как она отмахнется от него, но Юлия смотрела бесстрашным взглядом, полным уже знакомой ровной печали.
        Ей ли привыкать жить в царстве мертвых…
        - Что вы сделали с собой, Стефан…
        - Только то, что было нужно.
        - Как ты себя чувствуешь? - поинтересовался Корда. От него разило. На столике рядом стояла уже на четверть опустошенная бутыль «капель князя Филиппа».
        - Превосходно.
        - Если ты будешь падать в обморок всякий раз на рассвете, из тебя выйдет плохой полководец.
        - Что ж. Будем атаковать ночью.
        Стан не очень твердо держался на ногах, но на щеках опять появился румянец - даже слишком яркий.
        - Прости, - сказал Стефан, кивнув на запыленную бутыль, - я манкировал своими обязанностями…
        - Ничего. Пани Юлия надо мной смилостивилась. - Корда глотнул еще, жадно, будто выпитого до сих пор ему не хватило, чтобы изгнать страх.
        Юлию, видно, их возвращение спешно подняло с кровати. Обычно не в ее привычках было встречать гостей в домашнем платье и наброшенной на плечи пелерине. И прическа была не такой аккуратной, как обычно; густые пряди, выбившись из нее, падали на высокий лоб и розовые, еще горячие ото сна щеки. Из-за этого Юлия казалась моложе - и беззаботнее.
        Она поглядела на Стана, вздохнула и позвала слугу - отправить за закуской.
        - Теперь нужно собирать Совет, - сказал Корда. - Нам еще делать из тебя князя всея Бялой Гуры. Вот только как ты собираешься давать клятву, если не сможешь даже зайти в храм?
        За окном раздался стук копыт, грохот каретных колес по булыжникам. Юлия выглянула, приоткрыв занавеси.
        - Пани Яворская вернулась. Ох, Матушка, а мы хороши…
        Они засуетились, будто дети, застигнутые за шалостью. Корду отправили полоскать рот цветочной водой, Юлия убежала поправить прическу и отдать распоряжения слугам, и встречать Вдову досталось Стефану.
        Яворская без слов заключила Стефана в объятия. Стефан поразился: как она его не оттолкнет, не почувствует чужое, холодное - мертвое. Но она сказала лишь:
        - Да у вас руки заледенели, Стефан. Вам теперь пуще прежнего нужно беречься…
        Стефан, хоть был на две головы ее выше, на секунду показался себе заплаканным мальчишкой.
        - Ну будет, будет, - сказала она, словно он и в самом деле плакал.
        Юлию, когда та вернулась, Вдова обняла крепче, прошептала ей что-то на ухо и уверила, что с удовольствием останется, пока будет нужна, - но ведь у княгини Белта теперь, верно, дел по горло…
        Об отце они не говорили. Стефан проводил Вдову в гостиную и стал расспрашивать про новости в столице.
        - Меня беспокоит Бойко, - сказала Яворская. Она сидела, закинув ногу на ногу; кажется, все в том же черном мужском костюме. Вдова сильно постарела за те месяцы, что Стефан ее не видел. Но старость, будто алхимический раствор, нанесенный на металл, заставила сильнее проявиться былую красоту. - Вернее, сам наш пан Рудольф теперь никого не беспокоит, он сидит и ожидает, пока свершится его судьба… Но студенты решили во что бы то ни стало вырвать его из рук тюремщиков. В городе недовольство, а я, Стефан, ума не приложу, что с этим делать. Вчера арестовали двух бомбистов… И этим не кончится.
        - Не хотелось бы, чтоб они подняли город сейчас.
        - Почему же?
        Стефан вздохнул.
        - Я боюсь, нас ждет долгий разговор, а вы с дороги…
        - Короткой и не утомительной, - прищурилась Яворская, - и мне не составит никакого труда вас выслушать. Так, значит, вы решили возглавить то, что раньше называли безумием. - Она потянулась за яблоком в принесенной Ядзей вазе.
        - Я знаю, что скажут другие, пани Барбара. Будут говорить, что я плохо перенес отставку и после Остланда стал голоден до власти…
        - Безусловно, - кивнула Яворская. - А еще злые языки станут болтать, будто вы цепляетесь за тень отца, чтоб выбраться в князи. Скажут, что отец нарочно отправил вас поближе к трону, а когда задумка ваша не осуществилась, вы вернулись сюда. Мне до них нет дела, Стефан.
        Он решился.
        - Вы сказали тогда, что вы живете за воеводу… Я буду говорить с вами, как говорил бы с ним.
        Вдова кивнула, подобралась.
        - Как вы полагаете, сколько шансов у нас на победу? Положим, что подаренные моему брату корабли подойдут к Казинке, как того хотел генерал, и здесь мы затеем восстание… Сможем ли мы победить? Что сказал бы пан воевода?
        Она молчала.
        - Он сказал бы, что флотилию, вернее всего, разобьют у берега, а если войскам и удастся высадиться, их будут преследовать неустанно. Цесарь кликнет на помощь верного брата-дражанца, и тот отправит против нас свои войска…
        Яворская без слов потянулась за шкатулкой с нюхательной травой.
        Ожили часы на отцовском столе, прозвонили ясно и гулко. Торопливо, будто желая угнаться за ними, залился звоном колокол в часовне.
        - Ян сказал мне тогда, - и голос у Вдовы стал надтреснутым, чуть дребезжал, словно старый ломкий механизм, - что нам нужно вспомнить, как восставать. Доказать самим себе, что мы еще можем поднять головы…
        - А теперь цесарь с удовольствием воспользуется случаем и покажет, как легко задушить подобный бунт.
        - Вы расписываете все в таких мрачных тонах, Стефан…
        - Я понастроил за эти годы столько воздушных замков, пани воеводова, что теперь мне сложно очароваться их конструкцией… Мы проиграем. Даже с поддержкой флорийца, даже если война разгорится по-настоящему.
        Яворская сделала понюшку целебной травы, заправила кисет обратно в шкатулку и спрятала в карман куртки. И поглядела на Стефана ясно и требовательно, точно как воевода, ожидающий доклада от порученца.
        - Ну так?
        - Представьте, что, положим, в Драгокраине случился переворот. Нынешнего господаря не слишком любят. Остланду несподручно будет посылать войска на помощь брату. А новый правитель Драгокраины, дружественный нам, не станет возражать, если войско Марека двинется не по морю, а по суше.
        - Через густые дражанские леса…
        Стефан кивнул.
        - А вы еще винили себя, что мало сделали, сидя в Остланде… Какая же партия так рвется к власти?
        - Те, кто уже когда-то были правителями Драгокраины. Старинный клан Деневер. Так случилось, что я прихожусь им дальним родственником… по матери. И поскольку первые дни у власти для них будут трудны, они желали бы видеть родича князем в соседнем государстве…
        «Я называю это дружбой», - сказала Доната.
        - Вы ведь знаете, какие слухи ходят об этом клане, Стефан? - мягко спросила Вдова.
        - Обо мне тоже ходят слухи, и многие из них я не посмел бы пересказать при вас.
        - Юзеф избегал разговоров о вашей покойной матери, я знаю лишь, что она была дражанкой. Как же кстати пришлись ваши семейные связи…Вы верите им?
        Это спрашивала не Яворская; это воевода пытливо смотрел на порученца и ждал ответа.
        - Верите?
        Если мы выпьем из одного бокала, я не смогу вам лгать…
        - У меня… есть основания думать, что они способны на переворот. И в таком случае им будет нужна Бяла Гура. Свободная Бяла Гура.
        Вдова только коротко кивнула - но по этому кивку он понял, что добился от нее поддержки.
        Стацинского он не ждал. По меньшей мере, так рано. У мальчишки был дар появляться ровно тогда, когда о нем забываешь. Приехал он вечером, уже после ужина, когда слуги уносили посуду. Ужин вышел поздним, в саду стемнело, и Стефан стоял у раскрытого наконец окна. Он увидел, как мальчишка, бросив слуге поводья, взлетает по ступенькам, и неожиданно для себя ощутил стыд.
        А после, когда Стацинский вошел в гостиную, позвякивая серебром, и вовсе непривычное - страх.
        Потому что перед ним стоял анджеевец в полном обмундировании, готовый к бою, а люди его крови издавна боялись анджеевцев. Стефан отступил на шаг, тело будто само собой напружинилось, собралось для прыжка. А Стацинский, увидев его, встал как вкопанный.
        Этот, в отличие от других, понял сразу.
        - Когда вы успели? - спросил он звонко. На руке его раздражающе сиял браслет, и Стефан не мог оторвать от него глаз. Рука мальчишки плавно легла на рукоятку сабли.
        - Если пожелаете затеять драку, не стоит делать этого в доме.
        - Я думал, у меня еще будет время, - с горечью сказал Стацинский. Он был как будто разочарован.
        - Время на что? На то, чтоб отправить меня в чертоги Матери?
        - А теперь вы отправитесь во тьму, - сказал тот угрюмо. - Что же это, лучше?
        - Сядьте, пан Стацинский, - бросил ему Стефан. - Прямо сейчас я никуда не собираюсь.
        К его удивлению, тот сел. Настороженно, на самый краешек кресла.
        - Вы приехали от графа Назари? Вижу, он нарядил вас по своему вкусу…
        Теперь, отвлекшись от едко-белой полоски браслета, он рассмотрел, что анджеевец одет по последней моде. В вороте щегольского полукафтана «под старину» топорщилось жабо. Шелковый платок на шее сверкал диковинными цветами. Ладислас знал, что делал: больше всего Стацинский сейчас походил на недавно преуспевшего торговца - или скорей его сына. Не хватало только золотых часов с толстой, свисающей на виду цепочкой.
        Но пан Стацинский предпочитает серебро. Если платок размотать, под ним окажется цепь с медальоном.
        - Кого вы убили? - спросил он. - Чтобы стать… вот этим? Кого-то из своих? Слугу? Сироту, которого все равно не заметят, если пропадет?
        А ты меня поцелуешь, князь?
        - Это не ваше дело.
        Стацинский вскочил.
        - Это стало моим делом, когда я дал клятву святому Анджею!
        - Ну так что же, - медленно проговорил Стефан, - вы пришли в мой дом с оружием, за чем же дело стало? Только я прошу вас, решите сперва, анджеевец вы - или все-таки белогорец.
        Мальчишка застыл. Он дышал громко, рука то сжималась, то разжималась на эфесе.
        - Кого вы убили? - спросил он снова, отступив назад. Но смотрел по-прежнему на Стефана - непоколебимым, слишком зрелым взглядом для такого юнца. Стефан никому бы не позволил так на себя смотреть - если только не собственной совести.
        Белта ответил:
        - Девушку. Скорее всего, саравку. Ее искать наверняка не станут…
        Он едва удержался, чтоб не добавить: она не мучилась, она вряд ли поняла, что произошло… Но мальчишке его оправдания не нужны, а перед самим собой оправдываться бессмысленно.
        - Если вы желаете меня убить, у вас будет такая возможность. Но сейчас…
        Тут в кабинет ворвался Корда. Веселый, лицо красное, разгоряченное скачкой.
        - Приветствую, пан Стацинский. Не знал, Стефко, что ты еще принимаешь этого… молодого человека у себя в доме. В последний раз, помнится, вы не слишком хорошо расстались…
        - Кто старое помянет, - сказал Стефан, не сводя с анджеевца настороженного взгляда. - Пан Стацинский привез нам послание от графа Назари, верно?
        Мальчишка переводил взгляд с Корды на Стефана и обратно.
        «Что ж, и он теперь принимает Стана за моего смертного?»
        - Верно, - сказал мальчик, облизав губы. - Посылка в повозке, велите слугам принести. А у меня здесь письмо…
        Корда по-свойски занял кресло у окна, заложил ногу на ногу. Он был почти непристойно доволен - как всякий раз, возвращаясь из города. Стефана, сказать по чести, удивляло, что друг возвращается. Тот потянулся, взял яблоко с блюда. Казалось, до Стацинского ему и дела мало. Но от Стефана не укрылось, как внимательно тот разглядывает украшения анджеевца.
        Ладислас передавал эликсир - и еще одну картину.
        Мой дорогой друг, - писал чеговинец, - к превеликому моему сожалению, мы оба были вынуждены покинуть столь гостеприимную к нам столицу, и оба - не по своей воле. Меня терзает грусть оттого, что увижу я вас не скоро. Однако еще больше меня терзала бы совесть, если бы я оставил вас без нашего знаменитого эликсира, к которому вы так пристрастились. Примите эти флаконы от меня как память о нашей дружбе и как залог нашей возможной встречи…
        В посылке было два бутылька со знакомой светло-зеленой жидкостью.
        Картина изображала убийство главы Высокого дома. Таких рисовали множество еще со времен святого Чезаре - хоть вряд ли тот Дон был святее остальных. На фоне светлого, романтичного пейзажа - горы, белоснежные дворцы и виноградники в ностальгической дымке - яркими злыми красками выписано убийство. Люди набросились на тирана, прежде заколов его охранников, пронзили сердце дагой. Но волосы у поверженного правителя были слишком светлыми; в них запутался золотой с алым обруч, который издавна носили цесари Остланда. И с лица, искаженного классической мукой, смотрели в небо знакомые голубые глаза. Стефан отодвинул от себя картину.
        - Уберите.
        Из головы потом долго не выходила беспомощная поза убитого, рука, скребущая по камням мостовой, - и застывший взгляд. Чтоб отвлечься от картины, он спросил:
        - Вы передали мое послание Вуйновичу?
        - Через одного знакомого студента. Я не рискую сейчас ехать к нему. Тогда, в Цесареграде, я угодил в списки на арест… Так что за мою голову назначена цена. - Губы Стацинского тронула горделивая усмешка. - Мое появление у генерала может его только скомпрометировать.
        - У вас на удивление крепкая голова, пан Стацинский, неудивительно, что ее так ценят…
        - Отчего же вы угодили в цесарскую немилость? - поинтересовался Корда.
        - Пан Стацинский сцепился со стражей в Цесареграде в ту ночь, когда патриотичным гражданам пришла охота бить белогорцев. А после Клетт посчитал его заговорщиком.
        Корда картинно пожал плечами.
        - Так стоит ли удивляться, что вы двое спелись. Трудно было переходить границу, пан Стацинский?
        - Очень, - признался тот. - Документы у меня были в порядке, спасибо господину Назари. Они поверили, что я торговец. Но обыскивали так, как будто я вез по меньшей мере сундук с бомбами. Говорят, со дня на день границу закроют вовсе. Приказ… нового советника по иностранным делам. Поэтому я не привез вам больше писем…
        - И что же в них было? В тех письмах, которых вы не привезли?
        - Граф Назари просит вас вспомнить о той, другой картине, которую он передал вам прямо перед отъездом. И о ящике с игрушками.
        - Игрушками моего брата?
        Стацинский кивнул.
        - Они слишком ценные, чтоб везти их через границу.
        - И что же Ладислас предлагает? Контрабанду?
        - Их можно привезти по морю, у Девичьей бухты много рыбаков, за всеми лодками не уследишь. Но нужно, чтоб кто-нибудь их встретил. На новую луну.
        На новую луну. Как же мало у них остается времени…
        - Что же вы теперь - обратно? - спросил Корда.
        Стацинский покачал головой.
        - Обратно незачем. Да я и не смогу. Белогорцев больше не пускают в Чеговину, слишком многие убежали туда воевать.
        Стацинский говорил без большой охоты, почти цедил слова сквозь зубы и кидал на Стефана обеспокоенные взгляды. Корда спокойно ел яблоко с видом человека, который вернулся издалека и больше никуда не собирается.
        Наконец мальчишка не выдержал:
        - Я бы хотел поговорить с вами, князь. Наедине.
        - Так за чем же дело стало. Пойдемте прогуляемся.
        Корда поднялся было следом, но Стефан взглядом удержал его - не надо.
        Вечер стелился на землю мягкими складками. Тепло, ни ветерка. Белта надеялся, что Стацинский не станет размахивать саблей на глазах у домочадцев. Он повел мальчишку к реке, к своему камню - и, только спустившись, вспомнил, что здесь же в первый раз беседовал с Войцеховским.
        - Хотели говорить, так извольте, - бросил он анджеевцу. - Вам достаточно уединения?
        Тот спросил:
        - Почему?
        Вот так вопрос. А ведь Войцеховский был прав, кровь у Стацинского должна быть пресладкой. Стефану даже за несколько шагов было слышно, как бьется у мальчишки сердце.
        «Зря ты пришел, когда я голоден».
        Вернись он домой без Стацинского, никто и не спросит, куда тот делся. Корда промолчит, а остальные его и не хватятся. Сам ведь сказал, что у остландцев в розыске - решат, будто подался в лес…
        - Что за вопрос, пан Стацинский. Вы же сами говорили, что от судьбы мне не уйти.
        - Я надеялся, - сказал тот почти с обидой. - Вы были похожи на человека, который борется. А, что там… Верно у нас говорят, вся ваша братия одним миром мазана…
        - Уж простите, что разочаровал. - Слова Стацинского неожиданно больно прошлись по сердцу. - Так что же теперь, отсечете мне голову?
        - Почему? - опять спросил анджеевец, и Стефан с удивлением понял, что тот не хочет его убивать. Он два раза оставил Стацинского умирать, а несчастный мальчишка его - жалеет?
        Даже пить расхотелось.
        - Потому что выхода не было, - ответил он честно. - Нам нужен союз с дражанцами.
        Он прислонился спиной к толстому, извилистому стволу дуба, ощутив внезапную усталость. Хотя разве вампиры устают?
        - Я знаю, что ваш Орден о них думает, поверьте, я и сам думаю не лучше. Но если у нас не выйдет союза, если не найдем, как переправить сюда оружие и войска, то погибнет гораздо больше людей, чем я сумею убить за всю мою вечную жизнь…
        - Зря вы называете это жизнью.
        - Да как бы ни называл…
        Оба замерли. Стефан - готовый кинуться, Стацинский - с рукой на сабле.
        Издалека доносились возбужденные девичьи голоса - верно, играют в «быка», нацепив на кого-то из хлопцев горшок с рогами, или в «у медведя во бору»… Где-то, кажется, раздался плеск лодки, и Стефан вспомнил о Мареке и ощутил тоску по брату, на удивление резкую, будто они больше никогда не свидятся.
        - Вы сказали, князь, что дадите мне возможность, - заговорил наконец Стацинский.
        - После. Когда мой брат вернется. Или вы думаете, я желаю для Бялой Гуры вечного правителя, такого как Михал?
        - Вы теперь, - сказал анджеевец, - совсем другого будете желать, чем раньше. И как вы будете… существовать все это время?
        - Я не собираюсь, - начал Стефан.
        - Не собираетесь нападать на своих? На деревенских? Все это прекрасные намерения. - Мальчишка говорил ожесточенно, насупив брови и глядя вниз, хотя у Стефана не было сомнений, что он следит за каждым его движением. - Сколько вы не пили?
        Белта сглотнул, горло запершило.
        - Три дня.
        - Три дня, и вы уже смотрите на меня как на десерт.
        Он рассмеялся бы, но застыдился скорбной мины анджеевца.
        - Еще неделя, и вы отправитесь на охоту. И вам будет все равно, на кого охотиться. Совсем как вашей матушке… Отчего вы так уверены, что сможете удержаться?
        Стефан уверен не был. Он не знал еще, как поведет себя это новое, непривычное тело. Знал лишь, что оно голодно.
        И если подумать - Стацинский не раз уже оказывался прав…
        - Дайте клятву, - сказал тот неожиданно. - Поклянитесь на крови, что не станете убивать безоружных.
        «Тебе - поклясться? Не слишком ли много ты на себя берешь?»
        Но Корда сказал той ночью, что подобный обет вампир не может нарушить. И если отдавать собственную жизнь, то отчего не в руки своей совести?
        - Хорошо, - сказал он, отходя от дуба и распрямляясь. - Я это сделаю.
        Стацинский, кажется, удивился такому быстрому согласию.
        - Но и вы мне кое-что пообещайте.
        - Что же?
        - Что вы будете рядом, когда понадобится это… остановить. Если я нарушу клятву. Или если мне захочется вечно править.
        - О, об этом не беспокойтесь. - Анджеевец улыбнулся режущей улыбкой, которая делала его на десяток лет старше. - Я там буду.
        - Полагаю, я должен где-то расписаться?
        - Не обязательно. Дайте руку… Ваша светлость.
        Анджеевец вытащил из-за пояса кинжал с коротким серебряным лезвием - похоже, заморский - и вроде бы едва дотронулся до Стефановой ладони. Но болью пропороло до самого локтя. Только стыд не дал застонать и отнять руку.
        Матушка…
        Нет Матушки тебе.
        Стацинский подставил лезвие под кровоточащую ладонь.
        - Клянитесь.
        Все снова стало напоминать дрянной роман, но, видно, до конца его теперешней жизни так тому и быть. И клятву он произнес полувспомненными откуда-то из книг, торжественными словами.
        - Если я солгу, пусть солнце заберет мою жизнь, как этот кинжал забирает мою кровь.
        - Клятва принята, - распевно проговорил анджеевец, глядя, как темные пятна впитываются в серебро, раз - и лезвие снова чистое. - Добрая Матерь и святой Анджей тому свидетели.
        - А что за размолвка вышла у вас с Орденом? - поинтересовался Стефан, когда они возвращались к дому.
        - Простите?
        - Если вас ищут остландцы, куда логичнее было бы искать убежище у своих собратьев, а не у недобитого вампира… Или те отступники, что напали на меня, - и не отступники вовсе?
        - Иногда я не понимаю политики Ордена. - Стацинский упрямо выставил челюсть. - Мы не наемники. Но некоторые об этом, кажется, забыли.
        Оказалось, что анджеевец гостил в Швянте у друзей из кружка Бойко и только подтвердил опасения Вдовы:
        - Они собираются на маневры.
        - Кто собирается?
        - Гражданская студенческая армия.
        - Матерь добрая белогорская, - только и сказал Стефан. Яворская вздохнула.
        - Раньше эта армия спокойно проводила время в моем салоне, но господам остландцам угодно было его запретить…
        - Им разрешают маневры?
        - Не думаю, чтоб они пеклись о разрешении… Они хотят перехватить Бойко, когда его повезут в суд. Не знаю, где и когда именно, но там только о маневрах и говорят.
        Он достал из кармана куртки сложенный «Студенческий листок». В нем говорилось о «продажном суде», «остландских лизоблюдах» и «храбром патриоте», которому в скором времени грозит казнь.
        Корде, который и без того что ни день наведывался к пани Гамулецкой, велено было разузнать про Бойко. Но Стефан об этом своем поручении пожалел, когда друг вернулся из Швянта, прихрамывая и прижимая ко рту окровавленный платок.
        Стефан вскочил с кресла.
        - Кто?
        - Студенты в кабаке. Приняли меня за шпика. Постой, Стефан. Позови пана Ольховского.
        Значит, шпики там все-таки были…
        С паном Ольховским они вряд ли перемолвились двумя словами с тех пор, как Стефан вернулся от родственников. Вешниц хотел вовсе уехать к себе в деревню, но Юлия ему запретила - куда, мол, разве можете вы оставить семью в такое неспокойное время? Молодого князя Ольховский бы, может, и не послушал, но со вдовой Белта спорить не захотел.
        Стефан поднялся к нему сам, оставив Стана в гостиной. Старый магик сидел у себя в комнате, надымив там доплотна, и то ли раскладывал пасьянс, то ли прозревал будущее.
        - Вот и началось, - сказал он, когда Стефан сказал ему про Корду. На лестнице он неожиданно положил руку Стефану на плечо. - Как же ты теперь будешь?
        - Недолго - буду.
        Вешниц завздыхал.
        - Не зарекайся, брат, не зарекайся…
        Он двинулся было вперед, будто хотел обнять Стефана, но в последний момент испугался - и отстранился. Но злость в нем если и была, то погасла, остались только досада и беспокойство.
        Стан сидел в гостиной, запрокинув голову - у него снова кровь пошла носом.
        - Ты бы вышел, твоя светлость, не годится тебе сейчас на такое смотреть…
        Стефан послушно вышел, потому что и в самом деле не годилось; он до сих пор не пил и, хоть старался не замечать этого, неумолимо слабел. Он в жизни не испытывал такого голода - но за столом теперь сидел только для приличия, пища на тарелке казалась бутафорской, он и не помышлял к ней притронуться.
        Оказалось, что кто-то положил на Стана «глаз», пока он был в городе. Магику не составило большого труда его снять, но он долго ворчал себе под нос, что нужно быть осторожнее. Когда Стефан вернулся в гостиную, Корда наливал себе рябиновку. Резкий запах спирта перебил тот, что все еще шел от Стана, хоть кровь больше не текла. На шейном платке темнели расплывшиеся пятна.
        - Осторожнее, друг. - Он не решился подойти, сел на козетку в дальнем углу. - Если ты сейчас уже начинаешь пить, что будет к концу революции?
        - К концу революции, - ответствовал Корда, - у нас закончится все горячительное. Как обычно и бывает при революциях.
        Он взял рюмку и направился к Стефану.
        - Должен же я запить свой позор. Поймали меня как младенца. Если б не пани Рута, мне бы отменно наваляли по бокам.
        - Мне жаль. - Стефан только теперь представил себе, как это выглядело: человек, взявшийся ниоткуда, одетый с иголочки, из вечера в вечер появляется в студенческом кабаке. Да еще и задает вопросы. - Мы стареем, друг. В наше время никто не удивился бы, узнав, что ты заседаешь у пани Гамулецкой.
        - Впрочем, все это ерунда. - Корда потер переносицу и опасливо промокнул платком над верхней губой, но на сей раз платок остался чистым. - Мне кое-что удалось узнать про Бойко. Я пил с одним… старым знакомцем, не из студентов. Он теперь большой чин, близок к начальнику Швянтских тюрем. Твоего поэта пытались уже освободить, подложив бомбу, только та сработала раньше времени, убила охранника… Теперь его хотят, не теряя времени, тайно перевезти в Каменицу. Чтоб студентам не пришло в голову других идей вроде тех, о которых говорил пан Стацинский. Они собираются сделать это сегодня-завтра.
        Каменица, старая военная крепость, стояла совсем недалеко от здания суда. Там содержали преступников, пока остландцы не построили собственную тюрьму, куда более вместительную. Теперь в Каменице держали только военных преступников и бомбистов. Но, кажется, и остландцы уже решили, что пером можно сражаться не хуже шпаги…
        Корда задумчиво подкручивал усы.
        - Если б я переводил его в Каменицу, от лиха подальше, то постарался бы это сделать под покровом ночи, чтоб не беспокоить сочувствующих…
        - Ну, - Белта поднялся, - кто же мешает мне проехаться до города? Я не брал того коня с тех пор, как мы вернулись от Золтана, а конюхи боятся к нему подойти. Бедняга, наверное, застоялся…
        Стефан и сам чувствовал себя закрытым в стойле. Дни он проводил в полутумане, как мучимый жаром больной, прячась от солнца и находя силы только на самое необходимое. Вечером сознание прояснялось, возвращались силы, и его тянуло в ночь - нырнуть в чернильные сумерки, ощутить на щеке прохладную ладонь луны. Поохотиться. Просыпалась жажда дела, которой он с трудом находил применение глубокой ночью. Просыпалась и просто жажда. Стефан сбегал в сад, чтоб не слышать так отчетливо дыхание спящих в доме - совершенно беззащитных перед ним.
        - Тебя не должны видеть в городе, - напомнил Корда.
        - Кто же увидит ночью черного всадника на черном коне?
        - Только ты не начинай, упаси Матушка, рифмовать… И не одного всадника, а двух. Хотя я уже чувствую себя письмоношей - то в город, то обратно…
        - Стан…
        - Или ты собираешься один раскидать всех тюремщиков, как Янко Мститель? Нет уж…
        Вечер выдался теплым. В последнее время ночи все были теплыми, нежными, и остро ощущался каждый миг, неуместными и в то же время особо, до сентиментальности, дорогими казались мирные детали, которых обычно не замечаешь: чуть раскачиваемые ветром качели в саду, запах бесконечного ягодного варева, горячими волнами доносящийся из кухонь, меланхоличный церковный перезвон, которому привычно вторил колокольчик, созывающий домочадцев на ужин, мирный плеск реки среди ночи. И не хотелось разбивать этот мир, казалось иногда - если остаться в имении, не прислушиваться ни к чему, кроме этих звуков, может, все и останется как было, замрет в летней ночи, как в густой янтарной капле…
        Конюшня, стоило им с Кордой войти, огласилась беспокойным ржанием, лошади заметались по стойлам, зашарахались. Амулет ничего теперь не стоит… Только их со Станом вороные оставались спокойными; тот, которого подарили Стефану, только поднял голову и легко пряднул ухом, показывая, что узнал.
        - Вы уж меня простите, добрый пан, но это нехорошая скотина. Весь день ленится, хотел ноги ей размять - так столбом же встала и не идет, а мальчишку моего и вовсе сбросила. Зато ночью как пойдет куролесить… Мальчишка мой теперь и спать тут боится, известно, чем дражанцы своих коней кормят…
        Страх конюха удалось унять только несколькими монетами, да и то - на время. Если лошади продолжат так отзываться, скоро не на вороных, а на их хозяина станут коситься с испугом…
        От Корды его конь в этот раз пятиться не стал, даже позволил потрепать себя по холке и в седло пустил без фокусов.
        - Если б я верил в сказки - сказал бы, что пролил кровь за дом Белта и теперь лошадь меня признала…
        - Держись крепче. Сорвешься, не дай Матушка, - и что «дом Белта» без поверенного делать станет?
        Стан только рукой махнул.
        Стефан кликнул Зденека. Велел ехать к старой мельнице по дороге в Швянт и ждать там, прихватив запасную лошадь.
        - К ме-ельнице? - Парень широко раскрыл глаза. - Да она же проклятая…
        «Как и твой хозяин…»
        - А насчет Янко Мстителя - это ты хорошо придумал. - Стефан достал из кармана два платка, один повязал себе на лицо, другой протянул Корде.
        На сей раз не было уже такого изумления, но полет захватил Стефана, и он испытал разочарование, когда услышал звон городских часов и понял, что надо спускаться. Звук отсюда казался совсем другим, прозрачнее, тише. На улицах внизу горели фонари, мелкие, как свечки в храме. Знать бы, за здравие или за упокой.
        Они опустились за разрушенными укреплениями, копыта мягко приземлились на траву, которой все тут заросло, - темную, в тусклых белых звездочках ромашек. Укрепления так и не восстановили со времен той давней - проигранной - битвы против Остланда. В эту пору на развалинах можно было встретить только разбойников или бродяг. Первых Стефан не боялся, а вторых близкое соседство тюрьмы отпугивало, и лишь зимой они искали здесь защиты от ветра. Правда, студенты наверняка использовали то же убежище, чтоб следить за темницей, поэтому надлежало быть осторожными.
        Лошадей привязали к дереву у уцелевшего барбакана. Полуразрушенные ступеньки в кирпичной стене вели на второй этаж. От того этажа осталось лишь несколько выступов на стене, но, удержавшись на этих выступах, можно было глядеть в бойницы. Правда, видно было только безнадежно глухую стену, и за стеной - темную крепость с несколькими горящими окнами. Но зато ворота - как на ладони.
        - Может быть, не сегодня, - шепнул Корда, когда они просидели на стене около часа.
        - Подождем еще.
        Корда подул на руки.
        - Ах ты, пес, холодно же… Я отвык от наших ночей, то ли дело в Чезарии…
        В тяжело нависающем над развалинами зданием тюрьмы горело всего несколько окон. Здесь, далеко от оживленных улиц, все молчало.
        - Это напоминает мне благословенные университетские времена, - Корда поплотнее завернулся в плащ, - когда ты, друг мой, лазил под окна к панне Марецкой, а я по дурости своей тебя сопровождал…
        - Панна Марецкая, - фыркнул Белта. - И чего ты только не помнишь, Стан…
        - Память в моем ремесле - вещь наипервейшая, - и тут же, без перехода: - Ты не взял своего «серебряного», а он мог бы пригодиться…
        - Коня у него нет. А мой от него, пожалуй, убежит…
        - Кто он, Стефан? Отчего ты его не прогонишь? Мальчишка явно не из твоей родни…
        - Да уж определенно. Ты слышал об ордене Святого Анджея?
        - Не слышал… но могу, кажется, догадаться, что это за орден. Стефан, я видел его глаза тогда, во время драки. Он хотел тебя убить.
        - И по-прежнему хочет… только, может быть, не так рьяно.
        Корда сощурился.
        - И не только он, верно?
        - ?
        - Ты для этого держишь его подле себя? Чтоб он убил тебя, когда станет нужно?
        - Матерь с тобой, Стан. Сейчас он мне не навредит. Я дал ему клятву.
        - Какую? - Усмешка Корды была горькой. - Что за клятвами ты разбрасываешься в отсутствие поверенного?
        - Я всего лишь пообещал не убивать безоружных.
        Корда покачал головой, закряхтел от боли в ногах и попытался присесть, но чуть не сорвался с выступа. Стефан едва успел схватить его за руку. Не без труда распрямившись, Корда сказал:
        - Я не хочу хоронить тебя, Стефан.
        - А скольких хочешь похоронить - вместо меня?
        Помолчали.
        - Надо возвращаться, Стефко. Ночи сейчас короткие, не след тебе засиживаться.
        Но тут в тюрьме зажглось еще несколько окон. Из их укрытия не было видно ничего, кроме глухой стены, но камень не мог полностью заглушить голоса. Из тюремного двора донеслись отрывистые команды, затем - лошадиное ржание. В конце концов растворились со скрипом тюремные ворота, выскочило несколько солдат с факелами, выехала, тяжело покачиваясь, тюремная повозка.
        - Думаешь, он? Если по твоей милости мы будем гнаться за каким-нибудь бандитом…
        - Он, - оборвал Стефан, - взгляни.
        Алые мундиры особой цесарской охраны ни с кем не спутаешь, а за обычным висельником такую охрану отправлять не станут.
        - Я не вижу в темноте, в отличие от тебя!
        Стефан спрыгнул со стены, помог Корде спуститься - тот плащом зацепился за острый каменный выступ.
        На сей раз они рванули в воздух почти с места.
        Договорено было заранее - постараются перехватить карету, когда та переедет мост. Моста не миновать, если хотят перебраться на другую сторону…
        Глубокая ночь поднималась над городом плотными стенами. Стоило взлететь, и в ушах зашумел ветер.
        Повозка отправилась к мосту дальней дорогой, но следить за ними сверху было нетрудно, кони с легкостью парили над крышами, перепрыгивая, как через препятствия, поверх дымовых труб.
        Впереди горбил темную спину Воровской мост.
        Кивок Корде - давай! - и они спускаются. Стан - впереди, перегораживая дорогу, Белта - позади, за спинами в алых мундирах.
        - Тпру-у! Ах ты ж…
        Ржание. Ругань кучера. Скрип колес по мостовой.
        Корда приземлился неловко - от толчка вылетел из седла, едва не попав лошадям под копыта, но тут же вскочил на ноги.
        - Стойте!
        Тaйники окружают Стефана. Хорошо натренированы - не успел моргнуть, а четыре сабли уже обнажены.
        - Ну, давайте, господа…
        Время снова замедлилось, движения тех четырех казались неторопливыми, почти неловкими - это не анджеевцы, их не учили драться по-настоящему. На него накинулись сразу двое. Ах-х! Сабля прочертила короткий полукруг, почти снесла голову первому тaйнику. Второй, обрызганный горячим фонтаном крови, замешкался на секунду. И повалился с лошади молча с разверстым животом.
        Ночь вокруг густо пропахла страхом. О другом запахе сейчас думать нельзя. После напьешься.
        Третьему тaйнику Корда перерезал подпругу и отбивался от него в две руки, по-чезарски - саблей и дагой. Взмок, ссутулился, на рукаве - прореха, но держался. Последний, что оставался верхом, опомнился, занес саблю - но не успел. Стефан в один прыжок оказался рядом с другом, вломился в чужую драку. Первого - в бок, второго - в лоб, что это, есть ведь такая скороговорка, кажется…
        Напуганные кони ржали громко, заполошно, коренник рванулся было вперед, увлекая за собой других.
        Заверещал кучер:
        - Помогите! Помогите, убивают, люди добрые!
        Корда подскочил к нему с дагой.
        - Замолчи, пес тебя дери! Лошадей, лошадей держи, так тебя!
        Но кучер вместо того сполз с козел, бросил один взгляд на реку - и перепрыгнул через парапет. Мать с ним, пока выплывет да высушится, поздно будет панику поднимать…
        Корда взобрался на козлы, пытаясь удержать упряжку.
        - Куд-да! Стой, сказано!
        Стефан соскочил наземь, ощупал тaйников, сглатывая голод, и у одного из них нашел ключи от кареты. Отцепил тяжелую цепь, рванул дверцу - и чудом, оскользнувшись в чужой крови, ушел от пули. Сидящий внутри гард, затолкнув пленника в угол повозки, держал в обеих руках пистоли. Следующая пуля ожгла Стефану бок. А потом пленник неожиданно ударил гарда по затылку руками в кандалах, и тот ткнулся носом в стенку. Бойко, тощий и нечесаный, в тюремной робе, вертел головой, пытаясь понять, что происходит.
        - Господа? - прохрипел он.
        Вдвоем со Станом они без лишних слов выволокли его из кареты. У тюремщика забрали ключи, быстро расковали Бойко ноги и взвалили его Корде в седло.
        - Скачи! - велел Стефан. - Живей, я догоню!
        Стан кивнул, забрался в седло, одной рукой перехватил Бойко покрепче и дал шпор коню.
        Стефан остался на мосту, заляпанном темной кровью, втянул носом одуряющий запах. Услышал сзади шевеление - и резко обернулся, чудом избежав удара в спину. Гард, которому досталось от Бойко, пришел в себя и завладел саблей одного из товарищей - и теперь кинулся на Стефана с яростью, хоть из-за удара его шатало.
        «Я обещал не нападать на безоружных.
        Этот - разве безоружный?»
        Ах ты! Пока спорил с собой - пропустил удар, сабля гарда косо вошла под мышку. Стефан отступил, пошатнулся - но так и не дождался боли, в боку только легко закололо, словно он бежал. Гард, ухмыльнувшись, выдрал лезвие из его плоти, замахнулся для последнего удара - открылся и получил по ребрам.
        - Кто ты? - Он повалился на колени, а Белта мог смотреть только на его стремительно намокающую рубашку. - Да что же ты такое…
        Гард попытался отползти, вцепился взглядом в Стефана, будто надеялся, что, не отрывая глаз, сможет его сдержать - как дикое животное. Захныкал:
        - Не надо. Не надо.
        Стефан вздернул его за шиворот и долго смотрел бедняге в глаза, пока тот не расслабился, не обмяк. Тогда Стефан стал пить.
        Напившись наконец - у него уже не было сил глотать, но предчувствие будущего голода не давало оторваться от похолодевшего горла, - он отер рот и ощупал то место, куда вонзилась сабля. На пальцах осталась кровь, но прореха только слегка намокла - царапина, еще немного - и совсем затянется.
        «Да что же я такое…»
        Непохоже, чтоб шум битвы кого-то разбудил; по крайней мере, к мосту еще не неслась стража. Здешние жители не из тех, кто выйдет на крики среди ночи. Стефан подтащил обескровленное тело к парапету.
        «Тело, лышенное разума, но с постоянной жаждой», - вспомнил он.
        Вспомнил - и обмер. Потом неохотно снова вытащил саблю, которую - он этого не помнил - успел убрать в ножны.
        Гард у его ног был мертв, выпит досуха. Хуже ему уже не сделать, можно только упокоить, чтоб не явился за женой и детьми. И все же Стефан ощущал себя варваром. И сабля легкая, вряд ли перешибет кость, если только ударить со всей силы…
        Пришлось бить три раза, и только на третий голова отделилась от тела. Немного красного, яркого вытекло на мостовую, блеснуло в лунном свете. Стефан поспешил столкнуть отрубленную голову с моста. Подумал, быстро перетащил тело на другую сторону и там перевалил через парапет.
        Дай Матушка - теперь не встанет.
        Огляделся.
        Двоих тaйников он, кажется, убил; двое других если и живы, то без сознания. Его никто не видел, только конь, спокойно дожидавшийся хозяина, косил блестящим глазом. Чувствуя необыкновенный прилив сил, Белта запрыгнул в седло, не коснувшись стремени. Вороной сам с места перешел в галоп, понеслись мимо безмолвные улицы. Времени петлять не было, но Стефан сворачивал в улочки поуже, пока не выбрался на самую окраину, где дремали в ожидании рассвета редкие дома и сонно мычал скот. Тогда он дал коню шпор, и тот, будто только того и ждал, взмыл в воздух.
        Он опустился на землю недалеко от назначенного места встречи - заброшенной мельницы на обмелевшем пруду. Мельница перестала работать, кажется, еще до его рождения. Колесо - там, где не прогнило, - было давно разобрано на доски местным людом. Однако говорили, что в полнолуние оно до сих пор мелет. Внутри и сейчас пахло мукой и мышами.
        - Стан?
        Вспорхнула птица. Откуда-то из глубины раздался надрывный кашель, а потом скрежетнуло огниво, и зажглась свеча.
        Стефан сдернул наконец платок с лица.
        - Матерь добрая, - воскликнул Бойко.
        Через разбитый потолок в нутро мельницы, будто в колодец, глядела ночь.
        - Так это вы… - Бойко облизал губы и снова закашлялся. - Вам я обязан своим спасением, князь. Не ожидал.
        Он выглядел истощенным, волосы сбились в колтун, лицо восковое. Но хоть из робы успел переодеться в привезенный костюм. Когда он протянул руку за флягой, на оголившемся запястье оказался яркий, болезненный даже на вид след от наручников.
        - Если я помог вам выбраться, то лишь для того, чтоб ваши студенты не подняли бузу раньше времени.
        Бойко, собравшийся, со всей очевидностью, вскинуться в ответ на «бузу», забыл об этом и широко раскрыл глаза.
        - Раньше какого времени?
        - Того, когда подняться придется всем.
        Бойко встрепенулся, как мокрая птица, одолженный плащ слетел с одного плеча.
        - Вы, князь, собрались устраивать восстание? Не услышал бы своими ушами - не поверил бы…
        - Собираюсь. И мне вовсе не улыбается, чтоб ваши студиозусы подняли на ноги городскую стражу.
        Поэт приосанился.
        - Студенческая армия Бялой Гуры - не ваша личная куча, князь. Боюсь, они не станут вам подчиняться…
        - И не ваша. - Раздражение в душе нарастало. А ведь авторы кладбищенских романчиков пишут, как один, что созданиям ночи неведомы гнев и страх… - Даже если вы ее и создали. Армия принадлежит княжеству, и долг ваших студентов - поднять оружие, когда страна будет в этом нуждаться. Да и есть ли оно у вас, оружие?
        Тот замялся. Ну конечно же.
        - Впрочем, это мы обсудим позже. Сейчас ваше исчезновение обнаружат, и пойдут аресты. Есть у вас связной, которого мы можем предупредить? Пусть ваши… революционеры пересидят у друзей, а лучше - у тетки в деревне…
        - Связной… - Поэт переводил глаза с набрякшими веками со Стефана на Корду и обратно. Белта мог лишь надеяться, что как следует оттер лицо от крови. - Мои связные вам не поверят.
        - Поверят, если вы скажете, какие слова мне произнести, - вмешался Корда. - Боюсь, просить у вас кольцо или оберег…
        Бойко театрально воздел руки.
        - У меня ничего не осталось, кроме моих оков…
        Стефана взяла досада.
        - Или вы хотите, чтоб доблестную Студенческую армию переловили еще до завтрака?
        Стан тем временем вытащил из седельной сумки бумагу и перо.
        - Пишите. Я доставлю письмо вашему связному.
        Доставит - и в поместье не возвратится, останется у пани Руты. Об этом они договорились заблаговременно. Хватит Корде скакать туда-сюда, будто вестовому.
        Бойко снова закашлялся, да так, что по щекам потекли слезы; он вытер их и, щурясь, начертил несколько строк.
        - Напишите им, чтоб пока держались тише воды и ниже травы. Пусть ждут сигнала, когда придет время.
        - Что за время? - резко спросил поэт. - И когда вы успели заделаться столь ярым революционером?
        За стеной послышался стук копыт. Бойко напрягся, едва не выронил перо. Корда дунул на свечу - и выругался, услышав разухабистый свист.
        - Ах! Напугал, пес его…
        Стефан выбрался наружу. В поводу у всадника шла смирного вида каурая кобыла. Увидев хозяина, Зденек перестал свистеть и несколько раз осенил себя знаком Матери, прежде чем спешиться.
        - Что же это вы, князь, такое проклятое место выбрали? Или вы не знаете про эту мельницу?
        - Тише, милициант. Пойдем…
        Но Зденек заупрямился:
        - Не пойду я туда, ваша светлость, хоть ножом режьте, а только там нечисто, и вы не ходите! Воронов разве не видели?
        Стефан плюнул, оставил Зденека, а сам вернулся к своим спутникам.
        - Мой человек полагает, что место здесь нечистое и лучше бы нам немедля его покинуть. Я с ним согласен. Пан Бойко, я бы рад предоставить вам убежище, но, боюсь, ко мне они в скором времени явятся…
        Стефан почти кожей чувствовал, как утекает время.
        - Благодарю, у меня уже есть убежище. Мне готовили побег… в случае успеха я должен был ехать в Старые Цветники…
        - Кто там? Родственники кого-то из ваших студентов? Вы уверены, что это убежище надежно? Родня может не разделять революционных взглядов своих отпрысков. А вы - опасный гость…
        - В этой стране куда больше патриотов, чем вам может казаться. - Бойко сверкнул лихорадочно блестящими глазами. - Или же у вас, князь, есть укрытие получше?
        - Есть, - Стефан коротко рассказал ему о хожисте Ханасе.
        Поэт нахмурился.
        - Человек Вуйновича?
        - Он, возможно, не знаток стихов, - заметил Корда, - но остландскую власть любит так же горячо, как и вы…
        - Нам все равно придется действовать вместе, и вы должны были это понимать, когда создавали ваше… войско. Помните, что вы сказали тогда про крестьян и панов? Вы бессеребренник, вы только что вырвались из темницы - с вами они будут говорить охотнее…
        Тот, поразмыслив, кивнул и тут же снова зашелся кашлем. Не ровен час, расхворается да и пропустит восстание…
        - Мой человек вас проводит, вы можете ему доверять.
        - Еще несколько часов назад я не мог представить, что стану доверять вам…
        - В седле удержитесь? - Гнев на Бойко не прошел, но улегся на время, как после болеутоляющего.
        Поэт пожал плечами. Его вывели, подсадили на каурую.
        - Стефко, чего ты ждешь? - Друг резко, до боли сжал его плечо. - Ты не сможешь заночевать, слишком близко от дороги, тут будут искать, быстрее!
        - Хорошо. Разъезжаемся!
        Он вскочил в седло, оглянулся на остальных и дал ходу. Едва мельница пропала из виду, он натянул поводья, и конь забил копытами по воздуху, поднимаясь все выше и выше. Ночь уже почти выцвела, месяц стал тусклым, вот-вот хлынут из-за горизонта первые лучи, обожгут. Свежесть стала пронизывающей, даже он это заметил, хоть в последнее время почти не ощущал холода. Сгустившаяся, плотная тишина грозила вот-вот прорваться птичьим криком. Стефан дал шпор коню, поднимаясь ввысь, в ушах снова загудел ветер. Теперь обоих - и Стефана, и коня - подхлестывал страх, неразумный, идущий, кажется, прямо из крови. Стефан пригнулся изо всех сил к шее вороного, так свистело в ушах, сбивало дыхание. До дома не дотянуть, успеть бы хоть до сторожки у реки. Вон и деревня далеко, еще тусклый шпиль колокольни, сейчас загорится… быстрей, выше! Здесь, на высоте, совсем мокро, влага залепляет глаза… И уже близко, слава Матери, блестит тусклой лентой речка, все, пора спускаться…
        Еле доскакал до сторожки. Чуть не кубарем свалился с лошади, плечом растворил хлипкие двери. Дом давно уж нежилой, как и запомнилось, ставни наглухо закрыты - хорошо… Подумалось: был бы голодный - не добрался бы так быстро… Стефан опустился бессильно на корточки у стены, перевел дух. Коня бы завести внутрь, обтереть, он же весь в мыле… Поднялся - и тут его будто ударили по затылку, и наступила темнота.
        Он проснулся от галдежа птиц. Тело было тяжелым, жара наступившего дня придавливала его к земляному полу. За стеной беспомощно и тоскливо заржал конь. Ах, бедняга, так его и оставил, чудо, что не сбежал…
        Когда Стефан, пошатываясь, вышел на порог, в лицо ударил беспощадный, обжигающий свет. Он невольно отпрянул. Ступить в этот свет немыслимо, нужно дождаться вечера и после уж ехать…
        Плохой из тебя выйдет полководец, друг мой…
        Стефан втянул воздух сквозь зубы и шагнул в наступивший день.
        - Да что же это такое, - безнадежно сказала Юлия. - Посмотрите на себя. Вы же совсем обгорели…
        Оказалось, вовремя он вернулся. Едва Стефан привел себя в порядок после ночных скитаний, едва намазал лицо и шею сметаной из кринки, которую принесла жалостливая Ядзя, как доложили, что к князю посетитель.
        Вошедший отрекомендовался как старший агент сыска Длужской управы.
        Неужели пришел из-за Бойко - так скоро? Да и зачем им посылать… агента сыска - отправили бы специальный отряд…
        Тьфу ты, он успел уже забыть о нападении на дороге.
        Простотой в одежде и отсутствием робости сыщик напомнил ему остландского секретаря. Тому должно было хватить ума продать перстень и уехать в глухую провинцию, пока не хватились.
        - Вам удалось узнать, кто были эти люди? Откуда они взялись?
        Тот вздохнул.
        - Это, ваша светлость, дело весьма сложное. Бумаг на них не оказалось, и только по платью можно установить, что они не отсюда. И теперь это становится весьма деликатным делом… Будь они из местных, мы могли бы еще надеяться что-то разузнать.
        - Не было бумаг, - повторил Стефан, глядя, как сглаживаются яркие полоски света, пробивавшегося из-за занавесей. Может быть, дождь пойдет… - Что же, они и границу переходили - без бумаг?
        - Странные это были разбойники, ваша светлость. Позвольте спросить, нет ли у вас подозрений, отчего бы они могли за вами охотиться?
        - Если бы у меня были подозрения, - Стефан внимательно глядел мимо сыщика, - я бы не осмелился их высказать. Так же, как и вы не осмелились бы ими поделиться. Давайте положим, что это были грабители.
        Сыщик неуютно повозился в кресле, поддернул воротничок и сказал:
        - Одеты они, и верно, были как грабители, да вот только я имел сомнительную честь изучить их оружие… Пистоли у них превосходные.
        - Я имел счастье в этом убедиться. Превосходные пистоли и знак Разорванного на шее. Белогорцы такого не носят, у нас даже разбойники почитают Мать. Но, пожалуй, неудобно было бы обращать внимание на эти детали.
        - И все же не они меня больше всего впечатлили. При одном из мертвых бандитов нашли амуницию. Представьте же мое удивление, когда я обнаружил, что запасные пули у мерзавца были серебряными!
        От окна уже заметно тянуло влагой. Стефан позвонил, чтоб пришли и раздвинули занавеси.
        - Вероятно, они все же знали Бялу Гуру чуть лучше вас. Тут и в самом деле полно нечисти. Одного из преступников на моих глазах загрыз оборотень. Останься у него в пистоле серебро, возможно, сегодня вам было бы кого допрашивать… Можете написать в столицу, что я случайно оказался на пути охотников за нечистью. Это будет безопаснее, чем… выдвигать гипотезы.
        Когда сыщик ушел, Стефан вышел во двор и долго стоял под посеревшим небом, закрыв глаза и чувствуя, как по обожженным щекам стекает вода.
        С обыском приехали уже под самый вечер. Услышав, как въезжают во двор, Стефан оторвался от письма чезарского посла, раздумывая - порвать его или же оставить. Остландская привычка уничтожать все личные бумаги сразу по прочтении не оставила его и здесь.
        Посол сообщал, что и его вскоре после графа Ладисласа попросили из Цесареграда вон. Сожалел, что не нанес Стефану визита по пути в Чезарию - таким спешным вышел отъезд, да и на родине его ждали срочно. Однако ж он хотел заметить Стефану, что судьба послов, уехавших из Остланда, не так трагична, как тех, кто остался.
        Домн Долхай погиб при самых таинственных обстоятельствах за несколько дней до моего отъезда. Не представляет сомнения, что он утоп, но, если тело его в самом деле вытащили из воды, никто не знает, как и по какой причине он там оказался. А ведь судьба была милостивее к нему, чем к любому из нас, - по крайней мере, та судьба, которую воплощает цесарь. Как Вы с легкостью можете себе представить, отъезд мой не только был поспешен, но и на время сборов отгородил меня от двора, и потому я лишен сомнительного удовольствия сообщить Вам подробности. Однако цесарская тайная служба, кою при нынешнем главе разве только годовалый ребенок может назвать тайной, получила приказ обыскать бумаги покойного. Если верить поднявшемуся шуму, долетевшему даже до меня, обнаружилось, что при жизни домн Долхай посвящал много времени наблюдениям за цесариной. Сам интерес к соотечественнице и дальней родственнице вполне невинен, однако особое внимание покойный уделял Вашим с цесариной встречам. О мертвых не должно молвить дурно, но замечу все же: я давно полагал, что интерес домна Долхая к цесарине простирается гораздо
дальше, чем симпатия к соотечественнице. То, что из-за своей воспаленной фантазии он заподозрил Вас в том, в чем Вы, без всякого сомнения, неповинны, это только подтверждает. И все же теперь результатами его наблюдений - весьма скудных, как я успел понять, - заинтересовался и свет, включая самые темные его уголки. Ваша достойная восхищения привычка избегать соблазнов теперь сыграла дурную роль. Если раньше в Вашем одиночестве винили гордость или же тесную дружбу с цесарем, не оставляющую места другим чувствам, теперь в нем видят злое намерение и обсуждают, как ловко Вы скрывались, обманывая лучшего друга. Замечу еще раз, что слышал я это далеко не из первых уст - но из тех, которые и Вам, без всякого сомнения, знакомы. И если ноты в этих устах звучат гораздо вульгарнее, то мелодия обычно сохранена.
        Я пишу это Вашей Светлости, чтобы предупредить, но и для того, чтобы Вы знали: у Вас был союзник при остландском дворе во времена мира, и еще горячее этот союзник будет Вас поддерживать во время войны…
        Что ж, логично. Стефан прибыл в Цесареград вскоре после женитьбы Лотаря. И никогда не скрывал, что привязан к Лоти. Ребенок - вылитый Лотарь, и доказать иное было бы трудно, но иногда достаточно заронить сомнения… Одно дело - идти к цесарю и утверждать, что его сын - вампир, другое - что сам Лотарь стал жертвой заговора кровососов. Тем более если бы Стефан ничего не смог отрицать, убитый на дороге анджеевцами…
        А цесарь не удивится новому предательству.
        Он подумал, положил письмо в карман домашнего халата и вышел на крыльцо.
        На сей раз отрядом руководил молоденький офицер, который робел и обильно извинялся.
        - Мы ищем беглого преступника Рудольфа Бойко. Он сбежал из крепости и наверняка не успел уйти далеко.
        - Бойко? Поэт? Да ведь из него никчемный беглый каторжник. Что же он, перо использовал вместо отмычки?
        Офицер едва удержался от смеха, но тут же лицо его сделалось серьезным.
        - Мне чрезвычайно неловко, ваша светлость, - уши у него и правда покраснели, - но у меня приказ. Бойко как сквозь землю провалился, его нигде не могут найти, а поскольку ваш дом был всегда известен патриотическими настроениями…
        - Последние семь лет я провел в Остланде. Каким именно патриотизмом я известен?
        Офицер покраснел пуще.
        - Мы постараемся причинить вам как можно меньше неудобств, - стал он обещать, заглядевшись на Юлию. Та стояла с деревянным лицом, придерживая у горла шаль, хоть было жарко. Когда отряд, стараясь не шуметь, поднялся по лестницам и зашуршал, захлопал дверцами в комнатах, она вышла на террасу.
        - А он в вас влюбился, - шепнула Ядзя. - Теперь еще чаще приезжать будет, свое потерянное сердце искать.
        - Как же противно, - куда-то в пространство сказала Юлия.
        Солдаты оставались долго. Сперва обыскивали дом - разворотили ящики секретера в поисках «возможной переписки», после искали по всему поместью, обшаривая парк и заглядывая в каждый амбар. Стефан велел слугам предупредить Стацинского, и у того хватило ума скрыться - Марийкин флигель оказался пустым.
        Следующий день выдался пасмурным, с утра зарядил дождь, но скоро прошел. Стефан писал письма в отцовском кабинете и на шум за окном сперва не обратил внимания. Только осторожный стук в дверь оторвал его от занятия.
        На пороге оказался встревоженный пан Райнис.
        - Прошу прощения, что побеспокоил, ваша светлость. Но тут приехал мальчишка от пана Грехуты. Кажется, плохо там…
        Мальчик - босой, заплаканный, с темными разводами на лице - прискакал на тщедушной кобыле. Объяснить он поначалу ничего не мог, потому что не переставал икать. Понадобилась рюмка разбавленной сливовицы, чтоб он немного пришел в себя.
        - Ну, давай, расскажи князю, что у вас там случилось…
        - А-а, - тот заговорил, все еще запинаясь, глядя себе под ноги и теперь уже откровенно стесняясь Стефана. - Они з-залетели в ворота, кричат… Х-хозяина вытащили… где, мол, разбойники. А он с-сразу тогда Вилку с р-ребятами велел т-тикать. А о-они, - ребенок судорожно всхлипнул, - они хо-хозяину говорят… все равно мы знаем, ты с-сам зачинщик… И… и… и прямо его… Прямо на воротах… Ч-чтоб все видели… - Он опять разрыдался. - А чего они… Дядька добрый был…
        - Коня, - велел Стефан. - Живее!
        «Что же это творится. Что творится на моей земле».
        Черныша пришлось оставить в конюшне, он был вялый, шевелиться не желал. Стефан и сам двигался словно через толщу воды, и только гнев удерживал его на плаву.
        Пан Райнис без лишних слов поехал за ним.
        - Может, людей взять, ваша светлость?
        Белта только отмахнулся. И рванул во весь опор, едва не погнав коня с ходу на небо. Да только небо дневное, светлое, несмотря на тучи, а рядом скачет управляющий…
        - Не успеем, князь, - прокричал пан Райнис, - туда полдня езды… Уже не успели!
        Стефан не ответил, только дал коню шпор, и скоро управляющий отстал.
        Воспаленными глазами Стефан вглядывался в даль, ожидая увидеть зарево. Ехать не полдня, чуть меньше, но это значит - молодчики появились на рассвете… Если бы хотели пустить красного петуха - давно бы уже пустили. Но в той стороне было серо, как и повсюду.
        Наконец показались вдалеке чуть покосившиеся ворота поместья. Повешенного уже успели снять, но на воротах раскачивалась от ветра пеньковая веревка. Хозяйский дом стоял с распахнутыми дверьми, из людской доносились рыдания.
        Едва Стефан въехал во двор, как к нему кинулись. Заголосили бабы, пытаясь ухватить его кто за ногу, кто за луку седла. Пришлось окрикнуть, чтоб посторонились - конь не привык, затопчет…
        - Князь! Защитник!
        - Помоги! Погляди, что они наделали, погляди!
        - Так, - сказал Стефан, оглядывая двор. - Где они?
        Крики затихли.
        - В риге, - сказала молодая черноволосая женщина. Одета она была чуть лучше других, в мягких сапожках - возможно, господином Грехутой и подаренных, помещик давно уж схоронил жену. Рукав ее белой вышитой рубашки был разорван, фартук почему-то заляпан кровью. - Хлопцы их в старой риге заперли.
        - Заперли. Хлопцы. - Стефан вздохнул. - Позовите их сюда.
        - Так они и стерегут, князь. У риги…
        Около потемневшего деревянного строения и впрямь караулили.
        - Много их там?
        - Да около десятка будет… Лошадей в конюшню отвели, пусть там… А то б они хаты подожгли. Господский дом бы, может, и не тронули, а то - кто их знает. Спрашивали все, где Вилк с ребятами…
        - Что за Вилк?
        - Он с хозяином ездил. На гарнизонных охотиться. После Марты, Кубовой дочки… Куба первый на них и кинулся, даром, что старый. Так они ему в лоб…
        - Вилк-то вернулся?
        - А, - махнула она рукой. - Без него обошлись. Лышко в дом пробрался, а у хозяина ж там ружье… было. Лышко давай палить… Они - э? бэ? что? - а мы на них гуртом, мужики с косами…
        - А ты?
        - А я камнем, - прищурилась она.
        Парни вокруг запертой риги сидели хмурые. Новенькие огнестрелы, отобранные у солдат, смотрелись чужеродно в крестьянских руках. Кое-кто держал выпрямленные косы. При виде Стефана хлопцы повскакали, двое стащили с голов приплюснутые соломенные шляпы, но ружей из рук не выпустили.
        - Кого ждете? - спросил Стефан. Ведь наверняка не его. Мальчишка, похоже, ускакал раньше, чем началось самое интересное…
        - Мы за добрым братом послали, - сказал один из них. - Для пана нашего. И у этих чтоб долги забрал. Много их там будет, долгов-то…
        - Собрались их перебить? - Стефан едва верил ушам. И не поверил бы, если бы не сосредоточенные лица и не огнестрелы. Двое парнишек помоложе держали их совсем бестолково, дулом вверх, но все-таки ружья враз прибавили им уверенности. И, кажется, поубавили почтения к собственному князю. Стефан против воли снова вспомнил Бойко - не хватало, чтоб он оказался прав…
        Он спешился и подозвал того, кто заговорил о добром брате. Отвел подальше, чтоб пленники не услышали.
        - Пойдешь сейчас к своим. Скажешь им, чтоб забирали огнестрелы и уходили. Хоть к Вилку, хоть в багад, хоть к Матери белогорской, но чтоб тут их больше не видели.
        Паренек облизнул губы.
        - А эти?
        - Эти… Кто придумал их казнить? - Почему-то другого слова на ум не пришло.
        - Кто придумал, так все ж придумали. А… нам все одно теперь, пожалуй…
        - Вам одно, - терпеливо согласился Стефан. - О тех, кто придет вслед за ними, вы, разумеется, не подумали.
        Тем не нужно будет никакого Вилка, они сожгут все, до чего дотянутся, и уедут. Будто снова подуло ветром с Дольней Брамы.
        - И совета вы тоже не подумали спросить…
        - Отчего ж! Оттого и тянули столько, спрашивали у старосты. А он говорит - жечь не надо, а лучше их в овраг, чтоб не нашли…
        - А чтоб вас! - сказал Стефан. - Иди. Чтоб к закату тут следа вашего не было. К ночи я их отпущу.
        - Да что ж нам, так и бегать теперь?
        Крестьянин глядел Стефану прямо в глаза. Возможно, князь Белта видел перед собой будущего командира кучи. Не так далеки были времена, когда в Бялой Гуре благородным объявляли всякого, кто умел сидеть на коне и держать саблю. И не спрашивали, где он раздобыл саблю и коня…
        - Это не навсегда. Сейчас уходите, затаитесь, а дальше… Дальше поглядим.
        Парень ушел. У сарая возникла перепалка, но скоро утихла. Потихоньку крестьяне снимались с места и тянулись вон со двора. Стефан дождался, пока все уйдут. А в прорехе облаков засветилось солнце, уже темнеющее. Пришлось зайти в дом. Кажется, солдаты ничего не взяли и не оставили от себя большей памяти, чем следы от сапог - и тело, лежащее на столе в гостиной. И все же дом выглядел разоренным.
        - Что такое? - вслед за ним вошел пан Райнис. - Князь, нехорошо вам?
        - Рана, - сказал Стефан, борясь с головокружением и стараясь, как ребенок, не наступать на просочившиеся через черные занавеси солнечные лучи. - Что-то разболелась…
        - Так ведь беречь себя надо, а не скакать по лесу очертя голову. - Пан Райнис подхватил его, увел из комнаты с покойным в другую, усадил на маленькую кушетку.
        - Окна, - пробормотал Стефан, уже чувствуя, как наваливается сон-беспамятство. Кажется, управляющий зачем-то бил его по щекам, и он успел еще подумать - не слишком ли холодны его щеки, не решит ли пан Райнис, что так и скончался…
        Пришел он в себя как от толчка и безошибочно знал уже, что за окнами - ночь. Поднялся, прошел мимо комнаты с несчастным паном Грехутой, где теперь были зажжены свечи и монотонно бормотал добрый брат. У ног покойного сидела черноволосая женщина, так и не сменив порванную рубаху. Двор опустел, у риги никого больше не было. Стефан приказал отпереть засов и развязать пленных. Солдаты выбирались наружу, в свет факелов, щурясь и переругиваясь, к помятым алым мундирам пристала пыль и прелая солома, лица были в крови. Стефан узнал их - тот же отряд, что схватил тогда на дороге Зденека.
        - Объясните мне, - потребовал он у капитана, - что это за самоуправство.
        - При всем моем глубочайшем к вам почтении, светлый князь, разве мы должны давать объяснения? И я покорнейше прошу вернуть моим людям оружие…
        Стефан пожал плечами.
        - Кто же теперь знает, где ваше оружие? Вам стоило лучше его беречь. Времена, как вы сами мне сказали, неспокойные.
        Капитан откашлялся и начал официозным тоном:
        - С вашего позволения, князь, мы прибыли сюда вследствие неоднократных нападений на гарнизон. Нападения учинялись господином Грехутой, - быстрый взгляд на ворота, - ныне покойным, и его головорезами. Поэтому мы, согласно предписанию…
        Ночь пришла, но голова болела немилосердно, и за это «ныне покойный» захотелось перегрызть остландцу горло.
        - Извольте продемонстрировать.
        - Простите?
        - Предписание.
        Как Стефан и ожидал, бумаги не нашлось.
        - Так что же это. Вы явились в чужие владения без всякого позволения, убили хозяина… Вам повезло, что крестьяне управились с вами до моего приезда. По нашим законам я с полным правом мог бы затравить вас собаками…
        - Здесь больше не ваш закон, князь Белта, - отчеканил капитан. - И вашего больше уж не будет.
        Он явно в это верил. Насколько же безнаказанными они здесь себя чувствуют…
        - Пан Райнис, - сказал Стефан, - подать сюда псаря.
        Остландец отшатнулся.
        - Вы не посмеете!
        - Не вам говорить князю Бялой Гуры на его земле, что он посмеет сделать, а что нет. Вам отдадут сейчас лошадей. Вы уберетесь отсюда немедленно. И начальству вашему о ваших подвигах будет доложено, не сомневайтесь…
        Убрались они быстро, будто и впрямь опасаясь собак.
        Стефан надеялся, что капитана заставят ответить хотя бы за потерянное оружие. На остальное у него наверняка было должное разрешение… Сам он, едва вернувшись, написал гневную депешу маршалу Кереру и отправил с курьером. А заодно - и остальные письма. Их оказалось куда меньше, чем он ожидал. Куда меньше, чем отправлял когда-то Юзеф Белта.
        Но уж сколько есть.
        Стацинский так и не вернулся, но домашних его отсутствие за ужином мало беспокоило.
        - Я разослал приглашения сегодня, - сказал Стефан. - Мой отец заслуживал лучших проводов. Таких, куда съехались бы все, кто любил его. Все, кто был ему верен. Я негодный сын, я и сам не успел на похороны. Мой отец всегда был человеком добрым и справедливым, и у меня нет сомнений, что он вступит в Сад и сядет по правую руку Матушки. И если не его проводы, то его вступление в Сад я хочу отметить как должно.
        «Неужто мне нужно было отдать душу, чтоб стать по-настоящему твоим сыном, отец?»
        После ужина Стефан вышел в ночь. Проверил в конюшне своего вороного, потрепал по холке. Конь фыркал, переступал ногами, и Стефан задумался - не съездить ли прогуляться. Но лучше, чтоб лишний раз не видели, как князь скачет по ночам…
        Вместо этого он побрел к реке и там увидел Стацинского. Мальчишка стоял в воде и умывался, отфыркиваясь. Был он при всех своих боевых украшениях, а в траве рядом лежала испачканная сабля.
        Стефан дождался, пока анджеевец поднимется наверх.
        - Мы недосчитались вас на ужине, - сказал он.
        Стацинский не вздрогнул, как обычно делают люди, если неожиданно выступить из темноты и заговорить с ними. Лицо и шея у него были мокрыми и сравнительно чистыми, но идущий от него запах Стефан ни с чем бы ни спутал.
        - Не хотел даром есть ваш хлеб, князь, - объяснил он. На лице его читалось хмурое удовлетворение от завершенного дела. - Я убил оборотня. Крестьяне говорят, он уходил было, а потом опять вернулся, житья им не давал. Но теперь не нужно беспокоиться.
        - Благодарю, - машинально ответил Стефан. Стацинский постоял еще, но, не дождавшись продолжения разговора, пожелал доброй ночи и пошел к флигелю.
        Стефан проводил его взглядом.
        Он ведь говорил оборотню уйти. Но тот не послушал…
        Обратно в дом не хотелось. Стефан всегда любил летние ночи, с самого детства, даже когда «недуг» не мешал ему находиться на солнце. Здесь, в поместье, ночь всегда была напитана тайной. В темневших, отливавших серебром и зеленью водах реки жили утопленницы, в зарослях парка прятались диковинные существа: их никто не видел, и только доносившиеся из чащи звуки позволяли догадываться об их обличье. Ночью было легко - и чем старше становился Стефан, тем отдохновеннее была для него темнота. Теперь, когда сам он стал порождением тьмы, сумеречный мир явил ему всю яркость, о которой смертные и не подозревали. Будто художник четко вырисовал для Стефана каждую травинку, каждый цветущий и засохший бутон, каждую косу плакучей ивы. И небо, раньше бывшее просто черным, раскрасил в тысячи тонких, но различимых оттенков. Если бы его не отвлекали, Стефан мог бы вглядываться в ночь часами, вдыхать пряные летние запахи - и даже сокрытый армат увядания и сырой земли не тревожил его, а наоборот, успокаивал.
        И Юлия на фоне этого богатства листьев и трав была будто нарисована специально для него. Тонкая, прямая, бледная, как хозяйка Длуги. Увидев его, она сошла с крыльца.
        - Как безветренно сегодня… Не люблю такие ночи. Луну застит красным, и все замирает, будто ждет, чтоб случилось плохое…
        - Юлия, я хотел поговорить с вами. Отчего бы на осень вам не съездить в Чезарию? Вы так устали, а там солнце, морской воздух… В Монтелле живут Марецкие, они будут рады вас принять на месяц-другой…
        Она не стала ни расспрашивать, ни протестовать. Сказала просто:
        - Значит, все решено?
        - Боюсь, что так.
        Юлия сошла со ступеней, встала рядом, положив руку на перила.
        - Что ж, мы все видели, что к этому идет. Но отчего вы решили, что я куда-то поеду? Когда вы собираетесь принимать гостей в моем доме?
        - Вы теперь свободны… и вашего состояния никто не посмеет отнять. Но здесь вы не сможете жить спокойно и уж тем более - счастливо. - Он вздохнул. - Бяла Гура теперь не слишком счастливая земля.
        - Я знаю об этой земле не меньше вашего, Стефан. Вы будто забываете, что я сама белогорка, и жила здесь все последние годы, и видела, что творилось.
        - Да, - сказал он. - Разумеется. Простите…
        Она спохватилась.
        - Ну вот, теперь я вас обидела.
        - Я лишь хотел, чтоб вы были в безопасности.
        - Вот как. Ну и я для вас хочу того же - так скажите, это заставит вас отказаться от ваших планов?
        Он увидел ее страх - видно, она давно таила его и не смогла больше, выпустила наружу - увидел в побледневших закушенных губах, в опущенных глазах, не желающих на него смотреть. Лютый, беспомощный страх - за него.
        - Юлия… - сглотнул. Захотелось наговорить утишающей, успокаивающей ерунды, только бы этот страх прогнать. Но ей лгать он не имеет права. Да она и не по- верит…
        - По заветам Матери, - голос ровный, а губы дрожат, - каждая из нас должна обустроить дом и дать миру новую жизнь… Где же мы наберем столько жизней, когда вы так неразумно их расходуете.
        Она подошла ближе.
        - Я люблю вас, Стефан, - сказала она. - И хочу, чтоб вы это знали. Возможно, вы могли принять мои чувства к вам за семейную привязанность, за жалость к раненому… Это не то.
        Она зябко обняла себя за плечи, хотя в саду было не холодно. Посмотрела в темное небо.
        - Юзефу не за что злиться на меня. Матерь свидетель, я его любила как могла. Да и как же, - она запнулась, - кто бы мог его не любить? Только вот детей нам Матушка не дала - но против ее воли что сделаешь? Я ведь и на Белую Гору поднималась, вымаливала…
        Она на мгновение замолчала, а потом проговорила решительно:
        - Может, за то она меня и наказала. Да только что бы я с этим сделала? Я хочу, чтоб вы знали. Если уж все это… начнется. - Стало душно, как перед приступом. - Я люблю вас, - повторила Юлия. - Наверное, с самого первого раза… Помните, я тогда споткнулась на этих ступеньках, а вы меня поддержали?
        Стефан стоял как оглушенный. Больше самого признания он был поражен ее смелостью, открытостью; насколько храбрей его она снова оказалась, насколько благородней. Горло сжалось, и через мгновение Юлия снова вытирала ему щеки ладонью, как тогда, над могилой собаки.
        - Ну что вы, Стефан… разве я за этим… Ну что это…
        Он думал, что сможет уйти, справиться с этим, как справлялся с жаждой. Отступить, поблагодарить ее, объясниться - раз уж не хватило духу сделать это первым. И объяснить, что слов ему довольно, это и так куда больше, чем он заслуживает. Не трогать ее.
        Ничего не вышло.
        Вместо этого он схватил ее руку, прижался губами к запястью; с яростью, которая испугала его самого, целовал ее губы, лоб, виски, покрасневшие от усталости глаза.
        - Юлия… Юленька… Я же никого так, Мать свидетель, никогда… Вы не знаете, как я думал о вас, каждый день, каждый…
        Задыхаясь, он вжимал Юлию в себя, а она не отстранялась, не ускользала, обняла за шею - после всех его снов настолько реальная, что в нее трудно было поверить. Губы его касались без разбору ее волос, шеи, воротника платья. С этой жаждой никакая жажда крови сравниться не могла. Не стало Стефана, он был штормом, селем, прорвавшим плотину, где уж тут остановиться…
        Восстания. Революции. Ерунда-то какая, Матерь добрая…
        Не оставлю.
        Не отдам.
        Юлия…
        Только вот детей нам Матушка не дала…
        Значит, можно, можно хотя бы сейчас, хотя б один раз не отрываться друг от друга, а что до вины…
        Пусть. Что отцу теперь до них, а если есть вина - так она на Стефане, пускай, его уж дальше не проклясть…
        Он подхватил ее с земли, вжался лицом в плечо, целуя прямо через ткань платья.
        Черного платья. Траурного.
        Стефан в толк не мог взять, как хватило у них сил разомкнуть объятья, отойти друг от друга - хотя б на шаг. В саду было тихо, слышно только их тяжелое дыхание, да где-то в ветвях угукала птица.
        - Я не могу. Не имею права.
        - Я знаю, - сказала Юлия.
        Она прижала ладонь к его груди, то ли удерживая его на расстоянии, то ли успокаивая разбушевавшееся сердце.
        - Все еще больно?
        Он накрыл ее руку своей.
        - Теперь нет.
        Глава 20
        Стефан готов был поспорить, что Девичью бухту предложил кто-то из своих, хотя бы по той причине, что за пределами Бялой Гуры ее мало кто знал. Стефан и сам помнил только, что Чеговина посылала туда корабль в помощь Яворскому, но он так прочно засел на прибережных камнях, что снимали его с мели уже остландцы.
        Прадед Лотаря, который вел войну с Бялой Гурой, пытался как-то послать туда свои отряды, но те поредели, перебираясь через Скелетов Хребет, и больше таких попыток не предпринималось. После поражения в прошлом восстании несколько отчаянных голов бежали с этого берега во Флорию, заплатив рыбакам последним золотом. Их вывезли на шхунах в открытое море, где ждал корабль. Обычно же здесь ходили только рыбацкие лодки, охотящиеся за треской.
        Марек эту бухту и в расчет не принимал.
        И все-таки - если там нельзя высадить армию, то вполне можно выгрузить ящик с «игрушками».
        Оставалось только гадать, кто именно везет этот ящик. Ладислас имени не дал из вполне понятных опасений. Все, что они знали, - где и когда ждать корабль. Стефан все же позволил себе надеяться, что перевозчик, кем бы он ни был, доставит и вести от брата.
        У Вилка, который по приказу ныне покойного пана Грехуты отсиживался в лесах, оказалось богатое контрабандистское прошлое - только женившись на рыбачке из Бухты, он вернулся на родную землю и оставил это ремесло. Стефан послал за ним мальчишку. На вид Вилк оказался на удивление тщедушным мужичком, и не подумаешь, что разбойник и контрабандист. Он опустошил в одиночку графин с рябиновкой на столе, пожелав «помянуть несчастного пана», и пускал слезу всякий раз, как доводилось заговорить о повешенном хозяине. Видно, они с помещиком при жизни были накоротке, оттого Грехута и позвал его на охоту за остландцами.
        Вилк тяжело вздохнул, допил рябиновку, высоко подняв рюмку, чтоб слить в рот последнюю каплю. Ударил рюмкой по столу.
        - Да если тебе надо, твоя светлость, так ты скажи Вилку. Все равно я там кой-какие пути знаю, хоть дело это ненадежное и мне не нравится. Но уж если так надо…
        Надо ли, Стефан не знал. Знал одно - в корзинах подаренные «игрушки» вряд ли получится вывезти.
        Но не удивился, когда пан Райнис получил письмо из тех краев, где говорилось, что большая партия трески, давно уж заказанная управляющим, направляется к берегу на барке «Мирабела». Все, что следует сделать пану Райнису, - послать кого-то, чтоб забрал груз, который для пущего удобства доставят прямо в Горувки - городок по «эту» сторону Скелетова Хребта.
        - Тебе туда, панич, ехать не стоит, - сразу сказал пан Ольховский. Стефан был глупо благодарен ему за это обращение - как будто отец еще был жив. - Незачем. Вот пан управляющий с милициантами пусть едет. Дороги неспокойные, не ровен час, кто-то на нашу рыбку посягнет… Пусть милицианты охраняют, а тебе, князь, не к лицу.
        Стефан ходил взад-вперед по комнате, не в силах остановиться. Как заводной барабанщик, принадлежащий наследнику, - как-то раз игрушку заело, и барабанщик описывал круги по кабинету Лотаря, пока не сломался окончательно. Воспоминание застало Стефана врасплох - настолько оно было не отсюда. Он сбился с шага, сел - к облегчению присутствующих.
        - Положим, они довезут… рыбу. А если не сумеют подойти к берегу, ошибутся, если, в конце концов, попадутся патрулю?
        - Кто их знает, светлый князь, - заговорил пан Райнис. - А только с письмом они прислали мне накладную на рыбу. К накладной не придерешься. Отчего бы патрулю обращать внимание на обычное рыбацкое судно, мало их там?
        - «Мирабела»… - Стефан покачал головой. - Это что же, чеговинское судно? Его сейчас вообще не подпустят к нашим берегам…
        Снова пан Райнис:
        - Судя по бумагам, этот кораблик приписан к порту Казинки. Они ведь там, прошу извинения, не полные дураки…
        - Тогда им не стоит и таиться, они могут прийти в Бухту хоть среди бела дня. - Пан Ольховский адресовал Стефану многозначительный взгляд. О том, чтоб путешествовать днем, не стоило и думать.
        - Хорошо, - заговорил Стефан. - Пан Райнис, возьмите своих людей из тех, кто не болтает. Да, пожалуй, еще Зденека.
        - Вот уж у этого рот не закрывается, - заметил пан Райнис.
        Насколько Стефан знал, о поездке на мельницу Зденек не сказал ни одной живой душе.
        - Вилк тоже пригодится - на случай, если корабль придется встречать вам и понадобятся тропки. Только, ради Матери, не давайте ему пить.
        Пан Райнис деловито кивал.
        - Повозки крепкие возьмем, чтоб хватило. Да только сюда я эту «рыбу» не повезу. Обыски уже были…
        - И еще будут, - кивнул Стефан. - Отвезете в лес, людям Грехуты. Вилк покажет вам, куда ехать. Приедете - пошлете за мной.
        - Вешницу бы тоже нас проводить. Груз-то под покровом будет…
        Среди гардов наверняка были люди, способные сорвать покров с любого груза. Стефан этого говорить не стал. Пан Ольховский сказал, потянувшись:
        - Отчего бы и не съездить. - И взял из вазы последнюю грушу. - Да я и рыбки бы отведал, настоящей, без всяких ваших глупостей.
        Кажется, к нему возвращался аппетит. Дай-то Матерь.
        - Так за чем же дело стало, - улыбнулась Юлия, - я велю, чтоб подали на ужин судака.
        Дом тем временем готовился к приему гостей. Стефан надеялся, что этих гостей будет по крайней мере не меньше, чем он рассчитывал. Повсюду пахло смолой и дегтем - выкуривали древоточца. Привезли новые зеркала - дорогие, дражанского стекла - и устанавливали теперь по всему дому, меняя старые.
        На землю покойного Грехуты пан Райнис пустил нового арендатора с условием, что вся челядь останется на своем месте, - да только половины челяди, придя, тот не досчитался, люди забрали перекованные косы и ушли в лес.
        Экспедиция выдвинулась с утра, будить его не стали. Накануне, под самую ночь, из города вернулся Стан - встрепанный и возбужденный. Стефан сам удивлялся суете, которую он устроил вокруг друга. Вытащил на свет бутылку «капель князя Филиппа», звал слуг, чтоб состряпали поздний ужин - от которого Корда, впрочем, отказался. Странные прихоти расстояния - или просто человеческая душа неправильно его измеряет? Казалось бы, те семь лет, что Стефан провел в Остланде, ему было достаточно писем. Но теперь, когда Стан был рядом, он бы и вовсе не отпускал его от себя. Вешниц осмотрел Корду, нового «глаза» не заметил и, откланявшись, ушел спать - назавтра предстояла долгая поездка.
        - Прости, что в очередной раз злоупотребляю твоим гостеприимством…
        Корда, как Стефан и ожидал, от «капель» не отказался и скоро уже допивал оставшееся в бутылке.
        - Ты наконец надоел пани Гамулецкой и она выставила тебя в шею?
        - Я попросил бы тебя не шутить об этом, - сказал тот с неподходящей ему серьезностью. - У меня есть причина. Не годится жениху ночевать под одной крышей с невестой. Ты можешь меня поздравить, друг мой.
        Когда Стефан не ответил, ошарашенный, Стан продолжил с нажимом:
        - Я попросил руки пани Руты. И просил бы тебя не прохаживаться насчет моей нареченной.
        Стефан замолчал. Корда всегда стеснялся своего происхождения - род его был хоть и благородный, но не знатный. Возможно, он и в Чезарию уехал оттого, что там давно забыли о различиях между баронами и торговцами. И все же - жениться на содержательнице кабака…
        - На твоем месте… - начал он - и наткнулся на стальной взгляд Корды.
        - Что бы вы сделали на моем месте, князь? Ездили бы ко вдовушке, но не думали бы жениться, потому что в обществе не поймут?
        Стефан сказал бы именно это - и нарвался бы на вызов, потеряв единственного настоящего друга, что ему остался.
        - На твоем месте, - сказал он мягко, - я женился бы на пани Гамулецкой незамедлительно и уехал бы в Чезарию, пока еще возможно покинуть страну.
        Корда обмяк.
        - Прости. Кажется, я стал слишком вспыльчив…
        - Да ведь она старше тебя.
        - Ненамного.
        - Матерь с вами. - Стефан внезапно застыдился. - Мне ли не знать, как неразборчива бывает любовь.
        Корда закинул ногу на ногу и стал набивать трубку. Он долго возился с ней и, наконец раскурив, сказал:
        - Рута не уедет. Она убеждена, что восстание без нее не состоится. И, скажу тебе, это правда - если только вы собираетесь кормить солдат.
        - Но ведь ты… - Стефан прервался. - Матерь добрая, Стан! Я думал, хоть у тебя хватит благоразумия не участвовать в этом!
        - Скоро это будут называть не благоразумием, а немного по-другому, - заметил Стан, невозмутимо попыхивая трубкой. - Я не отменный боец, согласен - но много ли у тебя отменных?
        Стефан только покачал головой.
        - Я думал, хоть за тебя мне не придется бояться.
        Сон в эти дни уже не был настолько глухим и беспробудным. Иногда Стефан слышал - или же ему казалось, будто он слышит, - чужие голоса за окном, осторожную поступь слуг в коридоре, не желавших будить князя, дальний звон колоколов. Иногда во сне приходили ему случайные образы, видения: сумрачный замок в горах, укрытый частоколом сосен, белозубая, ясноглазая девушка, танцующая под цимбалы, - Стефан все яснее различал в ней собственные черты…
        На сей раз он опять упал на диван и забылся, едва влетев в плотно зашторенную спальню. Но теперь, смежив веки, он оказался не около замка, а в месте, смутно знакомом, на дороге, в конце которой виднелись ворота маленького городка. Совсем рядом покойно вздымались горы. Кажется, он оказался у Скелетова Хребта - все верно, вершины похожи на позвонки какого-то огромного существа. Поняв, где он находится, Стефан принялся искать взглядом своих и с облегчением увидел, как они выезжают из ворот с тремя подводами, полными рыбы. В небе висел тонкий обмылок луны, и чешуя тускло серебрилась.
        Стефан глядел, как подводы сворачивают на дорогу, ведущую к тракту. Вот пан Райнис во главе процессии, вот вешниц, то и дело прикладывающийся к фляжке… За ними, лишь слегка отставая от Вилка и милициантов, - люди в матросских плащах. Одного из них Стефан узнал издалека - не зря еще в Цесареграде ему приходили вести о Самборском. Тот собирался вернуться - и вернулся.
        Стефан последовал за процессией, не удивляясь - как обычно не удивляются во сне - своей роли бесплотного духа. Но скоро безмятежное путешествие было прервано; на дорогу вынесся конный патруль. Стефан не слышал топота их копыт, возгласов - сон проходил в полной, гладкой тишине. Но пан Райнис развернулся и что-то упреждающе крикнул своим людям, а пан Ольховский торопливо навел покров на подводы - вовремя, Стефану видно было, как сильно они проседают, рыба не может быть такой тяжелой… Отряд быстро и умело окружил процессию. Начальник затеял все такой же беззвучный разговор с паном Райнисом, придирчиво просмотрел врученные ему бумаги, поворошил рыбу на подводах - но, кажется, больше для порядка. Его подчиненные тем временем подъехали к Самборскому и его спутникам и, очевидно, потребовали подорожные. Подорожные были поданы, и Стефан готов был облегченно вздохнуть. Но гард глядел на бумагу с подозрением и в конце концов подозвал начальника. Тот приблизился, и поднятая им лампа осветила знакомое лицо - принадлежащее человеку, которого Стефан в этой процессии никак не ожидал увидеть.
        Дальше все произошло быстро, как обычно во сне, где окружающее меняется с головокружительной скоростью, тогда как сам ты не можешь двинуться. Стефан видел, как начальник патруля требует бумаги у того, чье лицо он выхватил лампой, как недоверчиво крутит головой и велит ему спешиться, а всему обозу - остановиться. Видел тревожный взгляд вешница, брошенный на подводы, - видно, покров начинал слабеть. Видел панику в лице Самборского и то, как его рука тянется к оружию. Выстрелы - неслышные - он тоже видел. Будто по команде его люди повыхватывали пистоли и принялись стрелять. Вспышка за вспышкой расцветала в ночном воздухе. Зденек и остальные попрыгали с лошадей, пытаясь отцепить подводы, чтобы оттолкнуть их в лес. Гарды выхватили сабли, и в завязавшейся драке уже мало что можно было различить. Еще вспышка - и пан Райнис покачнулся в стременах. И тут Стефан очнулся. Вокруг была темнота, но за занавесями чувствовался еще не угасший день.
        Что же это? Никогда у него не бывало настолько четких снов. Стефан прикинул - управляющий со своей экспедицией не добрались еще до Горувок, и до новой луны еще несколько дней. Значит, ему не могло привидеться уже произошедшее. В то, что это мог быть просто кошмар, ему не верилось - настолько четким все было, настолько реальным.
        Похоже, слухи о беззвучности, с которой передвигаются вампиры, были сильно преувеличены. Стефан собрался в дорогу быстро. Дом уже спал, Юлия, которая в этот час обычно еще читала в гостиной, ушла к себе, утомленная их ночными бодрствованиями, - и слава Матери… Сонный и недовольный конюх, которому было велено не шуметь, заканчивал седлать Черныша, когда в конюшне появился Корда - еще более сонный и недовольный.
        - И куда тебя, друг, снова понесло среди ночи?
        Стефан кивнул ему на слугу, и оба вышли во двор. Стефан объяснил про сон. Корда ожидаемо не поверил.
        - Побойся Матери. Ты же не малохольная девица на спиритическом сеансе!
        - Я знаю только, что это еще не случилось. Все можно предотвратить, если только отвлечь патруль. Мне на Черныше это будет сделать легче всего.
        - Да ведь ты никогда там не был! Ты не знаешь тех мест! Играть в догонялки со стражей - откровенное безрассудство. Даже от тебя не ожидал…
        - Безрассудством будет упустить оружие. - Стефан взобрался в седло.
        - Да что же это… - Корда плюнул, схватил поводья и велел конюху седлать Маледетто.
        - Много тебе приходилось драться в Чезарии, Стан?
        Друг только фыркнул, но встречного вопроса не задал.
        Корда все еще боялся за него, как за живого.
        Стефан вспомнил о лезвии, вошедшем ему в бок, о ране, зажившей прежде, чем он доехал до мельницы.
        - Ничего со мной не станется.
        - И как Лотарь терпел тебя столько лет, - проворчал Корда.
        Стефан думал, что боязнь полетов заставит друга замолчать и сосредоточиться на том, чтоб не упасть с лошади. Но кони скакали по нависшим облакам так же ровно, как по дороге, и можно было подумать, что из-под копыт у них летят хлопья грязи, а не обрывки тумана. Стан продолжал честить его на все лады:
        - Тебе сейчас нужно принимать гостей и думать о выборах, а не по лесам скакать! Да Марек с его замашками команданта и то благоразумнее тебя!
        - О выборах? - Стефан придержал коня, потом вспомнил, где он, и, выругавшись, ослабил поводья. - Нам не до выборов сейчас, Стан.
        - Ты что же, собираешься стать диктатором? Дружба с цесарем плохо на тебя повлияла…
        - Порой, - в сердцах сказал Белта, - я думаю, что диктатура пошла бы Бялой Гуре только на пользу. Нет, Стан, не пугай: только выборов нам сейчас не хватало. Это же бесконечно…
        - Бесконечно, если есть из кого выбирать. Можешь корить меня за дружбу с чезарцами, но они поставили на тебя не просто так…
        Стефан вздохнул.
        - Я надеюсь, те, кто любил отца, поддержат нас - хотя бы в память о нем… Но отдавать за меня голос после Остланда?
        - Здесь многое изменилось в последнее время, - раздумчиво проговорил Корда. - Да и ты изменился. Ты только что потерял отца и остаешься покамест единственным наследником Белта в Бялой Гуре. Ты вытащил Бойко из тюрьмы - удивлюсь, если он еще не сложил тебе оду. Ты достал нам оружие, и заметь, я даже не говорю о твоем договоре с дражанцами. Возможно, ты и не захочешь распространяться о нем перед Советом. Но и без того - кто еще сейчас может стать князем Бялой Гуры?
        - Да хотя бы тот же Самборский…
        - Он слишком долго был за границей. Вдобавок он теперь беден, как храмовая мышь, я слышал, ему пришлось едва ли не побираться.
        - Неудивительно, его никто не звал к цесарскому двору.
        - Я согласен, - после паузы сказал Корда, - те, кто не захочет голосовать за тебя, отдадут голоса за него - хотя б из традиции. Отдали бы - но разве он вернулся?
        - Вернулся, - хмуро проговорил Стефан. - А кроме него, есть Марецкие. Гивойты. Вдова, наконец…
        - Я думал, со Вдовой ты все уладил.
        - Мы договорились только действовать сообща…
        - Матерь добрая, Стефан! - нетерпеливо воскликнул Корда. - Ты ведешь себя как святая невинность. Будто ты и не думал никогда, что тебя могут избрать князем.
        - На самом деле я не думал, что доживу, - признался он. - Но, Стан, вспомни, что говорила пани Барбара о неубитом медведе. Его шкуру мы сейчас и примемся делить. Времени и без того слишком мало.
        - Может, и на пользу, что нет времени. Да ты увидишь, стоит им собраться, и они сами закричат - мол, нужен князь, нужен князь… Мы не эйреанская вольница, да ведь и они выбирают себе атамана… И скажи мне наконец, Стефан Белта, сын Юзефа Белты, отчего тебя так пугают выборы? Только не говори, будто не хочешь для нас князя-вампира…
        - Не хочу, - обозлившись, сказал Стефан. - И я не смогу принять присягу в храме. Я даже в нашу церковь зайти не могу, куда там ехать на Белую Гору… Если они это увидят, тут уж не «нужен князь» станут кричать, а «ату его, ату»! И всем нашим планам тогда конец…
        - Ну а как же ты, друг мой, собирался возглавить этих… революционеров?
        Возглавить. Вот так. Теперь уж не отвертишься. Давно ли он убеждал отца, что это безумие?
        - Я провозглашу себя маршалом. Совет подтвердит. Для этого достаточно и «Совета за чаем». А выборы созовем позже… когда Марек приедет.
        - А что же твои родственники? Вспомни договор. Я смог его отсрочить, но не более. Там кровью по белому написано, что помогать они станут только князю Бялой Гуры. Давай сперва добьемся для тебя булавы, а думать сейчас о храме - это точно делить шкуру того медведя…
        Добираться до гор было далеко даже на дражанских скакунах. Ехали ночью, днем останавливались в придорожных гостиницах. Всеми расчетами занимался Корда, Стефан старался по возможности не показывать лица. В конце концов они добрались до городка у подножия Хребта, недалеко от Горувок. День Стефан провел бездельно, не выходя из комнаты под крышей и опустив шторы. Лицо все еще жгло после того утра, когда он вынужденно проехался по солнцу, и наружу совершенно не хотелось. Корда сперва отсыпался, а после отправился прогуляться - и вернулся только после заката, чтоб разбудить Стефана.
        Стефан все переворачивал в уме сцену из сна, пытаясь понять, нарочно ли отряд появился на этой дороге. Возможно ли, чтоб их предали? И все больше склонялся к тому, что все произошло случайно, возможно, бумаги оказались не в порядке, а после Самборский принялся палить… Если только… но присутствие того человека в процессии он мог объяснить лишь обманом зрения или прихотью сна.
        Стефан остановил коня там, куда его перенес сон, с точностью узнав городские ворота вдали, горные вершины, похожие на позвонки зверя, сосны, вершинами уходящие в поднебесье. Даже истлевший поломанный ствол, который Стефан краем глаза заметил во сне, торчал у самого перекрестья дорог.
        - Думаю, они выехали отсюда. - Он указал Корде на тропинку, уходящую в лес. Очевидно, продолжение петляющей по горам «дорожки таможенника». Перечеркнутая трактом стежка продолжалась по другую его сторону и исчезала в чаще.
        Они спрятались в лесу, не отходя далеко от дороги и надеясь, что темнота, собравшаяся меж тонких стволов, укроет их от чужих глаз. Стефану стало спокойнее. Даже если не удастся увлечь за собой патруль - шум схватки хотя бы насторожит Райниса и остальных…
        Ни экспедиции с «рыбой», ни стражи пока было не видно и не слышно, хотя в горах звуки делались четче - даже Корда наверняка слышал, как в городке отзванивает колокол и запоздавший пьяница без конца повторяет один и тот же куплет про несчастную Марылю. Где-то шумел водопад. Отсюда не было видно бухты, только горы, заросшие ельником и прямыми, необыкновенно высокими соснами. На светлых отвесных скалах эти сосны казались зелеными потеками. Они росли в несколько рядов, последний - самый плотный, будто небо в этом месте заштриховали черным карандашом. И выше, над неровным рисунком - звезды.
        - Как красиво, - вырвалось у Стефана.
        - Не знаю, где ты нашел красоту, мне так ни зги не видно…
        Стефан выбрался обратно на дорогу и скоро разглядел на горизонте уже знакомую процессию. Он поспешил вернуться в убежище - и вовремя.
        - Тихо! Слышишь!
        - Идут!
        Стража приближалась. Стефан удерживал на месте дражанца, который бил левым копытом и капал слюной на землю.
        Еще ближе. Стефан кивнул.
        Маледетто заржал, недовольный ожиданием.
        Когда отряд был уже совсем близко, Стефан поднял пистоль и выстрелил в небо. У Корды вышло лучше - его выстрел снес шапку с одного из гардов. Стефан не удержался от восхищенного взгляда на друга. Тот выглядел больным.
        - Вообще-то я стрелял в воздух.
        Но тут отряд, ломая ветви, кинулся за ними, и стало не до разговоров. Стефан, четко различавший каждый камень, ехал впереди. Стан - сразу за ним. Стефан в очередной раз пожалел, что взял его с собой. Ему ведь действительно ни зги не видно в такую ночь, остается только надеяться, что конь видит лучше всадника и не оступится…
        Было свежо, пряный ветер накатывал, будто волнами, едва не сбивая с ног, - и затихал.
        Стефан на миг обернулся - проверить, все ли едут за ними. Кажется, все… Солдат и было-то всего полтора десятка, это во сне показалось, что их больше…
        Он выцепил взглядом начальника гардов. Тот вскинул голову, пытаясь разглядеть «контрабандиста».
        «Это мы, - подумал Стефан с нажимом. - Поезжай за нами. Ты же хочешь».
        Тот, без всякого сомнения, хотел. Стефана, будто запахом возбужденного пота, обдало чужой жаждой погони, чужим азартом.
        «Мы. Только мы. За нами».
        Пытаясь воззвать к чужому разуму, он едва увидел, как в него целятся. В последний момент отпрянул, пуля ударила в камень совсем рядом.
        Усыпанная мелкими камнями и хвоей тропинка становилась шире и поднималась все выше, высокие кроны сосен застили скудный свет новой луны.
        Шум, который слышал Стефан, шел, как оказалось, от водопада в вышине. Спадающая с камней вода превращалась в широкий и мелкий ручей, преграждающий путь. Черныш споткнулся. Перешел на шаг и вовсе встал. Корда, скакавший все увереннее - и к такой темноте глаза привыкают, - подъехал ближе, уверенно направил коня прямо в ледяную воду. Тот фыркнул недовольно и идти отказался.
        - Ну же, скотина. Чего испугался, тут же мелко?
        Он спрыгнул и взялся за поводья.
        - Н-ну, не стой!
        Конь снова зафыркал, заржал и пошел с чрезвычайной неохотой. Медленно, с недоверием ступая, лошадь все же перебралась на другой берег.
        Но сейчас шум воды пугал Стефана. Раньше пена казалась ему мягкой, как волосы хозяйки Длуги, но теперь он даже на расстоянии чувствовал, как остры скрытые под нею камни.
        - Что такое? - крикнул Корда. - Быстрей, здесь мелко!
        - Я не могу. - У него вырвался смешок.
        - Стефан, сейчас не до шуток…
        - Я не шучу. - Он не сводил глаз с водопада. - Вода течет слишком быстро. Я не могу…
        «Мы» - нужно было сказать. Мы - вампиры - не можем переходить через текущую воду, разве Стан не слышал легенд?
        Корда выругался себе под нос.
        - Мне тебя что, на закорках нести?
        Стефан давно не чувствовал себя так беспомощно. Вода… не пускала, при мысли, что нужно ступить в нее, подступала совсем детская паника. Он слышал гардов за спиной, топот копыт их лошадей, сдерживаемое дыхание, но не мог заставить себя сделать шаг.
        - Сюда, - позвал Корда. - Слезай с коня. Тут совсем мелко! Да что ты застыл!
        Стефан торопливо спешился, и Корда почти грубо схватил его за руку.
        - Давай. По камням.
        В нескольких шагах большие гладкие камни выступали из воды, образуя своеобразную дорожку.
        Шум, с которым вода разбивалась о камни, заполнял голову, делался невыносимым. Стефан безотчетно вырвал руку, чтоб закрыть уши.
        Корда оттолкнул его от ручья, силой заставил опустить руки.
        Заметались в воздухе лучи фонарей, голос раскатился эхом:
        - Остановитесь! Именем цесаря, остановитесь!
        - Стефан, - умоляюще позвал Корда.
        - Веди, - выдохнул он. Вцепился в руку друга и, закрыв глаза, ступил на камень. Капли воды, разлетающиеся от камней, жалили его, будто осколки стекла, но Стефан упрямо шел вперед, держась за Стана. Звон в голове был невыносим, но Стефан убеждал себя, что ручей не так широк, что еще шаг - и станет легче.
        Он пришел в себя на мокрой траве, на земле - благословенно твердой. Болели бесчисленные раны, оставленные водой, но хоть паника схлынула. Несколько мгновений он провел в траве, бессильно глядя, как Корда понуканиями и просьбами убеждает Черныша перейти ручей. Коню это далось легче, чем его хозяину. Стефан очнулся, когда Корда приподнял его под мышки, намереваясь взвалить на коня, как ребенка.
        Стефан вскочил, запрыгнул в стремя.
        - Остановитесь!
        Вот теперь они дали стрекача. Стан оказался впереди, он хлестнул Маледетто, и тот бросился вперед галопом. Стефан нагонял, Черныш опомнился от воды и припустил, копытами еле касаясь земли.
        Они уже порядочно оторвались от преследователей, когда Маледетто на всем ходу споткнулся и Корда вылетел из седла. Стефан соскочил с коня, кинулся к другу.
        - Можешь встать?
        - Сейчас, - поморщился Корда. - Вот же проклятая скотина!
        Стефан подхватил его, поднял. Левая бровь у Стана оказалась рассечена, на лице - кровь. Он пошатнулся, попытался вскочить на лошадь, но нога выскользнула из стремени.
        - Осторожней! - Стефан поймал его, подсадил, на сей раз Корда удержался.
        Грохотнуло. Свистнуло у самого уха.
        Маледетто, снова обретя всадника, бросился вперед. Стефан запрыгнул в седло - и только прянувший в сторону Черныш спас его от выстрела.
        - Приказываю остановиться!
        Стефан обернулся, выстрелил - но пулю унес ветер.
        Теперь дорожка шла резко вниз, выстрелы участились. Из-за заросшего колокольчиками холма на них вылетели двое.
        - Сто-ой!
        Треск. Стефану обожгло бок; Корда вскрикнул. Сзади подбирались остальные. Ах ты, пес…
        - За мной! - Он рванул поводья, резко уходя вбок. Корда бросился за ним. Слава Матери, в сознании…
        - Куда?
        - В руку…
        Запах крови совсем рядом.
        - Держишься?
        - Держусь. - Голос звучал сдавленно.
        - Лети, Стан. Лети, пока не видят! Садись, где сможешь, я найду тебя! Ну!
        Корда вздохнул, снова покачнулся и натянул поводья. Маледетто, заржав, поднялся на дыбы - да так с места и прыгнул в ночь. Стефан придержал Черныша, обернулся - и увидел молоденького гарда, огромными глазами смотрящего в небо.
        Он не собирался убивать гарда, просто ранить, чтоб решили, будто привидевшийся ему всадник в небе - просто бред. Обездвижить, и только, чтоб солдаты, занявшись своим, отвлеклись и дали ему взлететь.
        Но он забыл о голоде. Стефан выстрелил почти в упор, попал гарду в плечо. Тот споткнулся, пролетел несколько шагов вперед.
        Слишком близко.
        Слишком яркий запах.
        Дальше Стефан не помнил. Сознание будто помутилось. Он пришел в себя стоящим на коленях и будто укачивающим холодеющее тело, машинально облизнул губы, по которым текло, ощутив сытость и необыкновенную бодрость.
        Таким его и застали вылетевшие из-за деревьев солдаты. Они замерли, с детским ужасом глядя на Стефана. Косынку он сорвал с лица - должно быть, мешала пить, - и державники смотрели теперь без помех ему в лицо.
        Стефан вскочил, ринулся к спокойно стоящему Чернышу и прыгнул в седло. Не слушая ни криков, ни выстрелов, он направил коня по прерывистой тропке и, едва оторвавшись от погони, рванул в небо.
        Отыскать Корду оказалось непросто. Стефан кружил на Черныше над бором, пока не увидел место, где верхние ветви сосен были поломаны. Там он и опустился на землю, а после находил свой путь по тускло блестевшим в траве каплям крови. Вехи понадежнее, чем крошки хлеба, птицы их не склюют - лишь такие, как Стефан, на них позарятся.
        Стан сидел, привалившись спиной к иссохшей сосне у маленького озерца, вернее - лужи, разлившейся меж деревьями. Вода здесь была застоявшейся, покрытой ряской. Корда, очевидно, пытался пить ее, бледное лицо было измазано в тине. Под мышкой у него расплылось темное пятно, которое Стан тщетно зажимал рукой.
        Стефан соскочил с коня, кинулся к другу.
        - Сильно тебя? Покажи…
        Но едва он опустился на колени рядом со Станом, тот зажал рану еще крепче и попытался отодвинуться назад. Застонал, неловко двинувшись. На лбу и над усами блестели капельки пота.
        Стефан резко опустил руки, отступил на шаг. Проговорил растерянно:
        - Что ты… - Он отер рот, и рука тут же стала темной от крови. - Я ведь уже… Я не трону тебя, Стан. Прошу тебя, ты ранен, позволь мне помочь.
        Тот тяжело дышал. Возможно, страх в его глазах Стефану только почудился.
        Но ведь он и того гарда не собирался трогать…
        - Пить, - попросил Стан.
        - Сейчас. - В притороченной к седлу фляжке был эликсир, абсолютно бесполезный. Стефан без сожаления выплеснул его в траву и набрал мутной воды. Наклонившись над озерцом, он сам едва не отшатнулся. На него глянуло чудище - белое, с торчащими клыками и вымазанными в крови губами и подбородком. Он быстро ополоснул лицо и вернулся к другу.
        Корда пил жадно - как только что он сам - и после уже спокойно позволил осмотреть рану. Пуля пробила плечо навылет. Стефан, как мог, очистил и перебинтовал рану, приспособил платок для перевязи. Сейчас близость разлитой крови не волновала, как человека, только что пообедавшего, не привлекает запах еды.
        Но он не мог не понимать, что Стану повезло.
        Он был зол - на себя, на Войцеховского, на всю вампирью братию - за то, что ничему его не научили. Владей он по-настоящему Зовом - смог бы внушить другу, что ему не больно.
        - Умойся получше, - глухо сказал тот, - я-то привык, а люди не поймут…
        Стефан вернулся к озерцу и долго оттирал лицо и руки. Впрочем, на плаще кровь осталась все равно.
        - Ничего, они подумают, что это моя. - Стану было явно неловко за свой недавний страх. Он с трудом встал и пошел к лошади. Стефан хотел посадить его в седло перед собой, боясь, как бы друг не упал, но тот отказался.
        - Тебя видели? - спросил Корда. - Когда ты…
        Стефан отвернулся, снова наполнил флягу.
        - Там было темно, - сказал он, не оборачиваясь.
        - Так они видели тебя? Твое лицо?
        - Я же сказал, там было темно!
        - Матерь добрая, - пробормотал Корда. Он стоял на неверных ногах, здоровой рукой уцепившись за седло.
        - Я тебе помогу. - Стефан осторожно подсадил его в седло, стараясь не потревожить рану. - Они видели меня, - сказал он уже чуть с меньшей досадой, - но вряд ли могли узнать в лицо.
        «Даже ты не узнал», - осталось непроизнесенным.
        - Мы поедем за остальными?
        - Поедем, - твердо сказал Стефан. - Я хочу, чтобы пан Ольховский посмотрел твою рану.
        Вдобавок он хотел понять, насколько правдивым оказался сон.
        Отправились по земле и, когда нагнали своих, уже забрезжило утро. Экспедиция остановилась на привал у самого тракта, расставив на всякий случай часовых - те едва не застрелили собственного князя.
        - Как же вы нас нагнали? - изумлялся пан Райнис.
        - Мы выехали почти сразу за вами, - соврал Корда. От начинающейся лихорадки он стал словоохотливым. - Его светлости, видите ли, приснилось.
        - Что приснилось, панич? - спросил пан Ольховский, усаживая Стана около костра.
        - Гарды на дороге.
        - Сон, смею заметить, оказался в руку, - сказал Корда и фыркнул.
        - Шутник. - У Стефана немного отлегло от сердца. - Вы поглядите на этого остроумца.
        - А мы вас слышали, верно? - сообразил пан Райнис. - Слышали выстрелы из леса, подумали - разбойники…
        - Да уж, из нашего князя вышел отличнейший Янко Мститель…
        Тут пан Ольховский присел рядом с ним и стал заговаривать рану. Стан замолк и через несколько минут начал клевать носом.
        - Зря мы, конечно, поехали среди ночи. Но мы долго просидели в порту - хотя не порт это, а одно название. Больше волокиты, чем страха, честно вам скажу… Ну и решили срезать через лес, чтоб к утру быть в Чарнопсах…
        - А я вам говорил, что не доедем мы к утру до Чарнопсов, - укорил Вилк, вытаскивая из углей испекшуюся рыбу. Он осторожно разворошил лопухи и, нацепив рыбу на ветку, подал угощение Стефану. - Не побрезгуй, твоя светлость. Треска самая что ни на есть.
        Пришлось отговориться, что драка отбила ему аппетит.
        Самборский и его спутники сидели у костра в общем пиршестве участия не приняли, только передавали друг другу серебряный кубок с горячительным.
        Последний раз они виделись с Самборским, когда цесарь, все еще навеселе от внезапной матушкиной смерти, повелел выпустить из крепости и вернуть на родину нескольких офицеров Яворского. Стефан помнил, как ждал у крепости на соленом ветру, кутаясь в шубу, - и как наконец ворота крепости открылись и их вывели: в порванной барве - той, видно, что носили они на поле боя, серолицых, будто покрытых пылью. Молодой Самборский еле держался на ногах, то и дело сгибаясь от сильных приступов кашля. Стефан не мог - не имел права - смотреть на них сверху вниз, он тут же соскочил с коня. Они искренне благодарили Стефана за освобождение, но говорили с ним как с великодушно настроенным цесарским вельможей. Он чувствовал, что так же искренне они пытаются смирить злобу, вызванную отчаянием и мыслью о разнице в их положении. Стефан уже притерпелся к Остланду, обвыкся в дворцовой роскоши и черпал утешение в дружбе с Лотарем. И в тот момент он осознал, что каждый день, проведенный - сперва в невольной праздности, за флорийским романом или письмом к отцу, после - в лихорадочной деятельности, затеянной Лотарем игре в
«новый двор»; каждый вечер, проведенный с другом или за «Рошиором» у Ладисласа, для этих людей был зарубкой на стене выстывшей камеры, еще одной уступкой безнадежности. И ничто не в силах было стереть это различие между ними: ни подведенные прямо к крепости кони, ни дорожные паспорта, что сам он выправил. Когда Стефан пригласил бывших пленников к себе в дом - хотя бы на несколько дней, пока здоровье молодого князя не поправится, - они отказались. Не остландским, мол, климатом лечить чахотку.
        Вряд ли это прибавило Самборскому любви к Белта. Стефан не помнил уже, отчего двум семьям вздумалось рассориться. Самборские были, как и Белта, с первой скамьи Совета, на гербе у них с высокой скалы смотрел белый сокол. Уже несколько сотен лет хроникеры тщетно пытались установить, чей род древнее. По рассказам, вражда их шла с того дня, когда князь Филипп Белта женился на Агнешке из Лешневских, с детства обрученной с наследником Самборских. С тех пор у обеих семей накопился в адрес друг друга изрядный список обвинений. И хотя сегодня отравления и убийства на пиру остались в прошлом, сблизиться у двух родов не получалось. Старый Самборский, пока не сошел в могилу, неустанно обвинял и Стефана, и его отца в предательстве, в том, что не постеснялись вымаливать у цесарины прощения. В том, наконец, что Стефан безбедно жил у цесаря под боком, тогда как молодой Самборский страдал в крепости. Старик многих настроил против Белта - сложное ли это дело в княжестве, где почти каждая семья после восстания недосчиталась мужа, сына или дочери. Будь тогда выборы, многие, без сомнения, отдали бы голос за
Самборских. Но старый князь умер, оставив после себя одни долги. Молодой же не спешил возвращаться из Чезарии, куда уехал поправлять здоровье. Должно быть, там он и сошелся с Мареком…
        Стефан не сомневался, что злые языки назовут Самборского оппортунистом. Но это скажут те, кто не видел беднягу на выходе из крепости.
        - Приветствую вас на родине, князь Самборский.
        Тот поднял голову. На темном худом лице ярко горели глаза, как на старинном портрете.
        - Вот мы оба и вернулись, князь Белта, - сказал он, вставая и пожимая протянутую руку.
        - Не в добрый час…
        - Так оттого и вернулись, что час недобрый…
        - Это была ваша идея - с рыбой?
        Самборский покачал головой:
        - Увольте. Моего воображения не хватило бы. Но у чезарских контрабандистов огромный опыт в этих делах.
        Он произносил слова с некоторой неуверенностью, как человек, долго не говоривший на родном языке.
        - Вы изрядно устали. Я позволю себе предложить вам гостеприимство прежде, чем вы сможете отправиться в свои владения. Обещаю, что не стану убивать вас, заманив к себе.
        - Вы чрезвычайно добры, князь…
        Говоря с Самборским, Стефан тайком разглядывал его спутников и, увидев человека из своего сна, только сейчас поверил своим глазам. Человек в плаще и надвинутом на лоб капюшоне поймал его взгляд и быстро сказал:
        - Вы, кажется, не узнали меня, друг мой?
        Никогда в жизни Стефан не подумал бы, что бывший тaйник Антон Кравец станет называть его другом.
        - Не будете ли вы любезны объяснить, что вы здесь делаете?
        Они с Кравецем отошли за деревья, чтоб другие их не слышали. Впрочем, те были слишком заняты печеной рыбой.
        - Прошу вас, князь, не беспокойтесь. Я понимаю ваше удивление… Но приехал я не для того, чтобы коварно помешать вашему делу.
        - Вы можете помешать ему одним своим присутствием. - Теперь Стефан был уверен, что именно Кравецем заинтересовался патруль в его сне. Кто-то из его людей, сосланных Клеттом на дальний рубеж, узнал бывшего начальника.
        - Князь Белта, я всего лишь хотел добраться домой. И предупредить цесаря о нависшей над ним опасности.
        - Вы прекрасно понимаете, что я не могу позволить вам это сделать. Мне жаль это говорить, но вы сейчас среди врагов.
        - Вы никогда не были врагом цесарю, князь Белта. Как бы я ни относился к вам, я никогда не сомневался в вашей привязанности к его величеству.
        - Это было до того, как его величество выкинул меня за дверь, будто приблудную собаку…
        - Я верю, что вы обижены. Я, как никто, разделяю ваши чувства… Но мне все равно думается, что вы захотите уберечь цесаря от опасности, которая грозит ему лично. И я сейчас не о вашей… революции. Если вам угодно играть в игрушки - Разорванный с вами. Мы оба знаем, что вы не продержитесь и недели, но это на вашей совести. Я не об этом собираюсь докладывать цесарю.
        - А о чем же? - тихо спросил Стефан.
        Кравец оглянулся.
        - Я бы предпочел говорить об этом не здесь.
        - В прошлый раз вы уже не явились ко мне на ужин. Вы уверены, что и в этот раз хотите отложить разговор?
        - На сей раз я не пропаду, - Кравец поежился, будто от холода, - по крайней мере, мне хочется в это верить. Но ведь ваши товарищи не дадут мне исчезнуть, верно?
        Стефан кивнул:
        - Не дадут.
        Стефан отвез друга домой, остановившись в пути лишь раз, чтобы переждать день в гостинице. Ему хотелось, конечно, остаться с Райнисом и другими на случай, если что-то еще произойдет в дороге. Но они собирались путешествовать днем, а при солнечном свете от него не было проку. Да и Корде с его ранением не годилось возвращаться в обозе с рыбой. Пан Ольховский заверил Стефана, что рана не опасна, а лихорадку он вовремя зашептал.
        - Вешниц… я видел кое-что во сне. Самборский нервничает. Присмотрите за ним, если будут еще отряды, чтобы не хватался за пистоль по всякому поводу. А если сможете, лучше бы вообще отвели глаза от всей его братии.
        Тот покивал:
        - Это я смогу…
        Стан притих и уже не возражал, когда Стефан посадил его в седло рядом с собой. Маледетто трусил следом и время от времени жалобно ржал, беспокоясь о хозяине.
        В гостинице они были к рассвету. Сон навалился скоро, но и прошел быстро. Из-за занавесей просачивался свет, слышны были голоса, щебет птиц. В полудреме перед глазами вставало лицо убитого гарда. В тот момент Стефан не обратил на него внимания, был слишком голоден - но теперь оказалось, что его черты отложились в памяти. Стефан не похоронил его как следует, он мог только надеяться, что местные сделают то, что нужно. Это будет не первая и не последняя здесь остландская могила. Скоро убитых державников перестанут считать. И все же бедняга заслужил лучшей смерти.
        - Вечно вы теперь будете являться среди ночи, - упрекнула Юлия, когда они наконец вернулись домой.
        - Простите, Юленька. Мы не собирались вас будить…
        Корда попытался поклониться, но из-за перебинтованного плеча вышло у него плохо.
        - Не разбудили, - ответила Юлия. Она или встала очень рано, или вовсе не ложилась. В глазах - ни следа сна, волосы тщательно затянуты в узел, весь ее облик наводил на мысли о солдате, одетом по всей форме и готовом к бою. - Ох, Стан, а с вами еще что случилось?
        Стефан был ей глупо благодарен за то, что она не оглянулась на него, заметив повязку у Корды на плече. Нет, она никогда не подумала бы…
        И напрасно.
        - Что случилось? - спросил Стефан, когда Корде поменяли повязку и отправили спать. Те часы, что он продремал верхом, вряд ли могли считаться полноценным сном, необходимым больному.
        - У нас гости, - ответила она. - Граф Лагошский пожаловал. Я удивлюсь, если окажется, что вы его приглашали.
        - Граф Лагошский… Нет, ему я не писал. Но неудивительно, что он решил приехать, если услышал, что я собираю гостей. Планина пострадала от остландцев больше других. А он ведь и не знает еще - насколько постра- дала…
        - Стефан, я прошу вас… Будьте с этим человеком осторожны.
        Во время их ночных прогулок он успел рассказать ей обо всем: об ордене Анджея, Стацинском и о том, что Лагош, скорее всего, дает Ордену деньги. Теперь он жалел о своей откровенности.
        - Он ничего не посмеет сделать вам под крышей этого дома. Моего дома. Но на вашем месте… - Юлия схватила его за руки, и, несмотря на серьезность их разговора, Стефана охватило блаженство.
        - Он не так уж страшен, уверяю вас, да и приехал весьма кстати. Если нам удастся завлечь его на нашу сторону, - он вспомнил о Кравеце, ехавшем с обозом, - и, кажется, я знаю, как это сделать…
        - Вы водите странные знакомства, Стефан. - Он не знал, чего в ее голосе больше, осуждения или восхищения.
        - Матерь с вами, отчего же странные?
        - Этот мальчик, Стацинский. Зачем вы держите его подле себя, когда он несколько раз пытался вас убить?
        - Вы же сами видите, что он не преуспел. К тому же довольно трудно избавиться от собственной совести.
        - Наиболее совестливых она губит, - заметила Юлия.
        За окном стало светлеть, и Стефан ушел спать. И хоть засыпал с опаской, никаких видений на сей раз не последовало.
        Он пробудился сам по себе и лежал, слушая, как по ставням бьет крупный и частый дождь. Если повезет, солнца сегодня и не будет. Гость удивится, если его будут принимать в комнате с закрытыми ставнями.
        Гость уже ждал его, сидя в маленькой гостиной.
        Граф Лагошский был человеком богатырского роста, с огромной головой, которую он по старинке брил. Из-за этого толстые черные брови выдавались вперед, и глаза были чуть навыкате.
        - Граф Лагошский. Мне жаль, что я не смог поприветствовать вас раньше. Однако я не знал, что вы прибудете.
        Лагош махнул рукой.
        - Ваша хозяйка оказала мне прием по всем правилам. Приятно, что где-то в Бялой Гуре еще помнят законы гостеприимства… Хороша ли была охота, Белта?
        - Охота? Не слишком. Мы ничего не поймали…
        - А вашего друга, видно, подрал медведь? Слуги говорят, он ранен.
        - Верно. Зверь сейчас пошел злой.
        Лагош, неуклюже развалившийся на слишком маленьком для него канапе, сам как нельзя более походил на медведя.
        - Говорят, Белта, вы тут на другую охоту людей собираете. А меня не позвали. Отчего так?
        - Я пригласил друзей отца отметить его вхождение в Сад. Но, зная, как вы не любите оставлять свое имение, я не захотел вас беспокоить. Однако же я рад, что и вы решили почтить его память.
        - Что же, громкие будут поминки? Сейчас ведь и поминать как следует не умеют… У нас - другое: земля дрожит.
        - Не хватит ли вашей земле дрожать, граф Лагошский?
        - Слухи ходят, - сказал тот, покачивая рюмку в руке, - что вы приказали послать войска в Планину…
        - Мне льстит, что вы считаете, будто я был способен командовать остландскими войсками. Я рекомендовал цесарю отправить к вам отряд капитана Гайоса, чтоб немножко охладить горячие головы.
        - Вот уж охладили так охладили.
        - Я ни в коем случае не отрицаю своей вины, граф. Я слышал, что вы были ранены во время тех событий…
        - Это - ерунда! Вот тут у меня рана! - Граф с силой стукнул себя кулаком в грудь. - Нет моей земле покоя! Дражанцев там меньше не стало, а разве больше… Но я знаю, что не с вас за это спрашивать. Так что о вступлении в Сад вашего батюшки? Семь лет о вас тут не вспоминали, а теперь вдруг решили всех созвать… В князи метите, Белта?
        Стефан усмехнулся.
        - Чтобы мне желать стать князем Бялой Гуры, было бы неплохо, если б у нас была Бяла Гура. Вряд ли мне удастся стать князем в остландской провинции. И отчего вас так волнуют мои намерения, граф? Владетелей Планины всегда занимали свои собственные дела куда больше, чем наша… борьба за власть.
        - Вот поэтому я и приехал к вам, Белта. Оттого, что вы, как и ваш отец, понимаете, кто настоящие хозяева Планины… в отличие от вашего друга остландского цесаря.
        - Его величество остландский цесарь, - проговорил Стефан, - лишил меня своей дружбы. И я боюсь, что это далеко не последняя привилегия, которой нам придется лишиться.
        - О чем вы, Белта?
        - Пребывание в Остланде научило меня, что легче всего распоряжаться землей, которая тебе не принадлежит.
        - И как же цесарь намерен распорядиться Планиной?
        - Разве вы не знаете о намерениях господаря?
        Если бы не знал - не приехал бы сюда, пытаясь понять, что происходит.
        - Вы, вероятно, считали себя в безопасности при цесарской власти, - сказал Стефан. - Что ж… я сделал подобную ошибку, но я уже успел в ней раскаяться.
        Но говорить ему про цесарский договор еще рано, нужно дождаться, пока вернется Кравец.
        - Наш маг в отъезде, а мне не хотелось бы говорить об этом без него. Раз уж вы оказали нам честь и приехали, то, без сомнения, останетесь и на поминки?
        - Отчего же. Останусь.
        Лагош стал первой ласточкой, Стефан не знал, к добру это или к худу. После него стали съезжаться и остальные. Хорошо, что зеркала в доме успели поменять.
        Однако то, что он видел в зеркале, Стефану не нравилось. Отражение не пугало, как тогда, в озере. Однако румянец, появившийся на щеках после недавнего «ужина», выглядел на бледном лице неестественно, а глаза горели будто в лихорадке. Бледность можно списать на скорбь, и все же… Стефан все больше удивлялся: как люди не видят?
        Но он и сам не мог избавиться от привычки думать о себе как о живом. Он по-прежнему чувствовал, думал, надеялся - но иногда замирал, вдруг услышав, что у него не бьется сердце, или в недоумении отставлял бокал, потому что вино больше не имело вкуса.
        Лагош много времени проводил в обществе Стацинского. Он удивился, в первый раз увидев анджеевца у Стефана в гостиной.
        - Фелек! А ты-то что здесь делаешь, темная душа? Я уж думал, пропал ты в Остланде, как уехал - и ничего.
        «Фелек» рассказал о своих остландских похождениях и о том, как добры были его светлость, предоставив ему убежище.
        Стефан мог только надеяться, что во время их частых бесед анджеевец не проболтается. А скорее - что Лагош любит Планину сильнее, чем ненавидит вампиров.
        Вуйнович все еще сидел под стражей у себя в усадьбе, но Стефан регулярно получал донесения от хожисты Ханаса. У того получалось приходить и возвращаться незамеченным. C его людьми предстояло тоже поделиться «рыбой».
        Дудек по просьбе Стефана теперь будил его к завтраку - всякий раз как будто поднимая из могилы. На счастье Стефана, выпало несколько пасмурных дней кряду - с хлещущим дождем и ветром, какие бывают в конце лета. Свет все еще резал глаза и обжигал, но это можно было терпеть. У Стефана получалось спуститься со всеми к столу, правда, бледнее его был только Корда. Тот навертел вокруг своей раны совершенно неправдоподобных деталей, так что все утомились, так и не выяснив правды.
        Стефан высиживал завтрак, а потом сбегал - в прохладный, закрытый наглухо, как склеп, отцовский кабинет. Гости оставались на попечении Юлии, и после заката, когда Стефан просыпался, полный сил, он пытался отправить ее спать. Но она, кажется, унаследовала вместе с домом и семейное упрямство.
        В доме, где недавно похоронили хозяина, список развлечений довольно мал: гости гуляли по парку, играли в карты, слушали, как Юлия играет на клавесине, - и ждали. Ожидание нависало над ними, как тяжелые облака, которые никак не разродятся дождем.
        Наконец неделю спустя из леса прискакал мальчишка - тот самый, что принес весть об убийстве Грехуты, - и сообщил, что «рыба приехала».
        «Рыбу» отвезли в ставку Вилка, запрятанную в глубоком лесу. Приходилось то пробираться через жесткий, густой кустарник, то с трудом прокладывать себе дорогу, раздвигая низкие, тяжелые ветви деревьев. Мальчишка со всем этим справлялся без труда, будто отродясь жил в лесу.
        - Не боишься тут ночью? - спросил его Стефан. Он надеялся, что мать парнишки никогда не узнает, с кем он скакал по чаще. Впрочем, скорее всего, он сирота…
        - А чего бояться, - солидно сказал тот, - я ж не один, а с князем! А что волколак тут бегал, так гость твоей светлости его и убил…
        Вилк со товарищи расположились на проплешине посреди густого леса. Очевидно, когда Вилку было приказано «тикать», он выбрал известное место, старый дом лесника, из которого последний давно переселился туда, где лес был реже и светлее. Полуразвалившаяся хата могла дать убежище десятку человек, но не целому багаду. Оттого на поляне творился хаос. Люди спали вповалку у костров, лошади паслись тут же, стреноженные, чтоб не заплутали в чаще. Они то и дело подходили к огню, приближали морды к теплу, их беззлобно отталкивали. Самые взыскательные ушли глубже в лес и растянули плащи меж ветвей деревьев. Впрочем, несмотря на поздний час, спали немногие. Собравшись вокруг подвод, повстанцы были заняты совсем не повстанческим делом. Они потрошили рыбу, вытягивая из необычно крупной трески пистоли и амуницию. Рыба со склизким звуком падала в поставленное рядом ведро. Оружие вынималось из промасленной бумаги, тщательно вытиралось и выкладывалось на приготовленные тряпицы.
        - Вот так улов, - заметил Стефан, спешившись и подойдя к повозке.
        - Ничего себе улов, панич, - флегматично ответствовал пан Ольховский, прожевав изрядный кусок. - Эх! Хороша треска! Почему у наших берегов такого не ловится?
        Подобного Стефан еще не видел: те, кто отправлял оружие, не поленились каждый пистоль спрятать в отдельной рыбине… Более того: они разобрали ружья, и части их укрыли таким же образом. Несколько огромных темных сомов оставались в подводе, их никто не трогал.
        - Это я после сам, - сказал пан Ольховский, - вот как ужинать закончу… Долгая выдалась поездка…
        - Порошок не промок ли? - Стефан склонился над промасленными пакетами, брезгуя все же их касаться. Пришло на ум древнее суеверие - о том, что использующий порошок проклят так же, как проклят раненный им, обреченный провести остаток жизни в черной меланхолии.
        Наевшийся пан Ольховский вытащил из рта у оставленных сомов матовые стеклянные шары и осторожно уложил их в деревянный сундук.
        - Вот к этому близко не подходите!
        Зденек тут же подскочил.
        - А что будет, пан вешниц, если разбить такой шарик?
        - Ничего не будет, - отмахнулся тот. - Ни тебя, ни нас, ни леса вот этого.
        Зденека сдуло.
        Вешниц, как за ним водилось, преувеличивал, но Стефану стало интересно - насколько. Лотарь так и не заключил с чезарцами договора об этих шарах, и видеть их в действии не привелось…
        - А, стыдоба одна, - раздался чей-то громкий голос, - от оружия рыбой несет, и от нас нести будет, тьфу!
        Стефан оглядел поляну. Потрошить рыбу уже почти закончили. Самые смелые, включая давешнего паренька из имения Грехуты, уже расхватали себе оружие, хоть и морщили при этом носы. Остальные ожидали разрешения.
        «Позже, - думал Стефан, - все это превратится в исторический анекдот. Армию их назовут “рыбьими войсками”, и какой-нибудь газетный остряк непременно пошутит про “тресковое оружие”».
        Есть над чем посмеяться. И запах от корзин с оружием откровенно неприятен.
        Но куда неприятнее было бы это оружие потерять.
        Стефан взял один из пистолей, лежащих теперь на земле, будто горка очищенных грибов. Чезарский, с укороченным стволом - чтоб удобней было прятать.
        - Верно, пахнет не слишком приятно, - сказал он, заставив гвалт прекратиться, - но тот, кто считает, что на войне его ждут запахи исключительно благородные, может сразу возвращаться к себе в деревню, поскольку до восстания он не дорос. Ничего благородного на войне вас не ожидает, как и ничего веселого. - Он взглянул на Зденека. - И вы это понимаете лучше всех. Если мы затеваем восстание против остландцев, то по той же причине, по какой вы ушли в лес, - потому что терпеть более невозможно. И даже если оружие все в чешуе, что ж, нам это не помешает.
        - Не помешает! - раздались возгласы.
        - Верно, верно!
        - Раз уж князь ваш не брезгует, так и вам не должно гнушаться. Мы возьмем эти пистоли, и те ружья, что наши багады отобрали у остландцев, и то, что куют наши кузнецы, и, наконец, косы, которые вы сами превратили в пики…
        Собственный голос звучал гулко, будто шел из самой глубины ночи. Лагерь смолк, ни шепотка.
        Ему внимали. Стефан ощутил необычный прилив энтузиазма.
        Он боялся там, в Остланде, где крестьяне могут за всю жизнь не услышать голоса своего князя, где дворовые люди не смотрят тебе в лицо, - боялся, что утратил связь с этими людьми, с этой землей. Нет, Стефан не сомневался в своей повседневной власти над ними. Но было слишком легко забыть, что в Бялой Гуре князь прежде всего предводитель войска, что у плохого властителя попросту не соберется рота. Стефан боялся, что не сможет посмотреть своим людям в глаза в тот момент, когда они станут равными. Но они слушали его, готовы были следовать за ним, и в редком порыве экзальтации он воскликнул:
        - Пойдете ли вы со своим князем на Швянт?
        - На Швянт! На Швянт!
        - Примете ли вы оружие из моих рук?
        Древний обычай. Воины в багадах дрались обычно тем, что получалось раздобыть, и трофейное оружие было неоспоримой собственностью бойца - хожиста не имел права посягать на него. Но солдатам кучной армии оружие раздавал хозяин дома. И, взяв меч или саблю из его рук, бойцы клялись ему в верности. Так же, как потом стали клясться избранному князю воины роты…
        Удивительно, но первым подошел не один из его милициантов, а Вилк. Опустился неуклюже на одно колено. Протянул руку, и Стефан вложил в нее один из пистолей.
        - Клянусь служить тебе, князь, до нашей победы или до моей смерти, а надо будет - так и дальше.
        Матерь знает, где он взял такую клятву, но остальным она понравилась. С особым удовольствием повстанцы выговаривали «и дальше». Стефан внутри похолодел - что за присяга, не хватало ему такой же, как он, армии.
        Последним оружие брал пан Райнис.
        - Отцу вашему служил, - сказал он, - и вам послужу, князь Белта.
        Хитроумные чезарские пистоли терялись в лапищах вчерашних крестьян и кузнецов.
        - Мудреные штуковины! Разобраться б, как стрелять…
        - Разберешься! - весомо сказал Зденек. - Было б в кого да из чего, а как - это поймем!
        Когда они возвратились, дом уже смолк, окна горели только в комнатах слуг и в верхней курительной. И вешниц, и управляющий выглядели уставшими, но Стефан все же попросил пана Ольховского оградить дом от непрошеных ушей. Дудек отвел Самборского в заранее подготовленные комнаты, а Стефан с Кравецем остались в гостиной. С верхнего этажа струился пряный запах трав и живицы, которую курил граф Лагошский. Только граф имел привычку засиживаться в курительной до поздней ночи. Даже Вдова, тоже любившая трубочку, сдавалась и уходила к себе раньше. Дым расползался по всему дому. Стефана он раздражал, и голова от него болела, как днем. Может быть, когда-то эта смесь служила для отпугивания вампиров.
        - Признаюсь, от вас я не ожидал такого рискованного поступка. Как вам только удалось проникнуть на это судно?
        Теперь никто не принял бы Кравеца за чиновника: лицо его обветрилось, руки огрубели, он выглядел как человек, которому много пришлось скитаться.
        - Боюсь, я поступил не слишком честно, ваша светлость. Мне пришлось неоднократно ссылаться на дружбу с вами и приводить некоторые интимные детали…
        - Которые вы почерпнули из моей личной переписки, полагаю.
        Кравец опустил глаза. Жест вышел почти искренним.
        - Поймите меня правильно, князь… Когда я очнулся в Чеговине, то не понял сперва, что со мной произошло, я был словно оглушен… Оказаться в чужой… во вражеской стране, без памяти, почти без денег - такого я никому бы не пожелал. Более того, я скоро понял, что и в собственной отчизне стал парией. Я долго искал путь обратно на родину. Вы ведь сами понимаете, через Стену меня сейчас не пропустят. Князю Самборскому я рассказал, что был выслан из Остланда за крамолу, что водил дружбу с вами и желал бы в рядах белогорцев сражаться против тирана. Очевидно, я был достаточно убедителен, потому что князь оказал мне протекцию. Благодаря ему я и смог войти в некие круги, где и узнал о готовящейся экспедиции…
        - И угодили прямиком в медвежье логово, - сухо закончил Стефан. - А теперь вы хотели бы отправиться к цесарю и доложить ему об оружии. Вы ведь понимаете, что я не смогу вас отпустить?
        Кравец вскочил. Несмотря на очевидную усталость, он принялся ходить взад-вперед по библиотеке, как совсем недавно Стефан.
        - Ваши игры с оружием, - сказал он наконец, - малого стоят по сравнению с грозящей нам всем опасностью. Я хотел рассказать вам тогда, да, как видите, не успел.
        - Что ж, расскажите сейчас.
        - Бог мой, князь… - Кравец от волнения стал тереть руки, будто от мороза. Стефан не помнил за ним такой привычки. - Я даже не знаю, поверите ли вы мне.
        - В Цесареграде вы, очевидно, считали, что поверю. Что же изменилось?
        - Да впрочем… - Бывший тaйник зябко передернул плечами. И в самом деле мерзнет, не пришел еще в себя после корабля. - Здесь атмосфера, пожалуй, еще более подходит для того, что я собираюсь вам рассказать… Вы… верите в вампиров, князь?
        - В вампиров? - Стефан выразительно поднял брови. - Наша земля полна легендами, но вы же не думаете, что я стану принимать их всерьез…
        - Боюсь, как бы нам всем не пришлось отнестись к этому серьезно. Князь… позвольте спросить вас - вы поверили в то, что говорили обо мне во дворце?
        - Ни на мгновение. Я сразу понял, что с вами сыграли дурную шутку… и довольно искусную. Но не станете же вы утверждать, будто это сделали вурдалаки.
        - Стану. - Кравец поднес руку к шее, будто хотел поправить воротник, и тут же отпустил. - Одного из них я точно знаю, представьте, это наша цесарина. Вас никогда не удивляло, что она совсем не выходит днем и окна на ее половине всегда задернуты?
        - Ну, право… тут вы дали маху. Не знаю, чем вам так не полюбилась ее величество, но обвинять ее в вампиризме…
        - Князь, да как вы не понимаете! - Кравец тряхнул отросшими волосами. - Я хотел рассказать вам об этом еще в ту ночь… Но она не позволила мне. Я не знаю, что она сделала со мной, я даже не помню… не слишком хорошо помню, что произошло. Она заставила меня что-то написать, а после я очнулся на корабле. Вы не представляете себе, что это за сила. И сила эта идет прямо из могилы.
        Кравец снова потер замерзшие руки.
        Стефан заговорил с ним мягко, как с умалишенным:
        - Ну же, господин Кравец… вы сами себя слышите? Если вы доберетесь до цесаря и приметесь рассказывать, что цесарина вас… околдовала, Матушка знает, что он может подумать. Лучшее, что может прийти ему в голову, - то, что вы получили нервное переутомление, трудясь на благо родины.
        - Князь, - сказал бывший тaйник, - мы никогда не были с вами друзьями, и все же я питал надежду, что вы меня знаете.
        - Знаю, и как человека весьма трезвого. Но эти сказки…
        - Хорошо, - кивнул Кравец, совладав с собой. - Давайте я начну с другого. Начну с Драгокраины. Помните - те бойаре, введенные в Совет, которые нам с вами показались подозрительными?
        - Так.
        - Вам это покажется еще более подозрительным, если я скажу, что большинство бойар из тех, кто не принадлежит к дому Шандора, все происходят из древнего рода Деневер. К этому роду, если вы помните, принадлежит печально известный князь Михал…
        - И опять за рыбу деньги, - вздохнул Стефан.
        Кравец коротко улыбнулся.
        - Заметьте, сколько вы заплатили за «рыбу», я у вас сейчас не спрашиваю…
        - Так что же, и войну развязал клан Деневер?
        - Если бы… Тогда, возможно, все было бы проще. Нет, война - целиком заслуга господаря Николае, если только кто-то из бойар не внушил ему эту мысль. Мы, смертные, легко поддаемся внушениям. Но у господаря обширные планы не только на Чеговину.
        Стефана будто что-то толкнуло.
        - Вы замерзли, - сказал он Кравецу. - Поднимемся в мой кабинет. Там теплее, и в столе у меня спрятана бутылка «капель князя Филиппа». Там, правда, на донышке, но вам хватит, чтобы согреться.
        Дверь курительной, примыкавшей к кабинету, была закрыта, но в щель было видно свет. Не то чтоб он и впрямь собирался играть с Лагошем в ту игру, что затеяла с ним цесарина. Но если получится, то отчего бы и нет?
        - Расскажите мне, - потребовал Стефан, когда они поднялись, - все, что знаете о планах господаря.
        Кравец поджал губы.
        - А разве вы о них не узнали? Я полагал, что именно по этой причине…
        - Я бы хотел услышать о том, что известно вам. Цесарь не желал расстраивать меня разговорами о Планине…
        - Вряд ли я открою вам что-то новое. Господарь использовал нашу проволочку, чтобы выйти на связь с Флорией. Его нерешительная политика на самом деле едва ли нерешительность. Он пытался выгадать, от какой из сторон ему достанется больше… Думаю, Пинска Планина манила его не меньше чеговинских территорий…
        - Вот с этого вам и следовало начинать, - сказал Стефан, - вместо сказок о вампирах.
        - Так и знал, что это вам будет интересно, - усмехнулся Кравец. Он стал совсем похож на себя прежнего. - Постойте… да ведь я, кажется, догадываюсь, почему вы уехали из Остланда.
        - Почему меня выслали из Остланда, - уточнил Стефан.
        - Вы должно быть, прослышали об этих планах… От домна Долхая?
        - Верно. - О судьбе несчастного Долхая Стефан решил пока не сообщать.
        - Я не знаю, обещал ли Николае и в самом деле флорийцу помощь против нас. Но такой сговор сразу ставил его в выгодную позицию. Я не верил до конца, что он пойдет на такое но, судя по тому, что вы здесь… Господарь из просящего превратился в того, кто ставил свои условия.
        - В этом есть и моя вина.
        - Я не верил в эту войну так же, как и вы, князь.
        - И поэтому теперь я сижу тут взаперти, а на ваше место поставлен Клетт…
        Кравец молчал, и Стефан потянулся к веревке звонка. Вошедший слуга даже не выглядел заспанным. Похоже, они здесь начали привыкать к ночным бодрствованиям. Покои Кравеца были готовы - в старом летнем павильоне на другом конце парка. Стефан взялся сам проводить туда гостя.
        - К сожалению, я не могу поселить вас в доме… вы наверняка понимаете - почему.
        - Конечно, - кивнул Кравец, - понимаю.
        Они пошли по длинной тропинке, огибающей парк. Мимо Марийкиного флигеля, мимо заброшенной беседки, которую любила Катажина - и после ее смерти ни отец, ни домашние больше не посещали. Теперь колонны беседки, едва выступая из зарослей вьюнка, тоскливо белели в темноте, будто памятник на заброшенном кладбище.
        - Ну хорошо. Положим, тот бред, что вы мне сейчас несли, окажется не бредом. Но даже если и представить, что вы доберетесь до столицы, - как вы собираетесь докладывать его величеству?
        - Весьма просто. Достаточно отодвинуть занавесь при дневном свете, чтобы напугать вампира, или же поднести ему серебро…
        Отчасти Кравец был прав.
        У цесарей не спрашивают объяснений, их приказы выполняют, а чудачествам если дивятся, то втихомолку. Но стоит кому-то днем раздвинуть шторы, и вся маскировка полетит в тартарары.
        - Я поражен вашей изобретательностью. Вам хватило ее, чтоб добраться до Бялой Гуры, но, боюсь, будет недостаточно, чтобы перейти Стену и уж тем более попасть во дворец. За Стеной вы, думаю, сумели бы сделать так, чтоб цесарь с вами заговорил. Но я вряд ли смогу дать вам рекомендательное письмо. Придется вам пока оставаться здесь, под моей… защитой.
        На обратном пути Стефан задержался у усыпальницы князя Филиппа. Не настоящей - прах князя остался в чужой земле, - но пани Агнешка пожелала, чтоб и дома о нем была память. Склеп стоял высоко, к нему вели выщербленные временем ступеньки. Над склепом простирала руки в защитном жесте фигура Матери.
        Легенда гласила, что, если опасность будет грозить дому Белта, князь Филипп поднимется вновь из могилы. Но тела нет, все, что может подняться со дна склепа, - несколько истлевших листьев. Придется дому Белта справляться самому.
        Глава 21
        Как Стефан и думал, Лагош из курительной спустился в гостиную и ждал Стефана там, нетерпеливо постукивая кончиком трубки по низкому столику.
        - Объясните мне, Белта, - сказал он без вступления, - что это за гости к вам ходят. И почему они говорят вам такое о Планине.
        - Через дверь курительной так хорошо слышно?
        - Порядочно, - не смутился Лагош.
        - Этот человек, если вам угодно, бывший начальник тайной службы Остланда. Потому он и рассказывал мне… то, что рассказывал. Как вы понимаете, цесарь со мной таким не делился.
        - Вы ради этого пригласили в дом остландского шпика?
        - Бывшего остландского шпика, граф. И стал он бывшим в том числе потому, что не одобрял политику дражанца. И если быть совсем честным, я не приглашал его, это он ищет у меня укрытия.
        Лагош расхохотался. Густым, тяжелым смехом.
        - Голос вам мой нужен, Белта! А с чего я возьму, что это все не театрик деревянный, как у мужиков на ярмарке? Вы говорите, он-де бывший тaйник, а с чего мне вам верить?
        Другого бы Стефан, не задумываясь, вызвал бы на дуэль за такие слова. Но Лагош всегда умудрялся вести себя так, будто общие правила приличия его не касаются, и ему это сходило с рук. К тому же сейчас он Стефану был нужен.
        - Жаль, что мое слово для вас так мало значит. Но даже если вы не знаете его в лицо, то хотя бы по письмам этот человек должен вам быть знаком… Стацинский, кажется, не успел его увидеть, он приехал уже позже, но, думаю, он наслушался во дворце об обстоятельствах его отставки, пусть он вам расскажет…
        - Но уж если ваш цесарь торгует Планиной, отчего же вы так уверены, что сможете этому помешать? - Видно, Лотарь так навсегда и останется «его цесарем».
        - Я, - сказал Стефан, - вряд ли смогу этому противостоять. Но, думаю, восстание смешает планы и цесаря, и Дражанца.
        Лагош сощурился. Казалось, он получает от беседы странное удовольствие.
        - Каким же таким образом смешает?
        - Не все в Драгокраине, - вместо ответа сказал Стефан, - поддерживают нынешнего господаря. Отнюдь не все.
        - Так что ж. У себя мы никак цесаря на князя не сменим, так будем у них господаря менять?
        - О, я полагаю, что они справятся без нас. Одна из древних княжеских фамилий готова взять в руки бразды правления. Их ставленник будет гораздо лояльнее к нам, чем Николае. Учитывая нашу общую борьбу против Остланда, я думаю, они согласятся раз и навсегда решить вопрос Планины…
        - Что это за фамилия? - потребовал граф.
        - Деневеры, - сказал Стефан, будто прыгнув с обрыва.
        - Вы хотя бы знаете, что это за семейство? Раньше мы гоняли этих Деневеров осиной и Матушкиным словом. Я думал, они давно перевелись - ан нет, живы!
        - Я не понимаю, о чем вы, граф, - спокойно сказал Стефан.
        Тот брызнул слюной.
        - Вампиры эти Деневеры, вурдалаки - от того самого Михала и пошли. А вы их будто хотите на нашу сторону?
        - Я не знал, что в наше время кто-то еще верит в вампиров.
        - Кто близко с ними не сталкивался, - граф свел огромные брови, - тот, может, и не верит. А мой дед их в хвост и в гриву бил каждое полнолуние…
        - Я вполне понимаю, что вы не хотите иметь дела с дражанцами. Но посмотрите, что происходит в этот неспокойный час. Бывшие враги сходятся. Я и сам не более чем несколько часов назад жал руку Самборскому… Отчего и вам не забыть о старых распрях?
        - Не держите меня за дурака. - Взгляд Лагоша из-под бритого лба был чрезвычайно острым. - Вы сами-то как с ними столковались? Они ведь чужую кровь не слушают.
        - Я говорил с ними через посредство цесарины Остланда.
        - Как бы там ни было, я с кровососами бок о бок не встану. Не тот это народ, чтоб с ним о чем-то договариваться.
        - Что бы вы о них ни думали, разногласия у вас всегда были о принадлежности Планины. Прежние князья Бялой Гуры слишком часто оставляли вас без поддержки. Неудивительно, что властители Планины привыкли управляться своими силами. Но я поспособствовал бы вашему примирению, если бы Деневеры взяли трон.
        - Что ж. Хотите сказать, что принесете мне подписанную кровью бумагу, буде я отдам за вас голос?
        - Не думаю, что это будет так уж сложно.
        Граф Лагошский не выглядел убежденным.
        Скоро Стефану стало не до графа: в дом начали наезжать гости. Похороны старого князя были делом одиноким, а на нового торопились посмотреть. Опасения лучше всего заглушаются любопытством.
        Официально собрания за пределами столицы еще не запрещали, но таким съездом особая охрана не могла не заинтересоваться. Оттого Стефан приказал своей милиции следить за дорогами, предупреждать - но не показываться и уж тем более не чинить препятствий. На поминках ни гостям, ни хозяевам прятать нечего. А то, что многие приехали с сухими стебельками в петлицах или в лошадиных гривах в знак того, что получили разосланные вицы, - так не арестовывать же за это.
        Самборский уехал в разоренный отцовский дом. Его имению вовсе не повезло: первый хозяин, которому досталось конфискованное владение, бросил все и бежал на Шестиугольник; второй, напротив, держался в столице, поближе к цесарю, и в имение наезжал раз в пять лет, позволив ему тихо и безнадежно разваливаться. Стефан жалел Самборского - вид заброшенного дома только растравит незажившие раны. Но еще жалел о том, что вряд ли князь сумеет сколотить кучу: его бывшие крестьяне наверняка уже поуходили в леса, в вольные багады, и неизвестно, последуют ли теперь за Самборским…
        Кравец оставался пока в летнем павильоне, куда Стефан его поселил. У павильона милицианты пана Райниса несли неотступный караул. Кравец не должен был увидеть лишнего. Да и гостям, которые теперь съезжались в поместье, зрелище бывшего начальника тайной службы могло испортить аппетит, а то и вовсе отбить желание оставаться.
        Стефан не мог взять в толк, что с ним сделать. Так и держать в павильоне - он, пожалуй, сбежит; отпустить и отправить в Остланд - но с Кравеца станется пройти за Стену, пробраться во дворец и доложить Лотарю о цесарине. И тогда весь их план не будет стоить ломаного гроша…
        В глубине души он, конечно, знал ответ. Знал, что спроси он у Корды - и друг скажет то же самое. И все-таки Стефан оттягивал неизбежное. Хотя, с трудом проснувшись среди дня, он всякий раз думал о тaйнике. Именно после пробуждения больше всего хотелось есть.
        Он напился тогда, забыв об осторожности, и вначале чувствовал себя сытым и безопасным, но крови молодого гарда едва хватило на семь дней.
        Кравец бродил по павильону как бедный родственник, не допущенный до чужого веселья. Он бы явно хотел посмотреть на веселье одним глазком, но стерегли его тщательно.
        - Ну что же, князь, - сказал он, завидев Стефана, - вы решили, что желаете делать с вашим пленником?
        - Позвольте, - Стефан примирительно поднял руки, - если вы и пленник, то сдались мне добровольно.
        - Это верно. Я сдался добровольно оттого, что доверял вам…
        - Право, господин Кравец…
        - По меньшей мере, больше, чем могу доверять кому-либо еще в моем положении…
        - Единственное, что я могу предложить вам, - стать нашим парламентером. В этом случае у вас появится некоторая… легитимность, и, возможно, цесарь вас выслушает…
        - Легитимность? - Бывший тaйник рассмеялся. Он избегал почему-то смотреть Стефану в глаза. - Вы ведь не так давно покинули Остланд, князь, чтоб забыть, как там считаются с бунтовщиками. Никто не будет вас слушать. Ни вас, ни… парламентеров.
        Взгляд его растерянно бродил по комнате, будто выискивая, за что зацепиться. В конце концов Кравец повернул голову и уставился в сумерки за окном. Это можно было счесть за грубость - которая в ситуации тaйника была бы даже простительна.
        - Когда мы возьмем город, - сказал Стефан, - цесарю придется по крайней мере нас выслушать.
        - Когда вы возьмете город, - откликнулся Кравец, - вас выкурят оттуда за неделю, и единственными, кто станет с вами разговаривать, будут дознаватели. Однако все это ваше дело.
        - Я боюсь, иначе я не имею возможности вам помочь. Вы обратились не к тому человеку. Мы с вами теперь оба по одну и ту же сторону цесарского гнева - и по одну сторону Стены.
        - Верно, - вздохнул Кравец. - Мне тоже начинает казаться, будто я обратился не к тому… человеку.
        Он чертил что-то пальцем на оконной раме. Бездумный, беззаботный с виду жест - но во всей его фигуре читалось напряжение человека, готового броситься в бой.
        Вернее - готового отбиваться.
        - Здесь прекрасные зеркала. - Его голос отдавался тревожным эхом в пустых стенах. - Я разглядел печать… Вы заказали их у дражанского стекольщика? По совпадению - у того же мастера, что и цесарина Остланда.
        Стефан отступил на шаг.
        - Вы и другие привычки переняли от цесарины… Хоть я и не имею чести быть допущенным в ваше общество, даже мне здесь очевидно, что вы переняли у нее ночной образ жизни… Полагаю, вы славно посмеялись надо мной, когда я спрашивал о вампирах…
        - Мне было не до смеха, - честно ответил Стефан. Кравец наконец развернулся к нему. Он все еще смотрел мимо - и хорошо, в глаза ему заглядывать не хотелось, достаточно и его лица, на котором читалось обнаженное ожидание смерти. В руке он сжимал пистоль - тот самый, чезарский, с укороченным дулом.
        - Положите оружие, - торопливо сказал Стефан. - Заклинаю вас, положите. Уезжайте отсюда.
        - Ваши люди не дадут мне уехать. - В пистоле наверняка серебро, а на шее у Кравеца - снова та рогатка.
        - Дадут. Я прикажу им. Уберите пистоль, Кравец…
        - Вы надеялись на ее поддержку и поэтому… позволили ей?
        - Я не нападу на вас, если у вас не будет оружия. - Губы пересохли, и он уже сам понимал, что лжет. Но Кравец взвел курок. Стефан бросился и даже в этот момент верил еще, что не к чужому горлу тянется, а хочет лишь отобрать пистоль.
        Прогремел выстрел. Стефан успел схватить руку Кравеца, отвести, и пуля ударила в зеркало. Бывший тaйник боролся молча, пытаясь вырваться, навести дуло на Стефана, - но сил не хватало. От напряжения он стиснул зубы, кровь бросилась ему в лицо. Стефан чувствовал ее - так близко, уже предвкушая против воли, как вопьется в тугое горло.
        Снова выстрелы. Кравец завалился набок, странно обмяк в его руках. Запахло кровью, и только оставшийся человеческий инстинкт не дал Стефану забыться в этом запахе. Он перевел помутневший взгляд на дверь - там стоял Зденек, сжимая дымящийся пистоль.
        - Я слышал, - сказал он, облизнув губы, - он стрелял в твою светлость. Он…
        - А остальные - слышали? - резко спросил Стефан, поднимаясь. Тело Кравеца осталось на полу, и теперь отчетливо было видно два темных пятна, расплывшихся по шелковому жилету.
        - Остальные? Не знаю. Вроде далековато…
        Зденек выглядел растерянным, и Стефан его успокоил:
        - Все правильно. Это был… враг.
        Он наклонился проверить пульс, но жилка на еще теплой шее молчала.
        Кравецу, должно быть, тяжело пришлось в дороге и немалого труда стоило отыскать Самборского, втереться к нему в доверие и попасть на корабль.
        Все это - чтоб закончить на холодном клетчатом полу гостевого павильона.
        Зденек тоже глядел на тело со смесью любопытства и испуга.
        - Что же с ним делать, твоя светлость?
        Стефан едва подавил желание поднять Кравеца с пола, начать тормошить - настолько напрасной казалась его смерть.
        И как он ни старался, не мог отогнать сожаление о том, что выстрелы раздались так рано - раньше, чем он успел напиться.
        - Нужно увезти его. Так, чтобы никто ничего не заметил. Похоронить… на нашем кладбище. Здесь его искать не станут.
        Разве что Самборский озаботится судьбой товарища - но Самборскому можно объяснить, что он привез домой шпика.
        Зденек с еще одним подоспевшим милициантом завернули Кравеца в покрывало, снятое с кушетки, и унесли. С покрывала свисали золоченые кисти. Стефан подобрал упавший пистоль и осторожно вытряхнул пули на стол. Серебро… Зеркало, которого достиг выстрел, не разбилось, но стекло будто оплыло там, где в него попала пуля, и в этом оплывшем Стефан больше не отражался.
        Корда нашел его в кабинете. Стефан пил сливовицу, не чувствуя ни вкуса, ни опьянения, но пытаясь найти утешение в привычном жесте. Корда бутылку у него отобрал.
        - Нехорошо, друг мой, напиваться одному. Что-то случилось?
        - Их превосходительство Кравец, - мрачно проговорил Стефан, - изволили отбыть.
        - От… - Корда поперхнулся. Повнимательнее вгляделся в Стефана.
        - Это не я, - сказал тот с досадой. - Хотя я… просто не успел. Он все понял, Стан, у него пистоль был заряжен серебром.
        - Матерь добрая… Он тебя не ранил?
        - Я цел. Зденек услышал шум и застрелил его.
        Корда кивнул - кажется, одобрительно.
        - Ты не будешь меня слушать, если я скажу, что это было неизбежно.
        - Не буду. - Сливовица оставила на языке кислый, неприятный вкус.
        - Куда ты его?
        - Зденек с ним поехал. Закопает его где-нибудь на кладбище. Кравец был по-настоящему верен Лотарю, в отличие от меня. Он заслужил других похорон.
        - Скоро много верных Лотарю полягут в этой земле. Ты не сможешь каждому из них воздать почести. Вот только, - с кривой усмешкой, - ты при таком раскладе остался голодным…
        Стефана это рассердило - каким небрежным тоном друг говорил о его проклятии, о том, что затронуло Стефана куда больше, чем Корда мог постичь. Что он знает о голоде, об отнимающей силы, постоянно беспокоящей пустоте внутри, от которой невозможно по-настоящему отвлечься. И сдерживаешь эту гложущую пустоту из последних сил, чтоб она не пожрала других - да хотя бы Стана…
        Но Корда подошел ближе.
        - Да что ж ты мучаешься, ради Матери…
        Стефан поднял голову и увидел у него в руках нож для бумаг.
        - Уйди! Уйди, к псам, говорю тебе!
        Ударил по ножу, тот вылетел, звякнув, упал на пол.
        - Прости. Тебя только не хватало…
        - Ты сколько уже не пил? Сорвешься, нападешь на кого в деревне… А так бы…
        - Уйди. Не хватило тебе раны? Ничего, скоро еще получишь. И без меня. Так дождись хотя бы.
        Корда сочувственно покачал головой.
        - Тебе бы, друг, дождаться. Ты дотерпи до восстания. А там можешь хоть у всех на виду глотки перегрызать. В бою можно уже не опасаться, что тебя сочтут слишком кровожадным. Возможно, люди начнут бояться князя - зато с князем им бояться будет нечего.
        - Я выдержу, Стан, - сказал он глухо, глядя на собственные руки. Кожа на них побелела и высохла, стала как пергамент. Неудивительно, что Кравец догадался, - еще немного, и все догадаются. Юлии бы в этом виде не показываться. Хотя в ее присутствии становилось немного легче.
        Время текло с нещадной быстротой. Гости собирались, и теперь нужно было каждого из них взвесить и измерить, каждому найти применение.
        Прибыли Мауриций и Бранка Галат, оба молодые и долговязые. Галат оказался неожиданно одним из бригадиров Студенческой армии - в отличие от Бойко, к нему с арестами и обысками пока не приходили. Его супруга возглавляла «Общество белогорских жен и вдов», которое цесарь не разрешил, даже отменив многие другие запреты: идея «бабьего царства» его слишком пугала.
        Приехал старый Марецкий, бледный и осунувшийся, с выражением вечного недоумения на лице. Поговаривали, что он болен, что для выздоровления ему нужен другой климат. Жена и дочь звали его в Монтеллу, но Марецкий не желал уезжать. Болезнь сделала его совсем миниатюрным, но к хрипловатому голосу его прислушивались. Пан Ольховский, едва увидав его, зацокал языком и теперь перед каждым обедом поил его травами. Марецкий долго сокрушался Стефану о мезальянсе дочери; кажется, он до сих пор относился к нему как к возможному зятю и надеялся, что в случае победы брак может расстроиться…
        Из тех, кого он откровенно не ожидал, приехал Блажинич. Во время восстания он был у отца бригадиром, но сына его почти в открытую называл предателем.
        Стефан замечал - и не знал, должен ли благодарить новую проницательность, приобретенную со «своей» кровью, или же опыт, полученный в цесарском дворце, - тех, кто собирался из этого собрания извлечь собственную пользу. Тех, кто кивал согласно на негодующие возгласы Бойко, кто высказывал Стефану сочувствие, разглагольствуя о «боевой» славе умершего князя. И внимание, и сочувствие их были фальшивыми, переслаженными. А после милицианты ловили срочно отосланных в город слуг, которые божились, что им не поручали ничего передавать в столицу.
        Кто-нибудь из домашних непременно составлял таким гостям компанию - Юлия, пан Ольховский, а когда и сам Стефан, - а в нужный момент их уводили то на охоту, то полюбоваться садом. Остальные же собирались по вечерам в малой гостиной и говорили, по словам Юлии, «о погоде и о революции». Беседы, начинавшиеся как пустой разговор, перетекали в серьезное обсуждение прежде, чем кто-либо успевал заметить. Cтефан присутствовал на каждой такой беседе, благо - велись они поздно. Сидел в отцовском кресле, которое велел слугам перенести в гостиную, и прислушивался к каждому из говорящих.
        - Вы так беспечно позволяете им болтать о восстании… Вам что же, хочется, чтоб все были в курсе? - спросила Юлия поздно вечером, когда почти все уже разошлись. С недавнего времени она стала заплетать волосы в косу и оборачивать ее вокруг головы - так обычно причесывались матери вдовьих рот.
        - Княгиня права, Стефко. Не обижайся на мои слова, но я уверен, что треть собравшихся здесь не для того, чтоб почтить память твоего отца. И не для того, чтобы участвовать в нашей авантюре.
        - Именно, - кивнул Белта. - И поэтому я хочу, чтоб они узнали о восстании только то, о чем можно болтать в гостиной. А после мы немного подождем… чтоб увидеть, кто из них поторопится отправить доклад цесарским службам. Вы же не думаете, будто в Остланде не догадываются, что мы собрались бунтовать? Они знали об этом уже тогда, когда я старался убедить цесаря в лояльности Бялой Гуры…
        Надо же, оказывается, и ему трудно называть бывшего друга по имени.
        - Они просто немного по-другому представляют себе наше восстание…
        - Как же? - спросила Вдова.
        - Так же, как и я его видел, когда в прошлый раз приезжал домой. Акт отчаяния, самоубийственный порыв, что-то из виршей Бойко.
        - Одним словом, то, во что бы это вылилось, не будь тебя с нами, - уточнил Корда.
        - Разве дело только во мне? Они знают о легионах Марека, но вряд ли представляют себе, сколько там бойцов… да и куда флориец их направит. Им неизвестно, что Марек в Чеговине.
        А еще в Остланде вряд ли могут вообразить, до какой степени народ готов сражаться. Для остландцев возможный белогорский бунт - выдумка студентов и поэтов, которые от столичного безделья жаждут приключений. Вот только они не видели крестьян Грехуты; не видели, с какой торжественностью люди принимали из рук Стефана пахнущее рыбой оружие…
        - Но главное, - продолжил Стефан, - это переворот в Драгокраине. Если он все же состоится, первое, что сделает цесарь, - бросит войска туда, чтобы не допустить перемены династии. И у нас освободятся руки…
        Но об этом собравшиеся узнают не сегодня. И не все - узнают.
        Тучи сгущались. Милицианты то и дело возвращались с новостями о подводах с оружием, направляющихся то в сторону Казинки, то к столице, не все их могли перехватить местные отряды. Гарнизон - тот самый, солдатам которого попытался преподать урок несчастный Грехута, - все расширялся, и Стефан крепко-накрепко приказал домашним в ту сторону даже не смотреть. Но солдаты успели напугать Ядзю - вернее, больше напугался один из подручных Райниса, привезший девушку домой на своем коне. Молодой человек рвался покарать остландцев за то, что «оскорбили барышню», еле остановили. Барышня же сморщила нос, заявив, что никаких оскорблений не было.
        - Один из них просто словом перемолвиться хотел, у него дочка дома осталась… Зря всполошились…
        Вышла Юлия, уняла суету во дворе и увела Ядзю домой.
        Как-то вечером с востока принеслась сильная сухая гроза. Небо то и дело пропарывало молниями. Пан Ольховский высунулся во двор и долго стоял нахмурившись, глядя в небо. На следующий день в воздухе висела почти непрозрачная пелена, слишком сухая, чтобы быть туманом, а к ночи ее сорвало сильным ураганом. Слуги спешно запирали двери и ставни, испугавшись рева ветра, а на следующий день оказалось, что несколько деревьев в саду упало, и стволы у них обуглились.
        - Магия шалит, - объяснил вешниц. Он вышел в сад в халате и зябко прятал руки под мышки. - Похоже, открывали Стену…
        У Стефана по спине прошла дрожь, как если б он был живым. Открывать Стену стали бы только по одной причине - чтоб вывести из-за нее войска.
        Небо окрасилось фиолетовым, бросая на мир желтые ненатуральные отблески. Настолько неестественные, что Стефан стоял в лучах света не боясь: это явно не походило на солнце. Остальные приглушенно ругались, осеняли себя знаками, кто-то даже велел оседлать коня и отправился в храм.
        - Долги наши, - вздохнул Марецкий. - Ох и накопилось долгов…
        - Скоро и отдадим.
        По такой погоде не ладились разговоры, и гости все больше сидели в отведенных им комнатах или в столовой, где уже разожгли камин. Зато сиреневого неба не испугался Бойко. Поэт пробрался через парк к черному ходу, откуда охающая Ядзя отвела его в Марийкин флигель.
        - А если бы вы попались? - раздраженно спросил Стефан.
        - Посмотрите что творится. - Поэт раскашлялся. Стацинский без слов подал ему старый кубок с вином. - Никто лишний раз не поглядит наружу. Скажите, князь, это ведь война?
        - Да, - сказал Стефан.
        Однако же об объявлении этой войны узнали почти случайно. Один из гостей, молодой Ружевич, купил у мальчишки в городе газету и сам, как мальчишка, наделал суеты, взбудоражил поместье:
        - Война! Война! Объявили, ей-Матушке, объявили!
        Газету затаскали по рукам, каждому хотелось поглядеть самому, и поднявшемуся от дневного сна князю она досталась весьма потрепанной.
        Стефан долго рассматривал передовицу: «Коварные враги на Шестиугольнике», «посягательство на земли нашего брата и на наше спокойствие», «дать решительный отпор…»
        Не каждый день можешь вот так полюбоваться на крах собственной дипломатической карьеры. Все Стефановы увещевания, все ноты, все доклады - все ушло в никуда… Прав он был, говоря Лотарю, что не подходит для этой должности.
        Цесарь дождался конца лета, как и предполагалось, думая, что флорийцу несподручно будет драться в грязи и слякоти, на которые богато осенью Пристенье. Лотарь, кажется, решил взять пример с чезарского капо. Костервальдау сперва сделает вид, что согласен на мир, а после вместе со «старшим братом» ударит по флорийцу.
        Но это - если останутся на троне Костервальдау.
        Вечером малая гостиная гудела.
        - Мы должны взять город. Взять и удерживать, пока не подойдет… командант Белта с войсками.
        - Эти войска пока что писаны вилами по воде, князь. Откуда мы знаем, что это не плод вашего с братом воображения? Пока мы не видели даже обещанного оружия…
        - Оружие есть здесь, в казармах, - резко вмешался Галат.
        - Занимать Княжий замок, - прохрипел Бойко. Он сидел нахохлившись, с шеей, укутанной теплым платком. - Палац льетенанта. Почтовую станцию.
        - Почтовую станцию? Да нас же засмеют…
        - А вы не смейтесь. Чем позже цесарь узнает о нашей авантюре, тем позже пришлет войска. Пан Бойко прав…
        - Пан Бойко задумывался над своей собственной революцией…
        Поэт фыркнул - и тут же раскашлялся.
        - Кто-то же должен планировать, если вы, господа, желаете только разговаривать…
        - Если вы спланируете революцию так же хорошо, как нападение на цесаря, нам лучше сразу сдаться.
        - Да побойтесь Матери, Белта, я уже сотню раз сказал вам - не я натравлял тех двоих, я понятия не имел, что они собрались делать…
        - Возможно, за этих двоих вы и не в ответе. А за тех, кого собрались бросить на улицы?
        - Полно, господа. Не хватало нам только вашей драки!
        - А разве не вы обещали нам, Белта, что всего мы сможем достичь мирным путем? Что с часу на час у нас будет автономия, а цесарь клялся вам в вечной дружбе? Конечно же, в этом случае человеческие жертвы неуместны, если можно разрешить все без крови, - так вы говорили?
        - Пан Рудольф, - сказала Вдова, - замолчите.
        Сказала голосом, лишенным резкости, но Бойко послушался.
        - Скорее всего, цесарь захочет ввести войска, а для этого ему понадобится ослабить гарнизоны в Бялой Гуре… В Остланде подумают, что мы решили воспользоваться моментом, чтоб поднять очередное безнадежное восстание. Такое, как вы бы хотели, пан Бойко, - пролить кровь, чтоб напоить цветок свободы, или как там у вас… Наше дело - позаботиться, чтоб безнадежным оно не стало. Но для вы этого должны решить, зачем приехали сюда. Хотите ли вы проводить в Сад моего отца и спокойно разъехаться по домам… или же вы намерены пойти дальше?
        - Да вы, должно быть, смеетесь над нами, князь!
        - Пойти мы пойдем, - пообещал Блажинич, - но ведь вы, князь Белта, желали б, чтобы все шли именно за вами…
        - А за кем еще вы хотели бы следовать? - мягко спросила Вдова. - Или у нас такой большой выбор?
        - Да хотя бы за вами, пани воеводова! - Блажинич отчего-то покраснел.
        - За мной? Недалеко бы вы ушли, мой бедный пан, мне бы нечем было вас кормить… А пан Самборский, хотя мы все уважаем его поступок и приветствуем его возвращение, слишком долго прожил за границей.
        - Да ведь и князь Белта только что из-за Стены! И служил он не кому-нибудь, а цесарю! Да откуда мы знаем, что его не послали сюда с особой миссией?
        - Да вы нарываетесь на вызов, - сказал ему Корда прежде, чем Стефан успел ответить.
        - Отчего же, - чуть стушевался тот, - я желаю только знать, не попадем ли мы все в ловушку.
        - Вы полагаете, - раздался сиплый голос Бойко, - что князь с риском для собственной жизни освободил меня от тюремщиков только для того, чтобы сподручнее было снова сдать меня остландцам? Какой же хитроумный ход…
        Стефан в первую минуту удивился его поддержке. Но, с другой стороны, разве не стал он теперь героем романтической баллады, вытащив Бойко из кареты при лунном свете, как благородный разбойник, каких так любят поэты? Вот Бойко, пожалуй, не огорчился бы, узнав, что Стефан сделался вампиром: какой простор для воображения!
        Лагош на этих вечерах тоже присутствовал, но сидел в стороне, лишь изредка вставляя несколько слов. Но отстраненность Лагошей была традицией, и этому не удивлялись. Стефан догадывался, чего он ждет.
        - Действительно, пан Блажинич, вы сейчас дуете на воду. Князь Белта, кажется, ясно дал понять, что предан нашему делу так же, как его отец.
        В гостиной помолчали.
        Самборский быстро стал завсегдатаем на вечерних посиделках. Те, кто, несмотря на искреннее желание участвовать в восстании, еще дичились Стефана, тянулись ко вчерашнему изгнаннику - молодому, видному и успевшему хлебнуть горя.
        Самборскому это внимание льстило, и, хоть он вел себя с подчеркнутым уважением, не позволяя себе слова сказать вперед хозяина дома, было очевидно, что он считает про себя возможные голоса.
        Он не стеснялся рассказывать о своих злоключениях, сперва в крепости, а после на чужбине. Поблагодарил Стефана за вызволение из тюрьмы, хотя всем вокруг было ясно, чего стоит эта благодарность. Стефан слушал гостя со смесью раздражения и вины, которой не мог не испытывать. Он слишком хорошо помнил тот студеный цесареградский день. К тому же, если поразмыслить, действовали они с Самборским одинаково: превращали постигшие их несчастья в средство добиться собственной цели. А у Самборского, в отличие от Белты, бедствия остались единственной монетой - но сердца окружающих он на эту монету покупал без труда.
        Корда в конце концов не выдержал:
        - Даже если теперь мы выбираем князя по глубине испытанных им страданий, то не станем забывать, что и князь Белта тоже перенес немало…
        Стефан на миг испугался: неужели станет - об этом?
        Ну да. На воре и шапка горит. Стан заговорил совсем о другом:
        - Разумеется, пан Корда, вы сочувствуете князю, но ваше трепетное отношение нельзя полагать объективным… Ведь князь ваш друг, он ввел вас к себе в дом, ввел в общество, которое для таких, как вы, иначе недоступно…
        Корда резко покраснел. Самборский же остался невозмутим - кажется, он не считал, будто сказал что-то из ряда вон выходящее.
        - Пан Корда одарил меня своей дружбой, которую я полагаю одной из наибольших привилегий, данных мне в жизни. И я прошу вас воздерживаться от подобных высказываний в этом доме.
        - Я приношу свои извинения. Я забыл, что покойный князь Белта всегда был демократом. В этом доме мне действительно не следовало бы…
        - Это верно, мой отец был демократом. Я помню, как Марек в детстве играл в грязи с крестьянскими ребятишками. Эти ребятишки подросли и теперь пойдут за Мареком, если он их позовет. А кто пойдет за вами?
        - Удивительно, - пробормотал Корда, - что после стольких лет в Чезарии вы не стали легче относиться к социальным условностям…
        Как знал Стефан, в Читтальмаре Самборский жил во дворце у главы какой-то важной семьи. Тот содержал его то ли из жалости к изгнаннику, то ли из желания выдать одну из дочерей за белогорского князя: титулы в Чезарии рассматривали как бесполезные, но дорогие украшения.
        Та семья, что приютила Марека, верно, думает так же…
        Но Самборский вернулся неженатым.
        Самборский бы удивился, узнав, что, будь у него другой выход, князь Белта уступил бы ему булаву. Тогда не пришлось бы проводить время в попытках придумать, как избежать присяги в храме, которую князья Бялой Гуры давали уже несколько веков.
        Он и сам хотел бы подняться на Гору, как поднимался когда-то с отцом и воеводой, перед тем как выехать на Швянт. С храма на Горе Мать обозревала свои владения, человеческий мир, которому сама когда-то положила начало, не послушавшись отца. Говорили, что, когда отец, разозлившись на дочь, прогнал ее из небесного сада на землю, то спустилась она как раз на вершину горы. И там, где, сбив ноги о камни, она присела отдохнуть, прислушиваясь к тяжести новой жизни у себя под сердцем, - там потом и воздвигли храм.
        Стефан хотел бы еще раз взглянуть на статую Матери, встречающую своих детей под сводами храма. Имя того, кто изваял ее, давно уж было забыто. Оставалось впечатление спокойной, смиренной силы. Сложив руки, она устремляла на детей своего лона умиротворенный, слегка усталый взгляд. Сама фигура ее, совершенная в своей симметрии, успокаивала взгляд, внушала покой. Под ее взглядом казалось, будто войны и прочие суетные беспокойства человечества не более чем детская игра, а после игры настанет время возвращаться домой, и Мать подует на раны и рассудит пустячные мальчишеские ссоры, и все снова будет хорошо. Ее спокойствие, незыблемое, внушалось любому, кто преклонял перед ней колени.
        Но теперь Матушка его не пустит.
        Он пытался войти в храм после той злополучной ночи. Его мутило от раскаяния, и, проворочавшись все утро, он не выдержал и вышел под солнце - ехать к дневной службе.
        Ему хотелось в знакомую прохладную полутьму. Сесть на скамью, опустить голову на руки, слушать негромкое, чистое пение, смывающее с души усталость.
        Да только не вышло. Стоило ему приблизиться к дверям, как голову охватила боль, а дикий страх не дал сделать и шага внутрь.
        Стефан скучал по Ней, почти так же, как по умершей Катажине, - пусть та и не была ему настоящей матерью, свое сиротство он ощущал так же сильно, как Марек. Но теперь к тоске примешивалась обида. Разве не за Ее землю он продал душу, отказался навсегда от своего места в Саду? Он не отвернулся от Матери в гневе, не предал Ее словом и до последнего не искал чужой крови…
        Но Ей, кажется, было все равно, отпустив сына Своего за грань, Она больше о нем не думала.
        Пока - если не считать домашних - о его тайне знал только Кравец и, возможно, догадывался Лагош. Первый уже ничего не скажет, а второй, похоже, ждет бумаги и молчит. Но если князь Белта застынет при всем честном народе и не сумеет войти в храм, тут уж трудно станет ничего не заподозрить…
        Подумав о Кравеце, он снова вспомнил об усыпальнице князя Филиппа, у которой они с бывшим тaйником стояли в ту ночь.
        О Филиппе Белте говорили, что в минуту опасности, когда чужаки с оружием придут в Бялу Гуру, он встанет из могилы, и взойдет на Княжеский холм, и соберет свою армию…
        Потому что в древние времена князья Бялой Гуры не в храме клялись в верности своей земле и Матушке-покровительнице, а на Княжеском холме, куда съезжались готовые к войне славные мужи.
        Бойко - вот кто любитель выспренних поэм о былой славе и павших воинах. Пусть и о князе Стефане на холме напишет балладу, что ему стоит. А художник - тот, что так любовно изобразил льетенанта, - нарисует его в образе князя Филиппа, принимающего присягу…
        Лишь бы художник, с его-то проницательностью, не изобразил Стефана господарем Михалом, с черепом в одной руке и кубком, полным крови, в другой…
        Войцеховский появился глубокой ночью, и Стефан был рад, что по недавней привычке отправился в это время на прогулку. Дом полон гостей, и не хватало только, чтоб Лагош увидел выставившуюся в окно бледную физиономию… Стефан заметил рой летучих мышей еще на подлете и призывно поднял руку. Мыши окружили его, с шумом хлопая крыльями, - а через секунду перед Стефаном стоял румяный и донельзя довольный «дядя». Без лишних слов он заключил Стефана в объятия.
        - Свершилось! - Вряд ли о вампире можно сказать, что он светится, но Войцеховский весь лучился от радости. - Позапрошлой ночью. Сын Михала наконец занял трон своего отца. Теперь господарь Золтан правит Драгокраиной!
        - Да вы, никак, пили, дядя, - заметил Стефан, настолько брызжущей, несдержанной была радость обычно спокойного Войцеховского.
        - Ваша правда, племянник.
        По крайней мере, на ногах он держался твердо, да и перелететь из Драгокраины в Бялу Гуру смог, кажется, без труда. Но Стефан сделал себе мысленную заметку о вреде неумеренности.
        - Я выпил их много… врагов нашего господаря. Возможно, последние были уже лишними…
        - А Николае? Его вы тоже…
        - Николае оказался весьма разумен. Когда он увидел, какие силы выступают против него, то сам отказался от престола. И был препровожден в замок… бывший замок господаря Золтана. Стефан, Стефан, мы наконец вернулись. Наконец я смогу пригласить вас в свой дом. Конечно, он обветшал… Теперь дело за вами, племянник. А вы так ужасно выглядите, сколько же вы не ели?
        Стефан не ответил, и «дядя» рассердился.
        - Вам же не три года, чтоб разрезать вам мясо и класть в тарелку! Что же мне, и дичь вам пригонять?
        - Скоро у меня будет сколь угодно дичи, - тихо ответил Стефан. - Вы же понимаете, насколько важно мне сейчас сохранить тайну.
        Войцеховский чуть смягчился.
        - Да ведь у вас тут полная деревня крестьян.
        - Это мои крестьяне, - с нажимом сказал Стефан.
        - Вот именно, - кивнул «дядя», и Стефан едва не бросил всю затею тут же.
        Да только поздно уже бросать.
        - Вы же помните, при каких обстоятельствах погибла моя мать. Или вы и мне желаете такой же участи?
        - Конечно же, нет, - смешался Войцеховский. - Но я не желаю вам и голодной смерти. Если хотите, мы могли бы поохотиться вместе, я помог бы вам…
        - Помогите мне в другом. Мне весьма подошло бы сейчас ваше умение оборачиваться летучей мышью…
        Войцеховский мягко рассмеялся.
        - Такое умение приходит с годами, а порой и с веками… Вы сейчас, простите за сравнение, как младенец, который едва учится ходить.
        - Досадно.
        - Весьма, - согласился Войцеховский и продолжил Стефанову мысль: - Досадно, что вас некому было учить, а сейчас и времени у нас нет… Но я мог бы показать вам другой трюк - он всем нам доступен, если проявлять должное упорство…
        Он встал и протянул вперед руку - будто ловил сокола. Сверху тут же спикировала летучая мышь, уцепилась за рукав, уставилась на него, будто и впрямь ожидала приказаний. Войцеховский на миг прикрыл глаза. Мышь взмыла в воздух, а за ней - будто хлопьями пепла в ночном небе - вся ее стая. Они облетели двор по кругу, а после мышь вернулась, уцепилась за плечо Войцеховского.
        - Эти твари нам подчиняются, вы можете посылать их куда угодно, - улыбнулся он.
        Собрался было улетать, но Стефан остановил его.
        - У меня к вам еще одна просьба, дядя.
        - Какая же? - Кажется, сейчас он готов выполнить любую.
        - Мне необходима бумага, подписанная… господарем Золтаном. Бумага, в которой он от имени всей Драгокраины и своего рода откажется от притязаний на Пинску Планину.
        Войцеховский чуть протрезвел.
        - Я, кажется, даже знаю, для кого вам понадобится эта бумага.
        - Для того чтобы привлечь союзника, без которого у нас вряд ли что получится.
        - Не доверяйте ему, племянник.
        - И не собирался. Но нужно добиться, чтоб он поверил мне.
        Хотя ночь была глубокой, бодрствовал Стефан не один. Возвращаясь, он заметил движение за деревьями. Поздно же кто-то из гостей решил прогуляться… Стефан прошел меж темных стволов деревьев к алее. По аллее крадучись - хотя все окна в особняке были погашены и вряд ли кто-то мог его видеть - шагал Блажинич. Неясно было, куда он направляется, и потому Стефан пошел за ним. Дойдя до конца аллеи, Блажинич неожиданно ступил в темноту под старыми раскидистыми каштанами, и Стефан, остановившись, услышал приглушенные голоса:
        - Ну? Никто не видел? Молодец, молодец. Так и пойдешь. Доберешься до деревни, там уж возьмешь коня, а то на коне тебя живо остановят… Вот тебе, на, пожалуй, еще возьми. Главное, не попадайся этой… милиции. Попадешься - что скажешь?
        - Скажу, отец заболел, пан по милости своей отпустил навестить…
        - Молодец, молодец. Все запомнил, что я тебе говорил? А ну, перескажи-ка…
        Слуга торопливым шепотом принялся пересказывать. Стефан послушал, а потом шагнул вперед из своего убежища под деревом.
        - Что же это вам так поздно не спится, пан Блажинич? Видно, вас, как и меня, терзает бессонница…
        Тот вздрогнул. Уставился на Стефана со смесью раздражения и страха.
        - А… это вы, князь? А мне было показалось…
        - Что вам показалось? - тихо спросил Стефан, наступая. Слуги простыл и след.
        - Да нет, ничего, - забормотал Блажинич. - Только вы как-то вдруг подошли, напугали…
        - Разве нужно меня пугаться? - улыбнулся Стефан, перехватывая его взгляд. И, глядя прямо в расширенные зрачки, проговорил: - Вы позовете вашего человека обратно, бригадир Блажинич. Прикажете ему, чтоб он забыл то, что раньше выучил. А вместо этого велите ему выучить то, что я вам сейчас скажу…
        Чем дольше Стефан говорил, тем больше расслаблялось лицо Блажинича, словно он засыпал на ходу. Под конец и вовсе казался на грани обморока. И тем не менее стоило отпустить его, как бывший бригадир четким шагом отправился по аллее - искать слугу. Власти ждут новостей - так пусть же они их получат…
        Жаль, что это Блажинич, тот, кому отец доверял спину… Будь тот жив, вряд ли Блажинич решился бы на предательство. Нужно было расспросить, наверное, чем ему заплатили, - но пусть Матушка его судит…
        Стефан вернулся к себе в кабинет, зажег свечи, нашел тонкой бумаги и принялся сочинять письмо брату. Короткое и по делу - такое, чтоб могла его унести летучая мышь…
        Через пару дней во двор залетел гонец. Расхристанный, на полузагнанном коне. Стефан с удивлением узнал в нем секретаря остландского посланца в Драгокраине.
        - Помогите, - просипел тот. - Помогите, князь, прошу. Недобрые вести. Нужна лошадь… нужно в столицу…
        Гонца вынули из седла, отпоили. Потом Стефан разогнал слуг, а секретаря забрал к себе в кабинет, запер дверь.
        - Не поднимайте панику. Что случилось?
        - Предательство. - Секретаря трясло от долгой скачки. - Переворот, князь. Деневеры… никто не ожидал. Они… как летучие мыши, взялись ниоткуда… На мне есть кровь? Я думал, есть, там много было… много крови. Господарь пропал, посольство под охраной… Я моложе, я вырвался.
        - И молнию не послать оттуда?
        - Какая молния, - гонец нервно рассмеялся, - они взяли и башню, и все… А никто в них не верил. Знаете, что значит «деневер» по-дражански? Кровосос!
        - Ну полно, полно, вы утомились. Останьтесь, отдохните, а я отправлю человека в Швянт.
        Тот замотал головой.
        - Нет. Поскачу сам, сперва в Швянт, а после в Остланд. Цесарь должен знать, а я один - свидетель…
        Секретарь передал от господина посланца второпях начерченную записку, сообщающую о чрезвычайных обстоятельствах в Драгокраине и просящую «дорогого друга» оказать подателю записки всяческое содействие, чтобы новость скорее сообщили Лотарю. Удивительно, как для слуг цесаря Стефан еще оставался своим человеком, которому можно доверять, у которого можно просить помощи.
        Задерживать гонца не было смысла. Подкрепившись, секретарь уехал на свежей лошади - и с приказом хранить все в тайне, пока не доберется до льетенанта.
        В ту же ночь вернулся Войцеховский с грамотой, где весь текст был бурым. На следующий вечер Стефан разыскал Лагоша, увлек его в кабинет. Развернул перед ним бумагу.
        - Что же, - сказал граф, - теперь дражанцы всякий документ будут кровью подписывать? И вы на это согласились, князь?
        - Они подписывают своей, - сказал Белта, - а остландцы станут - нашей. И я прошу вас смотреть не на чернила, а на то, что этими чернилами написано.
        Тот кивнул.
        - А вы, князь, дадите мне тоже охранительную бумагу - от Бялой Гуры?
        - Так ведь нет у нас еще Бялой Гуры. И князя нет.
        Лагош рассмеялся.
        - Что же вы с кровососами заключали?
        - Мы с ними подписали договор о дружбе и не более.
        - Вот как. Так давайте и мы договоримся. О дружбе.
        Граф улыбнулся. Сизая щетина на бритом черепе серебрилась в свечном свете, глаза смотрели хищно. Стефан понял вдруг, что, будь он простым смертным и повстречайся с графом, наверняка принял бы его за вампира.
        «С кем поведешься…»
        Лагош с шумом вытянул из ножен саблю, перехватил у рукояти.
        - Это особый сплав, князь, - сказал он с гордостью. - Рукоять из серебра. У Лагошей всегда клянутся на серебре.
        Так вот чей оружейник поставляет те сабли Ордену…
        Граф протягивал Стефану рукоять с улыбкой, которая могла показаться и хитроватой, и злорадной.
        «Знает и думает, что не возьмусь, струшу…»
        - Клянусь гербом и отцовским именем, Радо Лагошский, в братской к тебе дружбе. Что скреплено сталью, руки не расцепят.
        Труднее всего было не отдернуть руку в первый же миг: серебро впилось в ладонь, по ощущением - прожгло до кости. Возможно, Лагош принял его гримасу боли за улыбку; возможно, улыбкой это и было. Вместе с болью нарастала упрямая злая радость. Потому ли, что он не испугался, что оставался еще человеком. Что себе надумал граф, Стефан не знал, но тот опустил ручищу поверх Стефановой.
        - Клянусь гербом и отцовским именем, Стефан Белта, в братской к тебе дружбе. Слово, скрепленное сталью, обратно не заберешь.
        Боль стала белой, раскаленной. Затошнило, Стефан побоялся, что лишится чувств, но более того - что придется отдирать рукоятку от ладони, что на ней останутся куски приставшей кожи.
        Но отнялась она просто. Он сумел удержаться и не взглянуть при графе на то, что стало с рукой. Лагош облапил его и громко расцеловал. Знает или нет… слово скреплено сталью, обратно не заберет.
        Ладонь оказалась черной, измазанной в пепле. Только отряхнув его, он увидел едко-красную блестящую пленку обычного ожога.
        На сам ужин - что представлял собой бесконечную череду поднятых тостов за покойного, за то, чтоб хорошо и весело отдыхалось ему в Саду, которые будто подчеркивали, что те, кто восседает одесную Матушки, безгрешны, а здесь, в земной юдоли, все слабы душой, и за покойного грех не выпить, - Стефан пригласил и бывших своих остландских друзей. Он писал в столицу:
        Прошу вас не держать на меня обиды: горе от потери отца и печаль от размолвки с дорогим другом, чья благосклонность для меня, боюсь, утеряна безвозвратно, повергли меня в состояние, близкое к болезни. Но теперь, как выздоравливающий, едва вставший на ноги, я хотел бы видеть в своем окружении друзей и потому прошу вас оказать мне честь и помянуть вместе со мной моего отца…
        - Многие вас не поймут, - серьезно сказала Юлия. Они сидели вдвоем на террасе, неведомым образом оставшись одни. Кто отправился с паном Ольховским стрелять дичь, кто разбрелся по саду, и со стороны реки неслась заунывная песня, кто-то взял лодку и прогуливался по реке. Корда, несмотря на предупреждения, унесся в Швянт, якобы по неотложным делам.
        Росший рядом старый каштан то и дело ронял плоды в траву с глухим звуком.
        - Вы только поощрите тех, кто вам и без того не доверяет, - сказала Юлия. Она разложила на столе альбомы и занималась летним гербарием. Стефан не знал, не нарочно ли она выбрала это занятие, подчеркнуто мирное: наклеивать на страницы хрупкие листья и сухие цветы.
        - Я знаю. Но я и без того долго держал у себя гостей, никого не известив, а в столице люди ревнивы. Даже сейчас. Я не могу созывать собрание просто так, они непременно явятся. Так лучше пусть приедут с желанием напиться за княжеский счет, чем с обыском.
        - Да разве же кто приедет? Мы в опале…
        Это «мы» подразумевало, что, попав в цесарскую немилость, Стефан и на весь дом Белта бросил тень, - но в груди у него все равно потеплело. А он думал, что тепло этой жизни для него утеряно…
        Стефан тронул Юлию за руку, когда она потянулась за очередным цветком.
        - Оставьте, вам же ничего не видно…
        - Верно, - спохватилась она, - надо сказать, чтоб принесли свечей.
        Но она не торопилась с приказом, опасаясь, наверное, как и Стефан, что терраса с зажженными свечами сразу привлечет внимание и, как мотыльки, на огонь слетятся гости. Поэтому они молча сидели в темноте, глядя на переплетение черного и светло-синего в ночном небе. Стефан позволил себе представить, что они женаты и сидят на террасе, как будут сидеть еще бесчисленными вечерами, пока возникшая между ними близость не перестанет удивлять, став чем-то само собой разумеющимся.
        - Тот мальчик приходил просить у меня руки Ядзи…
        - У вас?
        - Пан Райнис согласен, а Ядзя сказала, что пойдет, только если хозяйка разрешит, по обычаю.
        - Не хочет? Так и ответила бы.
        - Ядзя, - сказала Юлия, - ждет Марека.
        - Да ведь Марек…
        - Она все понимает, Стефан. Но она дала зарок - дождаться. Не выходить ни за кого, пока он не вернется домой.
        - Говорил же я ему. Вот повеса.
        - Я могла бы освободить ее от зарока, да только…
        Стефан понимал. В благополучное время можно отринуть суеверия, но если этот зарок окажется единственной нитью - пусть и совсем тонкой, - что приведет Марека домой…
        - Что же вы сказали тому юноше?
        Юлия мягко улыбнулась.
        - Что не годится делать девочку вдовой. Сказала, пусть явится снова после восстания. А Ядзе велела - пусть она хоть ленту ему подарит.
        - Пусть только вернется, командант. Уши ему надеру, - искренне пообещал Стефан. - А пан Райнис от себя добавит.
        Юлия подняла руку и убрала ему волосы со лба, и он замолк.
        Как и ожидалось, из столицы пожаловали. Конечно, большинство прежних «приятелей» забыли о нем: ни льетенанту с супругой, ни маршалу Кереру и прочим не к лицу было посещать дом того, кому сам цесарь отказал от дома. Но прибыли другие: те, кого столичная молва и так почитала экстравагантными и кому позволительны были вольности, - и те, кому сам долг велел явиться к князю Белте и проверить, что за гостей он к себе приглашает. А заодно и принять по кружечке…
        Церемония была не из самых веселых, хотя чем дольше она длилась, тем веселее обыкновенно становились гости. Им, осиротевшим, оставшимся на земле, пить в этот день не возбранялось, как не возбранялось и шуметь - все стремились перекричать друг друга, выкрикивая тосты за покойного. Считалось, что ушедшему, пусть и вкусившему радостей Сада, будет приятно, что внизу его вспоминают, и Матушка не будет сердиться, если в такой день шум долетит до Ее чертогов, - напротив, уверится, что взяла человека в Сад не напрасно. Потому никто не удивлялся, когда на поминках напивались до забытья…
        На дневную службу, куда стеклись со всех окрестных деревень - после рассказывали, что в храм было не зайти, - Стефан прийти не смог. Юлия сказала гостям, что князя посетил приступ жестокой меланхолии: не присутствовав при смерти отца, он только теперь осознал утрату и, подавленный своими мыслями, остался в постели. Гости проявили снисходительность, шепча о необыкновенной силе вдовы Белта: вот уж кого тяжелые мысли не удерживают от выполнения долга, а ведь совсем еще девочка… Только граф Лагошский пробурчал что-то себе под нос, но его никто не услышал.
        Накануне Стефан зашел к пану Ольховскому. Тот сидел, склонившись над рассохшейся книгой.
        - Вот и хорошо, что зашел, панич. Надо на тебе колдовство попробовать… ах, пес, так ведь света уже нет… Ну после. Делали такое заклятие для воинов, чтоб могли долго стоять на солнце. Не для твоей крови, конечно, писано… ну да посмотрим.
        - Благодарю. - Стефан сжал руку старика. Кажется, пан Ольховский окончательно сменил гнев на милость. Но Стефан и не верил никогда, будто вешниц, водивший его на охоту и тешивший их с Мареком сказками, действительно хочет его смерти.
        - Я пришел за другим, вешниц. Хотел узнать, не привезли ли вы с собой настойку.
        Настойку - на пяти травах и одной секретной - вешниц каждое лето делал сам, не подпуская близко ни кухарку, ни прислугу. Говорили, что дед Ольховского, от которого вешниц унаследовал рецепт, напоил как-то ею отряд поймавших его дражанцев - и не только сбежал, но и прихватил с собой коня и любовницу командира…
        - Э нет, - покачал головой Ольховский. - Куда тебе еще и настойку…
        - Так ведь я, - Стефан улыбнулся, - не для себя прошу.
        В начале ужина за огромным столом царила тяжкая тишина, которую только отчасти оправдывал траур. Редкие остландские гости чувствовали себя не в своей тарелке, прикидывая, уж не оказались ли они в гнезде бунтовщиков и не стоило ли позвать цесарскую охрану. Юлии пришлось усадить Ядзю за клавесин, но тихая, печальная музыка только усугубляла тишину. Белогорцы за столом тоже разделились на два лагеря: «гостиные» гости, как назвал бы их Марек, тревожно и выразительно поглядывали друг на друга, будто предвкушая плохое.
        Но тут Стефан, на правах наследника, поднял первый тост за упокой отцовской души. Гости хлебнули, глаза у них заблестели. Дальше пошло легче. Уже через час начальник управы доверительно склонялся через стол к Корде и говорил:
        - Да ей-же ей, неладное что-то с этой наливкой. Ведь как в голову ударило! А я, смею сказать, здесь не первый день, уж и вишневки этой напробовался, и сливовицы, и прочих напитков… А тут - как в глазах помутилось, что такое…
        - Да Матерь с вами, - отвечал Корда, который был ни в одном глазу, указывая на свой бокал, где плескалась точно такая же вишневка. - Наливка качества, конечно, преотменнейшего, стыдно пить что-то иное на поминках князя. Но чтоб ударяло в голову - это вы, верно, с дороги уставший да не поели, вот, закусывайте…
        Гости закусывали, но не всем это помогало. Кто-то затянул песню. Кто-то захрапел потихоньку, улегшись щекой на скатерть. Блажинич ударился в воспоминания, как они со старым князем как-то раз едва не угодили в остландский плен, но скоро убедился, что никто его не слушает.
        Корда осторожно поднялся и пробрался к Стефану.
        - Ты что же, - спросил он вполголоса, - собираешься устроить здесь второй Фальконе?
        - Сядь, - прошипел Стефан. - Тихо, Стан, сядь. Подожди немного. Никто не собирается резать им глотки…
        Юлия, Вдова и остальные женщины вышли из-за стола еще раньше - не годилось им смотреть на подобное непотребство. Кому-то из гостей стало плохо, слуги подхватили его под руки и вывели на двор. Другой заметил, что места вокруг него подозрительно опустели, и стал громогласно возмущаться - да куда ж это все подевались? Никто его, впрочем, не поддержал.
        Потихоньку выскользнул из залы и Корда. Наконец, когда последний из «гостиных» склонил голову и засопел, поднялся и Стефан. Слугам было велено никого не беспокоить; проспятся, тогда и можно будет развести по комнатам.
        Хорошо, что ужинать сели рано, - нужно все успеть до рассвета…
        В отличие от мертвецки пьяной и тихой столовой, гостиная была наполнена почти трезвыми, уставшими от ожидания и чрезвычайно возбужденными людьми.
        И каждому из них - Стефан успел в этом увериться - он мог доверять.
        Стацинский выбрался из флигеля, где прятался от ненужных глаз, и Бойко пробрался в поместье и сидел теперь рядом с Галатом.
        - Кольцо бы замкнуть, панич, - пробасил Ольховский, - а то, не ровен час, проснется кто…
        Разговор прервал Зденек, который бочком просочился в гостиную и доложил, что к его светлости «просится какой-то старец, по виду - странник, а странника нельзя со двора гнать, счастья не будет»…
        - Ну зови, - велел Стефан.
        Согбенный странник, едва пересек порог, сбросил на руки Зденеку рваный жупан, стащил грязную облезлую шапку, распрямился и стал генералом Вуйновичем.
        Зденек раскрыл рот, да так и застыл.
        - Вот теперь, - сказал Стефан, - замыкайте.
        - Я едва выбрался из-под замка, - мрачно сказал Вуйнович. - Вешниц, будьте вы добры, поглядите, не наследил ли я тут…
        Ольховский долго обхлопывал его по бокам, водил руками, шептал, но так ничего и не нашел. Уважительно покачал головой.
        - Ничего! Вот, молодым бы поучиться…
        - Да ведь и мы ничего не принесли, пан Ольховский, - запротестовали «молодые».
        Стефан чуть расслабился, все же с генералом рядом он чувствовал себя гораздо увереннее. Тот меж тем глядел на Стацинского, и по тому, как смягчилось выражение его лица, Стефан понял, что мальчишка ему все-таки писал.
        В гостиной было полутемно, свет шел от нескольких канделябров со свечами и разожженного камина - ночь выдалась холодной. По лицам присутствующих плясали тени. Самое подходящее освещение для гнезда заговорщиков…
        От трепещущего пламени оживали и портреты на стенах. Княгиня Магда поджимала губы; неизвестно, сочла бы она их сборище достойным ее сережек и ожерелья… Хмурился князь Филипп, изображенный в полный рост у романтических развалин, странно напоминающих его собственную гробницу в саду. Лика отца среди этих портретов пока не было, но Стефан без труда мог вообразить его тяжелый, оценивающий взгляд.
        Теперь уж поздно думать - достоин ли, не посрамит ли память. Теперь все движение только вперед, да с такой скоростью, что не сломить бы головы.
        Странно и незаметно оказалось, что за время их «заседаний» в малой гостиной главные поручения уже были розданы и каждый знал, куда отправляться - со своей ли кучей или с собранными вольными багадами. Ждали только определенности, последнего слова.
        Ждали князя.
        - Что ж, - начал Корда, - пришло время решить, как мы собираемся выступать. В качестве вольного багада или войска свободного княжества.
        - В прошлом восстании мы прекрасно обошлись и без князя! - бросил кто-то из друзей Самборского.
        - Возможно, потому и цесарина поступила с вами как с бунтующими мужиками.
        - Она поступила бы так с нами в любом случае, Стан. И сын ее сделает так же. Он никогда не признает наших выборов, и судить нас будут за измену.
        «Мы для них со всеми нашими притязаниями все равно что горные князьки Эйреанны в плащах из овечьих шкур».
        - Нас будут судить, только если мы проиграем! - У Самборского горели глаза.
        - Да и какие выборы - здесь, в этой гостиной? Без выборщиков, без… побойтесь Матери.
        Корда подкрутил ус.
        - В этой гостиной, как вы изволили выразиться, собрались представители первой и второй скамьи, и по закону Велимира мы имеем право избирать.
        - Удобно вам теперь вспомнить о законе Велимира. Ему тоже, как мне помнится, не терпелось стать избранным князем.
        - Стать князем, - отвечал Корда, ничуть не смутившись и глядя Самборскому прямо в глаза, - разбить саравских захватчиков и объединить Бялу Гуру. А соперники его, если память меня не подводит, едва не втравили нас в Саравскую унию - и тогда мы бы лишились княжества гораздо раньше…
        - Все это прошлые дела, - раздумчиво сказал Марецкий, - но я склонен с вами согласиться. Дело нам предстоит серьезное, так давайте отнесемся к нему серьезно. Нам нужен князь, нужен воевода, нужен Совет… а каких еще выборщиков вы хотите? Изменников Радецких? Или тех, кто уехал из страны и забыл путь назад?
        - По меньшей мере, на сей раз выборы будут честными, - заявил воодушевившийся Вуйнович. - Денег на подарки и подкупы ни у кого, верно, не осталось, все потрачено на оружие и амуницию…
        - Честные выборы… - Самборский узко улыбнулся. - Как выборы Дона Аньелли в Читтальмаре… Вы же знаете эту историю, пан Корда.
        - Мы могли бы ограничиться военным советом! - выкрикнул Галат. - А князя выберем уж после, когда войдем во дворец!
        Могли бы, да вот только Корда прав. Вампиры клялись в дружбе не Совету, не временному правительству, а князю Бялой Гуры.
        - Разумеется, - сказал Стан, - мы можем сказать, что не в силах никого выбирать, оттого что не имеем дворца, выборщиков, гербовой бумаги, чтобы писать имена… Но тогда выходит, что гербовая бумага нам дороже людей… и что прикажете цесарю думать о нашем сборище?
        - Да бросьте, - раздался бас Лагоша из угла, где прежде граф сидел тихо. - Имя князя можно написать и на бальной карточке, была б охота. Но вот как же ему принимать присягу? Если всем нам съехаться на Гору, тут нас остландцы и похватают…
        Вот ведь лис…
        - Что до присяги, - заговорил Стефан, и присутствующие, как по команде, перевели взгляды с Лагоша на него, - то граф Лагошский абсолютно прав. Появление наше около храма вызовет вопросы и настороженность. Но ведь князья Бялой Гуры не всегда присягали в храме. Станислас, тот самый, что рассылал вам вицы, присягал на Княжеском холме, в окружении военного люда. Так ведь и сейчас время военное…
        Лагош смотрел на него с определенным восхищением.
        - Верно, на Холме! Как Станислас! - заголосили. - Князя, князя! Даешь!
        Корда перехватил взгляд Стефана и поднял брови.
        - Трудно же будет голосовать, находясь у вас в доме, - сказал Самборский, сузив глаза.
        - Отчего же? Мой дом не окружен войсками, как в той сказке, которую вы изволили вспомнить. Да и друзей, неравнодушных к вашим злоключениям, здесь, кажется, не меньше, чем моих…
        Принесли еще свечей, Юлия вполголоса велела слугам сварить цикория: ночь затягивалась. Не затянуться бы ей до самого рассвета…
        Все дело едва не встало еще при назначении тех, кто станет считать голоса: трудно было среди гостей, съехавшихся на поминки князя Белта, найти людей, князю не родственных и не имеющих к нему откровенной симпатии.
        И сам процесс напоминал то ли игру в шарады, то ли давешнее гадание у цесаря во дворце. Выбирали меж троими: кроме Стефана, голоса отдавали Самборскому или Вдове. Марецкий отказался участвовать, сославшись на возраст и болезнь, а остальным на гербе не хватало сокола.
        Наконец отвечать за счет голосов поставили Галата и Стацинского: оба были с задней скамьи Совета и связей с семьей Белта не имели. Юлия отправила Ядзю за бумагой, та принесла картонки для приглашений. Недалеко они ушли от бальных карточек… Внесли сургуч - запечатывать голоса - и маленькую статую Матери.
        И однако же разбирали эти картонки с большой серьезностью.
        - Выборщики, - чеканил Корда, - не должны сговариваться и сообщаться, на это уже было у вас время. Каждый должен написать на бумаге имя, отметить своим гербовым знаком и положить ту бумагу перед ликом Матери. Матушка знает все ваши помыслы, поэтому не стоит лукавить.
        «А ведь и в самом деле, - думал Стефан, - трудно представить себе более искренние выборы. В небольшой гостиной хорошо видно, кто кладет картонку к ногам Матушки, ни ошибиться, ни обмануть».
        - По закону Велимира сперва голосует первая скамья, затем вторая, затем следующие. Учитываются же голоса первой скамьи - все, от голосов второй - половина, от третьей - треть, и так далее…
        С одной стороны, правила всем известны, с другой - ведь никто из них в своей жизни не голосовал за князя…
        Забавно. Те, кто спит дурным пьяным сном в столовой, и не подозревают, что совсем рядом проходит Совет. И поедут домой, протрезвевшие и хмурые, не зная, что у Бялой Гуры теперь новый князь…
        - Если с первым лучом солнца, - Стефан опять прислушался к другу, - не будет названо имя, то все присутствующие останутся здесь до следующего рассвета.
        Это явно никого не устраивало. Каждый, пряча картонку от других, торопился написать на ней. Скоро на подносе у ног Матери собралась уже внушительная стопка. Наконец бумаги забрали.
        - Каждый ли высказался? - прокричал Галат куда-то в свечной чад, заполонивший гостиную, и ему ответили, что каждый.
        Это выглядело пародией на прежние Советы - которых Стефан не видел, но о которых наслушался и начитался достаточно, чтобы представлять себе: огромный зал в Княжеском замке, в воздухе чад от сотен свечей, духота, сплетенное дыхание сотен легких. В рассказах Совет совсем не походил на чинные собрание в Остланде, где все говорили по порядку и при цесаре боялись лишний раз чихнуть. Тут было другое: крики, обиды, сговоры, даже драки. Одного из предков нынешнего Самборского стащили прямо с первой скамьи, сочтя, что он не вышел в князи. Но при всем этом - при перепалках, подкупах и непрекращающихся спорах - выходили с Совета, только вручив новому князю булаву. Всякий раз, поволновавшись, Совет выплескивал в Бялу Гуру нового князя, и страна успокаивалась.
        И даже на этих игрушечных выборах, результат которых - что бы ни говорил Корда - вряд ли кто-то признает, люди твердо были намерены дать Бялой Гуре князя - как встарь.
        И уже не напоминало игру торжественное молчание в гостиной, когда Галат и Стацинский стали объявлять голоса.
        За князя Самборского сказали десять человек, три с первой скамьи…
        Самборский оглянулся на Стефана, будто обвинял его в собственном поражении. Но молод, успеет еще получить булаву на нормальном Совете - если Бяла Гура станет свободной.
        За княгиню Яворскую сказали десять человек, пять с первой скамьи…
        Вдова улыбнулась. Ей и голосов не надо, прикажи она - и за пани воеводовой пойдут.
        За князя Стефана из дома Белта - четырнадцать человек, восемь с первой скамьи…
        Зашумели. Шум был радостным, но вплетались в него и крики: «Несправедливо!» «Давайте снова!» «Не хотим!»
        Но Стефана уже поздравляли, каждый хотел дотянуться до нового князя, облобызать - вот как хотелось им, чтоб Бяла Гура вновь обрела правителя. Пусть - кустарно избранного, пусть - ненадолго, но теперь правитель поведет их не на народный бунт, а на восстановление границ…
        «Дай-то Матерь, - думал Стефан. - Дай-то Матерь».
        Юлия стояла, задумавшись, перед открытым окном, у клубящихся занавесок, подставив лицо ночному ветру. Стефан не решился нарушить ее мыслей, так и ждал в стороне, пока она не тряхнула головой, словно приходя в себя.
        - Тяжелая ночь, - сказала она, полуспрашивая-полуутверждая. Для Стефана эта ночь, напротив, промелькнула быстро и принесла с собой облегчение. Теперь все точно решено. Но возбуждение, что вело его с той минуты, когда Войцеховский сообщил про переворот, наконец угасло. Он хотел пообещать Юлии, что она будет в безопасности, но, пожалуй, нужно совсем не знать ее, чтобы решить, будто она боится.
        - Я прошу и у вас прощения за то, что поминки превратил в балаган.
        - Матерь с вами, - Юлия нетерпеливо махнула рукой, - да как будто Юзеф не сделал бы того же самого.
        Она стояла совсем рядом, ветер из окна трепал выбившиеся из прически пряди. Стефан подумал: совсем скоро им расставаться навсегда. С этой войны ему лучше не возвращаться. А гостей теперь не разгонишь, и им не побыть вдвоем… Стефан привлек ее к себе, не думая, что кто-то может в любой момент вывалиться из дверей - трезвый или не слишком, - потянулся к ее губам, и тут раздался тихий, будто призрачный звон.
        - Слышишь?
        Юлия замерла, прислушавшись, плечи затвердели.
        - Это колокол, - сказала она наконец. - Колокол в старой церкви.
        Говорили потом, что в ту ночь они звонили по всей Бялой Гуре - призраки колоколов в сожженных, закрытых, разрушенных храмах, давно захваченных мхом и паутиной. Гулкий, медленный - будто проснулись полегшие звонари и, неповоротливые со сна, тянули за языки.
        С галереи спустилась пани Агнешка, кутаясь в неизменную пелерину. Стефану с Юлией пришлось дать ей дорогу; Горделиво ступая между ними, пани Агнешка прошла к двери и обернулась.
        - Что же вы на службу не идете? - спросила она, устремив на них мертвые глаза. - Разве звона не слышите?
        И пропала.
        Глава 22
        Прозрачным вечером в начале осени весь свет Швянта собрался в театре. Давали нашумевшую «Красотку-графиню», привезенную прямо из Цесареграда. Но еще раньше, чем поставили оперу, раньше, чем долетела до Швянта и прилипла к губам навязчивая ария главного героя, по Швянту успела распространиться молва. Говорили, что у той самой «красотки» был бурный роман с остландским цесарем. Потом его величеству наскучило, и теперь бедняжка выпевала с подмосток собственную душевную боль.
        Дамы без усердия обмахивались веерами - осенью в Швянте жарко не бывает. Говорили: все-таки цесарь несправедливо обходится с супругой, ведь она, по слухам, сама добродетель. Да ведь не думаете же вы, возражали им, будто супруга останется внакладе? Поглядите, как скоро отослали от трона князя Белту, - видно, любимчик цесаря пытался воспользоваться тем, что сердечный друг смотрит в сторону… И везде-то вам, женщинам, хочется найти сентиментальную подоплеку. Известно, за что отослали Белту: черного кобеля не отмоешь добела, как был бунтовщиком, так и останется… Уместно ли это - иметь такого при дворе, вот уже дражанцы над нами смеются… Так ведь бунтовщиком князь был всегда, а выслали его только сейчас. Уж как хотите, а нет дыма без огня. А и сам он тоже хорош, засел букой в своем поместье, да и сидит. Так ведь ему запрещено появляться в столице. Ну а к себе ведь звать не запрещено. А разве не боязно будет ехать, граф, ведь он теперь в опале. Нет, и хорошо, что не принимает, иначе вышел бы конфуз. Ну полно, господа, дайте же послушать…
        Из остландской столицы привезли им яркость и блеск, громыхающие литавры и ликование. Действие пьесы проходило в вымышленном княжестве, и вся труппа была разряжена в оглушающе яркие платья и игрушечные мундиры. Лифы у актрис были вышиты химерическими цветами («Кажется, это маки, - сообщила графиня Кранц, щурясь в бинокль, - хотя я ни в чем уже не уверена…»). В Цесареграде это называлось «белогорским стилем». Тем, кого судьба занесла в Бялу Гуру, было решительно непонятно, отчего столичным артисткам взбрело в голову перенимать крестьянскую моду, - да они ведь и крестьянок здешних в глаза не видели. Но вместе с этим высокомерным и веселым незнанием театр привез воистину столичную беззаботность. Платья выглядели празднично, яркими пятнами кружась по сцене. Если певица под цветастым лифом прятала разбитое сердце, она этого не выказывала. И веселье на сцене, пусть и искусственное, было заразительным.
        Следя за тем, как графиня раз за разом отваживает неудачного жениха, не сразу заметили, что на сцене появился некто, к спектаклю не причастный. Некто расхристанный, в распахнутой эйреанке и сбившемся на сторону шейном платке. Некто, кого и вовсе не следовало пускать в приличное общество. Больше всего в этом человеке удивляло то, что он не сознавал своей неуместности, не пытался тут же спрятаться за кулисы или хотя бы втянуть голову в плечи, устыдившись незаслуженного внимания. Нет, он держался прямо, и, взглянув на него, остальные замолчали, музыка оборвалась на неловкой ноте.
        - Восстание! - прокричал он в залу. Голос прозвучал угрожающе громко. - Восстание началось! Да здравствует свободная Бяла Гура!
        Он махнул рукой, будто призывая публику вскочить и сейчас же присоединиться к восстанию. Тут его скрутили гарды, непозволительно медленно - а вдруг бы человек оказался бомбистом? Скрутили и увели - но поздно: галерка зашевелилась, засвистела. Графиня Кранц беспомощно вертела биноклем, а певица на сцене растерянно сжимала на груди «белогорскую» шаль, будто ее застали в непотребном виде.
        Спектакль после некоторой паузы продолжился, но разъезжалась публика в непривычном смятении. Молодежь тут давно уж была увлечена игрой в восстание, но сейчас, когда и так развязана война, - к чему это? Да и вид у буяна был на удивление серьезный… Так под утро в тревоге и легли спать - и, когда всего через несколько часов проснулись от взвившегося над городом пламени, поняли, что тревожились не напрасно.
        Князь Белта возвращался домой. Возвращался в Швянт, откуда семь лет назад уезжал торопливо, как беглец. Теперь он входил в город, уже пахнущий порохом, уже притихший, настороженный. На востоке пылало зарево - горели подожженные солдатами Вуйновича пороховые склады.
        Пожар вначале не слишком испугал город, многие сбежались посмотреть. Гарды попытались их отогнать, чтобы освободить проезд для пожарной кареты. Но толпа стеклась к огню, как кровь к ушибу, набухла, воспалилась. В помощь ей подоспели студенты. Багаду Галата велено было до времени поберечь пистоли, и они накинулись на гардов с извечным студенческим оружием - выковырянными из мостовой булыжниками. Завязалась драка, студентов лупили палками, рукоятками сабель, чем под руку придется. У стражи от дыма слезились глаза. Толпа напирала, со складов доносились новые взрывы. Пожарные честили на все лады и зевак, загородивших проезд, и студентов, и гардов.
        - Разойдись! - кричал капитан стражи. - Пропусти! Город тушить кто будет, ядрену вашу…
        Наконец кто-то не выдержал, палец дрогнул на курке, один из студентов повалился наземь, раскинув руки.
        В толпе взвизгнули:
        - Убийцы!
        Другие принялись скандировать:
        - Свобода! Свобода!
        Капитан гардов тщетно надрывал глотку:
        - Уйдите, сучьи вы дети! Сейчас же тут все на воздух взлетит, там же по-ро-шок, остолопы! Вас же и прибьет же! Разойдитесь, дурни, ядрену вашу мать, во имя Господа Разорванного!
        Будто отвечая, за его спиной снова грохнуло. Тех, кто был ближе всех к восточному концу склада, снесло ветром и ударило со всей силы о мостовую. Часть толпы снялась с места, будто оползень, и побежала. Но студенты Галата стояли прочно. В суете и дыму гарды не заметили, как половина багада прокралась на склад и теперь спешно выносила оружие. Оставшиеся же пытались подогреть народное негодование, тесня стражу и на ходу сочиняя самые изощренные оскорбления. Пожарные обливали их водой, но студентам горя было мало, и по ним стреляли уже без церемоний.
        Капитан гардов видел, к чему идет. А помощь, за которой он давно уж послал в казармы, не спешила. Он не слышал за спиной новых взрывов, и рев пламени, кажется, стал тише, но теперь сквозь него все яснее слышался лязг железа о железо - солдаты цесаря, охранявшие склады, сцепились с кем-то. С кем-то пришедшим за оружием, и если грабители с этих складов выйдут, то, к бабке не ходи, атакуют стражу…
        Тут уж не до пожарных. Тут огонь покрепче займется.
        - Слушай мою команду! - закричал капитан, тщетно силясь перекрыть орущую толпу и глумящихся студентов.
        Но команды так никто и не услышал, потому что совсем юный мальчишка поднял с земли камешек и запустил гарду в голову. Камешек был небольшим - обломок булыжника или просто галька, - но попал капитану прямо в висок под сползшей на один бок каской. Гард замолк и свалился с коня. Тот, и так едва стоящий на месте из-за дыма и криков, вовсе ополоумел и кинулся в толпу, таща за собой запутавшееся в стременах тело. Взвыло пуще. Кое-кто из стражи хотел было рвануть наутек, но им не давали, норовили вытащить из седла. От пальбы кони шарахались в сторону, кого-то задавили, кому-то пробили лоб.
        Все это, казалось, длилось часы, но на деле случилось почти молниеносно, и когда наконец поднятое впопыхах подкрепление приблизилось к складам, то увидело напряженную, ставшую будто одним телом толпу. А перед этой толпой стояли обгоревшие бойцы багада Вуйновича и по-детски серьезные студенты Галата, целясь в цесарских солдат из их же оружия.
        Бойцы входили в город маленькими группами, вливались в узкие улицы, пробирались по черным лестницам, выходили на свет божий через кабацкие кухни. Один из отрядов Студенческой армии обосновался на крышах. Галат говорил, что они составили карту всех крыш Швянта и провели маршруты для гонцов. В конце концов кто-нибудь непременно сломает шею, но сейчас самые юные из студентов с восторгом глядели на переполох в городе, лежа животом на краю крыши. Если гарды и замечали их, то просто кричали, чтоб убирались и не глазели.
        Коменданту Швянта, привыкшему по столичному обычаю просыпаться поздно, на сей раз пришлось вскочить ни свет ни заря. Стефан ему искренне сочувствовал. Хотя Швянт и был теперь на военном положении, подкрепления сюда не прислали, слишком далеко он находился от линии фронта. Напротив, несколько отрядов из столичного гарнизона отправили в Драгокраину, несмотря на протесты льетенанта.
        Как и планировал Вуйнович, стоило запылать складам, как солдат подняли по тревоге; те из них, кого не отправили на помощь охране, встали цепью вокруг центральных кварталов, окружив Княжий замок и возвышающиеся на главной улице особняки. Стефан был прав: к восстанию или чему-то подобному здесь готовились. И все-таки ожидали студенческого бунта, стихийного и неорганизованного выплеска народного гнева, возможно, и бомбистов. Но не хорошо вооруженных людей, которые сейчас входили в город маленькими отрядами, постепенно перегораживая улицы, отрезая остландских солдат друг от друга.
        Барбакан закидали самодельными бомбами, которые Студенческая армия тщательно готовила на потайных квартирах. От них было больше шума и дыма, чем разрушений, но этого хватало, как раз чтобы создать хаос и помешать солдатам попадать по осаждавшим барбакан повстанцам.
        - За Бялу Гуру! Вот вам!
        - За Янко и Мирко! Держите!
        - Доло-ой!
        - Свобода!
        Тощие гонцы - таких специально отбирали для беготни по крышам - сбивались с ног.
        - На Кошачьей хожиста Ружевич терпит поражение, просит еще людей!
        - Винтовая наша! Остландцы отступили к реке!
        - Малый рынок взят, строят баррикады!
        - Университет наш!
        - У храма наших много положили, они отступили, ждут помощи!
        - В Княжий замок не пробиться, он плотно окружен, наверху стрелки!
        Стефан и генерал Вуйнович принимали эти реляции, стоя с собственным войском у таможенной заставы. Еще вечером здесь располагался пост остландской стражи, но теперь оставшиеся в живых гарды сидели в погребе, а таможенных служащих просто заперли в жилом закутке. На столе в кабинете разложили подробную карту города. Откуда она взялась у Вуйновича, Стефан не знал, может, старик и сам начертил ее, сидя безвылазно в поместье.
        В атаке на Швянт их участвовало немного. Гораздо больше бойцов понадобится, чтобы освобождать города на Казинском тракте и сопровождать Марека по дороге из Драгокраины. Взятие Швянта же при всей его важности всего лишь маневр для отвлечения внимания. Да и биться с врагом среди улиц не то же самое, что сходиться в чистом поле. Говорили, что негоже благородным людям биться среди кабаков и выгребных ям.
        Оттого их в город пошло мало и пошли - отчаянные. Но вместе со Студенческой армией, которая выросла в университетских двориках Швянта и не собиралась его покидать, бойцов едва набиралось тысячи полторы…
        Вуйнович и спросил его, когда они планировали захват города:
        - Тебе туда зачем? Почему не отправиться с войсками встречать брата?
        - Брата я встречу в городе. На ступенях Княжьего замка. Нам нужна столица. Вдобавок - вы же видели эту Студенческую армию. Мы всё над ними смеялись, а они, пожалуй, смеяться не станут… За ними нужен глаз да глаз.
        Но Вуйнович продолжал смотреть на него.
        - Мы хотим, чтобы все силы цесаря были брошены на столицу, - заговорил Стефан. - А для этого нужно, чтоб я был там. Тогда мы можем рассчитывать, что его величество разозлится по-настоящему.
        Он не сказал Вуйновичу очевидного - воевода и сам наверняка это знал.
        Выборы, что они устроили, иначе, чем театральной постановкой, не назовешь. На сегодня хватит и этого, чтобы люди пошли за Стефаном. Сейчас никто в здравом уме на место Стефана проситься не станет. Но если вдруг задуманная дикость им удастся, тут же отыщутся претенденты. Что далеко ходить, тот же Самборский, который со своим багадом отправился покорять центр Швянта… Он первый объявит, что князя выбрали «не по правилам». И чтоб признали права Белта на булаву, чтоб голосовали потом за Марека, ополченцы должны уйти из города с оружием, полученным от князя Белты, а остальные - помнить, что именно князь Белта и повел их на Швянт, начав восстание.
        О Княжеском холме пелось в древних балладах и рассказывалось в преданиях. И те и другие изобилуют преувеличениями. И после всех напыщенных эпитетов пришедший на Холм бывал разочарован: он видел лишь небольшую горку, заросшую тысячелистником, и, как ни силился, не мог уловить исходящего от этого места сакрального духа.
        Такая кажущаяся незначительность сегодня оказалась им на руку: тут можно было не ожидать цесарских отрядов.
        В другое время можно было бы собраться всем под предлогом княжеской охоты, но сейчас крупная процессия неминуемо вызвала бы подозрения. И однако к Холму приехали не только Стефановы гости. Добрались сюда и вольные багады, те, что узнали о выборах от лесных собратьев. Хожисты багадов - вчерашние арендаторы или владельцы маленьких поместий, продавшие, как встарь, нехитрые богатства, чтобы снарядить бойцов. Они не были людьми князя, хоть со времен Станисласа обязаны были подчиняться воеводе. По «закону Велимира» их мнением не поинтересовались, и сейчас, если новый князь им не понравится, может завязаться драка, а то и вовсе провалится церемония.
        Сам новый князь прибыл в закрытой карете. Добрый отец хотел было отправиться с ним, чтоб наставлять его по дороге, но Стефан сказал ему, что хочет провести дни перед церемонией в уединении и постясь.
        Стефана облачили в тяжелый кафтан цветов Белта, пахнущий затхлостью и травами - слуги долго проветривали его, вытащив из сундука, но прогнать запахи не удалось. Подпоясали широким кушаком, вышитым золотом, - вспомнились совсем некстати золотые кисти на покрывале, в которое завернули беднягу Кравеца. Меховой шапке Стефан был рад, несмотря на теплый день: она хоть как-то закроет голову от солнца. Подошел пан Ольховский и долго возился, опрыскивая Стефана дождевой водой из своей фляги и шепча заклинания. Предполагалось, что при таком колдовстве боец на открытом солнце будет ощущать себя как под пасмурным небом. Стефан надеялся - этого хватит, чтоб не упасть замертво…
        Если б ты знал, отец, что твоего сына станут посвящать в князи, а он будет только желать не изжариться на солнце…
        Стефан не чувствовал ни смятения, ни радости, слишком хорошо помня, что выборы были игрушечными, да и выбирали не столько князя, сколько соломенное чучело, чтоб сжечь после праздника. Но когда он поднялся на Холм и коснулся большого серого камня, как делали это самые первые князья Бялой Гуры, ему передался трепет. Шершавая поверхность была теплой, будто кто-то из его предшественников только что убрал с нее ладонь.
        Здесь, у этого камня, когда-то стояли те, кто создавал Бялу Гуру из нескольких поселений, выстроенных вокруг храма, и окружающих его диких лесов. Создавали - свободной.
        Добрый отец ожидал Стефана на Холме с образом Матери в одной руке и сосудом с Материнским молоком - в другой. Рядом его помощник держал княжескую булаву. Не ту, что вручалась князьям перед тем, как страну захватил Остланд. Та хранилась сейчас у льетенанта, на почетном месте в сокровищнице его супруги. Стефану же досталась древняя, потемневшая, которую удалось спрятать от врагов. Добрый отец сотворил над ним знак Матери, отчего к горлу подступила тошнота. Но хоть магия Ольховского работала исправно.
        Стефан все ждал, когда кто-то из собравшихся на склонах крикнет: «Не хотим!», «Вурдалак», «Предатель!» Но люди стояли в напряженном молчании, вольные глядели с насмешливым ожиданием: как, мол, себя покажешь, новый князь?
        И однако не протестовали, хотя в вольных багадах обычно каждый хожиста - сам себе князь и командир.
        Добрый отец, молчавший, ожидая, не начнут ли протестовать, наконец отмер, надавил Стефану легонько на плечо, и тот опустился на колено.
        - Свобода - это самый первый господень дар, самая первая заповедь. Добрая Матерь, впервые отпуская человека в этот мир, сказала ему: иди и будь свободен. Потому что, если подумать, только вольный человек может услышать бога… От нашей Матери мы наследуем волю так же, как наследует ее наша земля. И сегодня вы избрали себе князя, который по вашему решению и с Ее благословения поведет Бялу Гуру к свободе. Повторяй за мной, - велел он, обращаясь к Стефану. - Я, Стефан Белта, сын Юзефа Белты…
        - Я, Стефан Белта, сын Юзефа Белты, клянусь перед своим народом Матушкиным именем, отцовским гербом, княжеской булавой и своей саблей, что буду верным слугой Матери нашей и Бялой Гуры, что не посрамлю имени своего отца, что булаву буду использовать, чтобы творить закон в Бялой Гуре, а саблей своей буду защищать ее до последней капли крови. Что скреплено сталью, руки не расцепят.
        Закончив, Стефан склонил голову, чтобы добрый отец смог оросить его молоком. Когда капли упали на его кожу, он едва не зашипел - и больше от обиды, чем от боли.
        Разве не твою страну я только что обещал защищать?
        Стой. Терпи.
        Щеки и руки жгло огнем там, куда упали священные капли.
        Но в конце концов Стефана подняли на ноги. А когда он распрямился, сжимая в руке княжескую булаву, под торжествующие крики собравшихся, то испытал вдруг огромное облегчение. Сейчас, с этой минуты, не важно больше, вампир он или человек. Важно лишь то, что он стал избранным князем, и теперь вся его забота - вести за собой тех, кто доверил ему булаву. Жизнь наконец виделась предельно ясной - хоть и не слишком длинной. И с Холма Стефан сошел легким шагом.
        Оказалось, что дать княжескую клятву - это лишь полдела; надо и принять присягу у тех, кто хочет вступить в княжескую роту. Лишь теперь Стефан понял, зачем съехались вольные: не затевать драку, напротив - они желали присоединиться к его войску.
        Они подходили к нему и произносили те же слова, что недавно - лесные братья, которым он раздавал «рыбу». Но на сей раз передача оружия была символической - багады смогли худо-бедно вооружиться сами.
        Солнце светило все ярче, и Стефан мог только надеяться, что колдовство Ольховского не выветрится слишком быстро. Он видел все как в тумане, губы повторяли одни и те же слова механически, будто и без его участия.
        Может, солнце и было тому причиной, но, когда Стефан в очередной раз моргнул, прогонял застившее глаза марево, картина перед ним была совсем другой: теперь у холма стояли не его бойцы, одетые и снаряженные кто во что горазд, но аккуратные ряды конных в новенькой форме, с ярким плюмажем на высоких шапках. А перед их рядами в щегольском белом мундире с золотыми эполетами гарцевал Марек. Он что-то кричал своим солдатам, но его почти не было слышно, как будто слова уносило ветром.
        - …давно готовились и старались делать так, чтоб этот день скорее настал. Я обещал когда-то, что приведу вас домой, и посмотрите, - Марек кивнул в сторону Стефана, растрепав темные кудри, - вот дорога, которая отведет вас в Бялу Гуру. Нам осталось только пересечь Драгокраину, и мы дома. Пойдете ли вы за мной?
        - Пойдем!
        Гул по рядам стоял такой, что становилось ясно: эти отправятся куда угодно, лишь бы за Мареком.
        Видение пропало так же быстро, как и появилось, а рядом оказался добрый отец.
        - Ну же, ну же, вернитесь к нам… Да что ж вы стоите, принесите воды! Говорил я вам, князь, не надо так себя изнурять, обычаи обычаями, а все же… Вот так, попейте, все и пройдет…
        «Только пересечь Драгокраину». Мышь так и не вернулась (да ведь они и не почтовые голуби, чтоб возвращаться домой), но теперь Стефан был уверен: Марек получил его послание.
        К полудню солдаты уже приучились стрелять по крышам, и те из вестовых, кто не успел - или не сумел - распластаться животом по кровле, получали пулю. В отличие от Стефановой армии, остландцы порох не берегли. Окровавленных, переломанных мальчишек подбирали добрые сестры из «багада Бранки», они же помогали, ворча себе под нос, обескровленным вражеским солдатам - тем, кто сумел уберечься от гнева толпы.
        Улицы Швянта были узкими - наследие старого города, тесно выросшего вокруг укрепленного замка. Корда сказал как-то, что в Чезарии такие улочки называют «режь-горло».
        «Чем мы, собственно, все и собираемся заняться…»
        Чтобы перекрыть такую улицу, достаточно поваленной набок кареты. Сложнее с центральными, что прорубали сперва по приказу князей Бялой Гуры, а после достраивали по велению цесаря. Все те здания, что надлежало взять первыми, стояли или по Княжьему тракту, или по аллее Станисласа, ставшей теперь Цесарской. И большие особняки, в которых легко забаррикадироваться и начать стрельбу, - здесь же…
        Если бы повстанцам удалось их взять, то им достался бы и главный городской проезд. Палац Белта, избавленный от нынешних жильцов, мог послужить и штабом, и, если будет нужно, лазаретом. Что же до Княжьего замка, его надлежало занимать князю Бялой Гуры, а не льетенанту Швянта.
        - Детская выходка, - брюзгливо сказал генерал. - Пристрелят твою княжескую светлость с какой-нибудь крыши, и будьте любезны, панове, голосуйте снова…
        - Там, где мы пойдем, уже нет чужих крыш и чужих окон, - терпеливо ответил Стефан. У Вуйновича появилась стариковская привычка обсуждать одно и то же по многу раз.
        - Фелека не брал бы.
        Генерал покосился подозрительно, когда Стефан назначил мальчишку своим адъютантом. Протестовать он не стал, однако Стефану пришлось клятвенно пообещать, что он не станет рисковать жизнью Стацинского без особой необходимости.
        - Его я отправлю через тайный ход. Да и не волнуйтесь вы так за мальчика, он хорошо обучен.
        - Все тут обучены, - сказал маршал, - а если его убьют, Стацинским останется только герб разбить…
        Вуйнович полагал, что Стефан не понимает, что делает, - но князь Белта хорошо знал собственный дом. Даже если теперь там расположился маршал Керер. Он сомневался, что на окраинных улочках отряд встретит сопротивление. Крыш и окон следовало опасаться только на главной улице. И однако - фасад палаца Белта выходил на парк. Вряд ли там разместят стрелков - они рискуют попасть под свой же огонь…
        Стефан не торопился, кони шли спокойной рысью по заметно опустевшим улицам. Из окон глядели на них с опаской и удивлением. Скоро к арьергарду присоединился десяток дворовых мальчишек. Но до поры до времени отряд никто не останавливал.
        Послушав генерала, Стефан взял с собой всего человек двадцать. В случае неудачи легче будет уйти врассыпную, чтоб после вновь собраться для атаки. Еще столько же осталось у закрытого храма, откуда древний тайный ход вел в подземелья палаца. Кереру неоткуда о нем знать, разве что случайно наткнулся. О маршале Стефану доложили, что сперва он был у казарм, а после решил пробираться к дому. Не похоже это на Керера - вот так оставлять город. Скорее всего, он пожелал отправить семью подальше от смуты. У него, кажется, жена и дочери.
        Цесарь наверняка теперь пожалеет о своем решении: велеть, чтобы за порядком в Швянте следили остландские гарды, а из белогорцев - в уступку Стефану - сколотить гвардию льетенанта. Окажись во главе городской стражи капитан Гайос - и, возможно, все пошло бы по-другому. Сейчас, когда тлеющее недовольство наконец вспыхнуло и разгорелось всеми цветами, гарды, стоящие на страже покоя в Швянте, вдруг обнаружили что город, который они привыкли считать своим, их не любит. Горожане, распаленные чужой дракой, сами выбежали на улицы и атаковали стражу - кто камнями, кто скалкой, а кто и потемневшей дедовской саблей. Когда бойцы, ослабев и растерявшись, пытались найти укрытие в домах, их обычно не пускали, а то и обливали из окна помоями. В конце концов гарды стали просто бросать оружие и уходить, ворча, что они не регулярная армия и на такое не подряжались.
        «Регулярной армии» приходилось не лучше. Солдат из гарнизона, пришедших на помощь страже, безжалостно теснили в переулки. Те отстреливались, пока хватало амуниции, отступали - но за спиной их поджидали горожане.
        Скоро Швянт наполнился телами людей и лошадей - последних было меньше, по коням не стреляли. Не все они достались повстанцам - некоторых проворно и тихо увели саравы, не боясь раздававшихся над ухом выстрелов.
        Раненых втаскивали на строящиеся баррикады или укрывали в квартирах; простыни и ночные рубашки шли на перевязки. Пострадавшие остландцы жались к стенам домов, пережимали зубами стоны - чтоб не услышали и не пришли добивать - и со страхом прислушивались к лязгу сабель совсем рядом. Кое-где среди красных мундиров мелькали ало-зеленые - на помощь войску отправили гвардейцев льетенанта. Сам льетенант, как Стефану донесли «с крыш», бежал. Поговаривали, что видели его с супругой в неприметной карете, торопящейся выехать из города. Из льетенанта, возможно, получился бы ценный заложник, когда пришлось бы разговаривать с цесарем, но Стефан его отъезду не слишком огорчился. Гвардейцев срочно перебросили в распоряжение маршала Керера, но не все подчинились приказу. Были ли они злы на начальство, не желали ли стрелять по своим или просто проводили много времени не в тех кабаках - так или иначе, к разноцветью на баррикадах добавлялись и красный с зеленым.
        Но большинство из них оставались верны присяге - как тот кордон, что преградил путь Стефану.
        Бойцы были вооружены растопыренными «утиными лапами». Все, кто прохаживался насчет «удобства» таких пистолей, сейчас смолкли.
        Молчали все, прислушиваясь к звукам уличных боев.
        Стефан придержал коня и велел своим людям остановиться. От кордона отделился офицер в сопровождении нескольких подручных, он подъехал к Стефану.
        - По распоряжению его величества у вас нет права появляться в столице. Если вы немедленно не покинете город, я буду вынужден арестовать вас.
        - Боюсь, я не могу этого сделать, - проговорил Стефан. За его спиной замерли.
        - Отчего же?
        - Как законно избранный князь Бялой Гуры, я приказываю вашим войскам покинуть мой город.
        - Простите? - На него смотрели как на умалишенного. Послышались смешки. И все же Стефан ощущал растерянность офицера. Здесь тоже наверняка ходили слухи о посланных в Бялу Гуру флорийских легионах…
        Он уже растерян. Все, что осталось, - немного надавить. Но офицер, как назло, отказывался смотреть Стефану в глаза. Будто знал…
        - Город окружен, - отчеканил Стефан. - Я настоятельно советую вам не чинить нам препятствий, так мы избежим кровопролития…
        Вдруг закапал дождь. Облака стянулись неожиданно, как по чьему-то зову.
        - Прикажите своим солдатам сдать оружие, - сказал Стефан, глядя в испещренное каплями лицо капитана. - Льетенант сбежал из города.
        Он еще не чувствовал усталости, хотя все они были на ногах с рассвета, но возбуждение от схватки потихоньку сходило на нет.
        - У меня не было такого приказа, - сказал капитан бесцветным голосом.
        - Теперь вам, возможно, не от кого будет его получить. Сдайте оружие, выведите солдат, вам дадут уйти.
        Капитан пожевал губами.
        - У меня не было такого приказа.
        - Матерь с вами, - безнадежно сказал Белта. - Что же мы, должны стрелять друг в друга?
        - Я давал присягу, - сказал тот и вытер мокрый лоб.
        Фамилию его Стефан уже слышал, но запомнить не смог. Не из благородных, но как-то оказался в гвардии. Для него, наверное, и само княжество - давно стертое с карты воспоминание, он родился в великой остландской Державе. И в его глазах Стефан - предатель.
        - А вы… вы что затеяли? Вы думаете, вам это с рук сойдет? Р-революционеры…
        Он, кажется, хотел сплюнуть, но передумал. Стефан понял вдруг, что их окружает чуткая, настороженная тишина. Он чуть наклонился вперед.
        - Я не склоняю вас к измене. Мне хотелось бы только избежать лишней крови… тем более что это кровь белогорцев. Я прошу вас, капитан, во имя всего святого, не затевать сейчас боя…
        Тот упрямо качнул головой. Стиснул челюсти. Не сдастся - именно потому, что не благородный, он и не может отказаться от клятвы.
        Стефан вздохнул.
        - Как представитель командования свободной Бялой Гуры, я вынужден вас арестовать.
        Капитан вскинул голову.
        - Попробуйте.
        - Солдат пожалейте, - тихо сказал Стефан.
        - А вы - пожалели город?
        Вот же демагог, прости Матушка, такого бы к Бойко на лекцию…
        Стефан услышал, как сзади взвели курок, - но прогремевшего выстрела все равно не ждал. Капитан поперхнулся и каким-то обыденным движением ткнулся носом в гриву своего коня.
        И тогда тишина кончилась.
        Кордон дрогнул. Первыми открыли огонь не люди Стефана, а схоронившиеся на крыше бойцы Студенческой армии. Княжескому багаду посеянного ими замешательства хватило, чтобы выхватить оружие и занять позиции. Кто-то из гвардейцев начал стрелять вверх, но промахнулся. Бойцы Стефана с явным удовольствием палили из «рыбного» оружия. Чезарские пистоли перезаряжались куда быстрее, давая преимущество, и скоро в кордоне появилась брешь. В нее и бросились.
        У особняка маршала Керера - у палаца Белта - алая стража стояла плотно, со взведенными курками ружей. Этот отрезок улицы казался вымершим, хотя из боковых улочек доносился шум.
        Через позолоченную решетку было видно, что в доме полным ходом идут сборы. Во дворе стояли две кареты, прислуга сновала туда-сюда с вещами.
        - Не стрелять! - раздался резкий голос. Комендант Швянта сам подъехал к воротам, одетый по всей форме. Суровое лицо чуть смягчилось, когда он увидел Стефана.
        - Князь Белта, - сказал маршал, глядя через ворота. - А на вас что нашло?
        - Боюсь, то же, что и на моих соотечественников, - ответил Стефан.
        - Это весьма опасная болезнь, князь, - покачал головой Керер. Люди его были напряжены и недвижны, хорошо он их вышколил…
        Керер все еще говорил со Стефаном так, будто тот был если не другом, то, по крайней мере, союзником. Союзником, который совершил ошибку и которого надлежало наставить на путь истинный. Тогда как Стефан глядел на него будто из-за призрачной стены - и он не знал, отделяет ли его эта стена от бывших остландских друзей - или от рода человеческого.
        - Что бы вы ни затеяли, вы выбрали плохое время, - проговорил маршал все так же светски. - Сейчас война, князь, вас могут попросту повесить за предательство.
        И вешать в таком случае будут по приказу самого маршала…
        - Лучше одумайтесь и помогите обуздать ваших людей, чтобы не случилось трагедии. - Только сейчас Керер бросил взгляд поверх Стефанова плеча на его бойцов.
        Стефану же отлично было видно суету, что происходила в особняке за спиной маршала, мечущиеся за шторами силуэты. Окна на последнем этаже неожиданно ощерились дулами: Стацинский времени не терял.
        - Боюсь, ни у меня, ни у вас не хватит сил их обуздать. Швянт взят войсками свободной Бялой Гуры, и я настоятельно прошу вас сдать оружие. Чтобы не случилось трагедии.
        - Да вы смеяться изволите… - начал Керер, но тут за спиной у него послышался крик, и генерал обернулся.
        По саду к нему бежала одетая по дорожному женщина, ухватив за руку девочку.
        - Стой! - совершенно по-военному гаркнул Керер, но было поздно: женщина уже подбежала на расстояние выстрела. С лица маршала резко стекла краска, в глазах мелькнула паника.
        «Да за кого он нас принимает?»
        «За белогорцев», - сам себе ответил Стефан.
        - Князь, - выдохнул Керер.
        - Маршал, если вы сдадитесь и велите своим людям покинуть мой дом, мои солдаты эскортируют вашу семью к границе с Остландом. Иначе им не дадут даже выехать из города.
        Женщина с девочкой остановились, переводя взгляд со Стефана на маршала и обратно.
        - Поверьте, сейчас вашим близким будет безопаснее вдалеке от Швянта…
        Керер уже не был таким бледным, он побагровел от гнева.
        - Вы… - сказал он. - Ваши… канальи ворвались ко мне самым жульническим образом, и теперь вы смеете…
        «Канальи» меж тем повысыпали во двор, переполошив прислугу, и схватились с солдатами Керера. Маршал открыл рот. Стефана держали на мушке, и он успел уже превратиться из князя в государственного преступника, освободив Керера от всяких сомнений. Пожалуй, его дело было бы уже сделано, если бы не супруга маршала, которая теперь в страхе прижимала девочку к себе.
        - Если вы прикажете им открыть огонь, я дам своим такой же приказ, - предупредил Стефан.
        - Не стрелять, - глухо велел своим маршал.
        - Йоган, что происходит? - срывающимся голосом спросила женщина. Девочка глядела через решетку на Стефана и его армию скорее с любопытством, чем со страхом.
        - Отзовите, - тяжело сказал маршал, - этих своих…
        Маршала Керера увели, семья его благополучно уехала в двух каретах под эскортом.
        В полной тишине, под беспомощно-враждебными взглядами остландцев Стефан Белта въехал в ворота своего дома - через семь с лишним лет после того, как покинул его.
        Стефан успел, оказывается, забыть, как внушительно выглядел палац Белта, как вздымались башни против светлого неба. Может быть, остландское золото ослепило его, а может, просто забыл, - но издалека дворец помнился ему небольшим, едва не замшелым.
        Он тронул коня, остальные двинулись за ним.
        Ровные квадраты сада остались почти прежними. Маршал Керер - человек военный, видно, было ему не до устройства сада, оставил как есть… А разбитые фонтаны восстанавливать не стал, вместо них - клумбы, усеянные алыми цветами.
        - А маршал-то патриот, - заметил Корда, - даже цветы у него остландские…
        Он подкручивал ус, с удовольствием и открытым любопытством осматривал сад. Знай Стефан друга чуть похуже - решил бы, что происходящее ему нравится.
        - Наконец я могу пригласить тебя отобедать дома, - сказал Стефан, прогоняя странную неловкость, что овладела им, когда он въехал в ворота - под чужим гербом.
        Он вспомнил, как то же самое ему недавно говорил Войцеховский.
        - Боюсь, мой друг, нам будет не до обеда…
        Во дворе выстроились слуги - те, что остались. Они стояли настороженно, неподвижно. Ждали чего-то.
        - Я князь Стефан Белта, - сказал он.
        Зашептались. Потом шепот затих, как шелест листьев после порыва ветра.
        - Те, кто желает уйти, - сказал он в гулкую тишину двора, - могут это сделать. Но тем, у кого семьи, я бы советовал укрыться здесь.
        - Осмелюсь доложить, - сказал высокий немолодой слуга. Лицо не такое морщинистое, но голова седая, лишь на висках немного оставалось черного. Он держался так, будто был главным. Видно, домоуправитель. - Те, кто хотел сбежать, уже сбежали.
        Слуг и в самом деле было слишком мало для такого дворца.
        - Вот как. А вы что же остались?
        - Хозяина ждали, осмелюсь доложить.
        - Какого хозяина?
        - Настоящего. - Старик поднял подбородок. Лжет или нет? Да и какая, впрочем, разница… Лицо домоуправителя смутно знакомое. Уж не родственник ли пану Райнису? Но Райнис не стал бы служить чужим.
        Хорош из тебя князь, Стефко, собственных слуг не помнишь…
        Впрочем, вряд ли они были настолько верны маршалу, что стоит опасаться яда или удара кинжалом.
        - Герб этот уберите с ворот, - сказал он сухо. Глупо, наверное; есть ли время заботиться о гербах.
        Теперь ему заново открывались просторные залы, свет, начинающий розоветь, лился на полы, расчерченные знакомой клеткой. Стефан шел сквозь анфилады и поначалу ничего не узнавал. Было так, будто он, поднявшись поутру, пытался вспомнить сон - а проявлялись лишь несвязанные куски, обрывки паутины. Вот инкрустированный кофр в углу, дед привез когда-то из Чезарии. Вот знакомая пузатая лампа - она давала прекрасный свет при игре в тени, и он пугал Марека сделанным из двух кулаков огромным волком.
        А портреты на стенах - чужие.
        Явился домоуправитель.
        - Осмелюсь доложить, герб с ворот убрали, я послал людей за старым, он зарыт в саду. Будут ли еще распоряжения?
        - Кабинет отцовский открыт?
        - Осмелюсь доложить, нет, ваша светлость. Маршал Керер его не любили. Говорили, там темно.
        - Прекрасно. Откройте кабинет, приберите. Принесите свечей. Будут приходить гонцы - отправляйте их туда. И уберите со стен портреты. - Он не желал говорить так резко. Но сон, собираемый по кускам, никак не хотел возвращаться.
        «Если посмотришь в окно, когда проснешься - сон забудется», - говорила Катажина. Стефан с силой сжал стоящий на комоде позолоченный канделябр. Не откровенная безвкусица, как у льетенанта, но раньше этих канделябров здесь не было…
        Корда, до того молча осматривавший гостиную, положил ему руку на плечо.
        - Ну, ну…
        - Катажина умерла, - проговорил Стефан. - Отец умер. Марек… пес знает, где он сейчас. А я даже не могу вспомнить. И картины эти… теперь их обдирать - будто сам я мародерствую.
        - Это твой дом, - спокойно сказал Корда. - Ты вернулся домой, Стефан.
        Он хотел возразить; хотел сказать, что домом это было, когда здесь, над пианино, висел портрет прадеда и из-под двери отцовского кабинета лился свет; когда Марек сломя голову бегал по коридорам, не боясь поскользнуться на мозаичном полу. Когда в бальной зале танцевали и наверху в белой лепнине синело небо. Но фреску убрали, потолок был белым, со строгим орнаментом и чужими вензелями по углам.
        - Тут было небо, - сказал Стефан, вспомнив чуть облетевшую лазурь и белую дымку облаков. - Я помню, тут было небо.
        В этот момент снова возник домоуправитель.
        - Осмелюсь доложить, к вашей светлости курьер. Вести сюда или в кабинет?
        «Уже? Быстро же они…»
        - Сюда, - велел Стефан.
        Курьер - раскрасневшийся мальчишка из студентов Бойко, в этой нелепой шапочке с пером - в отличие от Марека, на полу поскользнулся. Влетел в гостиную, сделав пируэт.
        - Доклад от генерала Бойко! - Огоньки свечей встрепенулись, хрусталь зазвенел. - Полчаса назад бригада генерала Бойко захватила почтовую станцию!
        - Потише, - поморщился Корда, но юнец не обратил на него внимания, он во все глаза смотрел на Стефана.
        - Взяли? А как же маг?
        - А что маг? - сощурился мальчишка, как будто с большим знанием дела. - Он же почтовый, нашему вешницу не чета! Вешниц его обезвредил! Были захвачены послания, которые следовало отправить молнией!
        Стефан взял у него легкую холщовую сумку. Молния и самим им сейчас пригодится, а главное, теперь из Швянта нельзя будет обратиться за помощью к Остланду… Возможно, это даст им немного времени.
        - Сколько людей на станции?
        - Два багада, - отрапортовал курьер. - Вокруг уже поставлен караул. Когда освободят Княжескую дорогу, у нас будет сообщение прямо с замком.
        - Передайте генералу мои поздравления. Ну и кто сказал, что нам будет не до обеда?
        - Накаркал, твоя светлость, - вздохнул Корда. - Глубоко извиняюсь.
        Стефан, хоть и не простил до сих пор Бойко тех двоих мальчишек на виселице, не мог не поражаться тому, как хорошо поэт распланировал свою революцию. Хотя стоит ли удивляться, что студенты, привыкшие удирать от стражи, хорошо выучили окрестные крыши и черные лестницы кабаков. Захват почтовой станции не просто позволил им выиграть несколько дней. В мешке с посланиями оказались и военные реляции. Кампания только началась, но солдаты цесаря за Стеной уже терпели первые поражения. Вполне понятно, если знать, что последней победой Остланда стал разгром войск Яворского, да и на него понадобилось немало сил. Несмотря на всю свою мощь, армия Державы слишком привыкла укрываться за Стеной. К тому же теперь цесарю не приходилось рассчитывать на союзников: Чезарец, как и следовало ожидать, позабыл о всех договоренностях, в Драгокраине было вовсе не до чужих кампаний. В одном из посланий к льетенанту спрашивалось, за какое время он сможет набрать белогорский отряд, чтобы безотлагательно отправить его «на помощь нашему брату господарю Николае». Стефан пробежал глазами несколько депеш и сел составлять короткое
сообщение об освобождении столицы Бялой Гуры войсками избранного князя. Их отправят молниями в Чеговину и во все шесть Углов.
        Марек - где бы он сейчас ни был - услышит…
        Когда день перевалил за половину, остландцы огляделись и с удивлением поняли, что уже проиграли. Рассредоточенные по городу группы солдат теряли всякую связь друг с другом. Второпях набросанные на улицах баррикады если и не слишком хорошо защищали своих строителей, то по крайней мере мешали лошадям. И не все солдаты соображали сразу, что нужно беречь пули - казармы взяты, склады погорели, а город окружен, и оружия взять будет неоткуда. Самые здравомыслящие занимали особняки, запирались, на крыши и к окнам ставили стрелков в ожидании, что подкрепление придет и вырвет их из мутного кошмара.
        А город меж тем стремительно зеленел. Алые с черным полотна срывались отовсюду, и в окнах домов вывешивались зеленые флаги с белой горой и соколом. Те, кому неоткуда было достать спрятанное до лучших времен полотнище, наскоро крепили к древкам полосы белой и зеленой ткани. С баррикад, с улиц, с балконов неслось:
        На вдовьих слезах,
        На наших костях
        Воля уродится.
        Над родной страной
        Летнею грозой
        Небо разразится.
        К утру оказалось, что две стороны в городе поменялись местами: теперь повстанцы завладели улицами, а оставшиеся в городе солдаты забаррикадировались где придется.
        - Что же это за война, - плюнул перебравшийся к Стефану Вуйнович, - то мы брали города, а теперь берем улицы… и то не справляемся, смешно сказать…
        Город стал пустеть. Бежавшим из него гардам и солдатам не чинили препятствий, задерживали только офицеров, да и тех чаще всего отпускали, допросив и забрав оружие. Пленные требовали лишнего внимания и средств, а ни того ни другого у повстанцев сейчас не было.
        - Мы их выбили! Выбили! - ликовали гонцы от генерала Галата. Ликовали слишком громко, надо бы объявить, чтоб реквизированных погребов не трогали до окончательной победы.
        А скорее - пока только реквизированным вином и останется запивать поражение…
        На улицах остландских бойцов действительно больше не было, но те, кто остался, забаррикадировались в Княжьем замке и оттуда удерживали площадь. Храбрецы, которые пытались пробраться ближе к замку, так и остались лежать на выщербленных булыжниках - забирать тела уже никто не рискнул.
        Другие, судя по донесениям, заперлись в здании суда - как раз напротив кабачка Гамулецкой, кто-то даже засел в крепости, откуда к тому времени сбежали пленные.
        - В крепости они бы оказались и так, и так, а вот остальных придется выкуривать…
        Ночь цесарские солдаты провели в замке, удобно расположившись вдоль галерей и отстреливая всех, кто пытался приблизиться.
        - Так, может, пусть они там и сидят, пока не устанут?
        - Не скоро они устанут, - вздохнул Вуйнович. - В замке своя оружейная и полные погреба.
        В оружейной не так много порошка - после манифестаций в столице льетенант боялся, что кто-то может пробраться в замок и устроить фейерверк. Но погреба полны. Остландцы будут спокойно ждать подкрепления, а оно придет куда быстрее, чем легионы Марека…
        - Наш багад попытался их атаковать, - частил посланник от Самборского, - но мы понесли потери, трое убитых, и… они едва не ранили нашего хожисту. И хожиста Самборский дал приказ отступать… Он поставил стрелков на ближайшей крыше, но там далеко, не попасть.
        Так и вышло, что расставленные Самборским стрелки праздно сидели на крышах, время от времени постреливая в расставленный на площади кордон - но и то делая редко, справедливо полагая амуницию конечной, а дело - бессмысленным.
        Самборский не дотерпел; Стефан после давешнего сна этому не удивился.
        - Что за затея, - ворчал Вуйнович, - передай, мальчик, своему хожисте, чтобы больше без приказа в такие атаки не ходил… да еще без разведки.
        Самборский, конечно же, заартачится, но и он должен помнить, что со времен князя Станисласа даже самые вольные из багадов должны подчиняться воеводе.
        Воевода меж тем смотрел на Стефана, будто тот знал, где эту разведку брать.
        Хотя… Знал, если подумать. Вот только Вуйнович его идею вряд ли оценит.
        Кто-то предложил было вешницу запустить в укрывшихся там солдат «чезарским шариком». Ольховский раскричался. Выходило по его крикам, что если использовать «шарик» в городе, то мало того что от замка целого камня не останется, но и столицей Бялой Гуры станут Чарнопсы.
        - Ничего, и без колдовства их выкурим…
        - Твой дом полон проходимцев, Стефко, - с нарочитой брюзгливостью сказал Корда, имея в виду бесконечных вестовых, гонцов и хожист, появлявшихся время от времени и просивших у новоявленного князя то оружия, то солдат. Стефану нравилось это постоянное оживление - в хорошие времена дом Белта никогда не пустовал.
        Но в чем-то Корда был прав. Никогда еще дом Белта не воевал рука об руку со студентами, владельцами кабаков и прочими разночинцами. Вольные багады существовали всегда, но прежде их сколачивали из знатных отпрысков: буянов, последних сыновей и княжеских бастардов. А не мелких помещиков, согнанных с земли, и оставшихся без дела крестьян.
        Может быть, Бойко и здесь прав, и во время следующего восстания уже не будет нужды в князьях…
        А Стефану за этих «проходимцев» придется отвечать перед своими. Теми, кто не понял еще, что времена изменились.
        - У меня не шесть рук, - сказала Бранка Галат. - Ни у кого из нас не шесть рук, хотя они очень бы пригодились.
        Бранка чем-то напоминала пани Гамулецку, наверное деловитостью - потому что иначе трудно было найти сходство между юной пани Галат, в девичестве княжной Томиславич, и вдовой держателя кабака. - На Хлебной горят амбары. То ли бомба попала, то ли солдаты подожгли, чтоб нам не досталось. На пожарных каретах ни души, все сбежали. Мои девочки держат шпиталь, а у меня, как я уже сказала, не шесть рук.
        - А что пан Галат?
        - Пан Галат у казарм, и лишних людей у него нет.
        - Сколько? - Стефан невольно перешел на ее деловой тон.
        Бранка сверкнула по-саравски черными глазами. Белый платок сбился на темных кудрях, щеки раскраснелись.
        - Двадцать, - сказала она. - Хорошо бы толковых.
        - Пятнадцать, - ответил Стефан, - и уж каких есть, дражайшая пани.
        Корда фыркнул.
        - Какой в тебе торговец пропадает, Стефко!
        - Вольно тебе шутить, - Стефан прищурился, - а моим торговым навыкам до твоих далеко. Назначаю тебя военным интендантом Швянта.
        - Да ты умом повредился, твоя светлость… - начал было Корда, но замолк и вздохнул, смиряясь с новой должностью. Как-то естественно в доме появилась пани Гамулецка, напомнив Стефану, что завтрак и обед солдаты в своем возбуждении пропустили, но об ужине непременно вспомнят. Пани Рута тоже надела эйреанку и белый платок - форма делала ее неожиданно хрупкой и серьезной. Она внимательно глядела на карту, тут и там помечая ее крестами.
        - Вот это - наши кабаки, пусть солдатики туда кормиться ходят, я приказала, чтоб готовили на всю армию. Вот эти тоже будут наши, когда вы улицу вычистите. Лошади у меня есть, но людей под пули никто из нас посылать не станет.
        Стефан их разговор не дослушал: почуяв близко закат, он ушел в бывшую детскую, наказав разбудить, как только сядет солнце. Но проснулся сам, отодвинул штору и увидел белесые облака, плывущие по черному небу.
        Корда обнаружился спящим на диване в гостиной. Стефан напустился на домоуправителя:
        - Отчего не проводили пана Корду в гостевую спальню?
        - Осмелюсь доложить, я пытался, но ваш друг изволили отказаться.
        Стефан тихо вышел на балкон. Он скучал по Юлии. Так глупо, так непозволительно успел привыкнуть, что она все время рядом. Он опасался, что сложно будет уговорить ее уехать подальше от смуты. Но незадолго до того, как пришло время выступать, у Яворской разболелась спина, и она попросила Юлию сопровождать ее в поместье. Стефан подозревал, что спина всего лишь предлог, и был Вдове несказанно благодарен. Прощание вышло скомканным, уезжали торопливо. Стефан только успел пожать ей руку.
        Он отогнал мысли о Юлии и прикрыл глаза.
        Около Княжьего замка горели костры, их зажгли гвардейцы под прикрытием своих стрелков. Освещенная ими площадь была пуста: повстанцам наглядно показали, что близко к остландским позициям подходить не надо. Но что делать дальше - никто не имел понятия. Растерянность, которой сперва не давали выхода - было не до того, - теперь напала и обезоружила.
        - Отставить панику! Будем дожидаться подкрепления! Долго ждать не придется, войска наверняка пошлют завтра же…
        - Да все войска теперь в Драгокраине…
        - Отставить разговоры! Ах ты ж… Кто запустил этих тварей? Вон, вон, закройте окна, тьфу!
        Свора летучих мышей влетела в окно, забила крыльями. Начальнику досталось крылом по щеке, он крепко выругался. Остальные пригнулись, пока мыши с громким скрежетом пролетали над головами, устремляясь вдоль гулкого коридора.
        - Льетенант, чтоб его, бросил нас. А внизу этот Гайос. Я ему не доверяю, он такой же, как эта братия…
        - Отставить подозрения! - Кажется, к концу заварушки начальник отучится говорить что-либо, кроме «Отставить». - Капитан Гайос давал ту же присягу, что и вы…
        Это, кажется, никого не убедило. Перечить начальнику не стали по одной причине: только у него получалось изображать, будто он знает, что делать.
        Мыши пронеслись по коридорам, покружили над внутренним двором, где тихо и беспокойно переговаривались гвардейцы Гайоса, развернулись и, пролетев над крышей замка, отправились обратно к палацу Белта. Когда они были уже близко, Стефан встрепенулся, приходя в себя. Он протер глаза, которые на время перестали видеть; под веками плясали цветные круги, и казалось, будто он не видел, но слышал собственными ушами все происходящее в замке. Повернулся неловко - на миг показалось, что вместо рук у него крылья.
        - Что это ты, друг, - зевнул Корда, - уже репетируешь речь с балкона?
        Он выглядел заспанным и усталым, и Стефан в который раз пожалел, что вовлек его в авантюру.
        - Рано. - Он шагнул с балкона в комнату, к столу, взял бумагу и карандаш и стал быстро записывать, чтоб не забыть. - Стрелки - на втором и на мансардном этажах, в галереях, в обоих крыльях замка… Внизу - люди Гайоса. Оружия у них немного, но в замке своя оружейная… Всего, - он снова прикрыл глаза, - всего там около двух сотен человек, считая гвардию…
        - Откуда ты все это знаешь?
        - Гонцы принесли…
        Корда только вздернул брови.
        - Гайос на их стороне, - проговорил он. - И даже если б мы смогли склонить его на свою, прежде надо подойти к замку под огнем.
        Стефан облизнул губы. Перспектива ночной вылазки уже наполняла его предвкушением.
        - Ты что, опять собрался изображать Янко Мстителя?
        Стефан улыбнулся во все зубы. На сей раз Корду это не испугало.
        Они с анджеевцем двинулись первыми, за ними - отряд княжеской милиции. Огня было велено жечь как можно меньше, и бойцы вполголоса ругали темноту, хотя ночь выдалась лунной.
        - Вот что, пан Стацинский, - говорил Стефан негромко. - Мы с вами единственные, кто может… провернуть эту аферу, если выражаться жаргоном моего друга. Я видел вас в бою.
        Анджеевец машинально потер висок.
        - И не только видел. - Стефану опять стало совестно.
        - Что мы собираемся делать?
        - Глупость, - сказал Стефан. - За которую воевода, если узнает, по голове нас не погладит.
        Конечно же, у мальчишки загорелись глаза.
        - Нам с вами необходимо пробраться в замок и проложить путь отряду. Сперва пойду я. Я постараюсь прокрасться незамеченным через одно из окон. Вы, я думаю, не сомневаетесь, что у меня получится.
        - Там два этажа стрелков, князь. Вы им всем глотки перегрызете?
        - Даже чудовище неспособно в одиночку с ними справиться. Вы, думаю, тоже владеете наукой лазать в чужие окна?
        Хотя в окна к девушкам Стацинский вряд ли забирался, в его школе должны быть другие порядки…
        - Я их отвлеку, а вы подниметесь на третий этаж и бросите туда вот это. - Стефан протянул Стацинскому еще один глиняный горшочек.
        - Все обрушится, - сказал анджеевец, покачав горшок в руке.
        - Вряд ли. Это не полновесная бомба… я слышал, бойцы господина Галата называют ее «пугалкой». Бросите - и тут же обратно. Огня будет мало, но будет дым и шум. Остается только надеяться, что это отвлечет стрелков и наш отряд сможет штурмовать ворота. Мы подойдем со стороны правой башни, она нас прикроет…
        - Думаете, они не ждут атаки среди ночи?
        - Думаю, сейчас они ждут чего угодно от кого угодно. Может быть, дня через три они бы расслабились, но, боюсь, через три дня уже придут выкуривать нас…
        Город, над которым прочно сомкнулась ночь - темная, непривычная, - вызывал в сердце смятенную нежность. Редкие целые фонари высвечивали небольшие, почти провинциальные дома, стершиеся носы и локти статуй, полузатертые гербы на дверях особняков. Тревожная тишина полнилась запахом поздних белых роз. Стефан замер на мгновение, глядя через заросли пышных цветов на чье-то освещенное окно. Оттуда лилась музыка, и показалось на миг, будто это та самая мелодия, что играла в доме с серыми ставнями. Но нет, конечно, нет.
        - А что, - спросил он, - граф Лагошский отменил свой заказ на мою голову?
        Мальчишка вскинулся.
        - Откуда вы знаете?
        А потом повторил заученное:
        - Мы не берем заказов.
        Возможно, и не берут. Стефану только теперь пришло в голову, что он зря винит покойного Долхая. Может, никакого заказа и не было, но орден Анджея сам был достаточно обеспокоен возможным союзом Белта и Лагошей. Логично предположить, что, вступив в союз с вампиром, Лагош перестал бы давать Ордену деньги, а может, и лишил бы своего гостеприимства. Такие неприятные ситуации стоит подавлять в зародыше. Теперь он уже вряд ли узнает, но, может быть, «отступники», поджидавшие его тогда на дороге, стали таковыми только после неудачной охоты…
        Но Стацинскому он о своих догадках не скажет.
        - А следовало бы взять, - сказал он вместо этого. - Вам бы весьма пригодился гонорар, если бы пришлось бежать в Чезарию. Сейчас Лагош с нами, но, если ветер переменится… возьмите вы заказ, пан Стацинский. Только на своих условиях.
        - Вы хотите сказать, на ваших.
        Стефана это рассмешило. Он потянулся и взъерошил мальчишке волосы. Тот шарахнулся, едва не упал с коня.
        - А вы в прекрасном настроении, князь, - пробурчал он, отъехав чуть подальше.
        - Я дома, - только и сказал Стефан.
        Не доезжая замка, он остановился. Отправил гонца к Самборскому, а после обратился к своему отряду:
        - Я и мой адъютант пойдем в замок первыми. Устроим переполох. Ваша задача - дождаться, пока в окнах появится свет, и атаковать. Лучше разделиться, половина - к главному входу, половина - к правому крылу, там, возможно, будет легче войти…
        Тень на ярко освещенной площади стрелки упустили из виду. Стефан не сомневался, впрочем, что, даже начни они стрелять, он сумеет увернуться от пули. Но пока он осторожно крался вдоль стены, укрытый темнотой. Горящие костры на безлюдной площади придавали всему нереальный вид. Будто декорации для странного спектакля на пустой сцене. Все ворота были закрыты, решетки опущены, нижние окна заставлены чем попало. Даже старинный мост через реку умудрились поднять.
        Стефан жалел, что не взял с собой Черныша - взлететь бы и опуститься на крышу…
        Но и там выставлены стрелки, чтоб отгонять смельчаков из Студенческой армии…
        Те, кто сторожил снаружи, переговаривались по-белогорски. Один из караулящих развернулся, краем глаза заметив движение. Стефан вжался спиной в стену, теряясь в спасительном обрывке тьмы. Солдат покрутил головой и отошел обратно. Тем, кто засел наверху с ружьями, костры освещали площадь, но здешним караульным из-за близкого огня ночь должна казаться еще темнее. Стефан осторожно двигался вдоль стены. Окна первого этажа низко, но все закрыты, заставлены на случай штурма.
        Насколько Стефан помнил, помещения для слуг находились в правом крыле замка, с той стороны, что выходила на реку. Там наверняка следят, чтоб по реке никто не перебрался, но можно попробовать проникнуть на нижнюю галерею…
        Стефан подождал, пока нагонит его вторая тень - Стацинский, и двинулся вперед. Берег тут уходил вниз почти отвесно. Они со Стацинским пробирались неслышно, цепляясь за пожухшую траву и пытаясь отыскать окно, через которое можно попасть внутрь и не наделать шума.
        Наконец им повезло: одно из окон оказалось приоткрыто. Свет не горел, как и во всем замке, но внутри разговаривали. Двое, судя по голосам. Стефан вытащил из-за пояса чезарский кинжал, одной рукой уцепился за оконный проем и, в тот момент, когда в галерее, почуяв неладное, замолчали, вбросил себя внутрь.
        Первому гвардейцу, кинувшемуся наперехват, он сразу вонзил кинжал под мышку, тот бесшумно сполз по стене. Второй смотрел с ужасом, приоткрыв рот, и, поняв, что в этот рот сейчас прорвется крик, Стефан рванул его на себя и полоснул по горлу. Крик захлебнулся, кровь хлынула - тяжелая, сладкая - Стефану на одежду. Он развернул тело, наклонился и жадно хватал губами кровавый ручей, пока он не иссяк.
        Если забравшийся вслед за ним Стацинский и смотрел с осуждением, Стефан слишком проголодался, чтоб обращать на это внимание. Он быстро отер кинжал и сунул за пояс.
        Куртка мокро липла к телу, но что поделать. Они все рассчитали правильно и оказались в коридоре для слуг, вот только слуг здесь больше не было. Осторожно ступая по разукрашенным плитам, Стефан вспомнил вдруг, как приезжал в замок по приглашению льетенанта. Розовое вино, розовые конфеты и белая сахарная ручка жены льетенанта - сейчас, верно, супруги уже на полпути к Стене… Интересно, висит ли еще в парадных покоях тот портрет?
        Стефан, стараясь ступать бесшумно, устремился к черной лестнице; анджеевец так же тихо поднимался за ним. С лестницы было видно галерею второго этажа, бойцов, приникших к окнам. Галереи были темны - слишком широкие и высокие створки попытались закрыть. Шторы опустили, окна внизу заложили сорванными с кресел вышитыми подушками. На подушках там и тут почивали ружья. Бойцы явно опустошили замковую оружейную: на полу у их ног лежали сумки с патронами. Те солдаты, что не караулили у окон, забылись сном прямо на полу.
        Он кивнул Стацинскому, и мальчишка рванулся вверх по лестнице. Через мгновение сверху грохнуло.
        - Какого… - сказал вдруг один из бодрствующих солдат и вскочил.
        - Измена!
        Солдат, заметивший Стефана, надвинулся на него - и тут же получил лезвием в бок. Стефан действовал почти безотчетно. Стрелок завалился на пол. Затрещало чье-то огниво, запылал факел: солдаты пытались разглядеть гостя. Хорошо - он обещал своим людям свет…
        - Нечистая! - вдруг взвыл один из бойцов, указывая на широкое зеркало в галерее, в котором неожиданный противник не отражался. - Нечистая сила, братцы, бей, во имя цесаря!
        Тут уж на него накинулись всем скопом. Стефан привык к своей новой легкости, к тому, как замедлялись в драке чужие жесты. Остландцы быстро поняли, что сабля его не берет, начали палить. От нескольких пуль он сумел уклониться, но другие вонзились в тело. «Не серебро», - твердил он себе, через силу двигаясь дальше, не позволяя резким вспышкам боли себя свалить. В глазах у солдат появился ужас. На лицах читался один и тот же вопрос: «Что ты такое?»
        Но теперь он мог ответить.
        - Я князь Стефан Белта. - Из его ран текла кровь, должно быть, чужая, своей-то почти не осталось. Но раны на глазах затягивались. - Избранный князь Бялой Гуры и полноправный хозяин этого замка. Извольте… - Удар; парировать; да хватит терзать пистоль, ты же давно его разрядил… - Извольте его покинуть.
        Сверху доносились крики - и выстрелы. Стефан глянул на ступеньки - Стацинского не видно. Ах, пес, он-то не бессмертный.
        Едва отдавая себе отчет в том, что делает, Стефан задрал голову вверх, закрыв на миг глаза, нащупывая сознанием летучих мышей, прикорнувших на чердаке. Мыши проснулись, встрепенулись, снялись с пыльных балок - и тут же влетели в галерею третьего этажа.
        Что-то ударило в плечо, Стефан отвлекся, запоздало парируя удар. Он рубил саблей почти не глядя, с одним желанием - обезвредить противника, а сам отступал потихоньку к лестнице. В нижней галерее уже гудело, слышно было, как в парадные ворота ударяют чем-то тяжелым. Он достиг черной лестницы в тот момент, когда его люди уже теснили солдат с другой стороны галереи. Затихший на время замок наполнился шумом. Стефан взбежал вверх, на миг потерялся в задымленной темноте, поперхнулся и еле успел увернуться: на него кинулись сразу же.
        - Стацинский! - закричал он. - А, пес… Феликс!
        - Феликс ему!
        - Ребята, бей!
        «Бить» не вышло: в первого попавшегося он разрядил пистоль и снова схватился за саблю. Те, в дыму, плохо видели, против кого сражаются. Летучие мыши носились по этажу с бешеным скрежетом.
        - Ах, чтоб тебя!
        - Берегись!
        Сомлевший Стацинский оказался за одной из колонн. По боку у него растеклось темное. Стефан вздернул его на ноги. Поддерживая бесчувственного анджеевца, Стефан ступил к окну, бросил взгляд вниз. И Самборский не терял времени: только начался переполох в замке, и вот его солдаты уже на площади, сцепились с гвардейцами, еще немного - и прорвутся…
        С другой стороны галереи, с парадной лестницы, раздавался топот. Гвардейцы Гайоса бежали по ступенькам на помощь товарищам. Стефан торопливо усадил Стацинского, прислонив к мраморной вазе, и быстро пересек коридор - мыши последовали за ним, как собака за хозяином.
        Огромная парадная лестница, раздваиваясь, шла вниз, и по ней уже поднимались люди. Стефан замер на самом верху.
        - Не стрелять! - своим, не оборачиваясь.
        - Стойте! - А это уже капитан гвардейцев. Замер внизу с обнаженной саблей в руке.
        Солдаты его тоже замерли, как на странном батальном полотне; на лицах дрожали отсветы факелов.
        - Капитан Гайос, - сказал Стефан. Тот чуть наклонил голову.
        - Князь Белта.
        Узнал, хотя с лицом, покрытым кровью, князь, должно быть, больше походил на беглого каторжника.
        - Позволено мне будет спросить, что вы здесь делаете?
        - Как избранный князь Бялой Гуры, я пришел занять место, предназначенное мне по праву.
        - На сколько дней? - спросил Гайос. - И какую цену мы заплатим за эти дни?
        Он говорил спокойно. Можно подумать, они ведут светскую беседу. Если бы не тревожные отблески факелов, не звуки борьбы сверху. Гвардейцы сейчас отомрут, решат, что незачем разговаривать с преступником, - и бросятся.
        Стефан сошел на несколько ступеней вниз. Поймал взгляд капитана.
        - Прикажите вашим гвардейцам не стрелять.
        Стефан заметил, как гвардейцы переглядываются.
        - Льетенант сбежал, - проговорил Стефан, - вам больше некого охранять. Комендант города взят в плен. Я не уговариваю вас нарушить присягу. Я прошу только, чтобы вы приказали своим людям сдаться.
        У Гайоса дернулся уголок рта.
        Он явно сомневался. Совсем рядом шло сражение, гибли те, с кем он давал одну и ту же присягу. Красные отмороженные руки сжались в кулаки. Гайос отморозил их на Хуторах, куда попал за участие в восстании.
        - Я прошу вас, - сказал Стефан четко и отчаянно, глядя в светлые глаза капитана, - сдавайтесь. Не будут же Ее дети на Ее земле убивать друг друга.
        «Ну же! Чтоб тебя! Сдавайся!»
        - Дайте мне слово, - через силу проговорил Гайос, - что вы сохраните жизнь всем моим гвардейцам.
        - Я даю вам слово Белта, что сохраню жизнь всем, кто сдастся.
        - Гвардия, - Гайос обернулся к своим, - льетенант бежал из города, не оставив нам приказов. Город захвачен. Мы в отчаянном положении. Я приказываю вам сдать оружие.
        По рядам гвардейцев прошло смятение: с десяток человек, закричав: «Измена!» - выломились из общего застывшего ряда и загрохотали по ступенькам свободной лестницы вверх, на помощь товарищам. Остальные застыли в нерешительности. Гайос шагнул к Стефану, вынул саблю из ножен и протянул ему.
        - Благодарю вас, - произнес Стефан куда суше, чем ему бы хотелось, но он не сомневался, что Гайос поймет, насколько Белта ему признателен.
        Залязгало: подражая своему капитану, гвардейцы бросали сабли на пол.
        - А-а, да какого! - сказал вдруг один из них и стал ожесточенно срывать с себя эполеты. Несколько человек его поддержали; один стащил с себя кушак и разорвал его на две части, отбросив красную полосу.
        В этот момент на лестницу высыпали люди Стефана, кашляя от дыма; кажется, бой на втором этаже кончился.
        - Это же предательство, господа! - вдруг звонко сказал молоденький гвардеец. - Капитан, мы не можем сдаться сейчас, это предательство!
        - Извольте подчиняться приказу!
        Несколько гвардейцев бросились по ступеням вверх, на Стефана, а у гвардейца в руке оказался пистоль, и он целился в Гайоса. Стефан выстрелил раньше, выхватив пистоль у кого-то из своих: собственный он успел разрядить. Юноша охнул, выронил оружие и схватился за плечо. Зазвенели сабли: гвардейцы сцепились с повстанцами, ринувшимися на защиту князя. Поверх их голов Стефан поймал пораженный взгляд Гайоса: кажется, все произошло слишком быстро. Остландцев скрутили; впрочем, их только разоружили и вывели из города. Гвардейцев и вовсе отпустили на все четыре стороны. Некоторые остались, так же разорвав кушаки и получив обратно только что отданные сабли.
        Велев препроводить Гайоса к себе домой, Стефан вернулся к Стацинскому. Анджеевец уже пришел в себя. Он оказался далеко не единственным раненым этим вечером, но, слава Матери, не попал в число убитых. Когда Стефан нашел его, юноша помогал уложить на носилки бойца с залитым кровью лицом. Белта с трудом узнал его: это был друг Зденека, еще один милициант. Стефан склонился над раненым, сказал несколько ободряющих слов, но так и не понял, услышал ли его бедняга. Стацинскому сказал:
        - А вам самому носилок не полагается?
        - Пустяковая царапина, - ответил тот. - Все прошло.
        Но говорил он с неестественным апломбом, и при этом от него несло чем-то напомнившим чезарский эликсир. Стефан увлек анджеевца в сторону.
        - Ну-ка признавайтесь, чего вы наглотались.
        Стацинский сверкнул глазами.
        - Это специальное зелье. Его делают у нас в Ордене. Оно в два счета ставит на ноги.
        - И долго ли вы проживете, если после всякой раны будете так лечиться?
        - Воины ордена Анджея обычно долго не живут…
        Еще один. Но у Стефана хотя бы есть причина.
        - Так вы рискуете не дожить и до конца восстания. Сопроводите этого несчастного в приют и оставайтесь там сами. Отоспитесь хотя бы остаток ночи. И не вздумайте оспаривать приказ.
        Ополченцы уходили из города тихо, без бравурных маршей и клятв на площади, под тихое благословение доброго отца. Отправлялись нагонять багады, уже ушедшие к Планине и Казинке, вооружившись тем, что вешницу удалось своими заклятиями спасти от пожара. Галат и его товарищи морщились: сколько же порошка потрачено впустую, сколько оружия они не успели спасти с пылающих складов…
        - Так зато и остландцам не достанется, - беззаботно пожал плечами пожилой хожиста. Старики не слишком жалели о черном порошке, дай им волю - армия и вовсе обошлась бы без огнестрелов.
        Галат и Бойко решили остаться в городе: оба гораздо лучше были приспособлены к войне в университетских двориках и кабаках. Самборский же ушел, хоть Стефан и предпочел бы не выпускать его из виду. Но молодой князь так рвался защищать родину, что возражения оказались бесполезны. Вуйнович, хоть и подгонял бойцов, говоря, что раньше города и вовсе обороняли вдовьи роты да дети, сам остался в Швянте.
        - Воевода должен быть одесную князя, - говорил он непреклонно. - Сейчас они все слетятся на нас, как пчелы на мед. Когда их одолеем, тогда нагоню остальных.
        В полупустом городе оставались теперь только Стефан со своей ротой, Студенческая армия да багад Бранки. И вяло отстреливающиеся из своих убежищ цесарские солдаты. Вопрос со взятой крепостью решили радикально - наглухо заперли ворота. Говорили, что ночью солдаты осаждали тюремные стены - только теперь уже изнутри, чтоб вырваться и бежать.
        В конце концов потянулись прочь и горожане.
        - Нужно сказать, чтобы убирались подальше, - заметил Корда.
        - О чем ты?
        - Они доедут до тетки в деревне и счастливо там останутся. А завтра в ту же деревню заявится армия твоего друга, чтобы осадить город…
        - Ты прав, - кивнул Стефан, с усилием не заметив «твоего друга».
        - Я скажу Бойко, - проговорил военный интендант Швянта. - Пусть велит своим вестовым предупредить горожан.
        Бежали не все. Те, кто в начале восстания вышел на баррикады, оставались в подчинении у Студенческой армии. К роте Стефана на третье утро прибавилась семья саравов: отец и четверо сыновей, все здоровые, все с оружием, которое неисповедимым образом добыли себе сами.
        - Кто бы и кого сейчас ни бил, кончится все равно тем, что станут бить саравов, - объяснил старший, когда его спросили, отчего он хочет сражаться. - Так уж лучше мы начнем первыми…
        На четвертый день Стефана разбудили днем. Даже через темные занавеси солнце светило так, что заломило виски и заслезились глаза. Надо попросить у вешница еще порцию его колдовства…
        - Что такое? - спросил он хрипло.
        - Они прислали парламентеров. Там, у моста…
        У моста действительно ждали несколько конных. Одного из них Стефан узнал даже с такого расстояния.
        - Матерь добрая. Это же Голубчик!
        - Голубчик? - смешался генерал.
        - Генерал и военный советник Лотаря. Его так прозвали оттого… впрочем, неважно теперь. Я думал, он командует войсками в Чеговине…
        Всадники стояли недвижно. Стефан перевел взгляд на здание у моста: на крыше засели стрелки. Как бы им голову не напекло.
        - Я поеду, - сказал Стефан. - Нужно с ним объясниться. При дворе мы были… почти друзьями.
        - Я, пожалуй, ничего не стану говорить о твоем выборе друзей, мальчик…
        Стефан накинул плащ с капюшоном, чтоб хоть как-то уберечься от раскаленно-белого солнца. Хорошо, что благодаря вешницу он вообще может выходить днем.
        Около моста стояла тревожная, оглушающая тишина - такая бывает во сне, когда не слышишь выстрелов, будто заложило уши, только видно, как пули вспарывают землю и как падают убитые.
        - Вот уж удружили вы мне, голубчик, - сказал парламентер. На коне он смотрелся еще лучше, чем во дворце, картинка, да и только. - Сделайте милость, сдайтесь, пока это все не перешло в… - Он поискал слово. - В погром, прости цесарь. Его величество любит вас, вы же знаете. Он в гневе, но я уверен, что он вас простит, если вы сдадитесь сейчас. - Голубчик усмехнулся: - Помните, вы приглашали меня к себе? А теперь, кажется, вовсе и не рады…
        - Я рад любому гостю, который не приходит в мой дом с оружием.
        Стефан невольно оглянулся на крышу - тихо.
        - Боитесь, как бы ваши люди не выстрелили ненароком в парламентера? - ухмыльнулся Голубчик. - Если вы со своими не можете совладать, как от чужих будете отбиваться?
        - Как-нибудь, - сказал Стефан, - отобьемся.
        - Я со дня на день ждал отправки в Драгокраину, - вздохнул генерал. - а его величество берет и посылает меня в Белогорию…
        - Все-таки у вас в столице превратное представление о нашем княжестве. Я давно уже не влияю на распоряжения цесаря, но я сделаю все, чтоб вам здесь было не скучнее, чем в Драгокраине.
        - Он разгневается, - тихо сказал Голубчик. - А вы сами знаете, что, если его величество будет в гневе и пожелает вас наказать… Он пришлет сюда войска, не глядя на войну. Вы с ним поссорились, пусть, ваше дело, но обрекаете вы не только себя.
        Как же все они вдруг забеспокоились о судьбах Бялой Гуры. Хотя Редрику Стефан готов был поверить.
        - Если цесарь пришлет сюда войска, армия Бялой Гуры будет иметь честь дать им бой, - улыбнулся Стефан.
        - А я ведь вечно заступался за вас, - с неожиданной обидой сказал Голубчик. - Когда говорили, что все белогорцы по натуре буяны, что им нельзя давать волю, я всегда ссылался на вас. Да, видно, зря…
        Он поехал по мосту обратно, не оглядываясь, и Стефан понял: больше Остланд с ними разговаривать не будет. Теперь их будут бить.
        Глава 23
        В последнее время жизнь Стефана стала очень простой, чего раньше с ней не бывало. Она совсем упростилась, когда он оказался заперт со своими людьми в осажденном городе, который им предстояло защитить. Одно из посланий, полученных из Остланда, сообщало, что в Швянте введено военное положение, и после этого остландская почта замолчала. Зато пришло несколько молний из Чеговины (Ладислас поздравлял с избранием и клялся в дружбе), Чезарии и Флории (флорийцы обещали, что помощь в пути).
        «Революционный совет» в лице Бойко и супругов Галат уже ждал - весьма оптимистично - молний из других городов, отбитых у остландцев. Стефан же считал, что и за Швянт, если удастся его защитить, нужно будет долго благодарить Матерь. Совет же едва не бесновался - они уже считали себя победившими и предлагали все более безумные проекты: как сместить цесаря с трона, а то и просто убить. Стефан отчасти понимал их: раз попробовав крови, трудно остановиться. И не мог не вспоминать недобрым словом давешнюю чезарскую картину.
        В конце концов у него кончилось терпение.
        - Вольно вам, господа, отсюда грозить кулаком остландскому трону. Обратите лучше свой взгляд на то, что у вас под носом. Мы сидим в осажденном городе, у нас нет связи даже с близкими городами, не говоря уж о Казинке…
        Голубчик с его ультиматумом пришел в город, уже усаженный баррикадами. После взятия Швянта студенты, чуть отдохнув и наевшись из налаженной теперь в городе полевой кухни, перешли на позиции, что долго выбирал на карте Вуйнович. По ту сторону реки голосили посланники интенданта: князь дал приказ уходить из города, а те, кто не уйдет, познакомятся с остландскими орудиями.
        Вуйнович велел устроить в городе три линии обороны. Одна - на самых подступах к Швянту, вторая - в городе и третья - в самом центре, огибая замок, Княжий тракт и Университет. Остландцы плотно окружили Швянт, и выйти из города не было возможности, но и войти покамест - тоже.
        Воевода опасался военных кораблей. Сколько ни толковали Вуйновичу, что Длуга если и может что пронести по городу, так только легкую баржу, - он оставался непреклонен. Но когда воевода отправил людей затопить баржу у входа в город, на тощеньком причале организовалась стихийная манифестация, ничем не уступающая выступлениям Бойко и его армии.
        - Да сколько можно!
        - Посмотрите на себя, уже город разрушили, инсергенты голоштанные!
        - Баржи топить, что придумали! Да скорей мы вас потопим, вместе с вашим князем!
        Повстанцам повезло: отыскали суденышко остландской приписки, брошенное напуганным хозяином, - его и отправили на дно, набив камнями. Но манифестация долго еще не расходилась, и «инсергентов» честили на все лады.
        Лавки скоро опустели, а замки? на них долго не продержались. Стефан послал отряд своей милиции искать любителей поживиться чужим добром. Из тех, что привели во двор палаца, многие оказались оголодавшими детьми, а у одной девушки в дырявой юбке на голове красовалось четыре шляпки - они с товарками совершили налет на шляпную лавку. Стефан, поборов брезгливость, велел детей накормить и отпустить, а взрослых - посадить в зaмковый подвал на хлеб и воду.
        - Отчего ты их просто не повесишь? - спросил Корда.
        Конечно, их следовало казнить. Но Стефана воротило от мысли, что придется восстанавливать виселицы, которые только что снесли.
        Не сейчас бы.
        И не ему.
        Поначалу остландцы и впрямь жалели город. Они уже привыкли эти стены и эти трактиры воспринимать как свои, а свое им было жаль рушить. А может быть, просто не верили, что не справятся с кучкой бунтовщиков без всяких хитроумных орудий.
        Но и разговаривать с повстанцами больше не пытались.
        - Атака врага отбита! - кричал вестовой, в энтузиазме снова поскальзываясь на полу особняка. - Первая линия обороны приняла бой и выдержала его с честью!
        Первые атаки захлебнулись еще на подступах к городу, на первой линии Вуйновича.
        Стефан обещал Голубчику, что скучать в Бялой Гуре тому не придется, - и намеревался сдержать обещание.
        - То ли еще будет, - мрачно предрекал Вуйнович. - Они еще не привезли орудий. И, кажется, не привели магика…
        Пока войско Голубчика обходилось без батареи, но все понимали, что это временно.
        - Они не станут палить из орудий по Швянту, - отмахнулся Галат. - Они ведь считают его своим. Зачем разрушать свою собственность?
        - Не станут, - Вуйнович поджал губы, - пока не разозлятся по-настоящему.
        Сперва остландцы попытались войти через парк. Старинный парк, в котором еще князь Станислас охотился на зубров, был на самом деле лесом. Его выстригли и приручили, сделав ровное полотно лужаек, прерываемое кленовыми рощами и усыпанное беседками и летними павильонами. Посреди в озерце плавали утки. Парк так понравился первому льетенанту Швянта, что он велел ничего в нем не трогать - только выловить из озера тела защитников города, чтобы не портить воду, - а после один из павильонов приспособил под летнюю резиденцию. Сейчас резиденция пустовала, а парк казался до смешного неопасным. Кто же будет воевать - утки из озера? Смешно…
        Солдаты двинулись вперед. И получили первый сюрприз, когда из маленькой беседки в них принялись стрелять. Стреляло явно несколько человек, потому что они успевали перезаряжать пистоли, и смертоносные хлопки частили без перерыва, один за другим. Беседка стояла на маленьком холме, и отряд на ковре из палых листьев оказался без защиты.
        Отошли. Выругались, перестроились. То, что в венчающем парк Летнем дворце наверняка кто-то засел, ожидали - но чтоб из кукольного павильона…
        Отправили туда стрелков, а сами выбрали участок парка, где не было никаких построек - только ровные, засеянные осенними цветами лужайки.
        Но стоило им немного продвинуться, как пасторальная лужайка вздыбилась, ощерилась саблями, задымилась от выстрелов. Сам парк шел на них войной, и когда он с гиком и криком набросился на цесарских бойцов, некоторые не выдержали и обратились в бегство.
        Бригадир Галка был доволен. К его замыслу рыть траншеи в парке сперва никто не отнесся серьезно: они, мол, просто взойдут на горку да всех нас перебьют. Что же, бригадир поставил стрелков, чтоб не зашли. Воевода его затею одобрил, а до насмешников Галке было дела мало. А теперь, пожалуйте, его бригада одержала первую победу. Галка с сожалением глянул на дохлых уток, плававших в пруду печальными серыми комками. Тоже жертвы войны, бедные твари…
        Отряду разведки было стыдно. Разведку следует проводить на территории врага, а тут что? Взбунтовавшаяся без причины молодежь да городская чернь. Отряду бы полагалось сражаться в Чеговине, покрывая себя славой, хоть уже долетали слухи, что сражения проходили не так славно, как должны были.
        Им велели опасаться стрелков - предатели разорили склады с оружием, но пока и крыши, и окна молчали.
        Мост перешли на удивление легко. Только застоявшаяся тишина слегка пугала. Съехав с моста, начальник отряда кивнул, показал жестами - половина направо, половина налево, - но не успели они разойтись, как в просвете меж домами что-то грохнуло, послышались возбужденные, грубые голоса, женский крик. Скоро на солдат вылетело несколько перепуганных девиц. Капюшоны их плащей сбились, открывая взору прелестные встрепанные головки.
        - Ох! Слава Матери!
        - Помогите, помогите нам, господа солдаты!
        - Вы не представляете, что там творится!
        - Помогите, ой, помогите!
        Девушки верещали, сгрудившись вокруг вовремя появившихся спасителей. Начальник решил, что с удовольствием расспросит их о творящихся в городе непотребствах. В особенности вот эту, темненькую, с колдовскими глазами, смотревшими на него как на единственного защитника. Красавица протянула к нему руку, и на точеном запястье блеснул простенький белый браслет. Начальник на миг задумался: он что-то слышал уже об этом браслете. Но глаза с поволокой сбили его с мысли. Девушек становилось все больше, они заполошно верещали - что же это, подлецы напали на пансион?
        Только когда из-под плащей сверкнула сталь, начальник вспомнил про браслет. У местных варваров считалось, что мать не должна лишать человека жизни, и белые браслеты носили нерожавшие разбойницы, показывая, что им - можно.
        Как многие последние мысли, эта пришла слишком поздно.
        Бранке Галат не нравилось попусту тратить пули. Это мужчинам только бы пошуметь да попалить из огнестрелов, а ей ясно: если они собрались долго сидеть в городе, то оружие стоит беречь. И потом, сабля куда более к лицу приличной девушке, чем огнестрел.
        Удобно устроившись на баррикаде - кто-то, по своей ли воле или не в силах противиться реквизиции, пожертвовал повстанцам кресло, - молодой человек в форме Студенческой армии что-то записывал, с трудом удерживая чернильницу.
        - Что ты там строчишь, темная душа?
        - Хронику, - откликнулся он. - Вот как мне писать: «Хожиста Горыль» или «Бригадир Горыль»?
        - Пиши по-нашему, - посоветовал сидящий рядом человек постарше, - все эти «бригадиры» пусть остаются во Флории…
        - Правильно было бы «сонер», - вставил кто-то, - как у Древних или у эйре, раз уж мы говорим «багад»…
        - Правильно будет вообще на это бумагу не переводить, - вмешался первый. - Разве это война? Баловство одно…
        - Капля камень точит… Ведь уже шесть дней стоим, братцы, и еще стоять будем… Вот ты в книжке потом напишешь: мол, Пивная улица под командой хожисты Горыля стояла дольше всех…
        - Значит, все-таки «хожиста», - кивнул хроникер и поскреб подбородок, тут же запачкав его чернилами. - Так и запишем. А младшего князя Белту, мы, значит, будем величать генералом, раз уж он идет с флорийцами…
        - Какое «генералом»? Сказано тебе - командант!
        Тут с крыши прокричали:
        - Атанда! Идут!
        Стало не до званий.
        Скоро цесарские бойцы поняли, что легкой победы ожидать не стоит. Но слишком сильно не обеспокоились. Полки расположились в деревеньках вокруг города.
        Ночь выдалась холодная и паршивая, облака скрыли луну. Было неуютно, но нападения никто не ждал - не станет это вражье семя оставлять свои баррикады. Разве кто решит улизнуть, пока не началось.
        После говорили - Дикая Охота. Те говорили, конечно, кто, как местные, в эту Охоту верил.
        Но ведь хочешь - не хочешь, а что-то такое подумаешь, когда прямо из ночи на тебя вырывается замотанный в черное отряд. Те, кто выжил после столкновения, после рассказывали, что у предводителя Охоты были огромные клыки, которыми он рвал горло солдатам, у его коня из ноздрей вырывался дым, а пасть сверкала пламенем. И бился он не по-человечески, сабля его летала с такой скоростью, что тело, не успев понять, что уже лишилось головы, еще продолжало драться, а голова уже лежала у ног. Нет, не иначе как Враг рода человеческого явился им в этом обличье. Или повешенный бунтовщик Яворский вернулся оттуда, куда был отправлен справедливой рукой, и теперь веселится с такими же товарищами…
        Несколько ночей спустя бойцы поняли, что от «Охоты» не спрятаться никому. Как ни вглядывайся в ночь, как ни жги костры, каких зорких часовых не ставь - будто сами врата ночи распахивались, и вываливалась оттуда потусторонняя братия.
        - Вот ведь трусы, прости цесарь, - сердился полковник. Он поклялся следующей же ночью вытрясти из этих ряженых душу.
        Следующей ночью после очередного нападения полковника нашли обезглавленного и обескровленного.
        Потусторонняя братия со смехом возвращалась в родные стены - еще горячая, взбудораженная после боя. Доехали до поста, назвали пароль и стали наперебой рассказывать о вылазке завистливо глядящему патрулю. Выглядели они и вправду то ли как порождения тьмы, то ли как бродячие артисты: черные плащи, лица в саже с белыми подглазьями.
        Это князь придумал. Будет, мол, остландцам их Охота. Обрядил свою милицию в это непотребство - а гляди, работает.
        - Часового-то чуть родимчик не хватил!
        - Как заорет: «Нечистая!» Они повскакали…
        - А я с двумя сцепился, ей-Матери, обоих положил! А, чего там, они от страха обмерли…
        - А князь на полковника ка-ак замахнулся, да как разрубил пополам, сверху донизу!
        - Так уж и пополам - саблей-то!
        - Да чтоб мне… Братцы, а князь-то где?
        - Да вы что, песья кровь, вы куда смотрели?
        Панические голоса взвились и тут же смолкли, потому что князь беззвучно возник рядом. Кто-то охнул от неожиданности, кто-то сотворил знак Матери. Остландцев можно понять: у самих ведь сердце в пятки рухнуло. Да и выглядел его светлость как вернувшийся с Того берега: бледный, весь в крови - зато довольный.
        - Не надо беспокоиться, - сказал он мягко и кивнул милициантам, чтоб ехали дальше.
        Когда у Стефана было время передохнуть, он себе дивился. Тому, с какой легкостью он стал убивать - пусть и тех, кто с оружием. Тому, как удобно ему было теперь управлять летучими мышами, а ведь давно ли и помыслить не мог, как это делается.
        Бойко организовал разведку: сновали туда и обратно якобы мирные жители, бежавшие от произвола в городе, женщины из веселого дома на Кошачьей улице. Мальчишки из пригородных поместий, где остландцы остановились на постой, - дети просачивались в город без особого труда.
        И все же мышам Стефан доверял больше.
        Он посылал их в разведку каждую ночь, чтоб понять, куда «Охоте» лучше бить в этот раз, но прежде всего - чтоб узнавать новости из Остланда. Мыши почти ничего не видели, летали по звуку, но слух у них был превосходный. И Стефан сам будто выскальзывал из окна и подслушивал: когда у костра, а когда - из-под потолка особняка, в котором расквартировалось военное начальство.
        От цесарского гарнизона повстанцам достались пушки на бастионах и одна мортира. Оживили - не без труда - древнюю бомбарду, которая отдыхала на солнце возле барбакана и использовалась разве что в детских играх.
        Они едва не растерялись, поняв, что к орудиям поставить некого. Держать огнестрелы и милиция Стефана, и люди Бойко как-то научились, но с артиллерией дела никто не имел. В конце концов нашлись бывшие гвардейцы Гайоса, получившие вместе с остландцами какую-никакую подготовку, и бомбисты, утверждавшие, что раз в самодельных зарядах они разбираются, так и в этих как-нибудь разберутся.
        Рута Гамулецка думала: видел бы ее покойный супруг, решил бы - вот уж пошло у них дело. В трактире кипела работа. Те из «Общества жен и вдов», кто хоть что-то соображал в готовке, и простые горожанки, жалевшие «наших солдатиков», - все были приставлены к делу. Шутка ли, накормить целую армию. Кто-то обедал на месте, но у черного хода уже переступали лошади, впряженные в телегу, ожидая, пока их нагрузят обедами. Из-за «стратегического расположения» ее трактир отвечал за бойцов по всему Княжьему тракту - а это столько ртов, сколько Рута в самые горячие годы не кормила.
        И на кухне будто шла война: тут шипело, чадило и гремело.
        - Поторопитесь!
        Мальчишки принялись носить в телегу горшки с едой. Рута в который уж раз вытерла мокрый лоб и с удовольствием нащупала в фартуке записку от «своего студентика». И ведь подумать - не студентик уж давно, был за границей, приехал - как с картинки, Рута его грешным делом не узнала… И прикипел к ней так, что товарки шепчутся: мол, присушила. Что там, сама готова так подумать.
        Если б только выбраться им живыми. Уж и устроили бы свадьбу. Не как ту, первую, на которую ее, совсем юную, потащили, как бычка на веревочке…
        Но звон свадебных колоколов в ее грезах оказался всего лишь перезвоном колокольчика, сообщающего бойцам, что обед готов. Рута встряхнулась.
        - Ну одну подводу отправили, что стоим, грузите следующую!
        Покойный пан Гамулецкий, увидев такую работу, был бы доволен. Но вот узнай он, что за такое никто не платит, пожалуй, снова сошел бы в могилу.
        - И гляди, прут и прут… Сейчас я вот этого… - Юноша привык уже к отдаче длинного чезарского фучиля, не то что в первые разы, когда тот просто выскакивал из рук.
        - То, что ты сражаешься вместе со сбродом, Лойко, не обязывает тебя перенимать их жаргон, - важно сказал его товарищ и тоже выстрелил. Все-таки удобное это дело, когда не нужно после всякого выстрела перезаряжать…
        - Не называй их сбродом, - серьезно сказал третий стрелок, с длинными волосами, забранными под сетку, и белым браслетом на руке. - Это непатриотично. И ты опять уложил моего.
        - Откуда мне было… Баська, пригнись!
        Пуля ударила в фигурку святой, украшающую галерею. Пригнувшуюся Баську обдало белой пылью.
        - Святая Барбара, храни нас, - тихо пробормотала девушка. - Взорвать бы тот мост…
        - Без тебя взорвут. Знай стреляй.
        Еще один солдат на мосту захромал и упал.
        - Не обиделась бы на нас Матушка, - сказал Лойко.
        Не их вина, в конце концов, что высокий храм Барбары-защитницы так удобно выходит галереей прямо на мост. И что из этой галереи им до сих пор удавалось сдерживать ало-черных, не давая им перейти мост.
        - Мать на нашей стороне, - заявила Баська. - Или ты в этом сомневаешься?
        - Как же, - фыркнул юноша. - Это было бы непатриотично…
        А потом к Швянту подтянули подкрепление.
        - «Тьмы и тьмы их шли на благословенную землю Матери нашей, и не было им конца», - процитировал Вуйнович, глядя из бойницы барбакана на собиравшиеся к городу войска.
        - Что это, воевода? Или мало нам здесь поэтов?
        Старый генерал в последние дни становился сентиментальным. Уже по всему Швянту рассказывали, как Вуйнович пустил слезу, увидев поднявшееся над Княжьим замком бело-зеленое знамя. Cтефана же больше беспокоили слухи о том, что тот в придачу схватился за сердце. Вот и теперь, рассматривая чужие войска, он теребил жесткий воротник мундира. Того самого, в котором сражался еще у Яворского.
        Потерять Вуйновича сейчас значило бы проиграть войну. Воевода отказывался уходить из города, как бы Стефан его ни просил, утверждая: хожистам своих, выпестованных багадов он доверяет как самому себе. Но Белта представлял себе, на что похожа белогорская вольница без присмотра, и уже опасался, как бы задуманная им кампания не превратилась в обычный лесной разбой…
        Вуйнович опустил волшебное стекло.
        - Твой друг цесарь тебя ценит… Точнее, твою голову.
        Воевода сухо, дребезжаще рассмеялся.
        - Их мало, - сказал Стефан, - Это, возможно, гарнизоны Чарнопсов и Вилкова… да и все.
        Посреди дня он кутался в темный плащ, лицо закрывала шляпа с самыми широкими полями, которые он только смог найти, - но всякий раз он возвращался с ожогами, и не все заживали за ночь. Пан Ольховский по несколько раз на дню укреплял свое заклятие, и только благодаря ему Стефан до сих пор не сгорел как спичка.
        - Матерь с тобой, князь. Не многого ли ты просишь? На твою роту, один мой отряд и студентов этих десяти тысяч хватит с лихвой. Я понимаю, что ты хочешь освободить дорогу брату. Но Марек возвращается со своими легионами. Они и вооружены, и обучены куда лучше, чем наша полевая братия.
        «Полевая братия тоже на что-то да годится, - подумал Стефан, вспомнив ночную вылазку с «Охотой». - Как там говорил Корда? “Возможно, они станут бояться князя - но с князем им бояться будет нечего…” А сам-то себя не боишься, князь?»
        Стефан и на следующую ночь возглавил «Охоту». И все было бы хорошо, если бы посреди самой драки едва не свалился. Его вдруг повело, тело ослабло, как после горячки. Он схватился за плечо оказавшегося рядом бойца.
        - Что? Ранили?
        Кажется, и вправду - колени подогнулись, он попытался удержаться на ногах, но едва не ткнулся носом в землю - кто-то подхватил.
        - Твоя светлость! Да что же это…
        Глаза заволокло, никого не видно, издалека доносятся невнятные голоса. Потом и голосов не стало.
        Он снова оказался в цесарском дворце, из раскрытых окон знакомо пахнуло тяжелой, соленой водой, и надавила тоска: он ведь уже решил, что выбрался, что дома… Дворец меж тем был необычно пуст, как будто все уже перебрались в Летний - а его Лотарь не захотел брать с собой…
        Верно - они же поссорились.
        С нарастающим беспокойством Стефан из одной пустой галереи переходил в другую, пока не оказался в тронном зале. Высокие двери открыты, но и здесь - пустота.
        - Ваше величество!
        Стая летучих мышей, вспугнутая его голосом, слетела из-под потолка, обогнула пустующий трон - и только тогда Стефан увидел, что обитые тканью спинка и сиденье красны от крови.
        - Вот и трон я вам приготовил, племянник, - брюзгливо сказал из-за спины Войцеховский. - Что же мне, и охотиться за вас прикажете?
        Стефан пошел вперед, завороженный видом алых ручейков, стекающих по спинке и подлокотникам, сбегающихся в лужу внизу.
        - Не пейте мертвое, - окликнул «дядя», - я говорил вам, это вредно для желудка.
        Но Стефан уже не мог остановиться, он подставлял ладони под струйки, набирая кровь, пил и все не мог напиться.
        Он обвел сухим языком потрескавшиеся губы. Что такое. Ведь только что пил…
        В глазах все еще плясали алые отпечатки.
        Рассвет. Ну конечно же. Он не заметил, как солнце поднялось…
        - Князь, наконец-то! - послышался голос Стацинского. - Все так тревожились о вас.
        Он лежал на диване у себя в кабинете, в палаце. Повстанцы настаивали, что его место - в замке, но там было слишком много зеркал. У себя же дома Стефан велел домоуправителю все поснимать - мол, начнется бой, и побьются.
        Стефан снова попытался облизнуть сухие губы. Нет, просить напиться у Стацинского он не станет.
        - Сколько… я проспал?
        - Еще день, - сказал Стацинский. - И мы, кажется, проигрываем.
        Остландцы навалились разом: хорошо вооруженные, многочисленные отряды против армии, вооруженной с чужого плеча и успевшей поистратить порошок. Ало-черные наступали упорно, явно рассчитывая пробить внешнюю линию обороны и вступить в город, а там уж можно будет разместиться с удобством и бить по средоточию повстанцев, пока не сдадутся - или пока живых не останется.
        Было не до роскоши - обирали убитых. Хожиста Завальничий придумал нанимать за медяк саравских мальчишек, чтоб те собирали патроны. Так и так ведь копошатся в грязи, а тут хоть будут с пользой. Один ребенок лет восьми, быстроглазый, с проворными руками, повадился все трофеи приносить прямо «дяденьке хожисте». Дяденька ему улыбался, сажал на колени и кормил горячим обедом, что подвозили от Гамулецкой. А через день держал дитя на руках, пытаясь зажать рану; мордочка скуксилась, и ребенок тихо хныкал, пока не затих. Когда добрые сестры его обмывали, то на груди нашли мешочек со сложенными медяками. Хожиста сам донес ребенка до парка, где теперь хоронили, а после разогнал всю «детскую службу», сунув каждому по монете и велев не крутиться возле баррикад.
        Стефан этот гром слышал будто издалека. В ушах шумело. Он упал на диван в кабинете с зашторенными окнами. Глаза сами собой закрылись, и наступила тьма.
        Во тьме было блаженно.
        О защитниках аванпостов на Пивной и на Окраинной скажут, что они дрались как львы, в этом хроникер не сомневался. Хотя львы - остландский символ, лучше написать: «как соколы», пытаясь заклевать превосходящего числом врага. Но аванпосты пали; решение хожисты Горыля отступать к банку в начале Пивной - пока не поздно - было неизбежным.
        Хроникер не знал, стоял ли кто-нибудь на Окраинной, но из их багада осталось четверо. Сам он потерял чернильницу, а стопка листков с описанием битвы, которую он держал под мышкой, пропиталась кровью. Остаток багада поднялся на второй этаж - стекла тут были все побиты, кажется, хотели грабить, но княжеская милиция не дала. Тяжело дыша, хроникер устроился на подоконнике, неловко зажимая бок локтем. Незадача с этими листками, все придется переписывать.
        Под окном неумолимо продвигалось цесарское войско. У хроникера еще оставалось несколько зарядов в фучиле, и он, тряся головой, чтоб стряхнуть со лба липкий пот, принялся целиться.
        А потом увидел то, отчего выронил бы фучиль и схватился бы за чернильницу, если б не потерял ее раньше. Прямо на остландцев вылетела из переулка «Дикая Охота». Вклинилась, врезалась, пошла косить. Хроникер никогда прежде не видел «Охоты» днем - никто не видел, - и, наверное, при свете солнца бойцы с размалеванными сажей лицами больше напоминали бы скоморохов, если б так не дрались. Раскрыв рот, забыв о ране, он глядел на предводителя «Охоты».
        «С каждым ударом его сабли валился наземь враг, а удары сыпались без остановки, ввергая в ужас вражескую армию», - шевелились губы хроникера. Вражеской армии и впрямь было неуютно, не привыкли они драться на таких узких улочках. Строй смялся, остальные охотники теснили остландцев с флангов.
        О предводителе «Охоты» все знали, что это сам князь, хоть никто не говорил. Проломившись, как через бурелом, сквозь черно-красное войско, предводитель оказался перед сержантом. Взмахнул саблей - сейчас голову снимет, - но тут один из опомнившихся стрелков попал ему в грудь. Всадник покачнулся в седле, уронив руку с саблей, и остландский сержант тут же вонзил штык ему в грудь. Хроникер едва сам не упал с подоконника: как так, князя зарубили! Остальные «охотники», зашумев, тоже принялись стрелять. С соседней улицы к ним уже спешила помощь.
        Чем кончился бой, хроникер не узнал, сомлел и сполз на пол.
        Когда сознание вернулось, Стефан безошибочно ощутил за окном поздние сумерки.
        - Буди его, Фелек. Люди беспокоятся, думают, что князь убит, - слышался брюзгливый голос Вуйновича. - Да и что с ним такое, можешь ты мне объяснить?
        - Князю стало нехорошо вчера, во время вылазки. - Стацинский умудрился не соврать. - Его светлость не пожелали ехать в шпиталь…
        - Шпиталь! - раздосадованно воскликнул Вуйнович. - Да у нас сплошной шпиталь вместо революции! У поэта чахотка, Марецкий еле на ногах держится, так теперь еще и князь…
        - Я здоров, воевода, - сказал Стефан, выходя из кабинета в приемную. - А самому бы вам поберечься.
        - С вами, пожалуй, побережешься… Матерь предобрая! Где же тебя так обожгло, мальчик?
        Стефан, ничего толком не понимая, коснулся щеки и зашипел.
        - Факелом, - он быстро придумал оправдание, - кто-то из остландцев решил, что духов Охоты лучше всего поджечь…
        Вуйнович зацокал языком. С неприятным чувством Стефан взглянул на часы. Выходит, он пролежал в спячке весь день - а рядом шел бой…
        Судя по отдаленному шуму, бои еще продолжались.
        - Что в городе?
        - Восточные аванпосты потеряли. - Вуйнович не дал Стацинскому доложить. - Первая линия пока держится. На Пивной их отбросил твоей светлости отряд. Но капитан Новак убит, а люди решили, что это ты…
        - Что значит «убит»? Когда?
        Тут уж отчитался Стацинский:
        - В ваше… отсутствие был вестовой с аванпоста на Пивной, сообщил, что там нужна помощь. Капитан Новак решил собрать «Охоту»…
        - «Охоту»? Среди дня? Почему без приказа?
        Он осекся. Некому было приказывать.
        - Отчего не разбудили?
        - Не смог, - честно сказал Стацинский.
        - Так почему же…
        - А меня бы они слушать не стали. - Воевода вынул из кармана пузырек с каплями и отдал Стацинскому, чтоб тот накапал ему в рюмку. Дышал он тяжело. - Это не рота, а твоя милиция. На твоем месте, мальчик, я бы показался людям - раз уж ты пришел в себя. Они беспокоятся, подавай им князя.
        - Будет, - сказал Стефан. - Будет им князь.
        Новака отнесли в часовню в палаце в ожидании, пока похоронная служба отвезет его на кладбище, если дадут стрелки с чужой стороны, или в парк прямо перед домом Белта. Стефан не мог войти в часовню, но долго стоял перед ней, разглядывая лицо своего погибшего капитана. С него смыли сажу, но кое-где еще красовались черные пятна. А ведь он был среди тех, кто клялся, что до смерти - и дальше… Стефана пробрало дрожью. Но ведь клятва - дана. И раз уж так клялись, то, возможно, можно было бы этого слугу сейчас поднять, чтоб служил, как обещал. Ведь совсем молодой еще и погиб - да, по собственной глупости, но и по Стефановой неосторожности… И ведь сам сказал слова там, на Холме, никто не тянул его за язык. Можно дождаться, пока явится служба и вынесет тело из часовни, а потом под благовидным предлогом остаться с ним одному…
        Стефана остановил взгляд Матери со стены - сейчас, кажется, гневный.
        «Что ты делаешь, сын мой? О чем думаешь?»
        «Да ведь я тебе больше не сын, и в дом свой ты меня не пустишь».
        «Стефан оставил свою затею и со вздохом попрощался с капитаном».
        Его «Охота» еще сражалась, но уже не на Пивной, а на Кошачьей: первая линия обороны проламывалась под натиском остландцев. На Речной улице у защитников баррикады вовсе не осталось патронов, и единственное, что задерживало остландцев, - это сама баррикада да всякая дрянь, которую выбрасывали на них с верхних этажей.
        В парке большой отряд в стальных нагрудниках сцепился с «траншейными войсками» и осадил Летний дворец, из которого отстреливались все тише.
        Стефан обычно находил предлог отозвать адъютанта: не желал, чтоб Стацинский смотрел, как он «охотится». Но на сей раз анджеевец поехал рядом. Низкая луна повисла над городом, покрытое пятнами желтое лицо словно всматривалось с интересом: чем же это закончится?
        Стоило ей взойти - и Стефан чувствовал себя до краев наполненным силой, и плескалась в нем, грозя перелиться через край, злость - на остландцев и на себя. Он не стал закрывать лица или мазать сажей, и на заставах его пропускали с радостными возгласами:
        - Князь! Князь! А говорили…
        - Да ерунду болтали! Нашего князя так просто не убить…
        Он вломился в драку с ходу, едва разобрав, где чужие, где свои. Уворачивался от штыков, подставлял лицо под алую взвесь. В него стреляли, но даже пули сейчас летели медленно, и Стефан навострился отбивать их саблей. Почуяв рядом живого предводителя, ожила и «Охота». И без того вымотанные остландцы дрогнули, отступили.
        - Эгей!
        - Так им!
        - Князь с нами!
        - За Бялу Гуру! Э-эх!
        Стефан добрался до сержанта, тот, ошалев от ужаса, кричал солдатам:
        - Отходить! Отходить к церкви!
        Стефан настиг его и ударил по шее, поверх стального нагрудника, едва не снеся голову. Брызнул, обдал Стефана фонтан крови. Заулюлюкали сзади милицианты.
        После победы на Кошачьей половину милиции он отпустил спать и отправился вместе с самыми неутомимыми в парк - на помощь бригадиру Галке, от которого прискакал перепуганный вестовой. Под утро в траншеях уже не сидели бойцы Галки, а лежали тела в красно-черной форме, а оставшихся в живых стрелков загнали в Летний дворец. Но ночь опять кончилась слишком рано, и пришлось торопливо возвращаться в палац Белта, чтобы не зацепило рассветом.
        Это было не смертельно. Все считали, что Стефану стало плохо из-за легкой раны, полученной в бою и утаенной из гордости. Милициантам он наказал в следующий раз, если не найдут князя, идти к Вуйновичу.
        И все равно он не мог забыть насмешливый голос Корды:
        Если ты будешь падать в обморок всякий раз на рассвете, из тебя выйдет плохой полководец.
        По остландским позициям били из пушек почем зря. Брошенный особняк в предместье, куда привыкли уже летать Стефановы мыши, оказался разрушен, Голубчику и его офицерам пришлось переехать в помещичий дом неподалеку. В конце концов Вуйнович приказал артиллерии замолчать. Им-то батарею подвезут, а мы, если теперь поиздержимся, после разве что яблоком в них сможем бросить… Внесли в чужие ряды смуту, да и хватит.
        - Не давайте им занимать дома, - приказывал Вуйнович, - и подниматься на крыши!
        Все проходы было не перекрыть, и враг все равно просачивался в город. Случалось, что горожане сами проводили внутрь остландские отряды, устав прятаться по погребам.
        Шпитали переполнились: и тот, что был при приюте Святой Барбары, и университетский, и тот, что Стефан велел устроить в бальной зале палаца.
        И все-таки - пока - держались.
        Тем более что с побережья пришли наконец-то радостные вести.
        Генерал Редрик, стоя на небольшом холме за разрушенной деревней, глядел на город по другую сторону реки с досадой и долей восхищения. Дома все сопровождали его сочувственными напутствиями, понимая, что цесарь просто-напросто отправляет его в ссылку. Сам он благоразумно молчал: в Белогории лучше, чем на Хуторах, куда за пару дней до этого отправили Клетта. Тaйника обвинили в государственной измене. Именно по его наущению цесарь вернул мятежника Белту в Бялу Гуру - и поглядите, что он учинил. Впору задаться вопросом, для кого из наших врагов старался господин Клетт.
        Потому Редрик послушно отправился, куда приказывал цесарь, думая, что скоро вернется с победой.
        И поди же ты.
        Хотя восстание вызывало у него, как у любого остландца, праведный гнев, в глубине души он отчасти гордился своим противником. Обещал, что скучать они не будут, - так и не скучают.
        Но до чего упрямое племя! Битый месяц сидеть здесь, окружить город так, чтоб мышь не проскочила, и получить такой вот сюрприз. Хотя - тьфу, гниль! - мышей здесь как раз полно, только не обычных, а ночных тварей… Редрик брезгливо утер лоб, который тварь задела крылом. Говорят, они в темноте бросаются на белое - не ровен час, вцепится в лицо. Но возвращаться в ставку не хотелось - там все тут же разругаются, узнав о новом приказе. О том, что творилось в столице, когда там узнали новости, не хотелось даже думать. Поистине - иногда на фронте безопаснее…
        - Да что это такое! Тут город взять не можем, теперь еще и побережье! Никак взбеленились они все в этой Белогории?
        - То-то и оно, что взбеленились. А я говорил, господа, я предсказывал, что одной столицей дело не кончится! Что они сделали? А? Что, по-вашему, они сделали? Стянули сюда войска, оголили границу… А теперь пожалуйте, к нам идут флорийские войска. Через наш же, простите за выражение, тыл…
        - А приказ вы видели? Так и будут нас бросать туда-сюда, и хоть бы с толком.
        - Ах, теперь вы изволите быть недовольным. Вы-то решили, что сможете отсидеться вдали от настоящей войны, - и какая незадача!
        - Да не стыдно ли вам сплетни повторять? Я еще в самом начале самолично просил о переводе на чеговинский фронт…
        - Полно! - вмешался Редрик. - Что вы клюете друг друга, будто в девичьем пансионе. Никому не приятен такой порядок дел, но что ж, мы все служим цесарю.
        Кто-то тронул Стефана за плечо. Горница с препирающимися офицерами, которую он почти видел своими глазами, хотя и знал, что такое невозможно, исчезла - с кружащейся головой он снова стоял на балконе палаца.
        - Зачем ты выходишь, Стефко, - недовольно сказал Корда, - когда-нибудь в тебя попадут. Дождись Марека и победы, а там уж можете оба сколько угодно красоваться на балконе…
        - Казинка, Стан! - проговорил Стефан радостно, когда земля под ногами перестала крутиться. - Они наконец-то высадились! У Голубчика новые приказы, возможно, их теперь отправят на берег!
        Стан не спросил, откуда он это знает. Он обрадовался хорошей новости, хотя Стефан был и не в состоянии сказать, ни сколько кораблей прибыло, ни как далеко продвинулись те, кто с них высадился.
        - Я пришел поговорить с тобой о том, о чем ты, князь, говорить не любишь. Как военный интендант города, должен тебе сказать, что городу нужны деньги, - заявил Корда. - И понадобятся они, как водится, быстрее, чем ты думаешь. - Нужно будет заплатить… да хотя бы пани Гамулецкой - сколько дней вы уже едите горячие обеды, и никто не заплатил ни копейки. Да и город, - Стан кивнул за окно, - нужно будет восстанавли- вать.
        - Что ты хочешь сказать?
        - Мы были у твоей родни. Вспомни все эти… погребальные украшения. Я все больше убеждаюсь, что россказни о богатстве вампиров не просто россказни…
        - Матерь добрая, Стан. Пару месяцев назад ты и самих вампиров почитал сказками…
        - Что же делать, если ты меня переубедил? - Корда пригладил ус. - Мы, стряпчие, имеем привычку верить доказательствам.
        - Ты ведь говорил, что мой брат женится на чезарском состоянии. Я лучше попрошу денег у его родственников, чем… у своих. Тех я не приведу на свою землю и не буду у них одалживаться.
        - Одного из них, - тихо сказал Корда, - ты сюда уже привел.
        Радовались недолго. Скоро вестовой прокричал, примчавшись в замок:
        - Батарею тащат!
        В подвижной батарее разглядели со стен четыре мортиры и по меньшей мере семь пушек. Судя по обрывкам разговоров, что слышали Стефановы мыши, орудия пришли не из Остланда - слишком далеко было бы везти, - а из соседних гарнизонов - Чарнопсов и Ясенева. Это радовало: Галат надеялся на «товарищей из Ясенева», и теперь, когда их гарнизон обеднел, тем сподручнее будет действовать - если тех товарищей не перехватали на следующий же день после захвата столицы.
        К вечеру окраины Швянта уже горели, и защитники баррикад второй линии кашляли от дыма.
        И с кораблем Вуйнович как в воду смотрел. В темную воду Длуги, куда пришло судно, уставленное орудиями, - напоровшись на затопленную баржу, оно бессильно поливало зажигательными ядрами предместья, из которых, слава Матери, почти все жители сбежали заблаговременно. В центре Швянта толкались те, кто вовремя не ушел. Они тряслись в храмах или искали убежища в приютах. Повстанцы, недолго думая, направляли на баррикады всех способных держать оружие.
        Остландские позиции теперь защищали цесарские маги, и, как ни старались новоявленные артиллеристы, удар чаще всего сбивался, и снаряд не долетал до цели.
        Пан Ольховский на вид был совсем плох. Сдобные щеки ввалились, и весь он как-то потемнел и уменьшился.
        - Вот что, панич, - проговорил он, задыхаясь, как после долгого бега, - силы мои кончаются, а эти, - он кивнул за окно, - давят и давят, песьи дети…
        Стефан молчал, ожидая, когда вешниц соберется с мыслями - и с силами.
        - Они там… навострились защиту ставить. Мне ее не сбить, даже с помощниками. А пока у них щит, по ним палить - только заряды тратить. Они удары отведут, а потом дождутся, пока мы без зубов останемся…
        - Что же делать?
        - Стихию бы… чистую стихию, чтоб колдовство растворила. Дождь или грозу. - Вешниц нервно потер руки. - Только у нас уж силенок не хватит - грозу вызывать, да и не нам бы… Ты вот что, панич. Ты бы приказал своим собрать по городу ведуний.
        - Ведуний?
        - Ну да. Бабок, девок - знающих. Они-то все заговоры на призыв дождя должны помнить…
        Так и получилось, что скоро бойцы Стефана уже стучались в двери не успевших опустеть домов в бедных кварталах, спрашивая, нет ли там «знающих». В городе куда меньше нуждались в дожде, чем в деревнях, - но путь к окрестным деревням был теперь отрезан. И все же во внутреннем дворике Княжьего замка собралось около десятка девушек и женщин постарше, небогато одетых и недовольных. Костерили на все лады и остландцев, и новых хозяев города, превративших этот город невесть во что. Бойцам на галереях они показывали кулаки, а стоило тем погрозить, как им хором обещали все известные и неизвестные болезни. Женщины из «багада Бранки» пытались их успокоить, но шум во дворике унялся, только когда пан Ольховский спустился и попросил помощи. Тогда голоса снова взвились: каждая из ведуний пыталась убедить товарку, что ее заговор самый действенный - еще прабабка им пользовалась в большую засуху, а от ваших, пожалуй, тут все возьмут да окривеют…
        С той стороны снова заговорили пушки.
        - Пообедали, песьи дети! Чтоб им подавиться!
        Стреляли по бастионам.
        - Да пошли ты им, панич, приказ не отвечать! Все равно ядра сейчас куда попало падать будут, еще обратно прилетят! Дождя пусть ждут, дождя!
        Стефан отправил к Галату гонца без всякой уверенности, что тот доберется. Стрельба все усиливалась, мутный воздух пах порохом и гарью, совсем рядом снова занялось зарево. И в почерневшем воздухе сперва тихо, а потом - все громче, пробиваясь через грохот пушек, раздались из внутреннего дворика женские голоса. Сперва нестройные - непонятно было, что у затянутого ими заговора одна мелодия. Но чем дальше они выпевали одни и те же четверостишия, без устали, не меняя интонации, тем слаженнее становилась песня. Слова слышались все отчетливее, голоса сливались все плотней, и явственно проступал завораживающий ритм.
        Дожди обложные, ливни проливные,
        Идите сюда, сойдитесь.
        Облака, все небо собой закройте,
        Ливнем землю умойте,
        Сойди с неба, вода,
        Во славу Матери сюда.
        Грому греметь, ветру шуметь.
        Слова мои, все до слова сбывайтесь,
        Потоки небесные, изливайтесь.
        Ключ, замок, язык.
        И повстанцы завороженно уставились в небо, где ниоткуда собирались тучи. Дохнуло влажным холодом, небо стало фиолетовым, и из фиолетового полило. А потом полило ядрами из пушек - на остландцев.
        Они держались - и постепенно, то молнией, то голубем, стали доходить до них вести из других городов.
        В Вилкове повстали.
        В Ясеневе отбили у остландцев оружейный завод.
        Около Креславля вольные багады разбили остландский отряд, движутся теперь к городу.
        За Бялу Гуру.
        За князя.
        На странный стрекот с той стороны сперва не обратили внимания. Кроме Вуйновича: он навострил уши, как охотничья собака, а потом выругался такими словами, каких Стефан прежде от него не слышал.
        Отведя душу, он сказал:
        - Ну вот и конец нам, твоя светлость. Картечницу притащили.
        Первым досталось бойцам у реки. Артиллерийский расчет только что бурно обсуждал, где им дальше брать снаряды, потому что имевшиеся уже почти закончились, а потом на том берегу что-то быстро зацокало, и стоящего над пушкой гвардейца подкинуло в воздухе, бросило на лафет. Тому, кто стоял рядом, голову проломило, как спелый арбуз, и, как в арбузе, вскрылась красная мякоть. Студента в эйреанке прошило картечью, и он сперва тупо разглядывал пятна на куртке, а потом упал.
        - В стены! Все в стены! - кричал во все легкие посланный Вуйновичем курьер, пока не поперхнулся и не замолчал. Картечница, как сама смерть, косила всех без разбору, и нельзя было предсказать, откуда она начнет бить в следующий раз. В шпиталях добрые сестры, призывая Мать, освобождали койки, сгоняя с них только пришедших в себя раненых, чтобы уложить других.
        Бальная зала палаца, ставшая шпиталем, была переполнена. Курьеры с переломанными ногами, солдаты с оторванными ядрами конечностями, дети, раненные случайным выстрелом. Совсем рядом добрые сестры заворачивали в простынь мертвеца, тихо напевая Материнскую колыбельную.
        - Князь! - позвали его с одной из коек. - Князь Белта!
        Парнишка, совсем молоденький; ноги под накинутым на него одеялом кончались у колен.
        - Мы побеждаем?
        Стефан склонился над ним.
        - Как твое имя?
        - Михаляк… Каетан Михаляк, товарищ из багада Фили… ой, то есть из княжеской роты…
        Значит, парнишка из тех, кто присягал Стефану на холме. А ему так солнце слепило глаза, что он и не заметил.
        - Побеждаем, - твердо сказал Стефан.
        А ведь он полагал восстание плохо отрепетированной театральной партией и участвовать в нем стал больше от безнадежности. И все это время он смотрел на происходящее отстраненным, слегка скептическим взглядом. Как смотрел бы остландец. Но теперь шпиталь полон, и права на отстраненность у него больше нет.
        Михаляк улыбнулся. Стефан велел ему отдыхать и, поднявшись, столкнулся с добрым отцом.
        - Ложь во спасение не считается оскорблением Матери, - сказал тот вполголоса, - но ведь дела наши плохи.
        Голос его и выговор показались знакомыми. Стефан пригляделся и выдохнул:
        - Отец Эрванн? Какими судьбами вы здесь?
        - В Цесареграде снова были погромы, - вздохнул тот. - А защитить от них моих прихожан теперь уж некому. Храм они подожгли.
        - Как же… - Белта вспомнил библиотеку доброго отца.
        - К счастью, - тот расправил плечи, - Матушка в милости своей не позволила случиться большому пожару. Но люди в этот храм больше не приходят…
        Или Мать и в самом деле чудодейственно вмешалась… или - и это Стефану казалось куда более вероятным - сам отец Эрванн не так прост, как кажется.
        - Многие из них покинули город, - продолжал отец Эрванн, - и я последовал за ними… А теперь Матушка привела меня туда, где я нужен.
        И еще как нужен. Будет вешницу на смену…
        Картечница замолкла только поздно ночью. Стефан оседлал Черныша и отправился к остландским позициям один. Одному было хорошо в просторной, привольной ночи. Хоть он и привык к лязгу сабель рядом и гиканью своих бойцов. С собой у него была полученная у бомбистов «смертельная смесь». Неизвестно, что именно в нее намешали, но Стефану было с гордостью обещано, что если это полыхнет, «так в Шестиугольнике будет видно, а в Драгокраине так и слышно».
        Артиллерийский расчет расположился в поле, в стороне от разрушенной деревни. Стефан с осторожностью пробирался мимо костров, не замеченный солдатами. Кто-то, правда, оборачивался, почувствовав рядом движение, но не видел ничего, кроме пятен огня перед глазами. Тихо ступая, Стефан добрался до картечницы. Орудие, даже спящее, выглядело смертоносным.
        «Видел бы меня сейчас его величество, - некстати пришло в голову. - Да и прочие остландские знакомые что бы сказали, увидев, как гоноровый советник по иностранным делам крадется, пригибаясь, к чужому орудию?»
        Даже отец бы, верно, удивился…
        Звуки вокруг были обманчиво спокойными: потрескивание веток в костре, храп, тихие разговоры. Он размотал сверток. Быстрее.
        - А ну стой, - сказали из-за спины.
        Стефан медленно обернулся. Совсем рядом стоял солдат с ясным недоумением на лице.
        На секунду Стефан растерялся. Второй секунды солдату хватило бы, чтоб выстрелить, всполошить своих, но Стефан сказал очень быстро:
        - Ты меня не видишь.
        Тот завороженно продолжал смотреть Стефану в глаза, недоумение стало еще сильнее.
        - Что там?
        «Ничего».
        - Ничего, - растерянно сказал солдат. - Летучая мышь либо…
        Развернулся и пошел к своим товарищам. Стефан выдохнул, дождался, пока он отойдет, прежде чем вытащить огниво. Запалив шнур, он живо швырнул горшок и нырнул с низкого холма вниз, в траву.
        Грохнуло. Стефана прибило к земле тяжелой горячей волной, сверху ожгло железом. Оглушило так, что в первую беззвучную минуту он решил, что все же убило. Потом в уши пробились крики и ругань солдат. Подняться сразу не вышло, плечо ужасно болело - одна из отлетевших труб, кажется, проломила кость… Воспользовавшись суматохой, Стефан медленно пополз прочь, а после не без труда встал на ноги и торопливо захромал.
        Хромота прошла, когда он добрался до вереницы брошенных домов - вернее, уже развалин, - рядом с которыми оставил коня. И услышал, что за ним едут. Пригляделся: четверо. Ну хорошо же…
        Он дождался, пока они подъедут ближе, и развернулся, выхватывая саблю. Будь он совсем честным с собой, признался бы: не картечница гнала его в поле. Просто за недолгое время восстания он отучился быть голодным.
        Двое умерли быстро, третий получил по голове и затих, четвертому Стефан уже привычно впился зубами в шейную жилу и с удовольствием напился.
        Неприятности настигли после. Потому что за этими четверыми следовал большой отряд. Видимо, в поисках того, кто испортил орудие. Факелы горели ярко, расцвечивая все вокруг почти дневным светом.
        Ах ты ж пес! Если его увидят - такого…
        Может, и не возьмут - но ведь могут узнать…
        Стефан рванулся вбок, едва не споткнувшись об обезглавленного солдата, к одному из целых домов - спрятаться в темноте, пока не проедут… Дверь оказалась приоткрытой, Стефан потянул ее на себя, различил низкую притолоку, увешанную пучками трав, шагнул…
        И замер на пороге. Как тогда, в храме, не в силах шагнуть внутрь - будто натолкнулся на стену.
        Грохот копыт - совсем близко…
        В порыве злости он еще раз попытался войти, но темнота внутри вытолкнула его обратно.
        - Сто-ять!
        В замешательстве он кинулся едва не под ноги отряду, факелы высветили его как перепуганную дичь. И, как дичь на охоте, Стефан метнулся в сторону, туда, где ждал Черныш. Хорошо, что его не надо стреноживать… Прыгнул в седло - и с места пустил коня в галоп. Понятливый Черныш едва не рванул прямо в воздух - нет, стой, не надо… Те принялись стрелять, одна пуля больно ударила в спину. Ерунда, не серебро, не попали бы в коня…
        Конь замедлил бег, только оказавшись у повстанческой заставы. Спешившись, Стефан как мог привел себя в порядок, долго оттирал лицо. Потрогал намокшую кровью прореху на рубашке: рана уже затянулась… И все-таки зрелище он должен представлять изрядное.
        Стефан надеялся, что экспедиция его пройдет незамеченной. Стацинский спал, прикорнув одетым на диване в приемной. Однако в кабинете оказался Вуйнович. Лицо у него осунулось, а по ясным глазам видно было, что он не ложился.
        - Что же вам не спится, воевода, - с досадой проговорил Стефан. - Уверяю вас, у нас осталось не так много времени на отдых…
        - Да ведь и ты не отдыхаешь, мальчик, - парировал Вуйнович. - Если ты намерен в одиночку выиграть восстание, так зачем ты нас всех собрал? Или же мы можем разойтись по домам?
        Оставайся Стефан до сих пор человеком, он бы, верно, покраснел. Отца нет, но старый генерал может пропесочить не хуже.
        - Вид у вас живописный. - Даже тон как у отца. - Ваша княжеская светлость фейерверки изволила устраивать… Ну загубил ты одну картечницу - хорошо. Завтра новую приведут. А нового князя нам долго выбирать придется. Если тебя схватят - одного, без защиты, - что нам прикажешь делать?
        - Сражаться, - сказал Стефан.
        - Мы, возможно, и станем, а вот что, по-твоему, будет делать командант?
        Стефан опустил голову. Он не мог объяснить воеводе, что его не поймают. Да и отчего он решил, что непобедим? Он двигается чуть быстрее, его не берет обычная пуля, но тем остландцам он едва не попался.
        - Вы абсолютно правы, воевода.
        Не следует ему выскальзывать из города одному. И даже не потому, что, как ни пляшет в венах новая сила, он все-таки уязвим. Вуйнович всегда был верен Белта, но, если кто-то другой заметит, что Стефан выскальзывает из города и проходит обратно без всякого труда, что новости он странным образом получает раньше остальных, - поневоле задумается, не для вида ли расплевался князь со старинным другом и не поведет ли их всех в ловушку…
        Ведь сейчас кажется, что в ловушке они и оказались.
        Воевода тяжело сказал:
        - Вся ваша семья. Что Юзеф, упокой его Матерь, что брат твой младший. Каждый мнит себя бессмертным. Будто проклятие у вас на гербе… Я полагал, что ты разумнее.
        - Может быть, что и проклятие, - тихо сказал Стефан.
        Хорошо, что хоть Корды не было рядом, чтоб распекать его за «выходки Янко Мстителя». Военный интендант взял за привычку присутствовать на похоронах. Выделенный ему отряд по ночам собирал тела и хоронил их прямо в парке, чтоб, не дай Матерь, не напустить на город мор. Что ни ночь, из парка слышалась Материнская колыбельная, навевая тоску на тех, кто оказывался поблизости.
        Сейчас не стреляли. Стефан понадеялся, что выведенная из строя картечница испортит остландцам планы.
        Тишина успела стать непривычной. В ней чуялся подвох. Вуйнович ушел, до рассвета еще оставалось время, а в палаце все спали. Вернее, почти все… Когда Стефан открыл дверь в тускло освещенный салон, сидящий в кресле человек торопливо вскочил на ноги.
        - Простите, князь Белта. Надеюсь, я не слишком злоупотребил вашим гостеприимством.
        Белобрысая добродушная физиономия Гайоса оказалась весьма кстати. Тени прыснули по углам, затаились.
        - Ну что вы, - сказал Стефан. Капитан Гайос был куда лучшей компанией, чем призраки. - Вам не спится?
        - Какой уж тут сон… Слуги принесли мне вина, кажется из запасов маршала. Поскольку остландской власти пришел конец, я счел себя вправе…
        - Грабить награбленное?
        - Именно. А вы отчего не спите, князь, раз уж вам выдалась передышка?
        - Я вообще плохо сплю ночами в последнее время.
        Слуга разлил по бокалам остатки «награбленного» и принес блюдо с торопливо собранным холодным ужином.
        - Там совсем плохо?
        - Совсем, - кивнул Стефан, - но мы ждем подмоги.
        - Флорийский флот?
        - О да. Наш флорийский флот.
        Гайос качал головой.
        - Вы погубите город, - сказал он наконец, глядя в бокал.
        - Вполне возможно, - сказал Стефан.
        - Как же я жалею теперь, что дал эту присягу… Вы… вы считаете меня предателем, князь?
        Стефан рассмеялся.
        - Вы нашли, в самом деле, кого об этом спрашивать… Думаю, вы не столько желали выбраться с Хуторов, сколько решили, что будет лучше, если в Швянте будут стоять войска капитана Гайоса, а не маршала Керера…
        - А в итоге мне пришлось охранять льетенанта. - Гайос щедро плеснул себе вина и выпил залпом, как рябиновку, и, как после рябиновки, поморщился и размашисто утер губы.
        - Я советовал цесарю отправить вас в Пинску Планину, - сказал Стефан.
        Капитан отставил бокал.
        - Не знаю, насколько я был бы там полезен…
        - Уж точно полезнее Хортица. Но льетенант и маршал решили по-другому… Впрочем, сейчас я не уверен, действительно ли они нарушили цесарский приказ.
        - Вы второй раз заставили меня пожалеть о моей присяге, - медленно проговорил Гайос. Он больше не выглядел добродушным.
        - Кажется, в наши дни хотеть мира - занятие бесполезное…
        Воевода был прав. На место уничтоженной Стефаном картечницы привели еще две и расставили так ловко, что к концу дня оставшиеся защитники города все скучились за второй линией, а смертельный треск все не умолкал, да к тому же батарея принялась палить из всех орудий. Похоронной службе было приказано не совать носа дальше Княжьего тракта и не приближаться к берегу - и расстрелянные, разорванные мертвецы оставались там, где лежали.
        К счастью, в городе еще оставалась вода, а вот еды, несмотря на все запасы, стало не хватать. Но если картечницы будут продолжать в том же духе - скоро некого станет и кормить…
        Единственное, что было хорошо, - теперь, когда заговорили орудия, смолкли вечные дискуссии «Революционного совета». Девушки Бранки были кто на крышах, кто в шпитале, ее муж до сих пор отказывался покидать замок, хотя его обстреливали больше всего. Бойко засел на почте, ставшей теперь их форпостом у начала Княжьего тракта. Пока почтовую станцию берегли потому, что не хотели оставлять башню, - и потому, что с последнего этажа хорошо было наблюдать, - но никакого вреда остландцам студенты нанести уже не могли. Те просто не подходили достаточно близко, позволив вместо себя говорить орудиям.
        Небо над почтой было затянуто дымом - он по крайней мере предохранял от солнца, хоть и заволакивал улицы, которые для них теперь были потеряны. Стефан надеялся, что остландская подвижная батарея подвижна не настолько, чтобы подтащить орудия прямо к Княжьему тракту.
        Залпы на время стихли. Стефан заметил, как Бойко хлопает себя по уху, проверяя, не оглох ли.
        - Обедают, - сказал он.
        - Чтоб у них кость в горле застряла, - не очень поэтично пожелал Бойко.
        - Уводите студентов в Университет. Здесь все кончено, и толку от вас нет.
        По Университету тоже стреляли - через реку, по склону, на котором Вуйнович установил пушки. Но здание философского факультета отстояло далеко от реки. Построенное квадратом, с низкими проходами во внутренние дворики и широкими погребами, оно сейчас еще казалось надежной защитой.
        Плохо потерять почту, но надо отступать, иначе разобьют вместе со студентами. В конце концов, Ольховский умудрялся когда-то и в чистом поле принимать молнии…
        - Рано, - не согласился поэт.
        - Рано? Вы желаете, чтобы нас всех здесь перебили?
        - А разве не на это мы все соглашались, когда шли сюда?
        Бойко согласился раньше прочих: он-то собирался захватывать город без всякой поддержки.
        - Обойдемся без риторики. Я бы все же хотел сохранить столько людей, сколько возможно. И ждать подмоги.
        Бойко вздохнул: как и остальные, он понимал, что команданта Белту они рискуют и не дождаться.
        - Я велю отступать багадам Завальничего и Иглича, - сказал он мирно.
        Он ушел отправить приказ, но скоро вернулся. По темному задымленному коридору он передвигался свободно. Война оказалась Бойко на удивление к лицу. Стефан - да и не он один - ожидал, что поэт, всю свою жизнь «сражавшийся пером», испугается настоящих пушек. Но чем хуже становилось их положение, тем с большим спокойствием и достоинством держался Бойко. Со старинным дедовским палашом на перевязи, покрытый копотью и пропахший гарью, он носился меж своих отрядов, спокойным голосом отдавая приказы, и вселял в людей уверенность одним своим видом. Если студенты готовы были и раньше за ними в огонь и в воду - и на виселицу, - то теперь и вовсе переступят порог смерти, не заметив.
        Поэт надрывно закашлялся, напомнив, что ему грозит пересечь этот порог раньше других.
        - Я тут сочинил кое-что новое…
        Стефану показалось, что Бойко не столько желает похвастаться поэмой, сколько отвести мысли от своей болезни.
        - Хотите послушать?
        - Извольте, - пожал плечами Стефан, - вот, даже пушки замолкли, склонившись перед вашим талантом…
        Поэт на шпильку не обратил внимания. Прокашлялся еще раз и начал рассказывать - тихо, без всякой декламации:
        Когда наступит первое мирное утро,
        Когда замолкнут пушки, уйдут солдаты,
        Когда наконец в домах приоткроются ставни -
        Кто смоет кровь с камней твоих, моя родина?
        Когда последний отряд в чужеземной форме
        Исчезнет в тумане, вспомнив недобрым словом
        Твоих детей, что лежат на земле недвижно, -
        Кто похоронит их и отпоет, моя родина?
        Снова начали палить, но голос Бойко звучал четко и ясно, перекрывая идущий из-за окон шум:
        Когда догорят развалины, смолкнут песни,
        Когда оглушенный народ на улицы выйдет,
        Когда не будет меня и тех, кто со мною,
        Кто вытрет слезы детям твоим, моя родина?
        Тихи города, еще прибитые страхом,
        Молчат часы на ратуше, смолкли горнисты.
        Кто склеит новый рассвет из осколков заката,
        Кто вновь заведет часы после нас, моя родина?
        - Что, князь? Вы притихли… - У Бойко настороженно встопорщились усы. Он весь подобрался. Казалось, сабля или пуля не могут нанести ему удара, но нелестное мнение о написанном - убьет.
        - Мне… нравится, - проговорил Стефан. - Я просто слегка растерян. В такое время поневоле становишься мнительным, везде видятся знаки…
        - Любое искусство - это знак, - легко сказал Бойко, - который Мать передает через нас, недостойных проводников Своего слова.
        Их беседу прервала молния, ударившая в башню. Оба переглянулись и заспешили наверх. В башне один из учеников Ольховского держал руками в толстых перчатках еще горячую пластину, на которой проявлялись буквы.
        - Эйреанна! - вдруг заулыбался он, прочитав. - Эйреанна повстала! Постойте, князь, горячо, не нужно…
        Но Стефан уже перехватил послание и читал.
        Эйреанна и в самом деле повстала. По сжатому изложению в молнии становилось ясно, что цесарь пожелал отправить набранные в Эйреанне войска вместо Чеговины в Бялу Гуру. На что гетман Макдара ответил цесарю, что как воевода Яворский в свое время не пошел усмирять Эйреанну, так и он не станет воевать с братом. Вместо этого - по «братскому» примеру - гетман поднял княжество. Ему это сделать было не в пример легче, чем белогорцам, - цесарь хорошо вооружил «свои» эйреанские войска…
        О Мареке пока вестей не было. Он, очевидно, все еще оставался в Драгокраине. Выжидал, чтобы в разгар поднятой в Казинке суеты появиться неожиданно. Ополченцы должны были уже достигнуть Планины, но от Лагоша тоже ничего не приходило.
        В городе же все становилось плохо. Так плохо, что Стефан отправился за Ольховским. Оказалось, что вешниц поднялся в барбакан. Он стоял, тяжело прислонившись к стене, и громко, с присвистом дышал.
        - Что ж, вешниц, - сказал ему Белта, - не пора ли нам доставать чезарские подарки? Пусть уж лучше столицей будут Чарнопсы, чем мы останемся вовсе без столицы…
        - Сам ведь хотел игрушки приберечь, панич…
        - Хотел… да только, боюсь, скоро играть станет некому.
        - Что ж. Приказ князя…
        - Приказ князя, - откликнулся Белта. - Вам бы отдохнуть, вешниц.
        Ольховский махнул рукой: на том свете отдохнем.
        И в этот момент заголосили дозорные:
        - Подкрепление! Остландцам подкрепление идет!
        Из бойниц барбакана видно было не слишком хорошо, но Стефан присмотрелся.
        Защитники выхватывали друг у друга волшебные стекла.
        - Да ведь это…
        - Не подкрепление это! Неужто командант? Так рано?
        Со внезапно вспыхнувшей надеждой Стефан принялся разглядывать подходящее войско.
        - Нет, - выдохнул он, - это не командант.
        Конные ехали медленно, чинно, как похоронная процессия. Мерно колыхались на лошадях черные плюмажи. И сами всадники были в черном, и впереди со штандартом - маленькая женская фигурка, облаченная в мужское платье.
        А потом снова заработала картечница - только шум теперь был отдаленный, будто стреляли не по ним. И Стефан уловил ответный стрекот орудия.
        - Матерь добрая, - выдохнул кто-то за плечом Стефана. - Что это?
        Реял над рядами обвитый черной лентой штандарт с соколом на клене.
        - Траурная рота…
        - Траурная рота Яворского! Да ведь это пани Барбара!
        Глава 24
        Кто смоет кровь с камней твоих, моя родина?
        Строчка из последнего вирша Бойко навязла в зубах и никак не желала забываться. Крови на камнях было много, сами же камни почернели, и воздух над городом пропитался едким сухим дымом. Хватало вдохнуть его один раз, чтобы человек сразу начинал кашлять. Стефана, наверное, единственного он не беспокоил. Почта уже догорела, только башня, наполовину съеденная дымом, упрямо возвышалась над городом, напомнив Стефану старую церковь в имении. Теперь ему казалось, что кто-то другой дрался со Стацинским на дуэли.
        Верно, другой.
        Тот был - человеком.
        Берег реки было не узнать: все раздроблено, разбито ядрами, продырявлено картечью, обожжено. В замке перебиты все окна, стена почернела после пожара на втором этаже. Стефан больше не боялся ходить по коридорам - все зеркала разлетелись. Ядра взрыли землю и в парке, ставшем кладбищем. «Революционный совет» переехал в палац Белта. Защищенный парком и стоявший по другую сторону тракта, особняк пострадал меньше. Стефан велел, чтоб у генерала Керера, помещенного в гостевые покои, усилили охрану. Керер, в отличие от повстанцев, дни проводил спокойно и праздно, в чтении и игре в карты с самим собой. С капитаном Гайосом он играть отказывался, почитая его предателем.
        - И что же вам было, милая пани воеводова, не послать нам хотя бы весточку, - в который уже раз упрекал Вуйнович. - Мы ведь могли, прости Матерь, начать по вам стрелять!
        - Ну полно, - отвечала Яворская. - Не верю, что вы настолько ослабли глазами, чтобы не разглядеть моих штандартов. Да и откуда бы я могла послать весточку? Отправь я курьера, его бы просто схватили. Тогда бы вы не удивились, но и они не удивились бы тоже… И у меня нет мага, способного послать молнию из деревни…
        - Другие прекрасно обходятся голубями, - ворчливо сказал Вуйнович.
        Голубей им действительно стали присылать: из Планины, из Креславля, из Вилкова. А из Ясенева прискакал гонец. Он не прошел бы через осаду, но прибился по дороге к роте Яворской.
        Молния за все это время пришла одна, и тот самый ученик вешница, который принял весть об Эйреанне, полез за ней прямо в обгоревшую башню, понадеявшись, что пластины в ней уцелели и он сможет прочитать послание. Осторожно поднялся по краю обгоревшей лестницы, по оставшимся от пола закопченным балкам, кашляя от дыма. И не выдержал, прокричал, высунувшись из башни, на весь притихший город:
        - Командант Белта! Командант Белта вошел в Бялу Гуру! Соединился с Лагошем и взял Варад!
        Матерь добрая.
        Марек.
        Вуйнович, хоть и злился на пани воеводову за театральное появление, признавал, что без Яворской все дело было бы проиграно. Увидев ее, остландцы растерялись: с той стороны, откуда пришла траурная рота, они ожидали лишь подкрепления. Они оказались настолько не готовы, будто их дозорные и впрямь не разглядели штандартов.
        Хорошо, потому что числом рота Яворской точно не взяла бы. Пани воеводова привела тех, кто должен был защищать ее владения, да собранных по пути лесных братьев, присягнувших «матушке». И однако - не иначе как с помощью Яворского, когда-то помогавшего Вдове выигрывать в карты, - они смогли, повстречавшись с остландским отрядом, разбить его и завладеть картечницей. Из нее и стали бить по спохватившимся остландцам.
        Город прибодрился. И хотя снарядов почти не осталось, пушки опять загрохотали.
        - Не падайте духом, - кричал Бойко своим бойцам, стоя на одном из бастионов. - У них тоже кончаются снаряды!
        Голубчику и впрямь было не позавидовать. Генерал Керер оказался в плену, и отныне маршал Редрик отвечал за военные дела в Бялой Гуре. Стефан был уверен, что в Остланде для него уже обставлен дом на Хуторах. Ясенев взяли - неизвестно, долго ли продержатся, но ни новых ядер, ни уж тем более орудий с завода Голубчику теперь не подвезут. А его солдатам пришлось дать бой свежему - хоть и малочисленному - противнику.
        Стефан, опешив, смотрел с остатка крепостной стены, как бойцы пани воеводовой без всякого страха идут прямо на остландцев.
        - Так их! - ликовали на стенах, вдруг обросших народом. - Мы уж наелись, пусть они попробуют!
        Стефану казалось, будто перед глазами снова та же картина, что при Креславле.
        Бойцы, марширующие прямо навстречу бегущей к ним вооруженной пехоте, бойцы, которые спотыкаются и падают, но продолжают наступать.
        Рота Яворской атаковала оставшихся на левом берегу. За мостом, который тем утром в очередной раз удалось отбить. Остландцы сейчас оказались сдавлены в узких улочках, но к ним уже спешила помощь, и люди Яворской могли сами оказаться в ловушке.
        - Пан Стацинский, - выдохнул Стефан, - разыщите мне капитана и велите собирать «Охоту».
        - Ваша светлость, люди из Студенческой армии хотят пойти с нами. Что им отвечать?
        Обычно Стефан с трудом терпел чужих в своей милиции, но теперь…
        - Пусть собираются все. Выходим, как только стемнеет.
        Он ушел к себе и упал на диван в кабинете. К счастью, все следили за боем, и его отсутствие вряд ли заметили. Проснулся он с первыми лучами луны. «Охота» уже собралась внизу: скучившиеся у ворот люди в черных плащах смутно напоминали иллюстрацию к чезарскому роману.
        - Мы не поедем в город, - сказал Стефан. - По парку, потом на Воровской мост, выберемся из города и ударим с тыла.
        - Так по мосту же не пройти!
        Воровской мост - каменный и, несмотря на название, построенный на совесть - почти всякий день становился жертвой очередного опыта бомбистов. До сих пор состава, способного взорвать его, не нашли, но мост изрядно пострадал.
        - Ну так увидим, может, он наконец рухнет, - отшутился капитан Войта, пришедший на смену злосчастному Новаку.
        Подошел пан Ольховский, направляющийся в палац отдохнуть. Во рту у магика была трубка, и развевающийся по воздуху густой и душистый дым ясно давал понять, что Ольховский курит запрещенную коччу, которой маги, по слухам, восстанавливают силы. Стефан отвел глаза: уж кто, как не вешниц, имел сейчас право отдохнуть. Страшно было, что он надорвется, что, напрягая последние силы, он рискует и вовсе силы лишиться, - а это, говорят, худшее, что может произойти с магом.
        Вешниц, однако, не выглядел расслабленным.
        - Идете сейчас, панич? Ну… идите. - Ольховский внимательно вглядывался в охотников. И дымил им прямо в лицо, но никто не отваживался даже поднять руку, чтобы отогнать дым. - Хорошее дело.
        Под это невнятное напутствие они выехали и миновали Воровской мост - который по-прежнему держался. Дальше - узкие темные переулки, ставшие чужими, и окраина, где до сих пор кипели завязавшиеся днем бои.
        Бойцы Яворской не сдавались, но, стиснутые с двух сторон, к утру они будут разбиты, если им не помочь.
        Факелы погашены, лошади идут тихо. Стефан со Стацинским в авангарде, вылетевшего навстречу чужого дозорного успокоили штыком в грудь - не успел поднять шум.
        Вышли в конце концов на дорогу к старой мельнице - как в ночь, когда освобождали Бойко.
        Теперь повернуть - и возвращаться в город.
        - Зажигай!
        Передают друг другу притороченные к седлам факелы. Щелкает огниво, раз за разом, возбужденно смеются студенты Галата - для них это внове. Черные лица, черные кони, пятна огня.
        - Вперед! - командует Стефан.
        Стацинский пускает лошадь с места в галоп - красуется. Остальные срываются за ним, ночь свистит в ушах. Мчатся всадники, привстав в стременах.
        - Впер-ред!
        - За Бялу Гуру! За князя!
        - Улю-лю-лю! Свобода! - А это «новобранцы».
        - Князь! - Стацинский поравнялся с ним. - Ваша светлость, глядите!
        Стефан обернулся. Позади них весь придорожный лес был полон всадниками: полупрозрачными, сотканными то ли из дыма, то ли из скудного лунного света, с такими же темными лицами, в длинных плащах и с факелами, мерцающими синим огнем.
        От всадников за версту тянуло коччей, но они становились все материальнее.
        На остландцев, занятых траурной ротой, налетели с тыла. Кто-то при виде призрачных всадников побросал оружие и побежал, кто-то вовсе оконфузился. Солдаты уже привыкли к Охоте, но такого еще не видели. Они вспомнили старую веру и чертили рукой в воздухе кто «рогатку», а кто и круг. Помогли ли кому-нибудь древние боги, Стефан не знал: им снова овладела жажда, и он без устали размахивал саблей. В какой-то момент стало необычно тихо, и Стефан сообразил, что замолкли обе картечницы. Или снаряды кончились и у тех, и у других, или кто-то метко выстрелил и уложил артиллериста.
        Тут же к Стефану подъехал Стацинский, за ним - «охотники» в эйреанках.
        - Разрешите отбить орудие!
        - Знаете, где оно?
        - Банк на Пивной, второй этаж. В митральера только что попали!
        - Разрешаю!
        Стацинский умчался. Стефан остался с остальными пробивать дорогу к своим. Ночь выцветала, и штандарты Яворского виднелись все отчетливее.
        - За князя!
        Кто-то крикнул:
        - За Яворского!
        И все подхватили:
        - За Яворского! Ур-ра-а!
        А потом Стефан увидел, как остландцы отступают.
        Голубчик, скорее всего, дал приказ отходить и пропустить войско Яворской, чтобы потом вернее накрыть повстанцев в городе. И все равно это было отступление.
        Вот только Стефан не успел насладиться зрелищем. Он пропустил и триумфальное возвращение пани воеводовой, и не менее триумфальное явление Стацинского и студенческой братии с картечницей. Успел увидеть только, как растворяются в воздухе всадники, и понял, что вот-вот небо разрежет рассвет. Он отдал командование Войте, и Черныш донес его до палаца, еле успев. Очнулся Стефан уже глубоким днем - от мысли, которая неосознанно беспокоила его и во сне.
        Пани воеводова оказалась в столовой, где Вуйнович и Галат наперебой пересказывали ей события последнего месяца. Она тепло поздоровалась со Стефаном, но стоило им оказаться наедине, как он спросил:
        - Юлия приехала с вами?
        Вдова кивнула.
        - Она в шпитале. В том, что вы устроили вместо бальной залы.
        - Вверяя ее вашим заботам, я полагал, что вы обе удалитесь от опасности…
        Сейчас его наверняка сочли бы невежливым. Яворская сощурилась.
        - Увольте. Да разве вы можете вверять ее кому-то? Разве не она теперь мать дома Белта? Скорее уж она может распорядиться вами…
        - Я… - Стефан прикусил губу.
        - Ну полно. - Графиня смягчилась. - Я понимаю, отчего вы тревожитесь. Но в Бялой Гуре теперь не осталось мест, где можно укрыться от опасности. Я скажу вам честно, Стефан: будь Юлия моей дочерью, мне было бы покойнее знать, что она здесь, при мне…
        День после битвы был тих. Обе «клятые машины» - и та, что привела рота Яворской, и та, которую отбил Стацинский, - стояли горделиво на Малой площади, и около них крутились дети.
        Кроме орудия и обоза с припасами, вдова привезла в столицу самое важное - новости.
        В Казинку пришли всего три корабля, но и трем удалось втянуть остландцев в битву за побережье. В конце концов потопили все три, но те успели подойти близко к берегу, и теперь солдаты Казинского гарнизона вместе с подкреплением целыми днями перестреливались с теми, кто успел высадиться и засесть в прибрежных кустах.
        В итоге остландцы поняли, что их обхитрили и «флорийский флот», о котором давно ходили слухи среди бунтовщиков - доносимые шпиками до нужного уха, - не более чем приманка. Но было поздно, из опасения перед высадкой в Казинке с самого начала войны был усилен гарнизон, да еще части переброшены после извещения о кораблях. Все те, кто пытался высадиться и был схвачен, охотно и в один голос твердили о задержанном бурей подкреплении, - а тем временем командант Белта, осыпанный цветами в Планине, въезжал в страну и объединял вокруг себя багады.
        - В печальном положении оказались остландцы, - подытожила Яворская, откладывая кисет с курительной травой. Кисет был совсем новым, и Стефан отчего-то был уверен, что зеленеющий весенний клен на нем вышила Юлия. - Цесарь терпит поражение на всех фронтах, если верить тому, что долетало до меня по пути. Только в Чеговине они немного продвинулись. Но цесарь пытался отправить войско в Драгокраину, и ваши родственники разбили их наголову.
        Да и в Чеговине Лотарь оказался внезапно без поддержки союзника, и, значит, его победы могут в любой момент обернуться поражением…
        Как же странно могут завертываться наши судьбы. Еще несколько месяцев назад Держава казалась монолитной, незыблемой. Огромная страна за огромной Стеной.
        Теперь же, стоило за эту Стену выйти…
        Лотарь, верно, жалеет, что не послушал советника… Но если и жалеет, то глубоко втайне, запретив в своем присутствии даже упоминать имя бунтовщика.
        Ему бы следовало ненавидеть Лотаря - после разрушенного города, картечницы и мальчишек с оторванными конечностями. Как ненавидели тут все остальные, с упоением слагая на баррикадах скабрезные стишки про остландского цесаря. Но Стефан никак не мог забыть сон с окровавленным тронным залом. И не мог отогнать мысль - теперь, когда у Донаты есть поддержка Драгокраины, не захочется ли ей самой стать цесариной?
        Остландские власти нельзя было упрекнуть в недостатке воображения. До Швянта газеты больше не доходили, но люди Вдовы привезли с собой несколько «почтовых листков», изданных специально по случаю восстания. Кажется, сбежавшие из города солдаты успели достигнуть Остланда. В газете публиковали леденящий душу рассказ о захвате Швянта, о том, как вчерашний цесарский советник, охваченный кровавым безумием, прокладывал себе дорогу, не щадя ни женщин, ни детей. Как дико хохотал, добивая упавших, и ему вторили другие повстанцы… Как облизывал кровь с губ - и ведь здесь не наврали.
        И уже писали о том, что два восстания связаны, что о воспрянувших Деневерах ходят странные слухи, что династию их издавна преследует болезнь и недуг этот перекинулся на князя Белту, так невовремя покинувшего Державу. А возможно, что болезнь уже спала в крови у князя и этим объяснялись его проступки, из-за которых цесарю пришлось отдалить его от себя. И те, кто удивлялся такой размолвке с милым другом, теперь могли только дивиться прозорливости его величества…
        Но в том, что две заразы сообщились, никто уже не сомневался.
        - Это плохо, - озабоченно сказал Корда. - Они хотят представить наше восстание как болезнь, как одержимость…
        - Что же удивительного. Для Державы любое народное недовольство - это болезнь…
        - Да, - кивнул Стан, - но это хуже. Это проклятие. Теперь, что бы они с нами ни сделали…
        - Они сделают это в любом случае. Нам не простят того, что мы заняли столицу у них за спиной. А если они будут уверены, что здесь засели вампиры, что ж… - Стефан усмехнулся. - Больше станут бояться.
        О цесарине сведения были довольно скудны. Писали только, что ее величество усердно молится о своем пропавшем брате и о Драгокраине. Стефан надеялся, что за этими строчками не таится ничего другого.
        Стыдно было себе признаваться, насколько его тянет в шпиталь, и Стефан нарочно не позволял себе думать о Юлии. О том, чтобы приготовить покои для Вдовы, расселить слуг и расквартировать роту, позаботились Стан с домоуправителем. Последний доложил проснувшемуся хозяину, что «ее светлость княгиню-матушку приняли по всем правилам». Однако, едва приехав, Юлия спустилась в шпиталь.
        Стефан же до заката так ее и не видел. Ночью, когда он проснулся, Юлия сидела рядом и смотрела на него. Не вполне придя в себя, Стефан решил было, что она видение, посланное истерзанным сознанием. Она была во вдовьем платье, на волосах - белая косынка, как у сестер из «багада Бранки», и такой же белый браслет на руке. Стефан потянулся к ней, взял за руку, отодвинул браслет, чтобы поцеловать запястье. И только ощутив губами живое и бьющееся, понял, что это не видение.
        Вскочил.
        - Простите меня, ради Матери.
        - Ничего. Это мне не следовало сюда приходить. Но я хотела убедиться, что вы… здоровы.
        - Здоров, - пробормотал Стефан. Она снова взяла его за руку, и Стефан едва не вырвал ее - вспомнив, что его руки делали в последний месяц.
        Юлия выглядела уставшей - неудивительно! - но не измученной и потускневшей, как после похорон отца. Глаза ее снова горели спокойным светом, который Стефан так любил.
        - Поглядите, я тут бездельничаю, а вы и не отдохнули с дороги. Княжеским указом велю вам не появляться в шпитале хотя бы день.
        Она засмеялась.
        - Вы не можете приказывать матери своего дома, князь.
        Они все еще не разжали рук. Хорошо, что в приемной анджеевец и он никого не впустит - как только позволил войти Юлии…
        - Это безумие, Юленька, - сказал он тихо. - Вы здесь… Вуйнович говорит, что это проклятие нашего рода, выходит, теперь и вы его подхватили…
        - Что ж, - она улыбнулась, - я рада делить с вами и проклятие…
        Через несколько дней прилетел еще один голубь: от Самборского. Тот сообщал, что со своим багадом захватил Крук.
        Победе радовались все, даже Вуйнович разулыбался: Крук - и наш.
        - А с чего бы ему становиться нашим? - вопросил Стефан. Его не поняли. - Но ведь, насколько нам известно, из Крука гарнизон не отзывали.
        А гарнизон там знатный. Крук как раз на пути из Казинки в столицу. И Стефану очень слабо верилось, чтобы Самборский с его багадом был способен этот город занять…
        Он глядел в карту. Крук стоял на полпути с побережья к столице, это верно. Но если взглянуть по-другому - он оказывался на пути у Марекова войска, шедшего из Планины.
        На Стефана стали поглядывать с подозрением: уж не завидует ли князь удачливому сопернику, не боится ли славы, которую может снискать молодой Самборский?
        Стефан не стал больше высказывать сомнений, но на душе было неспокойно. Тревога за брата, сопряженная с радостью, мучила его с тех пор, как получили молнию. Брат был совсем рядом - и в то же время подвергался самой большой опасности с тех пор, как уехал во Флорию. Ему уже случалось рисковать, проникая тайком в Бялу Гуру, но тогда документы на чужое имя и удача хранили его. А теперь в княжестве и впрямь не осталось мест, где не подстерегала бы опасность, и Марек с этой опасностью оказался лицом к лицу…
        Стефан уже проклинал самоуверенность - и свою, и брата, - из-за которой они решили, что Марек, которому в прошлое восстание едва сравнялось шестнадцать, способен вести армию.
        Но едва не больше страшило то, с чем Мареку придется столкнуться, если они все же победят.
        - Я думаю: что мы сделали? - поделился он с Вдовой. - Мы напустили в страну отряды висельников, у каждого из этих висельников есть подобие армии, и каждый считает, что может вести за собой Бялу Гуру… Это можно сказать и обо мне, пани воеводова. Но меня бросает в дрожь от мысли, что в княжестве у нас скоро будет… как до князя Станисласа.
        - Размышляете, не лучше ли будет нам остаться под строгой, но справедливой дланью цесаря?
        - Нет, - честно ответил Стефан.
        «Цесарь поделил бы нашу землю так же верно, только - по своей воле…»
        - По-моему, у вашего страха глаза велики, Стефан.
        Вдова нашла в гостиной головоломку: если точно собрать узор на крышке шкатулки, та начнет играть победный марш. Яворская держала в руках один из элементов узора, размышляя, куда его вложить.
        - Те, кто пошел воевать от вашего имени, давали вам присягу на Холме. Ее им будет труднее нарушить, чем клятву цесарю. А те, кто не верен вам, верны мне или генералу.
        Она вложила одну из деталей, сделала понюшку травы из кисета и принялась за другую сторону головоломки. Стефан, забывшись, следил за ее руками. Вот так и Мареку придется собирать головоломку из крестьянских отрядов, лесных братьев и вольных багадов…
        Дойти бы ему, Мареку.
        Себе Стефан уже не верил - после той экспедиции к картечнице. Не за орудием он туда пошел, а за кровью. Не нужно быть вешницем, чтобы понять: скоро только веление крови и будет для него что-то значить.
        Он неосознанно ждал плохих новостей - и плохие новости не заставили себя ждать. В Вилкове горожане не поддержали повстанцев, выдали их войскам. Правда, на виселице потом оказались и многие из предупредивших горожан - власти решили, что не могли они так много знать о бунтовщиках, не будучи с ними в сговоре. После виселиц Вилков уже не так тепло относился к остландцам, но подниматься против них было некому. В Креславле артиллерийский расчет отбросил повстанцев от города. Под Трывами красные мундиры отражали одну за одной атаки лесных братьев, не давая пройти к городу.
        Самборского, как и предполагал Стефан, заманили в ловушку. Попрятавшиеся до времени цесарские солдаты долго ждали, прежде чем выйти на свет: ждали, пока Самборский пригласит в город команданта Белту, чтобы повязать обоих сразу. Но командант приглашение отверг - слишком спешил вернуться к брату, - и разозленные остландцы за одну ночь скрутили весь багад Самборского, а сам князь снова оказался в крепости.
        Остландцы отступили только на время. Теперь к Швянту стягивались серьезные силы, шла «Западная армия» из Зеленозерска, возвращались брошенные на фальшивую высадку в Казинке солдаты. Снова появился в Бялой Гуре полковник Хортиц.
        Может быть, из-за этого Стефан, оглядев подошедшие войска, сказал вешницу:
        - А вот теперь - время.
        Тогда из тщательно спрятанных сундуков снова появились полупрозрачные чезарские шары. Вешниц сам отнес их артиллеристам, сам показал, как закладывать и куда целиться.
        - Ну, князь, под твою ответственность! - От любопытства и желания на деле посмотреть, что будет, Ольховский даже взбодрился. - Ну, с Матушкиным благословением, пли!
        Взвился в воздух полупрозрачный шар, сверкнул и тихо рассеялся, заполонив воздух спокойным белесым туманом.
        Когда туман развеялся, половины стоящего за левым берегом войска не было. Полуразрушенные дома, пастбища за ними, деревья оставались прежними - а люди исчезли, и в воздухе разливался невиданный покой.
        Что ж, Марек.
        Вот твоя дорога, брат.
        Из-за гостей и суеты Стефан забросил своих лазутчиков - и, когда наконец снова отправился в «мышиную разведку», вернулся с радостной вестью. Он бессовестно растолкал Корду, которому не повезло уснуть на диване в кабинете.
        - Стан! Стан! Они уходят!
        - М? - сказал Стан.
        - Голубчик получил приказ - отходить к Зеленозерску.
        Корда понял даже сквозь сон: Зеленозерск - у самой Стены. Это настоящее отступление - даже если Голубчика наверняка отзывают, чтобы перегруппировать оставшиеся войска и поставить во главе кого-то не такого благонастроенного.
        И все же державное войско уходило, оставляя столицу.
        Стан по такому поводу не стал даже жаловаться, что разбудили.
        Собирались остландцы долго. Теперь уже цесарские отряды делали на город набеги, достойные лесных братьев, будто бы научившись у повстанцев.
        Каким образом стрелки подобрались так близко - никто не ведал. Нужно было обладать немалым мужеством, чтобы забраться в город, который твои войска оставляют. Cкорее всего, они смешались с курьерами повстанцев, которые теперь почти беспрепятственно проникали в город, перебрались по крышам и теперь залегли совсем рядом с палацем Белта. Сначала высказывались в духе, что пусть их и стреляют, скоро успокоятся, не вечные же у них припасы. Но время шло, а заряды у стрелявших не кончались - оттого, что не расходовали их по пустякам. Они уже успели уложить двух человек из милиции Стефана, что охраняли палац, и на беду случившегося рядом хожисту Горыля. Явившихся забрать тела добрых сестер стрелки великодушно не тронули, но каждый из посланного за ними отряда получил аккуратную, лично ему предназначенную пулю.
        Улица опустела. Стефана и остальных милицианты заставили отойти от окон. Вуйнович так вовсе запретил Стефану выходить.
        - Наверняка же за тобой охотятся, твоя светлость…
        Весьма кстати: солнце снова принялось палить, и Белта ощущал, как сгорает кожа на лице и руках, и самого его то и дело бросало в жар. К тому же он чувствовал себя неприятно и непривычно слабым: всякое движение, всякая фраза требовали усилия.
        - Вечером, - сказал он Корде пересохшим ртом.
        Вечером, как стемнеет, он сам отправится за этими храбрецами.
        Отправили курьеров к Бойко и Галату, предупредить, чтоб их люди были осторожнее.
        - Пошлем еще людей, мальчик. - Вуйнович беспокойно тер левое плечо. Стефан собирался отправлять его из города, чтобы воевода смог наконец возглавить «свои» багады. А на самом деле - старика бы в кресло у камина, с каплями и сиделкой…
        Стефан потер слезящиеся глаза. Точно сказано - не революция, а шпиталь. Всякий раз днем ему не верилось, что станет легче, что слепящее пекло смягчится, станет прохладной, родной ночью.
        Но пока всякий раз он доживал до вечера.
        - Люди уже сходили, воевода. Подождите ночи, пусть стемнеет, тогда его и возьмем.
        Вуйновича отвлекли: прибежал чудом избежавший пули курьер, сказать, что к Воровскому мосту опять идет отряд.
        Корда не подчинился приказу, то и дело подходя к окну и отодвигая занавеску.
        - Перестань, - сказал ему Стефан. - Хотел бы я знать, как он здесь появился. Опять провел какой-нибудь торговец? Или один из наших?
        Накануне владелец одежной лавки на Малой площади, отчаявшись из-за убытков, решил провести цесарских бойцов в город, обрядив в эйреанки, и спрятать у себя. Хорошо, что люди Бойко были начеку. На торговца пуль пожалели, вздернули на дереве недалеко от его лавки - кажется, там он до сих пор и висел.
        - Зачем им это делать? В самом начале - понимаю, но теперь…
        - Война не делает людей лучше, Стефко, - проговорил Корда, усаживаясь в кресло. - Твой Бойко сколь угодно может рассказывать о крови, которой нужно залить Бялу Гуру, чтоб очиститься… Ему не мешало бы иногда спускаться из поэтических сфер на землю.
        Он пригубил вино, но тут же отставил бокал.
        - Согласен, война может сделать храбрее, но подумай, сколько ненависти нужно для такой храбрости? И что нужно сделать с человеком, чтоб он так возненавидел? Я не говорю про тебя, Стефко, да и вообще про малый круг… Ты не можешь иначе, ты - это и есть Бяла Гура. Твой отец продал едва не последний камзол, чтоб оплатить восстание, ты сейчас делаешь то же самое, ты голову положишь за княжество, но это ты, мой друг… А возьми простого человека, такого, скажем, как я или покойный муж пани Гамулецкой - земля ему пухом и спасибо, что упокоился…
        - Все-таки тебе не стоит равнять себя с мещанами, Стан.
        - Отчего же, - вскинулся Корда. - Знаешь, в Чезарии я был таким же мещанином, как и все - как и Капо. Там почти не потрясают титулами, иначе из них высыплется слишком много пыли… Так вот, возьмем лавочника. Его мир - это лавка. И он будет болеть за нее душой, как ты за княжество, не спать ночами, залезать в долги - только бы она процветала. И представь себе, что пришли такие молодчики, как мы, - и лавки у него не стало. И пошел он по миру с женой и детьми. Что ему осталось в жизни? И какая ему польза от нашей и вашей свободы?
        Он снова взялся за бокал - и снова поставил. Эту привычку Стефан у него помнил еще с университета - увлекшись беседой, он забывал обо всем вокруг и мог раз за разом подносить к губам кружку с пивом, так его и не отведав. И сейчас казалось, что Корда спорит о чем-то далеком, о теории, которая не страшна уже потому, что вряд ли воплотится в жизнь. Стефана охватил страх за него, неожиданный и такой сильный, что, когда Стан опять встал и подошел к окну, он почти рявкнул, как на плацу:
        - Отойди, ради Матери! Ведь пристрелят…
        - Человек может быть в меру злым, - продолжал Стан, отмахнувшись, - в меру трусливым, как многие из нас. Но, пока мир, он будет жить по законам Матери и умрет уважаемым человеком. А война даст дорогу страху и предательству. Или человек этот пойдет убивать соседа - оттого, что все убивают и теперь это разрешено.
        - Ты слишком плохо думаешь о людях, Стан.
        - Нет, - резко сказал Корда, - я плохо думаю о войне.
        - Да что ты высматриваешь?
        - Скоро ужин… - хмурился Корда.
        Припасы в замке закончились - не так быстро, как ожидалось, но, как и в палаце, погреба опустели. Теперь обед его защитникам привозила пани Гамулецка собственной персоной. Никто уже не удивлялся, что она приезжает сама. Уединялись они со Станом ненадолго - да и не назовешь это уединением, - однако и этого хватало, чтоб у него выпрямилась спина и затуманились глаза. Шутили, что Корда собственноручно уничтожил все замковые припасы, чтоб чаще видеться с любимой.
        - Придется обойтись без ужина. - Перед глазами метались, мешая смотреть, светлые пятна. - Их предупредят, что ехать сюда нельзя.
        - Предупредят ли? Ты уверен, что тех гонцов не пристрелили прямо у ворот?
        Стефан не ответил. Ему было плохо, и он радовался, что их с Кордой на время оставили одних.
        - Ты бы спустился в погреб, - начал Стан, - сейчас и объяснения не нужно…
        И тут оба услышали знакомый колокольчик и стук копыт.
        Стан страшно выругался, уже без всяких предосторожностей распахнул окно и крикнул:
        - Рута! Берегись, Рута!
        Он выхватил пистоль и разрядил его в сторону той крыши, наверняка зная, что не достанет, - и кинулся вон, из кабинета - и по коридору. Стефан подскочил к окну - и обжегся, едва не упал, получив в лицо сноп солнечных лучей. Слезящимися глазами он никак не мог разглядеть того, что делалось внизу. Наконец, перевесившись через подоконник и прикрывая голову руками, он увидел, как Стан выбегает из ворот и бежит через улицу прямо к повозке, потом - как кидается к повозке, стягивает с козел пани Руту и толкает ее к воротам.
        Стефан, недолго думая, перемахнул через подоконник. Он знал, что не убьется, и все-таки удар о каменные плиты выбил из него дух. Горячее солнце навалилось сверху, опалило спину. Со слезами и проклятиями, непростительно медленно он собрал себя с земли и в поднявшейся пальбе не сразу различил два четких выстрела. Но увидел, едва поднявшись, как Корда хватается за живот, а потом падает на колени, ткнувшись лицом в булыжники.
        Стефан на неверных ногах кинулся к другу, притянул его к себе. Взвалил на руки, прикрывая от стрелка, потащил к воротам. Что-то ударило в плечо, потом под лопатку, но Стефан не обратил на это внимания. Ношу его попытались перехватить милицианты, но он не отдал, сам занес друга в двери, уложил прямо на мраморный пол. Кто-то рядом сорвал с себя куртку, положил под голову.
        - Вешница сюда! Доброго брата, кого угодно, быстрее!
        Умчались.
        - Куда тебя понесло?
        Стефан распахнул куртку у Стана на груди.
        - Матерь милостивая…
        - Ничего, - прохрипел Корда. Усы у него были все в пыли. - Ничего, Стефан.
        Стефан попытался пережать ему рану; вторая рука, которой он поддерживал друга за спину, тоже была вся в крови.
        - Вот, - попытался улыбнуться Корда, - тебе и ужин.
        Стефан не обиделся на друга за глупую шутку. Ужин, верно… кровь…
        Я пролил кровь за дом Белта.
        Ну конечно, понял Стефан, глядя в стремительно бледнеющее лицо.
        - Уйдите! - закричал он на толпившихся вокруг и, видно, был страшен, потому что они прыснули в стороны. - Стан, - он склонился к нему ближе, - ты всегда был мне другом. И ты им останешься.
        Но у того в глазах засветился ужас. Он попытался помотать головой.
        - Тише, - сказал Стефан, - подожди, не двигайся.
        Он расцарапал себе ногтем запястье.
        - Не надо, - попросил Корда.
        - Только не бойся, Стан, - сказал он тоном, которым в детстве говорил с Мареком. - Ты не умрешь. Ну, открой рот.
        Но Корда отвернул голову и из последних сил стиснул зубы.
        - Да что же это!
        Совсем рядом безутешно, не стесняясь, плакала пани Рута.
        Наконец прибежал пан Ольховский, склонился над Кордой, тяжело отдуваясь.
        - Стефан… панич…
        - Сделайте же что-нибудь! - закричал он дико.
        «Сделайте - вы, потому что от моей помощи он отказался…»
        Стан смотрел на него страшным недвижным взглядом.
        - Прости, - бормотал Ольховский, - прости, панич, что же ты будешь делать…
        Как будто бы очень издалека Стефан протянул руку и закрыл другу глаза.
        Корда сказал бы: «Дождись вечера».
        Сказал бы: «Вздумал поиграть в Янко Мстителя на глазах у всего Швянта?»
        Он сказал бы: «Терпение. Не уподобляйся Самборскому, Стефко».
        Только вот незадача: Стан больше ничего сказать не мог.
        Некого было слушать.
        - Постой, мальчик, - позвал вернувшийся Вуйнович, но Стефан сбросил его руку с плеча.
        - Подождите, князь… - А это Стацинский.
        Стефану не полегчало от злости, пятен под глазами не стало меньше, но они были не важны. Важно было добраться до того, кто убил Стана.
        «Я ведь говорил ему.
        Просил уехать.
        Нет же было послушать…»
        Вслед ему что-то кричали, но чужой крик омывал его и спадал, как волна. Выйдя из ворот, он направился прямо к особняку, откуда звучали выстрелы. Кажется, и в него стреляли, когда он пересекал улицу.
        Их оказалось трое. Один внизу, у дверей, Стефан зарубил его, едва взглянув, удивившись мельком и на краю сознания сумке с патронами, стоящей у его ног. Запасливые…
        Двое других - на чердаке, в одной из комнат для челяди. Из-за солнца и злости Стефан не разглядел обстановки - в глаза бросился только дешевенький образ Матери на стене.
        «Что же, - подумал он почти с ненавистью, - закрой глаза.
        Только что ведь - закрыла».
        Один запаниковал, дрожащими руками навел на Стефана пистоль и все продолжал жать на курок, хотя заряда давно не осталось. Да и вырони он оружие вовсе, Стефан не вспомнил бы сейчас о запрете. Второй бросился на него со штыком, снятым с фучиля. Стефана вело, он пропустил удар в грудь, слишком далеко отбросил руку с саблей, зацепив лезвием за узкое окошко, выронил. Вцепился остландцу в горло обеими руками и ногтями разодрал шейную жилу.
        Даже кровь у него была безвкусная, с тяжелым привкусом железа, и Стефана едва не стошнило. Закончив, он распрямился, приходя в себя, окинул взглядом комнату. Дурное марево вокруг не исчезло, но красные брызги и потеки на образке он увидел четко. Едва соображая, Стефан взял сумку, оставшуюся у окна: в ней патронов почти не осталось.
        Затылок невозможно чесался. Он завел руку за голову и вытащил пулю, застрявшую сзади в шее.
        Когда он, пошатываясь, вышел из особняка, к нему подбежал Стацинский.
        - В шпиталь, - только и сказал он.
        - Матерь добрая белогорская, - покачала головой Юлия, - ну-ка, посадите его сюда, вот так… Ох, Стефан, как вы умудрились так обгореть? Ведь живого места нет…
        Стацинский зашептал ей что-то на ухо, Юлия охнула, помянула Матерь. Подложила Стефану под голову подушку.
        - Солнце, - пожаловался он.
        - Солнце вам… Сейчас.
        Он не открывал глаз. Руки Юлии вернулись, и с ними - что-то прохладное.
        - Бальзам от ожогов, - сказала она, осторожно нанося мазь на его лоб и щеки. Бальзам вбирал жар и боль. Он невольно потянулся за ее руками, потом вспомнил о Стацинском и устыдился.
        - У меня и так все заживет. Раненым нужнее.
        - Я не собираюсь с вами спорить, - вздохнула Юлия, - я и без того устала.
        - Нужно было уезжать за границу. С нами вы не отдохнете.
        Даже смех ее был как бальзам, утишающий боль.
        - Да уж, с вами не отдохнешь…
        - Стан, - пожаловался он, - Стана убили.
        Она и это горе попыталась стереть с его чела, не стесняясь застрявшего в углу анджеевца. И в конце концов он закрыл глаза, смиряясь - хотя бы на время.
        - А я думал, - сказал анджеевец, когда Юлию позвали и она вышла из отгороженного закутка к другим раненым, - отчего ладанка вас не жжет…
        - Это чрезвычайно дурной тон, пан Стацинский, - вмешиваться в чужие дела.
        - Подождите. Тут о другом речь. У нас в Ордене рассказывали, что есть такой закон. Если вампир при жизни был по-настоящему влюблен, то это чувство… может удержать его от жажды.
        Стацинский кусал губы и краснел.
        - Такое бывает редко, но случается… Вампир как будто «привязывается» к своей любви и не может удалиться от нее далеко и поэтому не вредит другим, но и своей избраннице повредить не может.
        Щеки у Стацинского стали ярко-алыми, не хуже остландского флага.
        - И жажда крови… замещается жаждой другого рода.
        - Пан Стацинский, - терпеливо сказал Стефан, против воли растрогавшись. - Верно, это те сказки, что ваши товарищи рассказывали, когда в спальне гасили газ…
        - Есть ритуал, - упрямо покачал головой анджеевец.
        - Что за ритуал? - Стефан даже обрадовался, что можно поговорить о таком: разговор не давал ему думать о Корде. - И кто проведет его в осажденном городе?
        - Проведет… да хоть отец Эрванн.
        Стефан позволил себе представить это. Ритуал, справленный добрым отцом, - почти как свадьба. Они с Юлией могли бы удалиться в дальний замок, жить там, где никто не взглянул бы на них косо. Где ему не пришлось бы убивать. Где он мог бы видеть ее, касаться - каждый день, с утра до вечера.
        А Юлия была бы обречена оставаться с ним до конца дней своих. Жить на отшибе, где даже поговорить не с кем, кроме супруга-вампира… да и супруга ли. Терпеть его каждый день, сдерживать, знать, что клятву не разорвать, и больше не будет для нее ни света, ни радости…
        - Не смейте, - страшным шепотом сказал Стефан, - не смейте говорить ей об этом.
        - Может быть, княгиня Белта захочет…
        - Может быть, и захочет. И поэтому я заклинаю вас: ни звука. - Стефан вздохнул. - Пан Стацинский. Мне не хотелось бы на вас это взваливать, но вы сами объясняли мне, что выбора нет…
        - Я пообещал. - Стацинский вскинул голову. - Нам в Ордене сказали, что каждый может сам выбирать себе чудовище. Я выбрал вас.
        Днем было трудно думать: солнце, пусть и отраженное заклятием Ольховского, давило на голову, расплавляло мысли. Но сейчас, ночью, все стало предельно ясным. И Стефан удивился, что ждал так долго. Стана унесли в погреб, туда, куда складывали всех погибших. Там прохладно, а значит, ничего необратимого с телом еще не произошло. Дядя отсоветовал ему пить мертвых - но ведь Корда погиб совсем недавно, душа еще не успела отлететь в Сад Матери, а значит, остается рядом с телом… Стан будет поначалу зол, однако лучше видеть его злым, но живым. Теперь Стефану виделась рука провидения в том, что он взял друга с собой в ту ночь, что позволил ему пролить кровь за дом Белта. Теперь, если поднять его, Корда не станет жадным чудовищем без разума и удержу. Стан наверняка не захочет добывать себе кровь, но Стефан напоит его своей…
        Надо было торопиться. Но в коридоре путь ему неожиданно загородила Юлия.
        - Не надо, - сказала она сразу, будто прочитав, что у Стефана на уме. Ласково взяла его за руки. - Не надо.
        - Это глупо, - сказал он. - Так просто умереть. Он еще совсем молод.
        - Стефан, - сказала Юлия, - не надо.
        - Это ведь лучше, чем смерть. Ну посмотрите на меня… Я ведь… живу. Как бы кто это ни называл.
        - У вас не было выбора, Стефан. А у Стана был, и он его сделал.
        - Раненый не может мыслить здраво. А Стан - человек практичный, он выбрал бы жизнь, если бы спросить его в нормальных условиях. Жизнь - которую я способен дать ему.
        - Это не жизнь, - мягко заметила Юлия, - это посмертие. Вам понадобилось время, чтобы смириться с тем, кто вы есть, - да вы до сих пор и не смирились… Каково будет ему? Думаете, он вас простит?
        - Мне не нужно, чтоб он меня прощал! Мне нужно, чтобы он жил.
        - А потом? - резко спросила Юлия. - Если убьют кого-нибудь еще, вы и его решите оживить?
        Она была права. По легендам род Михала начинался с такого же - со внезапной смерти, несправедливой и беспощадной, ошибки, которую вдруг оказалось легко исправить…
        - Стан не собирался в этом участвовать. Он хотел уехать в Чезарию. Я ведь говорил ему. Говорил, чтоб он уезжал…
        - Это его жизнь, Стефан. И его смерть.
        - Что же мне делать?
        - Оплакивать, - сказала Юлия.
        Он все равно спустился к другу, уже смирившись, уже дав самому себе слово, что не будет поступать против воли Стана. Но не остался: рядом с телом сидела пани Гамулецка и ласково перебирала пальцы остывшей руки. Она подняла взгляд на Стефана, но сказала только:
        - Завтра Юрек будет развозить. Я не смогу.
        Стефан вернулся в шпиталь. Он собирался найти Юлию, но она, кажется, отправилась спать.
        - Говорят, - мягко сказали за спиной, - что Древние были мудрее людей потому, что жили намного дольше.
        Стефан обернулся. За спиной обнаружился отец Эрванн - с книгой в руках. Названия на серебристом переплете Стефан не мог прочитать.
        - Некоторые знания идут не от особой мудрости, но от опыта. Крестьянин знает, что чистое небо предвещает холод, потому что пережил много зим. Человек редко познает последствия собственных действий в полной мере, потому что умирает раньше. Но если бы жил он дольше, то знал бы, что предвещают его действия, и, возможно, стал бы поступать обдуманнее…
        Добрый отец закрыл книжку.
        - «О нас и о людях», трактат Энвеля из рода Каштанов. Я нашел его здесь. Это весьма редкая книга, ваша светлость, вы бы ее поберегли. Те, кто придерживается теории Энвеля, говорят, что вешницы потому и обладают силой, что им вместе с магией дается видение жизненных закономерностей…
        Добрый отец подошел совсем близко, тронул Стефана за плечо.
        - То, что вы в себя приняли, князь, когда-то называлось fall. На древнем языке это означает…
        - Зло, - сказал Стефан, - я знаю.
        - Верно, - покивал отец Эрванн. - Зло. Старое, тупое и равнодушное. Знаете ведь предание, что от черного порошка страдает и тот, в кого стреляют, и сам стрелявший.
        - Держава использует порошок уже несколько веков и не слишком пострадала…
        - А ведь это как сказать, князь… Отгородиться Стеной от соседей и веками не видеть свободы, зная, что соседи тебя ненавидят, - это ли не проклятие?
        «Или засесть в глубине заброшенной шахты, рядиться в “погребальные украшения” и знать, что ты и твои подданные обречены на это до скончания веков…»
        У Стефана дрожь пробежала по спине. Человеческая реакция, от которой он успел отвыкнуть.
        - И для тех, кто связан с этим злом, - добрый отец будто читал его мысли, - тоже нет спасенья. Неважно, как далеко улетит листок, сорвавшись с ветки, - он уже будет поражен болезнью…
        «Ты можешь это предотвратить. Чем скорее, тем лучше».
        - Видите. - Отец Эрванн снова открыл книгу и теперь показывал Стефану расчерченную завитушками строку - будто он мог прочесть. - Это поговорка Древних. «Косу, сплетенную судьбой, не расплести, но каждая из нитей - ты сам».
        Стефану почудился вдруг в словах священника совсем другой акцент, не мягкий эйреанский, а что-то глубже, искаженнее, будто бы слова произносил кто-то, вовсе не владеющий человеческой речью.
        А вот цитаты из Древних у доброго отца выходили на удивление чисто - и чуждо, будто он застал еще тех, кто говорил на том языке. Показалось вдруг, что в спину уставились нездешние глаза с треугольными зрачками.
        Дичь. Разве стали бы Древние молиться Матери?
        Стефан резко поднял голову. И увидел только пожилого и уставшего священника с красным кончиком носа, свидетельствующим о регулярных возлияниях. Должно быть, он и сам утомился, если воображение подсказывает ему такое…
        Но будь отец Эрванн хоть выжившим Древним, хоть деревенским колдуном - все, что он сказал, было правильно. И Ольховский не зря злился. Трудно желать смерти собственному воспитаннику, почти племяннику, которого в детстве поил зельями от простуды, - но Ольховский маг, и ему, должно быть, открыты те же связи между вещами…
        А Стацинскому теперь тяжелее будет снести ему голову. Слишком коротко они в последнее время сошлись, во время войны иначе и не бывает. Совестно принуждать мальчика к такому, ведь одно дело - в бою…
        Но еще более совестно - нарочно подвергнуть опасности Стацинского. И об этом можно было подумать раньше. С человеком, вдруг посреди войны обезглавившим избранного князя, разговор короткий.
        Правы Древние: ты-то, князь, не видишь дальше своего носа.
        Стефан зашагал по комнате. Написать анджеевцу охранную бумагу - но ведь Марек на ту бумагу и не посмотрит… Вдобавок по милости Стефана анджеевец, кажется, вдребезги рассорился со своим Орденом и даже там не найдет укрытия. Написать собственным, знакомым брату почерком, что Стацинский все сделал с его благословения и по его просьбе, - так Марек, пожалуй, и на Тот берег отправится за братом, чтобы намылить шею.
        И ведь не отыщет. Так и будет бродить по сумеркам…
        Глава 25
        По усталому городу ехал на белом жеребце командант Марек Белта. Ехал - и затихшая столица оживала, радовалась. Красавец командант, а за ним горделивые ряды легионеров.
        За последние месяцы эти легионеры взяли Креславль. Заняли Вилков и Трывы, оставили там военное правительство - а сами неутомимо шли дальше, пока не дошли до освобожденного Швянта.
        Стефан ждал команданта на ступенях Княжьего замка. Когда наконец Марек соскочил с коня и пошел к нему, звонко стуча каблуками по камню, - только Стефан видел, какого труда ему стоило не сорваться и не побежать к брату. И сам Стефан еле устоял на месте, вдруг представив себе засевшего на крыше чужого стрелка.
        - Спасибо за город, - сказал брат, поднявшись по ступенькам. Совсем незнакомый, загорелый, с флорийскими тонкими усиками.
        Стефан схватил Марека за плечо, чтоб убедиться: тот на самом деле здесь. Брат поморщился.
        - Это еще что? Ранили тебя? Что же, вас, господин командант, не научили, что начальство должно сидеть в шатре, а не гарцевать впереди всех…
        - Ну вашу светлость этому явно не учили. - Голос у Марека дрогнул, он совсем по-детски ткнулся головой Стефану в плечо. Тот обнял его, осторожно, чтоб не потревожить рану. Как все же человек глуп: они в полуразрушенном городе и только ждут, пока остландцы опомнятся и ударят по-настоящему, - а ему кажется, что теперь, когда брат рядом, ничего плохого уже не случится…
        От войска князя Белты горожане успели натерпеться и самого князя уже еле выносили. А вот брата его с первого же взгляда полюбили. «Посмотри, - шептались в толпе, - какой красавчик, как гарцует, и ведь совсем молодой еще, мамочки, а ведь успел уже взять Креславль и Трывы, а солдатиков-то каких привел, вот солдатики, а не наши, прости Матерь, оборванцы. Гляди, Каська, гляди…»
        И глядели - восхищенно, завороженно - на движущееся по городу войско.
        Марек развел небывалую суету, как только он и умел, когда бывал в ударе. В замке, который Марек занял по настоянию брата, в зале Совета с окнами, забитыми досками, разложили карты. Марек представлял Стефану своих друзей-офицеров, пока тот не стал путаться в чезарских и флорийских именах.
        - Представляю тебе Андреа Монтефьоре, - сказал он, сияя, - который скоро нам с тобой тоже станет братом.
        Андреа учтиво поклонился князю. Более всего он походил на бандита с большой дороги, а разодет был так, будто облачился во все нарядное, что нашел в похищенных сундуках. Отчего-то это Стефана успокоило. «Пока не вычистим остландцев с нашей земли, знатоки большой дороги нам будут не лишними».
        Он еле отбил брата от друзей и новоиспеченных родственников. Забрал в палац, на обед. Марек по палацу шел потерянно, брал в руки то одну статуэтку, то другую, разглядывал картины, которые в детстве были знакомы до последней фигуры, до мельчайшего штриха. А когда взгляд его упал на отцовский портрет - и вовсе сел и уронил руки. Стефан стоял рядом, не зная, что сказать.
        - Почему не написал? - спросил наконец брат.
        - Боялся, - честно ответил Стефан.
        - Что узнаю - и не захочу домой? Дичь…
        - Что не станешь беречься. Хотя… ты бы и так не стал.
        - Лагош сказал мне. Стефко… я же с ним даже не попрощался.
        - Как и я. Отец не хотел, чтоб мы знали.
        - Пусто здесь, верно, Стефко?
        - Ну что же, что пусто, - он принялся утешать брата, как в детстве, - все у нас на позициях, вот к ужину Юлия вернется из шпиталя, и Вдова будет, и Вуйнович обещал подъехать - опять будет тебя дразнить «мальчиком» …
        Понимал, что не о том. Но что еще делать?
        - Хорошо, что ты живой, Стефко. - Брат вдруг обнял его, стиснул. - Об отце я успел поразмыслить по дороге, но все думал: вдруг я приеду, а ты…
        - Ну что ты… - У Стефана сердце упало. Марек ведь не знает, что он собрался делать. И узнает - не поймет. Хоть кто-то в его жизни должен оставаться бессмертным. - Расскажи мне лучше про марьяжные свои дела. Ты и вправду собрался жениться?
        - Собрался, Стефан… - Он думал, брат огрызнется, но тот выглядел усталым. - А если не соберусь, Андреа меня заколет в переулке. Чезарцы становятся на удивление глухи к титулам, когда речь заходит о кровной мести.
        - Ты что же, успел… - Вот негодник.
        - Матерь с тобой, девицу я не трогал… зато с кошельком ее отца завел близкое знакомство.
        - Не слишком ли дорого ты платишь?
        - Ну что ты. У каждого свои родственники, верно? Мои еще получше твоих. А мезальянс… да ты посмотри, с кем ты сражаешься бок о бок.
        - Вуйнович говорит, что на нас проклятие, - ни с того ни с сего пожаловался Стефан.
        - Вуйнович прав. Ни ты, ни я не вольны выбирать… и еще неизвестно, чьи родственники лучше.
        - Отчего же. Твои проливают кровь в подворотнях, но не пьют ее на обед и ужин.
        Марек рассмеялся, и это был такой знакомый смех - громкий и безмятежный.
        «Как же я его оставлю?»
        После ужина, когда легионеры были худо-бедно расквартированы, а Марек уложен спать в бывшей детской, Стефан вернулся к себе - и обнаружил, что в гостиной ждет Войцеховский. Подтянутый и еще более торжественный, чем обычно.
        Воистину, как помянешь…
        - Меня впустили, когда я сообщил, что везу вести из Драгокраины, - ответил он на вопрос, которого Стефан не стал бы задавать. В последнее время палац был похож на проходной двор.
        - И что же за новости?
        - Хорошие, не сомневайтесь.
        Стефан понимал: за все, чего они добились - и, возможно, еще добьются, - следует прежде всего благодарить Войцеховского. Но сейчас «дядя» раздражал его излишней самоуверенностью.
        - Чеговина и Чезария уже отправили к нам посланников. Чеговинцы вспомнили о той дружбе, что прежде связывала наши народы. А Чезария…
        - А Чезарии просто хочется с вами торговать. Что ж, у вас и в самом деле вырисовываются радужные перспективы.
        - И Остланд ослаблен, как никогда. Вы ведь слышали, без сомнения…
        Слышал. Спасшегося из Швянта льетенанта отправили в крепость - за то, что он послал Хортица в Планину, положив начало бунту. Клетта тоже ждали Хутора - по его, мол, наущению князя Белту отправили прямо в гнездо мятежников…
        - А что же бывший господарь?
        - Бывший господарь нашел себе приют в нашем бывшем приюте. - Все-таки улыбка у «дяди» страшная. Скоро ли так станет улыбаться и Стефан?
        - То есть вы просто похоронили его заживо. Похвально…
        - На самом деле это вас я приехал поздравить, племянник.
        - Не рано ли поздравлять? Мы разрушили Швянт, взяли несколько городов - но это еще не вся Бяла Гура. А здесь… вы сами видите, что здесь творится.
        - Главное, что народ с вами. И уже говорят, что вы сделали невозможное.
        - Я благодарен за вашу веру в нас, дядя. Простите, мне нечем вас угостить…
        Пусть он будет проклят - еще раз, - если станет поить Войцеховского кровью своих людей.
        - О, не беспокойтесь об этом. - Вампир сверкнул клыками. - Я поужинал.
        Ну да. Поужинал. На его, Стефана, земле. У Бялой Гуры нет Стены, нечем отгораживаться от соседей…
        - Однако у меня к вам еще дело. Господарь поручил мне пригласить вас на бал в вашу честь и в честь нашей общей победы.
        - Бал? - Разум Стефана с трудом вернулся к «изысканному обществу» в проеденных молью мехах. - Я весьма благодарен… но посмотрите, что здесь творится. Разве время мне сейчас ездить по балам?
        «Драгоценности, Стефко, - напомнил незримый Корда, который теперь всегда держался у Стефана за плечом. - У города нет денег, да и у княжества тоже, а теперь надо ко всему прочему кормить легионеров. Что бы ты ни думал об этих погребальных диадемах, они тебе нужны!»
        - Именно так я и сказал господарю, - кивнул Войцеховский. - Я все-таки знаю вас лучше. Вы не оставите княжество в такой момент. И конечно же, Золтан это понимает и не станет торопить вас. Однако ему не меньше моего хочется принять вас по-настоящему, не в соляной шахте, а в фамильном дворце. И к тому же, - улыбка его сделалась загадочной, - одна наша общая знакомая чрезвычайно желала бы вас видеть и обещала сделать все, чтобы также прибыть на бал.
        Он вынул из дорожного кошеля под плащом небольшой мешочек, похожий на те, в каких носят пряности, и отдал Стефану. Из мешочка на ладонь выпал маленький рубин на витой нити. Похожий Стефан видел у Донаты.
        - Она настояла, чтобы я передал вам это. Такой рубин называют «каплей крови» и дарят тому, к кому испытывают признательность…
        - Это я должен быть благодарен ее величеству.
        - Доната считает, что вы защитили ее и ее дитя. А еще «каплю» часто дарят тому, кто не может покинуть ваше сердце…
        - Моя мать, - спросил он, догадываясь, - носила вашу?
        Войцеховский кивнул, на миг сделавшись искренним.
        - Впрочем, эта бусина ее не защитила.
        - Но цесарина… Ее величество замужем. И вряд ли в такую тяжелую минуту покинет супруга…
        - В любом случае, - Войцеховский сделал вид, что смутился, - я здесь всего лишь как посланник. Наш господарь просил вас назвать дату для бала - когда вы сможете немного отвлечься от войны.
        - Непременно, - механически ответил Стефан.
        Прощаясь, «дядя» сжал его плечо.
        - Вы не можете представить, как я рад, что все так обернулось.
        В его касании было что-то неправильное. Стефан не сразу понял: пальцы Войцеховского больше не казались ему холодными.
        - Я имею в виду то, что ваш отец принял вас и воспитал в духе патриотизма. И то, что вы согласились бороться с нами рука об руку. Посмотрите, как все вышло.
        Кажется, еще немного - и прослезится.
        «Как хорошо все обернулось», - эти слова никак не выходили из головы, когда Войцеховский уже пропал во тьме. Как строчка из надоедливой песенки. «Ах, красотка, ваше сердце жалости не знает…»
        «Обернулось - или обернули, Стефко?»
        Ведь если оглянуться назад, кажется, что каждый его шаг предусмотрен и выстроен, только не им самим, а другими силами. Начиная с того первого Зова на перекрестке дорог… И будто бы случайного спасения от анджеевцев. Так ли уж разборчивы расстриги Ордена - и узнают ли они вампира, особенно если зрение затуманится от вида золота?
        И все время с его возвращения в Бялу Гуру перед ним заботливо расчищали путь, а ему оставалось, как ребенку, лишь ступать в нарочно оставленные для него следы…
        Чего удивляться, что, выпестовав, его хотят женить. И Лотарь их не смущает. Или из-за победной эйфории - или в самом деле рассчитывают с ним справиться, заручившись поддержкой Стефана…
        Вспомнился сон с окровавленным троном.
        «А чего ж не жениться, Стефко? Ведь она такая же. И разве плохой будет союз?»
        Плохой - если родня невесты решит кормиться на земле жениха.
        «Косу, сплетенную судьбой, не расплести…»
        Не расплести - но разорвать-то можно.
        Марек теперь дома.
        Пора с этим кончать.
        Пора - пока не закончили другие. О Стефане уже говорили - вернее шептались. В пылу битвы странностей не замечали, но, передохнув, о них вспомнили. Его окружение, хоть и передавало из уст в уста слухи о «слабом здоровье», ни в чем потустороннем его не подозревало. Скорее оппозиционеры втайне строили планы - кому перехватить булаву из ослабевших рук. Оппозиция завелась быстро и неотвратимо, стоило дыму развеяться. Видно, чтоб им не спорить между собой, нужно постоянно находиться под огнем… Их сплетни Стефану были на руку, «болезнь» позволит ему уйти в тень, удостоверившись, что булава достанется Мареку. Но ползли и другие слухи, не такие безобидные. Среди простых солдат, темного люда, тех, кто, приоткрыв рот, слушал истории о графе-медведе и панночке-утопленнице. Те, кто знал, что, если перед вампиром рассыпать чечевицу, тот кинется ее собирать. Стефан их слышал - потому что теперь его летучие мыши вместо чужих позиций облетали Швянт.
        - …заливаешь ты все, Сташек.
        - Да не заливает он. Я ж в «Охоте» был. Сам видел. Как ему кровь на лицо брызнула, а он и рад, облизывается…
        - А раз был с ним, так помалкивал бы. Тьфу на вас. Так про князя…
        - Сожрет тебя твой князь с потрохами.
        - Да на кой ему потроха-то, он кровь выпьет, да и все…
        - Ах ты, вот ведь твари!
        - Тьфу, тьфу, чур меня! Тьфу, заткнитесь все! Это ж упырьи шпионы, донесут!
        Стефан не дослушал. Мыши метнулись прочь.
        Те, кто говорил это, в один прекрасный день могли прийти за ним с вилами. Потому что - как и сам Стефан в глубине души - они понимали, что голод вампира не различает чужих и своих.
        Но вот от Бойко он не ожидал. От несчастного умирающего Бойко - хотя и говорилось, что в лазарет его уложили «просто отдохнуть» и что со дня на день он встанет на ноги.
        Судьба оказалась зла. Вместо того чтобы красиво погибнуть от пули или сабли, поэт выкашливал остатки легких в закутке шпиталя. Скучать ему не давали студенты, без устали дежурящие у изголовья, - и отдыхать тоже.
        Когда Стефан пришел его навестить, Бойко турнул двух охранявших его мальчишек. Он уже напоминал положенного в гроб покойника. Не только заострившимся профилем и восковым цветом лица, но и странной отрешенной безмятежностью.
        В обычное время вешниц, наверное, нашел бы, как ему помочь. Но сейчас у пана Ольховского не осталось сил, а его помощники были слишком неопытны.
        - Князь, - просипел поэт, - так неловко. Мне бы следовало сложить про вас балладу, но, боюсь, не успею…
        - Матушка с вами, Рудольф. Отдохнете пару дней, встанете, тогда и сложите. Или эпиграмм про нас понапишете.
        - Не надо, князь. Вы знаете о смерти лучше всех нас…
        Стефан сперва и не понял.
        - Потому я ничего и не написал. Баллада была бы… в духе ранних дражанцев. Как повесть о господаре Михале…
        - У вас, кажется, жар, - осторожно сказал Стефан.
        Бойко устало рассмеялся.
        - От меня никто не узнает. Разве могу я… - Он закашлялся. - Разве хоть кто-то мог бы вас упрекнуть? Без вас… разве мы бы освободили княжество… Каждый… - Еще один приступ. Стефану придерживал беднягу за плечи, пока он не откинулся в изнеможении на подушки. - Каждый из нас, не колеблясь, отдал бы всю свою кровь… Но мы, поэты… мы только собираем легенды. Бояться надо тех, кто их рассказывает…
        Он долго лежал молча, и Стефан тихонько встал, чтобы уйти и не потревожить. Но услышал скрипучее:
        - Так… жаль, князь. Вы боролись за мир в Бялой Гуре… но вы никогда не сможете жить в мире.
        Стефан так и не понял, было ли это проклятием умирающего, пророчеством или просто одной из удачных фраз Бойко. Поэт отошел той же ночью, тихо и без помпы - чего никто от Бойко не ожидал. На похороны - в кои-то веки не в парке, а на кладбище - явился весь Швянт вместе с легионерами. Студенты плакали, били себя в грудь и клялись отомстить. Стефан смотрел на все это из глубины кареты вместе с печально сосредоточенной Юлией, и ему было на удивление горько. А ведь недавно еще хотел вызвать на дуэль…
        Удивительно, как все меняется, если пропитаешься с человеком одной и той же пороховой гарью.
        «Если они так убиваются по Бойко, что будет, когда ты их оставишь?»
        Как же хорошо, что у него теперь был Марек.
        Палац Белта недолго оставался пустым. Брат назвал туда своих друзей-легионеров, и теперь дом больше всего напоминал бивуак. Беседы тут велись на смеси флорийского, чезарского и белогорского - хотя в последнем гостей больше всего привлекали ругательства. За ужином стены палаца оглушали многоголосые споры. Стефан тоже в них участвовал - и всякий раз безотчетно искал среди присутствующих знакомое лицо со щегольскими усами и чезарскими стеклами.
        «Интересно, ищет ли так же Лотарь его самого за столом Совета - пока не спохватывается?»
        - А что, Флория действительно рассчитывает победить Остланд?
        Отвечали ему наперебой:
        - Конечно, рассчитывает!
        - Нашему королю это по зубам!
        Рослый и вечно голодный капитан Дюран сказал:
        - Победить, возможно, и нет. Но у нашего короля другая цель. Его беспокоило продвижение Державы за Ледено - а со всем этим оно теперь невозможно. А идти за Стену лично я считаю безумием…
        На капитана тут же накинулись соотечественники, утверждая, что они-то отправятся и за Стену, и дальше. Стефан незаметно ушел - еще не хватало вопросов, отчего это князь ничего не ест.
        Другим вечером он увел будущего свояка с собой на прогулку. Совестно было представлять гостю дымящиеся руины, и хорошо, что ночь скрыла неприглядное, а факелы патрулей и огни во вновь открывшихся трактирах хоть как-то ее расцветили. Андреа оглядывал развалины деловым взглядом, будто уже прикидывал, сколько придется потратить на восстановление. Он курил такую же дикую смесь южных трав, как Корда. Он не скупился на комплименты Мареку: мол, в жизни не видел другого такого полководца. Но ведь при его жизни Чезария почти не воевала, если не считать привычные счеты между городами…
        Стефан слушал жадно: о том, как армия совершенно неожиданно - и почти беспрепятственно - вошла в Бялу Гуру через Драгокраину, как триумфально шествовала по стране («за исключением нескольких маленьких неудач, недостойных даже упоминания, фрателлоне»). Андреа с самого начала величал его не по титулу, а «старшим братом», как принято в чезарских семьях.
        «Да и пес с тобой», - устало думал Стефан. Корда прав - лучше уж такие братья, чем его собственные родственники с могильным богатством.
        - Я доверяю вам брата, - сказал он. - Брата, который, возможно, в будущем станет лучшим князем для Бялой Гуры, чем я сейчас. Сейчас война, и никто из нас не вечен. Будете ли вы с Мареком, если меня с ним не будет?
        «Вы - и чезарские золотые?»
        Вместо ответа Андреа раскрыл ладонь и показал Стефану только что заживший порез.
        - Мы с Мареком побратались после того, как взяли первый город. Вы, наверное, думаете, что это ребячество, фрателлоне, так делают только в детстве. Но мы хотели быть братьями не только на бумаге и в храме, но и по крови. У нас в Чезарии не принято оставлять семью.
        Стефан хмыкнул. И здесь все упирается в кровь. Но теперь Марек не будет один…
        И погребальных диадем не понадобится.
        «Как ты там сказал? Хватит денег, чтобы скупить весь Швянт вместе с льетенантом?»
        Корда за плечом уважительно молчал.
        С приходом легионов город ожил. Завязалась торговля в уцелевших лавках, вновь пооткрывали двери трактиры. Те, кто сперва был недоволен, что Марек-де привел на свою землю чужую армию, то и дело узнавали в легионерах бежавших когда-то за границу друзей или родственников и скоро об «иноземцах» ворчать перестали.
        «Может быть, Марек, - про себя ответил Стефан покойному Бойко. - Может быть, Марек и станет тем, кто “вновь заведет часы после нас”».
        Несчастного Самборского решено было обменять на генерала Керера, который, кажется, прочел уже все книги из Стефановой библиотеки. Город постепенно привыкал к тишине, и, хоть все понимали, что тишина эта временная и скоро загрохочет пуще, пока на улицах снова расцветали фонари, и с балконов гостиных, где принимали нарядных «флорийцев», снова полилась музыка. Стефан один страдал оттого, что был голоден, - он и не заметил, как избаловался за этот месяц, как привык глотать чужую кровь, - и теперь ему нужно было куда больше. Шпионов, смутьянов и отставших от отряда ало-черных, которых он с милицией вылавливал по улицам, уже не хватало. Он перестал спускаться в шпиталь, чтобы под глупым предлогом повидать Юлию. Боялся, что не вынесет вида крови.
        Как-то днем он свалился мертвым сном, несмотря на эликсир, и снова пришел сон, который он уже видел в Остланде.
        Окна палаца Белта уютно светятся, свет пятнами расплывается по воде в пруду. Ветра нет, и деревья застыли в спокойствии и сгустившихся красках летнего вечера. Окна горят так ярко потому, что в доме званый вечер; вместе с сумерками сад заливают звуки клавесина. Верно, вечер уже начался, а он опаздывает, отец будет сердиться, а Кшися Марецкая надуется и демонстративно целый вечер протанцует с Мареком… Он взбежал на крыльцо, бросил плащ и шляпу слуге и прокрался в зал, на всякий случай приняв виноватый вид.
        Вот только зал странный: куда-то подевались все зеркала, и публика совсем не та, что обычно принимали Белта. От странно молодящихся вальсирующих идет запах земли и тлена. Но кто-то дает ему бокал, и Стефан обо всем забывает - настолько он, оказывается, хотел пить…
        Наяву пить было нечего. На окне стоял поставленный слугами графин с водой, и Стефан опустошил его - но, конечно же, ему не полегчало. Он встал и метался по комнате, пока не нащупал на столе мешочек с подарком от Донаты. Вытащил рубин, вгляделся. Стало чуть легче. Вспомнилась такая же капелька на белоснежной груди цесарины, ее мальчишеский наряд и лукавая улыбка.
        …И что случилось бы, в конце концов, женись он на Донате? Был бы крепкий союз двух держав. Даже при худшем исходе, если королю Флории вздумается кроить заново завоеванные территории, Бяла Гура и Драгокраина вместе окажутся ему не по зубам. Иначе, пусти он Марека властвовать, откуда знать, что брат выстоит перед натиском флорийских друзей и чезарских родственников? Марек хорош воевать, но не править, а их положение сейчас слишком ненадежно… Что сказал Бойко? «Каждый отдал бы свою кровь…» Так неужели не отдадут, ради такого дела - ради свободы? И много ли он просит?
        Стефан не сразу понял, что в дверь стучатся. Открыл, по-прежнему сжимая рубин в ладони.
        - Что? - спросил хрипло.
        На пороге стоял пан Ольховский.
        - Все хотел у тебя спросить, Стефко… - начал он.
        Сотворилось странное; Стефан смотрел на него, знал, что это вешниц, но лицо будто расплывалось перед глазами, а главным и четким стала пульсирующая жилка на шее. Он сделал шаг вперед. Еще.
        «Каждый отдал бы свою кровь…»
        - Ваша светлость! Ваша светлость! - раздалось над ухом.
        Оказалось, что он стоит вплотную к вешницу и держит того за горло, а старик, не ожидавший нападения, только таращит на него глаза, не пытаясь сопротивляться.
        - Ваша светлость!
        Стацинский.
        - Князь, стойте! Отпустите!
        Стефан медленно разжал руки. «Капля» упала на пол и покатилась по камню.
        - Матерь, - сказал он жалобно. - Матерь светлая…
        Вешниц стоял, тяжело и громко дыша.
        - Его светлости плохо, - сказал Стацинский. - Пойдемте, князь.
        - Да уж, - хрипло согласился вешниц. - Плохо. И лучше не станет.
        Он махнул рукой и, по-старчески шаркая ногами, вышел из приемной.
        - Спасибо, - сказал Стефан анджеевцу, когда тот усадил его на диван в кабинете.
        - Ваш брат желал бы видеть вас на Совете в замке, - доложил тот сквозь зубы.
        - А. Да, сейчас… Подождите, пан Стацинский. Присядьте на минуту. Я так понимаю, вы не собираетесь в ближайшее время возвращаться в Орден.
        - В ближайшее, - кивнул тот.
        - Я не один видел вас в битве, и, думаю, ни у кого не возникнет сомнений, что вы и сами прекрасно справитесь с монстрами… любого рода.
        - Вы решили усыпить меня комплиментами?
        - Я хочу, чтобы вы взяли на себя нелегкую службу. Нужно, чтобы кто-то защищал Бялу Гуру от… таких, как я. И это должны быть проверенные люди. А не расстриги и не ваш… Старший брат.
        - Вы что же, предлагаете мне самому возглавить Орден?
        - Не совсем. Я предлагаю вам собрать собственный отряд. Из людей, которым вы можете доверять. Я боюсь, что в ближайшее время мои родственники зачастят в гости. Думаю, с поддержкой графа Лагошского и моего брата вы многое сможете сделать.
        - Вашего брата?
        Стацинский напрягся, взглянул исподлобья.
        - Сегодня после Совета вы отправитесь с посланием к гетману Макдара. Наши отбили дорогу на Дун-Руа, но я боюсь, что это ненадолго. О вас же я знаю, что вы помчитесь как ветер.
        Стефан подошел к секретеру, вынул загодя написанное послание. Последние недели делал то, что было необходимо, пересиливая себя, как человек, который очень хочет спать, но прежде должен раздеться и умыться. Он распустил слух об остландских отрядах, рыщущих вокруг города, - бойцы Марека никого не нашли, но теперь, если Стефан не вернется, это можно списать на чужих солдат. Написал завещание и письма - Юлии, Мареку и Вдове, стараясь, чтобы выглядело это так, будто все написано еще до прихода флорийских войск. В письме к Мареку он честно рассказал о «родственниках» и просил брата не отворачиваться от Золтана - но и позаботиться о Стацинском и его Ордене.
        - По пути вы заедете на старую мельницу. Я буду ждать вас там. А потом быстро направитесь в Эйреанну - чтобы ни у кого сомнений не возникло, что вы непричастны к моей смерти.
        - Рано, - тихо сказал Стацинский. - Бяла Гура еще не освобождена.
        - Поверьте, Феликс. Потом может стать поздно… а от таких, как мы, освобождать княжество будет труднее. Вы же наверняка читали в ваших учебниках, что чем дальше, тем больше вампиру хочется крови…
        Анджеевец склонил голову.
        - А что же… помните, я рассказывал вам о ритуале?
        Тут Стефан рассердился.
        - Я велел вам, кажется, больше не упоминать об этом! И, не дай Матерь, говорить о ритуале с княгиней Белта! Мне что, заставить вас поклясться на могиле сестры?
        У анджеевца глаза зло сверкнули. Вот и хорошо.
        - Не надо… заставлять меня клясться, - выговорил мальчик.
        - Вы сами сказали, что сделаете это, когда будет нужно. Так извольте выполнять.
        Спускаясь к выходу, он, как нарочно, столкнулся с Юлией. Наверное, он был тем еще трусом, не желая с ней встречаться, но после вешница ему было просто страшно. А если и вместо нее он увидит всего лишь источник пищи?
        Но Юлия оставалась Юлией. И как он ни торопился к своей последней цели, замедлил шаг на лестнице, любуясь ее утомленной красотой.
        - Я давно не видела вас.
        - Да. Мы все были чрезвычайно заняты.
        Она пытливо вглядывалась в его лицо - будто уже знала, куда он направится.
        - Куда вы?
        - Брат зовет на Совет. И без Марека-то некогда было отдыхать, а уж теперь…
        Стефан изобразил улыбку.
        - Я увижу вас на ужине?
        - Я… возможно, после Совета я немного проедусь вокруг города. Не ждите меня.
        - Не ездите один.
        - Возьму с собой кого-нибудь из легионеров Марека, - соврал он все-таки. - Уж они не дадут в обиду своего фрателлоне.
        Он не мог ни поцеловать ее на прощание, ни пожать руку, ни даже задержать на ней взгляд дольше обычного - иначе она точно догадается.
        Но когда он поравнялся с Юлией, у нее с плеч сползла шаль - как тогда, в саду, - он подхватил ее и сжал в руке тонкую ткань.
        Вы боролись за мир в Бялой Гуре… но вы никогда не сможете жить в мире.
        «Но вот же она. Вот же мой мир».
        Несколько мгновений он сражался с собой, чтобы не уткнуться в шаль лицом, чтобы не схватить ее за руку, не сжать в объятиях в поисках единственного укрытия.
        - Стефан! - сказала она резко, и он прочел на ее лице страх, которого не видел прежде.
        - Простите, - он отдал ей накидку, - нужно идти.
        Поклонился, натянул на лицо еще одну улыбку и прошел мимо нее к выходу.
        - Стефан, - позвала она, но он не оглянулся.
        В замке бригадиры и генералы всех мастей вперемешку сгрудились вокруг карты.
        - Нет, сейчас это невозможно, - говорил Марек. - Нужно прежде всего отрезать их от тракта и реки. Только тогда можно рассчитывать взять город. Я бы хотел, генерал, чтобы вы взяли с собой капитана Дюрана. Он зайдет остландцам с фланга вот тут…
        Марек оглянулся на вошедшего Стефана, и на миг тому показалось, что глядит на него вороньими глазами старший князь Белта.
        На мельнице было прохладно, тихо, шебуршились наверху мыши, но Стефану больше никуда их не отправлять. Конечно, он с бoльшим удовольствием провел бы свои последние часы в храме - но и обида на то, что Мать его отвергла, сейчас чувствовалась приглу- шенно.
        Пытаясь занять себя в ожидании Стацинского, Стефан разглядывал паутину в углах и остатки разваленной мебели в том, что когда-то было комнатой мельника. Когда они привели сюда освобожденного Бойко, Стефан не думал еще, что их авантюра настолько затянется, что она удастся.
        Жаль… жаль, что не будет для него Того берега, что не увидится он с матерью и отцом, не попросит прощения у Стана за то, что не защитил…
        Но, пожалуй, и мать, и отец, и Стан - каждый по-своему гордились бы им. И если другое не могло принести ему утешения, то это - успокаивало.
        По привычке он нащупал в кармане подаренного Лоти оловянного солдатика.
        Лоти может теперь рассчитывать на защиту: если отец его отвергнет, за ним прилетит дядя.
        И как бы ни мечтал Войцеховский поиграть в сватов, цесарина наверняка продолжит править, как правила, и дожидаться, пока сын вступит в совершеннолетие.
        Лотарь… Лотарь скоро разочаруется в военной игре, вернется за Стену и упрямо будет пытаться подавить восстание. Но вряд ли ему удастся снова подчинить и Драгокраину, и Эйреанну - и Бялу Гуру.
        Стефан устало склонил голову на руки, позволив себе наконец ощутить усталость. Закрыл глаза. Зарядил дождь, крупные капли падали ему на плечи, на колени - крыши тут давно не было. Сверкнула молния - неужто еще новости? Грянул гром.
        «Как гроза пройдет, - отозвалось в памяти, - розой расцветет твоя капля крови…»
        Когда за спиной заскрипела дверь, Стефан не стал оборачиваться.