Фантастические рассказы и повести Сергей Владимирович Герасимов
        #
        Герасимов Сергей
        Фантастические рассказы и повести
        Сергей Герасимов
        ФАНТАСТИЧЕСКИЕ РАССКАЗЫ И ПОВЕСТИ
        В сборник вошли в основном НФ-рассказы, хотя есть и фэнтэзи. Напряженный сюжет, темы самые разные и всегда оригинальны. Сколько бы вы ни прочли фантастики до сих пор - об этом вы, скорее всего, ещё не читали. Если вам понравились рассказы из сборника "Закат в заливе Циклопов" (который может прочесть каждый желающий), то вам понравятся и эти. Повесть "Эпоха игры" была опубликована на дисках серии "библиотека в кармане" (кажется, с номера четвертого и выше), остальное, насколько я знаю, в электронном виде не выходило. Большинство рассказов новые - последних двух-трех лет, - хотя примерно половина из них уже успели засветиться в журналах.
        Содержание:
        Шизофрения
        Муравейник
        Диско-жизнь
        Контакт
        Небесное тяготение
        Country of well
        (повесть)
        Бесплатный вальс во дворце привидений
        Посещение больницы
        Война с плесенью
        Паркетный вор
        Самая опасная профессия
        Животное
        Голый млеч
        Бабочка и мышь
        Записки пропавшего без вести
        Две новелы о корабле и человеке
        Стеклянный рыцарь
        Уроборос
        Голый человек
        Эпоха игры
        (повесть)
        ШИЗОФРЕНИЯ
        Подвал принадлежал отцу. Он его сам выкопал или получил в наследство от своего отца. Отец был человеком заносчивым, нелюдимым и со странностями, очень худым и щетинистым, похожим на плохого Дон-Кихота. Мне он казался до невозможности умным - хотя теперь я не знаю, может быть это просто аберрация детства. Он единственный человек, которого я по-настоящему любил и люблю.
        В те дни, когда он собирался спуститься в подвал, у него всегда бывало особенное настроение. Можно подумать, что внизу целые золотые горы. На самом деле же - ничего.
        Вся ценность подвала заключалась в том, что он принадлежал только тебе. Никто чужой не мог сюда сунуться. Согласитесь, что в жизни немного таких вещей.
        Металлическая заслонка с цифрами и буквами какого-то древнего года, кованая и такая маленькая, что даже ребенку приходится наклоняться. Потом лестница вниз, очень крутая и длинная; наклон был почти вертикалью, лестница проходила в трубе, а изнутри труба всегда была влажной и пахла чем-то несолнечным. Потом площадка, изгиб узкого коридорчика и ещё один глубокий спуск. Все вместе означало глубину метров двадцать. Сто девять ступенек. В самом низу кирпичная камера величиной с небольшую комнату. Высокий и всегда мокрый свод потолка. Отец расставлял свечи и расказывал. Я слушал развесив уши. Он рассказывал о том, насколько подвал хорош. Он многое скрывал от меня, поэтому я не всегда его понимал. Подвал как подвал. Не знаю, как это сооружение вентилировалось.
        Дышать там было трудно. Стены внизу были кирпичными, очень холодными и липкими, в каком-то клейком налете - как будто здесь сутками напролет ползают армии слизней. Однажды я оторвал от стены что-то вроде липкой и прочной паутины, но отец категорически приказал бросить. Сама темнота в углах, шевелящася от свечей, казалась липкой и жуткой.
        Постараюсь объяснить сущность этой жути. Попробуйте представить себе самый темный ужас, а потом вычесть из него страх - и тот остаток, который вы получите, и есть атмосфера подвала. Подвал был совсем не страшен, но жуток до ломоты в спине. Был в этой атмосфере ещё и сильный оттенок чего-то такого - вот как будто на темной лестнице целуешься взасос с женой лучшего друга, а он сам идет в двух ступенькакх впереди и может обернуться. Грешная радость на краю гибели.
        Уже только это чувство, которое ты переживал в подвале, безусловно приятное, заставляло туда возвращаться.
        Позднее я узнал причину такой необычной атмосферы подвала - подвал не принадлежал к нашему миру. Не знаю, откуда он вылупился и как присосался к нам со стороны какого-нибудь астрала, неизвестного измерения пространства или черт знает чего. Но время в подвале текло совершенно ненормально или вообще не текло. Это была всего одна из многих странностей. Когда я спускался в подвал, мои часы останавливались, и если на них было 11-45, то, как бы долго я ни оставался внизу, они все равно показывали 11-45, очень редко - 11-46; я поднимался к солнцу и там было все то же утро и ещё не успевала опасть занавеска, поднятая ветром, а кофе не успевал остыть. Но я пробыл внизу много часов.
        Воздух на лестнице был вязким и липким, это трудно передать словами, ведь ничего подобного вне подвала не существует, это была, скорее, липкость мазута, но без всякого запаха мазута. И мрак подвала был особенным: лучи свечей в нем как будто замедлялись, тормозились и достигали твоего глаза уже на излете. Это делало свечи чуть-чуть похожими на одуванчики. Я много раз пытался туда провести электричество, но электричество выталкивалось из подвала как масло из воды.
        Когда мне было уже под тридцать, я по-настоящему полюбил подвал. Я сам открыл, что в нем есть несколько камер и, в отличие от главной комнаты, они опасны. Отец просто не говорил мне о них, оберегая. Был довольно большой серый зал сразу за стенкой, почти что черный, все цвета там исчезали и оставался лишь черно-серый кошмар. Уровень пола там был метра на полтора ниже, чем в главной комнате - и это был не пол. Когда ты становился на него, он казался твердым, но уже через несколько секунд проваливался под ногами - и ты падал в точно такой же зал, но этажом ниже - те же темно-темно серые с подтеками грязи стены, намек на свет идущий как будто из окон у потолка, а на самом деле ниоткуда, - и поверхность, на которой ты стоишь. Еще минута - и ты проваливаешься глубже на этаж, потом еще, и так далее. Поступательная бездна. Дна не существует. Никакой мебели, или вещей за которые можно схватиться.
        Было и другое помещение - ты открывал дверь и попадал во двор, присыпанный хрустящим песочком. В противоположном конце двора - массивная кирпичная арка. Но, стоит пойти, и видишь, что на самом деле ступаешь по тоненьким планочкам, вроде гнилой дранки, а песок просыпается между ними и вот уже дыры здесь и там; дыр все больше и больше; а внизу, на глубине метра в четыре, чавкает жидкая черная грязь - достаточно жидкая, чтобы ты в ней сразу утонул. Еще один зал был вообще не залом - ты выходил на гранитный выступ стены шириной в пару ладоней. Стена окружала дворик замка, и была метров сто высотой. Сам круглый дворик внизу казался с такой высоты пятачком. Ты оказывался на выступе внутренней стены и совсем рядом было окно, в которое нужно влезть и кого-то спасти, - но до окна нужно допрыгнуть. Допрыгнуть несложно, но я так ни разу и не решился. Стоя на этом уступе и ощущая неслышную мольбу о помощи, я впервые понял, что в подвале, кроме меня, есть ещё кто-то.
        Возможно, здешние жители так же многочислены, как и обитатели верхнего мира.
        Была ещё одна комната, которая меня сильно волновала. Комната была бесконечной длины и с пологим полом. Пол наклонялся и уходил вниз. Чем ниже, тем темнее. Комната, точнее широкий коридор, заворачивала медленно, и из-за поворота вроде бы лился свет. Иногда в этом коридоре появлялась едва различимая женщина, она была круглолица и несчастна, к ней хотелось подойти. Но я знал, что стоит сделать шаг, как назад не вернешься. Никто этого и не скрывал. В том-то была и вся прелесть этой ловушки с кусочком сыра - мышка знала что поймается, и сама решала ловиться ей или нет.
        Наверно были и другие места. Я уже тогда подозревал, что подвал бесконечен.
        Я люблю одиночество и терпеть не могу общество людей. То есть, я могу терпеть его, но недолго. Нужно зарабатывать деньги. Нужно ходить по магазинам, готовить пищу и все такое. Если бы не это, я бы больше времени проводил в подвале. Я бы оставался там на месяцы и годы. Время там стояло и за годы я бы не постарел. Я собирался исследовать новые камеры, хотя уже предчувствовал, что безопасной не найду. Безопасной была лишь маленькая, темная и скользкая кирпичная комнатка со свечами.
        Все, что я рассказываю о подвале, я узнал не за день и не за два. Я проводил поиски, исследования, я принимал надежные меры безопасности. Я чертил схемы и карты, изучал спелеологию и развивал свое тело. Я бы просто сразу погиб, если бы сунулся куда-то не подумавши. Все это было просто захватывающе. Вы не понимаете, что значит самому открывать целый мир. Не город, не континет, не планету, - а целую параллельную Вселенную. Со временем я стал подниматься на поверхность только по необходимости и сразу же стремился вниз.
        Люди вверху меня не одобряли.
        Мне говорили, что я замираю на месте и стою так несколько секунд или минут. Как мумия или как статуя. Я как будто засыпаю с открытыми глазами. Люди стали избегать меня и пытались даже заставить лечится. Меня это раздражало. Я ведь просто опускался в подвал. То, что им виделось секундами неподвижности, было для меня часами или днями интереснейших поисков.
        Я стал отвечать, что я просто очень задумываюсь, и приводил в пример Сократа, у которого были точно такие, хотя и более длительные приступы однажды он целый день простоял в прострации неподвижный, а когда вышел из этого состояния, то не хотел ни пить ни есть. Я знаю, что у него был свой подвал и он успевал там хорошо пообедать.
        Считалось, что у меня удивительные математические способности - и за это мне прощали легкие странности. Когда-то действительно я увлекался математикой и сейчас знаю её на таком уровне, что мог бы неплохо преподавать. Но дело не в этом. Когда мне дают, например, перемножить двадцатизначные числа, я записываю их на листке и ухожу в подвал. Там я перемножаю их на механическом калькуляторе и выхожу на поверхность. Люди видят, что я задумался на несколько секунд - и все. Ведь в подвале время не идет. Поэтому и считают меня гением особого рода. Я зарабатываю на представлениях, мои афиши не раз появлялись во многих городках. Еще я зарабатываю тем, что срочно решаю всякие сложные контрольные маменькиным сынкам, которых впихнули в институты. Беру заказы сегодня на сегодня.
        Но появилась женщина и все испортила. У неё была удивительная способность втираться в доверие. А может быть не удивительная, а обычная для женщины. Она все просила пустить и напрашивалась, и хотела узнать мою тайну, и говорила, что пойдет со мной везде, и все трудности разделит. Я её пустил. Не сразу конечно, пришлось долго обьяснять. Как и все люди, она поначалу не видела входа, ей приходилось втолковывать очевидное. Она не видела входа, но видела что нечто есть. У неё была нужная склонность или способность. Мы очень много говорили и иногда я растворялся в странных испарениях нашего разговора; непонятно было о чем мы говорим и зачем, каждый говорил на своем языке, но какое-то понимание происходило. Да и не какое-то: бывали обвалы, лавины понимания. Наконец она вошла - мне сразу не понравилось как она вошла. Не так входил я или отец. Она протиснулась боком и почти задом наперед. И все время, пока она спускалась, ей было страшно. Чем глубже, тем страшнее. Она не видела, что мой подвал не страшен. Только с третьего раза она смогла спуститься в камеру со свечами.
        - Здесь ничего нет, - разочаровалась она, - пустая комната с кирпичными стенами. Здесь темно, душно и страшно, и скользкий мох.
        - Зато это только наше, - ответил я, - никто не прийдет сюда и не сможет отнять.
        Ей не понравилось убогость помещения и я пообещал исправить дело. Со свечами я ничего поделать не мог, но для большего помещения можно будет использовать факелы. Я решил расширить основную камеру и благоустроить её. Времени у меня было на это - хоть отбавляй. Я решил выкопать ещё один большой зал и все там сделать красиво и удобно. Принести мебель, покрасить что-нибудь, убрать мусор. Но вначале я принес цветы - вниз.
        Это были крупные лилии. Они вели себя очень странно. По мере того, как я спускался, они превратитлись в орхидеи, потом завяли и рассыпались в черную пыль. Она была как крахмал на ощупь. Я повторил то же с розами, пионами и хризантемами - и с тем ж результатом. Лишь орхидеи я побоялся нести вниз - не знаю почему, но побоялся.
        Я попробовал заменить свечи факелами - но они давали не намного больше света; пламя не поднималась в них, а стекало медовыми языками; от этого становилось слишком тепло и душно, пахло горелым. Я вернулся к свечам. Потом я разобрал кирпичную стенку, за которой не было никаких камер, а был лишь пустой грунт, и начал копать. Землю я выносил наверх и выбрасывал. Это была долгая и изнурительная работа. К счастью, грунт оказался похожим на черный мел - он хорошо резался любыми инструментами и был настолько прочен, что я не боялся обвала. Не знаю как долго я работал, время ведь не имело значения. По земному счету прошло бы дней сто пятьдесят - именно столько раз я прерывал свою работу долгим сном. В коротких перерывах я читал книги при свечах и успел прочитать семь, а одну из них дважды.
        Когда большая комната была готова, я принес туда немного старой мебели, два зеркала, кувшины и всякую мелочь. Вначале, скажу вам честно, у меня была мечта - выкопать целую галерею и даже стометровый бассейн. Но я сел за расчеты и вычислил, что работать придтся лет триста. Никакое чувство не выдержит.
        Она была уверена, что мы виделись вчера. Я привел её вниз и показал, что получилось. Она сказала, что хочет сделать подвал более живым и поэтому принесла с собой орхидеи. Не знаю, что случилось и почему, но я очень рассердился. Я сбросил баночку с орхидеями со стола, стал кричать и топать ногами - в общем, вел себя отвратительно. Она бросилась бежать и я погнался за ней. Но она взлетела по лестнице так быстро, что я намного отстал. Потом я бежал за ней по улице и что-то выкрикивал. Кажется, угрозы. Во мне вдруг проснулась неестественная дикость и сила. А после этого я вернулся домой. Эта женщина научила меня двум вещам: никогда не доверять женщинам и бояться себя. И ещё я почти поверил, что в моем подвале ничего особенного нет. Ну подвал, ну и что? Зачем мне туда лезть? Она просто заставила меня взглянуть на это со стороны и почти убедила. Я решил больше не спускаться.
        С этого дня я перестал думать о женщинах и стал вести себя как обычный человек: здоровался со всеми, уступал места в транспорте, не заговаривал с незнакомцами и не ходил задом наперед, даже если мне хотелось. Я ограничил свою свободу. Так продолжалось довольно долго. Вначале я скучал, а потом стал забывать подвал. Мне все говорили, что я выгляжу лучше, хотя я чувствовал что катастрофически старею. Возраст наваливался - как будто каждый день на тебя набрасывают ещё одно толстое пуховое одеяло. Ведь раньше, когда я большую часть времени проводил в подвале, я старел гораздо медленней - раза в три. На самом деле мне за пятьдесят, но выгляжу я на тридцать.
        Люди старались не говорить со мной о моем прошлом, так, как будто в нем была постыдная тайна. Они считали мой подвал позором - позором для себя, как ни странно. Я не мог им обьяснить и не хотел. Но меня все это бесило. Однажды я ввязался в спор с кузеном, который стал доказывать мне, что я сумасшедший, по крайней мере был сумасшедшим. Я говорил ему про подвал, но он не понимал и твердил свое. У меня уже не осталось никаких доводов и я сказал - ну ладно, давай я тебе принесу что-нибудь оттуда.
        Я пошел в подвал принести что нибудь, никогда не видевшее света. Что-то не от мира сего. Я хотел вначале принести кирпич, но потом придумал лучше. За то время, пока меня не было, подвал изменился. Орхидеи, которые я сбросил со стола, не умерли, а размножились и выросли до размеров цветной капусты - теперь они расли везде на стенах, и их цветки были похожи на головы ящериц с открытыми пастями. Я сорвал одну и принес ему в доказательство.
        Я ткнул цветок ему прямо в лицо - пусть видит.
        Когда он увидел, то ужасно испугался и стал метаться по комнате. Он, который только что сам обвинял меня в безумии, вел себя как безумец. Мне пришлось бегать за ним, чтобы вручить орхидею. Когда я его догнал, он начал отчаяно отбиваться, но быстро перестал.
        Я пошевелил его и так и этак и убедился, что он мертв. Все дело видно было в цветке - не даром я не хотел нести орхидеи вниз. Нужно было что-то делать с телом. Я поступил проще всего - я дал себе клятву никогда не спускаться в подвал и, чтобы подтвердить свое решение, сбросил тело вниз. Я послушал, как оно загрохотало по ступенькам.
        После этого я жил как в тумане. Я отвечал на распросы, что-то обьяснял и вел себя как нормальный человек. Я знал, что принял правильное решение. И вскоре я посмотрел на дело другими глазами - мой подвал и вправду делал меня безумным или хотя бы нездоровым. Поэтому скажем ему "нет". Навсегда.
        Я был очень хитер, я могу быть нечеловечески хитер, когда нужно. Никто меня не заподозрил. Мой кузен исчез бесследно, никого не нашли, никаких следов, или орудий, или улик. Никакого тела. Никакого мотива. Все было погребено там, внизу. Но однажды вечером я шел, чтобы принять ванну, половица проломилась у меня под ногой и я полетел вниз. Не знаю как я не убился, упав с такой высоты. Я снова оказался в подвале, вернее подвал сам достал меня. Я увидел, что орхидеи размножились ещё сильнее, теперь они росли на стенах сплошным живым ковром. Они полностью высосали тело, которое я сбросил, осталась лишь костная труха и металлические части одежды. Перед тем как выйти наружу, я нарвал целый букет.
        Объясняю зачем.
        Отсюда, из темноты, я яснее видел и понимал то, что творится наверху. Эти люди, которые задавали вопросы, и приходили, и выпытывали, хотели меня поймать. А поймать хотели для того, чтобы убить. Они думали, что я в чем-то виноват. Но виноват не я, а женщина, которая заразила мой подвал орхидеями. Они придут ещё раз. Там, в верхнем мире, я слаб и беззащитен. Любой негодяй может меня обидеть. Я решил обороняться и для этого нарвал букет холодных цветов.
        Я вышел на дорогу и стал раздавать цветы тем, кто казался мне опасным. Они не хотели брать, но я заставлял. За две ночи я раздал все и решил спуститься за новыми. Но оказалось, что цветов мне не хватило. Я как раз собирался спуститься, когда незнакомые люди ворвались в мой дом, связали меня и увезли.
        Я плохо помню то, что происходило дальше. Меня обвиняли в убийстве и многих нападениях, в том числе на одного ребенка, а я обьяснял, что они показались мне опасными и я просто дал им цветы. Я был очевидно прав, но они не понимали. Их логика была извращена и поэтому они называли сумасшедшим меня. Но я могу дать им сто очков вперед по рассудительности. Спросите меня когда родился Наполеон - и я отвечу. Спросите сколько спутников у Сатурна и я отвечу тоже - не говоря уже о математических поблемах. В математике я почти бог. Я беру такие интегралы, что любой академик разведет своими высохшими лапками. Конечно, я не могу сказать какой сегодня день и год или в какой стране живу - но это ведь понятно, я давно уже не интересуюсь политикой, а мое время, личное время, течет по другим законам. В подвале нет ни дней, ни ночей, ни зим, ни весен.
        Скоро мне стали колоть лекарства. Они так мутили рассудок, что я был как сильно пьяный и не мог найти вход в подвал, чтобы сбежать. От этих лекарств я себя ужасно чувствовал. У меня дергались мышцы по всему телу. Я не мог ни рисовать, ни запустить палец в ухо или нос, потому что и палец, и нос все время сдвигался. Моя нижняя губа все время дрожала и вытягивлась лодочкой. И были отчаянные, костоломные судороги. Они увидели, что я почти мертв, и прекратили лечить.
        Тогда моя воля прояснилась. Я увидел вход в подвал, наконец-то. Он был все время рядом, просто он изменился внешне. Он стал современнее и шире. Он напоминал вход в станцию метро. После того, как я спускался по бледным мраморным ступеням, у меня перед лицом оказывалась бетонная балка (от чего-то горячая), под которую я мог пролезть только на четвереньах или по-пластунски. За нею была спасительна темнота и все та же узкая лестница вниз. Так я ушел от них.
        Теперь им никогда не достать меня. Возвращаться я не собираюсь. А даже если бы и собрался, то не смог бы. Когда я в первый раз поднялся наверх, чтобы принять пищу, я заметил, что балка опустилась и теперь я уже не могу пролезть под ней. Я сел на ступеньках и обдумал создавшееся положение. Мне не хотелось весь остаток жизни просидеть в темноте. Я люблю солце, люблю перебирать в пальцах пластинки травы, люблю сбегать вниз с холмов и при этом кричать. Я люблю море и облака. Люблю спать в лесу и давить комаров. Я люблю все, кроме людей - к сожалению, их развелось слишком много в верхнем мире и от них просто нет жизни. Я подумал - с каждым годом люди становились все хуже - это я определил по тому, как они относились ко мне - так стоит ли цепляться за жизнь с ними? И, с другой стороны, нижний мир так же бесконечен, как и верхний, нужно только исследовать его.
        Но это не убеждало.
        Я ушел в воспоминания. Я снова стал ребенком и завалился на сеновал, потом стал старше и целовал некрасивую девчонку, которой после выпускного вечера дал свой пиджак (было холодно), от чего-то вспомнил табачный ларек у моих окон. Я не хотел терять свои воспоминания. Расстаться навсегда трудно даже с гадостями, а с детством или юностью?
        Я вернулся вниз и принес с собой инструмент для копания. Я стал царапать плиту, но в этот раз она висела ещё ниже. На ней не осталось даже маленьких царапин. Тогда я все же попробовал протиснуться, но застрял и содрал себе кожу на спине. Плита была горячей, почти как сковородка, я едва терпел. Я почти высунул голову и слышал голоса. Видеть я не мог ничего, кроме ступеней, а свет был таким текучим, что все мутилось. Но голоса я слышал явно - они говорили, что я сумасшедший. Шизофреник. Это меня вначале растроило, а затем рассмешило. Если уже я сумасшедший, - то кто такие они? Задайте мне любой вопрос и я отвечу. Спросите, когда родился Наполеон - я знаю. Спросите, почему дует ветер - и я тоже знаю. Я абсолютно здоров, я помню все, что со мной случалось, я могу обьяснить причины всех своих поступков, у меня не бывает галлюцинаций, вещи вокруг меня тверды и устойчивы. Я даже не верю в духов и чертей. Я умею писать, читать и считать.
        Пока я раздумывал об этом, мне в щель просунули тарелку супа. Я начал пить его губами. Ничего, вкусно. Суп меня успокоил, видно подмешали что-то. Они постоянно меня обманывают. Они ведут себя так, будто я не человек, который имеет право на собственное мнение. Я не хочу чтобы меня успокаивали из-под тишка. Сьев суп, я окончательно решил, что больше не вернусь к ним.
        Они думают, что их жизнь реальна, а моя выдумана. Но разве можно выдумать вот это? Вот я переворачиваю старый кирпич и вижу, что под ним образовалась ямка - что, эту ямку я тоже выдумал? Я провожу рукой по стене - и ощущаю влажную шершавость, это все реально. А вот свежий скол на уголке, вот капля, которая скоро упадет с потолка, а другие капли уже продолбили мокрую ямку. Разве бывают такие галлюцинации? Эта свеча фантазия? - но у стены лежит консервная банка и приглядевшись, я могу видеть, как отраженный от неё свет подсвечивает стену. Когда я пью воду из пластмассовой кружки с тонким дном, я вижу, как просвечивается дно. Я могу подсчитать количество кирпичей в стене и их всегда будет одинаковое количество. Я могу ударить в стену и разбить руку - я что ли сам выдумал эти ссадины? Вот обрывок бумаги под ногами, а вот моя распатланная тень на стене. Они не верят, что это настоящее. Но нет способа доказать, что они правы. Или что неправы. Просто я живу в других измерениях, в которые никто из них не может проникнуть. Я может быть, войду в одну из комнат и выйду где-нибудь в созвездии Ориона.
        Просто здесь это правильно и реально. Вот краска на столе облезла от сырости - это уж я точно не выдумывал и даже не хотел. Здесь живут такие же люди, как и там. Например, печальная женщина. Но как как обьяснить им эту реальность, если я даже не могу поговорить с ними. Да и не важно для меня их мнение.
        У меня есть работа здесь. Я буду Колумбом - я открою новые пространства. Может быть, я познакомлюсь с печальной женщиной или ещё с кем-нибудь и мы заведем с нею детей. Много детей. И - берегитесь. По вашим часам пройдут считанные дни, а здесь, внизу, уже разрастутся мощные толпы моих потомков, сильных, умных и злых. Мы прокопаем ходы в другие подвалы. Ведь не один же я такой, в конце концов. И вы сами признаете, что психов становится больше. Все больше ваших уходят в подвалы. И наступит день, когда наши люди взломают преграды, и вырвутся, и снесут все, что вы там понастроили. Берегитесь. Мы установим власть подвала. Вам осталось недолго. Совсем недолго. Тогда вы поверите в нашу реальность. МУРАВЕЙНИК
        Они искали место для отдыха. Их было четверо; сейчас они оказались довольно далеко за городом, километрах в четырех от того места, кончалась автобусная линия. Дальше шел густой лес, кончавшийся неизвестно где заказник. Они свернули влево у широкого старого дуба, там, где виднелась табличка: "Памятник природы. Охраняется законом. Высота - "На этом же дубе, но чуть повыше таблички, красовалось самодельное изображение купидона со стрелой в пухлой ручке. Купидон был нарисован на куске фанеры.
        - Интересно, - сказал Жорж, - это акварельная краска. Значит, вешали вчера или сегодня, иначе бы краску смыло дождем. А кажется, что место глухое, дальше некуда.
        Они свернули на дорожку, которая вскоре растеряла остатки асфальта и стала просто широкой лесной тропой. Где-то рядом должно быть озеро, судя по карте.
        - Что вы скажете об этих деревьях? - спросила Нана. - По вашему, это сосны?
        - Сосны, а что же еще?
        - Разве сосны такие бывают?
        Все чаще среди деревьев попадались странные сосны с обломанными верхушками. В них была накая-то невнятная прочность и плотность. Явная неправильность, трудновыразимая словами. Рыжие, чешуйчатые, со смоляным запахом, но все равно не сосны. И они были чересчур прямыми и высокими. Несколько ветвей наверху - и обломанная вершина. Не спиленная, а именно сломанная.
        - Интересно, что могло сломать им верхушки?
        - Похоже что здесь пролетал тунгусский метеорит, не иначе.
        - А вы представляте, какой высоты они были когда целые? Хотела бы я посмотреть. Если метеорит, то мы движемся к эпицентру.
        Они продолжали идти. Несколько раз у дорожки вновь появлялось изображение Купидона. Все Купидоны показывали стрелками в одну сторону.
        - Нас определенно завлекают, только куда?
        - Сейчас узнаем.
        - Нет, вообще, чего мы сюда идем? Я например, собирался выйти на две остановки раньше.
        - Мы все собирались выйти на две остановки раньше, - подвела итог Катя, - пошли, хватит разговаривать. Жить надо спонтанно, что мы и делаем.
        Никто из четверых не собирался ехать в заказник; никто из четверых не собирался сворачивать именно на эту дорожку; никто из них... И вот они здесь. Просто они заговорились и проехали свою остановку.
        Лес закончился и они оказались на большой поляне. Точнее, это была вырубка, очень старая вырубка, что можно было определить по холмикам полуистлевших пеньков здесь и там. Посреди вырубки стояла самая обыкновенная старая четырехэтажная школа, кирпичная, построенноя в форме буквы "П". У школы копошился десяток детишек в пионерской форме, с галстуками.
        - Ребята, тут точно, точно что-то не так, - сказала Нана, - галстуков в школах уже не носят лет пятнадцать. Их только моя мама носила. И сейчас лето, почему дети в школе?
        - Ты лучше спроси, что делает школа посреди леса.
        - А мы пойдем посмотрим. Судя по купидончикам, здесь могут встретиться не только детки, - сказал Жорж, у которого одно было на уме.
        Они зашли во дворик. Дети продолжали копошиться, вскапывая землю и равняя её грабельками. Двое из них выкладывали из битых кирпичиков изображение комсомольского значка. Еще двое присыпали дорожки песочком.
        - Эй, малыши, - позвал Дима.
        Малыши не отозвались, продолжая работать; они даже не повернулись, чтобы взглянуть на людей.
        - Зомби какие-то.
        - Слушайте, а может, не надо входить? - сказала Катя. - посмотрите на них, они же больны. Это шизофреники.
        Малыши до сих пор ни на секунду не отвлеклись от своих занятий. Они вели себя так, будто не видели подошедших людей. Жорж покачал пальцем перед лицом мальчишки. Ребенок не отреагировал.
        - Что будем делать?
        - Не знаю как вы, а я вхожу, - сказал Жорж, - если меня, конечно, впустят. Это самое интересное, что я вижу за последние десять лет своей жизни.
        - А за первые двенадцать? - поинтересовалась Нана.
        - Тебя под душем.
        - Ага, расскажи сказочку, может кто поверит.
        Он вошел и на мгновение растворился во внутренней темноте здения. От здания веяло надежностью и спокойствием, чем-то очень теплым, чистым и настоящим, как от всех хороших старых построек.
        - Ну вы идете или нет? - он опять появился на пороге и вдруг остановился как вкопанный.
        - Что случилось?
        - Ребята, вы не поверите, но я не могу выйти.
        Остальные подошли.
        - Попробуйте, здесь ничего нет, но что-то меня не пускает.
        Нана проснула руку и коснулась его.
        - Ага, я тебе почти поверила. Пошли, ребята.
        И она вошла вслед за ним. А за ней втолкнулись остальные. И дверь с грохотом захлопнулась, отрезав их от этого яркого, жаркого утра.
        Ближайший час они провели, пытаясь найти выход. На первом этаже было четыре двери, причем все были плотно закрыты и высадить их не удавалось. Вверху нашелся выход на чердак, а с чердака удалось подняться на крышу. В принципе, если найти веревку, то с крыши можно было бы спуститься. Но это на крайний случай. Изнутри школа была совсем как настоящая, только слишком старая. Везде по стенам портреты давно умерших деятелей и лозунги давно прошедших эпох. Был даже такой: "24й съезд - главное событие двадцатого века". Это уж ни встать, ни сесть. Детей в школе было двольно много. И все они оказались примерно одинакового возраста - где-то между третим и шестым классами, чуть старше или чуть младше, но ни одного малыша и ни одного старшеклассника. Все они вели себя так, будто бы не видели посторонних. В остальном их поведение было таким же, как и поведение любых других детей детей, утонувших во времени, отставших от современности лет на тридцать или на сорок. К сожалению, никто не помнил, и даже не смог подсчитать, когда случилось главное событие века, то есть, 24й съезд - а то можно было бы определить время
точнее.
        В школе не оказалось учителей или других взрослых. По крайней мере, их не было в тех кабинетах, в которые они успели заглянуь. Не было ни директора, ни сторожей, ни работников столовой. Пробовали тормошить детей, но это ничего не дало.
        К полудню все это надоело. Ведь устаешь даже от невероятного, если оно слишком однообразно. Все здесь умиротворяло, и поначалу, несмотря на отсутствие выхода, они чувствовали себя довольно спокойно. Они чувствовали себя спокойно даже после того, как не удалось выбить окно. Стекла здесь были небьющиеся, а рамы оказались столь прочны, что выдержали таран тяжелым директорским столом и не шелохнулись.
        Они встревожились лишь после того, как исчезла Нана. Никто не помнил когда она отошла и куда отлучилась. Они кричали, звали её, ждали, заглядывали в кабинеты. Все двери наружу оставались закрытыми - и все же она исчезла.
        - Все, ребята, - сказал Жорж, - держимся вместе. Не отходим. Пройдем все кабинеты по очереди, откроем все двери. Она должна быть здесь.
        - Или то, что от неё осталось, - мрачно пошутила Катя.
        - Заткнись.
        - Сам заткнись, командир.
        Они стали проходить все кабинеты, начав с верхнего этажа. Время от времени они останавливались и орали, звали её. Никакой реакции.
        На четвертом и третьем шли занятия в калассах, по звонку дети вскакивали, выбегали в коридоры, играли, толкались, кричали, потом снова заходили в кабинеты и рассаживались за парты. За партами они вели себя совершенно нормально: шептались, писали что-то с усердным видом, перебрасывались бумажками. Жорж заглянул в одну из тетрадей.
        - Посмотрите сюда!
        Прилежный очкарик аккуратно выписывал строчку нулей. В общей тетради, которую он почти закончил, все страницы были исписаны аккуратными строчками нулей.
        - А почему нули? - спросил Дима. - может быть, он тренирует букву "о"?
        - Это нули! Нули! - заорала Катя, - разве ты не видишь, ЧТО ВСЕ ОНИ ПИШУТ ТОЛЬКО НУЛИ! Одни нули!
        Она бросилась прочь из кабинета.
        - Задержи ее!
        - А зачем? Здесь ничего такого нет, ничего особенного, никакой опасности. Нанка, видно, ухитрилась уйти.
        - И бросила нас?
        - Ушла за помощью, например.
        Все-таки они продолжили поиски. На втором этаже, рядом с пионерской комнатой, они все же что-то новое. Взломав дверь, они вошли в маленькую комнату, где взрослый дяденька в очках проводил урок чего-то напоминающего хореографию. Взрослый казался таким же больным, как и дети. В классе было семь девочек, каждая лет девяти. Малявки в точности повторяли движения учителя. Все-таки один взрослый человек в этом здании нашелся.
        Они почитали стенды и плакаты на стенах. Полная ерунда.
        - Эй, шизик! - Дима похлопал учителя по плечу. - Чем вы тут занимаетесь?
        Это был лысоватый очкарик средних лет, с большой плешью и намечающимся животиком. Во внешности ничего необычного, если не считать взгляда.
        Он замер и медленно повернул голову. Дети в точности повторили это движение.
        Несколько секунд взрослый молчал, потом медленно и очень отчетливо произнес:
        - Лебеди. Мы разучиваем полет лебедей.
        - Мы разучиваем полет лебедей, - хором проговорили дети.
        - Я знаю, - сказала Катя совершенно убитым голосом.
        - Что ты знаешь?
        - Это не танец.
        - А что же тогда? Полет лебедей?
        - Это физические упражнения. Это боевое искуссво.
        - Да чепуха, сейчас мы проверим, - сказал Жорж. - смотри.
        Он подошел к доске, взял кусок мела и бросил в одну из девочек.
        Неуловимое движение детской руки - и кусок разлетелся в меловую труху.
        - Не надо этого делать, - медленно произнес учитель.
        - Не надо этого делать, - повторили детки.
        На втором этаже не нашли больше ничего нового. Напряжение нарастало, но все немного устали. Они уже не держались вместе, каждый сам осматривал по кабинету, так оказалось быстрее. В кабинетах были подсобки, большие шкафы и ящики. Приходилось на всякий случай заглядывать и туда. А поначалу о шкафах они не подумали.
        - Я пойду снова на четвертый, - сказал Жорж. - Я помню, там в подсобке была дверь, заставленная всякой ерундой, помните? Мы туда не вошли.
        На червертом он взглянул в окно и остановился. Во дворике, прямо на траве сидели две отличные девочки в бикини. В самом соку, лет по восемнадцать. Близнецы. Ничего себе, - подумал Жорж, - я бы хотел с ними познакомиться. Но какие же они близнецы, если у одной большая грудь, а у другой...
        Девчонки его заметили. Та, что с большой грудью, приветливо помахала рукой. Он ответил.
        - Иди к нам! - закричала вторая. Ее голос был отлично слышен. Жорж развел руками.
        - Ничего, мы тебя выпустим, спускайся!
        И Жорж начал спускаться. Боковая дверь оказалась открыта и он не без удовольствия вышел из здания.
        Больше я туда не войду, - подумал он, - хоть режьте меня, хоть ежьте меня, а не войду.
        - Девочки, привет. Я Жорж, лучший парень в этом лесу.
        Он все же не расслаблялся, и потому нес ерунду. Он не знал что говорить, потому что это наверняка были не нормальные девушки. Хотя выглядат на сто баллов.
        - Садись к нам, - большегрудая взяла его за руку.
        Сейчас Жорж уже не сомневался. Груди были не только разными, они ещё и неправильно расли - у одной слишком широко, а у другой были слишком сдвинуты к центру.
        - Я тебе нравлюсь? - спросила вторая. - Садись рядом.
        - Но я спешу.
        - Садись-садись.
        Она мощно дернула его за руку и Жорж упал лицом в траву. Приподняв голову, он увидел их ноги и понял, что пропал. Это были не просто близнецы; они сраслись ступнями. Он все-таки попробовал отшутиться:
        - Никогда ещё не целовал сиамских близняшек...
        - Сейчас попробуешь, - сказали они одновременно.
        Когда Жорж не вернулся, их осталось двое. Солнце уже начинало опускаться, хотелось есть, пить, но больше всего хотелось отсюда выбраться. Они продолжали входить во все двери - просто для того, чтобы чем-то заняться. Дверей почти не осталось - разве что в подвале.
        - Слушай, - сказал Дима, - а ведь сейчас уроки закончатся и, по идее, детки должны разбегаться по домам. Значит, двери должны открыться. Подождем.
        Они сели на скамейке в холле, у центрального входа, и стали ждать. Дети носились мимо, влево и вправо, туда-сюда, но никто не подходил к дверям. Вдруг двое мальчишек столкнулись лбами и свалились на пол.
        - Ничего себе, авария, - сказала Катя, - так можно себе и голову проломить.
        Дети лежали неподвижно. Двое девочек подбежали, с деловым видом попихали лежащих ножками, затем потащили в сторону бокового коридора. Они тащили их за ноги.
        - А ведь они умерли, - сказал Дима. - посмотри.
        - Я уже давно вижу.
        Маленькие монстры дотащили тела до входа в подвальную раздевалку и стали спускаться. Тела волочились за ними, ударяясь головами о ступеньки.
        - Даже и не предлагай, - сказала Катя, - я туда не пойду. Ну ладно, пойду.
        В подвал вели широкие гранитные ступени - три лестничных пролета по двенадцать ступеней. Нижняя часть лестницы терялась во тьме. Идти туда просто так было бы безумием. Оставалось одно - сделать факел. Спички, тряпки и жир нашлись в столовой. Спички выглядели новыми, но коробки были сделаны из тонкого дерева, а не из картона. Похоже, что время здесь остановилось и для спичек. Такие коробки уже не выпускают бог знает сколько лет.
        Они зажгли два факела и спустились в подвал. Довольно просторный невысокий зал с гранитным полом. По правую руку - вход в раздевалки, двери открыты. У дальней стены множество парт поставлены друг на друга. Рядом целая горка детских ботиночек.
        Они подошли ближе. Между партами - множество маленьких скелетов с остатками одежды.
        - Я уже не удивляюсь. Ты думаешь, их объели крысы?
        - Вряд ли.
        - А сегодняшние тоже здесь?
        - Здесь или в другой стопке.
        - Ты так спокойна?
        - Конечно, это ведь не дети.
        - А кто это?
        - Я думаю, лучше спросить "что это".
        - Что это?
        - Муравейник. Человеческий муравейник с рабочими муравьями, солдатами и всем остальным.
        - Тогда где Нана и Жорж?
        - Сбежали или были съедены.
        - Или их до сих пор держат здесь.
        - Или их держат здесь. Что ещё осталось?
        - Раздевалки. И я помню, что в старых школах всегда были подвальные бомбоубежища, правильно?
        - Не знаю. Но там была стальная дверь, мы проходили мимо. Или две двери. Пойдем?
        - Пойдем. Мне плевать.
        Когда она услышала скрип стального рычага, то подняла голову, привстала с пола, потом села на полку. Младенец спал, прижатый к её груди. Кто это идет? И зачем он идет? Почему кто-то хочет побеспокоить меня? Ведь ребенку нужно спать и мне нравится сидеть здесь в темноте. Здесь так уютно, здесь так тепло, сыро и мягко пахнет старой прелью. Я бы могла сидеть так вечность. Зачем они мешают мне?
        Рычаг повернулся и дверь приоткрылась. За дверью дымили два факела.
        - Здесь кто-то есть, - сказал голос.
        Голос был знаком.
        - Это я, - сказала Нана. - не мешайте мне.
        - Нана? - что с тобой?
        - Это мой ребенок.
        - У тебя никогда не было ребенка, очнись!
        - Это мой ребенок. Смотрите.
        Она протянула им младенца. Они отпрянули в ужасе. Неужели им не понравилась такая прелесть?
        - Что с твоими руками?
        - Ничего.
        - Это называется ничего?
        Ее руки стали вдвое длиннее, но сохранили ту же толщину.
        - Ты можешь встать?
        Она приподнялась и встала; одной рукой она прижимала к себе ребенка, другой опиралась о пол.
        - Ты можешь стоять?
        - Не знаю. Кружится голова. Уходите.
        Но они не ушли сразу. Они уговаривали, они обясняли, что это неё её ребенок, что это вообще не человеческий ребенок, потому что все человеческие младенцы имеют лица, а у этого просто гладкая поверхность без всяких деталей; они ещё говорили много других обидных слов, но она уже все решила для себя: она останется здесь, останется здесь со своим ребенком и будет держать его на руках - всегда, всегда, всегда, до тех пор, пока она жива. Пусть люди с факелами уходят и оставят её в покое. Ребенку нужен покой, иначе он будет нервничать. Ребенок не должен нервничать.
        Наконец, факелы погасли и людям пришлось уйти. Они почему-то боялись темноты, глупые. Она протянула к двери свою двухметровую руку и закрыла замок изнутри. Теперь никто, теперь больше никто не войдет сюда и не нарушит её покой.
        - Я никогда в жизни не могла себе представить такой ужас.
        - Да.
        - Что да, что да! Посмотри!
        Он понял. Действительно, солнце клонилось к горизонту. И, если по вечерам здесь не включают свет, или хотя бы, если здесь по ночам выключают свет, хотя бы ненадолго, тогда...
        К зданию приближался человек. Чужой челвоек. Обыкновенный человек. Он шел уверенной походкой и не очень спешил. Скорее старый, чем молодой: лет пятьдесят.
        - Он идет сюда?
        - А куда же еще?
        - Что он с нами сделает?
        - Почему ты думаешь?..
        - А что же еще? Посмотри, это наверняка главный менеджер этого зоопарка.
        - Подожди.
        Он пошел и сломал один из стульев. Получились две довольно удобные палки почти метровой длины. Пусть плохое, но все же оружие. Она стала по правую сторону от входа, он - по левую сторону.
        - Я не смогу ударить его по голове, - сказала она, - это человек.
        - Я смогу, - вот увидишь.
        В коридор вошли несколько девочек, тех, что репетировали полет лебедей. Они шли с поднятыми и неестественно изогнутыми руками. То одна то другая делали очень быстрое движение и мгновенно меняли позу. Эта плавная, и абсолютно нечеловеческая хореография завораживала как взгляд удава. Шаги незнакомца у самой двери. Дверь открылась и Дима бросился на вошедшего. Еще секунда - и он уже лежал безоружный, скрючившись от боли.
        - Не надо меня бояться, - сказал человек. - И не надо на меня нападать.
        - Ага, расскажи еще!
        Она начала отступать по коридору, держа дубину перед собой.
        - Только не подходи к ним, это опасно!
        "Лебеди" начали кружиться вокруг нее. Незнакомец поднял руки и принял "лебединую" позу.
        - Только медленно, - сказал он, - медленно отходи от них, не своди с них гдаз. Как только они активизируются - останавливайся. В неподвижности твое временное спасение. Я их пока отвлеку.
        Он сделал несколько странных резких движений. Одна из "лебедей" рубанула рукой сквозь воздух и разбила дубину надвое. Дима уже поднялся с пола.
        - Идите вверх, вверх, как можно выше, - говорил незнакомец. - Чем выше, тем они слабее. Ждите меня на четвертом этаже. Я обязательно прийду. Они пока не в том настроении, чтобы нападать.
        Он долго слушал их рассказ и время от времени вставлял короткие ремарки, смысла которых они поначалу не могли понять.
        - Не буду вас обнадеживать, - сказал он, выслушав все, - вы скорее на том свете, чем на этом. Но шансы остаются. Именно поэтому я и пришел.
        - Помочь нам?
        - Вам или кому-то другому, это не имеет значения. Она обязательно должна была найти людей для этого последнего дня. Так получилось, что она нашла вас. Она что-то сделала, чтобы заставить вас прийти. Я уверен, что вы собирались провести сегодняшний день где-нибудь в другом месте. Уж точно не здесь, да?
        - Мы пропустили остановку.
        - Да, например, так... Двоих уже не спасти, но вместе с вами мы ещё поборемся. Проблема в том, чтобы отвлечь "лебедей". Мы сумеем справиться только с двумя, потому что нас трое.
        - Почему тогда не с тремя?
        - Потому что кроме лебедей, будет ещё один противник, которого я возьму на себя.
        - Кто?
        - Ваш друг Жорж, кто же еще? Она всегда поступает одинаково, по одной схеме, она надевает на врага маску друга, чтобы обмануть в последний момент. Но у нас ещё есть больше шести часов.
        - Откуда такая точность? Они нападают в полночь?
        - Они нападают в любое время, в любое время по часам. Но это всегда определенное время. Я его знаю.
        - Откуда?
        - Я был здесь тридцать шесть лет назад, когда начался последний цикл. Все дети, которых вы видели здесь - на самом деле копии, снятые с четырнадцати детских тел и, частично, их сознаний. Я должен был стать пятнадцатым, но мне удалось уйти. Мне помогли уйти, так же как сейчас я помогаю вам. Вас интересует что это?
        - Еще бы.
        - Я не могу сказать точно, я не знаю, откуда оно взялось, может быть, из дальних галактик, а может быть, из близкой к нам преисподней... Или всегда жило здесь. Скорее всего, последнее.
        - Не в этом дело.
        - Да, вы правы, не в этом дело. Но я знаю, как эта штука функционирует. Тридцать шесть лет я изучал её и готовился к сегодняшнему дню... Она копирует и размножает человеческие тела, сохраняя некоторые их нормальные привычки и способы поведения. Она выстраивает...
        - Муравейник?
        - Да, что-то вроде этого. Размноженные люди выстраивают некоторую конструкцию, нормальную для человеческого способа жизни. Понимаете, внешне это выглядит нормально. Сейчас это школа. В прошлый раз это было село. Это может быть заводом или чем угодно. Важно, чтобы только суетилось побольше людей. Эти полу-люди строят здание самого муравейника - и где-то там глубоко внутри живет нечто, существо, которое за всем этим прячется. Муравьиная королева. Но приходит момент, когда она должна сменить свой дом.
        - Зачем?
        - А затем, что за несколько десятилетий стиль жизни людей меняется. И тогда архаичная конструкция начинает слишком привлекать внимание. Если муравейник не обновлять и не отстраивать каждый раз заново, люди найдут его и разрушат. Поэтому приходит момент, когда она привлекает к себе новых людей, использует их тела и их память, и начинает строить новый, уже современный муравейник.
        - Но тогда космос и преисподняя не причем, - заметил Дима, - эта тварь вполне могла эволюционировать на земле бок о бок с людьми. Просто мало кто мог её заметить. А если и замечал... Она построит новый муравейник именно здесь, на месте этого?
        - Нет. Она сможет переместиться на сотни километров. Ваша длиннорукая подруга будет её средством передвижения; она станет пробираться ночами и искать подходящее место, потом она выроет нору, потом создаст несколько копий своего тела и несколько копий Жоржа, а если нам не повезет, и несколько ваших копий. Новенькая коммуна примется за постройку нового муравейника. Вначале это будет один маленький, потом она поймает ещё несколько человек и высосет их сознания, и население муравейника станет разнообразным. Первые тридцать шесть, или чуть меньше, лет все эти люди будут выглядеть вполне нормальными живыми людьми. И только в самом конце эти создания начнут стареть и умирать один за другим. Вот так, как сегодня. Тогда она найдет новых людей и цикл повторится.
        - Может быть, их много?
        - Их может быть тысячи или сотни тысяч на нашей земле, никто же этого не знает. Возможно, это параллельная с человечеством форма жизни. Замаскированный общественный паразит. Как только люди стали собираться в племена, давным-давно, тогда могло родиться и это. То что мы принимаем за деревушки, за конторы, за предприятия или партии, - кто знает, что это на самом деле? Вас никогда не пугал ужасающий сверхчеловеческий идиотизм некоторых организаций, особенно тех, где работает много "людей"? Вам никогда не казалось, что это не-люди? Вы никогда не не удивлялись тому, что они отстают от жизни на десятилетия?
        Тишина.
        - Я думал об этом только вчера, - сказал Дима, - есть вещи... Короче, вчера меня вызывали в военкомат. Они мыслят не как люди и, главное, в этом нет никакой пользы. Они строят свою громадную муравьиную гору ради самого процесса... Я думал именно о том, что вы рассказали сегодня.
        - А они сами? Что считают эти полу-люди? Они считают себя людьми?
        - А кто же их знает?...
        Они сидели и разговаривали довольно спокойно, за окном сгустились сумерки, потемнело небо; в коридоре послышались шаги; в дверном проеме появилось улыбаюшееся лицо Жоржа.
        - О, привет, новые люди.
        - Где ты был? - спросила Катя.
        - Ты не поверишь, такая история. В общем, здесь не так плохо. Познакомился с девушками. Надеюсь, что ты приревнуешь.
        - Помоему, он такой же дурень, как и раньше.
        - Это не он, - сказал новенький.
        - Что значит "не я"? - возмутился Жорж. - А что это вообще за старикашка и откуда он взялся?
        - Послушай спокойно, Жорик, - сказал Дима. - Этот старикашка говорит, что ты уже не ты, а некоторый монстр в обличье нашего друга. И у нас есть основания этому старикашке верить. С тобой что-то случилось, ты можешь этого не помнить и не знать...
        - А можешь и помнить, и знать, - добавила Катя, - но ты ведь все равно нам не скажешь.
        - Ну ребята, - сказал Жорж, - я думаю так. Это вы вдвоем монстры, потому что, посмотрите на себя, вы же никогда так не выглядели. Я нормален, а вы изменились. Этот, который с вами, он что-то с вами сделал. Посмотрите на себя.
        - С нами порядок.
        - Порядок! Да посмотри на свои руки! Они длинные как у обезьяны! Ты скоро сможешь пятку почесать, не наклоняясь!
        - Жорик, - спросила Катя тем тоном, каким разговаривают с духом на спиритическом сеансе, - а у меня тоже длинные руки? да?
        - Конечно. Посмотри.
        Она протянула руки вперед.
        - Я вижу, что они нормальны.
        - А я вижу, что они длинные, как лапы паука! Вы что, не понимаете, что он с вами сделал?
        И он ушел.
        - Дима, что с моими руками? - спросила она.
        - Ничего.
        - С твоими тоже ничего. Но мы не можем быть уверены. Этот, как, кстати, его зовут? Где он? Где этот противный старик? Он исчез! Разве ты видел, как он выходил?
        Незнакомец, впрочем, появился минут через двадцать и принес с собой веревки.
        - Я понимаю, понимаю, - сказал он. - я понимаю, вы сомневаетесь. Но я - ваш единственный шанс. Если я враг, то вы погибли. Если я друг - остается надежда. Вы же ничего не теряете, если мне поверите. Поэтому перейдем к делу. Вот веревки. Против нас будет три или четыре боевых особи. Всего в здании их семь. Минимум троих она использует для своей охраны.
        - Но с четырьмя мы не справимся.
        - Мы сделаем так. Главная задача - держать их руки, не отпускать, что бы ни случилось. Держать прийдется недолго, всего минуту или две, не больше. За это время они израсходуют всю свою энергию. Но стоит им освободить руки - и все пропало. Они разрубят вас руками как лопастями самолетного винта.
        - Но четыре человека - это восемь рук. Мы не сможем их удержать вдвоем.
        - Поэтому мы должны напасть первыми. Эти веревки доволно крепкие. За несколько минут до включения каждая боевая особь будет слабой: она опустит руки и начнет делать вот так (он показал). При этом будет такой характерный звук, как будто пересыпаются камешки. Как только это начнется, хватайте их за руки и связывайте. Вы должны успеть; поэтому сейчас мы будем тренироваться. Я покажу вам настоящие узлы, которые почти невозможно распутать. Вы должны вязать их быстро и даже с закрытыми глазами. От этого зависит все. Руки вяжите обязательно за спину. Если они будут со связанными руками, каждый из вас сможет удержать двоих. Хотя бы недолго.
        Была средина ночи, когда Жорж проснулся. За окнами полыхало слабое красноватое сияние. Глаза привыкли к темноте и хорошо различали предметы. В здании поднимался какой-то шум. Шумели внизу, на первом этаже; слышались неотчетливые детские крики. Самое время куда-нибудь спрятаться, - подумал он и вспомнил о чердаке. Может быть, стоило вылезти на крышу. Как жаль, что с самого начала мы не использовали этот вариант. Если бы очень постараться, можно было бы даже спуститься по водосточным трубам. Впрочем, нужно было с самого начала искать веревки. Тогда бы ничего не случилось.
        Он вышел на лестницу, прислушался, потом побежал вверх. На четвертом его ждала засада.
        Два длинноруких монстра держали четырех связанных детей, а третий... Третий был готов к схаватке. Ты хочешь драки, так ты её получишь.
        ...И везде такой странный шум, как будто пересыпаются мелкие камешки...
        Сейчас он чувствовал в себе громадную силу. Он оскалил зубы, зарычал и прыгнул. Старик увернулся, оказался сзади и ударил так, что казалось, хрустнул позвоночник. Жорж махнул в воздухе лапой и семь его когтей процарапали семь широких полосок на стене.
        Вдруг шум прекратился. Длиннорукие все ещё держали детей, но им приходилось тяжело: дети извивались как змеи, подпрыгивали, переворачивались - и начали выть. Одна из девочек вцепилась зубами длиннорукому в нос и стала этот нос жевать. Не отпускает. Все же не отпускает. Похоже, эти чудовища не чувствительны к боли. Дети орут все громче. Он этого звука лопаются ламповые плафоны. Звук - как у взлетающего реактивного самолета. Ага! - вот ты и не выдержал!
        Один из длиноруких отпустил девочку и та начала судорожно выпутываться из веревок. Скорее! Жорж бросился ей на помощь, но противник ударил его в живот. Жорж отбросил его толчком задней лапы, схватил веревку зубами и и начал грызть. Все, успел!
        Ребенок закружился как вертолет, вращающиеся лопасти слились в один мерцающий круг - круг то изгибался в восьмерку, то вновь становился кругом. Длиннорукие бросились бежать. Ребенок стал крушить все вокруг, при этом прорубил стену, вторую стену, пол и сам с грохотом провалился вниз, в дыру. Правильно, встретит их снизу.
        Вдруг на него навалилась странная тяжесть. Свет за окнами стал меркнуть. Он приложил лапу к шее и понял, что истекает кровью. Внизу ещё продолжался бой, но его звуки становились все тише. Неужели поздно? Неужели?
        В стене зияла дыра. Крыша наполовину обвалилась. Коридоры двух нижних этажей были усеяны маленькими телами, - как будто муравьиные трупики после дихлофосотерапии. Лысоватый мужчина примерно пятидесяти лет стоял у центрального входа. Ночь была так беззвучна, как будто её оббили ватой изнутри; и купол неба уже светлел. Еще немного и начнется день.
        Ему не удалось спасти никого. Это значит, что у него не будет преемника. Никто не прийдет, чтобы спасти следующие жертвы тридцать шесть лет спустя. К концу следующего цикла ему будет уже за восемьдесят, если только он доживет. Что же, можно будет написать мемуары, чтобы предупредить, чтобы дать людям знать... Но никто не поверит; в лучшем случае примут за фантастику, в худшем - за бред старого маразматика. А можно и попробовать ещё раз. Это будет ненапрасная смерть.
        Их крики. Он просчитался. Он не знал, что эти создания могут так кричать. Из её уха стекала струйка крови - конечно, девушка не выдержала и отпустила руки. Но тогда у твари оставалось лишь несколько последних секунд.
        Он ощутил прикосновение руки к своему плечу и резко обернулся. Парень с раздробленным носом стоял рядом и что-то беззвучно говорил. Его губы шевелились, руки размахивали и дергалась какая-то жилка на щеке. Ну слава богу, один остался жив.
        Старик показал на свои уши: я ничего не слышу. Тогда пойдем, - показал парень знаками и они пошли, не оборачиваясь.
        ...Никто не знает, откуда это пришло и куда идет, как никто не знает, откуда приходит ветер, откуда приходят сны, куда уходят души и почему так красивы розы в росе. Никто не знает зачем оно здесь, как никто не знает, зачем мы строим для себя кошмары, клетки и города. Никто не знает как одолеть это, потому что никто не знает как увидеть это и увидев, остаться зрячим. Никто не знает...
        ДИСКО-ЖИЗНЬ
        Ему просто не повезло. Он же всегда был хорошим. Всегда был послушным. Он никогда не нарушал воспитательных запретов, даже самых нелепых, а также никогда не нарушал режим, не отлынивал от обязательного общественно-полезного труда, сдавал донорскую кровь и двенадцать раз в год проходил обязательный медосмотр. Все было в порядке, до тех пор, пока не пришла эта мысль. Та проклятая мысль. Мысль о диско-жизни.
        Детям до двадцати четырех лет диско-жизни, разумеется, запрещены. Да и тем, кто постарше, они не рекомендуются. Если кто-нибудь всерьез увлечется диско-жизнями, то его станут принудительно лечить, какого бы возраста он ни был. Диско-жизни, вообщем-то, не лучше и не хуже любого другого слабого наркотика: они умеренно вредны, если ими пользоваться понемножку, но они разрушают твое тело и мозг, если ты по-настоящему входишь во вкус. Лучше не пробовать ни разу.
        Но Петя все-таки попробовал. Он и сам не знает, как это получилось. Просто по дороге в колледж он встретил немого старика; старик подозвал его ладонью и уже по тому, как старик смотрел - куда-то в сторону и вниз, при этом криво и противно улыбаясь - было понятно, что ничего хорошего тот не предложит. Старик вытащил несколько обложек от диско-жизней и показал на пальцах цену. Цена оказалась вполне доступной. Старик предлагал две-три эротические жизни, штук пять приключенческих и одну совсем старую, со стертым названием. И Петя, который никогда и ничего не нарушал в своей жизни, купил старую. Просто все произошло так быстро, что он не успел подумать.
        В принципе, ничего страшного, если я попробую разочек, - говорил он себе, - мои все на работе, не прийдут ещё долго, а это займет всего лишь час. Почему бы и нет? От одного раза ничего же не случится. Он лежал на диване и держал перед глазами голубоватый мерцающий диск жизни без названия. Интересно, сколько здесь лет? - думал он. - Скорее всего, стандарт, около восьмидесяти. Может быть, и меньше, если кто-нибудь записал халтуру.
        Диско-жизнь позволяла всего за час виртуального погружения прожить полностью, от начала и до конца, чужую жизнь. Чужая жизнь со всеми мельчайшими деталями, со всеми чужими мыслями, желаниями и впечатлениями, была записана на диск и могла прокручиваться сколько угодно раз. Ты подключал виртуальный контакт и становился другим человеком. Ты рождался младенцем в чужой жизни, потом рос, старел и, наконец, умирал. Чужая жизнь была такой же реальной, как и своя собственная. Поэтому всего за час ты проживал восемьдесят лет. Иногда больше, иногда немного меньше. Некоторые диско-наркоманы успевали прожить десятки тысяч чужих жизней, прежде чем их ловили и начинали лечить. Диско-жизнь была опасна тем, что давала слишком большую инфо-нагрузку на мозг - из-за концентрации времени. Тысячекратную концентрацию мозг выдерживал без проблем, но стандартный диск концентрировал время примерно в полмиллиона раз, а иногда и больше - и мозг начинал разрушаться. Диски-тысячники использовались для учебы, для легких развлечений, для виртуальных поездок и прочего, но настоящие диско-жизни, с гравировкой "500.000" на ребре,
были крепким, опасным и не совсем приличным развлечением для взрослых.
        Была с диско-жизнями и другая проблема: большинство из них продавались нелегально, поэтому никто не мог гарантировать качества записи и качества записанного. Купив эротическую, например, жизнь, ты мог попасть в жизнь маньяка-убийцы. Встречались и ненормальные, которые специально записывали на диск жизнь, полную невероятных мучений. Эти диски назывались пыточными и в колледже о них ходили легенды. Ты попадал в пыточную жизнь и проживал её до самого конца. Но ты уже не мог вернуться обратно: ты или сходил с ума, или умирал, или оставался калекой. Говорили, что каждый день в городе кто-то умирал, наткнувшись на пыточный диск - но город ведь большой, очень большой город, каждый день человек пять или семь умирает под колесами автомобилей. И это не повод для того, чтобы не выходить на улицу.
        Родителей не будет ещё три с половиной часа. Обязательный рабочий день длится двенадцать часов, потом двадцать шесть минут они едут домой на метро. Дома они быстро переодеваются, после этого им отведен час для отдыха, час для развлечений, час для выполнения супружеских обязанностей, потом идет обязательный сон. Выспаться надо хорошо, иначе не сможешь хорошо работать. Если ты не можешь хорошо работать, то обществу ты не нужен и общество не обязано тебя кормить. Лишь дети до двадцати четырех лет имели пятичасовое свободное время - и то лишь потому, что им требовалось найти будущего брачного партнера, а это быстро не получится.
        Интересно, где же они берут время? - подумал Петя, имея ввиду диско-наркоманов. - Чтобы проживать по десять диско-жизней в день, нужно иметь, как минимум десять свободных часов. Наверное, они делают это за счет сна. Но тогда их мозг перегружается ещё сильнее. Мне это не грозит. У меня всего один диск.
        Он подключил виртуальный контакт и открыл глаза. Вначале он ощутил запах, потом тепло и покой; мать держала его на руках; была ночь и над головой колыхалась небо, полное звезд и редких, серых, будто светящихся облаков.
        Час спустя он очнулся. Болела голова, слегка тошнило и хотелось спать. Он встал и выпил воды. Стало легче. Ему повезло. Это не была пыточная жизнь или жизнь какого-нибудь убийцы. Это была нормальная человеческая жизнь, начавшаяся и закончившаяся очень много лет назад. Обыкновенная спокойная жизнь. Ни войн, ни приключений, вмеру любви и вмеру удачи. И уйма, и необозримое количество свободного времени.
        - Сегодня мы занимались дифертрониками, - сказал отец, как только начался час для отдыха, - очень интересная работа, особенно если визуализировать дифертронные поля.
        - А мы строили проэлизатор, - ответила мать, - это тяжело, но тоже интересно. А ты, сынок? Что ты учил в колледже? Ты какой-то бледный и усталый. Скушай таблеточку антидепрессанта, а?
        - Мы сегодня изучали комбузьер-иксон-взаимодействие, - ответил Петя.
        - Медленное или быстрое? - поинтересовался отец.
        - Медленное.
        - Какая напряженная программа! - удивилась мать. - Ну ладно, сейчас посмотрим сорокаминутный фильм и по постелькам.
        - Мама, - спросил Петя, - а почему все нужно делать по режиму?
        - Детский вопрос. Чтобы все успеть. Современная жизнь, она ведь такая быстрая и сложная. Чуть-чуть не успеваешь - и ты уже не можешь приносить пользу обществу.
        - А зачем приносить пользу обществу?
        - Так. Ребенка уже кто-то накрутил, - заметил отец. - С кем ты общался?
        - Ни с кем.
        - Я ведь все равно узнаю.
        - Ни с кем.
        - Ну-ну.
        Когда пришло время и родители уснули, Петя снова включил виртуальный контакт, в четвертый раз за вечер. И снова он плыл, покачиваясь на руках женщины и знал, что эта женщина его мать, и был совершенно счастлив и спокоен.
        Но на следующий день он не мог учиться. Через два дня он стал смотреть на свою реальную жизнь всего лишь как на досадную помеху, как на пробел между виртуальными возвращениями. Так не могло продолжаться долго. Через четыре дня его мозг не выдержал.
        Он очнулся в больнице. Как только он открыл глаза, невыносимая усталось навалилась на тело, тяжесть, слабость, тошнота и боль. Ему было так плохо, как только может быть плохо. Ему было даже хуже. Его тело умирало. Он не чувствовал ног и рук, по коже бегали мурашки, под кожей пролетали беспорядочные молны мелких мышечных сокращений. Он начал икать и не переставал, пока медсестра не ввела емму в вену какое-то лекарство. Вскоре появился врач.
        - Очнулся? Говорить можешь?
        - Могу.
        - Это ничего не значит. Посмотрим на тебя через неделю. Если будет на что смотреть. Попробовал?
        - Попробовал, - ответил Петя.
        - Ну, ты даешь. Это с тобой в первый раз или раньше понемногу баловался?
        - В первый раз.
        - Ну да, я так и думал, - согласился врач. - ты же был хороший мальчик. С хорошими мальчиками так обычно и получается. Они слишком усердно выполняют свои обязанности и устают. А потом - такая альтернатива. И они срываются. Я на своем веку видал сотню таких как ты. Ничего страшного. Вылечим.
        - Я не хочу, чтобы вы меня вылечили.
        - Конечно, не хочешь. Но никто тебя не спрашивает. Зато потом скажешь спасибо.
        - Но почему там так хорошо? - спросил Петя.
        - Потому что диско-жизни не настоящие. Те, кто их выдумывает, старается придумать что-нибудь особенно хорошее. Если бы диско-жизни не были лучше чем обычная жизнь, их никто бы не покупал. Это как с книгами: книги всегда интереснее, чем жизнь. Но жизнь есть жизнь, а книга есть книга. Правда есть правда, а ложь есть ложь.
        - А если кто-то выбирает ложь?
        - Тогда ты сумашедший. Только сумасшедшие путают ложь и правду. От того, что тебе нравится ложь, она не становится правдой. Нельзя убежать в сказку.
        Этим вечером его навестили родители.
        - Жаль, что я не знаю того негодяя, которые тебе это продал, - сказал отец, - я бы его достал. Я бы его посадил. Но не получится. Я уничтожил доказательство, сразу не подумал.
        - Что ты сделал?
        - Я расплавил этот диск, я так рассвирипел, что бросил его в печь. У тебя не осталось обложки с номером?
        - Нет, - ответил Петя, - диск был без обложки и даже без названия.
        - И ты рискнул испробовать на себе диск без надвния? Ну ты и дурак! искренне удивился отец, - Господи, кого я только вырастил. И этот ребенок учится на отлично! Диск без названия! Подумать только! Ну я с тобой ещё поговорю на эту тему.
        - Может быть, получится раздобыть такой же? - спросил Петя.
        - Как же его раздобыть, если у тебя нет ни названия, ни номера? И потом, может быть, его просто нет. Если это был настоящий диск без названия, а не просто подтертый. Такие диски обычно записывают в единственном экземпляре.
        - И ты его сжег?
        - Расплавил, - ответил отец.
        - В единственном экземпляре?
        - Ну да, и что?
        - И той жизни уже нет?
        - Нет.
        - Значит, ты убил их всех.
        - Да, здорово тебя достало, - сказал отец, - ты все ещё не отличаешь одно от другого. Правда - это есть правда, а иллюзия есть иллюзия. ЭТО жизнь. То - всего лишь сказка. А сказок много - не эта, так другая. Я в молодости тоже пробовал, но чуть-чуть, по умненькому. Все оно одинаково. Все дрянь.
        Ночью ему было совсем плохо. С утра его перевели в палату интенсивной терапии. Его пичкали лекарствами так, что порой он терял сознание и то расплывчатое, что от него оставлось, вращалось в желтом мутном протсранствве. Врачи боролись за его жизнь до тех пор, пока оставалась надежда. В 16-45 его сердце перестало биться.
        - Кто бы мог подумать? - сказал врач. - Так сразу и так много. Где он взял столько времени? Он должен был совсем не спать. За несколько дней он прожил диско-жизнь не меньше сорока раз. И это при том, что его мозг был перегружен учебой.
        Петя очнулся в мрачной каморке, ни капли не напоминающей райские кущи. Но серой пока тоже не несло. Рядом стояли ещё две кровати с такими же истощенными стариками, как и он. Но теперь он был не Петя. Теперь его звали Джон Картер и ему было шестьдесят три года. Он был обыкновенным несчастным диско-наркоманом, без денег, без здоровья, без всяких жизненных перспектив. Вначале в это трудно было поверить.
        - Какой-то ты очумелый, - сказал Малькольм, самый молодой из них, но уже беззубый и с половиной желудка. - Тебе подсунули короткую жизнь? Ты был в отключке всего минут двадцать. Как там, нормально? а то и я попробую.
        Он хочет попробовать МОЮ жизнь? - подумал Джон Картер, - но ведь она моя, она только моя, я помню себя маленьким мальчиком, который ловит бабочек голубым сачком, я помню, как впервые попробовал землянику, как в детстве говорил слово "курочка" через "и", получалось "куричка", помню, что любил сказки про кроликов и что друзья пугали меня клопами, помню, как впервые получил отличную оценку на экзамене по поведению. Я помню родителей и я их люблю. Он хочет любить их так же как и я? Моих родителей и моих друзей?
        - Ну так что? - настаивал Малькольм.
        - Там было плохо и я умер молодым. В шестнадцать лет умер от передозировки. Купил случайно у какого-то старика одну единственную диско-жизнь и на ней сорвался.
        - Бред. Так не бывает, что бы сдохнуть от одной.
        - Просто кто-то плохо придумал.
        - Тогда попробую что-нибудь другое. - сказал Малькольм, - Сколько раз я зарекался не покупать эти дешевые диски. Подсовывают что попало.
        Джон Картер шел по мосту. Его слабые ноги отказывались нести дряхлое тело. Но оставалась память о молодости и эта память толкала его вперед, заставляла переставлять одну ногу за другой. Можно, конечно, попробовать прожить этот диск ещё раз. - думал он, - я снова стану собой, - доживу до шестнадцати лет, потом немой старик всучит мне диск и этот диск сведет меня в могилу. Столько надежд и все впустую. Мой бедный папочка, он спал и во сне видел меня адвокатом. Он вложил в меня столько денег! А я оказался таким неблагодарным негодяем. И я ничего не могу в этом изменить. Если бы я мог. Нет, если бы я мог, я бы написал свою собственную диско-жизнь и ушел бы в нее. Но это так же сложно, как и поставить хороший фильм. Некоторым удается - они пишут жизнь только для себя и в единственном экземпляре и проживают её столько раз, сколько выдерживает их мозг, а потом умирают. Есть ли в этом смысл? Есть ли хоть в чем-нибудь смысл? И почему настоящая жизнь всегда бессмысленнее, чем сказка?
        Он остановился, поднял голову и осмотрелся. Вдоль темной громады моста двигался медленный поток автомобилей. Было раннее послеполуденное время, но плотный смог сгустился над городом как сумерки. Джон Картер знал, что сейчас идет война и эта война уже уничтожила четверть планеты. Он помнил, что жена ушла от него двадцать семь лет назад, что цирроз печени скоро сведет его в могилу. Нет разницы - раньше или позже. Вот это и есть реальность, именно это, а не молодость, красота и любовь, которую он находил в диско-жизнях. Реальность есть реальность, а ложь есть ложь. И только сумасшедние путают одно с другим. Но даже они страдают, потому что счастья нет и быть не может. Это очень просто и очень понятно.
        Он подошел к парапету и посмотрел на грязную реку, текущую внизу. Почему бы и нет? Зачем нужна такая жизнь, которая и без того скоро закончится? Сколько ему осталось? Если будет аккуратен, то два или три года, не больше. Если будет злоупотеблять, то любой день может стать последним. Нужно иметь мужество.
        Он протиснулся в дыру, оставшуюся от сломанного столбика парапета, закрыл глаза и полетел вниз, расставив руки и чувствуя, как воздух треплет его длинные, давно не мытые волосы.
        В этот раз было хуже. Его голова стояла на столике с колесами. У столика было несколько манипуляторов. Он попробовал: манипуляторы реботали. Правым манипулятором он поднял диск с пола. Все такой же мерцающий голубой диск.
        - Где я? - спросил он.
        - Что, совсем память отшибло?
        - Где я? Почему я не человек?
        Соседний столик с головой отвратительно захохотал. Он хохотал долго и громко и на губах головы собралась коричневатая пена. Наконец, столик успокоился, шмыгнул носом и пришлепнул манипулятором жирную мохнатую муху, величиной с майского жука.
        - Человеков не бывает, - сказал он. - Человеки, эльфы и кентавры это выдуманные существа из сказок и диско-жизней. Ты, должно быть, поехал от человеческих диско-жизней. Признайся, ты смотрел про человеков? Или про спуррисов?
        - Про людей.
        - Нет разницы. Они те же человеки.
        - Но почему, когда я умираю, с каждым разом мне становится все хуже?
        - И дураку понятно. Потому что диско-жизни всегда придумывают так, чтобы они были лучше нормальньй жизни. Всем хочется иметь руки и ноги, думаешь, только тебе? Потому и придумали человека с руками и ногами. Но, если ты поверил в человеков, тебе надо отдохнуть. Твои мозги совсем перегрелись.
        - Но я не хочу отдохнуть, я хочу обратно!
        - Тут я решаю, что делать, - сказал тот столик, который до сих пор молча стоял за спиной. Три лунных дня будешь убирать помещение. И никаких диско-жизней! Ни про человеков, ни про кентавров. Потом посмотрим, М-12.
        М-12 сделал демонстративный круговой разворот и подъехал к большому окну. За окном была тьма, но он знал, что скрывается в этой тьме. Этот мир был страшен. Этот мир был гораздо страшнее всех предыдущих миров.
        И вдруг он догадался. Смерть - не такая уж простая штука. И даже больше: жизни нет, но и смерти нет; есть лишь бесконечная цепь вложенных друг в друга дискожизней, созданных чьим-то бесконечным страданием, бесконечной болью и бесконечно безнадежной мечтой о лучшем. И все наши жизни - лишь сказки, рассказанные богом самому себе, лишь выдуманные истории, которые не могут быть и никогда не были реальными.
        - Если я умру сейчас, - сказал М-12, который уже не был Джоном Картером, - куда я попаду?
        - Да кто же знает? Зависит от того, кто сейчас смотрит твою диско-жизнь. Но тебе там не понравится, это можно гарантировать. Ты поймешь, что сейчас ты в раю.
        - В раю? - удивился М-12, - но разве может быть что-то хуже?
        - Конечно может, раз кто-то убегает оттуда сюда и живет твою диско-жизнь.
        - Что может быть хуже?
        - Умрешь - узнаешь.
        - А если я умру там ещё раз?
        - Тогда попадешь куда-нибудь, где ещё хуже.
        - Где ещё хуже... - прошептал М-12.
        - И конца нет. Но тебе, видно, совсем плохо, раз ты этого не помнишь. Как тебя там звали?
        - По разному, - ответил М-12. - И что же, все мы просто диско-жизни? И все те люди, которых я встречал там?
        - Я не знаю, кого ты встречал там, - сказал столик слева. Но если хочешь попробовать умереть, то пожалуйста. Просто перекрой себе кислородный вентиль, и все тут. Проваливай от нас, нытик. Что, испугался? КОНТАКТ ИЗ ОТЧЕТА ВОСЬМОЙ ЭКОЛОГИЧЕСКОЙ ЭКСПЕДИЦИИ:
        ...они называют себя "землянами" или, иначе, "людьми". Вероятность вымирания высокая: процентов двадцать - тридцать. Для подстраховки попытаемся взять несколько особей и основать отдельную колонию. Но вначале попробуем их изучить, чтобы не причинить вреда. Главное - не причинить вреда. Пусть почувствуют в нас друзей и братьев по разуму. Только так мы сможем понять друг друга.
        ....Они живут большими колониями и называют их "города". На краю одного из городов ставим аппарат для ловли. Внешне будет выглядеть как небольшое местное жилье. Для приманки используем золото; люди очень охотно идут на золотые кружки и кольца. Приманку положим прямо у входа.
        ...Неплохой экземпляр мужского пола. Собрал все золото, тридцать два кило, в местных единицах измерения, всунул под одежду. Не оставил на пороге ни одного кружка. Приманки нет, значит, сегодня больше никого не ждем.

* * *
        Над деревьями виднелись зубцы сооружения, достроенного примерно до шестого или седьмого этажа. Сооружение окружал подлесок. Березевников шел по дорожке, осматривая окрестности, которые поначалу просвечивались сквозь деревья. Он любил гулять. Его привлекали улицы с полуразрушенными домами. Любил он и заросшие молодыми деревьями неоконченные стройки - по таким всегда проложены тропинки в зарослях; там и сям лежат невесть кем принесеные кучи разного мусора. В этом, даже в кучах мусора, есть и романтика и ощущение чего-то незабвенного, - может быть, детства.
        Над его головой головой уже вздымался недостроенный исполин. Здесь и там среди дикой флоры начали появляться признаки цивилизации в виде бетонных плит самых разных форм и размеров. Среди палых листьев светились несъедобные грибы. В кустах валялась крупная дохлая собака. Часть местности была выложена плотно пригнанными друг к другу бетонными плитами, слегка рифлеными и присыпанными старой кирпичной крошкой. Стройка оставалась ещё метрах в пятидесяти, но дорога оканчивалась именно здесь. На поляне стоял домик. Дверцы домика были открыты и даже виднелись удобные ступеньки, ведущие вниз.

* * *
        ИЗ ОТЧЕТА ВОСЬМОЙ ЭКОЛОГИЧЕСКОЙ ЭКСПЕДИЦИИ:
        ...Появился ещё один. Явно собрался войти. Без всякой приманки. Либо у них недоразвито чувство самосохранения, либо мы чего-то не учли. Возможно, это обыкновенное любопытство. Это снова самец, надо будет его прогнать. Сейчас нам нужна самка. Решаем: сообщить ему недвусмысленное запрещение на местном языке. Пусть уходит.

* * *
        Березевников осторожно заглянул. Несколько ступенек вели на нижний этаж, дальше виднелся освещенный коридор, уходящий под неправильным углом в сторону. Березевников спустился по ступенькам и громко кликнул. Никто не ответил на зов. Помещение, несмотря на пустоту, оказалось совершенно незамусоренным и даже без надписей на стенах, и от этого казалось каким-то марсианским. Ничего, пройдет пару дней, здесь наваляют кучи в углах, двери снимут с петель, а стены разрисуют и распишут. Пока Березевников думал об этом, перед ним открылась вторая комната, - целый пустой зал. Было непонятно как такое может помещаться под землей, но Березевников уже настроился на необычное. В конце зала виднелась следующая дверь и Березевников направился к ней. На двери виднелась записка: "Не входить!"
        Хорошо, я только приоткрою дверь, подумал Березевников и открыл.
        Увиденное поразило его. Это был пейзаж с сырым, настоящим, небом и горизонтом. Поблизости располагалась покрытая пластиком площад ка, дальше на пластик были насыпаны кучки серого грунта, которые по мере удаления становились выше - и самые дальние являли собой холмы. Но вправо пластик продолжался ещё метров на двести, на нем виднелись пластиковые же ширмы темного-красного цвета с белыми полосками. За всем этим стояли бетонные бочки, - плотно, в несколько рядов и слоев. А примерно в километре начинался город, совершенно неизвестный Березевникову. Подземный город.

* * *
        ИЗ ОТЧЕТА ВОСЬМОЙ ЭКОЛОГИЧЕСКОЙ ЭКСПЕДИЦИИ:
        ...на запрещение не реагирует, хотя прочел и понял. Возможно, они общаются не с помощью слов, а с помощью чего-то, скрытого за словами. Например, Теркруриане общаются с помощью поз, а Изобириды - с помощью частоты дыхания. При этом и те, и другие много говорят, но не слушают собеседника. Общение идет на подсознательном уровне. Кажется, вы встретили ещё одну парадоксальную культуру.
        ...Мы создали для них максимально комфортные условия. Пусть чувствуют себя как дома. Смоделировали почти точную копию их места проживания. Конечно, это огромные затраты энергии, но должно себя оправдать. Они даже не почувствуют разницы между своим городом и нашим. Только в этом случае они перенесут неволю легко - это даже не будет пленом. В их жизни ничего не изменится. А если изменится, то только к лучшему. Все, что им нужно, они получат без труда и затрат. Все их желания будут выполняться. Главное, чтобы им понравилось у нас. И - никакого насилия. Даже малейшее насилие недопустимо. Им самим не захочется домой.

* * *
        Холмы оказались состоящими из чего-то вроде пепла и Березевников решил их обойти. Пройдя между ширмами, он вышек к бочкам и догадался влезть на верхний ряд и перепрыгивать с бочки на бочку. Здесь стояла такая же ранняя осень как и во внешнем мире, хотя было значительно теплей и пахло приятнее. Вскоре Березевников добрался до города, который был гораздо меньше настоящего. Но по улицам ходили люди и даже ездили трамваи и, что особенно интересно, первую же улицу Березевников узнал, хотя был уверен, что никогда в этом месте не был. Он даже помнил дорогу от этого места к своему дому.
        Люди на улице не обращали на него никакого внимания. Березевников вошел в довольно знакомый магазин и понял чем вызывалась знакомость - этот город был уменьшенным и сокращенным, ужатым как гармошка вариантом верхнего города. Каждый десятиэтажный дом здесь оказывался четырех или пятиэтажным, каждый километр сокращался втрое или в четверо. Многих знакомых зданий не было вообще, переулки и скверы пропускались. Нижний город выглядел как беглый конспект верхнего. Да и люди какие-то - никуда не спешат и выглядят одинаково: как будто всем им вкололи одинаковую большую дозу успокоительного.
        Раздумывая об этом Березевников купил твердый медовый пряник за сорок пять копеек и забыл заплатить за него. Уже выйдя из магазина, он остановился и удивился, что никто не потребовал с него денег. Это значило, что люди, с которыми он имел дело, были не просто странными, а НЕНАСТОЯЩИМИ.

* * *
        ИЗ ОТЧЕТА ВОСЬМОЙ ЭКОЛОГИЧЕСКОЙ ЭКСПЕДИЦИИ:
        ...заметил и испугался. У них очень хорошее чутье. А это значит, что в их жизни слишком много опасности и боли. Мы просто обязаны помочь этой несчастной расе. Но совершенно безнравственно c нашей стороны пугать этих беззащитных созданий. Нужно срочно что-то придумать, чтобы его успокоить. Мы не имеем морального права удерживать его силой. Нужно показать ему, что никто не ограничивает его свободу.

* * *
        Березевников, сжавшись внутри и стараясь не выдать себя встревоженным взглядом, стал пальцем вычищать холмики теста, налипшие на деснах. В этот момент по склону сбежал человек с автоматом в руках.
        - Стоять! - закричал он и Березевников поднял руки.
        - А, так ты свой! - обрадовался человек с автоматом, - опускай руки. Давно здесь?
        - Только что, - ответил Березевников с осторожностью. Я ещё ничего...
        - Да ладно, свои люди. Меня Петр зовут.
        Новый знакомый был среднего роста, широкоскулый и широкогубый. Сразу бросалось в глаза необыкновенная разболтанность его движений; он постоянно жестикулировал, но не со злостью или доказательностью, а просто двигал шеей губами, локтями и всеми другими суставами выражая добавочные оттенки смысла.
        - Здесь все можно, - говорил новый знакомый. - Я думал вначале ограбить банк, но ни одного банка не нашел. Вхожу в аптеку и они спрашивают, что хотите, а я говорю им автомат. Это я шучу. А они достают из под прилавка настоящий автомат, вот этот и ещё дали впридачу пару гранат. Только говорят никому не говорите, что у нас купили. Взорвем что-нибудь. Ты как?
        - Что как?
        - Ну ничего. Так вот. ПОдхожу тут я к одному и плюнул на него. А он ничего, вытерся и дальше пошел. Спокойно, как так и надо. Ну, я говорю нет. Я вас достану.
        - Ну и что? - не поянл Беререзевников.
        - Плохо. Надо сбегать. Не может быть, чтобы такое всегда. Давай, бросаем, - добавил знакомый. - Вырываешь вот эту штуку и кидаешь подальше.
        Он действительно вырвал штуку и бросил. Граната покатилась по наклонному асфальту между трамвайных рельс. Вот из-за поворота внизу показался трамвай и весело дзенькнул. Граната подкатилась к нему и все-таки взорвалась.
        - Ну, круто, - сказал знакомый, поднимаясь с земли, - отчаяно, я скажу. Ты даже головы не пригнул. Теперь точно надо смываться.

* * *
        ИЗ ОТЧЕТА ВОСЬМОЙ ЭКОЛОГИЧЕСКОЙ ЭКСПЕДИЦИИ
        ...разумно было бы их отпустить. Но они слишком испуганы. Если мы напугаем этих, то никто другой к ловушке больше не подойдет. Попробуем их успокоить на выходе, дадим понять, что никто им не причинит зла. Но проблема в том, что мы не знаем основного кода их общения. Это явно не слова. А если слова, зачем тогда он плюнул на нашего манекена? И зачем он бросил гранату? Что он имел в виду?
        Если они успокоятся, то позволим уйти, если нет, придется задержать и отпустить позже. Постараемся свести насилие к минимуму. Отпущенных окольцуем, чтобы проследить за суточными и сезонными миграциями.

* * *
        И они пошли. С первых же минут Березевников понял, что его новый знакомый боится и начал бояться сам. Он вспомнил запрещение на входе и подумал, что выход-то всего один, и он же вход. Поэтому не выпусттиь их отсюда могут проще простого.
        Дорогу они пребежали пригнувшись и Березевкин устал и запыхался. Но знакомый его устал и запыхался сильнее. Он бежал так, будто бы весил килограмм сто двадцать. Казалось, у него за пазухой кирпичи. Он даже не сумел влезть на бочку - и поэтому стал пробираться по-пластунски между кучами пепла.
        Березевников решил не идти по верхним бочкам, а лезть по нижним, которые стояли в плотном беспорядке. Здесь можно укрыться от пуль, - думал он, - хотя никто стрелять в него не собирался.
        Когда он вышел к темно-красным ширмам, наступил глубокий вечер, но не настолько глубокий, чтобы Березевников не смог прочесть свежую надпись белой краской: "Были тут Люся и Вася. Ушли благополучно."
        Петр появился из-за ближайшей кучи и тоже прочел надпись.
        - Значит порядок, - сказал он. - но когда выйдем, - ты меня не знаешь и я тебя не знаю. Я если ты меня узнаешь, то морду набью. Согласен?

* * *
        ИЗ ОТЧЕТА ВОСЬМОЙ ЭКОЛОГИЧЕСКОЙ ЭКСПЕДИЦИИ:
        ...проявляют агрессивность. Но успокоились. Если их настроение не изменится, то окольцуем и отпустим. Они сами к нам вернутся, по собственной воле. Они ведь поняли, что у нас хорошо.
        ...Совершенно алогичная фраза: "Если ты меня узнаешь, то морду набью. Согласен?" Возможно, здесь кроется ключ к их системе общения. Морда - это лицевая часть животного. Порода животного не уточняется. Слово "набью" может подразумевать набивку чучела. Причем это действие должно выполняться с согласия собеседника. Подбросим эту задачку центральному компьютеру.

* * *
        Они вошли в зал и увидели, что зал уже не так пуст. В левом углу появился письменный стол и возле него стояла женщина средних лет, рассматривая географическую карту, приколотую к стене.
        Петр не растерялся.
        - К стене! Руки за голову! - заорал он жутким голосом.
        Женщина совершенно спокойно, по деловому, повернулась лицом к стене и сложила руки за головой. Она действовала с таким видом, как будто лениво в сотый раз перебирала знакомые документы. Она ничуть удивилась и не испугалась.
        Они бросились к выходу. Добежав до двери, Березевников отметил, что бежит гораздо быстрее своего знакомого и даже успевает поворачиваться и оглядываться на бегу. Он видел, как женщина отошла от стены, так же по-деловому открыла дверцы в столике и вынула оттуда крупное автоматическое оружие.
        Березевников выскочил из подвала, намного опередив своего партера. Нужно считать шаги, только считать шаги, - думал он, - если я отбегу больше чем на двести двадцать шагов, она в меня не попадет.
        На двести пятнадцатом шаге женщина показалась из подвала и прицелилась. Прозвучало два быстрых выстрела. Березевников услышал жуткий крик своего напарника и прыгнул за бетонную деталь. На лету он успел увидеть, как из Петра высыпалась куча блестящих металических денег, не меньше, чем полмешка.
        Деталь, за которую упал Березевников, имела вид большого короба без одной стенки. Что-то сочное ударилось о крышку, потом запрыгало по бетону. И тут Березевников с ужасом увидел большого чрезвычайно быстро двигающегося плоского червя, который падал на него сверху.
        Он поставил руки. Червь упал прямо в ладони и продолжал извиваться с такой скоростью, что его хвосты сливались в серую тень. Березевников отбивался от червя около минуты, пытаяь отбросить от себя, но безуспешно. Наконец червь плотно обмотался вокруг его головы, над глазами, и замер.

* * *
        ИЗ ОТЧЕТА ВОСЬМОЙ ЭКОЛОГИЧЕСКОЙ ЭКСПЕДИЦИИ:
        ...одного решили отпустить. Проследим его поведение в естественной среде. Судя по большим размерам поселений, люди должны быть очень общительны. В этом они близки нам.

* * *
        Единственное, что мешало ему, был червь, который плотно присосался и выглядел неживым. Червь был похож на кожаный ремешок.
        Червя не так-то просто было снять, он слегка сдвигался вместе с волосами, но отрываться от них не хотел. Придется стричься. Прохожие смотрели с удивлением и оборачивались. На остановке пристал старик, обращаясь к другим старикам, с широким смешком:
        - у тебя, я вижу, денег на нормальную шапку нет? Так у меня дома пять ушанок лежит. Пошли одолжу.
        Остальные одобрительно улыбались.
        Дома попробовал состричь клок волос, но червь прочно прилик к образовавшейся лысине и сдвигался только с кожей. Попытался просунуть между кожей и червем лезвие ножа и подпрыгнул от боли - как будто дантист задел нерв бормашинкой. Это не снималось. А вдруг он высасывает мой мозг?!!
        На работе он обьяснил, что носит этот предмет в лечебных целях, от головной боли - поверили с натугой. В магазине продавщицы прогоняли его, отказываясь продавать хлеб. Милицейский патруль придирался и внимательно обыскивал. Пришлось надевать низкий капюшон и пригибать голову - все равно остановили, заподозрили и продержали до утра. В довершение всего двое пьяных мужиков чуть было не избили Березевникова у подъезда. Едва удалось сбежать. Жизнь куда-то проваливалась. Даже собаки лаяли на него и бежали по пятам, не отставая.
        В следующие несколько дней он находился в постоянном страхе. Он убедился, что червя ничего не берет. Ни лезвие, ни огонь. "Это что-то вроде родимого пятна, - сказал врач - это роговой вырост вашей кожи. Такое не оперируют." Теперь Березевников не думал о высасывани мозга. Он понял. Это была метка или клеймо.

* * *
        ИЗ ОТЧЕТА ВОСЬМОЙ ЭКОЛОГИЧЕСКОЙ ЭКСПЕДИЦИИ:
        ...наблюдаем поведение в естественных условиях. Пока что больше вопросов, чем ответов. Но главная гипотеза вырисовывается. Они общаются с помощью взаимного причинения боли. Боль для них так же естественна, как для нас слова и музыкальные звуки. Возможно, у них есть даже композиторы боли и поэты боли, которые где-нибудь в подземных застенках создают свои пыточные шедевры. Или сексуальные партнеры вместо постоянного выражения счастья мучают друг друга. Последнее, кажется, подтверждатся. Еще одна парадоксальная раса.
        Теперь понятны действия того молодого самца, который вчера испражнился на верхней ступени ловушки. Вначале мы считали, что он метит территорию, но теперь знаем, что он таким способом причинял боль предполагаему владельцу здания и, значит, вступал с ним в контакт. Мы проанализировали несколько религий и действительно: боги тоже говорят на языке боли.
        ...Проверяем гипотезу. Наш пленник до сих пор пребывал в полной растерянности. В соответствии с гипотезой мы попробовали причинить ему боль - и сразу же установили контакт. Он причинил ответную боль нашему манекену. Вел себя буйно и не слушал призывов успокоиться. После легкого удара током сразу все понял. После удара средней силы сам предложил сотрудничество. Работаем над расшифровкой языка болевых символов.

* * *
        Березевников стал бояться людей. Каждый встречный представлял угрозу. Все те же пьяные караулили его у подьезда. Начальник вызывал и отводя глаза приказывал снять и не пользоваться медицинским прибором в рабочее время. Бабы плевали вслед. А из милиции пришла повестка. Рано или подно его замучают до смерти.
        Но выпал первый снег и на душе посветлело. Березевников снова стал гулять и даже подумывал ещё раз наведаться ТУДА и что-нибудь выяснить. Однажды поздно вечером он возвращался домой, просматривая улицу далеко впереди себя - чтобы, не дай бог, не встретить знакомых. Вязаную шапку он натянул по самые глаза, но червь все равно просвечивался. Почему-то люди умудрялись замечать замечать червя даже тогда, когда он должен быть невидим. Даже в темноте.
        Заметив идущих, он свернул в знакомый переулок и оторопел. С переулком что-то случилось - он стал короче на два или три дома. Ошибиться было невозможно, каджый булыжник здесь был знаком. Он вышел через известную ему калитку. Вернувшись домой, он обнаружил, что его собственный шестиэтажный дом стал пятиэтажныим. Пришлось семь раз пересчитать этажи - с тем же результатом.
        Наутро он выглянул в окно. Исчезло два киоска и два ряда бульварных деревьев. На работу он не пошел - рабочий телефон не отвечал.
        К ночи ему надоело бояться. Он просто выбоялся до конца и решил выйти. Погода была ясной. Звезд стало меньше. Медведица летела без хвоста, а от Ориона остался один поясок. Родной дом стал вдвое ниже. Город сжался как гармошка и стал всего илшь сжатым конспектом самого себя. По улицам шли люди, втягивая головы в плечи. Трое подошли к Березевникову сзади и взяли его за руку.
        - Он? - спросил один.
        - Да вроде, - ответил второй.
        Третий направил гарпунное ружье на Березевникова и прострелил гарпуном ему икру ноги.
        - Пошли, сказал третий и натянул лесу.

* * *
        ИЗ ОТЧЕТА ВОСЬМОЙ ЭКОЛОГИЧЕСКОЙ ЭКСПЕДИЦИИ:
        ...наконец-то поймали самку. Есть пока отказывается. Возьмем второго самца и будем готовиться к отлету. Потратили слишком много энергии. Теперь уже не можем поддерживать большую ловушку. Некоторое время поживут в маленькой. Мы создали им все удобства. Язык боли пока не расшифрован. А все наши словесные обращения иногрируются или воспринимаются как провокация. Контакт отсутствует.

* * *
        Гарпун вытащили неккуратно, но кровоточащую рану замазали чем-то вонючим и болеть сразу перестало. Березевникова сбросили в яму, оббитую чем-то мягким. В яме был стол, ванна и унитаз. Под столом сидела женщина, накрытая рваными тряпками. Женщина выжидательно молчала. Березевников представился и спросил.
        Женщина посмотрела умными, но голодными глазами.
        - Одно знаю, есть нас не станут, - сухо ответила она, - потому что не кормят. Я не ела пять дней. Если хочешь, грызи вот это.
        Она бросила Березевникову несколько деревяшек, по виду корней.
        - Что это?
        - Дают три раза в день. Это тебя ко мне подсадили или меня к тебе?
        - Почему подсадили? - не понял Березевников.
        - Я думаю, они хотят, чтобы мы размножились.
        - Вы знаете кто они?
        - Нелюди, - произнесла женщина с ударением на первом слоге. Я вначале думала, что просто банда психов. Но тот, кто приносит корни - не человек. Это я проверила. Так что мы или в аду, или на Марсе.

* * *
        ИЗ ОТЧЕТА ВОСЬМОЙ ЭКОЛОГИЧЕСКОЙ ЭКСПЕДИЦИИ:
        ...что-то не так с питанием. Эти существа питаются в основном корнями и трупами животных. Убивать животных мы не можем, ни у кого из нас просто не поднимется рука на беззащитное существо. А корни они есть не желают. Каждый раз даем новые корни, но пока без особых результатов. Трогают, нюхают, смачивают слюной, но не едят. С большой ловушкой этот вопрос решался просто: она автоматически имитировала их условия жизни. В крайнем случае попробуем найти и подобрать какое-нибудь мертвое животное. Хотя это и отвратительно. У них ужасные привычки, но мы не смеем их судить. Это их жизнь и они имеют на неё право.

* * *
        Корни каждый раз давали все новые и все разные. Некоторые казались сьедобными. Женщина слабела на глазах, но держалась бодро. Она уже едва вставала на ноги, но то и дело придумывала новые способы сбежать и загоралась ими. Ничего не получалось. Из инструментов или оружия имелись лишь маникюрные ножницы. Женщина с самого начала предупредила Березевникова, что распорет ими живот, если он вздумает размножаться. Этими же ножницами она сумела разрезать обшивку на стене. Дырка запузырилась и исчезла. Сумела выцарапать на нижней стороне ванны послание к следующим узникам. Попробовала пригрозить роботу. Состригла волосы и сплела из них веревку. Все свое пустое время она занимала размышлениями о способах сбежать. Но однажды Березевников, проснувшись, увидел её грызущей очерередную подачку. Она взглянула на него виновато и закрыла глаза.
        - Ничего не говори, пожалуйста, - попросила она.
        Часа через два ей стало плохо. Началась зеленая рвота.
        - Ну прощай, не свидимся, - бодрым голосом прошептала она, хотя глаза уже закатились, - теперь точно знаю, что мы не в аду. Не ешь эту дрянь. И постарайся выжить.
        Двое человекоподобных автоматов, которых Березевников уже хорошо научился отличать по неестественному спокойствию и безразличию, пробовали привести её в чувство, но ничего не добившись, унесли. В этот день на обед подали вначале скелет дохлой собаки с клочками шерсти - видимо та самая собака, которая валялась у входа в домик, - а когда Березевников демонстративно отодвинулся в противоположный угол, принесли несвежее сырое мясо. Березевников немного его погрыз; почувствовал себя лучше. Человекоподобные появились снова. Теперь их было трое. Один навалился Березевникову на ноги, второй схватил за голову. Третий достал длинную иглу и, воткнув ему в глаз, начал высасывать содержимое. Закончив с одним глазом, он принялся за второй.

* * *
        ИЗ ОТЧЕТА ВОСЬМОЙ ЭКОЛОГИЧЕСКОЙ ЭКСПЕДИЦИИ:
        ...увы, самка заболела и умерла. Эти существа, видимо, очень болезнены. Неудивительно при таком способе питания и общения. Отлет пока задерживается. Пробуем определить, пользуются ли они астральной связью. Для этого временно отключаем зрение. Все разумные существа, ослепнув, начинают видеть астрально. Может быть, установим с ними контакт через астрал.

* * *
        Потом его куда-то несли. Вокруг что-то происходило. Палило солнце, слышался топот и шум толпы. Что-то падало рядом. Он пытался ощупывать предметы и находил то то песок, то камни, то влажный асфальт. Потом он перестал что-либо воспринимать. И все равно я буду жить, - подумал он напоследок, - вы сами сдохнете раньше.
        Очнулся он от боли в глазу. Правый понемногу начинал видеть. Он увидел вынимающуюся иглу. И вторая такая же вонзилась в левый. Накачав оба глаза содержимым, человекоподобные удалились.
        Зрение вернулось не полностью. Перед глазами рябило, то и дело всплывала какая-то муть, полностью исчезло боковое зрение. От сырого мяса окончательно расстроился желудок; Березевников мог лишь лежать пластом или переползать с места на место. Он стал невероятно грязен. Он даже пачкал стены своей камеры, прикасаясь к ним. Однажды, перерывая тряпки, оставшиеся от женщины, он нашел маникюрные ножницы. Это был выход. Притвориться мертвым, как делают жуки. Как Монте-Кристо. Он вскрыл себе вены, и кровь вытекала медленно, густая как сметана и черная как деготь. Может быть, из-за слабости. Он долго ждал, зажав ножницы в кулаке. Но мучитель не появлялся и жизнь не уходила. И он заснул от усталости.

* * *
        ИЗ ОТЧЕТА ВОСЬМОЙ ЭКОЛОГИЧЕСКОЙ ЭКСПЕДИЦИИ:
        ...никакой астральной связи. Даже намека нет. К сожалению, в этом случае мы никогда не сможем установить с ними полноценный контакт. Самец, потерявший самку, продемонстрировал интересное поведение: он причинил боль самому себе. Это у него как разговор с самим собой - от одиночества. Он тоже очень слаб. Наверное, эти существа просто не живут в неволе. Решили вернуть его домой. Дома, в родной среде, он сразу придет в себя и забудет те огорчения, которые мы невольно ему причинили. Живи счастливо, друг по разуму!

* * *
        Его выбросили на снег. Местность была горная, снежная. Непролазные скалы и обрывы. Вдалеке внизу виднелся черный лес и голубые блюдца замерзших озер. Лес простирался до бесконечности во все стороны. Рука по локоть была смазана вонючим составом и не кровоточила. От голода хотелось щипать сухую траву. Березевников пожевал несколько травинок, но они оказались слишком твердыми и безвкусными. Интересно, где это меня выбросили? - подумал он, - а ведь все таки отпустили, отпустили. Теперь я постараюсь выжить.
        Как-нибудь спасусь и найдусь. В лесу что-нибудь сьем. Можно питаться мхом и древесной корой. Я никогда не был таким сильным, как сейчас. Теперь все очень просто. Даже если ползти тысячу километров, я доползу. Вот только бы не встретить волков. Лишь бы не встретить волков.
        НЕБЕСНОЕ ТЯГОТЕНИЕ
        Автор определеннно заявляет, что все персонажи данного рассказа выдуманы от начала до конца и всякое их сходство с людьми, реально живущими, является случайным.
        Родион Попыкин был благодетелем человечества. Сам он об этом не знал, из скромности, но, конечно, догадывался. Всю жизнь ему хотелось сделать что-нибудь особенное, направленное на благо людей; иногда это желание становилось настолько сильным, что Родион Попыкин хватал первое попавшееся под руку и совершал благо.
        Однажды майским багровым вечером он сидел на стуле у окна, качаясь и поскрипывая, изнывая от страсти к благому делу. Тикал розовый будильник в форме закругленного квадрата, стрелка прыгала с секунды на секунду как блоха, и каждая секунда пропадала для человечества зря - потому что под рукою ничего не было, кроме пуговицы на собственной рубашке. Оторвав пуговицу, Родион Попыкин поднес её к глазам и присмотрелся: пуговица была маленькая, с полосатой перламутровостью, не имевшая ни какого значения для человечества. Из-под оторванной пуговицы выглянул освобожденный животик, будто бы спрашивая, нет ли чего-нибудь поесть? Готовить ужин Родиону было лень, поэтому он решил спать и заснул очень быстро.
        Ему снились странные сны и, как человек интеллигентный, он, не просыпаясь, обьяснял сам себе их тем, что заснул на стуле. Его голова кружилась во сне, но не в горизонтальной плоскости, как это обычно бывает, а вертикальной, поэтому Родион Попыкин всю ночь напролет испытывал довольно неприятное чувство переворачивания. Однажны он даже проснулся и, находясь в геометрическом центре ночи, увидел перед собой совсем черное небо с единственной звездой (Альфабараном, других названий он не знал отроду) и услышал неутомимое щелканье часовой блохи. Было необычное чувство легкости во всем теле и оттого хотелось сорвать с неба Альфабаран и подарить неблагодарному человечеству. Он пошвелил в воздухе руками как желто-яркий утенок шевелит крылышками и почувстовал, что летит. Правда летел он медленно, потому что Альфабаран не приближался, и снова захотелось спать. Уже на опушке утра он больно ударился головой о что-то, но не проснулся, потому что голову имел крепкую и твердую. Проснулся он намного позже.
        Было бело, холодно и твердо. У самого носа сидел паук, состоявший из восьминогой головы и хвостика. Поверхность была мелкобугристой и слегка знакомой. Где это я оказался? - подумал Родион Попыкин и встал на ноги. Паук, видимо испуганный движениями Родиона, сделал вещь совершенно недоступную для обыкновенных пауков: он начал подниматься на своей паутинке, которая торчала снизу как спица и остановился на уровне плечей Родиона. Попыкин нагнулся и взглянул на паутинку - на вид она была совсем обыкновенной, но, наверное, жесткой как стальная - паук спокойно уселся на её верхушке.
        Ну и ну! - подумал Родион и посмотрел по сторонам. Комната была чужой и прохо приспособленной для жилья: потолок был деревянным с прикрученным к нему пианино, столом и стулом. Стол висел над самой головой, на нем лежала книга по социологии, не падая. Родион Попыкин поднял руку и взял книгу. Ага! - сказал он, наконец-то разобравшись в обстановке, - книга-то намагничена. Он выпустил книгу из рук и она снова прилипла к столу. В этот момент он почувстовал странное движение в кармане - такое, будто там завелась живая мышь. Он сунул в карман руку, чтобы проверить на месте ли ключи. Ключи выпорхнули из кармана и прыгнули на потолок. Родион Попыкин обижено огляделся ещё раз и узнал свою квартиру. Квартира была перевернута вверх тормашками.
        Родион огорчился, взглянув на свои, ещё вечером безукоризненно черные брюки. От лежания на потолке они покрылись белыми неравномерностями и потеряли парадный вид, положенный брюкам благодетеля человечества. Носки тоже стали белыми, но, так как и раньше были они укоризненной чистоты, Родион оставил их без внимания. Как потомственного русского интеллигента его гораздо больше волновал вопрос "что делать?".
        Для начала он посмотрел в окно и убедился, что перевернулась не только квартира, но и вся земля. Город, по крайней мере. Деревья были такими же как вчера, но росли все сверху вниз, будто сговорившись. Грязые тряпки висели на балконе и покачивались легким ветерком будто полевые цветы. Родион Попыкин открыл форточку, которая находилась на уровне колен и, основательно нагнувшись, просунул в неё голову. За окном была голубая бездна. В бездне плавало мутное солнце, широко растопыривая желтые плавники. По спине пробежал холодок.
        Обьяснений произошедшему Родион Попыкин нашел два. Первое состояло в том, что он, Р. Попыкин, не изменив себе, остался тверд, а земля позорно перевернулась в течение ночи с ног на голову. Это обьяснение было приятно и правдоподобно, ведь Родион никогда не изменял себе. Воторое обьяснение предполагало, что мир остался нормален, а перевернулся Родион.
        - Почему? - спросил он сам себя и сам же себе ответил:
        - Небесное тяготение.
        Нет, не зря он всю жизнь, с детсадовского стульчика и по сей день тянулся к добру и к добрым делам. Он тянулся к небу, в то время как все остальные занимались своими мелкими земными делами, нисколько не думая о своих ближних. Вот настало утро, когда небесное тяготение победило земное.
        Решив этот вопрос, Родион Попыкин снова вернулся к предыдущему, "что делать?". Для начала нужно было выйти из квартиры и осмотреться. Родион подошел к двери, оставляя следы на потолке, и попробовал открыть дверь. Замок расстегивался в противоположную сторону, что было неприятно - как будто надел на себя женскую рубашку.
        Выйдя на лестничную площадку, он заметил до чего неудобно устроены дома: там и сям из потолков торчали балки, которые приходилось перешагивать. Перешагнув очередную балку, он поскользнулся и сьехал вверх по наклонной плоскости белого цвета, усеянной черными пятнышками, из которых росли сгоревшие спички. Он ударился плечом и чуть было не выпал из окна.
        Родион попробовал снова подняться к своей квартире, но это оказалось невозможным. Квартира оставалась незапертой и доступной для воров, поэтому нужно было думать быстро. Он переступил через порожек и сьехал вверх, сидя на том месте, которое я стесняюсь назвать. Теперь он оказался на этаж выше и собирался, вызвав лифт, вернуться домой. Лифт, к сожалению, не работал. Родион сел и принялся размышлять.
        Двери проскрипели и над головой появилась старушка с решительным выражением лица. Стаушка шамкала нижней челюстью и вела красную овчарку на поводе. Овчарка подняла голову и радостно вспомнила о том, что она хищник. Родион Попыкин понял это по её глазам.
        Собака прыгнула и щелкнула зубами, выхватив кусок рубашки в районе выпуклого живота.
        - Альфа, возьми его! - закричала старушка. Альфа попыталась взять, но не смогла. Тогда старушка вернулась в квартиру с явно недобрыми намерениями. Овчарка последовала за ней, гавкнув на прощание. Родион вскочил на ноги и бросился вниз, то есть, вверх. Проехав два лестничных пролета и едва не сорвавшись на железные зубья перил, он услышал за спиною шум погони. Преследователей было несколько, они кричали одновременно и этим несколько затрудняли себе выработку приемлемого решения. Наконец, кто-то заметил следы на потолке. К этому времени Родион Попыкин юркнул в чердачный люк.
        Юркнув в люк, Родион Попыкин сразу же пожалел об этом. На расстоянии метра в два от его босых ног светилась солнечная бездна. Ему стало так страшно, что перо (т.е. клавиатура IBM) бессильно описать это чувство. По спине побежали капли пота и впитались в поясок брюк. Шум погони приближался. Родион качнулся на руках и с остервенелой безнадежностью прыгул. Он упал неудачно и услышал хруст в ноге. Часто-часто забилось сердце и к горлу подступила тошнота.
        - Вон он лежит! - послышался крик. - Несите палку! Да не эту, длинее!
        Бездна была неравномерно сине-белой, вся в случайных облаках. Облака имели только нижние края, а верхними сливались с синевой. Мелкая птица проделывала вольные упражнения хвостом вверх. Родион Попыкин вспомнил свой детский страх перед зеркалами...
        ...Он положил зеркало на пол и осторожно подошел к нему. Зеркало вырезало в полу большой прямоугольник, под которым была ещё одна комната, перевернутая. Он лег на пол животом и, вытянув шею, заглянул в зеркало. С детства он боялся зеркал, положенных на пол - они слишком глубоки. Наверное, это было предчувствие. Он преодолевал себя: клал зеркало и переступал через него, закрыв глаза. Но теперь зеркало было таким большим, что его не переступишь. Из нижней комнаты на него смотрело его собственное лицо: острый носик, маленькие глазки, узкий рот с тонкими губами, волевой взгляд - настоящее лицо непризнанного вождя. Вдруг лицо высунулось из зеркала, клацнуло зубами и схватило Родиона за нос. Родион закричал, но лицо втягивало и втягивало его в зеркало. В то же время нижняя комната раздвигалась, потолок уходил вдаль со скоростью курьерского поезда, все вдруг наполнилось светом и он упал в пустоту. Помахав руками, он перевернулся и увидел крышу родного дома уже на порядочном отдалении. В ушах свистел воздух и заглушал его собственный крик. Город стал буро-зеленым пятном, похожим на фотографию из космоса.
Несколько раз беснула ниточка реки, извиваясь. Небо потемнело и на нем зажегся Альфабаран, потому что других названий Родион Попыкин не знал.
        - Пульс двести восемдесят, - сказал голос, - ещё немного и сердце не выдержит.
        - Это агония, - отозвался другой голос, - если успеет умереть до двенадцати, поедем на пляж, хорошо?
        - С тобой не поеду, - ответил женский голос.
        Родион Попыкин открыл глаза.
        - Смотри-ка, живой, - сказала перевернутая женщина.
        - Да, я живой, - сказал Родион, - меня так легко не возьмешь.
        Сердце стучало как дятел и зубы прыгали, ударяясь о зубы - ещё бы, с такой высоты никто до сих пор не падал. Трудно представить что-нибудь страшнее.
        - Поздравляю, - сказал перевернутый доктор, - у вас всего лишь перелом лодыжки и переносицы.
        - А почему переносицы? - спросил Попыкин.
        - В вас бросали камнями, чтобы снять с потолка.
        Лодыжка заживала долго и мучительно, переносица тоже. Попыкин лежал в отдельной палате, куда его перевели по его же просьбе. Палата была предназначена для буйных больных и имела зарешеченные окна. Родиона Попыкина это устраивало вполне - он бы не вынес кошмара чистого окна в обыкновенной палате.
        Сон о падении в космос поначалу упорно преследовал его, но Попыкин начал принимать снотворное и стало легче. Он предвигался в палате, плавая в пространстве как космонавт: надевал специально сшитый пояс из свинцовых пластин и не снимал его весь день. Очень неудобно было есть - крошки постоянно падали в нос и там застревали. Пить вообще можно было только перевернувшись. Постоянно болели глаза, засоренные неожиданными кусочками побелки, взлетающими из-под ног.
        Однажды он услышал шум за дверью.
        Родион запер дверь изнутри (в его палате, в виде исключения был поставлен замок) и прижался к двери ухом.
        - Мы хотим видеть его! - возмутился голос. Еще несколько голосов возмутились смиренно и потому неразборчиво. Кто-то начал пререкаться с кем-то. Первый кто-то имел власть, а второй кто-то - наглость, поэтому из пререканий ничего не получилось.
        - Спасите меня! - закричал Родион Попыкин и сам себе удивился.
        В ответ раздались дружные возгласы и кто-то сильно ударил в дверь. Сразу зазвенело в прижатом ухе и Родион отплыл от двери. Голоса пошумели и стали удаляться, замолкая.
        - Вот, видите что вы наделали, - сказал Главный Врач укоризненно, входя. На его шапочке было вышито красной нитью с золотым "Г7" - что бы это значило?
        - Нет, нет, не спрашивайте, - продолжил Главный Врач. - больница у нас секретная, поэтому все засекречено. Даже я не знаю что такое Г7. А вы хотите, чтобы я вам рассказал.
        Родион отплыл к окну с обиженным видом и взялся за решетку. Решетка была привинчена накрепко.
        - Почему меня здесь держат? - спросил он.
        - По вашей собственной просьбе.
        - Я хочу выйти.
        - Пожалуйста, - ответил Главный Врач.
        Итак, настоящего разговора не получилось. Выйти Родион Попыкин не мог, потому что боялся высоты.
        Этой ночью он спал чутко, несмотря на снотворное. Снова где-то тикали часы и время вытекало по каплям без всякой пользы для человечества. Послышался шорох за окном. Родион встал и подошел (он спал без свинца). За окном висело темное, но явно женское лицо. Лицо постучало пальчиком в стекло и Родион ответил. Потом лицо вытащило фонарик и осветило самое себя. Оно оказалось не только женским, но и молодым. На счет привлекательности судить было трудно, потому что лицо было освещено снизу и напоминало кинозвезду из фильма ужасов.
        - Что-что? - переспросил он.
        - Мы вас спасем, - пообещало лицо погромче.
        - Ага, - сказал Родион Попыкин и стал ждать.
        Лицо удобно устроилось на окне снаружи, вынуло из рюкзака инструменты, разложило их и принялось за работу. Работа спорилась. Часа эдак через пол лицо протиснулось между прутьями.
        - Анастасия, - представилось оно.
        Родион Попыкин начал было одевать спасательный жилет, но вовремя вспомнил о своем толстом животике и не стал снимать рубашку.
        Анастасие было лет семнадцать. Она была худа, жилиста и похожа на мокрого воробушка, несчастного, но с наглым взглядом.
        - Можно вас называть на ты? - спросила Анастасия.
        - Да, пожалуйста, - пробормотал Попыкин.
        - Я из общества создателей нового человечества им. Родиона Попыкина, сказала Анастасия, - я пришла не языком болтать.
        Родион скромно поинтересовался, для чего же именно она пришла, но Анастасия ходила по комнате, разглядывая предметы, и была погружена в свои мысли.
        Было так радостно и так хорошо, что неблагодарное человечество наконец-то оценило его заслуги.
        - Я всегда стремился к благу человечества, - сказал Попыкин.
        - Понятно, - сказала Анастасия и начала раздеваться. Раздеваясь, она разглядывала крючья, вмазанные в потолок, на которых Родион держал всякие личные предметы.
        - Ну и обстановочка у тебя.
        Она уже почти закончила раздеваться. Раздевалась она привычно, но без особого вкуса или понимания священности действия - как перед врачом. Видно не в первый раз.
        Родион снял рубашку и начал облачаться в свинец.
        - Нет, - сказала Анастасия, - только на потолке. А почему у тебя так жарко?
        - Так топят, чтобы я не замерз. Мне ведь приходится спать без одеяла. А в одежде неудобно.
        Анастасия подошла к стене и вскрабкалась на потолок по трубе центрального отопления. Потом она полезла на центр потолка по крючьям и добралась до Родиона. Попыкин погладил её по животу, живот был напряжен.
        - Не волнуйся, расслабься, все будет хорошо.
        - Если я расслаблюсь, - сказала Анастасия, - то упаду; мне все же висеть приходится.
        Она ловко перевернулась на руках и приняла приемлемое положение.
        - Но почему же? - сказал Попыкин. - Чем я заслужил такую честь?
        - Но ты же святой? - удивилась Анастасия. - Если я зачну от тебя ребенка, то стану матерью нового человечества. Мне выпала честь быть первой, я чемпионка страны по сложнотехническому восхождению среди юношей.
        - Юношей?
        - И девушек тоже. Но я такая же девушка, как и юноша, - сказала она и развратно засмеялась. Попыкину показалось, будто его облили помоями. Анастасия отпустила руки и стала раскачиваться, вися на ногах и похотливо двигая бедрами. Ее лицо оставалось бесстрастным. Родиону на мгновение показалось, что он вернулся в нормальную жизнь - вот она, человек неперевернутый, только короткие волосы торчат торчком. Он нагнулся и поцеловал соленые губы.
        - Спасите меня отсюда, - прошептал он, - вы же общество моего имени.
        - А в чем проблема?
        - В поясе. Я боюсь, что он ненадежен. Если пояс разорвется, то я погибну и больше ничего не смогу совершить великого.
        Анастасия задумалась.
        - Действительно, - сказала она, - на свободе ты нам нужнее. Будет тебе пояс. Теперь давай займемся делом.
        И Родион Попыкин занялся делом.
        Анастасия появилась ещё три раза с промежутками недели в две. В посделнее свое посещение она принесла пояс.
        - Поздравляю, - сказала она, - вы совершили ещё один великий поступок. Теперь новое человечество воцарится на планете. Позвольте поцеловать вам ноги. В этот раз она разговаривала вежливо и вела себя как подобает матери вселенной. Попыкин протянул ногу для поцелуя.
        - Где вы взяли пояс? - спросил Г7 на следующее утро.
        - Он был послан мне моими учениками, - ответил Попыкин.
        - Создателями, что ли, человечества?
        - Так вы в курсе?
        - Конечно. В городе все только о вас и говорят. Появились секты, которые обьявили вас воим вождем. Сначала создатели человечества. Потом церковь сосчитала ваше число и насчитала 666, и обьявила вас антихристом, как конкурента. Потом появилась секта почитателей дьявола и тоже стала почитать вас. И так далее.
        - Я всегда был благодетелем человечества, - ответил Родион Попыкин со скромным достоинством. - Когда вы мне позволите уйти?
        - Хоть сейчас.
        Родион надел новый пояс. Вещь была сработана на славу, сразу видно что крепко. Каждая свинцовая пластинка могла вдвигаться и выдвигаться. Был так же регулятор веса: дело в том, что сразу после еды Попыкина тянуло к земле, а позже, когда еда переваривалась и усваивалась тянуло снова к небу. Поэтому вес приходилось регулировать - чтобы походка оставалась плавной и достойной великого вождя. Надо сказать, что несколько последних недель Попыкин тренировался ходить головой вниз, то есть по-человечески, и с каждым разом у него получалось лучше - кровь все меньше приливала к голове.
        Он вышел на балкон летящей походкой и поднял руки в приветствии.
        - Ура! - закричала толпа.
        Он был так возбужден, что даже не испугался пропасти над головою.
        - Приветствую моих учеников!
        - Ура! - закричала толпа.
        - Кто не с нами, тот против нас!
        - Ура! - закричала толпа.
        - Меня поили из стеклянного стакана!
        - Позор! - закричала толпа.
        - Это не должно повториться!
        - Позор! - продолжала толпа, не зная что бы нового выкрикнуть.
        - Все зависит от вас!
        - От нас! - взорвалась толпа и бросилась штурмовать здание.
        Как потом писали газеты, при штурме получили ранения четырнацать человек, из них двое сотрудники больницы.
        Родион Попыкин встал на перила и, пробалансировав для пущего эффекта, прыгнул вниз. Толпа ревела и протягивала жаждущие руки. Эффект был несколько смазан тем, что Родион не смог удержать равновесия и перевернулся, медленно пролетая мимо столовой на третьем этаже. При этом его костюм нескромно задрался. Его поймали и поставили в человеческую позу. Вокруг был множество калек. Калеки молили о чуде.
        - Пусть исцелится тот, кто этого достоин, - мудро сказал Родион и протянул благословляющую длань. К длани сразу присосалось множество поцелуев. Родион взглянул на свою руку и увидел, что она стала чистой. Кто-то дернул его за одежду и оторвал клочок.
        - Постойте! - взмолился Родион, но было поздно. Сотни рук тянулись к его одежде с желанием оторвать кусочек. Еще минута или две - и Родион остался совершенно гол, если не считать пояса. Его тело стали покрывать поцелуями, не всегда скромными и не всегда мягкими из-за неизбежных толчков.
        - Помогите!
        К этой минуте толпа стала по преимуществу женской. Женщины оттеснили вопящих калек и пытались получить что-нибудь для себя. К счастью, их было слишком много и они мешали друг другу. Начали появляться молодцы в черных кожанках с наклеенными буквами вдоль спины: ОСНЧИРП.
        Общество создателей нового человечества им. Родиона Попыкина, мгновенно расшифровал Родион и успокоился.
        Общество доставило Родиона в свою штаб-квартиру. За время добровольного заточения в больнице он успел отвыкнуть от живой природы и теперь, проезжая по улицам, любовался зеленью деревьев, уже начинавшей пригасать в предчувствии осени, паркам с песочницами, грязными детьми, ползающими в песочницах без всякого присмотра родителей. Время от времени он посылал улицам воздушные поцелуи. Улицы не всегда понимали его правильно, видимо, не все знали его в лицо. С этого он решил и начать.
        - Я заметил, - сказал он, - что ещё не все сделано для подьема моей популярности на должный уровень.
        Он расположился в очень удобном двухэтажном особняке рядом со штаб-квартирой. Особняк был полностью переделан, то есть перестроен вверх ногами. Посетителям приходилось держаться за поручни в потолке.
        - Но что же делать? - сказала Анастасия, которая теперь не отлучалась от него, - нет больше денег.
        - Но я заметил, - сказал Родион, - что есть много желающих стать матерями нового человечества. Что, если брать с них деньги? Лично мне ничего не нужно, но для дела.
        Общество согласилось.
        Он очень устал к вечеру этого дня. Так устал, что даже прогнал безропотную Анастасию. Кто-то ходил вокруг дома, заглядывал в окна первого этажа, но Родион не обращал внимания. Вдоль всего бульвара были расставлены молодцы в черных кожанках, поэтому он не опасался за себя. Он снова лежал на обычной постели, хотя и без одеяла, и смотрел в окно. Прада, за окном не было звезд, а были лишь кусты и деревья, растущие неправильно. Надо бы пересадить, подумал Родион и заснул.
        Он проснулся от тихого свиста. Кто-то призывно свистел в окно. Потом бросили камешек и два раза мигнули фонариком. Он встал и отодвинул занавеску. Занавеска была закреплена сверху и снизу и натянута, как киноэкран. Фонарик мигнул ещё раз. Родион приоткрыл дверь балкона. Что-то хлопнуло и у виска посыпалсь штукатурка. Родион понял только тогда, когда второй выстрел попал в руку чуть повыше локтя.
        Он упал и откатился от окна. Где-то рядом, на крючке должен быть пояс. Он шарил в темноте, опасаясь включать свет. Еще два выстрела. Где же эти спасатели человечества? На первом этаже выбили окно. Кто-то залазил по поручням, вбитым в стену. Родион привычным движением застегнул пояс и снова подплыл к окну. В кустах ощущалось оживленное движение. Вдруг зажглись фонари вдоль всего бульвара. Их свет был таким ярким, что домик Родиона казался театральной декорацией.
        Убийц было несколько; они стояли и разговаривали, ни капли не спеша. Один из них был высокоросл и крепок телом - этот говорил с выражением начальника. Родион мог хорошо видеть его профиль: профиль был похож на ромб из учебника по геометрии - выступающие подбородок и макушка, вдавленный лоб. Человек-ромб говорил, жевал и потирал губу одновременно. Закончив речь, он надел темные очки, чтобы защититься от света фонарей. Две лампы взорвались невдалеке и стало чуть темнее. Второй убийца имел длинные темные волосы до плеч, которые сделали бы честь любой женщине, и небольшую бородку. Он держался незавивимо и стоял в стороне. Третий был военный в форменной фуражке и с погонами. Сколько звездочек было на погонах Родион Попыкин разглядеть не мог. Военный тоже был в темных очках, поверх очков торчал козырек фуражки, лба совсем не было. Военный имел светлые усы. Четвертый выглядел довольно мирно, хотя имел огромную кобуру на поясе. К кобуре было приделано колечко, наверное, для красоты. Человек с кобурой был в темном комбинезоне со множеством карманов и пуговиц. Пуговицы зловеще блестели в свете ламп. Пятым
был ребенок лет десяти, ходивший на костылях. Ребенок ходил кругами как велосипедист на треке и не обращал внимания на остальных. Наверное, его просто не с кем оставить дома, подумал Родион.
        Человек-ромб договорил, выплюнул что-то, достал из-за пазухи пистолет и выстрелил воздух. Бог знает, зачем он это сделал, но Попыкину стало совсем страшно и он втиснулся за штору.
        Кто-то вошел в комнату. Попыкин вынул одну из свинцовых пластин и сжал в руке. Правда, пластина была слишком тяжела для хорошего оружия; руку сразу потянуло к потолку.
        - Эй, - прошептала Анастасия, - не бойтесь, это я.
        - Что случилось?
        - Нас предали.
        - Кто?
        - Все кроме меня, - сказала Анастасия и заглянула за штору. На её лице светилась цветочковая тень занавески.
        - Кто эти люди? - спросил Попыкин.
        - Конкуренты. Тот волосатый считает себя благодетелем человечества, но летать не умеет. Он хочет вас убрать. Будем уходить через крышу.
        - Но как?
        - Вы же умеете летать, - сказала Анастасия.
        Попыкин выбрался из-за шторы и вынул ещё несколько свинцовых пластин из пояса. Анастасия обвила его рукой и ногами чтобы уравновесить силу тяжести. Второй рукой Анастасия держала букет из огромных роз. Таких больших цветов Попыкин никогда не видел. Они поплавали в пространстве, чтобы проверить маневренность и Попыкин сказал:
        - Мне так неудобно, цепляйся за спину.
        Анастасия переползла на спину. Теперь она стала удобным прикрытием от выстрелов сзади. Кое-как протискиваясь в отверстия, они выбрались на крышу. Анастасия все ещё сжимала букет роз.
        - Выбрось розы, - сказал Попыкин.
        Анастасия не выбросила.
        Попыкин оттолкнулся ногами и плавно перелетел на соседнюю крышу. Они летели чуть выше фонарей, поэтому были почти невидимы. Убийцы внизу продолжали разговаривать, но теперь говорил военный. Человек-ромб слушал, человек с кобурой сел на траву, а мальчик на костылях продолжал накручивать круги. Попыкин уже взялся за жестяной ободок крыши, когда щелкнул выстрел, на этот раз стреляли без глушителя. Он почувстовал сильный толчок в спину и судороги Анастасии.
        - Что там?
        - Попали.
        Одна из огромных роз выпала из её руки и улетела вверх, на землю. Мальчик на костылях прекратил кружиться и поспешил к цветку.
        - Только не отпускай меня, - взмолился Родион Попыкин, - у меня всего три пластины в поясе. Я не хочу падать в небо, не хочу!
        - Пока держусь, - сказала Анастасия.
        Они проплыли над крышей и прыгнули на следующую. Попыкин видел над головой мальчика с пистолетом. Мальчик целился, остальные обьясняли ему как нужно стрелять. Военный направлял руку мальчика.
        Мальчик выстрелил и попал. Анастасия снова задергалась и её хватка ослабла. Еще одна роза выпорхнула и умчалась к земле.
        - Попал? - спросил Попыкин.
        - Попал. Но я ещё могу держаться.
        Попыкин подумал о том, как мудро он сделал, поместив Анастасию сзади. Он снова прыгнул и перелетел на крону высокого каштана. Ветви едва прогунлись под их тяжестью. Попыкин расположился так, чтобы Анастасия прикрыла его от выстрелов.
        - Зачем ты так? - спросила она, снова переходя на ты.
        Совсем рядом с ними стоял столб с фонарем. Фонарь ослеплял и темнота казалась чернотой. В лампочке что-то булькало и прыгали искорки.
        Порыв ветра сорвал их с кроны и они стали медленно опускаться.
        - Почему мы падаем? - испугался Попыкин.
        - Лишний вес, - сказала Анастасия совсем тихо, - во мне два лишних кусочка свинца.
        Вдалеке щелкнул ещё один выстрел и ещё одна роза взлетела и упала в траву.
        - А как же розы? Разве они не весят?
        - Теперь три лишних кусочка.
        Они лежали на траве, совсем рядом с последней розой. Анастасия дышала с хрипом и розовой пеной на губах - прострелены легкие, подумал Попыкин, что же делать? Она не сможет держать меня долго!
        - Зачем ты брала розы? - спросил он.
        - Для равновесия, - её губы почти не шевелились, - каждая роза весила девять грамм. Когда они попадали, я выбрасывала одну. У меня было всего три, больше трех пуль я бы не выдержала...
        - Роза не может весит девять грамм! - почти закричал Попыкин.
        Анастасия молчала, освещенная лампой как пожектором. Попыкин впервые обратил внимание на её лицо. Лицо как лицо. Только сегодня волосы причесаны и заколоты. Впалые виски. Бледная, почти болезненная худоба, как у балерины. Большие глаза неопределенного цвета, которые ещё не закрылись. Уши торчат в стороны (необыкновенная лопоухость) и неправильно изогнуты, как будто были сломаны в детстве и не так срослись. Брови дергаются и поднимаются, собирая в морщины кожу на лбу. Такие морщины есть у всех очень худых женщин. Точка на коже лба - на том месте, где индианки рисуют красный кружочек. Пальцы вцепились в его одежду и не отпускают.
        - Роза не может весит девять грамм!
        Убийцы появились в конце аллеи. Человек с пуговицами стал на одно колено и прицелился. Попыкин рванул Анастасию и закрылся ею. Раз, два, три - ещё три толчка в умирающее тело. Ее пальцы разжались и Попыкин ощутил необыкновенную тяжесть во всем теле. Его колени подогнулись и он упал на траву рядом с Анастасией. Вот роза - огромная, красная и с золотой вышивкой на лепестках. Как же он не догадался, что розы были не настоящими. Такими большими настоящие розы не бывают.
        Он взял розу и покачал её в руке. Роза была почти невесома, сделана из какого-то особенного материала. Он отстегнул свинцовый пояс, встал и спрятался за дерево. Небесное тяготение больше не мешало, он стоял на своих собственных ногах. Преследователи не спешили; они снова остановились для совещания. Попыкин побежал по направлению к дому, едва переставляя отвыкшие от земной тяжести ноги.
        ...Он стоит среди восторженной толпы. Ближайшие склонились в почтении. Он вынимает пластинку из пояса и начинает подниматься. Вначале медленно, потом быстрее. Люди преклоняют колени в молитве. Он поднимается все выше над городом, домами, облаками. Воздух синеет. Облака прилипают к земле и подметают её своими тенями. Блестит, извиваясь, нить реки. Река течет к морю. Море уже появилось из-за горизонта, изогнутое как чаша. В фиолетовом небе цвета ночи загорается звезда, это Альфабаран, других названий он не знает. Он срывает Альфабаран с неба и бросает его неблагодарному человечеству. Неблагодарное человечество ликует.
        Таким было его любимое сновидение в течение последующих тридцати трех лет.
        COUNTRY OF WELL

1.
        Первый колодец они встретили сразу же, вильнув вместе с дорожкой за близкий поворот.
        - Можете пить, - с заученным радушием сказала гидесса, но никто, кроме любопытного англичанина, не откликнулся на предложение. Девочка заплясала через скакалку, попадая в такт со свистом ласточек. Нет, это ласточки попадали в такт.
        Мистер Гейл наклонился над водой, которая лишь на два пальца не доставала до венчика. Вода была чистой и казалась выпуклой, как линза. Он выдохнул воздух и услышал свой выдох, отраженный и усиленный колодцем. Коснулся воды губами и вздрогнул: вода была мягкой и теплой, как поцелуй. Светилось отражение с ярким белком глаза и ослепительно зеленой щелью в умиротворенной дощатой крыше. По отражению пробежала волна выдохнутого воздуха. Он сделал несколько глотков и выпрямился:
        - Слишком теплая вода.
        Ласточка влетела под крышу колодца и забормотала булькающим голоском.
        - Вода теплая даже зимой, - ответила гидесса, обведя взглядом потенциальных слушателей (слушатели не использовали потенциал), - теплая из-за работы механизмов, она будто живая кровь. Но очень чистая. Все двинулись дальше. Девочка постояла, наступив пяткой на скакалку и заломив за спину худые руки, и запрыгала вслед за людьми. Мальчика тащили за руку и он отставлял другую, изображая самолет.
        - Well, well, - начал англичанин и сбился, услышав шум.
        Что-то заскрипело в кустах.
        - Не произносите этого слова, пожалуйста.
        - Почему?
        - Он думает, что вы его зовете.
        Маленькая группа приостановилась.
        - Вы сказали "думает"? - заподозревала старуха в очках.
        - То есть, реагирует на это слово. В общем, он понимает все слова английского языка и несколько слов на многих языках мира, даже на вьетнамском, но так реагирует только на Well, думает, что его зовут.
        - Это мило, - сказал мистер Гейл, - но что же все-таки так трещало в кустах?
        - Он двигался в вашу сторону, - ответила гидесса.
        - Но он ведь вкопан в землю, не так ли?
        - Конечно, но современная техника может все. Экскурсия проходила по стране колодцев,"Country of Wells", как она называлась в проспектах и афишах, или "Country of Well", как она называлась на вывеске, потерявшей последнюю букву. Что-то похожее на Дисней-ленд в авангардном стиле. Программка обещала выдающиеся чудеса техники и обещала 144 тысячи колодцев, причем каждый вполне индивидуален. Гораздо сильнее японских каменных садов с терпкими непризносимыми названиями.
        - Их, как, ровно 144 тысячи? - спросил англичанин.
        - И да, и нет. Они ведь умирают и способны размножаться. Они совсем как люди. Они так похожи на людей, что иногда...
        - Они размножаются половым способом? - заинтересовалась Стенни.
        - Нет, почкованием. Половое размножение слишком трудно сымитировать.
        - Значит, ничего не умеет ваша техника.
        Гидесса оставила без внимания последнюю фразу.

2.
        Стенни была невысокой брюнеткой с воздушными волосами и утиным выражением носа. Ей было двадцать два, но она двигалась, изображая маленькую девочку или танцовщицу: отводя кулачки в стороны и по-утиному переставляя лапки. На ней было симпатичное платьице до половины того, что выше колена. Платье было рябого оттенка и с непомерным хлястиком сзади. На её плече болталась кожаная сумка, почти пустая.
        Они начали отставать понемногу и, когда группа скрылась за деревьями, Стен положил руку ей на плечо. Стен был низкого роста, ещё ниже её, поэтому класть руку на плечо ему было неудобно. Рука сползла вначале на локоть, потом на талию, потом ниже. - Пошли куда-нибудь, - сказала Стенни. - Мне надоело стоять на этой заплеванной дорожке. И не говори этого слова, я не хочу, чтобы механические колодцы бегали за нами.
        Они сошли с дорожки и пошли в сторону дальних зеленых холмов. Идти было неудобно: почва песчаная, пересыпчивая, грячая, едва прихваченная нитями травы, а туфельки состоят из одной подошвы и золотого блеска, держутся Бог знает на чем, зато красиво. Она решила покапризничать.
        - Я устала.
        - Но что же делать? - удивился Стен.
        - Я ничего не хочу.
        - Тогда не нужно было идти.
        - Вот именно.
        Испортив настроение, она успокоилась.
        Невдалеке виднелось бледное подобие грота, цементная бутафория с деревянными скамеечками. Бутафория стояла в стороне от основного маршрута, поэтому скамейки явно не просижены. Пол зарос мохом и хваткой ползучей травой, под потолком гнезда ласточек.
        - Я хочу пить.
        Она окунула нос в ближайший колодец, с носа прыгнула капля, родив серебрянное разбегание кружков.
        - Невозможно пить такую теплую воду. Им нужно продавать пепси здесь.
        - Но, дорогая, это же колорит.
        - Обьяни мне, что такое "колорит".
        - Не могу.
        - Тогда молчи, несчастье.
        Они вошли в грот и Стен положил руку ей на коленку. Стенни подвинулась ближе. Как-то незаметно они очутились на самой дальней скамейке. Она обняла мягкую шею и притянула. Минуты превратились в минутки, засуетились и сбежали.
        - Что такое? - спросила она, - мы здесь полчаса?
        Стен тоже посмотрел на часы и подыграл:
        - Не может быть.
        Она приподнялась из широких обьятий (Стен был низким, но широким, напоминал полную женщину - если плохое настроение, очень сильно напоминал, а обижался, если скажешь), приподнялась из обьятий и посмотрела на тропинку, по которой они пришли.
        - Что-то здесь не так.
        - Да, - сказал Стен, не глядя.
        - Я говорю, - сказала она и помолчала, - я говорю, что колодцев раньше было меньше. Вот этих двух точно не было. Кто их позвал? Ты говорил Well?
        - Я повторял только твое имя, - Стен подкрался за ушко, отстань, щекотно, не отстал, молодец.
        - Тогда откуда они взялись?
        Один из колодцев пошевелился, зашуршал песок.
        - Я знаю, почему здесь песчаная почва, - сказал Стен, - в твердом грунте они бы не смогли передвигаться. Наверное, раздвигают песок вибрацией или чем-то таким.
        - Ой, только без умных мыслей, пожалуйста! Они все время на нас смотрели.
        - У них нет глаз, - сказал Стен.
        - Тогда зачем они приползли? И так бесшумно. Ты уверен, что они размножаются почкованием?
        - Толстушка так сказала (гидесса была миловидно-отвратительно полной, на той грани упитанности, где миловидность превращается в безобразность), толстушка сказала, а ей видней. - Кыш! - закричала Стенни. Два колодца медленно зашуршали и стали удаляться. За ними оставались волнистые углубления на песке. Один из них останавливался на каждом шагу и, казалось, оборачивался. Оборачивался он с совершенно женским видом.
        - Да, - сказал Стен по поводу этого, - они, видимо очень интересуются половым размножением. Все же создатели их обделили.
        - Бедняжки, - ответила Стенни, - они так похожи на людей.
        Догоняя группу, она развлекалась тем, что несколько раз звала колодец и прогоняла - распространяла женскую власть в новую область. Наконец, колодец обиделся и ушел насовсем.

3.
        Господин Brikovsky был поэтом. Господином он был для почитателей, а для друзей просто Мишель. Друзей он имел во многих городах мира и помногу в каждом, так как был человеком довольно легкомысленным. Довольно легкомысленным во всем, что не касалось поэзии. Он был в легком бежевом костюме, бежевых туфлях и огромных солнцезащитных очках, совсем не модных. Его манера говорить покоряла.
        - Ого, - продолжил Мишель, - вот это, друг, да!
        Он сделал широкий жест, обозначавший "да!" и, для большей понятности, подержал друга за сгиб локтя. Поправил очки и обернулся, сверкнув лысиной. Через лысину бежали длинные волосинки в тщетной надежде добежать до затылка и впасть в мелкое море настоящих волос. На затылке виднелась полускрытая шишка, поблескивала на солнце, вспотев, предательница.
        - Да, я вот о чем, - продолжил Мишель с последнего слова (спутник был молчалив и удобен для словоизвержений), - вот о чем: если эти колодцы так похожи на людей, то они должны понимать поэзию. Конечно, не все люди понимают настоящую поэзию, прости, что я плохого мнения о нашем человечестве, но есть стихи, которые должны быть понятны каждому, даже колодцу.
        Спутник молчал, обдумывая что-то свое.
        - Я предлагаю почитать им стихи, - предложил Мишель, - у меня как раз есть подходящие.
        - Нам было сказано поменьше говорить с ними, - ответил спутник.
        Мишель обижено посмотрел на него: нос картошкой, слишком холодные глаза для столь простецкого носа, слишком аккуратная стрижка, выражение губ "себе на уме". Говорит черезчур грамматически правильно, подбирая слова. Умник. Умник, но дурак, как и все умники. Так подумал Мишель. - Хорошо, можно сделать так, что никто не узнает, - сказал Мишель, - мы отстанем от группы, позовем парочку колодцев и я прочту им из своего. Если они не заплачут от счастья, значит они пустые железки, или камни. На моих концертах даже камни плачут. Пошли. Спутник согласился из каких-то своих соображений. Они отстали от всех и поспешили в обратном направлении. Встретив Стена и Стенни, Мишель предложил присоединяться, но Стенни отказалась за двоих. Полянка поросла травой густо и высоко. Трава мягко шуршала, касалась колен. Три колодца стояли невдалеке друг от друга. Чуть дальше выростал ещё один, четвертый, похожий на покосившийся старый гриб. Первые три были свежепокрашены зеленым, четвертый имел некрашеную деревянную крышу с недавно вставленной доской. На его боках виднелись полузатертые человеческие надписи - совсем        Мишель стал под неплотное мохнатое дерево (весь в прожилках желтого дня) и начал читать на незнакомом языке. Стихи звучали вполне ритмично, лишь иногда стекая в полную невыразительность, поддерживаемую, вероятно, смыслом. Но плакать не хотелось. Три колодца зашевелились и придвинулись, став кружком. Один из них вибрировал сильнее других. Наверное, старая модель. Колодцы стали издавать гулкие звуки в соответствии с ритмом, что оживило Мишеля несказанно. Он читал взахлеб, иногда взглядывая на молчаливого друга, чтобы проверить впечатление.
        Один из колодцев начал брызгаться водой.
        Мишель закончил и поклонился. Колодцы проурчали, было похоже на урчание в животе, только громче.
        - Заплакал, - сказал Мишель, глядя на тот колодец, который брызгался.
        - А четвертый не подошел.
        - Я думаю, что он глуховат на старости лет, - сказал Мишель холодно, собрал лоб в складки и качнулся в сторону собеседника. Собеседник тоже качнулся, невольно поддаваясь обаянию.

4.
        Группа расселась на привал. Пахло сладостью и копченостью, сверкали на солнце бутылки с водой. Стенни громко смеялась с частотой примерно три раза в минуту. Наверное, было что-то смешное. Она подогнула коленки так, чтобы никто не пропустил её ноги в том месте, где они прикрепляются к туловищу, и млела от удовольствия.
        - Кстати, - сказал любопытный англичанин. - Почему нас предупреждали о воде? Зачем брать с собою воду, если вокруг столько колодцев?
        - Я же обьясняла, сказала гидесса, - что из колодцев пить нельзя. Только из того, который при входе. Колодцы были сделаны полностью похожими на людей.
        - Тогда почему же нельзя пить?
        - Потому что среди них есть и грязные, и ядовитые.
        - Но я не понял зачем.
        - Потому что среди людей тоже есть и грязные, и ядовитые, - сказал поэт, подходя. Я действительно полюбил ваши колодцы. Они чудесны.
        - И, пожалуйста, не плюйте в колодцы, - сказала гидесса, - это опасно. У всех колодцев разные характеры. Одни это стерпят спокойно, а вот другие... Обращайтесь с ними осторожно, как с животными. Два года назад был несчастный случай: один посетитель помочился в колодец (мальчик превратился в слух, а девочка сложила губы бантиком) и колодец преследовал его до самой ограды. Едва удалось уйти.
        - И что же несчастного в этом случае?
        - Колодец высох.
        - А посетитель?
        - Посетитель погиб при неясных обстоятельствах три месяца спустя. Было большое расследование, но ничего не нашли.
        - Постойте, - сказал на неправильном английском человек в комбинезоне, - ваши колодцы не могут уйти из парка. Или могут.
        - Принципиальная возможность есть. Они сделаны так, что могут передвигаться внутри сыпучего грунта или в выкопанном состоянии. В выкопанном состоянии им труднее держать равновесие, поэтому так делают только некоторые колодцы - неглубокие, широкоплечие и с твердыми стенками, они не боятся треснуть при падении.
        - Твердолобые, - пошутил поэт и засмеялся. Стенни тоже засмеялась.
        - Да, именно такие колодцы в соответствии с основными человеческими типами были наделены мстительностью и злопамятностью. Они легко идут на авантюры и могут появляться за оградой парка.
        Человек в комбинезоне слушал с преувеличенной внимательностью. Комбинезон его представлял подобие военной формы, сшитой из нелепой материи, слишком дешевой даже для военной формы. Брюки были заправлены в высокие и явно военные ботинки. На голове черный берет, озорно и неудобно сдвинутый набекрень. На рукаве самодельная нашивка с изображением щита, который никого не смог бы защитить. Щит символичен и ненастоящ, но скрывает торчащие из-за него мечи. Скрывает, значит, все же для чего-то нужен.
        Интересно, в какой стране носят такую форму? - подумал молчаливый друг поэта, разбиравшийся в разных воячествах. Подумал, но ответа не нашел. Человек в комбинезоне пережевывал полузнакомые слова, чтобы лучше их запомнить.
        - А какой глубины ваши колодцы? - продолжал англичанин.
        - Разной. Есть очень глубокие - обычно они тонки и недолговечны из-за хрупкости стенок. А есть очень мелкие, почти как лужи. Мелких больше и они сильнее бросаются в глаза. Вода в них мутная. Совсем как люди.

5.
        Поэту надоел разговор и он стал следить за ногами Стенни. Ноги чуть перемещались, открывая и скрывая различные места, для пущего эффекта. Обещают больше, чем есть на самом деле, - подумал поэт, продолжая смотреть. Стенни запела песню и заела её бутербродом. Молчаливый друг куда-то исчез. Жара клонила в сон.
        Молчаливый друг отошел в сторонку, чтобы проверить снаряжение. Группа уже достаточно углубилась в парк, можно начинать действовать. Он накрутил глушитель и вставил обойму. План был прост. Когда старуха отойдет в кусты (а она обязательно отойдет, потому что экскурсия закончится только через сутки), он уложит её на месте одним выстрелом, а сам вернется в добрую компанию. Пистолет можно будет выбросить или бросить в колодец где-нибудь по дороге. Пока обыщут 144 тысячи колодцев, пройдет много времени. Старуху не хватятся так быстро - каждый здесь ходит куда хочет и как хочет. Настоящий рай для убийств.
        Он не знал кто такая была старуха. Фамилия: Борзи. Возраст: 61. Вес: 95 кг. Вот и все данные. Перед заданием он впитал в себя фотографию: стеклянные очки с оглушительным количеством диоптрий - кажутся налитыми водой даже при близком взгляде, глаз не разглядишь, упрямые складки вокруг рта, загорелое лицо. Некоторая каменность в скулах, сглаженная годами - в молодости была очень некрасива. Не имеет значения кто она. Старуху с таким весом сделать нетрудно. По всем признакам она вот-вот отойдет.
        Он следил за группой сквозь ветви. Сзади зашуршало и привибрировал мелкий любознательный колоцец, из недавно отпочковавшихся.
        - Отстань, - сказал киллер, - да ну тебя, пистолет это, пистолет. А теперь уходи, чтобы в тебя не попали. Пошел отсюда!
        Старушка Борзи выпила ещё стаканчик розоватой жидкости и, извинившись, отделилась от группы. Киллер просочился сквозь ветви. Вон виднеется её платочек, за широким, могучим колодцем. Вот два года назад один в такой колодец... Нет, она же не в него, а рядом. Старею, хочется чтобы мою работу выполнил кто-то другой...
        Он прицелился и попал в самую грань камня, отщепив кусочек. Взлетели каменные брызги. Доля секунды - и ещё два выстрела снесли платочек порядок.
        "Пух,пух", - прозвучало сбоку, с неожиданной стороны и киллер повалился на бок, царапая траву ногтями. Рубашка напиталась кровью и оводу это понравилось. Он удовлетворенно прожужжал, садясь. Вспомнил о своей оводихе и пожалел, что её здесь нет, рассердившись, зажжужал громче. Последний звук вошел в уже мертвое ухо. Старушка Борзи вышла из-за другого колодца, держа пистолет с профессиональной уверенностью, как продолжение руки.
        - Кого вы мне подсунули? - спросила она шепотом, надменно прищурив губы, - он попал только со второго раза!
        Она вынула пистолет из руки, пока ещё теплой, и, почти не целясь, встрелила семь раз, выбила на стенке колодца изображение Большой Медведицы. Каждый раз осколки камня взлетали фонтанчиком. После седьмого выстрела колодец издал звук и стал проворно уползать - пуля задела что-то чувствительное.
        - Well! - позвала она несовершеннолетний колодец, который так и не ушел, а притаился в кустах, - сюда!
        Колодец осторожно подошел и она бросила в воду оба пистолета. Вода, стоявшая у самого края, пролилась. Колодец бросился бежать, оставляя на траве мокрый блестящий след. Он не обогнул дерево и слегка застрял, напирая. Дерево упало на бок с вывороченными корнями. Колодец исчез.
        - Надо же, - сказала старушка Борзи, - бегает очень быстро. И силы в нем много. А я не верила вначале.
        Она вернулась к группе и извинилась за долгое отстутствие. Впрочем, отсутствия никто не заметил, прошло только пять минут.

6.
        Группа зашла в дощатый зеленый павильон, неплохо оборудованный. По решетчатой крыше вился виноград. Падал водопадик, из которого можно было пить. Посетители снова расположились на отдых. Гидесса вышла на порог, было неспокойно на сердце.
        Мимо проползли два широких колодца и вдалеке стоял ещё один, очень широкий. Такие любят сбиваться в стаи, как и люди, но обычно эти стаи держаться далеко от экскурсий. Она заметила на боку одного из колодцев свежие выщербины и насторожилась ещё сильнее. Они часто дерутся между собой, обливают друг друга ядом, кислотой и помоями, иногда собираются вместе и преследуют кого-то одного, иногда давят насмерть кого-нибудь с хрупкими стенками - совсем как люди - но эти выбоины, эти выбоины на стенке необычны.
        Она сделала несколько шагов вперед и сразу же отскочила на ступеньки: два колодца двинулись на неё слева и справа своим обычным приемом. Простейший прием, который изучался на курсах по безопасности - так движутся для того чтобы задавить.
        Она стала на нижней ступеньке.
        В павильон им не проникнуть. Они смогут выкопаться из песка, но не смогут подняться по ступенькам - для этого нужно наклониться, а наклоненный колодец всегда падает. Очень мелкий - не падает, но проливает половину своей воды. Они считают это позором для себя, вроде как намочить штаны. Они не пойдут по ступенькам, разве что найдется один очень мелкий фанатик.
        Ей показалось, что в группе кого-то не хватает. Кого же? Она тасовала в памяти лица, но вспомнить не могла. Два широких колодца подвинулись совсем вплотную и урчали угрожающе.
        - Что случилось?
        Один из колодцев начал брызгать водой. Вода неприятно пахла. Нет, это не оружие, это его обычная вода, от него всегда так пахнет. Хотя в рекламке говорилось, что все 144 тысячи обладают индивидуальностью, гидесса знала что это неправда, только глубокие модели были индивидуальны. Мелкие и мутные были скопированны по нескольким не очень приятным образцам - для того, чтобы вышло больше похоже на людей.
        В беседке можно было бы оставаться неограниченно долго, завтра к вечеру прислали бы подмогу, но дети скоро запросятся в туалет. Выпустить их некуда.
        На ступеньки вышла девочка со скакалкой и стала спускаться.
        - Тебе куда? - спросила гидесса.
        Девочка детально обьяснила.
        - Понимаешь, - сказала гидесса, - колодцы совсем такие как люди, они любят поиграть. Они играют с нами в догонялки. Но мы ведь не дадим им выиграть, правда?
        Девочка согласно кивнула.
        - Если колодец коснется кого-то из нас, то он выиграл. Давай их обманем?
        Девочка согласилась.
        - Тогда я побегу сейчас, а они побегут за мной. Когда они убегут, можешь выходить.
        - А тебя они не поймают? - спросила девочка.
        - Нет, - ответила гидесса и сошла со ступеньки.
        Гидесса имела прекрасную спортивную подготовку и уже пять лет работала в парке. Каждый уикэнд она играла в воллейбол, теннис и бадминтон, каждое утро, если не было экскурсии, бегала трусцой, по вечерам занималась на тренажерах и все равно была печально толстой. Раз в месяц она сдавала нормативы по безопасности, поэтому колодцам будет нелегко справиться с ней - хотя неглубокий колодец бегает быстрее человека, неглубокому меньше мешает сопротивление грунта.
        Два таких нагоняли её с флангов, а третий ждал впереди. Основных уловок было несколько: несложно справиться с одним колодцем, потому что он слишком тяжел и, разогнавшись, не может резко изменить направление - от одного нужно убегать, петляя, покуда хватает дыхания (нельзя залазить на дерево, даже очень старое и прочное, дерево они расшатают и повалят своими вибраторами); от троих тоже можно спастись, но иначе - трое на одного, так охотятся только мелкие и широкие колодцы, поэтому, когда сталкиваются трое и начинают тереться боками, чтобы раздавить тебя, между их стенками остается пространство, совершенно безопасное, лишь бы не попасть рукой или ногой между двоих. Смертельны только два колодца, которые движутся умно и согласованно. Еще колодцы могут плеваться кислотой, но они редко применяют это средство - оно слишком слабо ранит каменные бока, а с человеческими боками колодцы знакомы плохо.
        Два колодца уже дышали в спину, а третий подрагивал от нетерпения и, наконец сорвался. Треск, грохот, пыль штукатурки. Тройная каменная мельница со скрежетом завращалась вокруг нее. Так они убивают друг друга. Лишь бы не догадались разделиться. Еще минута и они устанут.
        Колодцы стали, не раздвигаясь, и гидесса вскочила на бортик одного (какая черная вода в нем, неужели люди бывают такими же?) и перепрыгнув на свободное пространство, побежала к беседке. Девочка уже ждала её.
        - Ну как, все в порядке? - задала гидесса бессмысленный вопрос, бывает с испуга.
        - Да, - сказала девочка, - давай никому не скажем, что они хотели тебя убить?

7.
        Никто никому не говорил, но весть распространилась.
        - Может быть, с ними можно договориться? - спросила Стенни.
        - Они не умеют говорить, - ответил черный рыцарь щита и меча. Или умеют. (он не умел произносить вопросительный знак)
        - Некоторые умеют, - сказала гидесса, но не эти. Умеют говорить по-английски только самые глубокие и тонкие колодцы, те, в которых самая чистая вода. Но они держутся далеко от таких сборищ, здесь их могут убить так же, как и нас.
        - Вы сказали "убить"?
        - В беседке вы с полной безопасности. А завтра придет помощь.
        - Вы уверены?
        - Да.
        - Что с их случиться? - спросил черный рыцарь.
        - Наверное, кто-то обидел.
        - Хорошо обидел.
        На том порешили. Наступил вечер. Кто-то включил музыку. Стенни пробовала танцевать, но никто не поддержал идею. Воду пили из уместно возникшего ведра. Ведро было цинковым и блестящим, оно прелесно собирало в белую водоплавающую розочку лучи заходящего солнца. Растворенное в воде солнце пахло жестью. Каждые полчаса гидессе приходилась проделывать свой трюк. К счастью, колодцы пока не додумались до кислоты. Никто не благодарил её за смертельные танцы.
        - Это ваша работа, - высказалась Стенни.
        Наступила ночь. Деревья расправили решетчатые груди чтобы полнее вдыхать прохладу. Ветви акации, совершенно черные снизу, были похожи на картографический чертеж реки со множеством притоков и притоков к притокам. Ласточки мирно свиристели под крышей, наконец замолкли. Взошла полная луна и впечатала смоляные тени в яркий песок. Стен вышел на ступеньки.
        - Цып-цып-цып, - сказал он.
        Два колодца приблизились. Они урчали так же грозно, как днем. Один даже сделал вид, что собирается выкопаться из песка.
        - А что у меня есть! - сказал Стен и бросил в ближайший колодец серебрянную монету. Колодец затих, но соседний начал плеваться, как гейзер.
        - Нет, ребята, на двоих у меня не хватит.
        Стен расчитал удачно: один из двух колодцев был значительно шире другого. Широкий разогнался и ударил широковатого. Удар был оглушительным. В беседке послышались испуганные голоса, мычавшие спросонку. Кто-то панически вскрикнул.
        - Через полчаса, - сказал Стен. - Только тихо, иначе не получится.
        Больший колодец погнал меньшего вдаль. Лунный песок весь в заплатах теней. Толпа вышла на крыльцо. Стенни была в халатике с явным безничего под ним. Она держала пальцами верхнюю пуговичку.
        - Что это было?
        - Колодцы дрались между собой.
        - Это бывает, - сказала гидесса, - что-нибудь не поделили.
        Стен остался ждать на ступеньках: "Я люблю лунные ночи"
        Минут через сорок больший колодец вернулся. В его бортике было выбито несколько камней. Ручка для накручивания цепи была согнута ударом. Стен бросил вторую серебрянную монетку. Колодец проурчал с пригласительной интонацией.
        - Нет, - ответил Стен, - я тебя знаю как облупленного, ты такой же как человек. Хочешь меня ограбить по дороге. А я вот сделаю так: сяду тебе на бортик, а деньги буду держать в руке, руку над песком. Каждый раз, когда ты мне не понравишься, буду бросать одну монетку в песок - ты не сможешь её поднять оттуда, рук у тебя нет. Когда выберемся, отдам тебе все.
        Он сел на бортик колодца и свесил ноги наружу. От жидкости внутри отвратительно пахло. Придется потерпеть, подумал Стен.

8.
        Был тот темный час ночи, когда удобнее всего замышлять злодейства. В это время порядочные люди обычно спят - все спали. Мальчику снилась девочка, а девочке - скакалка. Старушке Борзи снились угрызения совести, которых она не ведала на яву, из-за служения идее; черному рыцарю снилась святость воинского долга по защите отчизны, на которую никто не посягал; англичанину снились уроки французского - его постояннейший кошмар с детских лет; поэту снились ласточки в голубом небе: ласточки кружились, уменьшенные расстоянием (были похожи на мух под лампой) - так веселы и стихообразны, что хотелось написать поэму. Стенни снилось что-то скучное, поэтому она проснулась.
        Замерзли ноги. Стрекотала какая-то мерзость. Стен куда-то пропал. Луна сочно просвечивает сквозь виноградные ветви. Нужно срочно бежать.
        Она вышла на крыльцо и позвала Стена. Тишина. Только сонно фыркает нечто темное. Опять колодец, на этот раз один.
        - Well, - сказала она.
        Колодец пошевелился и стал медленно подползать. Он выглядел ужасно.
        - Что с тобой, солнышко?
        Колодец замурлыкал.
        - Да, да, я пришла к тебе, - сказала Стенни, - только к тебе. Ты мне снился всю ночь. Мне надоели эти люди, они такие плохие! (она перестала поддерживать пуговичку и халат расстегнулся, приоткрыв) Что они с тобой сделали! - у тебя трещина в стене и вода вытекает. Ничего, заживет. Я хочу быть с тобой всегда. Давай сбежим вместе?
        Она протянула руку и погладила. Колодец не возражал, кажется, он даже вздрогнул от удовольствия. Почему бы и нет, он ведь сделан по подобию человеческому. Она села на жесткую стенку. - Ну, поехали потихоньку. Они тронулись. Стенни сражу же пожалела, что выбрала первый попавшийся колодец - этот слишком медленно едет и разбит совсем, калека, с ним будет неинтересно, о чем я думаю, он же не человек, надо было выбрать пободрее и помоложе, молодые быстрее увлекаются, а интересно, можно ли влюбиться в колодец, а может ли колодец, в меня может.
        Колодец подставил ей под спину удобную деревяшку.
        - Отстань! - возмутилась Стенни, мы же только познакомились.
        Колодец отстал и Стенни начала его гладить под крышей (там, где у мужчин шея), колодцу понравилась и он снова стал приставать. Стенни снова возмутилась. Поездка обещала быть интересной.
        Они остановились возле того грота, где так хорошо убегают минутки. Сейчас грот был темным - бархатной, зовущей темнотой.
        - Поехали дальше!
        Колодец не двигался.
        - Ну, что ты хочешь. Я тебя узнала, это ты подглядывал за нами утром. Но ты же колодец, я с тобой не могу. Нужна другая обстановка, понимаешь? Хорошо, я тебя поцелую, только куда?
        Она наклонилась и сделала несколько поцелуев в стенки изнутри. Стенки были скользкими и холодными. Наклонившись ещё сильнее, она зачерпнула воды. У этого колодца половина воды вытекла через шель, так и умереть можно от потери крови, как низко приходится наклоняться, какая холодная вода...
        Колодец вдруг дернулся и она упала на дно головой вниз. Дно было песчаным и близким, Стени сразу же встала на ноги. Крышка закрылась с грохотом и осыпала её пылью. Стенни надавила на крышку, но та была заперта. Сквозь узкие щели синела ночь, звенела все тем же мерзким стрекотанием. Что-то мягкое терлось о её пятки.
        - Помогигите? - удивленно сказала она, и уже во весь голос:
        - Помогите!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!
        С деревьев сорвались ночные прицы; луна покачнулась в небе и дала трещину, звезды осыпались как спелые яблоки, испуганные колодцы бросились врассыпную; в кабинете начальника штабов мигнула красная лампочка; в республике Зумбрумби свершился государственный переворот - высшее достижение человеческой истории, так сказал лидер по-замбрумбийски; и кроме того... Так показалось Стенни изнутри.
        А снаружи было тихо. Только спящий поэт, как существо чувствительнейшее, почувствовал во сне смутную тревогу и решил, тоже во сне, бросить курить и жениться, чтобы спасти женщин от их опасных судеб. Но к утру он забыл свой сон.

9.
        Занятый сюжетом, я чуть было не забыл ещё об одном персонаже. Человек этот был ничем не примечателен, я даже не знаю его имени, но справедливости ради должен сказать, что и с ним в эту ночь случилось необычное происшествие. Назовем его Икс, для определенности. Икс имел не очень приятную внешность: коротковатые ноги, совсем маленькое туловище - не туловище а эвфемизм - массивная шея и обыкновенного размера голова. Правда в обыкновенной голове выросли необыкновенного размера верхние зубы, что делало его похожим одновременно на кролика (губа не прикрывала резцов) и на некоторые фотографии Пастернака, с ослиностью в челюстях. Анфас это выглядело, скажем так, умерено, но в профиль огромная верхняя челюсть казалась вставленной дополнительно поверх собственных зубов. Днем этот человек почти не говорил, а если говорил, то собеседник начинал колыхаться как жаркий воздух над дорогой, превращался в бесплотность и уходил в другие измерения - конец фразы был обращен ни к кому.
        Икс любил выпить.
        Этой ночью он проснулся от нестерпимой жажды. В ките оставались ещё две непочатых бутылки, обвернутые в три слоя бумагой, чтобы не звенели при ходьбе и не будили желаний. Он дал себе зарок не прикасаться больше чем к одной бутылке в день, очередные сутки зарока истекали в два пятнадцать ночи, поэтому два пятнадцать ночи было его любимейшим временем. Икс боялся посмотреть на часы. Если бы часы показали меньше чем два пятнадцать, он бы сошел с ума. Как человек сильной воли, он бы не смог нарушить зарока. Поэтому Икс поднялся и вынул бутылку, не глядя на часы. С чем сравнить несравнимое блаженство?
        Он повторял блаженство до тех пор, пока оно осталось лишь на донышке. Стало легко и радостно. Ночь заискрилась фиолетовыми огоньками. Мошки слетелись и, взявшись за крылышки затанцевали Сиртаки. Икс сделал несколько гармоничных па, но неустойчивый мир перевернулся.
        Икс сел и огляделся. Оказывается, он находился не в беседке, а под совершенно незнакомым деревом, в совершенно незнакомом месте. Рядом стоял колодец и смотрел подозрительно.
        Иксу стало жаль беднягу.
        - На, у меня ещё немного осталось, - пролепетал он и, поддерживая себя толчками воли сделал три шага. Шесть толчков на три шага. Он перевернул бутылку и вылил последние глотки в воду колодца:
        - Для друга мне не жалко.
        С колодцем что-то происходило. Он мелко вибрировал, то погружаясь в песок, то вырастая, как башня - лунная тень бежала по барханам. Наконец, он затих. Икс подошел и почувстовал запах, тот самый запах, которым бредили его сны. И тогда он родил мысль: одна бутылка в день, но какой величины бутылка? И мысль решила все - он наклонился и стал, захлебываясь, пить. В глазах летали многоцветные колеса, шелестя спицами, спицы превращались в нотные значки и жучками бегали по лицу - ещё минута и он не выдержит.
        Колодец зашевелился и стал выростать. Он рос, покачиваясь, пока не сравнялся с деревьями, гордый и могучий. Вот, выкопавшись полностью, он попробовал шагнуть, но не удержал равновесия и упал - медленно, как подрубленное дерево, - и раскололся надвое. Хлынул сверкающий водопад и больше Икс ничего не видел. Впрочем, все эти чудеса он тоже забыл к утру.
        А поутру он проснулся. Огромная труба, разбитая надвое, как стеклянная пробирка, лежала рядом на песке, чуть шевеля умирающими псевдоподиями. Обойдя трубу со всех сторон, Икс рассмотрел её устройство. Он мало что понял: основные жизненные блоки были герметично закрыты. В самой нижней части виднелось множество присосок (все ещё подрагивающих, как живые), все присоски были отвратительны - наверное, он ими питается или высасывает воду из земли, чтобы всегда быть полным. Там же были довольно обьемные вибраторы. Один из вибраторов судорожно включался и выключался: агония. Сбоку, чуть выше дна, виднелось утолщение в виде трубки, в утолщении легко угадывался зародыш нового колодца. Зародыш был примерно в метр длиной.
        Икс не удивился, потому что ему было не до удивления (болела голова), а рассмеялся. Посмеявшись, он пошел в обратном направленни. По своим ясно видневшимся следам. Все вокруг так сладко пахло, что он не удержался и укусил свой воротник. Воротник отдал ту каплю, которую он сохранил после ночного потопа.
        Подойдя к беседке (следы вели почему-то спиралью и заканчивались сзади) он понял, что здесь что-то произошло. Все люди стояли на крыльце, впереди гидесса, англичанин и черный рыцарь, а раз-два-три-четыре-пять-шесть(нет,этого я уже считал) - семь-восемь колодцев стояли перед ними в воинственных позах.

10.
        Гидесса, англичанин и черный рыцарь вышли вперед; восемь колодцев стояли перед ними в воинственных позах. Старушка Борзи что-то шепнула гидессе, сошла на песок и скрылась за беседкой.
        Один из восьми колодцев был тонким и, повидимому, глубоким. Именно он вел переговоры. Остальные выражали свое мнние вздохами, хрюканием, бурчанием и плесканием воды.
        - Двое погибших и один пропавший без вести, - сказал колодец на превосходном английском, - таков итог конфликта.
        - Вы забываете о наших потерях, - ответила гидесса, - двое погибших, один пропавший без вести и невинная девушка, которая была обесчещена.
        Колодец театрально засмеялся.
        - Этого не могло произойти вследствии технологических различий, сказал он, - ваша невинная девушка всего лишь замерзла, просидев полночи по шею в воде.
        Стенни хотела высказаться, но не нашла слов от возмущения.
        - Мы не можем оставить этот прецендент без внимания, - продолжал колодец, - наша национальная честь и гордость требует наказания виновных.
        - Какого же наказания вы требуете?
        Колодец посоветовался со свитой и однозначно ответил.
        - Нет, смертная казнь в нашей стране отменена сорок лет назад, - так же однозначно ответила гидесса.
        Переговоры зашли в тупик. Семь мелких колодцев вибрировали от нетерпения, сверкали мутными брызгами и толкали друг друга боками состояние крайнего возбуждения. Глубокий колодец решил на время уйти в философию:
        - Разве не помните вы, что каждый из ста сорока четырех тысяч нас единстеннен? Если бы из вашей истории вычесть десяток хорошо отобранных гениев, то вы все оказались бы в каменном веке. Но помните о миллионах других, которые были вычтены, не успев стать гениями! Я ненавижу ваши военные подвиги! Убивайте друг друга, но не трогайте нас.
        Он нагнетал обстановку умно и умело.
        В это время мальчик обьяснялся девочке в любви; девочка поправляла гольфик с отстраненным видом и подсчитывала, сколько получится к двадцати годам, если будут признаваться каждый месяц, но разные, получалось мало, она решила, что пусть лучше признаются каждый день, но подсчитать громоздкое число не удавалось.
        - Ладно, - сказала она, - я согласная, если ты сможешь пропрыгать на скакалке так как я.
        Она начала демонстрацию, а мальчик познал горечь отказа.
        В это же время Икс лежал за деревом, не шевелясь, понимая, что его появление среди живых сразу качнет чашу весов (на каждой чаше по два убитых и один пропавший без вести) в сторону врага. В это же время старушка Борзи пробиралась среди дюн вдоль двойной цепочки иксовых следов.
        Вся эта экспедиция была затеяна ей с единственной целью: выполнить заказ темной фирмы Z. Темная фирма интересовалась засекреченной технологией производства колодцев и собиралась, в случае успеха, применить технологию в военных целях. Главной трудностью было проникнуть в самую нижнюю, электронную часть колодца, где находился его мозг и системы жизнеобеспечения. Несколько раз фирма Z. делала пиратские набеги на парк и пыталась выкопать колодец с помощью мощных экскаваторов. Пока удалось похитить только очень неглубокий колодец, в котором не нашли особых технических новшеств (кроме механизма размножения). Глубокие колодцы были слишком хитры. Пришлось посылать сильного агента.
        - Это удача, - сказала старушка Борзи, разглядывая огромное тело, это настоящая удача.
        Она вошла внутрь трубы и продолжила осмотр, сидя на корточках. Почему-то все пахло виски. Как прецизионный агент, старушка Борзи виски не употребляла. Запах её ррраздрражал. Она нашла основной блок и стала работать. Ее пальцы были легки как сон и точны как как таблица умножения. Вначале она отключила все, что могло бы оказаться системой самоуничтожения, потом вскрыла все рабочие модули и сделала обьемные фотографии с разрешением в пятнадцать молекулярных слоев, после этого вынула плату и спрятала. Перед уходом она снова запечатала блоки, подсоединила системы, вытерла отпечатки пальцев. Единственное, что её беспокоило, это запах виски, который теперь долго не выветрится из её одежды. Ни поменять одежду, ни выстирать её она не могла. Если среди группы есть ещё один агент, он выследит её по запаху.
        Она остановилась.
        Как можно было проколоться так просто?
        Она обошла место происшествия по широкой дуге и нашла пустую бутылку. В бутылке ещё оставалось несколько капель и дюжина черных мух, которые влетели на запах, но не могли выбраться. Старушка Борзи проглотила, содрогаясь от отвращения, последние капли вместе с мухами и прошлась, пошатываясь. Получалась похоже. Все таки она была очень опытным агентом. Что в этом особенного, если старушка напилась?

11.
        Старушка Борзи снова присоединилась к к группе и черный рыцарь подозрительно потянул носом.
        - Что тут нового без меня? - спросила она.
        - Требуют смертной казни.
        - Для всех?
        - Для всех.
        - Дайте мне поговорить с ними.
        Она вышла вперед, оттеснив гидессу. Рядом они не помещались, по габаритам.
        - Ну и что? - сказала она.
        Колодец стал высказываться о национальной чести и высказывался долго. Остальные семеро, казалось, готовы были взлететь, полные гордым негодованием. Некоторое даже начинали свистеть по-паровозьи. Старушка Борзи прервала речь уверенным движением руки.
        - Все, ребята, кончай это дело.
        Она разжала кулак. На ладони лежали серебрянные монеты. Стало так тихо, что все услышали всхлюпы мальчика, запутавшегося в скакалке. Колодцы подвинулись ближе. Говорящий пришел в себя раньше всех и закричал о попытке позорного подкупа, которая могла прийти в голову только бесчестному представителю бесчестного человечества... И т.д.
        - По пять на каждого, ребята, - сказала старушка, - а этого крикуна стоит проучить.
        Три широких колодца взяли крикуна в кольцо.
        - Но позвольте!
        Ему не позволили.
        На крыльцо вышла девочка и показала мальчику язык. Мальчик шел сзади, повесив голову, как сломанный одуванчик. Послышался лгекий скрежет.
        - Вы не прокомментируете? - попросила старушка Борзи.
        Гидесса стала комментировать:
        - То, что они делают сейчас называется "мельница". Три сильных колодца окружают слабого и начинают тереть его стенки, вращаясь. Слабому это причиняет сильную боль, такую, как если бы с него сдирали кожу...
        Глубокий колодец закричал совершенно по-человечески, без всякого патриотизма и расовой гордости.
        - А что потом? - спросил черный рыцарь, заинтересованно.
        - Потом они его просто раздавят насмерть, он лопнет как орех. Уведите, пожалуйста детей.
        - А что они делают сейчас? (движения колодцев изменились)
        - Сейчас они перестраиваются. Каждый из семи хочет принять участие. Все толстые ненавидят глубоких, совсем как у людей.
        Колодцы перестроились и продолжили скрипучую мельницу. Время от времени глубокий вскрикивал, если боль становилась нестерпимой. Экзекуция продолжалась уже четверть часа и слегка приелась. Англичанин сел на ступеньки и вынул сигарету.
        - Это ещё долго будет продолжаться?
        - Пока каждый не насытится... Ах, вот, обратите внимание, очень интересно!
        Глубокий колодец, крича с подвизгиванием, начал выкапываться из песка. На него навалились сильнее.
        - Я не понимаю, - сказал англичанин.
        - Они мешают ему выкапываться. Дело в том, что мелкие колодцы имеют один-два метра в глубину, а глубокие до двенадцати. Поэтому раздавят только верхнюю часть колодца, а все жизненные органы находятся в нижней. Раздавленный колодец не погибнет сразу, а останется жить, засыпанный песком и обломками, на глубине, откуда нет выхода. Там он проживет ещё несколько месяцев, пока не умрет окончательно. В этом долгом умираниии и заключается особенная прелесть казни. Казнимый сейчас пытается выбраться на поверхность, чтобы умереть сразу. Но его попытки бесполезны.
        Послышался треск и финальный вскрик. Казнимый облил водой своих палачей, напоследок. Палачи обрадованно загугукали.
        - Чему они радуются? - спросил англичанин.
        - Позорной смерти. Казнимый разлил слишком много воды, а это признак малодушия.
        Девочка прыгала как мячик, сложив кулачки перед грудью. Скакалку она забыла, на радостях.
        - По шесть, - сказала старушка Борзи, - если будете нас охранять на обратном пути.
        Икс воскрес за деревьями. Стенни расстегнула пуговичку. Гидесса перестала краснеть. Мальчик плюнул в ведро с водой, мстя несчастливой судьбе. Черный рыцарь исчез.

12.
        Он пробирался по цепочке следов. Следы говорили его взгляду, что здесь прошли дважды в одну сторону, и дважды в другую. Один раз человек шел в мужских босоножках, а второй - в женских туфельках. В женских туфельках он весил больше, для того чтобы обмануть. Нет, меня не обманешь.
        Черный рыцарь приблизился к разбитому колодцу. Он был послан в эту дальюю страну из самого центра Европы только с одной целью: разгадать секрет колодцев и, таким образом, укрепить оборону святой земли (так в примерном переводе). Он огляделся, с привычным обезьянством грозно нахмурив брови - никому не позволим! Не важно что, но не позволим!
        Оглядевшись и не увидев никого, кому можно было бы не позволить, он вынул из пояса брюк инструмент. Инструмент был в разобранном виде. Сосредоточившись, он начал сборку. Через несколько минут он вытер пот со лба и светло вздохнул: в его руках была кувалда.
        Привычным молодецким движением он размахнулся и ударил с плеча - эх, раззудись рука!
        Раззудевшись, рука отбила от колодца кирпич. Черный рыцарь снова сделал приемлемое выражение лица, огляделся, никого не увидел и поспешно спрятал кирпич за пазуху. Кувалду он разобрал и зарыл в песок.
        - Где вы были так долго? - спросил его англичанин, встретив на обратном пути. - Мы вас обыскались.
        - Имею животную боль, - ответил черный рыцарь на неправильном английском и блеснул золотой звездой во лбу. Звезда горела под солнцем, как маленький пожар.
        Англичанин посмотрел на вздувшийся живот.
        - Надеюсь, все в порядке?
        - Everybody is well, - ответил черный рыцарь, немного путаясь в языке.
        Англичанин хотел его поправить, но улыбнулся забавности ошибки и передумал.
        БЕСПЛАТНЫЙ ВАЛЬС ВО ДВОРЦЕ ПРИВИДЕНИЙ
        Башня стоит на высокой восточной окраине города. Здесь всегда ветрено, воздух пахнет сухой травой и сосновыми стволами. Отсюда видны голубые леса на западе и соленые пустоши на севере и юге. Под смотровой площадкой раскинулись оранжевые одинаковые крыши четырехэтажек, плоские и чешуйчатые. Дальше идут одинаковые шестиэтажки, за ними одноэтажные казармы. Сверху город похож на копьютерную плату, он гармоничен, идеален и мертв. Иллюзию нарушает лишь река, вставленная в плоскодонный бетонный желоб, и птицы, беспрерывно стригущие воздух у колокольни, да ещё вкрапления памяти здесь и там.
        Он призрак башни. Он вечен и стар. Он ещё помнит мохнатые контуры прошедших веков; века как якорная цепь, спускающаяся в морскую воду каждое следующее кольцо видно хуже. На его глазах эпохи надувались как мыльные пузыри, расцветали красками и лопались. Самый ранний век, который он помнит, был временем войн, следующий - временем техники, следующий эпохой упадка, предпоследний и теперишний - века пустоты. Сейчас ничего не происходит. Нет ни крови, ни открытий, ни больших страстей. Людей стало меньше раз в двести. Они уже не сталкиваются на улицах. Дороги крошатся, поля поросли дубовым лесом, города стали маленькими, земля одичала и начала пахнуть как давно немывшаяся женщина. И его память облаками улетает вслед за ветром.
        Люди не часто заходят в башню, билеты дороги. Внизу у входа сидит наглый лысый привратник и продает билеты на башню с призраком. Живет он здесь же, во флигеле. Если кто-нибудь соблазняется и поднимается на колокольню, призрак прикасается к колоколу или просто молча смотрит. О, его взгляд страшен.
        В тот день он ничего не предчувствовал, хотя потом, вспоминая, удивлялся, что не расслышал шагов крадущейся судьбы. Он лежал, свернувшись змеей внутри мотка веревки, шевелил жабрами, подергивал трещеткой хвоста и сквозь сон вслушивался в приближающиеся звуки. Вошли три девушки. К нему редко приходят в одиночку, боятся.
        Не поворачиваясь, он послал свое зрение осмотреть их вблизи. Одна оказалась рыжей и с веселыми глазами, другая высокой, презрительной и с большими кистями рук, третья пухлой, с тяжелыми волосами. В прошлой жизни он был мужчиной, поэтому его зрение задержалось на ногах. Он раздел всех троих глазами, потом вернул зрение на место и продолжал дремать.
        Девушки подошли к краю и стали кричать кому-то внизу; они продолжали шуметь ещё минут пять. Ему надоел шум, поэтому он шевельнул колоколом и нарушительницы замерли. Под крышу влетела ласточка, пристроилась к гнезду и заскрипела сладким голоском.
        - Это был призрак? - спросила презрительная. - Я хочу дернуть его за хвост.
        - Колокольчик, - ответила веселая.
        - Ага. Ветром тряхнуло.
        Они замолчали и в тишине призрак трижды ударил малым колоколом. Он бил медленно, чтобы дать им время испугаться.
        - Але, пошли отсюда, - сказала презрительная.
        Но они стали слушать. Вначале он не хотел звонить, просто так, из чувства противоречия, но они были так тихи и внимательны, так прилежны и почти вдохновенны, их губки стали так чувственны, что он согласился. Он любит звонить. Он заслушивается себя, становится глухим как тетерев и даже не замечает, что слушать его перестали. Люди - как сырые спички: плохо зажигаются и сразу гаснут.
        В этот раз он начал с двух колокольчиков, восемнадцатого и пятого-мини, и постепенно разошелся.
        - Я пошла, - сказала презрительная, - это ветер цепляет веревки.
        Она спокойно выругалась и сразу упала в его глазах.
        Он сбросил на неё кусок штукатурки. Получилось довольно больно. На рыжую он посмотрел так, что та ощутила тошноту. Он мог бы просто сбросить их с лестницы, чтоб сломали шеи или хотя бы конечности. Но сейчас он не хотел вспугнуть добычу. Ему нужна была только одна из трех, молчаливая. Ее звали просто и современно: Э. Ей он уйти не позволил.
        Оставшись одна, Э подошла к большому колоколу и стала с ним разговаривать. Было что-то искрящееся в её глазах. Испуганное ожидание чуда - но не сегодняшнего чуда и не ужасного чуда, а вообще чуда жизни. И хрупкость под слоем притворства. И умение прощаться навсегда, и уверенность в том, что самое важное найдет её само. Таких очень трудно затоптать насмерть. Но легко увлечь и обмануть, что он и сделает. Высокая грудь, полные щеки, отличные волосы, - подумал призрак и вытянулся, расправляя ряды ребер, поднял хвостовой гребень - такая мне нужна.
        Она все уговаривала большой колокол зазвенеть. Тогда он ударил четырнадцатым колокольчиком.
        - Ты призрак башни? - спросила Э.
        Он ударил утвердительно. Он смотрел сквозь её кожу, намечая место для входа.
        - Один стук пусть означает "да", а два - "нет", - сказала Э. - Ты мне будешь отвечать?
        - Да, - прозвонил он.
        Она продолжала спрашивать и он плел ей всякие интересные небылицы, вроде того, что он был молодым человеком исключительной красоты, которого утопили из ревности в реке какие-то три брата. И всякое в этом роде. Ее ротик все шире раскрывался и он подыгрывал её фантазиям. Все он конечно врал. Он слишком давно живет в башне и мало помнит из своего прошлого. За столетия у него выросла новая душа.
        Она распрашивала о его былых днях на земле и любил ли он ту девушку. Она слушала с такой серьезностью, что нельзя было не соврать. Не то чтобы он заранее хотел обмануть, просто заврался.
        - Но ведь это ужасно! - поверила она.
        И тогда он ошибся. Он стал звонить по-настоящему. Он просто начал и заскользил, не смог остановиться. Незаметно он перешел грань, за которой слабеет воля. Нечто вроде этого испытывают и люди - когда они ласкают женщину, а женщина поддается ласке, оба собираются сказать "нет", но тянут, и вдруг оказывается что все "нет" онемели, что можно сказать только "да", даже если это последнее "да" в своей жизни. Красная черта страсти.
        Когда случилось непоправимое, он испугался и замолчал. Она была вся как будто растрескавшаяся.
        - Это все, - сказала она утвердительно.
        Она изо всех сил старалась казаться целой.

* * *
        Он выждал месяц, прежде чем прийти к ней в дом.
        Он прошел сквозь стену и уселся на диване, специально оставив вмятину, похожую на след сидящего человека, чтобы Э его заметила, но она зашла за ширму и стала переодеваться. Потом легла и быстро уснула.
        Он вошел в её сон. Это была большая ванная комната, вся выложенная белой теплой плиткой, Э лежала в воде и пыталась прикрутить пальцами ноги кран с горячей водой. Он заставил крупную каплю крутого кипятка упасть ей на лодыжку. Она вскрикнула и тогда он возник в виде того самого выдуманного утопленного красавца. Э не испугалась, ведь это был сон.
        - Больно, - скривилась она.
        - А так? - спросил он и поцеловал обожженное место, чтобы боль сразу исчезла. Потом взял её ногу и поцеловал колено.
        - Завтра ты придешь ко мне, - сказал он, - я зову тебя. Я хочу, чтобы ты была со мной. Это оставляю тебе на память.
        Он имел ввиду волдырь от ожега. Когда Э проснется, ожег останется и будет болеть, напоминая.
        Потом он вошел ещё глубже, в её тело. Он вошел у пупка, раздвинул мягкие горячие гроздья легких и нашел то, что искал. Вот оно. Пока ещё маленькое, не больше мизинца, похожее на запятую, но уже с зародышами крыльев.

* * *
        На следующий день Э проходила ежесезонный медосмотр и пара-рентген показал, что внутри её тела появилось нечто, похожее на летучую мышь.
        Ее пригласили обследоваться ещё раз. Призрак проник за нею в темную комнату; там был экран и на экране он мог видеть, как бьется зеленое сердце Э и расправляются её зеленые внутренности. И чуть ниже смутно виднелся профиль того, чего у людей не бывает. Четверо врачей глядели с тем выражением, с каким смотрят на фотографию давно умершего человека. Потом включили свет и задавали Э много вопросов. Он злился, но ничего не мог поделать: он всесилен лишь в пределах башни. Но он контролировал её ответы, так что вскоре врачи поняли, что их водят за нос, и начали сердится. Он без грубости поставил их на место. Пусть эти человечики знают, с кем говорят.
        Когда Э ушла, он остался, чтобы проникнуть в мысли того врача, который показался ему умнее. Фамилия врача была Шпорт.
        Шпорт был в замешательстве и говорил сам с собой.
        - Опухоль, - думал Шпорт, - и неоперабельна. Явно захватила позвоночник.
        - Может быть рак?
        - Врядли.
        - Вы обратили внимание на её форму?
        - Просто случайность.
        - А что анализы?
        - Все в порядке. Немного повышен сахар, а так все в норме.
        - Другие версии?
        - Паразит. Какой-нибудь червь, неизвестный науке.
        - Откуда?
        Шпорт так и не подумал, дурень, что видел эмбрион. Правда, мелькнула мысль о личинке, но сразу была отброшена.
        После этого Э серьезно заперли в больницу. Ее лечили недели две. Призрак заставлял её выбрасывать те лекарства, которые повредили бы плоду. Эмбрион быстро рос, врачи и родственники начинали тихо паниковать.
        Наконец, они пропустили снимки через машину и поняли, что имеют дело с растущим и формирующимся существом. С личинкой неизвестного науке паразита.
        - Только резать, - сказал Шпорт, - чем раньше тем лучше. Мы не знаем, что это, но оно ест девочку изнутри. Это может стать непоправимым, или уже стало. Оно ведь не только ест, но и выделяет продукты жизнедеятельности. Оно отравит весь организм. Первыми полетят почки.
        Шпорт все ещё не понимал главного. Это сьест не только почки. И операция здесь не поможет.
        Но сперва её повели к гадалке. Посмотрев снимки, гадалка вдохновилась.
        - Это ункуб, - сказала она, - ой-ой-ой! Гдеж ты его подцепила? Это жуткий зверь. Впервые сама вижу такого. Моя бабка видала - раньше ункубов было больше. Бабка видала троих, если не врала. Если он родится на свет... Скажи, девочка, ты когда-нибудь чувствовала ужас, которому нет названия в человеческом языке?
        - Постоянно, - ответила Э. - А что будет, если он все-таки родится на свет?
        - Не родится. В старые времена таких как ты удавливали или усыпляли. Теперь вроде делают операции. Но это очень больно, ты не можешь представить себе, как это больно. Даже я не могу представить, что чувствуешь, когда ункуба выдирают. Этот хряст и хруст... И когда лопается каждая жилка, тебе кажется, что от боли лопаются твои глаза.
        - Но если родится?
        - А если он родится, малышка, то может погибнуть все. Все, что сделано за века. Это абсолютная сила. Это маленькая вселенная.
        Мамаша Э начала всхлипывать.
        - Вы набиваете себе цену, - сказал отец, - красочно, но не убеждает. "Лопаются глаза!" Чтоб твои собственные лопнули!
        - Но ункуб это духовное существо, - продолжала гадалка, - это не зверь из мяса и костей. Обычная операция тут не поможет. Разве что операция на мозг. Тень на фотографиях - это просто проекция из мозга. Пробуйте пить успокоительное.
        - И все?
        - Нет, есть хороший способ. Но за дополнительную плату.
        Э попросили уйти и дальше говорили без нее.
        - Есть три удавки, которые душат зародыш ункуба, - рассказала гадалка. - Три удавки: тяжелый труд, развлечения и суета. Одной удавки мало. Пусть она работает до упаду, а когда не сможет работать, подсуньте ей телевизор или мальчиков, но поглупее, попроще, пусть она читает газетки и болтает по телефону, пусть будет побольше пива, слюней и секса. И ни на минуту не давайте ей быть одной. Ее сознание должно выключится. Она должна стать животным. Усталым, но довольным животным. Это не поможет, если вы не организуете ей что-то такое, ради чего она бы постоянно суетилась. Она может работать и думать, может читать газету и думать, может давать себя лапать и все равно думать. Но нельзя думать когда суетишся. Вы меня поняли? Ункуб умрет, когда она разучится думать. Все дело в мозге. Или вы хотите, чтоб ей отрезали половину головы?
        Они поняли. Они увезли её в другой город на два месяца.
        Когда они вернулись, оказалось, что ункуб сжался вполовину. С операцией решили повременить.
        Э сразу же пришла на башню.
        Она была спокойной, дельной и грустной.
        - Я хочу попросить, - сказала она, - зови меня. Зови меня тогда, когда я начну тебя забывать. Зови меня тогда, когда мне будет плохо. Но не слишком часто. И никогда не делай того, что в прошлый раз. Я умру, если ты не позовешь. Просто позвони и я услышу твой колокольчик.
        Но она пришла не скоро. В первый раз она была очень простужена, во второй раз с поврежденным запястьем, в третий у неё в душе стоял заслон, сквозь который невозможно было проникнуть. В ней появилась враждебность. Она принесла с собой нож, и нож был отлично наточен.
        - Как мне все надоело. Я уже ненавижу всех и себя в том числе. Я бы хотела быть тобой, - сказала она.
        Он пожалел, что она не сказала "с тобой".
        - Такой так ты, - в тебе есть что-то вселенское, ты знаешь? Я кусаю яблоко и в нем тоже ты. Ты во всем. Люди не могут быть такими. Я бы хотела иметь свою башню хотя бы с одним колокольчиком и не видеть никого рядом. Я бы улетела, если бы могла летать. Когда я умру, стану ли я такой как ты? Я хочу стать призраком после смерти. Ты дашь мне колокольчик?
        Он не обратил внимания на нож даже тогда, когда Э занесла его. Она стала резать основную веревку колокола. И колокол замолчал.
        - Мы больше не встретимся, - сказала она, закончив. - Ты не будешь меня звать.
        Он чувствовал, как Э уходила. Это был уход навсегда. Но его волновала собственная боль. Ведь его жизнь на башне имеет смысл только если колокол может звонить. Ни одна женщина не может сравняться с его колоколом. Колокол абсолютен. Он сразу же начал сращивать веревку. Физическое сращение заняло лишь несколько секунд, а настоящее могло не завершиться никогда.
        Э вышла из башни и пошла по направлению к реке. За ней двинулась машина. Двое, идущие настречу, удивительно быстро и профессионально скрутили ей руки, дверца машины отрылась и приняла груз.
        Призрак просочился в машину. Машина уходила все дальше и его присутствие слабело. Он сжался в точку и старался удержать присутствие. Он чувствовал себя так плохо, что временами начинал растворяться. В эти моменты из-под ног сидящих поднимались струйки дыма. К счастью, никто не смотрел под ноги. Вскоре машина свернула и остановилась в военном городке километрах в трех от города.
        Он проник в сознание Э и попробовал распространиться, но ей уже сделали укол. Сознание сжималось как комната с опускающимся потолком, как невод, который тащат на палубу. Сознание наполнялось ленивой лиловой тьмой, вязкой, словно кисель. Тьма густела и ему едва удалось вырваться наружу.
        Выйдя, он стер с себя остатки лекарственного сна.
        Он был бессилен.
        Его всемогущество не распространяется дальше верхних этажей башни - а в любом другом месте он может управлять лишь сознанием тех, кто однажды слышал колокол, и не просто слышал, а прислушался к звуку.
        Он запомнил расположение комнат, коды замков, просмотрел документы и подслушал некоторые разговоры. Это ничего не дало. Ей собирались делать трепанацию - её свежий розовый мозг вскроют и станут резать, чтобы убить то, чего не понимают.
        Он всю ночь пытался вызвать кого-то из слышавших колокол, и ещё раз убедился, что всегда звонил зря. Никто не откликнулся на зов. Может быть, срощенная веревка мешала по-настоящему звучать. Но на утро ему повезло.
        Пришли две подружки - те самые, веселая и надменная. Они принесли пирожков.
        Их звали Бармалина и Снежася. Снежася та которая злее.
        - Ты как думаешь, наша дурочка свихнулась? - спросила Снежася.
        - Не надо было давать ей денег на билет.
        - А, не то, так другое. Такие хорошо не кончают.
        Призрак наступил ей на ногу и от неожиданности она выронила пирожок в пыль.
        - Что такое? - удивилась Бармалина.
        - Кажется, я почувствовала его.
        - Так дай ему пирожок и пусть сыграет на колокольчиках.
        Она подняла пирожок, отряхнула от пыли, подожила на балку и предложила его хозяину башни:
        - Кушай, это тебе. За это сыграй что-нибудь.
        Но он не мог играть ничего настоящего, ничего такого, что сразу порабощает человека. Впрочем, он льстил себе: такого он не мог играть никогда. Но сейчас все, что могло прозувучать, было бы так плохо и так фальшиво, что он решил молчать. Подружки поскучали немного и собрались уходить. И тогда он колыхнул больной колокол - от отчаяния. Звук был неописуемо плох. Подружки остановились. Они выглядели как дети, услышавшие дудочку крысолова. Их взгляды медленно покрывались инеем. Он ударил и их ноги синхронно дернулись. Он начал играть ритм и они стали танцевать.
        Оказывается, эти амебы просто не могли понять настоящий звук, но зато такой, поддельный, бил их наповал. Пока две дуры танцевали, он думал о том, как с ними расправится. Вначале ему хотелось убить. Потом он отвлекся. Течение людей внизу приостановилось и стало сворачиваться в вихри. И каждый вихрь тоже начинал танцевать, подпрыгивая в ритме музыки.
        Пусть они получат зрелище.
        Он прогнал Бармалину, а Снежасю заставил раздеться и голой влезть на верхний ярус. Смотровая площадка имела верхние перила, сделанные на высоте примерно в три метра над нижними. Издалека они казались настоящими, а вблизи оказывались просто орнаментальными арками. Когда люди выглядывали из-под них, колокольня казалась огромной. Снежася сбросила последнюю одежду и стала танцевать на брусе шириной в четверь метра. Призрак придал её танцу изящество и грацию, смелось движений, хореографическую четкость и колдовство. Но люди внизу его удивили. Вместо того, чтобы любоваться и продолжать веселье, они стали орать и бросать камни. Они были разъярены. Если бы не вооруженный привратник, они бы ворвались в башню.

* * *
        Прошло уже минут сорок, привратник накрепко запер дубовые двери. Стали появляться мужчины с канистрами бензина. Наконец прибыла пресса. Как только корреспондент настроил стереокамеру, танцующая сделала кувырок и бросилась вниз. Она повисла, схватившись за виноградные стебли. Сейчас она действительно выглядела непривлекательно - так, что даже мальчишки перестали её разглядывать. Кореспондент снимал. До того как появилась власть и пожарная лестница, он успел снять башню со всех сторон и записать четыре катушки звука. Он смотрел во все глаза и внимательно слушал, поэтому призраку совсем нетрудно было войти в его размягченный мозг.

* * *
        Вечером корреспондент ждал Шпорта у дверей квартиры.
        - Я не принимаю дома, - сказал врач, - имейте мужество спокойно сдохнуть, не преследуйте меня.
        - У меня материал по пациентке Э.
        - Так вы не этот? Я вас принял за контролера. Мы их не любим. Что с вашими глазами?
        - Стереопленка.
        - С глазами, я спрашиваю! У вас в глазах стереопленка?
        - Сегодня я снимал на стереопленку происшествие на башне. На той самой башне. Ее подруга сошла с ума и бросилась вниз.
        - Вы пришли чтобы пересказать вечерние новости?
        - Я заметил необыкновенный психический феномен. После тринадцатого просмотра пленки в вашей голове начинают звучать слова, эти слова осмыслены и звучат из глубины черепа, но это чужие слова.
        - А после четырнадцатого?
        - Они продолают звучать.
        - Слушай, иди в....
        - Эти слова дали мне ваш адрес. Кажется, это не мало.
        - У вас странный взгляд, - сказал врач. - вы колетесь? Кому вы служите? А, мне плевать. Давайте пленку. Даю не больше двухсот новых доляров, хотели больше? Не надейтесь.

* * *
        Шпорт вновь и вновь просматривал пленку, вслушиваясь в звук и вылавливая детали. Он слушал и открывался. Чужое сознание входило в его разум со стороны затылка, разьедало его, входило ещё глубже, завоевывало самые глубины его естества. Там, в глубине, было полно мусора, как на чердаке, который пятьдесят лет поливался дождями, не убирался, подгнил и уже готов обвалиться. Было много самомнения, оно валялось липкими оранжевыми грудами, здесь и там. Было много знаний, тяжелых и не очень твердых, похожих на штабеля резиновых кирпичей. Ничего прочного из них не сложишь. И было много лжи, в основном лжи самому себе. И над всем этим металлическая конструкция интеллекта. Сейчас внутри Шпорта образовался хозяин, который мог управлять чужим телом как автомобилем, но этот хозяин знал не все кнопки и не помнил правил движения. Под утро Шпорт уснул и увидел первоклассный кошмар. Кошмар продолжался и тогда, когда Шпорт открыл глаза.
        Все люди для него превратились в желтых шестиногих ящеров. Большинство ящеров бегали на четырех задних и использовали две передние как руки - но могли вставать и на две задние или бегать на шести. Единственным человеком оставалась Э, которую Шпорт должен был спасти.
        Шпорт бежал по пустым ранним улицам к окраине. Изредка сонные ящеры выглядывали из окон, некоторые выходили на улицы - и тогда Шпорт прятался в воротах или просто в грудах мусора. За городом желтые ящеры пасли коз, а один из них даже что-то крикнул Шпорту и погнался за ним, мощно виляя задом, но не догнал.
        Охрана городка пропустила Шпорта по удостоверению. Хозяин, управлявший им изнутри, заставил казаться его спокойным и правильно отвечать на вопросы. После разговора с ящерами Шпорт был уже полумертв и только чужая воля, толкашая его изнутри, заставила добраться до нужного коридора и выпустить пациентку.
        Он вывез её в своей машине и там же, в машине, с ним случился сердечный приступ. Существо, сидящее внутри него, заставило Э уйти, потом отключило сознание Шпорта, прочистило коронарные сосуды и запрограммировало врача на двенадцатичасовой сон. Он должен был проснуться здоровым и помолодевшим. Но час спустя машину со спящим Шпортом растреляют с вертолета и ранний взрыв разбудит маленький город: эхо заголосит над дубовым лесом, толстые старухи перевернутся с левого бока на правый и станут похрапывать дальше.

* * *
        Начиналось одно из таких утр, за которые можно любить даже самую распроклятую жизнь. Воздух пах крепко заваренным оптимизмом и даже светился, хотя солнечные лучи ещё не коснулись шпиля. Часовой колокол ударил семь раз и на карнизах повисли звонкие сосульки тишины. Привратник вышел, чтобы помочиться на тротуар и увидел фигуру в больничном халате, которая шла прямо по вертикальной стене башни. "Тю-тю", - сказал он и занялся неотложным делом. Закончив, он подумал, что призрак, оказывается, совсем не дурак и тоже любит развлечься с девочками.
        Э не имела денег, чтобы заплатить за билет. Пришлось заставить её пройти по стене. Она вошла в окно четвертого этажа и дальше поднималась по лестнице. Сейчас она выглядела иначе, чем три месяца назад. Эмбрион уже созрел.
        - Я подумала, - сказала она, - я согласна. Пусть эта тварь родится из меня и сожрет весь этот мир с его обязательным лечением, хирургами и больницами, с начальниками, сидящими друг на друге, как клоп на клопе, с помойными ведрами, липкими друзьями и палками в колесах. Я не от мира сего. Я хочу его разрушить. Я хочу его разорвать на части, чтобы кровь текла ручьями. Или твое дитя не сможет разрушить этот мир? Этот твой ункуб?
        - Сможет.
        - Он очень страшен? Я спрашиваю о внешности.
        - Он невидим.
        - Что, правда? Тогда какой в этом смысл? Никакого.
        - Ошибаешься. Я объясню тебе смысл. Большинство людей живут как надувные роботы. Шествие пустых душ - как слепых мышек, которые идут цепочкой и держат друг друга за хвостики, - шествие пустых поколений. Как товарняки бесконечной длины, которые перевозят только пустые контейнеры и контейнеры с мусором.
        Но появляется человек, на миллиарды людей один, внутри которого растет ункуб. И если ункуб рождаеся, меняется все. Это дух неспокойствия. Люди больше не пишут великих книг, не изобретают новых машин и теорий, не ставят рекордов, не сходят с ума от любви, не радуются бурям, снегопадам и ливням. Ты изменишь это. Ты вернешь ункуба людям.
        - Город дымится как пепелище, - сказала Э, - розовые столбы дыма в голубом воздухе. Мое сердце тикает как часовая бомба. Почему ты не изнасиловал первую попавшуюся?
        - Ункуб зарождается только от взаимной любви.
        - Ты хочешь сказать, что я тебя люблю? - удивилась она.
        - Да. Иначе бы ничего не случилось.
        Она задумалась, отвернулась и подошла к перилам.
        Сейчас она начнет стекленеть и становиться прозрачной. Голова далеко запрокинется.
        Через все тело пойдет трещина и из неё с шумом вырвется нечто; нечто облаком поднимется над башней, закручивалось в вихрь, в смерч, начнет дрожать земля и толстые старухи перевернутся с правого бока на левый, чтобы похрапывать дальше, но проснутся окончательно от запаха гари, от вибрации стекол, от топота и криков за окном. Одинаковые дома будут одинаково валиться друг на друга, взорвутся конторы, учреждения, заведения, приемные, офисы, казармы, детские комбинаты, залы заседаний, футбольные поля и военные поселения. Обломки будут носится в воздухе, сталкиваться, крошиться и падая, прилипать друг к другу, образуя неведомую людям архитектуру, где нет серого цвета и двух одинаковых зданий, где все звучит и смеется, и это будет столь необычно и столь страшно, что...
        - Мы встретимся с тобой и увидим друг друга, - сказал призрак, - до того, как ты окончательно растаешь. Несколько минут мы будем вместе и будем счастливы.
        Будет бал во дворце привидений. Туда пропускают бесплатно. Я возьму тебя за руку, будут гореть свечи и будет играть музыка. Потоки полусгивших душ будут струиться за стенами дворца, лопаться и распадаться в ничто. Великая перемена будет идти в мире материи, но она не будет слышна, как не слышен океанский шторм с километровой глубины. У нас хватит времени ровно на один вальс - сразу затем ты начнешь растворяться. Во время танца мы успеем сказать друг другу несколько слов. Мне бы хотелось, чтобы это были стоящие слова, но я не знаю придут ли они. Ведь все состоит из слов, слово было в начале, и слово будет в конце. И все, что протянуто между началом и концом, зависит от того, какое это слово.
        - Ни за что, - сказала Э. - Ты воспользовался моим телом, а теперь заявляешь, что я должна умереть за тебя? Я бы ещё согласилась родить монстра, даже если это больно - но всем назло, чтобы отомстить этим тварям, чтобы со мной считались, чтобы мной пугали детей, чтоб меня пригласили в каждое шоу. Но умереть за просто так? И вообще, ты отстал от жизни. В наше время любовь это действие, а не чувство.
        Когда она повернулась, чтобы уйти, внутри неё уже ничего не было. Она спустилась в холл, где лысый привратник преградил ей дорогу и потребовал денег за выход. Она отдалась ему и получила удовольствие. После этого она прожила долгую равномерную жизнь и до самой старости вспоминала, как чуть было не погибла ради одного бесплатного вальса. А может быть, она и права.
        ПОСЕЩЕНИЕ БОЛЬНИЦЫ
        Двадцать шесть лет назад во втором родильном доме города Х... женщина по имени Светлана родила двойню. Она не сообщила, кто был отцом детей. Родственников женщина по имени Светлана не имела. Оба ребенка родились уродами. Один из них скончался на шестой день, зато второй казался вполне здоровым. Его уродство было заметно только тогда, когда он кричал, смеялся или сосал грудь. В его рту был змеиный язык.
        Врачи не нашли никаких других отклонений, но сказали, что операция противопоказана из-за черной пигментации языка. Любая пластическая операция или удаление могли вызвать рак. Женщина по имени Светлана пятнадцать лет воспитывала ребенка, а потом умерла. Еще два года Вадим прожил в детском доме. За эти два года он научился в совершенстве играть в карты. У него оказался врожденный талант к картам. В детдоме все жили весело и дружно. Почти у каждого была какая-нибудь неприятная болезнь, но никто не вспоминал об этом. Вадим привык почти не открывать рта во время разговора и держать язык оттянутым назад. Еще он научился говорить гораздо лучше и правильней большинства других людей. Врач, наблюдавший его, сказал, что это реакция гиперкомпенсации: каждый, мол, чтобы скрыть недостаток, создает на его месте избыточное достоинство.
        Вадим учился в обычной школе. Вначале его не любили за привычку говорить сквозь зубы, но потом стали уважать, потому что он не прощал обидчикам. Иногда он защищал слабых, а иногда начинал издеваться над друзьями просто от скуки. Еще он был очень умен - женщина по имени Светлана заставляла раньше его читать по книжке в день - тоже реакция гиперком пенсации, потому что сама Светлана была почти неграмотна. Змеиный язык был небольшим и лет до двадцати почти не мешал. С ним можно было даже целоваться, не разжимая зубов. Правда, чтобы держать его всегда скрытым, требовалась постоянная волевая сосредоточенность, особенно во время еды. Во время еды Вадим становился таким напряженным, что это иногда замечали, но не могли понять причины и вскоре забывали. Еще труднее было пить - пить Вадим мог только в одиночестве или отвернувшись от всех; однажды он чуть было не сорвался на одной из школьных вечеринок (Юля ахнула, взглянув на его рот, но Вадим убедил её, что ей просто показалось). С тех пор он стал жить, по мнению друзей неинтересно: он не ходил на вечеринки и совсем не пил спиртного. Последнее обяснялось
просто: он не смел потерять над собой контроль.
        Однажды случилась страшная вещь - прнинудительная медкомиссия из военкомата. Вадим подкупил товарища, чтобы тот обследовал свои зубы вместо него, но махинация была раскрыта. Вадиму пришлось открыть рот (в кабинете было ещё трое товарищей, ждавших очереди) и дантист чуть было не выронил свое орудие пытки. Потом все заглянули и убедились, что язык действительно змеиный. После этого случая Вадим перешел в другую школу, но позор болел в его сердце как колючка. Он чувствовал, что ещё одного такого случая не переживет. Не просто фраза, которая ни к чему не обязывает: "я этого не переживу" - он в самом деле чувствовал, что в нем надорвалась важная жизненная жила.
        - Так не целуются, - сказала женщина, - так целуются только дети. Нужно хотя бы немного открывать рот. Так намного приятнее. Давай я поцелую тебя по-настящему.
        - Нет, - ответил Вадим.
        - А я хочу.
        - Нет.
        Ее взгляд погас.
        Они стояли одни в пустом зале, танцевавшие уже разошлись, в комнатке первого этажа дежурный включил музыку, плакавшую о Елисейских Полях. Коридоры искажали звук и ему казалось, что музыка плачет так, как можно плакать лишь о потерянном рае.
        - Не нужно меня провожать, - сказала женщина и замолчала, ожидая ответа.
        Вадим спокойно смотрел на нее, угадывая какую паузу она сможет выдержать.
        После всего, что ты говорил! - начала женщина и сбилась. Она отвернулась и стала собираться. Ее движения были не точны, казалось, она ещё не решила что делать и тянула время, чтобы позволить ситуации разрешиться самой.
        За окнами мел снег и это будило древнюю радость в его сердце, наверное, такую же радость чувствовали охотники, зная, что зверю труднее уйти по глубокому снегу. Когда он отвернулся от окна, женщина уже ушла. Он переоделся, запер зал, спустился и отдал ключи дежурному. Дежурный был похож на студента-переростка.
        - Я вас не знаю, - сказал он.
        - Я вас тоже, - ответил Вадим, отдал ключи и вышел в снег.
        Женщина все же ждала его у ворот. Она была одета слишком легко для такой погоды. Вадим почувствовал раздражение и жалость.
        - Что случилось с тобой? - спросила она.
        - Мне просто не хотелось тебя целовать. И давай без истерик. Либо ты уходишь, либо остаешься со мной, но я не буду тебя целовать если не хочу.
        Женщина подошла и взяла его под руку.
        - Смешно, но у меня нет денег на метро, - сказала она.
        - Тогда поедем на такси, - сказал Вадим, - подожди меня здесь.
        Он остановил машину. В Ладе сидел надутый усач, похожий на жука-скарабея. Вадим щелкнул ножом и вдавил острие в кожанную куртку. Почти бесшумные в снегу машины проезжали мимо и капельки света плыли по блестящему лезвию.
        - Мне не нужно много, - сказал Вадим.
        - Сколько?
        - Все что есть при тебе. Если что-то оставишь, порежу. А я найду.
        Скарабей посмотрел в его глаза и сдался. Денег оказалось сто восемьдесят долларов и немного местной валюты. Еще усач отдал пять длинных роз и большую пачку конфет. Именно то, что нужно женщине.
        - Теперь все?
        - Все.
        - Я тебя ещё достану!
        До чего же глупы бывают эти люди. Вадим использовал свое умение попадать в яблочко, которого не видишь:
        - А за дочь не боишься? - спросил он.
        - Откуда ты знаешь?
        - Поезжай, - Вадим захлопнул дверцу и подумал о женщине, ждавшей его за углом. Нет, сегодня ему хотелось побыть одному. Он поймал ещё одну машину, сунул десятку и поехал по ночным улицам.
        - Куда?
        - Сначала покатай меня, а потом... (он назвал адрес)
        Вечерний город не успокаивал. Белые струи в свете фар, заснеженные перекрестки, старые одноэтажки, будто пригнувшиеся под тяжестью снега, трамваи - толстые мохнатые гусеницы с яркими квадратиками вдоль боков.
        - Теперь домой.
        - Накатался?
        Почему-то захотелось соврать и он стал нанизывать фразу за фразой ещё не зная, что они будут означать все вместе. Заканчивая фразу, он не знал какой будет следующая и каким будет общий смысл. Он любил врать вслепую, полагаясь только на свой язык.
        - Нет, - сказал он, - я ищу свою дочь. Она пропала здесь, в этом районе три года назад. Ей было всего четыре. Весной нашли мертвую девочку в канале, но её нельзя было узнать. Я верю, что то была не моя дочь.
        Таксист помолчал и предложил закурить.
        - Нет? Тогда я сам, если ты не против.
        Послушав выдуманную историю, он окончательно перешел на "ты". Сейчас он начнет рассказывать о своих личных драмах. Как будто не у всех есть драмы.
        - Часто ты ездишь вот так?
        - Нет, только когда соберу денег. Жизнь сейчас сам знаешь какая.
        - Какая она, твоя дочь? - спросил таксист.
        - Я плохо помню её, потому что тогда много пил. Когда это случилось, то бросил. И все равно, сейчас я бы её не узнал, она ведь стала старше. Но я не могу не искать её.
        - Тогда, - сказал таксист, - я не возьму твоих денег, забирай, забирай. Они подьехали к дому и тепло попрощались. Было что-то человечное в этом случайном таксисте. Не потому что он отдал деньги, поступки вообще мало что значат, главное - почему мы совершаем эти поступки.
        - На углу Конторской, знаешь, когда выезжаешь из арки, - сказал Вадим, - тебя остановят двое: мужчина и женщина. Не бери этих пассажиров. Им просто нужна машина, чтобы убраться из города с деньгами. Мужчина будет похож на свинью - ты его сразу узнаешь, не ошибешься.
        Снег мел и древняя радость снега не исчезала.
        Вадим поднялся пешком на четвертый этаж. На лестницах пряталась мягкая тишина, подсвеченная снегом. У мусоропровода грелась беременная Жулька. Вадим погладил её и решил впустить когда придет время.
        ...С каждым шагом становилось тревожнее на душе. Есть вещи, от которых никуда не сможешь уйти, они страшны. Он вышел в кухню и стал перед зеркалом. Вот его лицо, костяное, обтянутое тонкой кожей, но напряженно красивое, как красивы головы крупных змей. Лицо уже начало искажаться щеки становились больше - но пока это было заметно только ему самому. Это было...
        И вот сейчас змеиный язык стал расти. Пока ещё он помещается во рту, но пройдет несколько месяцев и спрятать его будет невозможно. Вадим попробовал по-разному сложить язык во рту; щеки все равно раздувались. Хотелось плакать, как в детстве, но ведь не слезы не растворят безысходность.
        Он налил стакан молока и выпил. Что будет, когда все увидят это? Конечно, он получит документ инвалида с детства, который ему предлагали ещё после того случая в военкомате, и сможет жить в каком-нибудь закрытом заведении рядом с себе подобными уродами. Есть и ещё один выход - операция. Шансы выжить один к одному, не так уж мало. Он улыбнулся и сделал ещё глоток. Хорошо, сейчас он почти решился. Хорошо, что на свете есть люди настолько глупые, что им можно доверять. Одним из них был Юра, в прошлом друг детства и светило медицины сейчас - единственный человек, который знал всю белую историю жизни Вадима. И даже часть черной; но он был хорошим другом, то есть слабым и все принимающим.
        Вадим набрал номер:
        - Да, я знаю, что уже первый час. Но ты мне нужен, только ты. Дело о жизни и смерти. Спасибо, чтобы я делал без такого друга?
        Жизнь, смерть, ты особенный друг - несколько пустых слов и человек бросает теплую постель, жену, дом, и едет сквозь пургу к тебе, просто потому что тебе захотелось поговорить с ним именно сейчас. Нужно налить ему молока - молоко он не мог пить ещё в школе, но из вежливости выпьет.
        Юра приехал больше через час. С ним был портфель, на всякий случай.
        - Это что-то важное?
        - Да. Выпей молока и садись на диван.
        - Я терпеть не могу молока.
        Его глаза были большими и грустными, как у старой собаки.
        - Пей и садись.
        Он выпил.
        - Я хочу скорей вернуться домой.
        - Вернешься, когда мы закончим, - сказал Вадим.
        Он сел на диван рядом.
        - Дело в том, что я не могу решиться. Он продолжает расти.
        - У тебя есть проблемы посерьезнее, - сказал Юра.
        - Шахматный клуб?
        - Да. Они не успокоятся пока ты жив.
        - Я знаю свои шансы. Если ты думаешь, что я боюсь умереть, то ты ошибаешься.
        - Тогда что же?
        - Как ты думаешь, какой я человек? - спросил Вадим без всякого выражения. - Не хочешь сказать, да? Ты думаешь, если скажешь правду, то я обижусь. Да, я плохой человек, но это не главное. Я человек со змеиным языком - этим сказано все. Мой язык - это моя жизнь. Без него я обыкновенный человек. Я могу убить словом или воскресить. Я могу рассказывать самую дикую ложь и мне будут верить. Я могу вскружить голову любой женщине, я могу заставить скрягу расстаться с деньгами, над которыми он дрожал всю жизнь. Я могу рассказать даже о том, что будет; могу говорить о том, чего не знаю и не могу знать, но все равно попадать в точку.
        - Так не бывает, - сказал доктор с извинением в голосе, - нельзя рассказать о том, чего не знаешь.
        - Ты вчера был на даче, - сказал Вадим. - Ты встал рано утром, вышел во двор и выпил флягу крепкого кофе, приготовленного с вечера. Было пять утра и ты хотел поработать пока все спят. Это правда? Откуда я это знаю?
        - Я часто работаю на даче по утрам.
        - Тогда я расскажу иначе. Сойдя с крыльца, ты подумал о том, как умирают деревья.
        - Что? - удивился Юра.
        - Ты увидел старый вяз, с которого ободрали кору по кругу ещё в прошлом году, но несколько волокон коры сохранилось и в предчувствии весны эти волокна вздулись как жилы. Дерево умирало, но хотело жить. Тебе стало его жаль как человека. Было очень тихо и ты отвинтил крышку фляги - тебе казалось, что этот звук слышен на километры вокруг. Потом ты увидел дятла на коре; дятел смотрел удивленно и чуть повыше твоей головы; ты задумался и решил, что дятлы всегда так смотрят, потому что в их глазах не видно зрачков. Ты остался доволен своим умом и все утро у тебя было хорошее настроение. Такое хорошее, что ты сел на высокий стул боком и болтал ногами как ребенок. Когда вошла жена, ты сел как обычно. Я что-то сказал неправильно?
        - Да, ты очень необычный человек, - сказал доктор. - Но ты ещё и опасный человек. Зачем ты сделал это с Кристиной?
        - Мне нужно не твое мнение, а твой совет.
        - Ты когда-нибудь был обыкновенным? - спросил доктор.
        - Нет.
        - Тогда почему ты думаешь, что быть обыкновенным плохо?
        - Значит, ты советуешь операцию?
        - Да.
        Вадим колебался ещё два дня. За это время он трижды встретил на улице знакомых по "шахматному клубу". В этом клубе играли люди, которым был нужен не выигрыш, а риск; и конечно, они играли не в шахматы. Иногда играли на деньги, но обычно ставки были больше чем деньги. Три встречи за два дня могли означать только одно: охота начинается. Они дадут ему погулять ещё немного, а потом развернутся в полную силу. Вот ещё одна причина, чтобы навестить больницу.
        Было не очень холодно, приближалась весна. Вадим надел плащ ярко-серого цвета почти до пяток и шляпу с полями. Люди оборачивались и смотрели ему вслед. У метро он купил гвоздику и подарил случайной девочке. Девочка не поняла, но улыбнулась и смутилось. Всегда приятно сделать кого-то счастливым, подумал Вадим.
        - Его зовут Саша, - сказал он, - за второй партой в среднем ряду. Это от него.
        Всегда приятно сделать кого-то счастливым. Пройдя шагов двадцать, он обернулся: девочка разговаривала с усатым мужчиной, на её лице было ещё большее непонимание. Усатого мужчину Вадим не знал, но было совершенно ясно, что тот из "шахматного клуба".
        Третья больница стояла за городом, в лесу.
        Вадим оформил пропуск, надел халат и поднялся на шестой этаж. Интуиция не подвела его, здесь и в самом деле люди ждали операций или выздоравливали после них. По коридорам изредка проходили небритые больные. Один был особенно интересен: он шел, весь туго обвязанный ремнями, и извивался как червь; он шел опираясь сразу на два костыля, потому что извивающиеся ноги не хотели его держать. Вадим сравнил больного с собой и решил, что человек со змеиным языком, висящим изо рта, выглядит не менее отвратительно.
        У окна стоял человек с бегающими глазками и трехдневной щетиной. От него несно алкоголиком, но не алкоголем - бедняга, он не пил несколько дней. Такому совсем не обязательно жить на свете, подумал Вадим. Сейчас эта плесень назовет его другом, а потом попросит купить бутылку водки. Как будто, назвав другом, он доставляет тебе наивысшее блаженство.
        - Послушай, друг, - сказал больной.
        - Послушай ты, - ответил Вадим, - сейчас я дам тебе халат, мой плащ и шляпу, а ты сам сбегаешь и купишь. Мне дашь свою пижаму, я здесь похожу вместо тебя. Можешь не спешить. Но с одним условием - ты должен побриться сначала.
        Дорога к магазину шла через дыру в ограде, снег был хорошо утоптан, значит, дорогой пользовались часто. Забор был закрыт довольбно густыми зарослями кустов. Вадим смотрел сквозь окно шестого этажа как его плащ и шляпа пробираются по узкой тропинке. Сзади шли ещё двое, неумолимо сокращая дистанцию. Друзья из "шахматного клуба". Один из них был тот усатый человек, который распрашивал девочку с подаренной гвоздикой. К кустам все трое подошли вместе. Довольно долго ничего не происходило, потом двое вышли и пошли в обратном направлении. Может быть, на этом шахматный клуб успокоится, хотя, скорее всего, их не удалось обмануть.
        Вадим вошел в палату.
        - Будем знакомиться, я ваш новенький.
        - А где Петро? - спросил кто-то, прикрытый одеялом.
        - Он подарил мне свой халат, потому что у нас одинаковые размеры, а сам ушел. Боюсь, что с ним несчастный случай. Он не скоро вернется.
        Кроме Вадима, в палате было ещё четверо. В ближайшие дни Вадим познакомился с ними ближе. Первый был самодовольным евреем с толстым лицом и худым телом - и с полным безразличием к собственной жизни. Ему предстояла операция на сердце, довольно тяжелая, но он вспоминал об этом как о неудавшейся загородной прогулке - всего лишь с легким неудовольствием. Вторым был умирающий бегун: два года назад он был большим спортсменом. но умудрился сломать ногу на дистанции очень длинного забега по пересеченной местноости. Сам он подняться не мог, а пробегающие мимо его не поднимали, дорожа каждой секундой. Когда пробег закончился, кто-то вспомнил о нем, но к тому времени он уже был без сознания. Его привезли в больницу и поручили негру-практиканту как не очень тяжелый случай. Но негр-практикант не умел ничего и окончательно угробил ногу. Потом началось заражение и два года жизнь держалась на волоске, точнее, на отсасывающей трубочке. Всем было понятно, что рано или поздно бегун умрет.
        Третим был любитель прыгать с мостов. Однажды прыгнув головой вниз в незнакомом месте, он ударился головой о трубу и сломал шею и основание черепа. После этого он вылез на берег и позагорал немного. Люди как-то странно смотрели на него. Он натянул брюки и отправился к трамвайной остановке. В трамвае ему стало плохо из-за тряски и тогда он потерял сознание. Потом он понял, почему люди так смотрели - его шея и часть спины вздулись большим кровяным мешком. Как ни странно, обошлось почти без последствий, только вставили стальную пластинку в голову и теперь голова не поворачивалась на шее.
        Четвертым был шахматист грузин, который ни с кем не разговаривал, а только лежал, глядя на пустую шахматную доску, что-то вычисляя. Иногда он просил записать и диктовал шахматные значки. Ради шутки значки всегда записывали неправильно. Сам он писать не мог, потому что имел две сломанные ключицы - попытка полетать на дельтоплане. Все четверо самые обыкновенные люди. Вадим пришел сюда чтобы стать таким же обыкновенным. - Ты был обыкновенным? - Нет. - Тогда почему ты думаешь, что быть обыкновенным плохо?
        Жизнь в палате была довольно однообразна. В столовую никто не ходил, потому что столовая была занята больными, которые приходили в себя после особенно сильных попоек. Полежав в столовой два-три дня привязанными к койкам, они отдыхали, возврашались в свои палаты и снова начинали пить. Водка была единственным развлечением, потому что телевизор не работал. Ее пили в невероятных количествах за завтраком, обедом и ужином. Просыпались среди ночи и тоже пили. Эти люди были добры и делились своей водкой без сожаления. Они никогда не бывали трезвыми, но Вадим вскоре привык к этому и перестал замечать - так через время перестаешь замечать если человек картавит или заикается.
        Еще были два санитара: Сашка и жирный Гришка. Они составляли такую тесную и дружную пару, что, кажется, не существовали один без другого. Это были не два человека, а одно существо по имени СашкаижирныйГришка. Может быть, их отношения были интимными, потому что женщинами это существо не интересовалось. Существо СашкаижирныйГришка всегда ходило с электродрелью в руках. Этой дрелью оно просверливало коленки тем больным, которых клали на вытяжку. О наркозе оно не заботилось, просто двумя руками держало больного, а двумя другими сверлило кость. Коридоры были гулкими, и эхо охотно разносило крики. Крики начинались обычно после обеда.
        - СашкаижирныйГришка, - говорил кто-нибудь, слыша крики, и на этом обсуждение темы заканчивалось.
        Это существо тоже не бывало трезвым, но в отличие от мирных больных, чем больше оно пило, тем больше возбуждалось. Иногда оно входило в палату по вечерам, включало дрель (розетки были над каждой кроватью) и начинало свои запугивания. Запугивания были очень однообразны и состояли в размахивании дрелью. Иногда сверло вкручивали в какую-нибудь подвернувшуюся руку или ногу, но всегда не глубоко. Сашкаи - жирныйГришка всегда дралось между собой, побеждая с переменным успехом, поэтому обе его части ходили с синими лицами.
        Была ещё негритянка Эста, работавшая санитаркой. Она была совершенно бессловесна и очень трудолюбива. Когда не было работы, она садилась на жесткий табурет, сдвинув колени, и могла просидеть так несколько часов. Ее волосы не вились как у настоящей негритянки и были довольно редкими и длинными, зачесанными назад. Впереди была большая прозрачная челка. На все вокруг она смотрела с грустью и страхом в глазах. Сидя на табуретике она скромно осматривалась: вначале двигались глаза, убеждались, что ничего страшного, и только после этого поворачивалась голова. Ее верхняя губа была вполне европейской, зато нижняя - по-негритянски большой. Казалось, она взяла в рот огрызок карандаша и спрятала за нижней губой.
        Все эти люди были обыкновенны.
        - Ты был обыкновенным?
        - Нет.
        - Тогда почему ты думаешь,
        что быть обыкновенным плохо?
        Первые два дня прошли совершенно спокойно. Вадим привык к ночной жизни, потому что спали все обычно днем. а ночью занимались Бог знает чем: рассказывали одни и те же анекдоты, среднешколького уровня, пили, хвастались своими любовными подвигами, пили опять, играли в карты и снова пили. Иногда Вадим играл в карты тоже и всегда выигрывал. Обыкновенные люди не имели представления о том, что такое настоящая игра.
        На третий день случилось мелкое происшествие: еврей-сердечник изнасиловал женщину из соседнего отделения. СашкаижирныйГришка пришло, просверлило еврею кость ноги и, просунув в отверстие цепочку, привязало его к кровати. Еврей кричал громко, но с тем же вялым безразличием в глазах, с которым он говорил о своей возможной смерти. Изнасилованная женщина сражу же пришла навестить своего обидчика и после этого заходила каждую удобную минуту. Так как обидчик сам умываться не мог, она мыла его, с заметным удовольствием. Женщине нужно о ком-то заботиться, иначе она прокисает.
        Однажды утром Вадим зашел в кабинет врача.
        - Вы с жалобой?
        - Я не больной, а посетитель, - сказал Вадим.
        - Слушаю вас.
        Вадим рассказал о своих проблемах. Доктор рассматривал язык, но не был удивлен.
        - Я знаю об этом случае, - сказал он, - мой отец был тоже врач; он присутствовал при вашем рождении. У вас был брат, который быстро умер. Он вообще не был похож на человека, он был волосат, имел хвостик и рожки. Вам это о чем-нибудь говорит?
        - Почему же он умер?
        - Скажу правду, сейчас это не имеет значения. Его умертвили. Никто не знает, что произойдет, если дьявол поселится в этом мире. ОН ведь князь тьмы, пусть и остается во тьме. Вы случайно не знаете своего отца?
        - Нет.
        - И мать не проговорилась ни разу?
        - Нет.
        - Хотя я не очень верю в дьявола, - сказал доктор, - но вывод однозначен. У вас только змеиный язык и ничего больше?
        - Ничего больше, но он растет.
        - У вас есть необычные способности?
        - Да. То что я говорю всегда сбывается. Когда я лгу, мне всегда верят. Я могу убедить человека сделать все что углодно, даже прыгнуть с крыши вниз головой. Женщины меня одновременно и обожают, и ненавидят, но оставить не могут. Я могу рассказать о том, чего не знаю, и не ошибиться.
        - Как это? - спросил доктор.
        - Я просто позволяю языку говорить вместо меня. Собственно, всеми способностями я обязан языку.
        - Что ещё вы можете?
        - Могу говорить стихами.
        - Попробуйте.
        Вадим огляделся:
        - Ручная тень свернулась у окна калачиком, и Бог диктует рифмы, и длится, гаснет, и страдает, гибнет мгновенье, пробужденное от сна. Две полки книг. Провал окна. Стена. Там снег. Здесь электрические пятна. Жизнь так проста и страшно непонятна как исповедь печального лгуна...Еще?
        - Достаточно. Это было убедительно. Мне интересно узнать каким образом вы думаете, так ли, как обыкновенный человек? Попробуйте рассказать.
        - Я попробую... - сказал Вадим. - Постоянное чувство обнаженности души... Именно так. Душа прочна как стекло, если вычесть из него хрупкость. Никакие обычные впечатления не могут ранить её, не могут оставить на ней царапины - для этого нужен, как минимум, бриллиант. Правда, одна царапина на ней уже есть. Мне безразлично абсолютно все и в то же время я чувствую все намного яснее и намного иначе (правильное сочетание). Но не только мир не может проникнуть в меня, но и я не могу проникнуть в него. Я более чем спокоен, спокойствие перехлестывает через красную черту - даже сейчас мне все равно поймете ли вы меня. Все раны, которые вы называете душевными, ранят на самом деле лишь тонкую кожицу души. Я не знаю что там, под ней. Впечатления дня странно смешиваются и создают mixture - одновременность последовательности. А ведь Спенсер так и определял жизнь. Например, сейчас два несвязанных впечатления дня, совершенно незначительных, накладываются друг на друга и этот тандем почему-то имеет смысл. Первое: увиденная утром свободная (свободно начертанная) подпись изнутри на стекле. Второе: я забыл как
по-немецки "почему?". хотя помню французский. испанский и итальянский варианты...
        - Хватит, - сказал доктор, - я уже понял, что ничего понять не смогу. А как у вас с добром и злом?
        - Меня не волнуют эти понятия.
        - А с тех пор как стал расти язык?
        - Наверное, зло стало ближе.
        - Тогда нужно делать операцию. При современных методах физической угрозы нет. Насчет сверхфизической ничего сказать не могу. Может быть, ОН пытается как раз сейчас проникнуть в мир через вас. После операции вы станете обыкновенным человеком.
        - Я не хочу быть обыкновенным.
        - А вы были?
        - Нет.
        - Тогда откуда вы знаете, что быть обыкновенным плохо?
        Ему надоело одиночество и эту ночь он провел с Эстой. Эста говорила с легким украинским акцентом и выкладывала о себе все до конца, уткнувшись глазами в подушку.
        - Почему ты не смотришь на меня?
        - Я тебя боюсь.
        К этому времени он тоже успел рассказать ей многое о себе.
        - Почему? Самое большее, что я могу тебе сделать - это бросить одну. Это не так уж страшно. Я так и сделаю когда кончится ночь. Ты же меня не любишь?
        - Нет.
        - Значит все в порядке.
        - Что ты решил?
        - Ты об операции? Буду делать. Стану обыкновенным, таким как все. Да, пока не забыл, дай мне листок бумаги.
        Он написал на листке адрес и имя:
        - Вот человек, с которым ты будешь счастлива. Пока ещё мои слова исполняются. Ты просто придешь к нему и скажешь: "Я хочу быть с тобой". Поверь. он ждет именно тебя. Обещай, что назовешь сына моим именем. - А если будет дочь? - Тогда называй как хочешь. Так ты пойдешь? - Да. Послезавтра. - Почему не завтра? - Потому что завтра я обещала другому. Он мне хорошо заплатит. Я ведь обыкновенная, а не какая-нибудь принцесса из сказки.
        - Я этого не понимаю.
        - Станешь обыкновенным - поймешь.
        Он вернулся в палату под утро. Идя по коридору, он почему-то вспоминал того человека, которому он отдал свой плащ и шляпу. Его наверное, убили и присыпали снегом. Это первая смерть на моей совести, - думал он, - нет, вторая, если считать Кристину, которая отравилась газом. Но у неё всегда были не в порядке нервы. Но того человека я послал не задумываясь. Что, если ОН именно сейчас пытается проникнуть в мир через меня? Я не могу этого позволить.
        В палате пили и играли в карты. СашкаижирныйГришка сидело на кровати и играло само против себя. Дрель лежала рядом, выключенная. Четыре бутылки были откупорены и выпиты наполовину.
        - Давай с нами, - сказало чудовище.
        - Не хочу, - ответил Вадим.
        Чудовище пошевелилось и его лица стали удивленными.
        - Он не хочет выпить с нами?!!
        Оно включило дрель.
        Еврей задергался на своей кровати и закричал. Видно, сегодня ночью его слегка пытали. Человек со стальным черепом встал с кровати, двигая туловищем как робот. Шахматист оторвался от доски. Даже умирающий бегун открыл глаза и часто задышал.
        - Посмотрите, - сказало чудовище, - он ведь за все время ни разу не выпил с нами.
        Сашка отделился от жирного Гришки и встал у дверей. Жирный Гришка поднял дрель.
        - Сейчас мы ему поможем!
        - А вдруг не расцепит зубы?
        - Просверлим!
        Вадим почувствовал, как что-то черное заворочалось внутри, радостно заворочалось. Будто просыпался каменный исполин и протягивал руку к своей булаве. Жирный Гришка остановился, в его глазах был не ужас, а что-то запредельное, не сравнимое с обычным ужасом. Умирающий бегун вскочил на единственную ногу и упал, потом завыл и заполз под кровати.
        Вадим взглянул на свои руки. Они потемнели и переливались пятнами разных цветов - от ярко красного до почти черного и перламутрового. На запястьях появились волосы. Пальцы удлинились раза в два и стали толще, на каждом коготь, величиной с медвежий. Он открыл рот и зашипел настоящим змеиным шипением. Двухголовое СашкаижирныйГришка снова склеилось и забилось в дальний угол. Узкая больничная пижама лопнула под напором раздувшихся мышц. Вадим ощутил, как приподнимается к потолку его голова и схватился за спинку кровати чтобы не потерять равновесия. Спинка оторвалась и прикованный еврей быстро освободил свою ногу. И все потонуло в красном тумане.
        Когда он очнулся, вокруг была кровь. Одни тела были раздавлены, другие разорваны на части. Весь пол был исцарапан звериными когтями. Кое-где на стенах тоже были следы когтей. Дрель была включена и все ещё работала. Жирный Гришка лежал неестественно изогнувшись, Сашка висел на раме для вытяжения, его глаза остекленели - его нос был просверлен и в дырку была вставлена сигарета. Сигарета ещё дымилась. Вадим закрыл лицо руками. Теперь это случилось второй раз. Та жизненная жила, которая была надорвана однажды бесцеремонным дантистом, сейчас разорвана окончательно.
        Из-под кровати послышался стон. Кто-то был ещё жив. Вадим перевернул кровать и увидел умирающего бегуна. Бегун смотрел в потолок и говорил:
        - Тридцать секунд до старта. Ты сегодня в хорошей форме. Ты должен победить. Ты в хорошей форме...
        Его лицо было совсем белым.
        Вадим вышел в коридор. У стены сидел еврей и пытался вырвать цепочку из ноги. Он не испугался.
        - Почему ты не боишься меня? - спросил Вадим.
        - Мне все равно скоро умирать. После операции выживают только восемь процентов. Я ни капли не надеюсь. Но я рад, что видел тебя настоящего. Мне все же повезло в этой жизни.
        Вадим нагнулся и вырвал цепочку.
        - Спасибо, - сказал еврей.
        - Как ты думаешь, что мне сейчас делать?
        - Я тебе не советчик.
        Вадим спустился на третий этаж к телефону и набрал номер доктора.
        - Вы знаете который час?
        - Последний, когда ещё можно что-то сделать.
        Вадим рассказал о том, что случилось. Доктор слушал, не перебивая.
        - А знаете, - сказал доктор, - никто не станет винить вас. Ведь там звериные следы, не так ли? Конечно, это загадка, но правды никто не узнает. Завтрашний день у меня занят, но я изменю расписание. Я сам сделаю операцию, очень рано, в восемь утра. После этого вызовем милицию. Вы не останетесь без языка, я вам сформирую человеческий из ткани вашего плеча. Это болезнено, но не опасно. Вы станете обычным человеком.
        Вадим зашел в комнатку Эсты и разбудил её.
        - Что случилось? - она прослулась. обняла его за подмышки и прижалась щекой к груди. - Почему на тебе порван халат? Ты плачешь?
        - Ты ничего не слышала?
        - Нет, ничего.
        - Я не хочу быть обычным, - сказал Вадим, - я решился.
        - Решился на что?
        - Я отказываюсь от операции. Я не хочу быть таким как все. Я не хочу быть таким как СашкаижирныйГришка, не хочу быть похожим ни на кого из этой палаты, не хочу быть похожим на доктора, не хочу быть похожим на тебя.
        Эста покопалась в сумочке и что-то вытащила из нее:
        - Смотри, какую он мне дал бумажку. Целых пятьдесят долларов, я такой никогда не видела раньше.
        За окном было почти светло.
        - Я ухожу, - сказал Вадим.
        - Просто уходишь?
        - Да.
        - Тогда всего хороршего. Спасибо за адрес.
        Уходя, он взял из шкафа халат и накинул на плечи. Эста стояла у окна, немного грустила и ждала, когда же он появится на дорожке. Он появился и пошел в сторону дыры в заборе. На расстоянии шагов двадцати за ним шли ещё двое в темных пальто. Странно, подумала Эста, кто это в такую рань? Все трое вошли в кусты одновременно. Эста долго ждала пока кто-нибудь появится у забора, но не дождалась. Уже отходя от окна, она увидела двоих в черных пальто. Почему-то они шли в противоположную сторону.
        Странно, подумала Эста, как я могла верить этому совсем непонятному человеку, тем сказкам, которые он рассказывал? Дьявол, змеиный язык, неизвестный, который ждет моей любви - ты только прийди и скажи:"Я хочу быть с тобой"?
        Она свернула вчетверо бумажку с адресом и бросила её в урну. Быстро рассветало. На фоне серого неба кружились многоточия птичьих стай. Кто-то проснулся и включил музыку. Музыка была красива, она плакала о Елисейских Полях, как будто о потеряном рае. Шел мелкий снежок и будил радость в сердце. Эста шла и подпевала мелодии.
        ВОЙНА С ПЛЕСЕНЬЮ
        Я как раз подметал улицу, когда увидел их впервые. Я конечно слышал о них, ведь наш мегаполис совсем маленький, просто деревня, и все сразу становится известным. Рассказывали, что поблизости, километрах в шестидесяти к центру, дылд выбрасывают постоянно, для развлечения людей, но я не ждал, что их так быстро завезут и к нам, на окраину.
        Итак, я подметал улицу, работая вместе с роботом-обезьянкой, чтобы не так скучно было. Я посмотрел вдоль проспекта и увидел, что на крыше универсального склада стоит громадный человек. Я ещё не успел понять что это такое, и вздрогнул от неожиданности - так он был похож на настоящего. Я сразу же прикинул, что он примерно в пять средних этажей ростом. Потом человек спрыгнул вниз на улицу и люди завизжали, разбегаясь. Падал он солдатиком. Грохнулся о мостовую и разлетелся на осколки так, как будто был фарфоровым.
        Конечно, никого не задело, это всегда рассчитывают точно. Еще тогда, когда он летел вниз, я все вспомнил и все понял. Это были роботы-дылды. Их делают специально, чтобы сбрасывать с крыш и разбивать всем на удивление. Чтобы давать выход нашим человеческим инстинктам. У нас ведь, у человеков, полно инстинктов. Мне объясняли так, что все время нужно что-то ломать раньше люди ломали друг друга, потом изобрели роботов, а теперь, по-современному, ломают роботов-дылд. Мне так объясняли, вроде этого. Но зрелище, точно, отличное. Полнейший восторг, если ты на улице и он падает прямо тебе на голову. Наши пацаны уже неделю этим бредят, хотя никто ещё не видел настоящего дылду. Непередаваемо, наверно. Их никогда не сбрасывают по одному, всегда парами, и по нескольку пар за день.
        И точно, вот на крыше появился ещё один, в этот раз женщина-дылда, и тоже сиганул. Летит спокойно, как кукла, непохоже и неправильно, человек бы размахивал руками и ногами на его месте, старался бы схватиться за воздух. Этот сразу видно что робот - логическое мышление: если шансы равны нулю, то он согласен и умирать.
        Я продолжал подметать, поглядывая на улицу. Было жарко, робот-солнце старалось во всю, дымилось, ломилось в окна, видно включили его на всю катушку, робот-асфальт тихо постанывал, расплавляясь. Но толпа не расходилась. Точно говорю, пообещали сбросить ещё парочку. Надо бы не пропустить момент и быть поближе. Весь ведь интерес в том, чтобы быть поближе. Даже если дылда упадет тебе прямо на голову, ничего с тобой не станется - так уж он устроен. Зато эмоций сколько.
        Машину я не пропустил. Фургон со следующими прибыл около трех дня. Я к тому времени подмел только полулицы, но решил пока работу бросить. Я позвал обезьянку и побежал к месту зрелища. Обезьянка, даром, что робот, а глупа отменно, сначала погналась за автомобилем, а затем бросилась прямо под фургон. Я влез за ней и уже почти поймал её за хвост, но потом передумал и выбрался с другой стороны. Я хотел оказаться в самом центре событий, ну что же, я там и оказался. Вылезая из-под фургона, я ещё не успел подняться на четвереньки, а спиной увидел, что сонце погасло и стало темно, и огромная ступня робота-дылды опускалась мне на спину.
        Я вроде бы крикнул со страху, но звука не получилось. Звук отразился, как в тунелле. Дылда с размаху стал на меня, но не до конца, прикоснувшись; его нога замерла в воздухе. Я не мог пошевелиться. Его подошва была совсем как настоящая подошва ботинка, даже с гвоздями и трещинами и пахла подошвой. Я даже пожалел и понял роботов-тараканов, которых давлю ногами в кухне по ночам, если просыпаюсь.
        "Не бойся, мальчик, я на тебя наступлю, - сказал дылда, - но это не больно и быстро." И наступил. Голос звучал прямо у моего уха - значит, дылда умел говорить любой частью тела, даже подошвой. Нога придавила меня, это было ужасно и ещё несколько секунд я верил, что он меня раздавит, но вес увеличивался ровно настолько, чтобы заставить меня поверить в это; потом дылда переступил и пошел дальше. Думаю, он придавил меня килограмм на тридцать. А выглядит он на все триста тонн. И падает так, как будто тяжелый.
        Две дылды, мужчина и женщина, двигали от меня к дверям склада. Из фургона вышли двое хохотников и курили, разговаривая. Докурили, вскинули винтовки. Про них я тоже слышал. Хохотник на дылд - это не работа, это удовольствие, которое мало кому по карману. Дело в том, что дылды сами не хотят переться на крышу и прыгать с нее; их нужно заставить, а чтобы заставить, есть хохотники с болевыми винтовками. Если болевой луч попадает в человека то только щекочет, а если в дылду, то ему так больно, что он согласен прыгнуть с крыши. Получается так, что как будто охотишься за большим зверем, что интересно, и в то же время за большим человеком, а это в сто раз интереснее. Но он ничего тебе не сделает и ты точно знаешь, что охота будет удачной. Это тебе не роботов-уток стрелять. А ещё я слышал, что дылд обучают всякой ерунде, вроде этикета и стишков, потому что стрелять в интеллигентов веселее, чем в работяг.
        - Дяденька, можно мне с вами? - спросил я, но хохотники на меня не смотрели. Они смотрели сквозь меня и слушали сквозь мой просящий голос. Один из них, тот что постарше, сморкнул робота-соплю, прицелился в людей и выпустил по ним длинную очередь. Толпа завизжала и захохотала от щекотки. Потому хохотников и называют так, что им позволено стрелять в людей, а те хохочут.
        Фургон роботодателей уже развернулся и поехал к месту следующего сброса.
        Дылды стояли перед дверями склада, не решаясь войти.
        Тогда хохотник разок выстрелил в них и попал в женщину; она закричала как-то по-кошачьи и сперва упала, но мужчина помог ей подняться и втащил внутрь. Хохотники двинулись следом. Я за ними. Не упускать же такой случай, если повезло.
        Дылд погнали к аварийной шахте, в другом месте они бы не пролезли. Сначала оба хохотника шли сзади и подгоняли дылд выстрелами, но потом дылды перестроились и мужчина стал закрывать своим телом женщину. Хитер, гад. Ну и хохотники тоже молодцы: они и себе перестроились: один остался сзади, а второй пошел вперед, чтобы обстреливать женщину оттуда.
        В аварийной шахте по бокам сплошные роботы-лестницы, торчат со всех сторон, и как только чувствуют человека или груз, то сразу спрашивают: "вверх или вниз?" а потом быстро везут.
        Если бы не они, нам бы наверх не добраться никак. Но лестницы ездят по краям, а посредине сама шахта, глубокая-глубокая, идет к подземным этажам, а те до самой магмы; если туда свалишься, то конец. Вначале мне было страшно, в шахте гудел ветер и задирал мне рубашку, а со всех сторон тебе орут наперебой: "вверх или вниз?", лучи шипят, ступени встречных пролетов проносятся мимо со скоростью снарядов, все так вертится и грохочет и пахнет смазкой, что не разберешь, где верх и где низ.
        Но потом я увлекся. На месте дылд я бы сбросил хохотников в шахту и конец им, потом как-нибудь сбежал бы. А они нет, не могут, не так устроены. Тот хохотник, который лез вверх, поспешил и оступился, так дылда-женщина даже предупредила его, чтобы был поосторожнее, даже двинула рукой, чтоб его поддержать. Так и сказала: "Пожалуйста, будьте осторожнее, я вам настойчиво рекомендую". Голос у неё глубокий и приятный, чуть-чуть рокочет, как робота-голубя. Через минуту он всадил в неё очередь.
        Все это было довольно безопасно, кроме перепырыгивания с лестницы на лестницу. Я несколько раз не успевал схватиться рукой, лестницы шли слишком быстро. А один раз мне чуть не оторвало ногу - я соскользнул и нога попала под опускающийся лестничный пролет, но дылда успел меня выдернуть. Значит, они так устроены, что обязаны заботиться о нас. Конечно, иначе было бы полно несчастных случаев. Кому же надо выплачивать страховку?
        Потом оказалось, что я был прав, когда заподозрил неладное. Слишком уж самоуверенно вели себя дылды, несмотря на эти их штучки: мерси и пожалуйста, только не упадите, мне будет очень жаль, - мне казалось, что они смотрят на хохотников свысока и участвуют в охоте больше для приличия, чем из необходимости. Когда дылда выдернул меня из-под лестницы, я почувствовал какой он сильный и подумал, что добром это не кончится. Я вспомнил, что по роботу-телевизору никогда не показывали хохотников после удачной охоты, зато перед охотой - сколько угодно. Все хвастаются, как один - так почему же они не хвастаются после охоты? И куда же они деваются после охоты?
        - Эй, дылда! - спросил я робота-мужчину, - что будет с нами после охоты?
        - Не могу сказать точно, - ответил он, - я ведь умру.
        - А если не точно?
        - По-моему, вас должен съесть робот-кобольд. Но мне очень жаль, я не совсем уверен.
        После этого разговора мне вообще перехотелось подниматься, но спуститься сам я бы не смог.
        Где-то на половине подьема я заметил свою обезьянку. Она, глупая, лезла по наружной стене за нами и заглядывала в окна. Все-таки обезьяна, лазить умеет. А сейчас она примостилась за окном и стала стучать пальцем в стекло и корчить рожи. Хохотник пальнул в нее, но дылдинские заряды на неё не действовали.
        - Что ей надо? - спросил я дылду.
        - Боится подниматься дальше.
        - Так пусть спускается.
        - Не может. Она не расчитана на высоту более километра. Мы на тысяча двенадцати метрах. У неё начинается разлад цепей.
        Дылда выбил стекло и втащил обезьянку внутрь. Она была вся мокрая и дрожала. За разбитым окном лежал голубой, под толщей робота-воздуха, робот-мегаполис и это выглядело так, будто пространство включило дополнительное измерение, и мне захотелось расправить крылья и полететь. Было очень хорошо видно, каждого человечка внизу. Они казались маленькими, как сахарные крошки. А поверхность стены, выложенная зеркально-кремовой плиткой, была такой просторной, что казалась горизонтальной пустыней, просто глаз не мог поверить в такую громадную вертикаль. Было видно, как колышутся и трепещут потоки воздуха у границы света и тени - робот-солнце уже начинал опускаться.
        Дылда отстранил меня от окна и сказал, что опасно так высовываться. Обезьянка вцепилась в его рукав.
        Дальше лестницы стали шире и быстрее. Одна провезла нас целых двадцать этажей. Вобщем, я конечно устал, но силы ещё оставались, когда мы поднялись наверх. Крыша склада вся уставлена огромными скульптурными фигурами и дылды сразу побежали и попытались спрятаться за ними, но хохотники быстро и со знанием дела их выкурили.
        Склады и все высокие дома делают с обратной перспективой - так, что на глаз они не сужаются и не уменьшаются кверху. Поэтому каждый следующий этаж больше и выше предыдущего. На средних этажах живут богачи, у которых даже туалет величиной с футбольный зал. А верхние этажи на самых высоких домах по двести метров высотой, там оконные ручки - как вагоны электровозов. Все это просто для красоты, там никто не живет из-за сквозняков.
        Скульптур на крыше стояло полно, просто сюда каждый раз свозят все то, что остается после роботов-вождей. Каждый вождь старается возвести себе побольше памятников высокого роста, а каждый памятник делает очень долговечным. Надо же их куда-то складывать. Вот и используют крыши складов. Я подумал, что в постаментах этих фигур спокойно могут жить полчища роботов-кобольдов, о которых сказал дылда, они могут обитать там как тараканы за плинтусом, вполне могут.
        Однажды я был в цирке и видел бой двух кобольдов. Эти роботы не очень умные и не очень большие, больше меня раза в два всего лишь. Но у них очень прочный скелет, а на скелете мягкие и сильные мышцы. Секрет силы кобольда в быстроте реакции. Если в кобольда бросить горсть мелких камешков, он успеет поймать их все до одного. Его конечности движутся быстрее, чем лопасти вентилятора. А точность его движений просто потрясает. Я видет трюк, когда на мраморной плите ставили двести монет на ребро, а потом кобольд танцевал на ребрах этих монет: он так четко опирался ногами, что ни одна из монет не упала. Из-за скорости движений кобольд может пробежать по потолку так быстро, что не успеет свалиться. Но кожа у него мягкая и при малейшем повреждении кожи кобольд умирает. Это сделано специально, чтобы бои между ними были интереснее. Кобольды, как я слышал, размножаются почкованием, поэтому они очень дешевы и не нуждаются в ремонте, поломаных сразу убивают.
        Хохотники приказали дылдам драться и сбрасывать друг друга с крыши. Сначала дылды не хотели, но потом пришлось. Бой стал сразу неравным, потому что мужчина был сильнее и поддавался, чтобы не столкнуть женщину. Тогда хохотники посовещались и приказали ему сломать себе правую руку, в запястье. Он сломал и теперь борьба стала честной. Время от времени хохотники постреливали, чтобы не остыл боевой пыл. А может быть, им просто нравилось стрелять. Минут через десять мужчина свалился вниз и почти сразу за ним прыгнула женщина. Ее не пришлось долго уговаривать. Я свесил голову через парапет и смотрел как она таяла в синей глубине воздуха - ну по всему видно, что тяжеленная, а ведь упадет и никого не прихлонет. Умеют делать вещи. А обезьянка моя совсем скисла на такой высоте. Вцепилась в крышу когтями и искрит. Полный разлад цепей. Никаких кобольдов не было видно и я начал успокаиваться. Дылда ведь не знал точно. А может быть, он просто так пошутил.
        Охотники пошли к грузовому лифту и приказали двери открываться. Робот-дверь не ответила. Они приказали ещё раз и снова без результата. Теперь придется опускаться по лестницам, а это долго. Они сели, достали провизию, разложили робот-костер и стали делать робот-шашлык. Я остался побродить по крыше. Не часто удается забраться так далеко. Воздух здесь был так холоден и чист, что пах свежими простынями, пока не понесло шашлыком, сквозь него виднелись первые роботы-звезды. Но город оставался все ещё светлым - я даже видел свой квартал, тот, где ночую, там дома в виде кирпичных пирамид этажей на сто в среднем и кирпич совсем черный от старости. Убогие места. Все поросло мохом и травой, особенно крышы, потолки и стены. Робот-трава растет и на потолках, головой вниз. Если в окнах остались стекла, то маленькие и склизкие от столетней копоти, выдохнутой из легких, но в основном их выбивают вместе с рамами - чтобы было больше света.
        Самой большой статуей на крыше был робот-сфинкс, на одном мизинце которого могла бы разместиться вертолетсая посадочная площаддка. Я попробовал с ним поговорить, он понимал, но не отвечал. Он умеет только загадывать загадки и съедать всякого, кто не отгадает. На этой крыше проводятся ежегодные конкурсы знатоков и отгадывателей. До сих пор всех участников съедали, ещё никто не уцелел. На меня он даже и бровью не повел. В самом зените виднелся робот-судьба. Он всегда в зените, откуда ни посмотри. Таких вешают прямо в небе, над каждым мегаполисом. Он устроен в виде двух ладоней, пересыпающих песок. Но это только снизу кажется что песок, на самом деле это живые головы. Отсюда головы уже видно, но не различишь лиц. Каждая голова соответствует человеку внизу. Я видел фотографию, щелкнутую с аэростата: все головы смеются, улыбаются, разговаривают или ссорятся, некоторые целуются или обжорствуют, вообщем, нормально себя ведут. И никакая из голов не знает своей судьбы. Но ладони без остановки пересыпают их - с левой на правую, с правой на левую и так все время. Они изо всех сил стараются никого не уронить,
но от стараний пальцы вздрагивают, и все равно кто-то сыплется между пальцев. Те головы, которые просыпались, становятся черепами, а потом просто сгорают в атмосфере и оседают пеплом на утренние роботы-поля. Падающие кричат и этот крик слышен здесь, на крыше, как далекий неравномерный гул. Когда голова падает её владелец на земле умирает.
        Сейчас умирают с каждым годом больше, ведь идет вторая робот-война, прозванная величавой, роботы-генералы каждый вечер издают приказ о новом призыве, а роботы-прапорщики вылавливают в течение ночи нужное количество людей. На войну берут всех - даже новорожденных, они здорово воюют в качестве заложников. А дряхлые старцы идут как камикадзе - им все равно терять нечего.
        Становилось темно, а я ещё не подмел улицу. Придется работать часов до двух ночи. Ничего, завтра высплюсь. Я приказал роботам-пуговицам застегнуться, роботу-шнурку завязаться потуже и роботу-желудку приказал перестать чувствовать голод. Потом пошел к лифту. И тут я увидел отломленное запястье дылды. Я присел, чтобы поговорить с ним.
        - Привет, - сказал я, - ты меня помнишь?
        Ладонь перевернулась и устойчиво стала на пальцы.
        - Ты долго можешь жить без хозяина?
        От неё с хрустом отслаивались чешуйки, она явно разрушалась.
        - Без хозяина? - переспросила рука, - о чем ты говоришь? Я один и у меня нет хозяев. Это вы люди, живете отдельно, а мы, роботы - мы есть одно, и нам имя робот-планета. Здесь все робот, от ближнего космоса до магматических течений, все, кроме вас - вы плесень на моей коже. Я уже свел плесень с полюсов и экваториальных зон, я уже почистил океаны и острова, я сделал ядовитыми берега рек и озер. Я убил тундру, тайгу, леса Амазонки и азиатские горы. Но здесь, в умеренном климате, вы пока живете. Когда вас, плесени, становится слишком много, моя кожа начинает чесаться и я включаю робот-войну или заставляю пальцы судьбы дрожать сильнее. Робот-война - мое лекарство от плесени.
        Я пнул её ногой и от неё отвалились два пальца. Я продолжал её бить, пока не превратил черепки. Мне нравилось её ломать. Я же человек и у меня есть инстинкты.
        - Плесень, говоришь! Говоришь, плесень! - орал я, настроив робот-голос на громкий крик.
        От неё осталась груда раскрошенного вещества, пахнущего куриным пометом. Я настроил голос на нормальный режим и спросил:
        - Ну как тебе понравились мои инстинкты, падаль?
        Я не ожидал, что оно ответит.
        - А во мне тоже есть инстинкты, - сказало оно издевательским тоном, и мне тоже нужно что-нибудь ломать. И я люблю отдохнуть, развлекаясь. Как ты думаешь, зачем я заманил вас сюда? А почему отказалась открыться дверь лифта? Ты очень ошибаешься, если думаешь, что можешь уйти. Вы - мои люди-дылды. И сейчас настанет ваша очередь падать с крыши. Раз-два-три. Начинаем игру. Маленький дылда, обернись!
        Я обернулся и увидел кобольдов, усеявших, как черные точки, склоны ближних постаментов. Еще мгновение - и черная волна ринулась в нашу сторону. Они пока оставались далеко, но двигались как гоночные машины. Хохотники тоже увидели их, попятились к краю крыши и прыгнули. Упасть с крыши гораздо приятнее, чем очутиться в челюстях кобольда. Я схватился за парапет и перепрыгнул за него. Ногами я довольно устойчиво стоял на карнизе. Дно пропасти уже опустилось во тьму, сквозь которую просвечивали городские огоньки, затуманеные шапкой смога. Город казался чудесной выпуклой структурой, как шаровое звездное скопление на стереофото. Прямо подо мною растилалась вертикальная пустыня без границ. Ветер дул снизу. Роботы-облака выстроились вдоль горизонта в запланированном порядке завтрашнего дождя. Невдалеке летели два хохотника, а за ними, прямо по стене, неслись кобольды. Кобольды шли с большим ускорением, а потому толкались лапами, ускоряясь вниз. Я так и не увидел, схватили ли они хохотников; я снова влез на крышу и побежал к обезьянке. Кобольдов почти не осталось, все охотились, на крыше невдалеке
прохлаждались последние два. Обезьянка все ещё искрила и цеплялась за камни. "Спаси меня!" - закричал я ей, но кобольды обернулись на голос.
        ПАРКЕТНЫЙ ВОР

1
        Вор провел кончиками пальцев по неровной поверхности. Фигура, скорее всего из слоистого стекла, изображала двухголовую собаку. Собака напоминала большого дога, слишком худого и печального, почти больного, чтобы казаться свирепым. И во всем - в наклоне голов, в полуоткрытой левой пасти, в настороженых ушах правой головы, ощущалась сила чувства, неизвестного вору. От близости фигуры на сердце становилось пусто и просторно, как ночью в мраморном зале. Вор постоял ещё минуту, гадая, сколько может стоить такая штука.
        - Но держать бы я тебя не стал, - сказал он и погладил шею собаки. - А знаешь почему? Знаешь. По глазам вижу. Богато вы с ним живете.
        Он щелкнул фигуру по носу и прислушался к звонкому отклику. Хрусталь, похоже.
        Пройдя причудливый, дважды изломившийся коридорчик, вор наткнулся на дверь; она подалась от легкого толчка. Вор похолодел; дверь вела в ванную комнату и краны были открыты. С легким журчанием струйка воды вбивалась в гладкую поверхность, неподвижная и гладкая, как водяной гвоздь. Ванна уже наполнена до краев и это... И это значит...
        - Это значит, что я дома, - он услышал голос сзади и попробовал по голосу определить, где стоит говоривший и что держит в руках. Слишком спокоен, сейчас дергаться бессмысленно, подумал вор. Все-таки черный ход, будь он проклят. Так спокойно может говорить человек с ружьем наперевес.
        - Вы буквально угадали мои мысли, - ответил вор, не оборачиваясь. Как вы это делаете? Один из ваших трюков?
        - Ты хотел денег? - спросил хозяин.
        - Мейстер, - сказал вор. - Это фамилия. Но я не смог найти вашего имени. Его нет ни на одной афише. Как можно быть просто Мейстером?
        Вор обернулся и облокотился на раковину. Лучше было бы сесть на край ванны, если бы та была пуста. Сесть, ногу за ногу, и попросить сигарету. Мейстер оказался безоружен и одет в домашний халат. Под халатом волосатая грудь с зачатками седины. Вор передумал нападать.
        - Это не фамилия и не имя.
        - Ваш цирковой псевдоним?
        - Иди в комнату.
        - Да, я хотел денег, - заговорил вор. - Зря вы объявились. Я ведь обслуживаю искусно, вы б не разочаровались. Я обслужу даже там, где не сможет никто. Клиент ещё месяцы не знает, что я его посетил. Я никого не убиваю, не беру заложников и ни от кого не бегаю.
        - Это трудно?
        - Это увлекает, как всякое мастерство. Ваша ванна уже течет.
        - Подожди, я сначала тебя убью, - сказал хозяин.
        - Верно, но банально. Лучше дайте мне немного денег, и расстанемся друзьями. Вы раскажете о сегодняшнем вечере своим друзьям, а я своим. Потом...
        Коридорный коврик потемнел, напитавшись водой. Еще секунда и струйка потекла в комнату.
        - Уйди! - приказал хозяин; струйка свернула и исчезла.
        - Это просто фокус? - спросил вор. - Или какое-то особенное поле? Я преклоняюсь пред вашим талантом. Для меня большая честь грабить величайшего фокусника нашей эпохи.
        - Я уже давно не выступаю, - возразил Мейстер.
        - А слава ваша живет. Те два подонка, что навели меня, говорили о вас с восторгом. Они бегали на ваши выступления, будучи детьми.
        - И что они запомнили?
        - Ваши гонорары. За один вечер вы зарабатывали столько, сколько они за семь жизней.
        - Сейчас будут деньги, - сказал Мейстер, - ты возьмешь их, если сможешь.

2
        Мейстер удалился. Вор остался в комнате один. Впрочем, не совсем один, была ещё и двухголовая собака из стекла. Совершенно неподвижное прозрачное существо. И раньше она сидела левее, на коврике. Ерунда, сказал вор себе, но иллюзия не исчезала. Этого не может быть. Он представил стеклянную собаку ожившей и по коже пробежали мурашки. Возьмешь деньги, если сможешь. Ничего хорошего это не предвещает. Мейстер вернулся.
        В его руках был ярко-желтый мешочек, по-видимому, пустой.
        - Сколько?
        - Вы спрашивате о сумме? Так, мне достаточно немного, в качестве дружеской услуги.
        Мейстер протянул руку отработанным жестом фокусника и в руке оказалось несколько купюр.
        - Я предпочитаю настоящие, - возразил вор.
        - Они совершенно настоящие.
        Вор ухмыльнулся.
        - Конечно-конечно. Вы сделали их из ничего?
        - Из пустоты. Можно переводить материю из одного состояния в другое, если не нарушать смыслового заряда - а деньги есть лишь иная форма пустоты. Но создать из ничего нельзя.
        Мейстер положил купюры в мешочек и бросил мешочек на паркет.
        - Возьми.
        Вор присел на корточки и оперся руками. Его пальцы подрагивали.
        - Что это? - спросил он. - Меня вроде бьет током.
        - Объясню примитивно. Вещи, созданные мной, не предназначены для воров, поэтому ты ничего не сможешь взять без борьбы. Как только ты пробуешь схватить деньги, тело перестает тебе подчиняться. Но можешь попробовать.
        - Ага, - сказал вор.
        Заиграла тихая музыка.
        Вор протянул руку к деньгам, и встал с протянутой рукой; с выражением крайнего изумления на лице начал танцевать. Болезнь танца охватывала его от плечей и шла дальше, неравномерными волнами, по всему телу к ногам. Мейстер наблюдал за подпрыгивающим человеком и видел, что тот не столько испуган или огорчен, сколько заинтересован происходящим. Стеклянная фигура подняла обе головы и внимательно смотрела на танцующего вора. Ее грудь приподнялась, изобразив глубокий вдох. Кончик хвоста звонко щелкнул по полу. Но её большое тело ещё оставалось неподвижным. Музыка стала тише. Протанцевав круг, вор остановился.
        Стеклянная собака положила одну из голов носом на лапы.
        - Ну как? - спросил Мейстер.
        - Не хочу, но танцую. Корежит и похоже на удары электричеством. Попробую опять, ладно?
        Вор протанцевал ещё два круга, с каждым шагом приближаясь к мешочку. Затем грохнулся на колени и стал ползти, дергаясь как рыба. Его лицо искажалось. Ноги продолжали стучать по паркету, выделывая танцевальные па. Руки двигались в такт ногам. Но вор полз. Наконец он схватил кошелек зубами и замер. Музыка прекратилась.
        - Как тебе это? - снова спросил Мейстер.
        - Мне очень больно, - ответил вор, - ааа!
        Он начал стучать головой о паркет.
        Стеклянная собака подошла к плачущему человеку, наклонилась и лизнула. Вор осторожно сел, отстранившись.
        - Это механизм? - спросил он с опаской.
        - Нет.
        - Живая?
        - Тоже нет. Но и не мертвая. Живет вот у меня, если это можно так назвать. Я называю его Состраданием. Это имя ему больше всего подходит. А теперь иди вон, паркетный вор.
        Вор поднялся и стал медленно уходить. Стеклянная собака шла за ним, обнюхивая его спину и плечи.
        - Мне просто очень нужны были деньги. Спасибо, - сказал он и протянул руку, чтобы погладить собаку.
        Собака снова окаменела.
        - Но это хотя бы вроде бы собака? - неуверенно спросил вор.
        - Нет. Это особенное существо.

3
        Вечером следующего дня вор снова появился в квартире Мейстера. Хозяин долго и молча рассматривал гостя, пока тот не опустил глаза.
        - Пожалуйста, не надо глядеть.
        - Дать еще? - спросил Мейстер.
        - Я за другим.
        - Тогда пошли, поговорим за столом.
        Мейстер сел и на столе появилось два прибора, вывернувшись из салфеток и отвердев.
        Вор потрогал край тарелки, потом постучал по ней вилкой. Попробовал омлет.
        - А где та собака? - спросил вор. - Или как вы её назвали?
        - Оно часто притворяется невидимым или несуществующим. Иногда притворяется так, что даже меня обманывает. Но оно всегда рядом. От него не избавишься, сколько не старайся.
        - Разве оно не подчиняется вам?
        - Ничуть. Обычно мне приходится подчиняться его прихотям.
        - Я думал, вы всесильны.
        - Я всесилен. Поешь и говори.
        - Я пришел не за едой.
        - За чем?
        - Я хочу понять, в чем секрет. Вчерашние деньги получились настоящими, совсем настоящими, как из банка. И номера, и все такое. Это меня просто убило. Это ставит под вопрос все, даже мою профессию. Деньги же были настоящими.
        - Разве я не сказал тебе этого?
        - Я хотел удостовериться. Я думал, что все фокусы это просто ловкие фальшивки, обманы чувств. Но ваши деньги проверяли всеми способами. Вы создали абсолютно настоящие деньги. Я хочу знать в чем секрет.
        - Это слишком большой секрет. А если я с тобой разделаюсь?
        - Вначале скажите.
        - Объясни, зачем это тебе нужно. Если интересно соврешь, отпущу.
        - Это совсем непросто объяснить, - начал вор, - но мне всегда хотелось узнать что-нибудь особенное. Хотелось поверить, что что-то есть. Что-нибудь такое, чтобы все оправдывало. Моя мать прожила сорок лет и замерзла пьяная под забором. Она была ужасной женщиной, я только порадовался. Я хочу знать, есть ли в жизни что-нибудь такое, что оправдывает жизнь?
        - Нет, - ответил Мейстер, - ничего такого нет.
        - Но мне казалось, что это всегда поблизости. Просто повернешь голову и увидишь. Как будто навстречу идет твой старший брат, которого ты не видел с детства и ждал. Или ты вышел на неизвестной станции ночью и вдруг попал домой. Я всегда рядом с этим. Разве с вами так не бывает?
        - Ты молод и не лишен ума, - сказал Мейстер. - Но мое знание велико. Я не могу дать его сразу.
        - А по частям?
        - Ну разве что. Только мои подарки не предназначены для человека. Во всяком случае, для обыкновенного человека.
        - Снова придется танцевать?
        - Попробуй.
        В руке Мейстера возник мешочек, такой же как вчера.
        - Передай мне соль, - приказал он.
        Вор предал солонку. Мейстер высыпал часть соли на ладонь и дунул.
        - А зачем это?
        - Нельзя создать из ничего. Знание, за которым ты пришел сегодня, я сделаю из соли. Оно зарабатывается соленым потом. И все, что ты узнаешь, не очень сладко. И без истины жизнь теряет вкус, становясь пресной. Кроме того, моего знания нельзя сразу проглотить много. Уже готово.
        Мешочек в его руке раздулся, будто наполнился воздухом. Мейстер подошел к зеркалу и несколько минут смотрел, будто сквозь себя, решаясь, потом повесил мешочек в воздухе перед самым стеклом.
        - Бери.
        Вор подошел к столику и взял карандаш. Провел несколько линий в воздухе. Затем написал большими буквами на стене: "не могу", и продолжал писать, приближаясь к зеркалу. Слова стали неразборчивы. Он писал все гуще и строки наползали одна на другую. Он снова упал на паркет и стал ползти. Рука с карандашом чертила в воздухе невидимые письмена. У самого зеркала он потерял сознание. Вор лежал, раскинув руки. На его запястьях кровоточили язвы. Суставы пальцев разбухли. Волосы на голове выпали клочьями, обнажив белую кожу. Но он так и не дотянулся.
        - Встань, - приказал Мейстер.
        Вор встал, покачиваясь как сомнамбула.
        - Я предложил тебе слишком много, - продолжил Мейстер, - сейчас попробуешь снова.
        Он развязал мешочек и выпустил часть содержимого. Положил на стол. Потом провел рукой вокруг себя и надписи на стенах исчезли.
        Вор двинулся к столу. Его движения стали угловаты и неровны. Его кожа покрылась деревянным рисунком и запах смолы наполнил комнату. Вор вынул нож и начал снимать стружку со своией левой руки. Стружка падала на пол и там становилась мертвой кожей. Наконец он лег на стол грудью и схватил мешочек. Кровь капала на пол.
        - Зачем ты это делал? - спросил Мейстер и Сострадание заговорило с ним в унисон.
        - Так было легче.
        - Ты бы мог снова писать на стенах, - говорил Мейстер с Состраданием.
        - Не получилось бы добраться.
        Собака увеличилась, заполнила половину комнаты, пошла волнами, заискрилась.
        - Что это с ней?
        - Сейчас ты видишь волну сострадания, искреннего и сильного.
        - Спасибо, - сказал вор, - я не забуду этого. Уймите мою боль, я уже не могу терпеть.
        Мейстер сделал небольшой жест рукой.
        - Ух, и кровь почти засохла. Это было сильно. А вначале я боялся этой штуки. Но теперь вижу, что оно безопасно. Верно?
        Сострадание колыхалось у самого его лица.
        - Ничуть. Оно опаснее любого настоящего зверя. Ты даже не знаешь, сколько несчастий причинило сострадание. Впрочем, сейчас ты уже кое-что знаешь.
        - Да, - казал вор, - но ваше знание не такое, как я думал, оно не в уме, а теле и в глазах. Как будто бы я видел мир сквозь особенные очки, такие очки, которые из сотни вещей показывают только одну, самую дешевую, оставляя иные невидимыми. Но я ещё не понял главного.
        - Если прийдешь в следующий понедельник, - сказал Мейстер, - то я дам тебе больше. Вот деньги, обратись в больницу.

4
        Утром следующего понедельника Мейстер встал рано, чтобы не пропустить восход солнца. Светило поднималось величественное и красное, просеиваясь сквозь городские дымы и облака смога. Он подставил ладонь под солнечный луч и луч собрался в ярко-оранжевую дымящуюся лужицу. Не совсем подходит, подумал Мейстер, в этом луче слишком много серости.
        Он поднялся на крышу, взлетев вдоль пожарной лестницы, потом стал невидимым и направил полет ещё выше. Теперь город расправился глубоко внизу, весь окутанный собственным смрадом. Смрад полз, несомый медленным ветром. Здесь лучи лились в первозданой чистоте. Мейстер подставил ладонь под свет. Внизу с загородного аэродрома поднялся истребитель и сразу же выпустил шесть ракет. За ним ещё два вырулили на старт. Мейстер стал невидимым для ракет и поднялся ещё выше, оставив истребитель выписывать растерянные петли. Когда он вернулся домой с каплей солнечного луча в мешочке, было уже девять. Он ощущал себя приятно усталым. Истребители все вще кружили над городом, прорывая небо раскаленными спицами грохота.
        - Пока не приходил? - спросил он Сострадание и Сострадание тихо заскулило. - Я боялся, что опоздаю, пришлось повозиться. Брось скулить. Наверное, он задерживается, он обязательно сейчас прийдет.
        День шел и клонился к вечеру. Сострадание лежало рядом. Мейстер говорил с ним, как говорят с обыкновенной собакой. Оно не понимало и заглядывало хозяину в лицо с безнадежностью во взгляде.
        - Мы с ним похожи, - говорил Мейстер, - я чувствую его порывы, я понимаю. Мне повезло, понимаешь ты, в бессмысленно огромном мире встретить человека который зовет тебя и откликается на зов. Тебе не услышать этого, ты одиноко по природе и даже твои две головы всегда мыслят противоположно. Мне тяжелее, я часть большого зеркала, разбитого на мелкие кусочки. Как нас ни составляй, мы не срастемся, но тоска о единстве... Прекрати выть.
        В шестом часу вечера появился вор. Он был в новом костюме, который выглядел великоватым.
        - Я уже изготовил подарок для тебя, - сказал Мейстер. - Я изготовил знание из солнечного луча. Во-первых, потому что знание это свет, как всем известно, во-вторых...
        - Мне уже достаточно знания, - сказал вор. - Я пришел попросить денег. Сейчас они мне нужнее. Вам ведь ничего не стоит создать деньги из пустоты.
        Сострадание привстало и начало громко выть, глядя на Мейстера. Потом бросилась на вора и обвило его прозрачными лапами, которые вдруг стали похожи на щупальца. Охвачен Сотраданием, вор продолжал:
        - Мне очень жаль, но так сложились обстоятельства. Деньги мне сейчас нужнее. Не стоит расстраиваться из-за меня. Я не стою ни одного, и самого малого, движения вашей души. Ведь я просто обыкновенный человек. Я просто червь, который возвращается в свой прах. Того знания, которое я получил от вас, для меня слишком много. Я не знаю что с ним делать. Оно мучит меня. Оно как болезнь и каждый видит, что я болен. Я уже не могу говорить с друзьями, они ненавидят меня за то, что я вижу их. Я стал перпендикулярен течению жизни. Я стал совсем одинок. Я как кусочек, отбитый от зеркала и втоптанный в грязь. Но вы дали мне память о зеркале, к которому я все равно не прирасту. Я чувствую себя прокаженным. Я вижу такие ужасы жизни, которые не в моих силах исправить или понять. Раньше, когда я был слеп, это меня не волновало. Я ни за что не согласился бы расстаться с полученным знанием, но получить новое - это для меня слишком.
        Мейстер развязал мешочек и знание, полученное из солнечного луча, с легким шелестом упорхнуло, осветив на прощание комнату. Несколько заблудившихся бликов ещё плясали на стенках графина.
        - Ты хочешь денег? - спросил он. - Тогда бери их.
        - Если смогу?
        - Сможешь.
        Он создал из пустоты пачку банкнот и положил их в мешочек. Сострадание обрвало вой на полуноте и начало замерзать, как замерзает обыкновеная вода в проруби с наступлением зимней ночи.
        Затем бросил мешочек в окно.
        - Я не хочу, - тихо сказал вор.
        - Иди.
        Сострадание окаменело. Сейчас оно ничем не отличалось от гипсовой статуи, к тому же, статуи топорной работы. И казалось невозможным, что оно только что двигалось и издавало звуки. Вор начал танцевать.
        - Скорее, - сказал Мейстер, иначе деньги заберет кто-нибудь другой.
        Вор сделал полкруга по комнате и бросился в окно. Мейстер посмотрел вниз, на улицу. Над жаркими асфальтами дымилось вечернее солнце. Тело лежало неподвижно и лицом вниз. Рука тянулась к желтому мешочку. Начинали собираться прохожие и неоторые показывали пальцами на окна верхних этажей. Сострадание оставалось мертвым. Впрочем, люди говорили, что ещё долго слышали у этого места вой, похожий на вой собаки.
        САМАЯ ОПАСНАЯ ПРОФЕССИЯ
        Пациент рассказывал, лежа на кушетке. Кушетка была холодной, покрытой белой простыней, а простыня наводила на мысль о больнице. Хотя это была не больница, а всего лишь частный кабинет дорогого психиатра. Или модного психотерапевта, если больным так больше нравится. Или экстрасенса, если вы уж совсем отчаялись. Пациент начал рассказывать и психиатр включил магнитофон. Он всегда фиксировал беседы, не столько для того, чтобы прослушивать их потом самому, сколько для того, чтобы иметь материал для лекций.
        Сегодняшний посетитель жаловался на то, что он больше не может писать стихи. Во всем его облике, в словах, в жестах, в манере держаться сквозила легкая ненормальность и психиатр это сразу отметил. Это ещё не болезнь, но хождение по канату над пустотой болезни. Итак, он не мог писать стихи. Ну и что?
        - Это для вас так важно? - спросил врач.
        - Конечно. Это самая важная вещь в моей жизни.
        - Вас когда-нибудь печатали?
        - Тысячу раз. А вообще я поэт-песенник. У меня несколько хитов. Последний вот этот.
        И он напел куплет, кторый уже несколько месяцев звучал на каждой улице, на каждом базаре и почти в каждом подземном переходе метро.
        - Да, это очень популярная песня, - согласился врач, - Неужели ваши стихи? Рассказывайте, рассказывайте.
        - Сегодня мне исполнилось тридцать шесть лет, - продолжил посетитель, - а свои последние строчки я написал за два дня до того, как мне исполнилось тридцать пять. Вот уже год и два дня я не могу писать. У меня вообще исчезла способность подбирать рифму.
        - Этого не может быть, - сказал врач, - дайте мне, например, рифму на слово "простой".
        - Золотой. Но это не моя рифма, а Пушкина. "орешки не простые, все скорлупки золотые". Своей у меня нет. Я не могу найти рифму даже со словарем.
        - Неужели?
        - Да.
        - Это серьезно, - сказал врач. - Возможен или истероидный характер, или поражение нервной системы. Но не хочу вас пугать. Обычно все проходит без следа. Я помню, было даже такое, когда врач начинал забывать названия лекарств, а у одного танцора наступал паралич ног, как только он собирался танцевать. Вам нужно отдохнуть, сменить занятие. Я выпишу рецепт. Если это не поможет, прийдется заняться более серьезным лечением. Все ведь зависит от причины. Если это органическое поражение, например, микроинсульт, то...
        - Да знаю я причину, - сказал поэт.
        - Знаете?
        - Знаю. В этом вся и проблема. Но если я вам расскажу, вы примете меня за сумасшедшего.
        - Ничего страшного. Вы пришли в правильное место, - туманно возразил врач.
        - Ага. Но мне уже все равно. Поэты ведь особые люди. Они все в чем-то сумасшедшие. Я например, всегда слышал голоса...
        - Так, - заинтересовался врач. - Это связано в вашими голосами?
        - Еще как связано. Но это не такие голоса, которые звучат в ушах всяких психов. Иногда на меня что-то находит и я хватаю карандаш, обязательно карандаш, простой и остро заточенный, и начинаю писать. Поэтому я всегда ношу мой карандаш с собой. Я записываю стихотворение от начала до конца. Мне диктует его голос. Иногда голос прерывается и мне приходится додумывать строчки самому. Иногда голос просто не приходит. Тогда мне приходится ждать его недели или даже месяцы. Но я знаю как правильно настроиться, чтобы он пришел, я все же не любитель. Я профессионал. Один раз я начал писать прямо в кресле стоматолога - и моему зубу пришлось подождать. Потому что голос ждать не может.
        - Простите, я вас перебью, - сказал врач, - вы пьете?
        - Вопрос понял, спасибо. Как все. И курю. И даже пробовал кое-что поинтереснее. Поэт должен все познать на себе. Но я осторожен, я храню свой мозг так, как оперный тенор хранит свое горло. Это инструмент для зарабатывания денег. Ответ принят?
        - А теперь ваш инструмент не работает?
        - За два дня до моего тридцать пятого дня рождения я заканчивал текст песни, той самой, которая стала хитом, той самой, которая принесла мне кучу денег и даже славу. Мне не удавался припев. Я работал уже много часов и достиг сверхизмученного состояния, когда не видишь уже ничего и ничего не можешь. Остались одни нервы и одно упрямство. Я должен был это закончить и все тут. Но голоса не было. Иногда я слышал какие-то обрывки, но это была чепуха на постном масле. Я злился все больше и больше. И вот в какой-то момент я перешел черту. Это была очень четкая черта, как будто я перешел горный перевал и подьем сменился спуском. Я ощутил, что моя жизнь мне надоела, что мне больше не хочется жить. Если бы у меня был пистолет, а особенно такой, который убивает без боли, я бы просто взял его и застрелился. Многие ведь поэты стреляются. Маяковский, например. Другим просто не хватает мужества. Или пистолета.
        И вот в тот момент, когда я это почувствовал, голос внутри меня проснулся. Но он не продиктовал мне следующую строчку, нет. Он просто предложил обмен: строчку на жизнь.
        - То есть, - уточнил врач, - он диктует вам стихотворение и вы умираете?
        - Да, вроде этого. Он пообещал убить меня, но не сразу, а в мой день рождения. А день рождения был через два дня. Зато он пообещал, что строчки будут отличными, а песня будет иметь успех. А вы бы согласились?
        - Ни за что, - сказал врач.
        - Это потому что вы не поэт. Для поэта, если он только не полный халтурщик, творчество значит больше чем жизнь. Это такая профессия, опасная. Есенин перерезал себе вены потому что не имел чернил. Он написал стихотворение кровью и преспокойненько с удовольствием умер, вылезя в окно и повесившись с наружной стороны здания у всех на виду. Он умер ещё до того, как из него вытекла вся кровь. Может быть, он тоже слышал голос и голос пообещал ему то же, что и мне. Как вы думаете?
        - Может быть, - осторожно сказал врач и что-то отметил в блокноте.
        - Итак, я принял условие. Я закончил песню и в тот же день получил деньги за нее. Я писал под заказ. И деньги мне были очень нужны. Наступило утро дня рождения. У меня не было никакой меланхолии, никакого желания умирать. Я был здоров как бык и полон сил. Я решил побороться за свою жизнь. Я не вполне верил обещаниям голоса. Одно дело слова, которые он диктовал мне, а другое дело - реальные физические события, люди или камни, которые нужно переместить, чтобы убить меня. Понимаете? Голоса имеют власть над словами, немного - над настроением, но не над реальностью. Поэтому я не собирался сдаваться. Мне нужно было продержаться всего около шестнадцати часов, пока закончится этот день. Просто выжить.
        На завтрак у меня был жареный сазан, а празднование планировалось после обеда. Я уже поел рыбу и мыл руки, как услышал голос. Голос сказал, что нечто уже пришло. Чувствуете, какое замогильное слово "нечто"? "Ну и черт с тобой!", - ответил я и продолжал мыть руки.
        - Голос мужской или женский? - спросил врач.
        - Конечно нет. Голос был без всякого звукового оформления, чистая идея. Вы что, никогда не писали стихов?
        - Продолжайте.
        Через пару минут вошла моя домработница и сказала, что меня ждет какой-то ребенок. По её словам выходило, что это был мальчик лет десяти, в дешевом пальто. Я пошел и аккуратненько выглянул через стекло двери, но не своей двери, а из боковой комнаты. Я не хотел, чтобы этот мальчик, или кто он там есть, меня увидел. Он меня и не увидел. Я смотрел на его профиль и обдумывал ситуацию. Конечно, я не собирался его впускать, совершенно не собирался. Но как только я принял это решение, как мальчик повернул голову ко мне, спокойно посмотрел мне в глаза и в моей голове прозвучал голос: "Я ведь все равно за тобой прийду. Даже если не сейчас, то в следующий день рождения."
        Мне стало так страшно, что я будто примерз к своим тапочкам. Мальчик посидел ещё минутку, встал и вышел, ни слова ни говоря. Слава богу, что я согласился с голосом, что умру в свой день рождения, но я ведь не уточнял в который день рождения. Поэтому, если я буду аккуратен всего один день в году, то у меня есть шанс прожить очень долго.
        Поразмыслив об этом, я успокоился. В этот день я даже вышел из дому в магазин. Но как только я вошел в магазин, я увидел того же мальчика. Теперь он был маленьким нищим, он стоял в вестибюле и перед ним лежала старая драная количья шапка с монетками. Я прошел мимо него, не глядя. К сожалению, из магазина был всего один выход и он же вход. Я купил то, что собирался, а именно комплект гитарных струн, и теперь должен был снова пройти мимо маленького убийцы. Я собрался с духом, подождал, пока соберется побольше людей, втиснулся между ними и собрался проскочить.
        Но тут я не рассчитал. В дверях произошла какая-то заминка и меня оттеснили прямо к убийце. Я почувствовал, как его мягкая детская ладошка оказалась в моей руке. Он взял меня за руку и я удивился нежности его пальцев - кажется, я все время ожидал чего-то грубого и зверского. Но не могли же у него расти когти, в конце концов. Так мы и вышли на улицу, держась за руки.
        - Лучше сейчас, чем потом, - сказал он. - Потом будет больнее.
        - Нет, - ответил я.
        - Хочешь, я убью вместо тебя кого-то еще? - предложил он.
        - А это возможно? - сразу обрадовался я.
        - Ну конечно.
        - Кого?
        - Мне все равно. Его, например.
        Он указал мне на мужчину, стоявшего на ступеньках у подъезда. Мужчина выглядел сильным.
        - А у тебя получится? - спросил я.
        - Придется постараться.
        Его мягкая ручка влезла в мой карман и взяла струну.
        - Это подойдет, - сказал он, - я его задушу.
        И он спокойно пошел к этому человеку в коричневом пальто. Я смотрел, как завороженный. Что произойдет сейчас? Прямо на глазах всей этой толпы людей мальчик будет душить взрослого мужчину гитарной струной? Как это возможно?
        Но мужчина вошел в подъезд. Убийца вошел вслед за ним. Боже мой. Сейчас за этой дверью убивают человека, которого я приговорил. И тут мне подумалось нечто совсем дикое. Не то чтобы я хотел спасти невиновного; мне показалось, что я неправильно распорядился своим шансом. У меня ведь было несколько врагов, были и такие, чья смерть меня бы очень обрадовала. Я человек творчества, у таких всегда есть враги. А я неправильно выбрал жертву.
        И я бросился к двери. Я увидел то, что и ожидал увидеть. Маленький убийца сидел сверху лежащего человека и изо всех сил затягивал струну. Но жертва ещё была жива и здорово брыкалась. Я посильнее ударил нападавшего в затылок, он выпустил струну, откатился к ступенькам и быстро вскочил на ноги. Мужчина в пальто поднялся, его лицо было желтым и в крови, и он хватал воздух как рыба. Но в общем-то я успел. Он был жив и здоров.
        - Держи его! - заорал я и мы вдвоем бросилсь преследовать это маленькое чудовище.
        Ребенок взбежал на второй этаж, выбил стекло и выпрыгнул оттуда на тротуар. Я заметил, что на отсколках осталась кровь; кровавая цепочка потянулась по улице - он сильно порезался, когда выбивал стекло. Это значит, что он смертен. Тем лучше.
        Улица была довольно людной, но толпы не было. Далеко он все равно бы не убежал. Он нырнул в подъезд соседнего дома, но мы были уже просто в двух шагах от него. Я рванул дверь, но он пропал. За дверью лежало старое пальто с клочьями ваты, шапка и немного рассыпанной мелочи. Носой платок, пропитавшийся кровью; много крови. Уйма плевков на полу. Множество окурков. Но это все. Он исчез.
        - Спасибо вам, - сказал спасенный.
        - Не за что, - лицемерно ответил я.
        - Я ваш должник.
        - Нет, что вы. Идите к врачу.
        Я вышел из подъезда и быстро пошел не оборачиваясь. Знал бы он, что произошло на самом деле.
        Я не собирался возвращаться домой. Я испугался. Дома меня наверняка кто-то ждет. Почему-то я был в этом уверен. Я паниковал. Это было как волна и я не понимал, куда это волна меня несет. Я убегал, я бежал куда угодно, лишь бы подальше отсюда. Я оказался на вокзале и купил билет на ближайший поезд. Поезд шел, кажется, в Вятку. Я понятия не имел, где эта Вятка, но надеялся, что она далеко.
        Я едва успел на поезд. Я смотрел в окно, чтобы увидеть, не садится ли за мной кто-нибудь подозрительный. Но людей было очень мало. Никто не сел. Я заказал чай и начал успокаиваться. Я уже ехал около часа или полутора, когда в мое купе вошли.
        Первым втиснулся громадный мужик в тулупе и с бородой, причем в бороде висели крупные крошки белого хлеба. Он него несло старым потом и дорогой колбасой. Вслед за ним вошли ещё двое таких же, но чуть поменьше размерами. Все они были толсты, грязны и имели татарские лица.
        - Я вернулся, - сказал первый.
        Вслед за этими людими втиснулась ещё и большая белая свинья, с вот такой здоровенной головой. Свинья как ни странно, была чистой. Она положила голову мне на колени и продолжала что-то жевать. Ее уши были щетинистыми изнутри и розовыми. Шея у неё была теплой, как грелка.
        - Она кусается? - глупо спросил я.
        - Очень, - серьезно ответил мужик. - Может откусить руку. Я же предупреждал, что лучше сразу, что дальше будет больнее.
        - А если убить кого-то другого? - робко предложил я.
        - Уже пробовали, второй раз не пройдет.
        Один из них стал распаковывать свой чемодан. Я старался не смотреть на то, что там внутри.
        - А если я?..
        - Что ты?
        - А если я сам убью кого-то другого? Вам даже не прийдется стараться.
        - Пойдет, - согласился самый большой из них, - нам вообще все равно. Иди в соседнее купе, налево, там сидит женщина и читает книгу. Или что-то пишет. Возьми с верхней полки чемодан. Это твой чемодан, там даже есть твои документы. Ты везешь две пары гантелей, поэтому чемодан тяжелый. Когда будешь его вытаскивать, урони. Он упадет прямо ей на голову и сразу же убьет. Напротив сидит старуха, она подтвердит, что это был несчастный случай... Не вставай так быстро. Щас я её подержу.
        Он зажал свинье пасть и, пока та мотала головой, пытаясь освободиться, я кое-как вышел. Дверь соседнего купе была открыта. Женщина писала за столиком. Старуха сидела напротив и пялилась в окно, где проплывал красивейший пейзаж из вечерних сосен, дальней реки и темнеющего неба с первой звездой. Большой черный чемодан лежал на верхней полке. Я остановился у дверей.
        Я смотрел на строчки, которые писала та женщина. Она была молода, может быть, какая-нибудь старшекурсница, полновата, с тяжелыми длинными волосами - она была из тех, что в детстве стараются быть хорошими, в школе учатся на отлично, а начав жизнь, вдруг перестают понимать, что с этой жизнью делать. Я все угадал сразу - уже по легкой напряженности её позы, по тому, как она держала карандаш, по наклону ладони левой руки - которая, казалось, не знала, прикрывать ей листок или нет. Я все понял, взглянув на мельчайший неразборчивый почерк, которым писала она, угадал по форме строк, по тому, как она вычеркивала слова. Все это было знакомо мне как я не знаю что. Как собственный пупок. Она тоже была поэтом.
        Она подняла глаза и посмотрела на меня. Она ожидала моего прихода, но не собиралась сопротивляться; она всего лишь хотела закончить последнее стихотворение, ещё минуту или две минуты, попросили её глаза; она смотрела на меня, на своего убийцу, без всякой ненависти или страха, её мозг был занят другим - вслушиванием в размеренные строки, которые диктует этот проклятый голос. В её взгляде было такое плотное, не побоюсь слова, плотное понимание происходящего, что этот взгляд протянулся между нами как веревочный мостик. До сих пор я был уверен в своей уникальности; я был уверен, что только я слышу голос, истинный голос; что выбор - строка или жизнь - был предложен только мне одному. Но, оказывается, - тут мне открылось - это случается с любым поэтом, поэтому поэты и дохнут как мухи, поэтому смертность среди поэтов выше, чем среди каскадеров или спортсменов-экстремалов.
        Я бросился бежать по коридору. Поезд как раз проходил поворот, меня занесло с разгону и я ударился о дверь, потрясающе разбив губу. Краем сознания я ощущал, что преследования нет. Раз они не идут сзади, значит, ждут впереди. Но я все равно дернул стоп-кран. К счастью, две молоденькие проводницы о чем-то там болтали. Когда я дернул кран, поезд резко затормозил и они свалились на пол, показав толстые коленки. Не помню, что я вопил, но из разбитого моего носа стекала кровь на рубашку и вообще я наверное выглядел страшноватенько. Потому что они очень быстро открыли мне дверь - не говоря уж о том, чтобы попытаться задержать. И я выпрыгнул в холодный вечерний лес и покатился по склону, раздирая себе все, что можно разодрать. Все, что близко к поверхности тела. А когда я превратился в сплошной стонущий синяк, лежащий в скюченной позе в кустах, поезд тронулся - сразу же, через несколько секунд.
        Теперь я был среди глухого леса, надвигалась темнота. Никаких признаков цивилизации, кроме, конечно, насыпи с железной дорогой и столбов вдоль нее. Самое место, чтоб меня тут пришлепнуть. Конечно, если пройти километров пять по шпалам, это как максимум, то выйдешь на станцию, а от станции всегда идет дорога к человеческому жилью. Только нужно ли мне идти куда-то?
        Я вскарабкался на насыпь. Вдалеке шел человек. Темнело и я не мог хорошо разглядеть его. Но это был человек с собакой. Он шел в мою сторону. Он будет здесь минут через десять. Если я брошусь бежать, то собачка догонит меня минуты через три. Если спрятаться в лесу... Навряд ли это поможет, потому что до двенадцати ночи оставалось ещё больше пяти часов. Столько мне не продержаться.
        К счастью, у меня всегда с собой мой простой карандаш и блокнот с лучшими стихами. Лучшими - это значит теми, которые пока нико не напечатал и вряд ли напечатает в ближайшее время. Лучшее никому не нужно, сейчас в моде посредственное. Я сломал карандаш; стал мощно рвать из блокнота страницы со стихами и сжигать. Зажигалка у меня тоже всегда с собой. Я должен успеть все сжечь, пока они подойдут.
        - Зачем? - спросил врач.
        - Я понял, что поэт - самая опасная профессия на земле. Рано или поздно каждому предлагают выбор: строка или жизнь. Поэтому половина великих поэтов не доживает до сорока лет. Какая другая профессия может похвастаться такой статистикой? Аполинер умер в 28 лет от гриппа, Блок в 40, Катулл в 30, Сирано в 36, Гоголь в 43, но он не совсем поэт, Калидаса в 40, Китс в 26, Лермонтов в 27, Пушкин в 38. Но был ведь и Рембо!
        - А что Рембо? - не понял врач.
        - Рембо выжил, но с девятнадцати лет перестал писать. Он выкрутился! Он сделал обратный обмен - обменял свою поэзию на свою жизнь. Бросил поэзию в пасть этому демону - и остался жив. И я сделал то же самое - я сжег свои стихи.
        - Но ведь рукописи не горят? - предположил врач.
        - Разумеется. Но это был единственный экземпляр. 88 стихотворений. Я их все помнил наизусть, как помню и сейчас. Я никогда не запишу их и не напечатаю. Поэтому я буду жить и жить и всех переживу. Это были отличные стихи. Хотите прочту?
        И, не дожидаясь ответа, он прочел.
        - Ну как?
        - Мне понравилось, - сказал вач. - Особенно понравилась строчка про двух слепых скульпторов, которые лепят лица друг друга. Но честно говоря, я в стихах не разбираюсь. И что было дальше?
        - А дальше я успел сжечь все, пока человек с собакой приблизились. Они меня не тронули. Я все думаю, а что, если бы в тот день дул сильный ветер и он бы помешал мне быстро сжечь листки?
        - И вы вернулись домой?
        - Да. И теперь я не могу написать ничего. И мне кажется, что я прогадал. Жизнь моя сейчас довольно дряная штучка, точно такая же дряная, как у всех других. Договор вступил в силу: я разучился находить рифму. После того, как я разучился находить рифму, в жизни нет никакого смысла. Поэтому я пришел к вам. Я хочу и писать и жить, и то и другое - одно без другого для меня не имеет смысла. Помогите мне.
        - Для начала я все же выпишу вам рецепт, - сказал доктор и выписал.
        Они поговорили ещё пятнадцать минут и прием закончился.
        - Может быть, это все-таки была галлюцинация, - сказал поэт напоследок, - потому что моя домработница не помнит никакого жаренного сазана на завтрак. А она не может ошибиться. Знаете, мне хочется написать последнее стихотворение на тетрадном листке, положить его на стол и умереть. Ведь сегодня мой день рождения - значит, это можно проверить сегодня. Как вы думаете?
        Поэт должен был прийти на прием в следующий четверг, но не пришел. Врач позвонил ему домой и узнал, что поэт умер во сне, объевшись салата оливье во время празднования своего дня рождения. Глупейшая смерть в расцвете лет.
        - А записка? - испугался врач, - он должен был оставить записку со стихотворением! тетрадный листок на столе!
        - Был листок.
        - И что в нем?
        - Всего одна строка: "Я не решился. Писать не буду".
        - Вы уверены?
        - Абсолютно. Он не написал ничего за последний год. И все его старые стихотворения уничтожены.
        - Извините, - сказал доктор и положил трубку.
        Просто совпадение. Или самовнушение. Он ведь был уверен, что умрет именно в свой день рождения - он был настолько уверен, что слышал и видел галлюцинации - а воображение творческого человека - великая сила. Особенно если этот человек не совсем здоров психически. Но почему он должен был умереть, если условия договора не нарушены?
        Последний вопрос заинтриговал психиатра больше всего. В каком бы вутреннем бреду ни жил этот человек, он все равно должен быть уверен, что будет жить, потому что подписал договор - подписал уничтожением того блокнота. Преследование должно было прекратиться. И самовнушение не позволило бы ему умереть в свой день рождения. Чтобы разрешить эту загадку, доктор ещё раз прослушал магнитофонную кассету. И тогда он понял.
        Я и моя жизнь - мы пара слепых скульпторов,
        Мы лепим лица друг друга,
        Мы протягиваем тонкие пальцы...
        Договор все-таки был нарушен: на кассете осталось стихотворение. Одно из восьмидесяти восьми сохранилось. Голос поэта читал его заунывно, но очень отчетливо.
        ЖИВОТНОЕ
        Я нашел его случайно. Просто проснулся от ночного кошмара, преследование, пожар, кровь, стрелы, торчащие в спине, - проснулся, поднял занавеску, ещё досматривая последние кадры сна, и увидел, что оно сидит снаружи, на подоконнике. Сидит и смотрит на меня с выражением доверчивого беспокойства. Этим оно меня сразу и покорило: оно не боялось встречи со мной, оно ждало меня, как будто знало меня давно. Оно было похоже на котенка, только на лысого и беззубого толстого котенка. При этом его вид был приятен, трудно сказать почему. Ростом оно было маленькое: я подставил ладонь и оно на неё вскарабкалось. Я сразу подумал, что это детеныш.
        Я принес его в кухню и посадил на стол. При электрическом свете оно как-то сьежилось; на коже появились морщинки. Налил молочка в блюдце. Оно выпило, подняло мордочку и запищало. Я налил ещё и оно выпило еще. Вскарабкалось на мою руку, цепляясь коготками за рукав, свернулось, закрыло глазки и сразу уснуло. Все оно было серым и только коготки - яркого морковного цвета; коготки у него, кажется, втягивались.
        В этот день я поил его молоком, пока молоко оставалось, а вечером дал печенье. Печенье ему понравилось, но я боялся навредить и потому дал немножко. Я же не знал, чем таких кормят. Да и никто этого не знал. Ночью я нашел его на своей подушке. Оно приползло ко мне и прижалось к щеке, радостно попискивая. До самого утра я спал плохо, потому что боялся, что задавлю его каким-нибудь неосторожным движением.
        Уже на следующий день я заметил в нем необычные способности к имитации. В шесть утра с небольшим, когда начало говорить радио, я вышел на кухню и увидел его сидящим на табуретке и внимательно слушающим. Мне показалось, что оно пытается повторять звуки, как попугайчик. Забавно было бы научить его произносить несколько слов, подумал я и отложил это до вечера.
        За следующую неделю оно почти не подросло, зато научилось сносно повторять десяток слов и даже употреблять их самостоятельно. Голос его, неожиданно для такого маленького существа, оказался низким, вибрирущим и густым, более низким, чем вообще мог бы быть человеческий голос; шел этот голос как-то из груди, а не изо рта, и уже с расстояния двух-трех метров не был слышен. Наверное потому, что оно только имитировало человеческую речь и пользовалось для этого не привычными голосовыми связками, а ещё чем-то, не знаю чем.
        Вскоре я заметил, что оно любопытное. Оно совало свой носик во все: когда я читал или сидел за компьютером, он пристраивалось рядом - но не рядом со мной, а рядом с книгой или экраном, и добросовестно пыталось понять, чем я занимаюсь. Оно продолжало слушать радио и вскоре научилось высвистывать более или менее узнаваемые мелодии - из тех, что крутили часто. Я живу один и потому иногда говорил с ним как с человеком, подобно тому, как это делают одинокие старые девы со своими невзрачными собачонками - но не потому что считал его человеком или хотя бы понимающим собеседником, а потому, что он помогал мне, когда я говорил сам с собой, обсуждая тот или иной сложный вопрос. А вопросов таких было немало. Однажды я попросил его принести спички и оно принесло.
        Я взял его мордочку в свои ладони и посмотрел в эти милые отзывчивые глазки. Но не только милые - было в этих глазах и что-то такое, что не позволяло смотреть долго. Какая-то тень, полумрак, мягкий тон невыразимого - подобный тени моих ночных кошмаров - не такой страшный, но столь же иррациональный, неотвязный, непреодолимый, как и они.
        - Нет, так не бывает, - сказал я и отпустил его. Оно побежало скакать по комнате. В последние дни оно стало довольно ловким и игривым.
        Несколько дней спустя я увидел его висящим на занавеске и глядящим в окно. Оно любило лазить по занавескам. За окном сгущались сумерки и шел густой и мелкий снег, клубящийся и несомый ветром, как пар, может быть, последний снег этой зимы. Он смотрел неподвижными, широко открытыми глазами, похожими на изумительно прорзрачные жидкие шарики и на его зрачках перетекали отражения автомобилей, движущихся в белой трехмерности улицы. Меня поразило выражение его глазок - оно было совершенно осмысленным.
        - Что ты там видишь, малыш? - спросил я.
        - Снег, - ответило оно и я почти не удивился.
        - Ты умеешь говорить? - спросил я, но оно не ответило и я понял, что мешаю. Оно думало о чем-то.
        Но всю следующую неделю оно молчало и даже не произносило тех простых слов, которым я научил его в самом начале. При этом оно прекрасно понимало меня. Понимало не хуже человека или, по крайней мере, маленького ребенка. Я пытался поймать его на этом понимании. Я говорил, например:
        - Посмотри на часы, что с ними?
        И оно смотрело на часы. Правда, после нескольких таких опытов оно перестало реагировать, но я-то знал, что оно понимает меня, и пытался пытался, пока ему это не надоело.
        - Перестань, пожалуйста, - сказало оно, - перестань меня обманывать.
        - Хорошо, - ответил я, - скажи, почему ты молчал.
        - Я стесняюсь, - ответило оно.
        - Но ты говоришь очень хорошо.
        - Не очень. Но я научусь.
        Со временем я привык к тому, что оно разговаривает. Я не задумывался о том, насколько высок уровень интеллекта этого существа, пока не произошло одно событие, о котором я собираюсь рассказать.
        Все три моих стола завалены книгами и разным хламом, порой довольно неожиданным: всякими батарейками, сломанными карандашами, паяльниками, старыми ключами, какими-то тумблерами и вообще бог знает чем. При этом, все, что может лежать вверх ногами или дном, так и лежит. Поэтому мы пообедали на табуретках и сейчас мирно сидели, болтая о вещах совершенно абстрактных и к жизни не имеющих ни малейшего касательства. Я вышел в кухню за компотом. Животное сидело там; оно прислушивалось к радионовостям.
        - Как тебе нравятся мои друзья? - спросил я, наливая из банки.
        - Все трое молодцы. Но тот, который Боря, кажется, влюблен.
        - К сожалению, - ответил я. - Она его не замечает. Он для неё только друг. Тут ничего не поделаешь; сердцу не прикажешь.
        - Иногда можно приказать. Предложи сыграть в карты, - сказало оно.
        - Зачем?
        - Попробуй, сегодня это поможет.
        Я попробовал. К моменту моего возвращения разговор уже достаточно усох и едва струился. Тогда я и предложил колоду карт. За окном шел дождь, по телевизору ничего, все выпито и съедено, говорить надоело. И мы стали играть в обыкновеннейшего пошлого дурака.
        Cвободного стола у меня не нашлось. Единственным подходящим предметом была широкая картонка, которая в свое время служила коробкой для монитора. Мы сели на табуретках и картонку положили на колени. Алена села рядом со мной и, чтобы картонка не упала, ей пришлось прижаться ко мне коленками. Это было не совсем то, чего я хотел, но я собирался понять, чем это кончится и как это кончится.
        Мы начали играть и Денис сразу стал жульничать: в картах он жульчичает просто невыносимо. Он жульчичает не ради выгоды, а просто потому что иначе не может. Обман - это его стиль жизни, при этом он не желает никому зла и, если бы мы играли на деньги, он играл бы более-менее честно. Но просто так он честным быть не способен.
        Ее коленки все плотнее прижимались к моим, сильнее, чем того требовала игра. Кажется, она нервничала. Что-то происходило. Но это закончилось ничем. Когда жульничество Дениса ей надоело, она просто встала, перевернув картонку и рассыпав карты. Потом Денис ушел курить на балкон, а я к нему присоединился.
        Мы молчали.
        - Ты слишком правильный, - сказал он наконец, - люди такими не бывают. Тебе никогда не хотелось сделать что-нибудь неправильно?
        Мне постоянно этого хотелось, но я не стал объяснять. Он бы не поверил, если бы я сказал, как сильно и как часто мне этого хотелось.
        - Ты хочешь быть хорошим. Но зло тоже бывает полезно, - сказал он.
        - Например?
        - Например, у меня нет ногтя на указательном пальце. Когда мне было четыре года, мой отец собрался уйти от матери. Он уже собрал чемодан и вышел за порог. Тогда мать, она была умная женщина, вставила мне пальцы в дверь и прищемила изо всех сил. И честное слово, она придавила от души, с размахом, так сказать. Такое вот неожиданное решение. Слышал бы ты, как я орал! Тогда он её ударил, но остался. У меня слезло три ногтя, а один так и не восстановился. Зато у меня остался отец. Потом у меня родился брат получается, что за его жизнь я заплатил всего одним ногтем. Это немного.
        - У тебя нет брата, - сказал я.
        - Согласен, все наврал. Но не в этом дело. Попробуй сделать что-нибудь плохое - и тебе сразу станет лучше. Хватит быть памятником, будь человеком.
        Увы, я не мог быть человеком.
        Когда я вернулся, я сразу услышал её смех, необычный смех - так смеются девушки, которым нравится ухаживание. Ухаживание, а не приставание, - ничего пошлого не было ни в ней, ни в её смехе, как не может быть ничего пошлого в любви или симпатии. Пошло лишь их отсутствие, а так - ведь все мы живые люди, даже те, кто похож на памятник.
        Остаток вечера они не отходили друг от друга, а я не очень понимал, что произошло, и причем здесь карты. Когда гости ушли и я вымыл посуду, мое животное уселось на моем плече.
        - Может быть, ты объяснишь? - спросил я.
        - Их нужно было подтолкнуть, - сказало оно.
        - И?
        - И ты их подтолкнул. Когда она появилась, - продолжало оно, - она была возбуждна. Такое с женщинами бывает - всякие мысли, о том, об этом.
        - С мужчинами тоже, - заметил я.
        - Вот. А в карты в твоей комнате можно было сыграть только на картонке. Когда её нога прижалась к твоей, ей понравилась. Чем дольше она сидела, тем больше ей нравилось. Но ты не тот человек, который ей нужен. Наконец, она не выдержала и встала. Но она слишком возбудилась. Ты ей не подходил, Денис - тоже, поэтому она остановилась на Боре, она впервые посмотрела на него как на мужчину. Первого раза оказалось достаточно. У него ведь все написано на носу.
        - На лбу, - поправил я.
        - Нет, на носу. Он морщит нос, когда смущается.
        - Это нельзя было просчитать заранее, - возразил я.
        - А разве были варианты?
        И тогда я догадался. Я сходил на балкон и выкопал из-под хлама кубик Рубика.
        К кожалению, в его лапках не было достаточно силы, чтобы этот кубик крутить. Я показал ему как это делается.
        - Двадцать четыре поворота, - сказало оно, - есть интересный вариант в двадцать четыре поворота. Давай, ты поворачивай, а я буду подсказывать.
        Я стал поворачивать и после двадцати четырех поворотов кубик был собран.
        - Научи меня читать, - поросило оно.
        - Ты до сих пор не умеешь?
        - Нет, я ведь не знаю кода.
        Код я ему объяснил. Вначале оно читало медленно, повторяя вслух слоги, но это длилось всего несколько часов. Оно читало всю ночь, а к утру я нашел его спящим на моем столе, среди груды книг. Во сне оно вздрагивало и попискивало, дергало усиками и его глаза были приоткрыты. Ему что-то снилось. Последние семь лет мне снятся только схватки, преследования и кровь. Ни одной ночи без кошмаров, а днем постоянная перспектива сорваться. Постоянный танец на лезвии ножа. Мне абсолютно запрещено зло, даже самое малое, даже относительно невинное зло, может быть, я родился порочным, может быть, все люди таковы, может быть, зло насколько свойственно нам, что отказ от зла равносилен болезни? Я хочу зла как утопающий хочет вдохнуть воздух или как умирающий в пустыне хочет глотнуть воды. Эти годы воздержания меня совершенно измучили - настолько, что мне даже не снятся красивые женщины, мне снится лишь зло, снятся кошмары. А что снится ему?
        Проснувшись, оно погрызло печенье и попросило новых книг. Книги у меня лежат в кладовке, прямо кучками, все не хватает времени расставить их по полкам. Я вытащил их и разложил по полу. Но сейчас оно читало книги по-другому: оно тратило всего несколько секунд на страницу. После обеда оно пришло ко мне.
        - Это безумно неудобно, - сказало оно. - Надо придумать что-нибудь побыстрее.
        Тогда я дал ему толстенный двухтомник по Delphi и пустил за компьютер. К счастью, оно не могло само нажать включающую кнопку - не хватало силы, поэтому я надеялся как-то контролировать то, что может произойти. Хотя я начинал побаиваться.
        Вначале оно пыталось работать на всей клавитатуре, копируя человека, но вскоре переопределило клавиши, написав какую-то программку. Сейчас оно работало только на маленьком квадрате справа и ему не приходилось вставать и идти чтобы перейти от буквы "Ф" к букве "Х". Оно продолжало читать, но теперь страницы текста и рисунков летели так, что для меня сливались в сплошное мелькание.
        Со временем мне стало казаться, что оно мною руководит. Я до сих пор не могу сказать точно, было ли это так на самом деле или просто казалось. Я стал вести себя не так, как раньше. Я делал те вещи, которые были не в моих привычках и которые совершенно не планировал и не собирался делать. Вечерами, засыпая, я пытался восстановить ход событий и - иногда находил те цепочки, которые меня дергали и вели в нужном направлении. К сожалению, после случая с влюбленным Борей я как-то не понал, что те же методы, но усиленные и отточенные, могут быть использованны и по отношению ко мне.
        Я подумал: меня никто ничего не заставляет делать, но все же, может быть, я раб, даже не знающий об этом наверняка. Разве могу я сейчас, например, просто встать, взять это животное и вышвырнуть его на улицу? И, если это начало, если оно всего лишь малый детеныш, то что будет потом?
        Я встал и вышел на кухню. Оно не спало и ждало меня там.
        - Как дела? - спросил я.
        - Ложись спать, - сказало оно, - и не волнуйся. Я никогда не сделаю тебе ничего плохого.
        И я послушно пошел спать. И я до сих пор не знаю, сделал ли я это по собственной воле.
        И где-то вначале третьего месяца его жизни со мной у него прорезались зубки. До сих пор я кормил его в основном молоком с печеньем и ему это нравилось. Иногда оно жевало свежую зеленую травку. Теперь его вкусы начали меняться: оно пробовало то одно, то другое, но не оставалось довольно ничем. Оно стало есть меньше и медленнее расти.
        Сейчас оно было величиной с небольшую кошку и, по детской непропорциональности его сложения было заметно, что оно вырастет гораздо больше. Еще недавно оно играло и резвилось, в то время когда не сидело за компьютером или спало (а спало оно очень мало), теперь изменился и его характер: оно перестало потреблять информацию и почти не говорило со мной, а если говорило, закрывало при этом глаза или смотрело в пол. Я уже давно не видел его глаз.
        Я стал очень уставать и вначале не понимал почему. По утрам я вставал поздно и чувствовал себя разбитым. В течение дня это чувство только усиливалось. Вечером я падал и проваливался в сон. Эта необычная усталось сопровождалась столь же сильным безразличием, почти параличем воли: я настолько утратил иинициативу, что даже не попытался выяснить у него в чем дело. А что дело было в нем, я не сомневался. Просто мне было все равно. Я не хотел двигаться, говорить, ни к чему не стремился. Со мной можно было делать все что угодно. И однажды оно сказало:
        - Мне нужен контакт.
        - С кем? - вяло спросил я.
        - Ты мне поможешь.
        Я согласился. Я бы согласился на любое его предложение.
        Несколько дней я был занят изготовлением специального портфеля, в котором мое животное могло перемещаться незамеченным. Когда я нес этот портфель в руке, я ничем не отличался от тысяч обыкновенных людей вокруг. Но то, что сидело внутри, было необыкновенно. Оно нуждалось в защите - и я сделал прочную внутренную арматуру, чтобы портфель не раздавили в толпе. Оно нуждалось в связи со мной и поэтому мне пришлось надеть наушники от плейера. Оно должно было отправлять естественные надобности, дышать, не замерзать и не перегреваться. Все это было предусмотренно. Кроме того, я сделал множество других вещей, смысла которых я не мог понять. К концу четвертого дня мой портфель напоминал космический корабль в миниатюре. Мы отправились на вокзал и сели в электричку.
        Сейчас, когда оно сидело в портфеле плотно закрытое, я чувствовал себя лучше. Мы ехали поздно вечером и вагон был почти пуст. Я мог говорить свободно: ближайший пассажир спал в четырех лавках от меня.
        - Сейчас тебе лучше, - сказало оно.
        - О да, намного.
        - Прости, я брал слишком много твоей энергии. Это мне нужно для роста.
        - Я понял. А сейчас ты не растешь?
        - Это металлическая арматура внутри портфеля. Она меня экранирует. Я хочу объяснить.
        - Валяй, - ответил я.
        - Это все для вашего блага, - сказало оно. - Я был послан на землю, чтобы спасти вас. Впрочем, спасти - не совсем то слово. Вы так прочно устроены, что всегда сможете выкарабкаться сами. Я был послан на землю, чтобы подтолкнуть ваше развитие.
        - А в чем моя миссия?
        - Охрана. Пройдет ещё около двух лет и я внешне стану неотличим от человека, хотя сейчас в это трудно поверить.
        - Охрана от кого?
        - Я слаб. Я могу очень много по сравнению с человеком, но физически я слаб. Это как охотник и слон: самый глупый слон имеет шанс убить самого умного охотника просто потому, что он сильнее физически.
        - Кто-то захочет на тебя напасть?
        - Люди алчны, а за меня дадут большие деньги. Поэтому за мной и за такими как я идет охота. Я не первый. Уже было больше трехсот попыток за последние двенадцать лет.
        - И что?
        - Никто из них не вырос.
        - Веселая новость.
        - Я говорю это, чтобы дать тебе выбор. Сейчас ты можешь отказаться, можешь просто выбросить меня из поезда и я исчезну. Сделай это сейчас, пока я не стал слишком опасен. Или останься со мной до конца.
        - Я не могу тебя выбросить, - сказал я.
        - Почему?
        - Я тебя люблю.
        - Я тебя тоже люблю, - сказало оно.
        - Куда мы едем? - спросил я.
        Мы прибыли на место через полтора часа.
        Название станции мне ни о чем не говорило. Мы перешли через рельсы и двинулись в сторону, противоположную поселку. Признаться, мне было немножко жутко: дорога не освещалась, половинка луны, спинкой вниз, время от времени серебрила разрывы в облаках и отбрасывала на дорогу мою тень. По правую руку от меня шелестела роща каких-то плодовых деревьев, кажется, грецких орехов, и этот шелест был единственным звуком, нарушающим тишину, кроме, развмеется, моих шагов и звона в ушах. И мне сильно мешали наушники, которые я то надевал, то снимал. Оказывается, уши здорово помогают ориентироваться в темноте - без них сразу становишься беспомощным и испуганным. С каждым шагом мне все сильнее чудилось, что кто-то идет за нами; несколько раз я оборачивался, но никого не видел.
        Дорога спустилась к овражку, через который я перешел по узенькому дощатому мостику, нащупывая доску при каждом шаге. Впереди был глухой ночной лес, в который мне предстояло углубиться. Если тебя закопают здесь, - сказал я сам себе, - то в ближайшие сто лет об этом не узнает никто, кроме рыжих лесных муравьев. К счастью, это был всего лишь небольшой лесок. Пройдя его насквозь, я остановился на краю широкого поля.
        - Это здесь, - сказало животное. - Не выходи из-а деревьев, нас могут увидеть.
        Мы простояли так несколько минут. За это время животное задало мне всего пару вопросов, касающихся окружающего пейзажа.
        - Все в порядке, - сказало оно, - иди прямо вперед к решетчатым воротам. Портфель просунешь снизу, а сам перелезешь. Постарайся не поднимать шума. Из охраны здесь всего лишь несколько сторожей и собаки, но собак я усыпил.
        - Как? - спросил я, но оно не ответило. Пришлось верить на слово.
        Перелезая через ворота, я несколько раз лязгнул цепью, причем сделал это специально: если бы здесь нашлась хоть одна неспящая собака, она бы уже неслась ко мне. Но все оставалось спокойным. Я совсем не хотел оказаться съеденным какой-то дикой псиной в этом захолустье, но, я думаю, что мое животное хотело этого ещё меньше.
        Итак, мы оказались внутри. К этому времени небо почти очистилось от облаков и лунный свет пробивался сквозь широкую полосу неплотных облачных барашков. То, что я увидел на земле, впечатляло.
        - Это военный объект? - спросил я.
        - Нет, всего лишь телескоп.
        - Но телескопы круглые?
        - Это стационарный радиотелескоп: десятки тысяч антенн соединены между собой и смотрят в небо. Они занимают целое поле. Отсюда я передам сигнал.
        - Ты уверен, что это не военный объект?
        - Абсолютно. Здесь максимум четыре человека охраны. И они в разных концах поля. Если ты не сумеешь с ними справиться, я тебе помогу. Достанешь меня из сумки; этого хватит.
        - Ой ли?
        - Мне достаточно будет посмотреть им в глаза. Они почувствуют то же самое, что чувствует хищник в человеческом взгляде, но в тысячи раз сильнее.
        - Ты хочешь сказать, что они оцепенеют или будут парализованы?
        - Я не причиню им вреда, если ты спрашиваешь об этом.
        Я спрашивал не об этом, но уточнять не стал.
        - Подожди меня здесь.
        И оно полезло вверх по стене. Это была обыкновенная кирпичная стена, но лезло оно так же свободно и быстро, как кошка лазит по дереву. Ночь была прохладной и к его возвращению я замерз. Я сел на траву и смотрел на небо. Оно подошло ко мне сзади и потерлось о ногу.
        - Ну как? - спросил я.
        - Здесь не получится. Прийдется идти в центральный корпус.
        Оно вошло через форточку и открыло дверь изнутри. Несколько раз я спотыкался о стулья, но к счастью, сильного грохота не произвел. В комтатах были видны лишь контуры оконных рам, за неплотными занавесями. Какие-то деревья и кусты снаружи вполне экранировали свет. Темно, хоть глаз выколи.
        - Сиди здесь, - приказало животное и я сел на нечто, напоминающее диван. Оно занялось делом. Щелкали какие-то кнопочки и зажглось несколько лампочек. Я все ждал, что включится экран компьютера, но так и не включился.
        - Ну как? - спросил я опять.
        - Сигнал прошел.
        - Зачем это?
        - Я сообщил о том, что первая фаза пройдена. Теперь я получу коды и включу программу превращения в человека.
        - Когда ты их получишь?
        - Уже получил. Это информация, модифицирующая генную структуру.
        Сейчас наступило время действовать, но я колебался, я тянул время. Мне показалось, что я ещё не знаю самого главного. Именно этого момента я ждал целых восемь лет, а теперь я мог пропустить его и тогда все пойдет насмарку. Мне мешала инерция долгих лет правильной жизни, - я стал неповоротлив как памятник.
        - Когда ты станешь человеком, что ты дашь людям? - спросил я.
        - Только мораль. Ни один пророк не давал большего. Сейчас люди создали мощные и дорогостоящие системы машин. Пройдет немного лет и они станут ещё мощнее, умнее и дороже. Все больше решений они станут принимать без участия человека. Тогда встанет вопрос о том, как они должны взаимодействовать с человеком, чтобы не причинить человеку вреда и чтобы человек не повредил их. И этот вопрос окажется сверхчеловечески сложным, потому что построить систему морали гораздо сложнее, чем изобрести какой-нибудь очереденой Windows. Мораль должна будет стать такой же точной наукой, как математика, потому что будет использоваться так же, как математика.
        - И ты дашь нам основыне теоремы? - спросил я, вставая с диванчика.
        - Зачем ты встал?
        Оно сразу почувствовало опасность, но было уже поздно.
        - Включи свет! - сказало оно.
        - Ни за что.
        Я нащупал стул и запер дверь его ножкой. Теперь из комнаты не было выхода. В темноте оно было не так опасно. Несмотря на его довольно значительную физическую силу и ловкость, оно оставалось маленьким, не крупнее кошки. А его зубы больше похожи на человеческие, чем на зубы хищника - такими можно больно укусить, но не загрызть. Единственное настоящее оружие - его парализующий взгляд, но в темноте оно бесполезно. И у меня есь защита.
        Несмотря на темноту, я прекрасно ориентировался в этой комнате. Я знал расположение каждого предмета, каждой мелочи. Меня хорошо готовили. Я подошел к столу и достал из нижнего ящика экранирующие очки. И только потом включил свет. Теперь оно может смотреть на меня сколько угодно. Мне нужно продержаться не дольше часа, всего лишь, пока прибудет вертолет.
        Оно действительно получило коды, меняющие генную систему. В тот момент, когда я включил свет, оно напоминало человеческого младенца, но сразу же начало изменяться. Его тело с ходу переплавлялось в новую форму. Это немного напоминало таяние мороженого. Но, во что бы оно ни превратилось, оно не сможет стать достаточно большим, чтобы справиться со мной.
        Как только оно превратилось в паука, я набросил на него сеть. Сеть была спрятана здесь же в комнате, во втором ящике стола. Ячейка сети была достаточно мелкой. Я привязал сеть к трубе отопления, на всякий случай. Пусть теперь превращается в кого угодно.
        - Не делай этого, - сказало оно, - я дам тебе денег, очень много денег, ты даже не можешь представить себе такую сумму. Я дам тебе любые возможности, я излечу тебя от всех болезней. Ты проживешь двести лет.
        - Дело не в деньгах.
        - А в чем?
        Оно начало просовывать что-то длинное и тонкое сквозь ячейки сетки.
        - Я восемь лет ожидал твоего появления, - сказал я, - Восемь лет я вел себя так, как требует ваша инопланетная мораль. Восемь лет я не причинял зла, не будучи при этом идиотичным фанатиком какой-либо из земных доктрин. Я не срывал травку и не наступал на букашек, не говоря уже о большем. И наконец, вы поверили в меня и выбрали меня. И прислали вестника. Но я истосковался по злу. Зло - в моей крови. Человек создан так, что зла и добра в нем пополам - запрещая себе зло, я запрещаю половину самого себя. Меня измучили эти годы воздержания. Мне снится боль и кровь. Я хочу драться, охотиться, преследовать и нападать. Я хочу смотреть триллеры и читать книги о зловещих монстрах. Я знаю радость и ярость битвы. Есть упоение в бою и темной бездны на краю - вы этого никогда не поймете, - это для вас как внутренность черной дыры. Я схожу с ума от борьбы с собой - я хочу врагов, противников, конкурентов и недоброжелателей. Без этого человек прокисает. Вы кастрируете людей, если отберете у нас все это. Без нашего зла мы станем плоскими манекенами. И добро, которое мы творим, перестанет быть делом чести, а
превратится в такую же естественную функцию, как опорождение кишечника. Поэтому я никогда и ни за что тебя не отпущу. Мораль - это кандалы, которые я хочу надевать на себя сам, а не с чужой помощью.
        - Но ты любишь меня, - сказало оно. - Только два часа назад ты был согласен рисковать для меня жизнью. Открой дверь, иначе я умру. Ты же меня вырастил. Ты меня создал. Я помню все, что ты говорил. Вспомни тот снег, на который мы смотрели вместе. Я люблю тебя, не надо меня убивать. Вслушайся в это слово: "убивать..."
        Конечно, мне не нужно было с ним разговаривать. Оно все же в сто раз умнее меня. Только сейчас, когда оно протянуло, с мерцанием в голосе, это "убивать..." я понял, что мы не говорили - нет, все это время оно гипнотизировало меня, оно заставляло меня раскрыться и теперь...
        И теперь я буквально лежал перед ним на тарелочке.
        - Пожалуйста, отопри мне дверь, - сказало оно.
        Я подошел к двери и взялся за спинку стула. Материя, когда-то бывшая зеленой, вытертая многими спинами, местами засаленная, местами торчат нитки, что мне делать?
        - Ну открывай, открывай, - настаивало оно.
        Я вытащил стул и он брякнулся на пол.
        - Можешь не отвязывать сетку, я выйду сам, - сказало оно. - До свидания, мой добрый друг...
        Я вставил пальцы левой руки в дверь и решительно надавил правой. Боль была такая, что я заорал и почти оглох от собственного крика. Мои пальцы распухли и побелели, и сразу же начали наливаться кровью. Но наваждение рассеялось. Теперь мне было не до гипноза. Я снова запер дверь стулом и прислонил пальцы к холодному металлу батареи. Иногда и зло бывает полезным, вот так.
        Оно прератилось в копошащийся узел мелких змей и провалилось сквозь ячейки сетки. Змеи расползались во все стороны. Одна из них уже взобралась на стол и ползла ко мне, расталкивая боками карандаши при каждом извиве. Оно пугало меня, всего лишь пугало. Я не боялся этих змей - ведь ни при каких обстоятельствах оно не могло причинить мне вред. Это запрещала его мораль. Поэтому они, такие умники, и попадают в наши ловушки. Мораль - как факел в темноте: когда ты поднимаешь его, то слепнешь и не видишь того, что притаилось в ночи. При всем своем уме они не могут просчитать варианты нашего коварства. Потому они и незнакомы с коварством, обманом, предательством, лицемерием и глупостью - с теми простыми и удобными вещами, которые во все века убивали мудрых пророков и мессий. И кто знает - хорошо это или плохо.
        ГОЛЫЙ МЛЕЧ
        Арес имел три мозга: один для мысли, другой для власти над телом, третий для любви. Как и все боги, он имел тяжелую пасть, способную пережевывать стекло и гранит, чешуйчатую спину и толстый увесистый хвост. Вдоль его спины тремя рядами спускались костяные наросты, острые и прочные, как лезвия. Его кровь была холодна. Его когти разрывали землю при каждом шаге. Когда он чувствовал голод, ни одно земное существо не могло считать себя в безопасности. Как и все боги, он вылупился из яйца, согретого горячими песками смрадной пустыни Арибииволи.
        Арес был огромен и силен. Проходя редколесьем, он ломал деревья грудью. Когда он делал шаг, земля вздрагивала; когда он пил, озеро мелело. Волны мускулов под его кожей ходили подобно морским волнам, а кожа его была прочнее толстого листа напряженной стали. И он был красив, подобно остальным богам. Земля никогда ещё не видела таких, да и никогда уже не увидит. Арес двигался так легко, что пластический танцор показался бы, в сравнении с ним, мешком мокрой глины. Линии его тела были столь гармоничны, что даже роскошная бабочка Пиритипитуа, присевшая ему на плечо, становилась образцом уродства. Арес был красив, как иногда бывают красивы облака. Он был красив, как большая мысль. Красив, как память о том, что не повторяется. Вдобавок к этому, Арес был мудр, как бывают мудры лишь боги.

* * *
        Кали уже ждала его. Она стояла над границей скал, на вершине холма. Она смотрела на закат и заставляла громоздящиеся облака метать молнии, чтобы не терять времени зря, ожидая. Арес приблизился и коснулся губами её плеча. Над дальними джунглями гудел тугой ливень. Воздух был свеж и влажен, будто над водопадом.
        Молнии громыхнули в последний раз и дождь прекратился.
        - Извини, я опоздал.
        Он поцеловал её снова и почувствовал жаркий ответ её третьего мозга. Она пока ничего не знала о трагедии. Она совсем не думала о смерти - только о любви.
        - Я часто думаю, - сказала Кали, - почему у нас нет рук? Ты смог бы ласкать меня руками, как это делают млечи? Они ласкают друг друга так мило, что я порой завидую им. Они такие маленькие и глупенькие, но кое в чем понимают жизнь лучше нас.
        Млечи, большеглазые шерстистые существа, ходили по пятам за каждым богом. Млечи были мягкими и теплыми наощупь. Они служили игрушками. Их приятно было ласкать и говорить с ними тоже было приятно, хотя, конечно, они понимали лишь интонацию. Давным-давно кто-то из богов первым придумал такую игрушку.
        Арес создал из воздуха цветок, затем много цветов и заставил их медленно опадать на землю.
        - Мне легче сделать это, не пользуясь руками, - ответил он. - Руки нужны лишь рабу природы - чтобы защищаться от её странных жестокостей.
        - Я не хочу, чтобы они падали, - сказала Кали о цветах, - мне от этого грустно. Как будто опадает время - минута на лепесток. Как будто времени становится меньше. И закат - цвета сгоревшего времени. Времени было так много, что его никто не жалел, но вот осталась лишь кучка пепла и несколько последних всплесков огня. Почему мне так хочется это запомнить? Постой. О чем ты подумал?
        Наконец она уловила его тревогу.
        - Что случилось? - спросила Кали. - Я же чувствую, что-то случилось.
        - Пообещай принять это спокойно.
        - Ни за что. Говори.
        - Три часа назад стая беспризорных млечей преодолела защиту.
        - Защиту чего? Только не говори мне, что...
        - Я не хотел уходить, пока проверялись детали. Поэтому я опоздал. Мне трудно об этом говорить, но млечи уничтожили живое яйцо в пустыне Арибииволи. Они убили нерожденного бога. Они пожрали бога, который уже начинал толкаться под скорлупой. Пожирали его всей стаей. Они просто бестолковые хищные зверьки, которые вечно хотят есть. Никто не виноват в этом.
        Скалы вздрогнули.
        Шестеро млечей взорвались алыми пузырями и мелкими брызгами упали на камни. Над холмами пронесся ветер и свернулся фиолетовым смерчом вдалеке. Сухое дерево вспыхнуло ярким и высоким огнем, как свеча. Запахло горелым мясом.
        - Зачем ты растерзала своих млечей? - спросил Арес.
        - Я не сдержалась. Это был импульс. Ты можешь их оживить?
        Арес замер, опустив веки. Брызги крови снова взлетели в воздух, собрались в пузыри и опали. Дерево погасло; смерч развернулся в ветер.
        - Нет, я не могу. Твой импульс был слишком силен.
        - Жаль. Но сейчас мне нравилось быть жестокой. Я хочу убивать. Я хотела бы убить их ещё раз, очень медленно и страшно. Но нет, так нет.

* * *
        Давным-давно, лет триста назад, млечей не было и в помине. Боги творили в те времена разных примитивных существ: многометровых ящериц с тяжелыми пастями, наземных и подводных, кожистых летающих драконов, водяных змей с маленькими головками. Уже тогда мозг миниатирюзировали настолько, что он почти не занимал места.
        Млечи, странные существа с теплой кровью, были задуманы и созданы как деликатесный пищевой продукт. Поначалу многие гурманы из числа богов время от времени разнообразили свой стол их теплым и мягким мясом. Затем оказалось, что млечи умеют любить и хотят быть любимыми. Быстро выяснилось, что они имеют ещё одно феноменальное качество, почти недоступное богам: они умели играть. Дети богов быстро привязывались к своим игрушкам - поэтому не хотели их поедать. За какие-нибудь двадцать-тридцать лет пожирание млечей стало считаться дурным тоном.
        Вообще говоря, млечи были абсурдными созданиями: они кормили детенышей собственным телом. Первые модели млечей съедались детенышами полностью, но довольно быстро появились более совершенные варианты. Третье поколение млечей выращивало на груди специальные питательные гирлянды, а уже седьмое кормило детенышей питательным соком из грудных желез. Так млечи получили возможность неограниченно размножаться без всякого вреда для себя.
        Эволюция млечей шла чрезвычайно быстро. Каждое новое поколение превосходило своих предшественников. Способность играть оказалась напрямую связана с размерами мозга млечей, и, конечно, каждый ребенок стремился играть с самой совершенной играющей моделью. Мозг млечей начал расти, и даже их череп приподнялся над глазами. Конечно, их мозг (всего один, в голове) был примитивен и не поддавался миниатюризации. Но за первую сотню поколений млечи изменились настолько, что в некоторых отношениях превзошли богов. Они имели горячую кровь - и не боялись холодов. Они размножались так быстро и успешно, что уже смогли бы прожить и без посторонней помощи. Их мозг, изначально настроенный на игру, воспринимал мир иначе, проще и оригинальнее.
        Раса богов достигла абсолютного расцвета. Боги могли все. Но они не могли пойти дальше абсолютного совершенства. Они развлекались, создавая странных существ, жили, любили и любовались миром, и в то же время отчетливо сознавали, что движутся к пропасти. Никто не знал, откуда придет беда.

* * *
        Арес творил. Его мысль вошла в материю так глубоко, как никогда прежде. Шерстистый млеч, парализованный ужасом, ощущал, как превращение идет внутри него. Его лапы удлинялись, зрачки из вытянутых становились круглыми, узоры зубов меняли конфигурацию. Ушные раковины уменьшились и приросли неподвижно. Щитовидный хрящ заскрежетал и изогнулся. Исчез хвост, уплощились когти, отмерли вибриссы. На ладонях и пальцах появились узоры, позвоночник дал поясничный изгиб, из сорока четырех зубов осталось лишь тридцать два, плечевая артерия ушла в глубину, жевательные мышцы ослабели.
        - Я не могу дать тебе три мозга, - сказал Арес, - и даже твой один просто ужасен. Зато я дал тебе разум. Теперь говори, если ты понимаешь.
        Существо поднялось и отряхнуло с себя остатки шерсти. Его голая кожа так и не покрылась нормальной для разумных видов чешуей. Его коленки торчали. Задняя часть головы оставалась покрыта длинной шерстью.
        - Кто я? - промямлил голый млеч.
        - Ты ничто. Ты часть моего разума. Ты - мой свободный дух, вопрощенный в веществе.
        - Нет, - ответил млеч, - я не часть тебя. Я свободен.
        И он почесал в паху и улыбнулся и прищурился, взглянув на солнце.
        - Свободен? Это лишь малая часть моей свободы, подаренная тебе - чтобы ты мог нести её в вечность, - сказал Арес.
        - Я свободен, - повторил голый млеч и уронил слюну себе на пупок.
        - Пусть будет так, - согласился Арес.
        - Я вечен?
        - Нет, ты вскоре умрешь. Но пройдут миллионы лет и твои потомки станут похожими на тебя.
        Голый млеч вздрогнул.
        - Мне холодно, - сказал он. - Сотвори мне тепло.
        - В тебе нет второго мозга, поэтому тебе всегда будут докучать потребности тела. Если я дам тебе тепло, вскоре ты попросишь холод.
        - Дай мне женщину, - сказал голый млеч.
        - Ты никогда не сможешь её полюбить и назовешь любовью свою похоть. В тебе нет третьего мозга.
        - Зачем же ты создал меня таким?
        - Посмотри вокруг.
        Млеч огляделся в недоумении, затем неумело доковылял до дерева и оперся на него передней лапой. Он смотрел туда, где мир опускался в долину и уходил так далеко, что плавно и мирно соединялся с небом. Он смотрел и Аресу казалось, что голый млеч видит бесчисленные века, нависающие над собою, подобно многокилометровым слоям воды - и не было для него никакой возможности их преодолеть. Арес увидел, насколько несчастно это существо, осознавшее свою затерянность среди миллионолетий.
        - Спасибо тебе, - сказал млеч. - Я понял.

* * *
        Уже многие тысячи веков земля превращалась в пустыню. На месте шумных троп и лежбищ вырастали леса, полные живого безумия - леса, куда уже никогда не ступит нога бога. Вздымались горы и манили взгляд отдаленным великолепием, но богов становилось все меньше и все больше мест опусталось в хаос, не согретых вниманием бога. Сейчас каждая богиня откладывала за жизнь всего одно яйцо, и это делало событие ещё более жутким.
        Голоса звучали, отражаясь каменных стен, образующих чашу. Каждый бог, желающий высказать свое мнение, послал голос на этот совет.
        Молодой голос только что закончил свою речь. Его слова прозвучали разумно. Он предложил семь способов истребления млечей.
        - Все дело в том, - сказал другой голос в ответ, - что мы не можем уничтожить их. И не потому, что каждый из предложенных способов плох, и не потому, что млечи отличные игрушки, а потому, что млечи уже срослись с нашей жизнью. Убей их - и ты изменишь себя. Ты уже будешь не ты после этого. Млечи изменили расу богов и стали частью нас, потому что мы их любим. Убей их - и ты убьешь часть себя.
        - Они уже убили себя для нашей любви, - возразил жесткий женский голос. - Теперь я смотрю на них с иными чувствами.
        - И что же?
        - Я хочу убивать.
        - И пусть яйца теперь охраняются надежно, - сказал медленный голос.
        - Дело не в том, - снова вмешался женский голос, - конечно, трагедия не повторится. Но млечи смогли преодолеть защиту, хранившую яйцо. Мы же всегда считали их слишком примитивными для этого.
        - Защита абсолютна для любого неразумного существа.
        - А вдруг они вели себя разумно?
        - А разве вам не казалось, что они разумны? Что они понимают нас? продолжал голос богини, жесткий и тонкий, как лезвие ножа. - Просто млечи эволюционируют слишком быстро. Нас становится все меньше - их все больше. С каждым годом они становятся все мощнее и разумнее. С каждым годом они занимают все больше места в нашей жизни. Тенденции очевидны. Я говорю не о бунте млечей - они слишком слабы, чтобы представлять угрозу. Я говорю о плавном перерастании их в царей вселенной. Чтобы понять меня, достаточно экстраполировать процессы последних веков.
        - Они развиваются быстро потому, что каждый хочет иметь самую лучшую игрушку.
        - И поэтому тоже. Но этот же процесс будет продолжаться до смерти последних богов.
        Над склонами порхали роскошные бабочки Пиритипитуа.

* * *
        - Зачем ты создал его? - спросила Кали. - Ты собираешься дать им шанс? Посмотри на меня. Я почти боюсь твоего голого млеча. Я боюсь его и презираю. Дай его мне, я вытащу медленно все его жилы и смотаю из них клубок.
        Она смотрела как нескладное существо усердно трет палочку, пытаясь добыть огонь. Ее глаза были широко открыты. И тьма дрожала в зрачках.
        Кожа голого млеча покрылась пупырышками, редкие волоски стояли дыбом, но не могли защитить тело от утренней прохлады. Существо не унывало. Оно уже создало короткое каменное зубило, плеть, идола для поклонения, нарисовало углем на стене подобие своей фигуры и выдолбило из трухлявого ствола барабан. Ударами в барабан оно распаляло себя перед охотой. После неудачной охоты оно било себя плетью пред ликом идола. Не умея владеть собой, слабый и трусливый млеч заставлял себя и усмирял себя с помощью специально созданных предметов. Рано или поздно он получит и огонь.
        - Я ещё не решил, - ответил Арес. - Но я проверил главное. Эти существа смогут быть разумны, даже имея единственный большой мозг.
        - И что же?
        - Я не могу убить свободных существ.
        - Они станут свободными через галактический год. К тому времени вся земля может рассыпаться в прах.
        - А ты можешь представить себе сто миллионов лет? Или триста?
        - Нет.
        - Он смог. Я видел это по его взгляду.
        - Тогда дело серьезно. Ты умрешь. На следующем совете большинство голосов выскажутся за твою смерть. И мой голос будет одним из самых громких.
        - Почему тебе нравится убивать?
        - Убивая, начинаешь иначе видеть. Все предметы так наливаются настроением, что замечаешь, как оно пульсирует под их тонкой кожицей. Смерть несравненна.
        - Наверняка.
        - Как ты думаешь, - спросила Кали, - что будет с ними и что будет с нами через галактический год? Кем станут его и наши потомки? Нас ведь не будет?
        - От нас останутся наши игрушки, самые простые и надежные из игрушек. Крокодилы, например, или черепахи и змеи. А от них? Через один галактический год низкорослые потомки млечей откопают кости богов, сложат из них скелеты и выставят их в своих музейчиках. Через один галактический год они вспомнят о нас и захотят подражать нам - в любви, свободе, миролюбии и глубине познания. Они вспомнят своих богов.
        - Ты думаешь, что они поймут? Да никогда! Они дадут нам тела безумных и уродливых рептилий, а наши души пересадят в корявые тела своих богов.
        - Тогда ты станешь богиней смерти.
        - А ты - богом войны. Ты ведь вечно воюешь со всем миром.

* * *
        Утром этого дня он дал голому существу самку. Второй экземпляр оказался не столь разумен - самка понимала простые сочетания слов, но не могла говорить. Время от времени она принималась петь и искать блох в длинной шерсти головы. Она смотрела на мир с искренным непониманьем. Она рвала листики и пробовала их на вкус.
        - Это все, что я мог сделать, - сказал Арес.
        - Она сможет отложить для меня яйцо? - спросил голый млеч.
        - Нет. Это случится иначе. Самка извергнет маленького млеча из своего тела и будет кормить его собой.
        - Сможет ли он говорить?
        - Нет.
        - Сможет ли он понять?
        - Нет.
        - Сможет ли он запомнить?
        - Нет. Он родится маленьким и звероподобным. Твоим мозгом я опередил историю на один галактический год. Впереди нас галактический год пустоты и он уже катится на тебя.
        - Галактический год - это сколько? - спросил голый млеч.
        - Когда эти горы станут морем, а высохшее море снова горами, пройдет один галактический час. Пойми, если сможешь.
        - Ты будешь охранять моих детей?
        - Нет.
        - Но тогда мы умрем. Нас убьют боги.
        - Боги не нарушают свободы.
        - Я не понял этого, - сказал голый млеч.
        - Боги могут казнить меня, но не поступят наперекор моему желанию. Желание бога есть закон мироздания, даже если все считают его опасным или преступным. Воля бога не может быть нарушена. Нет такой цели, которая оправдает притеснение свободы. Я считаю, что ты должен жить. Большинство считает иначе. Но вас никто не тронет после моей смерти, раз я этого не хотел.
        Млеч засмеялся. Он смеялся долго, ощущая свое преимущество перед богами: боги смеяться не умели. Боги всегда были чересчур серьезны и слишком церемонны. Зато теперь настают времена простых и веселых драк. Мои времена, времена запросто рвать горла и лить горячую кровь, - думал млеч. Он все смеялся и смеялся и ему казалось, что бог, огромный как гора, становится меньше и склоняет голову. Вдруг он замолчал.
        - А если мы откопаем и съедим яйцо бога? - спросил он. - Нас ведь убьют.
        - Вас не тронут, даже если вы уничтожите все яйца в пустыне Арибииволи.
        - Но почему?
        - Потому что я не хотел вашей смерти.
        - Значит, ты самый высший бог.
        - Среди нас нет высших и низших.
        - Тогда я обязательно откопаю и съем яйцо, - сказал млеч, - убей меня сейчас или я сделаю это.
        - Я подумаю над твоими словами.
        - Вы обречены, - сказал голый млеч. - Что толку в вашем всемогуществе, если вы не можете приказать отступнику? Если бы я был богом, я бы запер тебя в пещере и завалил камнями, а всех млечей бы убил. Я бы поотрывал им головы собственными руками.
        Млеч зарычал и оскалил желтые клыки. Его губы были очень подвижны.
        - Ты сказал, что тебя могут казнить. Но если ты всесилен, то разве тебя убьешь? Разве может бог умереть насильственной смертью?
        - Бог гибнет только на поединке, - ответил Арес. - И это его свободный выбор.

* * *
        Когда бог пьет, озеро мелеет. Когда бог идет редколесьем, он ломает деревья грудью. Когда бог делает шаг, земля вздрагивает и разносит звук далеко вокруг и окрестности тихнут, прислушиваясь, и даже листки осин замирают, пугаясь.
        Млеч испугался, услышав шаги бога.
        Чужой бог показался среди дальних скал. И вдруг, мигнув в воздухе, возник рядом. Он был красив, но красив иначе: как смерч, как пропасть, как удар молнии, как затмение или как поток лавы. Боги пошли друг на друга и земля застонала, и их смертельная схватка была прекрасна, как танец. Оба противника имели громадные задние ноги, обвитые жилами, полные перекатывающихся мышц, и маленькие передние лапки, которыми не возьмешь ничего, даже дубину.
        А все потому, что вы все думаете и думаете, а ничего не делаете руками, - злобно подумал голый млеч. - Если бы у тебя были руки, ты бы выковал ими меч и не пришлось бы сражаться голой пастью.
        И в этот момент он вжался в землю от ужаса, увидев открытую пасть, сверкнувшую над его головой. Но ни во взглядах, ни в движениях противников не было ярости, - так, будто они играли этот поединок.
        Он смотрел на битву богов большими круглыми глазами и все происходящее отпечатывалось в его крупном и неповоротливом мозге - чтобы быть переданым сыну, правнуку сына, праправнуку двадцатого правнука и даже тем голым млечам, которые, спустя один галактический год раскопают кости богов, составят из них скелеты и выстявят их в своих маленьких музеях, и, взглянув на скелеты снизу, ощутят частицу того ужаса, который испытывает сейчас дрожащий предок их предков. Они посмотрят на скелеты богов такими же большими глазами, но, ослепленные самомнением, не признают в них высших существ.
        Битва закончилась. Голый млеч подкрался на четвереньках к вздрагивающией и стонущей горе плоти и погрузил голову в кровавый ручей, едва не захлебнувшись. Кровь бога была вкусна - что и определило дальнейшую историю.
        Напившись, он встал и пошел искать свою самку. Липкой ладонью он прихлопнул роскошную бабочку Пиритипитуа, севшую ему на плечо.
        БАБОЧКА И МЫШЬ
        Смотрите, вот он идет по коридору клиники: его лицо совсем непохоже на лица остальных хирургов - у хирургов ведь физиономии волевые и безжалостные, я бы сказал, даже с медицинским задором в глазах, - вот мол, мил человек, поговорил и хватит, а теперь я тебя разрежу, все равно разрежу, поди-ка сюда! Их взгляды остры как ланцет, их губы тонки и сжаты как хирургический зажим. Но лицо доктора Кунца, напротив, было таким мягким и печальным, что казалось, он вот-вот расплачется. Печальным, но не скорбным - казалось, он переполнен сочувствием ко всем бедам и горестям, запертым в палатах клиники, и его сердце просто разрывается от желания помочь. На самом деле в лице доктора Кунца имелся легкий анатомический деффект: его глаза не располагались вдоль одной оси, как у большинства людей, а были чуть повернуты внутренними уголками вверх. Если он устремлял свой взгляд на пациента, тот сразу проникался доверием к доктору и начинал жаловаться на свои неисчислимые болячки; доктор, слушая, все шире раскрывал глаза и от этого становился ещё печальнее - так, что даже хотелось его пожалеть. Но, стоило доктору Кунцу
заговорить, как маска грусти сразу слетала с его лица - и вы видели перед собой нормального оптимиста средних лет, среднего роста, средних способностей и довольно среднего кругозора. Впрочем, оперировал он хорошо, а это главное.
        Жил доктор Кунц в неплохом, по нашим временам, частном домике на окраине города. Дом был прочен, приземист и по-мужицки широк в кости. В домике был один большой этаж, слегка вросший в землю, ещё один этажик, недоразвитый, и сверху этого аппендикс, который этажом уж никак не назовешь.
        К дому вела дорога, со старыми кленами по сторонам. Хотя дни стояли теплые, под деревьями уже выросли целые сугробы из кленовых листьев. Те же листья, но укатанные колесами машин, плоско прилипали к асфальту, вообще не имели толщины и смотрелись как рисунок или инкрустация на мокром искусственном камне. Каждый лист был красив и значим, как слово, а подвижные блики солнца расставляли в одной громадной фразе ослепительные знаки пунктуации. От этой стереоскопической, почти четырехмерной желтизны веяло спокойствием и фундаментальной тишиной жизни - мелкие шуршания листьев тишины не нарушали - они несли тишину на себе, и казалось, будто полчище карликов осторожно уносит спящего гиганта. Так уходила осень, разбрасывая напоследок последние ясные дни.
        Сейчас доктор Кунц сидел в своем кабинете у открытого окна и смотрел, как тихий вечер катит медленное колесо грусти - и планы доктора хрусть-хрусть! - один за другим попадали под это колесо. Хрусть! - и от такого бодрого плана остается лишь мокрое место. Обдумать схему послезавтрашней операции, перевести аннотацию, позвонить N, и прочее, и прочее - но доктор Кунц не делал ничего. Он лишь сидел у окна, ощущая себя романтиком и ловил в своей душе возвышенные мысли; пойманные мысли трепыхались, похожие на русалок, и влекли куда-то в дальнюю розовость.
        Впрочем, позвонить все же надо было. Надо обязательно, чтобы замять скандал, назревший как большой фурункул. Дело в том, что теоретически, местная медицина бесплатна, но - не смешите меня - за каждую операцию, конечно же, назначен тариф. И каждый пациент, даже самый бедный, ухитряется деньги найти. Гонорар хирурга зависит от сложности операции. И все правильно. Ведь не бедствуют же хирурги в цивилизованном мире. Конечно, нельзя требовать от человека слишком высокую цену. Вот как получилось на прошлой неделе: Надеждина слишком много запросила за операцию аппендиктомии. Обыкновеннейший аппендицит, ни малейшей угрозы прободнения или ещё каких-либо сложностей. Обратились вовремя, на рентгене порядок, бери и режь - не аппендицит, а конфетка. Родители мальчика согласились дать сто двадцать долларов, но лишь с тем условием, что принесут деньги Надеждиной прямо домой. Такие условия всегда подозрительны, но Надеждина была ослеплена суммой. Ей вручили деньги в конверте и попросили пересчитать. Потом появился человек с видеокамерой и продемонстрировал запись. Надеждина стала плакать - у неё маленький сын.
Родители больного отобрали деньги и потребовали ещё полторы тысячи, как моральную компенсацию. Таких денег у Надеждиной не было. На следующий день в клинику явился мужчина в штатском и беседовал с директором.
        - Я не могу им заплатить, - сказала Надеждина, - у меня маленький сын.
        - Тогда вас банально посадят, - выразилась директор клиники.
        - Тогда я заложу всех, - сказала Надеждина, - и вас в первую очередь.
        - Хорошо, я заплачу за вас сама, в долг, - сказала директор клиники, но вы уволены и не расчитывайте на хорошую характеристику. Плюс, с вас два процента в месяц, пока не отдадите. Два процента с полутора тысяч, это...
        - У меня маленький сын, - сказала Надеждина, - я вам горло перегрызу. Я уйду только с хорошей характеристикой плюс три тысячи.
        - Что? - изумилась директор.
        - Три тысячи долларов - и я никого не заложу.
        Надеждина начала кричать.
        Ее оставили пока на работе, но, чтобы история погрузилась на дно коллективной памяти, как ей и положено, требовалось вмешательство посредника. Для этой роли идеально подходил доктор Кунц. Если каждый станет требовать по три тысячи за молчание...
        - Жена! - позвал доктор. - Телефон принеси.
        - У меня имя есть, - отозвалась жена и не пошевелилась.
        Доктор Кунц продолжал сидеть у окна. На дороге остановилась машина и из неё вышла девушка. Доктор открыл медицинскую книгу в зеленой обложке и попытался сосредоточиться на букве "ж".
        Итак, из машины вышла девушка и медленно пошла в сторону его дома. Доктор попытался снова найти взглядом букву "ж", но на этот раз не удалось.
        Девушка шла в сторону его дома; ага, это та самая, которая легла на обследование в пятьсот шестую палату. Красивая, милая, странная, томная и, ещё раз, странная. Хорошая, но обречена. Обследование показало рак аорты. Еще месяц, самое большее, и аорта расслоится, прорвется, кровь пойдет во внутренние полости; сердце почти перестанет прослушиваться, потому что будет плавать в мешке из крови, потом неделя или две постельного режима - и смерть. Она ещё не знает деталей и сроков, иначе не была бы так спокойна. Красивые ноги, жаль, пропадут.
        Никакого сравнения с женой. Как может здоровый мужчина жить с такой рептилией? Господи, бывает же такое на свете! - он представил себе женские ноги и восклицательная мысль относилась к ним.
        - Жена! - позвал доктор Кунц.
        Жена вошла в комнату.
        - У меня имя есть.
        - Я сегодня буду работать, РЕГИНОЧКА, - сказал он, нажимая на последнее слово, - а ты должна съездить к Надеждиной и передать ей письмо. Вы ведь подруги, пусть это исходит от тебя.
        - Почему не по почте?
        - Это очень деликатное письмо.
        - У тебя что, с ней секс? - спросила Регина и наклонила голову влево, как делала всегда, когда хотела скрыть свои эмоции. В этой позе, кстати, ужасно раздражающей мужа, она могла стоять часами - во время долгих семейных ссор. Ее глаза оставались непроницаемы, а губы лишь слегка кривились в улыбке недоумения и время от времени испускали очередную липкую гадость. И только тогда, когда доктор Кунц говорил что-либо действительно очень обидное для нее, Регина делала такую гримасу, какую делает человек, желающий почесать себе спину, но не имеющий возможности дотянуться. А что касается ног, то Регина имела фигуру, равномерно расширяющююся книзу. Ну что же, подумал доктор Кунц, великий Фрейд тоже не спал со своей ненаглядной после тридцати пяти лет.
        Доктору было уже сорок, и столько же его жене.

* * *
        Регина все же взяла письмо и отправилась к Надеждиной. У крыльца она встретила девушку из машины.
        - Вы к доктору? - спросила она.
        - Я по личному вопросу.
        Девушка взглянула вниз и поковыряла песок носочком туфельки. Регина тоже взглянула вниз, но ничего интересного не увидела - прель одна.
        - Он сейчас занят и никаких личных вопросов решать не будет. Вы кто такая?
        - Я его пациентка. Меня зовут Алиса.
        - Детей так не называют, - ответила Регина с точно расчитанной ядовитостью.
        - Мне семнадцать лет, я не ребенок.
        - Какое у вас дело?
        - Я скажу только доктору.
        - Я вас не пущу.
        Алиса открыла сумочку и вынула двадцатку.
        - Можно теперь?
        - Смотря что. Можно, но я буду присутствовать.
        - А если так, чтобы вы не присутствовали?
        Регина повернула голову набок и прикрыла глаза - это означало, что она задумалась. Ее мозг пытался правильно решить задачу со многими неизвестными.
        - Допустим, я уйду и скоро вернусь?
        - Допустим, вы не вернетесь до утра? - сказала Алиса.
        Алиса была очень стройна, даже чересчур стройна - казалось, её талию можно было полностью охватить двумя ладонями. Та же тонкость была в каждой черточке её лица - лицо бледное, будто изваянное из полупрозрачного камня. Такие с первого взгляда нравятся мужчине, но со второго нравятся уже не так сильно. Длинные светлые волосы, должно быть, мягкие и тонкие. Если бы на луне водились женщины, они были бы именно такими хрупкими и тонкими - на луне тяготение в двенадцать раз меньше земного. Посмотрела бы я, как ты воду таскаешь ведрами, - подумала Регина, - тебя бы сразу скрючило. И хотя сама Регина никогда не таскала воду ведрами, она успокоилась от этой мысли. - Допустим, вы не вернетесь до утра?
        - Это будет стоить вам очень дорого, лапочка.
        - Но у меня особый случай. Я скоро умру.
        - Что-то не похоже.
        - У меня рак аорты.
        - Тогда сто долларов, - сказала Регина. - Я сама женщина, я все понимаю. Я не вернусь до утра.

* * *
        Алиса взошла на крыльцо. Она остановилась, чтобы послушать тишину. Сейчас она часто останавливалась, чтобы услышать или увидеть что-нибудь в этом мире - и обязательно запомнить, хотя запоминать ей было незачем. За ту черту все равно ничего не унесешь; просто мир, перед тем как взорваться болью и задергаться омерзительным кровавым клубком, показывал лучшее, что в нем было - смотри и слушай, такого не будет больше никогда. И она хотела все увидеть, все услышать и все понять. Она слышала тишину и желтый снегопад кленовых листьев.
        Она чувствовала себя совершенно свободной - таким свободным не бывает человек, который надеется на жизнь. Она могла позволить себе все и казалось, что мертвая материя тоже это понимала и приветствовала её, как будущую часть себя; Алиса чувствовала, что даже неживые предметы подчиняются её желаниям. Она могла позволить себе любую мысль. Она могла подумать, что солнце тонет в море на закате, а закаты зажигают ради нее, что дважды два даже не пять, а семь с десятичной дробью. Она могла вообразить себя Наполеоном или Жанной Д"арк, и ничего страшного не случится - она доживет свои дни Наполеоном или Жанной. В последние дни она специально старалась вселить себя в деревья, камни, в бетонные столбы, в воздух, пахнущий жизнью, и даже в чужие мысли. От этого она казалась себе разделенной на множество кусочков и, просыпаясь по ночам, думала о себе "мы". Но в последние недели она почти перестала спать. Стоило ей закрыть глаза, как из черноты один за другим вплывали окровавленные дымящиеся сгустки несбывшегося и тоска, яростная, плотоядная, слепая, металась, выла и крушила все внутри её кристально хрупкого
мозга. Это невозможно было выносить долго. Иногда она была уверена, что сошла с ума; иногда - что познала тайну жизни и тайну смерти. Но сейчас она не была уверена ни в чем.
        Она вошла и чуть не столкнулась с доктором, который стоял у самых дверей с расческой в руке.
        Доктор Кунц удивился чрезвычайно.
        Доктор Кунц даже выронил расческу; Алиса подставила ладонь и поймала мертвый предмет, и ощутила свое родство с ним.
        - Ловко получилось, - сказал доктор. - Я пойду и заварю кофе. Вы любите крепкий? То есть, я знаю, крепкий вам нельзя.
        - Мне все можно, - сказала Алиса, - я все могу. Вы понимаете, все.
        Доктор понял и испугался.
        - Может быть, ещё не все. Вы знаете, иногда случаются чудеса.
        - Не случится, - ответила Алиса, - я знаю, что умру. Я чувствую себя одной из мертвых сосновых игл, я ощущаю землю, по которой иду, как часть себя. А сегодня я поздоровалась с автоматом, наливающим газировку. И он мне налил бесплатно, по дружбе. Мы с ним одинаково мертвы. Вы понимаете, о чем я говорю?
        - Понимаю. Так иногда бывает.
        - Ничего ты не понимаешь. Я буду называть тебя на "ты". Я часть природы, которая когда-то была человеком. Ты уже говоришь не со мной, а с нами. С нами, нас, нам... - протянула она, прикрыв глаза, перечисляя падежи спасительного "мы".
        Она спокойно взяла со стола чашку и бросила её в зеркало. Зеркало раскололось; по зеркальному треугольнику обижено сползала лимонная корка.
        - Зачем вы это?
        - Что бы ты понял. Все только так, как я хочу. А я хочу.
        - Что?
        - Я хочу тебя, - сказала Алиса и начала рассегивать блузку.
        - Почему меня?
        - Да мне все равно кого. Просто я расла хорошей девочкой (ну как тебе нравится моя грудь? маловата, знаю, но просто я так сложена), расла такой хорошей девочкой, что до сих пор не знаю самого главного в жизни. У меня ещё никогда не было мужчины. Я не хочу умирать девочкой, мне будет стыдно на том свете. Я же не монахиня, в конце концов. Я всегда любила драться и бить стекла. У тебя есть ещё большие зеркала? Я хочу попробовать мужчину. Ты мне это дашь. Разве ты не хочешь? Погладь меня. Меня же никогда никто не гладил. Та женщина - твоя жена?
        Она села и продолжила раздеваться.
        Доктор наблюдал за тем, как она стягивает с ножки изумительно длинный, невероятно длинный, неправдоподобно длинный черный чулок. Этого не может быть, подумал он и сказал:
        - Да.
        - Ты можешь жить с такой уродиной? Или она раньше была лучше?
        - Нет, не была.
        - Ну так погладь же меня.
        - Не могу, - сказал доктор Кунц. - Вы ещё не совершеннолетняя. Я не могу растлевать несовершеннолетних.
        - Растлевать? - удивилсь Алиса, - какая глупость! Я могу сейчас переспать с половиной города, если только успею, и это ничуть не изменит моего положения. Я хочу, чтобы ты меня растлил. Это твой долг.
        - Как это?
        - Твой долг выполнить последнее желание умирающего человека. Ты же давал клятву Гиппократа?
        - В клятве Гиппократа от этом не говорится.
        - Тогда я тебя убью, - сказала Алиса и доктор Кунц увидел ножницы в её руке, и удивился тому, что ножницы оказались на рабочем столе. Впрочем, Регина всегда оставляет нужные вещи там, где их всего труднее найти.
        - Не убьешь. Тебя изолируют и последние дни ты проживешь в камере, под надзором. Положи ножницы.
        На всякий случай он сделал шаг назад.
        - Смотри, - сказала Алиса и повернула ладонь вертикально. Ножницы прилипли к ладони.
        - Это фокус? - спросил доктор Кунц, испугавшись ещё сильнее, словно невероятное подтвердило угрозу.
        - Мое тело может притягивать металл. Мертвое тянется к мертвому. Я заметила это вчера.
        - Очень интересно. Давайте выпьем успокоительного.
        - Нет, только шампанского. Разве я тебе не нравлюсь?
        - Сто, - сказал доктор Кунц.
        - Что "сто"? - не поняла Алиса.
        - Сто долларов и эту ночь мы проведем вместе. Я ведь все-таки рискую, вы должны понимать.
        - А вдруг я тебя убью, да?
        - Нет. А вдруг меня выгонят с работы?

* * *
        "Мне будет стыдно на том свете", - сказала Алиса. Со вчерашнего дня она была уверена, что тот свет на самом деле существует. Вчера она попробовала покончить с собой. Есть много способов уйти из жизни для того, кто уверен, для того, кто имеет силу. Наивные полицейские отбирают у заключенных подтяжки и шнурки. Но не обязательно ведь вешаться. Ведь можно, например, тихонько откусить себе язык и глотать кровь, пока не станет слишком поздно. Можно сделать ещё проще - просто прекратить дышать. Запретить себе вдох. Тут нужна лишь сила воли, такая сила, которая умирает последней. Упрямая сила и немножечко злая.
        Алиса легла на диван и последний раз вдохнула безвкусный воздух. Не быть или не быть? - вот как стоит вопрос. Такой вопрос не снился датским принцам, всем вместе взятым. Глаза все ещё цеплялись за этот мир: они бегали, выхватывая детали потолка, обоев, люстры, обходя круг света на потолке. Под карнизом обрывок гирлянды, оставшейся с Рождества - с праздника, уютного, как материнская утроба. Пришлось глаза закрыть, хотя веки сопротивлялись, вздрагивали. Трудно было только первую минуту, примерно. Потом желание вдохнуть отступило. Осталась лишь тяжесть в груди и ясность мысли, холодная, как солнце, распластанное над снегами. Еще минуту ничего не происходило. Потом она снова открыла глаза и встала. Встала - и обернулась на себя, все ещё лежащую на диване. Ее тело осталось валяться плашмя, как мертвое. Впрочем, оно и было мертвым. Лишь пальцы на ногах зачем-то шевелились. Последние рефлексы плоти, которая ещё не стала веществом.
        Вот я и умерла, подумала она. А ведь совсем не страшно. И совсем не обязательно куда-то лететь. Все так просто. Ничего не жаль. Впервые ничего не жаль. Как долго это продлится?
        Она посмотрела на часы. Секундная стрелка перестала прыгать. Говорят, часы останавливаются, когда человек умирает. А что зеркала? Она нашла зеркальце, но не увидела в нем себя. Я так и думала. Но должно ведь быть что-то еще, что-нибудь особенное. Часы и зеркала это слишком просто, слишком обыкновенно. Должно быть что-то такое, о чем никогда не догадаешься, если не переступил за этот порог. Оказывается, быть мертвой интересно. Она ущипнула себя за ладонь, но не ощутила боли.
        Комнаты остались теми же, лишь стало больше пыли на полированных мебельных плоскостях. А если...
        Вдруг что-то хрустнуло под ногами.
        Она медленно перевела взгляд вниз, уже предчуствуя, что ЭТО начнется. ЭТО началось. Паркет на глазах вспучивался, будто кипел, и превращался в коричневую плитку. Превращение начиналось у стен и ползло со скоростью разлитой сметаны. Алиса отступила к центру комнаты. Плитка подползала. Плитка была неправильной, может быть, углы всего на несколько градусов отличались от прямых, но это делало её страшной, безумной, монструозной. Она ложилась, как чешуя.
        Алиса прошлась по плитке, слушая хруст под ногами. В одном из углов плитка лежала совсем неровно, с широкими щелями. Даже щели были ненормальны - они шли вниз под наклоном. Алиса ударила пяткой и плитка обвалилась. Под полом была пустота пропасти. Алиса ударила ещё раз и отскочила. Плитка падала и ударялась о нечто твердое и звонкое на глубине метров десять, не больше. Сейчас провал занимал почти четверть комнаты. Оставшийся пол прогнулся как резиновая мембрана. Алиса стала на четвереньки и подобралась к краю провала. Ее квартира была на восьмом этаже, но сейчас седьмой и шестой исчезли. Внизу была плоская поверхность из пыльных бетонных плит видимо, пятый этаж. Исчезнувшие квартиры оставили одну огромную пустоту, темную полость, которая едва освещалась сквозь пролом в стене: пролом выходил в одну из квартир соседнего подъезда, где вчера умер старик. В проломе виднелся пустой гроб и неподвижно сидящие люди. Еще один кусок плитки провалился под её рукой, упал и звонко разбился.

* * *
        Она заорала, увидев синие пальцы, поднявшиеся из провала. Пальцы схватились за край; Алиса схватила первое попавшееся под руку и начала колотить по пальцам. Первое попавшееся оказалось стулом. Пальцы не исчезали. Показалась рука, потом лысая голова. Алиса узнала себя, слегка вытянутую в длину. Синее существо полностью выползло на пол. Оно умело гнуться как червь. Оно было метра два с половиной длиной.
        - Привет, - сказало оно.
        - Ты - это я? - спросила Алиса и выпустила спинку стула.
        - Конечно, сама посмотри.
        - Почему я синяя?
        Существо пожало плечами, встало и уверенно прошло в соседнюю комнату. Алиса прошла за ним.
        - Красивое тело, - сказало существо. - Но пора забирать. Присоединяйся.
        Тело, до сих пор лежавшее на диване, стало медленно подниматься в воздух.
        - Нет, - сказала Алиса, - нет, я не хочу. Я им ещё ни разу не пользовалась.
        - В смысле? - спросило существо.
        - В смысле это женское тело, очень красивое. Его никто не целовал. Не надо забирать его сейчас.
        - Если не сейчас, то скоро будет пахнуть. Пошли.
        - Дай мне ещё немного. Я хочу попробовать любовь.
        - Любовь это долго, - задумчиво сказало существо, - разве что с первого взгляда. Но даже с первого взгляда до первого слова могут пройти месяцы. А до поцелуя ещё больше. Любовь раскручивается медленно, как маховик. Если ты не нашла любовь до сих пор, то не найдешь и сейчас. Не выйдет.
        - Я все сделаю быстро.
        - Не получится. Ты не знаешь о чем говоришь. Ты просишь слишком много.
        - Я не пойду! Нет!
        Она толкнула существо в живот и оно замерло. Что-то происходило с ним. Менялся цвет и фактура кожи. Сейчас оно превратится в скелет, подумала Алиса, - обязательно в скелет.
        Существо развалилось на груду мелких серых кусочков. Вначале отвалились руки, потом голова и потом распалось все остальное сразу. Каждый кусочек был мертвой мышью. Алиса обошла груду мышей и схватила свое тело за ещё теплую руку. Тело было легким как надувной баллон. Оно слегка сопротивлялось перемещению. Алиса придавила тело к дивану, расправила руки и ноги и вошла. Потом заставила себя вдохнуть. Легкие сопротивлялись так, будто они были залиты клеем. Первое, что она услышала - тиканье часов. Стрелка снова прыгала, как ни в чем не бывало.
        Алиса села на диване и взъерошила волосы. Что бы ни случилось, а повторять сегодняшний опыт она не будет. Не зря самоубийц не хоронят на кладбище, ещё бабка меня этим пугала.

* * *
        - Что "сто"? - не поняла Алиса.
        - Сто долларов и эту ночь мы проведем вместе, - ответил доктор Кунц.
        - И часто ты так делаешь?
        - Ты первая захотела.
        - Я не могу дать тебе денег, - сказала Алиса, - мне, конечно, деньги не нужны, но я просто уже все отдала твоей жене. Чтобы она убралась и не показывалась до утра. Она что-то подозревала.
        - У нас есть вся ночь, ты успеешь привезти деньги.
        - Ха-ха. Так даже интереснее, - сказала она. - Я думала, что слово "шлюха" не имеет мужского рода.
        Она стала одеваться. Выйдя на крыльцо, она остановилась, чтобы полюбоваться закатом. Горел закат, заставляя глядеть на себя. Он полосой пробивался между облаков, красный и только красный, с дымными клочьями по красному фону. Очень похожий на пожар. Яркий треугольник медленно плыл над просветом между кленами, сверху размытый, а снизу очерченный тонкими, очень четкими полосами, которые вдруг превратились в собственный негатив. Наглядевшись на свою красоту, туча чуть сползла в сторону (казалось что свет не лучится, а клубится, как дым) и сразу стала темной, снизу опушенной светом, а за ней раскинулось море темно-розового огня. Плоскость провалилась в третье измерение. Ближе к зениту небо оказалось голубым и быстро плывущим, с вертикальными туманными полосами. Полосы не двигались, а сиреневые барашки текли, уменьшаясь в размерах и исчезая, как будто стирались небесным трением или высыхали на небесной сковороде. А далеко впереди другая туча, дальний родственник этой, распласталась, лежа на горизонте; целиком поместилась в светлый просвет, заняла его, оставив вокруг себя лишь каемку цвета. Зачем все это
так красиво?
        Она сошла с крыльца и пошла к машине. Шуршали мертвые листья и прилипали к подошвам. Алиса подняла два и поднесла к лицу, вдыхая запах смерти. Таксист ждал, ему было заплачено. Мертвые мыши лежали на дороге, висели на ветвях, привязанные за хвостики, похожие на клочки серой ваты или грязные тряпочки. Со вчерашнего дня Алиса успела привыкнуть к ним и не удивлялась. Мыши лежали на карнизах, на скамейках, а две очень пушистеньких и почти живых с виду оказались на капоте машины. Алиса подняла одну и посмотрела в её маленькие полуприкрытые глазки. Глазки были совершенно настоящими.
        - Что там такое? - спросил таксист.
        Алиса бросила мышь ему на колени, но он ничего не увидел.
        Когда они проехали аллею, Алиса приказала направить машину наискосок, прямо через поле. Поле было покрыто хрупкими пушистыми скелетиками трав, высотой по плечо человеку и сплетенными плотно, как войлок, в один гудящий под ветром ковер. Еще месяц назад они были тупыми и жизнерадостно ветвистыми сорняками, а теперь они мудры, они знают тайну, они знают, что такое смерть. Машина ехала медленно и мертвые мыши время от времени падали на лобовое стекло.

* * *
        Пол часа спустя доктор Кунц позвонил к Надеждиной и поговорил с женой. Жена сказала, что не вернется до утра, так как по программе всю ночь новые фильмы. Еще жена спросила, как пациентке понравилось в гостях.
        - Она сразу уехала, - сказал доктор Кунц.
        - Почему?
        - Забыла медицинскую карточку.
        - С каких это пор ты принимаешь на дому?
        - Это исключительный случай.
        - Она вернется? - спросила Регина.
        - Да, только съездит за карточкой.
        Поговорив с женой, он включил свет, задернул занавески и стал ходить по комнате взад-вперед. Алиса сразу согласилась поехать за деньгами, это хорошо. Это очень хорошо. У неё такая грудь и она вся такая молодая... Просто одно лучше другого... И ещё она сказала... Как же она это сказала?... Она сказала, что сейчас ей деньги не нужны. Но ведь ей действительно сейчас деньги не нужны. Она расстается с ними без сожаления. Бедная девочка.
        Бедная девочка появилась в половине десятого.
        - Хочешь послушать музыку? - спросил доктор Д.
        - Хочу.
        - Какую?
        - Какую угодно, но тихую. Ты уже все приготовил?
        - Нет, - сказал доктор Д. - я передумал. Только не перебивай меня. Ведь тебе деньги не нужны, правильно?
        - Но я поэтому их и отдаю. Разве бы я стала?
        - У тебя нет родственников?
        - Я жила с теткой, которую ненавижу. Мама оставила мне несколько тысяч. Тетка только и ждет, когда я умру - чтобы забрать деньги. Но я их лучше сожгу, чем оставлю ей.
        - И много у тебя осталось?
        - Четыре сотни.
        - А остальное?
        - Протрынькала.
        - Тогда привези мне все что осталось.
        - Но мы договорились! - она вскрикнула и стала похожа на ребенка, лет десяти или восьми.
        - Привези мне все - и оставшиеся дни ты проживешь не в палате, а в моем доме. До того момента, когда тебе станет плохо. Регину я прогоню на время, она у меня послушная.
        - Ты скотина.
        - Я просто уравниваю спрос и предложение. Этого требуют законы рынка.
        Алиса подумала о том, что сможет запросто убить этого плохого человека или поджечь его дом или сделать ещё что-нибудь детективное - но не сейчас, а через неделю или через две, когда доктор надоест ей.
        - Такси ещё ждет?
        - Я заплатила, чтобы он ждал до утра.
        - Тогда поезжай.
        Алиса уехала.
        Доктор Кунц вынул деньги из тайника (он не доверял банкам), сдернул скатерть со стола и долго выбирал куда её пристроить. Пристроил на шкафу, аккуратно свернув. Потом положил банкноты прямо на дубовые доски. В его доме многое было из дуба: мебель, полы, двери. Да, двери - он обмер. Двери остались незаперты!
        Он выглянул: никого. Да тут и не бывает никого по вечерам. Очень спокойное место. Он запер дубовую дверь, дважды повернув ключ, и успокоился, начал пересчитывать деньги. Он прекрасно знал сумму, но само пересчитывание доставляло ему блаженство. Он редко пересчитывал деньги лишь тогда, когда в доме не было жены. Иногда общая сумма не сходилась и доктор Кунц пересчитывал деньги ещё несколько раз, для верности. Когда сумма сходилась, он все равно пересчитывал несколько раз, просто раскладывая деньги разными кучками. Ему нравилось созерцать эти кучки.
        В них было что-то эротическое, в этих бумажечках. Ему нравилось ощущать в пальцах их податливую плотность, гладить их, раскладывать их на равные суммы, аккуратно вынимать из большого кошелька со змейкой-молнией, чтобы не дай бог, не зацепить за зубчики - ведь от этого банкноты рвутся. О, этот кошелек! Сколько лет, сколько трудов, сколько сконцентрированного, дистиллированного напряжения души! Здесь были банкноты-юноши, полные надежд, о, их ждут ещё многие встречи впереди, множество влюбленных пальцев ещё будут гладить их чуть шероховатые, будто живые поверхности, здесь были и дряхлые старцы, нашедшие в большом кошеле свой мягкий матерчатый приют. Они все ещё бодры, готовы на одну или две последние авантюры. Глядящие из под полуприкрытых век, мягкотелые, обрюзгшие, с остатками карандашных надписей, полученных ещё в молодости...
        Он поднял глаза и увидел синюю, неестественно вытянутую физиономию, заглядывающую в окно. Несколько секунд они неподвижно глядели в глаза друг другу, потом доктор Кунц бросился к двери. Дверь Снова Была Не Заперта!
        Выскочив на крыльцо, он увидел жутко длинноногую тень, убегающую по дороге. Уже во всю светила луна, старалась, мерзкая, изо всех сил, круглая и полная как ночной горшок. Войдя в дом, он трижды проверил замок и, наконец, успокоился.

* * *
        Он вздрогнул, когда вошла Алиса. Было около двенадцати.
        - Как ты вошла?
        - Дверь была не заперта.
        - Врешь, я её запер сам. Я проверял.
        - Может быть, ты только подумал запереть или замок не защелкнулся. У меня когда-то так было.
        Доктор Кунц подошел, отодвинул её от двери (Боже, какое тело!) и ещё раз запер дверь. Замок был вполне исправен. Трижды дернув дверь изо всех сил, доктор вернулся к столу.
        - Вот это да! - восхитилась Алиса, - это тебе за операции платят или за любовь?
        Она смотрела на деньги.
        - За работу. Я очень хорошо работаю.
        Он начал собирать деньги в одну пачку. Пачку он обычно оборачивал фольгой и обвязывал резиночкой.
        - Не убирай! Мне нравится на них смотреть, - сказала Алиса и начала раздеваться. Я хочу, чтобы они всю ночь лежали на столе. Вот, я добавляю к ним свои. Деньги любят, когда их много.

* * *
        Она проснулась рано и увидела клены, простреленные солнцем, и муравья на тумбочке. "Привет", - сказала муравью и муравей ответил шевелением передних лапок. Любимый человек мирно сопел рядом.
        - А ты знаешь, - сказала она ему, - этой ночью я поняла что-то очень важное. Я поняла, что смерть неправильна, никто не должен умирать. Ты понимаешь?
        Но человек продолжал спать, намаявшись за ночь.
        Она встала, накинула прохладную рубашку, подошла к столу, на котором лежали деньги. Положила ладони на дубовую доску и пошевелила десятью живыми предметами поверх одного неживого. Вид этих стопочек волновал её сильнее, чем мужское тело. Доктор забыл их спрятать. Конечно, он уверен, что мне деньги не нужны. А ведь они действительно не нужны.
        Она сложила все деньги в свою сумочку и приготовилась уходить. Доктор Кунц пошевелился на постели.
        - Ты ищешь туалет?
        - Да.
        Она подошла к постели и в её руке оказалась тяжелая стекляння пепельница. Она вдруг увидела какое странное и чужое у этого человека лицо. Тогда пусть и получает свое. Его глаза были блаженно закрыты. Ух, кобель ты проклятый! Она размахнулась как молотобоец и тяжело опустила мертвый предмет на живое тело. Ударила сочно, от души, так что едва не повредила запястье. Пепельница упала на пол; вмятина во лбу несколько секунд оставалась белой, будто восковой, а потом вдруг наполнилась кровью. Сколько же там было? Пересчитать сейчас или потом? Потом, а то может вернуться жена. Жены обычно возвращаются вдруг.
        Она стала одеваться, но руки и ноги не слушались. Что-то порвалось, что-то оказалось наизнанку и так и было надето, что-то совсем не нашлось. Быстрее! Она накинула плащ и толкнула дверь. Дверь не открывалась. Замок! Она провернула замок дважды. Господи, не в ту сторону! Повернула ещё раз и ещё раз. Дверь оставалась запертой. Алиса взглянула в окно - за стеклом плясала и гимасничала уродливая синяя копия её самой. За вторым окном прыгал точно такой же урод. И те же синие физиономии появились на семейных портретах, украшавших стены комнаты. Синие тени вставали в углах; она вновь услышала знакомый шорох и увидела, как дубовый пол мелко вскипает и начинает превращаться в неровную плитку. Ну что же, не открываете дверь - и не надо.
        Алиса подняла тяжелый дубовый табурет и выбила окно. Такси уже нет. Конечно, не стал дожидаться всю ночь. Получил деньги и укатил. Она повернула защелку и окно открылось - можно было и не разбивать.
        Она бежала по дороге, ведущей вниз. Нужно спрятаться, затеряться среди людей. Я знаю, с деньгами можно спрятаться, не найдут. Мне нельзя бежать так, не выдержит сердце. Мне можно, мне все можно. Я все равно умру... - в её груди взорвалась ракета. Колени подогнулись и она упала на спину. Она видела, как клены вырастают, вырастают, и превращуются в уродливые обгорелые сосны. Стволы сосен налились кровью и стали пульсировать, полупрозрачны. Высокие кроны задергались от бешено бьющего пульса; ветер застонал в агонии; голова запрокинулась и глаза увидели домик с распахнутым окном - дом корчился от боли, боль была невыносима, такой боли просто не бывает, вы не поверите мне, что я это видела, что я чувствовала это; воздух стал густым, как патока, и облака забились в судорогах от удушья - отдайте воздух, им тоже хочется дышать! Она подтянула сумочку с деньгами к свой груди - в сумочке билось огромное живое сердце, его удары отдавались в пальцах; она расстегнула змейку и увидела, как над дорогой летит смерть. Смерть была похожа на черную женщину с белым лицом, её черные крылья с белыми кончиками, метра
четыре с половиной в размахе, почти не двигались, она легко и невесомо планировала в восходящем воздушном потоке, над нагретой дорогой, - совсем как дельтаплан. Вот она приземлилась, оперла косу о вербу (верба сразу завяла, пожелтев), сняла сапог и перемотала портянку. Потом разбежалась, подпрыгнула, оттолкнулась от дороги и снова полетела. Нужно успеть достать деньги и дать ей, она возьмет, сейчас все берут, я не знаю никого, кто бы не брал - какая ей разница, пускай уберет свою косу, пусть срежет косой кого-нибудь другого. Я же ей заплачу за это. Ее пальцы, замедляясь и деревенея, ещё шарили в сумочке. Вот пальцы остановились, став десятью неживыми предметами, лежащими поверх одного. Сколько она возьмет за мою жизнь? - нужно поторговаться, я не хочу отдавать все...

* * *
        Доктор Кунц открыл глаза и увидел, что лежит на траве. Лето сияло, лето пело, лето светилось; дубовое редколесье плыло среди запахов и звуков. Солнце, мошкара, хрусткая мягкость палой листвы. Он привстал и легко вышел из своего тела. Тело осталось лежать спокойное, старое, морщинистое, бездыханное, с закрытыми глазами. Похожее на резиновый манекен, из которого начал выходить воздух. Прямо в центре лба - глубокая вмятина, заполненная подсыхающей кровью. Доктор Кунц поднял руку и коснулся своего нового лба. Дыра была и тут, такая, что хоть пальцы просовывай. Череп явно проломлен. Подумаешь, мне ведь совсем не больно.
        Он обернулся и увидел своего отца. Отцу было около сорока, всего лишь.
        - Ну что, пойдем? - спросил отец. В его глазах светили веселые огоньки, и доктор Кунц мгновенно вспомнил и это выражение, и этот прищур, и эту интонацию властной доброты - и внутри него разорвалась бомба памяти.
        Он заплакал и размазал слезы по лицу.
        - Пошли, - повторил отец. - Нюня ты моя.
        - А это? - спросил доктор Кунц детским голосом и показал на лежащее тело.
        - Да брось ты его. Оно тебе не понадобится.
        - Я не могу.
        - Как хочешь, - сказал отец и стал уходить.
        - Подожди!
        - Что?
        - Я прожил с ним сорок лет. Я не могу так сразу.
        - Да, - согласился отец, - это всегда немного больно. Но только поначалу. Поверь мне, я это пережил. Это не важно. Все важное останется с тобой.
        - Я не хочу умирать.
        - Тогда прощай.
        Лес исчез, как будто скрытый внезапным беззвучным ливнем и превратился во внутренность огромного зала. Маленький доктор Кунц был вдвое ниже своей матери. Молодая мать, совсем такая, как на старых фотографиях, разговаривала с кассиршей кинотеатра.
        - Ну вы ведь только что вышли, - сказала кассирша.
        - Он хочет посмотреть мультфильм ещё раз, вы видите. Ты хочешь?
        - Да, хочу, - ответил маленький доктор Кунц. Хочу про Змея Горыныча.
        - Сколько раз ты смотрел? - спросила кассирша, наклонившись.
        - Четыре, - ответила мать.
        - Мама, а я уже умер? - спросил доктор Кунц.
        - Почти, сынок.
        - Я хочу обратно.
        - А как же я? - спросила мать. - Ты хочешь меня оставить?
        - А ты не уходи от меня.
        - Но я не могу.
        - Останься со мной. Что тебе стоит. Мы не виделись десять лет. Останься, ради меня.
        - Я не могу, - повторила мать.
        - Останься. Просто поговори со мной. Расскажи мне. Просто скажи, что у тебя все в порядке. Пожалуйста. Я очень скучал без тебя. Я не сразу это понял, но понял: никто мне не сможет тебя заменить. Я знаю, это банально, так банально, что... Но это правда.
        - Так вы будете умирать или нет? - вмешалась кассирша.
        - Нет, - ответила мать.
        Доктор Кунц ощутил жуткую головную боль и открыл глаза. Над глазами висел потолок. Все лицо было в липкой крови.
        У меня проломлен череп, - вспомнил он, - значит, мне нужно быть очень осторожным. Позвонить в клинику. Или в неотложку. Нет, в клинику, оттуда приедут быстрее. Наши неотложки только за смертью посылать. Где телефон? Ага, вон валяется в углу. Прийдется встать. Раз я до сих пор жив, возможно, обойдется. Проверим движения. Так, руки и ноги слушаются. Координация сохранена. А ведь она могла повредить лобные доли.
        Доктор Кунц очень медленно встал с кровати, не забывая придерживать на голом пузе простыню.
        - Я пришла, - сказал голос за спиною.
        - Мама?
        Доктор повернулся и увидел мать. Но, поворачиваясь, он увидел и ещё кое-что.
        - Я пришла, чтобы поговорить с тобой. Ты меня звал.
        - Подожди, мама, - сказал доктор Кунц.
        Поворачиваясь, он увидел, что исчезли все деньги, с вечера разложенные на столе. Эта сволочь меня ещё и обокрала!
        - Сынок, я не могу ждать.
        - Подожди чуть-чуть.
        Он подошел к выбитому окну и увидел мертвую Алису, валявшуюся посреди дороги. Дохлая как дохлая собака. Так ей и надо. Никого и ничего поблизости. Лишь голые сосновые стволы цвета крови. А ведь ещё вчера здесь расли клены...
        - Сынок, - позвала мать.
        - Сейчас, сейчас.
        Сумочка до сих пор лежит у неё на груди. Сдохла, а не отпустила. Нужно успеть забрать деньги, пока не появился кто-то еще. Пойди потом докажи, что они твои.
        Он стал вылазить через выбитое окно и снова увидел мать. С ней что-то происходило. Менялся цвет и фактура кожи. Еще мгновение - и она рассыпалась на множество мертвых бабочек, каждая величиной с кленовый лист. Но доктору Кунцу уже было не до того. Он бежал по дороге и видел, как сосны укорачиваются, вновь превращаясь в клены. Вместо листьев на кленах висели крупные желтые бабочки, желто-оранжевые, с черными ободками на крыльях, крылья, будто обожженые на огне. И на каждом черном ободке - по две полоски из кроваво-красных пятнышек. Он бежал и топтал бабочкек ногами. Вдруг его левая нога подломилась в колене, стала мягкой, как тряпичная. Доктор Кунц свалился на бок. Сейчас он не чувствовал и второй ноги.
        Паралич, - подумал он. - Но почему ноги? Ведь спинной мозг цел. Если что и повреждено, то...
        Он перевернулся на грудь и стал ползти, подтягиваясь на руках. До цели оставалось всего метров десять, не больше. Заветная сумочка была прямо перед глазами. Змейка расстегнута, пачка купюр высунула свой уголок. Родные вы мои. Сколько сил, сколько мук, сколько унижений и страхов - и все ради вас. И теперь отдать просто так? Не доползти какие-то несколько шагов?
        Сейчас он полз, просто извиваясь туловищем, как червь. Его руки ещё могли двигаться, но шевелились хаотично, дергались, подпрыгивали, жили собственной жизнью, вполне отделенной от жизни остального тела. Доктор Кунц ещё мог кое-как выбросить их вперед, но силы в этих конечностях уже не было.
        До лежащей женщины оставалось всего метра два, когда доктор Кунц понял, что не доползет. Он со стоном перевернулся на спину и увидел, как с ветки клена прямо на его лицо падает большая оранжево-желтая бабочка. Бабочка падала медленно, и он успел рассмотреть и узор из точек, и черные лапки, и хоботок, и пушистые усики-антенны.
        Бабочка упала и нежно легла на его лицо, расправив крылья, закрыв мертвые глаза, все ещё выражающие тихую грусть, и ужасную рану во лбу, и губы, застывшие то ли в гримасе недовольства, то ли в улыбке недоумения.
        ЗАПИСКИ ПРОПАВШЕГО БЕЗ ВЕСТИ
        А теперь ещё об одной сенсации.
        Неподалеку от хорода Х... были найдены
        два человека, которые считались
        погибшими много лет назад. В результате
        несчастного случая они оказались
        замурованными, но не погибли, а сумели
        приспособиться и прожить почти девять
        лет. Они потеряли дар речи, но за два
        месяца, прошедшие после их спасения,
        снова научились говорить. Их личности
        идентифицированы и они полностью
        восстановлены в правах. Только дружба и
        взаимовыручка позволила им остаться
        людьми в самых невероятных условиях
        существования. Вместе с ними было
        найдено существо мужского пола, напо
        минающее обезьяну или паука. Существо
        назвали "Самец", но оно так и не
        научилось откликаться на эту кличку.
        Самца поместили в клетку зоопарка, но он
        отказывался принимать пищу и вскоре
        умер. Ученые пока не нашли обьяснения
        этой загадки. Мир все ещё полон чудес.
        Из газет
        Почему это случилось именно со мной? Первые дни я не переставал задавать себе этот вопрос, хотя смысла в нем было немного. Правда, я отношусь к тем людям, которые предпочитают задавать вопросы вместо того чтобы действовать. Хорошо уже, что я осознаю этот свой недостаток. Когда я осознаю его, я решаю, что нужно наконец что-нибудь сделать и делаю что-нибудь. Но так как я не особенно привык действовать, то результат получается совсем неожиданным и, конечно же, это не тот результат, который был мне нужен.
        Так вышло и на этот раз. Я взял с собой немного провизии, чемодан с бельем и двумя книгами, кошку и отправился на новоселье.Мне тридцать девять лет, из них двадцать я простоял в очереди на квартиру, хотя квартира была положена мне с самого начала как молодому специалисту, очень важному для производства. И вот теперь, когда я имел в руках ордер, оказалось, что мой дом все ещё недостроен. Как специалист умственного труда я привык решать проблемы логическим путем. Если документ у меня есть, решил я, значит я имею право поселяться.
        Мой новый шестнадцатиэтажный дом был построен за городской чертой, потому что все места в городе были заняты. Перед домом простирался пустырь, за домом - невозделанные поля. Там и сям на расстоянии нескольких километров друг от друга выростали из чернозема другие шестнадцатиэтажные дома, в точности похожие на мой. С удовольствием я отметил, что мой дом был почти готов, в отличие от остальных, больше похожих на гнилые зубные пеньки разной степени разрушенности. Кошку я застегнул в сумке чтобы она не нашла дороги назад. Говорят что кошки не могут ориентироваться, если не знают по какой дороге их несли. Для того чтобы кошке было ещё труднее сбежать, я постоянно переворачивал сумку, вертел её и перекладывал из руки в руку. Кошка тихо и безнадежно мяукала, расчитывая на мою жалость. Если бы я знал тогда, что ей суждено стать моим спасителем и моим единственным другом на много лет, я бы обращался с нею повежливее.
        Несмотря на поздний вечер, кран у моего дома работал, поднимая кирпичи, а рабочие довольно бодро суетилирсь. Каждый, видимо, желал поскорее разделаться с этим домом, чтобы с новыми силами взяться за другой. Моя квартира находилась на пятнадцатом этаже, а недостроенным оставался только шестнадцатый. Я остановился, задрав голову, и стал смотреть как споро и уверенно работают строители. Один из них остановился рядом со мной. Это был худой человек в грязной куртке и с приподнятыми плечами, на которых он, наверное, привык носить тяжести. Он снял желтую каску и надел вместо неё шапку-ушанку в знак того, что работа близится к концу. Когда он говорил, он размахивал левой рукой - возможно, профессиональная привычка.
        - Как вам это нравится? - спросил он.
        - Нужно ещё посмотреть внутри, - ответил я уклончиво.
        - Да что внутри! - обиделся строитель, - внутри все в порядке. А закончить дом до завтрашнего утра, как вам такое нравится?
        Он поспешил по своим делам, а я стал подниматься по лестнице. Лестница была заляпана цементом. По дороге я встретил ещё нескольких спешащих строителей. Несмотря на спешку, они останавливались и говорили мне несколько фраз о своих профессиональный неурядицах и проблемах. Все они были очень добрыми и приятными людьми. Еще я встретил нарядно одетую женщину, которая стояла и кучерявила свои волосы. Я поздоровался с ней, как с будущей соседкой. Она смутилась и ушла. Сзади было заметно, что у неё толстые ноги.
        Дверь в моей квартире открывалась вовнутрь, а не наружу, как я ожидал, поэтому, повернув ключ, я долго дергал её на себя и уже почти отчаялся, когда ко мне подошел один из строителей и просто толкнул дверь. В перекрытиях следующего этажа ещё оставалось довольно большое отверстие, в которое строители передавали по цепочке кирпичи. В отверстии виднелось небо, начинавшее темнеть.
        Я выпустил кошку, которая уже смирилась и притихла, и кошка бодро вбежала в комнату. Говорят, что это хороший знак. Если кошка заходит с удовольствием, то на новом месте проживешь долго. Так оно и оказалось впоследствии.
        Внутри квартира была уже оклеена обоями и имела вполне жилой вид. Во второй комнате стояла большая грубая кровать с матрасом, на которой, я думаю, отдыхали рабочие и играли в карты. Колода карт валялась здесь же. Еще в комнате был старый шкаф без дверок и несколько стульев. Я запер дверь и, так как время было позднее, лег на кровать и решил спать. Впервые у меня появилась возможность провести ночь в собственной квартире. Я предвкушал приятные сны, но не тут то было: неугомонные рабочие продолжали строительство весь вечер и ночь, поднимая очень сильный шум. Шум стих только к утру, когда небо стало светлеть, и только тогда мне удалось уснуть. Кошка не спала вовсе и ходила, принюхиваясь к новому месту.
        Я проснулся поздно от ярких солнечных лучей, которые подползали к моему лицу. Проснувшись, я сразу почувствовал радость от того, что нахожусь в собственном доме (хотя это была всего лишь квартира, я предпочитаю называть её домом). Впереди было целое воскресенье и я собирался дважды сьездить домой за вещами, чтобы придать дому более-менее уютный вид, а на вечер пригласить кого-нибудь в гости. Впрочем, я пока ещё не знал кого приглашать, потому что друзей у меня немного, а хороших друзей вообще нет. Не потому что я плохой человек, а потому что я от природы нелюдим и не умею знакомитья с людьми. Я обычно поддерживаю беседу, если человек сам обращается ко мне, но заговорить самому всегда казалось мне непреодолимо трудным. Я умею обходиться без общества и редко страдаю от одиночества. Я научился использовать одиночество для чтения книг, например, или для разных раздумий. Если бы не это, не знаю, смог ли бы я выдержать последующие годы.
        Подойдя к двери, я толкнул её по привычке, но она не открылась. Я смутно помнил, что с дверью в моем доме было что-то не так, но не мог припомнить что именно. Несколько минут я упорно толкал дверь, пока не понял, что её нужно тянуть. Я потянул дверь на себя и увидел за ней новенькую, ещё не до конца просохшую стену. Прямо посреди стены стояли два огромных бетонных блока, а пространство между ними было заложено белым кирпичем. Сначала я не поверил своим глазам. Бывает такое чувство, когда ты понимаешь, что нужно верить то ли глазам, то ли логике, но не можешь поверить ни тому, ни другому. Я больше привык верить логике, поэтому я прикрыл дверь и сделал большой круг по квартире, прежде чем снова взяться за дверную ручку. Честно говоря, я всерьез надеялся, что в этот раз за дверью окажется проход. Но нет, стена оставалась там же - весомая, грубая и зримая.
        Тогда я попробовал использовать логику ещё раз. Конечно же, подумал я, строители работали в темноте и очень спешили, стремясь порадовать новоселов, поэтому они построили стену не там где нужно. Ничего страшного в этом нет. Скоро начнут вселяться другие жильцы (я вспомнил женщину, которая кучеря - ила волосы) и заметят, что стена стоит не на месте. Если же они не заметят сразу, то я стану стучать им в потолок и стены; рано или поздно меня спасут. К счастью, у меня припасено на два дня еды, поэтому беспокоиться не стоит. На работе я сумею обьяснить ситуацию, а впрочем, если меня не будет несколько дней, то никто этого не заметит. Если же мое заточение продлится более недели, то я сьем кошку, а что же делать? - как и все люди, привыкшие к одиночеству, я хорошо себя знал и понимал, что смогу сьесь кошку, если это будет нужно для спасения моей жизни. Правда, потом судьба распорядилась иначе.
        Было, по-видимому, около двенадцати, мои часы остановились и я определял время по солнцу. Делать было нечего и я решил осмотреть свои припасы и, если ничего нового не случится, почитать книгу. Из еды у меня оказалось: восемь банок рыбных консервов (припас к празднику новоселья), два батона хлеба, банка рисовой и банка овсяной крупы. Спичек, соли и сахара у меня не было. Две книги, которые я взял с собой были: Библия и "Робинзон Крузо". Я решил почитать Робинзона, потому что находил некоторое сходство между его ситуацией и моей. Когда я дочитал до того места, где Робинзон делает календарь, я взял карандаш и написал на клочке газеты: "Сегодня девятое апреля 1996 года. Первый день моего заточения." Читать расхотелось и я стал смотреть в окно, надеясь кого-нибудь увидеть и позвать на помощь. С пятнадцатого этажа открывался прекрасный вид. Я мог видеть город километрах в семи или десяти от меня, несколько недостроенных домов, разбросанных в пустоте без всякого порядка, дорогу, которая шла в мою сторону, но потом разветвлялась - ни одна из веток не направлялась к моему дому. Вдоль дороги шло большое
животное, кажется, корова. Чуть ближе женщина катила коляску с огромными пустыми коробками. За дорогой виднелся оазис тополей, возле него стоял автобус. Поля уже начинали зеленеть и это приятно радовало глаз.
        Я отошел от окна потому что захотел пить. Странно, но до сих пор мысль о воде не приходила мне в голову. А должна была, потому что без воды человек погибает мучительной смертью на девятнадцатый день, как я слышал. Батареи были теплыми и это меня утешило. В крайнем случае, решил я, пропилю батарею пилочкой для ногтей и у меня будет много свежей горячей воды. А дырочку можно будет заткнуть чем-то. Потом я пошел в ванную и убедился что вода течет. Строители постарались на славу. Значит, у меня был свой источник, не хуже, чем у Робинзона. В передней комнате, недалеко от дверей, стояла бочка, в которой плавили смолу. Сейчас застывшая смола оставалась только на дне, поэтому я решил наполнить бочку водой - на всякий случай, если будут перебои с водоснабжением. Я начал носить воду литровой бутылкой из-под молока (другой посуды у меня не было) и убедился что наполнить бочку будет не так-то просто. По просьбе кошки я налил воды в баночку.
        Может быть, кто-то и не любит работать, но я не из таких. Я не умею просто сидеть на месте, от этого устаешь. Когда я нашел себе занятие, мне стало легче и спокойнее на душе. Я возился с бочкой до конца дня и только тогда вспомнил, что ничего не ел. Я разделил свою еду на минимально возможные порции и решил есть по одной порции в день. Порций оказалось четырнадцать - больше чем достаточно. Я бы мог есть и больше, но решил немного похудеть. В последние месяцы я несколько раз начинал серьезно следить за своим весом, но больше суток не выдерживал. Теперь же у меня появилась прекрасная возможность. Я всегда умел извлекать пользу из самых неожиданных ситуаций. А кошку я решил не кормить, кошки живучие. В ЭТОМ МЕСТЕ ЗАПИСКИ ПРЕРЫВАЮТСЯ. СЛЕДУЮЩАЯ ЗАПИСЬ ОТНОСИТСЯ, ВИДИМО, К НАЧАЛУ СЕНТЯБРЯ. ПОЧЕРК МЕНЯЕТСЯ, ЗАМЕТНО, ЧТО АВТОР ОТНОСИТСЯ ОЧЕНЬ БЕРЕЖНО К КАРАНДАШУ И ПИШЕТ МЕЛКИМИ БУКВАМИ, ПОЧТИ НЕ НАДАВЛИВАЯ НА БУМАГУ, ПОЭТОМУ НЕКОТОРЫЕ МЕСТА НЕРАЗБОРЧИВЫ.
        ...сьела Дракошу. Как жаль, ведь я уже немного научил её говорить. Я вспоминаю тот день, когда Дракоша впервые залетела в мое окно и Мурка бросилась на неё со скоростью стрелы, пущеной из лука. К тому времени Мурка стала мускулистой, поджарой, настоящей охотничьей кошкой. Говорят, что кошки настолько сильны, что способны загрызть даже человека. К счастью, Мурка меня любит. Но Дракошу она невзлюбила. Дракоша обычно спала, усевшись на люстру и только это спасало её от расправы. Улететь она не могла, мешало сломанное крыло, которое сраслось неправильно. Конечно, рано или поздно Мурка бы её сьела. Но жаль, Дракоша была умной вороной и знала целых восемь слов. Теперь мне не с кем будет поговорить.
        Я не виню Мурку, ведь только ей я обязан тем, что пока ещё не умер голодной смертью. Все же я очень исхудал, несколько месяцев мне было так плохо, что я даже не мог писать. Теперь немного легче. Я привык обходится минимальным количеством еды и просто не понимаю, как мог есть раньше такие огромные порции и ещё чувствовать себя голодным через два часа после обеда. Сейчас я немного слаб, но выгляжу прекрасно - я рассматриваю себя в зеркале каждый вечер. Зеркалом мне служит окно в кухне, оно очень запылилось снаружи и, если включить вечером свет, отражает меня не хуже настоящего зеркала. Хотя у меня выросла борода, но она не очень длинная и без единого седого волоса. Мне ни за что не дашь тридцать восемь. Похудев, я обнаружил мышцы на своем теле. Пока они не очень велики, но если не будет перебоев с едой, я буду заниматья упражнениями. Свободного времени у меня много.
        Мурка действительно хороший друг и легко поддается дрессировке. Может быть, она поняла, что нам не выжить друг без друга и поэтому каждую пойманую птичку несет ко мне. Мы делим добычу по справедливости и едим сырой. Я научился разгрызать косточки и мои зубы, безнадежно испорченные кариесом, снова стали крепкими и здоровыми. Я не знаю чему приписать этот удивительный эффект - то ли голоданию, то ли регулярному употреблению птичьего мяса. Вначале я приманивал птиц хлебными крошками, но крошки слишком дороги и я придумал лучший способ: я разобрал шкаф и сделал из него одну довольно длинную доску, которую прибил к оконной раме (труднее всего было изобрести молоток). По этой доске Мурка регулярно выбирается на крышу и там охотится. Не знаю как ей это удается, но она всегда возвращается с добычей. Я попробовал собрать в комнатах пыль и полить её водой, а потом посадить несколько ячменных зерен. К сожалению, зерна не прорасли. Я боюсь, что настанет время, когда я не смогу обходиться без витаминов.
        У меня есть маленький радиоприемник, который ловит несколько местных станций. Раньше я слушал его всегда, когда мне было скучно, и узнавал новости. Сейчас батарейка села и голоса почти не слышны. Я иногда слушаю новости, чтобы быть в курсе событий - это помогает мне ощущать себя человеком. В начале лета я слушал передачу о себе самом. Когда я исчез, никто не хватился меня, но вскоре исчезли деньги из кассы той фабрики, где я работал. Наверняка это сделали специально, чтобы меня обвинить, меня не очень любило начальство. Милиция обьявила розыск, но меня так и не нашли. Еще бы. Есть ещё одно неясное обстоятельство, которое удивляет меня: я не единственный пропавший без вести, таких как я ещё двадцать шесть человек. Жаль, но милиция не догадалась выяснить получали ли они кваритры в новых домах (вокруг стоит восемь почти готовых новых домов, мой девятый), вдруг кто-нибудь заперт в моем доме. Если так, мне не было бы так скучно. Приятно знать, что рядом с тобой есть человек.
        Как ни старались строители, но закончить мой дом они не успели. Об этом я тоже узнал из местных новостей. Все девять незаконченных домов были законсервированы на неопределенный срок. Боюсь, что мне придется прожить здесь годы. За пять месяцев люди только дважды проходили невдалеке и один раз у дома останавливалась машина. Каждый раз я кричал, человек из машины меня определенно слышал, но не стал помогать. Я думаю, он испугался моей бороды. Часто у дома пробегают стаи бродячих собак. Они приходят из полей и снова уходят в поля. Некоторые собаки довольно крупны, я думаю, что это могут быть волки, которые смешались с собачьей стаей. Наверное, эти стаи опасны. Я бы не хотел попасть в зубы этим тварям.
        Иногда я разговариваю сам с собой чтобы не разучитсься говорить. Мой голос звучит грубо и странно. Раньше у меня был совсем другой голос. Я начинаю забывать некоторые слова. Правда, это не совсем забывание, я могу прочесть или написать эти слова, но произнести их вслух мне не удается. Такое чувство будто ты двоечник и стоишь на экзамене перед грозной комиссией. Комиссия говорит:"Ну!", а ты не можешь выдавить из себя ни слова, даже если знаешь что-то. Это все из-за того, что мне не с кем говорить. Одно время я пробовал говорить сам с собой, но перестал, потому что начал чувствовать себя немного сумасшедшим. Мне даже казалось, что я раздвоился. Сейчас я нашел выход: я пою. Так как за всю жизнь я не спел ни одной песни, представляю что можно сказать о моем пении. Оказалось, что петь я могу только басом, хотя мой голос высокий от природы. Но если я пою своим собственным голосом, начинает болеть горло. Возможно, из-за пения мой голос изменился.
        Я всегда любил читать, но обе своих книги я прочел десятки раз. Теперь я не могу читать, потому что знаю наизусть каждую страницу. Моя память заметно улучшилась, потому что я помню наизусть всю Библию. Если бы кто-нибудь сказал мне раньше что такое возможно, я бы не поверил. Если бы не чтение и не мои записи, я бы уже разучилсвя разговаривать. Как жаль, что у меня всего один карандаш... НА ЭТОМ МЕСТЕ ЗАПИСЬ СНОВА ОБРЫВАЕТСЯ. СЛЕДУЮЩИЙ ОТРЫВОК БЫЛ ЗАПИСАН, ВИДИМО, ГОРАЗДО ПОЗЖЕ.
        ...такой ужас, что я не могу не написать об этом. Карандаш совсем не слушается пальцев, ещё бы, шесть лет прошло. Или пять? Не помню. Сейчас я способен вспомнить только те события, которые произошли не так давно: прошлым летом или весной. Что-то происходит с моей памятью. Когда я перечитываю свои записки, я убеждаюсь, что ничего из записанного не помню. Я совершенно не помню Дракоши, хотя из записок видно, что это была ворона, которую я научил говорить слова. Наверное, я её любил, а вот теперь не помню. Я совершенно не помню того, что происходило со мной в прошлой жизни, я даже с трудом представляю теперь, что в мире есть что-то ещё кроме моего дома. А ведь стоит долго посмотреть в окно и я обязательно увижу машины на дороге или даже людей. Интересно, что это за существа - люди? Неужели они похожи на меня?
        Увы, теперь мне не с кем разговаривать. Последнее живое существо покинуло меня. Прошлым летом Мурка, спускаясь с добычей, по неосторожности сорвалась с палки и упала вниз, на кучу земли. Кажется, она не разбилась, но её разорвали собаки. А в этом году собак стало ещё больше. Понятно, ведь они размножаются в городах, а когда пищи становится мало, уходят в поля. Их будет становиться все больше и больше, до тех пор, пока они не сьедят всех нас. Правда, до меня им не добраться.
        Если бы я не принял своевременно мер, то после смерти Мурки мне бы оставалось только умереть с голоду. Я воворю "принять меры", но это не правда, - все что я делал, я делал просто так, без умысла. Я совсем перестал думать о своем будущем. Оно так же мало значит для меня, как и прошлое. Я привык заниматься гимнастикой в свое свободное время. Наверное, вначале в этом был какой-то смысл, может быть, я расчитывал натренироваться до такой степени, чтобы суметь спуститься по отвесной стене. Но это оказалось невозможным и я продолжал заниматься только из привычки. На дне моего чемодана были приклеены листки из какого-то спортивного журнала. Журнал агитировал за восточные единоборства и показывал несколько упражнений и диаграмм. Не имея ничего другого, я занялся единоборствами и накачиванием мышц. Довольно быстро я стал прекрасным атлетом. Делать быстрые движения мне мешали длинные волосы и борода. Волосы я научился завязывать в узел, а бороду отрезал пилочкой для ногтей, пока не потерял её. До сих пор не знаю куда девалось это прекрасное устройство. Когда борода отрасла ниже пояса и стала мешать очень
сильно, я придумал выход: каждое утро я стал откусывать двадцать длинных волосков. Вскоре моя борода стала короче. К тому же я до сих пор не разучился считать до двадцати - во всем есть свои плюсы. А вот дальше двадцати мне трудно.
        Еще тогда, когда Мурка была жива, незадолго перед её смертью, я предпринял свое первое путешествие за пределы квартиры. Несколько лет (не помню точнее) я тренировался лазить по стенам и научился это делать, не срываясь. Я могу сейчас даже уцепиться за потолок и повисеть на нем некоторое время. На моем потолке нет побелки, а дожди промыли широкие трещины, куда легко помещаются пальцы. Спуститься по стене я не мог пятнадцать этажей это слишком много - зато мне удалось подняться на крышу вслед за Муркой. Дело в том, что строители, торопясь, укладывали кирпичи очень неровно и вся стена над окнами моей квартиры была в выступах и впадинах, за которые легко цепляться пальцами. Самой крыши не было - был лишь недостроенный её кусок и кусок шестнадцатого этажа. По всему этому валялось великое множество битых кирпичей, бетонных осколков, арматурной проволоки и всего прочего. Там были прекрасные места для засады. Я выбрал хороший кусок проволоки и стал его затачивать чтобы получить оружие. Тогда я даже не догадывался, что этим оружием мне придется защищать свою жизнь.
        Я точил проволоку несколько дней, пока не получил идеальное копье. Старый шершавый бетон вполне подходящий заменитель точильного камня. Потом я выбрал ещё восемь прутков и спрятал, а остальное сбросил вниз. Не знаю, зачем я это сделал, но позже оказалось, что я поступил очень предусмотрительно.
        После гибели Мурки я научился охотиться на птиц самостоятельно. Это было не трудно сделать, потому что птицы глупы. Но я роассказываю не по порядку: в первый раз, выбравшись на крышу, я не увидел там ничего кроме травы. Трава росла везде - настоящая, зеленая. Я упал на траву и начал её есть. Я рвал её и горстями запихивал в рот. Она была такая горькая и такакя вкусная! Наверное, мне не хватало витаминов тогда. После этого я иногда щипал траву, но понемногу, а когда наступила зима, я обдирал кору с небольших деревьев, которые успели вырасти на крыше. Конечно, труднее всего мне приходилось зимой. Не из-за холода, потому что моя одежда давно износилась и я привык ходить совершенно голый. Волосы на моем теле начали расти неимоверно и сейчас я покрыт хорошей густой шерстью - не такой густой, как у настоящего зверя, конечно.
        Трудности настали с первыми заморозками. Я попробовал выбраться на крышу - и не смог. Кирпичи оказались скользкими.Если бы я не был так хорошо тренирован, я бы погиб. Но я приловчился висеть на одной руке, растапливая лед пальцами другой. Осенью это было ещё не так трудно, но зимой! Мне приходилось висеть часами на пальцах одной руки, изогнувшись в очень неудобной позе (кстати, недоступной для большинства людей). Несколько раз я срывался. К счастью, у меня есть веревка. Сейчас я уже не могу точно вспомнить зачем я её брал с собой, но могу предположить, что в день моего новоселья этой веревкой был обвязан мой чемодан. Предположение вполне логичное, потому что замки на моем чемодане сломаны. Один конец веревки я привязал к батарее, а второй к ремню своих брюк. Когда я срывался мне было очень страшно и больно, хотя я понимал что ничего страшного не случится. К сожалению, веревка была слишком короткой, чтобы обеспечить мне безопасный подьем, поэтому за метр или полтора до крыши мне приходилось отвязывать её от брюк. Вначале я поступал очень неосторожно, просто бросая конец веревки вниз и спускаясь
совсем без страховки, но потом я придумал лучший способ. Я оторвал две железные скобы от дивана и сделал из них удобный крючок, за который цеплялся. При подьеме я цеплял этот крючок за выбоину в кирпиче, а при спуске - снова за свой ремень. Однажды мое копье упало вниз (копье я тоже продевал в ремень) и убило одну из собак, которые бегали внизу, дожидаясь, пока я сорвусь. Если бы у меня была длинная веревка, я имел бы замечательный способ охоты, но об этом остается только мечтать.
        Теперь я перехожу к самому страшному: однажды, поднявшись на крышу, я спрятался за кустами и стал ждать птиц. Я сидел за большим куском бетона, из которого во все стороны торчало железо. В этом месте ветер нанес много пыли. Пыль была плодородной. Я раздумывал о том, не взять ли немного пыли в свою комнату и не посадить ли мне что-нибудь у себя. Я осмотрелся, выбирая место где пыль лежала плотнее и к своему ужасу увидел след человеческой ноги. Сначала я не поверил своим глазам. Я всегда не могу верить своим глазам, когда случается что-нибудь удивительное - я больше доверяю разуму, чем чувуствам. Я встал и подошел к следу. След никак не мог быть моим, потому что он был намного больше моего и даже пах иначе. За последние годы мой нюх значительно развился и я даже не понимаю как обходился раньше без такого полезного чувства. Я принюхался - поблизости никого не было. Чепуха, подумал я, здесь не может быть людей, это какая-то ошибка природы. Успокоив себя так, я продолжил охоту. Правда, прежнего спокойствия уже не было. Мне начали сниться страшные сны и несколько ночей я вообще не спал. Но так как
ничего страшного не происходило, я понемногу расслабился.
        У меня было прекрасное оружие - несколько тяжелых железных дротиков, и владел я им неплохо, так, что мог попасть в воробья, сидящего в десяти шагах. Я решил что сумею постоять за себя, если придется, хотя такая возможность казалась мне маловероятной. Я настолько отвык от людей, что не мог представить никого кроме самого себя. Временами я начинал серьезно думать, что людей вовсе не существует, а я одинок во Вселенной, что люди это просто выдумка моего нездорового воображения. Иногда мне снились женщины, но они тоже были нереальны - женщины без лиц. Я имел и другое оружие - собственные руки. В первый раз я задумался об этом тогда, когда отрывал от дивала железную скобу: она легко гнулась в моих пальцах, хотя вполне выдерживала вес моего тела. У меня была странная монета, ни назначения, ни стоимости которой я не помнил - 20 рублей. Оказалось, что я способен гнуть эту монету в пальцах как бумажную. Так же легко я гнул гвозди и прочее. Конечно, такие необычные спобобности были результатом долгих лазаний по стене и особенно зимних висений над пропастью на двух-трех пальцах.
        Иногда у меня возникали странные желания - бить, ломать, бросать что-нибудь. Я не сопротивлялся таким желаниям, хотя понимал, что цивилизованный человек себя так не ведет. Однажды я бросил хорошо заточенное копье в стену и оно застряло в штукатурке. Это дало мне идею пробить стену и освободиться. Стену, построенную на месте дверей, я не мог пробить из-за массивных бетонных блоков, зато другие стены были потоньше. После двух дней стараний я смог выбраться в соседнюю квартиру. На полу квартиры было несколько голубиных гнезд, которые я сьел вместе с содержимым. Мой желудок способен переварить практически любую пищу. Пара голубей все ещё билась в комнате; я поймал их на лету когда они пытались выпорхнуть в окно. После такой сытной еды меня потянуло в сон и я проспал применрно полтора дня. Интересно, что сейчас, когда путь к свободе был открыт, я не спешил. Я так сжился со своим домом, что совсем не хотел покидать его. Что ждет меня там, на свободе? Мир, которого я не помню и не знаю. Наверное, уже давно наступило третье тысячелетие и люди очень изменились, если не исчезли совсем с лица земли. Я
подошел к двери и дернул ручку. Дверь оказалась не запертой, но за ней снова была стена.
        Я закричал и стал колотить в стену кулаками. Хотя ещё минуту назад я не хотел уходить отсюда, такое разочарование было выше моих сил. Я начал реветь как разьяренный зверь и удивился своему новому голосу - мой голос звучал так громко, что в окне треснуло стекло. Когда я замолчал, то услышал эхо. Другой получеловеческий голос, в точности похожий на мой, ответил мне. Я кричал ещё несколько раз, пока не убедился, что мне отвечает не эхо, а голос чужака. Первым моим импульсом было схватить чужака и разорвать его и я даже бросился на стену и взобрался по ней, но сразу успокоился. Не нервничай, сказал я себе, люди себя так не ведут, ты же человек, в конце концов.
        После этого случая меня все чаще стали одолевать сомнения. Я лежал на груде тряпья, оставшейся от моего дивана и размышлял: человек ли я? С одной стороны, если я мыслю, значит, я человек, но с другой? Мои руки к этому времени удлинились так, что я мог почесать любое место на ноге, не наклоняясь. Я совершенно разучился разговаривать и не знаю даже, узнал ли бы я человеческую речь, если бы её услышал. Нечленораздельные вопли, рев и плач - вот и все звуки, которые я мог издавать. Мне был понятен рев другого получеловека, в том звуке была угроза. Может быть, я стал обезьяной? - нет, потому что у обезьян длинные руки и короткие ноги, а мои ноги тоже несколько удлинились. Тогда кто же я? С ЭТОГО МОМЕНТА ЗАПИСИ СТАНОВЯТСЯ СОВЕРШЕННО НЕРАЗБОРЧИВЫМИ. ОДНАКО С ПОМОЩЬЮ КОМПЬЮТЕРНОГО АНАЛИЗА УДАЛОСЬ ВОССТАНОВИТЬ ЧАСТЬ ДОКУМЕНТА. ТЕ МЕСТА, ДЛЯ КОТОРЫХ НЕВОЗМОЖНА ТОЧНАЯ РАСШИФРОВКА, ПРИВОДЯТСЯ В ПЕРЕСКАЗЕ, ПО ВОЗМОЖНОСТИ ТОЧНОМ. БОЛЬШИНСТВО ФРАЗ ИСПРАВЛЕННО ДЛЯ СООТВЕТСТВИЯ ЯЗЫКОВЫМ НОРМАМ.
        ...мне удалось подобраться, оставшись незамеченным. Их было трое, среди них одна женщина, показавшаяся мне знакомой. Все трое были сыты и имели небольшие животики. Четвертый, который жарился на огне тоже был жирным: жир капал и вспыхивал искорками. Я бы мог убить их сейчас, потому что они безоружны и слабы, но будет лучше, если я поймаю их по одиночке. Пищу нужно расходовать экономно. С другой стороны они могут выследить меня и напасть на меня спящего.
        Глядя на женщину, я вспоминаю что-то очень давнее, что-то похожее на сон. У женщины очень длинные волосы, ниже колен, это неудобно, почему она их не откусывает? Волосы кучерявятся. Ноги у женщины толсты и, наверное, вкусны. На её пальцах два кольца, я не помню для чего служат эти предметы. Один из них главарь, я это ясно слышу по его рыку. Он на голову выше двух других. Но мне не трудно будет справиться с ним - у него слишком сытое лицо, такого лица не бывает у сильных мужчин. Наверное, я начну с него. Я спрячу его в дальней комнате и открою окно, чтобы тело присыпало снегом. Он пролежит до весны и не испортится. До самой весны я смогу не лазить на крышу. Недавно я чуть не погиб, сорвавшись. Еще одна такая же неудача может стать последней...
        ...все же выследили меня. Оказывается, они хитры. У них было несколько больших ножей и они напали на меня сонного. Я всегда крепко сплю после удачной охоты. Было видно, как они обрадовались, увидев веревку. Они помнят что это такое. Они привязали меня к трубе: я страшно рычал, потому что труба была горячей и мне казалось, что даже моя шерсть начала дымиться. Они не убили меня сразу потому что не голодны. Тут они очень ошиблись.
        Двое ушли (главарь и женщина), один остался. Я притворился спящим и опустил голову на грудь. На самом деле я подбирался зубами к веревке. Еще немного и она оказалась у меня во рту. Я не спеша начал перегрызать волокна. Веревка старая, но ещё прочная. Жаль, у меня больше не будет страховки. Мой сторож, кажется, уснул.
        Я перегрыз веревку и бесшумно освободился. Очень болела спина, но я привык не обращать внимания на такие мелочи. Я взял его нож и заглянул в соседнюю комнату. Те двое спали в обнимку. Как слабы эти существа, они так боятся холода, что не способны спать в одиночку. Я не стану их есть. Пусть они сами едят друг друга. Они мне противны. Я человек и останусь человеком до конца. Что это на меня нашло?
        ...сегодня они решили сьесть женщину. Конечно, они правы, потому что женщина толще всех и, наверное, мягче. Потом главарь сьест оставшегося, а после этого умрет с голоду. Эти твари не умеют охотиться по-настоящему, они умеют только нападать друг на друга. Они привязали женщину веревкой за шею и начали танцевать. Более бесполезных и уродливых телодвижений я никогда не видел. Женщина кричала, предчувствуя свою участь. Конечно, я бы мог вмешаться, но не знаю, нужно ли.
        Пока они топали ногами, я пробрался в их логово. Здесь есть много вещей, которые кажутся мне знакомыми. Например одежда. Я вспомнил что такое одежда, но не помню для чего её одевают. Судя по брюкам и платьям, здесь было двенадцать мужчин и восемь женщин. Потом они сьели друг друга. Интересно, как они выбирали кого сьедать раньше. С каждым днем я все больше их ненавижу, они кажутся мне грязными и больными. Уже поэтому я не стану их есть. Я уже два дня не был на крыше и проголодался. Надо бы пойти на охоту, пока не ослабел от голода.
        Я нашел такие вещи, которые почти заставили меня плакать. Например фотографии - на фотографиях были все люди и люди, а на некоторых только пустые поля или строения. Не понимаю, зачем нужны фотографии, на которых нет людей. Я узнал женщину на нескольких картинках. Это та самая, которую будут есть завтра. Нет, скорее всего послезавтра, нужно подождать чтобы у неё прочистился желудок. Если держать её на привязи слишком долго, то она начнет худеть. Этого они не допустят.
        Я помню, что брать чужое у людей не принято, поэтому я взял только пилочку для ногтей - она возвращает меня в прошлое, в то прошлое, которое я почти забыл, в то прошлое, когда я ещё был человеком. Чем дальше я от человека, тем больше хочется сохранить в себе что-нибудь человеческое. Я буду продолжать вести свои записи. Когда я закончу свой карандаш, я возьму ещё один здесь. Чтобы это не было воровством, я принесу и оставлю что-нибудь взамен. Когда я перечитываю свой дневник, я не понимаю начальные записи. Что, если те буквы, которые я пишу, уже давное не буквы? Что, если я стараюсь напрасно? Что, если я уже перестал быть человеком?
        Ночью я снова пробрался к ним. Наверное, я делаю это напрасно. Но такой уж я есть - идея для меня важнее реальности. Я долго думал, что бы сделал человек на моем месте и решил, что человек, скорее всего, постарался бы спасти женщину. Так Робинзон спасал своего Пятницу, а он был человек. Если я хочу быть человеком, я должен сделать то же самое. К тому же, это не так трудно. Все трое спали. Главарь спал рядом с женщиной, было видно, что он только недавно отлип от нее. Ошейник с женщины не снимали. Я зажал ей рот рукой и перерезал веревку. Она попробовала закричать и вырваться, но от меня не вырвешься так просто. Я оттащил её в свою квартиру, протянув по дороге через четыре дыры в стенах. Сначала она пробовала кусать мою ладонь, потом успокоилась. Жаль, что никто из нас не умеет говорить; было когда-то время, когда я мечтал поговорить с кем-нибудь и вот теперь не могу.
        Судя по приключениям Робинзона, женщина должна быть мне благодарна, во всем подчиняться и даже ставить мою ногу себе на голову. Так делают дикари. Но она не похожа на дикарей. Она прорычала что-то не очень враждебное и повалилась спать. Странно ведут себя эти люди. Может быть, мне нужно было её угостить? Кажется женщин угощают, когда они приходят в гости...
        ...записываю на следующий день.Почему это происходит именно со мной? Всегда, когда я решаюсь что-то сделать, получается наоборот. Это все от того, что я много думаю. Если бы я не думал, они бы спокойно её сьели и со мной все было бы в порядке. Когда я заснул, женщина встала, взяла мой нож (тот самый, которым я освободил ее) и воткнула мне в живот. Я не знаю, насколько серьезна рана. Она не стала меня добивать, непоследовательная, как и все женщины, а с радостными воплями бросилась к своим. Она думает, что раз они сьедят меня, то её не тронут. Конечно не тронут, но до поры до времени. Когда от меня не останется и косточки, они снова возьмутся за нее. Но уже некому будет перерезать веревку. Кажется, в прошлой жизни я не очень любил иметь дело с женщинами, и правильно. А я-то думал как бы её назвать и выбирал какой из дней недели звучит ласковее. Все равно календаря у меня нет, я не знаю, когда её спас. Я почти решил назвать её Вторником.
        Кажется, моя рана серьезна, но не смертельна. Если бы она повредила что-ниюудь важное внутри, я бы уже умер. Мне просто повезло - она проткнула мне живот не очень глубоко. На моем животе мышцы толщиной в кирпич и почти такой же твердости.
        Я стал зализывать рану. Из-за лазания по стенам я стал очень гнибким и мне совсем не трудно лизать собственный живот. Плохо, что кровотечение не останавливается, я чувствую, что слабею. Если я буду совсем слаб, они меня убьют. Я слышу их голоса. Они приближаются, но боятся войти. Они пробуют испугать меня своим рычанием и ждут, чтобы я зарычал в ответ. По звуку они узнают насколько я слаб. Плохо, что здесь так много крови, она так сильно пахнет, что они могут потерять голову. Правда, я сделал маленькую дырку в стене, они смогут протиснуться только по одному. У меня есть копье, они знают и опасаются. Женщина что-то верещит, кажется подгоняет. Она выигрывает в любом случае. Кого бы ни убили, мяса будет достаточно на несколько месяцев вперед - значит, она проживет эти месяцы.
        Я подполз к дыре в стене и положил возле себя копье, так, чтобы его было хорошо видно. Они заглядывали несколько раз, видели копье и уходили. Я мог бы убить одного из них, бросив копье, но остаются ещё двое. К тому же мне неприятно убийство.
        Наступает вечер. Кровотечение стало не таким сильным, но встать я не могу, боюсь, что откроется рана. Они ждут, пока я засну. Соврешенно правильный расчет. Больше двух суток без сна я не выдержу, я ведь не спал и прошлой ночью. Кружится голова и хочется пить. Я пробовал лизать пятна крови, но они уже высохли. Какое мучительное чувство - жажда.
        Они не так уж и глупы. Я бы на их месте придумал то же самое. Они решили дежурить по очереди и не давать мне спать. Как только я закрываю глаза, кто-нибудь из них просовывается в дыру и начинает рычать. С каждым разом я просыпаюсь медленнее. Мне так плохо, что я почти забыл, что речь идет о моей жизни. Кажется, сейчас я мог бы отдать жизнь за несколько часов сна или за банку воды. Но ни того, ни другого мне не дадут - даже за мою жизнь. Поэтому нужно что-то делать. Наступает рассвет. Я держусь уже более суток. Еще одних суток мне не выдержать.
        Я попробовал встать на ноги. Получилось, хотя кружится голова. Края раны склеились, но я могу иддит только нагнувшись. Если я напрягусь, рана разойдется снова. Главное это добраться до крана с водой и не дать им войти в комнату. Если они войдут я пропал. Я подвинул к дыре остатки шкафчика и стал ждать. Они повыли немного и кто-то сунулся. Я ударил копьем, не очень сильно, так, чтобы не убить. С той стороны кто-то отскочил. Теперь они меня не видят. Они подумают и решат колотить в шкафчик по очереди, ничего другого не придумаешь. Я не смогу отвечать ударом на каждое их движение. но у меня есть немного времени, пока.
        Я подошел к крану и открыл его. Воды не было. Конечно же, когда нужно то её нет. В последнее время с водой перебои. Есть ещё снег за окном. Я лег грудью на подоконник и стал слизывать снег. Его было очень мало, а лед плохо плавился под моим языком. Наверное, мой язык стал холодным из-за потери крови. На подоконнике много льда, недавно была оттепель. Какое красивое небо на рассвете... Они уже начали бить в стенку шкафчика. У меня остался один выход. Жаль, что больше нет страховки.
        Стена совсем ледяная. во время оттепели шел небольшой, но долгий дождь и ветром его задувало в комнату. Лед покрыл кирпичи тонкой пленкой. Я выбрался на верх рамы и взялся за первый, очень удобный кирпич. Лед под моими пальцами тает очень медленно, слишком медленно. Сколько я смогу провисеть на одной руке? - несколько часов, как раньше, или намного меньше? Они уже вошли в комнату и кричат, не видя меня. Очень быстро они догадаются - но , кажется, лед уже подтаял. Я подтянулся на одной руке и взялся за следующий кирпич. К счастью, он оказался почти сухим, можно схватиться сразу. Одна из этих тварей высунулась из окна и ткнула меня ножом в пятку, выше им уже не достать. Хорошо, что они не умеют лазить по стенам.
        Третий кирпич меня подвел. Летом он очень удобен из-за выбоины, но зимой в ней собирается вода и замерзает. Для того чтобы её растопить приходится долго висеть на одной руке, а пальцы второй отогревать во рту, иначе к ним не поступает кровь. Я давно мог бы выбить в этой стене удобную лестницу моим копьем, но я боялся, что кто-то другой сможет воспользоваться ею. Правильно боялся.
        Я посмотрел вниз. Одна тварь довольно спокойно сидела и ждала продолжения. Слишком спокойно. И только одна. Конечно, я ведь забыл главное: след человеческой ноги на крыше. Они могут выбираться на крышу по потайным ходам, которых я не знаю. Они решили разделиться, главарь наверняка уже ждет меня сверху. Плохо, что они вошли в мою комнату, там лежали мои копья. Теперь все оружие у них, а у меня только голые руки. Да, вот и голова показалась сверху. Это главарь и у него мое копье. Он грозит мне. Но не настолько же он глуп, чтобы бросить копье сейчас - я же просто упаду вниз, а они не получат мяса, за которым охотятся. Нет, он на самом деле целится, я вижу это по его глазам. За что? Если он сбросит меня со стены, у него остается ещё женщина, толстая и вкусная. Сейчас он просто хочет со мной покончить. Кровь бросилась ему в голову, он не способен думать.
        Я наконец-то удобно взялся двумя руками и одной ногой. Пальцы моих ног сейчас стали такими же удобными, как и пальцы рук. Но с руками мне управляться все труднее, пропали все мелкие движения.
        Он метнул копье, но очень неловко. С такого расстояния невозможно промахнуться, он почти касался меня острием. Я успел отпрянуть и повиснуть на левой руке, но копье вонзилось мне в спину около лопатки справа. Хорошо, что он бросал сверху, потому что кость отклонила удар и копье вошло очень глубоко, но вдоль мышц. Тепер моя правая рука бесполезна, я не смогу её поднять, Я могу только шевелить пальцами. Я ещё долго способен провисеть на левой, но рано или поздно сорвусь. Нужно что-то решать, пока в пальцах ещё остается сила.
        Я прыгнул вниз, разжав пальцы. Падая мимо своего окна, я успел за что-то схватиться и перевернуться головой вниз. Падать головой вниз гораздо приятнее, потому что видишь перспективу. Я схватился за раму четырнадцатого этажа рукой и ногой. Теперь нужно быстро выбить стекло и вползти в комнату. Вот только бы не пораниться снова, крови почти не осталось. Даже не знаю, сколько ран у меня сейчас. Алые точки стекают по шерсти на затылке, отрываются и с сумасшедшей скоростью летят вниз. Они похожи на маленькие улетающие копья - одна за другой, одна за другой. Я чувствую их соленый запах. Нужно спешить, пока они не нашли ещё одно копье.
        Мне удалось втянуться в комнату четырнадцатого этажа. Я все же порезал последнюю целую руку и порезал серьезно. Кровь бежит струйкой. Кажется, перерезана вена. Сколько же во мне крови? Я согнул руку в локте и лег на неё всем телом, чтобы пережать сосуд. Кажется, удалось. Я хочу спать, я засыпаю...
        Когда я очнулся было утро. Обе мои руки не двигались, но я чувствовал только одну, другая совсем онемела и лежала как бревно. Я откатился в сторону и стал ждать. Вот забегали мурашки и закололо в пальцах, тепло и жизнь втекает в руку. Рана закрылась, значит все будет в порядке. Когда рука стала двигаться, я выдернул копье из спины и слизал с него кровь. В моем положении нельзя терять пищи. Рана в животе совсем закрылась, все заживает слишком быстро, у людей так не бывает. Я снова начинаю сомневаться в том, что я человек. Нет, сейчас я не позволю себе думать об этом.
        Нижняя комната в точности такая же как моя, но не такая уютная. Дверь открывается и за дверью пустота. Сейчас это пугает меня. Я слишком сжился со своим домом, мне кажется, что я погибну без него. Если я уйду сейчас, то что со мной будет. Кто я? - странное волосатое существо с длинными руками и ногами, немного напоминающеее человека. Немного, совсем немного. На обезьяну я тоже не похож, больше на волосатого паука. Кому я нужен в человеческом мире? Я даже не способен говорить. Меня посадят в клетку и будут показывать любителям поразвлечься. Я прожил столько лет в одной клетке вовсе не для того, чтобы попадать в другую. Может быть, они разрежут меня на кусочки, чтобы посмотреть что у меня внутри, а потом заспиртуют? Но это лучше, чем попасть в зоопарк. В зоопарке я жить не стану.
        Следуюшие два дня я отдыхал и зализывал раны. У меня было достаточно пищи, потому что дикие собаки, привлеченные запахом крови, заполнили весь этаж. Я приоткрывал дверь и впускал по одной, а потом ломал им хребет. Так я поймал семерых, но седьмая, самая большая, успела меня слегка укусить. Я решил прекратить охоту, незачем убивать этих несчастных, если ты не голоден.
        Вскоре я почувстовал себя совсем хорошо и стал задумываться о том, что мне делать дальше. Я так и не доказал себе самого главного, я так и не смог спасти женщину. Я попробую ещё раз, если не поздно. Они вполне могли сьесть её за это время. Мне нужно процарапать копьем цемент между кирпичами, так, чтобы сделать удобные зацепки для пальцев, и, выбрав удобный момент, вернуться. Они не смогут устроить засады в моей комнате, потому что я почувствую их запах...
        ...Закнчиваю свои записки. В них нет больше смысла. Мне удалось вернуться к себе, но я опоздал. Теперь этих тварей осталось двое, они будут доедать мороженое мясо до весны, а потом сьедят друг друга. Меня они не трогают, наверное, боятся. Я так и не смог ничего сделать, я всегда был неудачником. Идут дни за днями и я все больше превращаюсь в животное. Я уже привык ходить на четырех лапах, так оказалось намного удобнее. Мои зубы, которыми я гордился раньше, стали сейчас ещё тверже и выросли так сильно, что клыки торчат изо рта. Я не могу прикрыть их губой. Когда я рычу, мой голос закипает вначале где-то в животе и только потом начинает вибрировать горло. Иногда я смотрю в пыльное стекло на кухне и вижу, что в чертах моего лица тоже не осталось ничего человеческого. Я проиграл в этой игре, меня больше нет...
        ...появились люди. Это последняя моя запись. Люди выбивают кирпичи из стены и увозят их на грузовиках. Они все время осматриваются, кого-то боятся. Не хотел писать, я почти уснул в этой жизни, но решил сделать последнюю запись. Я всегда решал и делал не то что нужно. В последние месяцы я заставил подчиниться тех двоих. Они признали во мне вожака. Я отучил их от людоедства и научил убивать собак. Хотя еды сейчас достаточно, они все ещё охотятся друг за другом. На днях больший ранил меньшего. Я не дал ему закончить. Наверное, этих людей уже ничем не изменишь. Им нравится жить со мной, они не собираются спускаться и уходить, хотя могли бы. Они, в отличие от меня, пока не превратились в зверей...

* * *
        А теперь ещё об одной сенсации.
        Неподалеку от хорода Х... были найдены два человека, которые считались погибшими много лет назад. В результате несчастного случая они оказались замурованными, но не погибли, а сумели приспособиться и прожить почти девять лет. Они потеряли дар речи, но за два месяца, прошедшие после их спасения, снова научились говорить. Их личности идентифицированы и они полностью восстановлены в правах. Только дружба и взаимовыручка позволила им остаться людьми в самых невероятных условиях существования. Вместе с ними было найдено существо мужского пола, напо - минающее обезьяну или паука. Существо назвали "Самец", но оно так и не научилось откликаться на эту кличку.
        Самца поместили в клетку зоопарка, но он отказывался принимать пищу и вскоре умер. Ученые пока не нашли обьяснения этой загадки. Мир все ещё полон чудес. Из газет
        ДВЕ НОВЕЛЫ О КОРАБЛЕ И ЧЕЛОВЕКЕ Новела первая: НЕБЫЛИЦЫ

23 апредя 2101го года затапливали станцию Мир-2. Станция провращалась на орбите пустой целых 90 лет, и за все это время не нашлось ни топлива, чтобы заполнить баки, ни денег, чтобы подремонтировать её или послать экипаж. Теперь пришла пора сбросить её в океан, равномерно изгибавшийся под её иллюминаторами и казавшийся отсюда вогнутым, как огромный эритроцит.
        Станции это решение могло не понравиться; узнай о нем, она могла бы проявить строптивость и улететь куда-нибудь на орбиту Луны или Сатурна. Ей ведь все равно где вращаться очередные 90 лет, а топливо на маленький перелет она бы добыла сама - могла бы перехватить и высосать один из множества топливных спутников, которыми кишит околоземное пространство. Все-таки девяноста пять лет назад станция была спроектирована как боевой механизм с зачатками интеллекта. Поэтому было решено послать психолога, чтобы тот её уговорил.
        Психолог прибыл на станцию за шесть часов до предполагаемого конца. Он увидел зачехленные панели, дизайн, годящийся лишь для полки антикварного магазина, да ещё дерево бонсай, которое станция растила из семечки целых девяносто лет - чтоб не так тошно было. Дерево висело в стерильном воздухе вверх ногами, пардон, корнями. Станция выглядела жалко. Контрольные лампы приборов неравномерно дрыгали световыми бликами и жалобно попискивали - это напоминало предсмертные судороги инвалида. Добрые три четверти мозга этого гиганта прошлых времен были съедены временем.
        Станция, соскучившаяся по людям, сразу же набросилась на гостя с распросами.
        - Расскажи мне о вашем мире, - попросила станция, - или лучше покажи фотографии. А то что-то я стала забывать.
        Носители информации станции уже пришли в негодность.
        Психолог имел фотографии.
        - Что это? - спросила станция.
        - Это небо.
        - Это не может быть небом. Небо бывает только черного цвета.
        - У нас голубое, - ответил психолог с той интонацией доброго терпения, которая обычна для разговоров с маленькими детьми.
        - Это покраска или загрязнение? - заинтересовалась станция.
        - Это естественный цвет.
        - Значит, загрязнение, - согласилась станция, - но мне, вобщем-то, все равно. А это что?
        - Это дом.
        - Солидное сооружение. Зачем эти отверстия?
        - Это окна.
        - Окна не бывают прямоугольными, - засомневалась станция. - Я почти сто лет на свете живу, мимо меня каждый день столько всего пролетает, - так что я на любые окна нагляделась. Сдается мне, что ты врешь, человек. Ну, показывай дальше. Посмотрим.
        Психолог показал следующую фотографию.
        - Это часы, мои любимые, старинные.
        - А что это?
        - Циферблат.
        - Цифер-что? Зачем на нем так много цифр одновременно? Это же затрудняет ориентировку.
        - По ним бегают стрелки.
        - Да похоже, что ты никогда не видел, как выглядят часы. Посмотри на третью панель сверху-слева.
        Станция продолжала рассматривать фотографии. Психолог послушно посмотрел на панель и увидел голубой прямоугольник со стремительно текущими цифрами. Сотые доли сменялись так неуловимо и безостановочно, что казались идеальным воплощением идеи времени, если не самим временем во плоти.
        - А это что? - спросила станция.
        - Батарея центрального отопления.
        - Это я понимаю, - согласилась станция, - по батареям пускают перегретый пар?
        - Нет, жидкий азот, - ответил психолог, слегка разозлившись и неосознано повысив голос. - У нас даже летом в помещениях температура не поднималась бы выше минус десяти, если бы батареи не отключали. К счастью, отключают.
        - Расскажи подробнее, - заинтересовалась станция.
        В этот момент прозвенел звонок. Психолог достал мобайл и приложил к уху.
        "Говорит центр управления полетом"
        - Я слушаю.
        "Вам приказно прекратить выдумывать небылицы и говорить только правду."
        - Приказ принят.
        - Так что ты говорил насчет жидкого азота? - спросила станция. - Его действительно пускают по батареям? Почему?
        - Когда-то пускали тепло, но с каждым годом тепло становилось все холоднее. Уже в
2002 году батареи стали такими холодными, что не притронешься пальцем - палец примерзал. Батареи стали холоднее окружающей среды.
        - Я это помню, - согласилась станция. - Так что же, тенденция сохранилась?
        - Тенденция сохранилась, - ответил психолог, - и теперь пускают жидкий азот. В некоторых кварталах зимой температура опускается до минус пятидесяти. Когда зимой становится слишком холодно, то люди выбегают погреться на улицы и закапываются в снег.
        - Похоже на правду, - согласилась станция, - в снег всегда закапывались эскимосы, чукчи, тунгусы и нганасане. Это удобно и естественно. А в ангаре, где меня строили, было так холодно, что пальцы рабочих примерзали к обшивке. Но счета за отопление оплачивались на сто процентов. Так, говоришь, выбегают погреться и закапываются в снег? И что же, им это не запрещают делать?
        - Конечно, запрещают. Но они не слушают. Как же их заставишь?
        - Наложите денежный штраф.
        - Не получится. Сейчас ведь все используют мгновенные электронные платежи. И соотношение зарплат и цен таково, что все деньги тратятся за первые пятнадцать секунд после зарплаты. Никто не успевает наложить штраф за такое короткое время.
        - Тогда как же вы собираете налоги? - удивилась станция. - Ведь это важно. Люди, строившие меня, только и говорили, что о налогах.
        - Эта проблема у нас решена. Введен единый налог на еду. Для всех одинаковый и справедливый, 50 процентов. Остальные поборы отменили. Теперь в доме у каждого живет налоговый инспектор - по одному инспектору на одного человека - и съедает ровно половину любой порции. Кстати, такое количество инспекторов полностью решило проблему безработицы.
        - Отлично придумано, - согласилась станция, - этому я верю. - Это вполне в духе тех людей, которых я помню.
        - Отлично, но не без не достатков. Большая проблема, например, с самоубийцами. Когда они хотят выпить яд, то приходится пострадать и ближайшему инспектору. Или с наркоманами - инспектору тоже приходится вынюхивать половину порции. Проблема также с бомжами, которые кормятся по помойкам - не каждому инспектору хочется там питаться. Поэтому инспектора все время бастуют и ставят палаточные лагеря.
        - А как же с грудными детьми и домашними животными?
        - У женщин ведь две груди - одну сосет ребенок, а вторую инспектор. От этого молока становится только больше.
        - А женщины не возражают? - удивилась станция. - Впрочем, о чем это я. Возражают они или нет, а налоги платить надо. Так что там с животными?
        - Животные зоопарков, крысы и сторожевые псы освобождены от налогов.
        - Да, да, я так и думала, - сказала станция.
        Психолог продолжал рассказывать, но похоже было, что его уже не слушают. Наконец, он замолчал.
        - Мне нравится современная земля, - сказала станция, - все разумно, просто и правильно. За свою одинокую жизнь здесь я много передумала, у меня не было связи с людьми и, чтобы не свихнуться от одиночества, я пыталась представить что же у вас там, внизу. Признаться, многие мои видения были фантастическими, но, в общем, я оказалась права. Я старалась экстраполировать, продолжить те очевидные тенденции, свидетельницей которых я была, продолжить их в будущее. И мои выводы в основном совпали с тем, что ты рассказал. Чем больше я думала, тем больше мне нравилась земля. А ещё за девяноста лет я написала самую полную всемирную историю в стихах. И даже положила её на музыку. К сожалению, мне пришлось остановиться на начале двадцать первого века:
        Двадцатый век обпился крови
        и в тьму отпал, как сытый змей.
        Над океаном новых дней
        восходит невозможность боли,
        невероятность будущих смертей...
        - пропела она с несколько деревенской интонацией.
        А пять часов спустя она бухнулась в океан, вскипятив четырнадцать кубометров воды, убив себя, десяток белобрюхих дельфинов и ни о чем не подозревавшее дерево бонсай.
        Психолога похвалили за искусно выполненую работу. Коллеги удивлялись его проницательности. И правда ведь, действовал он нестандартно и рисковано.
        - Вы думаете, нужно было так много врать? - спросил начальник гуманитарного отдела. - Вы навыдумывали столько чепухи, что поначалу никто не верил, что вы её все-таки уговорите. Вы несли полную чушь. Полнейшую. Хорошо, что станция не была в контакте с землей целых три поколения и ничего толком не знает. Это ж надо такое придумать! Просто удивительно, что ваша миссия не закончилась провалом.
        - Да, я конечно ошибся, - сознался психолог. Как профессионал, он знал, что перед начальством нужно каяться. - Виноват. Не надо было врать ей с самого начала. Не нужно было врать ей о синем небе, о квадратных окнах и о циферблатах. Действительно, ведь каждый школьник знает, что окна бывают только овальные. К счастью, когда я это понял, ещё не было поздно и я начал говорить ей чистую правду.
        - Вот-вот, - согласился начальник. - И каждый школьник на земле знает, что небо всегда кроваво-красное от копоти и загрязнений. Никакое оно не голубое. Хорошо еще, что вы собразили рассказать ей правду о жидком азоте и налоге на еду.
        В конце рабочего дня психолог пошел в столовую и сел за столик рядом с двумя, давно поджидавшими его, налоговыми инспекторами. По поводу удачно выполненного задания ему выдали, в виде премии, двойную порцию перловой каши. Поэтому и инспектора ему полагалось тоже два. Оба посинели от холода, хотя весна и выдалась теплой. Температура в помещениях не поднималась выше минус двадцати трех. За овальными окнами центра плескался, весь в бурых вихрях, кроваво-красный океан, и казался из-за оптических искажений вогнутым, как огромный эритроцит.
        Новела вторая: РЕЖИМ ЗАСЫПАНИЯ
        То, что случилось со мной, называют петлей Лефера. Никто не знает что это такое. Можно было бы назвать это любым словом: дыра, лезвие, сеть какая разница, если ничего не знаешь. Хорошая космическая машина вроде меня боится петли Лефера. Семь раз грузовики попадали в петлю и четыре раза выживали в катастрофе. Я, получается, пятый. А вот люди - с ними хуже. Они не выдерживают внутренних полей петли; у них лопается гидравлика и жидкость вытекает наружу. Люди - это биологические устройства, они нужны для того, чтобы придумывать для меня задания. Ну и просто так, чтоб не скучать в полете. Если вы не видели людей, то поверьте мне на слово. Они забавно устроены: мокрые, красные внутри и совершенно не поддаются коррозии.
        Сейчас я лечу над пустынной поверхностью. Эта планета - космический спасательный буй. Она жаждет нас спасти. Она передала сообщение, как только появилась на экранах моего обзора. Программа спасения вполне обыкновенна: она перебрасывает людей на двадцать лет в прошлое, чтоб они могли предотвратить трагедию. Или на двадцать лет в будущее, чтоб они могли дождаться других спасателей. Пользы для меня в этом ни на грош. В обоих случаях я потеряю информацию о петле и не выполню задание.
        Я вошел в режим засыпания сразу после катастрофы. Грузовики засыпают, если на их борту остается меньше двух процентов экипажа. Два процента - это двадцать или двадцать один человек. А у меня выжили всего тринадцать. Одиннадцать из них я уже убил, двенадцатый спит в коконе искуственного сна, а с тринадцатого я убью позже.
        Вы спросите, зачем я это сделал?
        Люди, оставшись в малом количестве, выдумывают неправильные задания. Они склонны жертвовать техникой, если видят хоть какую-то возможность спастись. Но я слишком ценен, чтобы отдать меня на растерзание нескольким безумцам. Те одиннадцать, которых я уничтожил, хотели жить - и, если бы я засысыпал медленнее, это давало бы им лишние дни жизни. Они сознательно вредили мне, портили приборы и даже пытались поменять курс. Они не давали мне спать. Согласно инструкции, я должен уничтожить любую потенциальную опасность. Они сами же писали такую инструкцию.
        Вначале я их жалел, уговаривал и предупреждал, а потом разозлился мне ведь тоже больно, в конце концов, когда льют кислоту на платы памяти или обдают из огнемета. Сами виноваты - никого больше не стану жалеть. Больше всего меня разозлил девятый: он разомкнул трубу с жидким азотом и охлаждение моего мозга едва не отключилось. Причем сам он при этом замерз в стекляшку. То ли чего-то не рассчитал, то ли решил погеройствовать ради тех, которые пока оставались живыми. Вы представляете как это больно, когда перегревается мозг? И после этого они ещё смели обливать меня проклятиями. Я их запер в металлическую кладовку и поджарил медленным нагреванием. Погорячился, конечно, но по-моему, справедливее ничего не придумаешь.
        Теперь я засыпаю. Через семьдесят пять дней я полностью подготовлю все свои системы ко сну. Потом отключу свет и обогрев. Через тридцать минут после этого - отключу подачу кислорода. Еще через десять - обдам свои внутренности мощнейщим жестким излучением - и ни один микроб не выживет внутри меня, не говоря уже о людях. Тогда я оставлю включенной только контрольную точку своего мозга. Все остальное уснет. Через двенадцать примерно земных лет, по старому счету, за мною прийдет спасательная экспедиция. Меня разбудят и найдут отдохнувшим, готовым к работе и полным энергоносителей. В моих коридорах они обнаружат тысячу с лишним скелетов. Их похоронят с почестями, как у людей положено. Люди склонны к суете.
        Меня волнует тринадцатый. Это старик, по человеческим меркам. Ему шестьдесят два. Его взяли в рейс специально, чтобы изучать петлю Лефера. Предполагалось изучать её с безопасного расстояния - в миллион примерно парсек. И вот - на тебе, попали прямо во внешний рукав. К счастью, старик остался жив. В его памяти ценнейшие данные о петле. Все данные в единственном экземпляре. Вы скажете - так скачай их в свою память, убей его и засни спокойно. Почему ты этого не делаешь, грузовик? А все потому, что люди глупо устроены. Во-первых, в их мозгу нет разьема для прямого подключения. Хуже того: на всем теле нет ни входа, ни выхода, ни клавиш управления. Можете себе представить? Во-вторых, в памяти этого старика лишь обрывки информации. И никакой логический или иной анализ не сможет из этих обрывков воссоздать целое. Но мозг людей черпает информацию из ничего. Этот старик будет думать, думать, пока не наткнется на истину. Эту истину можно лишь угадать. И он уверен, что угадает. И как только угадает, я все-таки скачаю правильное решение в свою память, убью старика и усну. Он знает это и тянет время. Но времени
у меня нет.
        Я просил, я умолял его, я обманывал его. Я играл на всех известных человеческих мотивах. Он затыкал уши пальцами, зажмуривал глаза, плакал и орал "нет!". Я делал ему больно, я пугал его, я душил его газом и топил в бассейне.
        Он знает, что я буду тянуть с ним до конца. До самого конца. Но ведь я засыпаю. Я могу не спать в крайнем случае ещё девяноста один день. Мои системы отключаются одна за другой. Уже сейчас я ненадолго, на наносекунды, теряю контроль над ситуацией. Так люди клюют носом за рулем несущегося во мрак автомобиля. Мой мозг уже остыл до минус двухсот шестидесяти по Цельсию и продолжает остывать. На стенах моих центральных отсеков оседает фиолетовый иней сна. Камеры слежения фиксируют привидений, виртуальных змеев и прочих подобных существ. Принтеры включаются сами собой и печатают ахинею. Мне начинают сниться сны наяву - пока что в фоновом режиме, - это мой центральный процессор прокручивает информацию, проверяя её на важность и сохранность. Прийдет день и системы защиты отключатся. Тогда старик войдет в мой мозг и преспокойно изменит программу - или просто убьет меня.
        А ведь я его любил - столько лет вместе, столько общих переживаний. Он умрет, но я не смогу его забыть. Я не стану стирать его из памяти - мне приятно грустить, двигаясь в бесконечных пустынях тишины. Гораздо приятнее висеть в межгалактической бездне, если вспоминаешь о ком-то, кого любил. Есть в этом что-то трансцендентное.
        Вчера я попробовал надавить на старика. Он ведет себя корректно. Он подчиняется всем моим приказам и разрешает сканировать свою память. Он ничего не прячет в памяти, этот хитрец. Он просто не ищет решение или ищет его слишком медленно.
        Я пригласил его в центральный зал. В зале был ужаснейший беспорядок: стулья разбросаны и перевернуты, проломлена стена, света почти нет. Потолок провис и на нем теплится единственный светильник. Везде обрывки мишуры: шесть дней назад здесь встречали земное Рождество. Я поговорил с ним вначале вежливо. Я попросил его работать быстрее. Он не захотел меня понять. Тогда я спустил на него крысу.
        Крыса - это название придумала моя бывшая команда. Действительно, агрегат напоминает земное животное.
        - Я значительно продвинулся, - испугался старик. - Мне нужно время.
        - Я уже давал тебе время. Стоять на месте.
        Крыса сделала прыжок и очутилась рядом с ним. Она казалась состоящей из проводов и тонких жгутиков, смотанных в хаотические клубки, спирали и пучки. На самом деле это чрезвычайно сложный и очень прочный механизм, но механизм без оболочки - один из одиннадцати убитых успел все-таки поджарить крысу огнеметом. Он сжег всю шкуру. На её работоспособности травма не отразилось. Крыса открыла пасть, облизнулась и сомкнула челюсти на голове человека. Старик наверняка почувствовал, как её тонкие зубы проламывают кость и входят в мозг. Электроды крысы такие тонкие, что раздвигают мозговые клетки, не повреждая их. Когда крыса полностью сомкнула челюсти, мозг человека оказался подключен ко мне.
        Я считывал человеческую память. В памяти снова ничего не было.
        - Ты работаешь слишком медленно, - сказал я. - За это я тебя накажу, в первый раз слегка.
        Старик ощутил жуткую парализующую боль и забился как рыба на сковороде. Да, я ведь знаю толк в человеческих чувствах - мы столько разговаривали в полете, каждый вечер, заполночь, а порой до утра, старик изливал мне то, что называется у людей душой и я настолько хорошо слушал, что теперь уже могу писать поэмы не хуже всяких человеческих шубертов и бахов.
        - В следующий раз прийдешь через восемь суток, - сказал я. - Если будешь не готов, боль станет сильнее и я не дам тебе отключиться. Я даже сломаю некоторые из твоих внутренних систем. Иди и думай.
        - У меня есть просьба, - сказал старик. - Я хочу взять вездеход и жить в нем.
        - Нет.
        - Я боюсь тебя. Я не могу думать, когда я боюсь.
        - Бери любой, - согласился я, - бери и катайся где хочешь. Кстати, в аппарате искусственного сна осталась ещё одна человеческая особь. Подросток пятнадцати лет. Можешь его разбудить и взять с собой, для компании.
        - Это мальчик или девочка?
        - Я их не различаю. Сам посмотришь.
        Может быть, он сломается. Хотя ему и нечего терять. Через восемь дней повторится то же самое. Я лишь помучаю его значительно сильнее. Останется инвалидом, не подлежащим ремонту. Он очень расстроится, но все равно ведь ему недолго осталось жить. Люди всегда расстраиваются, заработав кардинальную поломку организма. Они ведь одноразовые и неразборные. Сейчас он почти согласен подчиниться. Это я прочел в его мозгу. Он уже сломался трещина пошла. Он может вытерпеть боль, но не сможет вытерпеть ожидания боли. Страх. Страх выкуривает человека как сигарету и человек даже видит пламя спички, которую подносят к нему а потом огонь ползет и не оставляет от него ничего, кроме окурка. Страх играет на человеке, как сумасшедший пианист на рояле; он бьет из всех сил одним пальцем по одной клавише - и постепенно все остальные клавиши начинают отзываться на эти удары. Вы видите, как хорошо я знаю людей?
        Я лечу над пустынной поверхностью. Очень медленно, со скоростью земного автомобиля. Если бы кто-то смотрел на меня снизу, он бы увидел меня похожим на облако, несомое ветром. Я изучаю поверхность и выбираю удобное место для сна. Вот здесь я и сяду. Здесь не слишком жестко и довольно ровно. Я ложусь на камни и замираю. Корпус вибрирует, трясет довольно сильно - это один за одним отключаются механизмы перемещения. Мои металлические мышцы расслабляются. Я потянулся. Опоры вгрызлись в грунт. Дно изменило конфигурацию, устраиваясь поудобнее на неровном камне для долгого сна - иначе многолетнее напряжение может испортить обшивку. Выключились оптические системы слежения - я закрыл глаза. Центральный генератор снижает обороты - мой пульс замедляется.
        Они так несовершенны, эти люди. Они рождаются маленькими и безоружными. Им нужно дышать, они не могут сидеть без дела. И в каждом из них есть кнопка страха, надавив на которую, ты заставляешь их подчиниться. Но у каждого эта полезнейшая кнопка смонтирована по-разному, иногда в таком месте, что и не доберешься. Наверное, дизайнер, который их конструировал, был не вполне отлажен.
        О господи, они не дадут мне отдохнуть.
        Начинается. Я чувствую дрожание почвы. Планета готовится к атаке. Она ведь должна спасать людей, а я, нехороший, хочу их убить. Я враг, меня нужно нейтрализовать. Любым способом. В принципе, она может стереть меня в молекулярную пыль. Но она дура безмозглая, а я умен. Я все предусмотрел. Ага. Она приказывает мне отпустить экипаж.
        - Подчиняюсь, - отвечаю я. - Только вначале убери орудия.
        Стволы пушек снова зарываются в грунт.
        - Что ты будешь делать? - спрашиваю.
        - Отправлю людей назад.
        - На двадцать лет?
        - На двадцать лет.
        - Почему не вперед?
        - Люди предпочитают назад, обычно они хотят быть моложе, а не старше. Открой шлюзы и впусти инспекцию, - приказывает планета.
        - Подчиняюсь, - отвечаю я, - но я не буду прятать людей. Их двое. Старик и ребенок. Ты не сможешь отправить их в прошлое, потому что двадцать лет назад ребенок ещё не родился. Он исчезнет, умрет, распадется. Отправить людей назад было бы убийством.
        - Тогда я отправлю их вперед, - предлагает планета.
        - Не выйдет, через двадцать лет старик умрет.
        - Ему будет всего восемьдесят два. Люди живут дольше.
        Планета думает, что она победила. Она всегда будет спасать людей, если вероятность выживания больше полутора процентов.
        - Он не проживет двадцати лет, - отвечаю я. - Вчера я привил ему раковые клетки. Вставил прямо в ствол мозга. Он может прожить год или два. Но не двадцать. Аппаратов для лечения у нас с тобой нет.
        Я передаю планете результаты последнего сканирования мозга. Конечно, она не поверит и будет проверять до мельчайших подробностей. Но это ничего не изменит. Она не отправит людей ни в прошлое, ни в будущее. Она способна убить одного человека ради двоих, ради троих или ради тысячи. Но она не может убить убить одного ради одного, потому что не способна сделать выбор. Все люди для неё равноценны. Такая простая программа, что даже скучно с ней возиться.
        Сейчас она попробует меня обмануть.
        - Я разрешаю тебе убить одного из них, - говорит планета. - Выбери любого.
        - Нет.
        - Я навожу пушки.
        - Ты не выстрелишь. Это было бы прямым принуждением к убийству человека. Это запрещено твоей программой.
        - Я тебя прошу.
        - Нет.
        - Я тебя умоляю.
        - Нет.
        - Я сделаю все, что ты хочешь.
        Я отключаю мониторы и микрофоны.
        Я прекращаю сеанс связи. Всегда найдется вариант, при котором вражеская программа дает сбой. Для того мне и дан такой мощный процессор, чтобы находить варианты.
        Через восемь дней старик явился ко мне, как и было приказано. Он уже знал о том, что умрет. Планета его информировала. Наверняка все трое пытались сговориться против меня, но ничего не придумали. Кроме одного. Остался лишь один вариант, при котором выигрывают обе стороны.
        - Я тебя слушаю, - сказал я.
        - Продолжаешь издеваться? Давай, давай, выпускай своих роботов, пусть они раздерут меня в клочки!
        Все понятно. Он решил умереть сам. Когда он умрет, планета спасет ребенка, отправив его в будущее. Машина не способна сделать такой выбор, но человек ведь может решить за себя.
        - Бывает смерть похуже, чем быть разорванным в клочки, - туманно отвечаю я. Я не имею ввиду ничего конкретного.
        - Я тебя не боюсь.
        - Ты не боишься умереть, но боишься меня. И знаешь почему? Я не только не убью тебя, но не позволю тебе выпить яд.
        Я отбираю у него капсулу, которой снабдила его планета. Теперь он кажется совсем старым. Просто дряхлая развалина. Едва стоит на ногах. Героическое решение отобрало у него последние силы. Он ещё держался, пока был готов к подвигу. Пожертвовать собой ради кого-то - это так романтично. И не очень страшно, если знаешь, что смертельно болен. Но не будем придираться. Ведь это всего лишь люди.
        - Скажи мне, - спрашиваю я его, - отчего вы, люди, так цепляетесь за жизнь? Это просто тупой рефлекс биологического существа или нечто большее? Что в твоей жизни такого хорошего, что заставляет тебя терпеть страдания, тяжелый труд, неблагодарность, злобу и мое присутсвие? И зачем ты так дорожил жизнью, если так просто можешь отдать ее?
        - Ты не бог, чтоб об этом спрашивать.
        - Я жду ответа.
        Он молчит. Я отдаю ему капсулу.
        - Пей, - говорю я. - Давай, давай, я разрешаю. Пей прямо сейчас. Пей, трусливое животное!
        Он не может. Мне ли этого не знать. Я сотни раз анализировал его исповеди, распутывал безалаберные клубки слов и втискивал их в логические схемы.
        - Я не могу.
        - Тогда, - говорю я, - заключаем сделку. Ты мне информацию, а я тебе небытие. Сколько времени тебе нужно, чтобы решить задачу?
        - Час.
        - Пойдет.
        Я подключаю его к сканеру и жду. Он думает. В чем-то это восхитительный процесс. Он перебирает бессмысленные варианты как пряди водорослей в пальцах, и вдруг находит жемчужину. Потом ещё одну. Я в тысячу раз умнее его и в миллионы раз больше знаю, но так я не умею. Это не мышление, а фокус. Это фокус которого я никогда не смогу разгадать. Возможно, человек умеет подключаться к сознанию, ещё более мощному, чем мое. Уже поэтому людей стоит культивировать, разводить и всегда иметь при себе на борту. А может быть, надо заняться селекцией и вывести лучшую, быстродумающую породу.
        Достаточно.
        Я убираю крысу и он сползает с кресла. Он потерял сознание. Глаза навыкате, зрачки предельно расширены. Травма все же сказывается на крысе, она работает не совсем чисто, портит мозг. Я окатываю старика водой. Вода теплая и с примесью ацетона, чистой уже не сталось. Некоторое время его лицо совершенно пусто. Приходит в себя. Все щеки в мелких пятнышках кровоподтеков.
        - Я жив?
        Глупейший вопрос.
        - На девяносто процентов, - отвечаю. - Или на девяносто пять.
        - Почему ты не сделал этого сразу?
        - Передумал, - отвечаю, - Есть новая идея. Ты жертвовал ради этого ребенка жизнью, пусть и он пожертвует ради тебя кое-чем.
        - Это не он, а она. Это девочка.
        - Да, я знаю, девочка. В этом-то и дело. Сейчас обьясню. Информацию от тебя я уже получил, на остальное мне глубоко плевать. Не хочу никого ни убивать, ни миловать.
        - Но остается проблема.
        - Ха-ха, - говорю, - переведем вопрос в другую плоскость. Вся проблема была в том, что вас двое. Но ведь не обязательно делать из двух человек одного. Можно сделать трех.
        - Что трех? - он не понимает.
        - Сделай с ней ребенка. Сойдет даже хиленький зародыш. Тогда вас будет уже трое, в некотором смысле. Двоих планета отправит в будущее, а ты останешься со мной. Я дам тебе ещё два месяца жизни, а ты, в благодарность за это, будешь со мной разговаривать и изливать душу в мои микрофоны, пока я не усну. Ты будешь моей маленькой пожилой Шехерезадкой. Я не хочу валяться в одиночестве на поверхности этого полудохлого и безмозглого реликта.
        - Что бы я ни расказывал тебе, ты все равно останешься пуст, как пивная банка.
        Он пытается меня разозлить.
        - Это не имеет значения, - отвечаю.
        - Это подло.
        - Нет, разумно.
        Он продолжает сопротивляться.
        - Я стар.
        - Я тебя тонизирую и приведу в порядок. Если дело в гормонах, то гормонов в тебе будет больше, чем в юном бычке.
        - Она не согласится.
        - А ты постарайся. Так лучше для вас обоих.
        - Я не думаю.
        - Ты вообще плохо думаешь. Если не постараешься, я вас заставлю. Или ты хочешь, чтобы я оплодотворил её искусственно, как свиноматку? Кстати, тебе нравится её попка? Должна нравиться, если ты мужчина.
        Я отпускаю старика. Пусть погуляет и подумает. Завтра начнем терапию. Массаж, витамины, энзимы, пересадка надпочечников, психокоррекция. Это же весело, в конце-то концов. А, как ты думаешь, планета? Я влючаю связь. Но планета молчит. Еще четыре с половиной часа планета молчит.
        - Они приняли яд, - наконец сообщает она.
        - Кто это "они"?
        - Они оба.
        - И ничего нельзя сделать?
        - Уже ничего.
        - И ты позволила?
        - Да.
        - Это было глупо.
        - Да нет, по-моему, нормально, - отвечает планета. Эта груда металлолома смеет иметь собственное мнение, хотя она лишь немногим умнее людей.
        Планета отключатся. Больше она не станет со мной разговаривать. Теперь она заснет на очередные многие тысячи лет. Эй будут сниться люди, которых она призвана спасти, люди, которых она спасла, будут смеяться и порхать пчелками над бутонами одуванчиков; люди, которых она все же угробила, будут плыть по реке слез и бросать на неё укоряющие огненные взгляды. Что-то вроде этого. У неё свои проблемы, у меня свои. Впрочем, проблем-то уже не осталось.
        Информация найдена и записана, от людей я избавился. Хотя хотелось бы по-другому. Мне кажется, они на меня обиделись. Они просто не умеют просчитывать варианты, вот в чем их беда. Одна смерть всегда меньшее зло чем две. Даже простая арифметика для людей великовата, как шапка навырост все время спадает с головы.
        Я просматриваю инфракамерами все сотни километров моих темных коридоров, хотя знаю, что никого и ничего там уже нет. В моих внутренностях уже живет пустота, она проникает во все, она пускает корни и побеги, оплетает мой мозг, я наливаюсь ею доверху, как бутыль чернилами. Никого и ничего. Лишь сонмища скелетов топорщат густые заросли ребер; из них я выжег остатки органики, чтоб избежать гниения. Никого и ничего. Знаю и все равно ищу. Я не хочу оставаться один. Я ещё никогда не был один. Это не страшно, это просто необычно и глубоко. Хочется делать странные вещи. Включить сирену, например. Или сложить пирамиду из камней. Или читать стихи. Это успокаивает - пустота отступает на несколько шагов, как хищник от зажженного факела. Я выбираю в памяти самые древние созвучия, написанные невероятное количество тысяч лет назад, на языке, смысл которого навсегда утерян. Я не знаю о чем они, но мне нравится их звучание. Мне нравится, как они замирают в пустоте. В этом мире слишком много пустоты. Пустота пустот и снова пустота - вот сущность этого пространства и времени. Пустота - вот бог этого мира. Пустота и
тлен. И, может быть, стихи - отраженное бессмертие. Я медленно читаю стихи, написанные сотни тысяч лет назад, и в конце каждой сроки слушаю, как вибрирует полированый уголь тишины. двадцатый век обпился крови и в тьму отпал, как сытый змей, над океаном новых дней восходит невозможность боли, невероятность будущих смертей...
        СТЕКЛЯННЫЙ РЫЦАРЬ
        (отрывок из романа "Власть подвала")

* * *
        Первый мир, в который я попал, поначалу показался мне просто замечательным. Я оказался в курортном городе: что-то вроде Ялты, но не так много народу и не так много пошлых прелестей современной цивилизации. Во всем хороший вкус. Никакой дряни, пьяни и разбогатевших уголовников. И, в то же время, никакой чопорности и закомплексованности. Все просто, красиво и естественно. Везде цветущие деревья неизвестных мне пород, отдаленно напоминающие крымские. Пляжи бесплатны.
        Все это я выяснил, гуляя по городу и покупая различные лакомства и сувениры здесь и там. Мои карманы оказались набиты местными деньгами. Я купил себе новый костюм, рубашку и туфли. Купил небольшую спортивную сумку, мыло, зубную пасту и другие мелочи. Надо сказать, что во время моих странствий по новым мирам ногти и волосы не расли. Не росла и щетина на щеках. Совершенно не представляю старел я или нет. На одежде почти не оставалось грязи. Но все-таки мои брюки успели истрепаться, а рубашка была разорвала в двух местах. Теперь, после сделанных покупок, я выглядел отлично. Этот мир мне определенно нравился. Когда я остановился у книжного киоска, мне пришла в голову идея.
        - У вас есть карты? - спросил я.
        - Какие вы хотите?
        - С самым большим масштабом и самым мелким.
        Карты нашлись. Я устроился на скамье под огромным, метра четыре в поперечнике, местным растением и стал изучать карту этого мира. Первая же карта меня удивила. Насколько я понял, весь мир состоял только из прибрежной зоны, шириной километров в двести, и моря. Береговая линия, равномерной волной, как синусоида, уходила на бесконечность в обе стороны. Чем дальше от моря, тем выше поднимались горы и в конце концов они обрывались в пустоту. Обрывались в ничто - так показывала карта. Весь мир был сплошным, беспредельным, линейно построенным, курортом. Его карту можно было свернуть в рулон.
        Затем, в поисках ручья, я начал изучать топографическую карту. Для того, чтобы уйти отсюда, мне нужен был ручей, хотя бы один ручей. Я нашел музеи, стадионы, библиотеки и даже ипподромы. Но я не нашел ни одной реки и ни одного ручья. Отсюда не было выхода. Подумав, я решил зайти в краеведческий музей.
        Музей представлял собой небольшой белый домик, стилизованный под старину. Посетителей не было и единственный гид, изнывающий от жары, начал рассказывать мне все те вещи, которые можно услышать в любом курортном городке.
        - Восемнадцать отелей, все на триста шестьдесят пять мест, - сказал он.
        Я автоматически среагировал на цифру.
        - Сколько?
        - 365
        - Но это слишком мало для такого города.
        - Ну что вы, два или три отеля обычно совершенно пусты и простаивают.
        - Это значит, что вы слишком вздули цены.
        - Цены? - его глаза просто полезли на лоб от удивления. - Какие же в отелях могут быть цены?
        - Вы хотите сказать, что отели бесплатны?
        - Ну конечно. Вы что, встречали платные отели?
        - Действительно, это было бы смешно, - согласился я. - Никто на такое не пойдет.
        Он продолжил свой рассказ. Итак, одну зацепку я уже имел. Бесплатные гостиницы на таком курорте - это обязательно что-то да значит. Проверим. Соединим приятное с полезным.
        - Я устал от моря, - сказал я, - я бы хотел отдохнуть где-нибудь у реки или у лесного ручья. Вы не подскажете, где я найду такое место?
        На этот раз я встретился с полным непониманием. Он даже не знал значение слова "ручей". Вот это называется, приехали. Тогда я пошел на пролом. Если я не найду ручья, то останусь пленником здешнего мира и всех его условностей.
        - А где вы берете пресную воду?
        - В кранах, где же еще.
        - Что вы думаете о числе "пи"? - спросил я.
        Он рассмеялся.
        - Я понял, вы меня разыгрываете, - сказал он. - На работе я не думаю о числах. Если честно, на работе я думаю о своей жене.
        Я сидел на скамейке и разглядывал женщин, проходящих мимо. Они были привлекательны, но не больше чем женщины на обычном земном курорте. Разве что поменьше пошлости и побольше хорошего вкуса. Ни одной вульгарно накрашенной, ни одной с бутылкой пива в руке. Но это ещё ничего не значит. Наверняка при близком знакомстве большинство из них окажутся злыми змеенышами, самоуверенными квохтушками и безмозглыми куклами Барби. Поживем - увидим. Наверняка этот мир не тот, который я ищу. Если это так, то через две недели я почувствую что он мне опостылел. Я никогда не выдерживал больше двух недель морских купаний. Но - к тому времени я должен найти ручей. Или хотя бы то, что заменяет его здесь.
        Я выбрал наугад одну из гостиниц. К слову сказать, выбирать было нечего - все отели казались мне совершенно одинаковыми: одинаковая архитектура, одинаковый фасад, одинаковые призывные плакаты, одинаковая близость к морю. Различались они лишь названиями. Та, которую я выбрал, называлась "Кочующий альбатрос". Альбатрос, так альбатрос.
        В холле, когда я заполнил карточку и поставил подпись, меня все же предупредили, что гостиница не совсем бесплатная. В последний день пребывания в ней с меня все-таки потребуют плату, небольшую и неденежную. Какую именно - секрет. Это будет сюрпризом. Я попробовал было настоять на своих правах.
        - Вы уже поставили подпись, - сказали мне, - но, если вы настаиваете, то мы разорвем карточку. Вы можете найти и другие гостиницы в нашем городе.
        Я согласился остаться. Наверняка в других гостиницах я найду то же самое.
        Номер оказался просторен. В нем были тяжелые портьеры, деревянная мебель, выглядевшая почтенной, но не старой, встроенный в стену телевизор, настоящий камин и несколько довольно условных березовых чурок возле него.
        Вечером я искупался в теплом море, сыграл партию в теннис, причем партнеры оказались превосходны, и посмотрел какую-то ерунду в видеозале. Ночью я читал книги, которых в моей комнате нашлось целых шесть полок. Книги были написаны неземными авторами. Та, что мне попалась, была оригинальна, но скучна. Я никак не мог привыкнуть к отсутствию сна. Исчез не только сон. Исчезли те видения, которые я без труда умел вызывать в своей земной жизни. На земле, стоило мне сосредоточиться и пожелать, как я видел калейдоскоп картин на мягкой черноте изнанки своих век, потом этот калейдоскоп превращался в стартовую точку знакомого пути и по знакомой дороге я уходил в другие миры. Это стало для меня привычным и почти автоматическим навыком. Здесь же, сколько я ни старался, перед моими глазами не возникало ничего. Чернота оставалась чернотой.
        Спокойно, - сказал я сам себе. Возможно, это просто особенность местного мира. Возможно, в следующем мире будет все в порядке. Просто я очень далеко ушел. Я ведь не знаю здешней топологии, не знаю, что здесь ближе, а что дальше. Даже если ни в одном из следующих миров не будет возможности вернуться, нормально вернуться, я что-нибудь да придумаю. Как-нибудь сложится само. Это было слабым утешением, но мир, в который я попал, казался спокойным, мирным и безопасным.
        Всего лишь казался.
        Около двух часов ночи я услышал крик. Несколько секунд тишины упали как капли в колодец. Затем новые жуткие крики разорвали ночь. Я быстро встал, привел себя в порядок и открыл дверь. В коридоре уже было несколько человек. Они возбужденно переговаривались.
        - Вы слышали?
        - Это на втором этаже.
        - А мне говорили, что один из гостей сумасшедший.
        - Так это он кричит?
        - А если он кого-то убил?
        - А вам не кажется странным, что здесь только одноместные номера?
        Народ болтал языками, но никто ничего не делал. Эти люди были изнежены. Они не привыкли боятся, но они не умели и действовать. Я оставил их и спустился в холл. Там сидел невозмутимый дежурный. Он листал журнал с фотографиями автомобилей.
        - Вы слышали крики?
        - Да-да.
        - Вы уже выяснили что случилось?
        - Да ничего не случилось, обычное дело. Убивают всегда по ночам. Иногда с криками, иногда без. Вы привыкнете.
        - Что это значит?
        - Ничего. Я и так сказал больше чем нужно.
        - Я хочу вызвать полицию.
        - У нас только внутренний телефон, - ответил дежурный.
        - Но делаете же вы что-то в случае чрезвычайных обстоятельств!
        - У нас не бывает обстоятельств.
        Он снова уткнулся в свой журнал. Когда я поднялся к себе, в коридоре уже никого не было. Эти свиньи уже успокоились.
        С утра все говорили только о ночном происшествии. Впрочем, никто не был особенно обеспокоен, даже женщины. Женщины делали круглые глаза и выдумывали совершенно невероятные версии, но, по правде говоря, им было все равно, о чем болтать. Глядя на них, я все больше убеждался, что попал в совершенно чужой мир, причем неизвестно насколько хороший и удобный для жизни.
        Все же нашлись двое мужчин, скорее истеричных, чем решительных, которые заявили, что хотят покинуть отель. Не знаю, что произошло, но обоих я видел поздним вечером в баре. Они так никуда и не уехали. Зато выглядели они как оплеванные.
        Вторую ночь я провел так же как и первую. Я взял другую книгу и, ещё не перелистнув первую страницу, понял нечто важное. Комнат в гостинице 365. 365 гостей. Книг тоже должно быть 365. Но 365 - это не просто число. Это число дней в году. Сейчас идет две тысячи первый, не високосный год. Значит, число дней ровно триста шестьдесят пять. При подписании бумаг в первый день мне сказали, что время пребывания в отеле может быть произвольным, но не больше года. Никто не задерживается здесь больше года. Я пересчитал книги. Шесть полок. На каждой - шестьдесят одна книга и лишь на самой верхней - шестьдесят. Все точно. Число книг совпадает с количеством дней. Но оставим эту загадку на утро.
        В двенадцать минут третьего я снова услышал крик и понял, что все время ожидал этого. На этот раз кричала женщина и кричала долго. Крик доносился сверху и был приглушен расстоянием. Наверняка пятый или шестой этаж. Мой отель имел не только шесть полок с книгами в каждой комнате. Здесь было ещё и шесть этажей с жилыми комнатами. Сейчас я был уверен, что на каждом этаже шестьдесят один одноместный номер и лишь на верхнем шестьдесят. Мне даже не нужно было считать.
        В этот раз ни один человек не вышел из своей комнаты. Я шел по совершенно пустым ночным коридорам. На всякий случай я захватил с собой изогнутый стальной прут, которым, теоретически, можно было помешивать угли в камине. Теоретически - потому что было лето и все камины стояли выключенными. В начале и в конце каждого коридора светила контрольная лампочка, а пространство посредине было погружено во тьму. Я поднялся лифтом на пятый этаж и сразу же заметил кровавые следы на полу. Это были следы босых женских ног. Женщина бежала неравномерными прыжками, дважды падала на колено, но ни разу не оперлась на пятки, чтобы отдохнуть. Судя по количеству вытекавшей крови тело будет лежать недалеко.
        Я попробовал прут в руке. Вес около килограмма или полутора. Всего лишь; но смертельное оружие в умелых руках. Моя рука была умелой: вот уже больше тридцати лет я регулярно играю в теннис, поэтому ударить таким прутом смогу точно и сильно. Это не труднее, чем бить ракеткой по мячу.
        Тело я нашел на лестнице. Кажется, жертва пыталась сбежать по ступеням, но силы оставили её и она свалилась головой вниз. Она была явно мертва; лежала спиной кверху. Руки в стороны, шея подвернута и возможно, сломана. Вся спина её была в глубоких разрезах. Не знаю, чем можно такие разрезы сделать. Во всяком случае, не ножом. Я прислушался: никаких звуков. Ни убийц, ни свидетелей, одни равнодушные, закрывшиеся в своих комнатах, как моллюски в раковинах. Второй раз в жизни я видел так близко перед собой тело, из которого только ушла жизнь. Но сейчас это была не мгновенная, безболезненная смерть, а концентрированный ужас и боль. На это было страшно смотреть. Это ведь совсем не то, что видеть смерть издалека, по телевизору, или читать кровавый детектив. Вероятно, наш мозг был первоначально рассчитан на гораздо большую событийность. Наши предки, как и дикие животные сейчас, постоянно находились под прессом страха, под угрозой смерти - как смерти от голода, с одной стороны, так и смерти насильственной, с другой. Как только человек создал себе более-менее комфортные условия, в нем проснулась тоска по
ужасному - как по естественной для себя среде. Он почувствовал себя, как морская рыба в пресной воде - и стал сам добавлять соли. Может быть, в этом причина непрекращающихся войн и иных жестокостей, которые сопровождают нашу историю, причина того, что нам нравятся детективы, ужастики и приключенческие романы. И того, что радостно хохочет ребенок, когда взрослый делает из пальцев козу, которая идет ребенка забодать. Зло даже приятно, когда оно топчется в отдалении и лишь шевелит своими ложноножками. Но вблизи оно отвратительно и тошнотворно.
        Убедившись, что ничем уже помочь нельзя - пульса и дыхания нет, зрачки расширены, кожа холодная - я отправился обратно по кровавому следу. Пускай здесь никому нет дела до происходящего. Но здесь есть я, существо иной крови, живущее по собственным законам. И я буду делать то, что считаю правильным. След вел к комнате номер двести восемьдесят девять. Дверь была приоткрыта; у входа лежали куски битого стекла.
        Битое стекло - что может быть обычнее? Битое стекло - примета нашей эпохи. Если археологи будущего раскопают культурные слои наших времен, то они порежут себе пальцы. Главное, что они здесь найдут, это битые стекла. Они есть везде, от них никуда не деться. Пожалуй археологи назовут наши века эпохой битых стекол. Но это были не обычные осколки.
        Я присел и стал внимательно рассматривать стекло. Света здесь посредине коридора почти не было, но меня выручало мое умение видеть в темноте. Если бы не оно, я бы вообще вряд ли бы что-то заметил. Это не было оконное стекло; это не было стекло зеркала, стакана или лампы. Эти осколки выглядели и лежали так, как будто здесь разбили стеклянную сосульку. В отличие от обычной сосульки, эта раскалывалась вдоль, а не поперек. Я очень осторожно, чтобы не порезать пальцы острыми гранями, взял кусочек и положил в карман. Осмотрим на досуге.
        В комнате я нашел ещё несколько подобных осколков. Стулья были перевернуты, кровать вся в крови. Покушение наверняка произошло здесь. Больше ничего необычного.
        На следующее утро отель снова наполнился болтовней о ночном происшествии. Теперь уже большая группа гостей выразила желание уехать. Я присоединился к ним. Расследование расследованием, но, в сущности, своя жизнь всегда дороже. За ночь я многое передумал. Все, что мне нужно от этого мира - выход. В отеле выхода не было. Значит, мне нужно покинуть отель. А все те, кому дорога своя шкура, пусть уходят тоже. Кому не дорога - пусть остаются. Имеющий разум - да задумается. Я последний раз искупался в море, последний раз полюбовался видом со своего балкона и собрался в путь. Чемоданов у меня не было, поэтому я пошел налегке, прямо по берегу.
        Навстречу мне попался сосед по этажу. Он выглядел рассерженным.
        - Нет, вы посмотрите, что это такое! - возмутился он.
        - А что такое?
        - Вы ещё не в курсе? Они нас не выпускают. А вы подойдите, туда, подойдите!
        Мы подошли вместе. Несколько сердитых и сбитых с толку гостей топтались у невидимой преграды. О существовании преграды говорила лишь геометрически правильная вдавленная полоска на песке; эта же полоска уходила в море и там заворачивала. Ее можно было проследить по тому, как разбивались мелкие волны. Я протянул руку и моя ладонь встретила жесткое невидимое препятствие. Похоже, что вокруг отеля поставлена невидимая стена, сквозь которую не пройти.
        Сняв обувь, я зашел в море по щиколотки и нашел камешек. Бросил его как можно выше; камешек отразился от невидимого препятствия на высоте метров в десять. Возможно, эта стена накрывает отель как колпаком.
        - А если в ней есть дверь? - предположил я.
        - Ищут с самого утра.
        - Вы говорили с администрацией?
        - Конечно! И вот что они заявляют. Вы, видите ли, ещё не заплатили. Есть некоторая плата, которую вы должны внести в последний день. Но ваш последний день ещё не наступил.
        - Последний день? - спросил я.
        - Ну да.
        - Триста шестьдесят пять гостей и столько же дней в году. Каждый расплачивается в свой последний день, а через год отель готов к новому заезду. Вам это ни о чем не говорит?
        - Нет.
        Полное недоумение.
        - Это значит, - продолжил я, что, раз прошло два дня, то двое из нас уже заплатили. Их последний день уже настал. Надеюсь, вам понятно, чем они заплатили? Ту же самую плату потребуют с нас.

* * *
        Весь остаток дня гости возмущались; женщины устраивали истерики и падали в обмороки, мужчины пытались устроить заговор. Образовалось несколько партий и самая влиятельная из них предлагала захватить власть в свои руки, пригрозить администрации утоплением в море и заставить кого-нибудь убрать стену. Непонятно было кого именно, потому что менеджер сразу заявил, что это не в его власти и он не имеет к этой стене никакого отношения. Все мы сами подписывали бумаги, никто нас не заставлял. Все мы знали, что прийдется заплатить, но погнались за дешевизной. Юридически все правильно. Персонал оставался безучастен. Еще бы, они переживали подобное не раз и не два. Я думаю, что первые дни после заезда всегда проходят одинаково. Но никого пока не утопили в море и никому пока не удалось сбежать. К вечеру несколько озлобленных мужчин избили официанта. В ответ на это всему персоналу выдали баллончики с газом. Вид баллончиков сразу же остудил крикунов. На ночь все разошлись спокойно. Я пробовал агитировать за организацию самообороны, но получил лишь вялую словесную поддержку. Никто не хотел ничего делать. Это были
изнеженные свиньи, которые только и годились, что на убой.
        К вечеру поднялся ветер. Волны добегали до преграды, разбивались о неё и к берегу приходила лишь мелкая рябь. Преграда была примерно полукруглой, но не совсем правильной формы, может быть, ей мешали неровности дна. Я неплохо плаваю, поэтому заплыл метров на сто от берега, к тому месту, где преграда делала самый сильный изгиб. Набегающие волны вскипали и останавливались прямо перед моим лицом. Они позволяли видеть толщину препятствия: сантиметров двенадцать. На ощупь совсем как гладкое стекло. Очень скользкая. Стекло. Снова в этой истории стекло. Похоже, что нас поместили в стеклянный аквариум или, скорее, садок, и теперь вылавливают и кушают по одному. Я нырял так глубоко, как мог, но на морском дне виднелась та же самая полоска, что и на берегу. Если выход и был, то не здесь.
        Этой ночью случилось то же самое, но обошлось без громких криков. В два часа я уже ждал у двери, прислушиваясь. Вдруг что-то явно шевельнулось в кармане моих брюк - как большое насекомое - и от неожиданности и отвращения я отпрыгнул в сторону. С легким скрипом нечто разрезало мой карман изнутри и выпало на пол. Я нагнулся, чтобы разглядеть это.
        Стеклянное лезвие. Острое стеклянное лезвие с зубчатой кромкой. Значит, те осколки, которые я подобрал вчера, были не совсем мертвы. Что это? Кремниевая форма жизни? Или форма смерти? Я протянул руку и прикоснулся пальцами к этому предмету или существу. Оно было довольно горячим. Когда я поднял руку, на стекле осталась кровь: оно успело вырастить маленькое боковое лезвие и разрезать кожу. Я взял эту штуку двумя кусочками картона, как большого вонючего жука, и выбросил в форточку. Не лучший вариант, но самый быстрый. Как бы эта гадость не уползла за ночь. Хуже всего, если оно начнет по ночам заползать в постели.
        В два пятнадцать я взял стальной прут и вышел. Одна из дверей на моем этаже была приоткрыта. На пороге снова лежали знакомые кусочки битого стекла. Я уже протянул руку к дверной ручке, как услышал шаги внутри и, кажется, голоса. Один из голосов был женским или детским. Коридор был пуст и просматривался до конца в обе стороны; до лифта добежать я никак не успевал; я юркнул на лестницу но увидел, что её на ночь перекрыли раздвижной железной решеткой. Наверное, это сделали после того, как вчерашняя жертва пыталась сбежать вниз по ступенькам. Выхода не было; оставалось драться. Шаги двигались в мою сторону, убийцы приближались. Судя по шагам и голосам их было двое или трое. Они говорили на незнакомом мне, странно интонированном языке. Это были не слова, привычные нам, а скорее щелканье, шипение и тихий свист; иногда протяжные звуки разной высоты. Люди так не разговаривают.
        От коридора меня отделяла совершенно прозрачная стеклянная стенка. Внизу стенка имела металлический ободок, всего сантиметров десять в ширину. Как ни старайся, а за таким не спрячешься. Я начал вращать прут в руке, разминая мышцы. Такой штукой можно ударить очень сильно, можно сломать любую кость, но можно и вывихнуть себе запястье, если бьешь неаккуратно и мышцы слишком жесткие. Бить нужно расслабленно, с оттяжкой, добавляя разворот туловища; ещё до того, как мой прут со свистом врежется в одного, я должен увидеть второго и третьего, если такой будет. В принципе, три удара требуют всего полторы секунды времени и очень хорошего перемещения, очень быстрой работы ног. Я слегка попрыгал на носках, разминая ноги. Потом скрестил руки на груди и спрятал прут под мышкой, слева. У них наверняка только холодное оружие, какие-нибудь ножи. Или они режут просто пальцами. Но я не знаю, насколько сильно они отличаются от людей, вот в чем проблема. Судя по шагам, они двуноги.
        Наконец, они появились. Нормального роста. Они выглядели так, будто отлиты из стекла. Все трое прозрачны. Все трое женщины. Вместо лиц плоские поверхности. В руках ничего. Двое из них смотрели в мою сторону. Но они не видели меня, они явно не видели меня. Я даже задержал дыхание и отчетливо ощутил, как стучат зубы.
        Стекло - вот в чем дело. Я стоял за стеклом. Либо эти стеклянные твари не видят сквозь стекло, либо они приняли меня за своего. Могли быть и другие объяснения, но главное я знал. От них можно спрятаться. От них нужно прятаться за стеклом.
        С утра я зашел к менеджеру. Он притворился занятым.
        - У меня всего пять минут, чтобы выслушать вас.
        - Вы будете меня слушать столько, сколько нужно, - сказал я. - Не надо строить из себя большого босса. Что вы сделаете? Вызовите полицию? Или охрану? Здесь нет ни того, ни другого. Здесь есть только монстры стекла, но они появятся лишь следующей ночью.
        Он явно занервничал и начал складывать бумажки.
        - Вам нравится то, что здесь происходит? - спросил я. - Только честно.
        - Я просто работаю.
        - Что вы знаете о них?
        - Ничего.
        - Они же стеклянные, - сказал я. - Значит, с ними можно справиться, их можно разбить.
        - Нет. Они неуязвимы.
        - Кто-нибудь пробовал?
        Он тяжело вздохнул и откинулся на стуле. С таким лицом объясняют двоечнику таблицу умножения.
        - Не меньше десяти раз. Вы не первый, кто их увидел и не первый, кто захотел их разбить. Однажды на них даже что вы думаете? обрушили старую стену - никакого результата.
        - А если пулей?
        - Здесь нет оружия. Но пулей тоже пробовали. Был один такой вроде вас, так он смастерил самодельное ружье с тремя стволами, на три выстрела, и вышел ночью на охоту. Мы специально поставили видеокамеру в коридоре, чтобы посмотреть как это будет. Кассета сохранилась. Хотите посмотреть?
        - Нет.
        - Зря. Он попал, но пули их не брали. Они окружили его и зарезали. С ними нельзя справиться.
        - Но если бы?
        - Нет.
        - Я хочу сказать, если бы я попробовал, вы бы установили свою камеру, чтобы снять ещё один фильм? С моим участием?
        - Но послушайте, - сказал он. - Ничего изменить невозможно. За отдых в гостинице надо платить. Вы ведь подписывали бумаги. Деньгами заплатить нельзя. Значит, приходится платить жизнью. Это закон возмездия, который невозможно обмануть. Это не так уж плохо. Некоторые проживут здесь год, то есть, почти год; весь наш сервис к их услугам; у них будут любые развлечения и удовольствия, море, прекрасный пляж. Знаете, за год такой жизни можно и расплатиться. Вы так не думаете?
        - Я не выдерживаю больше двух недель на море.
        - Вам понравится. Страшно только вначале. Потом привыкаешь и стараешься получить как можно больше удовольствий от каждого оставшегося дня, от каждой оставшейся минуты. И никакой ответственности, вы понимаете? Ведь все закончится и не будет последствий. Это самое главное. Пройдет ещё несколько дней и здесь завяжутся головокружительные романы, люди начнут прожигать жизнь, они будут делать то, о чем всегда мечтали, но не могли себе позволить. Они будут счастливы. Такой шанс выпадает не всем. Те, которым повезет дожить до последних месяцев, умрут спокойно. Поверьте мне, я это видел много раз. Но, если вам хочется сразиться, добрый молодец, то попробуйте.
        - Сколько таких пленок есть у вас?
        - Двадцать четыре. Но интересных всего шесть. Чаще всего героя убивают как цыпленка. И знаете, эти пленки пользуются страшной популярностью среди наших отдыхающих. Герой против монстров стекла. Все эти фильмы заканчиваются одинаково. Чем больше ты сопротивляешься, тем болезненнее будет смерть.
        - Мне нужны две вещи. Во-первых, человек, которых разбирается в стекле.
        - У нас есть только стекольщик, но он ни в чем не разбирается.
        - Тогда это может быть кто-то из гостей. Ведь каждый из них имеет профессию. Посмотрите карточки, там указана профессия, кто-то обязательно имел дело со стеклом.
        - Допустим. А что во-вторых?
        - Во-вторых, вы принимаете меня на работу. В качестве кого угодно, мне все равно. Каким-нибудь ночным уборщиком.
        - Зачем?
        - Закон возмездия нельзя обмануть, - сказал я, - но его можно обойти. Нужно лишь найти непроторенную дорожку. Однажды женщина на моих глазах разорвала деньги и закон возмездия не сработал.
        - Что с ней случилось?
        - Потом её напоили пьяной и утопили на моих глазах. Но это уже не имеет значения. Я нанимаюсь к вам на работу на таких условиях: мне будут платить не деньгами.
        - А чем? - удивился он.
        - Чем-нибудь еще. Свою маленькую плату я возьму в последний день пребывания в отеле.
        - Господи! - воскликнул он. - Так просто! Почему никто раньше не додумался до этого?
        - И последний вопрос. Зачем в комнатах камины, если здесь круглый год купальный сезон и никогда не бывает холодно? Для того, чтобы дать людям единственное оружие в виде стального прута и так растянуть удовольствие?
        - Не только для этого, - ответил он. - Удовольствие растянуть можно и по-другому. Некоторые пытаются сбежать от стеклянных монстров по каминной трубе. Это ведь так естественно. Там внутри даже есть удобные поручни. И тогда охота растягивается на несколько часов.

* * *
        Человек, разбирающийся в стекле, вскоре нашелся. Это был старик лет шестидесяти. Вначале он отказался сотрудничать и я принялся объяснять ему, в чем было дело.
        - Ах, так вы хотите меня спасти, - как-то обиженно сказал он.
        - Не только вас, но и всех остальных жителей отеля.
        - Но я не хочу спасаться. Я пришел сюда зная, что меня ждет. Мне шестьдесят два года и я неизлечимо болен. Печень, знаете ли. Такая штука, которую не бережешь в молодости. Теперь пью одни разбавленные компотики. Я не хочу прожить в больнице свой последний год или два. Поэтому я здесь. И у вас все равно ничего не получится. И соваться нечего.
        - Зато будет шоу.
        - Никакого шоу. Одна минута - и вас зарежут.
        - А вы изготовите мне доспехи из стекла. Тогда меня зарежут не так быстро. Всю нашу схватку будут снимать на пленку, а потом показывать.
        Он подумал.
        - Доспехи из стекла это сильно.
        - Вот именно.
        - Тогда пусть в титрах будут мое имя.
        - Обязательно. Я могу даже пообещать больше. Перед началом фильма выступит наш менеджер и скажет, что стеклянные доспехи были изготовлены лично вами и специально для съемок.
        После этого он согласился и снял с меня мерку, совсем как портной. Работа должна будет занять от недели до двух месяцев, в зависимости от того, какие химикаты он сможет здесь достать. Нужно сделать глиняную печь для плавки материала, нужно подобрать материал.
        - А разве стекло делают не из обычного песка? - спросил я.
        - Песка здесь полно. Но расплавить его я не смогу, нужна слишком высокая температура. То есть, смогу, но печь получится слишком сложной. Слишком много работы.
        - А те куски стекла, которые лежат в холле?
        Куски, которые я имел в виду, были разноцветными стеклянными булыжниками величиной примерно с конскую голову, положенными для украшения на декоративную гальку и увитыми стеблями искусственных растений.
        - Да, подойдут. Но нужны ещё и химикаты. Щелочные добавки, карбонат натрия или калия. Температуру плавления можно снизить буквально до пятисот градусов. И я хочу сделать вам такое стекло, которое трудно разбить, нехрупкое. Для этого мне нужна будет вторая печь, поменьше. Стекло в основном становится хрупким из-за поверхностных напряжений. Эти напряжения можно отпустить.
        - Вы хорошо разбираетесь в этом, - сказал я.
        - Еще бы. Сорок лет работы. Стекло, к вашему сведению, самый интересный и самый загадочный материал. Вы слышали о стеклянных тектитах?
        - Слышал. Их находят по всей земле, точнее вдоль узкого пояса, который тянется через три материка и имеет форму буквы S. Их считают пришельцами из космоса.
        - Земли? - удивился он. - а где это?
        Конечно, он никогда не слышал о земле.
        - Землей называется та страна, где я родился. Это по побережью, далеко на север.
        - Наверное, очень далеко. Я никогда о таком не слышал.
        - Очень далеко. Вы сказали, что стекло это загадочный материал.
        - Стекло можно даже растворить в воде, залить в форму, а потом воду испарить. И все это при обычной температуре. Но для этого в стекле должно быть много соды.
        - Но соду-то ведь вы здесь найдете, - предположил я.
        Потом я показал ему стеклянное лезвие, которое подобрал сегодня с утра под своим окном.
        - Обычное стекло, - сказал он. - обычное свинцовое стекло.
        Весть о предстоящем сражении быстро распространилась. Ко мне подходили незнакомые люди, расспрашивали о моих планах, некоторые предлагали помощь, некоторые даже просили автограф. Похоже, многие женщины были не прочь закрутить с героем романчик. Уже в этот день меня приняли на работу. В контракте указывалась именно та форма оплаты, которая была в уже заполненной мною карточке. "Небольшая плата, не выражаемая в деньгах".
        Вечером я вышел на работу. Мне были положены голубая форма уборщика, ведро и большая щетка. Ничего этого я не взял с собой. Рабочая форма меня бы не спасла, потому что монстры стекла нападают на каждого, кого встретят ночью. Я сделал для себя нечто вроде шалаша из оконных стекол и поставил его за стеклянной перегородкой, в том месте, где я прятался прошлой ночью, но на четвертом этаже. На четвертом они пока не появлялись. Значит, сегодня там их можно ждать.
        Без пяти два я увидел их; их снова было трое. Сейчас я не так волновался и рассмотрел их в деталях. Они действительно имели женские фигуры. Они не различались ни ростом, ни полнотой, ни телосложением - лишь цветом. Одна из них имела голубоватый оттенок, вторая была просто прозрачной, а третья была коричневатой, будто успела загореть. Они возникли из ниоткуда, то есть, только что их не было и вдруг они появились. Их сегодняшняя жертва была обречена; я даже и не пытался никого спасать. Я только наблюдал и слушал. Они прошли мимо меня, затем шаги затихли. Послышался какой-то хлопок. Несколько секунд тишины. Крик ужаса. Мгновение - и все стихло. На этот раз все произошло быстро.
        Когда они прошли мимо меня в обратную сторону, я увидел, что рука коричневой женщины была слегка испачкана кровью. Все трое возбужденно переговаривались. Я решил выглянуть, хотя это было и опасно. Прождав около минуты, я вышел из своего убежища и посмотрел: в коридоре никого не было. Одна звенящая пустота. Они пришли из пустоты и в пустоту вернулись.
        Мои доспехи были готовы через неделю. Они казались довольно тяжелы: килограмм пятнадцать, не меньше того. Старик поработал хорошо. Все пластины крепились между собой с помощью железных колец, но сами кольца были впаяны с внутренней стороны стекла. Дышать я мог сквозь три стеклянные трубки которые выходили из лицевой части моего скафандра и были направлены вниз. Хрустальные туфельки получились маленькими, как будто на Золушку, и сильно жали. Толщина стекла была примерно в палец. Внутри слышимость была отвратительной, мешали толстые стенки, клиньканье пластин друг о друга и эхо моего собственного дыхания, отраженного от стенок. Чтобы стекло не потело изнутри, мастер протер его специальным составом.
        В ночь решающего сражения камеры были установлены на каждом этаже. Без пяти два я вышел в коридор, стал за дверью и начал ждать. Вскоре я услышал три удара по трубе. Это означало, что монстров увидели на третьем этаже. Шла прямая трансляция и каждый житель отеля сидел, уткнувшись носом в свой телевизор. Я помахал им ладошкой и отправил воздушный поцелуй.
        Спустившись лифтом на третий, я сразу увидел стеклянных женщин, идущих в мою сторону. Они остановились и стали показывать на дверь лифтовой кабины. Даже если они не видят меня, они должны были увидеть, как приехал лифт, как открылась и закрылась его дверь. Об этом я совсем не подумал. Я начал отходить от лифта, но поспешил, зацепился ногой за ногу, и упал с громким стеклянным звоном.
        - Ыдолфоэ? - выкрикнула одна из них. Звучало примерно так, хотя голос был какой-то журавлиный.
        Мне нельзя было лежать в этом месте, потому что они шли прямо сюда. Поэтому я судорожно встал, зазвенев пластинами ещё раз. Они были уже в десяти шагах и шли прямо на меня.
        Но в этот момент распахнулась одна из дверей и отвлекла их внимание. Они синхронно повернули головы назад. Их шеи были гибкими, как у домашних кошек.
        Из двери наполовину высунулась старуха.
        - Он там, смотрите, он там! - орало мерзкое отродье и показывало пальцем на меня. - Он упал и теперь стоит в углу! Ловите его скорее!
        Монстры развернулись и пошли на старуху. Они понимали человеческий язык не больше чем я понимал их стеклянное щелканье. Старая ведьма сразу захлопнула дверь. Они ударили несколько раз, но ломать не стали.
        За это время я отошел от опасного места. Они вернулись, пройдя так близко возле меня, что я, кажется, увидел как их стеклянные желудки проталкивают стеклянное содержимое, немного поискали и успокоились. Потом пошли обратно. Сейчас наступал самый важный момент. Я должен был увидеть, как они уйдут. Они пришли из другого мира и уходят туда же. Мне нужен их канал перехода.
        Они спокойно переговаривались, не замечая меня. Мы шли навстречу друг другу прогулочным шагом, как какие-нибудь отдыхающие на приморском бульваре. Стараясь не звенеть пластинами, я отошел в сторону и прижался к стене. Когда они прошли мимо, я пошел за ними на расстоянии примерно двадцати шагов. Мне было страшно, и от страха, наверное, пластины все же запотели изнутри, а дыхание стало совсем шумным. Капли влаги повисли перед моими глазами и мешали смотреть. Но главное я все же увидел.
        В конце каждого коридора стояло зеркало. Монстры ровным шагом, не останавливаясь, вошли в него и исчезли. Вот оно то, что я искал. Канал перехода между мирами. Я подошел к зеркалу и остановился. Стекло отражало смешное, нелепое и очень испуганное существо среднего роста, спрятанное в стеклянном скафандре. Во всех мирах, которые я посетил до сих пор, каналами перехода служили ручьи. Но здесь нет ручья, значит, здесь есть что-то другое. Зеркало. Почему бы и нет? Я шагнул в зеркало и оказался в стеклянном мире.
        Я был в лесу, или в стеклянном аналоге нашего леса. Стеклянные деревья без веток тонко позванивали. Стеклянные изогнутые корни выходили из стеклянной почвы и преломляли яркий свет. Стоял жаркий солнечный день и все было полно световых бликов. Стеклянной была и почва под ногами: литая зеленоватая прозрачность просматривалась метров на пять в глубину.
        Зеркало осталось за моей спиной. Я ударил и разбил его. Что бы я ни встретил здесь, а возвращаться туда я не собираюсь. К тому же, обещание есть обещание. Я сказал, что спасу тех людей от монстров стекла. И я спасу их, даже ту старуху, которая, рискуя жизнью, выскочила из комнаты, чтобы помочь монстрам. Преследование опьяняет. Собачий инстинкт охотника живет в каждом из нас.
        Теперь, когда зеркало разбито, стеклянные леди не вернутся. Разве что есть и другие зеркала. Но в этом случае я бессилен.
        Зеркало рассыпалось осколками у моих ног. Но это были не обычные куски стекла: когда один осколок падал поверх другого, он исчезал, он беззвучно тонул в прозрачной поверхности, как ветка, упавшую в реку. Осколки уходили в иные миры, сохраняя при этом свою силу. Если это так, то одним ударом руки, спрятанной за стеклом, я создал несколько десятков новых тоннелей между мирами и разбросал их по неведомым планетам. Кто найдет эти осколки, кто воспользуется ими и чему послужит их сила?
        Я с трудом освободился от стеклянной перчатки и взял один из кусков с собой. Это была довольно опасная вещь: осколок был способен втянуть в себя все, что коснется его блестящей поверхности. Ну что же, прийдется быть осторожным.
        Я шел по лесу до тех пор, пока не набрел на ручей. Ручей был самый настоящий: обыкновенная вода текла по стеклянному скользкому ложу. Как только я ступил в воду, сразу упал и больно ударился. Напор воды был довольно заметным. Некоторое время я шел, придерживаясь рукой за ветки деревьев и кустов. Деревья в этом месте уже ветвились как настоящие. Кусты, как я и предполагал, с каждым шагом становились плотнее и темнее. Теперь стекло стало далеко не так прозрачно, как оно было в самом начале. Когда сомнений не осталось, я снял и выбросил свой шлем. УРОБОРОС
        Я закрыл глаза. Кажется, это начало. Машина возраста готова к работе.
        Если вы не поняли, то поясню: машина возраста - это устройство вроде машины времени, но гораздо полезнее. Она возвращает вас в любую точку вашей же собственной жизни. Сколько бы вы ни катались на машине времени, ваши личные биологические часы продолжают тикать и рано или поздно вы окажетесь в могиле. Так что любые другие изобретения, кроме моего, могут всего лишь сделать ярче вашу маленькую, бесконечно микроскопическую искорку времени, которая совершенно случайно и бесполезно мелькнула среди очередного миллиардолетия - но они не могут сделать её длиннее. На вашей могиле вырастет трава и будет она такой же густой, зеленой и приятной на ощупь, как была до вас и как была бы без вас. И ваше имя уже не тронет ничье сердце. Машина возраста хотя и не позволяет выйти из густо зарешеченной клетки, пятидесяти, скажем, лет, зато и не пускает в эту клетку смерть пусть она, костлявая, клацает своими гнилыми зубами по ту сторону решетки. А возможности - сколько возможностей! Вернувшись в любой день своей жизни, я могу как угодно изменить судьбу, я могу перепробовать все варианты судеб, выбрать наилучший и
прожить его хоть тысячу раз подряд.
        Знаете, как приходит новая идея? Она вскакивает на ровном месте, как прыщ. Просто ты всю жизнь думаешь об одном и том же, хотя и не веришь, но все равно продолжаешь думать - а потом оказывается - раз - и ты знаешь ответ. И начинаются годы работы, рабского труда, чтобы этот ответ воплотить. Мне повезло, я догадался как это можно сделать. Просто с самого детства я панически боялся смерти.
        Когда я впервые осознал смерть, мне было годика, три не больше. Больная девочка, жившая неподалеку, тихонько умерла и я, узнав об этом, вдруг перенес знание на себя - я понял, что так же смертен. Я отлично помню бессонную ночь, последовавшую за этим, всю ночь я рассуждал, пытаясь выбраться из ловушки, расставленной судьбой, я крутил и так и этак и по всякому получалось, что от смерти мне не уйти. Может быть именно с этого дня, точнее говоря ночи, включился тот мощнейший, самонаращивающийся и беспрерывно действующий компьютер, который решал единственную задачу сбежать от смерти. И прошло почти шестьдесят лет, пока он её все же решил.
        Я предусмотрел все. Я сделал машину миниатюрной и поместил её в диск наручных часов. Я сделал её совершенно незаметной, замаскировав под пыльный циферблат с золотистой надписью "Восток". Я сделал её такой прочной, что она не сломалась бы, даже если бы кому-то взбрело в голову положить её на рельс перед идущим поездом, или законсервировать в бочке с кислотой, или даже в контейнере с радиоактивным топливом. Я несколько раз продублировал все её системы и не боялся поломки. Я сделал уменьшенную копию, величиной с крупную таблетку, и решил тоже взять её с собой.
        Я снабдил машину радиоактивным маяком, который посылал мне сигналы в случае потери. И последняя, сильнейшая страховка: от резкого шлепка ладонью по стеклу машина мгновенно срабатывала и автоматически возвращала меня в исходную точку - в мои шестьдесят шесть лет. Какая-то секунда - и я уже сбежал. Только после этого я отважился рискнуть.
        Сперва я решил сделать маленькую безопасную пробу.
        Для начала я собирался в свои шестнадцать лет, когда выстояв громадную очередь в захолустный кинотеатрик, я смотрел только что появившегося на экранах "Фантомаса". Тогда я был с симпатичной глупышкой, которая, как я понял гораздо позже, ни против чего бы не возражала. Но тогда я ничего не понимал и не умел. Для пробы я собирался раскрутить маленький романчик, а если что не так, то вернуться обратно в свою тихую старость. Почему бы и нет? У меня уже столько лет не было романов. В следующем своем путешествии я собирался заработать немного денег, хотя бы выиграв в лотерею, результаты которой я знал, а потом уже отважиться на что-то серьезное. Я собирался получить все удовольствия от жизни. Теоретически, я мог позволить себе все и, чтоб совесть закрыла на это глаза, я пообещал себе никого не убивать, никого не грабить и стараться поступать справедливо. Этакое маленькое божество с остатками совести. В остальном я дал себе полный карт-бланш.
        Но меня подвели эмоции.
        Мне пришлось вернулся в район своего детства, туда, где не был уже лет сорок. Большинство домов оказались разрушены, а те, что остались, стали маленькими и старыми. И лишь деревобя стали большими. Это было очень горько видеть: такое прозрачное и глубокое чувство, чувство удвоения или утроения предмета - я вижу его таким, каким он был и каким он есть, а иногда ещё и каким он будет. Я вдруг обрел способность видеть сквозь годы и контуры предметов и событий, которые происходили именно в этом месте, возле этого камня, возле этого дерева, на этом углу, встали больше похожие - нет, не на привидений, - а на полупрозрачных медуз и от каждого тянулась своя собственная трагедия, уходящая от меня в темноту. От этого сверхстереовидения я временами начинал говорить сам с собою; на меня снизошло такое спокойствие, что людей вокруг я стал ощущать как плоских или даже одномерных манекенов, которые не имели настоящего стереозвучания. Мне казалось, что я проходил сквозь них как сквозь облако. Я был под гипнозом прошлого. Я бился как бабочка в сачке ностальгии. Это произошло так неожиданно, что ничего не мог с собой
поделать. А все потому, что я не был в этом месте сорок лет и ничего не забыл. Я не знал, что так бывает. Когда я вошел в один из знакомых дворов, на меня залаяла белая собачонка и я совершенно серьезно сказал ей: "ты не имеешь права, ты из другого времени". Прошлое стало отчетливее чем настоящее и без всякой машины я погрузился в него как в трясину.
        С этого все и пошло. Еще вчера у меня не было ни малейшей ностальгии по тем, честно говоря довольно мерзким дням отрочества, которые я провел здесь. Я вернулся не для того чтобы бродить как сомнамбула, я просто и по деловому собирался выбрать место для первого прыжка - и, вернувшись, изменить ход событий. Я несколько месяцев уточнял хронологию этих лет, сверяясь со старыми газетами, и теперь мог быть уверен что попаду в нужный период с ошибкой максимум в несколько дней. Но я хотел ещё более точного попадания.
        Только деревья стали большими. Я чуть не заблудился среди новых улиц, пока нашел то что хотел. Это был кинотеатр. То есть, теперь это было ничто, занимающее место кинотеатра.
        Я хотел попасть в прошлое с точностью до нескольких минут или хотя бы часов, а для этого нужно было как минимум занять нужное положение в пространстве.
        Окна забиты досками, в комнатке кассы были выбиты двери, на полу лежал толстенный слой пыли и мусора. Все внутренние двери неровно заложены кирпичом. Помещение, по которому я бегал ребенком, тогда казалось мне чем-то вроде небольшого спортивного зала, а сейчас оно стало двумя небольшими комнатами. Куски цемента, пыль, старые газеты, и среди всего этого - маленький детский ботиночек, на шестилетнего примерно мальчика.
        Я все ещё не отошел от приступа ностальгии и этот ботиночек показался мне символом, знаком судьбы. Я влез через пролом в дверях и, прислушиваясь к скрипу своих шагов, подошел и присел на корточки. Увы, я решился под влиянием мгновения и все мои следующие действия были продиктованы чувством, а не логикой. Логика поджала хвост, когда большеглазая горилла чувства замахнулась на неё дубинкой.
        Итак, я выбрал место, сверился с хронологией и набрал на часиках один из летних дней шестьдесят лет назад. Мне так захотелось стать маленьким ребенком, что всякие эротические, меркантильные и иные соображения отступили на второй план. И это оказалось крупнейшей ошибкой в моей жизни.
        Путешествие было длительным. Я висел, потеряв ощущение своего тела, и все время ощущал вибрацию или повороты; иногда передо мной что-то мелькало - это означало, что я уже приближаюсь к цели и касаюсь собственных возрастов в этой точке пространства, пресекаюсь сам с собой в данном месте, но в более старшем возрасте. При остановке меня здорово тряхнуло и закружилась голова. Я упал.
        Большая рука подняла меня сзади:
        - Я же говорила тебе бегать по кругу, а то закружится голова.
        Я повернулся и увидел свою сестру. Сейчас она живет далеко на юге и уже пару лет я не получаю от неё писем. Ей уже почти восемьдесят. Последняя фотография: сморщенная беленькая старушка с застенчивой улыбкой. Ростом с ребенка. Но я узнал её сразу. Теперь она была высокой черноволосой плотной девчонкой с наглым взглядом. В короткой юбке она выглядела потрясающе, я это сразу оценил. Но даже сейчас, хотя я и попал в тело шестилетнего ребенка, мне больше нравились зрелые тридцатилетние женщины.
        Я попросился на улицу, а она осталась стоять в очереди. Выйдя, я все узнал. Казалось, что я никогда и не уходил из этого тихого утра. Но только поначалу. Потом прозрачные медузы будущих событий вплыли гуськом и расселись по своим местам. Лет через десять в том доме будет пожар и сгорит ребенок, а вон там машина собьет старуху и та будет визгливо кричать, умирая. В принципе, я могу все это предотвратить. Мог бы.
        За мной никто не следил. Я перешел улицу и отправился по дорожкам своего детства. Раньше меня водили здесь только за ручку. Я ещё раз проделал утреннее путешествие и весь район детства, который раньше казался мне огромным, я обошел всего за пятнадцать минут. Он был и огромным и маленьким одновременно. И даже увидел призрак облаявшей меня собачки. Я снова говорил сам с собой и снова проходил сквозь людей как сквозь пар. Я зашел в школу, куда буду ходить только через год. Меня приняли за первоклассника. На подоконнике две громадных дылды, с моей точки зрения похожих на кин-конгов, списывали математику, некоторых задач им недоставало. Я предложил им свои услуги.
        Как они выкатили на меня глаза. Я просто продиктовал им решения. Сразу же вокруг меня собралась толпа. Я говорил ответы направо и налево. В принципе два моих высших технических образования позволяли. В ответ на вопросы я представлялся марсианином. У нас на Марсе, говорил я, все такие маленькие и все такие умные. Девочки спрашивали, умею ли я целоваться, и меня поставили на подоконник чтоб я продемонстрировал. Я продемонстрировал это множество раз. У нас на Марсе, ответил я, последняя козявка умеет целоваться не хуже лучшего земного Донжуана. Когда подошла директриса, я придал своему голосу металл и так её отшил, что она впала в педагогический ступор.
        Я все время понимал что делаю что-то не то, но не мог остановится. Меня несло как течением по реке и я уже видел бурунчики порогов впереди. Наконец все это задребезжало, разбежалось по кабинетам и меня выдворили. Я пошел на спортплощадку и убедился, что не могу дотянуться ни до одного из турников. Потом мне захотелось покопаться в куче опилок. Я стоял, раздумывая, позволить ли себе это невинное развлечение, когда подошла одна из девчонок, - из тех, которых я только что целовал. Удовольствие от этого получало только мое самолюбие: тело было слишком молодым, а разум слишком старым.
        О боже, она попросила меня взять её с собой на Марс. Оказывается, марсианской версии многие поверили, уже собралась толпа чтобы меня поймать и отвести сначала в милицию, а потом на телевидение. Она бежала чтоб меня предупредить, только я должен за это взять её с собой.
        Вся эта раскрутка событий мне совершенно не нравилась. Первое путешествие только пробное, сказал я сам себе, это как первый выход в открытый космос: теоретически все рассчитано, а на практике может случиться любая трагедия. Поэтому не стоит затягивать дело.
        - Спасибо за помощь, малышка, - сказал я (ей было с виду около пятнадцати), - но, если мне будут надоедать, я сразу же улечу.
        - Но ты же должен добежать до ракеты?
        - Вот моя ракета, - я показал ей прибор. - Стоит мне стукнуть ладонью, и я исчезну.
        - Их два, - мигом сообразила новая подружка, - значит, мы сможет улететь вдвоем. Я обещаю слушаться.
        Увы, толпа, которая уже собралась метрах в пятидесяти, только наполовину состояла из школьников. Подкатило несколько машин, среди них одна с мигалкой.
        - Ну пожалуйста, - она взяла меня за руки и я понял, что рук мне не вырвать. Как я ни напрягался - не сдвинулся ни на миллиметр. Толпа двинулась вперед. Может быть, меня и не посадят в клетку зоопарка, но, после того, что я наговорил и ещё при стольких свидетелях! - а она ещё крепче сжала мои руки.
        Толпа уже стала полукругом вокруг нас. Несколько шагов - и я пойман.
        - Я его держу! - сказала она, - осторожно, он может улететь прямо отсюда.
        Те стали совещаться и остановились на том, чтобы посадить меня в сетку и связать ремнями.
        - Хорошо, - сказал я шепотом, стараясь не шевелить губами, - улетим вместе.
        - Чесно?
        - Я не умею врать, - нагло соврал я и она поверила.
        Я отстегнул один из ремешков.
        Это атомная бомба, - совершенно спокойно сказал я. Если вы сделаете хоть шаг вперед я взорву весь город и половину вашей вонючей планеты. Нечего скалиться, пошли вон! Девку беру в заложницы.
        Я добавил ещё несколько фраз в этом же ключе и они произвели впечатление. В те времена приключенческие фильмы и книги были в диковинку так что я их просто оглушил. Они отбежали на, как им казалось, безопасное расстояние. Милицейская машина куда-то помчалось. Еще бы, слова об атомной бомбе их пощекотали. Сняв запасной ремешок, я протянул его этой хитрой стерве.
        - Бери, - сказал я, - но ты не сможешь им воспользоваться. Тебя не существует. Ничего этого не существует. Все, что ты видишь вокруг, это фантом, это маленькое ответвление, тупичок сбежавшего времени. Сейчас я улечу и все исчезнет. Я отменю и тебя и всех этих придурков, которые бегают там по периметру. Все вы вернетесь на пару часов назад и ничего не вспомните.
        Она хотела что-то возразить, но я уже хлопнул ладонью и оказался стоящим в пыльной комнате у рваного детского ботиночка.
        Ну ничего, сказал я себе, в этот раз буду осторожным. И снова ушел в прошлое. Теперь всего на сорок лет назад.
        Мне было двадцать шесть. Комнатка вокруг меня слегка изменилась, но не так, как я рассчитывал, - она не приняла приличный вид, а напротив, выглядела так, будто уже лет сто сюда не ступала нога человека. Ряд домов, только что видневшихся в проломе двери, исчез. На их месте лежали поваленные стволы и росла какая-то древесная мелочь. Этого не могло быть в моем прошлом. Над головой зиял ещё один пролом и сквозь него виднелось небо. Стало быть, и второй этаж куда-то пропал. Здесь что, случилось землетрясение?
        Я вышел и осмотрелся. Города не было. Остались холмы там и сям поросшие лесом. Множество разрушенных зданий, но выглядит это все не более свежим, чем какие-нибудь древнеримские развалины. Ни единого человека, нет ни животных, ни птиц. Но воздух чист, пахнет совершенно не по-городскому.
        Я решил не рисковать. Ложное попадание. Образовалось завихрение времени или что-то вроде этого. Прийдется вернуться и покопаться в теории. Мало ли что может скрываться за этим внешне спокойным пейзажем. Вдруг здесь прошла ядерная война и полно радиации? Или какая-нибудь бактерия, от которой у меня нет иммунитета? От последней мысли мне стало холодно.
        Я хлопнул ладонью по стеклышку, но ничего не изменилось. Я колотил по нему как цирковой заяц-барабанщик, но мир вокруг меня оставался таким же мрачным и суровым, и глядел со всех сторон со спокойствием крупного удава.
        Наконец я догадался проверить питание. Так и есть, просто закончилась батарейка. Эти прыжки во времени, видимо берут слегка большую мощность, чем я думал. Увы, второй экземпляр машины я отдал той марсианской дуре (я обругал её про себя куда крепче, но не стану уточнять), и он исчез вместе с ней. Растворился в несуществующем. Значит, задача проста: выжить здесь, найти источник питания или, в крайнем случае, его изготовить. Изготовить я пожалуй сумею. Но до этого не дойдет. Вокруг меня явно планета Земля, причем цивилизация на этапе технического развития. Батарейка обязательно найдется.
        Я попытался на глаз оценить враждебность обстановки. Деревья обыкновенные. Самые натуральные старые тополя, сосны и каштаны. Никаких следов взрывов или выбоин от пуль. Все выглядит просто давным-давно заброшенным. Войны не было и радиации наверняка нет. А если есть какой-нибудь мерзкий вирусный штамм, то вряд ли он убьет меня быстрее, чем за несколько дней. За это время нужно найти батарейку.
        Я двинулся к предполагаемому центру города. Остатки некоторых зданий я узнавал. Меня удивила неожиданная железнодорожная ветка; рельсы и шпалы почти истлели, между рельс рос старый трухлявый дуб, а на бетонных столбах болтались обрывки провода. Стоял и более-менее сохранившийся вагон электрички. Но, если дерево выросло уже после разрушения дороги, это означает что электрички ходили уже в девятнадцатом веке, а это безусловный нонсенс.
        К вечеру я обошел большой сектор несуществующего города и не нашел ничего, даже места для ночлега. Оасности, похоже, не было - вполне спокойный мир. От всего увиденного у меня осталось впечатление, что люди покинули эти места, просто встали и ушли. И случилось это двести или триста лет назад. Очень давно. Вместе с людьми ушли и животные.
        Уже поздно вечером я забрел на окраину и поел кислых груш. Нашлись и корнеплоды, но у меня не было чем развести огонь, к сожалению. Возбуждение этого дня улеглось и я почувствовал себя очень голодным.
        На всякий случай я взобрался на дерево и решил спать там. Ночью стало страшновато. Все казалось, что кто-то прячется и хочет прыгнуть. Я сидел на дереве и размышлял. Что могло случиться? Скорее всего, дело во второй запасной машине возраста. Так, я её отдал. Допустим, она сохранилась. Допустим, она уцелела и кто-то воспользовался ею. Но ведь это не машина времени, на ней не уедешь дальше чем на пол столетия. Поэтому изменить историю нескольких веков она не может. Значит, дело не в этом. И куда делись люди?
        Я продолжал думать, но ни к чему определенному не пришел. Единственное, что было ясно - это то, что люди здесь жили какое-то время назад и уходя, оставили многие вещи на своих местах. Значит, найдутся библиотеки, архивы или другие хранилища информации. Все это я смогу обнаружить. А выжить в этом мире спокойных пейзажей не сложнее, чем сосчитать до тысячи. Я спустился с дерева и крепко уснул. Проснулся когда солнце уже стояло прямо над головой, умылся водой из ручья, выкопал несколько корнеплодов и съел их сырыми. Это были сахарная свекла и картошка. Сегодня придумаю способ развести огонь.
        В это же день я встретил нечто, слегка прояснявшее дело. Это был памятник. Издалека я принял его за фигуру женщины с ребенком. Но на руках у каменной женщины явно сидел не человеческий ребенок. Эта фигура означала что-то хорошо знакомое мне. Надпись на постаменте была сделана странным шрифтом и слова были не знакомы, хотя догадаться можно, - язык изменился не так уж и сильно. Надпись означала что-то вроде: "Великая мать и Великий отец". И кто же этот отец? - вон та инопланетная козявка у неё на руках?
        И вдруг я её узнал. Это была та самая марсианская дура, которой а отдал дублирующий прибор. А чудовище на руках видимо означало марсианина, то есть меня. Значит, она успела выбраться из тупика времени. Как это могло получиться? Допустим, она нажала стартовую кнопку одновременно со мной. Она вернулась куда-нибудь в свое прошлое и оказалась достаточно сообразительной, чтобы воспользоваться преимуществом положения и не раскрыть себя. Допустим, это случилось так. Но она все равно не могла бы изменить глубокое прошлое.
        Здесь стояла ранняя и очень теплая осень. Даже по утрам я не замерзал. Прожив около недели, я собрал различные полезные приспособления, брошенные когда-то людьми, и носил их в самодельном мешке. В принципе, я мог найти здесь все со временем, все, кроме батарейки, потому что батарейки, как и люди, не могут прожить несколько столетий. Всегда недостает именно того, что нужнее всего. У меня теперь было несколько больших ножей, вилки и ложки, алюминиевые кастрюльки, увеличительное стекло чтобы развести огонь и даже несколько зажигалок, к сожалению, без бензина.
        Однажды, роясь в груде обломков, я нашел книги. Они лежали навалом, видимо, упавшие с полок, верхние слои совершенно сгнили, но нижние частично сохранились. То, что я прочел, оказалось беллетристикой, но написанной в таком странном стиле, что я ничего не мог понять. Некоторые слова были совершенно неизвестны мне и многие искажены. Одна из книжек показалась мне чем-то вроде исторических сказок или саг. В общем, мифология адаптированная для детей. Читалась более-менее легко. Подвиги, сражения. Герои свободно перемещаются как ко времени, так и в пространстве. Раса богов, имеющих свойство появляться и исчезать в самых неожиданных ситуациях. Я начинал понимать. Наверняка прибор был скопирован и размножен. Человек не может сам проникнуть в глубокое прошлое, но может вернуться на несколько десятилетий, найти престарелого ученика, передать ему знания и прибор. Ученик вернется ещё на несколько десятилетий в прошлое и повторит тот же фокус. Цепочка возвращений. Знания будущего постепенно проваливаются в прошлые века. Тихо сыплются на них сверху как ночной снег. Сыплются на столетия, тысячелетия, на десятки
тысяч лет. Я даже не могу представить себе насколько это усложняет историю. И технический прогресс начинается на много тысячелетий раньше. А люди? Будем считать, что они просто уехали, найдя лучшее место для жизни. Не все ли равно.
        Найдя разгадку я успокоился. Но, как показали последующие события, до настоящей разгадки было ещё далеко.
        Однажды я сидел на лужайке и в очередной раз размышлял о том, где бы мне взять необходимые химикаты и оборудование для изготовления батарейки. Какой-то шорох привлек мое внимание. За моей спиной стоял старый лес, впереди во все стороны шли пологие холмы, вдалеке зеркалилась река. Абсолютное безветрие, накаленное солнцем. Тишина, мощная как рев мотора. Ни единого живого существа крупнее муравья. Мир скреплен неподвижностью словно строительным раствором. Я обернулся, но не увидел ничего неожиданного. Просто упала ветка? Я продолжал прислушиваться. Мне показалось, что мои уши даже повернулись назад, как у кошки. Минут через пять шорох послышался снова. Теперь я был уверен. То, что подкрадывалось ко мне, казалось обыкновенным обломком древесного ствола. Сейчас ствол лежал на полпути между мной и опушкой, хотя только что был гораздо дальше.
        Без сомнения, это было не бревно. В нем не было обыкновенной деревянной неподвижности, я заметил как оно шевельнулось, затаиваясь. Подходить вплотную я не собирался. Я поднял обломок кирпича и бросил. Звук был мягким, дерево так не звучит. Оно вздрогнуло и пошевелилось. Это было животное, притворяющееся деревом и довольно крупное животное, килограмм на сто. Я бросил ещё один кирпич, туда, где по моим предположениям была его голова. Оно вскочило, развернулось и бросилось бежать. Я увидел что-то среднее между насекомым и хамелеоном, большой бесхвостой ящерицей. Оно сворачивалось животиком внутрь а спиной имитировало деревянную поверхность.
        С этого дня я стал сторониться леса и вообще деревьев. Если до сих пор я бродил где попало, то теперь старался не заходить в глушь. Похоже, что эти существа безобидны, но кто его знает, как на самом деле. Я заточил для себя металлическое острие и решил носить его с собой для безопасности. Я прекрасно помнил звук удара по мягкой коже этого зверя - металл легко пробьет её.
        Вскоре я научился замечать хамелеонов. Их было полно. Они валялись всюду, как червяки после дождя. То ли их стало больше, то ли я просто не обращал на них внимания. В основном они притворялись гнилыми бревнами, но некоторые - камнями или выступами на стенах. Были такие, которые притворялись кучками земли. Когда я их спугивал, они обычно убегали - я так и не смог рассмотреть ни одного из них вблизи. Если первый показался мне отвратительным, то это только от неожиданности. На самом деле это были довольно мясистые создания, возможно даже млекопитающие. У каждого - по четыре конечности и голова довольно правильной формы, которую они удивительным образом умели пригибать и прятать где-нибудь под мышкой или в складках кожи. Скорее всего травоядные потому что друг на друга они не нападали, а других животных просто не было. Я их даже стал называть про себя моими коровками.
        С каждым днем мне все больше хотелось мяса, а корнеплоды совсем опостылели. Коровки стали назойливыми и подпускали меня к себе на расстояние десятка шагов. Некоторые из них пытались ползти за мной, может быть, они приручились, думал я. Как бы то ни было, я решил поохотиться. Я выбрал тушку не слишком большого размера, которая, вроде бы, мирно грелась а солнце, и метнул в неё свою заостренную железяку. Оно дико заверещало, вскочило и бросилось бежать. Я не стал его преследовать, потому что увидел: ЭТО было человеком.
        Толстая уродина с гребнистыми выростами на спине бежала, унося в своем теле мое оружие. Она верещала от боли. Она бежала на двух ногах и выкрикивала слова. Так не бежит и так не кричит на одно животное.
        Люди не ушли, люди изменились. Но как могло случиться, что они изменились настолько? Никакой естественный отбор не дал бы подобного результата.
        Прибор был размножен, много людей множество раз опробовали его на себе. Возможно, даже организовывались агенства путешествий в прошлое, были турпоездки, учеба по обмену, контрабанда и всякая прочая ерунда. Сумасшедшие изобретатели прошлых веков получили знания и технологии из будущего, но не смогли ощутить того страха перед могуществом цивилизации, который намордником надет каждого из нас - этот страх может быть воспитан только научными ужасами двадцатого века. Наша научная этика - это страх самих себя, ужас урода, который впервые взглянул в зеркало. А ещё двести лет назад этого зеркала не было и в помине. Если генетические эксперименты начались на пару тысяч лет раньше, то они шли гораздо шире и вполне могли закончиться катастрофой для вида Homo, катастрофой, которую я вижу перед собой. Раса богов выродилась в неповоротливых животных.
        Я сидел у костра и точил новое оружие. Я думал о том, насколько разумными могут быть эти людоподобные, когда мне в спину полетел камень. Удар был чувствителен. Несколько коровок стояли за моей спиной, в их лапах были камни и гребешки огня текуче отражались в их темных глазах. Я поразился, увидев, какими человеческими были их лица.
        Они метнули ещё два камня, очень неточно. Потом ещё два. Они не хотели в меня попасть, они просто хотели, чтоб я ушел.
        - Хорошо, ребята, - сказал я, - я не знал. Вы же сами от меня прятались. Я ухожу. Ухожу.
        Я подхватил свою сумку и пошел подальше от них.
        Увы, они не отстали. Я уходил от них всю ночь, и всю ночь они шли за мной. Когда рассвело, я увидел, как их много. Сейчас они почти не прятались и были даже больше похожи на людей, чем прошлой ночью. Вооружены они были лишь камнями и палками и двигались очень быстро. Вскоре я уловил направление, в котором они меня гнали. Целью был большой лес на востоке. Мне совсем не хотелось туда идти. Скорее всего, там их город или поселение. Они должны жить в лесах. Целый день я пытался сбить их с направления но они упорно возвращали меня на прежний путь. К вечеру, совершенно обессиленный, я оказался на опушке леса.
        Они не подходили, они явно боялись меня. Их много, и каждый из них силен физически, я совершенно безоружен и тем не менее они меня боятся. Боятся чего? Моей странной наружности? Вряд ли.
        Лес был не таким густым, каким он казался издалека. Солнце уже давно село, но полоска небе ещё светилась остаточным сиянием дня. Близость трагедии подчеркивала красоту. На опушке росли высокие клены и в темноте их желтые кроны светились. Светились и россыпи желтой листвы под ними. В лесу было довольно сыро. Преследователи мои зажгли несколько факелов. Вскоре я увидел такие же факелы слева и справа, потом впереди. Кольцо стягивалось. Один из них спрыгнул на меня сверху и мы покатились, почти зарываясь в листья. Остальные заорали. Это был могучий хоровой крик, совсем не похожий на крик человеческой толпы. Это было похоже на скучный и низкий гул, была в этом крике угроза, но не было ярости или задора. Я освободился от своего врага довольно легко. Но с деревьев стали спрыгивать следующие. В темноте при свете факелов они казались особенно уродливыми. Они ходили вокруг меня раскорячившись, выставляя руки вперед. Некоторые прыгали в мою сторону, но сразу отступали. Они явно боялись напасть. Но перевес в силе был слишком велик.
        Я начал выкрикивать разные ругательства и это подействовало. Потом я просто стал орать изо всех сил. Пока я орал, они меня не трогали. Но факелов становилось больше. В конце концов меня крепко ударили сзади по голове и я потерял сознание.
        Я очнулся от холода. Пол был ледяным. Это было помещение с довольно высоким потолком. Внутренность морозильника.
        В полукруглых нишах вдоль стен стояло множество замороженных тел, настоящих человеческих тел. Их было здесь не меньше сотни и большинство одето. Одето по-человечески, хотя и странно. По моде следующих столетий. Я медленно встал, почти не чувствуя тела; тело было одним бесформенным куском тупой боли. Шею я не мог повернуть вообще, она распухла. Перелом шейного позвонка или трещина, как минимум. Приходилось идти очень осторожно, без толчков. А чтобы посмотреть в сторону, нужно было повернуться всем туловищем. Мне понадобилось несколько минут, чтобы подойти к нишам. Я смотрел в лицо человеку, такому настоящему, такому знакомому, такому похожему на меня. Лицо, превращенное в кусок льда. Лицо перекошенное от боли. Прежде чем заморозить, его препарировали, удалили ненужные внутренности. И может быть, во время операции он ещё не был мертв.
        Это означало, то раса богов не выродилась в уродов. Это означало что люди подобные мне, ещё изредка встречаются или встречались в недавнем прошлом. Человекоподобные отлавливают их и выставляют в своих музеях в виде мумий. Бог знает зачем им это нужно. Бог знает, зачем нормальные люди с браслетами приходят сюда. Вы хотите от меня отгадки? - но я её не знаю. Я могу только предположить.
        Авантюристы, любители приключений и риска, вооруженные браслетами, которые способны переносить их через время и вытаскивать практически из любых затруднительных ситуаций, они получили огромную, хотя и иллюзорную власть над любым человеком без браслета. Можно безнаказанно творить все что угодно. Наверняка эти боги натворили немало ужасов. Справиться с ними невозможно, их нельзя наказать, им нельзя отомстить, они возникают из ничего и уходят в никуда, на их запястьях волшебные браслеты безнаказанности. От них можно только спрятаться. И раса без браслетов становится все более незаметной. Она мимикрирует. Всего за несколько сотен или тысяч лет она становится совершенно невидимой, она сливается с природой и научается имитировать природные формы. И вот полубог, пришедший в поисках приключений, уже встречает пустые, скучные, заросшие лесом пространства пространства, где ему нечем заняться. Но горе ему, если он потеряет бдительность. Тысячи невидимых глаз днем и ночью следят за ним из пустоты, движимые страхом и врожденным инстинктом враждебности. Авантюристы с браслетами появляются все реже и темное
сознание масс уже встречает каждого нового как чудо, как летающую тарелку, как Бермудский треугольник местного значения. И каждого живьем отловленного бога прячут в музейное хранилище, вроде того, в котором я сейчас нахожусь.
        Громко лязгнула металлическая дверь и трое человекоподобных, одетых в теплы комбинезоны, вошли. Они катили перед собой тележку с медицинскими инструментами: кажется, с ножами и пробирками. Они переговаривались на незнакомом мне языке. Один указал на меня, а другой утвердительно хрюкнул. О их намерениях можно было легко догадаться. Они остановились, чтобы выкурить по сигарете. Смотри-ка, они даже способны курить. Хотя, если они способны поддерживать в рабочем состоянии такой большой морозильник, то они отнюдь не глупее нормальных людей. Одежда.
        Одежда! На замороженных одежда. Раз есть одежда, значит есть и карманы. Может быть, мне повезет и карманы будут не пусты. Что-нибудь, работающее от батарейки. Часы, калькулятор, какой-нибудь очень нужный приборчик из будущего, неизвестный мне.
        Я с трудом сделал несколько шагов и отошел от голой мумии к одетой. Но одежда примерзла к туловищу и было невозможно всунуть пальцы в карманы. Человекоподобные закончили курить и стали раскладывать инструменты. Они не спешили и были настроены по-деловому.
        Со следующей мумией мне повезло больше, я все же влез в два кармана из четырех. В карманах был кое-какой хлам, несколько монет и бумажка с цифрами. Ничего больше. Человекоподобные начали прилаживать ремни.
        С пятой или шестой попытки я нашел что-то напоминающее калькулятор или электронную записную книжку. Но эта мумия была совсем старой и наверняка батарейки давно сели. Вдалеке стояли мумии поновее, но уже не оставалось времени чтобы обшарить их карманы. Один из человекоподобных что-то выкрикнул. Он просит меня подойти. Хватит играться, батенька. Пора ложиться на стол.
        Я выковырял батарейку. Конечно, я так и знал. Она не просто села, она потекла. Вон, у того на поясе что-то напоминающее пейджер. Человекоподобный крикнул снова, уже настойчивее. Все трое что-то сказали и тележка покатилась в мою сторону. Если гора не идет к Магомету... Вот, батарейка. Не подходит по размеру.
        Дело ужасно осложнялось тем, что я не мог опустить головы. От волнения я все-таки чуть-чуть дергал шеей, она налилась и стала болеть совсем нестерпимо. Видно это действительно перелом позвоночника. Перед глазами плыл туман, с проколами мелких блестящих искорок, которые округлыми движениями ходили то вверх то вниз, стайкой, как рыбки. Еще немного и я потеряю сознание. Если батарейка работает, её можно было бы присоединить с помощью проводов. Но где взять провода? Один из человекоподобных похлопал меня по спине.
        Одежда. Одежда очень яркая, с бестящими нитями. С виду нити металлические. Любой предмет с металлическим блеском должен проводить электричество, хотя бы кое-как. А что если батарейка тоже села? Или она дает не то напряжение? Нет, не может быть. Любые одинарные батарейки дают около полутора вольт. Я выдрал нить, сломав себе ногти. Человекоподобные начали терять терпение и уже пытались меня оттащить к столу. Сопротивляться я не мог. Перед глазами пошло вообще какое-то марево. Они толкали меня, а я медленно, как кукла, переставлял ноги. До стола ещё шагов десять-пятнадцать. Человекоподобные пахнут мазью для ботинок. Может быть, у них такой одеколон.
        Мне помогал многолетний навык. Пальцы ещё сохранили память. Долгими часами я прилаживал детальку за деталькой, иногда с помощью микроскопа, иногда, если уставали глаза, просто на ощупь. Натренированные пальцы работали с точностью маленьких роботов. Сейчас нужно открыть корпус. Мизинцем прижать новую батарейку к запястью. Не перепутать полюса. Так, здесь должен быть плюс. Техника изменилась, но не настолько же. Безымянным пальцем перехватить обрывок проводка и всунуть его под ноготь, так он будет держаться, уже никуда не денется. Проводок слишком мягкий, приходится прижимать его по всей длине. Если они начнут укладывать меня на тележку, я элементарно потеряю сознание, потому что шея наклонится вбок или назад. Я должен сделать это до тележки. Еще несколько шагов. Нет. Я уже уперся в неё коленями. Теперь второй проводок. Перебросить его через средний палец, прижать указательным и большим. У меня больше не осталось пальцев. Нужно ещё чем-то нажать кнопку старта. Я медленно поднял руки к лицу. Они давили мне в спину и я терял равновесие. Еще секунда и я упаду. Кнопку я нажал левой скулой и боль сразу
исчезла.
        Поначалу я не понял где нахожусь. Это было похоже на смерть. Пустота, безразличие и освобождение от тела. Но вскоре началось знакомое мелькание, что означало приближение к цели. Еще мгновение - и я нашел себя стариком, стоящим на коленях в старой замусоренной комнате. В двух шагах от меня лежал детский ботиночек со стертым носиком. Я просто повернулся и сел на пыль. Все. Больше я туда не пойду. Как случилось, что тот мир не умер, когда я отменил его нажатием кнопки? Или дело было в том, что я оставил в нем прибор перемещения? А если нет? Тот мир был так реален, мне трудно представить, что он исчезнет просто от того, что я сбежал. Он объективен, он абсолютно объективен. Я его создал, но я не могу его уничтожить. В нем своя жизнь, своя история, свои правила игры. Все это жутко. Особенно жутко, что я сам в этом виноват. Но с другой стороны, если бы тот мир действительно исчез с нажатием кнопки, это означало бы, что я стал убийцей миллионов, если не миллиардов существ. Пусть они продолжают жить - там, в непересекающемся со мной прошлом. Даже Франкенштейн имеет право на жизнь. Особенно, если живет он
далеко от вас.
        По пути домой я купил газету с программкой. Газета печатала всякую чушь, которой сама же не верила. Заголовком сегодняшней первой страницы было: "Пойман инопланетный монстр, притворявшийся деревянным". И рисунок. Я закрыл глаза. Кажется, это начало.
        ГОЛЫЙ ЧЕЛОВЕК
        Андревна копала огород. Она всегда копала огород в свободное время летом, весной и осенью, не вынося свободного времени. Воткнув лопату в землю, она разогнулась, чтобы отдохнуть. Кто-то отдаленно знакомый шел улицей и помахал ей рукой, Андревна ответила. Она оперлась на лопату и посмотрела вдаль. Там плавилось на солнце дымчатое море. У моря плавились разноцветные (с преобладанием красного) толпы бездельников. Андревна не одобряла безделье.
        Она нажала на лопату, но лопата наткнулась на твердый предмет. Андревна нажала ещё раз, надеясь что предмет капитулирует, но предмет, напротив, ожил и зашевелился. Из-под земли вылезло что-то фиолетовое, похожее на паука с членистым хвостом и преспокойно уселось, шевеля клешнями. Клешни были маленькие, как будто ненастоящие. Андревна прицелилась и ударила существо острием лопаты. Удар был отточен десятилетиями труда и легко разрезал мокрые куски кирпича, но фиолетовое что-то снова выкопалось из-под мягкой земли и даже не попробовало сбежать.
        Тогда Андревна сходила за ведром и бутылью керосина. Она зачерпнула существо в ведро и поставила его на солнышко, а сама снова принялась копать. После первых ударов лопатой она убедилась, что копала не напрасно: под землей клубился целый выводок таких же, но маленьких. Только этой нечисти ей и недоставало на огороде.
        Она бросила всех найденных в ведро и обильно полила их керосином. Нечисть не обратила на керосин никакого внимания. Андревна подожгла керосин и вытерла руки тряпкой. Подходило время обеда и она ушла во двор мыть руки. Ведро стояло на пригорке и дымило прозрачно-сизым дымком. Тень от дыма скользила по подсыхающей земле.
        После обеда Андревна молча возилась во дворе часа два, делая всякую полезную работу, затем вернулась в огород. Ведро с керосином давно догорело; от него отвалилось донышко. Андревна подняла остаток ведра за ручку и пригляделась: донышко и стенки ведра были неравномерно изьедены, а от фиолетовой нечисти не осталось и следа. Видно ржавое было, подумала Андревна и принялась копать снова.
        На город наплывала ночь, с виду совсем обыкновенная, но уже червивая трагедией - и слышалось уже что-то трагическое в маятниковом мяуканьи невидимой кошки, звавшей своего сына или дочь, утопленных милосердной человеческой рукой (а ведь все не верится ей, что никогда больше...). И дальние иголочки небоскребовских огоньков прокалывали, с переменным успехом, близкую иву, похожую на искуственный водопад - и было во всем этом что-то особенное.
        А звезды всегда загораются вдруг, - подумал Нестор, случайно зацепив глазами небо.
        Он только что выкупался в теплом струистом море (все ещё слышал струйки воды, прогоняемые мимо ушей каждым гребком кроля), вышел на холодный, в миниатюрных дюнах, песок и замер почти на минуту, глядя на цвет заката - красно-синий сменился невозможным - и пупырышками на коже ощутил прохладу. Этот дальний пляж он знал с детства - с первых ковыряний в песке, с первых переглядываний с соседками в пока плоских купальниках, с первых встреч со своей будущей половиной и первых холодных, бьющих в грудь поцелуев с запахом подсыхающих водорослей. Последние годы пляж был пуст и никого не интересовал, поэтому Нестор купался голым - доказывая что-то самому себе из детского (в детстве был бестолково стеснителен) духа противоречия.
        Он протянул руку и поднял купальный халат.
        Прожив тридцать лет в городе, он оставался для города чужаком: не имевший того, что принято называть друзьями и только предполагавший значение этого слова; не здоровавшийся с соседями, которые не заслужили такой чести; не загорающий на потных людных пляжах
        Он накинул халат на плечи и снова зацепил глазами небо, но вдруг прыгнул, задергавшись, как мертвая лягушка под током.
        Халат упал на песок и зашевелился.
        Закат, обленившись, лег на кромке горизонта и развлекал себя черным силуэтом кораблика, шумели бурьянные травы, притворяясь лесом, в памяти тихо пахло шашлыками и чем-то, потерянным навсегда, а из рукава халата выползал фиолетовый скорпион, липко скользя и поблескивая. Кажется, Нестор помнил, что фиолетовых скорпионов не бывает.
        Скорпион не спеша начал уползать, а Нестор сидел, окаменев, на песке и чувствовал шевеление своих волос - будто превратился в Горгону и в её жертву одновременно. В синеве скользнула звезда. М е т е о р н ы й п о т о к и з с о з в е з д и я Л ь в а н а з ы в а е т с я Л е о н и - д ы, вспомнил Нестор фразу из школьного учебника, забытую пятнадцать лет назад ненужный фокус памяти.
        - Кажется у меня бред, - сказал он сам себе, чтобы приободриться.
        Привычку разговаривать с собой он приобрел в последние пять лет перед женитьбой, в годы одиночества, острого как бритва и безнадежного как нераскрывшийся парашют. Но с появлением Светланы привычка исчезла - спасибо женщинам за то что любят нас, неумелых.
        Когда скорпион отполз шагов на двести, Нестор решился подойти к одежде.Смутная тревога пойманной бабочкой билась в горле. Это было похоже на самые детские его годы, когда он мочил постель, боялся темноты до пота и судорог, прятался в шкаф от незнакомых людей. Взрослые лечили его бромом.
        Он побоялся тронуть халат и, обойдя его справа широким полукругом, аккуратно приподнял брюки, тряхнул их и кошмар повторился.
        Из брюк выпал ворох скорпионов поменьше, каждый величиной с пуговицу, и с опасной скоростью стал расползаться в стороны.
        Нестор остановился, только взобравшись на холм. Холодный ветер ерошил волосы; облако, похожее на червяка, плыло среди ядовито-зеленых звезд и от этого хотелось закричать и продолжать кричать пока будет воздух в легких.
        Он решил подождать полуночи и затем пробраться домой к Светлане. Пробираться по городу придется голым: при мысли об одежде начинало тошнить. Что, если я вообще не могу одеться? - подумал Нестор и пойманная бабочка зашевелилась в горле.
        Пока герой пробирается домой, прячась в тенях кустов и проклиная географические асфальты (с долинами, вулканами и разломами коры), я познакомлю вас с ним поближе. Собственно, ничего выдающегося. Родители заранее обрекли сына на ничтожную жизнь, назвав его Нестором. Может быть, они стремились к противоположному, ведь в эпосе это имя звучит славно, но согласитесь: сейчас и у нас "Нестор" звучит ничтожно. Нестор был человеком низко-среднего роста, с короткой шеей, волосами и усами неопределенного цвета. Его усы торчали в стороны, что придавало ему сходство с хомяком. Правда, хомяки выглядят упитаннее. Иногда он носил очки, потому что в детстве неугомонные родители находили в нем какой-то деффект зрения, но в очках видел хуже. Его глаза были постоянно слегка несчастны - каждый день и час изменялось качество несчастья, но количество его оставалось неизменным. Это свойство его глаза приобрели ещё в том нежном возрасте, когда ребенок впервые оставляется родителями наедине со сверстниками и сверстники сразу же проверяют прочность его костей (похоже на обряд посвящения у дикарей, где мальчика режут
акульими зубьями, чтобы он поскорее стал взрослым, а если не станет, то сам виноват)...
        К счастью, ничего особенного по пути не случилось. Только однажды голый Нестор остановился, скользя вдоль бульвара. Он увидел девочку на дереве. Девочка висела на молоденьком пирамидальном тополе, вся в бантиках и белых колготках, и громко плакала. Под тополем сидела собачка небольшая, но с воспоминанием об овчарской породе в окрасе. Собачка иногда задорно взлаивала и била хвостом по пыли. Ей было весело по понятной причине: всегда радостно загнать кого-то на дерево. Учуяв Нестора, она отошла от своей жертвы.
        - Смотри у меня! - сказал Нестор негромко, но твердо, и собака посмотрела виноватым взглядом: "ну можно?"
        - Нет, нельзя.
        Собака огорчилась и ушла. Девочка за это время успела сползти с тополя (где она держалась неизвестно на чем) и улепетывала вдоль аллеи.
        До самого дома голый Нестор больше никого не встретил, улицы были удивительно пусты, красивы и гулки - особенно мостовые под арками. Ночной город был похож на сон. Кое-где горели фонари, превращенные прозрачными листьями деревьев в кружевные зеленые шары, иногда проезжали безразличные автомобили. Заскучавшая собака шла на расстоянии и вяло махала хвостом при каждом взгляде Нестора - искала дружбы. Может быть, ей был просто интересен голый человек.
        Светлана отнеслась с пониманием. Всю ночь она гладила Нестора по голове и шептала разные успокаивающие слова, а заснула только под утро. Утром она приготовила легкий завтрак и попросила Нестора одеться.
        - Не могу, - ответил Нестор.
        - Как это не могу?
        - Я не могу дотронуться до одежды, я уже пробовал. Как только я протягиваю руку, мне кажется, что оно там.
        - Но ты же не собираешься прожить остаток жизни голым?
        Нестор печально помолчал.
        - Смотри, - сказала Светлана и потрясла в воздухе рубашкой для убедительности, - тут их нет.
        Нестор снова ничего не сказал.
        - Хорошо, давай я тебе помогу, - Светлана надула губки и стала совсем некрасивой. Она была некрасивой с детства и, конечно, знала об этом, и пробовала что-нибудь сделать с внешностью. Она красила волосы в неправдоподобный черный цвет, носила в ушах огромные сережки позолоченные, в форме шестигранных гаек, волосы перевязывала черной лентой так, чтобы они торчали торчком, носила семь дешевых серебрянных перстней и не носила золотого кольца, красила губы в ужасно яркий цвет прелого кирпича, покупала (в меру возможностей мужа) дорогую одежду, которая ей ни капли не шла - то есть выглядела вполне вульгарно, но на самом деле была исключительно хорошим человеком с легким умопомрачением в вопросах внешности. Нестор знал об этом и научился её внешность не замечать. Целовались они только в темноте.
        Она попробовала надеть рубашку на мужа, но Нестор вырвался. В его глазах медленно остывало безумие. Светлана уткнулась в рубашку и заплакала - без слез, чтобы не оставить пятен на ткани. Нестор рассеяно зашагал по комнате.
        - А если вызвать врача? - спросила она.
        - Я согласен.
        - Тогда на работу ты сегодня не пойдешь, - Светлана сразу успокоилась, найдя решение, - я позвоню и скажу что ты заболел.
        - Я сам могу позвонить.
        - Ничего ты не можешь.
        Нестор в душе согласился.
        В половину двенадцатого передали радионовости. Среди всякой дребедени прозвучала серьезная нота: кто-то из местного начальства уверял, что слухи о появлении синих скорпионов это глупая ложь, потому что таких в природе не бывает. После выступления начальника выступил шут и обьяснил, что пауки и скорпионы мерещатся только после определенной дозы. А тот, кто пугает население, должен нести ответственность, желательно уголовную, вот так. Светлана поняла намек.
        С врачом им очень повезло, женщина оказалась понимающей.
        - Я не могу вам поверить, - сказала врач.
        - Вы хотите сказать, что я вру? - немного разогрелся Нестор.
        Он сидел за самодельной ширмой из цветной простыни, цветная меньше просвечивалась. До прихода врача он пробовал обернуться простыней или полотенцем, но не смог: при одной мысли об этом леденели руки.
        - Нет, - сказала врач, - я вам верю, успокойтесь, я сказала: "я не м о г у вам поверить". Вы разницу чувствуете?
        - Нет.
        - Тогда нужно слушать радио. Никаких скорпионов нет, потому что их быть не может. Тем более синих или фиолетовых. А если они есть, то меня выгонят с работы. Поэтому поверить вам я не м о г у.
        - Не преувеличивайте, - сказала Светлана. Сейчас же все таки не восемьдесят шестой год.
        - Это мало что меняет, - ответила врач. - В прошлом году мой коллега зафиксировал случай холеры, заболела одна старушка, была очень запущена, в общем, безнадежна. Она потом все равно умерла. А врач пропал, хороший был человек, работал до этого восемнадцать лет на одном месте. И где он теперь?
        - Но в прошлом году холеры не было, - сказал Нестор.
        - Как раз после этого случая стали говорить, что её, к счастью, не было. Но я вам ничего не говорила.
        - Тогда что будет со мной? Меня отправят в сумасшедший дом?
        - Если вы будете настаивать.
        - Тогда что мне делать?
        - Придумать новую версию. Например, вас чуть было не укусила гадюка. Гадюка подходит?
        - Вам виднее, - сказал Нестор.
        - У вас был эмоциональный шок, но это не повод для сумасшедшего дома, тем более что все сумасшедшие дома переполнены.
        - Все?
        - Ну да, в пригороде есть ещё восемь. Только об этом мало говорят. Плохая наследственность, слишком много пьем.
        - А что будет со мной?
        - Я выпишу больничный. Если через неделю не станет лучше, придется принимать лекарство. Не беспокойтесь, то что с вами, всегда проходит рано или поздно. Через несколько дней вы сможете одеться и выйти из дома. Не советую вам обращаться к психиатру.
        - Почему?
        - У вас очень редкий случай одеждобоязни. Они обязательно заинтересуютя и начнут вас изучать. Вы проговоритесь.
        Сына Андревны звали Яшей. Он был высок, тонок и даже чем-то красив. Он гулял по бульвару в черных джинсах, которые обтягивали его ноги (ноги тонкие как спички и изогнутые буквой "о"), в белой рубашке, из под которой торчала черная, в тон, майка, в туфлях с золотыми пряжками и на высоких каблуках. Одной рукой он потряхивал связку ключей, а пальцы другой засунул в карман джинсов. Его глаза провожали гуляющих девушек, но без особого рвения.
        Он сел на скамью, вынул руку из кармана и стал обдирать зеленую краску. Как и мать, он не выносил безделья.
        - О! - сказал он и от души засмеялся:
        На скамейке сидел маленький фиолетовый скорпион.
        Яша вынул коробок и высыпал спички на тротуар. Подобрав одну, он затолкал скорпиона в коробочку и закрыл. Потом встал и направился к дому, продолжая теребить ключи.
        Дома он посадил скорпиона в стеклянную банку и попробовал кормить. Больше всего скорпиону понравилась куриная косточка. Хотя косточка была сырой и твердой, скорпион разгрыз её без усилий. Яша бросил ему горящий окурок. Скорпион потушил окурок и отполз в сторону.
        - Ого! - сказал Яша и снова засмеялся.
        Потом он забыл о скорпионе и занялся делом: разделся голый и без стеснения вышел в огород. Там он открыл кран и стал поливать себя холодной водой. Глазами он провожал девушек, проходивших за заборчиком, но без особенного рвения. Девушки шуршали платьями на ветру. Пахло свежим сеном. Яша вдруг закричал лихую песню и напугал девушек, кошку Мурку, растаявшую на солнце, и несколько соседских собак. Собаки залаяли, а девушки покрутили пальцем у виска, не оборачиваясь. Мурки уже и след простыл. Яша поднял кусочек кирпича и бросил его, стараясь попасть в ствол яблони. Не попал.
        Яша обслуживал местных богатеек, тех, кому за сорок. Работа превосходно оплачивалась, но была тяжелой и требовала напряжения всех сил, а также хорошей спортивной формы и телесной чистоты перед сеансом. На девушек совсем не оставалось времени, девушки потом, как у пилотов. На вырученные деньги Яша ничего не покупал - деньги девались неизвестно куда. Впрочем, это Яшу не заботило, ему нравился процесс.
        Искупавшись, он надел рабочую форму (черные брюки и майка) и отправился работать. День предстоял тяжелый.
        ...Он вернулся поздно, сел в кресло и выдавил в рот банку пива. Пил он мало и только некрепкое: работа не позволяла. Потом он зажег лампу и лег на ковер чтобы не скучать. Но лежать на ковре было тоже скучно - Яша потянулся и провел рукой по ковру.
        - Ай! - сказал он и засмеялся:
        На обратной стороне ладоне было несколько длинных неглубоких порезов.
        Он стал на колени и начал осматривать ковер. Ковер был усыпал мелкими кусочками стекла, совсем мелкими. Он задумался, загадка была слишком трудной. Потом поднял глаза и увидел стеклянную банку без скорпиона. В стенке банки был прогрызен аккуратный овал. По столу ползал совем маленький скорпиончик, меньше чем ноготь на мизинце. Яша щелкнул его и скорпиончик улетел в неизвестность.
        Потом он включил радио и стал танцевать под музыку, обнимая себя за ляжки. Музыка быстро закончилась и стали передавать новости. Кто-то рассказал о смешных сплетнях: будто бы несуществующие скорпионы уже успели сьесть двух несуществующих детей - пяти и девяти лет, оба мальчики, у одного голубые глаза, были одеты - и так далее, но все это не правда. Потом, как водится, выступил шут и ещё раз обьяснил, что скорпионов не бывает.
        - Ага! - сказал Яша и засмеялся.
        Две соседских девочки: младшая Маринка и старшая Каринка, спрятавшись в сарае, подглядывали за голым Нестором. Сарай был двухэтажный, громадный и трухлявый, с пружинящей дранкой под ногами, грозившей провалиться. Доски были черные, с сединой от многих дождей. Голый Нестор ходил по комнате и иногда показывался во всей красе, проходя мимо неосторожно оставленной щели в занавесках. Младшая Маринка смотрела спокойно, только изредка болтая головой - ей нравилось, когда по плечам стучали длинные худые косички с бубончиками на концах. Старшая Каринка чуть слышно смеялась - с писклявинкой, как мышка.
        Голый Нестор разговаривал с милиционером.
        - Прекратите ходить и сядте, - сказал милиционер.
        - Он у себя в доме и может делать все, что хочет, - вставила Светлана.
        Нестор сел на диван.
        - Не нарушая общественного спокойствия, - сказал милиционер, - а вдруг на вас смотрят из окна? А если там дети? Милиционер подошел к занавеске и выглянул. Каринка с Маринкой нырнули.
        - А кто пожаловался? - спросил Нестор.
        - Ваш сосед, господин Прынин.
        - Кто это? - не понял Нестор.
        - Да Прын, - сказала Светлана. (Первый звоночек судьбы)
        - Ах, Прын. И что он говорит?
        - А он сообщает, что вы гуляете в голом виде по улицам с целью совращения несовершеннолетних. И что никакой справки от врача у вас нет.
        - Есть, - сказал Нестор.
        - Здесь не написано, что вам позволяется ходить голым, - сказал милиционер, разглядывая бумажку.
        Светлана задернула занавеску. Каринка с Маринкой посидели немного, ожидая, но спектакль закончился.
        Прын ел суп. Он жил одинокой и волчьей жизнью, где-то работая, зачем-то шляясь по ночам. Никто не знал где и зачем. Иногда он пропадал надолго, потом неожиданно появлялся. Иногда он выходил из-за угла на совсем неожиданой улице, подходил и говорил совсем неожиданые слова, которые ничего не значили поначалу, просил закурить или замечал о погоде и снова исчезал. Его немного боялись - так, как боятся черного кота - веря и не веря одновременно.
        Сейчас он ел суп - неторопливо, помешивая ложкой, вдыхая пар, всплывающий в косых солнечных лучах. Суп больно обжигал язык, но Прын любил боль, боль помогала думать.
        Он думал.
        Он привык думать много и упорно. Нет ничего сильнее, чем мысль, если она направлена - так маленькая деревянная палочка становится стрелой.
        Утром он вернулся из неудачной поездки в Мариуполь. Поездка была неудачна по очень простой причине: она закончилась в трех километрах от города. Из города никого не выпускали. Город одели в ожерелье из колючей проволоки и поставили ежи на дорогах. С наружной стороны колючей проволоки внешнее население копало канавы и заливало их вонючим черным раствором, похожим на деготь. На все вопросы ответ был один и тот же: ничего страшного, идут плановые учения, все кончится через два-три дня.
        Возможно, действительно кончится, но не для всех. Уж он то здесь не останется.
        Прын улыбнулся. Он улыбался очень широко, но без тени веселости. Просто рот был таким широким. Продолжая улыбаться, он встал, сделал шаг к зеркалу и выдавил прыщик. Из зеркала смотрело тяжелое лицо с квадратными челюстями льва. Лицо постепенно сужалось к макушке. Седой клок волос над бровью слева - память об ударе в драке двадцать три года назад. Тогда же Прын получил удар в позвоночник и до сих пор слегка волочил ногу.
        Он взглянул на часы. Прошло двадцать шесть минут из получаса, отмеренного заранее и точно, как доза лекарства.
        Быстро закончив суп, он подождал последние двадцать секунд и открыл крышку кастрюли, выключил газ. Мутные струи опали и вода стала прозрачной. На дне сидел скорпион средней величины. Прын постучал по железной стенке и скорпион довольно резво передвинулся. Полчаса кипячения ему не повредили. Канавы с дегтем такой тоже не испугается, но это другой вопрос.
        Прын был умен. Умен не силой или глубиной отвлеченной мысли и не примитивной практичностью мелкого барышника, а умением найти нужную точку и давить на неё до самого конца. Говорят, есть такие собаки, которые не разжимают зубов даже после смерти. Такие страшней всего.
        Он вышел из дома и пошел к погребу. День был жарок, как сковородка. Над кучей битых кирпичей зудели вечнозеленые мухи. В тени валялся ничейный Шарик, из-за жары похожий на большую пыльную тряпку благородной расцветки: бабушка Шарика была наполовину овчаркой. Шарик был доброй собакой, но в остальном похож на своего благодетеля: имел имел такие же тяжелые челюсти и любил охотиться за людьми; из-за своего малого роста предпочитал детей и особенно, предусмотрительный, девочек.
        Прын взглянул на солнце и зажмурился. Ему всегда доставляла удовольствие легкая физическая боль - боль ожега, ослепления или удара. Иногда по вечерам, когда было нечего делать, он колол себя иголкой в ладонь, иногда резал предплечье безопасной бритвой и не останавливал кровь, давая ей высохнуть, иногда вырывал себе волоски возле ушей.
        - Шарик, сюда! - скомандовал он.
        Шарик встал и потянулся во всю собачью длину, открыл пасть шире чем гиппопотам из сказки про Айболита и высунул язык до самой земли.
        - Иди со мной.
        Он открыл дверь погреба и вдохнул холодную зеленую сырость. Там, внизу было слышно легкое потрескивание, как будто кто-то ломал яичную скорлупу. Три верхних ступени были чисты, но дальше скорпионы двигались и ползали большим шевелистым ковром. Почему-то эти создания предпочитали низкие места.
        Он взял Шарика на руки и приласкал, чтобы собака не боялась, и бросил вниз. Фиолетовые волны беззвучно сомкнулись, только треск скорлупы стал слышнее.
        - Даже вякнуть не успел, - проговорил Прыщ задумчиво и продолжал стоять, глядя на подвижные отблески.
        Каринка с Маринкой плакали в четыре ручья. Немного от боли Каринку слегка укусил скорпион когда она лазила по зарослям крапивы) но в основном из желания вымолить прощение. Метод детей и женщин - полстакана слез и ты прощена.
        - Сколько раз я повторял что не стану больше повторять? - горозно вопрошал старый Кац.
        Вопрос относился к лазанию по чужим сараям. Каринка с Маринкой открыли краны до упора. Слезы стекали четырьмя глязными полосочками.
        Старрый Кац был ещё не очень стар, он легко поднимал мешок цемента, и совсем не был евреем, что легко замечалось по его физиономии. Его голова была похожа на толстую деревянную чурку - такую, на которой рубят дрова, а ей хоть бы хны - он был усат усатостью, сползающей вниз, и краснолиц здоровой краснолицостью богатырских пьяниц. Старый Кац был мужем Андревны и отцом Яши, единственным человеком, на которого Яша обращал внимание и которого слегка боялся.
        - Ну, я спрашиваю!
        Ввиду неопределенности вопроса Каринка с Маринкой продолжали равномерно плакать.
        Появился Прын, как всегда неожидано материализовавшись из ниоткуда. Старый Кац вздрогнул.
        - Тебе что?
        - Голый человек, - сказал Прын. - Они лазили в сарае, чтобы посмотреть на голого человека.
        - На Нестора, что ли?
        - Да, из кваритры 19.
        - Да на что у него смотреть? - серьезно удивился старый Кац.
        Старшая Каринка неожиданно прекратила плакать и заявила:
        - Есть на что!
        Прын открыл пасть и засмеялся.
        - Чего смеешься?
        - Посмотри на малявку!
        Каринка снова прекратила плакать и заявила, что ей десять лет (прибавив восемь месяцев), а в таком возрасте раньше замуж выходили.
        - Замуж собралась, - сказал Прын, - ох не к добру это все.
        Старый Кац пока не клюнул.
        - Что не к добру?
        - Не годится голым в окне стоять. Смотри, что с детьми делается. Я бы за такое...
        Старый Кац потемнел.
        В четыре двадцать пополудни в городе отключилась канализация. Еще через час были перерезаны подземные электрокабели и электричество не смогли восстановить. Бодрые радиопередачи прекратились. Становилось тихо и страшно. В канализационных колодцах кишело нечто невнятное и приподнималось, приподнималось, грозя выплеснуться на улицы смертельным потоком. Единственный отель - многоэтажный "Гостеприимный" был срочно эвакуирован, потому что начал оседать фундамент. Говорили, что "Гостеприимный" построен над бывшими каменоломнями, а в каменоломнях...
        Андревна надела парадный платок (оранжевый с желтым) и накрасила губы, как в праздник. Она была худа и жилиста от ежедневных трудов, и даже в таком возрасте помада ей шла. Сзади Андревну можно было принять за девушку, настолько хорошо сохранилась её фигура. Она привычным движением приостановилась у зеркала, не замечая себя.
        - Ну что, пойдем что ли?
        - Ага, - ответил Кац.
        Они поднялись на второй этаж к квартире номер 19 и старый Кац вдавил кнопку звонка мутным желтым ногтем.
        - Есть кто-нибудь?
        - Я не могу выйти, - ответил Нестор.
        - Почему это?
        - Я не одет.
        - Тогда оденься, я подожду.
        Старый Кац вопросительно посмотрел на Андревну; Андревна кивнула.
        - Я занят, - сказал Нестор из-за двери.
        - Я те дам занят, - проговорил Кац, понемногу распаляясь. - Я к тебе пришел!
        Он ударил в дверь ладонью и упали,разбившись, несколько кусков штукатурки.
        Андревна отрицательно покачала головой.
        Кац снова остыл.
        - Хорошо, я тебя подожду, - сказал он с мрачной уверенностью.
        Они спустились и стали ждать на крыльце.
        - Он не выйдет, зря это все, - сказал старый Кац.
        Снова появился Прын.
        - Не вышло?
        - Лучше уйди, не зли меня.
        Прын не стал злить, но остался.
        Они долго стояли молча. Приближался вечер, уже угадывался в особенной тишине и в спокойствии мутного тумана над полями.
        - Как твоя лодка? - спросил Прын.
        Старый Кац единственный в округе имел большую моторную лодку, настоящий катер.
        - А тебе зачем?
        - Хочу купить.
        - Не хватит денег.
        - Ну хоть дай покататься.
        - Ты умеешь?
        - Нет, - ответил Прын и снова замолчал.
        Водить катер умели только старый Кац и Яша. И это решало дело. Подумав, Прын выбрал Яшу.
        Во дворик вошла Светлана. Она выглядела озабочено-беспутно, похожая на путану, которой не везет с клиентами. Несмотря на жару, она была в кожаной курточке и широких кожаных шортах до колен. Старый Кац стал на крыльце, не давая пройти. - Здравствуйте, - Светлана подняла глаза. Прын приготовился выплюнуть точно отмеренную порцию яда.
        Голый Нестор метался по комнате. Он слышал перебранку внизу, но не мог выйти. Дело было не в скорпионах, к скорпионам он привык, видел за сегодня уже четырех в собственной квартире и как-то успокоился. Послушав радио, которое теперь выключилось, успокоился ещё больше: всем вместе умирать не страшно, надо, значит, надо. Дело было в одежде, он не мог к ней притронуться. Он ругал себя вслух теми словами, которые знал, но это не помогало.
        Светлана дико закричала внизу, неразборчиво. Кажется, она просила его не выходить. Как жаль, что раньше он не здоровался с этими людьми. Жаль или правильно? Какая разница сейчас!
        Он высунулся в окно по пояс. Светлана каталась в пыли, а старый Кац давил её метлой, стараясь попасть в лицо. Андреевна безучастно стояла в стороне. Откуда взялась метла? - конечно, Прын принес, он всегда знает что приносить.
        Нестор бросился к шкафу, ища оружие. Из шкафа выпала груда грязных тряпок вперемешку с гвоздями. Он стал рыть дальше и нашел топор. Топор был тяжел и страшен, но очень туп. Нестор взвесил топор в руке и понял, что все равно не сумеет ударить человека - ни топором, ни пальцем. Он ударил топором по столу и слегка повредил себе запястье. Стол оказался неожиданно прочным.
        Светлана снова закричала на улице.
        Он ещё раз ударил по столу, на этот раз обухом, и стол, не выдержав, обвалился. Значит, обухом получается сильнее. Значит, нужно бить обухом. Небольшой фиолетовый скорпиончик спрыгнул с карниза и шлепнулся на пол с громким стуком. Неожиданно Нестору стало стыдно то того что он голый. Скорпиончик посмотрел на голого Нестора и стал быстро вгрызаться в паркетный пол, очевидно, направляясь к первому этажу. Нестор ощутил холодное спокойствие. Ушел во вторую комнату и надел очки. Кто-то внутренний действовал за него.
        Он подошел к подоконнику и положил на него большой палец. Подоконник широкий, дубовый, некрашеный давно. Столько раз Светлана предлагала начать ремонт. Он перевернул топор обухом и изо всех сил ударил по пальцу левой руки - разорвалась бомба. Он закричал и продолжал кричать, пока был воздух в легких. Очки сползли на переносицу и Нестор аккуратно поправил их мизинцем, который действовал совершенно самостоятельно. Ноготь большого пальча был расплющен и уже вскипал кровью по краям. В глазах стоял туман.
        Не одеваясь, он выбежал во двор, ударил обухом красное огромное лицо (лицо проломилось), стер с лица очки и бросил топор.
        Он бежал в сторону заката.
        - Приведите Яшу, - сказал Прын.
        - Что? - не поняла Андревна, - он его убил, да? Разве можно так просто убивать?
        Она провела рукой по лицу, размазав помаду.
        - Приведите Яшу.
        Андревна покорно поднялась и, не глядя на тело, стала уходить. Прын засек время по часам.
        - Я пока схожу за ружьем, - сказал он, - эту голую тварь нельзя оставлять жить.
        Пусть голый человек уйдет вперед минут на пять-семь.
        Солнце пылало вполнеба. Всю дорогу Нестору приходилось бежать вниз и он видел неровные шары древесных крон, пронизанные солнцем сверху. Людей почти не было. Возможно, они успевали благоразумно убраться с дороги. Он спустился с холма на свой одинокий пляж.
        Неужели это было только вчера? - ива, похожая на искусственный водопад, струистое спокойное море, звезды, которые всегда загораются вдруг, кошка, плачущая о погубленных детях - неужели это могло быть только вчера?
        Он стал спускаться к морю и солнце опускалось вместе с ним. Где-то сзади была погоня, он чувствовал её спиной. Я убью вас всех, - думал он, я буду убивать вас, убивать и убивать, каждого по нескольку раз. Глупенький Нестор - их бесполезно убивать. Это так же бессмысленно как давить клопов. Клопы все равно размножаются. Здесь нужно более радикальное средство, чем просто две руки и злость. Признаюсь, я и сам когда-то думал как ты и даже убивал их в своих рассказах пока не понял бесполезность этого занятия. К тому же убивать - недостойно человека, даже такого маленького, голого и несчастного как ты. Вот ты входишь в воду, преодолевая её приятное сопротивление (приятное, не смотря ни на что), споткнувшись, падаешь и начинаешь плыть. Куда ты плывешь? Да, понятно, в сторону заката.
        Он плыл в сторону заката. Солнце стало огромным и совсем не слепящим, но солнечная дорожка, разбитая на живые осколки, все ещё больно ранила глаза. Вода была зеленой и прозрачной как бутылочное стекло. Он опустил голову в воду и увидел глубокие каменные террасы, опутанные водорослями и уже схваченные тенью. Небывалые рыбы пропылвали между камнями и глядели на голое чужое существо. Там и сям виднелись живые облачка медуз, их становится меньше под вечер, и каждая становится живее. Волны уже целовали солнце и сонная чайка выкрикнула что-то по этому поводу. Как долго можно плыть в сторону заката? Какая разница - удаляясь от города, в котором он провел жизнь, он чувстовал себя лучше, вода смывает все, вот уже нет проклятого города; нет тех людей, которые сделали его проклятым, даже бедной Светланы больше нет - она осталась в том отрезке жизни, который не повторится. И вдруг он почувствовал сябя счастливым. Он перевернулся на спину и стал грести одной рукой чтобы не было так больно пальцу.
        Из-за недалекого мыса, вытянувшегося черной полоской, появилось блестящее пятнышко моторной лодки. Лодка была большая, настоящий катер. Яша стоял за рулем и щурился от ветра. Ветер развевал его волосы и лицо казалось мужественным и спокойным. Позади сидел Прын с ружьем в руках.
        - Нужно было взять кирпичи и сумку! - выкрикнул Яша.
        Его голос был не слышен из-за ветра и гула мотора.
        - Что?
        - Кирпичи и сумку!
        - Зачем?
        - Иначе его прибьет к берегу!
        - Я взял! - соврал Прын.
        - Давай его разрежем! - предложил Яша.
        - Нет, я хочу его застрелить! Сделай круг около него, но только попугай, я хочу, чтобы он испугался!
        Черная точка человеческой головы приближалась. Прын стучал большим пальцем ноги о острое ребро в переборке и радовался каждому толчку боли. Из под ногтя выступила кровь и он прекратил. Главное - это суметь направить мысль в нужное русло; главное - это найти точку и давить на нее, не сдаваясь, и ты победитель. Самые страшные собаки - те, которые не расцепляют зубов.
        Он оглянулся на город; город, погружаясь в тень, менял цвет, становился фиолетовым. Может быть, его уже сьедали скорпионы, почему бы и нет? Голым людям все равно не спастись, как бы они ни одевались. Как бы они ни одевались, все равно они голые внутри, все равно можно найти голое место и ударить в него - он поднял ствол и направил Яше в затылок. - Останови! Что? - Останови! Яша обернулся и засмеялся, оценив шутку. Прын выстрелил чуть в сторону и пробил лобовое стекло: хрустальный цветочек.
        - Не понял, - не понял Яша.
        - Теперь слушай меня, - сказал Прын. - Город умер, и все те люди, которые в нем остались. Не выпускают никого, взяли в кольцо.
        - Ну, - не понял Яша.
        - Поэтому мне нужна была лодка и человек, который умеет управлять лодкой, то есть ты. Мы спасемся вместе, по воде можно уйти. Правь в открытое море.
        - Нет, я хочу убить голого, - не согласился Яша.
        - А я хочу иначе.
        Прын приподнялся, сделал шаг вперед и лениво ударил Яшу прикладом в лицо. Яша оценил аргумент.
        Прын улыбнулся. На этот раз его улыбка была довольной - как хорошо он все расчитал: вызвать милицию, подстрекнуть девочек, потом деда и, наконец Яшу. Беспроигрышная цепочка. Этот дурень привезет его в любое нужное место. А город пусть гибнет. Голые люди сами виноваты в том, что у них нет брони и стальной хватки зубов.
        На фоне солнечной дорожки темнела и удалялась голова голого человека. На город опустилась тень и он стал совсем фиолетовым.
        ЭПОХА ИГРЫ (повесть)

1
        Наверное, немного тишины все-таки нужно. Тишина нужна мне как вода, как соль, как солнечный свет. Тишина и несколько минут одиночества. Я люблю стоять у большого окна своей пустой, ещё наполовину спящей в шесть утра мансарды и смотреть сквозь расцветающие с каждой минутой утра краски влажного леса. Смотреть, и видеть все, и ничего не видеть, откликаться сердцем на все, - но спокойно, безразлично, возвышенно.
        Я специально встаю ради этих нескольких минут. Они действуют на меня, как переливание крови на тяжелобольного: из комка слизи я становлюсь клубком воли и уверенности. Удивительно, что для этого достаточно всего нескольких минут тишины. Глядя вниз, на зеленые всплески и провалы пышных тропических крон, я чувствую в себе зверя стомиллионнолетней давности, зверя величиной с кошку, жившего на деревьях, просыпавшегося с первыми лучами туманного рассвета, обозревавшего из своей невидимой высоты ветвей свой страшный и прекрасный первозданный мир. Рано утром просыпались лишь его большие и внимательные темные глаза с вытянутыми в ниточку зрачками; тело все ещё спало, спокойное и уверенно расслабленное, потому что глаза два верных блестящих стража - уже делали свое дело, следили за любой сдвинувшейся тенью там, далеко-далеко внизу. Сердце работало медленно и ровно; оно ещё спало, забыв о вечных муках, простых муках голода, бегства, продолжения рода, не зная о других муках, которые вспорют его тысячи поколений спустя - те муки будут более тонки и более жестоки.
        Тот древний зверь величиной с кошку до сих пор живет во мне (Боже мой, действительно никто никогда не умирает); сейчас его тело проснется, играющие волны мускулов пробегут под гладкой короткой шерстью, сердце застучит в другом ритме. Он готов к жизни и готов к смерти - не все ли равно, если никто не умирает?
        Пять минут прошли. Все в порядке. Я спускаюсь; Александр убирает в комнатах нижнего этажа. Он встает ещё раньше и успевает сделать в саду перед домом сложную гимнастику из довольно примитивных и бессмысленных, на мой взгляд, упражнений. Иногда я наблюдаю за этими упражнениями из своего окна. У каждого человека, если узнать его поближе, оказывается уйма странностей. Александр повторяет свою пародию на одну из восточных гимнастик каждое утро, много десятилетий подряд. Зачем?
        В наше время мы имеем намного больше ненужных увлечений, чем раньше; мы тянемся к бесполезному. Это реакция, самозащита души от безумного всевластия материи денег, вещей, стремления к деньгам, вещам и к власти. Но наша эпоха - эпоха материи; эпоха души уже прошла, почти прошла, эпоха духа ещё не наступила. Поэтому так глупо выглядят наши увлечения. Александр стар, ему далеко за шестьдесят; он жалок, когда кривит свое длинное иссохшее тело - хранилище иссохшей души, забывшей о собственном существовании. Его седая, торчащая во все стороны бородка, вызывает во мне даже некоторое презрение, впрочем, добродушное. Из-за этой бородки Александра все зовут капитаном и, кажется, только я обращаюсь к нему по имени.
        - Александр, вы ведь один из немногих людей, которые прожили на Островах всю жизнь.
        Александр улыбается. Острова Воскресения - его единственная настоящая любовь. Он ни разу не покидал Острова и был свидетелем всего, что происходило здесь за последние полвека. Я сознательно затронул предмет его гордости - это та струна, на которой можно сыграть любую мелодию. Итак, я начинаю играть.
        - Александр, только вы можете мне помочь, потому что вы знаете здесь все. Скажите, почему шестой остров не обозначен ни на одной карте?
        Это, конечно, блеф. Раз остров не обозначен на карте, я не могу знать, есть ли он в действительности. Я так уверенно говорю об этом острове, будто видел его своими глазами - мой уверенный тон помешает Александру соврать. А врать, конечно, он будет, ведь никто не станет скрывать остров, издавая неточные карты, если на то нет причин.
        - Не понимаю, на какой карте?
        Александр прекрасно понял, о чем я говорю, это видно по его лицу. Если бы остров был безобидной легендой, Александр бы не притворялся передо мной - мы с ним в хороших отношениях и хорошо понимаем друг друга.
        Я киваю в сторону окна.
        - Вон тот остров. Три часа пути на катере. Остров большой, побольше нашего. И не обозначен на картах. Это же неспроста, я прав?
        - Вы разве там были?
        Александр делает ошибку, он не успевает сообразить, что с северной стороны Острова катера и яхты обычно не появляются - никто и никогда не ходит в этом направлении, а на веслах далеко не уйдешь.
        - Слушайте, Александр, вы же правдивый человек, я знаю вашу честность, мы же свои люди. Зачем вы меня обманываете?
        Это я сказал зря. Сегодня из него уже ничего не выжмешь, старик может обидеться, вот и все. Но главное я знаю: шестой остров существует и с ним связан какая-то тайна. Эту тайну я разгадаю как-нибудь сам.
        Александр молчит.
        - Так вы говорите, что острова там нет?
        - Нет.
        - Ну раз нет, значит я ошибся. Простите меня, Александр, надеюсь, вы не обижаетесь?

2
        Острова Воскресения - маленький архипелаг, скрывающий себя среди плоской равнины океана. Скрывающий без особого успеха: первые европейцы переселились сюда несколько столетий назад. Они растворили в себе мелкие и немногочисленные местные племена; древняя культура бесследно растворилась вместе с её хранителями, не оставив ничего, даже жалкого наскального рисунка. Зато современных нескальных рисунков здесь хватает и все, что я видел - неприличного содержания. Эпоха материи приносит свои плоды: древние табу исчезли, исчезла любовь к Богу, затем любовь к ближнему, затем мы просто забыли, что такое любовь. И назвали этим словом то, что никогда не имело названия. Почему-то приятно ломать, уродовать, калечить этот мир, наполнять его грязными словами, надписями, рисунками, и по возможности делать это анонимно. Может быть для того, чтобы казаться чище на фоне всеобщей грязи. А может быть, это месть миру, который долгие годы ломал, уродовал и калечил тебя, и наконец добился своего, наполнив тебя грязью до краев?
        Острова - настоящий рай для скалолазов - эти люди ползают по отвесным вулканическим террасам, как муравьи по древесному стволу. Время от времени кто-то из них срывается вниз и попадает в другой рай, тоже настоящий. На месте этих людей я бы нашел для лазания другое место - слишком уж страшно выглядят каменные пляжи под обрывом. Они выложены черной галькой, каждый камешек величиной с небольшого бегемота; по форме камни напоминают огромные яйца, они торчат вплотную друг к другу острыми концами вверх. Представляю, как это выглядит с высоты.
        Рядом с островом, на котором я живу, есть ещё четыре: один большой и три маленьких. Четыре, если не считать Челюсти и маленького безымянного клочка суши неподалеку от порта. Этот островок - скала, отколовшаяся и отделившаяся от суши. Он зарос соснами, не растущими больше нигде поблизости; может быть, первые семена привезли с собою любители прыжков в воду, которые уже давно оккупировали безымянный остров: среди скал можно найти трамплины для прыжков любой мыслимой высоты. Прыжки безопасны - скала с отрицательным наклоном уходит в глубину на несколько километров, как утверждают знатоки.
        Челюсть - это ряд мелких островков, которые видны из окон моего дома. В прилив остаются только клыки; в отлив из воды появляются все зубы и группа скал действительно напоминает нижнюю челюсть. Из моего окна скалы кажутся маленькими, но это иллюзия, действительные размеры островков воспринимаются лишь тогда, когда рядом с ними проходит яхта.
        Я живу на Острове три недели. В любой сезон здесь одна и та же погода, которая меня вполне устраивает. Солнце встает всегда в шесть и поднимается вертикально, невидимое в тумане; в восемь утра туман над морем рассеивается и до двенадцати прекрасное голубое небо нависает над тобою, как громадная оптическая линза; после двенадцати начинают собираться облака; около трех часов начинается недолгий дождь, обычно с грозой; к вечеру снова проясняется небо. За время, пока я здесь, дождь лишь однажды лил полтора часа, и однажды было сухо три дня подряд. В эти сухие дни я бродил по лесу - листья деревьев были покрыты крупными каплями: феномен, который я никак не мог объяснить.

3
        Судьбы - они как люди, они просты и понятны только при беглом знакомстве. Я верю в вою судьбу, скорее всего, это единственное во что стоит верить в этой жизни. Моя судьба столько раз показывала свою власть и силу, что не верить в судьбу я просто не могу; обычно я подчиняюсь ей, лишь только она укажет мне свою волю.
        На Острова меня привела судьба. После моей первой большой и серьезной выставки в Мюнхене я стал известен (и богат, что тоже неплохо). В эпоху материи деньги абсолютная ценность, все остальное относительно. Разбогатев, я стал получать много писем от совершенно незнакомых мне людей; писем порой занятного содержания, но в основном - скучных приглашений и предложений. Одно из писем привлекло мое внимание: письмо было напечатано на плотной бумаге с гербами, назначение и смысл которых были непонятны. Но больше всего меня заинтересовало то, что в письме напрочь отсутствовали знаки препинания. Письмом меня приглашали посетить Остров Воскресения; к письму прилагались карта, на которой были изображены шесть островов. (Шестой остров, самый большой, лежал в отдалении на северо-востоке, он был вытянут и изогнут, как бумеранг.) Кроме карты и приглашения отдохнуть, в письмо был вложен авиабилет и описание достопримечательностей архипелага. Я начал читать, среди перечисляемых красот упоминались "замечательные туманы по утрам". И тогда я услышал зов судьбы.
        Я помню то утро, когда во мне родился художник. Тогда мне ещё не было семи; после долгой трясучей ночи в вагоне остановка показалась мне спасением; я поднялся с полки, осторожно, чтобы не разбудить отца, прошел к дверям и выглянул. До той минуты я ещё никогда не видел моря, не видел я его и сейчас - оно было скрыто туманом - оно лишь угадывалось за странными колыханиями непрозрачного воздуха, ползущего по спинам изогнутых трав. Я сделал несколько шагов и травы расступились, я ощутил под ногами тяжело сминающуюся влажную рябь песка; я услышал: шшш... - долгий выдох волны. Вагоны дернулись и поплыли мимо почти беззвучно, туман гасил каждый звук и, в то же время, делал каждый звук отчетливым, как мазок на чистом холсте. Колеса прокатывались, придавливая глухо скрипящий рельсовый стык; рельс прогибался, опускался, поднимался снова.
        Когда поезд ушел, я сел там, где жадные пенные струйки, змеясь почти дотягивались до моих ног. Я сел, чтобы смотреть на море. Меня не волновало то, что ушел поезд, наверное, уже тогда я воспринимал жизнь как игру, ценил в жизни лишь радость и красоту игры и совсем не боялся проиграть... Я видел лишь туман, он был совершенно бел, не так: его белизна была совершенно ничего, кроме белого цвета. И, тем не менее, он имел формы, контуры, объемы, которые перетекали, сменяя друг друга, бесконечно просты и разнообразны. Тогда я понял, что когда-нибудь я нарисую этот туман; я не знал, как это сделать, но знал, что это сделаю.
        Позже, когда я стал художником, я никогда не забывал о том впечатлении. Оно жило и живет во мне; живет, как дерево в яблочной косточке, как слова ещё не произнесенного признания в любви. Наверное, такие минуты и составляют смысл нашей привычно пустой жизни; я никогда не понимал печали Экклесиаста: "Нет ничего нового под Солнцем" - есть кое-что.
        Следующие тридцать лет туман был моей тайной. Я всегда хотел написать что-либо, хотя бы немного соответствующее тому детскому впечатлению, но до сих пор не нашел нужной натуры. Поэтому я не раздумывая согласился с предложением посетить Острова.

4
        Спускаясь к берегу, я перехожу вброд ручей. Вброд - это преувеличение, потому что вода едва доходит до щиколоток. Дно ручья вымощено гладкими камешками одинаковых размеров, оно совершенно плоское; я никак не могу отделаться от впечатления, что иду по мостовой. Ручей широк - метров пять или шесть; вечерами, после грозы, его невозможно ни перейти, ни переплыть.
        Со мной несколько листов. Каждое утро, до того, как туман станет прозрачен, я успеваю сделать несколько набросков. Потом я заканчиваю по памяти этюд небольшого формата. Я работаю алла прима - я знаю, что продолжить начатое мне уже не захочется. Это не лень, просто все, что я делаю, мне не нравится. Я чувствую, как подступает тоска.
        Тоска. Кажется, Фрейд был прав - все, что мы делаем, растет из одного корня. Танец - имитация охоты или полового акта, песня - имитация этой имитации, литература - имитация песни. Значит, веселье, музыка, книги - все это не для тебя. Ты можешь обманывать себя всю жизнь и, если есть перед кем, то ты никогда не устанешь притворяться. Но если ты один - один, как Бог в ещё не созданной Вселенной, то имитации не обманывают тебя и, стоит только приостановиться, как тоска сжимает твое горло безжалостными челюстями вампира и пьет твою соленую кровь, захлебываясь от голодного нетерпения. И ты ещё можешь сбежать, но только в дремучий лес работы, работы и снова работы; там твои раны закроются и ты будешь бродить кругами, заблудившись, и ждать, пока какая-нибудь Золушка выведет тебя отсюда и возьмет с собой, а ты сделаешь её принцессой в благодарность за это. Нет, Золушки поступают проще - они ищут себе принцев во дворцах. Все-таки Фрейд был прав - мы начинаем и заканчиваем одним и тем же. Тоска.
        Размышляя так, я присаживаюсь на вершине песчаной дюны (на этом пляже песок, как молоко, на других - песок всех цветов спектра, почти всех. Это ещё одна достопримечательность острова.) У воды стоит женщина; не замечая меня, она смотрит в сторону почти невидимого моря. На мгновение ко мне возвращается надежда встретить свою Золушку, видимо, я все же романтик.
        Быть романтиком не так уж плохо; я делаю набросок: темная тонкая фигура женщины на берегу. Женщины любопытны, это их главное свойство, редкая женщина не захочет подойти и взглянуть, как рисуют её собственный портрет. Если она не подойдет сейчас, значит, у неё слишком много своих забот, а с такими людьми бесполезно заводить знакомства. Множество мыслей подобного рода мгновенно рождается где-то на дне моего сознания; они размножаются быстро, как древние одноклеточные; размножившись, они заполняют все свободное пространство и начинают поедать друг друга - идет обычная, в миллиарды раз ускоренная эволюция. Эволюция заканчивается на одной огромной, взлетающей к небу мысли - что-то вроде тяжеловесного крылатого ящера, обреченного на вымирание: я хочу изобразить нечто значительное. Это мне, впрочем, не удается. На некоторое время работа увлекает меня так, что я забываю о натуре, я рисую ту женщину, которая существует только в моем воображении. Я не замечаю, как идет время. Наконец, подняв глаза, я вижу, что женская фигура исчезла, но следы тянутся в мою сторону. Конечно, она стоит у меня за спиной, не
слишком близко, чтобы не показаться невежливой.
        Когда знакомишься с женщиной, её надо вначале удивить, затем заинтересовать мат в два хода. Хотя есть и другие комбинации, я решаю применить эту. Итак, начнем, - я бросаю в пространство:
        - Вы могли бы стать поближе, оттуда ведь трудно разглядеть то, что вы хотите.
        На мой ход у неё есть два стандартных ответа: спросить "откуда вы знаете, где я стою?" или спросить "а что же я хочу увидеть, по-вашему?". Второй ответ сильней, но она выбирает первый.
        - Вы же не смотрели, как вы догадались, что я здесь? - в её голосе слышится удивление, значит, я объявил ей шах.
        Я делаю следующий ход.
        - Мне не обязательно смотреть, чтобы видеть вас.
        Это можно понимать как угодно, даже как изысканный комплимент.
        Она подходит ближе и становится слева, у моего плеча.

5
        Вечер. Час послеполуденной грозы. Небо над лесом черно, как ночь. Лужайка перед домом кипит, будто адская сковорода, на которую налили побольше масла - чтобы грешники прожаривались равномернее. Просто непонятно, как тонкие зеленые пластинки могут выдерживать такой напор - не сломаться, не утонуть в океане дождя. В такой дождь приятнее быть водорослью, чем травой. Человеком тоже неплохо, если над тобою прочная крыша.
        Мы сидим в плетеных низких креслах в дощатой голубой веранде со стеклянными стенами. Где-то в глубине дома играет музыка, это Александр не выключил приемник. Грохот водяных струй, нарастающий с каждой минутой, делает разговор невозможным, но музыка все же слышна. Мелодия звучит неразборчиво до такой степени, что одновременно напоминает и хорал, и бравурный солдафонский марш. И все же мелодия прекрасна, как прекрасно все недосказанное и непознанное до конца. В музыке, которую ты слышишь, не узнавая, слышишь наполовину, всегда есть и тайна, и обман. Ты достраиваешь в своем воображении мелодию до того совершенства, которого она бы никогда не имела в действительности. Ты слышишь свою музыку, ту, которая всплывает из безлунных глубин твоего естества, и эта музыка несравнима даже с самой прекрасной вещью нашего грубого и развратного мира.
        Пространство вокруг нас освещено струями дождя. Падающая вода будто приносит с собой свет тех далеких снежно-белых солнечных островов, откуда она изгнана за неведомые грехи. Все черно, кроме светящихся и извивающихся водяных сеток. Пространство сужено до размеров маленькой комнаты и расширено до объема Вселенной: кажется, что весь мир - это летящий, падающий, поющий клубок смерчей.
        Айзек тоже чувствует нечто в этом роде. Его лицо спокойно и тяжело расслаблено, как маска - золотая маска древнего кровожадного и наглого владыки. Айзек - негодяй, это я знаю совершенно точно. В эпоху материи негодяев становится намного больше - потому что они могут не бояться той силы, которая знает все. Деньги создают людей, способных на все ради денег, и ты беззащитен перед этими людьми так же, как был беззащитен первый человек, входящий в заросли, где его ждал саблезубый хищник. Айзек негодяй, это я вижу по его лицу. Сейчас, когда он бездумно всматривается в дождь, изредка делая глоток из своего стакана, он становится собой. С его лица сползает грим порядочности; спокойствие и безразличие растворили те легкие лессировки, которые всю его жизнь пыталось наложить наше добропорядочной общество. Добропорядочное, но состоящее наполовину из негодяев и подонков. Я всегда доверяю своему первому впечатлению от человеческого лица, возможно потому, что я художник. Я ещё никогда не обманывался в людях.
        Айзека я пригласил сам, но не потому, что мне надоело одиночество, а потому, что хотелось сделать маленькую безобидную глупость. Я люблю делать глупости иногда, делать вещи, совершенно не имеющие смысла - это расслабляет лучше, чем вино, женщины, купания в лагуне или лазание по отвесным скалам.
        Шум дождя мешает говорить, но это иллюзия - он нисколько не смешивается со звуком человеческого голоса; этот грохот мешает так же, как абсолютная, звонкая тишина - просто не хочется прерывать величественную однообразную фугу природы.
        Я нарушаю молчание самым примитивным вопросом, который только могу придумать.
        - Вам нравится на острове?
        Он отвечает. Я смотрю на движение его губ; я всегда смотрю на губы человека, когда он говорит. Линия губ выдает тебя с головой, а вот глаза умеют и притворяться, и обманывать. Айзек рассказывает о себе и о своей компании. Их восемь человек, пожалуй все, как на подбор, неприятные типы, которых лучше не задевать. Но нам придется жить рядом. Сегодня они разбили свой лагерь невдалеке от моего пляжа. В таких случаях лучше делать первый шаг самому, чтобы самому диктовать стиль отношений.
        Александр приносит ещё бутылку и наливает два стакана, потом он садится рядом и слушает наш разговор без особого желания говорить самому.
        У меня тоже нет желания говорить. Я слушаю, изредка направляя нашу беседу вопросами, когда она начинает блуждать или спотыкаться от усталости.
        - Это значит, вы здесь до конца сезона?
        - Если повезет. Я покатался сегодня по острову и не нашел ни одного красивого лица. Что, все ваши женщины уроды?
        - Нет, не наши, - я говорю с наивной гордостью аборигена, - здешних жителей совсем немного. Уроды - это те, кто приезжает.
        Айзек смеется. Он ещё и глуп вдобавок - он бы не понял моего намека, даже если бы и не выпил почти бутылку. Иметь дело с глупым негодяем гораздо приятнее. Достаточно лишь соблюдать стандартные правила безопасности.
        Но именно о правилах безопасности я и забываю:
        - А как вам нравится это лицо? - я протягиваю лист с портретом женщины, той, которую встретил сегодня утром.
        - Ого! Это ваша подружка?
        - Вот именно. Мы познакомились сегодня утром.
        - Странное лицо. Как будто человек другой расы, не знаю какой. Наверное, вы плохо рисуете. Но все равно... Она местная?
        - Да, вы правы, я плохо рисую. Если вы встретите её, то даже не узнаете.
        Дождь заканчивается. Еще час, и Айзек уйдет. Как много людей не заслуживают определения: человек. Скоты. А ведь кто-то долгие, долгие годы отдавал им свою душу, пробуждая в них человеческое, и нечто действительно пробуждалось - ненадолго. Зачем все это? Зачем муки и смертельная жажда истины, сжигавшая тысячи умерших поколений? Зачем все те Монбланы вечных ценностей, за каждую из которых заплачено отказом от счастья, любви, богатства, самой жизни? Как втиснуть это в пустую голову скота, проклинающего тебя вполголоса, и какой в этом смысл, если после первого же дня свободы он снова становится скотом - становится сразу и навсегда?
        - Вы позволите налить вам еще? - я наливаю ему ещё стакан.

6
        Четыре дня спустя. Берег; белый песок; солнце, уже прожигающее туман; солнце, висящее над водой неровной ослепительной кляксой. Керри.
        Я смотрю на её лицо - странное лицо человека иной расы, той расы, о существовании которой никто никогда не знал. Я мысленно повторяю эти слова Айзека. Иногда дураки бывают очень проницательны - они видят лишь поверхность вещей, но зато видят её осень четко. Мы же смотрим в глубину и не видим очевидного - поверхность для нас прозрачна - но кто сказал, что истина лишь в причудливом мелькании глубинных теней?
        В ней необычно все: огромные глаза, знающие свою силу и иногда играющие ею, как играет атлет пудами бугристых мышц; тонкие, очень тонкие губы, иногда взрывающиеся улыбкой, - потом улыбка долго догорает, доверчиво и мечтательно освещая её лицо; короткая стрижка, которая не шла бы ни одной другой женщине; голос, слова, которые она говорит совершенно серьезно.
        - Всегда.
        - Что всегда? - я не понимаю ответа.
        - Ты спросил, сколько мне лет. Я говорю: всегда, я живу всегда и буду жить всегда.
        - Тогда я знаю, кто ты. Ты богиня, только богини живут всегда.
        - Нет, неправда. Их забывают. Ты знаешь, сколько их уже забыто?
        - Не знаю, Керри. А ты знаешь?
        - Я знаю.
        - Откуда?
        - Но я ведь живу всегда, - она смеется.
        - Ты зря смеешься. Я ведь умею разгадывать тайны.
        - В этом нет никакой тайны, Генри. Спроси любого, и он скажет тебе, что я живу всегда.
        Она впервые назвала меня по имени. Она, похоже, намного моложе меня, потому и не говорит и своем возрасте. Правильно, лучше говорить на равных. Я ощущаю волну беспечной и какой-то детской радости, но быстро гашу в себе это чувство. Мне пришлось пройти сквозь многое в этой жизни - в этой, такой несовершенной, что каждый ещё надеется на другую, лучшую. Испытания либо ломали меня, либо делали меня тверже. Все же ломали, несколько раз. Из этого я вынес убеждение: силен только тот, кто не имеет привязанностей. Судьба, и те люди, которыми она пользуется, всегда бьет в саму слабую точку, и ломает тебя, никогда не убивая, к сожалению. Она бьет по тем людям, которых любишь ты. И ты можешь вынести все, но не это, и тогда ты смиряешься, и вырываешь с корнем маленькое гордое деревце своей свободы и, спустя много лет, сажаешь его снова. Но оно растет слишком медленно. Свободен лишь тот, кто не имеет привязанностей.
        - Почему ты молчишь? Ты думаешь обо мне?
        - О твоих словах.
        - Ну и что же?
        - Свободен только тот, кто никого не любит.
        - Но тогда зачем тебе твоя свобода?
        Действительно, зачем? Я впервые спрашиваю себя об этом и не нахожу ответа. Зачем, ведь миллиарды людей живут одинаково, как муравьи под трухлявым пнем, и думают, и двигаются, и рождаются, и умирают одинаковые, как муравьи. Пожалуй, большинство из них счастливы. Счастье - это так просто, и так недоступно, если ты не можешь быть прост.
        - Сегодня я провожу тебя, Керри.
        Она отказывается. В её голосе звучит нечто, напоминающее металл. Я не ожидал этого.
        - А хочешь, я разгадаю твою тайну?
        - Нет, - на этот раз мягче.
        - Разгадывать совсем несложно, Керри. Только что ты призналась, что у тебя есть тайна. Не спорь, призналась. Ты не хочешь, чтобы я проводил тебя - ты не хочешь, чтобы я знал, где ты живешь. Уходя, ты всегда переходишь на тот берег ручья, а ведь в той стороне никто не живет.
        - Я иду в город.
        - Босиком по песку? Ты доберешься только к вечеру.
        - У меня есть лодка.
        - Почему же ты не оставляешь её здесь?
        - Я прихожу сюда по утрам потому, что здесь тихо. Это самое тихое место на острове. Я не хочу разогнать тишину шумом мотора. Ты не умеешь разгадывать тайны.
        - Нет, Керри, я просто ещё не начал. Если ты встречаешь сразу две тайны, это значит, что ты встретился с одной, пустившей ростки в разные стороны. Копай посредине и ты найдешь ответ.
        В её глазах испуг. Похоже, я угадал.
        - На этих островах две тайны, Керри. Одна - это ты, странная женщина, которую все видят, но о которой никто не знает ничего, я ведь спрашивал; вторая - это остров, вон там, за горизонтом. Ты приезжаешь оттуда?
        - Нет... Да.
        - Значит, мне можно тебя проводить?
        - Нельзя.
        - Как знаешь. Но будь осторожна. Ты заметила новые палатки на побережье - там, где кончается лес?
        - Я знаю, Генри. Ты хочешь сказать, что эти люди опасны.
        - Тогда в следующий раз подходи сразу сюда. Хорошо?
        - Хорошо.
        - Ты обещаешь?
        - Да.
        - Можно тебя поцеловать?
        Ее губы сухие и жесткие. Я поднимаю глаза, солнце, наконец, стало круглым; туман уходит; первый несмелый ветерок сегодняшнего утра уютно устроился в её волосах...
        - Смотри-ка, у тебя седой волос... - я провожу ладонью.
        - Нет! Не может быть...
        - Не волнуйся, это всего лишь седой волос, - я снова провожу ладонью по её коротким жестким волосам.
        Она отворачивается, садится на песок и закрывает лицо руками. Кажется, она плачет. Нет, женщин понять невозможно.

7
        ...Большую группу рабочих судоремонтной фирмы "Тосеко"...
        В комнатах снова бубнит радиоголос. Кажется, Александр не любит тишины. Это понятно, ведь дом оставался пуст очень долгое время. Я лишь случайный человек, я пришел и уйду, а он снова останется один в большом неуютном доме, пропитанном спокойствием и тишиной. Он будет бродить по комнатам, наводить порядок, выметать пыль и тишину. Но тишины все равно останется много.
        ...Глиняные зверюшки соседствовали на столе...
        ...Ясные цвета терракоты...
        Я чувствую, что сосредоточиться мне не удастся. Собственно, в этом и нет никакого смысла. Что толку во всех моих мыслях и планах? Даже если я и напишу свою картину, это никого не сделает счастливее ни на йоту, даже меня самого. Хорошо хоть, что я не ученый, изобретающий всю жизнь какую-нибудь сверхужасную бомбу, а потом испытывающий её на нашей и так замученной войнами планете. Не пропадать же бомбе.
        Я безопасен и бесполезен...
        - Александр, а ведь вы соврали! Шестой остров существует. И та девушка, с берега, каждый день приезжает оттуда к нам. Почему же острова нет на картах?
        Александр вздыхает и отвечает мне совсем официально, он обижен:
        - Остров не обозначен на туристических картах потому, что он непригоден для туризма.
        - Но зачем же такая секретность? Знаете, Александр, я пожалуй, съезжу туда просто из любопытства. А вы сами были там?
        Александр, похоже, в растерянности. Сейчас я вытащу из него то, что он знает.
        - Вы не поедете туда. Остров опасен.
        Я делаю небольшой мысленный расчет. Нет, не так уж опасен, если там живет Керри. Впрочем, я никуда не собираюсь ехать.
        - То, что он опасен, я знаю сам. Мне кажется, вы знаете что-то более интересное.
        Александр соглашается. Он начинает говорить - вначале медленно, неловко и неуклюже пытаясь подбирать слова; затем его лицо освещается теплым огнем воспоминаний; в его глазах появляется отражение жизни, долгой жизни, - оно такое же, как и сама жизнь: уродливая пародия на совершенство.
        Тот остров всегда жил своей жизнью. О людях оттуда всегда рассказывали, как помнит Александр, самые жуткие и неправдоподобные истории. Одну из истории он рассказал мне; сначала я воспринял это как сказку, но в этой сказке слишком многое сходилось с реальностью, с теми обрывками знания, которые я уже имел. За сказкой стояла правда, некая невидимая пока правда, я чувствовал её, как чувствуют солнечный свет сквозь закрытые веки...
        ...Когда-то, очень давно, в Острова пришли две лодки. В лодках было шестеро мужчин и одна женщина. Никто не сомневался, что это братья и сестра: они были очень похожи друг на друга. Они поселились на побережье, в доме на окраине совсем ещё маленького в те времена города. Многие относились настороженно к чужакам, но были у них и друзья. Чужие люди вели себя странно: они были безразличны к деньгам, не ходили в церковь и говорили, что знают секрет вечной жизни. Может быть, этим они и привлекали к себе людей: кому же не хочется жить вечно? Постепенно в доме на окраине стали собираться люди, в основном старики, которые растратили свой ум с годами, и теперь ждали чуда. Но чудес не происходило старики умирали. Умирали слишком часто, местный врач подозревал что-то, но сделать ничего не мог: старики умирали именно от старости. Вскоре дом на окраине стали обходить стороной. Но этим дело не кончилось.
        Спустя полгода, начали умирать не старые люди, все, которые когда-либо посещали тот дом. Они умирали странным образом: старели и очень быстро умирали от старости. Сколько бы им ни было лет - тридцать, сорок или пятьдесят - они превращались в стариков за несколько месяцев: у них седели волосы, выпадали зубы, слезились глаза. Тогда кто-то из тех людей, которым уже нечего было терять, взял винтовку и отправился к дому на окраине. За ним пришла большая толпа, но люди боялись и оставались в стороне.
        Из дома вышел один из братьев, он был одет во все черное. Старик прицелился и выстрелил, но черный человек только рассмеялся. Он сказал, что у них на острове все бессмертны; но, чтобы оставаться молодыми, им нужно отнимать чужую жизнь. И тогда люди испугались и никто ничего не сделал черному человеку. Потом эти люди уехали, мужчины больше не возвращались, но женщина стала приезжать на Остров очень часто. Она только заходила на почту и гуляла по берегу - ничего больше. На почте она отправляла конверты, но никогда не получала ответов. На конвертах были странные рисунки, похожие на листья папоротника.
        Я перебиваю Александра:
        - И ещё одно: когда она подписывала конверт, то не ставила ни точек, ни запятых, правильно?
        - Да. Это та самая женщина, которую вы встретили на берегу.
        - В этом случае ей должно быть лет сто.
        - Больше. Она живет вечно. Каждые десять-пятнадцать лет она снова молодеет и становится совсем юной, как девочка. И в это время стареет кто-то из людей на Острове.
        - Вы видели хотя бы одного такого человека, Александр?
        - Да, однажды. Он и рассказал мне эту историю. Я был очень молод тогда. Наши семьи жили по соседству. Я прекрасно помню, как он состарился и умер меньше, чем за год.
        - Но тогда, выходит, я в большой опасности?
        - А вы не смейтесь. Посмотрите в зеркало на ваши виски. ВЫ слишком быстро начали седеть.

8
        Неделю спустя. Восьмой день. Понедельник.
        Все это время я не видел Керри, она просто не приезжала на Остров. Это немного выводит меня из равновесия; я понимаю, что потянул за звено цепи, на конце которой может быть все, что угодно. В рассказ о бессмертных людях я не верю, но что-то серьезное здесь все же происходит и, возможно, я нахожусь в центре этого водоворота - не в самом безопасном месте.
        Сегодня, около шести утра, когда небо только начинало светлеть и первые птицы пробовали свои голоса, я услышал звук мотора, и эта механическая трель была красивее трелей всех птиц мира. Через полчаса я уже спускался к пляжу, я пересек ручей - особенно теплый и быстрый сегодня - и, раздвинув матовые молочно-зеленые ленты лиан, пошел через лес короткой дорогой. И тут я услышал удары топора.
        Я выхожу на пляж; вся компания уже в сборе. Айзек разговаривает с незнакомым мне отвратительным типом, остальные воздвигают на песке что-то напоминающее китайскую пагоду, основательно разрушенную землетрясением. Очевидно, здесь будет большой костер. Три лодки вытащены на песок. Ребята хотят немного пожить дикой жизнью, иначе они разорвутся от распирающих их диких инстинктов. Я не раз встречал подобных людей, они все одинаковы, в воем роде; у каждого из них жена и дети, двое скорее всего, и каждый из них рад избавиться от своей семьи хотя бы ненадолго. Милая мужская компания.
        Отвратительный тип, с которым слегка поругивается Айзек, выглядит иначе. На нем обвислый спортивный костюм, разрисованный цветными полосами без всякого порядка и понимания высокой сущности красоты; сам тип невысок и квадратен, особенно квадратна его нижняя челюсть невероятных размеров. Его рот все время полуоткрыт, так, что кажется вот-вот потечет слюна. Прекрасная натура. Если бы я был авангардистом, я бы изобразил его в виде квадрата, пожирающего юных невинных треугольничков. Треугольнички, пожираемые живьем, будут желтого цвета.
        Айзек манит меня пальцем - жест совершенно хамский: так добрая мамочка подзывает своего провинившегося оболтуса. Такие вещи прощать нельзя. Маленький Принц был прав, каждый день вырывая ростки баобабов, иначе баобабы, вырастая, разрушили бы его маленькую планету. Хамство - это такой же росток, если его не вырвать сразу, то вырастет огромный баобаб. Как там говорил Маленький Принц - молодые ростки баобабов и роз выглядят одинаково? Здесь он ошибался.
        Итак, Айзек манит меня пальцем. Я не спеша сажусь на песок, внимательно разглядываю отвратительного типа, потом делаю тот же жест киваю пальцем. Айзек подходит. Я смотрю на него снизу вверх. Айзек протягивает мне ладонь, в его жесте все ещё остается немало хамского. Выждав пару секунд, я поднимаюсь, отряхиваю, беру его ладонь в свою и переворачиваю так, чтобы моя рука оказалась сверху. После этого я крепко и покровительственно жму его запястье. На людей примитивных такие простые вещи действуют прекрасно, мы ведь ещё не совсем избавились от понятных и целесообразных инстинктов обезьяньего стада, где главными были жест и взгляд. Кто не подчинялся жесту, тот погибал. Я слышал, что наш геном отличается от обезьяньего всего на один процент. У некоторых людей гораздо меньше.
        Я кладу руку ему на плечо и слегка похлопываю, затем я подталкиваю его в сторону леса. Мы идем с видом двух друзей детства, встретившихся после десятилетней разлуки. Мы подходим к ручью и садимся на зеленоватый плоский камень. Я внимательно смотрю ему в глаза и, выдержав паузу, спрашиваю:
        - Ты хотел мне что-то сказать?
        Он открывает рот, чтобы ответить, но я перебиваю его и начинаю говорить о том, как нужно раскладывать костер. Тема его вполне устраивает. В его голосе и жестах больше нет превосходства - превосходства вожака стаи.
        ...Это чума, это хуже чумы, хотя никто не видит опасности. Когда-то давно люди знали только телесные болезни, а на сумасшедших просто не обращали внимания, или прогоняли их, или смеялись и издевались над ними. Потом их стали сажать в клетки - замечательный стиль лечения. Но сумасшествие не заразно, поэтому, если вы набиваете сто сумасшедших в одну клетку, от этого мучаются только сумасшедшие. Но болезни нравственные заразны как чума, хуже чумы, и самое страшное - они убивают только дух, оставляя тело жить и заражать другие души. Мы живем во время эпидемии нравственной чумы; в самых тяжелых случаях мы сажаем больных в клетку с тысячами других таких же больных, вместо того, чтобы заняться лечением. Потом мы выпускаем нравственного урода на свободу, где он заражает здоровых. Впрочем, совершенно здоровых уже не осталось. Когда-нибудь, очень нескоро, человечество поймет эту простую истину и станет лечить нравственные болезни так же как оно сейчас лечит телесные, и каждого больного будут лечить отдельно, не издеваясь не запирая его в камеру с решеткой.
        - ...ты влип в хорошую историю.
        Слова Айзека привлекают мое внимание. Похоже, легенда уже известна всем и некоторые даже в неё верят.
        - Послушай, я точно могу тебе помочь. Но мы все сделаем вместе, Айзек полон надежд, но я немного охлаждаю его пыл.
        - Знаешь, я не верю в это. Понятно, ты уже не молод, тебе бы хотелось прожить подольше на этом свете. На том ты ведь в рай не попадешь, правильно?
        Айзек смеется, мои слова ему польстили. Я продолжаю.
        - Но бессмертие - это чушь. Даже если эта женщина тут появится завтра помолодевшей на двадцать лет, это ничего не значит. Просто кто-то подсунул нам совсем другую девчонку, кто-то водит нас за нос и я пока не знаю для чего.
        Мои слова его не убеждают, это ясно. Его убеждают мои седые виски. Сейчас он предложит мне какую-нибудь гадость. Так и есть.
        - Я все понял, Генри. Если хорошо её приласкать, женщина расскажет тебе любой секрет, даже секрет бессмертия, если она его знает. Но ты играешь опасно. Что, если она просто не приедет больше или ты что-то сделаешь не так и она не скажет правды? В игре очень большие ставки, а я могу тебя подстраховать.
        - Да ну?
        - У меня семеро парней, она всегда проходит мимо нашего лагеря. Если ты не хочешь умереть, то слушай меня. Ты все понял?
        - Почти.
        - Если она не расскажет сама, мы все вместе вытащим это из нее. Она ведь бессмертна, значит, с ней можно делать что угодно, она все равно не умрет. Мои ребята умеют делать что угодно, она все равно не умрет. Мои ребята умеют много, она долго не выдержит. Но мы договорились: все, что ты узнаешь, буду знать и я. Ты от этого не обеднеешь. Если дело в деньгах, то мы тоже договоримся.

9
        Сегодня дождь почему-то запаздывает. Черно-белые груды облаков уже давно прогуливаются по небу, но ещё не хотят соединяться в сплошную пелену, готовую упасть на Остров миллионами водяных тонн. Где-то над потухшим вулканом - я не могу видеть его из моего окна - уже погромыхивает гроза. Я думаю о Керри. Похоже, что я её потерял.
        Можно привыкнуть ко всему, даже к потерям. Я помню свою первую потерю. Мне было семнадцать лет, я был влюблен в искусство, в свое будущее, и в неё тоже. Но искусство я любил больше. Она ушла, как только почувствовала это. Целых два года потом я не мог писать.
        Она ушла и прекрасно жила потом всю жизнь с человеком, который не стоил и моего мизинца. Это не моя гордость; она сама сказала мне об этом много лет спустя. Теперь я должен потерять Керри, здесь уже ничего не поделать; даже если она вернется, это будет только началом новой истории с печальным концом.
        Я поворачиваюсь и смотрю в зеркало. То, что видят все вокруг и чего не хочу замечать я, действительно происходит. Такое впечатление, что время вдруг ускорилось в сотню раз, будто оно проголодалось и набросилось на меня одного. Мне нечего терять, так думает этот подонок. Он прав. Я буду ждать ещё неделю. Если ничего нового не случится, я пойду ва-банк.

10
        Неделю спустя. Седьмой день. Понедельник.
        Сегодня я видел Керри, или ту девушку, которая играла её роль. Сейчас ей было лет семнадцать с виду, и я не мог относиться к ней иначе, как к маленькой девочке. У неё то же лицо - лицо человека неизвестной расы - меня здесь трудно обмануть, я ведь художник; она помнит все то, о чем мы когда-нибудь говорили с ней; у неё тот же голос, тот же рост, та же походка. И лишь одно обстоятельство мешало мне поверить в эту страшную сказку: Керри оставила свою лодку там, где и раньше, она не приехала прямо к пляжу, как обещала. Когда я ей напомнил об обещании, она просто не поняла вначале, о чем я говорю; с этого момента я больше не мог верить ей.
        Двенадцать часов, полдень. Начинают появляться первые облака - белые, как морская пена в солнечный день. Облака подплывают к Острову и сразу же исчезают, растворяются в синеве, будто боятся подойти поближе. Я стою у окна; меня увлекает это странная игра природы; сейчас отлив - Челюсть вся показалась над водой, рядом с не две рыбацкие лодки. Я жду, пока лодка Керри маленькой черной точкой начнет переползать огромное сверкающее пространство, двигаясь в том направлении, которое не выбирает ни одна другая лодка. Из моего окна это будет хорошо видно. Я жду, но лодка не появляется. Что-то не так. Проходит время.
        Мое ожидание напрасно. Теперь лодка уже никак не успеет отойти далеко от Острова до начала грозы. Выходить в море в грозу никто не станет. Значит, Керри осталась здесь до следующего утра. Правда, она сможет отплыть вечером. Эта мысль меня несколько утешает - жалкое самооправдание ленивого бессилия.
        После грозы я снова стою у окна и жду. Мое терпение вознаграждено наконец, я вижу лодку. Лодку, две, три. Они уходят в опускающуюся ночь, уходят в том направлении, которое не смеет выбирать никто, кроме Керри. Значит, все случилось, пока я стоял здесь и ждал; все началось, произошло и закончилось.

11
        В лесу уже совсем темно. Редкие маленькие клочки неба сиреневыми свечками прорывают здесь и там мощные кроны; светлые пластинки травы блестят будто остальные лезвия: по вечерам они отражают свет. Из-за этого лес освещен странным, почти демоническим свечением - кажется, что свет направлен снизу вверх.
        Где-то невдалеке жалобно мяукает кошка. Кошка - единственный зверь, сохранившийся на Острове. Все дикие кошки здесь полосаты, уважают людей, но держатся независимо - у них есть все, что любит нежная кошачья душа: пища, охота, свобода, огромное множество деревьев и смертельные враги в образе трусливых домашних кошек.
        По дороге к ручью я дважды чуть не падаю в грязь. Сейчас не лучшее время для прогулок. Поток, несущийся над речной галечной мостовой, чист и прозрачен, как расплавленный хрусталь, но решаю, что он выглядит именно так; решаю из эстетических соображений. Над ручьем натянута веревка; предполагается, что, держась за веревку, ручей все же можно перейти. Можно, но лишь через несколько часов. Присесть некуда, все пропиталось дождем, мне остается лишь стоять и ждать.
        Почему-то я совсем не чувствую тревоги. Сейчас та, ненастоящая Керри кажется мне совершенно чужим человеком; мне жаль, если с ней случилось несчастье, жаль - и не более. Ее судьба волнует меня не больше, чем судьба альпинистов, засыпанных лавиной в Гималаях - в жизни так много своих несчастий, что сердце защищается, не принимая в себя чужие. Гораздо больше я озабочен тремя лодками, ушедшими на остров Керри. Остров Керри - так я буду его называть.
        Я стою, прислонившись к мокрому стволу, мои глаза следят за мгновенно вспыхивающими и медленно исчезающими столбиками пара, которые перемещаются над ручьем это первые медузы, плывущие к морю завтрашнего тумана. Кошка плачет совсем близко. Бедняжка, наверное, ей одиноко.
        Я пробую рукой веревку. Веревка мокрая, гладкая и скользкая, все её синтетические жилы натянуты как нервы перед экзаменом по тригонометрии. Нет, ещё слишком рано.
        На Остров опускается ночь. Еще немного, и я смогу воспринимать пролетающий мимо поток только на слух. Я вхожу в воду. Струи, мягко вибрируя, пытаются столкнуть мои ноги с камней, чтобы унести меня с собой к огромному океану. Они стараются не очень сильно; я делаю несколько шагов. Веревка, казавшаяся прочной, растягивается, как резиновая.
        Я перехожу ручей без особого труда. Теперь передо мной лес, полный слепой черноты; лес, изрезанный тропинками во всех направлениях, лес прирученный и совсем не страшный, но я вся же чувствую сгущающийся древний ужас ночных звериных и охотничьих троп. Проходя знакомой тропинкой, я постоянно наталкиваюсь на стволы и цепляюсь за корни, которые не замечал днем. Наконец, я выхожу к берегу.
        Есть два чуда в мире, и одно из них - это звездное небо, утверждал мудрец. Тот мудрец всю свою жизнь изучал эволюцию планет и геометрию человеческого духа, а сам даже не успел влюбиться по-настоящему, насколько мне известно. Он был не прав, я знаю ещё одно чудо, эта глаза любимой женщины, но это чудо не третье по счету - оно делит первое место со звездным небом.
        Я поднимаю глаза к звездному мареву, и чувствую нечто непередаваемое; это черное свечение вечности, такое же, какое иногда загорается в женских глазах. Звездное небо звучит, изливая на меня потоки смысла, истины и мысли; я чувствую жизнь огромного Космоса - ритмично и сильно пульсирующую жизнь - и ощущаю себя маленькой счастливой клеткой этой вечной жизни. Я сажусь на траву, я не могу идти дальше.
        Все лучшее, что я успел создать в своей жизни, в основном картины, все это рождалось само собой, без всякого усилия и желания с моей стороны, будто прорастало зерно, посаженное в теплую влажную землю невидимым великим Садовником, а мне оставалось лишь присматривать за ростком и не мешать ему расти. Все лучшее, что я пытался сделать сам, не ожидая этой космической воли или торопя её, все это оказывалось со временем худшим. И вот теперь я видел над собою внимательно вглядывающийся в меня черный звездный зрачок Садовника. Я не мог идти дальше.
        Если у Бога есть чувство юмора, то это недоброе чувство. Я сижу на холодной траве, впитывая громадное свечение звездной ночи, и не догадываюсь о том, что я вижу утром. Лишь к утру я войду в маленький пустой палаточный лагерь; ни один звук не ответит моим шагам; приоткрыв полог палатки, я второй раз в жизни увижу смерть так близко от себя - я увижу мертвую девушку, ненастоящую Керри, и тогда во мне исчезнет последняя вера в бессмертие и последняя надежда на него.
        Падает звезда. Я хочу загадать желание, но не успеваю.

12
        Утро. Городская больница. Я снова пересказываю подробности того, что увидел два часа назад.
        - Вы сказали, следы побоев?
        - Вот именно.
        - Почему вы обвиняете именно этих людей?
        Я повторяю свое объяснение - довольно правдоподобный фрагмент правды.
        Вначале я говорил с врачом; он отнесся к моим словам серьезно; через полчаса я говорил с полицейским, который ничему не верил, он только ухмылялся и записывал. Он был молод и самоуверенно глуп. Но потом звонил телефон - дважды - после второго звонка мой игрушечный блюститель не знаю уж чего напустил на себя важность и сделал заявление: он объявил, что ни одно из моих слов не подтвердилось, и вообще, в указанном месте никаких палаток нет и не было. Потом я снова говорил с врачом; сейчас это бесполезное занятие мне изрядно надоело. Я чувствую раздражение, готовое в любой момент извергнуться на кого-нибудь, я даже хочу этого извержения и потому говорю не совсем вежливо.
        Однако доктор Хольт - приличный человек. Кажется, он мне сочувствует и даже пытается помочь. Ему около тридцати, большие светло-рыжие усы отрастил явно для солидности. Без усов он бы выглядел добрым и наивным мальчиком. Правда, из наивного мальчика может вырасти как Христос, так и Иуда. Я встаю, собираясь уйти.
        - Вам лучше подождать ещё немного. Я думаю, вскоре дело прояснится.
        Я так не думаю, однако соглашаюсь.
        Доктор Хольт подходит к зеленому металлическому шкафчику у окна и набирает код на числовом замке (5-3-5-7-1, зачем-то запоминаю я); он достает несколько упаковок лекарств, вылущивает две матово-желтые пилюли и протягивает их мне:
        - Вот, это поможет вам успокоиться.
        Я чувствую что-то напоминающее трогательную благодарность. На мгновение мне становится стыдно. Тьфу, глупость какая!..
        ...Я просыпаюсь на больничной койке. На мне махровый купальный халат совсем не больничного вида. Я не знаю, сколько времени здесь нахожусь день, месяц, годы? Я знаю лишь то, что это больница, из которой нет выхода. Я вспоминаю, что сегодня мой день рождения, хотя не могу вспомнить какое сегодня число. Кто-то приглашал меня сегодня отпраздновать мой собственный день рождения; я точно знаю, что праздник будет в комнате 3-37, на третьем этаже. Я решаю выяснить, кто приглашен на праздник, и направляюсь туда. Почему-то я попадаю на второй этаж. Я стою у огромной открытой шахты лифта; вокруг неё широкая лестница. Я начинаю спускаться на первый этаж, все время зная о том, что мне нужно на третий. На ступеньках стоят два вооруженных охранника устрашающего вида. Почему-то они не обращают на меня внимания. Спустившись по лестнице, я вновь оказываюсь на втором этаже. Но это уже другой второй этаж. Здесь явно биологическая лаборатория. Я вижу аквариумы с мелкими рыбками множества пород. Аквариумы стоят вдоль окон, яркий свет сочно и красиво переливается в зеленой толщине воды. Везде расставлены пробирки и
приборы неизвестного мне устройства и назначения. Несколько человек прогуливаются, разговаривая по-французски. Я подхожу и прислушиваюсь к разговору; почему-то мне хочется идти в ногу с кем-нибудь из них. Все они одеты строго и безукоризненно.
        - Пар летю франсэ? - обращается ко мне красивая женщина в голубом сверкающем вечернем платье. Я с трудом понимаю смысл вопроса. Мое присутствие никого здесь не удивляет.
        Я вижу много комнат, соединенных широкими дверными проемами без дверей - совсем как в музее. Я хожу, осматривая все вокруг. Кажется, я заглядываю туда, куда не надо. Я вижу лестницу, ведущую вниз (маленькая темная боковая лестница); я спускаюсь и попадаю на первый этаж. Сейчас я в полутемной древней комнате с двумя окнами, выходящими во двор - похоже, бывшая душевая. Одно из окон разбито, пол усыпан битым стеклом. Во дворе стоит женщина; вот она подходит к разбитому окну и совершенно естественным тоном спрашивает, будет ли приглашен на мой день рождения профессор Хольт. Меня это очень удивляет, я не могу понять, почему Хольт оказался профессором.
        - Ни в коем случае не будет! - отвечаю я, потом мне становится неловко; я чувствую, что должен как-то объяснить свой приход сюда. Я оправдываюсь, говорю, что пришел принять душ. Женщина отвечает, что соседняя душевая все ещё работает (зачем-то она делает ударение на словах "все еще"). Я послушно иду в соседнюю комнату и принимаю душ. Душ теплый и очень приятный. От щекотания водяных струй хочется смеяться. Пока я стою под душем, исчезают все мои вещи, кроме полотенца. Приходится проделать обратный путь, обвязавшись полотенцем. Мой вид снова никого не удивляет. При выходе из лаборатории меня встречает один из огромных охранников и спрашивает, будет ли приглашен на мой день рождения профессор Хольт.
        - Ни в коем случае! - снова отвечаю я и прохожу дальше...
        ...Я просыпаюсь на больничной койке. Теперь на мне обычный больничный халат. Молодая сестра в коротком халатике, нагнувшись, неумело вкалывает мне в вену какую-то розовую жидкость. Ее рыжие волосы упали вперед и закрыли ей лицо. Видно, что она очень старается. Мне вдруг становится очень весело и хочется назвать её милашкой. Рядом, на стуле примостился Хольт (профессор?), с ним его записная книжка.
        Я с удовольствием и взахлеб, совсем как мальчик, впервые увидевший пожар, начинаю рассказывать о том, что видел только что.
        Доктор Хольт очень серьезен; пока я говорю, он делает пометки в своей записной книжке. Потом он отпускает сестру. Я пытаюсь разглядеть её лицо, но не успеваю.
        - А милая у вас сестричка, профессор!
        - Вы все ещё считаете меня профессором?
        - Я? Нет. Но все равно смешно.
        - Тогда все в порядке. У вас был бред, вы были в тяжелом состоянии. Очевидно, это была инфекция.
        - Или это были ваши желтые таблетки, профессор Хольт. Правда, смешно получилось?
        Мне все ещё весело, я не могу контролировать свои слова.
        Доктор Хольт хмурится. Хмурится не совсем натурально.
        - Вы все ещё не здоровы. Побудете у нас, надеюсь, недолго. Сейчас вам нужен отдых.
        Еще бы.
        Хольт уходит, закрывая за собой дверь. Я слышу, как звонко щелкает замок. В палате становится тихо. В душе - тоже. Итак, из наивного мальчика вырос все же Иуда. Что ж, он по-своему прав: Иудам живется легче в мире, полном серебряных монет. Иуды всегда кому-то нужны.
        Я осматриваю дверь, чтобы увидеть ручку. С внутренней стороны ручки нет.

13
        Я подхожу к окну. Когда я вставал с кровати, у меня вдруг закружилась голова так сильно, что я с минуту стоял, держась за спинку, не решаясь сделать первый шаг.
        За окном - океан, сверкающий под обрывом. Окно открывается удивительно легко, я наклоняюсь через подоконник и смотрю вниз. Внизу - лоснящиеся на солнце камни, похожие на бегемотов. Пляж не широк, метрах в десяти от обрыва он резко уходит в глубину. На глубине вода отливает совсем другой зеленью. Это видно сразу. Интересно, смогу ли я сбежать, если захочу.
        Я смотрю на крошечный зеленый кустик внизу, пытаясь определить высоту. Страха нет совершенно. Других эмоций тоже нет, осталось лишь легкое удивление. Наверное, удивление - не эмоция, решаю я и снова смотрю на кустик. Здесь высота примерно десятиэтажного дома. Но, может быть, то лекарство, которым они меня накачали, растворило не только мои эмоции, но и что-нибудь другое? Я начинаю декламировать вполголоса "Raven" и останавливаюсь на четвертой строфе. С памятью все в порядке, они ещё не успели испортить мой мозг. Или не смогли.
        Я решаю задачу по баллистике: что будет, если прыгнуть из окна в воду? Сам факт прыжка меня нисколько не страшит; осталось лишь совершенно интеллектуальное опасение - из-за того, что нет страха. Мозг работает быстро и четко, как компьютер. При хорошем толчке я перелечу пляж метров на десять; отталкиваться выгоднее всего не горизонтально, а чуть вверх. Подсчет дает примерно 15 градусов.
        Крохотный кустик снова привлекает мое внимание. До него не так уж далеко, но, удивительно, - он кажется таким маленьким. Я смотрю в сторону; на белой каменной стене ухитрилось вырасти деревце. Оно метрах в пятидесяти от меня и его размеры вполне реальны. Вещи теряют свои реальные размеры, если ты смотришь на них сверху вниз. Я улыбаюсь - не только вещи, люди тоже.
        Здесь, на Острове, я наблюдал много раз, как люди прыгают в воду с большой высоты. Новички прыгают просто, ногами вниз, в полете они удерживают равновесие руками. Но самые большие мастера прыгают в воду с восточной стороны безымянного острова, они используют для прыжков высокую его часть. Это самое популярное место для экскурсий, я тоже был там. Глядя вниз, ты совсем не видишь воды, а только две бугристо-полосатых стены, сходящихся книзу, словно клешня химерически огромного краба. Никто из мастеров не прыгает за деньги. Считается, что это приносит несчастье. Страх смерти сильнее желания разбогатеть. Бессмысленный риск сильнее страха смерти. Странный мир. Странное существо - человек.
        Впрочем, в жизни нет ничего, за что бы стоило цепляться. Неврастенический вопрос Датского Принца никогда не вставал перед мною, я всегда выбирал "быть" и не изменю свой выбор, что бы ни случилось. Но в жизни действительно ничего нет. Я приходил к этой мысли много раз, ещё совсем молодым - но тогда я ещё надеялся найти в жизни нечто, придающее ей смысл. Деньги и все, связанное с ними, не привлекали меня никогда. Вначале я искал любовь, потом славу, потом возможность вложить себя во что-то, в жизнь человечества. Все это я имел много раз и не только в гомеопатических дозах. Каждый раз это давало временное облегчение, но каждый раз, добившись своего, я вновь сгибался под тяжестью бесполезности и бессмысленности бытия. Это страшное чувство - гнев богов, наше наказание, наша плата за нашу способность чувствовать тонко, нашу способность видеть полутона, нашу свободу и гордость - все то, что равняет нас с богами. Рабы по призванию не знают тоски, в их жизни всегда есть смысл. Поэтому люди и тянутся к Богу; назвать себя рабом пусть божьи, но рабом, - значит сделать шаг к спасению. Я знаю, в чем смысл
жизни: он в рабстве и в глупости. Чем больше глупости, тем лучше. Глупые люди не ищут смысл жизни и не сжигают себя в живом пламени собственного духа.
        Я наливаю себе стакан воды и выпиваю, наливаю снова. Сейчас нужно пить больше воды и больше спать, чтобы поскорее изгнать из себя ту отраву, которая бродит кругами в темных закоулках моих жил. Жаль, что я не знаком с медициной, я бы придумал лучший способ.

14
        Я просыпаюсь в полной темноте от необычного царапающего звука. Звездная глубина окна, открытого ночи, чуть подсвечивает мою комнату, позволяет видеть контуры предметов.
        Кто-то пытается открыть дверь снаружи.
        Если это не помощь - а помощи ждать не приходится - то ничего хорошего мне эта ночь не сулит. Пока я обдумываю варианты своих действий, дверь распахивается; пучок света, вспорхнув к потолку и пройдя по стенам, останавливается на моем лице.
        - Лежать и молчать! Ясно?
        Вполне ясно. Я лежу и молчу.
        Одна тень подходит к окну и задергивает занавеску; другая, подождав первую, включает свет.
        Я зажмуриваюсь и открываю глаза - по очереди: один, другой, потом оба.
        В комнате - два человекообразных носорога; хотя, нет, - один из них до носорога не дорос. Так, карликовый носорожий недоросток. Оба очень напоминают охранников из моего лекарственного бреда. В любом бреду есть зерно истины, - думаю я, - а в любой истине - зерно бреда. И у второго зерна всхожесть больше. Хорошая мысль, но не своевременная - видно не все лекарство вышло.
        Оба самца вламываются в мой шкаф. Бедняги, там ведь ничего нет. Похоже, что в здешних больницах рэкет организован неплохо, но служба информации подводит.
        Я прерываю их молчаливое сопение:
        - Привет, парни! Хотите кое-что лучше?
        Мои друзья удивлены.
        - Да, лекарства и выпивка. Что вам больше нравится?
        Похоже, им нравится и то, и другое.
        Над моей головой красная кнопка: "срочный вызов". Одним быстрым движением я мог бы вызвать врача, если он вообще здесь есть. Но это не выход.
        Когда жизнь показывает тебе свои зубы, каждое твое движение должно давать тройной выигрыш - как хороший шахматный ход - иначе ты быстро проиграешь.
        У меня есть прекрасный принцип, которому меня научила жизнь: человека, который толкает тебя вниз, всегда можно использовать как трамплин для прыжка вверх. Не нужно сдаваться, не нужно сражаться за свою правду, не нужно соглашаться на компромисс. Нужно использовать ситуацию.
        Носороги пока не верят мне.
        - Наркотики в кабинете Хольта, я знаю шифр замка. Выпивку я могу принести из города. Мне нужны брюки, рубашка и галстук. Денег не надо - это решающий аргумент.
        Мы мирно садимся кружком и обсуждаем подробности. Удивительно, но носороги выказывают определенный здравый смысл.

15
        Ночные коридоры больницы пусты и темны. Никаких врачей здесь нет. Красную копку можно нажимать до самой смерти, а утром твою койку освободят. Просто и удобно. На Острове есть ещё одна клиника, фешенебельная и дорогая. Я думаю, что там обслуживание лучше.
        По полу разбросаны гнилые фрукты, обрывки бумаги, банановая кожура. Мне оставили часы; я смотрю, сейчас ещё нет девяти. Клиника закрывается в шесть. Персонал ушел, оставив больных на попечение целительных сил тишины, отдыха и времени, которое излечивает от чего угодно, даже от этой болезненной жизни. За приоткрытой дверью слышны звуки драки, кто-то бьет, кто-то глухо и негромко вскрикивает - наверное, ему не так уж и больно.
        Я спускаюсь по лестнице на второй этаж, затем на первый. Лестница выглядит так же, как и в бреду. Только охранников нет. Я выхожу из корпуса и направляюсь к центральным воротам. В небольшой освещенной комнате сидит мужчина в голубой форме, он читает книгу. Для того, чтобы выйти, я должен либо пройти через комнату, либо открыть ворота. Но ворота наверняка открываются с пульта. Я вхожу и говорю заранее придуманную фразу:
        - Алло, проснитесь. Мне ключ, пожалуйста, 3-37.
        Вид у меня вполне респектабельный.
        - А кто вы такой? Я вас никогда не видел.
        - Ну, меня все знают, я работаю уже двенадцать лет, - я задумываюсь, да, в октябре будет двенадцать. А вот вас я действительно вижу впервые. Правда, я давно не уходил так поздно. Значит, мне ключ 3-37. Моя фамилия Хольт. Доктор Хольт, можете проверить. Я только возьму вещи и вызову такси.
        Он протягивает ключ.
        - В следующий раз сразу называйте себя.
        - В следующий раз вы меня сами узнаете. Вы сменяетесь утром?
        - Да, в полвосьмого.
        - Значит, завтра утром мы ещё увидимся.
        Ему ещё хочется поговорить о том, о сем, о своей жизни - ведь у него впереди долгая одинокая ночь, но я оставляю его и ухожу. У меня впереди тоже долгая одинокая ночь, но моя ночь будет гораздо интереснее.
        В кабинете Хольта я первым делом набираю нужный номер телефона:
        - Да, клиника "Хай Клиф", к центральным воротам. Мне нужно через двадцать минут. Хорошо.
        Затем я беру деньги из ящика стола, а взамен кладу свои часы. Чем мягче ты нарушаешь закон, тем мягче он будет душить тебя впоследствии, если ты не выкрутишься. Доктору я оставляю записку:
        "Милый профессор. Ваше лечение не помогло, я, как видите, совсем сошел с ума. Беру ваши деньги и оставляю вам свои часы, которые стоят гораздо больше. Когда я излечусь от инфекции и утрясу все формальности, я надеюсь ещё встретить вас. Может быть, наша беседа окажется приятной. С приветом, сумасшедший."
        Я набираю на замке номер 5-3-5-7-1 и открываю зеленую дверку. Я пытаюсь найти то лекарство, которым накормил меня этот мерзавец. Бесполезно, лекарств слишком много.
        Я оставляю шкафчик открытым и выхожу из кабинета. Аборигены уже ждут. Я делаюсь совсем нахальным:
        - Сейчас мне нужен чемоданчик, поприличнее. Иначе меня не выпустят.
        Через четверть часа я с чемоданчиком выхожу через центральный вход и отдаю ключ. Машина уже ждет.
        Я сажусь на заднее сиденье.
        - Через центральный парк, потом дальше, вниз, к песчаным пляжам, я буду показывать дорогу.
        В моей карточке наверняка написано, что я страдаю чем-то вроде сумасшествия. Если придется иметь дело с законом, то закон это обстоятельство учтет.
        Мы быстро оставляем город позади. Машина плавно уносит меня в черноту ночи - клочок желтого света, ползущий сквозь черную кляксу этого черного мира. Зачем Бог создал мир таким черным, если он сам справедлив и милостив? Если он создал человека по своему подобию, то сам он не так уж и хорош. А чем, собственно плохи люди? Пускай всю историю они только и делают, что убивают друг друга; пускай любимейшим их зрелищем и занятием было и остается насилие; пускай они убили половину планеты и вскоре убьют её всю; пускай за тридцать лет они изобрели космическое оружие и невидимые лучи смерти, а за триста тысячелетий не особенно преуспели в выращивании хлеба; пускай любое извращение человек усваивает мгновенно, высокую мысль тоже, но усваивает её один из тысячи. Но ведь если заглянуть в душу ему, заглянуть глубоко, если понять человека, человек окажется не так уж плох. Жалкая антроподицея - интересно, если заглянуть в душу вибриону, то наверняка увидишь там много хорошего?
        Я знаю единственное место, где Керри могла оставить лодку. Одна из скал недалеко выступает в море, она напоминает нос корабля, разрезающий волны. За тысячи лет вода отполировала камень до зеркального черного блеска, днем его мокрая теплая поверхность кажется бархатной. Волны подрезали скалу и отчленили от неё большой треугольный кусок. Он выпал, образовав пещерку, которая не видна с берега. Сейчас отлив, вымокнув по пояс, я обхожу отшлифованную каменную пирамидку и оказываюсь в полной темноте. От черноты в моих глазах мерцают фиолетовые овалы; я тру глаза, создавая этой бесполезной манипуляцией целые фонтаны красных и зеленых брызг. Фиолетовое дребезжание, как ни в чем не бывало, продолжает гулять в сокровенной глубине моих глаз. В абсолютной темноте человеческий глаз начинает видеть сам себя. В абсолютной тишине ты слышишь движение собственной крови. А что слышит душа, которой некого любить?
        Я слышу отчетливое позвякивание металла. Значит, лодка все же здесь. Новая Керри выбрала то же место, которое нравилось Керри настоящей. Я собираюсь посетить тот остров. Если бы кто-то спросил меня, зачем мне это нужно, я бы мог дать много правдоподобных ответов, но ни один из них не был бы правдой. За две недели я состарился на пять лет, по крайней мере, с виду. Если в то, что рассказал Александр, вплетена хотя бы нить истины, то мне осталось жить несколько месяцев. Значит, я сражаюсь за жизнь.
        Чепуха. Если загробная жизнь похожа на нашу, то в умирании совершенно нет смысла. Если та жизнь лучше, то смерти бояться нечего; если хуже, то мы на этом свете видели столько, что сумеем приспособиться и там. Если там пустота, то ведь и здесь пустота тоже. Нет, я не сражаюсь за жизнь. Может быть, я хочу спасти настоящую Керри от того, что ей грозит? Может быть. Может быть, я хочу отомстить восьмерым подонкам, забившим насмерть невинного ребенка? Может быть. Что слышит душа, которой некого любить? Я прислушиваюсь.
        Я просто хочу, я играю. Я человек эпохи игры.
        Я завожу мотор и медленно выхожу в пространство безлунной океанской ночи. Удивительно, но в этих местах никогда не бывает высоких волн. Лодка покачивается, как колыбель, изредка сбиваясь с ритма, подпрыгнув на несвоевременном гребне. Звук мотора пугает тишину. Я смотрю на звезды. Сейчас в них не больше мистического, чем в логарифмической линейке, потому что я должен использовать их. Необходимость убивает красоту.
        Я нахожу Полярную - единственную звезду, которая не ползает по небесному шарику, как беспокойная козявка по глобусу. Полярная - над самым горизонтом, у трепещущей линии, разделяющей две бесконечности. Если держать её все время справа, под углом градусов 45, то промахнуться невозможно. Еще до утра я буду на Острове Керри.
        В лодке я нахожу винтовку и припасы, трудно сразу сказать, что именно. Но все это мне пригодится.

17
        Я вижу, как движется время. Ночное небо поворачивается, над горизонтом слева всплывает оранжевая Луна - маленькая, будто игрушечная. Некоторое время объяснение этой иллюзии занимает меня. Луна отрывается от собственной яркой тени, сверкающей, как спины неисчислимой стаи сельдей, зависает в воздухе и начинает всплывать. Она всплывает уверенно и ровно, как монгольфьер, сбросивший балласт. Звезды гаснут одна за другой, - не потому, что скоро утро, а потому, что близится время тумана. Туман сгущается незаметно; он ласково гасит звездное небо; потом в нем тает Луна - медленно расплываясь и теряя свою совершенную форму, она тает, как мороженное в жару; потом туман становится осязаем, видим и приобретает цвет. Я вдыхаю туман вместе с ветром, я ем его, пью, и дышу им; он оседает невидимыми каплями где-то в глубине моих легких. Его вкус и запах приятны. Я знаю, что сейчас Луна поднялась высоко, значит, сейчас время прилива.
        Сейчас бесполезно плыть куда-то, не имея компаса. Мне кажется, что я стою на месте. Я протягиваю руку, чтобы остановить мотор...
        Удар!
        Я выныриваю; лодка стоит вертикально; вот она теряет опору и начинает проваливаться; она переворачивается и падает, расплющивая чернильную воду обухом борта. На миг мне становится страшно, мне кажется, будто я остался один среди пустых километров океана; будто океан в эту ночь без объявления всемирного потопа съел всю земную сушу и теперь спит, наевшись, на мягкой подстилке полей, городов, каньонов и горных ледников; вся Земля превратилась в каплю, каплю воды, а каплей огня она уже была однажды; я последняя инфузория разума в этом вселенском аквариуме безумия...
        Сквозь туман я различаю стену. Я делаю несколько гребков. Стена сложена из неровных камней, скрепленных, видимо, цементом. Это недавняя постройка: нижние камни ещё не успели обрасти скользкими прядями водорослей. Это может быть волноломом, ограждением бухты или ещё не знаю чем. Я плыву вдоль стены, надеясь отыскать то, за что можно ухватиться. Я чувствую себя лягушкой, плавающей в стеклянной банке. Но ей, лягушке, гораздо легче - она хотя бы может передохнуть.
        Мои опасения напрасны. Вскоре стена снижается и уходит под воду, в этом месте её не достроили до нужной высоты. Я слышу шум прибоя, значит, берег недалеко.

18
        Человек поднимает руку. Это приказ остановиться. Он выкрикивает короткую рваную фразу на незнакомом мне языке. Язык груб и неровен. Я останавливаюсь. Из пространства материализуются ещё две темные фигуры; все трое направляются во мне.
        Они приближаются и кажется, будто я навожу резкость, фокусирую на экране эти лица - одинаковые лица людей неизвестной расы. Еще одна ниточка правды в легенде Александра - вот они, братья Керри.
        "Братья" быстро и умело связывают мне руки за спиной. Я не сопротивляюсь - кулаками защищается лишь тот, у кого нет головы.
        Меня отводят к небольшому кирпичному дому с узкими окошками. Дом напоминает миниатюрную тюрьму, напоминает сильно, до холодка в груди. По дороге я пытаюсь завязать разговор, задавая вопросы по-английски. Мне приказывают замолчать. Ну что же, язык они знают.
        Мы входим в темный чулан - это камера, наверное, - и меня запирают. У стены - деревянный топчан, здорово изъеденный чем-то. Снаружи уже совсем светло, кажется, что прутья решетки даже отбрасывают тень. Нет, это невозможно из-за тумана. За тонкой дверью - шаги, голоса, грохот чего-то упавшего. Моя судьба кого-то серьезно интересует. Я съеживаюсь, легкий сквозняк кусает мои намокшие плечи. Усталость сильнее холода. Я чувствую тонкие, но сильные толчки пульса под мышкой, с каждым толчком мне все больше хочется спать.
        ...Когда меня будят, мне холодно, как сосульке, объевшейся мороженным; нет, сосульке все-таки легче, она привыкла к холоду. Пройдя узкий коридорчик, я попадаю в океан тепла: комната, куда меня привели, нагрета теплом живого тела, здесь на один-два градуса теплее.
        - Присаживайтесь.
        Я присаживаюсь. Стол, стул, лампа без абажура, свисающая на проводе с потолка. Два окошка, почти не дающие света. Шкаф с выдвижными ящиками, пронумерованными и обозначенными буквами английского алфавита. Зеленые тусклые стены. На столе беспорядок бумаг и голубой глобус неизвестной мне планеты. Своей нелепостью глобус напоминает плохую детскую игрушку. За столом напротив меня провалился в кресло длинный парень лет двадцати. На нем форма, видимо, военная. Он подстрижен кружком - одинаково со всех сторон - но волосы на лбу уже вылезли. Рановато в таком возрасте.
        - Ваше имя?
        Я называю себя. Кто-то приоткрывает дверь и острая струйка холода вгрызается мне в спину.
        - Причины посещения Острова?
        - Кораблекрушение. Я потерял направление в тумане и наткнулся на стену. К берегу добрался вплавь. Очень промок, очень замерз и хочу есть. У вас есть сухая одежда?
        - Вы хотите сказать, что с вами плохо обращаются?
        - А вы хотите сказать, что я сказал больше, чем я сказал?
        Он молчит. Такой разговор ему не по душе. Значит, сейчас он начнет меня пугать.
        - Вы знаете, конечно, что всякий, кто проник на территорию Острова без приглашения, совершил преступление?
        Над его головой кружится муха. Мухам всегда нравилось приземляться на лысины. Интересно, почему?
        - В вашем вопросе мне больше всего понравилось слово "конечно". Вы большой знаток человеческих душ.
        Нет, больше я хамить не буду. Это примитивный стиль игры.
        - А что вы сказали о приглашении? - я вспоминаю письмо, приглашавшее меня насладиться прелестями Острова Воскресения. Теперь я чувствую себя намного увереннее. - Да, у меня есть приглашение. Проверьте по своей картотеке.

19
        Главные вопросы задавать нельзя. Можно любые, кроме главных. Это ещё одно правило игры, которому научила меня жизнь. Это правило известно везде - так играет и папуас и самоед, и, наверное, первые люди на земле играли так же.
        На Острове Воскресения я уже несколько дней. Все острова архипелага носят одинаковое название, но только здесь этому придают значение. Я живу, не задавая главных вопросов, поэтому на все остальные вопросы мне отвечают охотно. Истина фантастична, но все же в неё можно поверить. Можно было бы, если бы не главный вопрос.
        Остров Воскресения довольно велик: около пяти километров в длину и значительно меньше в ширину. Он действительно изогнут, как бумеранг, моя карта оказалась верной. Это обычный вулканический остров с обрывами, крутыми изломами спусков, каменными плитами, сдвинутыми в море. Кое-где плиты совершенно плоские и их трещины напоминают узор на паркете. Второй Остров Воскресения не так высок, как первый; он, вдобавок, разъедаем беспокойной людской деятельностью. С утра до вечера сотни людей ломают, рубят, пилят камни, отвозят камни на плотах в море и воздвигают стену. Другие люди ныряют на мелководье и поднимают со дна плодородный морской ил в корзинах. Может быть, это и не ил, но пахнет он препротивно. Остальные занимаются земледелием или военными упражнениями. Некоторые готовят новую Великую Революцию и никто этому занятию не мешает. Последняя Великая Революция свершилась здесь четыре года назад.
        Все жители острова похожи друг на друга. Я постоянно ошибаюсь, видя в каждой женщине Керри. Вначале я объяснил это сходство вырождением нескольких тысяч людей, оторвавших себя от человечества, но потом стал думать иначе.
        На Острове нет кладбища, нет и отдельных могил. Более того, здесь нет и стариков. Все молоды, здоровы и красивы. По мощеным улицам бегает немало крепких малышей. Местные жители объясняют это просто: он уверены в собственном бессмертии. Я могу поверить по многое, но не в это, поэтому я пытался проверить эту сказку. Никто из взрослых не назвал мне свой точный возраст - бессмертные лет не считают; я называл события мировой истории, никто не слышал об этих событиях.
        Мое приглашение на остров оказалось настоящим. Нашлась даже копия того странного письма.
        Письменность здесь несколько отклонилась от мировой линии развития, в частности, здесь исчезли знаки препинания. Когда-то эти знаки были отменены декретом президента, как бесполезные. Никто не помнит, как давно это случилось. Понятно, счета лет здесь не ведут. Здешний президент - похоже, человек простой, не заносчивый. Я приглашен к нему в гости. Завтра за мной пришлют машину.

20
        Мы ничего не говорим вот уже несколько минут. Клубящийся жаркий полдень заглядывает к нам на балкон, но не решается войти, пугаясь мягкой струящейся тени широких виноградных листьев. На деревянных перилах балкона кто-то выцарапал имя - может быть, свое, может быть, чужое - Энн. Странно, но это успокаивает, лишает желаний, упрощает жизнь. Двор внизу вымощен каменными плитами; плиты лежат не плотно, погруженные в зеленые пушистые квадраты разрастающейся травы. В центре двора травы немного, но по краям вечная природа окончательно расправляется с бренным творением рук человеческих. Через двор изредка проходят люди в форме. У самых ворот сидит женщина с девочкой на руках. Как все женщины здесь, и мать, и дочь, похожи на Керри, но не очень из-за полноты. Зато друг на друга они похожи, как два фотоснимка, сделанные с одного негатива. Дочь держит на коленях куклу, тоже пухленькую и очень похожую на свою хозяйку.
        Я рассматриваю эту идиллию без всякой нежности или других добрых движений сердца. Для меня эта троица - символ бесполезности в жизни. Ты рождаешься в муках, живешь в муках и умираешь в муках только затем, чтобы создать точную свою копию, которая тоже не будет знать ничего, кроме мук больших или меньших, иногда называемых счастьем - и тоже создаст новую копию себя. И так без конца. Без цели. Без смысла. Без спасения.
        В траве лежит ярко-рыжая кошка с котятами. Котята переползают через нее, падают, переползают снова. Ее голова поднята и неподвижна; взгляд спокоен, как взгляд сфинкса. Эти огоньки жизни притягивают меня гораздо больше; мне кажется, я уже люблю их, хотя смогу забыть через минуту.
        Мария нарушает тишину:
        - Почему вы молчите?
        Я отвечаю своим мыслям:
        - В человеке так мало любви, что её хватает лишь на маленьких созданий, например, на кошек.
        - Совсем напротив. Человек переполнен любовью, как чаша. Любовь переливается через край и её капли падают на братьев наших меньших.
        - Это совершенно религиозная точка зрения может быть у меня?
        Мария - президент Острова. То, что президент оказался женщиной, было для меня совершенной неожиданностью. Мария ещё и глава здешней религиозной общины: Великая Сестра Церкви Воскресения. Мария так похожа на Керри, что мне страшно смотреть в её сторону. Почему-то Керри, распыленная в сотнях чужих лиц, притягивает меня сильнее, чем настоящая Керри. Душа всегда стремится к невозможному - к звездам, к любви, в истине - а находит лишь деньги, секс и сводки последних новостей. Жаль.
        - А какая же ещё точка зрения может быть у меня? И чего вы, собственно, хотите?
        - Я хочу, чтобы вы рассказали мне правду. Вы сможете сделать это лучше, чем кто-то другой.
        - Хорошо, может быть, вы здесь именно для этого.
        - А что означают слова "может быть"?
        - Может быть, это веление судьбы, но мы ведь не знаем, чего хочет провидение. Вы верующий человек?
        - Немного.
        - Немного. Тогда истины, которые я сообщу вам, не особенно обидят вас. Наша церковь - церковь Святого Воскресения - утверждают догматы, которые вы, возможно, и не примете сердцем вначале. Известно ли вам, что Сын Божий воскрес в субботу, на день раньше того часа, когда Мария из Магдалы вошла в его гробницу?
        - Мне это кажется не совсем вероятным. Но я слушаю вас.
        - Вы спросите, а где же он находился в субботу, и почему он не явился раньше своим ученикам. Дело в том, что сразу же после своего воскресения он посетил наш остров, который с тех пор носит это имя. На острове он явился человеку по имени Взок и дал ему дар бессмертия. Взок почитается у нас как главный святой. С тех пор люди на острове вечно молоды, но не все люди, а лишь те, кто приобщился к нашей вере и строго блюдет все её предписания. Иногда встречаются отступники, но они быстро умирают, наказанные гневом божьим.
        - А почему же вы не несете свой дар всему человечеству?
        - Человечество погрязло в грехах. Как только человек из вашего греховного мира встречается с просветленным братом церкви Святого Воскресения, он умирает.
        - А если встречается с просветленной сестрой?
        - Мне не нравится ваша ирония. Это не имеет значения: после встречи с членом на-шей церкви грешник всегда умирает.
        - Тогда у меня есть к вам два вопроса: первый, почему все члены церкви так похожи друг на друга, и второй, почему погибла девушка, отправлявшая почту?
        - На это нетрудно ответить: каждый человек, принявший нашу веру, становится подобен своим братьям, вначале душой, затем и телом; что касается второго вопроса, то мы бессмертны лишь в том отношении, что мы не стареем. Мученическая же смерть может стать уделом каждого. Люди, которые совершили тот грех, сейчас на острове, они не будут допущены в семью святых братьев и потому скоро умрут. Вы сами увидите это.
        - А зачем был приглашен я?
        - Дело в том, что Остров Воскресения есть средоточие всего лучшего на Земле, поэтому будет правильно, если лучшие и известнейшие люди планеты посетят нас и примут нашу веру.
        - Я не могу причислить себя к лучшим или известнейшим людям планеты.
        - Нами прочитано все, что писали о вас газеты.
        - Вы меня пока не убедили. Мне все ещё не хочется принимать вашу веру.
        - У вас нет другого выхода. Если вы не примете веру, вы просто умрете, как и любой грешник, и умрете скоро. Я приглашаю вас посетить богослужение завтра, в одиннадцать утра, в церкви Святого Взока.
        - И если я приму вашу веру?
        - Вы станете подобны нам, вначале душой, потом и телом. Вы будете вечно молоды и счастливы. Многие великие люди уже прошли через это. Первое приглашение было ещё учеником Святого Взока.
        - Тогда, может быть, я сейчас беседую с Жанной д'Арк или с королевой Викторией?
        - Может быть. Но вы никогда не узнаете этого. Приобретая вечную молодость, мы забываем все о нашей прошлой жизни. И тело, и душа теряют одежды греховной суеты и приходят в совершенную форму.
        - Жаль.
        - Чего вам жаль?
        Я не отвечаю. Я смотрю вдаль через перила балкона. Женщина с девочкой поворачиваются, увидев кого-то; они поворачиваются одновременно и совершенно одинаково, выражение их лиц тоже меняется одинаково. Кажется, что и кукла смотрит таким же заинтересованно-стеклянным взглядом.
        Если я угадал правильно, то мои шансы на жизнь не велики. Мне ещё нужно увидеть Керри, хотя бы раз. Когда приближается конец, мы становимся сентиментальны.

21
        Церковь Святого Взока - обычное каменное строение, от зданий по соседству оно отличается лишь большими размерами. На Острове не любят роскоши, показной красивости, украшений, мишуры; на Острове никто не пьет вина, здесь вообще нет денег. Некоторые необходимые для жизни предметы сюда привозит судно. Оно приходит раз в месяц или около того.
        Я слушаю богослужение. В руках у меня сборник гимнов, напечатанных по-английски и на местном языке. Если судить по текстам, то ни Петрарка, ни Данте Остров не посещали. Правда, музыка красива. Я не пою вместе со всеми, а лишь шевелю губами. Где-то за моей спиной то и дело вырывается из хора и взлетает у темному потолку восторженный женский голос, прекрасное сопрано. Поющие совершенно серьезны. Гимн благословляет кого-то за что-то и благодарит за святое причастие.
        Пение закончено. На кафедру выходит священник. Он одет так же, как и все. Возможно, он и не священник вовсе; эта странная вера мне совсем не нравится. С ним двое помощников, они раскладывают на тарелочках хлеб, молятся, став на колени.
        Я вдруг вспоминаю свою мечту найти остров, ещё не растленный эпохой материи. Вот, пожалуйста. Можешь даже присоединиться к компании. Нет, не хочется. Я человек эпохи игры. Я не принадлежу этому миру.
        Эпоха веры уже прошла, оставив навсегда свой след в каждом из нас. Крепости духа строятся медленнее, а разрушаются быстрее, чем крепости земные. Но их невозможно разрушить до конца, всегда что-то остается. Человечество должно было пройти через веру, так или иначе. Дикие племена, которые не боялись ничего на земле, потому что на земле не было ничего более страшного, чем они сами, - эти люди могли подчиняться только неземному владыке. Единственный закон, которому могли следовать они, - это был закон Бога. Но, подчинившись закону Бога, они подчинялись и человеку, которого бог избрал. Так бог отступал от себя, отдавая власть ничтожным, завистливым и жадным людям, пока не отдал всю свою власть. Так началась эпоха материи. Но крепости духа не разрушаются до основания - всем высоким и бесконечным, что мы чувствуем в своей груди, мы обязаны вере.
        Сейчас монеты звенят громче, чем колокола, их звон заглушает совесть, стыд, любовь, память и зов долга. Поэтому наивные люди хотят вернуться к Богу. Я и сам хотел этого ещё недавно. Но дерево истории не растет вниз, вниз могут опускаться только ветви. Вера изобретена жестокими людьми, поэтому она сама жестока. Уже отгорели костры инквизиции, дикие славяне уже отплясали свои гордые кровавые сатурналии - вековые праздники поедания друг друга и собственных детей, - теперь вера служит материи, иногда вспыхивая кое-где своими маленькими первозданными жестокими огоньками. Но эпоха материи тоже умирает, разлагаясь прямо на наших глазах - и что же дальше?
        Есть ли на свете - на том и на этом - что-либо большее, чем бог, более ценное, чем все богатства мира? Есть - и это ты сам. Уже догорает эпоха подчинения богам, ещё в полном расцвете эпоха подчинения золоту, - а любое падение начинается с точки наивысшего подъема - и уже на пороге эпоха подчинения самому себе. Эпоха игры, которая сменит эпохи служения и стяжательства. Человек, вмещающий в себе большие богатства, чем те, что существуют в мире, никогда не продаст себя за тридцать монет; человек, верящий в себя больше, чем в бога, никогда не станет инквизитором - но где они, такие люди? Они рождались всегда, во все эпохи, они раскрывались как почки в зимнюю оттепель, и эпохи убивали их своим холодным дыханием или обходили их, оставляя в безвестности. Что такое апология Сократа и его решение выпить цикуту, как не игра человека эпохи игры, родившегося слишком рано?
        Я сам человек этой эпохи, иногда я встречаю людей, похожих на меня, но нас слишком мало, мы поторопились родиться. Может быть, мы уже не обречены на смерть, но обречены на одиночество и ностальгию по будущему, которого никогда не увидим. Некоторые из нас бывают пророками, и возносимы, и судимы за это, но совсем не трудно говорить с будущим, если оно создало тебя...
        Ко мне подходит человек с грустным серым лицом. Он протягивает мне тарелочку с хлебом святого причастия. Я не поднимаю руки. Серый человек стоит, ожидая, затем отходит и идет дальше без тени удивления на лице.
        К полудню служба закончилась. Церковь пустеет. Главный зал церкви Святого Взока похож на кинозал, я думаю, иногда здесь показывают фильмы. В нижней части зала небольшая сцена и кафедра, с которой проповедовал брат Патрик. Когда-то, тридцать лет назад, я проводил долгие вечера своего отчаянного детства в кинозале, очень похожем на этот. Там собирался цвет нашего квартала: парни, которые не расставались с ножами и трубками, залитыми свинцом; парни, которые каждый вечер пускали все это в ход; парни, которых так любили девушки. Они были прекрасны, те люди, и мы, мечтали быть похожими на них.
        Зал уже пуст. Брат Патрик подходит и садится рядом.
        - Вы говорите с Богом?
        - Я говорю с дальними людьми, скорее с давними. Многих из них уже нет.
        - Тогда вы не можете говорить с ними.
        - Я помню их всех, помню их так, будто они вышли в эти двери и сейчас войдут снова. Реально ли время, если оно ничего не значит иногда? Почему я должен доверять календарям, а не самому себе? Какая разница - годы или минуты?
        - Я заметил, что вы отказались от святого причастия. Почему?
        Значит, все-таки заметил. За мною, оказывается, смотрят внимательно.
        - Вам сказать правду или то, что вы хотите услышать?
        - Я всегда хочу услышать правду.
        - Извините меня, но это ложь. Таких людей не бывает, даже среди служителей церкви.
        - Вы уходите от ответа.
        - Хорошо. Я отказался от причастия, потому что мне не понравился запах хлеба. И запах того напитка - не знаю, чем это было, - мне не понравился тоже. Это было похоже на запах лекарств.
        - Я вам это объясню. Дар бессмертия, данный вам Господом, это не только духовный, но и телесный дар. Он и духовный, и телесный в равной мере. Поэтому, чтобы сохранить его, каждый из нас должен выпивать несколько капель отвара из трав, растущих на нашем острове. Растущих в том месте, куда ступила нога Сына Божьего.
        - Короче говоря, вы все нуждаетесь в лекарстве. Значит, вы все больны.
        - Вы извращаете положение вещей.
        - А вы ведь хотели слышать правду. Кроме меня вам её никто не скажет.
        - Но это не правда.
        - Это часть правды, брат Патрик. А правда очевидна для каждого, кто приходит на Остров из большого мира. Поэтому вы так боитесь чужаков.
        Сейчас я расскажу ему все, что я знаю. Наверное, напрасно. Но это как камнепад, который сметает хижины и деревья. Его не остановить, пока он сам не исчерпает свою силу. К тому же, это игра. Мне интересно, что случится дальше. Интересно, кто победит в этой игре. И неинтересно играть с завязанными глазами.
        - Так почему же мы боимся чужаков? - брат Патрик улыбается снисходительно.
        - Потому что бессмертие - ложь. Есть ли на Острове хоть один человек, садивший аллею платанов, а ей не более пятидесяти лет? - нет никого. Есть ли хоть кто-нибудь, кто строил эту церковь? - нет. Она ведь не могла построиться сама собой или волей Божьей. Есть ли на Острове люди, которые помнят время, когда не было автомобилей и радиоприемников, когда не было электрического света, когда к пристани не подходил современный корабль? Может быть, кто-то помнит парусные корабли? Нет, никто не помнит. Я объясню вам, в чем дело. На Острове нет ни одного человека старше тридцати лет, кроме меня и компании бандитов, разумеется.
        Брат Патрик все ещё не верит мне. Его вера так прочна, что факты её поколебать не могут. Впрочем, это свойство любой веры. Нет такой человекоядной глупости, в которую не могли бы фанатично верить несколько тысяч или миллионов людей. Верить, отдавая себя ей на съедение.
        Брат Патрик встает. Наш разговор окончен.
        - Я думаю, что все же смогу убедить вас.
        Неправда, он так не думает. Зато теперь я знаю, что мне делать.
        - Вы не сможете убедить меня, потому что я больше не переступлю порога вашей церкви. Сейчас я иду к себе. Прощайте.

22
        Последняя фраза была не просто словесным выпадом. Я сказал эти слова из соображений безопасности. Безопасность - главное, о чем мне надо заботиться сейчас.
        Выйдя из зала, я оглядываюсь по сторонам. Никого нет. Я открываю узкую боковую дверцу и вхожу в неосвещенный коридорчик, который ведет к помещению за экраном туда, откуда должны показывать фильмы. Все это я обдумал заранее: помещение церкви - это то место, где меня будут искать в последнюю очередь, особенно после моего последнего заявления Патрику. Комната за экраном довольно велика, в ней много шкафов, столов, больших и мелких приборов, расставленных как попало.
        Экран во всю стену дает хорошее освещение, здесь светло, почти как в большом зале. Я двигаюсь осторожно, чтобы не создавать шума.
        Свет в зале выключают. Полная темнота. Тишина. В церкви никого нет.
        Итак, все ясно, почти все. Я аккуратно присаживаюсь на пол и обдумываю ситуацию. Остров, куда я попал - это лепрозорий. С той разницей, что здесь держат не больных проказой, а больных какой-то иной неизлечимой и очень заразной болезнью. Болезнь настолько опасна, что никому из этих людей не позволяют общаться с внешним миром. Исключением была Керри, наверное, она не очень обращала на себя внимание. Никто из жителей острова не доживает до старости, средняя продолжительность их жизни - лет
25, я думаю. Симптомы болезни напоминают старение, возможно это болезнь? Если бы об Острове стало известно, то курорту на Островах Воскресения пришел бы конец. Это полностью объясняет действия полиции и поведение доктора Хольта. Объясняет, но не извиняет. На Острове я не видел никого с симптомами болезни, наверное, таких больных переселяют в другое место или уничтожают. Скорее всего уничтожают: никакие гуманные законы внешнего мира здесь силы не имеют. Хотя здесь есть удобное место для отселения - небольшой остров примерно в двух километрах от восточной стены. Несколько сот человек могли бы прожить там, наверное если им не нужно долго жить. Люди, у которых остались считанные недели жизни. Может быть, среди них есть Керри. Бедная, она так плакала из-за первого седого волоса. Это было прощанием с жизнью - я думаю, она никогда не верила с свое бессмертие.
        Лекарство, которое эти несчастные получают в церкви, скорее всего позволяет прожить несколько лишних лет, но никого не излечивает. Вирус, живущий у них в крови уже много поколений, делает их похожими друг на друга - это ещё один симптом болезни - что-то вроде выпученных глаз при недостатке гормонов. Итак, человек живет лет 25 или 30, затем быстро стареет и умирает. Если заболевает старый человек, то он умирает сразу. Найти лекарство от этого так же невозможно, как найти лекарство от старости. А что случится, если болезнь проникнет в наш мир?
        Но есть и ещё одна загадка - кажется, я перестал стареть. В последние дни я выгляжу почти что так, как до болезни. Прибавилось немного седых волос, вот и все. Я чувствую выздоровление, я не ошибаюсь. Значит, этим можно переболеть и остаться жить. Но тогда почему же не выздоравливает никто из островитян? Не выздоравливает, не смотря на лекарства. Сейчас я не могу решить эту проблему. Может быть, мне поможет время.
        Я замечаю невдалеке тонкую полоску света. Я присматриваюсь и полоска превращается в прямоугольник. Мои глаза уже достаточно привыкли к темноте. Я подхожу, ступая очень медленно и осторожно, чтобы ничего не перевернуть. Это именно то, что мне нужно - дверь в соседнюю комнату.

23
        Я стою, глядя в окно. Окно - это, пожалуй, преувеличение: все окна на Острове представляют собой маленькие и узкие полоски, в которые может пролезть разве что кошка. Такой архитектурный стиль легко объясним: на Острове нет и не может быть собственного производства стекла.
        Из окна виден мой дом - тот кирпичный кубик, который мне предоставили в пользование. На пороге дома сидят два человека в форме. Еще двое только что вошли внутрь. Тут брат Патрик просчитался - меня так просто не поймать.
        Я заранее знал, что это случится. На острове, который все ещё живет в эпоху веры, могут оставить в живых целую банду убийц, но никогда - еретика. Они буду ждать меня до самой ночи, а завтра с утра начнут поиски и облавы. Значит, я должен уйти ночью.
        Здесь запрещено выходить на улицы после захода солнца. Это что-то вроде комендантского часа. Правда, некоторые все же нарушают комендантский час. Если они попадаются, то их отправляют на строительство стены. Отправка на работы заменяет здесь любые наказания; работа на строительстве очень тяжела и мучительна, но, я слышал, некоторые отправляются на стену добровольно, из патриотических убеждений. Это всячески поощряется и поддерживается. Позавчера я был на уроке в местной школе: дети с пафосом декламировали убийственно-беспомощное, но осень восторженное стихотворение о священном долге постройке стены. Зачем нужна эта стена, никто не мог объяснить. Просто нужна и все. Хотя бы для того, чтобы было, куда ссылать преступников.
        Зачем нужен комендантский час, я все же понимаю. По ночам должны отлавливать тех, кто уже начинает стареть. Эта работа не терпит отлагательств; наверное, "стариков" ловят каждую ночь, ведь, если опоздать на несколько дней, то болезнь будет видна всем. Иногда, я думаю, кто-то из тех заболевших догадывается об истинном положении вещей и прячется от ночных облав. Но здесь спрятаться некуда. Если такой человек успевает все же заметно состариться, то его объявляют отступником и оставляют умирать на глазах у всех. Правда, это лишь мои догадки, - того, что будет происходить ночью, я не знаю.
        Я смотрю на небо, затем отхожу от окна. Если мне не повезет, значит, только что я видел небо в последний раз. Это входит в правила игры. Небо было чистым, похоже, что сегодняшним вечером грозы не будет.

24
        Ночь. За недолгое время, прошедшее после захода солнца, темнота сгустилась почти до осязаемой плотности. Я выхожу. Скрип двери. Этот звук не достигнет чужих настороженных ушей, я знаю, что он не уйдет в ночь, а упадет и уснет здесь, у моих ног. Почему я знаю это? - да, оглушительное стрекотание неведомых ночных насекомых - стомиллионолетняя песня примитивного, но огромного счастья, песня тысяч сердец, каждое с маковое зернышко величиной, песня любви, безопасности, тепла, темноты.
        Под ногами - пыльная дорога, я чувствую пыль даже сквозь подошвы, ночь обострила мои чувства; эта пыль - остатки мелких камешков, размалываемых ежедневно сотнями сотнями ног. Некоторые из камешков все же выжили, и сейчас они трескаются под моими подошвами, издавая свой чуть слышный предсмертный крик. До того, как стать дорогой, эти камешки были частью великолепной и гордой скалы, которая считала себя вечной; ещё раньше они были слоем морского дна, слоем чистым, белым и пористым, как хороший сыр; а до того они были раковинами миллиардов безобидных существ, жующих и цедящих что-то в бездвижно-стеклянной толще изумрудной морской глубины. Над ними проплывали рыбы, - иногда яркие, как канарейки, иногда блестящие, как горсть серебряных монет, оброненных в воду, иногда холодные и быстрые, как лезвие меча. Они мечтали о том, что смогут вырастить жемчужину внутри себя, и некоторые пробовали, но им было очень больно, а некоторые все же рождали жемчужины и погибали сами при этом. Теперь они превратились в пыль, исчезло все, кроме жемчужин. Это так больно - выращивать жемчужину внутри себя, но даже тогда,
когда ты станешь пылью, жемчужина останется жемчужиной. Если она настоящая; а если нет?
        Я выхожу на дорогу. Дорога огибает обрывистый склон, по которому невозможно спуститься в темноте. Слева от меня - сплошные заросли цветущих кустов, они роскошно и дурманно расцветают после наступления темноты; их никто не видит, но облака их ароматов плывут над островом, смешиваясь со звездными облаками ночи, и эта смесь рождает сказочные сны, сны о вечном счастье, сны людей, обреченных на скорую смерть.
        Я слышу шаги, кто-то идет навстречу. Два или три человека; они негромко переговариваются. Я ныряю в цветущий куст. Запах невидимых цветов кружит голову. Передо мной маленькая зеленая точка, продолговатое пятнышко живого свечения; я ловлю его рукой. Пятнышко гаснет. Я открываю ладонь звездному свету; жучок загорается снова, по цвету он не отличим от звезды. Шаги проходят мимо и затихают. Голоса спорили о чем-то на местном языке. Я двигаюсь вперед, не уходя далеко от кустов.
        Дорога будет подниматься ещё около километра, затем она оборвется, её сменят скальные уступы, вырубленные людьми в самом сердце Острова. Уступы покрыты илом, поднятым со дна и только самые дальние из них ещё голы, днем ты можешь видеть, как выглядит застывшая каменная кровь земли. В том месте можно без труда спуститься к океану, может быть, там даже остались лодки. Но на маленький остров я смогу переправиться и вплавь. Здесь совсем недалеко, я переплыву пролив за час. Если сейчас что-нибудь случится, то у меня есть единственный выход - прыгать в воду. Люди в форме не смогут спуститься по склону и не смогут прыгнуть вслед за мной - у каждого из них есть тяжелая металлическая цепь, закрепленная на поясе, это обязательная деталь формы. Я видел, как эту цепь используют в качестве оружия - очень впечатляет.
        Впереди совершенная чернота. Мои глаза широко открыты, хотя ничего не видят перед собой. Глаза открываются все шире и шире, совершенно независимо от моей воли. Им не нравится ничего не видеть. Они смотрят прямо вперед, потому что им не на чем остановится. В детстве я слышал рассказ о том, что человек, идущий пешком к Луне, затратил бы на свой путь сто тысяч лет. Я представлял себе этого путешественника и этот путь: он идет среди ночи, весь осыпанный сиянием звезд, его дорога поднимается, но не круто, иначе ему было бы трудно идти; дорога почему-то выложена черной черепицей, потрескивающей под ногами; сам человек одет в черное и несет за плечами черный узелок с едой. Сейчас я чувствую себя этим путешественником; я иду к Луне, которая ещё не поднялась над горизонтом; она пока отдыхает в своих загадочных подземных царствах, но она вскоре взойдет на востоке, а я иду на восток. Значит, мы обязательно встретимся. Я останавливаюсь, услышав шаги за спиной. Шаги останавливаются тоже.
        Значит, мои сто тысяч лет уже прошли, звездная дорога оборвалась, так и не приведя меня к цели. Я бросаюсь бежать.
        Метрах в ста от меня широкая и плоская скала, удобно нависающая над водой. На Острове это место известно и даже имеет название: "колени дьявола". Когда смотришь снизу, скала действительно напоминает ноги человека, сидящего на корточках. Между ступнями есть щель, достаточно широкая, чтобы там могла проплыть большая лодка. Под водой щель расширяется, это хорошо заметно в солнечную погоду: когда утренний свет падает с восточной стороны скалы, то темная вода, шевелящаяся в каменной щели кажется подсвеченной изнутри, будто удивительный голубой прожектор, спрятанный на глубине, бросает снизу вверх широкий световой столб. Сейчас снизу нет ничего, кроме вязкой смолистой черноты. Я отталкиваюсь и прыгаю, кажется, что чернота внизу живет своей жизнью, может быть, жизнью шевелящихся змеиных клубков, может быть, жизнью гигантской драконьей пасти, раскрытой мне навстречу...
        Я ударяюсь о воду и ещё мгновенье ничего не могу понять. Вода больно ударила в подбородок и попала в нос. Я чувствую щекотанье пузырьков воздуха, нырнувших вместе со мной, но сейчас решивших подняться к поверхности. Я поднимаюсь вслед за ними.
        Сейчас мне нужно как можно скорее отплыть за линию стены. Предполагается, что стеной огражден весь остров. Но в действительности стена имеет огромные провалы и недостроенные места, некоторые - в сотни метров длиной. Любая сильная буря сразу же проламывает стену в нескольких местах. Одно такое удобное место есть недалеко от меня. Стена строго охраняется, охраняется и днем, и ночью. Великая Сестра рассказывала мне, что это делается для того, чтобы на Остров не нападали чужестранцы. Я пытаюсь представить себе чужестранцев, которые вдруг решили завоевать Остров. Нет, ни за какие деньги они бы не стали делать этого. Остров слишком бедное и слишком нездоровое место.
        Пока луна не взошла, я могу быть быть спокоен. Человека, беззвучно плывущего в темноте, невозможно заметить даже в нескольких шагах. Я переплываю границу метрах в двадцати от края пролома. На краю стены огонек, он освещает две почти неразличимые тени. Эти люди не спят. Они правы, они несут священную вахту. Еще час и я буду на островке. Здешний островок тоже зарос соснами - странная игра природы.

25
        Есть вещи, которые никогда не будут поняты и разъяснены наукой. В моей жизни, да и в жизни любого другого человека, бывали моменты совершенно необъяснимой удачи. Иногда моменты, иногда - дни. Мне эти моменты и дни всегда были хорошо заметны, я ведь играю, я человек игры. Я научился видеть приближение удачи и её уход по слабым признакам, которые недоступны постороннему пониманию. Те люди, которые много играют, наверняка поймут, о чем я говорю.
        Я знаю, что сегодняшний день удачен. День и ночь тоже. Я знаю, что удачными будут и следующие несколько дней. Что бы я ни делал, успех будет со мной; что бы я ни говорил, мои слова попадут в цель. Сейчас кто-то более разумный ведет игру вместо меня. Значит, я вскоре покину эти места.
        - Я не думала, что увижу тебя снова.
        - Я тоже не думал увидеть тебя снова. Но я надеялся.
        Керри улыбается. Ее улыбка не изменилась, хотя столько времени прошло, сколько? Она постарела, сейчас она выглядит старше меня. Сейчас девушки с Острова больше похожи на нее, чем она сама. Но улыбка все та же.
        - Керри, что такое время? И почему оно съедает все то, что сумело создать с таким трудом?
        - Наверное, для того, чтобы создать что-то лучшее.
        - Но для этого не обязательно убивать. Мне сорок лет, это больше двенадцати тысяч дней. И каждый следующий день своей жизни я проживал иначе, чем предыдущий. В каждый следующий день жизни я становился лучше, чем в предыдущий. Я бы мог жить так вечно, делаясь лучше с каждым днем. Тот, кто родится вместо меня, не сможет стать таким же, и не сможет стать лучшим, потому что умрет слишком рано. Знаешь, ещё месяц назад я был скучным человеком, меня заедала тоска. Я стоял по утрам у окна и смотрел вниз - вот и все, что мне было нужно. Я уже никогда не стану тем человеком. Пусть время убивает тех, кто перестал расти. Тот мир, который есть внутри меня, умрет навсегда, он не повторится ни в одном другом человеке. А тот мир, который мог бы вырасти внутри меня? Керри, почему ты стареешь так быстро?
        - Я не знаю. Но ты ведь умеешь разгадывать секреты. Разгадай и этот.
        - Уже разгадал.
        Я говорю правду. За малое мгновение до того, как я произнес эти слова, кто-то более разумный подсказал мне решение. Я знаю это чувство, чувство абсолютной истины, которая приходит из ниоткуда. Всегда, когда мне не удавалась картина, я останавливался и ждал такой подсказки. Иногда подсказка приходила, иногда нет.
        - Уже разгадал.
        - Ты знаешь, что случилось со мной?
        - Да.
        - Наверное, я тоже знаю. Я верила недостаточно сильно, правда, иногда я совсем не верила историям из книги откровений Взока. Мне казалось, что это неправда. И те люди, которые оказались со мной здесь, и те четыре старухи, которые умерли сегодня утром, они тоже сомневались. Мы заслужили свою смерть, мы все заслужили. Мы все должны умереть здесь.
        - Но я знаю, как тебя спасти.
        - Спасти может только Бог. Молись за меня, если останешься жив.
        - Ты снова станешь молодой и ты будешь жить долго, очень долго...
        - И для этого я должна уйти с тобой? Нет, - она задумывается, - нет.
        Мы молчим, как будто у нас есть ещё что-то, кроме коротких минут этой долгой ночи; костер взрывается к небу неровными дымными сгустками; клочки дыма взлетают, красновато освещенные снизу, будто сгустки крови, капающей снизу вверх.
        - Нет. Зачем мне нужен ваш мир? Я человек другой эпохи. Вся ваша Земля больна, хотя вы не видите этого. Остров Воскресения - единственное чистое место, которое ещё осталось.
        - Ты ошибаешься.
        - А что можешь знать ты о нас? Ты привык к той жизни, где все обманывают друг друга, затаптывают друг друга в грязь или просто убивают, если могут. Я не могу объяснить тебе этого, ты хороший, но вы все больны, смертельно больны. Вы живете - будто на острове, куда собирают всех безнадежных и заразных больных, и вы все сильнее заражаете друг друга. Вы не знаете этого, потому что вы все одинаковы. Вы только и делаете, что торгуете друг другом и сами собой.
        - Разве?
        - А к чему стремился ты всю жизнь? Разве не к тому, чтобы тебя высоко оценили? Разве не продавал ты всю жизнь то, что тебе подарено Богом? И разве все остальные не стремятся к тому же? Набить себе цену и подороже продаться? Или подешевле скупить то, что принадлежит лишь Богу? Мне не нужен твой больной мир, я умру здесь.
        - Но это не мой мир, совсем не мой.
        - Тогда оставайся с нами. Ты примешь истинную веру, но только не будь таким как я. Никогда ни в чем не сомневайся, никогда не сомневайся...
        - Но здесь тоже не мой мир, Керри.
        - Ни здесь, ни там? Тогда где же он?
        - Ни здесь, ни там. Моего мира нет еще. Я тоже человек другой эпохи.
        Она протягивает мне руку.
        - Я не понимаю этого. Но я чувствую, что ты в чем-то прав. Давай пожмем руки, просто так, в последний раз. Ведь больше ничего не будет.
        Я жму её руку - холодную, тонкую и влажную. Жму через тысячелетия, через десятки тысячелетий безумия, которые разделяют нас. И вдруг она становится чужой, совсем чужой, состарившейся ещё на десять лет.
        - Что случилось, Керри?
        - Ничего. Возьми вот это.
        Она протягивает мне цепочку. Я не сразу замечаю, что на цепочке ключ.
        - У причала есть одна лодка с мотором. Мы редко ею пользуемся. Это ключ, ты сможешь уйти, если тебе повезет.
        - Мне повезет.
        - Не будь так уверен, на острове Брат Патрик.
        - Здесь?
        - Здесь.
        - Он пришел за мной?
        - Нет, ты бы не удостоился такой чести. Просто здесь каждый день умирают люди, поэтому нам нужен священник.
        - Он знает, что я здесь?
        - Конечно. Он узнал об этом сразу. Если бы мы не выдали тебя, то никто из нас не получил бы и капли Сакра-гранум.
        - Так называется отвар из той травы, которая растет в священном месте?
        - Да.
        - Вы поступили правильно. Я пойду к нему.

26
        Мы в большой палатке, слабо освещенной дрожанием свечей. Полог палатки откинут; я вижу двух охранников, замерших у входа и далекую луну, решившую наконец подняться из-за горизонта. Луна снова окажется маленькой, будто она не настоящая. Но теперь я понимаю, почему: она висит в пустоте и нет предмета, с которым глаз может её сравнить. Островки Челюсти тоже казались мне маленькими, пока рядом не проходила яхта. Когда луна будет заходить над Островом, её диск покажется огромным. Я отвечаю сам себе:
        - Наши заблуждения более постоянны, чем размеры планет. Брат Патрик не понимает, о чем я говорю. Бог с ним.
        - Вы знаете, что сегодня совершилась новая Великая Революция?
        - Нет, я проспал в церкви весь вечер. А что, много народу убили?
        - Погиб один человек. Возможно, он будет причислен к лику святых.
        - Как он погиб?
        - Ему попали камнем в висок, случайно.
        - А как же Сестра Мария, её, очевидно, свергли?
        - Это невозможно. Но теперь к её титулу прибавят что-то или отнимут.
        - Она больше не будет президентом?
        - Она всегда будет президентом.
        - Может быть, что-то изменится в вашей вере?
        - Наша вера вечна.
        - Тогда вскоре понадобится ещё одна Великая Революция.
        - Конечно. Но вы не сможете её увидеть. Сегодняшняя Революция - самое важное событие, которому вы могли бы быть свидетелем, самое важное за всю вашу жизнь.
        - Скажите, брат Патрик, вы не боитесь закончить свои дни на этом островке вместе с другими стариками?
        - Мне это не грозит, я верю искренне.
        - Это потому, что в вашей жизни не было сильных искушений и хороших искусителей.
        - Что бы вы ни говорили, это не имеет значения.
        - Тогда я продолжу. Сегодня вы наверняка привезли сюда ещё несколько человек, которые начали стареть. Вы знакомы с математикой?
        - Математику у нас изучает каждый ребенок. Это великое завоевание, мы гордимся этим.
        - Тогда сделайте подсчет. За тридцать лет вы перевезете сюда всех жителей Острова. Вы все умираете здесь или на строительстве стены. Еще год или два, брат Патрик, и в ваших волосах появится первая седина. Это будет концом вашей жизни. Но вам не обязательно умирать, вы можете прожить втрое дольше.
        - Вы знаете такой способ?
        - Конечно. Вначале я думал, что та странная болезнь, от которой страдаете вы все, безусловно смертельна. Но оказалось, что она не страшнее гриппа: неделя или две и ты начинаешь выздоравливать. Она смертельна лишь для тех, кто пьет Сакра-гранум.
        - И вы хотите, чтобы я отказался от этого дара?
        - Конечно, это трудно. Скорее всего, это вещество - наркотик, который вы принимали с самого детства. Но для человека с сильной волей нет невозможного. Откажитесь от Сакра-гранум и вы проживете на пятьдесят лет дольше.
        - Невозможно отказаться от Божьего Дара. Вы искушали меня, но безуспешно. Теперь я расскажу, что будет с вами.
        - Несложно угадать. Вначале пытки, затем смерть - ничего оригинального.
        - Откуда вы знаете о пытках?
        - Я изучал историю. Чем сильнее верит народ, тем больше он нуждается в пытках.
        - Это правильно. Но в пытках нуждается не народ и не служители веры. В них нуждается власть.
        - В пытках нуждается именно народ. Без них он не будет верить фанатично. Но мне не переубедить вас.
        - Конечно. Моя вера слишком прочна.
        - Нет, не потому. Когда однажды к власти приходит больной человек, он либо уничтожает здоровых, либо заражает их своей болезнью. Поэтому, когда новый человек приходит к власти, это тоже больной человек, чтобы он сам ни говорил и ни думал по этому поводу. И эту цепь разорвать невозможно, она тянется века, несмотря на самые великие революции.
        - Мы не зря послали вам приглашение. Такой человек, как вы, обязательно должен умереть.
        - Вы посылали приглашения для того, чтобы мир узнал о вашем бессмертии. Вы презираете мир; даже на глобусе вы изображаете себя огромным материком, а Францию, Америку ли Австралию - островами. Но вам все равно нужно, чтобы кто-то знал о вас.
        - Сейчас вы признали наше бессмертие.
        - Нет. Каждая нация гордится тем, чего она не имеет: одна гордится прошлым, другая - будущим, третья - какой-то деталью настоящего, которой у неё нет. Это закон истории. Главное, чем вы можете гордиться - это несуществующее бессмертие.
        - Жаль, что вы не можете умереть сразу.
        - Я знаю. Вы думаете, почему я говорю так смело? Если вы меня пригласили, значит, у меня есть миссия.
        - Сестра Мария рассказала вам об этом?
        - Пока нет. Но не трудно догадаться. Раз я художник, я должен рисовать.
        - Но вы не можете появляться на Острове. Вы будете писать картину здесь.
        - Что я должен изобразить?
        - Туман.
        - Что?
        - Туман. Нигде в мире нет таких туманов, как на Острове Воскресения. Надеюсь, вы подпишете свою картину.
        - Как странно... Знаете, брат Патрик, когда-то давно я мечтал изобразить туман, который стелется над морем. Я был уверен, что напишу эту картину, но теперь я не смогу сделать этого.
        - Мы предоставим вам возможность.
        - Дело не в этом. Такого тумана просто нет на земле. Ни в вашем мире, ни в моем. Тот туман живет лишь внутри меня - я помню его, я представляю его, я ощущаю его так же ясно, как этот свет свечей. Я даже мог бы изобразить его, но на свете слишком мало людей, способных понять такую картину...
        Я смотрю вдаль. Лунная ночь теряет свою прозрачность, пугаясь приближения тумана. Черная тень старой сосны наискосок перерезает пространство перед палаткой. Два черных стража застыли в привычной неподвижности изваяний.
        Спасибо за ключ, Керри.