Серая кошка в номере на четыре персоны Николай Константинович Гацунаев
        Герои этой книги - наши современники. Ничем не примечательные на первый взгляд, они со всей полнотой раскрываются в кризисных ситуациях, когда от их решений зависит судьба, а порою и жизнь человека.Не раздумывая бросается под падающую колокольню, чтобы вынести шестилетнюю девчурку, Андрей Рудаков. Ради спасения человеческой жизни решается на смертельно опасный для себя эксперимент Сандро Метревели. По своей воле вступает в схватку с особо опасным вооруженным преступником Халида Дадабекова. Зная, что ей суждено погибнуть в бою, рвется на фронт Ева Аллабергенова.Инженер, врач, искусствовед, пионервожатая… Разные профессии, возраст, склад характера - и общее для всех обостренное чувство гражданского долга, готовность к самопожертвованию. Причем воспринимают они что как само собой разумеющееся, не мыслят себя иначе, ибо живут они по законам коммунистической нравственности и морали.
        Серая кошка в номере на четыре персоны
        КОНЦЕРТ ДЛЯ ФОРТЕПЬЯНО С ОРКЕСТРОМ
        Андрей взглянул на часы, выключил аппаратуру и устало потянулся, вскинув над головой руки. Ныли виски. Пощипывало глаза. Во рту стояла противная сухость от дюжины выкуренных сигарет. Он поднялся с кресла - узкоплечий, по-юношески стройный в облегающей джинсовой паре, - одернул куртку и, подойдя к окну, приоткрыл форточку. Тотчас в комнату дохнуло резкой, обжигающей свежестью морозной ночи.
        Из окна открывалась величественная панорама на посеребренные лунным сиянием снежные пики и мрачноватое ущелье, в глубине которого мерцали едва различимые отсюда огоньки горнообогатительного комбината. Там, внизу, еще только начиналась осень, а здесь уже давно выпал снег, и ртутный столбик неизменно опускался по ночам на несколько делений ниже нуля.
        Погода стояла великолепная, но Рудаков знал, что со дня на день зима здесь обоснуется капитально, снежные заносы поднимутся вровень с крышей, и, чтобы добраться до площадки с приборами, надо будет каждое утро пробивать в сугробах глубокие траншеи. Прекратится сообщение с «большой землей», останется только радиосвязь, и в случае чего рассчитывать придется только на самого себя.
        Вообще-то крайней необходимости зимовать на снеголавинной станции не было. Приборы и аппаратура могли работать в автоматическом режиме. Но, во-первых, автоматика, как правило, выходила из строя в самое неподходящее время и для ее ремонта приходилось снаряжать целую экспедицию, а во-вторых, Андрей сам изъявил желание зимовать на станции и, как его не отговаривали, настоял на своем. Хотелось побыть наедине с самим собой, проверить силы, убедиться, что душевное равновесие вернулось к нему полностью и навсегда. В конце концов он имел на это право. На базе знали это, и разрешение было получено. И тут неожиданно для всех Борька Хаитов, никогда прежде не тосковавший по лаврам Робинзона, заявил, что отправится на снеголавинную станцию вместе с Андреем. Казалось, Рудаков откажется от напарника, но он только пожал плечами.

…В ту февральскую ночь ничто поначалу не предвещало катастрофы. В сложенном из неотесанных камней камине уютно потрескивали поленья. Из транзисторного приемника лилась негромкая музыка - по «Маяку» передавали концерт для фортепьяно с оркестром Рахманинова. Аппетитно пахло свежесмолотым кофе. Галина постукивала посудой на кухне, накрывая стол к ужину.
        Она только что вернулась с обхода, раскрасневшаяся от морозного ветра, отдала мужу тетрадку с записями, смахнула веником снег с валенок и, раздевшись, отправилась на кухню. Андрей сравнил показания приборов с записями автоматов, передал сводку на базу, пожелал дежурному синоптику спокойной ночи и выключил аппаратуру.
        - Рудаков! - негромко окликнула из кухни Галина. Они были женаты уже больше года, но ей по-прежнему нравилось называть его по фамилии.
        - Иду.
        - Не спеши, Рудаков. С ужином придется подождать.
        - Тесто не взошло?
        - Про тесто забудь до отпуска. Поедем к маме, она тебя обкормит печеньем.
        - Тогда в чем дело?
        - В сводке. По моему, последняя цифра неправильная.
        - Сто восемьдесят семь? - Андрей заглянул в журнал.
        - Да. У меня записано двести с чем-то.
        - Посмотрим. - Рудаков раскрыл тетрадь и отыскал нужную запись. - Ты права, двести четырнадцать.
        - Вот видишь.
        - Что «вот видишь»?
        - Кто-то из из нас напутал.
        Она почти неслышно пересекла комнату у него за спиной, мягко ступая в вязаных носках, сняла с крючка дубленку и пуховый платок.
        - Погоди, - остановил ее Андрей. - Проверю показания автоматики.
        Он включил аппаратуру, дал ей прогреться и защелкал тумблерами.
        - Сто девяносто два.
        - Час от часу не легче, - вздохнула Галина. - Пойду проверю.
        - Действительно, чертовщина какая то! Может, я лучше схожу, а?
        - Сиди уж! - Она натянула валенки и завязала платок под подбородком. - Автоматы свои лучше проверь. Я быстро.
        Она помахала ему варежкой с порога - розовощекая, голубоглазая, вся неправдоподобно яркая, словно матрешка из подарочного магазина, и вышла, точно прикрыв за собой дверь.
        Что-то шевельнулось в нем, дрогнула какая-то потайная струна, загудела, тревожным эхом отдаваясь в закоулках сознания. Тревога ширилась. Он упрекал себя за то, что отпустил ее одну в ночь под мертвенный свет звезд и зловещее синеватое мерцание морозного снега, в ужасающее одиночество и жуткую тишину горной ночи, жадно глотающую каждый шорох, каждый отголосок живого.
        Он шагнул к двери, но тут лихорадочно загудел сигнал вызова и замигала красная сигнальная лампочка. Андрей схватил наушники и до предела крутанул верньер громкости.
        - Ты меня звал? - Голос Галины звучал отчетливо, словно рождался под его черепной коробкой.
        - Я? - оторопел Рудаков. - Что с тобой? Где ты?
        - Какое это имеет значение? - Голос был отрешенно-безразличный. Казалось, она не слышит его, просто рассуждает вслух. - Теперь уже все равно. Прощай, милый… Милый… Слово какое ласковое… Милый…
        - Да что с тобой? - заорал он, чувствуя, как волосы на голове поднимаются дыбом. Она услышала.
        - Со мной все хорошо. - Она произносила слова медленно, почти по слогам, и слышать это было невыносимо. - Прощай, Андрей. Сейчас…
        Он отшвырнул наушники и, не разбирая дороги, слепо ринулся к двери. Чудовищной силы удар потряс дом до основания. Заколыхалась земля. Вспыхнул и погас свет. В кромешном мраке все ходило ходуном, что-то рушилось с треском и скрежетом, звенело стекло… Но страшнее всего был доносящийся снаружи воющий грохот, будто сотни обезумевших экспрессов сорвались с рельс и напролом мчатся, набирая скорость, вниз по каменистому склону.
        Когда, отыскав наконец дверь, он выскочил из дома, вокруг бушевал снежный ураган и клокочущая белесая мгла рычала, ревела, завывала на все голоса…
        Позже выяснилось, что причиной обвала и снежных лавин было землетрясение с эпицентром в районе снеголавинной станции. Огромные массы камней и снега прошли рядом со зданием, сметая на своем пути ограду, площадку с приборами, хозяйственные пристройки.
        Тело Галины Рудаковой обнаружить так и не удалось, хотя поисковые группы работали две недели, используя, когда позволяла погода, все имеющиеся на базе вертолеты.
        Андрей похудел, замкнулся в себе, перестал бриться. Целыми днями не выходил из своей комнаты на базе или слонялся по двору, низко опустив голову, ни на кого не обращая внимания.
        Работа валилась из рук, и виною всему, как ему казалось, были горы. Андрей старался не смотреть на них, но боковым зрением видел, как они угрожающе нависали над базой, алчно сверкая на солнце белыми клыками снежных пиков, готовые ринуться на него, сотрясая все вокруг громовыми раскатами звериного рыка. Ночью гор не было видно, но каждой клеточкой своего тела Андрей ощущал их грозное присутствие и не смыкал глаз до рассвета, вздрагивая от каждого шороха.
        Он обратился к врачам. Терапевт, обследовав его, направил к невропатологу, тот - к психиатру. Андрей понял, что все это бесполезно, взял отпуск и уехал в Брянск к матери Галины. Но там все напоминало о жене, и ему стало вовсе невмоготу, и, уложив в дорожную сумку нехитрые пожитки, он взял билет до первого попавшегося приморского городка.
        Здесь, в немноголюдном в это время года пансионате, его никто не знал и было немного легче. Он вставал затемно и, не дожидаясь завтрака, шел к морю. Пустынный пляж встречал его запахом влажных водорослей, мягкой тишиной затянутых туманом утренних далей. Он бесцельно шагал по полоске мокрого слежавшегося песка вдоль берега, слушая убаюкивающий шелест волн и стараясь ни о чем не думать. Горы были недалеко, живописные в багряном наряде осенних зарослей, но он не смотрел на них, делал вид, что их не существует вообще.
        Возвращался к обеду усталый, но освеженный. Ел, почти не различая, что ест, и, поднявшись к себе, падал в постель и ненадолго окунался в беспокойное без сновидений забытье.
        По ночам изматывала бессонница. Лишь однажды ему каким-то чудом удалось задремать, но перед глазами тотчас закачалась кипящая белесо-серая круговерть, исчезающая в ней фигурка Галины, и беззвучный всепроникающий грохот взметнул его на ноги.
        А на следующий день в пансионате нежданно-негаданно объявился его бывший одноклассник, сокурсник и коллега по работе на базе Борька Хаитов.
        - Привет, Андрюша! Вот ты, оказывается, где! А мы ломаем голову, куда Рудаков пропал? Уехал и как в воду канул!
        Борька безбожно врал: Андрей писал из пансионата начальнику базы и в местком, просил продлить отпуск без сохранения, переслать по почте деньги из кассы взаимопомощи. И все-таки, глядя на улыбающуюся Борькину физиономию, он почувствовал, как медленно тает леденящая пустота в груди, и на душе становится легче и радостнее.
        - Нянечка! - тормошил между тем Борька седоусого невысокого вахтера. - Тьфу ты, черт, оговорился - дядечка! Извини, дорогой, - не русский я. А тут еще земляка встретил, совсем голову потерял от радости. Помоги, батоно, вещи наверх от нести. Видишь, их сколько, а руки у меня две. Ты в какой комнате, Андрюша? В двадцать третьей? Надо же! А я в двадцать четвертой.
        Продолжая тараторить, он проворно нагрузил багажом растерянно хлопающего глазами вахтера и стал подталкивать к лестнице.
        - Поехали, Санчо! Не знаешь, казан тут у вас можно достать? Иди-иди, чего встал? Гонорар будет, не волнуйся.
        - Санчо? - изумился вахтер, но Борька его уже не слушал.
        - Полный набор для плова. - Он самодовольно улыбнулся и похлопал рукой по пакетам и сверткам. - Рис есть, зира есть, курдючное сало, шафран, даже масло хлопковое привез. Пошевеливайся, Санчо, не до вечера же тут торчать! Айда с нами, Андрей, наверху поболтаем.
        - Санчо? - возмущался вахтер, поднимаясь по лестнице. - Сандро меня зовут. Кого угодно спросите…
        - Спрошу, - бодро заверил Борька, увлекая за собой Рудакова. - Непременно спрошу. Вот только разберу барахлишко и кинусь расспрашивать.
        В Борькиной комнате вахтер довольно бесцеремонно свалил ношу на стол и хотел было удалиться, но Хаитов удержал его за рукав и сунул в нагрудный карман пиджака сложенную пополам трехрублевку.
        - Гонорар, батя. На мелкие расходы. Сухого вина возьмешь: хамурапи там всякие, девзираки - тебе виднее.
        Ни слова не говоря, вахтер вынул трояк из кармана и положил на столешницу.
        - Да ты что, спятил? - вытаращил глаза Борька.
        - Как знать, - усмехнулся старик, - вы попросили помочь, не очень, правда, вежливо, но все же попросили, так ведь?
        - Ну так, - насторожился Борька.
        - Мне это не составило труда. Если угодно, это, пожалуй, даже входит в мои обязанности.
        - Извините, я…
        - Пустое. Кстати, под хамурапи вы, очевидно, имели в виду саперави?
        - Саперави, - согласился посрамленный знаток сухих вин. - Хамурапи - это из другой оперы.
        - Явно из другой, - кивнул вахтер - Ну а девзираки, это, по-видимому, производное от девзра? Простите мое любопытство, но не этот ли сорт риса вы привезли с собой?
        - Увы! - Борька сокрушенно разъел руками. - Простите, ради бога! Кто же мог подумать? Прощаете, а? Ну хотите, я ваш башмак поцелую?
        - Это еще зачем? - опешил вахтер и на всякий случай попятился к двери. - Превратите сейчас же, слышите?
        Андрей наблюдал за ними, еле сдерживая смех.
        - И не подумаю, - заартачился Борька.
        - Еще как прекратите! - Вахтер ощутил спиной дверь и почувствовал себя увереннее. - Хватит паясничать. Казан я, так и быть, достану. Но с условием, что вы меня на плов пригласите.
        - Батя! - задохнулся Борька. - Об чем речь?
        - Ладно-ладно! - старик был уже за порогом. Не удержался, съехидничал напоследок: - А может, не девзираки, а гозинаки? Этого лакомства у нас в любом гастрономе полно.
        Дверь закрылась. Впервые за последние полгода Андрей от души расхохотался.
        - Ну чего смеешься? Гозинаки, саперави! Перестань, пока я в тебя свертком не запустил! - Борька не выдержал и сам фыркнул. - А здорово уел, чертов хрыч!

«Чертов хрыч», он же Сандро Зурабович Метревели, оказался при более близком знакомстве человеком деликатным и милым. Психиатр по профессии, он уже давно был на пенсии, и в тот злополучный для Борьки день оказался на месте вахтера случайно: тому потребовалось съездить в горное селение к заболевшему родственнику, и он попросил Метревели по-соседски его выручить. На следующий день все выяснилось, и вахтер на этот раз настоящий - пригласил всех троих в гости, чтобы за кувшином доброго сухого вина забыть досадное недоразумение.
        Борька прихватил с собой кое-что из привезенных запасов, плов удался на славу, и они чудесно провели время, запивая шедевр хорезмской кухни светлым кахетинским вином домашнего приготовления.
        Для своих восьмидесяти лет Метревели был просто великолепен. Сухощавый, подвижный, с резкими, но приятными чертами лица, почти не тронутого морщинами и искрящимися весельем черными глазами, он выглядел чуть ли не вдвое моложе.
        С первых же минут застолья Сандро Зурабович прочно завладел инициативой и проявил столько юмора и неистощимого остроумия, что даже завзятый говорун и остряк Борька без сожаления уступил ему пальму первенства.
        За шутливыми рассказами Метревели угадывались эрудиция и богатый жизненный опыт. Он с удовольствием вспоминал многочисленные эпизоды своей биографии, и в его окрашенном иронией изложении каждый из них представал перед слушателями как законченная юмористическая новелла.
        Андрей с Борисом стали даже питать к нему что-то вроде родственных чувств, когда узнали, что в начале двадцатых он, будучи военным фельдшером, участвовал в установлении Советской власти в низовьях Амударьи, как раз там, где родились и выросли Рудаков и Хаитов.
        - Имел честь собственноручно хивинского хана врачевать, - рассказывал Метревели, и глаза его озорно поблескивали. - Низложенного, правда. Их величество изволили в одном исподнем прятаться. Мировую революцию в амбаре пересидеть надеялись. Дело было в феврале, ну и, понятное дело, простудился хан Саидабдулла Богадур. Испанку подцепил. Еле отходили беднягу. Между прочим, вел он себя не по-королевски: хныкал, инъекций, как огня, боялся, лекарства выплевывал.
        - Стоило возиться! - посочувствовал Борька. - Все равно небось потом шлепнули?
        - Заблуждаетесь, молодой человек, - Метревели пригубил из бокала, аккуратно промокнул губы салфеткой. - Историю знать надобно. Саидабдуллу с семейством отправили на Украину.
        - Вот тебе и раз! - удивился Борька. - На излечение, что ли?
        - На исправление, - усмехнулся Сандро Зурабович. - На перевоспитание, если угодно.
        Он пригладил указательным и большим пальцами подстриженные щеточкой седые усы и ласково взглянул на Рудакова.
        - Произнесите тост, Андрей.
        - Я? - растерялся Рудаков.
        - Ты-ты, - заверил Борька.
        - Ну что ж, - Андрей помолчал, собираясь с мыслями, но ничего путного на ум не приходило. - Давайте выпьем за людей.
        - Смотря за каких! - запротестовал Борька.
        - За всех. За веселых и грустных, за злых и добрых, за сильных и слабых. Просто за людей.
        - И за то, чтобы они становились лучше, - докончил Метревели. - Отличный тост.

…Разошлись далеко за полночь. Борька тотчас завалился спать, а Андрей вышел на балкон и долго стоял в темноте, жадно вдыхая резкий осенний воздух, напоенный запахами моря и опавшей листвы. Далеко, у самого горизонта, плыл пароход - искрящийся разноцветными огоньками сгусток жизни в безбрежном океане ночи.
        Приезд Борьки Хаитова нарушил размеренный ритм жизни Андрея. Полетели к чертям ежедневные утренние прогулки. По вечерам Борька тащил приятеля то в театр, то в кино, то просто посидеть в ресторане. В пансионат возвращались поздно, но при том Борька еще часа два торчал у Андрея - играли в шахматы или просто болтали о том о сем.
        Андрея все это порядком утомляло. Но вместе с тем он был благодарен Хаитову: чем позже уходил Борька, тем меньше времени оставалось на мучительное ожидание рассвета, который приносил с собой освежающее забытье.
        Днем частенько наведывался Метревели. Элегантный, всегда в безупречно отутюженном костюме, он первым долгом настежь распахивал дверь на балкон, категорически отметая все возражения.
        - Здесь, батенька, дышать нечем. Опять всю ночь никотином травились?
        Борька, если он при этом присутствовал, возмущенно фыркал и поспешно убирался восвояси, а Андрей натягивал вязаный свитер и, виновато улыбаясь, выслушивал нотации и наставления доктора. Были они противоречивы и порою спорны, но всегда неизменно доброжелательны. К тому же слушать Сандро Зурабовича было интересно, и однажды Рудаков спросил как бы невзначай:
        - А вам не кажется, что в вас умер писатель?
        - Туда ему и дорога! - не моргнув глазом ответил Метревели. - Льщу себя надеждой, что был в свое время неплохим эскулапом. А это, знаете ли, куда более важно.
        - Для вас? - поинтересовался Андрей.
        - И для окружающих тоже! - резко отпарировал доктор.
        Они помолчали. Выше этажом кто-то включил радиоприемник, и негромкая скрипичная мелодия закачалась на невидимых крыльях над золотистыми кронами деревьев, медленно тая в синеве осеннего неба.
        - Должно быть, это здорово - всю жизнь делать людям добро, - задумчиво произнес Андрей.
        - Это вы о ком? - вскинул кустистые седые брови Метревели.
        - О вас.
        - Бог ты мой, до чего же вы молоды! - усмехнулся доктор.
        - Я не прав?
        - Возможно, правы. Но ведь об этом не думаешь ни тогда, ни потом. Просто честно живешь на земле.
        - И все?
        - А что же еще? - искренне удивился доктор.
        Андрей прошелся по комнате, остановился у балконной двери, закурил.
        - Счастливый вы человек, доктор. Все у вас просто и ясно.
        - А у вас нет?
        - А у меня нет.
        - Усложняете, голубчик.
        Рудаков затянулся сигаретой, стряхнул пепел за барьер. Чайка заложила над парком стремительный серебристо-белый вираж, разочарованно прокричала что-то визгливым старушечьим голосом и опять устремилась к морю. Андрей проводил ее взглядом, усмехнулся.
        - Чему вы улыбаетесь? - спросил Метревели.
        - Завидую.
        - Кому?
        - Ну хотя бы вам. Даже чайке. Все знают, что им надо, зачем живут. Возьмите ту же чайку: прилетела, не понравилось, улетела обратно…
        - Вы очень скучаете по дому?
        - У меня нет дома, - ответил Андрей, чувствуя, как тоскливо сжимается сердце. - Это не ностальгия, доктор. Это другое. Не знаю, смогу ли я вам объяснить… - Он помолчал. Понимаете, я родился и вырос на равнине. В маленьком плоском городке. Хива, может, слышали? Хотя, что я говорю, - вы же там бывали. Вам это нетрудно представить. Сонное, размеренное бытие. Солнечные, похожие один на другой дни. Ночи лунные или звездные с обязательной трескотней колотушек элатских сторожей. Одни и те же примелькавшиеся улочки, лица, разговоры.
        Я мечтал о больших городах с широкими светлыми проспектами и площадями, на которых и дышится как-то по-особенному - глубоко и радостно, с ежедневной, ежечасной новизной ощущений; о городах, где живут интересные добрые сердцем, умные люди, и чтобы всех их узнать, не хватит целой жизни.
        И вот - десятилетка позади. Выпускной вечер. Прощание со школой. Рассвет на бастионе Акших-бобо. Бывшие одноклассницы в белых платьицах. Брызги шампанского на белесой, тысячелетнего замеса глине крепостной стены. Последний взгляд на окутанный синеватой дымкой город детства…
        Андрей сделал несколько затяжек подряд и затушил сигарету.
        - Первые дни я ходил по Одессе сам не свой от счастья. Каждый дом казался мне шедевром архитектуры, каждый встречный - венцом человеческой эволюции.
        Он улыбнулся и покачал головой.
        - Наивно, правда?
        - Как знать. - Метревели задумчиво провел по усам большим и указательным пальцами. - Наверное, все мы этим переболели. Продолжайте, что же вы?
        - По отношению к зданиям мой восторг еще можно понять. Что же до людей… Вы были в Одессе?
        Метревели кивнул.
        - Помните оперный?
        - Ну еще бы!
        - На стипендию не очень-то разбежишься. Но я старался не пропускать ни одной премьеры. А потом еще долго сидел в скверике и любовался театром. Ночью он как-то особенно красив. Скверика, собственно, не было. Во время войны разбомбили угловые здания против театра. Восстанавливать их не стали, просто убрали мусор, разбили цветники и поставили скамейки.
        Из обрубленной стены нелепо торчали кирпичи, и дверь с улицы вела прямо в темный, словно туннель, коридор. Дверь почему-то никогда не закрывалась, и однажды ночью меня окликнул оттуда чей-то маслянистый голос:
        - Ты, пижон, иди сюда!
        Я сделал вид, что не слышу, но голос не унимался. Подлый нагло уверенный в своей безнаказанности, он выплеснул на меня поток липкой площадной брани. Судя по смешкам и хихиканью, он там был не один.
        Конечно, благоразумнее всего было встать и уйти, но я вдруг отчетливо понял, что если уйду, то до конца своих дней потеряю уважение к самому себе. И пошел на этот голос, и вбежал в темную пасть коридора, слепо размахивая кулаками и ничего не различая во мраке. Кажется, я все-таки зацепил одного, но тут что-то острое впилось в левый бок, и потолок обрушился мне на голову…
        Говорят, меня нашли утром с пропоротыми в трех местах легкими, переломом ребер и сотрясением мозга.
        Андрей дрожащими пальцами достал сигарету, но Метревели поднялся с кресла, мягко взял ее и положил обратно в пачку.
        - Рассказывайте дальше, Андрюша, и постарайтесь не волноваться.
        - Дальше… - Рудаков вздохнул. - Дальше была больница. Четыре с половиной месяца. А потом ребята из горкома комсомола выхлопотали путевку в санаторий на Карпатах.
        Тогда-то я впервые увидел и полюбил горы. Понял, что не смогу без них жить. Забрал документы из иняза, поступил на географический. Стал метеорологом. Уехал работать на Памир. А теперь… Теперь горы нагоняют на меня ужас…
        Несколько дней спустя Рудаков встретил Сандро Зурабовича перед завтраком в расцвеченной багрянцем и желтизной пустынной аллее парка.
        - Гуляете? - улыбнулся доктор.
        - Следую вашим советам. Поменьше никотина, побольше кислорода.
        Метревели укоризненно покачал головой.
        - Напрасно иронизируете. Понять ваш скепсис могу, согласиться - ни-ни. Ваш друг говорит, что у вас бессонница, а с этим шутки плохи, можете мне поверить!

«Ну и стервец же ты, Боренька! - с досадой подумал Рудаков. - Хотел бы я знать, о чем ты еще натрепался!»
        - А отчего у меня бессонница, он, конечно, тоже сказал?
        - Вы знаете, отчего она у вас?

«Молодец, Борька! Хотя какой смысл делать из этого секрет?»
        Андрей вздохнул.
        - Знаю.
        - И давно это началось?
        - Полгода назад.
        Метревели присвистнул.
        - Ну, а причина? Мне, как врачу, вы можете сказать все… Если хотите, конечно.
        - Хорошо, Сандро Зурабович. Я вам расскажу все. - Андрей огляделся и, увидев ярко раскрашенную скамейку, пригласил: - Давайте присядем.
        И он рассказал Метревели про ту страшную февральскую ночь, несвязно, перескакивая с одного на другое, волнуясь и снова переживая ужас беспомощности и отчаянья, и вновь слышал леденящий душу нечеловеческим спокойствием голос Галины, грохот и рев лавин, которые оборвали ее жизнь, вдребезги разнесли мир, где он был счастлив, и по злой прихоти оставили в живых его самого - одинокого и задыхающегося, словно выброшенная на песок рыба…
        Андрей попытался закурить, но пальцы дрожали, и спички ломались одна за другой.
        - Успокойтесь, Андрюша. - Метревели взял у него коробок, чиркнул спичкой и поднес огонек к сигарете. - Возьмите себя в руки.
        Рудаков несколько раз жадно затянулся сигаретой, не ощущая вкуса, откинулся на спинку скамьи и виновато глянул на собеседника.
        - Жалок?
        - Не мелите вздор, батенька! - Метревели хотел что-то добавить еще, но передумал и, достав из кармана часы, щелкнул серебряной крышкой. - Вам пора идти завтракать.
        Андрей пропустил его слова мимо ушей.
        - Знаете, о чем я думаю все это время?
        - Вы обещали говорить все, - мягко напомнил Метревели.
        - Иногда кажется, что сумей я во всем разобраться, мне стало бы легче.
        - В чем именно?
        - Понимаете, этого не могло быть! У нее не было с собой рации. А если бы даже и была, аппаратура на станции не могла включиться сама собой.
        - Галлюцинация?
        - Не знаю. Чем больше я об этом думаю, тем больше мне кажется, что я схожу с ума. Этого не могло быть, но я могу поклясться, что это было!
        Андрей подобрал с земли прутик и стал рассеянно передвигать им опавшие листья. Он сидел согнувшись, глядя под ноги, и голос его звучал невнятно и глухо.
        - Помогите мне, Сандро Зурабович. Ведь правда, - это по вашей части?
        - Не совсем, - покачал головой Метревели. - Судя по тому, что вы рассказали, это скорее из области парапсихологии.
        Он мягко похлопал Андрея по колену.
        - Не надо отчаиваться, Андрюша. Я, правда, давно не практикую, но ваш случай - особый. Давайте пока не будем спешить. Я свожу вас на обследование, и тогда картина станет яснее.
        Ветер прошумел в вершинах деревьев. Несколько оранжевых листьев, кружась, опустились на влажный асфальт. Басовито и громко прогудел пароход, будто над самым ухом провели пальцем по мокрому оконному стеклу.
        Метревели решительно поднялся со скамейки.
        - Мне пора. А вы ступайте-ка завтракать, голубчик.
        Всю следующую неделю Сандро Зурабович ходил с Андреем в Научно-исследовательский институт мозга. Обследования, тесты, анализы… Немногословные молодые люди в ослепительно белых халатах делали свое дело сноровисто и четко, уверенно работали с аппаратурой, которой в кабинетах было столько, что они напоминали скорее лаборатории. Чувствовалось, что люди эти любят свою профессию, гордятся ею, и это почему-то вызывало у Андрея зависть и глухое раздражение. В одно прекрасное утро он заявил Сандро Зурабовичу, что в институт больше не пойдет.
        - Вот и прекрасно, - неожиданно согласился тот. - Нечего вам, батенька, в институте больше делать.
        - Выяснилось что-нибудь? - вяло поинтересовался Рудаков.
        - Как вам сказать… - Доктор пожал плечами. - И да, и нет. Кстати, когда вы последний раз видели супругу во сне?
        - Не помню.
        - Постарайтесь вспомнить.
        - В сентябре, по-моему. Постойте-ка… Ну, конечно, это было в ночь накануне Борькиного приезда.
        Андрей вышел на балкон, перегнулся через перила и постучал в соседнюю дверь.
        - Боря!
        - Чего надо? - недружелюбно откликнулся сонный голос. Накануне Борька проиграл три партии подряд, не выспался и был не в духе.
        - Ты когда в пансионат приехал?
        - Иди к черту!
        - Серьезно, Боря.
        - Отстань. Имей совесть.
        - Боря!
        - Четвертого октября, инквизитор!
        - Спасибо.
        - Угу.
        - Четвертого октября, - задумчиво повторил Метревели. Ну конечно! В тот самый день ваш друг принял меня за вахтера. И как же я сразу не сообразил! Любопытно, любопытно… Скажите, Андрюша, в пансионате подшивают газеты?
        - Наверное, а что?
        - Пока ничего. - И в ответ на недоуменный взгляд Андрея ласково потрепал его по плечу. - Положитесь на меня, Андрюша. И не ломайте себе голову.
        Метревели ушел, и почти сразу же в комнату ворвался, сонно моргая опухшими глазами, злой, как черт, Борька.
        - Знаешь, кто ты?
        - Догадываюсь, - улыбнулся Андрей.
        - Какого… - свирепо начал Хаитов, но Рудаков не дал ему договорить.
        - Извини, Боря. Приходил Сандро Зурабович…
        - Еще один лунатик! А я тут при чем?
        Андрей посмотрел на часы.
        - Между прочим, пора идти завтракать.
        - Успеем. Где твой Метревели?
        - Пошел искать подшивку.
        - Он что - спятил?
        - По-моему, нет.
        - Тогда зачем ему подшивка ни свет ни заря?
        Андрей объяснил, как было дело.
        - Чудно. - Борька потер переносицу. - Дай сигарету.
        Он оглянулся и взял со стола пачку «Примы». Пачка была пуста.
        - Так я и знал. И вообще - зачем ты такую дрянь куришь? В буфете полно с фильтром.
        - Боренька, - Андрей старался говорить как можно спокойнее. - Я привык к «Приме». А вообще-то говоря, я уже полгода, как не работаю.
        Хаитов несколько секунд молча смотрел на Рудакова, потом так же молча повернулся и выбежал из комнаты.
        Встретились они уже в столовой, за завтраком. Борька достал из кармана конверт и положил рядом с прибором Андрея.
        - Триста целковых. Ишак ты порядочный. Не мог раньше сказать?
        - Ладно тебе, - усмехнулся Андрей. - Самому, небось, нужны. Да и зачем мне столько?
        - Не морочь голову! - взмолился Борька. - Даю, значит, лишние. Транзистор хотел купить, а потом передумал. На что он мне?
        - Спасибо.
        - «Спасибо!» - передразнил Хаитов. - Тоже мне кисейная барышня! Да, чуть не забыл! - Борька отодвинул тарелку и принялся намазывать хлеб сливочным маслом. - Какие газеты имел в виду старец?
        - Не знаю. Любые, наверное.
        - Во! - просиял Борька. - И я так думаю.
        Он извлек из бокового кармана сложенную в несколько раз «Зарю Востока». Расправил. Газета была явно выдрана из подшивки.
        - Из библиотеки умыкнул?
        - Неважно, - отмахнулся Хаитов. - Старика интересовала дата моего приезда, так?
        - Так.
        - Я приехал четвертого октября. А пятого газеты дали одно и то же сообщение.
        - Оду на прибытие Бориса Хаитова в приморский пансионат.
        - Сам ты одиоз. Газеты сообщают о землетрясении с эпицентром в нашем регионе.
        - Салют в твою честь, не иначе.
        - Да при чем тут я?
        - Вот это верно. Не обижайся, Боря. Давай не будем гадать на бобах. Метревели знает, что ему нужно.
        - Как хочешь! - фыркнул Борька и демонстративно обернулся к официантке. - Девушка, что вы сегодня после ужина делаете?
        - Посуду убираю, - отпарировала брюнетка и ушла, независимо покачивая пустым подносом.
        Из просторного, словно спортивный зал, вестибюля Сандро Зурабович позвонил в лабораторию.
        - Метревели, пожалуйста. Гоги, ты? Здравствуй, дорогой. Спустись в вестибюль на пару минут. Разговор есть.
        Он повесил трубку и улыбнулся дородной грузинке, восседавшей с вязаньем в руках за столиком дежурного.
        - Как внуки, Зара?
        - Растут, - улыбнулась Зара. - Озорничают. А как ты, Сандро?
        - Лучше не придумаешь.
        - Ну и слава богу. Хороший у тебя племянник.
        - Метревели они все такие, - приосанился Сандро Зурабович.
        - Что верно, то верно, - Зара хитро прищурилась. - Все образованные, воспитанные, в науку пошли. Футболисты тоже, правда, попадаются.
        - Футбол, если хочешь знать, - тоже наука. - Метревели наставительно поднял указательный палец. - Думаешь, матчи ногами выигрывают?
        - А то чем?
        - Головой, уважаемая.
        - Бывает, и головой, - добродушно согласилась вахтерша. Она была явно настроена продолжать разговор, но Метревели заложил руки за спину и медленно зашагал вдоль застекленной, как в оранжерее, стены, уставленной растущими в кадках декоративными пальмами.
        - Дядя! - худощавый молодой человек в белом халате сбежал по лестнице, стремительно пересек вестибюль и обеими руками пожал ладонь Метревели. - Рад видеть вас в добром здравии. Отдыхаете?
        - Забавляюсь, - кивнул Сандро Зурабович. - Как у тебя дела, Гоги?
        - Нормально.
        - Как машина?
        - Нашептали уже! - возмутился племянник. - Что за народ! Ну, помял крыло, фару разбил - подумаешь, событие! Через пару дней как новая будет. Съездить куда надо?
        - Я не о «Жигулях» спрашиваю.
        Гоги недоуменно взглянул на собеседника, хлопнул себя ладонью по лбу.
        - Так мне и надо! Сам все разболтал. А с «Перуном» все в порядке. Доводкой занимаюсь. - Он усмехнулся. - Кто кого доводит - неизвестно.
        - А говоришь, в порядке.
        - Да как сказать. Сами понимаете, подсознание - сплошные загадки и сюрпризы. С кроликами просто - сплошь: «ой, боюсь!» и «жрать хочу!». С собаками уже намного сложнее.
        А вчера обезьяну на пару часов выпросил - фейерверк! До самого вечера подмывало на дерево вскарабкаться.
        - Любопытно. Значит, и ты к ней в подсознание проникаешь, и она - к тебе?
        - Что-то в этом роде. Короче, чувствуешь себя питекантропом в кабине космического корабля: возможности огромные, а все на ощупь. Метод проб и ошибок. И ничего наверняка. А что это вы вдруг «Перуном» заинтересовались?
        - Видишь ли, Гоги…
        - Только не хитрите, дядя Сандро. Давайте напрямик.
        - Напрямик так напрямик. Есть у меня пациент.
        - Вы что - опять практикуете?
        Метревели отрицательно покачал головой.
        - Особый случай. Надо помочь парню.
        - Наследственность?
        - Скорее атавизм. Помнишь, я тебе о камчадале рассказывал?
        - Помню. Он каждый раз перед землетрясением к оленям рвался.
        - Вот-вот. По-моему, здесь аналогичный случай, только посложнее.
        - С подсознанием все сложно. И чего же вы хотите?
        - Не догадываешься?
        - Догадываюсь. Не получится.
        - Почему?
        - Не просите, дядя. Все, что угодно, только не это.
        - Но ведь ты же экспериментируешь?
        - Дядя, милый, ну зачем вы со мной в жмурки играете! Вы же отлично знаете, что и как. Одно дело, когда я экспериментирую на самом себе. Не имея на то разрешения, учтите. Если что и случится - сам за себя отвечу. - Гоги усмехнулся. - Если буду в состоянии.
        - Пугаешь?
        - Зачем? В физиологии мозга вы лучше моего разбираетесь. С подкоркой не шутят. Я однажды поставил опыт на двух собаках. Овчарке хоть бы что, а у дога полная амнезия. Жевать и то разучился.
        - Думаешь, и я разучусь?
        - Зачем вы так, дядя Сандро?
        - Затем, дорогой племянничек, что ты меня просил не хитрить, а сам вовсю хитришь и изворачиваешься.
        - Не могу я вам разрешить! - взмолился Гоги. - Поймите вы наконец: не могу!
        Гоги провел рукой по шероховатой поверхности стены. Стена была матовая, пропускала свет, но сквозь нее ничего не было видно.
        - Ну хорошо, - Гоги стряхнул с ладони несуществующие пылинки. - Хотите, я сам обследую вашего пациента?
        - Что это даст? - устало пожал плечами Метревели. - Обследования уже были. Речь идет о внушении. А для этого не физик нужен, а психиатр. Неужели не понятно? А, ладно!..
        Он махнул рукой и, не прощаясь, пошел к выходу. Гоги проводил его растерянным взглядом до самых дверей, сокрушенно покачал головой и направился к лестнице.
        - Нехорошо старых людей огорчать! - крикнула ему вслед вахтерша. - А еще племянник! Совсем от рук отбились, негодники!
        Гоги уже давно скрылся из виду, а она все продолжала сокрушаться вслух, привычно перебирая пальцами вязальные спицы.
        - Если бы Давид был жив… Или хотя бы Нино… Какая пара была! Он хирург, она хирург. Всю войну вместе прошли. В сорок четвертом под бомбежкой погибли. Мальчишка, считай, сиротой остался. Хорошо хоть Сандро невредимый с войны пришел. Взял к себе племянника. Вырастил, человеком сделал. А сам так холостяком и остался, бедняга…
        Она вздохнула и вытерла глаза платочком.
        Андрей с Борисом неторопливо шагали по залитой лучами полуденного солнца малолюдной улице курортного городка. До блеска вылизанная ночным дождем брусчатка, утопающие в багряно-оранжевых палисадниках аккуратные домики, затейливая вязь старинных оград, церквушка на углу, увенчанная чуть покосившейся колокольней, придавали улице бутафорский вид, и редкие прохожие выглядели статистами, прилежно «оживлявшими» мизансцену для очередного киноэпизода.
        Даже привычный Борька в своем неизменном лавсановом костюме спортивного покроя, вдоль и поперек исполосованном замками «молния», с пышной гривой вьющихся черных волос смахивал в этом окружении на замаскированного пирата.
        - Боря… - начал было Андрей и вдруг осекся. Тревожное предчувствие холодной струйкой просочилось в сознание. Он огляделся по сторонам: пустынная улица, увитая красноватым плющом ограда, безмятежная синева неба над черепичными крышами. Девочка в красном берете и коротком ситцевом платьице стоит с мячом в руках в тени колокольни, доверчиво глядя на них широко открытыми глазами. В их чуть раскосом по-восточному разрезе угадывалось что-то знакомое.
        Тревога росла. Непонятная, не поддающаяся осмыслению, властная - она торопила, требовала немедленного действия. Скорее, скорее! Еще минута, и будет поздно.
        Откуда-то издалека прозвучал удивленно-встревоженный Борькин голос. И вдруг ослепительная вспышка сверкнула в мозгу, Андрей рванулся вперед, подхватил на руки испуганно взвизгнувшую девочку и ринулся дальше.
        Все произошло в считанные секунды. Борис ничего не успел сообразить. Увидел, словно в кошмарном сне: на какой-то миг утратила и вновь обрела четкость очертаний перспектива улицы, и колокольня, вначале едва заметно для глаз, но с каждым мгновеньем все стремительнее стала валиться набок, туда, где только что стояла девочка и еще катился по тротуару выпавший из ее рук мяч.
        Секунда-другая, и обломки колокольни с грохотом обрушились на мостовую, взметнув облако пыли, но еще за мгновение до этого Борис успел заметить, как деревянный брус вскользь ударил Андрея по голове.
        Серый струящийся полусвет. Серая равномерно пульсирующая равнина. Серые пологие волны бесшумно вздымаются и опадают. До самого горизонта - замедленное чередование серых холмов и впадин. И ничего, кроме этого величественного колыхания и всепоглощающего серого безмолвия.
        Но что это?.. Розоватые сполохи забрезжили над серой равниной. Еще… Еще… Зачем? Не надо! Не надо!.. Пусть погаснут!!!
        - Как вы себя чувствуете, дядя?
        Метревели открыл глаза, некоторое время смотрел в одну точку ничего не выражающим взглядом, потом зажмурился и встряхнул головой.
        - Нормально, Гоги. Все так, как я и предполагал. Отчетливо выраженная депрессия.
        В окно палаты ярко светило солнце. Гоги щелкнул тумблером, выдернул вилку из розетки. Затем осторожно снял с головы Андрея гибкий обруч с короткими усиками антенны. Точно такой же обруч лежал на тумбочке рядом с кроватью Метревели.
        Сандро Зурабович с интересом наблюдал за действиями племянника, колдовавшего у небольшого прямоугольного ящика с панелью на верхней плоскости. Боковая стенка ящика была снята, виднелись печатные схемы, и загадочно мерцали радиолампы.
        - Послушай, чертовски здорово действует этот твой сундук!
        - Вы находите? - не оглядываясь, бросил Гоги, тщетно стараясь закрепить боковую стенку прибора. - Что дальше будем делать?
        - «Что, что»! - рассердился Метревели. - Дай-ка лучше сигарету.
        - Вы разве курите? - удивился племянник.
        - Курю, не курю… Есть у тебя сигареты, я спрашиваю?
        Гоги молча достал пачку из кармана халата и протянул Сандро Зурабовичу.
        - Ну что ты на меня уставился? Давай и спички заодно.
        Метревели встал с кровати, подошел к окну, закурил.
        - Думаешь, не выдержу? - Доктор в упор посмотрел на племянника. Тот, не сводя взгляда, пожал плечами.
        - Скажи честно, - в голосе Метревели звучали горькие нотки. - За кого ты боишься, за меня или за него?
        - Конечно, за вас.
        - Н-да… - Сандро Зурабович покачал головой, неумело поднес к губам сигарету. - А ведь если бы не он…
        - Хватит, дядя!
        Гоги шагнул к окну и тоже закурил, втягивая дым нервными, злыми затяжками.
        - Кто он мне? Никто! Чужой человек. Спас мою дочь? Да, спас! Но это случайность. Стечение обстоятельств. Импульс. Любой на его месте…
        - Их было двое, Гоги, - напомнил Сандро Зурабович. - И второй не успел даже пальцем шевельнуть.
        - Ну и что? Просто у вашего Рудакова реакция оказалась лучше.
        - «У моего Рудакова», - задумчиво повторил доктор.
        Гоги внимательно посмотрел на него и продолжал уже совсем другим тоном:
        - Я все понимаю, дядя Сандро. Что надо сделать, скажите, - все сделаю. Лекарства, условия, деньги - ни за чем не постою. Выздоровеет, «Жигули» свои ему подарю.
        - С подбитым глазом?
        - Кто с подбитым? - опешил племянник.
        - Не кто, а что - «Жигули» твои.
        - Шутите. - Гоги в сердцах швырнул в окно недокуренную сигарету. - Поймите наконец, вы близкий мне человек. Вам восемьдесят лет.
        - Восемьдесят один, - поправил Метревели.
        - Тем более. «Перун» - экспериментальная модель. Я ведь вам говорил, объяснял.
        - Что верно, то верно, - доктор вздохнул. - Говорил, предупреждал. Стращал даже. А все зря.
        - Почему?
        - Ты все равно не поймешь.
        - Постараюсь понять.
        - Ну что ж, постарайся. По-твоему, родня - значит свои. Не родня - чужие.
        - Конечно.
        - Не перебивай. Вовсе не конечно. Глупо делить людей на своих и чужих, и уж совсем никуда не годится делить по родственным признакам.
        - Не пойму, за что вы ратуете, дядя.
        - Серьезно?
        - Конечно, серьезно.
        - Ну что ж, - Метревели пожевал губами. - Это требовалось доказать. Ладно, давай на конкретном примере попробуем. Ты идешь по незнакомому городу и видишь человека, который лежит…
        - …на незнакомой скамейке.
        Метревели смерил племянника взглядом, но сдержался.
        - Пусть будет на скамейке. Как ты поступишь?
        - Пройду мимо. - Гоги недоуменно пожал плечами. - А вы?
        - А я, дорогой, остановлюсь и постараюсь узнать, почему он лежит.
        - И он пошлет вас семиэтажным, потому что пьян и не желает, чтобы его тревожили. Что тогда?
        - Тогда я буду знать, что по крайней мере в моей помощи он не нуждается.
        - И что это изменит?
        - А почему, собственно, это должно что-то менять? Просто я исполнил свой долг человека и врача. Ведь это мог быть больной или человек, попавший в беду.
        - Всем не поможете, дядя.
        - Вздор и собачий бред! - взорвался доктор. - Люди должны помогать друг другу. И не важно, случился с человеком сердечный приступ или его избило хулиганье, заблудился он в тайге или попал в катастрофу. Это гражданский долг человека, Гоги. Неужели непонятно?
        - Дядя!
        - Оставь, пожалуйста, - Сандро Зурабович поискал взглядом, куда бросить окурок. - Скажи лучше, где тут у тебя пепельница?
        - Здесь не курят, дядя Сандро. - Гоги взял из его пальцев сигарету и загасил о внешний выступ подоконника.
        Некоторое время оба молчали. После длинной паузы Метревели спросил, продолжая смотреть в окно:
        - Скажи, Гоги, если бы этот парень не спас твою Ланико, ты бы так и не пустил нас сюда?
        Гоги наклонил голову, делая вид, что рассматривает изображение готических башенок на спичечном коробке.
        - Нет, дядя.
        - Ну, что ж… По крайней мере откровенно.
        Метревели еще некоторое время молча смотрел в окно, потом обернулся к племяннику и ласково потрепал его по плечу.
        - Ладно, не переживай. Наверное, я сам во всем виноват. Вечно был занят своей работой, а до тебя по-настоящему никогда не доходили, руки. Считал, что раз ты сыт, одет, учишься, значит, все в порядке.
        - Не надо, дядя Сандро…
        - Хорошо. - Метревели вздохнул. - А за меня не беспокойся: выдержу. Да и не это важно сейчас. Думаешь, почему Андрей до сих пор не очнулся?
        - Откуда мне знать? - пожал плечами Гоги. - Шок?
        Метревели кивнул.
        - Я тоже так думал. Но дело не только в шоке. Он, кстати, уже прошел. Случилось то, чего я опасался. Андрей сам не хочет приходить в сознание.
        - Не хочет?
        - Понимаешь, он очень впечатлительный человек. А обрушилось на него за последние полгода столько, что не каждому выдержать. Он держался молодцом. Если бы не этот несчастный случай, возможно, все бы и обошлось. Но его оглушило. Отключились волевые факторы. А подсознательно он уже давно смертельно устал от всего пережитого.
        Гоги смотрел на доктора широко раскрытыми глазами. В них читались страх и жалость.
        - Что же теперь будет?
        - Если оставить все как есть - он умрет.
        - Неужели ничего нельзя сделать?
        - Для чего же, по-твоему, я здесь околачиваюсь?! - вскипел Метревели. - Надо во что бы то ни стало пробиться в его подсознание. Разбудить интерес к жизни. Чего бы это ни стоило.
        Метревели прошелся по комнате, нервно потирая ладони.
        - Потому я и заявился к тебе на прошлой неделе. Один сеанс на этой твоей колымаге - и все могло сложиться по-другому. Гипноз, внушение… А теперь… Ну что ты глаз с меня не сводишь? Рога у меня выросли или сияние вокруг головы? В чем дело?
        Гоги зажмурился и встряхнул головой.
        - Ничего, просто подумал…
        - О чем?
        - Это неважно, дядя.
        Метревели смерил племянника испытующим взглядом.
        - Хочешь сказать, что тогда Ланико… - Он закашлялся. - Что ее могло сейчас не быть среди живых?
        Гоги молча кивнул. Оба мучительно думали об одном и том же. Обоим было не по себе, как бывает с людьми, оказавшимися на краю пропасти, в которую лучше не заглядывать.
        Первым опомнился Метревели.
        - Бред! Мистика! Так можно черт-те до чего договориться.
        Гоги хрипло вздохнул. Доктор взял его обеими руками за плечи, притянул к себе.
        - Мы должны помочь ему встать на ноги. Я знаю, на что иду. Будем надеяться на лучшее. Ну, а если… В общем, я свое прожил, а ему, - он с нежностью посмотрел на неподвижного, безучастного ко всему Андрея, - ему еще жить да жить.
        Готовь свою шарманку, Гоги. И не вешай нос. - Он неожиданно весело усмехнулся. - Что мы знаем о душе? А вдруг сказка о переселении душ окажется правдой? И именно нам с тобой суждено это открыть? Ну, что же ты стоишь? Колдуй, маг!
        Серое, мерно колышущееся безмолвие. Блаженное состояние умиротворенности и покоя. У него нет начала и не будет конца. Опять? Откуда эти алые сполохи?! Ярче, ближе… Не надо! Не хочу!! Пусть погаснут!!!
        Не хочу? Будто я могу чего-то хотеть! Я? Что значит, я? Серый океан вечности? Или эти алые зарницы в небе? В небе… Значит, есть небо, земля, вода? Какие странные слова… Но ведь они есть - голубое небо, зеленые равнины, хрустальные реки, горы. Горы!!!
        Нет-нет. Их не было. Были плоские изумрудные поля… Сады… Облака… Белые-белые… И еще было море… Теплое, синее, ласковое… Песчаные отмели… Золото, синь и голубизна… И белый парус вдали…
        Не надо! Было, не было - к чему это? Все проходит. Остается только серое безликое забытье. Безмолвное величественное чередование приливов и отливов. И ничего больше. Никаких зарниц. Никаких сполохов…
        - Дядя Сандро! Дядя Сандро!
        Метревели открыл глаза и долго вглядывался в расплывчатое белое пятно, пока не понял, что это лицо племянника.
        - Зачем… отключил?..
        Гоги вздрогнул: голос доктора звучал как-то необычно: высокий, напряженно-звонкий, он словно принадлежал другому человеку.
        - Вы устали, дядя. Вам надо отдохнуть.
        Тупое безразличие ко всему владело сознанием. Пересиливая себя, доктор разлепил непослушные губы.
        - Позови сестру. Пусть введет сердечное.
        - Может, врача?
        - Не надо, - язык вяло шевелился во рту. - Делай, как я говорю. Сердечное и глюкозу. Понял?
        - Да, дядя.
        - Который час?
        - Половина третьего.
        - Ночи?
        - Дня, дядя.
        Метревели помолчал, собираясь с мыслями.
        - Сделаем перерыв. Позаботьтесь об Андрее. Медсестра знает, что надо делать. А ты пойди отдохни. - Голос доктора звенел, словно туго натянутая струна. - Возвращайся к семи часам. Продолжим. Слышишь?
        - Слышу.
        - Ступай.

«Что у него с голосом?» - мучительно соображал Гоги, выходя из комнаты.
        Внизу, в вестибюле, Гоги снял халат и хотел сдать дежурной, но та спорила о чем-то с молодым человеком у дальнего конца стойки. Парень то и дело встряхивал головой, отбрасывая со лба черный вьющийся чуб, и бурно выражал свое возмущение. Но дежурная медсестра была непреклонна:
        - Сказано, нельзя, значит, нельзя! И не просите, не дам халат.
        Гоги не стал слушать дальше, положил халат на барьер и уже шагнул было к двери, но тут молодой человек сделал стремительный рывок и завладел халатом.
        - Мы друзья, понимаете? Выросли вместе, учились, работаем! - голос его выражал отчаяние и решимость. - Что значит «нельзя»? Нельзя друга в беде оставлять, понятно?!
        Догадка заставила Гоги обернуться и взять спорящего за руку.
        - Вы Хаитов?
        - Ну я! - воинственно вскинулся тот. - А вы кто такой?
        - Я отец Ланико.
        - Племянник доктора Метревели? - обрадовался Хаитов. - Как Андрей? Вы от него идете?
        Гоги кивнул.
        - Ему хоть лучше? Кто его лечит? Сандро Зурабович?
        - Да. Дядя Сандро постоянно дежурит в его палате. К ним действительно нельзя.
        - Как же так? - сник Хаитов. - А я тут принес кое-что. Виноград, яблоки…
        - Ему сейчас не до яблок. Простите, не знаю, как вас зовут.
        - Борис.
        - Не надо, Борис, возмущаться. Сестра выполняет свой долг.
        - Я тоже! - вспылил Борька.
        - Вы тоже, - согласился Гоги. - И все-таки пойдемте отсюда.
        Вечером, когда Гоги осторожно, чтобы не разбудить дядю, приоткрыл дверь палаты, Сандро Зурабович встретил его нетерпеливым возгласом:
        - Наконец-то! Добрый вечер, добрый вечер! - Он успел облачиться в полосатую байковую пижаму и расхаживал по палате, заложив руки за спину, словно узник тюрьмы Синг-синг.
        Андрей все так же неподвижно лежал на кровати, и желтоватое лицо его резко выделялось на фоне белоснежной повязки.
        - Как самочувствие?
        - Превосходно, дорогой мой, превосходно. Послушай, а можно увеличить мощность твоего «Харона»?
        - «Перуна», - Гоги опустил на тумбочку увесистый сверток. - Нино передала кое-что. И Хаитов тоже, как я ни возражал.
        - А, Борис! Переживает, бедняга! Ну так как, можно?
        - Поешьте, дядя.
        - Я сыт. Ну что ты на меня опять воззрился? Не веришь? Медсестра приносила.
        - Тогда хоть фрукты, - Гоги развязал платок.
        - Ого, виноград! - Метревели отщипнул ягоду от иссиня-фиолетовой кисти. - Свой, небось?
        - Да.
        - Можно или нет?
        - Что?
        - Не хитри, Гоги.
        - Можно. - Племянник вздохнул. - Только зачем?
        - Он сопротивляется, понимаешь? Пассивно, правда, но чем дальше, тем сильнее. И в конце концов просто выталкивает меня из подсознания.
        - Ваше счастье, что он пассивен, дядя. Хотя… - Гоги вспомнил звонкий, почти юношеский голос Метревели днем после пробуждения. - Не так уж он и пассивен, как вы думаете. Короче говоря, мощность увеличивать нельзя. Это опасно. Особенно для вас, дядя Сандро.
        - Опять за свое?! - рассердился Метревели. - Опасно, безопасно! Если хочешь знать, улицу на зеленый свет переходить - и то опасно. Особенно если за рулем такие водители, как ты!
        - Вот видите, - усмехнулся племянник. - Наконец-то вы это себе уяснили.
        - Ничего подобного! - доктор понял, что запутался, и окончательно вышел из себя. - Хватит меня запугивать!.. Я всю жизнь со смертью борюсь. Профессия такая, видите ли! И еще учти, дорогой: у меня три войны за плечами.
        - Знаю, дядя, - мягко произнес Гоги. - Но мощность останется прежней.
        - Вы только посмотрите на этого упрямца! - апеллировал Метревели к несуществующей аудитории. - Почему?
        - Не заставляйте меня повторять все сначала.
        Гоги устало провел рукой по лицу.
        - И потом. Вовсе не обязательно бить в сетку. Пошлем мяч выше или ниже.
        - Эх ты, горе-волейболист! - Метревели презрительно сощурился. - Кто же подает ниже сетки?
        Он внезапно осекся и стал нервно теребить усы.
        - Ниже, говоришь? Постой-постой… Ниже… А что? Это идея! Молодец! Заводи свою шарманку, дорогой. Попробуем.

…Где-то далеко-далеко, на границе сознания пела птица. Иволга?.. Дрозд?.. Не все ли равно! Птица пела, и хрустальные переливы ее голоса будили причудливые воспоминания. Обостренный до предела слух жадно ловил каждый оттенок ее трелей. Пичуга пела о счастье. Крошечный комочек пернатой плоти в пустыне серого одиночества ликующе утверждал жизнь, солнце, радость бытия.
        Медленно, преодолевая непомерную тяжесть, шевельнулась мысль: птица? Откуда?
        И так же медленно и трудно Андрей осознал: птица поет в нем самом.
        - Ну что? - голос Гоги доносился глухо, как сквозь толстый слой ваты. Бешено колотилось сердце. Подавляя подступившую к горлу тошноту, Метревели глотнул и заставил себя открыть глаза.
        - Кажется, удалось.
        Перед глазами качались оранжево-фиолетовые круги.
        - Спать, - прошептал доктор. - Ужасно хочется спать. Который час?
        - Полночь скоро.
        - Скажи сестре, пусть введет глюкозу Андрею и мне.
        - Хорошо, дядя.
        И Метревели скорее понял, чем почувствовал, как кто-то взял его за руку и стал осторожно закатывать рукав.
        А за распахнутым настежь окном загадочно мерцала звездами по-южному теплая осенняя ночь. Усыпанный серебристыми блестками бархатный занавес между прошлым и будущим простирался над черепичными крышами сонного приморского городка, над угрюмым небытием Андрея и полным тревог, сомнений и надежд забытьем Сандро Зурабовича Метревели, тревожными предчувствиями шагающего по еле освещенной фонарями улице Гоги, по-детски безмятежными сновидениями его дочери Ланико и пропахшим дымом бесчисленных сигарет бессонным одиночеством Борьки Хаитова.
        Окрашенный по краям отблесками уходящего и нарождающегося дня океан тьмы покрывал полпланеты, медленно сдвигаясь на запад. В Анадыре и Петропавловске-на-Камчатке уже наступило утро. Во Владивостоке выезжали на улицы первые рейсовые автобусы. Куранты на Сквере Революции в Ташкенте мелодично пробили два часа. В Хиве, городке, где родился и вырос Андрей, сонно перекликались трещотки сторожей-полуночников. Москвичи и рижане, досматривая последние телепередачи, готовились ко сну. А в окутанном осенними туманами Лондоне шел всего лишь девятый час, и мальчишки-газетчики, перебивая друг друга, выкрикивали на оживленных, расцвеченных огнями реклам перекрестках заголовки вечерних газет.
        Утро пришло в палату разноголосицей птичьего гвалта за золотисто-синим проемом окна, бодрящими запахами моря и опавшей листвы, перекличкой пароходных сирен.
        Метревели сладко потянулся в постели, полежал еще несколько секунд с закрытыми глазами, смакуя блаженное состояние покоя каждой клеткой отдохнувшего тела, встал с кровати и склонился над Андреем. Дыхание было ровное, пульс замедленный, но в общем в пределах нормы, лицо по сравнению со вчерашним чуть-чуть порозовело, но было все таким же бесстрастно равнодушным.
        - Ничего, голубчик, - сам того не замечая, вслух подумал Метревели. - Сегодня ты у меня проснешься. Чего бы мне это ни стоило.
        Последняя фраза доктору не понравилась. Он резко выпрямился и привычным жестом пригладил усы.
        - Завел панихиду с утра, старый пономарь! Все будет отлично. А теперь, - он щелкнул пальцами. - Зарядка, бритье, умывание, завтрак!
        Гоги задерживался. После завтрака Метревели справился у Зары, не приходил ли племянник, и, получив отрицательный ответ, попросил ручку и лист бумаги.
        - Жалобу на племянника написать хочешь? - улыбнулась Зара.
        - Завещание, - буркнул доктор.
        - Типун тебе на язык! - суеверно перекрестилась вахтерша. - Нет у меня ручки. И бумаги нет.
        - Понятно, - кивнул Метревели. - Знаешь, кто ты такая?
        - Ай-яй! - Вахтерша покачала головой. - Склероз у тебя, Сандро, да? Зарема я, Цинцадзе. Вспомнил?
        - Скряга, вот ты кто. Скупердяйка. Жадюга.
        - Посмотрите на него? - удивилась Зара. - Откуда в таком маленьком человеке так много злости?
        Сандро Зурабович не нашелся, что ответить, и рассерженно затопал вверх по лестнице. Бумагу и шариковую ручку он все-таки раздобыл у пробегавшего мимо аспиранта. Примостившись на подоконнике, написал что-то, сложил лист вчетверо и сунул в нагрудный карман пижамы.
        Гоги застал Метревели в палате, возле окна. Доктор стоял, заложив руки за спину и подставив лицо лучам нежаркого солнца.
        - Извините, дядя, с «Жигулями» провозился.
        - Не надо оправдываться, родной. По глазам вижу, что врешь. Просто хотел, чтобы я отдохнул как следует. Не так, скажешь?
        - Так.
        - Хвалю за откровенность.
        Метревели ласково взъерошил ему волосы.
        - Ты вчера подал правильную мысль, Гоги. Я уверен - сегодня мы наконец добьемся своего. Андрей встанет на ноги. Начнем?
        - Начнем.
        И они начали.
        Это открылось внезапно, словно без предупреждения включили свет в темной комнате: белесо-голубое небо над бирюзовой гладью озера и лимонно-желтая волнистая полоска барханов на границе воды и неба. И он почему-то знал, что пески эти - Каракумы и что стоит ему оглянуться и он увидит глинобитный крепостной вал с воротами из мореного карагача, теснящиеся за воротами, подслеповатые саманные мазанки, и все это вместе претенциозно именуется Бадыркент[1 - Город богатырей.], и рядом с воротами возле крепостной стены стоят с винтовками наперевес люди в лохматых чугурмах[2 - Туркменская папаха.], низко надвинутых на светлые, не знающие пощады глаза, в длинных, шерстью вовнутрь оранжевых постунах[3 - Шуба из грубо выделанных кож.], крест-накрест перечеркнутых патронташами, и сыромятных с остроконечными загнутыми вверх и назад носками сапогах.
        Ему очень не хотелось оборачиваться, но обернуться было нужно, и он пересилил себя и обернулся. Все было так, как он себе представлял: и белесая громада крепостной стены, и розоватые дымки над плоскими крышами, и те в надвинутых на безжалостные глаза папахах, и офицер во френче с накладными карманами, галифе и зеркально отсвечивающих крагах.

«Чего-то ему не хватает, - ни с того ни с сего подумал Андрей. - Ну конечно же стека».
        - Решайтесь! - отрывисто проговорил офицер. - Вы интеллигентный человек. Не русский, наконец. Что вам до их дурацкой революции?..

«Почему не русский?» - подумал он без удивления.
        - …дислокация отрядов, количество сабель, ожидается ли подкрепление? Взамен - жизнь…
        Офицер достал из кармана брегет.
        - Через час отбывает караван в Персию. Довезут вас до Каспийского моря. Захотите в Грузию - извольте. За границу? Добро пожаловать.
        Офицер осклабился.
        - Жить-то ведь хочется?

«Жить… - Безучастно, словно о чем-то второстепенном подумал Андрей. - С чего он решил, что я хочу жить?» И вдруг горячая волна страха и жалости захлестнула его с головой. «Жить! - вопила каждая клеточка его тела. - Жить!! Жить!!! В горах сейчас весна… Снег тает на перевалах… Цветет миндаль…»
        - …никто не узнает. Эти, - офицер мотнул головой в сторону басмачей, - ни в зуб ногой по-русски. А спутники ваши не пикнут до второго пришествия.

«Спутники, - тупо повторил про себя Андрей, - спутники… О ком он?» И вдруг слепящим зигзагом боли метнулось воспоминание: грохочут выстрелы, кони мечутся в узкой ложбине, один за другим падают красноармейцы, последний мчится вдоль барханов, припав лицом к конской гриве, и, нелепо взмахнув руками, валится набок… И, словно в кошмарном сне, - медленные всплески сабель, которыми басмачи добивают раненых… И тишина… Только звенящий клекот коршунов да настороженное фырканье успокаивающихся лошадей…
        - Ну так что?
        - Нет.

«Неужели это мой голос? Хриплый, надсадный…»
        - Нет!
        - Идиот! - Офицер оборачивается и кричит что-то тем семерым в зловеще надвинутых на брови папахах. Семь вскинутых к плечам винтовок упираются в Андрея слепыми зрачками дул. В каждом застыл сгусток кромешной тьмы.
        Еще не поздно. Еще можно остановить их. Всего одно слово и…
        - Нет! - исступленно крикнул Андрей. - Нет!! Нет!!!
        И кромешная тьма взорвалась багряными вспышками, и небо обрушилось на него с беззвучным грохотом.

…Внизу, в чернильной темноте ущелья мерцали-переливались огоньки горнообогатительного. Луна перекочевала влево за остроконечный пик. Посветлело небо над заснеженными вершинами.
        Андрей провел ладонями по лицу, отгоняя назойливое воспоминание, но от него не так-то легко было избавиться…
        В то памятное осеннее утро он очнулся с каким-то странным двойственным ощущением. Залитая солнцем просторная комната с белоснежными стенами и распахнутыми настежь окнами была ему незнакома, но он мог поклясться, что уже бывал здесь не раз.
        Скрипнула дверь. Вошел молодой человек в белом халате. На красиво очерченном лице печально мерцали большие выразительные глаза. Андрей видел его впервые, но непостижимым образом знал, что его зовут Гоги и что он - племянник Сандро Зурабовича Метревели.
        - Гоги, - негромко произнес Андрей. Юноша вздрогнул и растерянно улыбнулся.
        - Что со мной? - медленно выговаривая слова, спросил Андрей. Голос был его и не его. Во всяком случае этой хрипотцы и певучих гортанных интонаций прежде не было.
        - Все хорошо, - Гоги отвел взгляд. - Теперь уже все хорошо.
        - Что это было?
        - Землетрясение. Вас ударило обломком.
        Андрей кивнул и поморщился от боли.
        - Помню. Падала колокольня. А на мостовой стояла девчурка с мячом. Что с ней?
        - Все в порядке. - Гоги испытующе смотрел на Андрея, словно стараясь прочесть его мысли. - Это моя дочь. Если бы не вы…
        - Где Сандро Зурабович? - перебил Андрей. - Он был здесь. Я знаю. Он был здесь. Где он?
        - Успокойтесь. - Гоги поправил простыню, мягко похлопал Рудакова по плечу. - Дядя отдыхает.
        Андрей облегченно вздохнул и откинулся на подушку.
        - Замечательный человек ваш дядя. Я ему стольким обязан…
        - Да, вы правы. - Гоги кивнул. - А теперь вам надо немного поспать. До свидания.
        Когда несколько дней спустя Рудакова выписали из клиники, Метревели в городе не оказалось. Гоги, стараясь не встречаться с Андреем глазами, сообщил, что Сандро Зурабович уехал на симпозиум в Австрию и вернется месяца через полтора.
        Вахтер в пансионате повторил то же самое, но почему-то назвал Австралию. Борька хмуро отмалчивался.
        Через две недели они уехали в Узбекистан.
        От былого состояния подавленной угнетенности не осталось и следа. Андрей чувствовал себя отлично и попросил, чтобы его послали зимовать на снеголавинную станцию, которую к их возвращению успели восстановить. С ним увязался и Борька Хаитов.
        Андрей прошел на кухню, поставил чайник на газовую плиту и принялся молоть кофе ручной мельницей. За окном занимался рассвет.
        - Боря! - позвал Рудаков. - Подъем, слышишь?
        - Слышу! - хриплым спросонья голосом отозвался Хаитов и заворочался на койке. - Ого! Половина шестого. Балуете вы меня, Рудаков!
        Он прошлепал в тапочках на босу ногу через всю комнату, повозился около вешалки и вышел, хлопнув дверью. Когда через несколько минут он вернулся голый по пояс, с махровым полотенцем через плечо, стряхивая снег с фланелевых лыжных брюк, Андрей уже разливал по чашкам дымящийся кофе.
        - Вот это да! - Борька пошмыгал носом. - Нектар и амброзия!
        - При чем тут нектар, дурень?
        - К слову. - Борька натянул водолазку. - И где только ты насобачился кофе заваривать? Кулинарных талантов за тобой не водилось.
        Он отхлебнул из чашки и закатил глаза.
        - Нектар…
        - Повторяешься. И вообще не очень-то рассиживайся. Пора снимать показания приборов. Через сорок минут надо выходить на связь.
        - Успею… - беспечно заверил Борька, уписывая бутерброд с сыром. - Скажи лучше, отчего у тебя глаза красные, как у кролика? Не знаешь? А я знаю. На боковую пора, батенька.
        - Так я и сделаю. Вот только черкну пару строк Сандро Зурабовичу. Вернулся уже, поди, из своих заморских одиссей.
        - Угу. - Борька сгорбился и посмотрел на друга виновато-умоляющими глазами. - А может, не стоит?
        - То есть, как это «не стоит»?
        - Понимаешь… - Борька помолчал. - Я не хотел тебе этого говорить. Но ведь ты все равно узнаешь. Так уж лучше от меня…
        - Ты о чем? - насторожился Рудаков. - А ну, выкладывай!
        - Понимаешь, - Хаитов отвернулся к окну, провел ладонью по глазам, тяжко вздохнул. - Нет его в живых, понимаешь?
        - Да ты что, спятил? Как это «нет в живых»? Умер, ты хочешь сказать?
        - Да… Тогда еще… Во время последнего эксперимента… Мы решили, что тебе лучше не знать…
        - Та-ак…
        Борька поднялся с табуретки, открыл шкаф, достал из пиджака бумажник, порылся в нем и протянул Андрею сложенный вчетверо листок бумаги.
        Это была всего одна фраза, нацарапанная неразборчивым «докторским» почерком:

«Андрей! Когда у тебя родится сын, назови его Сандро в мою память. Твой С. М.».
        Андрей медленно отодвинул в сторону чашку с недопитым кофе. Опустил на стол кулаки, уткнулся в них лбом. Спросил глухо, не поднимая головы:
        - Сердце?
        Борис смотрел на него, болезненно кривя губы.
        - Не знаю. Говорят, внезапно открылись старые раны. На груди.
        Догадка молнией прочертила мозг - невероятная, страшная. Если это действительно так, то все становится на свои места. И услышанный краем уха разговор об экспериментах, которые проводит в институте племянник Сандро Зурабовича с помощью прибора, позволяющего проникать в подсознание. И дикая сцена расправы с красноармейцами в песках возле Бадыркента. И предложение английского офицера, обращенное к Андрею, а на самом деле вовсе не к нему, а…
        Андрей зябко передернул плечами, набрал полную грудь воздуха, медленно выдохнул. Спокойно. Главное рассуждать спокойно. «Вы интеллигентный человек», - сказал офицер. Допустим. «Не русский, наконец». Ну, а это как понимать? Не русских в отряде могло быть сколько угодно. Но отряд басмачи уничтожили полностью. В живых, надо полагать, оставался один человек. И этим человеком почти наверняка был военфельдшер Сандро Зурабович Метревели. К нему-то и обращался, его-то и хотел склонить к измене английский офицер. И когда Метревели отказался наотрез, его расстреляли…
        Рудаков вдруг почувствовал, как гулко, подкатывая к самой глотке, упругими толчками пульсирует сердце. Сандро Зурабович за все время их знакомства ни единым словом не обмолвился об этом эпизоде из своей биографии. Оно и понятно: вспоминать, значит переживать вновь. А кому охота еще раз пережить такое? И уж если Сандро Зурабович решился пережить это снова, значит, у него были на то более чем веские основания. Уж он-то знал, на что идет. Знал, что второй раз этого не выдержит. Знал и все-таки решился…
        Андрей понял, что вот-вот разрыдается, глотнул и медленно поднял голову.
        - Семь? - хрипло спросил он.
        - Что семь? - вытаращил глаза Борька.
        - Семь ран, я спрашиваю?
        - Откуда я знаю? Постой… Гоги, кажется, говорил шесть. Да, шесть. А почему ты спрашиваешь?
        - Значит, один из них промахнулся… - Андрей закрыл глаза и медленно покачал головой.
        - Да ты о чем? Кто промахнулся?
        - Подожди! - не открывая глаз, остановил его Андрей, опустил локти на стол и уткнулся лицом в ладони, тщетно стараясь разобраться в захлестнувшем его вихре эмоций, ощущений, чувств. Черепная коробка раскалывалась от нестерпимой боли. Сознание на секунду выхватывало из мечущегося хаоса фрагменты разрозненных видений и тотчас теряло снова: алые призраки загорались и гасли над бескрайней серой равниной, чайка застыла в стремительном вираже над зелено-желтыми купами парка, семь пар немигающих холодных глаз смотрели в упор из-под мохнатых шапок, ярко освещенный пароход плыл по ночному морю… И вдруг над дикой свистопляской видений и образов зазвучал негромкий медленный голос:
        - Ты меня звал… - Галина не спрашивала и не утверждала, констатировала с горестной обреченностью. - Звал… звал… звал…
        Голос траурной птицей парил над сумрачными ущельями мозговых извилин - тоскливый предвестник стремительно надвигающейся катастрофы.
        - Базу, - хрипло проговорил Андрей, не отнимая от лица ладоней.
        - Что? - встрепенулся Борька.
        - Вызывай базу… Срочно… Огонь по лавинам… Координаты прежние… Будет землетрясение.
        Казалось, он бредит. Борька с жалостью посмотрел на сгорбившегося друга, поднялся и опустил ладонь ему на плечо.
        - Опять?
        Андрей кивнул, не поднимая головы.
        - Скорее. Скорее, Боря.
        Ему стало немного легче. Он кое-как дотащился до койки и, уже лежа, слышал, как Борька передал сообщение на базу, как далеко внизу захлопали минометные выстрелы, как задребезжали оконные стекла от близких и дальних разрывов, как прошумели разрозненные и поэтому не опасные лавины. А еще несколько минут спустя грозно качнулась земля, домик станции заплясал, как на волнах, и горное эхо подхватило грохот новых лавин…

…Веселый солнечный зайчик почти незаметно для глаз перемещался по фанерному потолку. Борька, мурлыча что-то себе под нос, чистил картошку на кухне. «Обошлось», - облегченно подумал Андрей, откинулся на подушку и снова закрыл глаза. Кружилась голова, и все тело ныло, как после долгой изнурительно тяжелой работы. Хотелось забыться и ни о чем не думать, но что-то назойливо и мягко вторгалось в сознание, не давая уснуть. Андрей несколько секунд тщетно пытался понять, что это, и вдруг его осенило: музыка! Ну, конечно же, музыка. По «Маяку» передавали концерт для фортепьяно с оркестром.
        НЕ ОБРОНИ ЯБЛОКО
        Аксиому грустную очень
        Принимай как есть и не сетуй:
        Есть дорога из лета в осень.
        Нет дороги из осени в лето.
        Всю ночь оба не сомкнули глаз.
        Он то ходил по застекленной веранде, низко опустив голову и вслушиваясь в монотонный шорох дождя за открытыми окнами, то, сидя в плетеном кресле у стола, курил сигарету за сигаретой.
        Внизу, на шоссе, изредка проносились автомашины, и по звуку мотора можно было безошибочно определить, какая спешит вверх, к Яблоницкому перевалу, а какая вниз, к захлестнутому дождевыми потоками Яремче.
        Она лежала в спальне, не зажигая огня, укрывшись до подбородка клетчатым шерстяным пледом.
        Все было сказано еще накануне, и теперь они молча думали каждый о своем, и, сами того не подозревая, - об одном и том же…
        - Едешь? - спросила она за ужином.
        - Да. - Он раздраженно опустил на стол стакан с недопитым кефиром. - Ты против?
        Она пожала плечами.
        - Нет. Просто мне не хочется, чтобы ты ехал т у д а.
        - Ты знаешь, к у д а я еду?
        - Разве ты не говорил?
        - Нет. - Он пристально посмотрел ей в лицо. - Речи об этом не было.
        Она вздохнула.
        - Значит, я догадалась сама.
        За тридцать лет супружеской жизни следовало бы привыкнуть ко всему, но ее способность угадывать невысказанные мысли всякий раз застигала его врасплох. Самый, казалось бы, близкий человек - жена в чем-то неизменно оставалась для него загадкой, и это с годами все больше тяготило его и раздражало.
        - Ну хорошо, допустим, - начал он, сам еще толком не зная, что «допустим». - Допустим, я действительно еду в Хиву. Ну и что? Хочешь, поедем вместе?
        - Нет! - испуганно возразила она, и, словно защищаясь, вскинула перед собой ладонь. - Поезжай один, раз решил.
        - Черт знает что! - буркнул он скорее удивленно, чем рассерженно, отодвинул стул и ушел на веранду. В глубине души он надеялся, что она в конце концов выйдет к нему и примирение состоится, хотя знал почти наверняка, что она этого не сделает.
        И она действительно не вышла.
        Раздражение улеглось. И дождь перестал за окном, и стало слышно, как капает с листьев, и внизу на шоссе торопливо шлепают по лужам запоздалые автомашины.
        Уютно устроившись в кресле, он достал из пачки очередную сигарету, но прикуривать раздумал и, положив на край столешницы, наверное, уже в сотый раз за последние несколько лет мысленно задал себе вопрос: кто же она такая, женщина, с которой он вот уже три десятка лет состоит в браке и которую до сих пор так и не смог понять до конца?..
        Они встретились в пятидесятом году в клинике Института имени Филатова, где он мучительно медленно приходил в себя после очередной операции, которая должна была вернуть ему зрение.
        По утрам сочный баритон профессора Бродского осведомлялся о здоровье пациента, заверяя, что самое трудное уже позади и дела идут на поправку. Профессорскому баритону вторил дискант медсестры, то и дело справлявшейся, что бы пациент хотел иметь на завтрак, обед и ужин, и певучей скороговоркой сообщавшей ему «все за Одессу», в которой он находился уже больше года и которую представлял себе только по рассказам медсестры да по веселому треньканью трамвая, то и дело пробегавшего мимо института в Аркадию и обратно.
        Профессор виделся ему низеньким, круглым человечком, непременно в очках и с лысиной, а медсестра - крохотной пучеглазой девушкой с громадным горбатым носом и шапкой черных отчаянно вьющихся волос.
        Какими они были на самом деле, он не знал, как не знал и тех, кто лечил его вот уже пять с лишним лет в разных госпиталях, клиниках и больницах. Не знал и не мог знать, потому что, несмотря на все их усилия, продолжал оставаться незрячим.
        Последнее, что запечатлели его глаза, был крохотный сквозь прорезь прицела противотанкового орудия белый фольварк под красной черепичной крышей и выползающие из-за фольварка «тигры». Он успел выпустить по ним два снаряда, ощутить острое злорадство и удовлетворение, когда задымил и развернулся, загородив дорогу остальным, головной танк, и тут земля перед ним взметнулась на дыбы и, заслонив собой небо, швырнула его навзничь. Очнулся он уже слепым.
        Вначале была боль. Острая, непрекращающаяся, изматывающая. Сотни бережных, заботливых рук постепенно свели ее на нет. Физическая боль оставила его в покое, но на смену ей пришла боль духовная, куда более страшная и мучительная. Отчаянно цепляясь за ускользающие обломки здравого смысла, он жаждал несбыточного, сознавая, что сходит с ума, и продолжая вопреки всему и вся верить, что только ее голос, ее руки способны погасить эту жгучую боль и даровать исцеление.
        - Ева, - шептал он.
        - Ева, - молил вполголоса.
        Было в этом что-то атавистическое, лежащее по ту сторону здравого смысла, ведь та, которую он звал, погибла еще в феврале сорок пятого, и он своими глазами видел ее могилу.
        - Ева! - стонал он сквозь зубы, чтобы не сорваться на крик.
        Ему делали укол, но и погружаясь в забытье, он продолжал повторять затухающим голосом все то же короткое, до боли родное имя:
        - Ева… Ева… Ева…
        И она приходила к нему во сне, касалась прохладными ладонями его раскаленных висков, шептала сокровенные, исцеляющие душу слова, те самые слова, которые он так жаждал услышать.
        Он засыпал, но каким-то вечно бодрствующим уголком сознания продолжал ощущать огромную, ничем не измеримую тяжесть обрушившегося на него горя, и тоскливое чувство вины перед Евой за то, что никакими усилиями памяти не мог представить себе ее лицо. Причиной, по-видимому, была контузия и ранение в голову: ведь до этого он видел ее, как живую, а теперь помнил только голос.
        В то памятное утро, неохотно возвращаясь лабиринтами сновидений в изнуряющую реальность клиники, он еще издали услышал ее голос и, холодея от радостного предчувствия и страшась поверить, вдруг понял, что голос ее звучит из реального бытия.
        - Не уходи, - прошептал он, ощущая на лице ее ладони и сжимая их дрожащими пальцами, потому что знал, что их нет и что они ему просто чудятся. Но они не исчезли, и все тот же спокойный, ласковый голос произнес:
        - Не уйду. Никуда не уйду. Успокойся.
        И он как-то сразу успокоился и, ни о чем больше не спрашивая, поднес ладони к губам и стал целовать, едва прикасаясь, как мысленно тысячу раз целовал прежде. Она была рядом, и уже одного этого было достаточно для счастья, призрачного, зыбкого, необъяснимого счастья ощущать ее присутствие, слышать ее голос. И для полноты этого счастья требовалось теперь только одно: прозреть и увидеть ее наяву.
        И он прозрел. Прозрел благодаря чудодейственным рукам хирургов, и, быть может, в неменьшей степени благодаря неистовому желанию прозреть во что бы то ни стало. И увидел девушку, чей голос был неотличим от голоса Евы, а внешность…
        Где-то в глубине души он был готов к этому и все-таки снова и снова вглядывался в ее лицо, пытаясь отыскать в нем знакомые, забытые черты и все больше убеждаясь в тщетности своих попыток.
        Девушка по имени Ева навсегда осталась в его юности, а ее место все прочнее занимала другая, пришедшая к нему на помощь, быть может, в самую трудную пору его жизни.
        И, раздираемый противоречивыми чувствами, презирая себя и оправдывая, не зная толком, движет ли им любовь или благодарность за сострадание, он предложил ей стать его женой и, прочитав в ее глазах все то же искреннее сострадание, понял, что она согласна.
        Так они стали супругами. Так началась их семейная жизнь, благополучная внешне и глубоко драматическая по существу, ибо за предупредительной заботливостью и знаками внимания с ее стороны стояло все то же жалостливое сострадание, и все его попытки разбудить в ней ответное чувство неизменно разбивались, словно о каменную стену.

* * *
        - Останови здесь, пожалуйста.
        Парнишка-таксист недоуменно покосился на спутника, но ничего не сказал. «Волга» свернула на обочину и остановилась, негромко прошуршав протекторами по гравию.
        Пассажир вышел из машины и огляделся по сторонам. Был он высок ростом, худощав и светловолос. Правильные, чуть резковатые черты лица не давали представления о возрасте: с одинаковым успехом ему могло быть тридцать пять и все пятьдесят. Разве что глаза… Они у него были то ли усталые, то ли бесконечно печальные. И выражение их никак не вязалось с веселым васильковым цветом.
        Нежаркий сентябрьский полдень лениво гнал по небу серебристые облака, и, когда они закрывали солнце, становилось по-осеннему прохладно.
        Слева от шоссе волновался под ветром камыш возле заросшего турангилом старого кладбища. Поодаль золотились под солнцем деревья фруктового сада. И уже совсем на горизонте угадывались в голубоватой дымке минареты и купола. Справа, насколько хватало глаз, были хлопковые поля, расчерченные рядами низкорослых тутовых деревьев.
        - Кажется, здесь, - задумчиво произнес пассажир.
        - Что? - переспросил шофер.
        - Ничего. - Пассажир усмехнулся и достал бумажник. Сколько там настучало?
        - Четыре с мелочью, - раздосадованно буркнул шофер и выключил счетчик. Перспектива ехать дальше порожняком его явно не восхищала. Пассажир это почувствовал.
        - Держи. - Он протянул червонец. - Плачу в оба конца.
        - Спасибо. - Парнишка снова воспрянул духом. - А до города порядком еще. Вы, видать, нездешний. Как добираться-то будете?
        - Доберусь.
        - Дело ваше. Счастливо.
        - Будь здоров.

«Волга» тронулась и, набирая скорость, исчезла за поворотом. Пассажир проводил ее взглядом, одернул пиджак и ослабил узелок серебристого, в тон костюма галстука. Затем он еще раз огляделся вокруг, выбирая направление и, не спеша, зашагал по обочине.

«Нездешний… - он мысленно усмехнулся. - Спроси, как называлось вон то болотце, наверняка не скажет. Старики и те уже забыли, поди. А ведь большое озеро было Черкез. Плесы… Рыбалка…»
        Он сбежал с дорожной насыпи и пошел по тропинке мимо кладбища, мягко ступая по пушистой лессовой пыли. «Как же ее называли? - спросил он себя. - Раш? Точно, раш. А еще ваб. Мешками в кладовые носили, чтобы зимой фрукты хранить. Особенно яблоки. Зароют - и до следующего лета свежехонькие. Не сгниют, не завянут…»
        Вокруг была тишина. Глубокая, до звона в ушах, но он чувствовал, как что-то огромное, бесформенное и безликое неотвратимо надвигается на него, настигает и вот-вот настигнет.
        Ощущение было таким отчетливым, что он даже ссутулился и слегка втянул голову в плечи, испытывая неудержимое желание оглянуться. Он сдерживался, пока мог, а когда почувствовал, что больше не может, - было уже поздно: э т о его настигло…
        Мальчишкой, играя в казаки-разбойники, он однажды с разбегу налетел грудью на бельевую веревку, и она, спружинив, отбросила его на спину. Он крепко расшибся тогда, но запомнились ему не боль, не горечь проигрыша, а необъяснимое ощущение, с которым он поднялся с земли. За эти считанные секунды что-то неуловимо изменилось в окружающем его мире, а что именно - он так и не смог понять.
        И теперь он снова испытал нечто подобное. Он, правда, устоял на ногах, просто зажмурился изо всех сил, преодолевая головокружение, и, еще не открывая глаз, почувствовал: вокруг что-то не так.
        Воздух… Он стал каким-то иным… Прохладнее, резче. И запахи трав проступали в нем гораздо отчетливее, чем минуту назад.
        Он открыл глаза. Так и есть: тропинка, на которой он стоял, была теперь протоптанное и шире, вдоль нее сплошной зеленой стеной рос боян. Заросли турангила на кладбище поредели, сквозь них там и сям проглядывали могильники. А дальше, где только что золотилась листва фруктовых деревьев, возвышался, надежно укрывая сад от постороннего взгляда, сплошной глинобитный дувал.
        Еще не повернув головы, но уже зная, что сейчас увидит, он осторожно скосил глаза и почувствовал, как учащенно забилось сердце: правее кладбища раскинулось голубое приволье озерного плеса. Черкез снова был на своем старом привычном месте.
        Он переступил с ноги на ногу, вспугнул какую-то пичугу, в трескучем шорохе крыльев шарахнувшуюся из зарослей, и только теперь вдруг услышал то, на что до сих пор не обращал внимания: возню, шорохи и писк мелкой живности в густой траве, звон цикад, характерное «такаллик» белоснежных озерных птиц, которых так и называли такалликами за их резкие, ни на что другое не похожие крики.
        Он растерянно похлопал себя по карманам, достал зачем-то бумажник, вынул из него паспорт, прочел: «Вербьяный Михаил Иванович, год рождения 1928, место рождения город Львов, украинец, паспорт выдан отделом внутренних дел Ивано-Франковского горисполкома 19 августа 1977 года».
        Паспорт был реальностью, как и авиационный билет на рейс Львов - Ташкент, водительское удостоверение, костюм, как он сам, наконец, но - хотя здравый смысл и отказывался принимать это, - точно такой же реальной была непостижимым образом принявшая его в себя действительность, которая не имела права на существование хотя бы уже потому, что давным-давно стала достоянием истории.
        Он убрал бумажник в карман, закурил сигарету и вдруг успокоился. В конце концов что-то такое должно было произойти. Ведь и ехал-то он сюда, собственно говоря, чтобы встретиться с детством. Вот встреча и состоялась. Так чему же теперь удивляться? А уж коли так, то там, за кладбищем, должна быть проселочная дорога. И если пойти по ней влево, то она приведет к воротам пионерлагеря.
        Проселок был на месте. И ворота были все те же - из металлических прутьев, выкрашенных в зеленый цвет. И надпись над воротами была та же: «Пионерлагерь детдома». И деревянная скамейка у стены, как тридцать шесть лет назад: два врытых в землю столбика и широкая доска поперек. Он сел на скамейку, прислонился к горячей от солнца глинобитной стене и закрыл глаза. А когда открыл их вновь, рядом стояла Ева…
        Именно такой она и представлялась ему когда-то: невысокая, статная, в просторном полотняном платье с незатейливой вышивкой по подолу и вороту, прихваченном выше талии черной бархатной курточкой, и коричневых ручной работы лакированных остроносых туфельках. Плавный изгиб шеи, овальное, чуть скуластое лицо, пухлые темно-вишневого цвета губы, щеки, словно припорошенные золотистой пыльцой, прямой, с трепетными крылышками ноздрей нос и под удивленно вскинутыми бровями большие карие с золотинкой глаза. Черные как смоль волосы заплетены в десятки тоненьких длинных косичек.
        - Ева, - почему-то шепотом произнес он. - Здравствуй, Ева.
        - Здравствуйте, - она говорила на певучем хорезмском диалекте, и он поймал себя на том, что с удивительной легкостью вспоминает давно забытые слова этого древнего языка.
        - Не узнаешь?
        Она пристально взглянула ему в лицо и покачала головой.
        - Нет. Вы, наверное, приезжий?
        - Да… Нет… - Он окончательно запутался и встал со скамейки. - Посмотри на меня внимательно, Ева. Не может быть, чтобы ты меня не помнила.
        Она пожала плечами.
        - Я вас впервые вижу.
        Это было, как в мучительном сне, когда, глядя на себя со стороны, вдруг обнаруживаешь, что ты - это вовсе не ты, а кто-то чужой, и в то же время сознаешь, что это совсем не так, что это именно ты и никто другой, и, холодея от ужаса, спрашиваешь себя, как это могло случиться и что теперь делать?
        - Ладно, - согласился он. - Пусть будет по-твоему. Расскажи про ребят. Ну хотя бы про Петьку Перепаду, Халила Сиддыкова или Инку Войнович…
        - Вы их знаете? - Теперь глаза у Евы были удивленные и даже испуганные, но он уже не мог остановиться и продолжал сыпать фамилиями.
        - Фаика Саттарова, Наташу Гофман, Илью Зарембу…
        - Стойте! - взмолилась Ева. - Откуда вы их знаете?
        - Откуда… Неужели ты так ничего и не поняла? Ведь это же я - Миша Вербьяный!
        - Миша?
        - Ну да же, да! - Дрожащими руками он выхватил паспорт из кармана и протянул девушке. - Убедись сама!
        Она осторожно взяла в руки красную книжечку с золотистым гербом на обложке. Раскрыла. Долго рассматривала, напряженно думая о чем-то. Еще раз пристально посмотрела ему в глаза, возвращая паспорт.
        - Ну что? - спросил он. - Теперь ты веришь?
        Она отрицательно покачала головой.
        - Там написано, что паспорт выдан в 1977 году. А сейчас сентябрь сорок третьего. И потом сам паспорт… У нас таких нет. Кто вы? Как сюда попали?

«Если бы я знал, как», - устало подумал он, но вслух сказал другое:
        - Давай сядем, Ева. Попробую объяснить, что смогу. Только не перебивай, хорошо?
        Она кивнула, не спуская с него настороженных глаз, и присела на скамью. Он опустился рядом, достал сигарету, соображая, как и с чего начать.
        - Мы приехали сюда в сорок первом из львовского детдома. Перепада, Заремба, Инна Войнович, Наташа Гофман и я. Была война. Состав, в котором мы ехали, фашисты разбомбили. Только мы пятеро и уцелели из нашей группы.
        В России уже зима стояла, а здесь было тепло, даже листья с деревьев еще не облетели. Наташа простудилась в дороге. Здесь ее долго лечили. Да так и не вылечили. Она потом от туберкулеза умерла.
        - Умерла? - ахнула Ева. - Не может быть! Когда?
        - В сорок седьмом году в Станиславе.
        Он помолчал, закуривая сигарету.
        - Помню, как нас на Нурлабае встречали. Оркестр, митинг, цветы. Хотели по семьям нас раздать, но мы не согласились.
        Мы уже тогда привыкли друг к другу, не представляли, как будем жить порознь. Так вот и оказались в здешнем детдоме. А ты у нас старшей пионервожатой была.
        - Была? - переспросила Ева. Он проглотил подкативший к горлу колючий комок, кивнул и затянулся сигаретой.
        - Трудное было время. Не хватало еды, одежды. Помню, нам зимой буденовки выдали. Со звездочками. Мы с ними потом и летом не расставались.
        Девушка хотела что-то сказать, но он опустил ладонь на ее запястье:
        - Я же говорил, не перебивай. Спрашивать потом будешь.
        Где-то далеко-далеко заиграла музыка. Угомонившиеся было такаллики опять поднялись над озером.
        - Здесь тогда пехотный полк стоял. Он в сорок четвертом на фронт ушел. А тогда солдаты в медресе квартировали. Духовой оркестр у них был. Летом по вечерам на танцплощадке играл. Мы еще бегали смотреть, как взрослые танцуют. Девушек собиралось много, а парней не хватало, одни солдаты. И был среди них Адам…
        Теперь Ева смотрела на него, не отрываясь, жадно ловила каждое слово. Когда он произнес имя Адама, Ева вздрогнула.
        Он улыбнулся и мягко похлопал ладонью по ее запястью.
        - Иногда ты тоже приходила на танцплощадку, но не танцевала, а, стоя возле ограды, смотрела, как кружатся пары. Однажды к тебе подошел молодой лейтенант. Это был Адам. Он пригласил тебя танцевать. Ты отказалась. Адам стал уговаривать. Мы стояли чуть поодаль и все слышали.
        Ева низко опустила голову и отняла у него руку. Сквозь загар на ее щеках проступил румянец.
        - Сначала он просил, потом стал настаивать. Схватил тебя за руку, хотел повести насильно. И тогда мы не выдержали. Мы были мальчишками, но нас было трое, и мы готовы были пойти за тебя в огонь и в воду.
        Наверное, Адам это понял. Он расхохотался и оставил тебя в покое. «С такими мушкетерами не пропадешь! - весело сказал он: - Смотри, как бы всю жизнь из-за них в невестах не просидеть!»
        И вернулся на круг, и через минуту уже танцевал танго с какой-то блондинкой. А ты смотрела ему вслед, и глаза у тебя были грустные-грустные…
        - Неправда! - не поднимая головы возразила она, но он, казалось, не слышал ее. Глядя вдаль, где теперь отчетливо поблескивали изразцовой облицовкой похожие на опрокинутые вверх дном пиалы купола медресе и увенчанные золотистыми шпилями минареты, он стремительно шел по дорогам памяти, непостижимым образом ставшей вдруг осязаемой реальностью.
        - Если бы не война, жизнь здесь стала бы для нас сказкой. Такого я не встречал больше нигде. Лабиринты извилистых переулков, мощенные плитами зеленоватого мрамора улицы вдоль дворца, разноцветные прямоугольники порталов мечетей и медресе, множество непохожих друг на друга минаретов, гулкая прохлада куполов Караван-Сарая, украшенные затейливой резьбой карагачевые створы ворот, цветная майолика, радуга стеклянной мозаики, слоновая кость, пожелтевший от времени резной ганч, многоголосая сумятица базара, отчаянные крики мальчишек водоносов: «инабуздин-балдин су-у-у!», торжественная тишина залов летней резиденции хана, хаузы в обрамлении тополей и гюджумов, радушие и доброта дочерна загорелых людей - все это и в самом деле казалось волшебной сказкой. Но шла война, и над древним городом гремел по утрам голос Левитана: «От Советского Информбюро…», и с кирпичных стен медресе кричали транспаранты и лозунги - «Наше дело правое - победа будет за нами!», «Смерть фашистским оккупантам!»…
        Он перевел дыхание и взглянул на Еву. Девушка сидела, ссутулившись и низко опустив голову. «О чем она думает? - спросил он себя. - И вообще, зачем я ей все это рассказываю? Для меня это прошлое, для нее настоящее».
        Он достал сигарету и стал разминать между большим и указательным пальцами. Ева исподлобья следила за ним.
        - Американские? - неожиданно спросила она.
        - Что «американские»? - не понял он.
        - Папиросы.
        - С чего ты взяла?
        - Ну… может быть, от союзников.
        Она все еще пыталась найти ему место в своей реальности. Он понял это и покачал головой.
        - Сигареты наши.
        И протянул ей пачку «Столичных».
        Она взяла ее осторожно, двумя пальцами, и стала разглядывать. Вынула сигарету, повертела, вложила обратно.
        - Значит, вы правда о т т у д а?
        Их взгляды встретились, и она впервые не опустила глаза.
        - Да, - твердо сказал он. - Не спрашивай, как это получилось. Я не знаю. Но я оттуда. Из начала восьмидесятых.
        - Начало восьмидесятых, - задумчиво повторила она, продолжая машинально разглядывать пачку сигарет. - Сколько же вам лет?
        - Пятьдесят два.
        - А на вид и сорока не дашь.
        Он усмехнулся и еле заметно пожал плечами.
        - Все, что вы говорили, похоже на правду. Про ребят, про митинг, про Адама…
        - Это правда, Ева. Поверь.
        Она как-то странно посмотрела на него, и карие глаза ее загадочно блеснули.
        - Расскажите, что было дальше.
        - С кем?
        - Ну хотя бы с Адамом.
        Он почувствовал, как что-то кольнуло в сердце и тотчас отпустило.
        - Хорошо, - сказал он. - Я расскажу. Слушай.
        Однажды осенью ты встретилась с ним здесь, вот в этом саду. Солдаты пришли помочь убирать нам урожай. С ними был Адам. Вы стояли под деревом и говорили о чем-то. Я не слышал, о чем. Ты смеялась. А у него лицо было серьезное и даже расстроенное.
        В конце концов он резко отвернулся и пошел прочь. Тогда ты сорвала с ветки яблоко и бросила вдогонку. Яблоко угодило ему в затылок, сбило фуражку. Он нагнулся, чтобы ее подобрать, и тут ты подбежала к нему и положила ладони на его плечи.
        Теперь вы были близко, и я слышал каждое слово. «Не надо, - сказал он, и лицо у него было красное и злое. - Зачем это, раз тебе все равно?» - «Глупый, - ответила ты. - У нас, если девушка кидает яблоко в йигита, значит, она его любит»… - «Странный обычай», - сказал он и пощупал затылок. Видно, здорово ты его трахнула. А потом ты приподнялась на цыпочки и поцеловала его. И вы ушли, а я остался в саду.
        Он улыбнулся жалкой, вымученной улыбкой и только теперь закурил сигарету.
        - Мне было пятнадцать лет тогда, я не понимал, что со мной происходит. Понял позднее. Через год, когда полк на фронт ушел, а ты поступила на курсы медсестер. Понял, что люблю тебя.
        - Ты… - Ева смешалась. - Вы…
        - Да. - Он старался не смотреть на нее. - Такая вот история. Я не раз пытался сказать тебе все, но так и не смог. Я ведь продолжал оставаться для тебя мальчишкой, хотя мне уже исполнилось шестнадцать и я окончил девятый. И потом… ты ведь любила Адама.
        Он помолчал, и грустная улыбка смягчила черты его лица. Ева смотрела на него с жалостью.
        - Я пошел в военкомат. Сказал, что мне восемнадцать лет и что я хочу записаться добровольцем. Парень я был рослый, хотя и худой - все мы тогда были худые, - но мне все равно не поверили. Велели принести документы. Я соврал, что метрика потерялась во время бомбежки. Тогда меня направили на медкомиссию.
        Наверное, я и в самом деле выглядел старше своих лет. А может быть, врачи просто сжалились надо мною: я их чуть ли не со слезами на глазах умолял. В общем, взяли меня в армию.
        До последнего я об этом никому не говорил. Даже одноклассникам. А накануне отправки отыскал тебя в саду и попросил:

«Кинь в меня яблоко».
        Ты рассмеялась, сорвала красное хазараспское, даже руку подняла, чтобы кинуть, и вдруг почувствовала: что-то неладно. Я по глазам увидел. «Зачем?» - спросила. «Просто так. Уезжаю завтра». - «Как уезжаешь? Куда?» - «На фронт». Ты побледнела и выронила яблоко. До сих пор вижу, как оно катится: по дорожке, наискосок, к арычку. Задержалось на мгновение и в воду. И медленно так по течению поплыло.
        Ты меня больше ни о чем не спросила. Подошла, положила руки на плечи и поцеловала. И глаза у тебя были мокрые от слез… А я…
        Он взглянул на нее и растерянно замолчал: Ева плакала.
        Где-то неподалеку послышался, приближаясь, слитный топот многих десятков ног. Четкий, размеренный, он напомнил ему что-то мучительно знакомое, и прежде, чем сверкнула догадка, звонкий молодой голос взмыл в голубое небо.
        На марше равняются взводы.
        Гудит под ногами земля…
        Вступил еще один голос, и песня зазвучала мужественнее, громче:
        …За нами родные заводы
        И алые звезды Кремля!
        Секунда, другая, и десятки крепких мужских голосов грянули припев:
        Мы не дрогнем в бою
        За столицу свою,
        Нам родная Москва дорога!
        Нерушимой стеной
        Обороны стальной
        Разгромим, уничтожим врага!
        Сомнений не оставалось: шли с песней солдаты. Отряд показался из-за поворота дороги, и, четко чеканя шаг, прошел мимо, в открытые ворота сада.
        - Рота-а-а, стой! - скомандовал командир. - Сбор через десять минут. На перекур разойдись!
        Ева вытерла слезы: прерывисто вздохнула и поднялась со скамейки.
        - Мне надо идти. - Глаза у нее припухли и покраснели. - Прощайте.
        Он бережно провел ладонью по ее волосам, и было в этой ласке что-то отеческое. Ева уткнулась лицом ему в грудь, и плечи ее задрожали от беззвучных рыданий.
        - Ну что ты… - Он прикоснулся губами к ее лбу. - Не надо плакать.
        - Мне страшно.
        - Чего ты испугалась?
        - Не знаю. - Голос Евы дрожал и прерывался. - Лучше бы вы не приходили.
        Она выпрямилась и вытерла слезы, по-мальчишески, кулаками.
        - До вас все было просто и ясно. А теперь… Ну как мне теперь быть с Адамом?

«Адам, - повторил он про себя. - При чем здесь Адам?» И вдруг почувствовал, как холодеет в груди. «Паспорт выдан в 1977 году, - прозвучал в сознании ее голос. - А сейчас сентябрь сорок третьего…»
        - Так… - Он достал из кармана носовой платок и промокнул им мгновенно повлажневший лоб. Сознание работало лихорадочными толчками. «Сентябрь сорок третьего… Разговор с Адамом, мой отъезд в армию - все это еще только будет… Бог ты мой, да ведь это сегодня, быть может, через несколько минут она кинет в него яблоко… Теперь, после всего, что узнала?»
        Он вдруг обнаружил, что размазывает по лицу пот мокрым, хоть выжимай, платком. Скомкал и сунул его в карман.
        Ева стояла, глядя на него широко раскрытыми глазами. За ее спиной в саду затрубил пионерский горн, но ни он, ни она его не услышали.
        - Ева, - сказал он умоляюще. - Я тут наговорил всякого… Ты не обращай внимания. Ева… Постарайся забыть…
        - Забыть? - Она медленно покачала головой. - Но ведь это правда.
        - И да, и нет, - он попытался увильнуть от прямого ответа, но Ева была неумолима.
        - Так не бывает.
        Жаркая волна жалости всколыхнулась в его груди.
        - Понимаешь, для меня это правда. А для тебя - вовсе не обязательно.
        - Так не бывает, - повторила она. - Правда для всех одна.

«Ты права, - подумал он, едва сдерживаясь, чтобы не закричать. Но не могу же я сказать тебе в с ю правду. Неужели ты не понимаешь? Я и так сказал столько лишнего! Мое счастье, что ты ни о чем больше не спрашиваешь…»
        - Скажите, - она смотрела на него в упор, и расширенные зрачки ее глаз проникали в самую душу. - Я окончу курсы?
        Он поколебался, но кивнул.
        - И попаду на фронт?
        Он кивнул снова.
        - И я буду воевать?
        - Да! - крикнул он. - И ради бога ни о чем больше не спрашивай!
        Непостижимым женским инстинктом она поняла его состояние и опустила глаза.
        - Хорошо… - Она помолчала, а когда заговорила вновь, голос у нее был совсем другой, спокойный и немного печальный. - Я знаю, сейчас вы уйдете и больше никогда не вернетесь.
        Горн вовсю гремел над садом, но они его по-прежнему не слышали.
        - Можно, я еще раз взгляну на ваш паспорт? - попросила она, делая ударение на слове «ваш».
        Он молча достал из кармана бумажник, раскрыл и вытащил из бокового отделения ярко-красную книжицу.
        И когда он протягивал ей паспорт, случилось то, чего он больше всего боялся.
        Фотография лежала в одном отделении с паспортом. Видимо, он вынул их вместе, и, когда разжал пальцы, фотография скользнула на землю.
        Черно-белая любительская фотография с изображением обелиска, даже не самого обелиска, а мемориальной плиты с коротким столбцом выбитых на ней фамилий. И первой в этом столбце значилось Аллабергенова Ева - медсестра.
        Он сам сделал этот снимок год назад недалеко от Варшавы.
        Ева долго смотрела на фотографию, потом вложила в паспорт и протянула владельцу.
        - Пойдемте, я вас провожу.
        Лицо ее было непроницаемо-бесстрастным, голос тоже.
        Они шли, мягко ступая по белесой, нагретой солнцем пыльной дороге, и вслед им неслись резкие, отрывистые звуки горна, и он знал, кто это трубит, потому что до самого последнего дня лучшим горнистом детдома был он сам, Мишка Вербьяный.
        По необъяснимому совпадению о том же самом подумала и Ева.
        - Узнаете? - Она качнула головой в сторону сада. Он молча кивнул. Так же молча они дошли до поворота. Он отыскал глазами знакомую, поросшую бояном тропинку и остановился.
        - Дальше я пойду один.
        Горн умолк, и стало слышно, как сварливо перекликаются такаллики на озере. Он взглянул на нее сбоку и вдруг почувствовал непреодолимое желание взять в ладони ее смуглое, бесконечно знакомое и родное лицо, и сам удивился тому, как он успел изучить и запомнить его за то короткое время, что они были вместе.
        - Ева, - он старался говорить как можно спокойнее, - теперь, когда ты все знаешь… Ну, в общем, ты должна уйти с курсов.
        Она медленно покачала головой.
        - Я знала, что вы это скажете. Нет, курсы я не брошу.
        - Из-за Адама?
        - Н-не знаю. Наверное, нет.

«Из-за меня?» - вопрос рвался с языка, но он отогнал его прочь.
        - Прощай, Ева.
        - Прощайте.
        Он сошел с дороги и, сделав несколько шагов по тропинке, оглянулся. Она стояла на том же месте, глядя ему вслед, одинокая и печальная под огромным осенним небом.
        И он вернулся. Взял ее за руки и, наклонившись к самому лицу, попросил:
        - Кинь в меня яблоком, Ева. Через год. Когда я приду прощаться. Ладно?
        Она улыбнулась и еле заметно кивнула.
        Таксист оторопел: он мог поклясться, что еще несколько секунд назад на обочине никого не было. Пассажир возник словно из воздуха.
        - Надо же, - пробормотал шофер. - Смотрел и не видел.
        Он высунулся из кабины и замахал рукой.
        - Эге-эй! Сюда идите! - Спохватился, включил мотор и, поравнявшись с пассажиром, распахнул дверцу. - Садитесь, поехали. Я вас уже минут пятнадцать разыскиваю. И в сад сбегал, и по кладбищу на всякий случай прошелся. Куда, думаю, человек мог подеваться? Полчаса не прошло, как расстались. Шляпу-то вы в машине забыли, вот я и… Вам что, плохо? Лица на вас нет.
        Пассажир достал из кармана скомканный мокрый платок, провел по лицу.
        - Ничего, уже прошло. Поехали.
        - В город? - для порядка поинтересовался шофер.
        - В аэропорт.
        - Вот тебе и раз! - Шофер даже присвистнул. - Вы же в город собирались.
        - Передумал.
        - Бывает. - Шофер глянул в зеркальце заднего обзора, пропустил КРАЗ с прицепом и лихо развернул машину.
        - Да вы не расстраивайтесь. С кем не бывает. Я вот на той неделе…
        - Помолчи немного, - попросил пассажир. - Дай очухаться.
        - Ясно. - Шофер сочувственно покосился на попутчика.
        Тот полулежал, откинувшись на спинку сиденья и закрыв глаза. «Припекло, видать, мужика», - подумал таксист. Хотел было предложить валидол, но раздумал: пассажир попался со странностями, обидится чего доброго.
        А Михаил Иванович Вербьяный мучительно пытался вспомнить, кого напоминает ему лицо девушки с библейским именем Ева, с которой он расстался тридцать лет назад и которую только что поцеловал на прощание, а когда вспомнил, сердце у него заколотилось так, что валидол пришелся бы как нельзя более кстати: Ева Аллабергенова была, как родная сестра, похожа на его жену, Евдокию Богданову.
        СЕРАЯ КОШКА В НОМЕРЕ НА ЧЕТЫРЕ ПЕРСОНЫ
        АШХАБАД. МАЙ 1976 ГОДА

«Ил-18» громыхнул колесами о посадочную полосу, пролетел несколько секунд, надсадно завывая моторами, снова коснулся бетонных плит - на этот раз значительно мягче - и, гася скорость, стал выруливать к зданию аэровокзала. Искаженный динамиками голос стюардессы сообщил, что самолет приземлился в ашхабадском аэропорту, что температура в городе - двадцать четыре градуса выше нуля (он присвистнул: в Ташкенте перед вылетом было уже под сорок), что рейс выполнял экипаж Туркменского территориального управления ГВФ и что фамилия командира корабля - Мова.

«Отчаянный парень Мова, - подумал он, расстегивая привязной ремень. - Так ведь и машину расколотить недолго». Он надавил кнопку на подлокотнике кресла и, почувствовав мягкий толчок в спину, расслабился и зажмурил глаза.
        Мятыми, будто со сна, голосами переговаривались пассажиры. Приглушенно стукнула входная дверца, и в кабину ворвалась струя свежего, пахнущего сыростью и озоном воздуха.
        Он потянулся и открыл глаза. Стюардесса стояла у выхода, и ветер трепал на ее плечах яркую шелковую косынку. Подали трап. Через салон гуськом прошествовали пилоты и среди них - бедовый парень Мова. Он попытался было угадать, который из них командир, но махнул рукой и, поднявшись с кресла, вытянул из-под сиденья портфель.
        Трап был мокрый, и бетон рябил лужицами, и над горами явно хлестал ливень. В оглушительной после рева моторов тишине было слышно, как влажно шумят деревья.
        Здание аэровокзала было неподалеку, но пассажиров пригласили в автобус. Он пошел вместе с ними и встал возле окна, держа в одной руке портфель, а другой взявшись за никелированный поручень. Заурчал двигатель, и увенчанное башенкой на манер мечети здание аэровокзала, описав плавную дугу, двинулось им навстречу.
        Налетел порыв резкого, почти холодного ветра, взъерошил тяжелые купы деревьев, тоненько засвистел в щели неплотно задвинутого окна, и нежданно-негаданно нахлынуло предчувствие чего-то необыкновенного, непременно радостного, волнующего ощущением новизны. Чего-то, что приходит к человеку один раз в жизни, а то я не приходит вовсе.
        В Ашхабад он приехал впервые, хотя родился и вырос в общем-то в этих краях, на восточной окраине Каракумов. Ничего особенного от этой поездки не ожидал, по крайней мере думал, что не ожидает, до самой последней минуты.
        С гостиницей ему повезло: одноместный номер с великолепным видом из лоджии на фиолетово-синюю громаду Копетдага над раскинувшимся внизу городом.
        Он настежь распахнул окно и дверь в лоджию, побрился, принял душ, досуха растерся колючим мохнатым полотенцем, надел трикотажный спортивный костюм и, причесав седеющие на висках волосы, отыскал глазами телефон. Аппарат был старенький, диск слегка заедало, и, набирая номер, он еще подумал, что его могут соединить не с тем абонентом. Услышав монотонные гудки вызова, машинально выпрямился и через открытое окно вдруг увидел ее, идущую через площадь к гостинице.
        На расстоянии было невозможно разглядеть черты лица, но он узнал бы ее среди тысяч других, а здесь она шла одна, небрежно размахивая зачехленным японским зонтиком. Он проводил ее взглядом до самого подъезда, опустил трубку на рычажки, задрожавшими пальцами достал из пачки сигарету, закурил и только потом рванулся из комнаты.
        ТАШКЕНТ. МАРТ 1975 ГОДА
        Тогда, в заляпанном мокрым мартовским снегом Ташкенте, она показалась ему худенькой и по-юному угловатой. Зябко ежась, семенила по талому снегу в промокших насквозь легких осенних туфельках, с трогательной, какой-то по-птичьи заносчивой отвагой делая вид, будто ходьба по мокрому снегу - занятие для нее самое что ни на есть привычное, задорно встряхивала коротко остриженными черными, как смоль, волосами и улыбалась неожиданно яркими на оливково-смуглом лице то ли голубыми, то ли синими глазами.
        Глядя на нее, он испытывал смешанное чувство жалости и раздражения. Первое взяло верх, и он привел ее в обувной магазин и заставил переобуться в теплые югославские сапожки, начисто отметая все ее возражения.
        А потом они ели обжигающе горячий плов в чайхане угольщиков на Алмазаре, запивая его ледяной водкой из запотевших пиал, в компании, которая состояла почти сплошь из мужчин, а представительниц прекрасного пола было всего две - она да его коллега из республиканского правления, на правах хозяйки потчевавшая гостью всем без разбора: пловом (такого в Ашхабаде нет!), салатом из свежих овощей (аччук чучук - национальное узбекское блюдо!) и особенно водкой. Последнее было гостье явно не по душе, хотя она и старалась не подавать виду, Поняв это, он шепнул соседке на ухо, чтобы та оставила ее в покое, и в ответ на удивленно-благодарный взгляд васильково-синих глаз гостьи негромко продекламировал:
        А когда заноет сердце тупо,
        Все на свете станут немилы, -
        Помни, что отчаиваться глупо,
        Просто отхлебни из пиалы.
        - Есенин? - поинтересовалась гостья.
        - Почти, - кивнул он. - Среднее между подражанием и плагиатом.
        - Не понимаю. - Она встряхнула волосами, не сводя с него глаз. Это у нее получалось здорово.
        - Насчет плагиата?
        - Насчет пиалы.
        Он пожал плечами.
        - Просто пить надо с оглядкой.
        Теперь пожала пледами она.
        Вечером того же дня «хозяйка», вернувшаяся из гостиницы, куда она ездила провожать гостью, доверительно сообщила, что ашхабадка от него без ума. Фраза была избитая, тон - пошловато доверительный, и он не придал всему этому никакого значения. И на следующий день не пошел провожать гостей в аэропорт, сославшись на неотложные дела, что, в общем, вполне соответствовало действительности.
        В апреле работы прибавилось, в областях начались учредительные конференции, в них надо было либо участвовать самому, либо командировать кого-то из немногочисленных сотрудников республиканского правления. Не то чтобы он не доверял им - просто общество книголюбов только-только становилось на ноги, никто (в том числе и он сам) толком не знал, как и с чего начинать, и он, стараясь всюду поспеть, метался по областям, знакомясь заодно с кандидатурами на должности председателей и ответственных секретарей областных отделений и сообща решая множество организационных вопросов. Фергана, Карши, Термез, Гулистан, Нукус, Бухара. Потом, после короткой паузы, - Самарканд и Джизак. В Андижан и Наманган он уговорил поехать председателя республиканского правления. В Ургенче побывала заведующая отделом пропаганды книги, та самая, что потчевала гостью спиртным в чайхане. Потом провели учредительную конференцию в Ташкенте и, не переводя дыхания, занялись подготовкой к республиканскому учредительному съезду.
        Съезд состоялся в августе. А в ноябре он вместе с секретарями областных отделений отправился на всесоюзный семинар книголюбов, который должен был состояться в подмосковном пансионате «Березки».
        Из Ташкента они улетали одним рейсом с ответсекретарем Ферганского отделения. Погода стояла по-летнему жаркая, и круглолицый тучноватый Аъзамджон то и дело вытирал лицо клетчатым носовым платком, сетуя на нерасторопность аэрофлотовских служб, которые затянули посадку в самолет, а потом еще добрые полчаса заставили пассажиров париться в салоне авиалайнера, не давая разрешения на взлет. Сетования, впрочем, носили чисто риторический характер, и когда лайнер набрал, наконец, высоту и включили вентиляцию, Аъзамджон облегченно вздохнул и тотчас забыл обо всех своих мытарствах.
        Внизу проплывали желто-зеленые квадраты полей, рощицы, реки, голубые чаши водохранилищ, но уже через несколько минут все это уступило место лимонно-желтому однообразию пустыни, кажущейся раскаленной даже отсюда, с высоты птичьего полета.
        МОСКВА. НОЯБРЬ 1975 ГОДА
        В «Березках» все было иначе. Неубранный снег белел между деревьев, словно позирующих для зимнего пейзажа, хотя шла лишь вторая половина ноября. В вестибюле столовой гремели утрированно правдоподобные выстрелы и игорный автомат рычал, ухал и завывал голосами смертельно раненных животных. В баре хлопали пробки шампанского и звенели фужеры: участники семинара развлекались в ожидании ужина каждый на свой манер.
        Он намеренно отстал от своих ребят - хотелось побыть одному - и, оставив позади многоголосую сумятицу вестибюля, вышел на ступеньки подъезда. Сгущались фиолетовые сумерки, там и сям исполосованные желтыми дорожками падавшего из окон света. Покалывал щеки набирающий силу морозец. К подъезду почти неслышно подкатила «Волга» с шахматной полоской на передней дверце, развернулась и замерла, выдохнув белесое облачко выхлопных газов. Где-то играла негромкая музыка. Потом смолкла. Хлопнула дверца машины. И в тишине отчетливо заскрипел снег под чьими-то быстрыми шагами. Он оглянулся и замер с недонесенной до рта сигаретой: шла о н а. Шла, плавно пересекая полосы света а тьмы, неторопливо и в то же время стремительно приближаясь к подъезду. Та и не та. Знакомая и чужая.
        Она пополнела, стала гораздо женственнее. Округлилось и похорошело по-прежнему оливково-смуглое, с чуть выдающимися скулами лицо. И только глаза, пожалуй, остались прежними - невероятно синие на загорелом, обрамленном черными кудрями лице.
        Все это он успел разглядеть за те короткие секунды, пока она подходила к зданию, внутренне подобрался и уже шагнул было ей навстречу, но она прошла мимо, скользнув по нему безразличным взглядом, то ли не узнавая, то ли не желая узнавать, и он остался стоять на ступенях, глядя ей вслед, ошеломленный и растерянный. Первым его побуждением было окликнуть ее, но стеклянная дверь уже захлопнулась за ее спиной и какой-то белобрысый тип со скошенным подбородком шагнул ей навстречу и помог снять пальто.
        Он не хотел входить, пока они не смешаются с толпой, но они продолжали разговаривать, стоя возле гардероба, и тогда он вошел в вестибюль и, не протирая мгновенно запотевших очков, почти вслепую добрался до бара, где сразу же попал в компанию узбекистанцев. Под одобрительные возгласы Аъзамджон протянул ему рюмку, пододвинул поближе блюдечко с ломтиками лимона.
        - А мы заждались совсем, не начинаем. Беспокоиться стали - коньяк выдохнется! - Круглое добродушное лицо ферганца светилось радостью. - По маленькой перед ужином!
        Они чокнулись и выпили за будущее общества книголюбов, и каждый из них искренне верил в это будущее, ибо все они были его родоначальниками у себя в областях, а он, глядя на их юные смеющиеся лица, чувствовал себя в свои сорок лет чуть ли не Саваофом.
        Прошло минут десять прежде чем он почувствовал, что согревается. Ощущение было странное: жар шел изнутри, а лицо и руки по-прежнему оставались холодными.
        У соседнего столика вовсю веселилась компания загорелых громкоголосых туркмен. Особенно усердствовал подошедший только что высокий худощавый брюнет с длинными бакенбардами на лошадином лице.
        Очки опять запотели. Он снял их, протер носовым платком, но надеть не успел: чьи-то мягкие, холодные ладони легли ему на глаза, и он сразу понял, чьи это ладони, и, еще не слыша голоса, мысленно назвал ее по имени и только мгновенье спустя произнес его вслух.
        Вокруг зашумели, заторопились в столовую. Аъзамджон уже от дверей крикнул, что займет ему место, а он показал ему два пальца, но она перехватила его руку и тоже жестом дала понять, что мест занимать не надо. Аъзамджон ухмыльнулся и исчез за дверью, а она, не выпуская его руки, увлекла за собой через вестибюль к вешалке.
        Пока она получала пальто, он машинально обвел взглядом быстро пустеющий вестибюль. В темном проеме входной двери маячил расплывчатый контур чьей-то фигуры. Бледное пятно лица с непропорционально маленьким подбородком приблизилось вплотную к стеклу. Человек по ту сторону двери поднял руку, помахал ею, то ли прощаясь, то ли привлекая к себе внимание, и вдруг исчез из виду, словно растаял в воздухе.. Хлопнула дверца автомашины, приглушенно взревел мотор, мелькнули красные огоньки стоп-сигналов, и все стихло.
        Еще не успев опомниться, он машинально помог ей надеть пальто, оделся сам, стеклянная дверь захлопнулась за ними, словно отсекла привычную реальность, и началась зимняя сказка.
        Там, откуда они приехали, стояла теплая осень, по подмосковным понятиям - лето, а здесь уютный двухэтажный коттедж утопал в сугробах, и вместо крыши у него тоже был сугроб, и сосульки на освещенных изнутри окнах сверкали и переливались, словно елочные украшения. Во всем доме кроме них двоих никого не было, они пили фиолетовое, почти черное туркменское вино, закусывая маслянисто-солеными зеленоватыми туркменскими оливками, и говорили о каких-то ничего не значащих вещах, теперь уже и не вспомнить, о чем именно. Говорила в основном она, а он молча слушал интонации ее низкого, чуть хрипловатого голоса.
        И была ночь, и голубовато призрачный полусвет из окна, за которым совсем по-пушкински луна пробиралась сквозь волнистые туманы, и еще были ее губы - то неумело-робкие, то многоопытно-требовательные, горячие, ласковые, властные. И в таинственном полусумраке загадочно мерцали ее глаза, и от их взгляда кружилась голова и перехватывало дыхание. А потом все смешалось в стремительном вихре ошеломляющих новизной ощущений, и уже невозможно было отличить, где кончается явь и где начинается волшебство.

…Он вдруг поймал себя на том, что прислушивается к звукам, доносящимся словно бы из другого, далекого от них мира. В соседней комнате передвигали стулья и звенели посудой, там, судя по нестройному говору и взрывам смеха, шло веселое застолье, этажом выше кто-то терзал гитару.
        - О чем ты думаешь?
        - Ни о чем. - Он отыскал ее руку и поднес к губам. - Жалею, что не встретил тебя лет пятнадцать назад.
        Она рассмеялась.
        - Пятнадцать лет назад ты бы на меня и внимания не обратил. Хочешь подышать воздухом?
        - На ночь глядя? - запротестовал было он.
        - Вот именно, на ночь глядя, - сказала она, и он сдался.
        А потом была мерцающая в предрассветных сумерках дорога в Удино, низкое, белесое небо, чуткое безмолвие заснеженных ельников, жадно ловящее скрип снега под ногами, и где-то уже возле самой деревни - шепчущий шелест заиндевевших проводов над дорогой.
        Не сговариваясь, они повернули обратно, и под размеренный поскрип шагов он вдруг ни с того ни с сего стал читать ей стихи об оранжевых барханах по берегам бирюзовых горько-соленых озер, о розовых чайках над коричневым половодьем Аму, о старых пароходах, доживающих свой век по тихим затонам, о палевых смерчах Устюрта, об античных сторожевых крепостях на краю великой пустыни, о январских закатах над бастионами древней Хивы.

…В «Березках» не светилось ни одно окно. Было тихо, только где-то далеко-далеко двое явно подвыпивших старушечьими голосами пели солдатские песни. Начал сеять снежок, невесомые снежинки едва ощутимо касались щек, оседали на бровях и ресницах.
        - Зайдешь? - кивнул он в сторону своего корпуса. Она отрицательно качнула головой.
        - Поздно.
        - Тогда уж скорее рано.
        - Пусть будет рано. Сними очки.
        Она несколько секунд молча вглядывалась в его лицо, потом сдернула перчатки и приложила ладони к его щекам.
        - Замерз. И уже колючий.
        Он промолчал.
        - Без очков ты совсем другой.
        - Хуже?
        Она обняла его, прижалась щекой к подбородку. Он расстегнул пальто и укрыл ее полами.
        - Так лучше?
        Она кивнула и приложила пальцы к его губам.
        - О чем мы говорим? Лучше… Хуже…
        Он наклонился и поцеловал ее в губы.
        - Скажи… - Она помолчала. - Только правду. Хорошо?
        Он медленно наклонил голову.
        - Ты любишь меня?
        Где-то далеко, наверное, в Удино, сонно пропел петух.
        - Не знаю.
        - Я так и думала. Ты не умеешь лгать.
        - А ты хочешь?
        - Чего?
        - Лжи.
        - Нет. Наверное, нет.
        - Я тоже. Пойдем?
        - Да.
        Она зябко передернула плечами и стала застегивать на нем пальто.
        - Замерз?
        - Да.
        - Тогда побежали.
        Возле коттеджа она остановилась и прижала палец к губам.
        - Тс-с… Зайдешь?
        Он отрицательно качнул головой.
        - Поздно.
        - Тогда уж скорее рано. Который час?
        - Не знаю.
        - Взгляни.
        - Не хочу. Какое нам дело до этого?
        - Никакого, ты прав. Идем!
        И она решительно, как тогда, в баре, взяла его за руку и повела за собой по скрипучим от мороза деревянным ступеням.
        Уходя они не закрыли форточку, и комната остыла.
        - Хочешь вина?
        - Нет.
        - Кушать?
        - Нет.
        - Тогда - спать! - скомандовала она и захлопнула форточку. До рассвета оба не сомкнули глаз.
        Перед тем как уйти, он, уже в пальто, присел на край кровати, осторожно взял в ладони ее осунувшееся, усталое лицо и стал целовать его нежно, едва касаясь губами. Она попыталась лаской ответить на его ласку, но он, не поднимая лица, покачал головой:
        - Не надо. Просто лежи, и пусть тебе будет хорошо.
        - Мне хорошо.
        - Мне тоже.
        - Можно я попрошу тебя о чем-то?
        Он молча кивнул.
        - Приезжай в Ашхабад. Ко мне. Приедешь?
        - Не знаю.
        - Приезжай. Только напиши заранее или позвони. Ты бывал в Ашхабаде?
        - Нет.
        - Тем более. Я тебе город покажу. В Фирюзу съездим. Каракалу посмотришь - наши субтропики. Приедешь?
        - Постараюсь.
        - Обязательно постарайся.
        - Хорошо.
        Он в последний раз крепко поцеловал ее в губы, рывком поднялся с кровати и, не оглядываясь, шагнул из комнаты. За выходящими в коридор дверьми прокашливались, бормотали, бубнили просыпающиеся голоса.
        Осторожно ступая по морозно скрипящим ступеням, он вышел на расчищенную дорожку и огляделся, соображая, в какую сторону идти. За спиной стукнула створка форточки. Он резко обернулся и подошел вплотную к окну. В полутьме, очерченной прямоугольником форточки, бледным пятном угадывалось ее лицо.
        - Когда вы уезжаете? - Было в ее голосе что-то такое, от чего тревожно защемило в груди.
        - Сегодня.
        - А в Ташкент?
        - Завтра.
        - Я должна тебя увидеть.
        - Мы увидимся.
        - Где?
        - Где хочешь.
        - В «Алтае».
        - Где? - не понял он.
        - В гостинице «Алтай». Сегодня. Я буду ждать.
        - Хорошо.
        - Я буду ждать, слышишь? Днем, вечером, ночью. Все время, слышишь? - Она почти кричала.
        - Успокойся…
        - Найди меня, слышишь? Обязательно найди! - В голосе ее звучали мольба, боль и отчаянье.
        - Успокойся. Я отыщу тебя, как только приеду в Москву. В «Алтае», на Памире, Тянь-Шане - найду. А теперь закрой форточку и ляг, поспи хоть немного. До свидания.
        В столовой за завтраком он тщетно искал ее глазами. Неизменно улыбающийся Аъзамджон сочувственно подмигнул:
        - Зря стараетесь. Нет ее. Я за дверью наблюдаю. Не входила.
        За стеной, заставляя дребезжать оконные стекла, работали двигатели готовых к отправке автобусов.
        АШХАБАД. МАЙ 1976 ГОДА
        Он сбежал по лестнице и встретил ее возле дверей.
        - Здравствуй! - Она явно была создана для того, чтобы ошеломлять. Теперь перед ним стояла ослепительно красивая молодая женщина, лишь отдаленно напоминающая ту, с которой он полгода назад расстался в Москве. Легкое, плотно облегающее платье подчеркивало гибкие очертания по-девичьи стройной фигуры. Новая, совсем другая прическа. Продолговато-овальное лицо. Но выражение иное: преисполненное достоинства, пожалуй, даже немного высокомерное и уж наверняка непоколебимо уверенное в собственной неотразимости. И только глаза - огромные, невиданной, немыслимой голубизны - остались прежними.
        - Ну, здравствуй.
        Она подала, а, вернее, величественным жестом протянула ему руку. Это было настолько неожиданно, что он растерялся.

«Королева, да и только. Испанского бы гранда сюда. А вообще, так мне и надо! Ждал, небось, что на шею кинется, слезами умоет! Ну, погоди у меня. Играть, так играть!» И он церемонно взял ее руку и, склонившись в поклоне, торжественно поднес к губам. Со стороны это, должно быть, выглядело забавно.
        Она поспешно отняла руку, испуганно огляделась, но никому до них не было дела, и она успокоилась.
        - С приездом.
        - Премного благодарствуем.
        - Это уже из другой оперы.
        - Прости. Не успел отрепетировать.
        - Может, перестанешь кривляться?
        - Уже.
        - Что «уже»?
        - Перестал. Ты торопишься?
        Она удивленно захлопала ресницами.
        - С чего ты взял?
        - Показалось. - Он пожал плечами. - Со мной такое бывает.
        В ее зрачках вспыхнули и тотчас погасли тревожные искорки.
        - Пойдем?
        - Куда?
        У нее поползли вверх брови.
        - К тебе, куда же еще?

«Куда же еще…» - с горечью повторил он про себя.
        - Пожалуй, не надо.
        - Ты не один?
        - Один, как перст.
        - Так в чем же дело?
        - А черт его знает! - Он вдохнул полную грудь воздуха. Медленно выдохнул. - Ладно, идем.
        Возле двери он остановился и стал шарить в кармане трико, но ключ торчал в замочной скважине, и он даже забыл, уходя, повернуть его, она нажала на дверную ручку, дверь раскрылась, и они вошли в номер. В комнате пахло «Шипром».
        МОСКВА. НОЯБРЬ 1975 ГОДА

«Алтай» отыскался довольно легко, хотя и был у черта на куличках, далеко за ВДНХ. Их было четверо, и комнату им дали на четыре персоны, и всепонимающий Аъзамджон, критически осмотрев апартаменты, безапелляционно заявил:
        - Сейчас идем кушать в ресторан. А потом мы вас покинем. Покажу ребятам Москву, к моей сестре поедем. Квартира у них огромная, так что наверняка ночевать оставят. Вы уж тут без нас не скучайте.
        Ребята пошли занимать стол, а он навел справку в регистратуре и позвонил на этаж. Ему ответили, что жилица ушла, пообещав вернуться часа через два.

«…буду, ждать, слышишь? - зазвучал в сознании ее голос, словно записанный на магнитную ленту. - Днем, вечером, ночью. Все время.. Найди меня… Обязательно найди!..»
        Опять, как вчера, в «Березках», тревожно защемило в груди.
        - Ну вот и нашел, - произнес он вслух и опустил трубку.
        - Вы мне? - откликнулась женщина за окошком регистратуры. Он покачал головой.
        - Сам себе. Бывает такое?
        - Бывает, - равнодушно согласилась дежурная, возвращаясь к своим бумагам.
        В ресторан идти расхотелось. Он вышел на улицу, постоял несколько минут, вдыхая морозный воздух, и побрел по заледенелому тротуару, просто так, куда глаза глядят. Смеркалось. Прогрохотала где-то неподалеку электричка. Замигали, вспыхнули, озарив улицу синевато-белым сиянием, уличные светильники. Изумрудный огонек такси вынырнул из-за дальнего поворота, поплыл навстречу.
        Он вдруг решился, шагнул на проезжую часть улицы, поднял руку.
        - В агентство «Аэрофлота», - оказал он, усаживаясь рядом с таксистом.
        - На Дзержинку придется.
        - Поехали на Дзержинку.
        Вернувшись в гостиницу, он не спеша побрился, сполоснул лицо остатком одеколона, причесал волосы перед вделанным в дверцу шифоньера зеркалом.
        В дверь постучали. Он распахнул ее и замер от неожиданности: это была о н а.
        - Может быть, пригласишь войти?
        - Конечно, входи, - засуетился он, помогая ей снять пальто и шарф.
        - Ты один?
        - Да.
        - А здесь? - Она указала на пустующие кровати.
        - Ребята. Но их сегодня не будет.
        - Даже так?
        - Да.
        В том, как она произнесла это «даже так», ему почудилось что-то обидное, и он опять внутренне сжался. За окном прогромыхала электричка.
        Она поднесла ладони к раскрасневшимся от мороза щекам.
        - Где ты был? Третий раз прихожу. - Она потянула носом и скорчила брезгливую гримасу. - Пахнет, как в дешевой парикмахерской. Открыл бы окно, что ли!
        - Йет мы мигом, - разозлился он, - йет мы щас!
        Он распахнул окно, стремительно обернулся к ней, сгреб в охапку и, не давая опомниться, стал целовать ее в губы, щеки, глаза, волосы. Она попыталась вырваться, что-то оказать, но он кружил ее по комнате, легко, словно пушинку, и целовал, целовал, целовал… И когда утих, наконец, первый порыв и он встретился с нею глазами, - она сама обняла его за шею и срывающимся от волнения шепотом попросила:
        - Потуши свет… Пожалуйста, потуши… И закрой окно…
        Под утро обоим нестерпимо захотелось есть. Мысленно проклиная себя за непредусмотрительность, он полез в шифоньер и нежданно-негаданно наткнулся на яблоки в портфеле все того же запасливого Аъзамджона. И они устроились рядышком на подоконнике и, глядя на заснеженную, озаренную матовым сиянием светильников улицу, съели их все без остатка, и в комнате еще долго держался терпкий аромат жаркой азиатской осени.
        - Расскажи что-нибудь о себе, - неожиданно попросил он.
        - Что, например? - Голос ее прозвучал напряженнее, чем обычно, но он не обратил на это внимания.
        - Да все. Я ведь о тебе ничего не знаю.
        - Тебе это будет неинтересно.
        - Ты так думаешь? Она пожала плечами.
        - Ну что ж, слушай. Родилась на заставе.
        - Ого!
        - Вот тебе и «ого!» Отец служил в пограничных войсках. Я была совсем маленькой, когда он погиб…
        Она помолчала.
        - Смутно помню, как его хоронили: оркестр, залп над могилой… А потом мы с мамой уехали в город, и дальше все уже совсем просто: школа, университет, работа. И вот - ты.
        - Проще некуда.
        - Не сердись. - Она ласково коснулась пальцами его губ. - Это и в самом деле неинтересно. И потом…
        - Что «потом»? - спросил он, целуя ее пальцы, каждый в отдельности.
        - Так, ничего. - Она приблизила к глазам часы. - Давай спать, скоро светать начнет.
        И они уснули, обнявшись, счастливые и беззаботные, как в детстве, позабыв обо всем на свете, и проснулись, когда было уже совсем светло, бодрые и голодные еще больше, чем ночью. А потом был день, бесконечно длинный и до отчаяния короткий, то пасмурный и моросящий, то насквозь высвеченный неярким осенним солнцем, единственный день, который они вдвоем провели в Москве.
        АШХАБАД. МАЙ 1976 ГОДА
        - Пахнет, как в дешевой парикмахерской! - Она поморщилась, отыскивая глазами, куда положить зонтик.
        - Хочешь, открою окно? - предложил он. Она перевела взгляд с распахнутого настежь окна на него и недоуменно пожала плечами.

«О н а н е п о м н и т. - Догадка обожгла нестерпимым холодом. - О н а н и ч е г о н е п о м н и т».
        - Садись. - Он подвинул кресло к журнальному столику, мучительно соображая, что говорить и как вести себя дальше.
        - Я позвоню?
        - Конечно.
        Он переставил к ней телефонный аппарат и вышел в лоджию, прихватив с собой сигареты. Туч уже не было, в небо над горами светилось нежно-бирюзовыми оттенками, и сами они были фиолетово-бирюзовые, и ассоциировались с прохладой весенних ночей, и голуби, белыми крапинками мелькающие на их фойе, отдаленно напоминали звезды.
        Он не прислушивался к ее словам, старался не слышать, но уже по тому, как она говорила - негромко, низко пригнувшись к аппарату, по интонациям голоса - догадался, что разговаривает она с мужчиной.

«Черт меня дернул выйти в лоджию, - подумал он с досадой, - шел бы лучше в коридор, там по крайней мере ничего не слышно». И он уже шагнул в комнату, чтобы пройти через нее в коридор, но она поспешно опустила трубку и поднялась ему навстречу, и в ее глазах появилось какое-то новое, незнакомое ему выражение: было в них что-то затаенное, скрытно-настороженное, ускользающее, неуловимое.
        Он затянулся в последний раз и раздавил окурок о пепельницу.
        - Ты стал много курить.
        - Да.
        - Устаешь?
        - Бывает.
        Он взглянул на нее о участием, почти с жалостью: кажется, он понимал ее состояние. Это было, как в детской игре, когда, закрыв глаза, сводят указательные пальцы: сойдутся - да, не сойдутся - нет.
        - Послушай, - он присел на краешек стула против ее кресла, наклонился к ней, опустил ладонь на ее округлое литое колено. - Давай поговорим начистоту.
        - Нет! - Восклицание вырвалось у нее непроизвольно, в нем прозвучали неподдельный страх и искренняя мольба. Он удивленно покачал головой и убрал ладонь.
        - Ты не поняла меня.
        - Я поняла правильно. - Она не выдержала его взгляда, отвела глаза. - Не теперь… Поговорим позже… Хорошо?..
        Он молча кивнул.
        - Хочешь, я покажу тебе город? - Она явно хваталась за соломинку, и он протянул ей руку:
        - Хочу.
        Первое впечатление не обмануло. Город и в самом деле был какой-то приземистый, словно, не устояв однажды под ударами подземных стихий, раз и навсегда решил не тянуться вверх и как можно плотнее прижался к земле.
        Широкие, залитые вечерним солнцем улицы, прячущие среди темно-зеленых деревьев невысокие, аккуратно выбеленные здания, были немноголюдны. Там и сям светились витрины магазинов, выставляя напоказ пирамиды консервных банок, замысловатые сооружения из пачек плавленного сыра, печенья, шоколадных плиток, штабеля бутылок с яркими этикетками.
        Гортанный туркменский говор звучал вперемежку с певучей скороговоркой хорезмийцев, плавной неспешностью русской речи. У подножья вздыбленных плит мемориала беззвучно плескалось пламя. Дул ровный, не по-летнему свежий ветер. По пустынному бульвару прогуливались одинокие парочки. Она подвела его к скамейке возле причудливо изогнувшегося дерева.
        - Оригинальная, правда?
        Он кивнул, хотя ничего особенного в скамейке не было: скамья как скамья.
        - Я тут часто сижу по вечерам.
        - Одна? - жестко спросил он. Она посмотрела ему в глаза то ли удивленно, то ли осуждающе, он не отвел взгляда, ощущая, как кровь толчками приливает к лицу, «Ну и скот же ты! - подумал он с досадой и раскаяньем. - Кто же задает такие вопросы?»
        - Одна.

«Неправда! - взорвалось в нем. - Кому нужна эта ложь?! Тебе? Мне? Скажи, наконец, правду! Пусть горькую, пусть не оставляющую надежд, - скажи! Нельзя так дальше!»
        Но он промолчал и послушно опустился рядом с ней на злополучную скамейку.
        Густели сумерки.
        МОСКВА. НОЯБРЬ 1975 ГОДА
        - У тебя есть родственники в Москве? - спросила она за завтраком.
        - Тетка. На Рязанском проспекте живет.
        - Ты был у нее?
        - В этот приезд нет.
        - Поедешь?
        - Не мешало бы.
        - Тогда предоставь все мне.
        - Что «все»?
        - Общее руководство.
        - Изволь… Но…
        - Никаких «но». Полное повиновение.
        - Договорились.
        - Значит, так. Сейчас едем на Красную площадь. Оттуда на Рязанский проспект. Все остальное - потом. Согласен?
        - Где логика? Берешься командовать, а сама спрашиваешь, согласен ли.
        - Дорогой мой, - она допила кефир и аккуратно промокнула губы салфеткой. - Я ведь все-таки женщина. Логика и женщина - понятия несовместимые. Так что будь великодушен.
        - Постараюсь.
        К Мавзолею выстроилась длинная, в несколько рядов очередь. Народу было так много, что он умудрился потерять ее в толпе и уже начал беспокоиться, но тут она объявилась неподалеку, оживленно разговаривающая с каким-то мужчиной в сером плаще. «С тобой не заскучаешь!» - отметил он раздраженно, а еще минуту спустя разозлился уже не на шутку: по-лошадиному скаля зубами, к беседующим присоединился тот самый тип с бакенбардами, которого он приметил еще в баре пансионата «Березки».

«Только тебя еще тут не хватало! - Он резко отвернулся и стал разглядывать храм Василия Блаженного, словно видел его впервые. - И что они липнут к ней, как мухи к меду? А я что?» Он вконец запутался и не знал, как вести себя дальше.
        - Пойдем?
        Голос ее прозвучал как-то уж слишком спокойно.
        - Что это за типы?
        - Ты о ком?
        - Не прикидывайся!
        - Ого!
        Он почувствовал, что вот-вот сорвется. Поняла это и она.
        - Тот, длиннолицый, - книголюб из Ташауза. Наш земляк.
        - Твой земляк! - свирепо отмежевался он.
        - Ну, мой. А второго я не знаю. Просто стоял рядом, ну и заговорил…
        - О чем?
        - Ради бога! Его интересовал всего лишь адрес магазина «Чай-кофе». Пойдем. И учти, я страшно замерзла.
        - Так тебе и надо! - буркнул он, успокаиваясь. - Будешь знать, как болтать со всякими…
        - Теперь буду, - покорно вздохнула она и зябко передернула плечами. - Пойдем, а?
        Через полчаса они высадились из такси у многоэтажки на Рязанском проспекте. Тетка обрадовалась его приезду, захлопотала, засуетилась - маленькая седая старушка, неприметно и тихо доживавшая свой век в огромном и шумном городе.
        - Только не затевайте ничего, - предупредил он. - Мы на несколько минут.
        - Да как же так?! - ужаснулась старушка. - В кои-то веки появляешься и - на тебе! Нет уж, милый, никуда я вас не отпущу. Посидим, чайку попьем. Отогреетесь с холоду… Да что же это я - все с тобой, да с тобой, а про гостью и позабыла совсем! Раздевайтесь, голубушка. Давайте-ка я за вами поухаживаю. Племянничек мой ни за что не догадается. В азиях вырос. Дикарь. Шлепанцы хоть подай, увалень! Да не те - красные, они потеплее.
        Продолжая говорить без умолку, она проводила их в комнату с единственным заставленным цветами окном, перегороженную старинной с полинялыми драконами шелковой ширмой, за которой, видимо, стояла кровать, усадила на древний диван, недовольно отозвавшийся басовитым ворчаньем пружин, сменила скатерть на столе и кинулась в кухню: «Я на минутку, не скучайте, телевизор посмотрите пока что!..»
        Телевизор тоже был старый, как и все в этой комнате, «КВН» с линзой перед крохотным экраном, и он вдруг подумал, что совершил непоправимую глупость, приведя ее сюда с собой в это уютное, по-старушечьи опрятное и все-таки безнадежно тоскливое обиталище.
        С теткой он никогда не был особенно близок, но она осталась единственной родственницей по материнской линии, и он считал своим долгом навещать ее всякий раз, когда приезжал в Москву.
        - Знаешь, а мне здесь нравится!
        - В самом деле? Что же именно?
        - Все. - Она обвела комнату взглядом. - Такое не каждый день увидишь.

«Умница ты моя!» - подумал он с благодарностью.
        - Что, по-твоему, вон в той плоской коробочке?
        - Посмотрим. - Он встал с дивана и подошел к шкафу. - В этой?
        - Да. Только неудобно, наверное.
        - А что тут такого? - Он улыбнулся. - Мне простительно: в азиях вырос.
        Плоская, с портсигар величиной коробка оказалась миниатюрной шахматной доской из какого-то тяжелого материала. Из нижней ее части выдвигалась тонкая планка-ящичек, и в нем - каждая в своем углублении - хранились резные фигурки.
        - Слоновая кость, - определила она. - Индия. Примерно десятый век.
        - Ты думаешь?
        Она пожала плечами.
        - Эксперты, конечно, определят точнее.
        - Послушай, откуда ты все знаешь?
        - Когда-то увлекалась историей искусства. Сыграем?
        - Самое время. Представляю, какие будут у хозяйки глаза.
        - Ее нет дома.
        - Где же она?
        - По-моему, пошла в гастроном.
        Ни слова не говоря он вышел из комнаты и минуту спустя вернулся, смущенно почесывая переносицу.
        - Фантастика. Ее действительно нет. Даже выходную дверь на ключ заперла. Боится, что удерем… Но ты-то откуда знаешь?
        Она продолжала невозмутимо расставлять фигурки на шахматной доске.
        - Во-первых, я слышала, как щелкнул дверной замок.
        - Предположим.
        - Во-вторых, на кухне давно кипит чайник: слышно, как стучит крышка.
        Он прислушался.
        - Верно. А насчет гастронома?
        - Ну, это совсем просто. Видишь гвоздик возле двери? Когда мы вошли сюда, на нем висела пустая авоська. Теперь ее нет.
        - Может, заодно скажешь, когда она вернется?
        - Авоська?
        - Ну, пусть авоська.
        - Минут через пятнадцать.
        - Разыгрываешь?
        Она улыбнулась и покачала головой.
        - Вспомни, как мы сюда добирались.
        - На такси.
        - Похвальная наблюдательность. Так вот, ближайший гастроном, по-моему, находится возле троллейбусной остановки, там, где мы разворачивались, чтобы подъехать к дому. Начинай. Твои белые.
        - Нечестно, - запротестовал он, поворачивая доску. - Не по-рыцарски.
        - Ладно. Только потом не говори, что и проиграл из чисто рыцарских соображений.
        Возвратившаяся из гастронома тетушка застала их за третьей партией, которую он, как и две предыдущие, безнадежно проигрывал. Положив своего короля на бок, - ничего другого не оставалось, - он решительно поднялся из-за стола.
        - Пойду потороплю, а не то мы тут, до вечера застрянем.
        На кухне, колдуя над сковородой, тетушка осторожно поинтересовалась его спутницей.
        - Просто знакомая, - ответил он, чувствуя, что краснеет.
        - Жаль, - вздохнула тетушка. - А я уж было обрадовалась, наконец-то невеста. Красивая женщина. И умная, видать.
        - Пожалуй, даже слишком, - буркнул он, нарезая хлеб. Старушка взглянула на него, но ничего не сказала.
        В Москве моросил дождь. Чавкал под ногами тающий снег. Автобусы разбрызгивали по сторонам грязно-серую кашицу. Пахло бензиновой гарью и мокрым асфальтом.
        В первом попавшемся магазине он купил первое, что подвернулось под руку - темно-синий с поросячьим хвостиком на макушке берет, - и тут же, возле прилавка, натянул на слипшиеся холодными прядями волосы.
        - Смешон?
        Она отрицательно качнула головой.
        - Тебе идет. А главное - не простудишься.
        - Поживем, увидим, - ляпнул он ни к селу ни к городу. Она взглянула на него сбоку и улыбнулась каким-то своим, одной ей известным и понятным мыслям.
        - Какая у нас программа?
        - Было многое, - она посмотрела на часы, - дождь все спутал.
        - Дождь, он такой.
        - Что?
        - Я говорю, давай переждем где-нибудь.
        - Где, например?
        - Например, в кафе. Честно говоря, я бы не отказался чего-нибудь выпить.
        Она улыбнулась.
        - Мы бы не отказались.
        - Именно это я и хотел сказать. Прости. Проклятое косноязычие. Вечно меня надо редактировать.
        - Опять за свое?
        - Опять, - сокрушенно кивнул он, хотел что-то добавить, но она решительно взяла его под руку. - Едем. Я знаю, куда нам нужно.
        Утром в гостинице между ними пробежала серая кошка. Именно серая, а не черпая.
        - Ты весь какой-то несобранный, угластый, колючий.
        - Куча старого хлама, - ехидно подсказал он.
        - Не болтай. Просто тебя надо редактировать.
        - Ну вот и займись, - рассердился он.
        - С какой стати? - возразила она. - Ты меня устраиваешь такой, как есть.
        - Тогда к чему этот разговор?
        - Для твоей пользы.
        - Трогает.
        - Но?
        - Что «но»?
        - Ты ведь хотел продолжить?
        - И все-то ты знаешь. Ну, хотел.
        - Подсказать?
        - Валяй.
        - Ты хотел сказать, что другого я бы тебя не полюбила.
        - А это не так?
        - Это совсем не так, - ответила она задумчиво и серьезно.
        Он не стал уточнять. Отвернулся в сторону и увидел серую кошку. Сидя посреди комнаты, она нахально чесала задней лапкой за ухом.
        - Брысь! - цыкнул он на кошку. Та сверкнула на него оранжевым глазом, опрометью пронеслась между ними и исчезла в дальнем углу комнаты.
        - Ты на меня? - искренне удивилась она.
        - Ну что ты! - Он расхохотался и обнял ее плечи. - С суевериями воюю. Собирайся, пойдем бродить по Москве. И накинь что-нибудь на голову - дождь.
        От станции метро пришлось добираться пешком, и они изрядно вымокли.
        - Сейчас обсохнем, - заверил он, поддерживая ее под руку на скользких ступенях.
        - Местов нет! - сообщил швейцар в щель приоткрытой двери.
        - Подождем в фойе.
        - Не положено.
        - Что «не положено»? Не видишь - дождь.
        - Все равно не положено.
        - Да пойми ты!.. - вскипел он.
        - Погоди, - она оттеснила его в сторону и что-то шепнула швейцару. Тот кивнул и услужливо распахнул дверь. - Заходите, чево там. Вон как хлыщет.
        - «Хлыщет!» - передразнил он. - Давно бы так, а то «не положено»!
        - Дак ведь местов нет. - Хитрые мышиного цвета глазки шныряли среди морщин, веером расходящихся от свекольно-бордового носа. - Што мне, жалко, что ли?
        Он сдал в гардероб верхнюю одежду, сунул номерок в карман и, увидев, как из-за столика в глубине зала поднялись трое мужчин, тронул ее за локоть.
        - Пойдем?
        - Ты иди, - кивнула она. - Заказывай. Мне надо позвонить.
        - Кому, если не секрет?
        - Ты становишься невозможным, - рассмеялась она. - Успокойся, Отелло. Это всего лишь наши бывшие соседи по Ашхабаду. Мать и сын. Сережке пятнадцать лет. Я его зову Серый.
        - А он?
        - Откликается.
        - Не увиливай. Как он тебя называет?
        - Ты и в самом деле неподражаем. Он называет меня тетя Халида. Устраивает?
        - Его?
        - Тебя, несносный ты человек.
        Он отошел, но еще некоторое время топтался возле двери в зал, делая вид, что высматривает свободные места, и услышал, как она заговорила с кем-то по телефону.
        - Серый? Здравствуй, Серый! Узнал? Ну, молодец! Как у тебя дела? У меня все в порядке…
        Рядом с дверью в зал девушка в джинсовом платье и белой пуховой кофточке расставляла сувениры в застекленном лотке.
        Он машинально следил за движениями ее ухоженных пальцев с ало-золотистыми ногтями, продолжая прислушиваться к голосу Халиды.
        - Да, здесь. Конечно, зайду. Обязательно. Привет маме. Пока, Серенький. Да, послушай, чуть не забыла…
        Внезапно его внимание привлекла забавная фигурка из серой замши: отчаянно перепуганный котенок - хвост торчком, выгнутая дугой спина, ошалело выпученные глаза из оранжевых стеклянных бус - чем-то неуловимо напоминал кошку, почудившуюся ему утром в гостинице.
        - Можно взглянуть?
        Девушка подала ему котенка и улыбнулась.
        - Последний остался. Берете?
        - Беру.
        Халида продолжала говорить по телефону, но он не стал слушать и решительно направился к свободному столику, за которым одиноко коротал время субъект неопределенного возраста, прямой и тощий, как швабра.
        - Свободно?
        Субъект окинул его безразличным взглядом мутно-водянистых глаз и вяло кивнул. Подошла официантка, заученно ловкими движениями собрала грязную посуду, смахнула крошки со скатерти, спросила, чуть заметно акая:
        - Вы один?
        - Двое.
        - Выбирайте.
        Она взяла с соседнего столика меню, положила перед ним на скатерть и ушла, унося на полувытянутых руках горку использованных тарелок.
        Включили магнитофонную запись, и Анна Герман доверительно-задушевно сообщила обедающим, что обычные сады цветут один раз в год, а те, что у нас в душе, - «один лишь только раз».
        Он покосился на субъекта. Костюм на его визави был серый, из дорогой добротной шерсти, тщательно отутюженный и пересыпанный по воротнику и плечам перхотью с длинных по последнему крику моды волос. И сам он был весь какой-то невзрачный, и ничего не меняло даже то, что повязанный огромным узлом галстук резал глаз немыслимой пестротой красок, а по фисташковому полотну рубахи были в хаотическом беспорядке разбросаны печатные схемы и другие детали какой то технической аппаратуры.
        Сигареты у типа были особенные - удлиненные, с позолоченным фильтром, в футлярчике из искусственной кожи, открывавшемся на манер старинной шкатулки. В том, как он лежал раскрытым в стороне от его прибора, чувствовалось стремление во что бы то ни стало произвести эффект, никак не вяжущийся с крысиным выражением остроносого, со скошенным подбородком лица.

«Где-то я его уже видел», - подумал он, попытался вспомнить и не смог, испытывая нарастающее чувство неприязни и раздражения.
        Неожиданно субъект подвинул к себе пепельницу, выудил из нее окурок с позолоченным фильтром и принялся щелкать зажигалкой. «Силен, - удивленно подумал он, - видно, не густо у тебя с куревом».
        Зажигалка так и не сработала. Досадливо морщась, субъект сунул ее в карман и поискал глазами официантку. Ее поблизости не оказалось.
        - Позвольте воспользоваться спичками? - Голос у него был высокий, почти писклявый.

«Ну и голосишко! - подумал он, протягивая коробок. - А в общем, какое мне дело?»
        - Благодарю! - Тип явно не собирался брать спички, и он опять ощутил раздражение и неприязнь, взглянул на типа в упор и вдруг обнаружил, что тот смотрит мимо него, куда-то в глубину зала. Следуя за его взглядом, он оглянулся, заранее догадываясь, кого увидит, и не сшибся: по широкому, застланному ярким ковром проходу между столиками шла она - невысокая, ладная, в черно-красном свитере и темно-синих, облегающих, расклешенных книзу брюках. Выражение обрамленного волнистыми волосами улыбающегося лица казалось по-мальчишески задорным, юным и даже чуточку вызывающим.
        Он перевел взгляд на соседа по столику. Тот весь подался вперед, словно порываясь вскочить. Блекло-белесая прядь свесилась через всю его физиономию, но субъект этого не замечал.

«Готов», - подумал он со смешанным чувством досады, удовлетворения и гордости, встал и шагнул ей навстречу.
        Что-то с нею было не так, он это сразу почувствовал. Продолжая улыбаться, она кивнула субъекту, тот осклабился в ответ, обнажив прокуренные редкие зубы, и приглашающе похлопал по сиденью кресла рядом с собой.

«Ах ты, мразь!» - то ли подумал, то ли прошептал он, чувствуя, как все холодеет внутри и желудок поджимается куда-то под ребра. Она поняла его состояние, быстро повесила сумку на спинку кресла, взяла его за руку и усадила рядом с собой.
        - Перестань, - шепнула она по-туркменски. - Ну чего ты? Было бы на кого…
        Он кивнул. «В самом деле, чего это я? Стоит ли обращать внимание?» Легче от этой мысли не стало.
        За окном дождь перешел в снег, и по необъяснимому совпадению Анну Герман с ее цветущими раз в году садами сменил Иосиф Кобзон:
        «…и память-снег
        Лети-и-ит и пасть не может!»

«Семнадцать мгновений весны», - машинально подумал он. - А почему, собственно, семнадцать?»
        - Почему семнадцать? - спросил он вслух. - Семнадцать чего? - удивилась она.
        - Мгновений весны.
        - Ты дервиш, - рассмеялась она.

«Дер-виш, - произнес он про себя. - Дервиш». И попросил:
        - Повтори еще раз, пожалуйста.
        - Ты дер-виш, - в глазах у нее скакали веселые шайтанята. - Дер-виш, дер-виш!
        Что-то дрогнуло в нем, ослабилась какая-то потайная, натянутая до предельного звона струна, и на душе стало легко и радостно, как бывает во сне, когда видишь себя мальчишкой. И - странное дело - субъект по ту сторону стола перестал его раздражать, отступил куда-то на задний план.
        Шашлык был отменный, и рислинг приятно холодил нёбо. Утолив голод, он откинулся на спинку кресла и с наслаждением закурил. Они успели перекинуться всего несколькими фразами. Она по-туркменски поинтересовалась, кто этот тип напротив, он по-узбекски ответил, что не имеет ни малейшего представления, но раз это ее интересует, сейчас же наведет справки, она поспешно заверила, что нужды в этом никакой нет, просто этот тип таращит на нее глаза, а они у него препротивные, он предложил турнуть типа из-за стола, но она резонно возразила, что это будет нетактично с их стороны, ведь это они подсели к нему, а не он к ним, что же касается его глаз, то их в конце концов можно просто не замечать, и вообще не мешает быть повежливее с незнакомыми людьми, он хотел возразить, что именно вежливости их соседу по столику и не хватает, но она уже перешла от слов к делу и задала субъекту какой-то ничего не значащий вопрос, и тот опять выставил напоказ свои гнилые зубы.
        - …в командировке тут. Сегодня отчаливаю, - уловил он конец фразы, произнесенной писклявым, как у лилипута, голосом.
        - А я завтра. Утренним рейсом, - зачем-то уточнила она.
        - Рано небось? - поинтересовался субъект.
        - В половине одиннадцатого.

«Какого черта она ему все это докладывает?» - возмутился он и вдруг почувствовал себя лишним в этой компании: они говорили о чем-то, а он был всего лишь сторонним наблюдателем. Чтобы избавиться от этого ощущения, он решил выпить вина, но бутылка была пуста, и он стал оглядываться по сторонам в поисках официантки, совсем, как несколько минут назад субъект, у которого не сработала зажигалка.
        - Может, коньячку желаете? - предложил субъект, поднимая пузатый графинчик.
        Он хотел ответить резкостью, но ничего путного на ум не пришло, и тут, к счастью, объявилась официантка.
        - Бутылку «Рислинга», - громче, чем следовало, сказал он.
        - Сию минуту, - ответила официантка, сноровисто убирая со стола пустые тарелки.
        - Может, хватит? - теперь она говорила по-русски, и он пропустил ее слова мимо ушей.
        - А со мной рассчитайтесь, золотко, - субъект достал кожаный, с монограммой бумажник, выложил на скатерть две трешки и забренчал в кармане мелочью.
        Официантка заглянула в блокнот.
        - Шесть девяносто.
        - Шесть сорок, любезная, - сварливо поправил субъект. - Хотел ведь полтинник на чай дать, а теперь перебьешься.
        И он демонстративно кинул на стол пару двугривенников. Официантка залилась краской, но промолчала.
        Субъект не спеша разложил по карманам сигареты и бумажник и поднялся.
        - Веселого времяпрепровожденьица вам.
        - До свидания, - сказала она.
        Он промолчал.
        Он молчал до тех пор, пока не вернулась официантка с бутылкой «Рислинга».
        - Здесь будете пить или с собой возьмете?
        - Здесь. Откупорьте, пожалуйста.
        Халида пристально взглянула на него, но ничего не сказала. Официантка налила вино в фужеры и отошла к другому столику.
        - Ну что ты на меня смотришь? - не выдержал он. - Первый раз видишь?
        Она покачала головой.
        - Сейчас ты, наверное, похож на моего отца.
        - Такой же старый? - брякнул он, не подумав, и прикусил язык. Она сделала вид, что не расслышала.
        - Он был ужасно упрямый. Мама рассказывала, что когда они решили пожениться, он настоял на том, чтобы свадьбу сыграли на Полтавщине. Как она ни отговаривала - ни в какую. Он туркмен, она украинка. Да к тому же первая красавица на селе. После свадьбы заманили его хлопцы на гумно и поколотили как следует. Неделю отлеживался.
        - Это ты к чему?
        - А к тому, что мне тебя сейчас ужасно поколотить хочется.
        - За чем же остановка? - усмехнулся он. - Начинай.
        - Прямо здесь? - ужаснулась она.
        - А почему бы и нет? Самое место. Глядишь, и в милицию угодим.
        - Этого еще недоставало!
        Они взглянули друг на друга и весело рассмеялись.
        И за окном перестал сеять снег, и выглянуло солнце, и она глядела на него ясными, как весеннее небо, глазами, и глаза ее беззвучно смеялись.
        А потом они отправились вдвоем бродить по Москве. И была Третьяковка, ВДНХ, ажиотаж и несусветная толчея магазинов, и в самом конце дня - золотистая от опавшей листвы скамейка в Александровском саду.
        В газетном киоске, куда он подошел купить сигареты, ему попался на глаза последний номер «Звезды Востока». Он пробежал оглавление и выложил на прилавок полтинник.
        - Пирожки с мясом! Горячие пирожки! - надрывалась неподалеку лотошница в белом переднике поверх стеганой безрукавки.
        - С зайчатиной? - деловито осведомился он, сворачивая кулек из газеты.
        - С чем? - опешила стеганка.
        - С зайчатиной. Меншиков такими торговал. Слыхивали, небось? Алексашка.
        - Не знаю, чем Сашка торгует, а наши пирожки с говядиной.
        - Так уж к с говядиной?
        Стеганка смерила его уничтожающим презрительным взглядом.
        - Не нравится - не берите.
        - А попробовать можно? - не унимался он.
        - Не морочь голову. Ишь, чего захотел. А еще в очках.
        Лотошница принялась собирать свое хозяйство, явно намереваясь улизнуть подобру-поздорову.
        - Ладно уж, - миролюбиво сказал он. - Не серчайте, чего там. Давайте шесть штук.
        Мировая не получилась. Стеганка сложила в кулек пирожки, отсчитала сдачу и удалилась с видом оскорбленной добродетели, толкая перед собой тележку.
        - Ну и народ пошел! - он возмущенно пожал плечами. - Слова никому не скажи.
        - О чем это вы? - поинтересовалась она, доставая из кулька пирожок. - Такая оживленная беседа.
        - О том о сем. Об Александре Меншикове, например.
        - Ну и как?
        - Фиаско. Толстой у общепитовцев не в почете.
        - А «Звезда Востока»?
        - Не спросил. Узнать?
        - Не стоит.
        - По-моему, тоже не стоит.
        Она положила журнал на колени и стала перелистывать свободной рукой.
        - В горле пересохло, - сообщил он. - Схожу за лимонадом.
        Она кивнула, не поднимая головы.
        Вернувшись с бутылкой и двумя бумажными стаканчиками, он встретил ее настороженно-внимательный взгляд.
        - Что-то случилось?
        - Тут твои стихи.
        - А что в этом плохого?
        - Ничего. Мог бы сказать раньше.
        - Я их сам только что увидел.
        - Я не о том. Мог сказать, что пишешь стихи.
        - Милая! Не далее, как вчера, я пичкал тебя ими до одурения!
        - Но ты не сказал, что они твои!
        - Прости.
        Он налил лимонад в стаканчик и протянул ей. Она поблагодарила кивком головы, отпила немного и поставила стакан на скамейку.
        - По-моему, стихи хорошие.
        - По-моему - тоже.
        - Тебе уже говорили, что ты хвастун?
        - Тысячу раз. - Он сокрушенно вздохнул. - А с меня как с гуся вода. Общество книголюбов чему угодно научит.
        - Скажи, ты уверен, что ВОК действительно нужно книголюбам?
        - Конечно. А почему ты спрашиваешь?
        - Хочу услышать мнение профессионала.
        - Себя ты к ним не относишь?
        - Разумеется, нет. - Она посмотрела на него, удивленно вскинув брови. - Я ведь новичок в этом деле. Без году неделя, как пришла в общество. Ты разве не знаешь?
        - Нет.
        Она улыбнулась.
        - Ничего-то ты обо мне не знаешь.
        - Узнаю, - заверил он. - Все еще впереди.
        - Допустим. Ну и все-таки, какая от нас сегодня польза для книголюбов?
        - Что ты имеешь в виду?
        - Ну, хотя бы книги. Их сегодня приобрести не легче, чем «Коперник».
        - А что это такое?
        - Польская жилая комната.
        - Мебель, стало быть?
        - Гарнитур.
        - Понятно. Так вот: тем, кому книги нужны для мебели, ВОК, очевидно, помогать не станет.
        - Ну, а другим?
        - Тем, кому книга действительно необходима, - да. В этом и заключается одна из задач общества. Книготоргу безразлично, к кому попадет книга. Им нужен план.
        - А вам?
        - Нам важно, чтобы книгу читали, а не выставляли напоказ в полированных шкафах.
        - Далась же тебе эта мебель! Разве в ней дело?
        - Нет, конечно. Дело в отношении к книге.
        - Тебе не кажется, что вы беретесь не за свое дело? Есть правила советской торговли.
        - Торговля торговле рознь! - возразил он. - А книгами вообще торговать не следует.
        - Вот как?
        - Да. Их надо распространять. Причем строго дифференцированно.
        - Художественную литературу - тоже?
        - И художественную.
        - А детскую?
        - Уела! - расхохотался он. - Детскую нет. Детская книга нужна всем.
        - В чем-то ты прав, - задумчиво сказала она. - Приобрести хорошую книгу действительно стало проблемой.
        - Еще какой проблемой! И кое-кто не прочь на ней поднажиться. Знаешь, сколько стоит на руках комплект всемирки?
        - До сих пор жалею, что вовремя не подписалась. Теперь к ней не подступишься. Но это все мелочь.
        - А что не мелочь? - удивился он.
        - По рукам ходят уникальные древние рукописи. Из библиотеки Отрара. Из хранилищ академии шаха Мамуна. Тут уже не тысячами рублей попахивает, даже не десятками тысяч.
        - И находятся покупатели?
        - К сожалению, находятся.
        - Но ведь это преступление!
        - Конечно. Такие рукописи должны быть государственной собственностью.
        - Дела… - задумчиво проговорил он. - Никогда бы не подумал…
        - Послушай, - ужаснулась она. - Ведь тебе лететь?
        Он невозмутимо вытер пальцы обрывком кулька.
        - Ты не опаздываешь?
        - Уже нет.
        - Что значит «уже»?
        - А это значит, что самолет давным-давно улетел без меня.
        - Ты сумасшедший?
        - Многие так считают.
        Он вздохнул и закурил сигарету.
        - Можешь ты объяснить толком?
        - Толком нет. - Он взял бутылку и отхлебнул прямо из горлышка. - Пей лимонад. Понимаешь, я еще сам толком во всем не разобрался.
        - С тобой невозможно разговаривать. Летишь ты или нет?
        - Сегодня нет.
        - А завтра?
        - Видно будет. Тебе не терпится меня спровадить?
        - Ты просто дурак!
        - Покорно благодарю.
        - На здоровье.
        Она демонстративно уткнулась в журнал. Он продолжал курить, рассеянно поглядывая по сторонам. Прошла лотошница с тележкой, покосилась презрительно.
        - Гражданочка! - крикнул он ей вдогонку. - Пара пирожков пропадает. Свеженькие. Может, примете со скидкой?
        Стеганка ухом не повела.
        - Чего ты пристал к человеку?
        - Такой уж уродился. Ко всем пристаю. - Спазма перехватила ему горло, и конец фразы он произнес тихо, хриплым, прерывающимся голосом. - Видишь… и к тебе пристал…
        Таким она видела его впервые.
        - Послушай… - Она отложила журнал в сторону и взяла его за руку. - Я вовсе не хотела тебя обидеть.
        - А!.. - Он зажмурился и встряхнул головой. - Вздор! Не обращай внимания. Уже прошло. Едем в «Алтай»?
        - А самолет? - напомнила она.
        - Черт с ним, с самолетом. Едем!
        А потом был вечер, последний их вечер в Москве. Опять падал снег, медленно кружились пушистые белые хлопья, и все вокруг было белым-бело, и не верилось, что уже завтра, оба они будут далеко отсюда, под синим безоблачным небом и по-летнему горячим солнцем, под едва начинающими желтеть деревьями по-летнему тенистых улиц, среди по-летнему одетых людей.
        Его самолет улетал в четыре утра. Она сказала, что поедет с ним в Домодедово или хотя бы проводит до аэровокзала, но он отговорил ее и заказал такси на два часа ночи.
        В номере на столе их ждала записка. Она прочла ее вслух:

«Приходили днем. Все понятно. Провожаем сестру с мужем в Болгарию. Увидимся завтра. Если нет - до свидания в Ташкенте. В шкафу - хлеб и апельсины, в холодильнике у дежурной - пиво и ветчина. Аъзамджон».
        - Скажи на милость, - улыбнулась она. - Даже завидно. И за что они тебя так любят?
        Он пожал плечами.
        - Наверное, за то же, за что и ты.
        - Я?!
        - А разве нет?
        - Н-не знаю…
        Что-то в ее голосе заставило его насторожиться. Взгляды их встретились, и вдруг он с пронзительной ясностью отчаяния понял, что этот вечер - последний, и больше он ее никогда не увидит. Он и сам не знал, откуда пришла эта уверенность, пришла и все тут.
        - Ладно. - Он усмехнулся, помог снять пальто, повесил на плечики и убрал в шифоньер. - Пойду принесу ветчину.
        - У тебя такой голос… - она помолчала, подыскивая нужное слово. - Ты словно прощаешься.

«Если бы ты знала, как ты близка к истине, - тоскливо подумал он. - Если бы ты только знала!..»
        - Голос как голос, - он прокашлялся. - Я мигом. А ты пока нарежь хлеб.
        Он положил перочинный нож на край стола и поспешно вышел из комнаты.
        Дежурной на месте не оказалось. Он закурил и встал у темного, запотевшего окна, за которым смутно угадывались уличные огни. «Чего ты, собственно, от нее хочешь? - подумал он с неожиданным ожесточением. - Любит, не любит! Идиотская блажь! Что ты о ней знаешь? Что она о тебе? Ты-то сам ее любишь?»
        Он поискал, куда бросить окурок. Пепельница - штампованная с погнутыми краями жестянка - стояла на столике дежурной. Он ткнул в нее окурок и вздрогнул от резкого телефонного звонка. Звонок повторился. Коридор был виден из конца в конец, пустынный и длинный. Дежурная не показывалась, и он снял трубку.
        - Гостиница? - Голос был мужской, глубокий, с бархатистыми оттенками. - Из Ашхабада звонят. Попросите к телефону Дадабекову из сорок девятого.
        Подошла дежурная, полная, миловидная женщина. Вопросительно глянула чуть заспанными глазами.
        - Передаю дежурной, - он протянул ей трубку. - Из сорок девятого кого-то просят.
        Женщина взяла трубку.
        - Минуточку, - она прикрыла мембрану ладонью. - Вы меня ждете?
        - Я из шестнадцатого. Ребята ужин в холодильнике оставили.
        - Ага. - Она достала ключ из кармана халата. - Сами откроете, ладно? Здесь, в служебке. - И опять в трубку: - Слушаю вас. Там двое, в сорок девятом. Фамилию скажите. Как? Не кладите трубку.
        Ветчина была аккуратно упакована в целлофан, бутылки с пивом почему-то в полиэтиленовом пакете.
        Он захлопнул холодильник, запер дверь и положил ключ на стол. Вернулась дежурная.
        - Слушаете? Нету ее, вышла. Что передать? Муж звонил? Передам, не беспокойтесь. Пусть утром позвонит? Хорошо. До свидания.
        - Спасибо, - он кивнул на пакет.
        - Ужинайте на здоровье, - улыбнулась дежурная. - Записать, пока не забыла. Фамилия какая-то чудная… Додо… Вот и позабыла.
        - Дадабекова, - подсказал он и вдруг почувствовал, как пропасть разверзлась у него под ногами…
        - Точно, - обрадовалась женщина, доставая из ящика стола бумагу и карандаш. - Додабекова и есть.
        Он машинально смотрел, как карандаш в ее руке крупными буквами выводит:

«Додабековой позвонить утром в Ашхабад».
        - Да… - произнес он вполголоса.
        - Что? - переспросила дежурная.
        - Дадабекова, - повторил он, делая ударение на первом слоге. - Вторая буква «а».
        - Какая разница? - Женщина зевнула, прикрывая рот ладонью. - Придет, скажу, чтобы позвонила, и вся грамматика.
        АШХАБАД. МАЙ 1976 ГОДА
        Налетел откуда-то из темноты порыв ветра, качнул причудливую мозаику света и теней на бетонных плитах аллеи. Казалось, будто земля ходуном заходила под ногами. Она зябко поежилась.
        - Пора, - сказал он, вкладывая в короткое слово вопрос и утверждение.
        - Ты спешишь?
        - Какое это имеет значение? Просто пора идти.
        - Как знаешь.
        На пустынной, словно заброшенный полустанок, троллейбусной остановке ветер кружил по асфальту забытую кем-то газету. Часы на столбе показывали без четверти девять. Она заметила его взгляд, истолковала по-своему.
        - Здесь так принято. Рано ложатся спать.
        - Теперь, наверное, везде так.
        Он не договорил. Она стремительно поднялась на цыпочки, обняла его за шею и припала губами к его губам.
        - Я люблю тебя.
        Он промолчал.
        - Слышишь?
        - Да.
        - Люблю.
        - Да.
        Она целовала его еще и еще, оставляя на губах сладковатый привкус то ли духов, то ли помады, - он в этом никогда толком не разбирался, - потом прижалась щекой к его груди и притихла, совсем как тогда, в «Березках», и ему вдруг мучительно захотелось укрыть ее полами своего пальто, но он только ласково провел ладонями по ее плечам, вниз до локтей. Ладони скользнули и легли на ее талию. На мгновенье к нему снова вернулось незабываемое и все же полузабытое ощущение нереальности происходящего, словно, перешагнув невидимую грань, он очутился в мире, где явь и волшебство переплелись причудливо и неотделимо. Он уткнулся лицом в ее волосы, с силой вдыхая их пряный, родной, кружащий голову аромат. Время замерло. Потом яростно рванулось с места и понеслось среди свиста и грохота, все быстрее с каждым ударом пульса. Нервы напряглись до предела. Сердце бешено колотилось в груди, словно стремилось во что бы то ни стало взорвать ее и самому взорваться ослепительной вспышкой страсти. Он любил ее в эти мгновенья больше всего на свете.
        И вдруг все кончилось…
        Она отшатнулась, одергивая платье и не сводя с него не то испуганного, не то восхищенного взгляда.
        - Ты сумасшедший!
        Он вздрогнул - так, взметнув вокруг себя радужный ореол брызг, встряхивается всем телом крупный зверь, только что одолевший яростную стремнину и выбросившийся на крутой каменистый берег, - провел по лицу плотно прижатыми ладонями и возвратился на землю.
        - Твой троллейбус, - хрипло произнес он и закашлялся. Она оглянулась и удивленно вскинула плечи.
        - Правда, мой! Как ты угадал?
        - Спокойной ночи! - невпопад бросил он и зашагал прочь, пошатываясь и не разбирая дороги. Она что-то крикнула ему вслед, он не расслышал и даже не оглянулся; она была уже далеко-далеко, в другом измерении, и все, что было связано с нею, отступило куда-то в сумеречные тупики сознания.
        Наутро он тщетно пытался вспомнить, как и когда добрался до гостиницы, зато хорошо помнил, что ночью несколько раз звонил телефон и в его ритмичной настойчивости было что-то жалобное и обреченное. Он не стал поднимать трубку, лежал, безучастно глядя в озаренный отсветами уличных огней потолок, курил сигарету за сигаретой, а рядом, у изголовья, опять и опять размеренно звонил телефон, словно там, на другом конце провода, потерявший рассудок радист выстукивал одну и ту же нескончаемую монотонную фразу. И только под утро пришло долгожданное забытье.
        МОСКВА. НОЯБРЬ 1975 ГОДА
        Тогда, в «Алтае», он ни словом не обмолвился о звонке из Ашхабада. И лишь после ужина, когда она по домашнему привычно стала разбирать постель, спросил от окна, где курил, стоя возле открытой форточки:
        - Ты давно замужем?

«Какой же я негодяй!» - подумал он с ужасом и омерзением. Она вздрогнула и, не оборачиваясь, распрямила спину. Молчание становилось невыносимее с каждой минутой. Он понял, что вот-вот закричит, и изо всех сил стиснул зубы.
        - Давно.
        Голос ее был тускл и бесцветен.
        Он чувствовал себя последним негодяем, но пути к отступлению уже не было.
        - Звонил. Интересуется, как ты тут.
        - Кто говорил с ним? Ты?
        Он покачал головой, хотя она продолжала стоять к нему спиной и не могла этого видеть.
        - Нет. Дежурная.
        Она медленно подошла к окну. Взяла из пачки сигарету. Закурила, морщась от дыма.
        - К чему этот разговор?
        - Не знаю. - Он, не отрываясь, смотрел на ее лицо, осунувшееся, бесконечно усталое лицо много повидавшей женщины. И было на этом лице выражение тоскливой безысходности, какое бывает у маленьких, незаслуженно и жестоко обиженных детей, - Сам не пойму, что на меня нашло.
        Он попытался взять ее за руку, но она отстранилась, шагнула к шифоньеру и достала пальто.
        - Не уходи.
        - Зачем?
        - Сядь.
        Он отобрал у нее пальто, повесил на плечики и спрятал в шкаф.
        - Сядь, прошу тебя.
        Она опустилась на стул, безвольно уронив руки на колени, он пододвинул другой и сел рядом.
        - Глупо все получилось. Может быть, никогда больше не увидимся, а я… Прости… Я не могу так, пойми меня правильно. Для меня нет середины. Все или ничего.
        Она подняла на него глаза, словно хотела что-то сказать, но он остановил ее, мягко опустив ладонь на кисти ее рук.
        - Не надо. Я знаю, что ты хочешь сказать. Это ни к чему. Не обижайся, пожалуйста. Так будет лучше.
        - Кому?
        - Нам обоим.
        Она медленно покачала головой.
        - Мне лучше не будет.
        Жалость колючим клубком подкатилась к самому нёбу. Он наклонился и уткнул лицо в ее холодные, неподвижные руки. Руки дрогнули и медленно повернулись к нему ладонями. Следуя их воле, он выпрямился и взглянул на нее в упор. Лица он не видел - одни только глаза, голубые и бездонные, как небо. В глазах стыли слезы.
        АШХАБАД. МАЙ 1976 ГОДА
        Очнулся он сразу, словно от чьего-то оклика, с безотчетным ощущением непоправимой утраты. Несколько секунд лежал неподвижно, не открывая глаз и собираясь с мыслями, а затем решительно сбросил с себя простыню и поднялся с кровати.
        Золотисто-зеленое утро встретило его в лоджии щебетом птиц, бормочущим плеском фонтана, фиолетово-синим величием Копетдага.
        Задребезжал телефон. Расхлябанный аппарат все еще не терял надежды вернуть его к прошлому. Он передернул плечами, прошел в ванную и, встав на красный резиновый коврик, пустил холодную воду. Минут через пятнадцать, продрогший, но бодрый и освеженный, он вернулся в комнату, докрасна растерся полотенцем и надел спортивный костюм.
        Опять зазвонил телефон. Поколебавшись, он поднял трубку и молча поднес к уху.
        - Алло? - Для мужского голос был тонковат, и тем не менее явно принадлежал мужчине. «Ошибка, - подумал он, - набрали не тот номер». И уже хотел было опустить трубку, но какая-то смутная догадка удержала его и заставила ответить.
        - Слушаю.
        - Не спится? - Теперь в голосе явно сквозили злорадные нотки.
        - Допустим. - Мысль лихорадочно ворошила архивы воспоминаний. - Вам-то какое дело?
        - Никакого, - миролюбиво согласился голос. - Просто решил звякнуть. Как-никак знакомство обязывает.
        - Вам не кажется, что вы ошиблись?
        - Ничуть. Ведь вы - дервиш?
        Он вздрогнул и выпрямился. Дервиш… Вот оно что… Дервиш… Меньше всего на свете он ожидал еще раз услышать этот голос. И уж совсем не ожидал услышать его здесь.
        МОСКВА. НОЯБРЬ 1975 ГОДА
        Рейс на Ташкент задерживался по метеоусловиям, и пассажиров пригласили пройти в зал ожидания. После душной и тряской тесноты автобуса хотелось подышать свежим воздухом, и он стал медленно прохаживаться вдоль стеклянной стены аэровокзала.
        Подмораживало. С характерным хрустом к стоянке подкатывали «Волги» и, описав полукруг, уносились, стремительно набирая скорость, по прямому, как стрела, шоссе, по обе стороны которого угадывались заснеженные силуэты деревьев. Местность чем-то напоминала «Березки», и ночь была почти такая же - с морозцем и редкими порхающими снежинками, и он вдруг отчетливо представил себе, как они идут вдвоем по этой дороге, теряющейся где-то в прочерченной двумя цепочками огней бесконечности. На душе стало тоскливо и неуютно, он почувствовал себя одиноким, и затерянным под огромным, затянутым белесой мглой небом и решительно направился в зал, высвеченный изнутри, словно огромный аквариум.
        Зал жил своей, подчиненной аэрофлотовским законам, жизнью. Он отыскал свободное место возле капитана пограничных войск, направляющегося, как выяснилось, на Дальний Восток с женой и целым выводком белобрысых ребятишек, и от нечего делать принялся разглядывать снующих мимо пассажиров. Занятие это ему скоро наскучило, он откинулся на спинку кресла и закрыл глаза. «Не уснуть бы, - с усталым безразличием подумал он, - чего доброго рейс проспишь».
        Наверное, он все-таки задремал, потому что не сразу сообразил, что к чему, когда чей-то высокий голос произнес над самым ухом:
        - Вот это встреча!
        Какое-то время он продолжал сидеть с закрытыми глазами, потом медленно провел ладонями по лицу, прогоняя остатки сонливости, и только после этого взглянул на подошедшего. Встреча была и в самом деле странная: перед ним, сверкая кожаным великолепием отороченного пыжиком реглана, стоял их сосед по столику в кафе. «Тебя только недоставало!» - с раздражением подумал он и пробурчал что-то невразумительное, давая понять, что он далеко не в восторге от встречи. Однако отделаться от типа оказалось не так-то просто.
        - Задерживается рейс? - жизнерадостно осведомился тип и, не дожидаясь ответа, сообщил чуть ли не с восторгом: - Вот и мой тоже! Опять мы с вами коллеги. Судьба-индейка!
        - Курица! - буркнул он.
        - Что?
        - Мокрая, ощипанная, чахлая курица, а не индейка.
        - Ну, это вы зря. - Собеседник довольно бесцеремонно подвинул в сторону его портфель и водрузил рядом нечто среднее между чемоданом и вместительной дорожной сумкой. «Нечто» изобиловало ремнями и всевозможными застежками.
        - Как говорится, нет худа без добра.

«Еще как есть!» - угрюмо подумал он.
        - Вам в каком направлении?
        - В южном.
        - Сочи? Адлер?
        - Ташкент.
        Теперь он проснулся окончательно, но желания продолжать разговор от этого не прибавилось.
        У ближней стойки шла регистрация билетов, судя по суетящимся у окошка гипертрофированным кепкам и роскошно подбритым усикам - в какой-то из кавказских городов. Суперкепки переставляли с места на место огромные чемоданы.

«Чемоданщики! - подумал он с раздражением, почти злостью. - А почему, собственно, чемоданщики?» Субъект рядом бубнил что-то свое.
        - Что значит «чемоданщик?» - резко спросил он.
        Субъект вытаращил глаза и на всякий случай подвинул поближе свое, дорожное чудо.
        - Вор, по-видимому. А что?
        - Ничего. Да хранит вас аллах от чемоданщиков.
        Тип посмотрел на него с сомнением и, поколебавшись, решил не оставаться в долгу.
        - Скажите, дервиш - это ругательство?
        - В зависимости от конъюнктуры. В нашем случае это был комплимент.
        - Я почему-то так и подумал.
        - Вот как?
        - Да. - Субъект даже кивнул для вящей убедительности. - Понимаете, голос у нее был такой… - Субъект поискал нужное слово, не нашел. - И выражение глаз…

«Что бы ты понимал в этом, пижон!» - подумал они вдруг с тоскливой отчетливостью представил себе ее - одну, в пустом гостиничном номере. Потом он увидел себя со стороны: перед носом у ошарашенного соседа разлетаются клочья изорванного билета, хлопает дверца такси, о лобовое стекло со свистом разбивается ночь, испуганно шарахаются встречные машины, взвизгивают тормоза возле запорошенных снежком ступенек «Алтая», он взбегает по лестнице, распахивает дверь в номер…

«Нет? - приказал он себе. - Прошлое не возвращается. А это уже в прошлом. И самое время менять пластинку».
        - …А я даже не знаю, как вас зовут, - дошел до его сознания пронзительный голос собеседника. - Знакомы и не знакомы.

«Чего ему от меня надо?» - подумал он, окончательно приходя в себя.
        - Лева, - представился субъект.
        - Лев, стало быть.
        - Леопольд Владиславович.
        - Тогда уже Лео.
        - Лева как-то привычнее.
        - Лева так Лева. - Он назвал себя, поинтересовался: - Чем заниматься-то изволите?
        - Да так, - Лева замялся. - Всем понемногу. А вообще-то я художник по образованию.
        - Лучше не скажешь.
        - Ну, а вы?
        - Журналист, с вашего позволения. По призванию.
        - Пассажиров, отлетающих по маршруту Москва - Ташкент рейсом… - раскатился по залу голос информатора.
        - Ну вот и отлетаю, - усмехнулся он, вставая со скамьи.
        Поднялся и художник. Протянул узкую ладонь с перстнем на безымянном пальце.
        - Счастливого полета.
        - Прощайте.
        - Зачем же так категорично? Может, встретимся.
        - Вряд ли.
        - Не хотите?
        - Это что-нибудь меняет?
        - Как знать, - засмеялся Леопольд Владиславович.
        - Ладно, поживем, увидим. - Он пожал холодную, какую-то неживую ладонь художника. - Счастливо вам отлететь.
        Пассажиров высадили из автобуса возле трапа авиалайнера, но посадки пришлось ждать еще минут двадцать: самолет заправляли горючим.
        После теплого зала ожидания морозец пробирал до костей. Он отошел в сторону и стал энергично прохаживаться взад-вперед, стараясь не удаляться от самолета.
        Посадка наконец началась, но он не спешил. Все равно пришлось бы стоять в очереди, а на ходу мороз ощущался не так сильно.
        Рядом проехал автобус. Он машинально проводил взглядом освещенные изнутри окна и вздрогнул: в одном из них промелькнула физиономия Леопольда и рядом чье-то скуластое, обрамленное волнистыми черными локонами лицо.
        - Почудится же! - Он зажмурился, встряхнул головой. - Откуда ей тут взяться?
        Он проводил взглядом автобус и решительно зашагал к трапу авиалайнера.
        АШХАБАД. МАЙ 1976 ГОДА
        - Удивлены? - Леопольд явно торжествовал. - Говорил вам - не зарекайтесь. С приездом вас, дорогой дервиш.
        - Благодарю.

«Какого дьявола ему от меня нужно? Как узнал о моем приезде? Что он вообще делает в Ашхабаде?»
        - Надолго в наши края?

«Вон оно что. В ваши, стало быть!»
        - Дня на три.
        - По службе?
        - Разумеется.

«Откуда ему известен мой телефон? Хотя дело нехитрое: обзвонил гостиницы».
        - Позавтракаем вместе?
        - Нет.
        - Жаль, - огорчился Леопольд Владиславович. - Поболтали бы о том о сем… Может быть, вечерком увидимся? За кружкой пива. «Копетдаг» пробовали? Отменная штука.
        - Где?
        - Ну, хотя бы в «Парфии». Кстати, вы в каком номере остановились-то?
        - В двадцать шестом. А вы?
        - Я предпочитаю квартиры. Спокойнее как-то, знаете ли.
        - Телефон есть?
        - Откуда? Автоматом пользуюсь. Скажите, когда позвонить, - звякну.
        - После шести. Устраивает?
        - Вполне. Ну что ж, до встречи?
        - Да.
        Он подождал, пока ре заныли сигналы отбоя, положил трубку рядом с аппаратом, вышел в коридор и по телефону дежурной позвонил на АТС. Спустя несколько минут сонный голос телефонистки сообщил, что его телефон соединен с абонентом Ж-51219.
        - Это автомат? - уточнил он.
        - Квартира. - Телефонистка была явно не в духе.
        - Чья?
        - А я откуда знаю? Поищите в справочнике!
        - Спасибо.
        Справочник лежал тут же на столе: растрепанная книжка в захватанном переплете. Он довольно быстро отыскал нужный номер. Телефон был действительно квартирный, но фамилия владельца ни о чем ему не говорила. На всякий случай он записал номер на клочке бумаги.
        Подошла, заспанно щурясь, дежурная, усталая, средних лет русская женщина.
        - У меня к вам просьба.
        - Пожалуйста.
        - Если будут спрашивать, скажите, что меня нет. Работа срочная. А я у себя трубку сниму.
        - Зачем же? Выньте штепсель из розетки и все, - словоохотливо откликнулась женщина. - Я, правда, сменюсь скоро, но вы не беспокойтесь - сменщице передам. Может, чайку хотите? Самовар как раз закипел.
        - Это идея. Если можно - зеленого, и покрепче.
        - А мы тут только зеленый и пьем. Привыкли.

«Странное дело, - подумал он, возвращаясь в свой номер по коридору. - Практически вся Средняя Азия пьет зеленый чай, и только в Ташкенте пьют черный. Русское влияние? Возможно. Зато во всех остальных городах республики русские почти сплошь пьют зеленый чай. Своего рода ассимиляция? Япония, Китай, Афганистан употребляют зеленый. Индия и Цейлон, надо полагать, - черный. А Турция?..»
        Он вошел в комнату и, прежде чем вынуть из розетки штепсельную вилку, позвонил по номеру Ж-51219. Гудки вызова отсчитывали медленные мгновения вечности. Наконец в трубке что-то щелкнуло, и недовольный женский голос раздраженно ответил:
        - Вас слушают!
        Он решил, что ослышался, но все тот же низкий, грудной, с чуть заметной хрипотцой, до боли знакомый голос произнес:
        - Да, алло?
        Уже опуская трубку, он услышал, как она спросила, растерянно дрогнувшим голосом:
        - Кто это? Неужели…
        Он разжал пальцы и тяжело опустился на кровать, разминая непослушными пальцами сигарету, сказал машинально, сам не сознавая, что говорит:
        - …в Турции пьют кофе.
        Задребезжал телефон. Не глядя, он нащупал шнур и рванул на себя. Аппарат смолк.
        Позднее, когда он попытался восстановить в памяти, как прошли эти сутки, перед глазами мелькали лишь отдельные, разрозненные эпизоды, перемежающиеся серыми, пугающе-безликими провалами сознания.

…Раскаленный добела асфальт. Карикатурно утолщенная, короткая тень на асфальте сбоку. По-домашнему самоварно вибрирует автомат. Вкус обжигающе ледяной воды и возле самых глаз - запотевшее полукружье стакана. Крохотная черноглазая девчушка с розовым под цвет платьица бантом в смоляных косичках протягивает ему двадцатикопеечную монету: просит разменять. Он достает из кармана пригоршню мелочи и смотрит, как она, деловито сдвинув брови, выбирает медяки…

…Стремительно убегающая под капот «Волги» серая лента шоссе. Ослепительно белозубая улыбка смуглого, как индус, парнишки-шофера.
        - В гости приехали? Хорошо-о! У нас говорят: гость в дом - счастье в дом. Обычай такой. Особенно у туркмен. Фирюзу видели? Нет?! Э-э!.. В Каракале тоже не были?! Как же так? Субтропики, маслины, апельсины… Что? Обратно в город? Пожалуйста, дело хозяйское.
        У парнишки гортанный с придыханием голос, и от этого почему-то тоскливо щемит сердце.
        Окаймленный живой изгородью павильон летней столовой. Вечереет. Загораются гирлянды разноцветных лампочек в аллеях парка. Оркестр исполняет незнакомый медленный танец, Официантка в белой наколкой в волосах ставит на стол пару бутылок пива. «Копетдаг» - гласит надпись на этикетке. «Копетдаг»… Кто-то хвалил это пиво… Кто?..
        Воспоминание обрушивает на него такую лавину боли, что он сгибается и опускает голову на руки.
        - Вам плохо?
        Сквозь редеющую мглу проступает мужское лицо. Лицо ему откуда-то знакомо. Ах да, этот мужчина сидел с дамой за соседним столиком.
        - Сердце? - участливо спрашивает мужчина. - Может, врача вызвать?
        Он отрицательно качает головой.
        - Благодарю, уже лучше.
        Женщина глядит на него широко раскрытыми глазами. У нее высокая прическа и тонкие, удлиненные черты лица. В профиль она, наверное, похожа на Нефертити…

…Дежурная по этажу - худощавая пожилая туркменка - встретила его настороженно-испытующим взглядом по-восточному загадочных глаз.
        - Вам звонили. Несколько раз.
        Он молча пожимает плечами. Ему и в самом деле глубоко безразлично, кто звонил и зачем.
        - Оставили номер телефона. - Она протягивает ему листок бумаги. - Просили позвонить, когда вернетесь.
        Он машинально берет листок и пробегает по нему глазами. Так и есть: Ж-51219.
        - Спасибо.
        Он опускает листок на стол и поворачивается, чтобы уйти.
        - А телефон? - удивленно спрашивает дежурная.
        - Я запомнил. Если будут звонить, скажите, не вернулся…

…Далеко за полночь, выбившись из сил и одурев от выкуренных сигарет, он попытался позвонить по проклятому Ж-51219, но аппарат безмолвствовал. Оглянувшись, он увидел конец оборванного шнура и махнул рукой:
        - К черту! Все к черту!
        И, не раздеваясь, рухнул в постель, и забытье беззвучно сомкнуло над ним черные беспокойные воды.
        Проснулся он на рассвете, против ожидания бодрый, с тяжеловатой, но в общем вполне свежей головой. Привычно сделал зарядку, выстоял четверть часа под ледяным душем, оделся, собрал вещи, рассчитался внизу с сонным, бесцеремонно зевающим администратором и, расспросив, как добраться до аэропорта, вышел из гостиницы.
        Улица встретила его прохладой свежеполитого асфальта, звонким щебетом птиц, перекличкой маневровых тепловозов. Он прошел через площадь мимо лепечущего фонтана, свернул направо и легко зашагал по тротуару под неподвижными кронами деревьев. Полускрытые ветвями, мирно дремали белые дома с распахнутыми настежь окнами. В одном из них колыхнулась тюлевая занавеска - то ли от сквозняка, то ли от прикосновения чьей-то руки, - и ему вдруг почудилось, что там, в полумраке комнаты, стоит она, провожая его отрешенным взглядом огромных, прекрасных, но, увы, - равнодушных глаз.
        Он с трудом подавил желание оглянуться, прошел мимо, не ускоряя и не замедляя шага, но еще долго его не покидало ощущение, которое испытываешь, когда за тобой наблюдают со стороны.
        В аэропорту он взял билет на первый же ташкентский рейс, позавтракал в буфете бутербродом и стаканом томатного сока, купил несколько газет в киоске «Союзпечати» и, примостившись на скамейке под акацией, до самого объявления посадки бесцельно листал пахнущий свежей типографской краской страницы.
        В самолет он поднялся одним из первых. Бортпроводница - стройная блондинка в белоснежной с короткими рукавами блузке и синей форменной юбочке - скользнула взглядом по его билету и тотчас возвратила обратно.
        - В первый салон, пожалуйста.
        Он прошел на свое место, задвинул под сиденье портфель, сел и поднял спинку кресла. В салоне было душновато, пахло дезинфекцией, духами и почему-то пивом. Приглушенными голосами перекликались пассажиры в соседнем салоне. Потом подкатил автобус, и бортпроводница снова принялась за работу.
        - Во второй салон…
        - Второй, пожалуйста…
        - Занимайте места, указанные в билете…
        - Баул можете оставить в тамбуре…
        - Не задерживайте посадку, граждане…
        - Уберите портфель из прохода…
        Фразы были дежурные, заученные наизусть, она произносила их не задумываясь, скорее по привычке, чем по необходимости, и это его почему-то раздражало. Он наугад достал из пачки газету и углубился в четвертую полосу. Чтение немного успокоило, тем более что статья о поисках следов тунгусского метеорита была действительно интересной, и тут ему пришлось прерваться. Он скорее почувствовал, чем увидел чье-то беспокоящее присутствие, недовольно поднял глаза от газеты и остолбенел: в проходе, рядом с его креслом, стояла она.
        Сознание мгновенно отметило облегающий стройную фигуру темно-синий дорожный костюм, простую прическу, клетчатую сумку, но тотчас все отмело куда-то в сторону, и остались глаза - огромные, с удивленно расширенными зрачками, неповторимые в своей голубой, влекущей бездонности, бесконечно родные глаза любимой женщины. Глаза, по которым он истосковался за несколько часов так, словно не видел их целую вечность.
        Он стремительно вскочил с кресла, и в то же мгновение память выстрелила в него сокрушительным зарядом воспоминаний, и он почувствовал, как все сжимается и холодеет внутри, и острая боль зигзагом пронзила сердце.
        - Ты? - Она одна умела так спрашивать: голос звучал спокойно и в то же время вмещал в себя целую гамму несовместимых, казалось бы, переживаний: удивление, грусть, радость, испуг и что-то еще, чему, наверное, нет названия в человеческом языке.
        - Как видишь. - Голос его прозвучал бесцветно и глухо, словно чья-то безликая тень скользнула в сумерках. Он посторонился, пропуская ее в кресло к иллюминатору, механически отметив про себя, что салон почти заполнен и только позади остается пара свободных мест, Она уютно устроилась в своем кресле, спрятав куда-то свою сумку, - это тоже было для нее характерно: умение мгновенно обживать новое место, - взглянула на него снизу вверх, безразлично и одновременно приглашающе-ласково.
        - Садись, что же ты?
        Он сел, подобрал упавшую в проходе газету, засунул в карманчик на спинке переднего кресла и, не зная, что делать дальше с руками, опустил их на колени.
        Оглушительно взревели моторы, и, прорываясь сквозь гул и грохот, в салоне зазвучал голос, бортпроводницы:
        - Прошу внимания! Уважаемые пассажиры, командир корабля и экипаж приветствуют вас на борту самолета…
        Он не прислушивался, погруженный в свои мысли, но все же уловил знакомую фамилию «Мова», мысленно усмехнулся совпадению и, опустив спинку кресла, зажмурил глаза. Рев двигателей мешал сосредоточиться, мысли набегали одна на другую; разлетались, славно стеклышки калейдоскопа, складываясь в причудливые, зыбкие сочетания одно фантастичнее другого.
        Он выпрямился и открыл глаза.
        - Ты не находишь, что нам надо поговорить?
        - Прямо сейчас? - Она улыбнулась огромными, чуть не в пол-лица глазами.
        Самолет набирал скорость, выбивая колесами стремительно учащающуюся чечетку по стыкам бетонных плит. Потом легко оторвался от земли, и сразу стало тише, и двигатели запели в иной, более спокойной тональности. Она смотрела в иллюминатор, он - на ее чеканный, словно на древней монете, профиль. Но там фоном был холодный, потускневший от времени металл, а здесь то изумрудно-зеленые квадраты полей с вкрапленными в них домиками вдоль прочерченных как по линейке дорог, то пронизанные солнцем, сверкающие сахарным блеском облака, то кристально чистая бирюза майского неба.
        Почувствовав на себе его взгляд, она, не оборачиваясь, отыскала его руку и ласково погладила теплой, чуть влажной ладонью. А он продолжал, не отрываясь, смотреть на нее, чувствуя, как все его существо наполняет огромное, беспричинное, казалось бы, ощущение покоя и умиротворенности. Губы ее беззвучно шевельнулись, произнесли какую-то фразу. Он наклонился к ней, почти касаясь лицом ее волос, и она повторила, на этот раз так, чтобы он мог услышать:
        - Я люблю тебя…
        Он медленно кивнул и откинулся на спинку кресла, стараясь разобраться в том, что помимо желания и воли происходило в его душе. «Душа… - Он усмехнулся и закрыл глаза. - Поздновато в мои годы апеллировать к таким категориям. И вообще… А что вообще? И какой кретин выдумал, что если ты разменял пятый десяток, то тебе не дано любить и быть любимым? Еще несколько минут назад я был бесконечно одинок, но стоило ей оказаться рядом, произнести одну-единственную фразу, - и мир вдруг снова засверкал всеми цветами, радуги!..»
        - Стоп! - предостерег холодный внутренний голос. - Не увлекайся. Давай рассуждать трезво.
        - Давай!
        - Чего ты хочешь?
        - Счастья.
        - Абстракция. Говори конкретно.
        - Хочу, чтобы она была со мной.
        - Зачем?
        - Я люблю ее.
        - Спокойно. Что тебе известно о ней?
        - Она любит меня.
        - Допустим. Но это опять эмоции. Будем исходить из реального положения вещей. Итак, рядом с тобой сидит замужняя женщина.
        - Да!
        - И характер у нее - далеко не мед!
        - Да, но…
        - Возражения потом. Сейчас - факты. Об этой женщине ты знаешь ровно столько, сколько она сочла нужным тебе сообщить.
        - Пожалуй.
        - И у тебя к ней миллион вопросов.
        - Ну… да, в общем…
        - И с ответами на них она не торопится.
        - Я еще ни о чем не спрашивал. У нас не было времени.
        - Вздор. Времени было достаточно. И вовсе не обязательно спрашивать. Она это отлично понимает.
        - Ты думаешь?
        - А что тут думать? Не считает нужным, вот и молчит.
        - Допустим. Что из этого следует?
        - Для выводов маловато информации. Я бы на твоем месте не торопился принимать решение.
        - Вот как?
        - Не валяй дурака. Зачем она в самолете?
        - Решила лететь со мной.
        - Ты уверен?
        - Н-нет, пожалуй.
        - А если это простое совпадение? Летит по каким-то своим делам? И ты тут ни при чем? На Ташкент, кстати, всего два рейса, так что вероятность совпадения достаточно велика. Что ты скажешь?
        - Не знаю!
        - Так. Пойдем дальше. Кем ей приходится этот псевдохудожник?
        - Почему «псевдо»?
        - Потому что он такой же художник, как ты летающая тарелка. Что в нем от художника?
        - Манера держаться?
        - В том-то и дело. Леопольд-свет-Владиславович играет под художника. И - заметь - не очень старательно. Так кто же он? Что у них общего? Супруги? Тогда для чего эта мистификация в Москве? И потом, - звонил ведь из Ашхабада в «Алтай» не он?
        - Нет.
        - Развелась с мужем и вышла за Леопольда? Маловероятно.
        - Невозможно.
        - Не так категорично. Чужая душа потемки, а тем более - женская. Просто времени прошло маловато. Такие, как она, с маху замуж не выходят.
        - Ты думаешь?
        - Уверен. И все-таки, что же их связывает? Почему оба оказались на одном телефоне?
        - Параллельные аппараты?
        - Исключено. Служебные еще куда ни шло. А на квартирные давно устанавливаются блокираторы.
        - Тогда что?
        - Вот это тебе и предстоит узнать.
        - Прямо сейчас?
        - Ты повторяешь ее слова.
        - Пошел ты!
        - Не горячись. Ты знаешь, что я имею в виду. Не строй воздушные замки. Узнай ее поближе, постарайся понять, а уже потом давай волю чувствам и действиям. И учти два обстоятельства.
        - Какие?
        - То, что случилось в «Березках», ни к чему тебя не обязывает.
        - Да?
        - Да. И ее - тоже. Но она понимает это, а ты - нет.
        - Ну, знаешь ли!..
        - Да перестань ты. Она сама дала тебе это понять. И достаточно недвусмысленно.
        - Чем же это?
        - Тем, как держалась с тобой. Здесь, в Ашхабаде. Согласен?
        - Пожалуй, да.
        - Там, в «Березках», была ослепительная вспышка. Разряд. И у вас обоих полетели предохранители.
        - Выбирай выражения!
        - Не придирайся. На какое-то время вы ушли в другое измерение. Создали замкнутый мирок, который устраивал вас обоих, пробыли в нем ровно столько, сколько было можно, а потом один за другим возвратились в реально существующий мир.
        - Не надо!
        - Что «не надо»? Разбираться, так до конца. Ты ведь сам хочешь знать правду? Ну так имей мужество смотреть ей в глаза. Продолжать?
        - Да.
        - Беда не в том, что между вами произошло. В конце концов люди остаются людьми со всеми их слабостями, непоследовательностью, алогизмом поступков. Людям присуще заблуждаться. Если угодно, вся история человечества - это история заблуждений, ошибок и мучительно трудного возврата на верную дорогу.
        - Эк тебя заносит!
        - Беда в том, что ты сам не хочешь расстаться о этим призрачным мирком, тащишь его за собой, как рак-отшельник раковину, хотя давно вырос из нее, она тебе тесна, трещит по всем швам.
        - Ну и сравнения у тебя!
        - Мало того, ты стараешься во что бы то ни стало вернуть в этот мирок и ее. Причем даже в мыслях не допускаешь, что ей это может быть не по душе. Как же! Ведь ты ее любишь! А, стало быть, ей, бедняге, остается только одно: с воплями кинуться к тебе в объятия и идти за тобой сквозь огни и воды!
        - Зачем ты так….
        - Прости. Я утрирую, но в общем все именно так и обстоит.
        - Да нет же, нет!
        - Не кричи.
        - Ладно. Не буду.
        - Дать добрый совет?
        - Да.
        - Предоставь ей решать, как быть дальше. Нельзя навязывать человеку свою волю.
        - Вообще?
        - В частности тоже.
        - Но ведь я от нее ничего не требую!
        - Требуешь. Молча. Всем своим поведением.
        - Не понимаю.
        - Понимаешь.
        - Допустим. Что же прикажешь делать теперь, когда она рядом?
        - Ничего. Пусть все решает сама.
        - Так будет лучше?
        - Так будет правильно. Для вас обоих.
        - Откуда ты знаешь, что для меня лучше?
        - Не догадываешься?
        - Нет.
        - А мог бы.
        Голос умолк. Растаял в басовитом гуле моторов. Он приоткрыл глаза и, не поднимая головы, глянул в ее сторону. Она сидела все в той же по-домашнему уютной позе, подобрав под сиденье ноги. Синяя юбка слегка задралась, оголив круглые, отливающие теплым матовым глянцем колени. Выражение лица было сосредоточенно-спокойным. Казалось, она спит, но когда он попытался осторожно поправить юбку на ее коленях, она открыла глаза. На какую-то долю секунды в них отразилось недоумение и тотчас уступило место нежности. Он хотел убрать руку, но она опустила на нее свою ладонь, прижала к коленям, улыбнулась как-то по-особенному, задушевно и ласково.
        - Задремал?
        Он отрицательно качнул головой.
        - Думаю.
        - Обо мне?
        - О нас.
        Она понимающе кивнула.
        - Послушай, - он отвел от нее взгляд и прокашлялся. - Нам необходимо поговорить.
        Ее пальцы чуть заметно дрогнули на его руке.
        - Ты никак не можешь отложить этот разговор?
        - Нет.
        Ола вздохнула.
        - Ну что ж, спрашивай.
        - Что делает в Ашхабаде Леопольд?
        - Кто? - вздрогнула она.
        - Не притворяйся, Леопольд Владиславович. Наше тобой общий знакомый.
        - Н-не знаю.
        - А если серьезно?
        - Тебя это волнует?
        Он решительно убрал руку с ее коленей и достал сигареты. Взглянул вперед, на переборку - табло не светилось, чиркнул спичкой и жадно затянулся.
        - Это ты звонил вчера утром?
        Он продолжал смотреть прямо перед собой и скорее почувствовал, чем увидел, как она в ожидании ответа повернулась к нему всем телом.
        - Ты не ответила на мой вопрос.
        - Значит, это был ты… Я так и знала…
        - Чего ему тут нужно?
        - Оставь его в покое. Дай мне лучше сигарету.
        - В самом деле, чего я к тебе пристал? - саркастически усмехнулся он и, не глядя, протянул ей сигареты и спички.
        На какое-то мгновенье пальцы их соприкоснулись, и впервые с тех пор, как они были знакомы, ничто не дрогнуло в его душе. Некоторое время оба молча курили. Щелкнул динамик над их головами, и деловитый голое стюардессы сообщил, что самолет пролетает над дважды орденоносной Хорезмской областью Узбекистана и что через несколько минут они пересекут реку Амударью.
        - Твои края, - задумчиво произнесла она, не то спрашивая, не то констатируя. Он ничего не ответил. Она отвернулась к иллюминатору, а он еще глубже втиснулся в кресло и закрыл глаза.

«Странное дело, - подумал он отрешенно, словно о ком-то постороннем. - Мне бы клокотать, буйствовать, выходить из себя, а я спокоен… Что-то оборвалось во мне, умерло, ушло навсегда… И ничего не жаль… И ничего не хочется… Полное безразличие ко всему… И сосущая пустота…»
        Он мысленно представил себе, как где-то там, далеко внизу, лимонно-желтое море Каракумов вскипает ослепительно-белой пеной солончаков на границе с оазисом, изумрудно-зеленые квадраты полей, игрушечные домики поселков, причудливыми гроздьями бусинок нанизанные на сизые нити асфальтированных дорог, прямоугольники зачехленных бунтов хлопка на заготовительных пунктах, голубые всплески озер и коричневатые чаши водохранилищ с разбегающимися от них живительными артериями каналов. Там, внизу, должна вот-вот промелькнуть Хива - бирюзово-пепельное архитектурное чудо мусульманского ренессанса, затерявшееся между оазисом и пустыней. Это был город, где он вырос, край, где прошли лучшие - теперь он в этом не сомневался - годы его жизни.
        Годы эти не были ни легкими, ни безмятежными. Он попал в Хивинский детдом в начале войны - перепуганный, большеглазый, остриженный под нулевку малец семи лет отроду и отнюдь не семи пядей во лбу, один из многих тысяч ровесников, чье детство безжалостно исковеркала и обожгла война.
        Вначале они ходили в школу тесной гурьбой, настороженно озираясь по сторонам - мальчишки суровой военной поры, внезапно осиротевшие и еще не освоившиеся со своим новым положением.
        Потом настороженность постепенно прошла, они сдружились с городской детворой и стали чувствовать себя такими же хозяевами извилистых, застроенных множеством старинных архитектурных памятников улиц Хивы, где одинаково легко было представить себя рыцарем из романов Вальтера Скотта, гайдаровским Тимуром с его дружной командой или Петькой - верным другом и соратником легендарного Чапая.
        Скоро он уже знал город не хуже его старожилов, безошибочно ориентировался в лабиринте улочек и тупиков Ичан-Калы, мог, не задумываясь, сказать, где похоронен Асфандиярхан, сколько ступенек у винтовой лестницы минарета Ислам Ходжа, почему не достроили Кальта Минар и оставили торчать корявые концы карагачевых перекрытий на угловых башенках дворца Таш Хаули.
        Город рельефной картой запечатлелся в его памяти, но, мысленно возвращаясь к той далекой поре, он всякий раз видел почему-то дорогу в школу мимо окаймленного тополями Ата хауза с зеленоватой зацветшей водой, вдоль белесых бастионов Акших-бобо по узенькой немощеной улице имени 26-ти бакинских комиссаров.
        К школе был и другой, более короткий путь, но и в осеннюю слякоть, и в лютые январские морозы, и под проливными весенними ливнями они неизменно шли именно этой улицей, высоко запрокинув головы в суконных буденовках с алыми матерчатыми звездами. Буденовки были неотъемлемым атрибутом детдомовской формы, детдомовцы гордились ими, словно ощущая свою причастность к героям гражданской, о которых им ежедневно напоминало название улицы.
        Здесь встретил он май сорок пятого, а еще шесть лет спустя с медалью окончил школу и уехал поступать в САГУ.
        Пять лет на филфаке пролетели незаметно. Он учился и работал, потому что стипендии не хватало, а родных, которые могли бы ему помогать, у него не было, разве что тетка в Москве, которая после войны разыскала племянника и даже приехала в Хиву, чтобы забрать его из детдома, но в последнюю минуту почему-то изменила свое решение и даже писать ему перестала.
        Защитив диплом, он вернулся в Хорезм.
        Он был впечатлителен, горяч, напорист, фанатично влюблен в Хорезм, в его людей, в его овеянное дыханием легенд прошлое, бурлящее сегодня, зовущее на подвиг завтра. Пожалуй, ни в одной другой области республики лозунг «Хлопок - трудовая слава узбекского народа!» не воспринимался так буквально и предметно, как здесь. Заботой и думами о «белом золоте» жило от мала до велика все население оазиса: дехкане, рабочие, интеллигенты, учащиеся. Даже дряхлые старики выходили в страду на поля, призывно мерцающие миллионами раскрывшихся коробочек, ибо забота о хлопчатнике была тем, что составляло главное содержание всей их жизни и без чего, выйдя на пенсию, они не чувствовали себя полноценными людьми. Раз и навсегда заведенный цикл полевых работ - от январских промывок до декабрьского взмета зяби - требовал, несмотря на механизацию почти всех процессов, огромного труда, напряжения духовных и физических сил, работы с полной отдачей. Земледелец, словно атлант, держал на своих плечах будущее рукотворного оазиса, и стоило ему хотя бы немного расслабиться, нарушить сложившуюся столетиями ритмичность полевых работ,
как насыщенные ядовитыми солями подпочвенные воды поднялись бы к поверхности, уничтожая на своем пути по вертикали практически все живое. Стиснутый двумя великими пустынями клочок плодородной земли вдоль Амударьи как бы олицетворял собой извечное противоборство человека со стихией, противоборство, из которого человек неизменно выходил победителем, закаляясь физически и духовно, обретая и укрепляя в себе такие высокие качества, как трудолюбие, стойкость, оптимизм, великодушие, отзывчивость и беспредельную любовь к трудной, суровой и бесконечно родной земле.
        Сигарета догорела до фильтра, обожгла пальцы. Он выдвинул пепельницу из подлокотника, загасил окурок и снова откинулся на спинку кресла.

…Он исколесил ее вдоль и поперек, эту удивительную землю, жадно впитывая в себя все, что встречалось на пути, и накатанные колеи проторенных дорог были не по нему. Уже окончательно решив стать журналистом, он ушел с бригадой газосварщиков на строительство первой очереди магистрального газопровода Средняя Азия - Центр, исходил с геологоразведочной партией Каракумы, побывал на Мангышлаке, зимовал с чабанами в Кызылкумах, провел полевой сезон с археологической экспедицией на раскопках Топрак-Калы. На Устюрте среди опаленных солнцем камней его влекли к себе могильники казахских родов адай и табын. На ощетинившемся лесом вздыбленных деревянных лестниц туркменском кладбище Исмамут-ата он бродил по сырым, и затхлым переходам вросшей глубоко в землю мечети, пытаясь постичь образ мыслей родовых вождей, собравшихся здесь три четверти века назад, чтобы поднять кочевых туркмен на войну против хивинского хана.
        Еще не задумываясь о том, что когда-нибудь всерьез возьмется за перо, он инстинктивно стремился увидеть, прочувствовать, пережить, запечатлеть в памяти, как можно больше. Его заносило из стороны в сторону, и земля под ногами раскачивалась, словно палуба несущегося по бурному морю корабля.
        Увлекающийся по натуре, он влюблялся и разочаровывался, обретал и терял друзей, наживал врагов, был категоричен в суждениях, верил в свою правоту и постоянно в ней сомневался. И еще он самозабвенно любил спорт. Бокс, штанга, легкая атлетика, плавание наложили свой отпечаток на его внешность: он был высок, строен, широкоплеч, легко переплывал Амударью в половодье, завоевывал призы на республиканских соревнованиях, сам того не подозревая, был кумиром ургенчских мальчишек и не только их: четверть века спустя бывшая одноклассница, успевшая к этому времени обзавестись внуком, призналась ему в приливе откровения:
        - Ты плавал, как Тарзан, а сложен был еще красивее. Мы все были от тебя без ума. А ты смотрел поверх нас. И обижаться на тебя было бессмысленно - просто ты жил чем-то другим…
        Он мысленно улыбнулся. Не так уж и далека была от истины эта сохранившая воспоминания юности бабушка.
        Ему захотелось курить, он пошарил в кармане, но вспомнил, что отдал сигареты, и посмотрел в ее сторону. Она сидела, по-прежнему отвернувшись к иллюминатору, и было в ее позе что-то от каменной неподвижности статуи. Голубая пачка «ТУ-134» и спички покоились у нее на коленях. Он уже потянулся было за сигаретами, но передумал и опустил руку на подлокотник.
        Убаюкивающе гудели моторы.
        Подавляя в себе желание закурить, он старался думать о посторонних вещах и неожиданно для самого себя вспомнил разговор, который состоялся вскоре после его возвращения из Москвы, разговор, которому он в то время не придал значения, постарался забыть и даже забыл, и который, оказывается, все же сохранился в его памяти и представал теперь перед ним в новом, совсем ином свете.
        ТАШКЕНТ. НОЯБРЬ 1975 ГОДА
        Аъзамджон ворвался в его кабинет как всегда шумный, жизнерадостный, говорливый, по-медвежьи переваливаясь с боку на бок и широко распахнув руки. Они обнялись.
        - Как долетели, акаджон? Как дома? Все живы-здоровы? А я вот только возвращаюсь - погода подвела. Двое суток в Домодедове загорал.
        Конечно же, он хитрил. Торчать в аэропорту, изнывая от безделья, было не в его характере. Он наверняка побывал за это время и в столичном правлении общества, и в клубах, и в первичных организациях книголюбов. Семинар семинаром, а увидеть работу собственными глазами - совсем другое дело. И если он деликатно теперь об этом помалкивал, то лишь для того, чтобы потом неожиданно для всех блеснуть какой-нибудь новой «ферганской» инициативой. Так бывало уже не раз.
        За год до того едва не разразился скандал, когда вдруг выяснилось, что несколько десятков первичных организаций Ферганского областного отделения общества созданы и развернули оживленную работу по книгообмену на крупных промышленных предприятиях Москвы, Киева, Дудинки, Норильска, Набережных Челнов и многих других городов страны.
        Чуть не силком вытянутый на трибуну, Аъзамджон с подкупающей наивностью удивленно разводил руками:
        - Интересный народ! Радоваться надо, а они возмущаются! Свою пользу не понимают, чудаки! Для вас же лучше: мы вам организации создали, работу начали - чем плохо?
        - А членские взносы? - возражали ему. - Взносы-то на ваш счет идут!
        - Э-э! - искренне недоумевал Аъзамджон. - Что важнее - рубли считать или делом заниматься? Создавайте у нас свои организации - пожалуйста! Только спасибо скажем!
        Спор окончился ничем, и вопрос так и остался открытым.
        - Что новенького привез, Аъзамджон? - спросил он, когда улеглись первые волнения встречи.
        - Есть кое-что, - ферганец похлопал ладонью по нагрудному карману. - В записной книжке пока. Подумаем, обмозгуем, потом расскажу, ладно?

«Что-то его угнетает, - подумал он, хотя внешне Аъзамджон, казалось бы, оснований к этому не подавал. - Хочет сказать и не решается».
        Расспрашивать в таких случаях было бесполезно. Это он знал и не стал задавать вопросов: пусть сам решает, говорить или нет.
        Разговор состоялся уже поздно вечером, на вокзале, куда он приехал проводить Аъзамджона.
        - Вы меня извините, акаджон, - Аъзамджон покраснел, взглянул на него умоляющими глазами и тотчас отвел их в сторону. - Это, наверное, не мое дело, только все равно я спрошу, ладно?
        - Конечно, спрашивай. - Его всегда поражало, как совмещаются в этом рослом, по-мужски решительном парне напористость, умение мгновенно сходиться, находить общий язык с незнакомыми людьми и по-детски робкая застенчивость, тонкая деликатность, когда разговор касался интимных тем. - Я с утра за тобой наблюдаю, так что не изводи себя, выкладывай.
        - Правда? - ферганец облегченно вздохнул.
        Он задумчиво провел ладонью по металлическому поручню вагона, сцепил пальцы, потянул на себя, словно пробуя на прочность.
        - Смотри, состав не опрокинь.
        - Что? А-а… Ладно, пусть стоит. - Аъзамджон улыбнулся, оставил поручень вагона в покое. - У вас это… Ну там, в «Березках»… Серьезно? Или просто так?
        - Не знаю, Аъзамджон. Кажется, было серьезно.
        - Было? - почему-то обрадовался Аъзамджон.
        - К сожалению, да…
        - А вы не жалейте.
        - Почему?
        - Не надо. Я вам кое-что сказать хотел, а теперь не буду. Прошло и прошло.
        - Как хочешь.
        - Разве во мне дело? В Дадабековой дело. Вы думаете, она один человек, а она совсем другой…
        - Может быть…
        - Точно. Только вы к сердцу близко не принимайте, ладно?
        - Ладно, - улыбнулся он. - Ну, бывай здоров. Привет дома всем. Лезь в вагон, а то от поезда отстанешь.
        Поезд ушел, буднично постукивая колесами на стыках. Растаяли в сумерках огоньки хвостового вагона. А он еще долго стоял один на опустевшем перроне, глядя, как дрожит, переливается вдали изумрудный глазок семафора, и ощущая, как тоскливое предчувствие знобящим холодком закрадывается в душу.
        АШХАБАД. МАЙ 1976 ГОДА
        Он очнулся от мягкого прикосновения ее руки.
        - Почему ты молчишь?
        Он пожал плечами.
        - А что мне остается?
        - Бедняга… - Лицо у нее было задумчиво-грустное, и голос звучал негромко, словно издалека.
        - Не надо меня жалеть, - поспешно произнес он. - Что угодно, только не жалость.
        - Понимаю. - Теперь она смотрела в иллюминатор на проплывающие мимо ослепительно белые клубящиеся громады облаков, и выражение ее лица неуловимо менялось от причудливого чередования рассеянного света и прозрачных теней. - Ты был далеко. От тебя не было писем. Ты уехал тогда из Москвы взвинченный до предела, сжег за собой все мосты, не оставил никакой надежды…
        - Да, - согласился он. - Было именно так…
        - Я тогда проплакала всю ночь. А утром…
        - …позвонила мужу.
        Она оглянулась на него с грустной, сочувствующей улыбкой.
        - Не ершись. Мы договорились не перебивать друг друга.
        - Не было такого уговора, - возразил он. - Но это неважно. Продолжай. Я постараюсь не перебивать.
        - А утром я поняла, что не могу без тебя. Что буду самой несчастной женщиной на земле, если тебя потеряю. Поняла, что мое место - рядом с тобой. Все равно, на каком положении, лишь бы ты был рядом.
        - Так… - тихо, почти про себя произнес он, но она услышала.
        - Думай, что хочешь. Я приехала в Домодедово с твердым намерением навсегда остаться с тобой.
        - Не многовато ли эмоций? Все-таки двадцатый век…
        - Перестань корчить из себя циника. Пожалуйста…
        - И Шахерезада продолжила дозволенные речи, - продекламировал он.
        - Да?
        - Да.
        - Ну что ж. - Она выпрямилась. - То, что я говорю, тебя не устраивает. Так?
        Он молча пожал плечами.
        - Тебе нужна правда. Все равно какая, лишь бы она укладывалась в твою схему. Хочешь услышать такую правду?
        - Хочу! - Он тоже завелся, но сдерживал себя и говорил почти спокойно. - Да, хочу.
        - Ну, так слушай, и забери, пожалуйста, свои сигареты. Можешь курить. Я не возражаю. Итак, тебя интересует Приходько?
        - Кто?
        - Леопольд Владиславович Приходько, - отчеканила она. - Ты что, не знаешь его фамилии?
        - До этой минуты не знал.
        - Ну так будешь знать. Он мой муж.
        - Он?!
        - Да, он! Это тебя удивляет?
        - Нет… Теперь уже нет.
        - Вот и отлично. Будут еще вопросы?
        - Один. Скажи, ты…
        - Что я? Счастлива? Представь себе, да. Он работает в каком-то промкомбинате, огребает кучу денег, А что еще требуется?
        - Еще бы!
        - Что «еще бы»?
        - Да так, ничего… Просто двадцатый век…
        - …век решительных и расторопных.
        - Век торжествующей серости.
        - Пусть! Зато эта серость умеет жить. Широко. С размахом. Ни в чем себе не отказывая. А ты увалень и всю жизнь будешь тянуть на зарплату. Нет?
        - Ты права.
        - То-то же. Еще вопросы?
        - Нет. - Он чувствовал, что еще немного и неудержимое желание хлестнуть ее по губам взметнет его руку с подлокотника кресла. - Спасибо за откровенность.
        - Не за что. А теперь оставь меня в покое. И не строй из себя оскорбленную добродетель. - Она резко отвернулась к иллюминатору.
        Нестерпимо пылало лицо, боль петлей перехватила горло, стесняя дыхание. Теперь он едва различал ее сквозь розоватый туман, смутный, с размытыми очертаниями силуэт, неподвижно застывший на светлом фоне иллюминатора. Туман постепенно рассеялся. Предметы обрели привычную четкость и, отводя от нее взгляд, уже боковым зрением он вдруг отметил короткий отблеск, мгновенно погасшую искру, и, еще не осознав до конца, но уже оглушенный лавиной непонятно откуда хлынувшей на него ликующей радости, стремительно наклонился к ней и увидел, как слеза скользнула с ресниц и медленно поползла по щеке. Бережно, двумя руками, он взял ее руку, преодолевая сопротивление, поднес к губам, стал целовать, роняя в промежутках между поцелуями короткие задыхающиеся фразы:
        - Родная… глупая-глупая… ни одному слову… не верю! - чувствуя, как снова стискивает горло спазма, мучительно-сладкая спазма человека, готового расплакаться от счастья.
        - Не надо, - шепотом попросила она, попыталась отнять руку, не смогла и повторила с отчаянием в голосе: - Не надо, слышишь? Я оказала правду. Оглянись, если не веришь…
        Он глянул через плечо и замер, ощущая, как что-то острое, жгуче-холодное, медленно и неумолимо повернулось в груди, кромсая и калеча все, чем он жил еще минуту назад. Со спинки заднего кресла на него в упор глядела самодовольно ухмыляющаяся крысиная физиономия Леопольда.
        - Пристегните привязные ремни, - резанул по нервам безразличный голос бортпроводницы. - Через несколько минут наш самолет совершит посадку в аэропорту города Ташкента…

…Он первым спустился по трапу и, не дожидаясь автобуса, зашагал через летное поле к белеющему вдали зданию аэровокзала. Было жарко, пот заливал глаза, сзади от самолета кто-то несколько раз окликнул его, потом рядом прошел автобус, обдав зловонием бензинового перегара, но он продолжал идти, ничего не слыша и не замечая, и очнулся уже на стоянке такси, когда хорошо поставленный баритон произнес рядом:
        - …вы услышите по «Маяку» сегодня, тридцатого мая…
        Он оглянулся: парнишка в джинсах и зауженной в талии рубахе навыпуск вертел настройку «Спидолы».
        - Тридцатое мая, - механически повторил он и шагнул к остановившемуся рядом такси.
        ТАШКЕНТ. ИЮНЬ 1976 ГОДА
        А потом опять пошли будни. И он с исступленным наслаждением окунулся в работу, не оставляя ни минуты воспоминаниям, оттесняя их все дальше и дальше на задворки памяти. Возвратившись домой, наскоро ужинал, садился за письменный стол и писал, перечеркивал, рвал в клочья и снова писал до изнеможения, до гудящей ломоты в висках.
        Все, над чем он работал до «ашхабадской одиссеи» - как он уничижительно называл про себя последнюю поездку - отступило на второй план, потускнело, утратило смысл. Он писал новую вещь, еще не зная, что это будет - роман, повесть или короткий рассказ, но ощущая неодолимую потребность излить душу бумаге, высказать все пережитое им за те короткие и бесконечно длинные два дня в городе у Копетдага. «Зачем? - думал он, выключив лампу и прижимая ладони к ноющим, словно запорошенным горячим песком глазам. - Кому и зачем это нужно знать? Тебе… Может быть, ей… А всем остальным до этого просто нет дела…» Но он снова включал настольную лампу, и опять писал, перечеркивал, рвал в клочья и все начинал сначала. А за открытым окном жил своей ночной жизнью огромный город, скопище железобетонных громад, прорезанное мерцающими реками улиц, с озерами площадей, тенистыми заводями парков и скверов. И в конце концов над городом занимался рассвет и по-журавлиному тревожно начинали перекликаться ранние трамваи, и откуда-то издалека доносился глухой, утробный гул первых поездов метрополитена…
        В понедельник, придя на работу, он, как всегда, увидел на своем столе свежие газеты и одно-единственное письмо, предусмотрительно положенное секретаршей отдельно, чтобы он сразу же обратил на него внимание. Он машинально взял его, взглянул на обратный адрес и саркастически усмехнулся: письмо было от нее.
        После всего письмо показалось ему кощунством, жестокой, бесчеловечной насмешкой. Он достал из ящика стола коробок, чиркнул спичкой и, не распечатывая, поджег его над пепельницей. Глядя, как корчатся черные, простроченные золотистыми искорками хлопья; он вдруг ощутил, как болезненно сжимается сердце, медленно опустился на стул, и в то неуловимо короткое мгновение, когда погас язычок пламени и над крохотным пепелищем взвилась струйка, голубовато-белесого дыма, внезапно вздрогнул от резкого телефонного звонка.
        - Здравствуйте. - Голос был мужской, низкий, с бархатистыми оттенками. Где-то он уже слышал его. Где? - Простите, что беспокою. Дело к вам.
        - Слушаю.
        - Разговор не для телефона. Вы ко мне не могли бы приехать?
        - Говорите яснее.
        - Яснее? - Человек на другом конце провода вздохнул. - Что ж, постараюсь. Речь о Дадабековой. Она…
        - Меня это не касается! - резко оборвал он.
        - Вы уверены? - Человек помолчал. - А может быть…
        - Нет.
        - Ну что ж, я буду у вас минут через десять.
        Он молча пожал плечами, словно собеседник был рядом, и положил трубку. «Кто бы это мог быть?» И вдруг он вспомнил: «Алтай», телефон на столике дежурной по этажу, ночной звонок из Ашхабада…
        - Так, - подумал он вслух, доставая сигарету. - Забавно. Кто же из них ее муж? Этот или тот, крысомордый? А, да не все ли равно!
        Он вдруг почувствовал опустошенность и безразличие, Закурил и подошел к окну. Внизу, в замкнутом с четырех сторон высокими кирпичными стенами дворе, садовник копался среди чахлых кустов роз. Он на минуту представил себя на его месте и даже ощутил пряный сладковатый аромат нагретых цветов и влажной земли. Это было бы здорово: никаких сложностей и треволнений, все предельно просто - ты, земля и розы, за которыми надо ухаживать. Размеренное, примитивно-мудрое бытие.
        - К вам пришли, - сообщила секретарь, приоткрыв дверь.
        Он кивнул и, проходя к столу, опустил сигарету в пепельницу. В кабинет вошел худощавый высокий мужчина в светло-зеленой навыпуск рубашке с короткими рукавами, джинсах и коричневых сандалетах.
        - Здравствуйте. Аннаев моя фамилия, - представился вошедший.
        Они обменялись рукопожатием. Ошибки быть не могло - это был тот самый ее «земляк», которого он видел в «Березках» и на Красной площади.

«Вот как? - Теперь он не знал, что и подумать. - Если это действительно ее муж, то как понимать все, что произошло в «Березках»? Флирт? На глазах у супруга? Чушь! Но тогда зачем он назвался ее мужем по телефону?»
        Он внимательно вгляделся в лицо посетителя, словно надеясь прочесть ответ на мучившие его вопросы. Лицо было усталое, болезненного серовато-землистого оттенка. Массивный, с ямочкой, гладко выбритый подбородок. Резко очерченные губы. Большой с едва заметной горбинкой нос. Выразительные карие глаза под густыми бровями. Белая полоска бинта пересекала лоб.

«Лицо как лицо, - отметил он про себя, с удивлением обнаружив, что не испытывает к незнакомцу ни малейшей антипатии. - Что я в нем находил лошадиного?»
        - Я вас слушаю, - и, спохватившись: - Да вы садитесь.
        - Благодарю. - Аннаев достал из кармана какой-то предмет, завернутый в газету, и положил на стол. - Дадабекова просила передать.
        Что-то в голосе гостя заставило его насторожиться. Он неловко развернул бумагу, и на стол выпал серый замшевый котенок с оранжевыми глазами.
        - Так… - Он машинально взял котенка со стола, посадил на ладонь, медленно сжал пальцы.
        - Просила передать еще что-нибудь?
        Он сознательно не произнес слова «она», ощущая, как опустошенность и тупое безразличие овладевают им все больше и больше.
        Собеседник посмотрел на него с нескрываемым удивлением.
        - Вы что, серьезно?
        - О чем? - тупо спросил он.
        - Как «о чем»? - вспыхнул тот, но тут же взял себя в руки. - Это у вас свежие газеты?
        - За воскресенье.
        Аннаев рывком подвинул к себе стопку газет, раскрыл «Известия», скользнул взглядом по первой полосе и положил газету на стол.
        - Прочтите вот это.
        Холодея от недоброго предчувствия, он пробежал глазами: «О предотвращении попытки угона…» Строчки рябили, двоились, расплывались в неразборчивые волнистые полосы. Он опустил газету на стол и крепко зажмурил глаза. Потом перевел дыхание и медленно, с обреченностью человека, до конца познавшего глубину и фатальную непоправимость свершившегося, прочел:

«О ПРЕДОТВРАЩЕНИИ ПОПЫТКИ УГОНА САМОЛЕТА
        В начале июня с. г. во время полета пассажирского самолета, следовавшего рейсом Ташкент - Ереван, вооруженный особо опасный преступник Приходько Л. В. предпринял попытку его захвата с целью угона за границу. Силами обеспечения безопасности полетов Министерства гражданской авиации бандитская попытка была пресечена. При задержании преступника получила ранения и скончалась на борту самолета капитан Дадабекова Х. Т. Преступник, оказавший сопротивление, убит.
        Пассажиры и экипаж самолета не пострадали».
        - Скончалась, - шепотом повторил он. - Скончалась.
        Безликое, холодно-равнодушное слово, и за ним - трагически оборвавшаяся жизнь. Ее жизнь.
        Он продолжал машинально смотреть на газетный лист, потом медленно поднял голову.
        - Когда… - У него перехватило горло, и он закашлялся. - Когда это произошло?
        Лица он не видел, только белую полоску бинта.
        - Четыре дня назад.
        Аннаев глядел на него в упор, и в глазах его была настороженность и недоверие.
        - Вы что, в самом деле ничего не знаете?
        Он пожал плечами.
        - Только то, что она считала необходимым сказать.
        - Ну, а все-таки?
        - Сказала, что Приходько - ее муж.
        - И вы поверили?
        - А что еще оставалось делать?
        - Драться, черт бы все побрал! - взорвался Аннаев. - Когда женщину любишь, за нее надо драться, а не распускать сопли!
        - Может быть, вы и правы, - согласился он. - Но для этого надо, чтобы любили и тебя.
        - А она что, не любила? Какие вам нужны доказательства?
        - Вы правы, - устало повторил он. - Надо быть идиотом, чтобы не отличить правду от лжи.
        - «Лжи»?! - У Аннаева сухо блеснули глаза. - Не было никакой лжи! Вы что и теперь не понимаете, зачем она вам это сказала? Из-за вас могла сорваться вся операция. Вот она и вывела вас из игры единственным в данной ситуации способом. Вы должны были ее понять. А вы ударились в амбицию.

«Аннаев прав. - Он почувствовал, как слезы бессилия подступают к горлу. - Я должен был ее понять. Возможно, тогда все сложилось бы по-другому».
        - Я ее уговаривал задержать вас телеграммой. - Аннаев словно читал его мысли. - Ни в какую не согласилась: «Ничего ты, Клыч, не понимаешь. Я этого человека, может быть, всю жизнь ждала. Не могу рисковать!»
        - И рискнула жизнью, - хрипло выдавил он.
        - Да. - Аннаев закурил. - Уж кто-кто, а она знала, на что идет. Это ведь ее была идея, как на Приходько выйти. «Стану востоковедом, собирательницей рукописей, активисткой общества книголюбов. Должен клюнуть».
        - Объясните мне только одно, - попросил он. - Как она оказалась в его квартире?
        - Из-за вас.
        - Из-за меня?!
        - Да. Приходько увидел вас вдвоем возле гостиницы. И сразу насторожился.
        - И позвонил мне в номер.
        - Нет. Сначала Халиде. Сказал, что уезжает, и потребовал, чтобы она принесла рукописи. А уже потом позвонил вам.
        - Пригласить на кружку пива.
        Аннаев кивнул.
        - Дорого бы вам обошлась эта кружка пива!
        Халида принесла две копии. Сказала, что может достать подлинники в Ташкенте и Ереване.
        Когда вы позвонили, Приходько просматривал копию рукописи. Бросил, не поднимая головы: «Скажите, нет дома». Потом поинтересовался, кто звонил. «Какой-то мужчина», - ответила она. - «Ваш знакомый?» - «Нет. Мне показалось».
        И тогда он предложил ей лететь утренним рейсом в Ташкент, а оттуда в Ереван.
        Аннаев взглянул на часы и поднялся.
        - Мне пора. Что было до Ташкента, вы знаете. А по пути в Ереван, когда летели над Каспием, Приходько встал и шагнул к пилотской кабине. Я загородил дверь. Приходько выхватил пистолет, но Халида ударила его по руке. Он промахнулся, и сразу же выстрелил в нее. И тут мы его скрутили…
        Она еще минут пятнадцать жила. Успела сказать, что послала вам письмо. «Он поймет и все простит» - это ее последние слова…
        Аннаев с силой провел ладонью по лицу, встал и протянул руку.
        - Прощайте. Через полчаса мой самолет.
        Он тоже поднялся, их ладони сомкнулись в рукопожатии. Несколько секунд оба молчали, двое одиноких мужчин в пустоватом прокуренном кабинете.
        - Когда похороны?
        - Ее уже похоронили. В Ашхабаде. Рядом с могилой отца. Прощайте.
        После ухода Аннаева он вернулся к столу, тяжело опустился на стул.
        В раскрытые окна кричала, звенела, скрежетала разгоряченная зноем улица. Медленно, словно преодолевая неимоверную тяжесть, он поднял руки, уткнулся в ладони лицом и замер, безучастный ко всему на свете, кроме заполнившей все его существо невыносимой гложущей боли. Из небытия, из сумеречных далей памяти возникло ее лицо - осунувшееся, чуть скуластое, бесконечно усталое и родное. Губы ее беззвучно шевельнулись, она произнесла какую-то фразу.
        - Громче, - попросил он хриплым, прерывающимся голосом, понимая, что сходит с ума, и исступленно веря в невозможное. И невозможное совершилось.
        - Я люблю тебя, - произнесла она со щемящей душу нежностью. - Ты единственный человек, которого я люблю. Прости, что я причинила тебе боль.
        - О чем ты говоришь…
        - Я видела, как ты мучаешься, как тебя гложут сомнения. Я должна была сказать тебе всю правду. И не могла, не имела права сказать. Пойми меня.
        - Я понимаю, - прошептал он. - Ох, как я теперь тебя понимаю!
        - Не казнись. Ты не виноват ни в чем. Наверное, так должно было случиться. Может быть, это даже к лучшему…
        - Нет! - закричал он. - Слышишь? Нет!! Нет!!!
        Встревоженная секретарша заглянула в комнату, недоуменно пожала плечами и молча прикрыла дверь. А он продолжал неподвижно сидеть все в той же неудобной позе, низко склонившись над пепельницей, в которой сиротливо стыла невесомая, готовая рассыпаться от малейшего дуновения, горстка пепла - все, что осталось от ее единственного, так и не прочитанного им письма.
        ЭХО ДАЛЕКОЙ ГРОЗЫ
        Киноповесть
        ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА:
        А х м е д о в - шофер, 60 -65 лет.
        Е г о ж е н а - директор школы, 55 -60 лет.
        В о с т о к о в е д - иностранный турист, 65 -70 лет.
        Х а р у м б а е в Х. - директор музея, 60 лет.
        С а п а р б а й - продавец, 65 -70 лет.
        С а а т - выпускник десятилетки.
        Б о н у - его одноклассница.
        Б е л о у с о в - командир отряда, 20 -25 лет.
        Х а р у м б а е в Д а р б а й - брат Х. Харумбаева, красноармеец, 18 -20 лет.
        В е р е щ а г и н,
        М а л о в,
        Л е в и ц к и й и др. - красноармейцы.
        Т а г а н - подросток, 10 -15 лет
        Г ю л ь - девочка, 7 -9 лет
        А н н а с а а т - басмач, 18 -20 лет
        О ф и ц е р - советник Джунаида, 20 -25 лет
        Д ж у н а и д х а н - главарь банды, 45 -50 лет
        О п о л ч е н е ц - 18 -20 лет
        К у р б а н - басмач, 25 -30 лет
        Крепостной вал. Отсюда как на ладони видна Ичан-Кала - древняя цитадель Хивы: черепашье скопище плоских глинобитных крыш, чашеобразных куполов, порталов медресе и устремленных ввысь минаретов. На обломке зубца крепостной стены примостился Саат. Он читает книгу. Дочитав страницу, отрывается и долго смотрит вниз на город. Переводит взгляд на циферблат ручных часов, захлопывает книгу и поднимается.
        - Саат!
        Юноша оглядывается. К нему быстро приближается Бону.
        Б о н у. Заждался? Извини, никак не могла раньше.
        С а а т. Ага.
        Б о н у. Я серьезно.
        С а а т. И я.
        Бону берет у него из руки книгу.
        Б о н у. Много прочел?
        С а а т. Порядочно.
        Б о н у. Пойдем?
        С а а т. Пойдем.
        Идут по крепостному валу, а затем спускаются вниз. Идут по улице, мимо хауза, входят в скверик.
        Б о н у. Обижаешься?
        С а а т. Уже нет.
        Б о н у. Молодец. Понимаешь, папа с работы прибежал на минутку и расшумелся. То не так, это не так. Завтра ехать, а еще ничего не уложено.
        С а а т. Завтра?
        Б о н у(виновато). Да… Папа уже билеты взял.
        С а а т. Так…
        Отворачивается и, отойдя немного в сторону, останавливается у обелиска. Видна мраморная мемориальная доска с выбитыми на ней фамилиями красноармейцев, погибших в двадцатом году в бою с басмачами. Бону неслышно подходит к Саату и останавливается рядом.
        Б о н у. Не злись, пожалуйста.
        Саат молчит. Бону берет его за руку.
        Б о н у. Не будешь?
        Саат делает слабую попытку отнять руку. Бону не выпускает.
        Б о н у. Скажи, что не злишься. В Ташкенте все по-другому будет.
        С а а т. Ага.
        Б о н у. Что «ага»?
        С а а т. По-другому.
        Б о н у. Иу что мне с тобой делать?
        С а а т. Ничего.
        Некоторое время оба молчат. Бону смотрит на мемориальную доску.
        Б о н у. Саат.
        С а а т. Да?
        Б о н у. Правда, что твой дед был с ними?
        С а а т. Правда.
        Б о н у. Почему же его фамилии тут нет?
        С а а т. Живым памятники не ставят.
        Б о н у. Я не подумала… Прости.
        С а а т. Чудачка ты.
        Б о н у. Ага.
        Смеются. Саат смотрит на часы.
        Б о н у. Тебе надо идти?
        С а а т. Да. Знаешь что? Давай вечером встретимся?
        Б о н у. Хорошо. Когда?
        С а а т. Я позвоню.
        Б о н у. Только не очень поздно.
        С а а т. Договорились. Ну, я побежал.
        Б о н у. Ага.
        По шоссе стремительно несется «Волга». За рулем Ахмедов. Рядом с ним Харумбаев.
        Х а р у м б а е в. Да не пыхти ты!
        А х м е д о в. Молчу.
        Х а р у м б а е в. Пыхтишь. Нервы треплешь.
        А х м е д о в. Тебе, что ли?
        Х а р у м б а е в. И мне.
        А х м е д о в(в сердцах). Рыбалка горит! Люди лодку приготовили, снасть. Ждать будут.
        Х а р у м б а е в. Оставайся-ка ты в Хиве. Езжай, рыбачь.
        А х м е д о в. А в Ургенч тебя кто повезет?
        Х а р у м б а е в. Сам… Если машину доверишь.
        А х м е д о в(с уважением). Что значит - доктор: на лету схватывает. Влетишь в кювет - отвечай потом за тебя. Да еще гостя покалечишь. Международный скандал, а?
        Х а р у м б а е в. Вот тебе и «а»! Все понимаешь, а ворчишь.
        А х м е д о в. На том стоим.
        Некоторое время едут молча.
        А х м е д о в. Кого хоть встречаем-то?
        Х а р у м б а е в. Востоковед. Светило буржуазной науки. Осточертело мне все это! Открыли Ичан-Калу для туристов - все кувырком пошло. Не знаешь, за что хвататься. То ли музеем руководить, то ли почетным гидом при туристах быть.
        А х м е д о в. Как тебя с таким характером на посту директора терпит? Ума не приложу.
        Х а р у м б а е в. Как я тебя до сих пор на пенсию не погнал? Ума не приложу!
        А х м е д о в. Будешь истерики закатывать - сам уйду.
        Х а р у м б а е в. Я те уйду, хрыч!.. Обрадовался…
        А х м е д о в. То-то…
        Аэропорт. Приземляется «Ту-134». Среди встречающих - Ахмедов и Харумбаев. Подан трап. Спускаются пассажиры. Среди них - востоковед.
        Х а р у м б а е в. Добрый вечер, коллега. С приездом.
        В о с т о к о в е д. Здравствуйте.
        А х м е д о в(церемонно). Как доехали?
        В о с т о к о в е д(недоуменно). Благодарю вас, отлично.
        Х а р у м б а е в(пряча улыбку). Наш шофер.
        В о с т о к о в е д. Очень рад.
        А х м е д о в. Чемоданчик позвольте.
        В о с т о к о в е д. Что?
        Ахмедов указывает на дорожный портфель, который востоковед держит в руках.
        А х м е д о в. Чемоданчик, говорю, позвольте.
        В о с т о к о в е д. Пожалуйста.
        Протягивает портфель. Ахмедов берет его и торжественно удаляется к машине.
        В о с т о к о в е д. Он у вас в самом деле шофер?
        Х а р у м б а е в. Да, а что?
        В о с т о к о в е д. Манеры, как у английского лорда.
        Х а р у м б а е в. Зато шофер отличный. И потом… Мы с ним старые друзья, а это обязывает.
        В о с т о к о в е д. Безусловно. В Хиве есть гостиница?
        Х а р у м б а е в. Есть. Номер заказан.
        В о с т о к о в е д. Ну что ж, едем?
        Х а р у м б а е в. А багаж?
        В о с т о к о в е д. В портфеле, который унес ваш шофер.
        Х а р у м б а е в. Тогда прошу.
        Распахивает дверцу «Волги», пропускает гостя на переднее сиденье. Машина трогается. Востоковед с интересом разглядывает пробегающий мимо пейзаж.
        Х а р у м б а е в. Бывали в наших краях?
        В о с т о к о в е д. Н-нет. Честно говоря, я представлял себе Хорезм не таким.
        Х а р у м б а е в. Каким же?
        В о с т о к о в е д. Более древним, что ли…
        А х м е д о в. Все так говорят.
        В о с т о к о в е д. В самом деле?
        А х м е д о в. Угу. А как в Хиве побывают, берут слова обратно.
        В о с т о к о в е д. Красивый город?
        Х а р у м б а е в. Мы к нему привыкли.
        Проезжают Ургенч. Темнеет. Загораются фонари. Миновав городские улицы, Ахмедов включает приемник. Поет Камилджан Атаниязов. Равнодушный вначале, гость вслушивается с возрастающим интересом. В зеркальце заднего обзора Ахмедов наблюдает за востоковедом. Тот случайно поднимает глаза и встречается с шофером взглядом. Несколько секунд смотрят друг на друга. Встречная машина заставляет Ахмедова отвлечься. Когда он снова поднимает глаза к зеркалу, изображения востоковеда там уже нет.
        Машина въезжает в Хиву и останавливается возле гостиницы.
        Х а р у м б а е в. Еще раз с приездом.
        Вдвоем с востоковедом выходят из машины и идут к гостинице. Спохватившись, востоковед возвращается за портфелем.
        А х м е д о в. Пути не будет.
        Востоковед облокачивается на ствол растущей рядом акации.
        В о с т о к о в е д. Я не суеверен, сэр.
        Уходит. Ахмедов провожает его долгим взглядом… Задумчиво теребит брелок ключа зажигания.
        А х м е д о в. Сэр, сэр… Раскаркался…
        Выходит из машины. Закуривает. Ночная улица с квадратами освещенных окон. Редкие прохожие. Неподалеку светится яркая витрина гастрономического магазина. Возле нее два субъекта тщетно ищут «третьего». Один из них делает Ахмедову приглашающий жест. Шофер презрительно сплевывает.
        А х м е д о в. Молочная за углом. Пижоны!..
        Где-то далеко играет радио. Печальная мелодия подчеркивает мирную тишину летнего вечера. Ахмедов задумчиво смотрит вдоль улицы, туда, где, нависая над современной Хивой, высится могучая цитадель Ичан-Калы….

…Раннее утро. Площадь перед Куня-Арком. 1920 год. У коновязи красноармейцы чистят коней. Снуют прохожие: трое оживленно беседующих о чем-то дехкан, ремесленник со связкой новеньких кумганов через плечо, две женщины в паранджах. Навстречу им идет девушка с открытым лицом. Женщины останавливаются, пропускают девушку. Та проходит мимо с гордо поднятой головой. Через площадь протянут алый транспарант с надписью «Да здравствует Хорезмская Народная Республика!»
        Гулко звучат слова команды:
        - Отря-а-ад, стро-о-ойся!
        Красноармейцы поспешно выстраиваются.
        - Равня-айсь!.. Смирно!
        - Верещагин?
        - Здесь!
        - Свитаев?
        - Я!
        - Сикорский?
        - Я!
        - Левицкий?
        - Здесь!
        - Коротков?
        - Я!
        - Зленко?
        - Тут!
        - Кущов?
        - Я!
        - Кивенко Лукьян?
        - Я!
        - Кивенко Спиридон?
        - Тут!
        - Малов?
        - Здесь Малов!
        - Харумбаев?
        - Я Харумбаев!
        Панорама по лицам бойцов.
        - Товарищ военный назир! Отряд добровольцев для выполнения спецзадания построен. Докладывает Белоусов.
        - Здравствуйте!
        - Здравия желаем, товвоенназир!
        - Вольно, товарищи!
        - Вольно!
        Невысокий худощавый мужчина в военной форме идет вдоль шеренги в сопровождении Белоусова. Останавливается возле правофлангового.
        - Буду краток. Правительство республики получило от Джунаида письмо с предложением о капитуляции басмаческих соединений. Хитрит Джунаид или в самом деле понял, что его дни сочтены, будет установлено во время переговоров. Возможно, Гурбан-Мамед хочет просто выиграть время, но и в этом случае переговоры дадут нам возможность подтянуть к Хиве силы для успешных боевых операций. Вести переговоры поручено товарищу Белоусову. Вы будете сопровождать его в этой миссии. Есть вопросы? Нет вопросов… У меня все.
        Товарищ Белоусов, красноармейцы могут быть свободны.
        Б е л о у с о в. Отряд, разойдись!
        В о е н н ы й н а з и р. Детали похода обсудите с бойцами сами.
        Б е л о у с о в. Есть, товарищ военназир.
        Просторная, скудно обставленная комната. Стол с висящей над ним керосиновой лампой. На стене портрет Ленина. Под ним цитата: «МЫ СОВЕРШЕННО НЕ ХОТИМ, ЧТОБЫ ХИВИНСКИЙ МУЖИК ЖИЛ ПОД ХИВИНСКИМ ХАНОМ». В. И. Ленин.
        Входят Белоусов; Кущов, Харумбаев, Левицкий. Следом за ними незаметно проскальзывает в дверь подросток лет тринадцати. Это Таган. Пристраивается в уголке и с интересом наблюдает за происходящим.
        Белоусов расстилает на столе полевую карту. Кущов зажигает лампу. Все четверо склоняются над картой.
        Б е л о у с о в. Сколько, говоришь, до Бадыркента?
        Х а р у м б а е в. Прямо ходить - близко. Полдня на лошади. По дороге ехать - не знаю. Может быть, - восемьдесят, может быть, - сто верст.
        Б е л о у с о в. От Газавата далеко?
        Х а р у м б а е в. От Газавата по солнцу идти - Тахты близко. От Тахты налево к пескам. Не очень далеко.
        Б е л о у с о в. Значит, здесь где-то.
        К у щ о в. В один переход уложимся?
        Х а р у м б а е в. Может быть, уложимся, может быть, - нет.
        Л е в и ц к и й. Вы только послушайте этого молодого юношу! Да или нет?
        Х а р у м б а е в. Стало быть, полтора перехода… Ну что ж, с утра и выступим. Фураж и провиант - в расчет на четверо суток.
        К у щ о в. Ясно.
        Б е л о у с о в. Все вроде?
        Л е в и ц к и й. Как будто все.
        Б е л о у с о в. Ну, до завтра. Отдыхайте, ребята.
        Красноармейцы покидают комнату. Белоусов достает табак и начинает свертывать папиросу. За его спиной переминается с ноги на ногу, не решаясь заговорить, Таган. Вздыхает.
        Б е л о у с о в. Вздыхай, не вздыхай - бесполезно. Сказано - нет.
        Т а г а н. Не хочешь…
        Б е л о у с о в. Не могу. Понимаешь? А если бы и мог… Не проси.
        Т а г а н(упрямо). Все равно пойду!
        Б е л о у с о в. Ты мне брось эти штучки. Дисциплину знаешь воинскую? Ступай.
        Понурясь, Таган медленно отходит к двери. Уже оттуда:
        - Все равно пойду!
        Б е л о у с о в качает головой, улыбается. Затянувшись папиросой, откладывает ее на край стола и достает из сумки бумагу и огрызок карандаша. Еще раз затягивается и, отложив папиросу, начинает писать.

«Родная! Прости, что пишу редко. Дел - невпроворот. И все - срочные. Трудно? Да. Все ново, необычно, незнакомо. И постоянно ощущаешь огромную ответственность. За каждый поступок, действие, слово. Перед кем? Прежде всего перед партией. Перед собственной совестью. И, пусть это звучит немного высокопарно, - перед потомками. В революции нет проторенных путей. Каждый из нас - первопроходец. Каждый делает историю. Не улыбайся. Здесь, в Хиве, я понял это с какой-то особой отчетливостью.
        Завтра с отрядом ухожу на задание. И, как всегда в таких случаях, ноет где-то под сердцем. Труднообъяснимое чувство. Точно идешь в темноте, зная, что где-то рядом затаился враг. Вот-вот последует удар. Ты весь напрягся, подобрался внутренне и ждешь, ждешь, а удара все нет и нет…
        Впрочем, в этот раз обстановка как будто ясная. А сердце все равно щемит…»
        Улица возле гостиницы. Стоит возле машины задумавшийся Ахмедов. Сигарета догорела до самых пальцев. Ахмедов кидает ее на тротуар, тщательно затаптывает. Из гостиницы выходит Харумбаев. Подходит к Ахмедову. Окликает. Шофер не слышит. Харумбаев трогает его за плечо.
        Х а р у м б а е в. Уснул, что ли?
        А х м е д о в. Думаю.
        Х а р у м б а е в. Дело. Возраст у тебя самый что ни на есть философский. Поехали, Софокл.
        Садятся в машину. Харумбаев достает пачку сигарет. Она пуста. Раздраженно комкает ее.
        Х а р у м б а е в. Что куришь?
        Ахмедов молча достает сигареты и протягивает Харумбаеву. Тот закуривает и откидывается на спинку сиденья.
        А х м е д о в. Домой?
        Х а р у м б а е в. Домой. Доконают меня эти туристы!.. Вот что, Ахмедыч, - с утра на рыбалку едем.
        А х м е д о в. А этот?
        Х а р у м б а е в. Придумаем что-нибудь. Ну, в Ургенч, что ли, вызовут…
        А х м е д о в. В субботу?
        Х а р у м б а е в. В субботу! А тебе что за печаль?
        А х м е д о в. Так… Скажи, Халбай, ты в предчувствия веришь?
        Х а р у м б а е в. Да вы что, сговорились? Тот мне мистику развел в номере… Ты - здесь о предчувствиях…
        А х м е д о в. Веришь или нет?
        Х а р у м б а е в. Нет!
        А х м е д о в. Не кричи.
        Х а р у м б а е в. С тобой рычать начнешь, на людей кидаться.
        А х м е д о в. Попробуй как-нибудь. Интересно будет со стороны посмотреть.
        Х а р у м б а е в. Не радуйся. На тебя первого кинусь.
        А х м е д о в. Давай.
        Раздражение прошло. Харумбаев докуривает сигарету. Другим, миролюбивым тоном.
        Х а р у м б а е в. Порыбачим, отдохнем, ушицы похлебаем сазаньей…
        А х м е д о в. Я не поеду.
        Х а р у м б а е в. Вот тебе и на! Сам рвался…
        А х м е д о в. Душа не лежит. Скажи, а этот, ну востоковед твой, действительно ученый?
        Х а р у м б а е в. Три работы мне его попадались, Ничего, добросовестные. О Хорезме пишет. А что?
        А х м е д о в. Не знаю… Глаза у него какие-то…
        Х а р у м б а е в. Хищные, правда?
        А х м е д о в. Может, и были когда-то… А теперь - усталые… Жалкие, что ли…
        Х а р у м б а е в. Пожалел?
        А х м е д о в. Может, и пожалел… Такие глаза у человека раз в жизни бывают. Перед смертью.
        Х а р у м б а е в. Ты что, Ахмедыч?
        А х м е д о в(раздраженно). Не знаю.
        Х а р у м б а е в. Ну вот что, останови-ка здесь. Пройдусь… А ты отдохни как следует. Пока.
        А х м е д о в. Спокойной ночи.
        Трогает машину и, проехав пару улиц, въезжает под своды ворот Коша-Дарваза.
        Те же ворота Коша-Дарваза. Далекие выстрелы. Под сводом ворот у костра - караульные. Ополченец-узбек и русский красноармеец.
        К р а с н о а р м е е ц. Кури.
        О п о л ч е н е ц. Насвай лучше.
        Бросает под язык щепоть табака. Тут же сплевывает. К воротам приближается, ведя коня в поводу, Таган.
        О п о л ч е н е ц. Стой! Кто идет?
        Т а г а н. Это я, Сапарбай-ака.
        О п о л ч е н е ц. Таган, что ли?
        Т а г а н. Ну да.
        О п о л ч е н е ц, Куда собрался?
        Т а г а н. В Варагзан, к тетке. Лепешек обещала напечь.
        О п о л ч е н е ц. Белоус знает?
        Т а г а н. Знает.
        О п о л ч е н е ц. Тогда езжай. Осторожнее смотри, басмачи близко.
        Отпирает ворота. Таган садится в седло.
        Т а г а н. Я быстро. К утру здесь буду.
        О п о л ч е н е ц. Поезжай.
        К р а с н о а р м е е ц. Зря ты его выпустил.
        Ополченец бросает под язык новую порцию табака.
        О п о л ч е н е ц. М-м?
        К р а с н о а р м е е ц. Пропустил зря. Что случится - отвечать будем.
        О п о л ч е н е ц(сплевывает табак). Весь кайф испортил! Ты дым глотаешь, я тебе мешаю? Ничего не случится. Варагзан рядом.
        К р а с н о а р м е е ц. Ну-ну… Ночь опять же…
        Смутно белеющий в темноте проселок. Глухо стучат по остывшей пыли копыта. Плывут, качаясь, причудливые в темноте силуэты деревьев. Издали доносится вой шакалов. Метнулась ночная птица. Конь беспокойно фыркнул, звякнул удилами. Бьет по нервам тоскливый хохот совы. Таган снимает с плеча винтовку, щелкает затвором. Что-то темнеет впереди у обочины. Подъезжает, всматривается. Девочка в лохмотьях спит, свернувшись калачиком, у края дороги. Вскакивает, испуганно вскрикнув.
        Т а г а н. Тише ты! Как зовут?
        Д е в о ч к а. Гюль.
        Т а г а н. Что тут делаешь? Одна, ночью…
        Девочка молчит.
        Т а г а н. Заблудилась?
        Девочка отрицательно качает головой.
        Т а г а н. Мать-то где?
        Д е в о ч к а. Нету… Умерла…
        Т а г а н. Та-ак… Есть хочешь?
        Девочка кивает. Таган достает лепешку и, спешившись, протягивает девочке. Та с жадностью ест.
        Т а г а н. Давно одна?
        Д е в о ч к а. Третью ночь.
        Т а г а н. В Хиву почему не идешь?
        Д е в о ч к а. А Хива где?
        Т а г а н. «Где, где!»… Что мне с тобой делать?.. Придется назад в Хиву ехать. Поедешь?
        Д е в о ч к а. С тобой поеду.
        Т а г а н. И откуда ты на мою голову взялась? На, коня подержи. Не бойся, он смирный.
        Д е в о ч к а. Не уходи.
        Т а г а н. Надо мне. Я быстро. Сейчас вернусь.
        Сходит с дороги и углубляется в заросли. Девочка следит за ним расширенными от страха глазами. Слышно, как потрескивают кусты. Шум стихает. Девочка прислушивается. Внезапно в той стороне, где скрылся Таган, раздается глухой крик и шум схватки.
        Подавшись вперед всем телом, девочка старается рассмотреть, что происходит в зарослях. Шум прекращается. Слышно, как кто-то идет, не таясь, с треском продираясь сквозь кусты. Девочка с надеждой и страхом смотрит в сторону приближающегося шума. Внезапно лицо ее искажает гримаса ужаса. Она судорожно прижимает к глазам ладони и пронзительно кричит. Конь испуганно шарахается, валит девочку с ног, вырывает из ее рук поводья и уносится прочь.
        Оживленная вечерняя улица современной Хивы. То и дело отвечая на приветствия знакомых, идет Харумбаев. Входит в продуктовый магазин. За прилавком - Сапарбай. В белом халате и такой же шапочке он похож на медбрата. Позади него - включенный на полную громкость динамик. Передают последние известия. Увидев Харумбаева, Сапарбай приглушает звук и подобострастно здоровается.
        С а п а р б а й. Добрый вечер, доктор.
        Х а р у м б а е в(рассматривает витрину). Привет.
        С а п а р б а й. Как хозяюшка поживает? Что-то не видно последнее время?
        Х а р у м б а е в. Работает. Сосиски свежие?
        С а п а р б а й. Сегодня привезли.
        Х а р у м б а е в. Полкило. Сыру граммов триста.
        С а п а р б а й. Хоп-хоп.
        Х а р у м б а е в. Триста граммов сливочного.
        С а п а р б а й. Не советую. С душком маслице.
        Х а р у м б а е в. Тогда топленого.
        С а п а р б а й. С моим удовольствием. Гостей ждете или как?
        Х а р у м б а е в. Или как.
        С а п а р б а й. Понимаю. Вина бутылочку?
        Х а р у м б а е в. Уговорил. И банку кофе.
        С а п а р б а й(доверительно). Растворимый, специально на особый случай.
        Х а р у м б а е в. Считай, сколько с меня. А, черт! Сетку-то не захватил!
        С а п а р б а й. Не извольте беспокоиться. Вот сеточка. Будете мимо проходить - занесете.
        Х а р у м б а е в. Ну, спасибо, выручил.
        С а п а р б а й. Не за что, доктор. Не чужие ведь. Должны помогать друг другу.
        Х а р у м б а е в. Должны, говоришь?
        С а п а р б а й. А как же?
        Х а р у м б а е в. Так сколько я тебе должен?
        Расплачивается и выходит из магазина. Наблюдавший из-за соседней стойки продавец подает голос.
        П р о д а в е ц. Он что - правда доктор?
        С а п а р б а й. Дурень! Ученый он. Понимать надо.
        Во время разговора к прилавку подходит покупатель. Молча кладет на стол трешку. Сапарбай продолжает разговаривать, не обращая на него внимания. Наконец снисходит.
        С а п а р б а й. Ну, что тебе?
        П о к у п а т е л ь. Полбанки.
        С а п а р б а й. Ты что, с луны свалился? Читай!
        Тычет пальцем через плечо на плакатик, сообщающий, что после восьми вечера спиртные напитки не продаются. Так же молча покупатель забирает трешку и кладет вместо нее пятерку.
        С а п а р б а й. С этого бы и начинал.
        Достает из-под прилавка бутылку водки, лихо подбрасывает, ловит и заворачивает в бумагу. Ставит на прилавок и смахивает в ящик пятерку.
        С а п а р б а й. Держи, земляк. За закуску особо.
        П о к у п а т е л ь. Понятно.
        Протягивает Сапарбаю удостоверение.
        П о к у п а т е л ь. Кто тут у вас заведующий?
        С а п а р б а й(упавшим голосом). Я буду, товарищ инспектор…
        Инспектор достает из портфеля сколотые вместе листки бумаги, авторучку. Оглядывается.
        И н с п е к т о р. Где тут можно присесть?
        Двадцатый год. Хива. Утро, Комната Белоусова. Он сидит, опустив голову на исписанные листки. Стук в дверь. Белоусов резко поднимает голову.
        Б е л о у с о в. Кто?
        Г о л о с Х а р у м б а е в а. Беда, командир. Таган убежал.
        Б е л о у с о в. Убежал? Да войди ты!
        Входит Харумбаев, толкая перед собой ополченца.
        Х а р у м б а е в. Ночью ушел. Через Коша-Дарвазу. Он выпустил.
        Б е л о у с о в. Ты?
        О п о л ч е н е ц. Я откуда знал? Таган сказал, Белоус его за хлебом послал.
        Б е л о у с о в. За хлебом? Ты мне лазаря не пой! Пропуск проверил?
        Ополченец молчит, Харумбаев толкает его в спину дулом револьвера.
        Х а р у м б а е в. Говори!
        О п о л ч е н е ц. Не спросил…
        Б е л о у с о в. Когда Таган ушел?
        О п о л ч е н е ц. Вечером. Может быть, в десять часов, может быть, в одиннадцать. За хлебом сказал… В Варагзан и обратно.
        Б е л о у с о в. Арестовать!
        Х а р у м б а е в. Есть!
        Б е л о у с о в. Объявляй тревогу.
        Х а р у м б а е в. Есть тревогу!
        Уходит, подталкивая ополченца дулом револьвера. Белоусов застегивает ворот, одергивает гимнастерку. Снимает со стены портупею. Ищет глазами фуражку.
        Б е л о у с о в. Ушел… Герой сопливый… Ну погоди, мальчишка! Останешься у меня без ушей, паршивец!
        За окном горнист трубит тревогу. Отряд Белоусова на рысях покидает город. Панорама по лицам красноармейцев. Крупным планом лицо Белоусова. Внутренний монолог:

«Мальчишка… Круглый сирота… Подобрали на пожарище… От голода говорить не мог… Стонал только… Едва отходили… Оттаял… Начал понимать, что к чему… Эх, Таган, Таган! Дурная башка!..»
        М а л о в. Думаешь, догоним мальца?
        Х а р у м б а е в. Я - кто? Пророк Магомет? Может, догоним.
        М а л о в. Жалко, пропадет парень. И куды побег на ночь глядя?
        Л е в и ц к и й. Хотите, так я уже могу подсказать.
        М а л о в(недоверчиво). Будто знаешь?
        Л е в и ц к и й. Мой дедушка по материнской линии был раввин. Так он уже любил говорить: мы только думаем, что знаем. На самом деле, что может знать простой смертный?
        М а л о в(разочарованно). Будя скалицца-то!
        Л е в и ц к и й. Так я ж и говорю: где он может теперь быть? Очень даже просто: уехал вперед и засел где-нибудь под кустиком.
        М а л о в. А што? И впрямь…
        Л е в и ц к и й. Несознательный вы есть человек, товарищ Малов.
        М а л о в. Чево?
        Л е в и ц к и й. А того, товарищ Малов, что под тем самым кустиком может еще раньше устроился басмач-джунаидовец.
        Б е л о у с о в. Отставить разговоры!
        Л е в и ц к и й. Есть отставить разговоры.
        Б е л о у с о в. Левицкий!
        Л е в и ц к и й. Здесь!
        Б е л о у с о в. Поедешь замыкающим. Следи, чтобы не растягивались.
        Л е в и ц к и й. Есть следить!
        Придерживает лошадь, пропускает вперед красноармейцев.
        Л е в и ц к и й. Плотнее, плотнее, хлопцы… Не отставать…
        Отряд проезжает мимо разрушенного кишлака. Кое-где еще дымятся развалины. Харумбаев оглядывается молча качает головой.
        Б е л о у с о в. Чего ты?
        Х а р у м б а е в. Недавно тут были. Мальчишку найти хотим - быстрее ехать надо.
        Б е л о у с о в. Нельзя быстрее, Дарбай. Коней вымотаем.
        Х а р у м б а е в. Нельзя.
        Некоторое время скачут молча. Высоко в небе парят в лучах утреннего солнца коршуны.
        Б е л о у с о в. С утра поднялись, стервятники.
        Х а р у м б а е в. К погоде. Примета такая.
        Отряд втягивается в тугаи.
        Б е л о у с о в. Верещагин! Передай: гранаты, револьверы - по карманам. Винтовки - к бою.
        В е р е щ а г и н. Есть.
        Б е л о у с о в. Что после войны делать будешь, Дарбай?
        Х а р у м б а е в. Откуда знаю? В Каракумы вернусь. Брат у меня там. Халбай. Батрачит.
        Б е л о у с о в. Батрачит?
        Х а р у м б а е в. Думаешь, в Хиве Советская власть - везде Советская власть? В Каракумах был бай - есть бай. Был батрак - есть батрак.
        Б е л о у с о в. Недолго осталось. Выведем твоих баев. Под самый корень.
        Х а р у м б а е в. Сладкие слова говоришь… Чакалат. Один вопрос есть. Спрошу - не обидишься?
        Б е л о у с о в. Валяй.
        Х а р у м б а е в. Ты за что воюешь?
        Б е л о у с о в. А ты?
        Х а р у м б а е в. Я знаю. Хан плохо - долой хана! Бай плохо - долой бая! Басмач зверь - стреляй басмача! Всех стреляем - хорошая жизнь начнем: земля наша, баранта наша. Сам себе хозяин. Хочу - к Аралу кочую, хочу - к Каспию.
        Б е л о у с о в. Для себя стараешься, выходит?
        Х а р у м б а е в. Для себя.
        Б е л о у с о в. Ну, а если убьют?
        Х а р у м б а е в. Зачем с утра такие слова говоришь?
        Б е л о у с о в. Выходит, зря старался? Ты воевал, другие жить будут.
        Х а р у м б а е в. Зачем зря? Брат есть, Халбай. Смышленый мальчишка. Все на лету схватывает. Умру - ему останется.
        Б е л о у с о в. Уже лучше. Друзья есть?
        Х а р у м б а е в. Мало.
        Б е л о у с о в. Им останется.
        Х а р у м б а е в. Никому не останется! Сам жить буду! Ты скажи лучше, русские зачем сюда приходят?
        Б е л о у с о в. Смотря какие. Раньше купчишки, заводчики за деньгой шли.
        Х а р у м б а е в. А теперь? Ну, ты вот?
        Б е л о у с о в. Чтобы революция победила. Чтобы ты землю получил. Чтобы твой Халбай учиться пошел.
        Х а р у м б а е в. Э-э, ты русский. Тебе Каракумы - зачем? Есть у меня земля, нет у меня земля - тебе не все равно?
        Б е л о у с о в. Ералаш у тебя в голове, товарищ Дарбай. Придет время - поймешь. Революция, брат, она для всех одна. В России победила и здесь победит. Мы так считаем.
        Х а р у м б а е в. Вы - кто?
        Б е л о у с о в. Большевики. Ленин.
        Х а р у м б а е в(разочарованно). Ленин где, Хорезм где!
        Б е л о у с о в. Портрет у меня на стене видел?
        Х а р у м б а е в. Ну.
        Б е л о у с о в. Читал, что Ленин про Хорезм говорит?
        Х а р у м б а е в. Не умею читать…
        Б е л о у с о в, Ленин сказал: «Мы совершенно не хотим, чтобы хивинский мужик жил под хивинским ханом».
        Х а р у м б а е в. Так и сказал?
        Б е л о у с о в. Так и сказал.
        Х а р у м б а е в(уважительно). Большой, видать, человек… Мудрый…
        Б е л о у с о в. Вождь.
        Х а р у м б а е в. Говоришь, Ленин тебя послал сюда?
        Б е л о у с о в. Ленин.
        Продолжают ехать в молчании, занятые каждый своими мыслями. Белоусов смотрит вперед. За редкими деревцами джиды начинается пустыня.
        Х а р у м б а е в. Там, в Каракумах, три дня идти, четыре дня идти - города есть.
        Б е л о у с о в. Большие?
        Х а р у м б а е в. Как Хива… Больше… Кто построил, когда построил - даже старики не знают. Не веришь?
        Б е л о у с о в. Верю. Отвоюемся - покажешь. Я, брат, люблю историю.
        Х а р у м б а е в. Покажу. Я Каракумы кругом знаю. Устюрт ходил, Бетпакдала ходил…
        Б е л о у с о в(напряженно вглядывается. Изменившимся голосом). Смотри, Дарбай. У тебя глаза зоркие…
        Х а р у м б а е в. Где?.. Басмач, товарищ командир…
        Б е л о у с о в. Отряд, внимание! Приготовить оружие!
        Впереди стоит, широко расставив ноги, Курбан. В правой руке опущенная дулом вниз винтовка. Левой держит за повод коня. Поднимает винтовку, делая знак отряду остановиться.
        Номер гостиницы. Востоковед бреется перед зеркалом, кончив бритье, укладывает электробритву в чехе, смотрит в зеркало, проводя рукой по щекам и подбородку. Внезапно замирает и медленно опускается на стул. Лицо искажено гримасой боли. Некоторое время сидит неподвижно. Потом судорожно шарит рукой в кармане пиджака, перекинутого через спинку стула. Вынимает плоскую пластмассовую коробочку, достает таблетку. Кладет в рот и запивает водой. Слышно, как кто-то отпирает дверь соседнего номера. Востоковед еще некоторое время сидит, собираясь с силами, затем встает и идет в ванную, захватив по пути полотенце.
        Пускает воду, ополаскивает лицо. Смотрит в зеркало, вделанное над умывальником. Болезненное, изборожденное морщинами лицо с мешками под глазами. Неожиданно востоковед подмигивает своему отражению, изображение затуманивается и вновь обретает четкость. Теперь это лицо молодого офицера. Офицер чем-то раздражен.
        О ф и ц е р. Тогда какого дьявола я торчу здесь? Ради ваших прекрасных глаз?
        Просторная комната, сплошь застланная огромными коврами. Стены глухие, без окон, также завешаны коврами. Под потолком - хрустальная люстра. Она, как и трон, на котором восседает Джунаид, явно вывезена из Хивинского дворца. Джунаид растерян, но старается не подать вида.
        О ф и ц е р. Будто у вас есть выбор!.. Без нас большевики сожрут вас в два счета. Не тяните, Джунаид.
        Д ж у н а и д. А ты?
        О ф и ц е р. Что я?
        Д ж у н а и д. Разговоры, разговоры!.. Винтовки где? Патроны где?
        О ф и ц е р. Караван пересек границу. На днях будет здесь.
        Д ж у н а и д. На днях, на днях! Туркмен знает: слова - ветер в барханах. Шумит, песок в глаза сыплет.
        О ф и ц е р. Я не обманываю, Джунаид.
        Д ж у н а и д. Нас все обманывают. Мадраимхан, генерал Галкин, Асфандияр… Откуда знаю - ты не обманываешь?
        О ф и ц е р. Зачем приезжают большевики?
        Д ж у н а и д. Хитрый… Все знаешь…
        О ф и ц е р. Струсили? Заигрываете?
        Д ж у н а и д. Джунаиду - кого бояться? Пустыня большая. Всем места хватит. Живым… Мертвым!
        Быстро выхватывает револьвер. Офицер его опережает. Дуло браунинга направлено в грудь Джунаида. Мгновенье буравят друг друга взглядами. Джунаид медленно вкладывает револьвер в кобуру.
        Д ж у н а и д. Посмотри назад, инглиз.
        Офицер осторожно оглядывается. Позади него стоит, держа его под прицелом маузера, Аннасаат.
        Д ж у н а и д. Опусти оружие, Аннасаат, сынок. Не пугай гостя.
        О ф и ц е р(злобно, с сарказмом). «Гостя…»
        Сует браунинг в кобуру.
        Д ж у н а и д. Собирайся, инглиз. Поедешь с Аннасаатом.
        О ф и ц е р. Куда?
        Д ж у н а и д. Большевиков встречать.
        Аннасаат кивает на дверь. Офицер нехотя делает несколько шагов и едва не сталкивается с влетевшим ополченцем. Тот оборван, грязен, вытирает ладонью пот с лица. Тяжело переводит дыхание.
        Д ж у н а и д(удивленно). Ха!?
        О п о л ч е н е ц. Уф!.. Еле ушел… Всю ночь скакал… Конь не выдержал… Пешком добрался… Они идут, хан-ага.
        Д ж у н а и д. Знаю.
        О п о л ч е н е ц. Белоус, собака… Арестовать меня велел!..
        Д ж у н а и д. Белоус - кто?
        О п о л ч е н е ц. Командир отряда.
        Д ж у н а и д. Узнал, сколько у них оружия?
        О п о л ч е н е ц. Нет, хан-ага. Не смог. Арсенал русские охраняют.
        Д ж у н а и д. Дурак! Зачем вернулся?
        О п о л ч е н е ц. Не мог я… Они меня расстрелять хотели…
        Д ж у н а и д. Ступай. Не узнаешь, сколько у них оружия, - здесь умрешь.
        О п о л ч е н е ц. Хан-ага!..
        Дорога, стиснутая высокими барханами. Посреди дороги в нескольких шагах от Курбана остановился отряд. Офицер и Аннасаат стоят на гребне бархана.
        О ф и ц е р. С прибытием, господин Белоусов!
        Б е л о у с о в. Почему остановили отряд?
        О ф и ц е р. Мировая революция подождет. Сдавайте оружие.
        Б е л о у с о в. Не много на себя берете?
        Офицер подает знак. Из-за бархана поднимаются басмачи с ружьями наперевес.
        О ф и ц е р. Считаю до трех.
        Панорама по лицам красноармейцев.
        О ф и ц е р. Раз…
        Вскинули ружья, басмачи взяли на прицел бойцов.
        О ф и ц е р. Два…
        Высоко в небе чертит плавные круги коршун.
        О ф и ц е р. Три!..
        Звенящая, словно туго натянутая струна, тишина. Замерли бойцы. Белоусов, не торопясь, отстегивает кобуру, снимает портупею. Бросает под ноги Курбана.
        Б е л о у с о в(спокойно). Сдаем оружие, ребята.
        О ф и ц е р. Не сомневался в вашем благоразумии.
        К Курбану приближается, ведя в поводу коня, Харумбаев. Отстегивает на ходу шашку и кобуру. Хочет бросить. Курбан протягивает руку. Поколебавшись, Харумбаев отдает ему оружие. Курбан взвешивает на руке кобуру и насмешливо смотрит на Харумбаева.
        Х а р у м б а е в. Пикнешь - убью!
        К у р б а н(усмехнувшись). Не бойся. Передай своим: не выдам.(Срывается на крик.)Проходи, чего стал?!
        Один за другим проходят мимо Курбана красноармейцы. Падают на песок к ногам Курбана кобуры, винтовки, шашки. Офицер с усмешкой наблюдает с бархана.
        О ф и ц е р. Вот теперь вы похожи на парламентеров, господин Белоусов.
        Б е л о у с о в. Смеется тот, кто смеется последним.
        Х а р у м б а е в(Курбану). Джунаиду, значит, служишь? Хорошо платит?
        К у р б а н. Ты - мне?
        Х а р у м б а е в. Дехканин, а с басмачами снюхался.
        К у р б а н. Думаешь, по своей воле? Заставили…
        Л е в и ц к и й. Нашел с кем разговаривать…
        Б е л о у с о в. Спокойно, ребята. Спокойно…
        Л е в и ц к и й. Сказать, чтоб мне этот шухер нравился, так нет же.
        Басмачи окружают безоружный отряд и ведут по дороге.
        А н н а с а а т. Хан-ага что скажет?
        О ф и ц е р. Не твоя забота. Понял?
        А н н а с а а т. Я понял. Посмотрим, как хан-ага поймет.
        О ф и ц е р. Поехали.
        Трогает коня.
        А н н а с а а т. Куда? Здесь поедем. Напрямик ближе.
        Дом Ахмедова. Входит шофер. Устало роняет пиджак на спинку стула. Оглядывается по сторонам.
        А х м е д о в. Есть кто дома?
        Видит на столе записку. Берет в руки. «Ушел к товарищу. Будем готовиться к экзаменам. Вернусь поздно. Ужин в холодильнике. Саат». Ахмедов кладет записку на стол. Снимает рубаху. Выходит из комнаты. Слышен плеск льющейся из крана воды. Часы бьют девять. Под ними в рамке фотография молодой женщины. Вытираясь, входит Ахмедов. Достает из шкафа пижаму. Открывает холодильник, достает бутылку кефира. Захлопывает дверцу. От сотрясения падает набок портрет. Ахмедов ставит его на место. Задерживает взгляд на лице женщины. Полой пижамы стирает пыль со стекла.
        А х м е д о в. Запылилась, голубушка.
        Садится к столу, наливает в стакан кефир. Пьет, продолжая задумчиво смотреть на портрет. Крупным планом лицо женщины. Изображение теряет четкость.
        Шероховатая глинобитная стена. Выше над ней клочок неба с парящим коршуном. Прислонясь спиной к стене, сидит Таган, рядом с ним девочка.
        Д е в о ч к а. Боюсь.
        Всхлипывает.
        Т а г а н. Не плачь. Наши придут скоро.
        Д е в о ч к а. Ваши - кто?
        Т а г а н. Красные.
        Д е в о ч к а. А-а… Тебе больно?
        Т а г а н. Звери они. Понимаешь?
        Девочка отрицательно качает головой.
        Т а г а н. Поймешь когда-нибудь.
        Скрип отворяемой двери. В проеме - две фигуры. Аннасаат и ополченец. Аннасаат сильно толкает ополченца, и тот падает к ногам сидящих. Девочка, вскрикнув, вскакивает. Таган удерживает ее за руку. Ополченец бросается к двери, но она уже заперта. Яростно колотит в нее кулаками.
        О п о л ч е н е ц. Убийцы! Палачи!
        Т а г а н. Сапарбай-ака?
        Ополченец оборачивается.
        О п о л ч е н е ц. Таган? И ты здесь?
        С новой силой барабанит в дверь.
        Т а г а н. Не надо, Сапарбай-ака.
        О п о л ч е н е ц. Чуяло мое сердце… Предупреждал тебя.
        Т а г а н. Предупреждали…
        О п о л ч е н е ц. Крепко ты меня подвел. Зачем обманул?
        Т а г а н. Простите, Сапарбай-ака…
        О п о л ч е н е ц. Прощай, не прощай, все равно теперь. А это кто?
        Т а г а н. Гюль. В тугае встретил. Мама у нее умерла.
        О п о л ч е н е ц. Время такое, голод…
        Т а г а н. Что делать будем, Сапарбай-ака?
        О п о л ч е н е ц. Помирать будем.
        Т а г а н. А наши? Придут, выручат.
        О п о л ч е н е ц. Жди!.. Выручат, как же!.. Знаешь, что Белоус сказал? Оба вы с Таганом изменники. Из Бадыркента вернусь, к стенке обоих.
        Т а г а н. Правильно.
        О п о л ч е н е ц. А?!.
        Т а г а н. Все равно что изменники…
        О п о л ч е н е ц. Вот и я говорю. Да и где им с Джунаидом сладить, сил мало, оружия…
        Т а г а н. У большевиков сил мало? Да в арсенале пулеметов одних двадцать штук! Пять пушек, винтовки! А патронов видимо-невидимо! Сам видел.
        О п о л ч е н е ц. Ври-ври.
        Т а г а н. Не верите? Честное слово - правда… Басмачи меня знаете как били? Допытывались, сколько оружия в Хиве. Только я им ничего не сказал! Вы куда, Сапарбай-ака?
        Ополченец поднимается, и, не обращая больше внимания на Тагана, идет к двери. Громко стучит. Дверь отворяется. Виден ухмыляющийся Аннасаат. Хлопает ополченца по плечу.
        А н н а с а а т. Ну и хитер ты, сарт! Хитрее шакала. Иди, Джунаид тебя дожидается.
        Уходят, заперев за собой дверь. Тягостное молчание. Девочка, ничего не понимая, смотрит на Тагана. Он подавлен. Тщетно пытается осмыслить случившееся.
        Д е в о ч к а. Сапарбай тоже басмач, да?
        Т а г а н. Отстань!
        Девочка подходит к двери и приникает к щели. Видна площадь перед домом Джунаида. Басмачи вводят безоружных красноармейцев.
        Д е в о ч к а. Смотри, смотри!
        Т а г а н. Что там?
        Д е в о ч к а. Смотри!
        Т а г а н нехотя заглядывает в щель и замирает пораженный.
        Т а г а н. Все, Гюль… Теперь уже никто не поможет…
        Девочка его не слышит. Она, волнуясь все больше и больше, смотрит на площадь. Курбан снимает с лошади хурджуны с отобранными у красноармейцев винтовками. Подходит Аннасаат. Говорит что-то. Откинув полу халата, Курбан достает кубышку с насваем, протягивает Аннасаату. Крупно - лицо Курбана.
        Д е в о ч к а. Ата! Ата-а-а!..
        Курбан вздрагивает и оборачивается.
        Магазин. Инспектор кончает писать. Протягивает акт Сапарбаю.
        И н с п е к т о р. Прочтите и распишитесь. Копию оставьте себе.
        Водрузив на нос очки, Сапарбай читает акт. Не отрываясь.
        С а п а р б а й. Может, выпьете чего?
        И н с п е к т о р. Благодарю. Дочитывайте.
        С а п а р б а й. Я долго читать буду. Ишим! Сообрази коньячок, закусочку.
        И ш и м. Хоп, сию минуту.
        С а п а р б а й. По маленькой не помешает.
        И н с п е к т о р. В конце акта будет приписка: завмаг пытался подкупить инспектора.
        С а п а р б а й(снимает очки). Молод ты. В сыновья мне годишься. Мы в твои годы старших уважали.
        Инспектор хочет что-то сказать, Сапарбай останавливает.
        С а п а р б а й. Знаю, что скажешь. Время другое, люди другие… Все верно. В двадцатом мы магазины не проверяли. С басмачами рубились. Джунаида по Каракумам гоняли…
        Ишим ставит на стол бутылку и закуску.
        С а п а р б а й. Не хочешь, не пей. А я выпью.
        Наливает в пиалу. Пьет. Снова углубляется в чтение акта. Видна написанная от руки страница акта. Строчки расплываются, образуя орнамент текинского ковра.
        Ковер на стене в доме Джунаида. Качаются тени: лохматые, большеголовые - басмачей и островерхие, подтянутые - красноармейцев.
        На троне восседает Джунаидхан. По обеим сторонам от него Аннасаат и офицер. Тут же несколько родовых вождей. Джунаид высокомерно глядит на стоящих посреди комнаты красноармейцев. Вдоль стен выстроились с винтовками наперевес басмачи.
        О ф и ц е р. Джунаидхан слушает вас, господин Белоусов.
        Б е л о у с о в(делает шаг вперед, подносит руку к карману гимнастерки. Басмачи вскидывают ружья). Чего испугались?
        Достает конверт. Протягивает Джунаиду.
        Б е л о у с о в. Ответ на ваше послание. Условия капитуляции.
        О ф и ц е р. Чьей капитуляции?
        Б е л о у с о в. Он у вас что - тронутый? Двадцать четыре часа на размышление. И категорически требую вернуть красноармейцам оружие!
        Д ж у н а и д(вертит в руках конверт). День и ночь думать… Утром ответ?
        Б е л о у с о в. Подождем до полудня.
        Д ж у н а и д. Ружья вернуть?
        Б е л о у с о в. Да.
        Д ж у н а и д(одобрительно). Ты храбрый йигит, Белоус. Слышал - не верил. Теперь вижу - не обманывали. Думаешь, конец Джунаиду?
        Б е л о у с о в. Думать нечего. Песенка спета.
        Д ж у н а и д. Что говорит?
        О ф и ц е р. Запугивает.
        Б е л о у с о в. На этих надеешься? Зря. Не помогут.
        Д ж у н а и д. Кто поможет?
        Б е л о у с о в. Никто. Пора закрывать лавочку.
        Офицер хватается за браунинг. Джунаид жестом его останавливает.
        Д ж у н а и д. Что сказал?
        О ф и ц е р. Не слушай его, хан!
        Д ж у н а и д. Помолчи…
        Б е л о у с о в. Думай, Джунаид. Еще есть время.
        Д ж у н а и д. Много думай, мало думай - ответ один. Вот мой ответ, Белоус!
        Рвет конверт и шныряет обрывки под ноги Белоусову. Родовые вожди как по команде хватаются за оружие. Опередив их, Харумбаев выхватывает из-за пазухи револьвер и стреляет в лампу. Лампа гаснет. Короткая схватка, озаряемая вспышками выстрелов.
        Л е в и ц к и й. Ложись, гранату бросаю!
        В той стороне, где сидел Джунаид и родовые вожди, грохочет взрыв. Падает выбитая взрывной волной дверь. По полуосвещенному коридору удирают басмачи. Мелькнула долговязая фигура офицера. Мелькнула и скрылась.
        Тьма редеет. Видно, как Малов с Харумбаевым скручивают руки оглушенному Джунаиду. Верещагин бинтует Белоусову голову обрывком гимнастерки. Левицкий вполголоса окликает бойцов. Вдоль стены на четвереньках пробирается к выходу ополченец. У самого выхода его замечает Харумбаев. Хватает винтовку.
        Х а р у м б а е в. Стой, собака!
        Ополченец стремглав мчится по коридору и исчезает прежде, чем Харумбаев успевает выстрелить.
        Х а р у м б а е в. Удрал, сволочь!
        Л е в и ц к и й. Судьба играет человеком. Тот самый тип из Хивы, а?
        Б е л о у с о в. Сапарбай?
        Х а р у м б а е в. Он, товарищ командир.(Сокрушенно.)Жалко, я его раньше не заметил.
        Л е в и ц к и й. Так он же у Джунаида за спиной прятался. Переводил, что командир наш говорил.
        М а л о в. Делы… Раньше нас, выходит, сюды поспел?
        Б е л о у с о в(явно слабея). Черт с ним. В Хиве разберемся. Коротков, Зленко, Сикорский - наблюдайте за дверью. Остальные сюда. Решим, что делать дальше.
        Магазин. Инспектор испытующе смотрит на Сапарбая, Берет акт и засовывает его в портфель.
        И н с п е к т о р. Ладно. Будем считать - не было ничего.
        С а п а р б а й. Рахмат, сынок.
        И н с п е к т о р. Не за что… Отец у меня погиб в двадцатых. Может, вместе воевали… А шуточки с коньяком бросьте!
        С а п а р б а й. Так ведь от чистого сердца…
        И н с п е к т о р. С чистым сердцем людей не обкрадывают. Засеку еще раз - на себя пеняйте. До свидания.
        С а п а р б а й. До свидания, сынок. Спасибо. Почаще заглядывай.
        И н с п е к т о р. Загляну, не беспокойтесь. И не раз.
        С а п а р б а й. Гостем будешь.
        Провожает инспектора до двери. Прощается. Крупным планом лицо Сапарбая. Он чем-то встревожен. Смотрит вслед инспектору, озабоченно мотает головой.
        С а п а р б а й. Ишим! Сигнализацию проверь, закрываемся.
        В магазин входит какая-то старушка. Сапарбай выпроваживает ее, подталкивая ладонями.
        С а п а р б а й. Закрыт магазин, тетка. Завтра приходи.
        С т а р у ш к а. Сдурел ты, что ли, Сапарбай? Какая я тебе тетка? Теща я твоя.
        С а п а р б а й. Извини, старая, некогда. Срочное дело. Срочное, срочное. Дома поговорим.
        Выпроваживает не перестающую удивляться старушку и запирает дверь.
        Ночная Хива. Харумбаев идет по улице. Где-то рядом играет оркестр. Харумбаев ставит сетку на скамью и достает сигареты. Видит идущую с портфелем в руках пожилую женщину.
        Х а р у м б а е в. Здравствуй, Курбановна.
        Ж е н щ и н а. А, Халбай-ака! Добрый вечер.
        Х а р у м б а е в. С работы? Разве не каникулы у вас?
        Ж е н щ и н а. Для директора какие каникулы? Ремонт, учебники, новое оборудование… На рыбалку не поехали?
        Х а р у м б а е в. Заартачился твой Таган.
        Ж е н щ и н а. Разыгрываешь?
        Х а р у м б а е в. Удивляюсь. В Ургенч ехали - бурчал всю дорогу, что рыбалка срывается. А вернулись, - ни в какую. Настроения, видишь ли, нет.
        Ж е н щ и н а. А в Ургенч чего ездили?
        Х а р у м б а е в. Встречали тут одного… Туриста.
        Ж е н щ и н а. Наш?
        Х а р у м б а е в. Из-за границы. Да вон он, легок на помине. Не оглядывайся, может, мимо пройдет.
        В о с т о к о в е д. Добрый вечер, коллега. Гуляете?
        Х а р у м б а е в. Променаж.
        В о с т о к о в е д(кланяется женщине). Добрый вечер.
        Ж е н щ и н а. Здравствуйте.
        Х а р у м б а е в. Жена Ахмедова. Знакомьтесь.
        В о с т о к о в е д. Рад…
        Неловкая пауза. Чтобы как-то разрядить ее, Харумбаев берет востоковеда под руку, приглашая идти с собой.
        Х а р у м б а е в. Хотите, ночную Хиву посмотрим? До свидания, Курбановна. Мужу привет.
        Ж е н щ и н а. Сетку забыли, доктор.
        Х а р у м б а е в. А?.. Ну да, сетка… Спасибо, Гюль. Спокойной ночи.
        Ж е н щ и н а. До свидания.
        Провожает мужчин долгим взглядом. Качает головой. Хочет идти и вдруг, словно вспомнив что-то, останавливается и пристально всматривается в спину удаляющегося востоковеда. Изображение мутнеет.
        Площадь перед домом Джунаида. Сутуловатая спина офицера, пытающегося собрать разбежавшихся в панике басмачей.
        О ф и ц е р. Трусливое стадо! Скоты!..
        А н н а с а а т. Не кричи.
        О ф и ц е р. Где этот?!.
        А н н а с а а т. Кто?
        О ф и ц е р. Кто отбирал оружие?
        А н н а с а а т. Курбан отбирал.
        О ф и ц е р. Где негодяй?
        А н н а с а а т(нехотя). Вон там.
        Возле глинобитной стены присел на корточки перед дочерью Курбан. Девочка обхватила его ручонками за шею. Что-то говорит, но слов не слышно.
        О ф и ц е р. Эй, ты!..
        Курбан не слышит.
        О ф и ц е р. Позови его!
        А н н а с а а т. Курбан!
        Курбан оборачивается. Аннасаат манит его рукой. Курбан говорит дочери что-то успокоительное и идет к Аннасаату. Сбившись в кучу, басмачи наблюдают за происходящим. Курбан останавливается перед Аннасаатом и офицером.
        О ф и ц е р. Ты принимал оружие?
        К у р б а н. Ну я.
        О ф и ц е р. Все сдали?
        К у р б а н(пожимает плечами). Видели же… Все.
        О ф и ц е р. Сволочь!(Сдерживает себя.)Где щенок?
        К у р б а н. Кто?
        О ф и ц е р. Мальчишка где, спрашиваю?
        К у р б а н. Там, наверное…
        О ф и ц е р(басмачам). Тащите сюда!
        Двое басмачей волокут отчаянно упирающегося Тагана. Толкают к Курбану.
        О ф и ц е р. К своим хочешь?
        Таган молча глядит на него исподлобья.
        О ф и ц е р. Ступай… Вдвоем идите!..
        Курбан медлит.
        О ф и ц е р. Ну, чего стоишь? У них ведь нет оружия!.. Иди!
        Басмачи толкают пленников прикладами. Курбан медленно, с трудом переставляя ноги, идет рядом с Таганом. Кладет руку мальчику на плечо.
        К у р б а н(шепотом). Подтолкну - беги со всех ног.
        Т а г а н. А вы?
        К у р б а н. И я… За тобой…
        Все так же медленно проходят большую часть пути до дверей. Следом, чуть поотстав, крадутся вдоль стены басмачи.
        К у р б а н. Беги!
        Толкает мальчика. Таган бросается к двери и скрывается в доме. Звучит выстрел. Курбан вздрагивает и останавливается. Офицер хладнокровно посылает в него вторую пулю. Курбан оборачивается и, шатаясь, идет обратно, навстречу офицеру. Тот стреляет еще и еще до тех пор, пока Курбан не падает.
        Г ю л ь. Ата-а-а!..
        Женщина на ночной улице зябко передергивает плечами. Играет музыка. Идут мимо люди. Мирно мерцают сквозь листву фонари.
        Ж е н щ и н а. Померещится же!..(Уходит.)
        Комната в доме Ахмедова. Насвистывая какую-то мелодию, входит Саат. Видит сидящего за столом Ахмедова.
        С а а т. Дед? Давно пришел?
        А х м е д о в. Порядком… Что, надоело зубрить?
        С а а т. Надоело, не надоело… Я на минутку. Бабушка не приходила?
        А х м е д о в. Загуляла бабушка.
        С а а т. Ужинать будешь?
        А х м е д о в. Подожду. Ты сам-то поешь.
        С а а т. Неохота. Я, дед, побегу, пожалуй.
        А х м е д о в. Мурад не звонил?
        С а а т. Нет. Дейгиш у них, говорят.
        А х м е д о в. Кто говорит-то?
        С а а т. Шоферы рассказывали. Это опасно, как ты думаешь?
        А х м е д о в. Дейгиш всегда опасно.
        С а а т. Забавно получается: на Луну летаем, атом расщепили, а какую-то речонку никак обуздать не можем.
        А х м е д о в. Аму - не какая-то речонка.
        С а а т. Все равно… Турткуль смыла, Бируни затапливала. Средств каждый год пожирает…
        А х м е д о в. Ишь, экономист. Может, в ирригационный пойдешь?
        С а а т. Подумаю.
        А х м е д о в. Подумай. По отцовским стопам, так сказать. Послушай, где-то у нас альбом был старый…
        С а а т. Поищу.
        Роется в книжном шкафу.
        А х м е д о в. Насчет ирригационного - серьезно?
        С а а т. А что?
        А х м е д о в. Да так… Стоящее дело. Нашел?
        С а а т. Вот он.
        Достает альбом, стряхивает с него пыль.
        А х м е д о в. Не пыли.
        С а а т. Сам убирать буду.
        А х м е д о в. Наубирал один такой… Давай сюда.
        Раскрывает альбом. Перелистывает несколько страниц. Смотрит на старую выцветшую фотографию.
        С а а т. Кто это, дед?
        А х м е д о в. Белоусов.
        С а а т. А… командир. Дед, я все спросить забываю - там, на обелиске, фамилия есть Харумбаев. Не родня нашему начальнику?
        А х м е д о в. Брат.
        С а а т. Да ну?
        А х м е д о в. Вот тебе и «да ну!»… Халбай тогда в батраках бегал у бая… А Дарбай уже воевал. Замечательный был йигит. И Белоусов его уважал…
        Смотрит на фотографию. Крупным планом лицо Белоусова. Лицо «оживает».
        Комната в доме Джунаида. Прислонившись к стене, сидит Белоусов. Гимнастерка расстегнута и потемнела от крови. Рядом с командиром стоит на коленях Таган. Харумбаев выливает на ладонь немного воды из фляги и осторожно смачивает Белоусову лоб.
        Х а р у м б а е в. Горит человек.
        Белоусов с усилием открывает глаза.
        Б е л о у с о в. Та…ган?..
        Т а г а н(всхлипывает). Я, Борис-ака…
        Б е л о у с о в. Прибежал, зайчонок…
        Т а г а н. Простите меня, Борис-ака…
        Б е л о у с о в. Ладно… Потом об этом… Дарбай…
        Х а р у м б а е в. Я тут, товарищ командир.
        Б е л о у с о в. Плохо дело… За командира останешься… Я… Ну, сам видишь… В общем, держаться до последнего… Понял? Если что - Джунаида пристрелишь.
        Х а р у м б а е в. Ты не волнуйся, Борис-ака. Все сделаем… Отдохни.
        Б е л о у с о в. Города твои… посмотреть… не довелось. Жалко.
        Х а р у м б а е в. Еще съездим, командир!
        Б е л о у с о в. Мне… видно… не суждено уж…
        Снаружи доносится голос. Бойцы настораживаются. Харумбаев выпрямляется и идет к двери.
        Л е в и ц к и й. Осторожно, Дарбай!
        Снаружи перед дверью посреди площади стоит, размахивая белым платком, офицер.
        О ф и ц е р. …бесполезно! Предлагаю сдаться!
        Замершие в напряжении лица красноармейцев.
        О ф и ц е р. За жизнь Джунаида отвечаете головой!
        Безучастное внешне лицо Джунаида. Лишь лихорадочно блестят глаза под полуприкрытыми веками.
        О ф и ц е р. Рядовым, гарантирую неприкосновенность!
        К у щ о в. Вот гнида!
        Л е в и ц к и й. Он гарантирует! Да я на ваши гарантии…
        О ф и ц е р. Я жду!
        Л е в и ц к и й. Вы слышали? Он уже-таки ждет!
        Харумбаев поднимает руку с револьвером на уровень глаз, тщательно прицеливается.
        Х а р у м б а е в. Получай, гад!
        Стреляет. Офицер шарахается, падает, но тут же вскакивает и выбегает из опасной ионы. Слышен его срывающийся на визг голос.
        О ф и ц е р. Тащите хворост. Камыш!.. Поджигайте дом!
        Слышно, как истошно завывают, начиная новую атаку, басмачи.
        Л е в и ц к и й. Ну, братишки, все. Теперь до последнего патрона…
        В окутанных дымом дверях возникают фигуры атакующих. Их встречает залп. Басмачи падают. Но на их месте тут же вырастают новые. Харумбаев посылает в наступающих патрон за патроном. Спохватившись, смотрит на барабан. Осталось два патрона. Перешагивая через отстреливающихся лежа красноармейцев, идет в угол, туда, где притаился связанный Джунаид. Наклоняется над ним. Джунаид встречает его затравленным, ненавидящим взглядом.
        Х а р у м б а е в. Ну, Гурбан-Мамед, смерть твоя пришла.
        Направляет револьвер в лицо Джунаида. С силой, приданной отчаянием, Джунаид бьет связанными ногами. Харумбаев теряет равновесие. В то же мгновенье в комнату врываются басмачи. Харумбаев схватывается врукопашную с одним из басмачей. Оба падают и катаются по полу среди груды извивающихся в смертельном бою человеческих тел.
        Залитые лунным сиянием улицы Ичан-Калы. Харумбаев и востоковед медленно идут по старому городу. Тишина нарушается лишь звуком их шагов и негромкими фразами, которыми они изредка обмениваются.
        В о с т о к о в е д(задумчиво). Немного осталось на земле таких городов…
        Х а р у м б а е в. Не так уж и мало…
        В о с т о к о в е д. Вслушайтесь… Тишина… Всеобъемлющая, непоколебимая… Будто нет городов-гигантов… Неразрешимых проблем… Безудержной спешки. Просто тишина… Огромная… Исцеляющая…
        Х а р у м б а е в. А вы сентиментальны.
        В о с т о к о в е д. Возможно… Когда-нибудь и вы к этому придете.
        Х а р у м б а е в. Не думаю… Сколько вам лет, коллега?
        В о с т о к о в е д. Много. Только не пытайтесь объяснить все старческим возрастом.
        Х а р у м б а е в. Не буду.
        В о с т о к о в е д. Не обижайтесь. Когда год за годом вертишься в этом чертовом колесе… Вначале захватывает. Взлеты, падения, победы… Словом, - борьба… Видели кэтч? Хотя, - откуда? Это похоже. Ты - или тебя. Ты!.. Или тебя!.. Побеждаешь, а впереди - снова борьба. Приходилось вам испытывать такое чувство?
        Х а р у м б а е в. Продолжайте.
        В о с т о к о в е д. Хватаешь удачу за глотку. Держишь изо всех сил. Веришь: бороться - твое призвание, побеждать - твой удел. Прикидываешь миллионы вариантов, взвешиваешь все за и против… Спешишь сломя голову… Кто-то разорился? Туда и дорога! Пустил пулю в висок? Поделом! Выживают сильнейшие!.. Так устроена жизнь. Не нами устроена, не нам и переделывать…
        Замолкает, задумчиво глядя на расстилающийся перед ним город.
        В о с т о к о в е д(печально). Но приходит день…
        Х а р у м б а е в. Не самый лучший день…
        В о с т о к о в е д(словно не слыша). И начинаешь понимать…
        Х а р у м б а е в. Что все суета сует.
        В о с т о к о в е д. Да… Вы неплохо разбираетесь в психологии.
        Х а р у м б а е в. Или в психиатрии. Не обижайтесь, пожалуйста.
        В о с т о к о в е д. Вам знакомо это состояние?
        Х а р у м б а е в. Понаслышке. Классика, понимаете? Но любопытно.
        В о с т о к о в е д. Подают голос инстинкты. Инстинкты мохнатых предков.
        Х а р у м б а е в. Тянет завыть на луну…
        В о с т о к о в е д. Не угадали. Просто бросить все к черту и уехать. Подальше от городов… От цивилизации…
        Х а р у м б а е в. Это одно и то же.
        В о с т о к о в е д. Вам проще. Вы тут не до конца утратили связь с природой.
        Х а р у м б а е в. Говорите уж прямо. Не доросли.
        В о с т о к о в е д. И в этом ваше счастье. Завидую зам…
        Х а р у м б а е в. В самом деле?
        В о с т о к о в е д. Не надо, не смейтесь. Блажен, кому не надо возвращаться.
        Х а р у м б а е в. Афоризм?
        В о с т о к о в е д. Очень печальный афоризм.
        Идут молча, занятые каждый своими мыслями.
        Х а р у м б а е в. Зачем вы приехали?
        В о с т о к о в е д. Не все ли равно?
        Х а р у м б а е в. Можете не отвечать.
        В о с т о к о в е д. Отчего же? Отвечу. Не теперь… Может быть, завтра…
        Входят под арку ворот. Темнота. Лишь впереди серебристо мерцает стрельчатый свод. Гулко отдается эхо шагов под куполом.
        В о с т о к о в е д. Несколько лет назад мне показали кладбище слонов. Слышали о таких?
        Х а р у м б а е в. Приходилось.
        В о с т о к о в е д. Впечатляюще. Сотни, тысячи скелетов… Гигантский склад слоновой кости…
        Мы проникли в тайны элементарных частиц, рвемся в космос, трансплантируем сердце, накопили столько ядерной взрывчатки, что простым нажатием кнопки можно превратить в пар всю планету… Что мы знаем об интеллекте животных? Почему, чувствуя приближение смерти, слоны идут в определенное место? Какой инстинкт ведет их?
        Х а р у м б а е в. Я вас, кажется, понял.
        Останавливаются перед медресе Мухаммедаминхана. Мерцают, отражая лунный свет, изразцы. Где-то далеко перекликаются петухи-полуночники.
        Х а р у м б а е в. Спрашивать, наверное, глупо. И все же: неужели нет надежды?
        В о с т о к о в е д(отрицательно качает головой). Не делайте страшные глаза. И давайте перевернем пластинку.
        Некоторое время стоят молча. Два неподвижных силуэта на матовом фоне залитой лунным сиянием площади. В тишину ненавязчиво вписывается заводской гудок.
        В о с т о к о в е д. Завод?
        Х а р у м б а е в. Заступает ночная смена.
        В о с т о к о в е д. Как на корабле.
        Х а р у м б а е в. Поэтично.
        В о с т о к о в е д. Вы никогда не опаздывали на пароход?
        Х а р у м б а е в. Нет, а что?
        В о с т о к о в е д. Так…
        Запрокинув голову, смотрит вверх. В зрачках отражается месяц.
        Площадь перед домом Джунаида. Басмачи прикладами сгоняют в кучу пленных. Одежда на красноармейцах изорвана в клочья, окровавлена. Белоусов едва держится на ногах, опираясь на плечи Харумбаева и Верещагина.
        Из дома выводят Джунаида. Вид у главаря банды растерзанный. Покачиваясь, как пьяный, делает несколько шагов. Отталкивает поддерживающих ею Аннасаата и офицера. Нетвердо ступая, идет к красноармейцам. Поравнявшись с Белоусовым, останавливается. Рывком запрокидывает голову.
        В е р е щ а г и н. Не тронь, гнида!
        Джунаид бешеными глазами глядит на красноармейца. Судорожно шарит по поясу, ища кобуру. Офицер протягивает свой браунинг. Не целясь, Джунаид стреляет в Верещагина. Красноармеец сгибается пополам, схватившись за живот. Джунаид стреляет еще и еще. Верещагин падает.
        Х а р у м б а е в. В безоружных стрелять, собака!
        Взвизгнув, Джунаид стреляет несколько раз в казаха. Харумбаев падает, как подкошенный. В упор Джунаид стреляет в Белоусова. Гремят беспорядочные выстрелы. Басмачи саблями добивают раненых. Аннасаат хватает Тагана за шиворот и отбрасывает в сторону. Мальчик ударяется о стену. Замирает, оглушенный. Пытается вскочить, но безуспешно, - Аннасаат вновь отталкивает его к стене.
        А н н а с а а т. Не лезь под ноги, щенок!
        Последние эпизоды трагедии: басмачи добивают раненых, обшаривают убитых, стаскивают сапоги. Перепуганная насмерть Гюль прижимается к телу отца. Несколько басмачей затаптывают тлеющий хворост. Джунаид, немного успокоившись, оборачивается к Аннасаату. Хочет что-то сказать, видит Тагана.
        Д ж у н а и д. Пожалел?
        А н н а с а а т. Со щенка какой спрос.
        Пошатнувшись - удар о стену не прошел даром, - Таган поднимается на ноги.
        Д ж у н а и д. Поди сюда!.. Смотри!.. Запомни! На всю жизнь запомни! Расскажи там… В Хиве. Пусть знают: Джунаиду с большевиками не по пути… Ступай!
        Таган медлит.
        Д ж у н а и д. Ну!..
        Непослушными ногами Таган делает шаг. Второй. Оглядывается. Зловещие физиономии басмачей. Ухмылка на лице неизвестно откуда взявшегося ополченца. Умоляющие глаза Гюль. Таган возвращается. Берет девочку за руку.
        Т а г а н. Пойдем со мной!
        Д ж у н а и д. Можешь и отца прихватить!
        Таган и Гюль идут через площадь. Гнетущая тишина, полная угрозы.
        Д е в о ч к а. Боюсь.
        Т а г а н. Не бойся.
        Небо. Огромное. Без единого облачка. Раскаленное небо июня. Чертят плавные круги коршуны. Слышен нарастающий рокот мотора.
        Д е в о ч к а. Что это?
        Т а г а н. Где?.. Аэроплан!.. Наш аэроплан!..
        Бежит, увлекая за собой девочку, к воротам. Оторопело наблюдают приближающийся самолет басмачи. Пилот делает вираж над крепостью. Отчетливо видны пятиконечные звезды на плоскостях. Самолет выходит на второй заход.
        Резко снижаясь, пролетает над площадью. Дымящаяся полоса пулеметной очереди наискосок вспарывает площадь. Задевает стоящих, разинув рты, басмачей. Двое падают. Остальные шарахаются врассыпную. Взрывается бомба, усиливая панику. Неуклюжими прыжками скачет к коновязи Джунаид. Толчея у испуганно бьющихся лошадей. Офицер безуспешно пытается навести порядок. Его отталкивают. Он хватает брошенную кем-то винтовку и открывает по самолету огонь, выкрикивая ругательства. Аннасаат следует его примеру. Самолет вновь проходит на бреющем полете, осыпая басмачей пулями. Аннасаат со стоном опускается в а землю, хватается за ногу.
        Беспорядочной толпой, отчаянно нахлестывая коней, мчатся из крепости басмачи.
        Ночь. Улица современной Хивы. Харумбаев и востоковед возвращаются в гостиницу. Уже поздно. Почти во всех окнах темно. Горят лишь редкие уличные фонари, да впереди виден освещенный подъезд гостиницы.
        Оба молчат. Слышна негромкая мелодия чанга. Поравнявшись с гостиницей, Харумбаев с усмешкой смотрит на спутника.
        Х а р у м б а е в. На редкость содержательное молчание.
        В о с т о к о в е д. Собеседник из меня никудышный.
        Морщится. Стараясь делать это незаметно, массирует левую сторону груди.
        Х а р у м б а е в. Сердце?
        В о с т о к о в е д. Чуть-чуть. Хотите, посидим в номере?
        Харумбаев отрицательно качает головой.
        Х а р у м б а е в. Поздно. Да и отдохнуть вам надо. В другой раз посидим.
        В о с т о к о в е д. Другого раза может не быть.
        Х а р у м б а е в(пристально смотрит на востоковеда). Паясничаете?
        В о с т о к о в е д. Нет.
        Х а р у м б а е в. Так какого же черта!..
        В о с т о к о в е д. Не кричите.
        Х а р у м б а е в. Могу шепотом. Почему не вызовете врача? Какого черта слоняетесь до полуночи?
        В о с т о к о в е д. Успокойтесь, коллега. Врач не скажет ничего нового.
        Х а р у м б а е в. И что же?
        В о с т о к о в е д. Ничего… Спокойной ночи.
        Медленно идет к подъезду. Харумбаев провожает его взглядом до самой двери. Прежде чем открыть ее, востоковед оглядывается и, увидев Харумбаева, делает рукой прощальный жест.
        Вестибюль гостиницы. Востоковед берет у администратора ключ.
        А д м и н и с т р а т о р. Если что понадобится - позвоните. (Зевает). Я по вечерам за буфетчика.
        В о с т о к о в е д. Пожалуй, бутылку минеральной. Я подожду.
        А д м и н и с т р а т о р(разочарованно). И все?
        В о с т о к о в е д. Ну и лимон, что ли?..
        А д м и н и с т р а т о р. Сейчас.
        Уходит. Сталкивается с инспектором, который опускается по лестнице.
        И н с п е к т о р. С Ургенчем переговорил, спасибо.
        А д м и н и с т р а т о р. Не за что.
        Хочет идти, инспектор его удерживает.
        И н с п е к т о р. Где Ахмедов живет, не подскажете?
        А д м и н и с т р а т о р. Который?
        И н с п е к т о р. Таган Ахмедов.
        А д м и н и с т р а т о р. На Амин-Чорсу. Второй дом от «Индпошива» налево. Знаете, где Амин-Чорсу?
        И н с п е к т о р. Найду…
        В о с т о к о в е д. Простите…
        И н с п е к т о р. Вы мне?
        В о с т о к о в е д. Да. Вы хорошо знаете Ахмедова?
        А д м и н и с т р а т о р. Он приятель моего отца, а что?
        В о с т о к о в е д. Нет, ничего. Ваш отец жив?
        И н с п е к т о р. Погиб в двадцать четвертом году. Что-нибудь передать Ахмедову?
        В о с т о к о в е д. Привет, если уж вам так хочется.
        И н с п е к т о р. Передам.(Идет к выходу.)А от кого?
        В о с т о к о в е д. Он поймет сам.
        И н с п е к т о р(пожимает плечами). Хорошо.
        Инспектор уходит. Востоковед, морщась, опускается на диван. Массирует ладонью левую сторону груди. Задумчиво глядя перед собой.
        В о с т о к о в е д. Таган Ахмедов…
        Юрта. Кошма над входом откинута, виден песчаный берег большого арыка, широкая полоса коричневатой воды и поросший кустарником и деревьями противоположный берег. Аннасаат и офицер играют в пачиз, перебрасываясь короткими фразами. Джунаид наблюдает за игрой со стороны, пропуская сквозь пальцы костяшки четок. Проиграв очередную ставку, офицер поднимается.
        О ф и ц е р. Не везет сегодня.
        А н н а с а а т. Играть уметь надо. А, хан-ага?
        О ф и ц е р. Доигрались, кажется.
        Д ж у н а и д. Доигрались, не доигрались, - не твоя забота. Думаешь, ты умнее всех?
        А н н а с а а т. Объясни ему, хан-ага: пастухов много - овцы с голоду дохнут. Зимой его послушались - даром под Хивой проторчали. Сколько йигитов погубили зря.
        О ф и ц е р. Стыдитесь! Горстки большевиков испугались.
        А н н а с а а т. Ты, инглиз, кто такой? Трусами нас называешь? Кто говорил: «Главный большевик умер. Без Ленина большевики - комок глины. Хивинцы сами ворота откроют»? Открыли! Весь город винтовки взял! Хорошо еще - ушли вовремя…
        О ф и ц е р. Сами виноваты!..
        Д ж у н а и д. Хватит! Когда пашня твердая, бык на быка злится.
        Снаружи доносится шум. Входит ополченец.
        О п о л ч е н е ц. Комсомольцев там привели, хан-ага.
        Д ж у н а и д. Кто такие?
        О п о л ч е н е ц. Кто знает? В лодке плыли. Ну, а мы даргу - на мушку, а этих - сюда приволокли. Знакомый есть.
        А н н а с а а т. Кто?
        О п о л ч е н е ц. Да Таган же. Ну тот, из Бадыркента отпустили которого.
        Д ж у н а и д. Козленку жить надоест - чабана бодает. Сам пожаловал…
        На берегу вдоль арыка басмачи выстраивают взятых в плен комсомольцев. У одного под мышкой рубаб.
        Д ж у н а и д. Бахши?
        О п о л ч е н е ц. Какое там!.. Учиться, говорит, собрался. В Ташкент.
        Д ж у н а и д. Далеко собрался.
        О п о л ч е н е ц. Вот и я говорю, подохнуть и без музыки можно. А он все бросил, а ее рубаб держится.
        Д ж у н а и д. Таган который?
        О п о л ч е н е ц. Вон он, от конца вторым стоит.
        Д ж у н а и д. Подрос, щенок… Не узнать… Аннасаат!
        А н н а с а а т. Что, хан-ага?
        Д ж у н а и д. Пойди, сынок, успокой гостей.
        А н н а с а а т. Всех?
        Д ж у н а и д. Ну… Оставь одного. Другим пусть расскажет. Чтоб неповадно было.
        А н н а с а а т. Хорошо, хан-ага.
        Идет к пленным. Увидев его, стоящие поодаль басмачи начинают ухмыляться.
        Б а с м а ч. Вот потеха сейчас начнется!
        А н н а с а а т. Кто такие?
        Пленные молчат.
        А н н а с а а т. А, старый знакомый. В гости пожаловал, да? Или не узнаешь?
        Т а г а н. Нет!
        А н н а с а а т. Зачем кричишь? Тут не Хива. Митинг-питинг нет.
        О ф и ц е р(Джунаиду). Забавно. Хочешь, хан, развлечься?
        Д ж у н а и д. Стар я для таких развлечений. Был бы помоложе…
        О ф и ц е р(удивленно смотрит на Джунаида). Хм… Ты не так меня понял, хан. Смотри.
        Идет из юрты. Подойдя к пленным, трогает Аннасаата за плечо. Тот удивленно оглядывается.
        О ф и ц е р. Дай-ка я с ним поговорю.(Приподнимает пальцами голову Тагана за подбородок. Ласково.)Не бойся, Таган. Тут все свои. А этих мы все равно расстреляем.
        Т а г а н. Отстань. Не верьте ему, йигиты!
        О ф и ц е р. Молодец, молодец… Вот это выдержка. Отойдем в сторонку, Таган. Не будем Аннасаату мешать.
        Т а г а н. Никуда не пойду!
        О ф и ц е р. Да хватит же, хватит. Пойдем.
        Берет Тагана за руку, резко выворачивает ее. И так, словно обнимая, ведет в сторону. Таган безуспешно сопротивляется.
        А н н а с а а т. Разговор короткий хорош. Кто к нам перейти хочет, шаг вперед.
        Комсомольцы хмуро молчат. Ни один не шелохнулся.
        А н н а с а а т. Ну?.. Никто не хочет?.. Ладно.
        Жестом подвывает двух басмачей.
        А н н а с а а т. Этих двоих. Спиной к спине.
        Басмачи хватают двух крайних юношей, привязывают их локтями друг к другу. Один смотрит в небо, другой опустил голову. По лицу бегут слезы.
        А н н а с а а т. В последний раз спрашиваю! Ты?
        Толкает первого юношу дулом револьвера.
        Ю н о ш а. Нет!
        Аннасаат дулом револьвера запрокидывает голову второму.
        А н н а с а а т. Ты?
        Юноша отрицательно мотает головой.
        А н н а с а а т. Жить надоело? Дурак!..
        Отступает назад и подает басмачам знак. Басмачи сталкивают пленников в воду. Некоторое время смотрят с берега, взяв винтовки на изготовку.
        Б а с м а ч. Готовы.
        А н н а с а а т. Не передумал, музыкант?
        Парень молчит.
        А н н а с а а т. Пропадешь… Плюх - и готово… Даже пулю не истратим. Что молчишь? Ладно, еще подумай.
        Подает басмачам знак. Те готовят очередные жертвы. Подталкивают к самому краю обрыва.
        А н н а с а а т. Решай, музыкант. После них - ты пойдешь.
        Кивает басмачам. Те сталкивают пленных в воду.
        О п о л ч е н е ц. Говорил - тамаша будет.
        Д ж у н а и д. Веселья захотел?
        О п о л ч е н е ц. Да скучно ведь, хан-ага.
        Д ж у н а и д. Безоружных убивать - плохая тамаша. В бою - другое дело. Опусти кошму.
        О п о л ч е н е ц. А?
        Д ж у н а и д. Кошму опусти, дурак!
        Ополченец сломя голову кидается к выходу и опускает кошму.
        А н н а с а а т. Ну, согласен, бахши?
        Т а г а н. Я согласен!
        А н н а с а а т(поражен). Ты?!.
        Т а г а н. Да. Только Карима отпустите. Сын у него недавно родился.
        О ф и ц е р. Похвально, похвально…
        А н н а с а а т. Ты - к нам?
        Т а г а н. Сказал же! Отпустите Карима!
        К а р и м. Таган!
        Т а г а н. Молчи, Карим!
        А н н а с а а т. Отпустим, а, инглиз?
        О ф и ц е р. Погоди.
        Подходит вплотную к Кариму.
        О ф и ц е р. Что же молчал про сына? Мы не палачи. Отпустим, так и быть… Только…
        Кивком подзывает басмача. Берет у него нож. Протягивает Кариму.
        О ф и ц е р. Держи.
        К а р и м. Зачем?
        Машинально берет нож, продолжая в другой руке сжимать рубаб.
        О ф и ц е р. Видишь Тагана? Он предатель. Он вас сюда заманил. Отпустим тебя - какая нам от него польза? Убей Тагана!
        К а р и м. Я?
        О ф и ц е р. И ступай на все четыре стороны! Веди его сюда, Аннасаат.
        Таган решительно подходит к Кариму и офицеру. Они стоят в нескольких шагах от обрыва. Останавливается перед Каримом.
        Т а г а н. Прощай, Карим.
        К а р и м. Ты что, братишка?
        Таган резко оборачивается и с криком «Беги, Карим!» бросается на офицера. Завязывается схватка. Карим, остолбенев от неожиданности, озирается по сторонам. От юрты к нему бежит ополченец. Басмачи и Аннасаат безуспешно пытаются разнять дерущихся. Ополченец уже в двух шагах. Карим размахивается рубабом и бьет ополченца по голове. Рубаб разлетается вдребезги. Ополченец ошалело хватается за голову. Опомнившись, быстро достает из кобуры револьвер.
        К а р и м. Не подходи! Зарежу!
        Ополченец разряжает в него револьвер. Карим падает. Дерущихся наконец разнимают. У офицера растерзанный вид, по щеке струйкой сбегает кровь.
        О п о л ч е н е ц. Вот так тамаша!
        О ф и ц е р. Заткнись, недоносок!
        Расстегивает кобуру. Аннасаат хватает его за руку.
        А н н а с а а т. Э, нет, инглиз. Не пойдет так.
        О ф и ц е р(бешено). Пусти!
        А н н а с а а т. Брось игрушку. Хан-ага велел одного оставить в живых.
        Офицер оглядывается на юрту.
        О ф и ц е р. Джунаид не узнает.
        А н н а с а а т. Узнает. Я скажу.
        Чертыхнувшись, офицер уходит в сторону юрты.
        А н н а с а а т. Везет тебе, парень. Второй раз везет. Иди. Инглизу на глаза не попадайся - шкуру спустит. Или, чего встал?
        Медленно, все еще не веря в избавление, Таган идет прочь. Отойдя на некоторое расстояние, бросается в воду и плывет к противоположному берегу.
        О п о л ч е н е ц. Зря отпустили.
        А н н а с а а т. Свои расстреляют. А не расстреляют - ему хуже.
        Дом Ахмедова. В прихожей у телефона стоит Саат. Оглядывается на гостиную, где за столом сидит, уткнувшись в газету, Ахмедов. Убедившись, что дед поглощен чтением, набирает номер.
        С а а т(вполголоса). Бону? Это я. Не мог раньше. Прости. Что? Ушел? Да это же здорово! Ну хоть на полчасика. Ладно? Все-все. Бегу.
        Осторожно кладет трубку. Оглядывается на деда. Тот продолжает читать. Крадется к двери.
        А х м е д о в. Возьми ключ.
        С а а т(вздрагивает). А?
        А х м е д о в. Ключ, говорю, возьми с собой. Не будить же весь дом, когда вернешься.
        С а а т. Ну, дед! Нечестно подслушивать!
        А х м е д о в. А ты не бубни, как барабан. Иди, а то еще раздумаю.
        С а а т. Чао, дед.
        Уходит. Ахмедов, улыбаясь, качает головой. Смотрит на часы.
        А х м е д о в. Задержалась, гуляка.
        Слышны чьи-то голоса. Ахмедов встает и идет к двери. Входит женщина и инспектор.
        Ж е н щ и н а. Смотри, кого я привела!
        А х м е д о в. Постой, постой… Вилен?
        И н с п е к т о р. Я, Таган-ака. Здравствуйте.
        Обнимаются. Похлопывая инспектора по спине, Ахмедов ведет его в комнату.
        А х м е д о в. Давай сюда пиджак. Сюда к столу садись. Экий великан вымахал! Давно в наших краях?
        И н с п е к т о р. С неделю. А в Хиву сегодня приехал.
        А х м е д о в. Сообрази-ка там что-нибудь, начальница.
        Ж е н щ и н а. Потерпите, я быстренько.
        И н с п е к т о р. Начальница?
        А х м е д о в. Она понимает, о чем я. На старости лет в начальство полезла.
        Ж е н щ и н а. Да не слушай ты его! Наговорит. В райкоме предложили…
        А х м е д о в. А ты и рада стараться!
        Ж е н щ и н а. Так ведь…
        А х м е д о в(шутливо). Ладно-ладно, после ужина оправдываться будешь. Или голодом уморить решила?
        Ж е н щ и н а. Видели такого? А ведь седьмой десяток идет.
        Уходит на кухню.
        И н с п е к т о р. В начальство значит?
        А х м е д о в. Директором школы назначили. Ну и - ни днем, ни ночью покоя не знаем. Ладно, ты о себе расскажи. Надолго пожаловал?
        И н с п е к т о р. Надолго, Таган-ака. Работать здесь буду.
        А х м е д о в. На какой должности?
        И н с п е к т о р. Главный инспектор по торговле.
        А х м е д о в. Ишь ты… Ну, а мать как поживает? Сюда не собирается?
        И н с п е к т о р. Не поймешь ее. То хочет, то не хочет.
        А х м е д о в. А ты не осуждай. Ей, брат, с тобой столько хлебнуть пришлось всякого - одна она знает да мы.
        И н с п е к т о р. Я и не осуждаю.
        А х м е д о в. Правильно. Семью с собой привез?
        И н с п е к т о р. Куда? Сам по гостиницам мыкаюсь.
        А х м е д о в. Прямо к нам. А что? Мурада неделями не бывает, Саат на днях экзамены сдавать едет. Ты его не видел еще?
        И н с п е к т о р. Откуда?
        А х м е д о в. Большущий вымахал. Выше меня. Десятилетку окончил. Вот в институт посылаем.
        И н с п е к т о р. Бежит время.
        А х м е д о в. Не говори. Давно ли тебя на руках держал? Имя придумывали. А хорошее я тебе имя дал?
        И н с п е к т о р. Мама часто об этом времени вспоминает. И об отце…
        А х м е д о в. Отец у тебя отличный был человек. Жил красиво и погиб как герой. Думаешь, мать не могла за другого выйти? Многие ее сватали. Всем отказала.
        Хозяйка, ну скоро ты там?
        Ж е н щ и н а(из кухни). Иду.
        Входит, неся рюмки и закуску. Ставит на стол. Ахмедов ей помогает.
        Ж е н щ и н а. А я иностранца вашего видела.
        А х м е д о в. Да ну? И как он тебе?
        Ж е н щ и н а. Никак. Странный какой-то.
        А х м е д о в. Странный, говорить? Ну, неси выпивку.
        Вестибюль гостиницы. Входит Сапарбай со свертком в руках. Озирается.
        С а п а р б а й. Эй! Есть тут кто?
        Подходит к стойке. Видит журнал регистрации приезжих. Раскрывает.
        С а п а р б а й. Каримов, Каримов… Ага, вот… Каримов Вилен, год рождения 1924, место рождения город Хива…
        Захлопывает журнал. Бессмысленно смотрит прямо перед собой.
        С а п а р б а й. Так… Не зря лицо показалось знакомо… Сын Карима… Ну и дела!..
        Снова заглядывает в журнал.
        С а п а р б а й. Комната 23.
        Оглядывается по сторонам и быстро идет к лестнице. Поднимается на второй этаж. Останавливается перед дверью с табличкой 23. Негромко стучит. Не получив ответа, стучит снова уже погромче. Отворяется дверь соседнего номера. Выходит востоковед.
        В о с т о к о в е д. По-моему, он ушел.
        С а п а р б а й. Извините за беспокойство.
        В о с т о к о в е д. Пустое. У вас случайно нет спичек?
        С а п а р б а й(достает спички). Берите. Я все равно не курю.
        В о с т о к о в е д. Несколько штук, если не возражаете.
        Отсыпает спички. Сапарбай все пристальнее всматривается в его лицо. Востоковед возвращает коробок. Глаза встречаются. Несколько мгновений оба рассматривают друг друга.
        В о с т о к о в е д(удивленно). Сапарбай?!
        С а п а р б а й(удивлен не меньше востоковеда). Ты?.. Нет!.. Не может быть!..
        Востоковед распахивает дверь.
        В о с т о к о в е д. Входи, раз уж встретились. Поговорим.
        Все еще не пришедший в себя Сапарбай машинально входит в номер. Дверь закрывается. Слышны приглушенные голоса востоковеда и Сапарбая.
        В о с т о к о в е д. Не думал, что тебя увижу. Садись, в ногах нет правды.
        С а п а р б а й. Говорили, умер ты… Зачем приехал?
        В о с т о к о в е д. Поторопились. Как видишь, жив.
        Утро. Берег озера. К песчаной отмели спускаются густые заросли джиды. Аннасаат и офицер стоят у самой воды. Офицер снял рубаху и с удовольствием подставляет спину лучам солнца.
        А н н а с а а т. Зачем позвал?
        О ф и ц е р. Спешишь?
        А н н а с а а т. Нет.
        О ф и ц е р. Утро какое… Правильно, что не спешишь.
        А н н а с а а т. Зачем позвал, говори.
        О ф и ц е р. Разговор есть.
        А н н а с а а т. О чем?
        О ф и ц е р. О жизни.
        А н н а с а а т. Говори.
        О ф и ц е р. Скажу.
        Садится на песок и стаскивает сапоги.
        О ф и ц е р. Купаться будешь?
        А н н а с а а т. Не буду.
        О ф и ц е р. Плавать не умеешь?
        А н н а с а а т. В Каракумах где плавать?
        О ф и ц е р. Логично.
        А н н а с а а т. А?
        О ф и ц е р. Правильно, говорю. Садись, дело есть. Как дальше жить будешь?
        А н н а с а а т. Как все.
        О ф и ц е р. Не получится. Время не то. Теперь каждый сам за себя.
        А н н а с а а т. И что?
        О ф и ц е р. Джунаиду - каюк. Кончился Гурбан-Мамед.
        А н н а с а а т. Каракумы большие.
        О ф и ц е р. Не помогут Каракумы. Ну, месяц прятаться будет. Ну, два месяца. Все равно разыщут большевики.
        А н н а с а а т. Мне - зачем говоришь? Джунаиду скажи.
        О ф и ц е р. Бесполезно. Джунаид все потерял. Басмачеству конец - Джунаиду конец. Да и черт с ним. Не слушал меня, а теперь уже поздно. Уходить надо.
        А н н а с а а т. Иди. Кто держит?
        О ф и ц е р. Пойдешь со мной?
        А н н а с а а т. Куда?
        О ф и ц е р. В Афганистан.
        А н н а с а а т. Не пойду.
        О ф и ц е р. Ну и дурак. Что тут тебя ждет? Хлопнут как миленького.
        А н н а с а а т. Что на лбу написано, то и будет.
        О ф и ц е р. Подумай. Время есть.
        А н н а с а а т(упрямо). Сказал - не пойду никуда!
        О ф и ц е р. Ну, как хочешь. Хотел тебе же лучше сделать. Считай, не было у нас разговора.
        А н н а с а а т. Не бойся. Болтать не стану.
        Уходит. Из зарослей бесшумно поднимается ополченец. Вскидывает к плечу винтовку. Оглядывается на офицера. Тот кладет руку на ствол винтовки, пригибает к земле.
        О ф и ц е р. С ума сошел? Услышат.
        О п о л ч е н е ц. Не продаст?
        О ф и ц е р. Не должен. Не поверит ему Джунаид.
        Наклонился к уху ополченца и что-то шепчет. Лицо ополченца расплывается в злорадной ухмылке.
        О п о л ч е н е ц. Ну, инглиз! Ислам Ходжа лучше не придумает!
        Поляна в тугаях. Басмачи свертывают коши, вьючат лошадей. Царит оживление, как всегда перед выступлением в поход. Из еще не убранного белого коша выходит Джунаид. Он чем-то встревожен. Следом за ним появляется офицер.
        Д ж у н а и д(раздраженно). Нашли?
        О п о л ч е н е ц. Все обшарили. Нету.
        Д ж у н а и д. Ищите! Пошевеливайтесь, выродки! Живого или мертвого, найдите Аннасаата!
        О п о л ч е н е ц. Стараемся, хан-ага.
        О ф и ц е р. Войдем в юрту, Джунаидхан.
        Д ж у н а и д. А?
        О ф и ц е р. Разговор есть.
        Д ж у н а и д. Здесь говори!
        О ф и ц е р. Как знаешь.
        Наклоняется к уху Джунаида, шепчет. По лицу Джунаида пробегает судорога.
        Д ж у н а и д. Ты врешь, собака!
        О ф и ц е р. Я не хотел тебе этого говорить. Но мы зря теряем время.
        Д ж у н а и д. Ты трусишь. Хочешь поскорее уйти отсюда.
        О ф и ц е р. Хочу. Я не Аннасаат. Мне нечего здесь делать.
        Д ж у н а и д. Врешь! Врешь!.. Врешь!..
        О ф и ц е р(пожимает плечами). Твое дело - верить, не верить.
        Д ж у н а и д. С огнем играешь, инглиз!
        Внезапно успокаивается. Негромко, чеканя каждое слово:
        Д ж у н а и д. Если ты прав… Если Аннасаат бежал к большевикам… Мы повернем обратно.
        О ф и ц е р. Ты сошел с ума!
        Д ж у н а и д. Пусть! Я вернусь в Бадыркент. Если будет надо, я вернусь в Хиву. Аннасаат не уйдет от меня! Я вырежу весь его род до седьмого колена!
        О ф и ц е р. Одумайся, Джунаидхан!
        Д ж у н а и д. Все. Я сказал.
        Номер в гостинице. Востоковед и Сапарбай сидят за столом. Перед ними бутылка с яркой наклейкой и фужеры. Бутылка наполовину пуста.
        С а п а р б а й. Аллахом клянусь, это все он. Придумал он. Джунаида растравил он.
        В о с т о к о в е д. Я знаю.
        С а п а р б а й. Я говорил ему: «Не играй с Гурбан-Мамедом! Джунаид - бешеный, разойдется - никто не остановит». А он…
        В о с т о к о в е д. Не надо. Давай выпьем лучше.
        С а п а р б а й. Давай…
        Наливает в фужеры. Поднимают. Востоковед задумчиво смотрит сквозь свой фужер. Искаженное преломлением расплывчатое лицо Сапарбая. Двоится, троится…
        В о с т о к о в е д. Не нужно ворошить прошлое. Оно не вернется. И ошибок не исправить… И не вернуть близких… Так уж устроена жизнь. Нам лишь кажется, что мы находим, на самом деле мы только теряем…
        Расплывчатые пятна лиц обретают четкость. Угрюмые, встревоженные лица дайхан. На лицах пляшут отблески догорающего пожара. Расталкивая дайхан, сквозь толпу пробирается Аннасаат.
        А н н а с а а т. Кто?.. Кто поджег?..
        С т а р и к-д а й х а н и н. Мужайся, сын мой.
        А н н а с а а т. Где жена?.. Сын?!.
        С т а р и к-д а й х а н и н. Нас тут не было… Когда прибежали, сгорело все… Говорят, тебя искали… Мужайся, Аннасаат, аллах дал, аллах взял…
        А н н а с а а т. Аллах… Лжец твой аллах!.. Русские жгут мусульман.
        С т а р и к-д а й х а н и н. Русские не приходили, Аннасаат. Гурбан-Мамед сжег твой дом.
        А н н а с а а т. Кто?.. Джунаидхан?..
        От толпы отделяется басмач. Кладет руку на плечо Аннасаату.
        Б а с м а ч. Пойдем отсюда, Аннасаат. Вернется Джунаид - несдобровать тебе.
        А н н а с а а т. Ты?!.
        Б а с м а ч. Я ушел от Гурбан-Мамеда. Он обманул нас.
        А н н а с а а т. Обманул?
        Б а с м а ч. Да. Обещал райскую жизнь, а сам… Тебя искали весь день. А когда не нашли, Гурбан-Мамед приказал возвращаться… Джунаид убил всех твоих родственников. Жену с сыном приказал запереть в доме и поджечь.
        А н н а с а а т. Джунаид?
        Б а с м а ч. Да. Я сказал себе: если вожак взбесился - всей стае конец.
        А н н а с а а т. За что?.. За что?!.
        Б а с м а ч. Ты ушел от него.
        А н н а с а а т. Я?.. Ушел?..
        Б а с м а ч. А разве нет?
        А н н а с а а т. Нет!.. В тугае кто-то напал сзади. Ударил по голове… Больше ничего не помню. Очнулся - в кустах. Все ушли. Даже конь.
        Б а с м а ч. Гурбан-Мамед велел пристрелить. «У изменника, - говорит, - и конь враг!» Стали стрелять, а он ускакал. Ранили только. Джунаидхан…
        А н н а с а а т.(не слушая). Столько лет верой и правдой… На смерть за него шел… Себя не щадил… людей не щадил… А он… Где твоя винтовка?
        Б а с м а ч. Ты что задумал?
        А н н а с а а т. Дашь?
        Б а с м а ч. Возьми… Мне она на что теперь?
        А н н а с а а т. Спасибо.
        Б а с м а ч. Пойдем. Одежду перемени. Поешь.
        А н н а с а а т. Вернусь - за все отблагодарю.
        Б а с м а ч(усмехнулся). Не спеши. Все равно не успеешь.
        А н н а с а а т. Почему?
        Б а с м а ч. Шлепнут меня большевики. Еще до твоего возвращения.
        В доме Ахмедовых. Поздний ужин. Среди тарелок - так и не раскупоренная бутылка водки. Ахмедов, женщина и инспектор пьют чай.
        А х м е д о в. Вот уж не думал, инспектор - и вдруг трезвенник.
        И н с п е к т о р. Удивляетесь?
        А х м е д о в. Да нет.
        И н с п е к т о р. Будете настаивать - выпью.
        А х м е д о в. Не буду. Завари-ка еще чайку, хозяюшка.
        Ж е н щ и н а. Давай чайник сюда.
        Уходит.
        И н с п е к т о р. Таган-ака…
        А х м е д о в. Да?
        И н с п е к т о р. Давно спросить собирался… вы видели, как отец погиб?
        А х м е д о в. Да.
        Некоторое время оба молчат. Слышно, как на кухне возится с чайником жена Ахмедова.
        А х м е д о в. Ну, что же ты?
        И н с п е к т о р. Что?
        А х м е д о в. Спрашивай, не стесняйся. Не ты первый…(Усмехается.)
        И н с п е к т о р(укоризненно). Таган-ака!
        А х м е д о в. Ладно. Не ерзай. Любой бы на твоем месте спросил.
        И н с п е к т о р. А может, не надо?
        А х м е д о в. Полвека, считай, прошло. А так и не разобрался, повезло мне или наоборот - не повезло. Наверное, повезло все-таки.
        Кабина самолета. Позади пилота поместился Таган. На обоих огромные летные очки. Оба внимательно разглядывают простирающуюся внизу пустыню. Из-за шума мотора приходится кричать.
        П и л о т. С самолета стрелять приходилось?
        Т а г а н. Какая разница?
        П и л о т. Есть разница.
        Далеко внизу движется по пескам отряд.
        Т а г а н. Смотри, смотри!
        П и л о т.(Подносит к глазам бинокль). Наши.
        Снижается и проходит над отрядом. Кавалеристы машут буденовками, руками.
        Т а г а н. Ибрагимов пошел.
        П и л о т. А не Шайдаков?
        Т а г а н. Шайдаков севернее.
        П и л о т. Теперь к границе пойдем. Нравится летать?
        Т а г а н. Голова болит.
        П и л о т. С непривычки. Пройдет. Кончим воевать, куда учиться пойдешь?
        Т а г а н. Не надо!
        П и л о т. Что?
        Т а г а н. Не спрашивай!
        П и л о т. Вот чудак! Хочешь летчиком стать?
        Т а г а н. Не хочу!
        П и л о т. А зря.
        Т а г а н. Пусть. Смотри!
        По лощине между барханов скачут всадники в лохматых чугурмах.
        П и л о т(не отнимая от глаз бинокль). Басмачи. К границе прорываются гады. Приготовься. Стрелять будешь.
        Т а г а н достает откуда-то из-под ног ручной пулемет и устанавливает на турели, приваренной к борту самолета.
        Т а г а н. Наших предупредить надо.
        П и л о т. Пугнем для начала. Давай!
        Направляет машину вниз. Таган открывает огонь. Пули ложатся с большим упреждением. Таган швыряет гранату. Она рвется рядом с басмачами. Шарахаются, сбрасывая всадников, лошади. Банда рассыпается.
        П и л о т. Видел, как пули легли?
        Т а г а н. Видел. Теперь не промажу.
        Пилот смотрит на приборную доску и качает головой.
        Т а г а н. Давай, пока не ушел!
        П и л о т. Бензин на исходе. Придется на заправку лететь.
        Т а г а н. Уйдут! Сам же видел - граница рядом.
        Пилот колеблется.
        Т а г а н(умоляюще). Меня оставь там. А сам лети на заправку. Я задержу. Всю жизнь проклинать себя буду, если уйдут!
        П и л о т. А, была - не была!

…Самолет на бреющем полете сваливается на головы басмачам. Проносится, поливая огнем, сбрасывает гранату и скрывается за гребнем бархана. Среди басмачей вспыхивает паника. Они вновь рассыпаются в разные стороны, но Джунаид и офицер, угрожая оружием, собирают их. Сапарбай трусливо озирается по сторонам.
        С а п а р б а й. Опять прилетит.
        О ф и ц е р. Не трясись, баба! Винтовка на что? Стреляй! Прикажи идти цепью, хан-ага.
        Д ж у н а и д. Слышали? Чего столпились, как бараны?
        С а п а р б а й. Летит! Летит!
        Слышен приближающийся рокот мотора. Офицер срывает с плеча винтовку.
        О ф и ц е р. Приготовились! Как появится - стреляйте! Перед аэропланом цельтесь!
        Появляется аэроплан. Басмачи открывают по нему огонь. Не долетев до отряда, самолет круто взмывает. Мотор работает с перебоями. Развернувшись, самолет скрывается за барханами.
        О ф и ц е р. Давно бы так!
        Самолет, приземлившийся у входа в скалистое ущелье, стоит прямо на тропе, словно преграждая дорогу басмачам. Таган выбирается из кабины. Оглядывается по сторонам. Отбегает выше по тропе. Увидев удобную нишу в камнях, подтаскивает к ней несколько валунов. Сооружает подобие бруствера. Возвращается за пулеметом. Пилот уже снял его с турели, поставил, прислонив к борту самолета. Достает ящик с патронами. Заглядывает.
        П и л о т. Не густо. И гранат всего четыре штуки.
        Т а г а н. У меня револьвер…
        П и л о т(не слушая). Так… С флангов не зайдут. Не больно-то на конях по горам поскачешь. Значит, только отсюда ждать голубчиков… Пошли, парень, оборону займем. Бери ящик, я пулемет понесу.
        Подтаскивают еще несколько больших камней. Устраиваются за ними, установив пулемет. Пилот достает папиросы.
        П и л о т. Закуривай, пока время есть.
        Т а г а н. Не курю я.
        П и л о т. Бери. Может, не придется больше.
        Т а г а н. Давай.
        Закуривают. Таган дымит, не затягиваясь и морщась от дыма. Бросает папиросу. Пилот прислушивается.
        П и л о т. Показалось… А ты - отчаянный. Не всякий бы на такое решился.
        Т а г а н. Ты решился же.
        П и л о т. Думаешь, не повреди они бензопровод, оставил бы я тебя тут? Просто страху на Джунаида нагнать хотел.
        Т а г а н. Судьба, значит…
        П и л о т. Случайность… Ну, держись, Таган Ахмедов! Идут гады!
        Припадает к пулемету, напряженно всматриваясь туда, где тропа, извиваясь, скрывается среди барханов. Появляются скачущие во весь опор всадники. Подпустив их поближе, пилот открывает огонь. Очередь скашивает передних. Остальные рассыпаются по сторонам и скрываются за барханами. Пилот отрывается от пулемета и вытирает лоб тыльной стороной кисти.
        П и л о т. Пронесло…
        Т а г а н. Не вернутся, думаешь?
        П и л о т. Вернутся. Куда им деваться? Другой-то дороги нет.
        Т а г а н. Пить хочешь?
        П и л о т. Неси, пока тихо.
        Таган бежит к самолету. Достает из кабины флягу с водой. Осматривается. Не увидев ничего подозрительного, шагом направляется обратно.
        Не успевает пройти и нескольких шагов, как басмачи открывают огонь.
        Таган бросается на землю, ползком, короткими перебежками приближается к пилоту. Тот отстреливается скупыми, прицельными очередями. Не оборачиваясь, через плечо:
        П и л о т. Гранаты приготовь. Как скажу, кидай.
        Таган готовит гранату. Ждет, всматриваясь. Басмачи все ближе.
        П и л о т. Видишь вон тех?
        Т а г а н. Вижу.
        П и л о т. Кидай!
        Таган бросает гранату. Вторую. Пилот выпускает длинную очередь по вскочившим. Басмачи отступают, оставляя убитых и раненых.
        Т а г а н. Побежали, гады!
        П и л о т. Рано радуешься. Патронов на один раз осталось. Дай-ка попить.
        Таган протягивает флягу. Она пуста. Пуля пробила ее навылет.
        Т а г а н. Нету воды…
        Басмачи предпринимают еще одну отчаянную попытку прорваться.
        Пилот выпускает по ним длинную очередь. Пулемет смолкает, кончились патроны. Вскочив, пилот кидает гранату, вторую. Таган отстреливается из револьвера. Взрывы гранат пугают лошадей. Они шарахаются. Джунаид, офицер и двое басмачей проносятся мимо и скрываются в ущелье. Сапарбай пытается проскакать тоже, но в этот момент на гребне соседнего бархана появляется всадник. Остановив коня, он вскидывает винтовку. Гремит выстрел. Лошадь под Сапарбаем падает, а он сам летит наземь.
        П и л о т. Наши!.. Наши, Таган!..
        Т а г а н(заслоняясь от солнца ладонью, всматривается во всадника). Аннасаат?!.
        Всадник пускает коня вскачь и проносится мимо них по тропе. Это Аннасаат. Пилот и Таган удивленно смотрят ему вслед.
        П и л о т. Знаешь его?
        Т а г а н. Кажется, знаю…
        Комната в доме Ахмедова. Шофер гасит сигарету в пепельнице, полной окурков.
        А х м е д о в. Вот так… Почти полвека прошло. А помню, будто вчера. И ответа не нахожу.
        Ж е н щ и н а. Не надо, не растравляй себя…
        И н с п е к т о р. Видели вы его потом?
        Ахмедов смотрит на жену. Та отвечает ему умоляющим взглядом.
        Ж е н щ и н а. Успокойся…
        А х м е д о в(кладет ладонь на ее руку). Все в порядке, Гюль. Не волнуйся.
        Берет со стола пачку сигарет. Она пуста. Сминает, кладет в пепельницу.
        А х м е д о в. Где-то у меня пачка должна быть.
        Выходит из комнаты. Женщина наклоняется к инспектору и говорит вполголоса.
        Ж е н щ и н а. Ты его постарайся успокоить, Вилен. Волноваться ему нельзя. Начнет вспоминать - в каждом незнакомом Аннасаата видит.
        Входит Ахмедов.
        А х м е д о в. Наушничаешь, шептунья? Ты ее не слушай, Вилен. Трусишка она у меня.
        И н с п е к т о р. Пойду я, пожалуй, Таган-ака. Поздно уже.
        Ж е н щ и н а. Остался бы ночевать.
        И н с п е к т о р. Пойду, спасибо.
        А х м е д о в. И я пройдусь, воздухом подышу.
        Номер гостиницы. Востоковед молча курит. Сапарбай наливает себе из бутылки и жадно пьет. Оставив фужер, смотрит на востоковеда долгим взглядом пьянеющего человека.
        С а п а р б а й. Не повезло мне тогда. Отстал…
        В о с т о к о в е д. Не повезло, говоришь? Как сказать. Я думал - расстреляли тебя.
        С а п а р б а й. Выкрутился. Отсидел, сколько положено. И все. А ты?..
        В о с т о к о в е д. По-разному было.
        С а п а р б а й. Где Джунаид?
        В о с т о к о в е д. Подох давно. Паралич. Несколько лет не вставал.
        С а п а р б а й. Туда и дорога собаке!.. Ты - где сейчас?
        В о с т о к о в е д. Сейчас - здесь.
        С а п а р б а й. Ну, а вообще?
        В о с т о к о в е д. Не все ли равно?
        С а п а р б а й. Богато небось живешь?
        В о с т о к о в е д. А ты все такой же. Не терпится о золоте Гурбан-Мамеда узнать?
        С а п а р б а й. Много взяли?
        В о с т о к о в е д. Нет.
        Откидывается на спинку кресла. Закрывает глаза.
        Стремительно несет воды горная река. На берег из ущелья выезжает небольшая группа всадников. Это Джунаид, офицер и несколько уцелевших после боя басмачей. Осаживают коней. Джунаид озирается по сторонам, ориентируясь. Указывает рукой направление. Вся группа устремляется вдоль реки к броду. Спустя некоторое время из ущелья показывается одинокий всадник на взмыленном коне. Аннасаат смотрит по сторонам и, увидев басмачей, срывает с плеча винтовку. Стреляет, почти не целясь, и пускает коня вскачь. Нахлестывая лошадей, торопятся пересечь реку Джунаид и его спутники. Внезапно лошадь под Джунаидом падает. Джунаид оказывается в воде. Окунается с головой. Выныривает. Кричит что-то, но за шумом воды голоса не слышно. Офицер спешит к нему на помощь. Настигает. Хватает Джунаида за ворот халата, подтягивает к себе.
        О ф и ц е р. Держись!
        Джунаид мертвой хваткой вцепляется в луку седла. Офицер соскальзывает с лошади с противоположной стороны. Плывет, держась за седло. Лошадь бьется, тщетно стараясь преодолеть течение.
        Внезапно Джунаид привстает над спиной лошади, занеся над головой руку. В руке блестит нож. Сильно бьет офицера. Тот разжимает руки, течение его уносит.
        Понукая коня, спешит Аннасаат. Перед ним течение проносит тело офицера. Прибивает к камню. Офицер хватается за камень слабеющими пальцами. Глядит на Аннасаата. В глазах - мольба. Аннасаат сворачивает к камню. Взвалив офицера на седло, оглядывается. Вдали исчезают за деревьями противоположного берега всадники. Бессильно уронив руки, покачивается в седле офицер.
        Пещера. Возле входа, прислонившись к стене перебинтованной спиной, сидит офицер, рубашка на нем изорвана на бинты. В глубине пещеры, разгребая каменистый завал, возится Аннасаат. Разгибается, вытирает рукавом лицо.
        А н н а с а а т. Ты уверен, что здесь?
        О ф и ц е р(кивает). Уверен. Хан-ишан карту у Джунаида спер. Ну, а я у него… конфисковал.
        А н н а с а а т. Зачем я только тебя из реки вытащил! Давно бы Гурбан-Мамеда догнал, дух из собаки выбил.
        О ф и ц е р. Или он из тебя… Не валяй дурака, Аннасаат. У нас с тобой жизнь только начинается.
        А н н а с а а т. Какая жизнь?.. Моя жизнь там, за рекой осталась.
        О ф и ц е р. Ну и дурак. Что ты видел? Пески да юрты? Настоящую жизнь покажу тебе. Только бы выбраться.
        А н н а с а а т. Не знаю…
        О ф и ц е р. А тут и знать нечего. Я тебя в такие страны увезу - во сне не снились.(Умоляюще.)Только ты быстрее кончай. Джунаид нагрянуть может.
        А н н а с а а т. Мудреные слова говоришь.
        О ф и ц е р. Ты меня еще благодарить будешь.
        А н н а с а а т. А может, не буду.
        О ф и ц е р. А?
        А н н а с а а т. Пристукну тебя тут. Все золото мне достанется. Домой вернусь…
        О ф и ц е р. Возьмут тебя большевики, как миленького к стеночке поставят. Не успеешь моргнуть, дух вон. Они там тебя ждут не дождутся.
        А н н а с а а т. Может, и не поставят.
        О ф и ц е р. Да уж будь уверен.
        А н н а с а а т. Запутался я совсем.
        О ф и ц е р. Дурак, вот и запутался.
        А н н а с а а т. Ты умный? Посоветуй.
        О ф и ц е р. Я что, по-твоему, делаю? Выход предлагаю, верный, надежный. Односельчане услышат - лопнут от зависти.
        Аннасаат молча встает и идет к завалу. Начинает разбирать камни. Офицер исподтишка наблюдает за ним.
        Ночная Хива. Бону и Саат идут по улице, взявшись за руки.
        С а а т. Будем в Ташкенте встречаться?
        Б о н у. Нет.
        С а а т. Правильно. Стану я на провинциалок внимание обращать. Там такие девушки…
        Б о н у. Ах так?
        Бросается бегом в ворота скверика.
        С а а т. Ты куда, сумасшедшая!
        Бежит следом. Догоняет в аллее возле самого обелиска. Обнимает и начинает целовать. Бону вырывается.
        Б о н у. Пусти!
        Саат перестает ее целовать, но продолжает обнимать за плечи. Оглядывается.
        С а а т. А здорово здесь, правда? Тихо и торжественно.
        На скамейке в тени сидит, не шевелясь, Харумбаев. Наблюдает за молодыми людьми, стараясь ничем не выдать своего присутствия.
        С а а т. Как в филармонии.
        Б о н у. А ты был а филармонии когда-нибудь?
        С а а т. Нет.
        Подходит вплотную к обелиску. Освещенная луной мемориальная доска. Бону проводит по ней рукой.
        Б о н у. Странно. Второй раз сюда приходим сегодня…
        Харумбаев встает со скамейки и, уже не таясь, идет к обелиску. Бону и Саат оборачиваются.
        С а а т. Халбай-ака? Добрый вечер.
        Х а р у м б а е в. Здравствуйте, полуночники. Не сидится дома?
        С а а т. Бону завтра уезжает.
        Х а р у м б а е в. Понятно. Ты что-то хочешь спросить.
        Б о н у?
        Б о н у. Этот Харумбаев(указывает на доску) - ваш однофамилец?
        Х а р у м б а е в. Старший брат… Я тогда мальчишкой был. В подпасках у бая. А потом взбунтовался и ушел…
        Пески. Напрямик по барханам идет мальчишка-казах. Идет, распевая во все горло незамысловатую песенку.
        Внезапно умолкает и прислушивается. Где-то в стороне слышится рокот мотора. Низко над барханами летит аэроплан. Исчезает за гребнями барханов.
        М а л ь ч и ш к а. Чего испугался? Красные звезды нарисованы - значит, бояться не надо.(Прислушивается. Шума мотора не слышно.)Наверное, отдохнуть присел… Пойду посмотрю.
        Идет в ту сторону, где скрылся аэроплан. Карабкается по склону бархана. Добирается до вершины и тотчас в испуге скатывается обратно. Слышен топот копыт скачущего неподалеку конного отряда.
        М а л ь ч и ш к а. Басмачи! За ним охотятся… А он, может быть, не знает…
        Взбирается на бархан. Внизу прямо перед ним - самолет. Неподалеку от него стоят пилот и Таган. Перед ними, очумело тряся головой, сидит Сапарбай. Придя в себя, выхватывает револьвер. Приближающемуся к нему Тагану:
        С а п а р б а й. Не подходи, застрелю!
        Таган продолжает идти. Зажмурившись, Сапарбай открывает стрельбу. Выстрелы следуют один за другим, пока не кончаются патроны. Но и после этого Сапарбай продолжает остервенело нажимать на спусковой крючок. Таган подходит к нему вплотную и изо всех сил бьет ногой.
        Т а г а н. За Белоусова!.. За Харумбаева!.. За ребят!.. За Курбана!.. За Карима!..
        Сапарбай закрывает лицо руками и падает навзничь.
        М а л ь ч и ш к а. Правильно! Ай, правильно!
        Бежит к Тагану. Тот не сразу понимает, в чем дело. Несколько секунд удивленно разглядывает мальчишку.
        Т а г а н. Ты откуда взялся?
        М а л ь ч и ш к а. От бая ушел. К брату иду. Он у вас служит. Может, встречали? Дарбай зовут.
        Т а г а н. Харумбаев?
        М а л ь ч и ш к а. Правильно! Отца нашего Харумбай звали.
        Т а г а н. А тебя как звать?
        М а л ь ч и ш к а. Халбай. Брата моего знаете, да?
        Т а г а н. Знал… Вот что, беги вон к тому человеку, ремень пусть даст. Гада этого связать надо…
        М а л ь ч и ш к а. Бегу!
        Стоя у обелиска, Харумбаев кладет руки на плечи Бону и Саата.
        Х а р у м б а е в. Так мы с Ахмедычем встретились. Не знал я тогда, что брата уже в живых нет…
        Все трое молча смотрят на мемориальную доску.
        С а а т. Завидное время было.
        Х а р у м б а е в. Ну вот что, поговорили и хватит. Проводите меня немного. Да и вам на боковую пора.
        Гостиница. За столом друг против друга - востоковед и Сапарбай. Последний уже изрядно пьян.
        С а п а р б а й. Продашь?.. Честно скажи!..
        В о с т о к о в е д. Кому ты нужен!.. Пойди проспись.
        С а п а р б а й. Пойду… Сейчас пойду… Только ты, прошу тебя, никому ни слова… Не надо старое ворошить… Дети, внуки… Что им скажу?..
        В о с т о к о в е д(брезгливо). Ступай.
        С а п а р б а й. Обещаешь?.. Скажи, обещаешь?..
        В о с т о к о в е д. Да, да!.. Иди.
        С а п а р б а й. Пойду…
        Встает и, пошатываясь, идет к двери. От самого порога, обернувшись:
        С а п а р б а й(умоляюще). Ты обещал…
        В о с т о к о в е д. Иди спокойно.
        Потоптавшись у двери, Сапарбай, наконец, уходит. Востоковед устало откидывается на спинку кресла. Закрывает глаза. По лицу вновь пробегает гримаса боли. Берет со стола таблетки. Смотрит на коробочку. Кладет обратно.
        В о с т о к о в е д. Нет… Не теперь…
        Протягивает руку к бутылке с минеральной водой. Задевает фужер. Фужер падает со стола и разбивается. Востоковед смотрит на осколки. Усмехается, качая головой.
        В о с т о к о в е д(саркастически). К счастью…
        Оживленная улица европейского города. За рулем одной из машин - востоковед. Рядом с ним старик, в котором можно с трудом угадать офицера.
        О ф и ц е р. …Не с твоим здоровьем, Анн.
        В о с т о к о в е д. Не старайся меня отговорить.
        О ф и ц е р. Я только подумал…
        В о с т о к о в е д. Что после поездки в Перу ты смог бы составить мне компанию.
        О ф и ц е р. Да.
        В о с т о к о в е д. Не криви душой. Ты вернешься, и тебе надо будет опять мчаться куда-то, сломя голову. Потом еще и еще… А ты уже стар для таких одиссей.
        О ф и ц е р. Ты думаешь?
        В о с т о к о в е д. Уверен.
        О ф и ц е р. Возможно, ты и прав. И все-таки…
        В о с т о к о в е д. Никаких все-таки. Я знаю, что делаю… Когда твой рейс?
        О ф и ц е р(смотрит на часы). Еще есть время. Успеем пообедать в аэропорту.
        В о с т о к о в е д. Прощальный обед…
        О ф и ц е р. Не так мрачно!
        Ресторан. Вышколенный кельнер проводит их к столу. Принимает заказ и бесшумно исчезает. В зале пусто. От нечего делать официант одним пальцем подбирает на рояле какую-то мелодию.
        В о с т о к о в е д. Мрачно здесь. Или мне все кажется?..
        О ф и ц е р. Старый добропорядочный ресторан. Отменная кухня. Вышколенная прислуга. Веселиться ездят в другие заведения, Анн.
        Кельнер подкатывает тележку, уставленную тарелками и бутылками. Сноровисто сервирует стол. Откупорив бутылку, наливает в рюмки.
        Кивая на официанта у пианино.
        К е л ь н е р. Он вам не мешает, господа?
        О ф и ц е р. Пусть тешится.
        Кельнер кланяется и отходит.
        О ф и ц е р. Договаривай, Анн.
        В о с т о к о в е д. Давай есть.
        Пьют и едят. Немного погодя офицер отодвигает тарелку и закуривает. Востоковед вопросительно смотрит на нею.
        О ф и ц е р. Не хочется. Поем в самолете.
        Востоковед доедает салат и тоже отодвигает тарелку. Наливает в фужер воды.
        О ф и ц е р. Что тебя тяготит, Анн?
        В о с т о к о в е д. Все то же.
        О ф и ц е р. Плохи дела?
        В о с т о к о в е д. Да.
        О ф и ц е р. Ты был у профессора?
        Востоковед кивает.
        О ф и ц е р. И что?
        В о с т о к о в е д. Удивляется, как я до сих пор не загнулся.
        О ф и ц е р. А, черт!.. Какой дурак верит в наши дни эскулапам!
        В о с т о к о в е д. Док не эскулап. Мы с ним старые приятели. Он даже оказал мне услугу.
        О ф и ц е р. Да? И какую же?
        Востоковед достает из кармана плоскую коробочку для пилюль. Кладет на стол. Офицер пренебрежительно берет ее двумя пальцами.
        О ф и ц е р. Что это за мерзость?
        В о с т о к о в е д. Лестница в небо.
        Офицер кладет коробочку на стол. Некоторое время молча смотрит на собеседника.
        О ф и ц е р. И ты так спокойно говоришь?..
        В о с т о к о в е д. Чему быть, того не миновать. Хочу дать тебе совет.
        О ф и ц е р. К дьяволу советы! К дьяволу этот погребальный звон! Заткнете вы наконец эту чертову шарманку?!..
        О ф и ц и а н т(прекращает играть, оборачивается). Вы мне, сэр?
        О ф и ц е р. Вам, дьявол вас побери!
        О ф и ц и а н т. Прошу прощения, сэр.
        Опускает крышку рояля.
        В о с т о к о в е д. Не надо, дружище. Успокойся и выслушай до конца.
        О ф и ц е р. До конца!.. Какой идиот внушил тебе, что это конец?
        Востоковед морщится. Вытряхивает из коробочки на ладонь таблетку, отправляет ее в рот, запивает водой.
        О ф и ц е р(ошеломленно). Ты сошел с ума!
        В о с т о к о в е д(удивленно смотрит на него. Поняв, устало улыбается). Успокойся.
        О ф и ц е р. Зачем ты проглотил эту дрянь?
        В о с т о к о в е д. Дозы, старина. Две таблетки в день - норма. На этом я и держусь. Ты будешь меня слушать?
        О ф и ц е р. Говори.
        В о с т о к о в е д. Это всего лишь совет. Выслушай и поступай, как знаешь. Договорились?
        О ф и ц е р. Да.
        В о с т о к о в е д. Полвека назад мы начинали на пустом месте. Десять лет мы шли к цели плечом к плечу. Встали на ноги. А потом… я оставил тебя одного.
        О ф и ц е р. Но…
        В о с т о к о в е д. Не перебивай. Какие бы ярлыки мы ни вешали на наши поступки, это не меняет сути. Я не сказал тебе главного тогда.
        О ф и ц е р. Это что - исповедь?
        В о с т о к о в е д. В какой-то мере. Тогда я понял, что бизнес - не моя дорога. Но это не все. Я увидел, куда ведет эта дорога.
        О ф и ц е р. И куда же она ведет?
        В о с т о к о в е д. Она кончается тупиком.
        О ф и ц е р. Вот уж не ожидал…
        В о с т о к о в е д. Ты обещал выслушать.
        О ф и ц е р. Говори.
        В о с т о к о в е д. Я должен был сказать тебе об этом. Должен был… И не сказал.
        О ф и ц е р. Я бы просто послал тебя к черту.
        В о с т о к о в е д. Я даже не попытался это сделать.
        О ф и ц е р. Ты понимал, что это бесполезно. Потому и не пытался.
        В о с т о к о в е д. Не потому. Я решил заняться наукой.
        О ф и ц е р. Ну и что?
        В о с т о к о в е д. Сегодня мое имя известно в ученом мире. У меня десятки опубликованных работ, если хочешь - слава.
        О ф и ц е р. Так и тянет встать и расшаркаться.
        В о с т о к о в е д. Но и сегодня я не протянул бы и года на те гроши, которые дает мне наука.
        О ф и ц е р. Так… Значит, я нужен был тебе, чтобы…
        В о с т о к о в е д. Да.
        О ф и ц е р. Пока дело преуспевало, акции приносили тебе доход, достаточный, чтобы заниматься наукой.
        В о с т о к о в е д. Да.
        О ф и ц е р. Ну что ж… Если разобраться, ты имел на это право.
        В о с т о к о в е д. Н-не знаю…
        О ф и ц е р. Зачем ты наговариваешь на себя, Анн? Я понимаю, тебе трудно, тебя гложет отчаяние… Но зачем выдавать себя за негодяя?
        В о с т о к о в е д. Ладно. Прощай, старина.
        О ф и ц е р. Не так грустно. Мы еще встретимся, я уверен. Только не вешай носа. Пока!
        Прощается за руку и идет к выходу, кивнув кельнеру. На ходу пробегает глазами поданный кельнером счет. Сует ассигнацию в руку кельнеру и другую, поменьше достоинством, - в нагрудный карман. От самых дверей машет рукой востоковеду. Тот сидит, не шелохнувшись, провожая офицера взглядом. Не глядя, протягивает руку за фужером и смахивает его со стола. Фужер разбивается вдребезги. Подходит кельнер.
        К е л ь н е р. Сэр?
        В о с т о к о в е д. Чашку кофе.
        К е л ь н е р. С молоком? Черного?
        В о с т о к о в е д. Черного, как безысходность.
        К е л ь н е р. Понятно, сэр. Сию минуту принесу, сэр.
        В о с т о к о в е д. И кто выдумал, что посуда бьется к счастью?..
        Номер гостиницы в Хиве. Востоковед идет к окну и широко распахивает его. Поздняя ночь. Где-то далеко кричат петухи. Крупным планом лицо востоковеда. Внутренний монолог:

«Ты действовал наверняка. У него не было наследников. Не было уже давно. Жена и сын погибли в автомобильной катастрофе еще до второй мировой войны. Единственным близким ему человеком был ты. И ты знал, что в его сейфе в швейцарском банке рядом с пакетами акций и ценными бумагами лежит завещание. Завещание на твое имя.
        Парни из таможни не подвели. Через час после взлета самолет развалился в воздухе. Адская машинка сработала…
        Тебе нужны были деньги… Много денег… Любой ценой… Ставкой была твоя жизнь. Тогда ты еще верил, что есть надежда… Что найдутся в мире врачи, которые излечат тебя, остановят разъедающий твою плоть недуг…
        Ты просчитался, Аннасаат. И когда понял это, решил приехать сюда…»
        Востоковед возвращается к столу, наливает воды и жадно пьет. Когда в стакане почти не остается воды, судорога перехватывает ему горло. Он замирает, продолжая держать стакан возле губ, глядя перед собой помутневшим от боли, остановившимся взглядом.
        Снизу доносятся голоса. Вначале востоковед не обращает на них внимания, но постепенно они доходят до его слуха. Он, пошатываясь, идет к окну. Внизу возле подъезда стоят Ахмедов, инспектор и Сапарбай.
        А х м е д о в. Носит тебя нелегкая! Нахлестался на старости лет.
        С а п а р б а й. Честное слово… Я вот к товарищу шел… К Каримову… А тут он…
        И н с п е к т о р. Да кто он?
        С а п а р б а й. Ты не знаешь… Таган его знает…
        А х м е д о в. Значит, я не ошибся… Иди, Сапарбай, проспись.
        С а п а р б а й. Догадался, кто?
        А х м е д о в. Догадался… Ступай…
        И н с п е к т о р. Вы что - сговорились? Загадки, тайны…
        А х м е д о в. Пойдем, Вилен. Не твоя это забота… Разберусь сам…
        Уходят в гостиницу, не обращая внимания на оставшегося стоять Сапарбая. Востоковед отходит от окна. Медленно опускается в кресло. Шарит в кармане. Достает плоскую коробочку для пилюль. Высыпает на ладонь полную пригоршню. Усмехнувшись:
        В о с т о к о в е д. Лестница в небо… Головокружение… Сон… Забытье… И - конец.
        Кладет таблетки в рот и запивает водой. В дверь стучат. Востоковед молча кивает. Собравшись с силами, хрипло:
        В о с т о к о в е д. Войдите… Входи, Таган…
        Входит Ахмедов. Медленно приближается к сидящему востоковеду. Тот, не шевелясь, встречает его взглядом.
        В о с т о к о в е д. Ну вот… и встретились… В последний раз…
        Ахмедов наклоняется к востоковеду. Принюхивается. Берет со стола фужер, подносит к носу.
        А х м е д о в. Ты что?
        Востоковед молчит. Ахмедов тормошит его за плечо.
        А х м е д о в. Накурился, что ли, чего? Аннасаат!
        В о с т о к о в е д. Я… знал… встретимся…
        В комнату заглядывает инспектор. Увидев, что происходит, быстро идет к сидящему.
        А х м е д о в. Что с ним?
        Инспектор проверяет реакцию зрачка. Востоковед делает едва заметную попытку улыбнуться.
        В о с т о к о в е д. Не… надо… Я… сам… хотел…
        А х м е д о в. Ты меня слышишь?
        Востоковед опускает веки. Снова поднимает, смотрит на Ахмедова. Взгляд все больше затуманивается.
        А х м е д о в. Да не засыпай ты! Слышишь!
        Тормошит востоковеда. Безрезультатно. Тот уже не подает никаких признаков жизни. Инспектор щупает пульс. Качает головой.
        А х м е д о в. Что?
        И н с п е к т о р. Замедленный.
        Только теперь видит на столе плоскую коробочку. Берет и читает название.
        И н с п е к т о р. Ясно. Оставьте его, Таган-ака. Уже не жилец.
        А х м е д о в. Отравился, что ли?!
        Инспектор кивает.
        А х м е д о в. Ну не дурак? Сын ведь его жив, внук… Повести его хотел к себе… Чтобы встретились…
        Наезд на полуприкрытые веками глаза востоковеда. Словно в тумане видны расплывчатые силуэты Ахмедова и инспектора. Эхом звучат последние реплики Ахмедова:
        - Отравился, что ли?
        - Ну не дурак? Сын ведь его жив, внук… Повести его хотел к себе… Чтобы встретились…
        Внутренний голос востоковеда: «Сын? Мурад?!. Значит, он не сгорел тогда, в двадцать четвертом?!.»
        Ревущим грохотом обрушивается тишина. Свет меркнет.
        В номере растерянный Ахмедов и инспектор. Инспектор отпускает руку востоковеда. Она безжизненно повисает, почти касаясь пола.
        И н с п е к т о р. Все, Таган-ака. Кончился товарищ.
        А х м е д о в. Никакой он не товарищ. Басмачом был. А потом за границу ушел. Думали, умер он там, а гляди: жив был, оказывается… Пойду, врача вызову.
        Поздняя ночь. Бону и Саат стоят перед домом на окраине города. Видны уходящие вдаль столбы с натянутыми на них проводами. Провода гудят, негромко, протяжно.
        Б о н у. Не верится. Завтра улетаю, а такое ощущение, как будто остаюсь.
        С а а т. Уже не завтра.
        Б о н у. А когда?
        С а а т. Сегодня.
        Б о н у. А… Ну да… Ты меня любишь?
        С а а т. Люблю.
        Б о н у. Правда?
        С а а т. А ты?
        Б о н у. Правда.
        Смеются. Монотонно гудят провода. Бону прижимается щекой к шероховатой поверхности столба. Звук усиливается.
        Б о н у. Странно как… Тихо, а провода поют, гудят… Отчего это?
        С а а т. Законы физики.
        Б о н у. Подойди сюда.
        С а а т. Ну.
        Б о н у. Ближе. Прижмись ухом. Глаза закрой… Слышишь? Думаешь, провода только в пространстве тянутся? И во времени тоже! Из прошлого - к нам, от нас - в будущее. В них - отголоски давно отгремевших гроз, чья-то боль, чьи-то надежды…
        С а а т. Светает.
        Б о н у. Правда.
        Над древней Хивой занимается утро нового дня.
        notes
        Примечания

1
        Город богатырей.

2
        Туркменская папаха.

3
        Шуба из грубо выделанных кож.