Сохранить .
Аниматор Андрей Волос
        # Сочетание реализма, завораживающего достоверностью и психологической глубиной, с элементами фантастики позволяет автору вывести текст на тот уровень, когда читатель, полагающий, что у него перед глазами всего лишь буквы, с оторопью обнаруживает, что давно смотрит в зеркало.
        Новый роман Андрея Волоса снова доказывает, что (по словам критика М. Ремизовой)
«традиционный русский герой - заложник истории… Волос следует по этому пути, позволяя - и заставляя - увидеть то, чего не высмотришь в репортажах и не вычитаешь в газетных строках».
        Андрей Волос
        АНИМАТОР
        Anamnesis vitae est anamnesis morbi.
        Ночевала тучка золотая
        На груди утеса-великана.
        М. Лермонтов
        Пролог
        Чтобы припарковаться, мне пришлось сунуть акулью морду своего

«Форда-просперо» далеко на тротуар.
        Это не могло не вызвать законного раздражения многочисленных прохожих, поэтому я выбрался из машины и отошел метра на три в сторону. У меня не хватает мужества, чтобы выдерживать взгляды людей, получивших возможность персонифицировать конкретное зло.
        Я стоял, поигрывая ключами и поглядывая в ту сторону, откуда, по идее, должна была появиться Дарья. Ключи солидно позванивали. Я поймал себя на мысли, что человек, небрежно поигрывающий ключами, никого не введет в заблуждение. У этого человека взвинченный вид. И звенеть ключами - это плохой способ успокаивать нервы.
        Радости я точно не чувствовал. Я вообще редко испытываю радость.
        Или, быть может, не знаю, что это такое. То есть переживаю ее - но не осознаю, что переживаемое мной является радостью. И никто не разъяснит мне, что это именно она. Как мы можем объяснить другому, что чувствуем? Никак. Например: я вижу сигнал светофора - он зеленый. Спроси у любого из тех, кто мается в этой пробке, всякий скажет: зеленый. Но, возможно, мы только называем его одинаково.
        Возможно, если мне вставить глаза соседа, я бы завопил: вы что тут все, сдурели?!! он же фиолетовый! таких светофоров вообще не бывает!.. Сосед про свой неизвестно какой цвет знает, что его нужно называть «зеленым». Я - про свой. А какой он на самом деле - одному богу известно.
        Так и с радостью. Например, покидая Анимацентр, я испытываю и неприятную опустошенность, и удовлетворение оттого, что эта опустошенность во мне присутствует: она означает, что я выложился.
        Это радость? Не знаю. Возможно, кто-нибудь скажет, что это, напротив, тоска, которую хочется залить глотком спиртного. Другой пример: наливая в стакан глоток спиртного (пусть по крайней мере это будет какой-нибудь приличный коньяк), я испытываю и сладкое предвкушение, и заведомую оскомину, - ведь предостерегают, что алкоголь вреден для здоровья, а я все равно выпью, сколько меня ни предостерегай. Это - радость?..
        Конечно, бывают и чистые радости. Боксерский удар волны в десяти метрах от пляжа, напор свежего ветра в лицо… или еще что-нибудь такое же курортное. А если ты не на курорте (а я совсем не на курорте), то понять, что такое радость, совершенно невозможно…
        Я сунул брелок в карман и немного прошелся - пять метров туда, пять обратно. Гудяще-ревущая улица была до краев налита сизым туманом.
        Недавно пролился дождь, и фонтан в сквере за вяло переминающимся потоком машин выглядел ненужным. Клены ночью набросали листвы. Два полупьяных придурка вяло шаркали метлами, отрабатывая свой утренний eyes-opener. Один почему-то то и дело нагибался. Должно быть, принимал пробки от пива за монеты. Метла вставала торчком, а сам он в эти мгновения напоминал Дон-Кихота - впрочем, отдаленно. Второй не тратил времени на пустяки и в целом смахивал на довольно развинченный и шаткий, но все же механизм.
        Смысл предстоящей встречи был мне не до конца ясен. Если тебе звонят и…
        - Привет!
        Я повернулся. Она стояла в двух с половиной шагах от меня, и ничто не предвещало, что ей захочется преодолеть это небольшое расстояние, чтобы оказаться на дистанции поцелуя. Возможно, она ждала, что это сделаю я.
        - Привет, привет…
        Розово-сиреневое пальто… сумочка… подкрашенное лицо… холодно смотрящие глаза.
        Я шагнул к ней и коснулся губами щеки.
        - Ты стала похожа на Веру, - сказал я затем. Нужно же что-то сказать в первую минуту. Даже секунду.
        В ответ она усмехнулась с легким отвращением.
        - Больше так не говори, пожалуйста.
        - Почему? Как-никак родственница…
        Помолчали.
        - Куда пойдем? - спросил я.
        - А на что можно претендовать?
        - На что можно претендовать в половине девятого утра? Разве что на чашку кофе. Ты завтракала?
        Она неопределенно пожала плечами.
        Мы присели за столик в забегаловке, которую с приличными заведениями роднили только цены. Зато беспардонные вопли «Русского радио», в других местах звучащие в полную силу, здесь заглушались шипением и треском, с которым два поваренка волохали деревянными лопатами по раскаленным стальным плитам чадящие порции овощей и мяса.
        - Будешь?
        - Что?
        - Вот это. Надо взять миску, набрать в нее вон с тех противней всякого сырья, а они поджарят. Это быстро.
        - Я знаю. Мы иногда ходим с подружкой в похожие заведения… Нет, спасибо.
        Снулая с ночи официантка поставила две чашки кофе, и я сказал:
        - Ну? У меня не так много времени. Все-таки лучше было бы встретиться вечером. Поговорить спокойно…
        - Я же говорю: прилетела на несколько дней, - сказала она, осторожно отпив и облизав такие знакомые губы. - Извини, у меня полно дел, все вечера были заняты. А сегодня самолет в четыре. Так что у меня тоже не очень много времени.
        - Тогда не стоит тратить его попусту.
        - Ну да. В общем, я вот что тебе хотела сказать…
        И заговорила.
        У нее был хорошо поставленный ровный голос.
        Первые пять или десять минут я слушал молча. Я помешивал кофе, каждый раз аккуратно кладя ложечку на блюдце, чтобы затем так же аккуратно взять чашку и омочить губы в горько-сладкой жиже. Время от времени я поглядывал по сторонам на редкую об эту пору публику.
        Преобладали какие-то утомленные девицы - должно быть, с ночного - да черноволосые молодые люди в узконосых ботинках с пряжками, с перстнями на пальцах, явно привлекавшие внимание утомленных, но не вполне обезоруженных девиц. Короче говоря, я делал все, чтобы сохранить независимый и почти равнодушный вид - разумеется, не исключающий выражения благосклонного внимания, предписанного правилами элементарной вежливости. Мне не хотелось показать ей, что каждая фраза, каждое слово буквально разрывают мое несчастное сердце на части.
        В конце концов я не выдержал.
        - Но подожди же, Даша! Я согласен, ладно: возможно, ты умеешь читать мысли. Допускаю даже, что ты видишь меня насквозь. Если так, то, в принципе, ты имеешь возможность оценивать, насколько безответственным, самонадеянным, грубым, похотливым, жалким, скаредным, равнодушным, невыносимым и гадким я был год, три или даже пятнадцать лет назад… Но как, скажи мне, ты можешь знать о моих черных помыслах и мерзких поступках, которые имели место до твоего рождения?! До, понимаешь?! До!
        - Мне мама рассказала, - ответила она, пожав плечами.
        Собственно говоря, другого ответа я и не ждал. Именно так. И вчера, и позавчера, и десять лет назад, и… нет, двадцать лет назад Даша еще не умела произносить столь связных речей… Как бы я себя ни вел, как ни старался бы проявиться из формы незначащей тени в форму более или менее интересующего ее человека, как ни ухищрялся бы сделать в ее душе хоть малую зарубку своими руками, - бесполезно: все, что она знает обо мне, ей рассказала мама. А все, что рассказала мама, - это бесчисленные тома обвинительного заключения. Все подшито и пронумеровано. Мене, текел, фарес.
        Защищаться бесполезно.
        Разведя руками, я продолжал помалкивать, а Даша - говорить. Впрочем, скоро это несколько наскучило, и я принялся вставлять безобидные реплики и задавать столь же безобидные вопросы. Так, например, я осведомился, могу ли я иметь иное мнение.
        - Разумеется, - кивнула она, окинув меня холодным судейским взглядом. - Но не забывай, что твое мнение субъективно.
        - Ах вот как! - сказал я. - Ты тоже имей в виду - именно сейчас, когда рассказываешь о подлостях, совершенных мною в твоем младенчестве, - что кроме субъективных мнений бывают еще и объективные показания. Вот, например, как обстояло дело у одной хорошо известной мне милой парочки. Он стирает пеленки, а она командует: клади в таз. И, пока он кладет в таз, все у них более или менее спокойно. Но если, не дай бог, положит в раковину, - она бьет его тазом по голове и бежит вызывать милицию. Когда приезжает наряд, он достирывает, а она вопит и крушит мебель. Вопрос: сколько лет машинисту?
        - Что ты имеешь в виду? - помедлив, спросил она.
        Я безнадежно махнул рукой.
        - Да ничего я не имею в виду… Понимаешь, Дашуля, я тоже мог бы много чего рассказать. Но, во-первых, мне не следует говорить ничего такого, что могло бы хоть как-то повлиять на ваши с мамой отношения. Благодаря усилиям матери у тебя нет отца - так не хватало еще, чтобы благодаря усилиям отца у тебя не стало матери! (Даша фыркнула и покачала головой с таким видом, будто я сморозил что-то совсем несуразное.) Во-вторых, ты мне все равно не поверишь. Честно сказать, я и на самом деле чувствую себя виноватым. Знаешь, почему?
        Потому что, однажды уйдя от твоей мамы, мне не следовало показываться вам на глаза до тех пор, пока ты не станешь взрослой.
        Возможно, кстати, если бы мы сегодня увиделись впервые, ты относилась бы ко мне, не ударившему ради тебя пальцем о палец, лучше, чем сейчас. Но дело в другом. А именно: ты выросла, наблюдая наш брак…
        - Какой брак! Вы были в разводе!
        - Именно брак, потому что брак - это не когда мужчина и женщина спят в одной постели или ездят в отпуск по одной путевке; и не когда они живут душа в душу, любят, уважают и обоюдно прислушиваются к мнению супруга; и не когда они друг другу приятны и каждый томится, если второго нет рядом; и не прочая чепуха, милая моя Дашенька. А лишь одно: когда они совместно воспитывают ребенка. По этому определению наши отношения и после развода, несомненно, являлись браком. Причем брак этот ни мне, ни твоей маме не был нужен: мы не были влюблены, не хотели спать вместе, обоюдно хранили множество неприятнейших воспоминаний и не могли вызвать друг в друге ничего, кроме раздражения. Понимаешь? Так вот я и жалею о том, что ты выросла в такой искореженной, исковерканной семье. И, разумеется, восприняла некоторые стереотипы отношений между мужчиной и женщиной - тоже совершенно изуродованные, если сравнивать их с нормальными…
        - А почему же ты не создал нормальных отношений? - фыркнула она.
        Я вздохнул. Что сказать?
        - Потому что всем управляла мама.
        - Почему?
        - Потому что считала нужным делать это. Потому что ей так было удобнее. Потому что приятно всем управлять. Потому что матери почти всегда всем управляют. Не знаю почему. Я одно знаю: когда я хотел сделать что-нибудь по-своему, она говорила: я с Дашей живу, а ты только заходишь!.. А если я настаивал, дело кончалось диким скандалом. Которых я старался избегать, потому что мне казалось, что они тебя травмируют. Короче говоря, приходилось слушаться. Черт ли сладит с бабой злою?
        Даша смерила меня гневным взглядом.
        - Это цитата, - пояснил я.
        - Ну а я-то при чем? - с напором спросила она. - Вы ссорились… да, я помню. Но при чем тут я?!
        - То есть?
        - Ну да, вот именно: почему я-то от ваших ссор страдать должна была?
        Почему ты вообще меня бросил? Ты, когда уходил, думал, что меня бросаешь?
        Она смотрела на меня возмущенным прокурорским взглядом… и мне нечего было ответить. И впрямь, что сказать? Я думал об этом, да, думал, еще как думал… Чуть не спятил когда-то от этих раздумий.
        Но, Дашенька, мама меня не любила, а жизнь с женщиной, которая тебя не любит, - совершенно невыносима. Мне пришлось уйти. Я не
        Сцевола. Не спартанец. Да если б и был спартанец, все равно бы ушел,
        - потому что жизнь дана не для того, чтоб тебе весь век прогрызали брюхо. А зачем женился, если не любила? - спросит она. Что ответить?
        По ошибке. По глупости. По неопытности. Возможно, что и по расчету.
        Но если так, то самую малость. Ведь я глупец, конечно, но все же не в такой мере, чтоб вовсе не иметь расчетов на возможность счастья - пусть и совершенно нелепых. Ах, по расчету! - гневно воскликнет моя дочь. - Вот видишь!..
        Я смотрел на нее - когда-то такую маленькую, что умещалась буквально в ладонях, - и невольно проборматывал весь тот убогий катехизис, что почти всегда крутился в каком-то уголке мозга. Хотел ли ты лучшего?
        - Да, я хотел лучшего. - Делал ли ты все, что должен был делать? -
        Нет, я не делал всего того, что должен был делать. - Знал ли ты, к чему это приведет? - Нет, я не знал, к чему это приведет. -
        Понимаешь ли ты свою вину перед дочерью? - Да, я понимаю свою вину перед дочерью.
        - Любишь ли ты ее? - Да, я люблю ее. - Хотел бы ты, чтобы она носила фамилию отца, а не матери? - Да, я хотел бы этого, но что толку? - Любишь ли ты детей? - Нет, с некоторых пор я не люблю детей. - Любишь ли ты по-прежнему женщин? - Да, женщин я по-прежнему люблю. - Хочешь ли ты детей от них? - Нет, я не хочу детей от них…
        Я смотрел на нее и понимал, что мы чужие друг другу. И это уже навсегда, потому что к отчужденности сердечной прибавилась географическая. Полтора года назад в бедном ребенке со скоростью коклюша развилась бескомпромиссная страсть, и Даша вышла за Роберта
        - гордого британца небольшого роста. Через три месяца брак распался
        - видать, не сошлись характерами; но туманный Альбион не отторгнул юную жертву житейского кораблекрушения. Более того, она позвонила через две недели после собственной свадьбы, чтобы ликующе сообщить:

«Сегодня мама тоже вышла замуж! Я ей тоже нашла жениха по интернету!» «То есть, - только и нашелся сказать я, - теперь вся моя бывшая семья - англичане?..»
        - Ну ладно, - вздохнула Даша. - Пожалуй, мне пора.
        - Да, - хмуро согласился я. - Хорошо. Теперь снова на год?
        - Можешь мне писать. - Она пожала плечами. - Вот телефон.
        Я взял визитку.
        - В четыре самолет.
        - Ты говорила…
        - Знаешь, очень боюсь террористов, - вдруг пожаловалась она и сложила ладони движением, которое должно было, видимо, означать окончание нашей встречи.
        - Террористов? - переспросил я.
        - Ну да. Всюду взрывают, уроды… Ну что, пока?
        - Пока.
        Мы уже стояли у ступеней.
        - Не сердись на меня, Дашенька, - сказал я, целуя ее на прощанье. -
        Не сердись. Прости меня.
        - Ну пока! - повторила она и пошла вниз.
        Я смотрел в спину, пока она не скрылась за поворотом, а потом побрел к машине.
        Мне пора было двигать в Анимацентр.
        Меня всегда смущало противоречие, присутствующее в жизни каждого аниматора. Его профессиональный долг - пытаться вжиться в жизнь других людей, то есть воображать ее, делать почти осязаемой, почти реальной. Для того, чтобы его попытки были хоть сколько-нибудь успешны, ему нужно быть знатоком жизни вообще - и, следовательно, своей собственной тоже, которая, по идее, должна быть ему совершенно понятна и близка.
        Ни черта подобного. В своей - не разберешься.
        Я знал, что несколько дней буду вновь и вновь промолачивать детали нашего разговора, пытаться отклонить обвинения, восторженно находить доводы в свою защиту, которые почему-то не нашлись вовремя… иногда обнаруживать на себе недоуменные взгляды - оказывается, три последних фразы я сказал вслух. Знал я и то, что это не имеет никакого смысла: задача не решается на логическом уровне, и, какими аргументами ни запасайся, их всегда можно будет отвергнуть одним лишь взглядом. Я вспомнил почему-то, как тем летом, когда Даше должно было исполниться двенадцать, я отвез обеих в пансионат, условившись приехать в следующий четверг, остаться с Дашкой, а
        маму отпустить на три ночи. Однако случилось непредвиденное: в среду утром умер дядя Гоша. Великан дядя Гоша умер. Мне трудно было в это поверить - как же так, кто теперь будет громыхать и командовать?.. Я позвонил маме и сообщил о случившемся. Дядю Гошу она когда-то знала, однако относилась к нему, как почти ко всем людям с нашей стороны с плохо скрытым презрением, поэтому у меня не было надежды, что этим известием я смогу ее хоть сколько-нибудь расстроить. Так оно и вышло - она ничуть не расстроилась.
        - Погоди. Ничего не понимаю. Ведь ты обещал в четверг - и до воскресенья!
        - Я же говорю, - повторил я, решив, что она просто не расслышала. - Дядя Гоша утром умер. В пятницу похороны. Я должен быть на похоронах, понимаешь? Я приеду в пятницу вечером, с поминок.
        - С каких поминок?! - холодно изумилась она в тот момент, а я и сейчас, десять лет спустя, отлично мог вообразить ее: глаза сощурены, губы поджимаются в паузах между фразами. - Ты же обещал в среду вечером! О-бе-щал! Ты обещал! Ты мне обещал! Ты Даше обещал!
        Ты что, не помнишь, что ты обещал? Ведь ты обещал, понимаешь?!
        Обещал, обещал! Я на тебя рассчитывала! Как можно - обещать и не делать?!
        Вот так мама ставила вопрос - а теперь его так же ставит Даша. Я ее в детстве обманывал: обещал - и не делал. Обманывал, когда она была маленькой и не могла за себя постоять…
        Вот так.
        Ну и ладно. Все равно мне горько. Потому что Даше хуже, чем мне.
        У меня нет дочери. Ну и что? Если захочется, я могу завести другую.
        Хоть никогда этого не сделаю. Но чисто теоретически - могу. А у Дашульки нет отца. И уже не будет, потому что другого отца не бывает - не бывает, хоть расшибись… И если не можешь любить того, что есть, - приходится признать себя безотцовщиной.
        Беда, как всерьез об этом подумаешь.
        Глава 1
        Остановившись у двери бокса, я натыкал пальцем код - «klr-23-25».
        Щелкнул замок, дверь открылась.
        Над пятью соседними боксами уже горят тревожные синие лампы.
        Выходит, ты, дорогой Бармин, как всегда, заявился последним. Бог ты мой, ну почему же я всегда опаздываю?.. Ладно, сейчас захлопну дверь, и над ней тоже вспыхнет синяя лампа, показывая всем, что аниматор уже на посту, аниматор занят, аниматор делает свое дело, и ему ни в коем случае нельзя мешать, потому что исход волшебства целиком зависит от его сосредоточенности.
        Белые стены и блестящий черный пол бокса залиты светом люминесцентных ламп. Но гудят не они, а установка фриквенс-излучения - это ее едва слышный мягкий гул обволакивает все, что есть в боксе.
        Меблировка небогатая - крохотный столик (на нем лежит стопка регистрационных карточек - сколько там?.. штук десять-двенадцать… совсем сдурели, скоро сотнями будем анимировать!), два кресла и… И больше, собственно говоря, ничего, кроме самой установки. Длинный стальной параллелепипед подъемника, дуги фриквенс-излучателей над ним. В фокусе центрального излучателя расположена колба Крафта - сердце (а китаец бы сказал - печень) всей затеи, главное, ради чего мы здесь напрягаемся, пробирный камень, по которому даже дилетант может оценить, чего стоят усилия аниматора… Впрочем, на колбу в привычном понимании этого слова колба Крафта совершенно не похожа: что-то вроде семигранного карандаша сантиметров сорока длиной из сиреневого титанового стекла, зажатого торцами в позолоченные пластины токоприемников.
        Сев за стол, я беру первую карточку и одновременно нажимаю тангету.
        - Диспетчерская, - отзывается селектор.
        - Слава? Привет, Бармин. Василий Никифоров, сорок девять лет, - читаю я заголовок карты. - Кто информатор?
        - Есть Василий Никифоров, сорок девять лет, - послушно репетует Слава. - Вдова - информатор… Подавать?
        - Опять вдова, - вздыхаю я. - Опять из пустого в порожнее. Надо вообще вдовам запретить…
        - Ну пока-то не запретили, - резонно замечает Слава.
        - Да уж, ничего не попишешь. Подавай.
        Подъемник плавно уезжает в пол, оставляя черное зияние прямоугольной дыры. Почему-то именно эта дыра - самое тревожное, что нахожу я в своей работе. В ней какое-то неприятное обещание, в этой дыре. И хоть я досконально знаю все, что она может обещать и никаких неожиданностей для меня быть не может, а все-таки каждый раз, как подъемник оставляет мне черную пустоту, уползая в пол, чтобы вернуться с грузом, становится не по себе.
        Проходит не больше минуты, и подъемник возвращается.
        Теперь на его плоской платформе лежит Василий Никифоров, сорока девяти лет. Василий Никифоров накрыт фирменной простыней грязно-розового цвета, украшенной зеленой флюоресцирующей диагональю. Она равнодушно облекает бренный прах, позволяя угадать очертания тела. Нос является его высшей точкой. Второй, чуть менее значительный выступ - внизу живота.
        Я приподнимаю простыню и несколько секунд смотрю в мертвое лицо. Мне важно увидеть его до самых первых слов информатора. Слова информатора должны ложиться на зримый образ.
        Вернувшись к столу, нажимаю клавишу.
        Щелкает замок, и дверь напротив медленно отворяется.
        - Можно? - звучит дрожащий голос.
        Женщина лет пятидесяти (серый костюм - юбка-жакет, белая блузка, черный кружевной платок на голове) нерешительно ступает в проем и делает два шага. Она косится в сторону подъемника, где лежит тело.
        Третий шаг уводит ее чуть в сторону от верного направления - инстинкт подсказывает ей держаться подальше от покойника, и она невольно шагает по дуге.
        - Прошу вас, садитесь. Анна Дмитриевна? - уточняю я (так написано карандашом на верхнем поле карточки).
        - Да…
        - Соболезную вам.
        Она садится. Потом склоняет голову и всхлипывает. Когда оставляет попытки натянуть на толстые колени вытертую юбку, ее пальцы теребят носовой платок.
        Мы молчим.
        Проходит положенная минута. Я откашливаюсь и спрашиваю:
        - Вы были женой Василия Никифорова?
        Анна Дмитриевна снова кивает.
        - Расскажите мне о нем, - прошу я. - Вспомните самое важное, что с ним связано.
        Смотрит испуганно.
        - Самое?..
        - Да, да, - подбадриваю я. - Что это было?
        Тот же испуганно-непонимающий взгляд.
        - Может быть, ваша любовь?
        Пугается.
        - Или рождение детей? У вас есть дети?
        - Есть, да… Петя… то есть он… отчим он ему был.
        Кусает губы. Старается не смотреть в ту сторону, где лежит тело. Но оно чем-то притягательно - вновь и вновь ее взгляд неуверенными шажками, словно ощупью, бредет туда; наткнувшись, испуганным скачком возвращается обратно.
        - М-м-м… Он был добрым человеком?
        - Он?.. да… он добрый был… - произносит Анна Дмитриевна с той влажной хрипотцой в голосе, что обычно предвещает скорые рыдания. -
        Он всегда… и зарплату домой и… и купить если что… А то, что срок, так это он не виноват, - поясняет торопливо. Глаза распахнуты.
        Ей очень важно, чтобы я поверил: Никифоров не был виноват. - Его Голубенко подставил… Он начальником цеха, а Голубенко главбухом…
        Через него-то налево все и гнали, а Вася даже и не знал. А когда открылось, Голубенко-то сухим из воды вышел, а Васю на три года. Понимаете?
        - Понимаю.
        - А так-то он золотой, просто золотой человек был. Конечно, под горячую-то руку тоже… вспыльчивый, этого не отнимешь. Но отходчивый. Бывало, Петька достанет его… уж я и так между ними и сяк, чтобы не ссорились. Но все равно случается… Ну и что?
        Затрещину даст, да и дело с концом. Бывало, и мне за компанию перепадет, - смущенно улыбается. - Между мужем-то и женой, известное дело, не без этого. Или напьется да еще пиджак порвет. Бывало, скажешь ему: Вася, что ж ты, мол? Нет, я к примеру говорю. Тут-то вот и понесет! Батюшки-светы!.. - Она качает головой, как будто удивляясь пережитым страстям. - Но отходчивый, этого не отнимешь.
        Полыхнет, бывало, а через час уже и разговаривает, будто ничего и не было. А мужчины-то знаете какие бывают? Далеко ходить не надо. У сестры вон Виктор. У-у-у…
        Безнадежно машет рукой.
        - Так, так… Еще что-нибудь?
        - Да что еще-то? - переспрашивает она и вдруг, прижав платок ко рту, начинает негромко выть, качаясь в кресле. - Хорошо жили мы… по-человечески… несчастье-то какое, господи!.. Хотели к весне машину взять… все присматривался, какая что… Зачем он в щиток-то полез? На то электрики есть… Надо было по начальству: так и так, мол, электричество барахлит или что там… Нет, сам!.. Все сам!.. В прошлом году соковыжималку взялся чинить, а теперь ее ни в одной мастерской не берут, а она каких денег стоит! Все сам! Зла не хватает, честное слово!..
        Воспоминание о соковыжималке становится серьезной преградой для вот-вот уже готовых, кажется, хлынуть слез. Анна Дмитриевна вытирает платком глаза и хмуро смотрит на меня.
        - Он любил вас? - спрашиваю я мягко.
        - Он-то? - Она задумывается. Губы снова начинают дрожать. - Конечно… любил… мы с ним душа в душу… Он и зарплату всегда домой, и если купить что… Вместе поедем в субботу на оптовый, он стоит с сумками, я по ларькам… Ну поворчит, конечно, не без этого… Нет, мы душа в душу. В Крым ездили в… В каком же году?..
        Петьке шесть лет было. Ой, давно уж как… а как вчера, правда.
        Утром на пляж, на камушки… у нас камушки были. У всех песочек… нет, у нас камушки. Даже лучше. Грязи меньше. До обеда поваляемся, или Вася еще утром за баклажкой сходит, винцо под зонтиком потягивает. Я и не ругалась, что уж. Оно слабенькое, как квасок. И сама, бывало, стаканчик выпью. Вася-то и скажет: ну-ка, Нюра, выпей стаканчик, чтобы солнце ярче светило…
        Анна Дмитриевна замолкает и невидяще смотрит мимо меня куда-то в стену. Кажется, что по неподвижным глазным яблокам медленно плывут облака прошлого, набегают бирюзовые волны ее воспоминаний…
        В общем, негусто. И уже понятно, что большего не вытянуть.
        - Спасибо, Анна Дмитриевна. Вы можете идти.
        Она испуганно вскидывается.
        - Что?
        - Я говорю: спасибо. Вы мне очень помогли. До свидания.
        - Вы уж пожалуйста, - говорит она, беспокойно озираясь. - Уж я вас прошу. Мы в долгу-то не останемся. Уж Вася так хотел.
        - Я понимаю, да… Все, что в моих силах.
        - Бывало, подвыпьет и заводит. Вот, мол, хоронить тебя буду, Нюрка, так анимацию по первому разряду. Лучшего аниматора возьму, никаких денег не пожалею. Так, мол, ты мне надоела, что уж отпразднуем так отпразднуем, ты, мол, и не сомневайся… А и правда, у меня-то здоровье всегда слабое было, а он жилистый такой, крепкий…
        Конечно, обидно слушать, этого не отнимешь… а оно вон как вышло.
        Уж лучше бы я. - Рот снова кривится. - Лучше бы я, правда… Что я теперь? Кому нужна? Петька вырос, мотается из конца в конец, как цветок в проруби… Раз в полгода заглянет к матери - вот и вся радость… Уж вы пожалуйста!
        Она раскрывает ридикюль и шарит в нем растопыренными пальцами, не отводя широко раскрытых слезящихся глаз.
        - Больше-то мы не можем… ведь как дорого все по этой части…
        Я беру ее за локоть и довольно крепко сжимаю. Анна Дмитриевна приходит в себя.
        - Перестаньте, - говорю я мягко. - Не нужно. Я сделаю все, на что способен, Анна Дмитриевна. Не волнуйтесь.
        Рыдания.
        - Послушайте. Вы сколько в кассу заплатили? По прейскуранту?
        Она кивает.
        - Да, да… именно… и еще перекупщику двести… за очередь…
        - Ого! - говорю я.
        - Цены-то у вас тут… кусаются цены-то, честное слово. Мы ведь на последнее… Я думала…
        Снова плачет, всхлипывая и коверкая слова. Мне не удается узнать, что она думала. Впрочем, то, что она думала, не имеет никакого значения.
        - Анна Дмитриевна! - окликаю я. - Ведь вы человек небогатый. Зачем вам эти безумные траты? Все равно потом и памятник ставить, и оградку… правда? Хотите, отменим сеанс? Вы не плачьте только, успокойтесь. Ведь это предрассудки, понимаете? Если вы думаете, что в колбе останется его душа, то это не так. Это неправда. Это не душа. Не он. Знаете, как у нас говорят? Не он, а неон. Смешно, да?
        Просто свечение такое. Как в лампочке. Мы ведь людей-то не воскрешаем, понимаете? С ним не поговоришь, не посоветуешься…
        - А что мне разговаривать? - перебивает она напряженно. - Я понимаю.
        - Я не отговариваю, поймите, - говорю я. - Наоборот, мне лучше.
        Я деньги получу за работу. Но если вам на самом деле не нужно ничего такого, я могу сказать, что у меня не получилось. Не получилось. У аниматоров это случается. НЕ ПОЛУЧИЛОСЬ, понимаете? Вам вернут деньги, и все.
        - Зачем это? - смотрит настороженно, с опаской. - Нам денег не надо.
        Губы снова кривятся. Я молчу. Она хлюпает.
        - Что же мы? Мы ведь не хуже других… Хочется ведь, чтобы все нормально. У нас и по даче соседи… даже когда бабушка их, и то… даже оправку такую хорошенькую для колбочки заказали… цветочки эмалевые такие… не придерешься… А то что же? Скажут - вон
        Никифорова-то… мужа не могла похоронить как следует. Ведь хочется, чтобы по-человечески. ПО-ЧЕЛОВЕЧЕСКИ, понимаете?
        Пауза.
        - Хорошо, - говорю я. - Тогда до свидания. Спасибо. Колбу получите на выдаче.
        Встаю.
        - Прошу вас…
        Тоже встает. Беспомощно оглядывается. Выходит.
        Фу. Я закрываю глаза и сижу так несколько секунд.
        Какое облегчение. Кажется, что чужое несчастье, даже если оно такое, сжигает воздух. И, пока ведешь подобный разговор, дышать физически трудно. Как ни привыкай.
        Ну ладно. Поехали.
        Щелкаю тумблерами. Гул становится жестче - генератор вышел на рабочий режим.
        Становлюсь в изголовье подъемника.
        По дугам излучателей уже пробегают едва различимые трепетные огоньки.
        Снова откидываю простыню.
        Всматриваюсь в черты его лица.
        Меня охватывает привычное волнение. Странное - но и привычное.
        Каким же ты был, Василий Никифоров? Как прожил свои сорок девять лет?
        Как мне понять это?
        Анамнез 1. Василий Никифоров, 49 лет
        Привалившись камуфлированным плечом к будке, охранник Полын посматривал на проходящих с той безнадежностью во взгляде, какая сквозит порой в желтых глазах цепных собак.
        - Ну что, служба, - сказал Никифоров, свернув в ворота, - паришься?
        Давай твоих закурим.
        - От тебя хоть прячься, Михалыч, - хмуро ответил Полын. - Твои-то где?
        - Своих я сроду не имел, - отшутился Никифоров, добродушно щеря щербатые зубы. - Не жмись, чего ты.
        - Ишь ты, не жмись, - проворчал охранник, протягивая пачку. - Тут, блин, уже спички впору считать, не то что сигареты.
        - Это да, - согласно кивнул Никифоров, пустил дым и спросил с лукавой интонацией, позволявшей предположить, что сам он давным-давно знает ответ на свой вопрос, а сейчас только хочет проверить бестолкового топтуна. - А почему?
        - Да потому, блин, что совсем оборзели, - загорячился Полын. - Ты смотри, что делают! Вчера картошка семь, нынче девять. Вчера бутылка двадцать четыре, сегодня без тридцатки не подходи. Это как?
        Он замолчал и возмущенно уставился на Никифорова. Никифоров хмыкнул, глядя снисходительно и немного насмешливо. Затем стряхнул пепел и сказал наставительно:
        - То-то и оно-то.
        - А я что говорю? - Полын нервно сжимал и разжимал кулаки. - Вон, блин, тесть у меня. У него скидка. Ну короче, всегда на одной заправке заправляется. Как постоянный, блин. Всем восемь семьдесят, а ему восемь пятьдесят. А он и отчитывается за восемь пятьдесят. Я ему говорю: ты чего? Ты должен за восемь семьдесят! Это ж твои двадцать! Прикинь: шестьдесят залил, двенадцать целковых на карман.
        А он говорит: требуют. Ты понял, блин?
        Сделав губы куриной гузкой, Никифоров выпустил дым тонкой струйкой и снова загадочно хмыкнул.
        - Во-во, - сказал он.
        - А с дачи огурцы все на рынок тащит. Мешками прет - и все на рынок. Коптевский знаешь?
        Полын замолчал, напряженно глядя на Никифорова.
        Никифоров кивнул.
        - Ну и вот, блин! - просиял Полын. - На Коптевский! Я говорю: ты чего? Внук-то чей, говорю. Твой внук-то. Ему зимой-то огурца во как надо! Старый ты лапоть, говорю. А он все на электричку кивает. Мол, в один конец двадцать два. Ты, дескать, чужие не считай. Вот так.
        Прикинь: двадцать два в один конец!
        - Совсем оборзели, - согласился Никифоров, безнадежно маша рукой. -
        Да эти еще. Тут уж самим не продохнуть - е-е-едут!..
        - Кто? - не понял сразу Полын, а потом протянул без интереса: -
        А, эти-то…
        - Ну да, - оживился Никифоров. - Да что далеко ходить? Вон этот-то.
        На черта его Григорий взял? Я говорю: Григорий. На хрена, говорю, ты его берешь?
        Полын достал сигареты. Никифоров сморщился и помотал головой - он, дескать, уже накурился.
        - Тут, говорю, своих навалом. Вон, говорю, Колю Кратова лучше бы.
        Или еще Володька Синяков заходил, тоже спрашивал - как, мол, мы тут без него управляемся. Ты, говорю, конечно, всему голова.
        - Ну, - отозвался Полын, посматривая на проходящих по переулку.
        - Вот тебе и ну! С ним не поговоришь. У него разговор простой: выпил, так пойди проспись. Вот и поговорили. А при чем тут? Вот взял он его, да? А теперь…
        Взглянув на часы, Никифоров на полуслове повернулся и пошел к дверям цеха.
        Полын равнодушно посмотрел ему вслед, покачал головой, а потом привалился пятнистым плечом к железу будки и стал разминать сигарету.
        В шестнадцать с половиной лет, учась на втором курсе ПТУ, Никифоров на спор затвердил полторы страницы из учебника. Петька Хлам подначил. Все прикалывался: прикинь, какой Никифор-то козел: училка спросит, а он мычит и топчется, а уж если ляпнет что-нибудь, так мозги сломаешь, пока к делу приспособишь. А сам в носу ковыряет - ему, мол, все по барабану. «Ты сам-то понял, что сказал? - вопил
        Хлам. - Тебе на Хорошевку надо, для умственно отсталых!» Короче, достал до печенок, вот они и заложились. Никифоров выдолбил полторы полстраницы (если с картинками считать) и отбарабанил наутро без сучка и задоринки. Все аж рты пораскрывали… И что? Ну поставил
        Хлам проспоренную бутылку портвейна, так ее тут же и выпили - и дело с концом. А Никифоров с теми словами на всю жизнь остался. Учил на один день, чтоб к завтрему забыть, а они въелись намертво, и ничто их не брало вот уж сколько лет: ночью разбуди, от зубов отскочат…
        Никакого портвейна не захочешь. Так-то вроде привык, а все же неприятно. Как будто всюду в башке ровно… И здесь ровно, и там…
        А тут вдруг на тебе: торчат. Торчат, хоть что ты с ними делай… Ну и приходилось искать им применение, и находил: бубнил, когда совсем уж нечем было занять язык.
        Вот и сейчас, переодевшись и приступив к совершению череды тех мелких действий, с которых начинался рабочий день, он привычно бормотал себе под нос. Смысла не замечал - да и не было давным-давно в тех словах никакого смысла. Иногда (особенно если чем-нибудь шумел в эту минуту: поддоны выставлял или хлопал гремучими дверцами рефрижераторов) Никифоров повышал голос. Цех был еще пуст, но если б появился невольный слушатель, то смог бы кое-что расслышать.
«…первичная обработка состоит из разделки туш и обвалки отделения мышечной ткани от костей после обвалки мясо поступает на жиловку а кости на выварку жира и для получения бульона жиловка заключается в удалении из мышечной ткани кровеносных и лимфатических сосудов жировой нервной и соединительной ткани сухожилий хрящей и мелких косточек оставшихся после обвалки…»
        Как ни чисто в цеху, как ни драит Машка вечером кафель пола, металл столов, пластик кожухов, а все равно к утру чем-то пованивает.
        Пощелкал выключателями. Вытяжки загудели, гоня на улицу застоявшийся воздух, потянуло свежим.
«…жилованное мясо подвергается посолу посол является одним из средств консервирования колбасного фарша помимо стойкости посол придает мясу вкус клейкость и красную окраску за счет действия селитры или нитрата для ускорения посола жилованное мясо для вареных и полукопченых колбас измельчается на волчке мясорубки эта операция называется шротованием…»
        Когда после армии работал на Климовском, первым делом не вытяжки включать кидался, а волчок. Как дашь по рубильнику! - и с первым воем волчка в поддон кило полтора серо-красного фарша - хлесь! Крыс там было немеряно… не успевали они, заслышав шум шагов, из волчка-то выбраться. Это здесь такая фигня - чуть не каждый месяц инспекция… да сам Григорий зверем ходит - почему грязь? почему кровь? - вылижи ему все. А на Климовском на это дело просто смотрели. Хлесь! - а следом говядину. И ничего.
«…измельченное мясо в мешалке смешивается с солью селитрой или нитритом и сахаром и выдерживается в охлаждаемых камерах, натужно, с придыханием говорил Никифоров, выставляя из двух больших рефрижераторов закрытые крышками тяжеленные эмалированные кюветы с фаршем. - …при выработке сосисок или сарделек из горяче-парного мяса его немедленно после жиловки измельчают сначала на волчке с малым диаметром отверстий решетки а потом на куттере где к мясу добавляют соль селитру или нитрит и холодную воду или лед…»
        - Нитрит, значит?
        Не услышал, как вошел Григорий.
        - Чего? Какой нитрит? - хмуро переспросил Никифоров.
        - Здорово, говорю, - ушел от ответа хозяин.
        Глазами туда-сюда. По сторонам косится. Чего ищет? Вчера утром так же зыркал. Еще и суток не прошло. Все непорядки ищет… Давай, ищи.
        - Здорово, коли не шутишь.
        - А Зафар где?
        - Где-где! - проворчал Никифоров. - Сам знаешь где. В Караганде. Он же у тебя карагандинский…
        - Ты что это? - весело повысил голос Григорий. - Перебрал вчера? Не выспался? Что бурчишь?
        - Да ничего. Сам его взял, а сам теперь спрашиваешь - где. Я его сторожить должен?
        - Ой, Михалыч! - хозяин оскалил ровные зубы. Дескать, шуткуем. -
        Тебя вместо штанги поднимать…
        - Какой штанги?
        - Да такой. Тяжел больно. Ничего не говорил тебе?
        - Кто?
        А Григорий уже дверью хлоп - и нет его.
        Ишь ты - штанги.
        Никифоров почувствовал вдруг тяжелое клокотание - как будто обжигающе горячий котел забурлил в груди. Штанги? Ты говоришь - штанги?! Ах, тля! Штанги, значит!..
        Ладно.
        Сорвал его Григорий с тормозов. Вроде и не сказал ничего - а вот надо же: сорвал.
        Руки сами собой делали привычную работу: хорошо промятый фарш лоснился в никелированной емкости шприца, дозатор послушно наполнял размоченную кишку, готовый продукт в виде толстых колбасин ложился на противень для осадки… А котел в груди не остывал - напротив, пуще клокотал, обжигая душу.
        Конечно, Зафарка вчера перед уходом сказал, что утром на два часа задержится. Да как сказал? - в стену сказал. Пробарабанил - так и так, мол, зуб болит, завтра на два часа позже выйду.
        Собственно говоря, Никифоров с ним не разговаривает. Только если что по делу сказать. Да по делу-то говорить особенно нечего - и так все ясно. Не ракеты запускать.
        А Григория не было. Григорий вчера с обеда куда-то смылся. По делам, наверное. У него дел хватает. Забот полон рот. А может, и так, от безделья. Ему что - он хозяин. Хочу - работаю, не хочу - ноги на стол…
        Был бы Григорий - Зафарка бы Григорию доложился. Но не было
        Григория. Вот он и отбарабанил Никифорову.
        Конечно, сам Никифоров мог бы сейчас Григорию сказать: мол, так и так, хозяин, к зубному Зафарка намылился, чуть позже будет… Но ведь язык не поворачивается. Когда речь заходит о Зафарке, в нем все дыбом встает. Он имени этого спокойно слышать не может. Имя - и то какое-то собачье. Что за имя - Зафарка! Да он бы Шарика своего отродясь так не назвал. За что Шарику такое обращение? Не заслужил
        Шарик…
        И вообще он никому ничего не должен. Ни Зафарку слушать, ни Григорию
        Зафаркины корявые речи передавать. Это ихнее дело. У него Григорий не спрашивал - брать Зафарку на работу или не брать. Ну и все. Сам взял - сам и разбирайся…
        Котел в груди все бурлил и бурлил, и в конце концов Никифоров не выдержал - щелкнул рубильником шприца и вышел в подсобку. Тут висели халаты, топырился тюк белья из прачечной, валялся на боку мятый полотняный мешок с грязными фартуками и нарукавниками. Кроме того, стоял шаткий стол, пара стульев, шкафчик кое с какой посудишкой и холодильник «Саратов».
        Кряхтя, Никифоров присел, загнул руку, пошарил в темной пыльной дыре за шкафом и достал бутылку.
        Налил в стакан граммов сто. Чуток добавил. Бутылку завинтил и убрал на прежнее место.
        Потом открыл холодильник и окинул взглядом его морозные недра. На двух верхних полках лежали большие разномастные свертки. Это была колбаса, а колбасы Никифоров никогда, ни при каких условиях не ел - просто в рот не брал. Внизу стояла трехлитровая магазинная банка с маринованными огурцами. Оскальзываясь толстыми пальцами, извлек один. Процедил сквозь зубы содержимое стакана, посопел, неспешно угрыз половину огурца. Присел на стул и стал просветленно дожевывать, негромко чавкая и размышляя.
        Башка-то как устроена? Ты спишь - а она шурупит, работаешь - варит, огурцом закусываешь - знай свое молотит. Одно и то же: так и так, достал он меня… достал! Не продохнуть уже… просто душит этот
        Зафарка. Ну не самому же из цеха уходить?.. Он тут четыре года… да и возраст. Куда идти? Это кажется - везде руки нужны, а попробуй-ка сунься! Что делать?
        Тут-то его и осенило.
        Когда в пальцах остался сущий огрызок - на один жевок, он налил еще грамм семьдесят пять, выпил и закусил.
        А потом вышел из подсобки и направился к электрическому щитку.
        Ведь Никифоров ему прямо сказал: слушай, мол. Мол, так и так: ты меня достал. Нам с тобой не сработаться. Я уж четыре года здесь.
        Живу в трех остановках. Тут все мое, понял? А ты кто такой? Приехал вот… зачем? Давай разойдемся подобру-поздорову. Бери расчет - да и айда. Руки всюду нужны.
        Зафарка его не понял. Или вид сделал, что не понял. Они все такие.
        Зубы скалит - и хоть ты что. Щурится да смеется. Меленько так похохатывает. Мол, чего ты? Зачем так говоришь? Что я нехорошо делал?.. Сам, типа, посмеивается - а глазенками-то черными так и сверлит.
        Они далеко друг от друга стояли. Никифоров выключил шприц и махнул
        Зафарке рукой - заглуши! Тот тоже щелкнул - волчок замолк. И
        Никифоров ему все это сказал.
        Ну и вот.
        А он не понял.
        Никифоров повторил. Так и так, мол. Ты не смейся. Я тебе дело говорю: не сработаться нам. Сваливай подобру-поздорову.
        А Зафарка все посмеивается. Напряженно так посмеивается, невесело. И спрашивает: куда?
        Да мне-то какое дело? - удивился Никифоров. - Куда хочешь.
        А Зафарка свое: зачем так говоришь? Что не нравится? Скажи! Два человека почему договориться не могут? Э-э-э, всегда можно договориться, да? Я к тебе по-доброму, чесслово! Как к брату, чесслово!
        А Никифоров: шел бы ты со своей добротой куда подальше. Видали мы таких братьев. Насмотрелись. Не доводи до греха. Вали, пока жив.
        А Зафарка, рябой черт, в ответ морщится - типа, огорчается он - и языком цокает: что ты за человек, Никифоров? Ты, типа, горя не видел. Как можешь так говорить? У меня четверо детей! Почему я должен работу бросать? Я голодать должен? Дети мои голодать должны?
        Ты вот стоишь тут, жирная свинья, меня прогнать хочешь? А куда ты меня прогнать хочешь? Откуда я ушел, знаешь? Как ребенка с балкона бросают, знаешь? Как старухи за гнилую корку дерутся, знаешь? Как из пушки по твоему дому стреляют, знаешь? Ничего не знаешь, а меня гонишь - и не стыдно тебе?
        И вдруг он делает от своего волчка два шага к Никифорову, поднимает руку - пальцы побелевшие в щепоть сведены, - раздувает усищи и говорит слово за словом: если ты, говорит, будешь меня гнать… или, говорит, что-нибудь тут мне подстроишь… смотри, говорит, братьям скажу… они тебя, как ту свинью, разделают!
        И еще показал, сволочь такая, - какую именно.
        Он повернул ручку, открыл коробку щитка и стал изучать внутренности.
        Проводов было до хрена. Но он точно знал, что на волчок идут вот эти.
        В прошлый раз так и было. Нулевая клемма оказалась плохо затянутой.
        Кто ее открутил? - черт ее знает. Вроде некому. Сама открутилась.
        Открутилась - и все. Стоп машина. В щитке трещит, а мотор не включается. Тырк-тырк, а толку - хрен да маленько. Вовка Синяков тогда еще работал… открыл щиток… потыркал… Бурчал еще: мол, надо аккуратненько, а то шибанет. Триста восемьдесят - это не двести двадцать. Если тут шарахнет - так это уже с гарантией. Даже «скорая» не понадобится, сразу катафалк…
        Напряженно щурясь, Никифоров смотрел на провода. Сейчас он открутит вот эту клемму. Это нулевая. Земля, что ли. Или как у них там?
        В которой тока нет. И все. Закроет щиток и пойдет к своему шприцу. И займется делом. И даже помнить ни о чем таком не станет. Работа есть работа - оттягивает… А через часочек явится Зафарка. С новым зубом. Пока переоденется… пока то да се… потом тыркнет, наконец, выключатель волчка - а ничего и нету. Только в щитке что-то хрюкнуло. Он опять - тырк! И опять ничего. Еще раз - то же самое.
        Тогда Зафарка выругается по-своему, на собачьем своем языке, и пойдет к щитку. Раскроет его, тупо поглядит внутрь - и ни хрена не увидит. Откуда ему, чурке, электричество понимать? А волчок-то стоит… и работа стоит, и Григорий по головке не погладит. И так, не сказавшись, на два часа опоздал. А электрика звать - это целая история: пока дозвонишься, пока приедет… Крякнет Зафарка и, поколебавшись, сунет палец куда ни попадя… Разве он понимает, какая нулевая, а какая нет? Тресь! Был Зафарка - и нет Зафарки.
        Только дымочек - будто чья-то сизо-голубая душа полетела кверху… А сам Зафарка на пол - кувырк!..
        Никифоров сглотнул и нерешительно протянул руку. Кажется, вот эту… вот эту клемму Синяк подкручивал.
        Он коснулся желто-красного металла - и увидел розовое небо и большую синюю бабочку, такую яркую, что резало глаза.
        - Бабочка! - удивленно сказал Никифоров, покорно раскрывая ладонь.
        Он лежал на полу, а струйка дыма плыла в потревоженном воздухе, медленно расслаиваясь на отдельные волокна.
        Глава 2
        Каждый день я тащусь по забитой всклянь Ленинградке, и глупо даже пытаться вырваться из ее вязкого, медленно текущего на запад вещества.
        Вчера Даша сказала, что я думаю только о себе.
        Это неправда, нет.
        Конечно, человеку свойственно полагать, что самое важное на свете - его собственная персона. Однако мне это убеждение досталось подержанным или просто второго сорта - во всяком случае, не из самых лучших. Разумеется, для меня тоже нет ничего более интересного, чем я сам, - просто в силу того, что себя я знаю лучше, чем кого бы то ни было другого, а чем лучше знаешь предмет, тем больше интереса он у тебя вызывает. Пожалуй, можно даже сказать, что ни к кому иному я не испытываю столь нежной и последовательной любви. И ни для кого больше не нахожу так много оправданий. Но мне по крайней мере легко согласиться с предположением, что окружающие могут смотреть на меня другими глазами.
        Правда, люди вообще редко смотрят друг на друга. А моя внешность и вовсе не привлекает внимания. Рост более чем средний (возраст тоже банальный - до сорока трех не хватает нескольких месяцев). Фигура не атлетическая. Правда, и серьезных изъянов не имеет, руки-ноги на месте. Физиономия самая заурядная: узкие губы, глаза не то серые, не то зеленые, скошенный лоб с заметными залысинами… Единственное, что мне самому нравится в собственном лице, - это нос. Не курносый, не горбатый, не картошкой, а нормальный ровный нос. То есть нос, способный, казалось бы, произвести на окружающих самое благоприятное впечатление. Но и на мой нос никто не обращает никакого внимания, равно как и на цвет глаз и волос, на форму головы и тела…
        Привлекать внимание - удел высоких черноволосых красавцев с горделивым поставом головы, с золотыми перстнями на безымянных пальцах, в узконосых туфлях с пряжками. А меня воспитали в убеждении, что туфли с пряжками и золотые перстни демонстрируют не исключительность их обладателя, а его вкус. Я не ношу ни перстней, ни пряжек, поэтому на меня никто не смотрит. Оглянешься подчас и подумаешь: господи, да разве я невидимка?!
        Почему-то особенно остро ощущаешь это в вагонах метрополитена.
        Честно сказать, последние лет десять я редко спускаюсь в его подземелье, а если все-таки оказываюсь под сводами станций и переходов, то лишний раз убеждаюсь, что меня раздражает толпа, равнодушно текущая мимо нищих старух и веселых инвалидов.
        Один из выходов Юнитека приводит почти к эскалатору, и когда Клара работала там, ей подчас было удобнее ехать в метро, чем ловить такси или переть через весь город на своей «Канцоне». Иногда она звонила, чтобы я ее встретил. Я всегда приходил первым. Я расхаживал по перрону, и время от времени меня обдавало безжизненным ветром вылетевшего из туннеля состава. Я крутил головой, тщетно высматривая любимое лицо в изливающейся из вагонов толпе. Только третий или четвертый поезд доставлял Клару. Иногда, еще не успев толком утвердиться на перроне, она уже наводила на меня объектив. Я не удивлялся. Я привык к слепящим вспышкам ее аппарата. Одно время она беспрестанно фотографировала. И все вокруг завешивала фотографиями.
        А главным ее сюжетом был я. Честно говоря, мне вовсе не хотелось видеть кругом только собственную физиономию. Но что я мог поделать?
        Клара садилась ко мне на колени и, ероша волосы узкой ладонью, бормотала в ухо какую-нибудь сладкую чушь. Она любила повторять, что я значительно старше и что она боится остаться в одиночестве. С первого слова меня охватывала истома. Моей решительности хватало только на то, чтобы согласно мычать, нежно касаясь губами ее прохладной щеки. «Да, - говорила она, - смотри, насколько я моложе!.. Мне не хочется об этом думать, но я боюсь, что ты уйдешь раньше…» Глаза наполнялись слезами, голос влажнел. «А я не хочу оставаться одна, - повторяла она. - Почему я должна оставаться одна?
        Совсем одна в этом безумном мире? Нет уж. По крайней мере, если, не дай бог, так случится, у меня будет много-много твоих фотографий. Я смогу видеть, как ты смеешься, как улыбаешься, как зеваешь, жуешь, пьешь вино, как бреешься, спишь, удивляешься, негодуешь, говоришь о любви, как бранишь меня, как лежишь в ванне, читаешь, смотришь в глаза, снимаешь пиджак, садишься в машину… Все-все-все, каждый жест, каждое движение, каждый твой взгляд сохранятся на этих фотографиях, и каждую секунду ты будешь со мной…»
        И, когда Клары не стало, оказалось, что весь дом завешен моими, а вот именно ее-то фотографий почти нет…
        То есть что значит - «не стало»? Это звучит так, будто она умерла.
        Ничего подобного. Она просто исчезла. Язык не поворачивается сказать
        (и стыдно, и больно), но так и есть: она меня бросила. Записка, которую я нашел вечером на постельном покрывале, прояснила лишь то, что она не погибла при автокатастрофе или теракте, а просто уехала.
        Как было сказано в ней, «на некоторое время». Больше чем полгода ее нет рядом: ее не стало…
        Когда мы встретились, ей было двадцать три. А через два года я не смог ее удержать, она уехала навсегда, и не надо надеяться, что вернется. И, конечно, я сам виноват, и каждый удар сердца напоминает об этом.
        Впрочем, я уже смирился. Кой толк винить море за то, что оно крушит корабли, а град - что он губит посевы. Стихия не имеет души - и, следовательно, не может быть виноватой. Вот, например, один человек (ныне его уже нет в живых) встретил девушку, женился, был счастлив.
        По его словам, они представляли собой образцовую пару, распространявшую аромат безусловного счастья, - когда речь заходила о трагических событиях его молодости, господин начинал выражаться несколько вычурно. Спустя примерно год однажды утром она, искоса глядя в зеркало, сказала задумчиво, что, кажется, больше его не любит; и, натурально, ушла. С тех пор он прожил долгую и довольно суматошную жизнь, воевал, сидел в тюрьме, был еще дважды женат, но, похоже, так и не избавился от тягостного недоумения, в которое она его когда-то погрузила. Во всяком случае, когда он рассказывал свою историю, смеяться мне не хотелось…
        Да, так вот, существует всего несколько ее фотографий, ни одну из которых нельзя назвать совсем удачной. Вот Клара сидит на парковой скамье. Воротник поднят. Должно быть, она хотела что-то сказать - губы приоткрыты, а выражение лица не то обиженное, не то удивленное.
        На другой Клара смеется, запрокинув голову, - солнце просвечивает сквозь пряди, и кажется, что волосы облиты золотом… Только на одной карточке мы изображены вместе. Я помню ту минуту. Рим, четвертый конгресс. Ее окликнули, Клара повернула голову, а фотограф щелкнул. Профиль кажется птичьим - в абрисе много воздуха, много тайной тревоги. Я редко смотрю на этот снимок. Мне не хочется привыкать, жалко терять то грустное, то горестное стеснение сердца, которое пронзает, когда я вижу его сейчас.
        Сам я тупо таращусь в объектив. Шевелюра растрепана, галстук съехал набок. На лацкане пиджака заметный прямоугольник бэджа. Надпись читаема: «Sergey A. Barmin, animater. Russia».
        Здание Анимацентра стоит на холме. Пока делаешь широкие полтора оборота по четырехполосной дороге-улитке, привычно его разглядываешь.
        Когда я появился здесь впервые, оно, кажется, выглядело нарядней.
        Впрочем, в ту пору я в любом случае нашел бы повод им восхититься.
        Теперь на мраморе колоннад и портиков заметны темные потеки - городской воздух нечист даже здесь, на окраине.
        Тупая пирамида, в которой разместились научные отделы, возвышается на плоском семиугольнике нижних ярусов здания. Возможно, вездесущая пыль и неистребимая копоть лежат и на ней, на всех ее зеркальных гранях, но с дороги не видно.
        Верхушка увенчана длинным шпилем. Он один сверкающ и прям. Жидкая голубизна осеннего неба, блеклая белизна облаков - все рядом с ним выглядит нерезким, как на испорченной фотографии.
        День сегодня тусклый. Робкий свет небес струится на бурую траву, проплешины голой земли, клокастый кустарник. За оврагом - чуть более яркие, в желтизну, купы деревьев.
        На развилке левая дорога уходит к главному порталу. Там выстроились зеленые, с черными полосами по бортам, небольшие автобусы агентства

«Харон». Площадь почти пуста - на ее пространстве мелкие группы людей кажутся горстками рассыпанного мусора. Зато возле второго подъезда теснится целая толпа - это запись на анимацию.
        Я беру правее - к служебной стоянке. Паркуюсь, поглядывая на всклокоченного господина в темно-синем пиджаке, который зачем-то толчется у парапета. Мне не нравится выражение его лица, эта гримаса взволнованного ожидания и отчаянной надежды.
        Распахиваю дверцу.
        Он уже тут как тут. Облизываясь, будто собака перед побоями, спрашивает сипло:
        - Простите, вы случайно не Бармин?
        Его умильная улыбка вызывает во мне только раздражение.
        - Нет, я не Бармин, - привычно лгу я, по неосторожности позволив взгляду его мучительно надеющихся глаз на мгновение поймать мой собственный. - Бармин, наверное, давно приехал.
        - Ах, господи! - говорит он, беспомощно озираясь. - Как же так! А мне сказали…
        Не глядя больше на него, я захлопываю дверцу и, насвистывая

«Макандо», неторопливо шагаю к шестому подъезду.
        Что делать? Я уже привык. Мне часто приходится говорить людям неправду. Потому что правда заключается в том, что у меня нет ни времени, ни сил, чтобы помочь всем, кто ко мне обращается. Я был бы рад, но возможности ограничены. Я вынужден отказывать людям, не только в социальном отношении ничем не выдающимся, но даже видным политикам, известным писателям, знаменитым артистам, звездам экрана и футбола. Несмотря на это количество желающих водить со мной знакомство не уменьшается. Их столько, что временами я вынужден прятаться. Столько, что это число переходит границу, до которой еще можно верить в бескорыстные побуждения. Меня домогаются, передо мной заискивают. Меня подкупают, мне продаются и грозят, на меня надеются, а когда я не оправдываю надежд, начинают люто ненавидеть… И все это совершенно бессмысленно, потому что все, что я могу сделать, я делаю и так, а чего не могу - того не смогу ни при каких обстоятельствах. У меня одна жизнь, и, даже если посвятить ее всю без остатка работе, количество осчастливленных и благодарных не сильно увеличится, а число отвергнутых и обиженных уменьшится не
намного.
        Клара придерживалась иного мнения. Она полагала, что аниматор не имеет права отказывать тем, кто просит его о… чуть не сказал: о помощи. Нет, не о помощи: об услуге. На эту разницу я и напирал обычно. Да, - отвечал я, посмеиваясь. - Ты права: если бы я был врачом, если бы я был реаниматором, а не аниматором, если бы речь шла о продлении человеческой жизни или действительном воскрешении людей, тогда я не спал бы ночей, а все только возжигал огни в колбах
        Крафта. Но, увы, это пламя - всего лишь форма удовлетворения тщеславия: клиент желает, чтобы его колба пламенела ярче, чем соседская; аниматор же (конечно, у него есть и другие мотивы деятельности, но это один из главных) хочет доказать, что владеет своим делом лучше других… Поэтому в шесть часов я выключу установку, захлопну дверь анимабокса, покину Анимацентр, мы встретимся на обычном месте и отправимся ужинать в «Альпину».
        Так я отвечал. Точнее - отшучивался. Ну правда, как-то глупо объяснять эти вещи всерьез: кто знает - тот знает, а кто не знает - тому не объяснишь, хоть обговорись. Для аниматора нет разницы между днем и ночью, между отдыхом и работой. Даже если анимабокс заперт, в Анимацентре остались только охранники и сам он сидит, подвыпивший, в «Альпине» и слушает мяукающие стоны саксофона, ему ни на секунду не уйти от себя. Где бы он ни был, чем бы ни занимался, его жадное нутро хватает живые куски окружающего, моментально разжевывает, сплевывает труху, а все, что было в этой плоти питательного, до поры до времени прячет в одном из бесчисленных закоулков мозга…
        Но Клара относилась к моим занятиям довольно легковесно. Она не испытывала трепета перед образом пламени, возженного аниматором, перед ней не распахивались шторы вечности, ее не поражала мысль о том, что человека уже нет, и аниматора скоро не станет, как не станет его друзей и знакомых, и просто соседей по времени, и еще пролетят года, и даже века, и даже, возможно, тысячелетия, и все пройдет, все на земле изменится - а пламя все так же будет трепетать в колбе, напоминая кому-то дальнему, что оно - отпечаток живой души…
        Клара придерживалась мнения, что жизнь продлевается совсем другими средствами.
        Я привычно шаркнул подошвами по ребристой железке и ступил на приступок входа.
        По сравнению с белокаменными первым и вторым, возле которых вечно толчется взвинченная толпа, шестой подъезд выглядит совсем неприметно - ни мрамора, ни вывесок. Дверь самая невыдающаяся - обшарпанный алюминиевый каркас с двойными стеклами. Одно из них давным-давно расколото - трещина снизу доверху угловатой молнией. А никому и дела нет. Иллюзия всеобщей доступности.
        Зато сразу за этой трещиной проходная, как в английском банке, - с автоматом не прорвешься. Две арки металлоискателей. Короткая, но отчего-то всегда такая нудная процедура проверки. Вынь все из карманов под настороженным взглядом… пройди сквозь, отчего-то испытывая какое-то пещерное волнение, - твердо знаешь, что ни бомбы у тебя, ни гранаты, а все равно как-то не по себе… Да еще не дай бог запищит! Теперь все назад. Два мордоворота в черно-синих комбинезонах за сизым пуленепробиваемым стеклом. Рожи знакомые. Один кивает. Легко так кивает, необязательно. Сам понимаешь - безопасность. Не до сантиментов. Другой погружен в чтение газеты.
        Радио у них там бормочет. Пахнет кофе. И немного куревом. Красота.
        Век бы так сидел.
        Лезу в карман за карточкой-пропуском. Карточки нет.
        Перехватываю кейс, шарю в другом.
«…В результате взрыва в автобусе на улице Домостроителей погибло четыре, ранено семь человек», - сообщает задыхающийся от спешки голос диктора, щедро сдобренный каким-то жестяным громыханием. Как бы музыкой. Никогда не мог понять, зачем греметь, если человек говорит слова? Чтобы слушающему было труднее их разобрать? Впрочем, в данном случае все равно не услышишь ничего нового. «Эксперты отмечают, что проявления исламского терроризма становятся все более…»
        - Опять автобус взорвали, - говорит мордоворот. - Совсем оборзели!
        Другой машет - да, не говори, мол. Вдруг лицо его оживляется:
        - Ну ты смотри, блин! Три мяча в первом тайме!
        - Что ты хочешь - мясо… Сопейкина просрали, вот теперь сопли жуют…
        Карточки нет.
        Подперев коленкой, раскрываю кейс.
«Предотвращена попытка взрыва в Концертном зале имени Чайковского.
        Террорист-смертник не успел привести в действие взрывное устройство, выполненное в виде так называемого «пояса шахида». По мнению сотрудников ФАБО…»
        Вот она!
«В селении Аслар-Хорт ликвидирована группа качарских боевиков-сепаратистов в составе трех человек. Подозреваемые замешаны в организации нескольких террористических актов. При штурме здания погиб качарский милиционер, ранено четверо военнослужащих федеральных сил, один находится в тяжелом состоянии…»
        Ну, слава богу.
        Сую карточку в прорезь контроллера. Одобрительно пищит ответчик.
        Стальные створки расходятся. Мордовороты расплываются в улыбках:
        - Добрый день, Сергей Александрович!
        Ответный кивок.
        Поглядывая на часы, несусь по длиннющему коридору.
        У самых дверей рабочей зоны сталкиваюсь с Тельцовым.
        - О-о-о-о-о!
        Завкафедрой издает протяжный неодобрительный звук, похожий на гудение трансформатора.
        - День добрый!
        Это нужно понимать так: «Вот я вас опять и застукал!»
        Носорожья комплекция не мешает ему ловко заступить мне дорогу.
        - На ловца и зверь бежит, Сергей Александрович! Вы на сеансы?..
        У вас ведь в половине одиннадцатого перерывчик? Перед лекцией?
        - Ну да, - отвечаю я, пожав плечами. - По расписанию.
        - Будьте добры, загляните ко мне минут на десять, договорились?
        Понятно. Я заработал новую порцию его нудных нравоучений. И Тельцов хочет их на меня вылить. Насчет того, что не нужно опаздывать. И что искусство анимации требует высокой сосредоточенности… Честняга, трудяга, семьянин. Все знает, всех учит. Жалко, сам ничего не может.
        Не дано-с. А как же? Да никак: дар администрирования искупает отсутствие иного…
        - Ко мне пожалует один… э-э-э… визитер. Мне бы хотелось, чтобы вы присутствовали при разговоре. Хорошо?
        Ах, вот как - визитер!
        - Конечно, конечно, - киваю я.
        А он еще хмурится и трясет пальцем мне вслед.
        - Обязательно, Сергей Александрович! Обязательно!..
        Анамнез 2. Валерий Ребров, 61 год
        Одно из двух колес вихлялось и требовало замены. Несколько раз крутнул пальцем. Вздохнув, накинул куртку и повернул собачку замка.
        - Ты пошел? - сказала жена, а потом вдруг воскликнула, всплеснув руками: - Валера! А бутыли-то? Забыл?
        Ребров оглянулся и захлопнул отворенную было дверь.
        - Тьфу ты! - сконфужено сказал он. - Задумался…
        Она снова скрылась в спальне, а он привычно продернул ремень в ручки на горловинах и приторочил растопыренную гроздь трех пластиковых бутылей к тележке. Пустыми они почти ничего не весили.
        - Ты сам обедай, пожалуйста, - невнятно сказала она, проходя к большому зеркалу в прихожей тем странным танцующим шагом, что проявляется, когда полная женщина оправляет на ходу не до конца еще надетое платье. Одернув подол, вынула изо рта заколки и добавила: -
        У меня сегодня кафедра. Мусор захватишь?
        Хлопнула дверь подъезда, и солнечное сияние, дальний гул, шорох и запах палой листвы, навалившиеся со всех сторон, заставили его удивленно вскинуть голову и повести носом. Остановившись на секунду, оглянулся и с удовольствием потеребил бороду. Рукоятку тележки перехватил поудобнее, а пакет с мусором взял в другую руку.
        Скоро он вышел к шоссе и повернул направо - вдоль длинного забора неврологической больницы. Ветер отрясал ветви ржавых тополей. На шоссе была пробка - к центру тянулся густой, медленный, раздраженно вскрикивающий поток машин.
        Дойдя до угла, Ребров рассеянно пересек рельсы (к счастью, ни с той, ни с другой стороны трамваев в этот момент не было) и спустился в подземный переход.
        Желто освещенная кафельная кишка перехода была пустой и гулкой. Шаги прыгали между стенами, как бильярдные шары, и с треском отскакивали друг от друга. Гулкое эхо отвлекало его от размышлений. Ребров невольно морщился. Когда наконец вторая лестница вывела его обратно к солнечному свету и ровному шуму ветра, он испытал облегчение - снова ничто не мешало думать.
        Больше всего в жизни он любил думать. Собственно, жизнь и была способностью думать: порождать отчетливые образы, неоспоримые сущности, любое доказательство реальности которых является избыточным, - все равно как лезть из кожи, отстаивая объективность существования земли или неба.
        Думать, думать!.. Временами его раздражала почти полная невозможность сознательно участвовать в деятельности собственного мозга. Мозг оставлял ему роль пассивного наблюдателя, пусть радостно удивленного неожиданно открывающимися видами, но все же вечно огорченного невозможностью участвовать в выборе новых направлений.
        Попытки понять механизм мышления, разобраться в причинах его самостоятельности занимали немалую долю раздумий Реброва. Впрочем, он давно знал, что усилия такого рода напрасны, поскольку попытки осмысления деятельности мозга предпринимались с помощью самого мозга - все равно как исследовать швейную машинку посредством самой же швейной машинки…
        Физика? Да, почему-то он стал физиком. Теперь и не вспомнить - сам решил? внял совету отца? В общем, подал документы в университет, не прошел по конкурсу, направил стопы в педагогический и был принят.
        Физика давалась ему легко, даже слишком легко - она представала завораживающей игрой, о правилах которой он всегда мог догадаться.
        Учился, правда, с петельки на пуговку, на тройки - в силу все той же невозможности толком сосредоточиться на предметах практических: зачетах, экзаменах. Тетрадки с лабораторными работами терялись, контрольные оставались недописанными. В конце концов получил диплом
        - и первый же самостоятельный урок доказал, что его призванием является что угодно, но только не необходимость разбираться, почему
        Петров не знает закона Ома, а Сидоров не имеет понятия об ускорении свободного падения…
        Он дошел до ворот парка и свернул направо, под укрытие шумящих деревьев. Строптиво кувыркаясь и кружа, яркая листва летела вниз, куда повелительно указывали тонкие персты солнечных лучей. Над головой она шумела широко, просторно, словно говорила о чем-то вечном и радостном; а под ногами - куце, хрипло, как будто хотела высказать последнюю жалобу, но при этом страшилась огласки, да и сил хватало только на пару слогов.
        Миновав ворота и пройдя еще метров сто по асфальтированной дорожке, он остановился, чтобы перехватить рукоятку тележки. Несколько секунд тупо смотрел на собственную левую кисть, державшую пакет с мусором.
        Вот тебе раз. Минут пятнадцать назад его следовало кинуть в контейнер возле дома. Снисходя с заоблачных высот, разум нехотя возвращался в мир тележек, рук, ворот, деревьев, бутылей, дорожек, отбросов - всех этих утомительных мелочей жизни…
        - Фу ты, черт! - затравленно пробормотал он.
        Воровски приседая и оглядываясь, Ребров сделал несколько нерешительных шагов в сторону решетчатого забора и, неловко размахнувшись, швырнул пакет за ограду. В полете из него вывалилась пластиковая банка из-под сметаны и горсть яичной скорлупы. Еще не прозвучал тот резкий шорох, с которым пакет упал в траву, а он уже поспешно шагал прочь, вжав голову в плечи и ожидая оклика.
        Слава богу, никто не кричал в спину, не требовал вернуться.
        Ходьба настраивала на привычный лад. Мысли, встревоженные было неприятным казусом, постепенно концентрировались, возвращаясь к тому, что уже несколько дней не давало ему ни минуты передышки, если не считать двух или трех часов неспокойного, сплошь из каких-то разноцветных клочков, сна.
        Как правило, его занимало что-нибудь такое, что было давно продумано кем-то другим, многократно перепроверено, признано истиной и разлетелось по миру неисчислимыми профанными копиями. Предмет его интереса не требовал столь напряженного труда, и все же мозги, зачем-то к нему приступив, уже не давали покоя, заставляя до тошноты крутиться на бесконечной карусели повторяющихся размышлений. Он был бы рад сойти с лошадки и нетвердо встать на землю, с удовольствием чувствуя, как мало-помалу утихает головокружение, но остановками заведовал кто-то другой, а у самого Реброва не было под руками даже самого завалящего рычага.
        Так, например, в прошлый раз его донимала теория Большого взрыва, и четыре или пять дней не удавалось от нее отделаться. Безмерный пузырь гравитации возникал перед глазами во всей своей неохватности… быстро ссыхался… схлопывался в ноль… и тут же беззвучно вспучивался новым взрывом, вновь порождая исчезнувшее было время и бесконечно разметывая пространство и материю, - а Ребров пытался понять, зачем это все происходит.
        И не мог.
        Четыре или пять дней - это был обычный круг его раздумий, после которого он получал два или три дня передышки, то есть более или менее нормальный сон и способность более или менее связно рассуждать о предметах повседневных. Ближе к финалу мозг, утомленный бессонницей, раздраженный непрестанной работой, начинал барахлить, как изношенный, попусту искрящий электромотор. Эту работу можно было бы сравнить с работой мельничных жерновов, если только вообразить, что мука вновь слипается в зерна, требуя все нового и нового помола.
        Наплывы глухой пелены, покрывавшей кругозор оптическим дребезжанием вроде ряби телевизионного экрана, чередовались с приступами леденящего грудь вдохновения, когда скорость рассудка удесятерялась, но взамен дрожали руки и накатывала тошнота.
        На сей раз его терзала мысль русского философа о необходимости воскрешения мертвых.
        Мысль эта была воспринята Ребровым позавчера из какой-то дурацкой телепередачи об успехах отечественной анимации. Вел ее какой-то крупный специалист в этой специфической области, отрывистой фамилии которого Ребров не запомнил. Это был человек с круглой кошачьей головой, неряшливыми черными усами, плачущим, как у вокзального побирушки, голосом и такой постановкой речевого хозяйства, что все время казалось, будто он сейчас скажет вообще все, что знает; этого, однако, не происходило, поэтому слушать его было так же тягостно, как принимать затянувшиеся роды.
        Однако Реброву удалось почерпнуть из его рассуждений некоторые сведения, которые прежде почему-то обходили его стороной. Про анимацию он знал, а вот откуда ноги растут, до сей поры не имел представления.
        А теперь все понял, и мысль русского философа, довольно внятно изложенная усатым модератором со странной фамилией, третий день не давала ему покоя.
        Мысль была проста. Более того, она была непротиворечива и безусловна. То есть являлась прямым указанием на действие, которое нужно совершить непременно. Непременно и немедленно.
        Справедливо ли, что люди смертны? - спрашивал тот старый, давно умерший философ. И сам же отвечал на свой вопрос: нет, это несправедливо.
        При этом философ приводил много неопровержимых аргументов в защиту своего утверждения. Но мог бы и сэкономить: ведь Ребров и сам с младых ногтей понимал, что, во-первых, когда-нибудь умрет (в детстве, правда, казалось, что это случится так нескоро, что можно считать: никогда), и, во-вторых, это действие (смерть) всегда представлялось ему совершенно никчемным, незаслуженным и бессмысленным делом.
        Жить, жить, жить, а потом - бац! - и умереть?
        Полный бред.
        А если это бред и ошибка природы, толковал философ, тогда надо не сидеть сложа руки, малодушно кивая на трудности, а исправлять положение вещей. То есть дело делать, а не сопли на кулак мотать.
        Дело воистину общее, ибо касается каждого - ведь все смертны: и я, и ты, и он. Все мы умрем, разделив ту же самую несправедливость, которая уже настигла прежде умерших: они в земле, а мы смеемся над собственными шутками. Мы ляжем в землю, а живые будут так же бездумно хохотать. И, кстати, то, что живые тоже в свое время будут подвергнуты похоронному обряду и присоединятся к большинству, то есть к тем, кто уже пережил несправедливость и мучительность умирания, вовсе не извиняет их нынешнего бездействия.
        Это была совершенная правда - именно так: вовсе не извиняет!
        Что же именно делать? - спрашивал философ и снова отвечал: нужно бросить глупости, которым человечество столь неразумно, столь по-детски привержено, - борьбу за власть, войны, религиозные распри, национальные раздоры, стремление к бесполезному и бессмысленному (в смысле продления жизни) комфорту, страсть к самоодурманиванию, тем более нелепую, что на смену недолгому забвению неизбежно приходит похмелье. Все это забыть, отринуть, а высвободившиеся силы пустить на развитие науки, нацелив ее при этом на простую и ясную задачу - воскрешение мертвых.
        Главное - не робеть, утверждал философ. Капля камень точит. Если

99 процентов усилий человечества пойдет не на жалкую борьбу с голодом (позор! позор! - восклицал он, и Ребров не мог с ним не согласиться) и не на удовлетворение мизерных запросов модниц, болтунов, сластолюбцев, гурманов и всей прочей бессознательной шушеры, а будет брошено на решение главной и общей задачи, смерть, несомненно, будет побеждена. Но для этого нужно повзрослеть. И уяснить, наконец, что человек - это не двуногое существо без перьев.
        Нет! - твердил философ. - Человек - полпред ноосферы! Вот что такое человек! Полпред вечности - вот что такое человек!
        Примерно так Ребров воспринял мысли философа.
        Философ понимал все трудности такого дела. Он предупреждал: не все, конечно, согласятся с нами. Ленивые и косные возразят нам: мы не хотим вечности, мы хотим свободы!.. Но мы ответим: разве свобода жрать, пить, осеменять и быть затем безвозвратно съеденным червями слаще свободы трудиться, чтобы воскреснуть?
        И все это теперь без конца крутилось в мозгу, требуя от Реброва отчетливого постижения своей ясной и в чем-то страшной простоты.
        Нужно было это понять!
        Но как, как можно было это понять?!
        Ведь все верно… все верно… философ совершенно прав… нет непреодолимых препятствий… если взяться за дело всем вместе и посвятить ему все силы, все вдохновение и разум, оно непременно будет сделано!.. Неужели непонятно? Понятно. А что вместо этого? А то, что если бы философ каким-нибудь чудом очутился сегодня здесь, он увидел бы мир, в котором бесполезных, нелепых и вредных занятий еще больше, чем было на его веку!.. Как же так?! Зачем? Почему? Ведь он прав, прав! Это так просто! Почему же тогда мир не меняется?
        Почему мы миримся с этой дурацкой смертью? Совершенно очевидно: можно научиться воскрешать! - а мы тупо умираем…
        Ребров пересек главную аллею и пошел налево, коротким путем. Узкая грунтовая дорожка хранила следы недавних дождей. Грязь была щедро присыпана листьями.
        Главное, додумывал он, первый раз в жизни, быть может, посягая на подобный размах собственных мыслей, что воскрешение мертвых вовсе не противоречит законам физики! Смерть - это всего лишь предельное упрощение системы. Система утрачивает энергию, которая прежде шла на поддержание ее строгой организованности. Для того чтобы ее снова усложнить, то есть дать посыл новой жизни, - нужна энергия.
        Но разве в распоряжении человечества недостаточно энергии?
        Залитые ослепительным светом ночные города… Для чего этот свет?.. освещать витрины?..
        Что же получается? Как это понять?..
        Он додумывал до конца, обнаруживал отсутствие ответа и, потеребив бороду, возвращался к началу.
        Ведь философ прав?..
        Между тем дорожка выбежала из леса на покатые лысины по краям лощинки, свернула к мостику, который ахал под ногами всеми своими досками, и привела к длинной лестнице. Лестница спускалась в тенистую котловину, где сходились устья трех заросших оврагов.
        Надпись на вмурованной в бетон ржавой мраморной доске сообщала название источника
        - «Голубь». Веселая струя, хлещущая из трубы, и впрямь казалась голубой, как жидкий азот. Из неустанно пополняемой лужи брал начало робкий ручеек, метра через четыре безмолвно прячущийся в траве. В лужу были брошены два бетонных обломка.
        Ребров пристроился за красной курткой и стал смотреть на бурлящую воду.
        - Вы последний?
        Ребров не слышал.
        - Эй! За водой-то вы последний? - повторила полная женщина в синем плаще.
        - Что? - встрепенулся Ребров, с усилием отрывая взгляд от переливов струи. - Да, да. Конечно.
        - Утром кран отвернула - чистая хлорка, - доброжелательно сообщила женщина, ставя бидон на землю. - За что народ травят? Здесь-то водица целебная…
        Ребров отвернулся.
        Спать совсем не хотелось, но все же сейчас, глядя на воду и размышляя, он часто и как-то куце, вползевка, позевывал. Он не высыпался, потому что ночью необходимость и, главное, близость понимания многократно увеличивалась. Назвать сном ту дрожкую дрему, в которую Ребров впадал под утро, можно было только с большой натяжкой. Он закрывал глаза и напряженно всматривался в осмысленное круговое движение ярких разноцветных пирамидок, споро летящих друг за другом от горизонта, где невидимо клокотал их вечный источник
        (приближаясь, они согласно законам перспективы увеличивались в размерах), мимо зрачков (в опасной близости, едва не чиркая по роговице острыми углами), и снова вдаль, быстро уменьшаясь, - чтобы в конце концов исчезнуть, став всего лишь безликим материалом для рождения новых. Чередование их цветов несло в себе глубокую, всеохватную мысль. Она была почти ясна, почти прозрачна. Недоставало лишь мгновенного усилия, высверка, вспышечной ясности, чтобы эта главная, последняя на свете мысль открылась во всем великолепии и во всей полноте…
        Юноша в тренировочном костюме наполнил флягу; теперь на камнях кое-как утвердился старик в старомодной сетчатой шляпе. Каждую бутылку он полоскал (у него были мелкие, полуторалитровые), затем наполнял быстрой говорливой влагой и, напоследок зачем-то взглянув на просвет, отставлял в сторону. Скоро он налил все шесть, уступил место и принялся паковать. Тележка у него оказалась точно такая же, как у Реброва. Правда, Ребров, не надеясь на прочность штатной коричневой сумки, крепящейся к каркасу, давным-давно отстегнул ее и сунул на антресоли. А у старика сумка была на месте, и теперь он одну за другой совал в нее свои мокрые бутылки.
        Девушка в красной куртке по-кошачьи проверила скользкий бетон мыском кроссовки, затем переступила и сунула под струю большую полиэтиленовую канистру.
        Вода бурлила, мелкие брызги стреляли в стороны. Было трудно вообразить, что сущность воды не вечна. В отличие от людей материя не умирает. Она…
        - Ну что же вы? - взволнованно спросила женщина в синем плаще.
        - Да, да, - сказал Ребров.
        Задумавшись, он упустил момент и теперь едва не ломал ногти, спеша расстегнуть непослушный ремень и освободить бутыли.
        Вот они наконец рассыпались. В два рывка Ребров открутил крышку и сунул бутыль под струю. Вода радостно зафыркала в захлебывающейся горловине.
        Бутыль потяжелела, и он поставил ее в лужу, а сам взял вторую. Когда первая налилась доверху (вода ударила ярким фонтаном), сунул под струю следующую. Полную завинтил и выставил к тележке.
        Туда же вторую, пока доливается третья.
        Вот он, вечный ритм жизни. Все так. Сначала наполняется. Потом пустеет. И снова полнится. Ведь полнится? Значит, воскресает? Это дыхание. Дыхание Брамы. Вдох. А потом выдох. А потом снова вдох.
        Снова вдох - это нормально. Это естественно, именно это: жизнь-смерть-жизнь. Это понятно, да. Так почему же?.. почему?..
        Ребров стоял в неудобной позе с последней бутылью в руках. Бутыль была полна и тяжела, но он не чувствовал ни ломоты в пояснице, ни острого холода льющейся по пальцам воды.
        Как понять? Как, как можно это понять?!
        - Эй!.. Мужик!.. Да толкните его!
        Вздрогнув, он распрямился, неловко шагнул на сухое.
        - А им все равно! - гремя бидоном, злобно сказала толстуха в синем плаще. - Им хоть сто человек тут жди. Налива-а-а-ают…
        Взгляда ее Ребров не заметил. Багажные резинки, которыми он притягивал бутыли к металлическому каркасу тележки, елозили на гладких боках. Третья бутыль норовила растолкать первые две. Резинка сорвалась, больно хлестнув стальным крючком по ноге. Разозлившись,
        Ребров намотал конец на кулак и натянул до упора. Бок верхней бутыли промялся. Защелкнув крючок на верхней перекладине, он напоследок потряс тележку, проверяя надежность крепежа. И двинулся в обратный путь.
        Голубая струя ледяной воды, на которую он смотрел так долго, продолжала бесшумно лететь перед глазами. В этом струении было какое-то доказательство. Какое-то объяснение. Тележка тяжело катилась следом. Узкие колеса сминали листья и вязли в раскисшей глине. Кружение листа над головой и его неслышное падение в грязь тоже говорили о чем-то. Тоже что-то доказывали. Ребров чувствовал себя обессиленным. Новая жизнь требовала понимания, и понимание уже брезжило, уже просвечивало сквозь мусор старой жизни. Струя ледяной воды, возникающая из ничего и уходящая в ничто, была еще одним толчком, приблизившим разгадку. Но этого толчка тоже не хватило.
        Он вышел на главную аллею и побрел дальше. Левое, скрипучее, сильно восьмерило. Вот что-то хрустнуло во втулке. Колесо завалилось на бок, и его заклинило. Теперь оно тянулось по асфальту, стираясь.
        Тележка перекосилась, и Ребров с усилием тащил ее за собой, не чая добраться до автобусной остановки.
        На него неудержимо наваливалось равнодушие. Он хорошо знал это состояние. Оно знаменовало конец усилий. Разбившись о стены сияющей цитадели, измученные войска беспорядочно откатывались на прежние позиции. Там их ждали дырявые палатки… подгорелая каша… и сон, сон. Лично ему предстояли вдобавок четыре урока физики.
        Кое-как втащив тяжелую тележку на площадку полупустого автобуса,
        Ребров пристроил ее в уголок, а сам обессилено повалился на сиденье рядом с каким-то чернявым пареньком, державшим на коленях спортивную сумку.
        Кренясь и шипя, автобус начал отваливать от остановки.
        Ребров прикрыл веки. Разноцветные пирамидки полетели слева направо по фиолетовому полю.
        - Что? - переспросил он, с усилием открывая глаза.
        - Аллах велик! - шепотом повторил паренек.
        Губы у него дрожали.
        - Простите? - опять не понял Ребров.
        Всхлипнув и скривившись так, словно ему сейчас должны были вырвать зуб или вправить вывихнутую руку, мальчик рванул что-то в сумке.
        От его движения произошла бело-розовая бесшумная вспышка.
        Ни того звона, с которым разлетались стекла, ни криков с передней площадки Ребров уже не услышал.
        Глава 3
        Все. Перерыв. Законный перерыв после пяти сеансов.
        Я медленно снимаю рабочий халат. Теперь главное, чтобы утихло это бормотание в голове.
        Щелкаю дверью бокса.
        Не утихает.
        Шагаю по коридору.
        Вот она, беда аниматора.

«…и весь суп. Нет, говорю. Уж на что у меня Степан по молодости лет нещепетильный был - что дам, то и ест. Ведь как бедно жили. От получки до получки. Да еще пойди достань. Вечно, как саврас, по магазинам. Но чтоб такой брандахлыст? Надо взять кусочек грудинки, косточки обжарить, лук с морковкой тоже, поварить немного, потом картошку, а уж капусту под самый конец, а то как тряпка. Но у них такого и в заводе нет. Бух свеклу в холодную воду - вот тебе и борщ украинский. А сынок-то единственный. Кровиночка твоя. Вот с такусенького. Какой мальчик был. Рубашечку наглажу, костюмчик наутюжу. Галстучек повяжет, ботиночки начистит. Я к шести часам последнюю страничку добиваю, на машинку чехол - чао, девушки, ко мне сейчас кавалер. А он такой скромный был. Тетя Валя, тетя Рая. А тети-то. Хиханьки да хаханьки, а сами бы. Сласть-то такая. Особенно Верка. Эта вообще - только отвернись. Зверье все-таки бабы-то. Особенно Нинка. Та просто до исподнего. Уж и так и этак. Вадичка да Вадичка. Да какой же ты хорошенький. Да что ж ты все с мамочкой…»
        Так бывает. Сеанс анимации благополучно завершен. Я сумел вызвать свечение пятой категории - яркое, отчетливое. Почти беспримесное монохромное сияние. Дело сделано. И можно забыть об этом навсегда.
        Забыть о Минаковой Е. Н., 96-ти лет. Она больше не нужна. Как не нужна мне и ее дочь, выступившая информатором, - аккуратная старушка лет семидесяти. Дочь пыталась рассказать о покойнице-матери, но то и дело сбивалась на собственную жизнь. Странная мешанина разнородных впечатлений. Главное из них то, что Минакова Е. Н., 96-ти лет, перед смертью стала забывать русский язык. До пяти лет она говорила только по-качарски, русский стал для нее вторым. Затем она выучила английский. И французский. По мере руинирования мозга ветшали и осыпались верхние пласты памяти. Она забывала все, что знала, но забывала в обратной последовательности: сначала французский, которым владела недурно. Затем английский, которым владела блестяще…
        Все это уже не имеет никакого значения, все это можно забыть. Даже нужно. А вот поди ж ты: заклинило. Бубнит и бубнит.

«…Ну и, например, от сорокового к Оперному. Вечер. Весна. Воздух.
        Прямо электричество кругом. Девки встречные так и зыркают. Зырк, зырк. А он идет - румянец во всю щеку. Разговариваем. Так солидно все расскажет - что в школе, что в секции. По геометрии пять, по алгебре четыре, и тренер снова хвалил: молодец, сказал, на республиканские поедешь. Я его под руку. Он по сторонам не таращится… глянет мельком разве что. Но уж как посмотрит - ах, Люсик. Так сердце и захолынет. Глаза синие. Ресницы черные. Опера, Люсик. «Летучая мышь»… Что? Да ты не стой в дверях. Сейчас постелю, да спать ляжем. Утро вечера мудренее. Уж дома-то я быстренько поспеваю. Овощи у меня почищены-нарезаны в холодильнике лежат, или тесто, или фарш, или еще что. Раз-два, а то мяса кусок шварк на сковородку. Если как следует отбить, то и филей. Салатик настрогала - вот и ужин. Тут и Степан приезжает. Пока на стол накрываю, они поговорят. Степан телевизор включит. Все больше с полей и коровников. Или один в бубен бьет, другой на ихней балалайке. А девушки руки поднимут - и по кругу. И так приседают легонько. Степан посмотрит, скажет: «Ну захромали!..» А если новости, тогда мне: «Женюра, переводи». А
я только смеюсь. Это он на то намекал, что я ребенком-то где. Я и говорить-то первым делом не по-русски. По-качарски лопотала. Отец от нас ушел, я еще в животе брыкалась. Сам из Рязани ее привез, а сам в кусты…»
        Забыв английский, она стала забывать русский. Из-под него, как из-под расползающейся гнилой тряпки, полез качарский. Два последних месяца дочь вообще ее не понимала. В соседнем подъезде живет качарец, доктор химии: он приходил переводить. Она радовалась ему, как ребенок. Но за четыре дня до смерти перестала узнавать и качарца.
        Захожу в буфет, сажусь за столик.
        Что с этим делать? Не знаю.
        Где Маша? Где Фая? Где мой чай? Где мои бутерброды?
        Нет, это невыносимо.

«…А у нее никого, и в Рязань назад ходу нет. Ну и родила, а потом ее взял один. Кадыр, начальник аптекоуправления. Весь район в руках. А куда деваться? Голод кругом да несчастье. За стакан молока сто рублей. Это тех еще каких-то. А кто там ждет, в России-то? В России вечно своя беда - не расхлебать. Бывало, поссоримся с ней. «Эх, Женька, нужно было тогда тебя в канаву, а самой в петлю! Если б знала, что ты такой дрянью вырастешь, так бы и сделала!..» Тут он и подвернись. То есть он давно клинья подбивал. А она все фыркала. Он овдовел, вот и звал ее. Что ты, говорит, с ребенком в общежитии.
        Смотри, грязь какая да вонь. Чего ты там одна. Иди, говорит, ко мне жить. Сначала просто денег давал, а как прикормил, так и на своем поставил. Она беленькая была, глаза яркие. Ему лестно. Голод не тетка. В своем доме поселил. Тишком, без шума. Ему русскую хотелось, а перед людьми неудобно, что не своей веры. Мать пришла, а у него уже есть одна. Совсем молоденькая, Зулькой зовут. Ее отец бедный был, вот и отдал Кадыру по дешевке. А куда деваться? Коли живот с голодухи подводит, так не поторгуешься. Цену заломишь, он другую возьмет. Добра-то. Каждый ведь рад хоть одну в хорошие руки. Из дому не выходила, так и жила в четырех стенах. Дом, двор, хлев - вся империя. Мать было на дыбки. А Кадыр-аптекарь свое гнет: ничего, у нас так положено. Ну и смирилась. Зуля добрая, как сестра стала.
        Меня, мол, нянчила. Может, и нянчила, я не помню. Я маленькая была.
        Мать тогда уж по-ихнему. С грехом пополам. А куда деваться? Зуля вообще по-русски
        - ни в зуб толкнуть. Кадыр, правда, хорошо знал.
        Ему по аптечному-то делу без этого никак. Только не хотел. Все норовил на свой свернуть: по-русски не надо, что на этом собачьем языке скажешь…»
        Вот мой чай. Вот мои бутерброды. Один с докторской колбасой. Другой с семгой. Как заведено.
        - Все, Машенька, спасибо. Нет, не надо. Хорошо.
        Отвечаю отрывисто, сухо. Хочется крикнуть. Чтобы прервать это чертово бормотание. Не хочется кричать, не хочется отвлекаться.
        Чтобы не помешать ему. Потому что бормотание это хоть и мучительно, но все же пусть человек выговорится. Бог с ним.
        Беру бутерброд. Отхлебываю чай, обжигаюсь. Бренчу ложечкой.

«…Лет до пяти чучмечкой росла. А как Кадыр умер, родственники собрались. Старший брат приехал. Важный. И на сороковой день выгнали. Если бы дети общие были, тогда да. А так всё первой жене.
        Зулька плакала, жалела нас, не хотела расставаться. Потому что не той веры. Но денег дали. В общем, мать потыркалась-потыркалась, а деваться некуда. Все чужое. За ним-то как за каменной стеной. Я уж на что маленькая, а помню. Ох убивалась. Он сразу умер, в одночасье.
        Прилег - и все. Бурадо.[Мертвец (здесь и далее перевод с качарского).] И мы перебрались в поселок Угольный, а там много русских, и я постепенно выучилась. Школу кончила, в областной пединститут. Три курса прошла и бросила. С маленьким-то.
        Он у меня беспокойный был. Степан все в разъездах, а я с дитем на руках. Вот он мне, бывало, и говорит: переводи, мол. Смеялся. Куда мне переводить, я все забыла. Кой-какие слова только. А чтоб сказать что или понять хотя бы - что ты, Лиза. Что ты. Ты давно с работы? Ну садись, садись. Передохни. Сейчас Степан придет, будем чай пить.
        Чай, скажет, не пьешь, откуда силу берешь. Степан у меня на язык острый. Всегда пошутит. Особенно если компания какая. Или после этого… как его, господи?.. ну этот, мужалас.[Собрание.] Вокруг него все так и покатываются. Уж Степан скажет так скажет. Я, Валюша, веселых любила. Как я убивалась. Но, правда, все хорошо сделали. И Вадик приехал. Он уж к тому времени со своей развелся. И могила на солнышке, и поминки какие были. Народу собралось - едва рассадила.
        Степан к самому Баумахеру попал, повезло. А через четыре года все снова, и уже не вышло. Ты сумки поставь да чаю налей. Жара-то какая.
        Давай в тенечек. Вода журчит. Как хорошо. Смотрю, все балагурит. Ну, думаю, беда. А он и говорит: на, говорит, рубашку купи. У меня одно платьишко на все про все да пара тапочек. Дырка на дырке. Но не в том дело. Просто я удивилась. Я же знала, что мужчины не такие. Ты же, Ниночка, сама мне сколько рассказывала. Да ты сядь ближе, чего ты. Да форточку закрой, не лето. Я, кажется, прихворнула… что-то не пойму. Немного… как это?.. гурус шавема.[Заболела.] Ну неважно, пройдет. То есть что они все такие. Я знала. Подружки рассказывали.
        Они же все больше раздеть. А вовсе не одеть. Им все равно, мерзнет женщина или нет. Им свое получить - и гуляй. Я-то до последнего. Но потом как-то случайно. В первый-то раз. Я не хотела. Я его любила, конечно…»
        В фальшивой полировке стола отражаются потолочные светильники. Если подпереть голову руками и смотреть сквозь них, они превращаются в солнца, дрожащие у самых глаз.

«…Он такой солидный был. На семь лет старше. Мужчина, а я что. Уже и жили вместе. А я все думала - не сегодня-завтра бросит. Топырилась.
        А тут он мне и говорит: на, мол, деньги, купи рубашку. Я и расплакалась. А потом уж от него ни на шаг. Как собачонка, честное слово. Выгони меня - я и к этому по-собачьи. Ну повыла бы. Но его б не винила. Он ведь бог, а бог - он и есть бог. Ему виднее. Но он не воспользовался, а наоборот. Года не прошло, мы поженились. Уже Вадик появился. Такой хорошенький был. Покрикивал. Тут-то у нас и свадьба.
        И смех и грех. Я говорю, Степан, ну куда. Давай подождем. Вот квартальную, говорю, получишь, тогда и сделаем как надо. Ну уж ему если втемяшилось, можно не беспокоиться. Хоть кол на голове теши.
        Зла не хватает. Хоть плачь, хоть что, хоть скандал до развода, хоть до себя не допускай, а все по его сделает. Нечего, говорит, ждать.
        Так и жизнь, говорит, пройдет. Надо по-человечески. А денег где?
        В торге шаром покати. С рук на базаре - не подступись. Хоть плачь.
        Кусок махана как с живодерни да две банки свиной тушенки. Совсем уж на крайний случай хранила. Одно сало. Ну думаю, настал этот случай.
        И голубцов целую кастрюлю. Ну ты знаешь как - газиры побольше, красного перца, зелени в каймак густо порубила. Хоть и бедность, а все равно пальчики оближешь. Роднежко с женой пришел. Обещал
        Капустин, да с утра в Качартыс поехал. Машина сломалась, на дороге ночевал. И Муса, сосед наш. Потихоньку у меня - не из свинины ли, мол. А мне что сказать? Из свинины, так он жрать не будет, а в доме шаром покати. Нет, говорю, мы порядки знаем. Ну и что, едят, нахваливают. Муса-то мне: вы, Женя, наверное, как моя мама, мясо накануне с луком маринуете. Ну да, а сама только и думаю, чтоб не рассмеяться. Дура я была. Как-то раз у Динки, у Мусовой-то жены, сковородку по-соседски. Моя занята была. Яичницу пожарила, Степана накормила, сковородку вымыла, вытерла. Свои так не мыла. Блестит, сухая. Ни запаха, ни жира. А выхожу во двор - Динка у арыка песком ее драит. Да как драит. Так и наяривает. Аж дым идет. Видать, унюхала, что яичница со свиной грудинкой. Мне прямо плохо. Господи, думаю. Вот оно как. Дура ты, дура. Муса злой мужик был, ражий. А если б узнал, какими голубцами…»
        Чай хорош. Я знаю - Марьям заваривает мне в особом чайничке. У нее есть такой - маленький китайский, приплюснутый. На одну чашку крепкого-крепкого чаю. Чай я сам ей приношу. Черный чай «Пять звезд». Очень хороший чай. Днем я пью черный.
        Ничего, скоро утихнет. Уже глохнет, удаляется. Кажется, человек слабеет. Говорит через силу. Некоторых слов не разобрать. И уже не переспросишь.

«…А что ж. Хоть и с горем пополам, а все же свадьба. Кибитку вымела, на кровать доску положила. Степан с работы отпросился, расписаться сходили. Мне самой и пригласить некого. Мама в Угольном, она тогда за Поздеева вышла, Николая Максимовича. Не до меня. Пост нешуточный, вот она и колотилась. В Серпухов к Неупиваемой хотели ехать. Целая экспедиция. Поздеев отпуск оформил, билеты взял. А как раз накануне-то под поезд. Как, что, никто. Нечего ему на путях делать было. То ли пьяный опять был, то ли судьба. Порезало всего, так и сгинул попусту. Да что я тебе, ты сама знаешь. Хотя у тебя родители обеспеченные были. Нет, Ниночка, ты уж не ровняй. Ты сядь поближе, а то я что-то ныбинама.[Не вижу.] Да свету, свету прибавь.
        Темнеет, что ли. Керосин под лавкой. Хош, хош.[Хорошо.] Дай руку.
        Замерзла? Сейчас согреешься. Я говорю, отец-то когда умер? Что ж ты хочешь. Конечно. Да еще в таком ведомстве. Это же сила. У них там и паек всегда, и к магазину прикрепляли. Я знаю. Паек - большое дело, не мне тебе рассказывать. Какое подспорье. Когда Степан в замы вышел, его тоже было прикрепили. Тут он как раз и заболей. Ну и не потянул, и снова в отдел. Месяцев восемь всего и попользовались. Два килограмма этого… чагит.[Мясо.] И этот. Как его, господи… Э, башма, башма… шарак гунама. Шахара, ганора[Эх, голова моя, голова… забыла. Сахар, масло…] … Ты свету-то прибавь, Зулечка, а то путается. Да дверь-то. Его в первый раз сам
        Баумахер оперировал. Степана в больницу - Вадик жениться. У меня голова кругом. Что ж, говорю, так приспичило? Грех, что ли, надо покрыть? Так не те времена, говорю. И с пузом может, коль такая быстрая. Голова кругом. Костюм надо, рубашки надо, кольцо надо, серьги надо, гостям подарки, ресторан… Нет, говорит, мы потихоньку. И гости ни к чему, и ресторан не нужен. Я в обморок. Что ж, говорю, как собаки будете жить. Вы что, говорю. Это же не шутки вам. Ну кое-как, через силу. Сорганизовали. Приезжаем. Вся на нервах. Ах, Зинуля, не тебе рассказывать. Такой мальчик.
        Встретились. Смотрю на нее. Ну стерва и стерва, нет другого слова.
        Что нашел? Ни кожи ни рожи. Улыбается. Да так меленько, глаза б мои не смотрели. Ах, мол, Евгения Родионовна. Уж такая приветливая.
        Зачем вы все это затеяли? Это же предрассудки. Конечно, спасибо вам.
        Ваш Вадик такой славный. Только ваш Вадик того не знает, этого не умеет. Ах, я так вашего Вадика люблю. Только ваш Вадик посуду плохо моет, а полы вообще не хочет. Мне без вашего Вадика и минуты не прожить. Только ваш Вадик храпит и носки редко меняет. А мать на второй голос. Такой хороший ваш Вадик, счастье моей дочери. Только на рынок его послали, а ваш Вадик даже приличной картошки. А уж капусту и поручить боюсь. Это же так важно, Евгения Родионовна. Вы же знаете, капуста требует особого. (Это она, как лошадь в пальто, перед зеркалом губы свои рыбьи помадой мажет.) Ах ты, думаю…»
        Смотрю на часы. Пора к Тельцову. Правда, с ним я надеюсь разделаться минут за пять. Потому что иначе неминуемо опоздаю на лекцию.
        Впрочем, это никого не удивит. Я почти всегда опаздываю на лекции.
        Допиваю чай и встаю.
        Маша кивает из-за стойки. И улыбается.

«…Что ж сама-то, раз такого внимания. Хотела я: девоньки, мол, ну хоть пупок-то у него правильно завязан? Да ведь чачалак ныкунема.[Мы не скандалим.]
        Мы ведь как бы сартаго-ба[Гость.] … как его… на гостях. Хорошо.
        Минуту улучила, отвела в сторону. Чима рукон кунимат?[Что ты делаешь?] Ты что делать? С ума сойти? Ты с ними это… лыка не свяжешь, говорю. Ты на себя посмотреть. Видный парень, умникица. В аспирантуру поступать, а ты на посылках решил? Будешь за ними полы подтирать? Я для того тебя, чтоб за картошкой бегать? Не морочь голову, говорю. Собирайся.
        Скажи, родители не разрешают. Пусть все на нас… Как же. Зверем смотрит. Ты никогда меня не понимала. Вот так, мамуля. Подойди поближе, что ты в дверях-то с утра маячишь. Поставь чемодан. Да платок сними, взопреешь. Это Качартыс, а не Рязань твоя любимая.
        Дверь не закрывай, запаримся. На, причешись. Ой, что это у тебя глаза выцвели? Были-то яркие, голубые!.. Видишь, как оно. Вот так оно. Как будто мы эти, как его… харизади.[Враги.] Ростишь, кормишь, жилы тянешь. И ты его никогда не понимала. А вот стерва мокрохвостая, что за три года всю кровь выпьет, - вот она-то, оказывается, поняла. И что делать? Свадьба есть свадьба. Само собой-то ничего не готовится. Ладно, гражданки, давайте решим, что к чему. Я-то как привыкла? День рождения или майские. Новый год, ноябрьские. Три дня пластаешься, зато потом сядут люди за стол. Глаз не отвести. И красное, и зеленое, и синее, и желтое. И темное, и светлое. Да скатерть хрустит. Да салфетки кипельные. Под водку одно, под вино другое. Мужикам поострее, женщинам помягче. К бульону пирожки. Помнишь, Райка, твоя-то мать какие пекла? С ноготь. Я как-то к вам зашла, она меня чаем угостила. Вы богато жили, что говорить. Я три съела - и все, стыдно руку за четвертым протянуть. Я бы и десяток умяла. Сижу, чуть не плачу. У нас-то вечный голод.
        Хорошо, кусок хлеба найдется. Торты я всегда накануне пекла.
        Устоятся коржи, пропитаются. А они мне и говорят: ах, Евгения Родионовна, мы все карфик шардеме.[Обдумали.] Они уже все продумали. Мы для скорости гречневую кашу в кулинарии купим. Так они суяндеме.[Говорят.] У меня глаза на лоб. Жизнь прожила. Не видела, чтобы на свадьбе кашей потчевали. Но допустим. Хоть и дико. Но почему в кулинарии?
        Для какой скорости? Вот этого не понять. Время, что ли, сберечь? А его потом куда? Но я молчу. Я знаю. Есть такие. Слышала. Ты же мне,
        Зоя, и рассказывала. Про эти… диринбан[Огурец.] … как их… Зады срежут, зальют кипятком. Тоже для скорости. Чтоб на следующий день.
        На следующий день эти огурецы в руку взять противно. Хуже салфалат.[Тряпка.] Мягкий. Зачем? Позавчера бы холодным залила, завтра готово. И на задах экономия. Нет, не понять. Ты не ерзай, а слушай.
        Хароди ныстамы.[Не маленький.] И сопли вытри. Вот такие здесь в Угольном чабкарис. Мальчики.] Ладно. Может быть, у них и впрямь. Но не надо кашу.
        Ведь можно рис. Нет, говорят. Нельзя. Почему нельзя? Потому что склеится. Я уж молчу. Кто их знает. Может, вода такая. Со своим-то уставом, как говорится. Про картошку и не заикаюсь. Куда ни кинь, всюду клин. В общем, слово за слово. Купили каши. Черная, с бебехами. Пять зерен чистых, шестое обмолачивать. Зато ведро. Ложкой ковырнула, никак не стряхну. Видишь? То-то. Совсем стемнело, Степан.
        Наверное, снег пойдет. Фарабо сартып.[Снег идет.] Ты меня узнал? Я тоже…»
        Административный этаж прохладен и чист.
        Я замедляю шаг, проходя мимо холла. Окна смотрят на площадь.
        В простенках - зелень кактусов. В одном углу - пальма. В другом - большущий фикус. Я смотрю сквозь оконное стекло. Мухи людей. Жуки машин. Ремешок дороги. Облака. Бурая зелень леса кое-где золотится в робких лучах солнца. Наверное, будет дождь.
        Голос затихает, затихает. Скоро погаснет. Смотрю на часы. Ну все.
        Мне пора. Хватит. Отпускай!..

«…Не спеши, дослушай. Молчала я, молчала. Чувствую - все, сердце разрывается. Гулирде, гуяме.[Девочки, говорю.] Женщины, говорю. Давайте, говорю, ее выбросим. Я вам за полчаса свою сварю - сладкую, рассыпчатую.
        Всполошились. Что вы, Евгения Родионовна. Это ж расход. Как будто я экономии не понимаю. Мне самой-то вообще ничего, я могу и хлеб с морковкой. Я, бывало, на три рубля неделю. Был бы лук, а уж помидор всегда найдется. Баклажан напечешь на железке. Каран алтыган гариве?[Да сколько это стоит?] Перцы вообще копейки, а чеснока много не надо. Теста намесить - хочешь суп, хочешь пирог, хочешь пельмени. За уши не оттянешь, и ни кусочка чагит. И все разное. Уж если совсем край, так карлаши сабазо[Хлеб и лук.] в казане обжарить, юргат[Кислое молоко.] полить, луком посыпать. Нужда научит. Послушаешь вас, прямо диву даешься.
        Люблю готовить, не люблю готовить. Ах, гулирде, да было бы из чего. В Качартысе-то у нас, слава богу, большой огород. Кадыр сам не любит марада,[Работать.] жен заставляет. А мне нравится между грядок ходить. Сипа, сипа,[Осторожно.] наступишь на стебель, анами чачалак кунеме.[Мама отругает.] Помидоры бадар-бадар[Один к одному.] висеть. Кадыр разрешать, сорвать, пор шурап корла. Шахара.[… о платье вытру. Сладкий.] Сладкая. Огурецы. Диринбан. Мадо кунимы. Хизара, хизара. Гашсалаф гиреме, асалба пармеве.
        Кират[Мы поедим. Быстро, быстро. Петрушки нарвем, домой пойдем. Свежей…] кинза гиреме и пойдем. Пармеве, пармеве. Гирдоз сартамы.[Пойдем. Закрой окно.] Закрывай окно, закрывай. Снег идет. Фарабо сартып, гуяме. Очил хуран руштамы. Каран таргис? Погода, убивающая детей. Который час?] Которого часу? Который время? Степан, ты меня фарнамы?[Понимаешь?] Я развыкла говорить русску.
        Манар кирот лангаро киш ардониме. Ны. Манар ныдониме, салан нызаниме, киртык. Башот тарбиза ныгира… Башот тарбиза… тарбиза… чима, чима… ныгиримес киртык… юзбарос лалы… розов?.. фиалков?.. майша, хош… юзбар ако… хайраба, гунчача[Я только родной язык знаю. Нет, я знать не знаю, болтать не болтаю, и дело с концом… Разбитую бутылку не бери… разбитую бутылку… почему, почему… не бери, и все… розы и тюльпаны…]

… Фарабо сартып, фарабо сартып…»
        Подходя к кабинету Тельцова, замечаю какого-то громилу. Чего он ждет? На прием записался? Да Тельцов не такая шишка, чтоб люди в коридоре толклись… И одет как-то странно. Тут у нас все вольно - свитер, джинсы, - а он в черном костюме, в белой рубашке, при галстуке. Молодой парень, а взгляд какой-то неприятный… собачий какой-то взгляд. Цепной собаки, я хочу сказать.
        Впрочем, дела мне ни до него, ни до его собачьего взгляда никакого нет, я распахиваю дверь и оказываюсь в кабинете.
        Тельцов и впрямь не один - обещанный визитер уже наличествует.
        В кресле расположился довольно широкий, спортивно подтянутый и бритый наголо (впрочем, плешь все равно заметна - глянец выдает) розовощекий господин, при моем появлении повернувший голову, чтобы взглянуть с выражением готовности к контакту.
        - Вот и Сергей Александрович, - гудит Тельцов, помавая широкой ладонью. - Спасибо, что не опоздали… Знакомьтесь, господа, прошу вас… Михал Михалыч!
        А господин, расплывшись в радостной улыбке, уже протягивает невесть откуда взявшуюся у него в пальцах переливающуюся скромной позолотой визитку.
        К сожалению, я не могу ответить тем же. У нас, аниматоров, визиток не бывает. Я по крайней мере не встречал аниматора с визитками. Нас и так все знают, поэтому мы адресочков не раздаем. Равно как и телефончиков… Я киваю и тщательно разглядываю этот картонный прямоугольник (людям приятно, когда другие обращают внимание на проявления их личности - хотя бы в форме такой мелочи, как визитка).
        Между тем на визитке написано черным по белому (точнее, золотом по маренго): Михаил Михайлович, эксперт по безопасности. И ни тебе, в свою очередь, телефона, ни адреса.
        - Сергей Александрович… э-э-э… - начинает было Тельцов, мощно шевеля кустистыми бровями и явственно испытывая какое-то затруднение. - Тут, значит, такое дело…
        - Очень приятно! Очень! - вступает Михаил Михайлович. - Много лет мечтал оказаться в, так сказать, святая святых… вот сподобил господь на старости-то лет… Наслышан о вашем таланте, Сергей
        Александрович, наслышан. Мы, конечно, далеки от тех, с позволения сказать, таинственных… - (Молвив то или иное ключевое слово,
        Михаил Михайлович смотрит на меня поверх тяжелых блестящих очков, как бы проверяя: верно ли вошло оно в собеседника: тем ли, с позволения сказать, концом?) - …даже, сказал бы, выходящих за пределы простого человеческого понимания предметов, которыми вы имеете счастье столь блистательно владеть… Но все же интересуемся!.. интересуемся и мы завораживающими этими вещами!.. ни в коей мере не надеясь, разумеется, стать в них не только специалистами, но и хоть сколько-нибудь просвещенными дилетантами…
        И простодушно разводит руками - не обессудьте, ничего не выйдет.
        Насчет лет лукавит, механически отмечаю я, не понимая пока еще, но мучительно пытаясь понять, к чему идет дело, и вдруг с облегчением догадываюсь: елки-палки, да он же из ФАБО! Точно из ФАБО!.. Эта улыбочка… говорок… подходец… визитка… золото с маренго… топтун в коридоре… Вот в чем дело! Конечно!.. А насчет возраста лукавит: ему не больше пятидесяти… Впрочем, кто их знает, в ихнем-то ФАБО: физкультура, кроссы, обливания… еще, глядишь, средство Макропулоса какое-нибудь… Может статься, что и все шестьдесят.
        - Да и когда бы мне? - Михаил Михайлович невесело смеется. - Даже если б и возникла такая мысль, даже если б вы, Сергей Александрович, или вы, Никифор Степанович, нашли смелость сказать: да, Михал
        Михалыч! способны! дерзайте! развивайте талант! учитесь! - то когда бы я стал этим заниматься?.. Годы не те, да и служба, знаете ли…
        Облегчение мое немедленно переходит в отвращение, все более обостряемое нежным воркованием пришлеца. Хорошо, что он на меня не смотрит. А когда все же вскидывает взгляд, я уже себя поборол. Не только брезгливости, но и, надеюсь, даже следа холодности нет на моем лице - одно лишь благосклонное внимание.
        - Так что уж остается только с замиранием сердца следить, как вы - маги! волшебники! кудесники! - на наших глазах поднимаетесь к высотам, которые, повторяю, не только простым лапидарным рассуждением, но даже и сколь сил хватает вдохновенным полетом мысли не охватить… нет, не охватить… Да и сколько там у нас, у рядовых-то смертных, вдохновения?..
        И Михаил Михайлович, мелко смеясь, машет рукой - мол, с гулькин нос его, вдохновения-то. Можно, дескать, и в расчет не брать… И вдруг, отсмеявшись, говорит деловито:
        - Так вот, Сергей Александрович, есть у меня к вам дельце. Мне вас рекомендовали как…
        - Да, да, - подтверждающе гудит Тельцов. - Один из наших лучших аниматоров…

«Старый ты завхоз, - думаю я, растягивая губы формальной улыбкой. - Один из… Кто еще, спрашивается?..»
        - Вот именно, вот именно! - радуется Михаил Михайлович. - Очень хорошо… высокий профессионализм… опыт, если можно так выразиться… так вот, Сергей Александрович. И, конечно, вы, Никифор Степанович.
        Он неторопливо снимает очки - и сразу в лице проступает что-то волчье.
        - Как мне известно, ремесло аниматора…
        - Искусство, - перебиваю я.
        - Да-да, простите, бога ради, - послушно соглашается фабошный волк.
        Или всего лишь старый лис? - Искусство аниматора состоит в том, чтобы… как бы это поточнее…
        - …чтобы максимально эффективно использовать возможности ноолюминесценции, - подхватывает Тельцов.
        - А для этого, насколько я понимаю, - ловко, словно пуще поддавая и так уж бойко катящийся мяч, продолжает Михаил Михайлович, - аниматор должен вчувствоваться, то есть попытаться пережить те чувства, что испытывал некогда объект - не правда ли? Иными словами, ему следует некоторым загадочным для меня образом попытаться прожить хотя бы малую толику прошлой жизни этого объекта - верно? И у одних, насколько я понимаю, это выходит лучше, а у других хуже?
        Тельцов нехотя кивает.
        - Да, в какой-то мере, - говорит он. - Точность измерений такова, что разница почти укладывается в погрешность измерений. Но всем же хочется сенсаций, вы же понимаете! - Он широко и добродушно улыбается, приглашающе разводя руками, чтобы и мы посмеялись над любителями желтой клубнички. - Всем же хочется чуда!.. По каковой причине вокруг нашей деятельности и громоздят некие мистические… э-э-э… - Тельцов крутит в воздухе ладонью. - Штучки. Но ничего, дайте срок, наука объяснит, можете не сомневаться. Уж можете не сомневаться!
        Михаил Михайлович понимающе кивает и тут же спрашивает:
        - Но все-таки? Как наука сейчас смотрит на эту проблему?
        - Сейчас, - отвечает Тельцов несколько враждебно, - сейчас у науки еще нет ответа на вопрос, почему интенсивность ноолюминесценции, или, как ее еще называют, свечения Крупицына-Крафта, зависит не только от чистой физики процесса, но и от личности участвующего в процессе аниматора… Я доступно излагаю? Если выразиться еще более понятно, то все как раз наоборот: настройка физических параметров очень слабо влияет на интенсивность свечения, в то время как умение аниматора оказывает на нее в высшей степени значимое воздействие!
        - Точнее, особенности его дара, - поправляю я.
        - На этот счет есть разные мнения, - холодно замечает Тельцов. -
        И было бы неверно…
        - Верно, мнения есть разные, - киваю я. И твердо добавляю, вспомнив утреннее толковище с Дашкой: - Но мое - объективное.
        Я нахально улыбаюсь. Тельцов пыхтит. Михаил Михайлович прыскает.
        - Далеко пойдете, молодой человек, - замечает он, благожелательно кивая.
        - Вашими бы устами, как говорится, - отзываюсь я.
        - Так или иначе, факты именно таковы, - говорит Тельцов. - Чем глубже аниматор способен вчувствоваться в лежащее перед ним тело, тем эффектней результат.
        - Тело, - задумчиво повторяет Михаил Михайлович. - Вот вы говорите: тело… Не правда ли? А скажите, это тело обязательно должно быть мертвым?
        Мы молчим.
        - В смысле? - недоуменно спрашивает Тельцов после долгой паузы.
        Честно сказать, меня вопрос гостя тоже несколько озадачил. Но через мгновение я все же смог свести концы с концами - и уже, кажется, догадался. Вот у них какие надобности! Ну дают ребята!..
        Михаил Михайлович с веселым вызовом смотрит на Никифора Степановича.
        Никифор Степанович, морща лоб, смотрит на меня. Я пожимаю плечами.
        - Вы что же имеете в виду? - спрашивает завкафедрой. - Э-э-э… так сказать… вчувствоваться в живого?
        - Ну конечно! - отвечает Михаил Михайлович с оживлением ведущего, услышавшего от участника телевикторины верный ответ насчет того, сколько ног у черепахи. - Именно!
        - А цель? - тупо спрашивает Тельцов.
        - Видите ли, господа, - со вздохом отвечает Михаил Михайлович, - наш мир непрост. Подчас неприветлив. Более того - иногда он смертельно опасен. Но мы пытаемся сделать его пригодным для жизни.
        - В частности, - замечаю я.
        - Что?
        - Я говорю, ваше ведомство, в частности, занято и этим. Не только этим, я хочу сказать.
        Михаил Михайлович морщится.
        - Напрасно вы так… Между прочим, если бы не усилия спецслужб, количество терактов возросло бы, по разным оценкам экспертов, раз в десять. Вы представляете, что это такое? Взрывающиеся трамваи… взлетающие на воздух магазины… школы… кинотеатры… Большую часть мы предотвращаем. Это факт. Теперь скажите, что значит - предотвратить теракт? Да всего лишь иметь информацию, что он готовится! Три правдивых слова - и жизнь продолжается! Дети учатся.
        Хозяйки выбирают петрушку посвежее. Влюбленные пробираются к последнему ряду… Вот так, господа. Всего три слова! Помните, была такая игра? «Что, где, когда»? Вот и у нас похоже: где, когда, кто…
        Михаил Михайлович замолкает, как будто подбирая верные слова, и грустно разводит руками.
        - Я предвосхищу ваши вопросы. Мне кажется, что они уже вертятся на языке. Да, господа. К сожалению, правила игры таковы, что та сторона, что позволит себе благородство, немедленно проигрывает.
        Даже не благородство, нет, господа. Какое уж там благородство, хе-хе… что вы!.. Всего лишь непозволительную роскошь быть хоть на йоту выше той бесконечной низости, с которой нам приходится иметь дело… А ведь мы не хотим проигрывать. Потому что за нами - вы. И именно ради вас мы готовы на все. Да, господа, на все. Подлог, обман, насилие, психотропные средства, пытки - это детские шалости в сравнении с тем, на что нам порой приходится идти… Да, господа.
        Когда речь идет о жизнях ни в чем неповинных людей, вопросы абстрактной чести отступают так далеко!.. что вы!..
        Молчим. Тельцов постукивает пальцем по спичечному коробку. Звук гулкий. Уж лучше б закурил, что ли…
        - В чью же голову пришла эта светлая идея? - спрашиваю я.
        - Какая?
        - С которой вы к нам явились. Использовать аниматоров для получения информации о террористах.
        - Вот видите! - торжественно кивает Михаил Михайлович. - Я же говорю: далеко пойдете.
        - Далеко ходят те, кто угадывает неочевидное.
        - Ну допустим, мне, - говорит он.
        - Жаль. Вы кажетесь умней, чем на самом деле.
        Михаил Михайлович оскорбленно вскидывает голову. Давай-давай.
        Оскорбляйся. Не люблю я вас, сволочей. У меня три поколения предков в ваших мясорубках побывало. С переменным, так сказать, успехом. Все эти ваши ЧК, НКВД, МГБ, КГБ, ФАБО - да у меня от одного звука горло перехватывает!
        - Я бы попросил выбирать выражения, - холодно тянет сей рыцарь плаща и кинжала.
        - Так я же и выбираю, - удивляюсь я. - Я ведь и выбрал! Чудная, чудная идея, Михал Михалыч! А вот, к примеру, полезные ископаемые аниматорами искать - не возникала мысль? Или еще с другими галактиками связываться, а? Что? Очень хорошо было бы!
        - Сергей Александрович! - укоризненно гудит Тельцов.
        Я отмахиваюсь.
        - Неужели вы не отдаете себе отчета, что это все фикция?
        - Что - фикция? - скрипит Михаил Михайлович.
        - Да все, в общем-то, что связано с нашим делом - это фикция.
        Аниматор не умеет читать мысли - тем более в мертвых телах, где их полагаю, нет. Аниматор сам по себе не может получить никаких сведений о человеке - ни о мертвом, ни о живом. Для чего перед началом сеанса ему нужен информатор? Именно для того, чтобы вытрясти из него хоть какие-нибудь сведения о покойном. Все остальное - дело воображения. Чтобы сработал эффект ноолюминесценции, как уже отмечалось, не разгаданный пока еще наукой, нужны три составляющие - тело, неизвестным нам образом несущее на себе отпечаток разумной жизни, фриквенс-излучение и, наконец, воображение аниматора.
        Воображение! Он всего лишь пытается наполнить собственную душу возможными некогда чувствами другого. Чувствами, а не знаниями! И даже если аниматору это удается, никто не знает, испытывал ли их человек на самом деле. Потому что очень вероятно, что аниматор все это придумал! Скорее всего, понимаете? В состоянии свойственного ему профессионального транса, без которого в колбе ни черта не загорится!
        - Да, Михал Михалыч, - неуверенно тянет Тельцов, - Сергей
        Александрович прав… Это более имеет отношение к искусству, знаете ли… все очень неточно… быть может, когда наука выйдет на…
        - Вы, господа, довольно путано все излагаете, - сухо говорит Михаил
        Михайлович, поднимаясь. - Но суть вашего к нам отношения я понял.
        Дверь распахивается, и громила в плоховато сидящем костюме встает спиной к косяку, пощелкивая быстрыми взглядами то в кабинет, то вдоль по коридору.
        Михаил Михайлович перешагивает порог и бросает, полуобернувшись:
        - Прощайте, господа. Может быть, мы еще вернемся к этому разговору.
        Анамнез 3. Салах Маджидов, 17 лет
        Честно сказать, он не допускал мысли, что люди и в самом деле что-то чувствуют и именно то, что они чувствуют, заставляет их вести себя так, а не иначе. Сам про себя он знал точно: никаких чувств нет.
        Есть только желание как можно реже испытывать боль, голод и жажду.
        Да еще вести себя соответственно ситуации, чтобы не выглядеть дураком и не прошляпить возможность того, о чем уже сказано.
        Потому он и не верил учителю, когда тот рассказывал о чувствах истинно верующего. Конечно, приходилось напускать серьезный вид, согласно кивать, а то еще радостно удивляться, восклицать «Ай, Алла!» и качать головой, как будто в ошеломлении от яркости прояснившихся истин. Учеба в школе стоила того: рано утром давали горячее молоко с хлебом, ближе к полудню старый Усама приносил в класс лепешки и сыр, а под вечер из кухни тянуло благоуханием настоящего варева: то гороховой похлебки (Усама щедро бросал в каждую миску горсть мелко нарезанного лука и петрушки), то капустной, а то, бывало, сладкой шурпы, от острого запаха которой у Салаха кружилась голова. Вдобавок и хлеба можно было брать сколько влезет, а на ночь полагался стакан кислого молока и яблоко. Конечно,
        Салах слышал (хоть тогда и не мог вообразить), что богатые люди каждодневно едят именно так и с их стола не сходят ни лепешки, ни сыр, ни кислое молоко, ни похлебка с луком, ни даже яблоки; но чтобы на него самого обрушилась блаженная тяжесть подобного рациона - это ему и не снилось. Как жили до смерти матери, он не помнил. Вроде был более или менее сыт, а чем - кто теперь скажет. Года в четыре его взяла бабка Зита, и, как теперь припоминалось, стало совсем не до разносолов. Когда бабка Зита тоже умерла, ему еще не было девяти, и сначала он прибился к лагерю беженцев на южной окраине городка. Там было неплохо, совсем неплохо. Тамошние пацаны его приняли, и он вместе с ними совершал регулярные ночные набеги на городские палисадники, набивая пузо кислым виноградом и жердёлами до барабанной тугости. Года через три - он к тому времени подрос, стал совсем взрослым и никому не давал спуску, не то что прежде - жизнь пошатнулась, прежние беженцы куда-то стали переезжать, а новые его не признавали за своего. Тогда он переселился под дощатую эстраду в городском парке и бытовал, кое-как пропитываясь мелким
воровством и подаянием. Тут его приметил Жирный Карбос, и Салах стал жить при базарной чайной, отрабатывая метлой и нескончаемыми побегушками черствую лепешку и пиалу опивок; бывало, правда, перепадала горсть жирного риса из чьих-нибудь объедков, а то и огрызок бараньего хряща. Но не каждый день, далеко не каждый…
        В общем, в свои шестнадцать Салах был худ, черен, зол, никому не верил и мечтал лишь об одном - чтобы его хозяин, жирный чайханщик Карбос, драчливый и беспросветно жадный человек, когда-нибудь опрокинул на себя титан, обварился и умер. Почему-то казалось, что сразу после этого жизнь переменится к лучшему.
        Но смерти Карбоса он, слава богу, так и не дождался. В один прекрасный день в чайхану заглянул Расул-наиб, снял калоши, сел на топчан и заказал чайник длинного чаю - то есть такого, который получается, если чайханщик заливает кипяток не короткой, а длинной струей.
        Салах, прибежав на кухню, так и сказал хозяину: «Эфенди, севший за крайний топчан, просит чайник длинного чаю и большую порцию белого кишмишу».
        Если бы болван Карбос не напутал с заказами, вряд ли Расул-наиб обратил бы внимание на подавальщика. Однако Карбос именно что напутал и надрызгал в чайник для эфенди не длинного, а самого что ни на есть короткого кипятку. Эфенди (который, судя по всему, был по этой части большим докой), заметил ошибку сразу, лишь плеснув толику в пиалу.
        - Э! - недоуменно сказал он, сводя белые брови над горбатым носом. - Я же просил длинного! А ну позови хозяина!
        Салах снова слетал на кухню: мол, так и так, хозяин, эфенди просит вас к себе. Чем-то недоволен.
        Вытирая руки о фартук, пузатый Карбос поспешил на зов клиента.
        Услышав претензию, он прижал руки к груди, кланяясь со словами извинений и обещаний. А тут Салах и подвернись как на грех, и Карбос дал ему такую затрещину (почел, видимо, лучшим способом доказать эфенди серьезность своего раскаяния), что пацан едва не полетел с ног.
        - Ты чем слушал, урод?! Тебе говорят - длинный, а ты что приносишь?!
        - Я же и сказал: длинный! - окрысился Салах.
        - Ах ты, сучок! Еще огрызаться! - рассвирепел Карбос, намереваясь продолжить учебу.
        Но эфенди властно поднял руку и сказал:
        - Оставь его. Иди. Будь внимательней. А ну-ка подойди сюда, во имя Аллаха!
        Последнее относилось уже к мальчику.
        Салах понял, что господин в белой чалме хочет сам продолжить то, что начал Жирный Карбос. Он беспомощно оглянулся. Чайхана жила своей каждодневной жизнью, и под прохладными шатрами чинар и кипарисов никому не было дела до того, как далеко зайдет процесс перевоспитания. Впрочем, кое-кто из посетителей посмеивался, с интересом наблюдая за происходящим.
        Бежать ему было некуда. Салах сделал куцый шаг (господин продолжал повелительно манить к себе), невольно сжался и попросил:
        - Пожалуйста, не бейте меня!
        - Бог ты мой! - изумился господин в чалме. - Во имя Аллаха всемилосердного! Кто сказал, что я собираюсь тебя бить? Сколько тебе лет? Подойди же ко мне, прошу!
        Салах подошел, господин задал ему несколько вопросов, с плохо скрываемым сожалением выслушивая сбивчивые, невнятные ответы этого худого, забитого да и, похоже, отроду не очень-то сообразительного паренька; затем мягким голосом рассказал, что он преподает в школе при одном богословском обществе (Салах слушал его, переминаясь с ноги на ногу и часто облизывая губы), что при школе есть интернат, где живут дети бедняков и сироты; и не думал ли Салах когда-нибудь поступить в такую школу?
        - И читать научат? - спросил Салах, когда Расул-наиб замолчал. - Я бы хотел. Но…
        Салах сразу поверил учителю, и оказалось, что никакие «но» не играют роли, когда тот берется за дело. Расул-наиб снова приказал позвать хозяина и долго выговаривал ему за то, что тот плохо обращается с прислугой. Когда Карбос, и так-то вечно потный, устал отдуваться и жалобно блеять, Расул-наиб сообщил, что берет мальчика с собой - он должен заниматься богоугодным делом (склонность к которому в нем, в мальчике, он, Расул-наиб, считает несомненной), готовить себя к борьбе за дело веры, а не терпеть издевательства такого злобного и тупого существа, каким, на его взгляд, является Жирный Карбос.
        Хозяин попробовал возразить (Салах замер и похолодел, боясь, что господин не устоит в споре и признает законное право Карбоса распоряжаться его жизнью и будущностью, каковая в сравнении с наметившимися было перспективами выглядела тошнотворно тусклой), но Расул-наиб сказал еще одну или две фразы о нуждах веры и чести, и Карбос сник; вздохнув, Расул-наиб протянул ему несколько мелких купюр, посоветовав в будущем быть мягче и разумней. Затем Салах собрал свои пожитки, а ночь провел уже в стенах школы. Узкие окна смотрели в огороженный двор, а у высоких ворот маячил часовой в белой одежде, похожий на архангела. Двухэтажный беленый дом с плоской крышей и глухими воротами скрывался в густой зелени садов богатой части города - недалеко от площади с фонтанами возле прежнего здания ЦК, в котором теперь располагалось национальное собрание.
        По правде говоря, первые несколько дней Салах несмотря на всю прелесть школьного житья ждал каких-нибудь неприятностей. Он хорошо понимал жизнь и твердо знал, что никто никого за здорово живешь кормить яблоками не станет. Поэтому как ни был очарован Расул-наибом, как ни поверил ему, а все же не мог избавиться от смутного подозрения, живущего в каком-то дальнем уголке души, насчет того, что этот господин в благоухающей кедровым маслом чалме, столь умело обрисовавший его будущее, о чем-то умолчал, чего-то не поведал.
        Однако дни шли за днями, а все шло по-старому…
        Вставали рано. После молитвы час уходил на разминку, умывание и легкий завтрак. К половине восьмого полагалось сидеть в классе.
        Расул-наиб часто толковал, что каждый из них должен знать, кроме родного, еще три языка - арабский (ибо это язык пророка), английский (язык главного врага веры) и, разумеется, русский, - потому что без русского вовсе никуда. Русский был первым. После двух часов занятий - еще один завтрак, тоже необременительный. Потом второй намаз.
        После намаза - полчаса отдыха: как правило, гоняли мяч во дворе.
        Начало английских часов всегда немного отдавало запахом здорового юношеского пота. Затем обед и два часа отдыха. Арабский незаметно перетекал в богословие, и после чтения и толкования Корана домулло
        Ибрахим, профессор из Катара, уступал место на низкой кафедре самому Расул-наибу.
        Расул-наиб говорил о разных вещах, и никогда нельзя было угадать, с чего он начнет (разумеется, если не считать краткой молитвы).
        Задавать вопросы не было принято, но как-то так всегда само собой выходило, что речь учителя, коснувшись одного предмета и незаметно перейдя на второй и третий, завершалась все же на первом, и тогда все становилось понятно и не вызывало никаких сомнений. Он объяснял устройство Вселенной - всех 18 тысяч ее миров, - которая покоится на быке, сотворенном Всевышним, и от бычьей головы до хвоста 500 лет пути, а между кончиками рогов - 250. Копыта его стоят на рыбе, рыба плывет в воде, вода покоится над адом, ад лежит на блюде, блюдо крепко держит ангел, и ноги его попирают седьмой ярус преисподней.
        Он говорил о несчастьях, заполняющих горестный мир, и о горе Башаи, где живет птица Рух. Птица несет огромные яйца, из которых беспрестанно вылупляются шайтаны. Уже давно бы все на Земле погибло от такого количества зла, но, к счастью, святой Ата-Вали, назначенный Господом охранять мир, не теряет бдительности и ни на мгновение не смыкает глаз: как только из яйца вылупляется очередной шайтан, святой произносит слова молитвы, и враг издыхает…
        Вдохновенно толковал Расул-наиб о величии Создателя и о том, что скудный человеческий разум не способен вообразить даже самой малой его доли: ведь когда пророк Муса захотел взглянуть на лик Бога,
        Всемогущий милосердно закрылся от него семьюдесятью двумя тысячами завес, а потом лишь одну приоткрыл; и то бедняга чуть не ослеп, увидев в воде Его отражение.
        И о страшном конце света, полном чудесных знамений и удивительных событий, когда правда и ложь спутаются в людских душах и невозможно станет отличить одно от другого; когда появится Зверь, неслыханного роста, с печатью Соломона в когтистой лапе, чтобы клеймить лица неверных; когда невыносимо омерзительные аджуджи и маджуджи, чье семя благословлено дьяволом, сокрушат медную дверь, которой некогда запечатал их страну Искандар Двурогий, и мерзостные толпы затопят земли ислама!.. И другие дикие и жуткие события будут терзать мир, пока наконец Всемилосерднейший не приступит к Суду и не поделит воскресших на тех, кого ждет рай, и тех, кому назначен ад.
        Описывал Расул-наиб ад - и становилось не по себе, потому что учитель был, как всегда, красноречив, а речь шла о вещах трудновообразимых и страшных: земле, сделанной из пламени, небе из ядовитого тумана, черных деревьях, на которых вместо листвы - скорпионы и змеи, и о колючих кустарниках, растущих из тел несказанно мучающихся лжецов и прелюбодеев.
        Потом он переходил к раю - и совсем другие картины вставали перед глазами оробевших подростков. Зелень, источники, свежащее дуновение сладкого ветра, дорожки в садах, вымощенные драгоценными камнями и золотом, и, главное, гурии! - прекрасные девушки, кожа которых пропитана чудесным ароматом, а неизбывная красота не сокрыта одеждами. Податливы и радостны будут они при встрече с правоверными, подарят им тысячи услад и с такой страстью станут ласкать своих повелителей, что одна минута наслаждения продлится для счастливцев на долгие века.
        Но особенно проникновенно говорил учитель о мучениках-шахидах.
        Начинал с грустных рассуждений о том, что простому человеку приходится претерпеть на своем веку все страдания грешного мира, стремясь при этом к праведной и честной жизни, которая, если смотреть на вещи здраво, представляется довольно скучной и безрадостной; затем принять муки смерти и погребения и долго-долго в темноте и неведении ждать конца света; потом еще пережить его нескончаемые ужасы; и дождаться, наконец, Страшного суда, каковой, между прочим, совсем не обязательно склонится на его сторону, чтобы оправдать и поселить в раю; возможен и другой, совсем другой исход дела, печально кивая, повторял учитель. Ведь как высоко мы ценим свои добродетели, и как мало стоят они в глазах Господа!..
        В то время как шахид - воин ислама, мученик, погибший с оружием в руках на поле битвы, - избавлен от ненужных ожиданий и бессмысленных проволочек. Всего лишь секунда! - и он еще не понял, сталь, свинец или, допустим, взрыв пластита избавил его от тягот земного существования, - а босые стопы храбреца уже нежатся в чудных травах возле волшебных источников, и покорные полногрудые красавицы спешат смыть с них кровь и пыль сражения!..
        И еще - говорил Расул-наиб, - не нужно думать, будто сражение - это непременно когда сходятся две армии на поле битвы, летят самолеты, едут танки, с обеих сторон нещадно палят изо всех видов оружия, идут в атаку, а также совершают иные боевые действия. Ничего подобного, жарко говорил он, совсем не обязательно! Потому что любые войны все равно когда-нибудь заканчиваются: раненых везут в лазареты, убитых опускают в могилы, танки волокут в переплавку, затем подписывают мирный договор, и на истерзанные поля наконец-то снова выходит сеятель.
        И лишь война между Всевышним и порождениями сатаны, война между истинной верой и безверием не кончается никогда. Эта война непрестанно гремит в сердце каждого правоверного.
        И поэтому каждый правоверный должен быть готов в любую секунду вступить в бой.
        И погибнуть за веру.
        И очутиться в раю.
        Рассказы про птицу Рух и устройство мира Салаха мало трогали. Все это было слишком подробно и путано, чтобы оказаться правдой, - так ему казалось. И где вообще эта гора? Вон по телеку сколько всего показывают (телевизор он смотрел только в прошлой жизни, в чайхане
        Жирного Карбоса, в школе не было, молитвой обходились), а про птицу Рух никогда ни слова. Яйца какие-то, шайтаны… Нет, это не выглядело до конца убедительным. А вот рассуждения о шахидах, об их завидной судьбе, Салаха настораживали. На коротком своем веку он успел сделаться хитрым и скрытным волчонком, и здесь он чуял опасность.
        С другой стороны, со слов учителя же он понял, что стать шахидом может только доброволец. Выходило то есть, что заставлять не будут.
        Но сомнения оставались: если все так и живут они здесь для того, чтобы стать шахидами, то кто и зачем станет тратить хлеб на дармоеда, который шахидом становиться не желает?
        Разумеется, о своих размышлениях Салах помалкивал, тем более что и говорить откровенно ему было не с кем…
        Но он слушал учителя каждый день и каждый же день вместе с домулло Ибрахимом и другими учениками читал нараспев Коран, пытаясь вообразить себе то, о чем там говорилось, а потом еще разбирал толкования, и с некоторых пор его стал всерьез занимать вопрос: а куда все-таки попадает живой после смерти?
        Вообразить, что человек просто-напросто исчезает, было совершенно невозможно. Солнце тоже исчезает, луна исчезает - и что? Потом они вновь появляются, обычное дело. Он помнил, например, как к бабке Зите по ночам приходил иногда ее злой покойный муж с какими-то невнятными претензиями, и она кричала и хрипела, а просыпалась с синими пятнами на шее, как недодушенная, и ее приходилось отпаивать горячим молоком. Это же было? Было, он сам знает. А если это было, значит, так со всеми происходит, просто одни таскаются по ночам к бывшим женам и дерутся, как при жизни, а другие лежат себе спокойно и не дергаются, дожидаясь, как и положено, трубы архангела. Так и учитель говорит, все сходится. И потом: если бы ничего не было, то как бы можно было узнать все эти подробности - о будущей жизни, о рае, об аде? Ведь если чего-нибудь нет, разве можно о нем что-нибудь узнать?
        Он подружился с Исхаком, коренастым мрачноватым пацаном откуда-то из-под Аслар-Хорта, у которого все погибли однажды ночью, потому что в дом попал артиллерийский снаряд; а Исхак почему-то уцелел и очнулся утром, когда односельчане пришли разбирать завалы и вытаскивать трупы.
        По словам Исхака, он видел сразу две выгоды в том, чтобы сделаться шахидом.
        Во-первых, он отомстит за смерть родных.
        Несмотря на то, что сам Салах родных не терял и к мести не стремился, эта идея казалась ему правильной. Были близкие - и вдруг не стало, и ты один на всем белом свете, и понятно, кто виноват, - неверные, и надо им мстить, то есть предавать смерти.
        Вторая выгода состояла в том, чтобы не тянуть попусту резину, а единым махом оказаться в раю.
        Это тоже отчасти подкупало простотой и ясностью.
        Салах не возражал и не задавал лишних вопросов. Было очевидно, что
        Исхак искренне верит, что окажется в раю сразу, как дернет шнур или нажмет кнопку взрывного устройства. А сам он, Салах, пока еще не поборол некоторых сомнений. Но, если бы точно знал, что рай есть, что он таков, каким описывает его учитель, и что правила доступа в него в последнее время не переменились, пожалуй, тоже бы не раздумывал.
        Они никогда не говорили об этом, но по той мечтательной улыбке, что освещала лицо приятеля, без всяких слов было ясно, чем именно привлекает Исхака рай. Аллеи, вымощенные рубинами? - да ведь по асфальту тоже неплохо топать молодыми ногами. Прохладные водоемы? - встань под душ или спустись в бассейн. Какие-то там волшебные яства? - вряд ли лучше, чем в школе… Но ведь это не все, не все!..
        Кровати стояли рядом, и если бы с помощью какого-нибудь волшебства можно было высвободить из черепных коробок ночные мечтания спящих, темнота спальни наполнилась бы переливчатыми призраками нагих женских тел: они теснились бы здесь, взлетая, паря, колдовски перетекая друг в друга, вновь и вновь обновляясь и предлагая безмерное счастье так беззастенчиво и жарко, что у того, кто смог бы увидеть это наяву, немедленно бы вскипели мозги.
        Однажды утром Исхак шепнул Салаху, что учитель назначил срок и вечером его отвезут в другую школу.
        Через неделю на пятничной молитве учитель сообщил, что всем им пришла пора радоваться за брата Исхака: вчера Исхак вступил в бой и победил, и ныне душа его пребывает в раю, а души тех семерых неверных, что стояли на пути воина, готовятся к адским мучениям.
        Читая поминальную молитву, Салах почувствовал, как что-то повернулось в душе. И понял, что не стоит терять времени.
        Вечером он сказал об этом учителю.
        Расул-наиб тихо рассмеялся, услышав его слова. «Я верил в тебя, мой мальчик, - повторил он, и глаза его сияли и лучились. - В твоем сердце зажегся огонь настоящей веры! Я горжусь тобой!..»
        Другая школа оказалась совсем иного толка - ветхий домишко на краю промышленного поселка, собака во дворе, скрипучая кровать. Кормежка самостийная - груда консервных банок в углу, хочешь - ешь, хочешь - на луну смотри. Хлеб приносила соседка; хозяин, сутулый человек в каких-то армейских обносках, из дома не выходил. Молиться не заставляли, но Салах исправно отбивал все пять намазов - ему совсем не хотелось, чтобы какая-нибудь формальная ошибка испортила напоследок все дело.
        Беслан научил его, как приводятся в действие разные устройства. Это было очень просто, он давно все запомнил (каждый день повторяли), но время шло, а он все скучал в этом богом забытом месте.
        Наконец, настал день, когда за ним приехали. Салах снова увидел учителя и с этой секунды как будто погрузился в сон. Он все понимал и на любой вопрос мог ответить. Но жизнь как будто отшагнула от него, отступила, поняв, что ей не следует даже пытаться помешать ему исполнить предназначение и добиться своего. Он уже находился в спасительном стеклянном коконе веры, и никакие сомнения не могли поколебать его решимости.
        Учитель был строг, суров; черные глаза резали, как острия ножей.
        Дорога заняла больше шести суток. Многажды пересаживались с поезда на поезд. Напоследок - пригородными, потом еще машиной.
        Он почти ничего не замечал. Провожатые (они то и дело менялись) везли его, как дорогой груз.
        Утром ему дали горячего молока с хлебом.
        - Ты все помнишь? - спросил провожатый.
        - Я все помню, - кивнул Салах. - Во имя Аллаха великого, всемилосердного.
        - Через четыре или пять остановок, да?
        - Да, - кивнул Салах. - Через четыре или пять.
        - Ну давай, брат, - сказал провожающий, когда подъехал автобус. - Садись.
        Повернулся, надвинул кепку на глаза и быстро пошел в обратную сторону.
        Салах сел на заднее сиденье и поставил сумку на колени.
        На первой остановке никто не вошел. На второй - два мужика. На третьей оказалось многолюдно - четверо. Правда, и вышло человека три.
        На четвертой остановке какой-то старик втащил в заднюю дверь сломанную тележку с тремя бутылями. Тележку поставил в угол. Сам кое-как плюхнулся на сиденье рядом с Салахом. Закрыл глаза и стал отдуваться - пфу! пфу!
        От него пахло пoтом.
        Автобус тронулся.
        Грозно сведя брови, Салах повернул голову и горделиво взглянул на него. Знает ли этот неверный, что настал его час? Может ли он это знать?
        О, несчастный! Как близко к нему всесожигающее пламя ада!
        Салах осторожно расстегнул молнию на сумке, сунул руку в отверстие и продел палец в петлю.
        - Аллах велик! - громовым голосом крикнул он. - Аллах велик!
        И только потом дернул.
        Глава 4
        Ах, коридоры Анимацентра, длинные и пустые, как макароны!
        У меня остается времени только забежать в собственный кабинет за конспектом лекций. Который, собственно говоря, ни черта мне не нужен, поскольку я знаю все наизусть.
        Пол-этажа вверх и направо.
        И еще раз направо. Первая дверь. На двери табличка:
        С. А. БАРМИН
        Аниматор
        Распахнув, переступаю порог.
        Свет большого окна ослепителен после сумрака коридора.
        - Здрассти!
        Ага. Это, стало быть, та самая новенькая. Вместо Лизы. Хорошо.
        Кивнув в ответ, молча ставлю кейс, неспешно снимаю пиджак, вешаю в шкаф. Повернувшись, несколько секунд разглядываю. Только после этого говорю строго:
        - Ну-с?
        И, как будто и в самом деле ожидая ответа на этот бессмысленный вопрос, пристально смотрю в глаза. Вдобавок держу руки в карманах и покачиваюсь с носка на пятку.
        Она молчит. Должно быть, ждет продолжения. Но в том-то и фокус, что продолжения нет. Снова вскидывает испуганный взгляд. Пушистые ресницы подрагивают. На щеках медленно проступает румянец. Вот, наконец, первое шелестение:
        - Что?
        - Имя? - спрашиваю я сурово.
        - Инга, - лепечет она.
        - Инга? - повторяю с сомнением в голосе. - Так-так… Фамилия?
        - Нестерова…
        - Отчество?
        - Пе… Петровна.
        - Вы, кажется, поступали к нам?
        - Да…
        - И что же?
        - На имиджинге срезалась…
        - Да-а-а. - Я неодобрительно качаю головой. - Замужем?
        - Я?
        - Ну не я же, - добродушно усмехаюсь.
        Разозлилась. Ни тени испуга. Неуловимо меняется осанка. Глаза сощуриваются. Говорит неожиданно влажным, ласкающим голосом:
        - Сергей Александрович! Вы же читали личное дело!
        - Читал, - киваю я. - Но уже забыл.
        - А вы еще почитайте, - мягко советует она.
        Но в сердцевине каждого слова все-таки живет трепетание робости и смущения.
        - Хорошо, Инга, - со вздохом соглашаюсь я. - У каждого есть право хранить свои тайны… Вы в курсе должностных обязанностей?
        Нервно пожимает плечами.
        - В общих чертах.
        - В общих чертах? - огорченно качаю головой. - Все прочее может так и остаться в общих чертах. Но одно вы должны знать в самых мелких деталях!
        Возношу указательный палец и, широко и резко вытянув руку, перевожу его в горизонтальное положение.
        - Видите этот плющ? - (Мощные восковые плети свисают со шкафа; его когда-то подарила мне Клара; я безалаберен по природе и никогда не думал, что смогу заботиться хотя бы о цветке.) - Дорогая Инга, он требует самого тщательного ухода. Вы будете поливать его в понедельник, среду и пятницу. Лучше в середине дня, ближе к обеду. В том кувшине вода. Отстаивать не менее суток. Ни в коем случае не из-под крана. В пятницу перед поливом - щепотку порошка вот отсюда.
        Из этой коробочки. Вам понятно?
        - Понятно…
        - В пятницу же, после полива, нужно протереть листья влажной марлей.
        Марля в нижнем ящике. Очень медленно и аккуратно. Очень аккуратно.
        Вы понимаете меня? Никакой суеты. Одно неловкое движение - и вы отломите черенок. А если вы отломите черенок…
        - Я понимаю…
        - Это очень ответственно, Инга. Очень. Ваша предшественница… -
        Я поджимаю губы и возвожу глаза к небу. - Ваша предшественница не справилась с этой простой обязанностью. И была уволена.
        - Из-за плюща? - недоверчиво спрашивает Инга.
        - Из-за плюща, - торжественно повторяю я, снова пуская в дело палец - подняв, грозно трясу десятью сантиметрами выше уха. - Да,
        Инга: из-за вот этого плюща!
        Она недоуменно смотрит на столь невинное на первый взгляд растение.
        Все вранье, конечно. Лиза уволилась после полуторамесячного периода страданий с ее стороны и некоторой нервотрепки с моей. Почему-то ей втемяшилось, что мы вечно должны быть вместе…
        - Потому что, видите ли, работа аниматора - это напряженное и ответственное занятие. Вы, наверное, думаете, что мы баклуши бьем?
        Нет, дорогая Инга. Мы не бьем баклуш. Утром я провел пять сеансов.
        Теперь у меня две лекции для тех студентов и студенток, в числе которых могли бы оказаться и вы, если бы, как вы изволили выразиться, не срезались на имиджинге. Затем еще пять или шесть сеансов… Представляете себе, что это такое?
        Она пожимает плечами.
        - Это жизнь раба. Это жизнь галерника. И муравья. В одном лице.
        Поэтому когда аниматор заходит в собственный кабинет, он хочет по крайней мере видеть дорогой его усталому сердцу плющ в полном порядке.
        Она кивает. И смотрит так, как будто сейчас услышала что-то такое, что позволяет ей теперь относиться ко мне как-то иначе. Как-то совсем по-другому.
        - Вот, собственно, и все, - говорю я, просовывая руку в рукав свежего халата. - Остальное вам расскажет Екатерина Викторовна.
        И почему говорят, что дураки легки на помине? Разве Катерина - дура?
        - Бармин! - восклицает она с порога. - У тебя есть совесть? Студенты должны ждать тебя пятнадцать минут?!
        - Во-первых, не пятнадцать, - отвечаю я, указывая на часы. - Всего лишь четыре.
        - Это пока четыре! - Катерина швыряет сумку на стол и принимается сдирать с себя алый жакет. Белая блузка плотно облегает яростно подрагивающую грудь. Горьковатый аромат косметики мешается со свежим запахом разгоряченного тела. Освободившись, гневно встряхивает волосами и щурит на меня злые черные глаза. - Ты что?! А пока дойдешь? А пока то, пока се! На нас каждую неделю учебная часть телеги пишет! У тебя нету совести, Бармин! - И, переводя взгляд, чуть спокойней: - Вы Инга?
        Бедная Инга. Час от часу не легче. Мне вдруг становится ее жалко. То я ее стращал, то сейчас Катерина обрушится… А ведь, в сущности, милая девушка. Даже, может быть, хорошая. Другая бы уже послала всех. Что-то в ней есть…
        Нарочно мешкаю у порога.
        - Значит так, Инга, - говорит Катерина, будто подводя какую-то важную черту.
        И рассматривает новую лаборантку, как посетитель дорогого ресторана рыбу в аквариуме, - того и гляди покажет пальцем, чтоб несли жарить.
        Я уже шагаю по коридору, а глаза, уши, ноздри, подушечки пальцев и кончик языка еще хранят все, что секунду назад было перед глазами, а теперь растворилось в совсем недавнем прошлом, безвозвратно кануло вместе с секундой, перевалившей в тыльную часть вечности. Уже ничего нет, а я еще вижу две женские фигуры, замершие друг перед другом в миг первого касания - миг, полный враждебного интереса, презрения, готовности броситься в бой, чтобы отстоять нечто свое. Что именно? - не знаю; но у каждой есть свое, и я ощущаю это не зрением, не слухом, а иным чувством
        - шестым чувством, позволяющим пережить, воспринять эти голубоватые облака жизни, облекающие их тела…
        Неужели это когда-нибудь кончится? Неужели исчезнет? И как это будет? Постепенное, медленное угасание… день за днем… так же, как на кошачьих лапах подступает слепота, глухота?.. Или мощный удар волны, выбрасывающей тебя из мира тепла и света во мрак, в небытие, - мгновенный всплеск темноты и забвения?.. Неужели так же?.. А что потом?.. дурацкий вопрос… особенно из уст аниматора. Это моя работа; я каждый день вижу то, что за гранью, за пределом; каждый день стремлюсь понять и вчувствоваться; и все-таки не понимаю и не пойму никогда, потому что жизнь, вопреки распространенному мнению, не имеет и не может иметь никакого отношения к смерти…
        На сетчатке глаз тают последние светлые пятна прошлого.
        Ковролин гасит звук шагов. Коридор скоро выведет к стекляшке перехода, соединяющего административный и учебный корпуса. Следовало бы собраться с мыслями. Да, да… Уж если с утра не нашел времени на имидж-тренинг. Вот именно. Хотя бы прикинуть, о чем толковать со студентами. Вторая?.. да, вторая лекция. Первая прошла в довольно необязательных рассуждениях о целях и задачах учебного процесса.
        Знакомство. Кто откуда, кто почему. Разные лица, голоса… Никого не вспомнить толком.
        Вообще говоря, преподаватель из меня никудышный. Впрочем, дело в другом: нельзя научить тому, что должно быть дано от рождения.
        Развить способности - да. Открыть новые горизонты - разумеется.
        Показать, как более эффективно использовать имеющиеся в наличии инструменты, - конечно. Но научить! - никогда, никогда не научишь.
        Это дар. Дар не бывает благоприобретенным. Де, поучился, поучился - и обрел дар. Дудки. Не научишь. И сам не поймешь, почему один обладает этим даром, а другой нет. Ведь как бывает? Мелкий человечишка, даже, возможно, ничтожный, даже не исключено, что низкий, даже, вероятно, подлый, то есть, как ни погляди, совершенно недостойный этого дара, - а поди ж ты: обладает! А другой - трудяга, честняга, семьянин, возможно, что и непьющий, даже, не исключено, добряк и умница и во всех прочих отношениях тоже достоин быть образцом для подражания - а дара нет, и хоть ты что делай, хоть учись, хоть не учись, хоть башкой в петлю, хоть сто медалей нацепи, хоть в окно головой, хоть во всех газетах растрезвонь, что он есть, - а нет его, проклятого, нет!.. Справедливо ли это? Нет, это несправедливо. Хотим ли мы исправить положение вещей? Еще как хотим.
        А можем ли? Нет, не можем, ни черта, к счастью, не можем, - и это одно из немногих обстоятельств, что еще кое-как мирят меня с жизнью.
        И, кстати, почему столь ценным представляется этот дар? Неужели быть добрым семьянином и честным человеком - это менее значимые свойства?
        Пинком распахиваю дверь и слышу неровный шум аудитории.
        - …Николая Федоровича Федорова, фактически предсказавшего явление так называемой ноолюминесценции. Все знают, о чем речь?
        Легкий гул. Шепот.
        Смуглая девушка во втором ряду смотрит исподлобья. Отвожу взгляд.
        - Расскажите! - робкий писк откуда-то из задних рядов.
        - М-м-м… очень коротко. А к следующему занятию прошу всех прочесть книгу Александра Сыровикова «Крылья жизни». Замечательная книга.
        Кому-нибудь попадалась?.. Поднимите руки… М-м-м… Не густо.
        Хорошо. Итак, философ Николай Федоров. Интереснейшая фигура нашей истории. Одна из тех, что формирует представление о русском способе мышления, русской личности. Давайте рассудим. Что такое западный интеллектуал? Это человек более или менее универсальных знаний, охвативший - в большей или меньшей степени - весь духовный опыт человечества, впитавший все идеи - от самых примитивных религиозных воззрений первобытности до изощренных фикций продвинутых философских школ. Такой багаж позволяет ему оценить - и даже одобрить! - явления любой культуры. От буддийских запретов пролития крови - через рафинированный европейский гуманизм, склонный понять (а значит - примерить на себя, а значит - и простить) истоки любого преступления
        - до самого беспардонного людоедства. Ведь интеллектуал не судит, он всего лишь оценивает. Широкое знание формирует систему компромиссов.
        Оно препятствует образованию жесткой платформы, на которую можно было бы водрузить судейский стол… Мы могли бы привести массу примеров… Но и так понятно, да?
        Слушают. Смуглая девушка во втором ряду все так же грызет карандаш.
        Все-таки она немного похожа на Клару. Совсем чуть-чуть…
        Нет, ничего общего.
        - А с другой стороны - русский мыслитель. Каков он? Ученый? Нет, не ученый. А если и ученый, то весьма и весьма специфической школы. Не исключено даже, что он из монахов, то есть человек, в сумму правил которого входит несколько неодобрительное отношение к лишнему знанию. Нет, правда, зачем знать много? Ни к чему. Важно другое: твердо знать то, что знаешь. Вот пафос, вот основа. Русская история изобилует мыслителями-незнайками, которые не знали и знать не хотели ничего такого, что выходило бы за весьма узкий круг их представлений. Очень узкий, но очень твердый, очень основательный - такой, что может явиться фундаментом для постройки чрезвычайно высокого здания. Расползаться вширь нет времени, да и нужды нет - следует расти ввысь!.. Западный ум - это широта, всеохватность. Это низкое, приземленное, но чрезвычайно обширное строение. Вроде огромного коровника. Его ни с севера на юг не прошагать, ни с запада на восток. Оно построено из ясных, как дважды два, понятий. Русский
        - это прыжок в поднебесье с пятачка мысли. Это путь ракеты, стартовавшей с копейки точных знаний. С гроша здравого смысла… Не шуршите фольгой.
        Тишина.
        - Скворцов!
        Тишина.
        - Вот вы… э-э-э…
        - Я Синицын…
        - Простите. Синицын, да. Пожалуйста, выбросьте в урну. Могли бы и до звонка потерпеть… Теперь садитесь.
        Садится.
        Уши красные.
        - Кстати говоря, Федоров дружил с Львом Николаевичем Толстым.
        Федоров работал библиотекарем в Румянцевке, а Толстой туда частенько заглядывал. Представляете? Толстой! Мыслитель! Титан! И дружил с
        Федоровым, носителем одной-единственной мысли… Почему, знаете?
        Покашливание.
        - Да потому, что он сам был таким! Толстой - это тоже типичный русский мыслитель. Да, он велик, он необыкновенно мощен - но чем?
        Широтой взглядов? Чего нет, того нет. Напротив. Узостью.
        Ограниченностью. Твердостью в отстаивании своих - очень немногих - идей! Убежденностью в собственной правоте. Неустанным повторением одного и того же - на разные лады… Согласитесь, это достойно уважения. Чтобы всю жизнь дудеть в одну дуду, не обращая внимания на суету наук, на открытия, на чехарду представлений о мире - это требует большого мужества, согласитесь. Этическая идея, высказанная единожды, - это ничто. Чтобы она сделалась чем-то, ее придется долбить всю жизнь, долдонить, как молитву, неустанно повторять, втискивать в наши косные мозги… Так вот: великий русский философ
        Николай Федорович Федоров требовал воскрешения мертвых!
        Энергичным взмахом подчеркиваю последние слова.
        - Да, у него была одна мысль, но мысль именно такого порядка: воскрешать мертвых! Он отрицал смерть, полагал ее ошибкой природы.
        Ошибкой, потому что - по его христианским убеждениям - всех нас в любом случае ждет воскрешение онтологическое, имеющее быть накануне
        Суда. Какой же смысл в этой локальной, временной смерти? - спрашивал философ. - Полная глупость! Пока нет воскрешения онтологического, займемся воскрешением теллурическим, рукотворным! Безнравственно, говорил Федоров, детям наслаждаться жизнью, когда отцы претерпели смертные муки и безмолвно лежат в могилах. Их нужно воскресить, твердил он, настаивая, что эта задача не выходит за рамки технических возможностей человечества. Нужно только собраться с силами. Нужно забыть обо всех тех глупостях, которым бездумно предается мир: о войнах, о роскоши, о безделии, о жадности, о природной хищности, вынуждающей отнимать у другого кусок хлеба, чтобы намазать свой собственный лишним слоем масла!.. Нужно объединить людей этой мыслью, заняться общим делом, единственно важным в мире, заняться дружно, бросить все силы, применить все умение. Все средства - в науку, и тогда очень скоро настанет день, когда в руках у человечества появятся необходимые средства…
        - Бред! - зачарованно сказал Синицын.
        Или как его?.. Скворцов?
        Никто не рассмеялся.
        - Да, бред… Но какой бред! Какой возвышенный бред!.. Разве жизнь вокруг нас - не бред? Разве необходимость смерти - не бред? Разве войны и страх гибели, жрущий человеческое сердце, - не бред?
        Я взглянул на часы. Четыре минуты до звонка. Когда он грянет, их не удержит даже обещание сообщить способ к завтрашнему утру стать знаменитым аниматором.
        - Ему задавали практические вопросы. Всех ли нужно воскрешать? Да, отвечал он. Воскрешать нужно всех. Зачем? Чтобы никому не было обидно. Не только отцов, но и дедов, прадедов - и так далее. Как же их воскрешать? - ехидничали умники. - Как воскрешать, если наши пра-пра-пра давно истлели, распались на атомы, разлетелись по Вселенной? Так и воскрешать, ответствовал он. Ничего страшного.
        Живая душа человеческая не могла не отпечататься на каждом атоме, составлявшем некогда ее тело. Благодаря этому признаку мы найдем все атомы каждого тела, определим, кому какой принадлежал, сложим их воедино для каждого отдельно, восстановим физические тела - а там уж
        Наука вдохнет в эти тела жизнь! И даже если они давно разлетелись по
        Вселенной - ничего страшного! Бросьте воевать! Займитесь делом!
        Стройте ракеты! Я слышал, будто где-то в Калуге живет один смешной парень - он знает, как лететь к Солнцу! Дадим ему денег! Пусть работает! Пусть ищет единомышленников! Выводит нас туда - ввысь, за пределы косного земного тяготения! Мы выйдем, вылетим! Мы избороздим пределы Божьих Миров! И всех найдем! Ни одного не оставим! Потому что на каждом атоме - отпечаток живой души!..
        Я сделал полуторасекундную паузу.
        - Философы по сей день спорят и на разные лады перетолковывают его идеи… Но вот в одном, как оказалось, старик был совершенно прав.
        Человеческая личность, человеческая натура, человеческая душа, человеческая индивидуальность - называйте как хотите. Но это правда.
        На каждом атоме, участвующем в строении человеческого тела, остается отпечаток его прижизненного бытия. Его осмысленного прижизненного бытия!.. Что и позволяет отличить вещество одного организма от вещества другого… Конечно, полеты в космос для поиска и идентификации различных атомов с целью последующего воскрешения умерших не входят в цели и задачи анимации. Нас интересует лишь то, что при определенных условиях, о которых мы еще поговорим, над мертвым телом возникает явление ноолюминесценции. Эффект, или, говоря другими словами, явление специфического свечения, спектр которого сугубо индивидуален для каждого из нас. Это было доказано блестящими экспериментами Крупицына и Крафта и явилось первопричиной появления искусства, которое теперь мы называем «анимацией». От латинского «anima» - «душа»…
        Я сложил свои листки ровной стопкой.
        - Между прочим, когда-то так почему-то называли ремесло мультипликаторов, - добавил я. - Как вы понимаете, их движущиеся картинки не имеют к нам никакого отношения. Равно как и «реанимация» - ведь мы никого не оживляем. Это главное, что я прошу вас понять: мы никого не оживляем. Анимация - это всего лишь отрасль похоронного бизнеса. Пусть и специфическая. Мы просто позволяем людям сохранить память о близких в форме вечного свечения…
        Я хлопнул тонкой стопкой листков по кафедре и спросил:
        - Вопросы есть?
        Ропот, шелест, мелкое шевеление. Конец?
        Вдруг все тот же Скворцов. То есть Синицын. Или как его, черта?
        Басом:
        - А что, на самом деле вечное?
        - Ну чтобы совсем основательно утверждать это, пришлось бы ждать до скончания веков, а такой возможности у нас нет, поэтому оставим окончательное разрешение вопроса грядущим поколениям… Однако отметим: эксперименты начались более тридцати лет назад, и за прошедшее время интенсивность свечения в первых колбах Крафта не изменилась. И ничто не говорит о том, что она должна уменьшиться.
        Так что вечное или не вечное, но, во всяком случае, чрезвычайно длительное.
        Снова тянет руку.
        - А правда, что мусульман нельзя анимировать?
        Мертвая тишина.
        Откашливаюсь. Вот посылает же бог идиотов.
        - Нет, неправда. Видите ли, господа… Непосвященным трудно понять, как все происходит на самом деле. Я уже говорил об этом. Наша деятельность порождает массу слухов. В отличие от профанов вы уже знаете, что явление ноолюминесценции требует наличия трех элементов: мягкого фриквенс-излучения, вещества человеческого тела и, наконец, воображения аниматора. Если первый из них - то есть фриквенс-излучение - строго подчиняется известным нам законам физики, то, принимаясь рассуждать о двух других, мы оказываемся в сфере чистой эмпирики. Поскольку же речь идет сразу о двух составляющих, никогда нельзя точно сказать, чем определяется успех сеанса - свойствами вещества или свойствами воображения. То ли аниматор сплоховал? то ли жизнь оставила слишком слабый след?..
        Действительно, опыт показывает, что…
        Веселый дребезг звонка.
        Развожу руками:
        - Обсудим это на следующем занятии. До свидания.
        Все снова ожило. Зашумело, загудело. Вот даже кратко взвизгнуло.
        Потекло.
        Сую в папку свои бесполезные странички и смотрю на часы.
        - Простите, Сергей Александрович…
        Поднимаю голову.
        Все тот же взгляд исподлобья. Смуглота гуще. Румянец, что ли?
        - Простите, я кое-чего не поняла… А можно мне с вами отдельно?..
        Ну, короче, типа позаниматься?
        И нагло упирается в зрачки горящим взглядом черных глаз.
        Да, несомненно, в ней есть что-то от Клары. Внешность? - нет, по-прежнему нет. Ничего похожего. Темные волосы - должно быть, жесткие. Смуглая кожа. Что-то неуловимо восточное в разрезе глаз.
        Голос? Да нет же. Может быть, просто уверенность в себе? И тут нет:
        Клара уверенна, но вовсе не нахальна… Стоп, да почему в ней обязательно должно быть что-то от Клары? Почему в каждой женщине я должен искать что-то от Клары? Зачем? Почему я не могу сказать себе раз и навсегда: Клара разлюбила тебя, Клара уехала, Клары нет и не будет; уж если она сделала так, значит так тому и быть; ты не думал о ней, ты не жалел ее, ты был эгоистом, ты подпиливал ее любовь, подкапывался под нее, закладывал мины; ты долго добивался такого конца своими идиотскими вывертами - и добился; а раз так, то стряхни с себя чертов морок!.. Но нет, проклятая прививка ее любви все еще действует: как будто что-то впрыснули в кровь, и теперь женщины влекут меня только в том случае, если в них есть что-то от Клары; а я хочу быть увлеченным и поэтому жадно ищу в них что-то от Клары, - но ни в одной из них нет ничего от Клары, черт бы их всех побрал! И я остаюсь равнодушен… то есть нет: я говорю нужные слова, затем я даже чувствую некоторое душевное волнение, некоторое телесное воодушевление; кроме того, я способен притвориться, будто мое волнение и воодушевление значительно больше, чем в
действительности; и все идет как по маслу; но даже в тот момент, когда уже нежно проникаешь или яростно пробиваешься (впрочем, в данном случае ярость
        - просто форма нежности; ха-ха, если не вежливости), все равно думаешь о Кларе, о Кларе!.. И это портит все дело, превращая его в набор механических действий с заранее известным финалом.
        Коротко говоря, от Клары в ней не было ровным счетом ничего. Тем не менее она смотрела в глаза, едва заметно улыбаясь, и эта улыбка на темных вишневых губах не оставляла никаких сомнений насчет ее уверенности в себе. И в собственной неотразимости. Она ждала ответа.
        Так полководец, стоя на холме с подзорной трубой, снисходительно ждет, когда над башнями осажденного города заплещут белые флаги. Но - увы, увы - в ней не было ничего от Клары. То есть она пыталась ввести меня в заблуждение. Она хотела выдать подделку за истинную ценность.
        - Ах, типа позаниматься? - переспросил я. - Да ведь репетиторство такого рода стоит денег…
        После чего повернулся и вышел.
        И, даже если бы в ней было что-то от Клары, она не смогла бы сравниться с ней, как не может сравниться стакан соленой воды с морской волной. Ах, Клара, Клара!..
        На меня накатило, и я шагал, не замечая встречных. Должно быть, я улыбался - вот почему кое-кто из них так странно поглядывал. Я и этого не видел… Как больно, как жалко мне вспоминать кусочки нашей счастливой жизни, полной милого озорства, заботы и радости! Как щемит сердце, когда я пролистываю запавшие в душу дни и ночи!
        Осколки, блестки, мгновенные вспышки нежности и любви… Почему-то наплыло, как мы ездили в Питер. Надо сказать, Клара всегда умиляла меня тем, как деятельно хлопотала в постели о своем сексуальном благополучии. Она становилась совсем иной
        - в ней просыпалось маленькое суетливое животное вроде мелкой обезьянки или хомяка, и даже поволока любимых глаз казалась мне тогда не совсем человеческой. Я чувствовал, что в эти минуты несмотря на нашу близость Клара все же неуловимо отдалялась: она оставляла мне всего лишь тело, в то время как душа покидала его, чтобы взмыть в иные пространства. Отрешенная и чужая, бьющаяся в ритме собственного танца, она казалась усталым пловцом, который вот-вот коснется спасительного берега; за несколько мгновений до развязки с ее губ срывался бессвязный лепет, который я ни разу не сумел разобрать; сама же она, придя в себя, недовольно и сонно отвечала, что у нее не было и нет привычки чесать языком в такие моменты. Как правило, сладко пососав мой правый мизинец в знак благодарности и пожелания спокойной ночи, она тут же засыпала. Однажды она забыла свои любимые игрушки, когда мы на пару дней вырвались в Питер, и, обнаружив это, пришла в неописуемый ужас; я как мог успокаивал ее, но моя бедная девочка была безутешной, не верила обещаниям и отвергала попытки приласкать: твердила, что все равно ничего не
получится, а она так мечтала об этой ночи - именно такой, в гостинице, на роскошной постели люксового номера, и чтобы у изголовья розы, а коридорная была бы вынуждена прислушиваться к ее кратким повизгиваниям. В ее возбужденном сознании окраска действительности не стала менее трагичной, даже когда мы, оглушенные дурной ресторанной музыкой, прекратили бесплодные споры и, допив спиртное, добрались до постели.
        На мой взгляд, она просто вбила себе в голову эту глупость, а потом была вынуждена ей же и подчиниться; так или иначе ничего и в самом деле не выходило: давно получив свое, но продолжая принимать посильное участие в ее попытках добиться того же, я уже начал испытывать скуку и даже раздражение. Кажется, я задремал на секунду (так мне показалось) и проснулся от того, что Клара решительно толкнула меня, одновременно садясь и решительно протягивая руку к одежде. «Мне нужен по крайней мере массажер! - взвинченно сказала она, по-видимому, заранее ожидая моего протеста. - Вставай, поехали!» Перспектива вылезти из теплой постели, чтобы среди ночи тащиться на поиски секс-шопа, и впрямь не вызвала во мне никакого энтузиазма. Я пытался ее урезонить, но добился только слез.
        Собирался дождь. Погода вообще оказалась довольно промозглой, а таксист - сонным и злым, и только необъяснимой вредностью петербуржца я могу объяснить его нежелание ехать за деньги туда, где, по его же словам, находился круглосуточный магазин. «Не поеду - и все! - буркнул он в ответ на мое «почему». - Вот еще!..» И отвернулся, показывая тем самым, что разговор окончен. Должно быть, его вывело из себя не ко времени пришедшееся осознание несправедливости мирового устройства: он должен в поте лица зарабатывать хлеб насущный, в то время как другие не могут найти себе иного занятия, кроме как, видите ли, в четвертом часу ночи гонять за вибраторами. Дождь разошелся не на шутку, и все вместе уже напоминало съемки какого-то идиотского кино для слабоумных. К счастью, второй таксист оказался настроен более философски. Мы разыскали лавку, под рассеянным взором лысого сидельца Клара придирчиво перебрала виниловые бебехи из тех, что казались ей наиболее подходящими, остановилась на паре самых ненатуралистических, я расплатился, и еще через двадцать минут, наконец-то пролепетав что-то в моих объятиях, она
уснула умиротворенная.
        Анамнез 4. Николай Корин, 34 года (начало)
        Подполковник Корин проснулся за минуту до звонка будильника.
        Он всегда, сколько мог вспомнить, - и в училище, и во все годы службы, - просыпался за минуту до побудки. Что-то тукало в голове - и Корин раскрывал глаза, сколько бы ни выпил накануне и как бы поздно ни лег. Один-единственный раз это замечательное свойство изменило ему - несколько месяцев назад, когда пришлось сопровождать генерала Саттарова в Москву, - и эта необъяснимая остановка или просто временная порча внутренних часов, исправно тикавших тридцать четыре года, стоила Корину полковничьих звезд. Опоздав на самолет и вынужденный тащиться назад в гостиницу дожидаться вечернего рейса
        (летели гражданским бортом), Саттаров виду не подал - не орал, не бранился; посмеивался - Корин-то наш чут-чут ошибка давал: вместо ура караул кричал. Но когда через несколько месяцев пришли к нему документы на производство Корина в полковники, словно бы не обратил на них внимания: и подписать не подписал, и вернуть с какой-нибудь доделкой - тоже не вернул. Корин знал, что пробовать допытаться истины: как же так, товарищ генерал, что же вы это резину тянете? - самому или через близких к Саттарову дружков - дело совершенно гиблое: правды не скажут, будут жать руки, улыбаться, сочувственно кивать, развивая теории насчет того, в какой именно четверг после какого дождичка генерал возьмет да и подпишет, а пойди-ка дождись дождичка в этих гиблых краях!.. Понятно было, что в конце концов подпишет, никуда не денется, некуда ему деваться: такими офицерами, как Коля Корин, никто не бросается; однако проволочка раздражала тем, что заставляла плестись в хвосте событий, а плестись в хвосте событий Корин не привык: всегда его одним из первых и поощряли, и представляли. И с квартирой тоже: дружки еще в
малосемейках кантовались, а Корин уже в отдельную двухкомнатную въехал. Всегда у него это получалось лучше, потому что армия живет по строгим законам, неукоснительно соблюдаемым, - это так должно быть; с другой стороны, если б все армейские законы соблюдались неукоснительно, так это уже не армия бы была, а тюрьма, и жить в ней даже самому дисциплинированному военному человеку не было бы никакой возможности. Поэтому всегда находится люфт - пространство, в котором только и существует воздух: глотки его окупаются дружбой, то есть исполнением возникающих обязательств: сделали тебе - и ты сделай, постарайся не за страх, а за совесть; ты сделаешь - и тебе сделают, не забудут. А глупая эта промашка с будильником - ну не завел будильник, пьян был, с тем же Саттаровым и пил; точнее, Саттаров пил с казахом Гельдыевым - встретились случайно в гостинице этой, будь она неладна, ну и зацепились языками на всю ночь… Близкие души, у обоих рожи, как сковородки: круглые; а Корин у них вроде ординарца… Короче говоря, неожиданная эта остановка внутренних часов поломала привычный ход жизни. «Лучше бы по морде съездил! -
неприязненно подумал Корин на последней секунде дремы. - Русский человек так бы и сделал; я, Корин, точно бы так сделал: осерчал - так съезди по морде раза-другого, чтобы помнил, а сам забудь. Да что говорить, зверь - он и есть зверь!»
        Рывком поднявшись, он фыркнул, словно вынырнув из воды, и босой прошлепал по прохладным еще паласам на кухню, чтобы припасть к трехлитровой банке с чайным грибом. Пил долго, всласть; кадык мощно ходил на жилистой шее; раз только оторвался, чтобы задушенно всхлипнуть, а потом снова глотал кислую влагу.
        Горячая вода была не совсем горячей. Корин негромко матюкнулся и потер лицо широкими ладонями. Впрочем, на лице вчерашний хмель не оставил никакого следа; только в голове чуть гудело да изжога - вот и все неприятности. «Тарам-пам-пам! - через силу замычал он, неторопливо распределяя пышную пену по щекам. - Та-ри-ра-рам-пам!»
        Он не понимал, как это некоторые не любят бриться. У него была бритва лучшая из возможных - французский «Жиллет» - и лезвия к ней тоже французские, родные. По мере того, как лицо очищалось от пены, а вместе с пеной и от щетины, оставляя только лоснящуюся свежесть, настроение у него улучшалось, и пел он громче: «Наших поцелуев… розовый туман…»
        Корин ополоснулся, подмигнул отражению в зеркале, а потом плеснул и с шипением растер на лоснящейся физиономии озерцо «Шипра».
        - Личный состав к завтраку готов! - негромко рявкнул он, выйдя из ванной.
        Заспанная, в халате на голое тело, Веруся угрожающе громыхнула крышкой хлебницы.
        - Бой в Крыму? - осведомился Корин, делая попытку ее обнять. - Все в дыму?
        - Отстань! - Веруся дернула плечом и отвернулась к раковине.
        - Отступаем пешим порядком, - сообщил подполковник и вернулся в комнату.
        Потоптавшись у шкафа, он надел отутюженные брюки и застегнул наглаженную рубашку. Повел шеей, пристраивая галстук. Натянул свежие носки и обулся. Пока подполковник снаряжался, его фигура становилась прямее, плечи - шире и жестче, выражение лица - смелей и непреклонней. Когда Корин затянул пояс портупеи, уже никто не узнал бы в этом молодцеватом офицере с гладиаторски крутыми скулами и пронзительным взглядом сощуренных синих глаз того расхлябанного человека, что недавно топтался здесь в семейных трусах и обвислой майке.
        - Как дела у начпрода? - бодро спросил он, садясь за стол.
        Жена с нехорошим бряканьем поставила перед ним тарелку.
        - Картошка-то на мезгирном, что ли? - сморщился Корин, трогая вилкой ломтик. - Верусь, ну у меня же изжога от мезгирного! Тыщу раз я тебе говорил!
        - От водки у тебя изжога! - звеняще возразила Веруся, с тем же бряканьем ставя на стол тарелку с зеленью.
        - Ты не стучи, - сухо попросил подполковник, скрутил комочком несколько стебельков кинзы и отправил в рот. - Самое лучшее масло - оливковое, - наставительно заметил он. - Лечебным считается.
        Картошечку на нем разжарить - это же просто песня, Веруся. А от мезгирного, будь оно неладно, у меня в животе одни уголья… Оно ж, бляха, как машинное, точь-в-точь. Им самосвалы смазывать… а ты - в картошку!
        - Другого у меня нету, - непреклонно ответила жена. - Принеси оливкового - буду на оливковом жарить!
        - Ишь ты, принеси, - буркнул Корин, разрезая кусок мяса. - Мало я приношу…
        - Ты мно-о-о-го приносишь! Ты уже просто весь из сил выбился! - воспламенилась вдруг она. - Наносил, гляди-ка на него! Из всех углов выпадает! Только и ищешь, как бы глотку себе залить!.. Носит он!
        - Ты что орешь-то? - спросил подполковник, поднимая хмурый взгляд. -
        Ленку разбудишь.
        - Ох, посмотрите на него! - Веруся выкатила немалую свою грудь, столь любимую подполковником в первые годы супружества, и уперла руки в боки. - Заботливый отец, а! Приходит - двух слов связать не может! Здрасьте вам - папулечка явился!
        - Ну хватит! - рявкнул Корин, стукнув вилкой. - Ты что завелась? Мне по делу нужно было! Понимаешь русский язык?.. Это же Гулидзе! К нему как попадешь - насилу вырвешься…
        - У тебя всех дел - водки нажраться, - заметила Веруся, несколько пригасая. - Какие у вас с ним общие дела могут быть? Что ты мне голову морочишь? Я что, не знаю, где Гулидзе служит?
        - Говорю - по делу, значит - по делу… Потом, конечно, выпили по граммульке. Ты Шурика знаешь - от него сухим не уйдешь.
        - То-то от него жена ушла… сухая! - хмыкнула она.
        - Да ладно тебе. Вот расшумелась с утра пораньше… Ты же знаешь - военному человеку что важно? Военному человеку важно, чтобы тыл был закрыт! Ты, Верусечка, мой тыл! Вот им и занимайся. А что на передовой, какие там дела - тебя волновать не должно. На передовой свои командиры - разберутся. Ты, главное, тыл обеспечивай! Мы с тобой тогда, знаешь! - Он потряс кулаком, а потом обнял жену. - Мы тогда - Суворов! Кутузов! Всех, бляха, в лепешку расшибем! А?
        - Болтун ты, Корин. И пьяница, - вздохнула Вера, упираясь кулаками в его грудь, но уже не враждебным, а почти ласковым движением. - Ну тебя!
        На улице было свежо, и он с удовольствием чувствовал, как улетучиваются остатки вчерашнего дурмана. Хохотушка Валечка из канцелярии штаба, к которой набились в гости, раскрасневшись от рюмки-другой очищенной, оказалась вдруг необыкновенно весела и податлива; но, когда Корин начал подмигивать Гулидзе, чтобы он удалился по каким-нибудь важным делам, тот сделал вид, что не понимает. «Все он понимает, баран кавказский, - со злостью (однако со злостью дружеской - сопернической, а не вражеской) думал сейчас
        Корин, вспоминая вчерашнее. Смеющееся, усатое и оскаленное лицо
        Гулидзе скользило по деревьям бульвара и клочковатому бело-голубому небу. - Все он, козел такой, понимает!..» Короче, пока мерялись теми вещами, какими у мужиков от веку заведено меряться, пока балагурили да перемигивались (Валечка тоже все понимала и заливалась пуще; еще и пуговка у нее, у сучки такой, невзначай расстегнулась, да так ловко расстегнулась, позволив чуть не до сосков любоваться влажными полукружьями полной груди, что Корин стал сомневаться, стоит ли
        Гулидзе выпихивать, - тут вроде пахло уж совсем жареным), заявился вдруг ее благоверный, здоровенный прапорщик, только с вертолета, потный, пыльный, злой и с полным подсумком сладкой желтой боярки - должно быть, для милой женушки. От водки отказался наотрез, а глядел
        (в нарушение всяческой субординации) такими волчьими глазами, что комсостав немедленно нахлобучил фураги и через минуту уже с достоинством сыпался по ступеням крыльца. Отойдя метров на сорок, грохнули. «Хорошо еще, не застрелил!» - давился Гулидзе, утирая слезы. «При чем тут! Спасибо сказать должен! - пьяно хохотал Корин.
        - Когда еще ее так раскочегарят!..»
        Теперь он шагал по сухой и зеленой, но уже шуршащей палой листвой улице и невольно улыбался.
        Однако подходя к воротам КПП Корин снова вспомнил историю с Касаевым
        - затянувшуюся, опасную историю, на каждом повороте которой можно было свернуть шею (не только в переносном, но даже и в самом прямом смысле), - и настроение моментально испортилось.
        Сегодня предстояло ее завершение… «Тьфу, бляха!» - с досадой подумал он, окончательно нахмурился и остановился, чтобы обозреть солдата Чекменева.
        - Ну что вылупился? - недобро спросил Корин.
        - Здравия желаю, товарищ подполковник! - отбухал находчивый
        Чекменев. Он стоял у дверей с красной повязкой на рукаве, вытянулся при появлении командира, подворотничок имел совершенно чистый. А также ремень, затянутый на должную дырку.
        Корин попусту поиграл желваками и спросил недовольно:
        - Касаев в части?
        - Так точно!
        - Ко мне его! Да пусть не валандается…
        - Есть не валандается! - весело отозвался Чекменев.
        Корин хотел вроде еще что-то сказать, но только сморщился и пошел по выметенной дорожке к двухэтажному зданию штаба.
        Начпрод дивизии капитан Мирзаев был на месте.
        - Заходи, - буркнул Корин в приоткрытую дверь, твердо прошагал к себе, с грохотом развернул стул, придвинул чистую пепельницу (если дневальный забывал опростать, имел обыкновение высыпать окурки на пол, чтобы следить затем, как виновный вычищает пепел из щелей с помощью зубной щетки) и выдохнул первый утренний дым протяжным

«х-х-ха-а-а!».
        Начпрод Мирзаев, пройдя кошачьей походкой в кабинет начальника, зама по тылу подполковника Корина, осторожно сел на краешек стула и сложил губы в несколько дураковатую улыбку.
        - Значит, так, - сказал Корин, вновь глубоко затягиваясь. - Бензин я тебе дам. Но. Дело такое. Сам понимать должен, не маленький. Бензина в части дефицит.
        Мирзаев скорбно поднял брови.
        - А что случись? - строго спросил Корин. - Чем, бляха, воевать будем? Говном прикажешь заправляться?
        Он возмущенно смотрел на Мирзаева. Мирзаев пригорюнился.
        - Короче, возьмешь из второй роты десять человек под себя, - вздохнул Корин.
        Мирзаев покачал головой и зацокал, сомневаясь:
        - Цэ-цэ-цэ! Десять!
        - На неделю, - жестко закончил подполковник.
        Начпрод безнадежно повесил голову.
        - Ну как хочешь! - рассердился Корин и безжалостно удавил окурок, прыснувший напоследок отчаянной струйкой синего дыма. - Бензин, бляха, есть бензин! Норма есть норма! Ты что ж думал? Если направо-налево раздавать, так что ж? Хочешь, чтоб в случае чего ни одна машина из части не вышла?! А воевать чем?! У нас тут не у тещи на блинах, сам знаешь! У нас тут обстановочка!..
        Мирзаев, похоже, что-то просчитывал своей кудрявой смоляной головой.
        - Товарищ подполковник, - тупо сказал он, - как я возьму из второй роты десять человек? Зачем мне десять человек на неделю? Мне десять человек на день нужно. Всего два вагона разгрузить. Один неполный вагон…
        - Не знаю я твоих вагонов! - раздраженно буркнул Корин. - Мне бы со своими вагонами разобраться! Я знаю, что без бензина машина не заводится. Вот и решай…
        - А до него дойдет? - спросил Мирзаев вполголоса и опасливо потыкал пальцем в потолок.
        - Ну и что? Ну и дойдет. Тебе Кузьмин на вывод подписывать будет?
        Подпишет, а там уж, бляха, не твоя забота. Знай утром выводи, а вечером в часть загоняй.
        - Нет, конечно… один совсем неполный вагон, - пробормотал капитан, начиная между тем сладко, по своему восточному обыкновению, улыбаться. - Это пять человек неделю будут… правильно?.. а второй совсем полный вагон… Да, как раз десять человек мне и нужно, товарищ подполковник. Как раз. Точно десять. Как вы быстро посчитали! - умиленно кивал начпрод, отчего по его синим, утреннего бритья щекам скользили светлые блики. - Я теперь тоже посчитал…
        Цэ-цэ-цэ!.. Как быстро считаете, чесслово!
        Корин кивнул. Десять человек, работающие на прополке в хозяйстве
        Акрама Дудочника, приносили ему поденную сороковку за каждую голову.
        Как ни рассуди, а все же лучше что-нибудь полезное людям делать, чем на плацу попусту сапоги бить. Хоть какая копейка… Он вспомнил, как сразу после училища попал на нефтебазу под Иркутском. Приказ о ее ликвидации был уже подписан, бензин и соляру гнали налево составами, зелень таскали вещмешками. А он только зубами попусту клацал - двадцать лет, щенок, жизни не знал… Теперь знает, да что толку?
        Теперь не расформированием нефтебазы приходится заниматься, а чертовой прополкой за гроши, будь она неладна. Да еще комдив косится. Хотя комдиву-то, казалось бы, какое дело?.. Одно время
        Корин мучительно размышлял, не предложить ли долю. Но так и не решился. Приходилось комбинировать. Это дела? Говно, а не дела… Да еще Касаев этот… Ох и вляпается он с этим Касаевым! Чует сердце.
        - Короче, во вторник выведешь, - хмуро сказал Корин, откидываясь на стуле. - Да поздоровее бери. Машина утром к магазину подойдет.
        - Есть к магазину, - согласился Мирзаев. - А когда бензин?
        Корин сощурился.
        - Да ладно, - уклончиво ответил он. - Будет тебе бензин.
        - Товарищ подполковник! - встревожился Мирзоев, протянул смуглую волосатую лапу и, судя по всему, уже приготовился загибать пальцы, расписывая свои срочнейшие надобности. Между тем надобности его
        Корин и так хорошо знал: те шестьсот литров, что являлись ценой сделки, должны были по мере необходимости пополнять бак «Мерседеса» капитанова брата, мелкого торгаша; а капитан за это получал скорее всего чистоганом.
        Дверь открылась.
        - Товарищ подполковник! Сержант Касаев по вашему приказанию прибыл!
        - Вольно… Ладно, капитан, порешаем мы этот вопрос, - добродушно закончил Корин беседу. - В ближайшее время порешаем. Заходи, Касаев, заходи…
        Касаев посторонился, чтобы пропустить капитана, а потом сел на стул и, размашисто закинув ногу на ногу, спросил по-свойски:
        - Курить-то можно, товарищ подполковник?
        Раздражение, мало-помалу нараставшее в Корине с той самой минуты, как он переступил порог части, разом подкатило к той опасной границе, где уже маячит багровый призрак апоплексического удара.
        Корин поднялся, неторопливо вышел из-за стола и ласково сказал:
        - Курить, говоришь? А ну-ка встань на минутку, Касаев.
        - Что?
        Сержант встал, растерянно глядя густо-черными глазами.
        Синие очи подполковника полыхнули электросварочным высверком, Касаев перелетел стул (который в свою очередь повалился) и грянулся тощим задом о загудевшие половицы. Звон оплеухи скакнул по голой комнате и разочарованно погас.
        - Что такое? - обеспокоено спросил капитан Мирзаев, снова заглядывая в дверь.
        - Да ничего, - ответил Корин. - Касаев мне приемчики показывает.
        Встань, Касаев, простудишься.
        Начпрод покачал головой и исчез, а Касаев ссутулился у стены, исподлобья глядя на подполковника.
        - Ты, бляха, не понял? - с прежней ласковостью спросил Корин.
        Сержант торопливо вытянулся.
        Подполковник сел на прежнее место и сунул в рот сигарету.
        - Ты у меня гляди, Касаев, - невнятно сказал он, поднося пламя зажигалки. - Ты, бляха, дурь свою черножопую брось. Ты что ж, бляха, думал? Думал, коли дела, так ты Корина, бляха, с кишками купил? -
        Уперся злым взглядом в непроглядные глаза сержанта. - А? Не слышу.
        - Никак нет, товарищ подполковник, - кое-как выдавил Касаев.
        - Ну и правильно, - кивнул Корин. - Вот, бляха, и дальше так не думай. Дела делами, а служба службой… Докладывай.
        Касаев поднес ко рту кулак и откашлялся.
        - Все готово, товарищ подполковник. - Слова выворачивались с усилием; казалось, во рту у сержанта разогревается смазка, застывшая в момент пережитой оплеухи.
        - Ты, бляха, в глаза смотри, - тихо посоветовал Корин.
        - Есть в глаза смотреть… - тоже почти шепотом отозвался сержант.
        - Все готово, говоришь… Ну и где же?
        - Брат сказал, вперед не может…
        - Снова здорово, - вздохнул Корин. - Ну и бараны же вы! Просто удивительно. Сто раз говорено-переговорено. Все, Касаев. Кру… гом!
        И не попадайся мне больше.
        - Нет, брат сказал, может половину вперед, - торопливо проговорил сержант. - Брат говорит, это нормально.
        - Мудак твой брат, - вздохнул Корин. - Что ты на меня, бляха, зверем смотришь? Я дело говорю. Простых вещей твой брат не понимает… Он мне не верит! Хорошо. Но я-то ему почему верить должен?
        - Мой брат никогда не обманывает! - с жаром сказал Касаев.
        - Да ну? Может, я тоже никогда не обманываю…
        Сержант сдавленно хихикнул.
        - Ты, бляха, не лыбься, - посоветовал Корин. - Две трети. И это мое последнее слово, Касаев. Понял?
        - Спросить надо, - нерешительно сказал сержант.
        - Звони, - предложил Корин, кивнув на телефон.
        - Нет, звонить не могу…
        - Тоже понимаю, - покладисто сказал подполковник. - Тогда мотай в увольнительную. Одна нога тут, другая там. Так, мол, и так. У него, мол, все готово. У меня то есть. Две трети вперед. Если да - сегодня часов на семь забьемся. А нет - пусть забудет. Мне это все вот уже где. Понял?
        - Так точно! - ответил Касаев.
        - Ну и дуй до горы, - благодушно предложил Корин. - А Смирнову я сейчас брякну. Пусть уж уволит на пару часиков сержанта Касаева.
        Отличника, бляха, боевой и политической. Вперед, Касаев!..
        Глава 5
        По очереди сдираю намертво приклеившиеся к ладоням перчатки, швыряю в утилизатор. Туда же халат. Покряхтывая, сую руки в рукава белого, научного. С треском захлопываю за собой дверь бокса. Запоздало вспоминаю, что, кажется, не щелкнул тумблером питания установки…
        Ну и черт с ней, техник выключит.
        Боже мой, какое опустошение наваливается после двенадцати сеансов!
        Нет, не наваливается. Наоборот - распирает. Чувствуешь себя пустым тонкостенным стаканом. Стукни ложечкой - зазвенит.
        Есть же в мире нормальные занятия!.. Столяр. Сделал стол - и смотри на него. Вот он, есть. Потрогать можно. Хороший, гладкий. Не зря строгали. Будут люди за ним сидеть, борща хлебать. Или, например, каменщик. Тот вообще - ого-го! Камень на камень. Не отмахнешься.
        Состарился, внуков взял в обе руки, привел, головы им задрал.
        Поглядите, внуки, на этот дом. Этими вот самыми, да. Мозолистыми этими.
        И уж если научился строгать или класть кирпичи, то можешь успокоиться. Вот оно - ремесло. В этих вот самых руках оно и есть.
        А тут что?
        Двенадцать сеансов. Двенадцать кратких, пронзительных восторгов, когда в колбе Крафта навечно вспыхивает очередное сине-розовое пламя! Есть! Получилось!.. Но краток, краток этот миг. Да, получилось… А следом уже катит сомнение, маячит страх. Сейчас получилось, а что в следующий раз? Это от тебя не зависит, парень, сам знаешь. Тут умением не загордишься. Вон сколько примеров перед глазами. Год, два, три, десять: есть! есть! есть!.. И вдруг - осечка. А все вокруг ободряюще улыбаются: ничего, бывает. Может, установка забарахлила? Ты же знаешь: фриквенс-излучение - оно ж капризное. Давай-ка еще разочек… Напрягаешься изо всех сил - осечка!
        И опять. И опять. И все. И как будто ничего не было. Не было этих леденящих восторгов. Не было восхищения. Ах, да что говорить, ни черта, выходит дело, не было!..
        Вот он - ужас-то. Вот он - ад. Вот она - смерть аниматора. Неважно, что он, быть может, еще сто лет проживет. Это уже не человек - так, пустая оболочка. Все, что было в нем горючего, сгорело. Что было летучего - сублимировалось. Что было живого
        - испустило дух.
        Осталась тупая, косная плоть, тоскливо таскающая себя по белу свету.
        Зачем? - она и сама не знает. Ее уже ничто не порадует - ни дружба, ни любовь: она знала восторги ярче любовных, ее пронизывали чувства выше дружеских. Все, конец аниматору. Дайте ему стул покрепче, пусть сядет. И сгоняйте кто-нибудь за пивом…
        Ну а если, напротив, он еще вполне дееспособен и вдохновен, если к тому же у него был удачный день, если ему повезло, если он смог сегодня сделать то, о чем вчера и не мечтал, - должно быть, он рад?
        Должно быть, он горд? Как бы не так! - он мрачен и уныл, и вид у него такой, будто отобрали последнее, и к вечеру непременно напьется, загорюет, начнет жаловаться, ныть и толковать о самоубийстве. Почему? Потому что знает: завтра ему так по-сумасшедшему уже не повезет. Завтра будет КАК ВСЕГДА. Казалось бы, что в этом страшного? Норма, обыденность, будни - это плоть жизни, сердцевина, самая питательная ее часть, без которой не прожить человеку. Да, все так - только не для него. Ему подай горчицу, перец, хрен, уксус, а макароны жрите сами. Потому что для него макароны - это КАК ВСЕГДА, то есть рвотное, яд, беда, сон, умирание, мрак, и при одной только мысли о макаронах он уже скулит, пьет горькую и готов повеситься, но вместо этого до поры до времени только отравляет жизнь окружающим…
        Подобное устройство лишает человека права заводить детей, о чем моя собственная практика кричала устами моей первой, последней и единственной дочери Даши. Да, я был против обзаведения потомством - осознанно и убежденно. Как мог, я растолковывал Кларе всю ущербность и выморочность моего возможного отцовства. Каюсь: не раз и не два, будучи доведенным до белого каления ее нелепыми умопостроениями, я говорил, что понимаю природные надобности, но в силу иной природы не могу ни разделить их, ни участвовать в удовлетворении, но я люблю ее, думаю о ее благе, а потому смирюсь, если Клара уйдет к более подходящему человеку.
        Что делать, я сам это говорил… Идиот! Я не понимал тогда, что она - центр Вселенной. Да, центр Вселенной - вот и вся моя география!..
        Видимо, она так и сделала.
        Правда, для меня остается загадкой, как именно это произошло.
        Собственно говоря, мы не расставались ни на минуту, поскольку физическая, пространственная разделенность вовсе не приводила к нарушению метафизической связи между нами. С точностью до полуминуты я мог сказать, когда она вышла из дома, чтобы поехать в редакцию или клуб, хотя сам торчал в анимабоксе или ехал в машине; точно так же и
        Клара рассказывала мне вечером о моих передвижениях, победах и неприятностях или по крайней мере с таким пониманием слушала, что я и на секунду не мог усомниться, что все это ей известно и без моих разглагольствований.
        А ведь для того, чтобы обзавестись новым мужчиной, требуется схождение целого веера обстоятельств, каждое из которых, в свою очередь, требует времени. Во-первых, нужно познакомиться. Как правило, женщины не знакомятся первыми, более того - норовят сделать вид, что избегают знакомств. Следовательно, нужно дождаться, когда появится заинтересованный субъект. Впрочем, для Клары эта фаза не представляла никакой проблемы - стоило мне отойти на пять минут в сторону, как возле нее появлялся какой-нибудь докучливый хлыщ в желтых ботинках. Но все же нужно провести с человеком хоть сколько-нибудь значительное время, чтобы понять, что он собой представляет и не рискованно ли вручить ему самое себя. Завязка нашего собственного романа, во всяком случае, тянулась месяца три, что по теперешним быстролетным временам кажется просто невообразимым. Честно говоря, поначалу я и не строил никаких планов на ее счет. Эта худышка при первой встрече не вызвала у меня не только того гулкого, из ряда вон выходящего удара сердца, всегда заведомо подтверждающего встречу с будущим, но даже и рядового интереса. Я обратил внимание
лишь на хвост ее темно-русых волос, схваченных на затылке золоченой скрепой. Я в ту пору был увлечен одной отчаянной барышней, которая брала тем, что беспрестанно плела вокруг себя тугую паутину совершенно бессмысленной мелкой лжи - должно быть, для того, чтобы каждую минуту быть готовой к большой.
        Она врала во всем, всегда и настолько нелепо, что в это просто невозможно было поверить; тем самым она подогревала интерес к себе, до поры до времени представляясь неким возвышенным существом, волнующе оторванным от действительности и здравого смысла. Наши отношения находились на самой высокой точке, и еще представить было невозможно, как быстро они скатятся в низины раздражительности и мелочных разборок. Короче говоря, я даже не понял, почему так радостно улыбается девушка, поставившая свой поднос на столик, за которым я заканчивал скромный обед, и только когда она назвала меня по имени, что-то забрезжило в памяти. Я оказался в университетской столовой случайно, она же, как выяснилось, училась в аспирантуре.
        Поинтересоваться темой ее диссертации у меня не нашлось ни времени, ни желания.
        Дней через пять мы снова столкнулись - в магазине елочных игрушек недалеко от Патриарших. Зима была слякотной, тусклое небо заливала жидкая сине-розовая акварель городских отсветов, позавчерашний снег свисал с черных веток лисьими хвостами. На этот раз я попросил ее напомнить имя, и она, помедлив и посмотрев на меня несколько осуждающе (должно быть, сочла мою забывчивость непростительной - ведь еще и месяца не прошло, как нас мельком представляли друг другу в толчее необязательного сборища), сказала. И добавила, не удержавшись:
        - А вот я сразу вас запомнила.
        - Вас-то я тоже запомнил сразу, - соврал я. - Ведь вы и ваше имя - это не одно и то же, верно? У меня вообще плохая память на имена…
        - Отговорки! - отрезала Клара. - Просто вам дела ни до кого нет.
        - Ничего себе! - изумился я. - Вы со случайными встречными всегда в таком тоне разговариваете?
        - Нет, только когда они этого заслуживают… Ну хорошо, - почему-то смилостивилась она. - Вам нравится этот шар?
        - Шар?
        Я с трудом отвел взгляд от ее широкоскулого лица и посмотрел на шар.
        Шар был большой, блестящий, снизу в сахарно-стеклянной крошке.
        Надо сказать, настроение у меня всю неделю было довольно кислое.
        Вдобавок, зайдя в бутик за подарком, я неожиданно понял, что совершенно не хочу встречать Новый год с женщиной, которой он предназначался. Клара же, напротив, пребывала в легком жизнерадостном настроении - должно быть, идея сделать кому-то подарок продолжала ее радовать.
        - Если его прообразом был футбольный мяч, то не очень, - сморозил я.
        - И что вам этот шар? Пойдемте лучше кофе пить.
        - Да? - Она ненадолго призадумалась. - Это лучше? А правда, ну его.
        Ненавижу покупать подарки. Большая часть оказывается никому не нужной, - толковала Клара, пока мы семенили по обледенелому асфальту. - Пожалуй, в вашей компании я распоряжусь имеющимся у меня получасом гораздо выгодней.
        - Вы очень разумны, - заметил я. - В вашем возрасте девушки редко бывают столь рассудительными.
        - Это в каком же, интересно, возрасте? Сколько мне, по-вашему?
        - Лет двадцать пять… Угадал?
        - Не скажу. - Она пожала плечами. - Какая разница?
        - Не знаю. Я просто ответил…
        - Ну да.
        Пока мы дожидались кофе, разговор совсем расклеился. Я сидел за столом, произнося свои собственные необязательные фразы, слушал ее ответные - столь же необязательные, - в очередной раз понимал, насколько бессмысленными являются попытки найти хоть что-нибудь свое в совсем чужом, клал кусочки мороженого в горячий кофе, пристально следя за тем, как они превращаются в… в… в молозиво какое-то они превращались, эти кусочки, - и делал вид, что все это меня на самом деле занимает.
        Когда щеки заныли от беспрестанных претензий на улыбку, Клара взглянула на часы, спохватилась, рассмеялась, поблагодарила, а напоследок сказала, что, возможно, у нее будет ко мне небольшое дельце… Не исключено, что она попросит меня об одной мизерной услуге. Я было насторожился: что еще за услуги? Что за дельце?
        - Надеюсь, это не относится к сфере моих профессиональных интересов, - сказал я.
        - Как вам сказать… Относится, но не в такой степени, чтобы вам пришлось мне соболезновать.
        Она с улыбкой посмотрела на меня.
        Я не совсем понял, что она имела в виду, - разве только то, что ей не придется просить меня о сеансе анимации для кого-нибудь из своих родственников. Так или иначе, поскольку Клара не сделала ничего такого, что могло бы свидетельствовать о желании продолжить знакомство - ну, скажем, попросить визитку или оставить свой собственный телефон, - я здесь же выкинул все это из головы.
        Мы любезно распрощались на углу, и Клара пошла к метро, легко и весело стуча каблуками и встряхивая своей нешуточной гривой. Я пошел в другую сторону, чувствуя облегчение, какое всегда испытываешь по окончании ненужных мероприятий. Но, не пройдя и десяти метров, почему-то замедлил шаг и оглянулся.
        Не знаю, что случилось.
        Я смотрел в ее тонкую спину - отдаляющуюся, скрывающуюся в толпе, исчезающую из поля зрения. Мне приходилось поспешать - иначе она грозила вот-вот раствориться. Будто привязанный, я спустился в подземелье и увидел, как она протянула руку молодому человеку.
        Объятий не последовало. Тем не менее, когда они уходили, я почувствовал прилив тоски.
        Через три минуты я снова вышел под хмурое небо и побрел к Садовому.
        Где-то я читал, что щука может часами смотреть на снулого пескаря, но стоит лишь потянуть лесу, как она бросается за ускользающей добычей. Должно быть, мое желание проследить за Кларой и убедиться, что ее ждал мужчина, было сродни щучьему.
        Дня три или четыре после этого я несколько раз вспоминал ее. Правда, это были странно туманные воспоминания - как будто мы виделись во сне, а не наяву. Должно быть, примерно так сеттеры вспоминают об улетевших вальдшнепах, а кошки - о мышах из мультфильма. Ровно на пятый день, внеся в холл «Астротеля» черную сумку моего давнего приятеля бельгийца Роджера Смартесса, которую он препоручил мне сразу по выходе из таможенного пула, я услышал смех и знакомый голос.
        - Что вы, mister Petroff! Это совершенно невозможно!
        К сожалению, широченные плечи и пунцовая бритая башка господина под названием mister Petroff в силу своей непрозрачности исключали всякую возможность увидеть говорящую. Я сделал шаг в сторону.
        Антарктически белая блузка, кипенное обрамление ворота и волосы, закрученные на затылке тугой лоснящейся коброй, придавали Кларе вполне деловой, административно-хозяйственный вид, что, впрочем, совершенно ее не портило: глаза так же сияли, а улыбка наводила на смутные воспоминания о каких-то музейных полотнах.
        Мister Petroff шумно фыркнул, недовольно передернул подбитыми ватой плечами и, что-то пробормотав, двинулся к дверям бара.
        Улыбка мгновенно истаяла, уступив место выражению усталости и досады, губы шевельнулись, и я голову бы дал на отсечение, что Клара прошептала именно «козел! . Когда перевела взгляд, я оказался для нее совершенно неожиданным явлением, и добрую секунду она смотрела на меня, не узнавая. Потом вскинула брови.
        - Вот тебе раз!
        Я развел руками.
        - Да уж. Вы здесь работаете?
        Кажется, ей не хотелось в этом признаваться. Но, поскольку деваться было совершенно некуда, нехотя кивнула.
        - Тогда у меня к вам дельце, - сообщил я. - Я постояльца привез. С кого спросить комиссионные?
        Клара улыбнулась - слава богу, уже не так ослепительно, как только что делала это по казенной надобности.
        - Лично я - последний человек, с которого вы их можете потребовать.
        Где он?
        Я указал на Роджера, наблюдавшего за нами со стороны, и они тут же залопотали по-французски насчет мелких формальностей гостиничного дела.
        Когда мы шагали к лифту, Роджер выглядел необыкновенно задумчивым. Я любил этого сутулого и седого чудака. По части наших занятий с ним мало кто мог потягаться. Он покорил Старый Свет, большую часть
        Нового и относился к своим успехам с завидным презрением. Репутация кудесника и мага жгла ему нутро, и он делал все для того, чтобы выглядеть наконец тем, кем он, на его собственный взгляд, являлся в действительности: то есть низким, растленным типом, всегда готовым опуститься до самых последних степеней распущенности. Я немного знавал людей с таким нежным и чувствительным устройством души. Что же касается его образа, то шокирующие эскапады, отголоски которых подчас доносились через общих знакомых, в глазах публики лишь делали волшебное искусство мэтра еще более удивительным.
        - Так вот, - сказал он, когда мы встали у окна его номера, за которым марево огромного города уводило взгляд к самому горизонту. - Ты должен на ней жениться.
        Я чуть не подавился орешком.
        - Неужели? Вроде бы я еще не сделал ничего такого, что столь категорически меня бы к этому вынуждало…
        - Не смейся, - со вздохом сказал он. - Поверь мне. Она - твое счастье. Поверь.
        И так грустно посмотрел, что я не нашелся с ответом.
        Буфет почти пуст. Справа у окна сидит Шурец. Его соседом по столику является какой-то толстобрылый господин в полковничьем мундире.
        Должно быть, задумка у них была такая: после с блеском проведенного левого сеанса это дело благородно спрыснуть. Шурец-то ведь один из лучших, и попасть к нему, минуя законную очередь, встает в копеечку
        - если, конечно, ты не министр здравоохранения… А лучшего места, чем спрыснуть удачный сеанс, не найти: неяркий свет, чистая барная стойка, мягкая, очень мягкая музыка. Довольно богатая кухня для столь миниатюрного заведения, коньяки в ассортименте, французские и итальянские вина. Улыбающаяся Маша и ее зеленоглазая напарница Фая услужливы и аккуратны. Цены не в пример ниже, чем в самой рядовой забегаловке за пределами Анимацентра… Так где же еще расслабить аниматору его скрученные клубками нервы?
        - О! - восклицает Шурец, завидев меня в дверях. - Вот пусть и Бармин скажет!
        Толстобрылый поворачивается ко мне (всем телом поворачивается, поскольку шея у него отсутствует напрочь). Судя по его смущенно-умильной роже, он испытывает трепет и чувство законной гордости - ведь в святая святых попал, в самое логово!..
        Да, большинство непосвященных относится к нашему брату со справедливым благоговением. Лишь немногие отщепенцы норовят, не имея на то никаких оснований, встать на одну ногу: ты же понимаешь, только стечение обстоятельств помешало мне тоже сделаться аниматором; да я, собственно, и не хотел; а вот захоти я чуточку, пошевели пальцем в нужном направлении - так все и сложилось бы самым замечательным образом. И тогда именно на меня было бы обращено всеобщее внимание, а вовсе не на вас, шарлатанов…
        Вдобавок подобная публика еще и по-кулацки недоверчива; во всяком случае, разъяснить, что вовсе не аниматор управляет даром, а, напротив, дар берет его как щенка и бросает в ту воду, которая глубже, облекает в ту форму, которую находит подходящей, - разъяснить им это не представляется возможным: они только хитро подмигивают, слушая: ишь, мол, чего; сам вон чего, а сам гребет лопатой; расска-а-а-азывай!..
        Конечно, толика правды в этом есть: большинство аниматоров и в самом деле люди сравнительно обеспеченные. Кроме тех, пожалуй, кто сакрализирует самое себя, полагая проявления собственного дара чуть ли не божьей благодатью, осенением высших сил (кстати, церковь по сию пору не одобрила аниматорство окончательно; папа разрешил своей пастве вторичную анимацию, но только перед отпеванием, а ни в коем случае не после, каковое условие делает ее практически невозможной; что касается РПЦ, то она в этом вопросе по-прежнему стоит насмерть, будучи убежденной, что правоверный христианин отдавать свое тело в руки аниматора отнюдь не должен, поелику сие есть смертный грех и неизбывное кощунство; в странах ислама разброд и шатание - шиитские имамы категорически «против», суннитские по большей части «за»; но главную роль играет то, что срок захоронения, предписываемый обрядом
        - до захода солнца того же дня, - оказывается слишком кратким, чтобы решить организационные проблемы; к тому же у тамошних энтузиастов анимации, как правило, нет средств для приобретения оборудования, а у населения - для оплаты их услуг). Вокруг них стягиваются разнообразные кружки сектантского пошиба, процветают всякого рода суеверия и кликушество, и только диву даешься, отмечая, как далеко может завести неверно понятая физика в сочетании с интеллектуальным произволом. Денег они либо вовсе не берут, либо почитают плату не гонораром, а подаянием.
        Все прочие живут на широкую ногу - ну примерно как средней руки архитекторы, спортсмены, политики, владельцы автосервисов и закусочных… да мало ли кто еще! И так же, как они, во всем, что не касается личных счетов и профессиональных умений, аниматоры - это, как правило, зауряднейшие личности, не имеющие ничего общего с тем ходульным образом сусального сверхчеловека, что одной ногой стоит в
        Вечности, а другой - в Бесконечности, причастен Небесам, Судьбе,
        Жизни и прочим высоким понятиям, настроченным проклятыми писучими журналюгами такими большими и наглыми буквами, что лично во мне они давно уже не могут вызвать ничего, кроме тошноты.
        При этом все мы, конечно, очень разные люди, которых роднит лишь одно обстоятельство: никто из нас не способен нести свой дар с достоинством.
        Потому что это очень трудно. Потому что дар этот - и благо, и зло.
        Поначалу человек гордится им, и прямит спину, и вскидывает подбородок, и стискивает зубы, и смотрит вперед стальным и холодным взглядом… А потом вдруг бац!
        - один от водки, другой от передоза, третий в петлю. Четвертый, пятый, шестой и так далее нашли свои собственные, глубоко личные способы угробиться, сократить жизнь или, как минимум, распылить талант: невольники богемы, упорно закабаляющие себя натужным стремлением к свободе…
        - Серега! Давай сюда! - машет мне Шурец. - Что ты там стоишь?
        Как и все мы, Шурец - тоже явление незаурядное. Ну, казалось бы, - аниматор! Вяжется ли это высокое прозвание с образом этого простецкого парня? Ему бы, при его-то круглой морде и кепке набекрень, коров пасти, или гайки крутить, или еще что - хоть в
        ОМОН! - но только не возжигать огни в колбах Крафта. Так поди ж ты: возжигает почище других, только диву даешься. Мы с ним примерно на равных. Ноздря в ноздрю. То у него чуть круче попрет, то у меня. Две примы-балерины мы с ним. Только я на него совсем не похож (надеюсь).
        А он вроде бы надеется, что совсем не похож на меня. И в целом мы друг другом довольны. Хотя и недолюбливаем.
        А окликнул он меня именно потому, что уже на форсаже. В его кровь попал алкоголь, и душа стала большой-большой, а мир вокруг - маленьким-маленьким. То есть граммов триста пятьдесят кизлярского под ломтик лимона и бутерброд с осетриной.
        Брыластый полковник услужливо отодвигает стул.
        - Прошу вас! Вы Бармин?.. Бог ты мой, столько слышал, столько слышал!.. Мы к вам с таким уважением!..
        Сажусь. Надо начать какой-нибудь разговор - нельзя же только мычать? - и я, принюхиваясь к рюмке (нет, не кизлярский, подымай выше: пятилетний арманьяк «R amp;R»), мелю языком, намекая на то, что лишь по чистой случайности могу сейчас разделить со столь приятными людьми - будем!.. - это скромное… м-м-м… удовольствие… чудом уцелел.
        - Маша! Лимончика нам еще! Да шоколадку какую, что ли? Вы уже заказывали что-нибудь?
        - Жратва - дело свинячье, - величаво сообщает Шурец.
        Понятно. Насчет трехсот пятидесяти я ошибся. Бери выше.
        - А что ж такое? - волнуется брыластый. - Что случилось?
        - В том-то и дело, что, к счастью, не случилось. Еду утром на работу, представляете…
        Пробка была невыносимой, я взял левее и погнал по встречной. Когда зеленый сменился желтым, я прибавил. Желтый как-то слишком поспешно превратился в красный. Я-то видел, что загорожен «Камазом». А вот водитель «Волги», бедолага, даже и не подозревал о моем существовании - он честно ехал на разрешающий.
        Последней перед столкновением мыслью была та, что подушки безопасности придется резать, а у меня в карманах нет ничего острее авторучки.
        Мы разминулись. Но наперерез уже бежал гаишник.
        - Сдурел! - рявкнул он, когда я опустил стекло. - Летать скоро будете! Задом наперед будете ездить, черти! Документы! Машину к обочине!
        - Тырщ-ктан! - сказал я умоляюще, вытаскивая грязно-розовое с флюоресцирующей зеленой полосой удостоверение Анимацентра.
        Он скосил глаз в документ и сразу обмяк, будто после стакана.
        - Так вы, стало быть, вон чего… Вы ж того, что ли?.. В Анимацентр, что ли? На сеанс?
        Я кивнул.
        - Да разве ж я не понимаю! - воскликнул капитан, восторженно сверля меня кабаньими глазками. - Как можно, Сергей Александрович! Вас же ж люди ждут! Пристраивайтесь!
        И побежал к патрульной машине, придерживая прыгающую под накидкой кобуру…
        - Ну и вот, можете вообразить: врубает сирену, мигалки, и как мы с ним вжарили! - победно закончил я. - На три минуты всего опоздал.
        Наливай…
        Брыластый стал наполнять, проливая.
        - Куда, куда? - сказал я.
        - Да ты не переживай, - пьяно ухмыльнулся Шурец. - Он края-то видит.
        Я хмыкнул.
        - Разогнались, смотрю…
        - Мы-то? - Шурец мотнул головой. - А что нам? У меня сегодня три сеанса только было… две старушки… да их вот…
        И снова мотнул головой в сторону брыластого.
        Брыластый скорбно потупился.
        - Сапер наш, - пояснил он. - Валька Буцко. На объекте…
        Почему-то я его скорбности ни на копейку не верил. Может быть, это было несправедливо. Но я не верил. И ничего не мог с собой поделать.
        Он был мутный человек, этот брыластый полковник. Очень, очень мутный. А Шурец, надо сказать, почему-то вечно с такими вязался.
        Хотя, по его-то способностям, мог бы…
        - Знаешь, Бармин, - сказал Шурец с пронзительной нежностью человека, уже готового махнуть, чтобы принесли новую бутылку. - Давай-ка я тебе похвастаюсь. Знаешь, как сегодня у меня пошло!
        - Ну?
        Он зажмурился (между ресницами блеснула влага) и сложил пальцы друзой подрагивающих кристаллов.
        - Так поперло - шквал! Так мне обидно стало, веришь! Молодой парень, двадцать семь лет ему было… и вот из-за какой-то сволочи черножопой… Какая-то сука черножопая пронесла в универсам устройняк, он не сработал. Валька стал его разряжать… разминировать, короче… мне вот Николай все рассказал… ну и… И так мне обидно стало, Серега! И так пошло! Как на экране! Понимаешь?
        И звуки, и запахи, и что он думал в тот час… Не боялся, нет…
        Какое-то спокойствие было у него… Уверенность у него была…
        Надежда!.. Я все, все почувствовал! Как будто сам, понимаешь?!
        Начинал я как-то холодно… как-то без куража… Делов-то, мало ли кто у нас теперь взрывается! И вдруг как попрет, как попрет!.. Прямо в рожу!.. В позвоночник!.. И под самый конец такая краснота кругом!
        Темь, шорох почему-то. И последнее - веришь? Последнее, что сказал он, - веришь?
        Он протянул руку и тяжелым движением взял мою ладонь в свою.
        - Последнее!
        - Ну?
        - Мама!
        - Верю, - кивнул я.
        - Короче, по шестой категории, - горделиво закончил Шурец, бросая мою руку и откидываясь на стуле. - Чистый фиолет, устойчивое свечение. У тебя давно было по шестой категории?
        - Месяца три назад, - ответил я, припоминая. - В последнее время все пятые. Повезло…
        - Наливай, чего там, - горделиво сказал Шурец.
        Похоже, брыластый давно потерял нить разговора и теперь ляпнул ни с того ни с сего:
        - Ну да. Такой парень был. Его у нас все уважали. Верный он был товарищ, вот что.
        - Мать есть мать, - поддержал я. (Язык мой - враг мой. Но, правда, лучше б этот тип помолчал…)
        - Конечно, - согласился он. - Мать есть мать, что уж…
        - Да! - оживился вдруг Шурец. - Еще под конец такие сполохи, сполохи! Никогда такого не видел. У тебя бывает? Синие такие! Но на колбу не легло. На колбе ровно, по шестой. Как думаешь, если в голове их держать, а? Получится?
        Шурец смотрел на меня взглядом профессионала. Как бы это объяснить?
        Ну, например, взглядом мясника, который спрашивает у напарника, не повысится ли качество продукции, если при валке скота пользоваться только шилами выделки Кузьменовского железоделательного завода.
        - Хрен его знает, - сказал я, покопавшись в памяти и ничего похожего не обнаружив.
        - Попробуй, если не забудешь.
        - Ладно, мужики, - сурово сказал брыластый. - Со всем уважением… Давайте за Вальку, а? Мировой он был мужик. Не чокаясь.
        Шурец почему-то пропустил его предложение мимо ушей.
        - Слышь, Бармин, - сказал он. Повернулся к стойке и махнул рукой. - Слышь, я чего говорю. У Николая мысль есть одна… Хорошая, между прочим, мысль. А, Николай?
        Брыластый Николай с достоинством кивнул и поставил поднятую было рюмку.
        - Понимаешь, это ведь никогда не кончится, - продолжил Шурец. - Ни-ког-да. Понимаешь?
        Маша поставила бутылку, вильнула бедрами и удалилась, напоследок стрельнув глазками на брыластого. Мужчины в форме вообще неотразимы.
        - Пока мы их как следует не прижмем, это не кончится. Так и будет.
        Вчера троллейбус, завтра автобус. Вчера на стадионе, сегодня в магазине. Вчера, блин, школа, сегодня, на фиг, электричка.
        Понимаешь? А ведь всюду люди! Люди хотят этого? А?
        - Что ты пенишься? - спросил я. - Люди этого не хотят.
        - Нет, скажи: они хотят? - Шурец снова стремительно заводился. - Ну да, ты вот такой спокойный, тебе, типа, по барабану, разорвет тебя на куски или нет… У тебя, типа, нет никого… Ты фаталист, ё-моё! Ты вообще, Бармин, чудак на букву «м» какой-то!
        Я выплеснул коньяк. Но не в рожу. На стол перед ним выплеснул. Если бы он не делал шестую категорию, а просто сидел тут передо мной распинался, то и получил бы в самую рожу… Но все-таки десять лет рука об руку аниматорствуем…
        Брыластый набычился и стал багроветь.
        - Ну извини, извини… - Шурец брезгливо стряхивал брызги с рукава.
        Брызги драгоценной влаги. Двести грина бутылочка. - Извини, ё-моё.
        Что ты, не знаю… как этот… Но все-таки. Все-таки. Когда это кончится?
        - Когда война кончится, тогда и это кончится.
        - Нет! - Шурец печально покачал головой. - Не кончится.
        - Тоже верно, - сказал я. - Не кончится.
        - И что делать?
        - Пить коньяк стаканами начиная с… - я взглянул на часы, - примерно с половины одиннадцатого. Утра, я имею в виду.
        - А, тебе все хохмить. - Шурец пригорюнился. - Тебе ж даже не скажи ничего - сразу чуть ли не вилкой в бок…
        Мы помолчали.
        - Ладно, господа, - сказал я, выкладывая на стол купюру. - Приятно продолжить.
        - Убери! - взвизгнул Шурец.
        Он махнул рукой, и бумажка полетела куда-то под соседний столик.
        Между прочим, навсегда. Потому что за сотней долларов аниматоры не нагибаются. За тысячной - подумали бы еще. Но тысячные, увы, не имеют хождения. Потому и бумажник у аниматора - как двухтомник
        Мопассана. В твердом переплете банковских карточек.
        - Ну ты можешь хоть немного человеком побыть? - чуть не плача, спросил он. - Я тебя прошу. Мы же друзья с тобой сколько лет. Что ты залез в этот панцирь? Ну все же, блин, валится. Валится, блин, в тартарары. А? Ладно, пусть, я согласен: жизнь бессмысленна. Мы - плесень. Нас вытрут тряпкой. И все, конец. Кому повезет, от тех останется колба Крафта. С не объясненным наукой вечным мерцанием. С уникальным свечением. И что? Кому оно нужно? С другой галактики глянуть - и его не видно. Ты прав, Серега, ты совершенно прав. Но все же! Пойми: душа-то болит! Болит, понимаешь! Вот тут болит! Что мне с этим делать, Серега? Блин!
        Он осекся, выпучив глаза и сделав такое движение, словно хотел поймать моль в этом сумрачном воздухе, но вместо бабочки поймал горлышко бутылки, пробку пульнул туда же, куда улетели оплаканные мои денежки, и стал, играя желваками, разливать коньяк, нещадно при этом проливая. Полковник как-то странно гыкнул - то ли рассмеялся, то ли просто удар случился, чего доброго, за столом.
        Рюмки наконец наполнились. Кроме рюмок, Шурец и еще много чего наполнил. То, что я выплеснул, перестало казаться существенным.
        - Мурик! - крикнул я. - Принеси-ка пару ведер и швабру. И еще бутылку!
        Маша (она же Мурик, как звали ее здесь завсегдатаи) хищно хохотнула из-за стойки. Но зыркнула опять же на армейского. Или кто он там.
        - Короче, блин, хватит придуриваться, - сказал Шурец и выпил вне очереди. Сжевал дольку лимона, сморщился, икнул, взял вторую и сурово спросил, глядя на нее: - Ты русский?
        - Он марокканский, - пояснил я. - Думаешь, русский был бы слаще?
        - Я тебя спрашиваю, - совсем нехорошим голосом сказал Шурец. - Ты - русский?
        У меня было много вариантов ответа. Во-первых, я бы мог сказать, что да, действительно, я, Бармин Сергей Александрович, являюсь русским по всем четырем ветвям своего генеалогического древа по крайней мере до четвертого колена. Ниже - не знаю, свечей не держал и голову на отруб не дам. Кто его там разберет, возможно, какую-нибудь мою пра-пра-пра-бабку взял силой на скаку какой-нибудь там чертов татаро-монгол… Во-вторых, я мог бы сказать, что не его собачье дело задавать мне такие вопросы, коли сам он наполовину чуваш, наполовину мордвин, о чем то и дело по пьяни похваляется, ссылаясь на свидетельства каких-то там непроясненных знатоков, согласно которым он есть потомок троюродного брата Василия Чапаева, с одной стороны, и чуть ли не самого Эрьзи - с другой. В-третьих, я мог бы уже за все сегодняшнее хамство попросту дать бутылкой по его пустой аниматорской башке, в которой если что и есть, кроме дара воображения, так только тщеславие, глупость да еще, похоже, национализм, - уж не знаю, какого разлива - чувашского? мордовского?..
        Однако вначале пришлось бы дать бутылкой по голове полкашу, который смотрел уже чистым полканом и, казалось, только и ждал команды, чтобы вцепиться в горло.
        - Мурик! - снова крикнул я.
        Машка подлетела, угодливо и вызывающе выставив зад в сторону форменного.
        - Машенька, - мягко сказал я, - дорогая. Скажи мне: ведь твой муж
        Чингиз - калмык?
        Она растерялась было, но затем взяла верхним чутьем, столь ей свойственным, зад подобрала и ответила, потупившись:
        - Ну да, Сергей Александрович… Чингиз - калмык, да…
        - А детей вы как назвали?
        Я отлично знал, как Маша назвала своих детей, потому что года полтора назад она почему-то обратилась ко мне с просьбой стать для обоих крестным отцом. Я удивился
        - все наше знакомство протекало здесь, под сводами ресторана, и не предполагало вроде бы никаких продолжений, но отказать не мог, и мы их чудненько окрестили у моего знакомого священника - отца Афанасия. Я даже хотел тогда рекомендовать Клару на роль крестной матери, но засомневался, не помешает ли это часом нашему будущему венчанию.
        Маша горделиво подбоченилась.
        - Дочку Верой, а сына Алешей.
        - Они ведь у тебя уже в школу ходят?
        - Конечно…
        - В русскую?
        - Ну да…
        - А национальность ты им какую записала?
        - Русскую, конечно…
        - То есть они у тебя русские?
        - Русские, - ответила она, глядя несколько непонимающе.
        - Ну и ладно. Ты вот что… ты нам по уйгурской принеси… Есть уйгурские?
        - Есть.
        - И еще водички какой-нибудь… Вот видишь, Шурец, - сказал я, когда она ушла, по-прежнему вольно играя нижней частью своего маленького ладного тела. - Между прочим, Машенька - узбечка. Ее настоящее имя - данное при рождении отцом и матерью
        - Марьям. Ты, может быть, не знал этого. Может быть, ты думал, что она восточная женщина
        вообще. Нет, Шурец. Она не просто восточная женщина. Она именно узбечка. И не просто узбечка, а узбечка из племени мангыт, если тебе это что-нибудь скажет. Понимаешь, у них там все тоже очень строго.
        Одни - мангытчи. Другие - джагатай. Третьи - еще кто-то. Каждый гордится своим родом. При этом ее дети - русские. Да еще и крещеные.
        Так как мне ответить на твой вопрос, дорогой мой Шурец?
        - Что ты умничаешь? - вяло сказал он. - Тоже мне… блин… ты же понимаешь, нет?
        - Все равно русским надо объединяться, - напряженно сообщил полковник. - Русские терактов не устраивают.
        - Да? - спросил я. - А царей кто убил? Евреи?
        - Подожди, - сморщился Шурец. - Дело даже не в том. В конце концов нерусских тоже взрывают. Я выпил, а… а ты меня все сбиваешь, главного не даешь сказать. Вот у них в конторе, - он мотнул головой в сторону полковника, - замечательная идея появилась. Русский, нерусский - не суть. Другое важно. Важно, что, если кто что-то замышляет, нужно его на подходе брать. Он еще только подумал бомбу подложить, а его уже взяли. Тогда все и кончится. И не фиг тут рассуждать. Мы с тобой аниматоры, Серега! Вот скажи: ты пробовал в живого человека влезть?
        Похоже, он совсем с ума сошел. Мне стало наплевать, чем кончится наше застолье, и поэтому я сказал с циничным вздохом:
        - Еще как!.. И почти всегда получалось, за редкими исключениями…
        Шурец дико на меня посмотрел.
        - Опять ты! Я же серьезно!
        - Ах, серьезно? Ну если серьезно, так, может, тебе «скорую» вызвать?
        - Нет, ты скажи! - настаивал он. - Скажи!
        - Сначала ты мне скажи. Мусульман анимировать можно?
        - А чего ж? - с пьяным добродушием отозвался он. - Почему нельзя?
        Можно… Я сколько раз… Хуже только получается… Нет, знаешь! - оживился он. - Я вот на живого смотрю - и уже знаю, как его анимировать, если он, не дай бог, мертвый будет. Так, может, прямо в живого в него и влезать? А?
        И уперся в меня взглядом совершенно безумных глаз.
        Полковник заинтересованно подался вперед, и я наконец-то разглядел его петлицы.
        Он тоже был из ФАБО, вот какая штука.
        Анамнез 5. Валентин Белозеров, 59 лет (начало)
        Уж кто кто, а мы с тобой, слава богу, точно знаем, как устроен бизнес…
        Лева присмотрелся к вазочке с крупными черными маслинами и тут же поддел одну собственной вилкой, чем несколько покоробил Белозерова, который даже одинокие завтраки в периоды краткого холостякования предпочитал проводить при полной сервировке, включающей крахмальную салфетку и серебряную подставку для куриных яиц.
        Между тем Лева, неспешно пожевывая, продолжил:
        - Никто ничего нового не строит. Верно? А если кто-то строит, то делает это либо с очень сильного бодуна, либо в состоянии какого-нибудь иного аффекта. Придет ему какая-никакая мыслишка - и вот уж он по банкам бегает, в грудь себя бьет, предъявляет бизнес-план, убедительно доказывает, что задуманный проект а) экономически выгоден, б) принесет немалый барыш банку и в) полезен стране в целом, потому что позволит а) открыть новые рабочие места, б) улучшить отношения с Китаем, а также в) решить проблему ЖКХ посредством увеличения налоговых отчислений в местный бюджет… И еще много всякого бла-бла-бла. Причем совершенно бесхитростного и честного. В конце концов безумец получает вожделенные кредиты и принимается за дело…
        Лева прервал повествование, сплюнул косточку в ладонь, внимательно ее разглядел, а потом почему-то пульнул в люстру.
        - Похоже, давно в тир не захаживал, - заметил Белозеров, наблюдавший за чудачествами старого друга с хмурой усмешкой.
        - Да что мне тир, - отмахнулся Лева, цепляя другую маслину. - У меня вон этих тирщиков-дармоедов… шагу не дают спокойно ступить…
        Итак, он принимается за работу. А что между тем делается вокруг? А вокруг ничего не делается, потому что вокруг собрались те, кто никогда не впадает в состояние аффекта. Возможно, кто-то из них раньше впадал, а потом понял, что к чему, и перестал… Они окружили смелого предпринимателя - и рукоплещут. И говорят разные лестные слова. Мол, погляди-ка, какой смелый этот предприниматель! какой умный! какой молодой, энергичный, амбициозный! - в хорошем смысле этого слова… Какая у него мощная компания! какие блестящие специалисты! как они все здорово изобрели, придумали и просчитали!
        Мы даже поможем деньгами! - говорят они. При этом потихоньку-полегоньку подтягивают разнообразные рогатки. И методично расставляют вокруг… А этот-то, в состоянии аффекта который… который вбухал в проект чужих денег… ну не будем много брать… ну скажем, миллионов восемь вбухал - ни черта не замечает. Платит проценты из последних сил, честь по чести. Сейчас-де проект будет реализован, уже на завершающей стадии, буквально полгода осталось до запуска, дело пойдет - и он выкрутится. Да еще отпрысков своих на три колена вперед обеспечит… ишь ты!
        Вторая косточка тоже пролетела мимо люстры, дала в потолок и, отскочив, зрительно изгладилась где-то на ворсе сине-бордового ковра. Лева недовольно цыкнул (Белозеров сдержанно вздохнул), взял еще одну маслину и сказал:
        - И вот у него все готово: проектная документация разработана, все согласования получены, разрешительные органы взятками окучены, строительство оплачено, все возведено и работает и даже штат персонала скомплектован, чтобы обслуживать этот, будь он трижды неладен, какой-нибудь там на ровном месте сооруженный железнодорожный маневровый район, позволяющий увеличить какие-нибудь там отгрузки нефти в восточном направлении на какие-нибудь там девять миллионов тонн в год, с каждой из которых хитроумный предприниматель получит… да пусть даже десять баксов получит, и то у него от таких сумм глаза лезут на лоб!.. И всего один шаг остается сделать, чтобы ударил, наконец, этот золотой источник, как вдруг выясняется, что именно этого-то куцего шажка он сделать и не может, потому что те, кто хлопал в ладоши, повязали его, оказывается, по рукам и ногам. И ни вправо ему, ни влево, ни вверх… ну если только вниз, в душу, бога, мать сыру землю. Время идет, проценты растут, кредиторы с ножом к горлу, а он может только сучить пятками да рассыпать бесполезные проклятия. А чуть только пальцем пошевелит, как снова - то
исполнители с во-о-о-о-от такими бумагами, то бесконечные иски по копеечным делам, то банковские счета его опять арестуют, то сооружения… Да?
        - Ну да, - кивнул Белозеров.
        - И понимает глупый предприниматель, утирая бессильные слезы, что ошибался он, когда думал, что вышел - большой и сильный - на простор
        России показать свой ум, размах и деловитость. На самом деле настоящие большие и сильные пустили его, как малька, в садок, чтоб подрос и жирку нагулял… Ну и впрямь
        - кой толк его жрать, когда в нем одна кость да злоба голодная? Надо подождать… А вот когда вложился, когда горы своротил, дело наладил, когда задышало оно и того и гляди осыплет искомым золотом - вот тут-то и нужно его вместе с делом слопать… Не подумал он, что большие, они потому и большие, что у них и аппетитов, и возможностей куда больше. Они ему когда-то деньжонок на пять процентов бизнеса сунули, а теперь выпьют крови на все сто. И счастлив он будет до обморока, когда, наконец, предложат десятую часть - за все про все… и предложат-то как: снисходительно… Но он не оскорбится, а с радостью возьмет - чтоб хоть не в петлю, хоть не под пулю; кое-как расплатится с долгами, а сам известно куда - под забор, Валя, под забор! Потому что именно забор - это судьба русского дельного человека, русского изобретателя… Вовсе не кабак, как думали прежде: ты в кабак-то сунься - кусается!.. а вот именно что забор!..
        - Ну хватит, а! - несколько раздраженно сказал Белозеров, когда очередная косточка, неожиданно сделав на Левином пальце классический кикс, едва не угодила ему в физиономию.
        - Что ты такой нервический? - удивился Лева. - У Родчинского давно не был? Может, почки распустились? Или печень?
        - Я совершенно нормальный, - возразил Белозеров. - Просто уж больно ты сегодня велеречив…
        - Валя, дорогой, - примирительно заметил Лева. - Мы с тобой с детских лет знаем, что, например, оладьи с кленовой патокой нагоняют на человека лень и дремоту, и собеседник из него становится просто никакой. А вот чашка кофе, рюмка приличного коньяку и несколько настоящих маслин производят совершенно иное действие. И потом: ты у нас тоже краснобай не из последних.
        Белозеров хмыкнул: где уж мне с тобой тягаться…
        - Ладно, ладно, не стоит излишне скромничать. Так о чем бишь мы? Ну да: хотел с тобой посоветоваться. Видишь ли…
        Ожидая продолжения и умиротворенно щурясь, Белозеров смотрел в стеклянную стену кабинета, за которой плескалось золото-бронзовое море пригородного парка.
        Комната имела только одну плоскую стену, три другие сходились с потолком, в последней трети становясь подобием прозрачного носа подводной лодки. Белозеров всегда здесь вспоминал одно стихотвореньице Пастернака… про дачу… что-то куда-то вроде носа фрегата… в парк, в лес?.. та-та, та-та-та, лес и дачу… Или это из другого? Никак не мог вспомнить точно, а заглянуть руки не доходили.
        Сейчас краешек солнца лился из правого угла, стекал по стенам на пол, плавил бронзу и хром.
        Красиво, красиво, ничего не скажешь. Себе он такого позволить не мог. Ну и ладно. В конце концов каждому человеку есть чем гордиться.
        Он, например, гордился своей минералогической коллекцией. Вечерами
        (особенно если срочная работа, надобность неотложного решения) задумчиво расхаживал вдоль стеллажа, приближая к глазам то загадочные послания письменного гранита, то павлиньи переливы халькопирита. Игра камня настраивала мозги на верный лад. Кроме того, вокруг них жило множество любопытных слов, которые он, как человек интеллигентный и не лишенный творческого дара, любил посмаковать.
        Лева задумчиво покачал в ладони пустую чашку, потом резким движением перевернул и поставил на блюдце.
        - Чертова Качария. Вот уж вечное спасибо отцу народов, будь он трижды проклят…
        Белозеров вздохнул. Левину позицию он хорошо знал. Лева полагал, что проблемы, связанные с Качарией, имеют своим истоком выселение качарцев в Среднюю Азию и Казахстан в середине сороковых годов. Мол, вот их выселили ни за что ни про что, обрекли несколько поколений от мала до велика на униженное, гибельное существование. Потом разрешили вернуться на родину. А там за это время успела развиться новая жизнь… они оказались подвешенными между небом и землей… и вот так, дескать, слово за слово, одно к одному, дальше - больше: дожили… Сталинистом Белозеров себя не считал, но все же Левины речи на этот счет всегда его несколько коробили. Во-первых, что значит - ни за что? Совсем бы не было за что, так и разговору бы не пошло; во-вторых, если разобраться…
        - Ахмед Гарипов пару дней назад в интервью газете «Репабблика» заявил, что в случае его прихода к власти, который, как ты знаешь, он считает законным и скорым, новое качарское правительство первым делом национализирует компанию «Качар-ойл». Слышал?
        - Слышал, - лениво ответил Белозеров. - Действительно, заявил. И что?
        На самом деле ход рассуждений был ему очевиден. «Качар-ойл» принадлежит Леве. В случае ее национализации и, соответственно, утраты Лева лишится примерно трети своего состояния. Правда, у него останется «Промнефтегаз», а это сила, мощь, это Сибирь-матушка, а не чахлые, испитые качарские скважины… Но все равно жалко. Между тем через три года выборы. И нынешний президент захочет продлить свои полномочия на новый срок. Для чего ему будут нужны деньги на предвыборную компанию. Он обратится к крупным предпринимателям. И те дадут, потому что хотят иметь в будущем некоторые преференции и надеются, что их не забудут. А Лева вправе заявить, что ни копейки не даст, - его-де разорили именно в пору правления нынешнего президента… Но это слишком прямо, а Лева не из тех, кто разъясняет простые истины. Да и куда ему деваться от выборов? Не на облаке живет… Нет, не то.
        Лева взял чашку, стал разглядывать причудливые натеки кофейной гущи.
        - Не то, - удовлетворенно сказал он, отставляя чашку. - Совсем не то.
        - Что «не то»?
        - Что ты подумал.
        - А что я подумал?
        - Ты подумал про выборы.
        Белозеров хмыкнул.
        - Подумал ведь? И неправильно подумал. От побора выборов… ха-ха!.. от выборов-поборов я все равно не отверчусь. Потому что только дети полагают, будто слово «олигархия» переводится как «власть немногих», а слово «олигарх», соответственно, - примерно как «представитель власти немногих». А ты человек взрослый и знаешь, что олигарх - это всего лишь кошелек власти. Верно? Власть вправе в него залезть в любую секунду и взять столько денег, сколько захочет. А если вдруг кошелек упрется и не отопрется, порезать его на варежки. Да что я тебе толкую, строишь из себя юношу… просто смешно.
        Они помолчали.
        - Тоже мне, Вольф Мессинг, - буркнул Белозеров. - Читатель мыслей.
        Но ничего не попишешь: с Левой он всегда чувствовал себя немножко мальчиком. Иногда, конечно, и ему удавалось его урыть, но редко, до обидного редко. Не башка, а компьютер.
        - А вот знаешь, - оживился Лева, - мне один немецкий художник как-то рассказал такую хохму. Знаменитый такой художник, весь мир объездил, все премии во всех странах получил. А в школе он учился с одним парнем - ну как мы с тобой, примерно,
        - которого в свое время подцепила Штази. Ты этих ребят знаешь.
        Белозеров кивнул.
        - Взяли его на крючок капитально. Доносить заставляли, всякие гадости делать, пользовали во все дырки. Так сказать, не обинуясь.
        Ты понимаешь.
        Лева вопросительно посмотрел на Белозерова. Белозеров неопределенно кивнул.
        - Трижды пытался с собой покончить, мучился страшно… И в какой-то момент ему удалось из Восточной Германии сбежать. Как-то хитро сбежал, через Венгрию. Пробрался в Западную. И, представляешь, поселился ровно напротив своего прежнего дома - на другой стороне реки Панков. На другой стороне границы. В Берлине и район такой есть - Панков, - зачем-то добавил Лева, хотя отлично знал, что
        Белозеров работал в Берлине несколько лет, и Панков этот знал как облупленный, и ребят из Штази, говнюков этих, тоже навидался, уж слава богу…
        - А потом они встретились. Уже после того, как стену повалили. Уже в объединенной Германии. Какая-то там у них годовщина окончания школы случилась. И потолковали, разумеется. Кто как жил эти годы, то-се. И вот мне этот художник и говорит: «Я объездил весь мир - почти все страны, чего только не навидался, всюду меня встречали, показывали местные достопримечательности… А он всего лишь перебрался через реку. Но когда мы с ним беседовали, я отчетливо понимал, что его путешествие оказалось куда длиннее моего!..» Вот так он мне сказал…
        - Интересно, - кивнул Белозеров, взглянув на часы.
        - Торопишься?
        - Хотел заскочить тут в одно местечко…
        - «Заскочи-и-и-ить»! «Мне не к лицу и не по летам!»
        - Вот воистину лестная фраза! - отметил Белозеров. - Две цитаты: одна из меня, другая из Александра Сергеевича.
        - Слушай, а что-то мы давно не собирались по-хорошему, - снова оживился Лева. - Посидеть, стихи почитать… молодость вспомнить… с какими-нибудь такими…
        Белозеров невольно сморщился: представил, что Лева сейчас спошлит.
        Этого он в нем не то чтобы не терпел, а как-то боялся.
        - С какими-нибудь такими… «тетрадками своих стихотворений…» а?
        - Ладно, Васильич, - несколько грубовато сказал Белозеров. - Какие наши годы? Еще повидаемся. Я поехал? А что касается этих дел, то пойми меня правильно. Я на службе, понимаешь? Я как собака: служу. И знаю, что кому нужно. Государству нужна стабильность. Ты и сам это лучше меня знаешь. Слово «стабильность» можно понимать по-разному.
        Одни могут считать, что стабильность возникнет только в тот момент, когда к власти в Качарии придет оппозиция - во главе с Ахмедом
        Гариповым - и все в этой несчастной провинции перелопатит по-своему.
        Нам неведомо, как именно перелопатит. То ли Качария отделится, то ли не отделится; то ли станет исламской республикой, то ли не станет, - не знаем. Другие полагают, что стабильность может быть обеспечена только полной победой над оппозицией. Качария остается в составе федерации, ислам занимает подобающее место, и вообще все идет по-прежнему. Я тоже так думаю. Но меня не спрашивают, Лева. Мне приказывают. А я - что? Я служу…
        - Поехал, да? - бормотал Лева, как будто не слыша его слов. - Ну давай… что ж… если со старым товарищем посидеть нет минуты лишней… - Он хихикнул и, поднявшись следом за ним, взял Белозерова за пуговицу. - Я что хотел сказать-то… м-м-м… да! - и отступил на шаг, сделав большие глаза. - Самое главное забыл, вот голова садовая! У тебя же радость! С тебя, Валя, причитается!
        - Что это вдруг? - насторожился Белозеров.
        - Как! Я же им, мерзавцам, позавчера еще поручил: позвонить, сказать!.. Ах, разгильдяи! Ладно, я разберусь… ты извини. Я же говорю: у меня этих считальщиков, тирщиков, стреляльщиков, работничков, всякой твари по паре… Как микробов в воздухе!.. Я же почти Ной, Валя!.. А никто не соображает, честное слово. Так вот: ты теперь не два, а три процента будешь получать! А?
        Белозеров чувствовал подвох… знал, что Лева деньгами просто так не бросается, в одних ботинках по пять лет ходит… Но магия чисел мгновенно увлекла его. Восемьсот тысяч долларов - это была, в сущности, единственная основа его благосостояния. Ну не считая кое-какой недвижимости. Фундамент, заложенный еще в начале девяностых, не без помощи Левы, великого хитреца и комбинатора. Он тогда вычислил одного парня из госкомпании, который поставлял государственный же еще алюминий во Вьетнам. Парень отдавал узкопленочным крылатый металл по бросовой цене, беря с них за это немалые «верховые». Лева научил Белозерова, и тот сел парню на хвост. Парень был готов на все - без штанов остаться, только бы выпустили. Но с него и штанов не просили: предложили лишь продолжать столь хорошо налаженную деятельность, оставляя себе десять процентов. Девяносто делили пополам - правда, Леве шестьдесят, а Белозерову тридцать. Потому что белозеровскую долю Лева тут же куда-то совал, и она прирастала Сибирью. Парень года через полтора все-таки свинтил от дел - сунул дурную голову в петлю, потому что на него вышли какие-то иные
серьезные люди, действовавшие совсем не по-человечески, а вязаться с ними, крышуя парня, Лева запретил: не стоит того. Но Белозеров уже был обладателем кругленькой по тем временам суммы. Ныне значительно преумноженный (не без помощи Левы) и вложенный в Левины же предприятия капиталец приносил доход. Три процента в месяц - это… сколько же?.. Ну да, ровным счетом двадцать четыре тысячи вместо прежних шестнадцати… Ах, Левка, Левка!.. Так бы и расцеловал!..
        - Ну что ж… прямо уж три? - с мужской хмуростью уточнил Белозеров. - Хорошо, коли так.
        - Я же сказал: три! - все так же ликующе подтвердил Лева и потрепал его по плечу.
        - А что ж ты хочешь? Ведь у нас «Качар-ойл» в полную силу пашет! Я и подумал: ну что твоим деньгам лежать в этом убогом

«Промнефтегазе» за какие-то жалкие два процента?
        Пауза была долгой.
        - Хорошо, - сказал Белозеров с некоторой натугой. - Пока.
        В лифте он чувствовал легкое потряхивание всего организма. Нет, ну каков? И это несмотря на то, что… Он, конечно, мог бы ему ответить. Мол, что ты разволновался!.
        не трясись, Лева!.. Там тоже не дураки сидят! И никакой Ахмед-Махмед Гарипов-Шарипов, миротворец чертов, к власти не придет, потому что заняты люди - и серьезные люди - этим вопросом, и будет в Качарии чистая победа федеральных сил… так что успокойся!.. Но почему он должен раскрывать карты?
        Пусть и сам от страха ежится, коли так!..
        Впрочем, многолетняя привычка держать удар давала себя знать, и, уже выходя из дверей парадного, он почти успокоился. Единственное, что застряло в мозгу, - это рассказ про немецкого художника. Что Лева хотел сказать? Непонятно. Кроме того, ни Штази, ни Берлин как таковой вообще не вызывали приятных ассоциаций. На втором году в него влюбилась одна чудная немочка… так ему по крайней мере казалось. Месяца три Белозеров держался несмотря на все ее подкаты и подъезды, а потом все-таки купился и переспал с ней на конспиративной квартире, где, кроме двух скрипучих стульев, были только пыльные газеты и ржавый кран с холодной водой. Ну и ничего хорошего из этого, разумеется, не вышло, потому что она… тьфу!
        Не дожидаясь, пока охранник выскочит из-за руля, Белозеров сел и сухо скомандовал:
        - Анимацентр.
        Глава 6
        Настроение у меня окончательно испортилось.
        Когда Шурец, как это с ним бывает, за какие-нибудь полторы минуты превратился из пьяной, но все же человеческой особи в инопланетянина, категорически непохожего даже на самое неудачное подобие человека, я решил откланяться. Полковник забеспокоился.
        - А его куда?
        - Его бы теперь хорошо на Марс, - сказал я.
        Полковник нахмурился - эта шутка ему тоже не понравилась.
        - Не волнуйтесь, все налажено. Сейчас Маша кликнет Серого волка, тот его сбрызнет сначала мертвой водой, потом живою, затем упакует, перевяжет ленточкой и через полчаса сдаст на руки Вале.
        - Это кто? - спросил он. Сказывалась привычка к контролю над ситуацией. Сейчас, правда, плохо реализуемая.
        - Это одна сказочная принцесса. Она родом из Кемерова, - пояснил я, поднимаясь. - Этот злодей пятый год держит ее в заточении. А она его, дурака, за что-то любит. Ничего, приведет Шурца в порядок, завтра будет как новенький. До свидания.
        Полковник диковато посмотрел на меня, но справок наводить больше не стал…
        Теперь я шагал по одному из бесконечных коридоров притихшего
        Анимацентра, и собственная фраза, брошенная походя шуточка про сказочную принцессу, снова и снова прокатывалась над ухом, как если бы ее долдонил на разные лады какой-то нудный и настырный тип: «А она его, дурака, за что-то любит! А она его, дурака, за что-то любит!..»
        Хмель обостряет чувство жалости. Во всяком случае, к себе. Должно быть, поэтому дышалось мне трудно, а сердце отчего-то колотилось как ненормальное.
        Я присел на диван в холле возле кадки с каким-то разлапистым южным растением и тупо уставился в окно.
        Ну почему, почему она со мной так обошлась?!
        В окне висела бледно-голубая простыня сумерек, и нельзя было понять, пасмурно небо или нет.
        Я думал о Кларе, а вспомнил рассказ приятеля об окончании одной его связи. По его словам, это была нервическая, холодная и даже жестокая особа. Парадокс - но именно благодаря бессердечному отношению она сумела покорить его полностью, завоевать, предать огню и мечу.
        Короче говоря, их так называемую любовь отличали все прелести
        Мамаева побоища. В этом бешеном костре горело все без разбору: он сам, отношения с родственниками и друзьями, должностные обязательства, здравый смысл и рассудок. Пропитанные кровью знамена яростно бились на ледяном ветру.
        Они то сходились, то расходились. Должно быть, в часы сближения их трясло током такого вольтажа, какого не в силах выдержать человеческий организм, и в итоге их далеко отшвыривало друг от друга. Зато в периоды отстраненности между ними, как между разнесенными электродами, вспыхивала ослепительная вольтова дуга, в свете которой будущее снова отливало всеми красками лучезарного счастья.
        В один из пограничных моментов она объявила, что решила покончить с собой, и, если ему есть что сказать напоследок, они могут ненадолго увидеться в метро. После чего, собственно, она и сведет счеты с жизнью.
        К сожалению, он попал в пробку и на минуту или две опоздал к назначенному сроку.
        Станция была взбудоражена до последней степени, движение остановлено. Из-под колес откатившего назад поезда вынимали обезображенное тело.
        Он в ужасе разглядел знакомый оранжевый шарф. Затем санитар накрыл ее труп простыней.
        Он встал к колонне, пытаясь осознать случившееся.
        Ее не стало.
        Ее больше никогда не будет.
        Что это значит?
        Как это понять?
        В это мгновение кто-то тронул его за плечо.
        Она стояла перед ним, улыбаясь. От нее пахло розами. Шарф был голубой.

«Извини, - сказала она. - Я опоздала. Ты не сердишься?»
        Он пожал плечами, отстранил ее и ушел не оглядываясь.
        По его словам, она что-то кричала вслед. Однако за то короткое, совсем короткое время, что он воображал ее мертвой, в его душе все встало на свои места, морок спал, он больше не был во власти этой лютой кудесницы.
        А мне что делать?
        Наши отношения могли бы и не начаться. Клара не казалась мне красивой. Зато в ней была прелесть естественности, искреннее желание смотреть на мир честно и радостно. Я же к той поре уже давно знал, что красота ценна лишь сама по себе, лишь до тех пор, пока ты не обладаешь ею. Сорванный цветок вянет, с крыльев пойманной бабочки осыпается пыльца. Красота уплывает из твоих глаз в чужие, по-прежнему жадно следящие за ее радужным обликом. Кроме того, завоевания косметики велики и обширны
        - из этих фигурных склянок легко извлекается новая плоть, скрывающая изъяны прежней; но, как ни крути, утреннее пробуждение красавицы сродни сеансу рентгеноскопии…
        Я уверен, что если бы не то злосчастное событие, мы бы не стали близки никогда. Семечко любви может долго дремать даже в самой подходящей почве - а потом так и не взойти. Зато хорошая встряска, тревога, опасность, щемящее чувство утраты подчас производят на него действие живой воды.
        Я уж и думать о ней почти забыл, но в один прекрасный день Клара нашла меня через общих знакомых - именно тех, в чьем доме мы встретились впервые, - и разъяснила свою просьбу, столь невнятно прозвучавшую при нашей последней встрече. Оказывается, темой ее диссертации были различные аспекты паранормальных явлений в приложении к психике. Как я понял, она пыталась систематизировать различные типы человеческого отношения к непонятному, пугающему или просто удивительному.
        Мы договорились о свидании.
        Я освободился чуть раньше, чем рассчитывал, и без чего-то семь уже сидел на бульваре, полистывая журнал и размышляя о предстоящем разговоре.
        Когда я в очередной раз посмотрел на часы, до семи оставалось меньше двух минут.
        Это меня несколько удивило. По моим представлениям, она должна была примчаться минут на десять раньше, поступившись той тщательно культивируемой неспособностью ориентироваться во времени, что якобы от природы свойственна представительницам ее пола. Я бы отвесил осторожный комплимент, касающийся не только Клариной пунктуальности, но и, допустим, цвета блузки. Она бы приняла его с вежливой и сдержанной благодарностью - ведь она пришла заниматься делом, у нее редкий шанс поговорить с успешливым аниматором; так зачем заострять внимание на комплиментах?
«Ну что ж, - скажу я, глядя на часы. - О чем мы будем говорить?» Тут она непременно вытащит диктофон и, то и дело поправляя коротковатую юбку, попытается пристроить его на коленях. Потом Клара примется задавать дурацкие вопросы, а я - отвечать примерно такими же нелепицами, и с каждым нашим словом - беспредельно лапидарным и скучным - возможность искренности, нежности и любви, всегда хотя бы самой тусклой звездочкой мерцающей в воображении, будет безвозвратно гаснуть… Потом я напою ее кофе.
        Скорее всего мы выпьем его в молчании, как в прошлый раз. Возможно, впрочем, она будет еще что-то спрашивать. «Как вы считаете, Сергей Александрович, цвета побежалости являются признаком неудачи?»

«Видите ли, Клара… Цвета побежалости - это одно из проявлений эффекта Винке… Гм… И поэтому аниматор должен… гм… видите ли,
        Клара. Вы хотите еще кофе?»
        А допив его, с облегчением расстанемся.
        Смешно, однако в десять минут восьмого ее тоже не было.
        Чертыхнувшись, я встал со скамьи, бросил журнал в урну и сделал первый шаг, когда обратил внимание, что за фонтаном, у входа в метро, начался какой-то переполох.
        На самом деле это было не начало. Как мне скоро удалось выяснить, взрыв в подземном переходе прогремел еще за несколько минут до того, как я сел на скамью,
        - примерно без четверти семь.
        Разумеется, все уже было оцеплено, загорожено, злые лица омоновцев не оставляли никакой надежды прорваться внутрь.
        Да и что бы я стал там делать?
        Отчаянно выли, пробиваясь к запруженной площади, машины «скорой помощи».
        У меня не было сомнений, что случилось.
        В сущности, мы были едва знакомы. Я не знал ни ее номера телефона, ни кому могу сообщить о ее гибели. Тем не менее, ощущение потери пронизывало все мое существо.
        У входа в метро теснилась смятенная толпа.
        Я попытался подойти ближе, но там была такая бестолковщина и давка, что мне пришлось отказаться от этой затеи.
        Уйти я почему-то не мог. Я должен был оставаться здесь. Зачем? - не знаю. Я вернулся и, чувствуя противную мелкую дрожь, снова сел на скамью. Эта скамья сейчас вызывала странное, иррациональное ощущение чего-то знакомого и надежного.
        Клара появилась совершенно с другой стороны. Она шагала по бульвару, беззаботно помахивая сумочкой.
        Я встал.
        - Да что с вами? - спросила она, подходя. - Что случилось? Извините, я немного… Что вы делаете?
        Но я уже тащил ее за локоть в сторону, подальше от воя машин, от черной толпы, волнующейся над гибельным подземельем…
        Справа, над темной полосой леса, за которым скрывались дома окраинного квартала, появились разноцветные лучи. Они весело бежали друг за другом, рисуя конус, перевернутый острием к земле. Должно быть, дискотека. Совсем стемнело, и прямо посреди окна проявилась далекая звезда.
        Лаборантка Инга стояла возле плюща со свежеотломленным листом в руке, и на лице у нее было такое выражение, как будто она увидела таракана.
        - Сбор урожая? - поинтересовался я. - Силосование колосовых?
        - Колесование силосовых, - с вызовом сказала она. - Он сам отломился.
        - Ого! - Я сел в кресло и закинул ногу на ногу. - Да вы дерзите, милая.
        - Нет, правда. Я его только стала марлей. А он…
        - А он отвалился.
        Инга фыркнула и бросила лист в урну.
        - Вам бы, с вашей-то внешностью, нужно было идти работать туда, где не надо ничего делать руками, - съязвил я. - В актрисы, например.
        - А вы устройте, - томно предложила она и подошла на шаг. - Вы же можете…
        Глаза у нее были ореховые.
        - Могу, - согласился я. - Мне это ничего не стоит. Точнее, стоит только пальцем пошевелить. Сбегутся все главные режиссеры всех театров и… Вам в театр лучше или в кино?
        - В кино. Там чаще раздеваются.
        - Это аргумент. Тогда свистнем всех начальников всех киностудий.
        Ладно? А пока мы с вами поедем в одно милое местечко и… вы свободны вечером?
        - Смотря для чего.
        - Я вот что имею в виду: ваше отсутствие никого не будет нервировать?
        Она пожала плечами.
        - Я же говорила: я не замужем.
        - Замуж вам, понятное дело, рановато, - резонно заметил я. - Вам еще годик-другой нужно хвостом вертеть. Но, может быть, просто близкий человек… родители… любовник в конце концов.
        Она сделала вид, что обиделась.
        - Хам вы, Сергей Александрович. Скучно с вами. Я думала, вы не такой.
        - Не какой?
        - Не такой, как все.
        - Я и есть не такой, как все, - сказал я, поднимаясь. - Я не хам,
        Инга. Я аниматор. Я только выгляжу человеком. На самом деле я бес. И мне нужно все и сейчас. И я вижу всё насквозь. И тебя я тоже вижу насквозь. Рассказать, что вижу?
        - Не надо.
        Я привлек ее к себе.
        Губы она раскрыла не сразу.
        А ровно в то самое мгновение, когда дверь от мощного пинка визгнула, как собака, и в кабинет ворвалась Катерина.
        Я повалился в кресло - благо оно было прямо за мной, - а лаборантка
        Инга уже стояла в другом углу комнаты, внимательно разглядывая злополучный плющ. Глупым фантастам, что строчат всякие бредни о телепортации, следовало бы посмотреть, как это происходит на самом деле.
        Тем не менее Катерина что-то учуяла. Для женских ноздрей воздух всегда наполнен большим, чем для мужских, количеством запахов.
        Швырнув на стол несколько газет, она обвела комнату горящим взглядом, ненадолго задержав его на согбенной спине лаборантки, а затем подозрительно уставилась на меня.
        Я скорбно сказал:
        - Инга Петровна сломала листик…
        Это сбило ее с толку. Разумеется, она помнила, какой скандал я закатил Лизе, когда та не сломала, а только надломила лист дорогого мне плюща. Не могла помнить она другого: скандал был нешуточным потому, что к тому моменту Лиза надоела мне хуже горькой редьки, и я, грешник, сживал бедняжку со свету всеми возможными способами.
        - Ну и что! Переживешь.
        - Интересно! Почему я должен после двенадцати сеансов! - Я воздел палец и потряс им. - Двенадцати! Приходить и видеть эти издевательства!..
        Я перегнул палку. Катерина почуяла фальшь и уже снова смотрела на
        Ингу, хищно раздувая ноздри. Просто ищейка. Да какая! Туз Бубен отдыхает…
        - Инга, поднимитесь, пожалуйста, в ординаторскую. Принесите две чистые папки.
        - Хорошо, Екатерина Викторовна, - кротко.
        Цок-цок-цок - каблучки.
        Глазки - в пол.
        Легкое движение воздуха, дуновение какого-то аромата - ах, ну сама невинность.
        Дверь - беззвучно.
        Ну ангел же, ангел!..
        Катерина плюхнулась в кресло и достала сигарету.
        - Ты извини, - воинственно заявила она, щелкая зажигалкой. - Но я буду курить здесь.
        - Почему?
        - А почему тебе можно все, а мне - ничего?
        Я не стал спрашивать, что именно «все» мне можно. Я просто сказал примирительно:
        - Да пожалуйста. Если не больше пяти пачек «Капитанского», я потерплю.
        - Что это ты такой покладистый сегодня? - Она снова посмотрела на меня с подозрением. - Вообще, слушай, оставь ее в покое!
        - Кого? - изумился я.
        - Не придуривайся, пожалуйста!
        - Тебе-то что? - поинтересовался я. - Ты мне, между прочим, не жена.
        Катерина фыркнула и покрутила у виска пальцем.
        - Совсем сдурел?
        - Тогда не мать.
        - В общем, оставь девчонку в покое. Мне надоело! Уже весь на струне!
        И что потом? Ты через неделю натешишься, а она мне будет мозги парить насчет того, почему все дяди такие сволочи. А потом уволится вся в соплях, а мне искать новую. Все равно она тебе Клару не заменит…
        - Ишь ты! - изумился я. - Новости какие. Откуда знаешь?
        - Вижу…
        - Больно много стала видеть…
        - А мне приходится! Ты же не занимаешься подбором кадров в эту долбаную лабораторию! Или мне самой формуляры заполнять? У меня, между прочим, сегодня тоже семь сеансов! Мало?
        - Сдаюсь. - Я поднял руки. - Праздник отменяется. В кафе свожу один раз - и ни-ни. Разговоры - только о трудностях профессии.
        - А! - Она безнадежно махнула рукой. - Ну правда, Бармин, пожалел бы ты меня…
        Загасила окурок и тычком придвинула газету.
        - Читал уже?
        - Что?
        - Что! Чем трескать водку с этим дебилом, поинтересовался бы, что происходит в аниматорском мире!
        - Ты кого имеешь в виду? Шурца?.. Тогда, во-первых, не водку, а коньяк. Во-вторых, не трескать, а тяпнуть семьдесят граммов под лимончик. В третьих, он не дебил. Выбери неверное утверждение.
        - На, читай!
        Я раскрыл газету.
        С первой страницы на меня смотрело суровое лицо президента. Это было совершенно неудивительно. Президенты смотрят отовсюду. Глаза президентов - это как глаза Бога: от них не отвернешься. Короче говоря, этому я не удивился. Поразило меня другое: чуть ниже, после мелкопахотного петита официальных сообщений и нескольких фотографий каких-то стапелей и котлованов, располагалась большая статья, в шапке которой скромно фигурировали две до боли знакомые физиономии.
        Почти миловидное лицо Татьяны Петровой, главного редактора «Российского аниматора», излучало, как всегда, выражение непреходящей и озабоченной готовности. Что же касается усатой котовской физиономии Василия Мизера, председателя Российской ассоциации художественной анимации, то она была настолько угрюмой, что первым делом наводила на мысли о явке с повинной.

«Новые рубежи анимации».
        - Что ты на меня так смотришь? - спросил я, просмотрев статью и откладывая газету.
        - Это не я написал.
        - Нет, ну какие сволочи! - воскликнула Катерина. - Это же полное вранье!
        - Ну да. Естественно, вранье. Газеты на то и существуют, чтобы писать вранье. А иначе зачем бы они были нужны?
        - Они же все портят! Кто они такие вообще? Ты мне скажи, вот эти двое - ну какие они, к дьяволу, аниматоры?! Болтуны они!
        По-хорошему, они должны идти копать канавы! Что они могут? Бездари!
        Прилипалы! Кто их уполномочил всех нас судить, оценивать, рассуживать?! Ты от них что-нибудь умнее, чем дважды два равно четыре, слышал? Серьезно, скажи, слышал?
        - Нет, - сказал я, подумав. - Но умное я вообще с трудом запоминаю.
        - Да еще с какими рожами! Через губу! «Наблюдая последние годы за процессами, текущими в аниматорской жизни России…» Не наблюдай ты, бога ради, не наблюдай! От твоих наблюдений тошно становится! Иди практикуй! А коли не можешь, коли дара нет, так ступай копать канавы!.. Но они не хотят копать канавы! Им трудно копать канавы! Им грязно копать канавы! Поэтому они болтают, болтают, бабки себе недурные выбалтывают, лезут во все щели, всюду выступают, как ни включишь - они с экрана что-то балаболят, пока другие колбы ставят под луч!..
        - Потому что хорошо продается то, что хорошо рекламируется, - ввернул я. - А чтобы иметь хорошую рекламу, нужно лезть во все дырки…
        - Что? где? откуда взялся? почему здесь? кто такой, чтоб судить?! - поздно! Он уже одного гением признал, другого дерьмом обмазал с ног до головы, третьего пожурил свысока, но оставил надежду. Потом тупому журналюге: «Видите ли, анимационный процесс в России… ля-ля-ля!..» - а тупой журналюга тут же рысью в газету, на тот же экран, да еще переврет половину: ля-ля-ля! ля-ля-ля! наш анимационный процесс в России!.. Какой, к черту, «наш процесс», когда аниматор сам, лично, своей башкой, своим воображением! Свою, свою личную, а не общую задницу он порвать должен, чтобы образ создать! У него своя, а не «наша» кровь на губах пенится, когда под установкой стоит!..
        Катерина задохнулась.
        - Тебя удар-то часом не хватит? - поинтересовался я. - Ну и денек!
        Что-то вы сегодня все какие пылкие…
        - Нет, ну почему, почему люди, которые не способны сами сделать честную вторую категорию, должны всеми нами рулить? Тобой! Мной!
        Дебилом этим твоим… как его? - Шурцом! Он же гений, гений - хоть и дебил! А про него Мизер пишет, что-де цветовые гаммы Александра
        Ковалева имеют характер упадочности! И поэтому премия «Пламя вечности» присуждается Вике Редькиной, которая на третью категорию едва через пуп вылезет да еще напердит копеек на сорок!
        Я вздохнул.
        - Хорошо еще наша бедная лаборантка отлучилась. То, чему хотел учить ее я, в сравнении с твоими штудиями - просто одуванчики…
        - Учить он ее собрался! - фыркнула она. - Лет на пять опоздал, небось. Они теперь ранние… Нет, ну все-таки, ты помнишь?
        Прошлогоднюю «Вечность» помнишь?
        - Да помню я все, - сказал я. - Экие новости. Что ты кипятишься?
        - Гнусность потому что!.. А теперь они вон чего! Какие-то там, видишь ли, исследования показали, что профессиональный аниматор способен анимировать живого человека! Они сдурели? Ты в это можешь поверить? Это что значит-то вообще - анимировать живого человека?
        Читать его мысли? Так, что ли? Ты можешь анимировать живого человека?
        - Ни в коей мере.
        - И я не могу. А вот они тут черным по белому пишут: можем!
        Теоретики-то наши. Ценители. Критики. Черным по белому: можем! То есть не они сами, конечно, могут. Они уж забыли, как колба выглядит.
        Это они от нашего имени заявляют. Понимаешь? Так и так, мол, - могут! Ты, я! И уже отрапортовали!
        Мне от ее воплей стало совсем муторно. Должно быть, кир выходит, как сказал бы Шурец.
        - Погоди… Дело не в этом. Не в тебе дело. И не во мне.
        Я достал из стола початую бутылку старого доброго «Кизлярского» и два стакана. Естественно, грязных.
        Тут, слава богу, открылась дверь и вошла Инга. И я вдруг почувствовал, что ждал ее возвращения. И даже немного обрадовался.
        Но все-таки обратился к ней холодным голосом человека, потерявшего надежду на то, что листики могут прирастать обратно:
        - Инга. Пожалуйста, помойте стаканы. Если можно, немедленно.
        Она подчинилась.
        - Будешь? - спросил я Катерину.
        - Пять грамм.
        - Вам не предлагаю, - сообщил я лаборантке. - Поскольку спаивание малолетних приводит к их последующему совращению.
        - Малолетних? - удивилась она.
        - Не будем спорить на эту деликатную тему… Не обессудьте. Где лимон?
        Мы выпили.
        Честно сказать, я тут же выпил еще.
        - Дело вовсе не в тебе, - сказал я потом. - И не во мне. Ни ты, ни я анимировать живых не собираемся. Потому что мы профессионалы и знаем, что это полная чушь. Вздор. Ахинея. Белиберда. Околесица. Что еще? Галиматья.
        - Реникса, - ввернула Инга.
        - Вот. Еще и реникса, как сообщают нам юные и прекрасные лаборантки, прекрасный продукт, созданный самой природой и данный нам… как там?.. и данный нам в ощущениях, вот. Короче говоря, совершенный бред. Но ведь это знаем только мы - профессионалы. Понимаешь?
        - Ну и что?
        - А то, что завтра в этой же газете будет написано, что первые успешные результаты уже получены. Аниматор Хурбуртуров Байрам
        Алиевич из села Малые Мангалы доказал, что живого человека анимировать можно. Самим фактом анимации живого человека.
        - И что это значит? - еще не понимала она.
        - Тьфу ты, господи! Обыватель же убежден, что мы читаем мысли покойников! Так почему не прочесть мысли живых?.. Живой человек лег перед Байрамом Алиевичем - и Байрам Алиевич все про него узнал! И возжег от него, от живого, яркое пламя в колбе Крафта!.. А может, и не возжег. Неважно. Главное, что все узнал. И может при случае рассказать кому следует.
        - Да что узнал-то?!
        - Откуда мне знать, что узнал… Что ему заказали, то и узнал. А тебе об этом, если нужно будет, сообщат компетентные органы. Поняла?
        - В башке не укладывается…
        Катерина секунду или две тупо смотрела в стол, потом встрепенулась и потащила из пачки сигарету.

«Да наплевать», - подумал я.
        Коньяк грел душу, и она, душа то есть, была почти спокойна. Только нервно тряслась какая-то жилка под горлом - мелко так дрожала. И казалось, что она там, бедняга, совсем холодная. И это было гораздо неприятнее, чем то, что пишут в газетах. Жилка ближе. Я давно понял, отчего она дрожит и холодеет. Ей страшно за меня, аниматора.
        Страшно, что в следующий раз ничего не выйдет. Раз! - а в колбе
        Крафта по-прежнему темно и пусто… И тогда что? - пулю в лоб; а если пулю в лоб, тогда и ей конец… Казалось бы, от судьбы не уйдешь: судьба ведь; нет, трясется. Только Клара умела ее успокаивать. Я даже не понимал, как это происходило. Когда Клара не щелкала своим дурацким фотоаппаратом, она смотрела мне в глаза. У нее был очень прямой и ровный взгляд. Наверное, я ей верил. То есть верил, что она верит в меня. Верит, что ничто не кончится, что я всегда буду властвовать над огнем… Я вспомнил вдруг, как боялся ее потерять. Это было острое ощущение - как будто на самом деле смотришь в спину уходящей и не знаешь, увидишь ли снова. Зато отчетливо осознаешь, что не сможешь без нее жить… Я боялся, что она попадет под машину… под трамвай… Боялся, что ее ударит стеклянная дверь этого проклятого метрополитена - и она своими слабыми руками не сможет от нее отбиться. Боялся, что заболеет и умрет. Вообще было страшно расставаться с ней хоть на полчаса: я знал, что как только она отпускает мой локоть и делает первые два шага, вокруг нее хищно сгущаются острия смертельных опасностей.
        Пьяные водители, оборванные провода, сосульки, пожары, срывающиеся тросы лифтов, серийные убийцы, обрушения кровель, утечки газа, какие-то ямы с кипятком - и взрывы, взрывы… Теперь, когда она бросила меня, уехала и у меня нет возможности смотреть в ее спокойные серые глаза, эта проклятая жилка почти беспрестанно дрожит и холодеет. Мучительное, знобящее ощущение. Особенно после двенадцати ярких вспышек. Если ее не остановить, когда окончен последний сеанс, она будет колотиться сутки или двое. А следующий рабочий день ее и вовсе добьет… Тут выбирать не приходится - все средства хороши. Я, бывало, часами носился на велосипеде. Кругами, как бешеная собака. Велосипед почему-то оттягивал. А вот, например, бассейн - нет. Иногда помогал стрелковый полигон. Мы пару раз ездили с Шурцом. У него там какие-то кореша. Несколько очередей из крупнокалиберного по фанерному танку - и почему-то отпускает. Вот поди ж ты. Странно устроен человек… Еще всегда помогал коньяк. И девки. Радостно это или печально, нравственно или нет, но для заглушения дребезга этих чертовых жилок природа не создала ничего лучше, чем
пол-литра «R amp;R», употребленного в соответствующей пропорции со свежими девичьими прелестями. Когда окружен студентками, которые так и норовят… гм-м-м. Плевать. Да, плевать, - окончательно решил я. Пусть Катерина лопнет от злости, а я сейчас возьму эту Ингу… ореховоглазая такая Инга… и, похоже, во всех отношениях продвинутая… миленькая такая Инга, в «Альпине» не стыдно показаться… точно, сначала двинем в «Альпину»… там наверняка Семен со своими лабухами… Вот повезло человеку. Аниматор с хобби. Небывальщина. Все равно что корова с крыльями. Отбухает свое - и в «Альпину». И дудит на саксе Брамса. До полного одурения.
        Тоже жилку отпускает. По-своему…
        - А Тельцов-то что об этом думает? Пойду зайду к нему, что ли, - вздохнула Катерина. - Инга, будьте добры, поднимитесь со мной.
        Вчерашние формуляры захватите.
        Я неторопливо сжевал последний ломтик лимона, оставивший во рту горечь и оскомину, поставил в пластиковую урну пустую бутылку и опять сел в кресло, размышляя.
        Когда дверь снова открылась, я взглянул на часы, а потом протянул:
        - Ну вот что, Инга…
        И Инга успела повернуть голову и взглянуть на меня - исподлобья, как смотрят женщины, когда уже все знают, а мне следовало произнести следующую фразу, заведомо ей известную; на что она должна была ответить тем, что я тоже знал наперед (всегда ведь все играется на два такта: пам-пам, пам-пам, тыр-тыр-тыр-тыр - до самого конца этой давно заученной гаммы), но тут как на грех зазвонил телефон, и я, секунду на него посмотрев, зачем-то поднял трубку.
        - Бармин! - услышал я голос Катерины. - Хорошо, что я тебя еще застала!
        Я совершенно не разделял ее радости, тем более что и пяти минут не прошло, как она удалилась, поэтому только пожал плечами, а пожимания плеч, как известно, по телефонным проводам не передаются.
        - Алло!
        - Да слушаю я, - сказал я. - Говори слова.
        - Тут классная халтура подвернулась. Не хочешь?
        - Нет, я ухожу.
        - Да подожди! Действительно хорошая. К Тельцову какие-то большие люди обратились.
        - Какие?
        - Не знаю… какая разница?
        - А он-то сам что же? - съязвил я. - Кишка тонка у завкафедры?
        - Перестань!
        - Сколько?
        Она сказала - сколько. Это даже по нашим аниматорским меркам было заманчиво. Даже очень заманчиво. Прямо-таки так заманчиво, что я невольно присвистнул.
        - Да я вроде хотел тут… - протянул я, глядя на Ингу. - Ну ладно.
        Когда привезут?
        - Не привезут. К ним надо ехать. У них своя аппаратура. Едешь?
        - Тьфу ты, будь оно все неладно! - сказал я. - Куда ехать-то?
        - Машина у подъезда стоит, - сказала Катерина. - Спускайся, они тебя знают.
        Анамнез 6. Николай Корин, 34 года (окончание)
        Дивизионные склады располагались у черта на куличках, под Гяуром.
        Двигатель гудел, «уазик» потряхивало, взгляд невидяще скользил по серой ленте узкого шоссе, по выгорелым склонам холмов, плавно встекающих к шершавым языкам осыпей и скалистым обрывам. Кое-где над ними виднелись серо-голубые верхушки уже оснеженных пиков, а поверх них недвижно висело буро-желтое небо.
        Все здесь было заучено наизусть - каждый куст и камень, каждый мураш в сухой, пыльной траве у обочины, каждый оттенок безжизненного небосклона. Все это было знакомо до оскомины, до отвращения: привычное, а все же чужое; не до конца свое, потому и не греет сердца.
        Корин смотрел в лобовое стекло, думал о своем и время от времени, сам того не замечая, касался пальцами нагрудного кармана. В кармане по-прежнему лежала плотная пачка денег, сам карман был застегнут на пуговку, и вот это-то - да, это грело сердце подполковника Корина.
        - Ну что, Черных? - рассеянно сказал он. - Поворот.
        - Ага, - отозвался водитель. - Версты четыре осталось…
        Сентябрь летит к концу. Потом октябрь, ноябрь, декабрь… Кислый январь - с дождем и снегом. Февраль, март, апрель. Май. В мае взять отпуск - и на пару недель в Харьков. Место он давно присмотрел - на высоком берегу реки, с видом на сосновый бор и, чуть правее, неохватную даль полей… Сестра пишет, стали много строить. Надо скорее, а то кинешься - ан уже не сунуться… И потом - строительство. Только начни. Так и потекут бабки. Так и потекут. Как ни крути, а сто косых нужно выложить почти сразу. Или около того…
        А что ж? Не сидеть же на них. У Ленки будет свой дом. Дом, а не халупа. Будет с детства знать, что такое жить по-человечески.
        Маленькая еще. Ничего. Вырастет, выучится… Люди вон детей за границу учиться посылают. А мы чем хуже?.. Эх, деньги, деньги.
        Проклятые деньги. Ну ничего. Курочка по зернышку клюет… Первое дело - дом. Внизу река. Лодочки. У крыльца яблони, вишенье. Весной как потянет ветром - закачаешься! .
        Мысли знай скользили себе, облекая будущую жизнь в собственном доме под Харьковом (просторном доме, солидном, с камином, с балконом, с приличным участком, с крепким гаражом и лаковой бесшумной машиной) в смутные образы чего-то приятного, спокойного и долгого, и, когда показались в лощине приземистые строения складов, Корин вынырнул в реальность с чувством неприятного сюрприза: вот тебе и раз!
        Ну ничего, ничего. Деньги получить - вот его интерес. А все прочее его не касается. У него покупают - он продает. А зачем покупают, так он не знает и знать не хочет… К сожалению, в этом «не знаю и знать не хочу» только часть была правдой: да, конечно же, знал, хоть и не хотел! Знал, знал!..
        На долю секунды в нем всколыхнулось мальчишеское отчаяние, клокотавшее, оказывается, в самой глубине души, как клокочет испепеляющая магма под коркой застывших, давно окаменелых и бесчувственных пород. Сердце сжалось, как будто мог он и в самом деле крикнуть водителю: «Стой, Черных! Рули назад! Поехали отсюда!
        Ну их к монаху! Верну я их поганые деньги! Ведь они чего хотят,
        Черных! Это статочное ли дело?! Давай, говорю, поворачивай!..»
        Но машина уже перевалила ржавые рельсы складской ветки и подкатила к воротам. Черных требовательно посигналил.
        - Ишь, бляха, музыкант… - хмуро сказал Корин, распахивая дверцу, и продолжил другим тоном: - Ну что, Семенов? Караулишь?
        - А как же, товарищ подполковник! - ответил вышедший встретить начальство сухой, как богомол, и такой же сутулый прапорщик
        Семенов. - Как не караулить? Ведь растащат.
        - Это верно, - кивнул Корин, пожимая протянутую прапорщиком ладонь. - За ними глаз да глаз.
        И спросил совсем тихо, наклонившись с сиденья:
        - Все нормально?
        - Как договаривались. - Семенов развел руки недоумевающим жестом: мол, разве ж на меня нельзя положиться?
        - Ну давай тогда, действуй, - предложил Корин.
        Но уже не нужно было ничего никому ни предлагать, ни приказывать: стальные ворота сами собой разъезжались со скрежетом и скрипом.
        Подполковник захлопнул дверцу, «уазик» снова фыркнул, и ворота остались позади, равно как и кособокая кибитка караулки, на пороге которой стоял сонный часовой.
        Подогнав машину задом к невысокой эстакаде пакгауза, Черных выбрался из кабины, недоверчиво попинал хлипкую стальную лесенку, затем все же взобрался по ней (лестница и впрямь опасно прогибалась под его массивным, с покатыми борцовскими плечами, телом) и пропал там же, куда нырнул озабоченный Семенов. Скоро в глубине сумрачного помещения, из распахнутых дверей которого отчетливо несло сладковатым запахом консервационного солидола, уже повизгивал двигатель электротельфера, что-то ухало, и гулкие голоса прерывались, рассеченные противным скрежетом несмазанного блока.
        Прошло совсем немного времени, а уже Семенов, бодро скалясь за рулем заржавленного электрокара, вывез из склада стальной поддон, на котором лежали четыре сизые чушки гаубичных снарядов.
        - Слышь, Черных, - сказал Корин, брезгливо потрогав одну пальцем. -
        Ты ветоши возьми побольше. А то ведь скользко, не ухватятся…
        Когда боеприпас был перевален в машину («уазик» шатался и покряхтывал), Корин передал прапорщику три бумажки.
        - А взрыватели-то? - удивился Семенов, пряча деньги в нагрудный карман. - Погоди-ка, я мигом!
        - Не заказывали, - сухо пояснил подполковник.
        Прапорщик весело оскалился, махнул рукой и ловко сказал по матери.
        Черных вырулил из ворот, и машина двинулась к пустырю за поселком
        Юртай, где должен был ждать грузовик.
        Дом стоял в глубине поселка, со всех сторон закрытый кудрявыми зарослями алычи и боярышника. Смеркалось, распахнутое окно смотрело в сад. Оттуда тянуло прохладой и летела оглушительная песня скрипачей-сверчков.
        Черных сжевал несколько кусков холодного мяса, выпил миску кислого молока и сидел теперь, пробавляясь чайком и хмуро угукая, если к нему обращались: пить он не имел права, а смотреть, как это делают другие, - желания. Да и сама ситуация ему не нравилась: на его взгляд, передав груз и получив остаток денег, следовало разбежаться в разные стороны как можно скорее, а не тащиться к покупателям жрать ханку, как если бы все тут бились над одним большим и важным делом, которое наконец-то увенчалось успехом. Одну уже оприходовали, после чего из холодильника появилась еще пара. Дело обещало затяжку, и Черных помаленьку злился. Да и вообще предчувствие у него было нехорошее.
        А у Корина никакого предчувствия не было. Когда снаряды оказались в кузове, где их накрыли брезентом и забросали досками, грузовик уехал, перекашиваясь кузовом на ямах, а последняя часть денег перекочевала под крепко-накрепко застегнутую пуговицу нагрудного кармана, он почувствовал облегчение, какого давно не испытывал.
        Во-первых, дело - неприятное, опасное и долго тянувшееся - наконец-то кончено. Во-вторых, покупатели (трое: Мамед по прозвищу
        Праведник - коренастый крепкий мужик со спокойными и всегда чуть прищуренными глазами, время от времени приглаживавший рыжеватые усы, Кахор - брат сержанта Касаева, худощавый юноша в грязной белой бейсболке, майке с надписью
«Camel-trophy» и вытертых джинсах, и молчаливый жилистый Аслан) выглядели поначалу такими напряженными и так явно расслабились, когда грузовик уехал, что стало очевидно: подвоха нет, никто не собирается обрубать ненужные концы. Если бы у них чесались руки, так и денег бы постарались не отдавать и началось бы сразу, еще на пустыре (недаром он тогда невзначай расстегнул кобуру, пощелкивая быстрыми взглядами то на Мамеда, то на Аслана, вызывавших наибольшие опасения (Кахора-то, что называется, соплей перешибить); да и Черных был не без ствола); а какой смысл зазывать для этого в гости? - только лишних свидетелей вовлекать. И с другой стороны рассудить: понятно, что не в интересах Корина наводить ищеек из ФАБО, - его самого первым и прищучат. В общем, никаких причин друг на друга покушаться. Лучше миром. И правильно - жизнь длинная, глядишь еще когда и встретишься… А между тем жрать хотелось безмерно да и смыть напряжение глотком-другим вовсе бы не помешало - вот он и кивнул: что ж, после такого-то дела - мол, поехали, только ненадолго.
        Теперь Корин и вовсе расслабился; нагоняя аппетит, водка хорошо шла под давно привычные местные разносолы - баранину, кислое молоко, орешки, зелень и простые, но вкусные лепешки; а со двора многообещающе потягивало каким-то новым жаревом, и, судя по всему, ждать оставалось недолго. Разговор же шел нормальный, без закидонов
        - то есть простой мужицкий разговор, в котором вроде и неважно, кто в какого бога верит. Только этот дерганый сопляк Кахор ни с того ни с сего завел было жаркую и путаную речь насчет того, что организаторы терактов горят за святое дело и не их-де вина, что жизнь заставляет добиваться правды именно так: не щадя ни своих, ни чужих; и нужно не их казнить попусту, а валить правительство, чтобы навести порядок и позволить людям жить так, как они хотят, - но Мамед его резко оборвал, и Кахор заткнулся.
        - Что говорить? - примирительно толковал теперь Мамед-праведник, скручивая очередной бутылке голову, чтобы подлить Корину (у самого у него в стакане оставалось еще с прошлого раза, если не раньше). - Если человек нормальный, он к правде дорогу всегда найдет. Вот говорят: Бог, Бог. У одного такой, у другого такой. А какая разница?
        Правда - это и есть Бог. Кровь проливать кто хочет? Совсем только когда придурки. Отморозки. Вот вы, товарищ подполковник, тоже ведь не хотите кровь проливать? - (Корин только хмыкнул в ответ на этот нелепый вопрос.) - Ну вот. А если война? Враг, да? Придет, скажет: так не живи, живи вот так, так не делай, так делай.
        - То, бляха, война, - сдавленно возразил Корин, одновременно занюхивая лепешкой. Потом ею же зачерпнул какой-то зеленой кашицы и продолжил, жуя: - Война - другое дело.
        - Так а разве не война? - удивился Мамед. - Натуральная война. Одни за одно, другие за другое. Одни других мочат. А тем что делать? Тоже давай мочить.
        - Должен быть закон, - пояснил свою мысль Корин. - Закон есть закон. Верно?
        - Правильно, закон. Правда должна быть. Правда-то одна для всех.
        Корин поднял брови в секундном размышлении.
        - Конечно, - кивнул он потом. - Как, бляха, ни посмотри. Вот у нас майор Гулидзе. Грузин. Какая разница? Нормальный мужик. Другим сто очков вперед даст. Или вот Корнилов. Русак, бляха. А что толку? Ни себе, ни людям. Это как?
        - Во всякой нации козлы есть, - со вздохом кивнул жилистый Аслан.
        Сцепил кисти и неожиданно громко захрустел суставами. - Что говорить…
        Черных выплеснул в рот остатки чаю и поставил стакан на стол. Мамед потянулся к чайнику.
        - Хорош, - помотал головой Черных. - А где тут у вас, а? На дворе?
        - Проводи, - сказал Мамед, коротко взглянув на Кахора.
        Глаза их на мгновение встретились.
        Кахор легко поднялся на ноги, чтобы проводить Черныха к сортиру, кренящемуся во мраке над ямой где-то в дальнем конце двора, а Мамед еще мельком глянул ему в спину - так, будто жарко подтолкнул взглядом, чтобы придать большей уверенности и избавить от сомнений насчет того, что дело задумано верно: дураку ясно, что тащить людей в дом как гостей, чтобы во время или после трапезы лишить жизни, противоречит всем понятиям человеческим; это гораздо хуже, чем честно начать пальбу сразу при встрече и кончить дело в десять секунд; да, это так, но все же прав он, Мамед: кругом уши, кругом глаза, так зачем стрелять, если можно обойтись без лишнего шума?
        Черных шагнул в дверь, заняв широким телом чуть ли не весь проем,
        Кахор гибко скользнул следом, громким улыбающимся голосом говоря:

«Осторожно, осторожно, там ступеньки!», и Мамед, отчетливо представлявший себе, что должно сейчас произойти, самым краешком сознания в который раз удивился, как мудро устроен мир, в котором побеждает не сила, а готовность, - и возблагодарил Творца за это.
        - Да, во всякой нации придурков навалом, - сказал он, не обратив внимания на свое восторженное чувство, слишком краткое, чтобы отпечататься на зыбкой кисее безвозвратно сплетающихся событий. -
        Что, Аслан? Тебе налить?
        Аслан безмолвно протянул стакан, Мамед плеснул водки на полглотка, потом щедро, в три булька, налил раскрасневшемуся подполковнику.
        - Ну, - произнес он, поднимая свою. - Дай Бог!
        Корин кивнул, и тоже поднял стакан, и тоже сказал, хоть никогда прежде этого не делал:
        - Дай бог, ага!
        И, поднося к губам, почувствовал вдруг какое-то добавочное тепло в груди: не от выпитого уже и не от того, что должно было выпиться, а от самих слов, звучавших так, как будто можно было, наконец, забыть об ответственности, поручая самого себя чьему-то чужому попечительству - в данном случае божьему.
        Морщась, Корин потянулся, чтобы черпнуть кусочком лепешки еще немного этой вкусной зеленой кашицы (никак не мог понять, из чего она - горох, что ли, с зеленью?), но тут послышались шаги, и он машинально поднял глаза, чтобы увидеть вернувшегося Черныха, - однако увидел сияющего от гордости и пунцового от волнения мальчика лет двенадцати, который, осторожно ступая, вносил мужчинам блюдо с мясом.
        Аслан поцокал языком, принимая яство, и опустил на дастархан.
        - Ой, Каруш, какой молодец! - воскликнул Мамед. - Ну-ка, садись!
        Не поднимая головы, но зато отчаянно ею мотая, мальчик допятился до порога и исчез.
        - Как быстро дети растут, - вздохнул Мамед. - Пожалуйста, угощайтесь.
        Корин поддел вилкой кусок дымящегося мяса и подул.
        Мясо было сладким, пряным.

«Где они таких баранов берут? - машинально подумал Корин, жуя. -
        Стоп, а где же?.. то есть… это что же?..»
        Пытаясь перебороть опьянение, он все никак не мог сообразить, сколько времени прошло с ухода Черныха, - пять минут? десять? Но уже затикало в затылке, облило сначала жаром, потом холодом и, потянувшись левой рукой за зеленью, он незаметно (как ему показалось) взглянул на часы.
        - Давай еще по двадцать капель, - предложил Мамед. - За все хорошее.
        - Дай Бог, - вздохнул Аслан.
        - Дай бог, - кивнул Корин, стараясь сохранять на лице добродушное пьяное выражение. Поднес стакан ко рту, но пить не стал, а только обмакнул губы и привычно совершил затем надлежащие действия, то есть сощурился и шумно выдохнул воздух сквозь сжатые губы; обжигающей водочной горечи он не почувствовал, потому что все его чувства уже отдали свои возможности осязанию и сконцентрировались в пальцах правой руки; сейчас пальцы просто держали стакан, но скоро им предстояло совершить краткий рывок, похожий на удар курка по бойку, мгновенно расстегнуть кобуру и сомкнуться на рукояти пистолета.
        Послышался невдалеке короткий скрежет автомобильного стартера, пару раз фыркнул двигатель - и звук пропал: то ли вовсе заглушили, то ли оставили на холостом ходу.
        Корин с каменным лицом поставил на стол стакан, чувствуя на себе взгляд Аслана и лихорадочно пытаясь понять, не наступило ли еще то мгновение, когда нужно позволить пальцам совершить то, к чему они были готовы, - и все медлил, потому что комната была небольшой,
        Аслан сидел к нему боком меньше чем в полуметре, Мамед напротив, а
        Корину перед первым выстрелом предстояло совершить массу движений, каждому из которых жилистый Аслан мог помешать, повиснув на руке.
        Правой расстегнуть кобуру, выхватить оружие, левой передернуть затвор, и только тогда…
        Снова шаги - и вошел улыбающийся Кахор со словами:
        - Какой торопливый, честное слово! Пошел машину заводить.
        - Кто? - тупо спросил Корин. Он не мог поверить, что, оказывается, опасности нет; мозг еще искал подвох, еще накачивал электричеством подушечки пальцев.
        - Да шофер-то ваш!
        - Фу ты, черт! - пробормотал подполковник.
        Все же слабой тенью скользнуло в мозгу почти не отмеченное им сомнение: на кой ляд прежде времени заводить машину? - ведь не Сибирь, не мороз, тут не прогревать, тут дай бог остудить!.. Но уже прошибла испарина от того, как просто все разрешилось, как легко кончилось, и Корин поднялся, немного пошатнувшись, - хмель снова брал свое.
        - Э-э-э, зачем спешить? - завел было Мамед. - Куда спешить? Так хорошо сидели… мяса совсем не покушали, цэ-цэ-цэ!.. Дорога дальняя, нужно ночевать, потом ехать…
        Кивая и улыбаясь, Корин отвечал такими же ритуальными фразами, давно заезженными до полной утраты смысла. Двор был серебристо освещен луной. Они сошли с крыльца и медленно шагали по скрипучему гравию.
        За воротами едва слышно пофыркивал двигатель.
        - Ну все, - недовольно сказал Корин (ему стало стыдно своего испуга).
        Он повернулся к Мамеду, а тот сделал резкое встречное движение и приник, левой рукой тесно и крепко обхватив подполковника за плечи.
        Они замерли на мгновение. Могло бы показаться, что это братья обнялись перед расставанием.
        Последним чувством Корина, высветившимся поверх черного смертного ужаса, было стремление рвануться, отпрыгнуть, освободиться от убивающего ножа и тем самым сохранить жизнь; и, когда обжигающее лезвие вошло в сердце, он рвался и трепетал, отступая. Но со стороны казалось, напротив, что ему хочется налечь на острие как можно сильнее, и потому подполковник так странно пританцовывает; налечь так жадно и плотно, чтобы нож вошел еще глубже, - как будто в этом мощном и безжалостном проникновении была какая-то сладость и свобода.
        Потом их тела, слепленные сумраком в нелепую многоногую фигуру, неожиданно распались.
        Одно рывком отступило и настороженно замерло.
        Второе, долю секунды казавшееся окаменевшим в позе яростного непокорства, послушно склонило голову, как будто с чем-то наконец соглашаясь, а затем медленно рухнуло на неподатливый гравий.
        Глава 7
        Уже темнело, и машина у подъезда, оказавшаяся представительским «Мерседесом», казалась антрацитовой глыбой. Чуть поодаль торчал джип сопровождения.
        Меня и впрямь узнали.
        - Господин Бармин? - спросил широкоплечий и плотный человек в черном плаще. - Полковник Добрынин. Прошу вас.

«Бог ты мой! - подумал я. - Сколько же у нас полковников?..»
        Голос у него был собранный, уверенный; за модуляциями этого голоса брезжили некие полномочия: короче говоря, это был голос человека при исполнении.
        Он приглашающе раскрыл передо мной дверцу.
        Я сел и нахохлился, глядя в окно.

«Черт меня понес, - думал я. - Сидел бы сейчас в «Альпине», кейфовал… нет, на тебе: купился на бабки».
        Неизбежно чувствуешь себя скотом, когда меняешь женщину на деньги.
        Деньги на женщину - это еще можно стерпеть. Это привычно. Это обыденность, как к ней ни относись. А наоборот - ну просто отвратительно. Отказаться от волшебства любви - пусть минутного! - ради проклятых денег!.. Чертова эта Инга, вертихвостка несчастная!
        Тут же все поняла, разумеется… Оправданий моих слушать не стала, в «Альпину» самостоятельно поехать отказалась (подождать, покамест я сгоняю по важным делам, чтобы немедленно затем примчаться к ней на трепещущих и влажных крыльях любви), а только насмешливо фыркнула, сказала что-то про другой раз, которого не будет, взмахнула полой плаща, мстительно обдав волшебным своим запахом, и удалилась, - и когда я глядел ей в спину, то с отчаянием понимал, наконец, насколько она, чертовка, хороша!.. И где она теперь? И кто ей плетет все то, что должен был сегодня наплести я?
        Какая гадость!..
        Машина летела, мелькали огни встречных, дорога под лучами дальних фар казалась покрытой мелким воробьиным пухом. Я смотрел в окно и мрачно думал, насколько все это нелепо. Я мог бы отказаться, да… но я согласился. Из-за денег, конечно… В сущности, это моя работа, да… но какая нелепая, нелепая, трижды нелепая работа!
        Бог ты мой!..
        Пекари! Слесари! Шахтеры, вахтеры, монтеры!..
        А меня - угораздило.
        Я - аниматор.
        Тьфу!..
        Ну посмотреть хотя бы, на чем все это стоит!..
        Человек смертен. И знает об этом. И все же тупо жаждет вечности. Что говорить? Живое хочет оставаться живым. Всегда. До скончания веков.
        А если это невозможно, то хотя бы незабываемым. В борьбе с забвением все средства хороши - пирамиды, монументы, названия улиц, площадей, кораблей, астероидов. И все они недостаточны - пирамиды ветшают, монументы рассыпаются, корабли идут на дно, улицы меняют названия, а до астероидов и вовсе никому нет дела… Поэтому когда обнаружилось, что идеи русского философа Николая Федоровича Федорова имеют под собой не только мистическую, но и сугубо физическую основу, мир вздохнул с облегчением.
        Конечно, для того, кто именем своим дерзал посягать на астероиды, все осталось как было. Зато для тех, кто покушался лишь на предметы сугубо земные - ну чтобы могила отца выглядела самой богатой во всем квартале, - все стало гораздо проще. Возник гораздо более технологичный, наукоемкий, чистый, эффектный и - главное! - при необходимости весьма дорогостоящий способ удовлетворять свое пустое тщеславие. Слава богу, отпала необходимость гонять тяжелые самосвалы с песком и цементом; потные каменотесы отложили свои затупившиеся инструменты; сварщики смогли наконец взглянуть на мир божий не только через непроглядно черные стеклышки. К чему теперь витые ограды, полированные мрамора, зеркальные лабрадориты? Колба
        Крафта! - волшебная колба Крафта! В ней вечно трепещет, бьется, нежно пульсирует дорогое пламя - бесценная тень незабвенной личности усопшего! Наука сказала свое слово, подтвердив, что это пламя имеет уникальный спектр. А значит - и цвет. Уникальный цвет пламени подтверждал уникальность незабвенной души безвременно утраченного родственника или сослуживца. Ура! Забвение побеждено! Пройдут года и столетия, рассыплется камень, истлеет железо, астероиды столкнутся друг с другом и бесполезной пылью разлетятся по Галактике - а в колбе Крафта все так же нежно будет мерцать душа любимого!..
        То же, что все колбы сделаны из совершенно одинакового титанового стекла и имеют одну и ту же форму, вовсе не должно вызывать отчаяния тех родных и близких покойного, которые хотят продемонстрировать цену своей утраты всему миру. Долой штатный жестяной футляр - бездушное изобретение умников Анимацентра. Ведь хочется, чтобы все
        ПО-ЧЕЛОВЕЧЕСКИ! Оправим колбу в серебро или золото, усыплем рубинами, изумрудами, бриллиантами! Да мало ли еще что можно придумать! Специальные издания - вот где на глянцевых страницах роскошь скорби! Телепередачи - вот где все ее многообразие!
        Аниматология, то есть критика от анимации, - вот где кипение мысли, холодные рассуждения, бесстрастные оценки наших вдохновенных потуг!
        Татьяна Петрова! Василий Мизер! Конкурсы! Лауреатства!.. Короче говоря, открытия Крупицына и Крафта дали мощный толчок не только захиревшей было в связи с виртуализацией женских украшений ювелирной промышленности, но и отразились почти на всех сферах человеческой жизни. Анимация (как круг успешно решаемых прикладных задач) превратилась в мощную индустрию. В ней осталось лишь одно звено, которое невозможно было поставить на поток. Этим звеном был сам аниматор. Это от него зависело, как ярко вспыхнет пламя…
        И вот я сидел в «Мерседесе», бесшумно летевшем по темному шоссе.
        Водитель молчал, полковник Добрынин тоже молчал, и оба они казались отлитыми из того же антрацита, что и сама машина. Я ехал проявлять свой уникальный талант. Благодаря ему пламя в колбе Крафта вспыхнет гораздо ярче, чем если бы сеанс анимации проводил другой аниматор. Я умел воображать - это был мой дар, мой бесценный дар; он позволял мне прочувствовать прошлую жизнь человека, безжизненное тело которого скоро будет лежать передо мной. Или вообразить, что прочувствовал. Не знаю. Не знаю. Откуда мне знать? Откуда мне знать,
        Господи?..
        Да и что я могу знать о них, что? Я - настолько не способный знать самого себя и настолько не умеющий собой управлять, что самые любимые люди, самые дорогие существа бегут от меня как от хищного зверя!..
        Наверное, если бы я согласился с доводами Клары, она бы не ушла от меня.
        Раньше я этого не понимал. А ведь и правда: она выросла в семье, где рождение ребенка было совершенно заурядным явлением. Подозреваю, оно являлось даже не плодом осознанного решения, а просто-напросто естественным итогом совместного спанья. Так или иначе Клара обладала четырьмя братьями и сестрами, а также множеством дядьев и теток как с отцовской, так и с материнской стороны. Это, в свою очередь, свидетельствовало о нешуточном детолюбии ее дедов и бабок.
        Последних, то есть бабок и дедов, если включать двоюродных, и вовсе было несметное число. Один из них - дед Павел, которого Клара очень любила, - коротал век бобылем на берегу озера Лача, напрочь отказываясь поменять курную избу на комнату в доме одного из отпрысков. Род признал его свихнувшимся на почве рыбной ловли и в расчет не брал. Все же прочие гнездились в Каргополе и его окрестностях, образуя большие семейства, суматошно озабоченные прокормлением многочисленных чад. Как я успел заметить, в большом ходу здесь были двух- и трехъярусные кроватки, а также непременные чистенькие каморки, в которых тихо дожигали свои тускнеющие свечи повязанные белыми и голубыми платочками бабы Вари и бабы Даши.
        А что я, питомец окраинных стогнов стольного града? Я был единственным детищем юной пары, едва успевшей оформить брачные отношения до и расторгнувшей их через два месяца после моего рождения. Мой собственный детский опыт показывал, что все, связанное с наличием ребенка, в конечном счете сводится к неудобствам, тесноте и общему озлоблению. Митька Сарычев уже в шестом классе мечтал вырасти большим и сильным, чтобы отвалтузить наконец надоевшего шнурка; другой однокашник пошел дальше и в конце девятого пырнул-таки заточкой папашу, когда счел излишним его внимание к содержимому своих карманов… В отличие от них я не имел практики общения с отцом: лет до шести мне было известно, что папа - капитан дальнего плавания и круглогодично скитается в морях где-то между
        Индией и Африкой. Когда я стал достаточно взрослым, чтобы пережить суровую правду, мать сообщила, что мой отец - сволочь и выродок; сам он, к сожалению, не сделал ни одной попытки рассказать о себе без посредников. Зато благодаря то ли темпераменту, то ли взбалмошности моей матери отсутствие отца с лихвой искупалось наличием частенько сменявшихся отчимов. К счастью, все они были более или менее приличные люди, и их интерес ко мне не шел дальше пьяного раздражения, если я не вовремя вертелся под ногами или включал музыку. С одним из них мы ходили на кладбище для богатых, где его брат работал смотрителем; именно там я впервые увидел вмурованные в наголовья монументов колбы Крафта, поразившие меня своим переливчатым сиянием. Другой позволил завести кошку. Правда, через полгода она упала из окна и разбилась. Я остался в подозрении, что он сам это и подстроил, когда ее общество ему наскучило…
        Но если бы вся жизнь определялась только тем, что ты видел в детстве, никто из нас не доживал бы и до тридцати. К счастью, это не так. Я закончил университет и скоро женился. В один прекрасный день на свет появилась Даша. Это событие самым серьезным образом повлияло на мое понимание отношения к детям. Даша росла, училась говорить, доверчиво раскрывалась, и я с испугом понимал, что мы с ней совершенно одинаковые существа. Я узнавал в ней себя, легко прочитывал ее будущее… Короче говоря, мы с ней славно проводили время вместе.
        Однако потом все это так обернулось, что… Все проходит и забывается, но уж если не повезло, то ничего не поделаешь: так оно и будет.
        Конечно, я не подозревал Клару в том, что она, родив ребенка, тоже узурпирует его, сделав все, чтобы это был ее личный ребенок, собственный, безраздельно свой, а не наш общий. Нет, я так не думал.
        Просто первый опыт и впрямь отбил у меня охоту заводить детей. Разве непонятно?
        И потом - возраст…
        Но если бы она вернулась, я уже не стал бы сопротивляться…
        Бог ты мой, сколько упрямства и злобы проявил я в наших спорах!
        Сколько ее слез пролил! Честное слово, мне доставляло удовольствие пользоваться этой властью!
        Если бы можно было вернуться назад!..
        Машина бесшумно скользила по шоссе. Огни медленно приближались, чтобы затем ярко вспыхнуть и кануть во тьму.
        Если бы, если бы. Вот тебе и «если бы»…
        Господи! Когда Ты начнешь вершить свой последний суд, нас, аниматоров, наверняка построят отдельно - как самых закоренелых, самых гадких и мерзких грешников. Скорее всего на какой-нибудь полосе отчуждения - дикой, корявой; бугристый пустырь, по которому гуляет во тьме ветер да мелкий снег путается в черных будыльях иссохлого чертополоха… По-арестантски заложив руки за спины и сиротски сутулясь, мы будем долго переминаться на околелых ногах в ожидании вердикта. И когда наконец дойдет очередь и Господь поднимет на нас свои пламенные глаза, уже готовый указать тот путь, которого мы единственно и достойны, - в пещь огненную до скончания веков, - мы все же найдем в себе силы крикнуть: послушай нас, Господи! Ты прав. Мы виноваты. Мы были плохими детьми, мерзкими подростками, нечестными парнями, ненадежными мужчинами, отвратительными отцами, гадкими старикашками. Мы ничего не умели. Главное, мы не умели делать добра. Мы также не умели любить по-настоящему. Мы боялись по-настоящему ненавидеть. Наши дети смотрели сквозь нас, как сквозь чистые стекла, и ничто не задерживало их взгляда. Мы не были ни умными,
ни знающими, ни изобретательными, ни трудолюбивыми, ни отважными, ни самоотверженными. Ты ничего не дал нам для жизни, ничего. Ты наделил нас только одной способностью - способностью воображения, - но в такой нечеловеческой мере, что твой единственный дар бешено кипел в наших безумных головах, как в автоклавах, безжалостно опаляя их изнутри, распирая и сводя с ума. Увы, увы, ты прав! - мы могли хотя бы научиться пользоваться им безопасно для окружающих, но не сделали и этого. Бритва в руках сумасшедшего - вот что это было. Мы махали им направо и налево, мы губили себя и других. Мы совращали невинность, мы портили красоту, мы ломали жизни, коверкали судьбы, разбивали счастья. Мы пачкали все, до чего только дотягивались руки. И поэтому мы достойны самой страшной кары…
        Но пойми же, Господи, - это ты сделал нас такими. За что? Мы не заслуживали этого. Другим ты дал всего по одной жизни, и все они - кто как мог - прожили их от начала до конца. А каждый из нас, со стоном влача свою, нес бремя еще тысяч и тысяч жизней, проживая их одну за другой, одну за другой, одну за другой - со всем тем пылом и той страстью, что ты вложил в наши безумные, предательские души.
        Наши мозги пылали, мы заставляли вспыхивать огонь в колбах Крафта, а без наших усилий они навечно остались бы пустыми и черными. У нас получалось! получалось! - но это было так трудно, Господи! Это было так трудно, что как только пламя взмывало к вечности и мы на шаг отступали от него - опустошенные, обессиленные, на дрожащих ногах, - нам нужно было тут же кидаться в жизнь, в самую гущу, чтобы грешить и подличать, чтобы вдоволь напиться ее крови и грязи! - а иначе сердце не выдерживало этого накала… Ты веришь нам, Господи?
        И такая тоска будет в наших голосах, такая неизбывная безнадежность, что Всевышний крякнет, опустит свой пламенный взор и скажет: «Хрен с вами… ладно, что уж… не Освенцим, чай… что с вами делать…
        Эй, кто там! Построить им дощатый сарай где-нибудь под Рязанью, выдать на первое время по мешку сухарей да одежонку какую поплоше…
        Веники будете березовые заготавливать, на большее не способны!
        Шагом-м-м… арш!..»
        Должно быть, я задремал, потому что голос полковника Добрынина, произнесшего всего лишь: «Ну вот, приехали», показался таким далеким и гулким, что я, вздрогнув, едва не спросил: «Что, уже Рязань?»
        Машина подваливала к боковому подъезду какого-то огромного здания, светозарно высящегося над черно-сиреневой площадью.
        - ФАБО, что ли? - тупо спросил я.
        - Прошу вас, - бесстрастно отозвался полковник.

«Мерседес» притерся к ступеням, а джип на последних метрах обогнал и взял наискось, загородив нас от пространства, которое участникам экспедиции казалось, вероятно, враждебным.
        - Прошу вас, - сказал полковник Добрынин, пропуская в тяжелые, в три человеческих роста, массивные двери. То же самое он сказал и через минуту, когда вручил пластиковый прямоугольник пропуска; и через сорок метров коридора у лифта; и когда лифт, проехав пять или шесть этажей вниз, встал, а двери распахнулись, полковник Добрынин сказал то же самое:
        - Прошу вас.
        Большой квадратный холл, в котором мы оказались, был освещен потолочными лампами в стальных намордниках. Пахло не то керосиновой лавкой, не то какой-то военной чертовней - ружейным маслом или старыми гильзами. Полковник шагал впереди, я за ним, и если бы через пять минут меня попросили найти дорогу обратно, я бы сел на этот кирпичный пол и расплакался, как ребенок. Мы шагали по тускло освещенным коридорам (кое-где стены были не штукатурены), и когда приходила пора свернуть в очередной аппендикс, полковник Добрынин корректно говорил мне, указав туда безоговорочным жестом:
        - Прошу вас.
        У меня уже стало складываться впечатление, что ничего другого он говорить не умеет, однако еще через минуту, остановившись наконец у какой-то двери и принявшись выщупывать в гремучей связке нужный ключ, полковник рассеянно сказал:
        - У нас есть свои специалисты, конечно… Небольшая накладка сегодня, вы уж извините, пришлось вас побеспокоить… да где же, черт… вот он.
        Мы оказались в анимабоксе.
        То есть что значит - в анимабоксе?
        Это была большущая, метров шестидесяти, квадратная комната. Большую ее часть загромождал какой-то пыльный хлам - несколько десятков старых канцелярских столов друг на друге до потолка (потолок, надо сказать, был украшен облупленной лепниной), так же друг на друге и вверх ногами тертые кожаные кресла, связки канцелярских папок штабелями, штабеля же каких-то холщовых тючков, несколько больших кубообразных ящиков со множеством загадочных для меня литер, нанесенных черной краской. По фанерному боку одного из них шла ровная строчка круглых дырок. Все это барахло копилось, должно быть, с каких-то расстрельных времен.
        Но здесь, у самого входа, на пустом пространстве наборного паркетного пола все было в полном ажуре: в золоченых контактных зажимах торчала свежая колба Крафта, гудела разогретая фриквенс-установка, и на ее столе лежало тело, накрытое простыней.
        Только не розовой с зеленой полосой, как у нас в Анимацентре, а простой бязевой и даже, кажется, не очень чистой.
        - Ага, - сказал я. - Понятно. Информатором кто будет?
        - Я буду информатором, - сурово ответил полковник Добрынин.
        - Хорошо. Снимите простыню, пожалуйста.
        - М-м-м… У нас не принято, господин Бармин. У нас простыню потом снимают… перед активацией.
        - Почему?
        - Так положено. У нас, видите ли, много бывает своих условий… особых… в общем, только перед самой активацией. Не возражаете?
        - Вообще-то, конечно, это неправильно… ну да со своим уставом, как говорится… Хозяин - барин.
        - Да вы садитесь, - спохватился он. - Чай? Кофе? Коньяк?
        - Чай, - твердо выбрал я. Но потом спросил со вздохом: - А какой коньяк?
        - Коньяк-то? На выбор, - отозвался полковник, открывая дверцу. -

«Камю»… «Кизлярский» есть… еще этот вот, как его… «R amp;R». У меня от него изжога, - пожаловался он и достал два стакана. - Ну?
        - «Кизлярский», - выбрал я и спросил затем, принимая в ладони чашу ароматного огня: - Итак, каким человеком был усопший, полковник?
        - Помянем, - предложил Добрынин и поднял свой стакан. - Мало таких людей, мало… Верным сыном отечества был усопший, вот что я вам скажу, Сергей Александрович…
        Я насторожился. Это, впрочем, не помешало мне отхлебнуть. Коньячок был что надо.
        - Итак? - продолжил я.
        - Верный сын, настоящий россиянин, - горестно сказал полковник
        Добрынин. - Поискать таких. Органы могли на него положиться…
        Товарищ был верный - вот что я хочу сказать. Вот что важно. Верный был товарищ. У нас ведь как?.. у нас без этого никак. Свои же в случае чего и заложат. Верный был товарищ, да… Ни прибавить, как говорится, ни убавить.
        Полковник издал звук, похожий на хрюканье, и утер слезу.
        - Давай, - сказал он затем. - Помянем. Верный он был товарищ - вот что.
        Я поперхнулся - кажется, это сегодня уже где-то звучало… Коньяк попусту обжег горло. Утирая слезы, я окончательно понял, что дело швах. Ничего хоть сколько-нибудь существенного он мне не скажет - ничего такого, что сможет пролить хотя бы каплю света на то, каким был человек, тело которого лежит сейчас под простыней.
        - И семьянин был добрый, - с трудом выговорил полковник. Он уже не стеснялся слез
        - они струились по его утром тщательно выбритым, а сейчас покрытым бурой пылью щекам. - Отец был какой! Какой отец!..
        Сын был хороший. Я, бывало, смотрю: блин, ну какой сын! Мне бы таким сыном быть… эх! Если б все мы такими сыновьями были!.. Да что говорить!.. - Утер нос и сказал:
        - Помянем.
        - Детство? - из чувства долга поинтересовался я. - Юность?
        - Детство трудным было, - взрыднул полковник. - Но товарищ он был верный в детстве
        - вот что я скажу. Верный был товарищ. Бывало, что ни как, а не подведет. А в юности… что ж? Юность есть юность.
        Честный парень он был, вот какой. Товарищ верный. И не позволял.
        Наше же мущинское-то дело какое? - спросил вдруг он. - А?
        Я замялся.
        - То-то! - отрезал полковник. - А этот - ни-ни. Семьянин был - поискать таких. Какой семьянин, елки-палки!
        Он помотал головой и потянулся за бутылкой.
        - Ты что не пьешь? - пьяно удивился Добрынин, обнаружив мой стакан почти полным. - Ты что? Помянем! За такого человека да не выпить!
        Дав-в-вай!
        - Да, да… хорошо… Давайте, конечно… Но вы же понимаете… я аниматор, а не волшебник. Да? Мне же нужно хоть что-нибудь знать.
        Хоть что-нибудь живое. Мелочи какие-нибудь… житейский мусор. Не скажете?
        Полковник Добрынин бросил на меня быстрый взгляд, и это был взгляд абсолютно трезвого человека.
        - Ну, как хотите, - вздохнул я. - Мое дело спросить, а уж вы как знаете… Как давно это случилось?
        - Если вы насчет эффекта Винке, то можете не волноваться. Меньше двух часов прошло.
        Он был сведущ кое в каких тонкостях нашего дела, этот полковник.
        Эффект Винке проявляется в нарушении монотонности цвета свечения
        Крупицына-Крафта. В теле, подвергаемом анимации, как правило, есть атомы и молекулы, которые прежде участвовали в строении другого человеческого тела. Пройдя некоторый путь после его распада - допустим, оказавшись захваченными растением, которое затем пошло в пищу и было усвоено новым организмом, - они, несущие слабый отпечаток прошлой жизни, оказались в новом теле. Благодаря им и возникает специфическое мерцание, похожее на рябь - рябь Винке. И чем больше времени проходит с момента смерти до начала анимации, тем большую долю спектра (пусть все-таки очень небольшую) занимает свечение старых атомов.
        - Эти камни в пыли под ногами у нас, - неожиданно продекламировал полковник, - были прежде зрачками блистательных глаз…
        - Вот именно, - кивнул я. - Только «пленительных». Пленительных глаз. Ну да неважно. Оперативно работаете, полковник. Эффект Винке будет почти незаметен.
        - Тогда допивайте, если угодно, - холодно сказал он (похоже, ему не понравилась моя поправка). - Да и начнем. Долгие проводы - лишние слезы.
        Я отставил стакан.
        Невольно нахмурившись, полковник ловко снял простыню.
        На прямоугольном стальном столе ровно гудящей фриквенс-установки лежал Михаил Михайлович, эксперт по безопасности, роскошная визитка которого с самого утра болталась во внутреннем кармане моего пиджака.
        - Ё-моё! - вырвалось у меня.
        - Что? - недослышал полковник.
        - Да ничего, - ответил я. - Все в порядке.
        Если не считать отсутствующей фуражки, эксперт по безопасности был в полном генеральском облачении. На груди у него лежала мечта фалериста - малиновая подушечка, сплошь усаженная какими-то орденами и медалями.
        Ничего не скажешь, макияж был хорош.
        Но все же мертвое лицо выглядело несколько усталым.
        - Вы знали этого человека? - спросил полковник.
        - Мы виделись сегодня утром. Михаил Михайлович заглядывал в Анимацентр…
        - Это не Михаил Михайлович, - поправил меня полковник. - То есть, может быть, он так назвался… На самом деле это Валентин Сергеевич Белозеров, царство ему небесное.
        Анамнез 7. Валентин Белозеров, 59 лет (окончание)
        Подъехав к неприметному особнячку в переулке возле Тишинки, громила-водитель покинул свое место, чтобы распахнуть дверцу и загородить широкой спиной пассажира, пока тот, выбравшись из машины, поднимается по мраморным ступеням крыльца.
        Замок щелкнул, когда приехавший шагнул на третью.
        - Добрый день, Валентин Сергеевич, - сказал молодой человек в строгом черном костюме приветливым и свойским, но чрезвычайно корректным тоном. - Прошу вас…
        - Добрый! - бросил визитер. - У себя?
        - Так точно.
        Белозеров тронул расческой перед зеркалом седой хохолок и двинулся по коридору.
        Коридор устилала ковровая дорожка, и в любое другое время идти по ней было бы очень приятно.
        Однако Белозеров не замечал удобства хождения по этой дорожке.
        Вчера он поставил себе срок - два часа пополудни. И поскольку был философом (как всякий более или менее здравый человек зрелого возраста, совершивший карьеру, на пути к вершинам которой на каждом шагу подстерегали неожиданности и неприятности, из большей части которых он с честью выпутывался), решил, что до указанного срока нужно вести себя как всегда, то есть делать намеченные дела и решать поставленные проблемы. Был почему-то уверен, что к двум часам разрешится. А если раньше - вот уж будет подарок!..
        Но голову не выключишь. Полночи не спал, пытаясь понять, что теперь будет и как выкручиваться; и проснулся с тем же гвоздем в затылке.
        Завтракал с отвращением и наспех, спеша уйти из дому, чтобы не сорваться на каком-нибудь пустяке, и все же грубо оборвал жену, когда та хотела всего лишь посоветовать насчет галстука, и сделал это совершенно напрасно. Потому что знал, что с лишними советами она не полезет - это раз; он ее, стало быть, зря обидел - это два; и, в-третьих, выбранный им галстук к рубашке в тонкую полоску - и впрямь как корове седло. Конечно, нужно было повязать именно тот афинский с волнами, и тогда выглядел бы приличным человеком, а не бухгалтером из публичного дома.
        Утром, как и было намечено, поехал в Анимацентр, убил полтора часа и уехал в тяжелом недоумении от невозможности объяснить простейшие вещи… А ведь образованные, казалось бы, люди, должны понимать…
        Вот уж верно сказано: образованщина!..
        Он чувствовал глухое, гнетущее раздражение. И тревогу - вполне объяснимую. И еще временами - как будто ноготками кто-то легонечко так поскребывал за грудиной: цыр, цыр, цыр! И если бы не этот кавардак, если бы не напряжение, с каким ему приходилось пересиливать самого себя, чтобы не завыть и не забиться головой о стену, он бы точно обратил внимание на эти коготочки и тотчас, наплевав на дела, погнал к Родчинскому; а уж там, возле кардиографа, услышал бы его успокоительные объяснения насчет того, что это у нас за такие цыр-цыр-цыр и не пора ли залечь в клинику или просто двинуть в давно напрашивающийся отпуск.
        Но по всем вышеперечисленным причинам Белозеров на цыр-цыр внимания не обратил. Точнее, обратил, но списал на внутреннее раздраженное клокотание.
        И так было до двух часов пополудни.
        Потом пробило два часа. Новостей не было. И это значило, что нужно подвести черту: группа Мамеда-праведника потерялась.
        То есть вот взяла - и как сквозь землю провалилась.
        Это было не просто непонятно. Это было совершенно поперек всего, не укладывалось ни в какие рамки и не лезло ни в какие ворота.
        Белозеров ехал в машине на доклад и снова и снова думал об этом, и никакого цыр-цыр уже не было, а просто вся левая часть тела налилась холодной тяжестью и сдавила сердце.
        Он пошарил в кармане пиджака, где прежде, до операции, всегда лежала стеклянная трубочка нитроглицерина. Хотел сказать водителю, чтобы тормознул у аптеки, да опять стал думать о том же - и отвлекся.
        В мозгу снова и снова проворачивались десятки и сотни обстоятельств, которые только и могут, сложившись единственно верным образом, обеспечить успех спецоперации такого масштаба. Где ошибка? Голову бы дал на отсечение - нет ошибки. С самого начала орудовали ювелирно… да ну, куда там ювелирам: как в цеху, где варят детали для космических кораблей, - руки в белых перчатках, тишина, атмосфера чистого аргона… На Мамеда выходили издалека, очень издалека, через четвертые руки. Никто из его окружения заподозрить этого не мог. На шарап не брали, предложение было сделано с первого раза весьма солидное: разменной монетой пошла жизнь старшего брата Мамеда, полевого командира Касыма-караванщика, закрытого полгода назад по расстрельной статье. Поэтому на контакт Мамед пошел сразу, принял условия, вел себя разумно, следовал указаниям. В целом следовал. С незначительными отклонениями.
        Ах, надо было заглушить дело, как только случились эти «незначительные отклонения», операцию прекратить, постараться взять Мамеда в Медноводске и… да что теперь!
        Министр обороны самопровозглашенной исламской республики (звучит-то как! а на самом деле - самопровозглашенный бригадир обнаглевших бандитов и убийц!) с недавних пор был кровником Мамеда-праведника и его злейшим врагом (отдельная история: министр хотел подмять Мамеда под себя, да как-то так вышло, что Мамед не больно-то подмялся, зато в процессе мирных переговоров невзначай грохнул брата министра; братьев у них там у каждого - как собак нерезаных, половина проблем из-за этого). В результате чего был поставлен почти вне закона несмотря на прежний авторитет, заработанный разнообразными зверствами, производимыми под лозунгами истинной веры и освобождения (в частности, гордится, говорят, изобретением так называемого «медноводского галстука», устраиваемого путем просовывания языка жертвы в щель перерезанного горла - ну не молодец ли? не остроумец?). По причине таковых осложнений обзавестись взрывчаткой у своих Мамеду оказалось труднее, чем на стороне… Ясно, понятно, все люди, все человеки, приняли такую постановку вопроса - не отказываться же из-за пустяка от хорошей задумки? Вывели Мамеда на одного
лихого вояку из Медноводской мотострелковой, и тот, натурально, прямо с дивизионного склада выдал бывалому террористу четыре гаубичных снаряда, то есть в общей сложности и в пересчете на тол больше двух центнеров. И все было бы хорошо - в том смысле, что зло не осталось бы безнаказанным, ибо есть на такие дела военная прокуратура и прочие институты поддержания законности, - но Мамед зачем-то зарезал этого несчастного… как его?.. Корина этого, да еще и прапорщика-шофера вдобавок, который в отличие от подполковника, по которому давно тюрьма плакала, вообще, похоже, ни сном, ни духом.
        Вот такие «незначительные отклонения» - хоть стой, хоть падай.
        Короче, Белозеров про них мог бы и не знать. Информаторов в группе Мамеда, к сожалению, нет. Постоянного контакта или тем более наблюдения тоже нет - как его обеспечить? Правда, сам Мамед с последней встречи унес несколько микропередатчиков
        - две канцелярские кнопки в подошве ботинок, один в подаренной авторучке, да еще один на левой штанине. Дольше всех прожил именно этот, на штанине. Но на пятый день и он замолк. Разбирайся теперь почему.
        Может, Мамед те штаны в стирку сдал, кто его знает… В общем, сведения совершенно случайно вылезли. Легла на стол оперативка,
        Белозеров скользнул по ней незаинтересованным взглядом. Все как всегда: бронетраспортер взорван, трое погибли, ведется расследование… взрыв на базаре в селе Ушала, девять насмерть, четырнадцать ранено… поджог маслокомбината в Акчурае (еще удивился - какой поджог? этот маслокомбинат еще года четыре назад в ноль размолотили артилерией, когда штурмовали укрепрайон на восточной окраине, - ну молодцы, все-таки нашли там что-то такое, что можно под этот поджог списать), нападение на отделение милиции, перестрелка… подполковник Корин и прапорщик Черных пропали без вести… «Корин, Корин, - пробормотал он, невольно морщась. - Это же что-то такое… Корин, Корин… что-то знакомое…» И вспомнил: мать честная, подполковник же Корин!
        И тут же звонок из группы: «Товарищ генерал, разрешите доложить… относительно подполковника Корина». «Знаю, - буркнул Белозеров. - Раньше надо просыпаться, Филиппов…»
        И бросил трубку.
        Так что знал, знал. И есть кому подтвердить.
        И теперь, шагая по мягкой, с длинным ворсом ковровой дорожке к кабинету начальника
«семнадцатки» Кривича, Белозеров продолжал мучительно искать ответы на несколько вопросов, самый простой из которых был таким: кой черт дернул его неделю назад скрыть информацию об этих «незначительных отклонениях» от шефа?
        Нет, действительно! Бог ты мой, какая муха укусила?! Боялся, что Кривич учует опасность и отменит операцию? Отменит в самом начале, чтобы не допустить ее провала в самом конце - что, несомненно, куда неприятнее и затратней. Отменит, прекратит - и Белозеров не доведет свое любимое, долго лелеемое детище до заслуженного им блестящего финала… и не обретет почти уже снисканных лавров, да и
«кругляка» второй степени, не первый год поджидаемого, тоже не обретет… Так, что ли?
        Пожалуй.
        Но ведь Кривич мог и не отменить. Можно было убедить Кривича, что убийство подполковника Корина и прапорщика Черных - техническая накладка, которая вовсе не говорит о том, что планы Мамеда каким-то образом поменялись. «Товарищ генерал-полковник, - допустим, доложил бы ему Белозеров. - Так и так». Не спеша высказывать свое мнение,
        Кривич придвинул бы, по обыкновению, чистый лист писчей бумаги и для начала исчеркал бы его затейливыми спиралями. Потом поднялся и, заложив руки за спину и сутулясь, встал у окна. Далее он мог повести себя двояко. Либо, не оборачиваясь, продиктовать решение: операцию свернуть, то-се, пятое-десятое. Либо, напротив, повернуться и спросить у Белозерова: «Предложения?» И Белозеров пояснил бы свою точку зрения. На его взгляд, это техническая накладка. Должно быть, зам по тылу перенервничал, заподозрил лишнее, потянулся за оружием и… похоже? И, возможно, Кривич снова отвернулся бы к окну, а через минуту, садясь за стол, уже другим тоном сказал: «Ладно, Валентин
        Сергеевич, договорились. Продолжай. В субботу поедешь?» «Нет, - сокрушенно ответил бы Белозеров. - В субботу не получится. Мне сейчас не до грибов, как говорится. Я, Дмитрий Васильич, от Мамеда ни на шаг». «Ну давай, - поощрительно кивнул бы Кривич. - А я сгоняю, пожалуй. Сейчас-то они косяком идут. А уж снег выпадет - ищи ветра в поле». И на том бы расстались, и генерал-полковник Кривич взял бы на свою худую жилистую шею то, что так тяжело легло сейчас на пухловатые плечи генерал-майора Белозерова, - ответственность за провал операции «Цвета побежалости».
        Собственно говоря, он не за себя боялся. Отставка? - с поклоном примет. Наслужился, хватит. Сам уже прикидывал, не пора ли. Сколько лямку тянуть?.. Не себя было жалко - операции. Как все задумывалось!.. Мамед-праведник, пробравшись в столицу вкупе с помощниками и всем своим гибельным снаряжением (должно быть, благодаря вечному милицейскому разгильдяйству, если не попустительству), захватывает концертный зал «Мусагет».
        Присутствующих берет в заложники. Помещение минирует. Затем выступает с обращением и выдвигает требования, по исполнении которых обещает отпустить несчастных меломанов. Требований немного.
        Прекратить думские поползновения в сторону начала мирных переговоров федеральных властей с Мусой Исхаковым, низким и всеми презираемым в Качарии человеком, запятнавшим себя многочисленными предательствами интересов качарского народа. Это раз. Понять, наконец, что Качария способна разрабатывать свои нефтяные ресурсы лишь в составе
        Федерации, и тогда они пойдут ей на пользу, а в противном случае принесут качарскому народу только новые несчастья, страдания и нищету. Это два. Для окончательного усмирения озверелого сепаратизма усилить военное давление, подтянуть свежие федеральные силы и выбить, наконец, из труднодоступных горных районов отряды боевиков, кровавые бесчинства которых препятствуют мирной жизни свободной, но добровольно остающейся в составе Федерации братской Качарии. Это три. И, наконец, освободить и с помощью международных правозащитных организаций переправить в одну из исламских стран (например, Катар) брата Мамеда - Касыма-караванщика, благородного и честного представителя интересов Качарии, верного сына качарского народа, безвинно схваченного и брошенного в тюрьму благодаря черным наветам и проискам врагов последнего.
        И когда газеты завоют, что этого не может быть!!! что Мамед-праведник, семь лет с автоматом, минометом и взрывчаткой в руках насмерть стоящий против федеральных сил!!! замешанный в самых жутких и бесчеловечных операциях этой нескончаемой войны
        - захвате детдома в Нижневолжске, госпиталя в Солохове, взрыве родильного отделения больницы в Старгороде!!! и еще, и еще!!! что он не может и не должен требовать ничего подобного!!! что он либо сошел с ума!!! либо просто-напросто куплен, куплен, куплен!!! - вот в этот-то момент на сцену и выступит новая сила - наука! И устами нескольких авторитетных аниматоров, которым, разумеется, предварительно будет обеспечена краткая встреча с Мамедом-праведником непосредственно в здании заминированного «Мусагета», огласит результаты своего объективного расследования: все так и есть, Мамед честен и говорит правду, а требования, им выдвигаемые, есть искренний крик души, изболевшейся о судьбах родной Качарии.
        А раз это правда, раз уж даже такие звери, как Мамед Нузриев по прозвищу Праведник, встают на путь здравого осмысления нужд собственной страны, тут уж деваться некуда. Голосом Мамеда и впрямь говорит измученный народ обескровленной Качарии. А глас народа - глас божий. Народ знает, как лучше. Народ выбрал свой путь. Народ не хочет мирных переговоров. И, значит, так тому и быть: усилить группировку федеральных войск техникой и живой силой. А потом уж дело самих вояк разбираться, что к чему, - что бомбить, чем бомбить, куда беженцев девать, как отмазываться от новых обвинений в геноциде и прочей чепухе; пусть уж сами. Плачущих от счастья любителей прекрасных звуков - на улицу. Бомбы - в арсенал. А дурачка Мамеда с его придурошным братцем - в самолет. Рейсом на далекий Катар.
        Правда, вряд ли долетит этот самолет хоть бы даже до Казани…
        Дорожка уперлась в широкую дубовую дверь, и мягкий ворс кончился.
        - Разрешите? - сказал Белозеров.
        - Давай, Валя, - благодушно пригласил Кривич. - Заходи. Присаживайся.
        Белозеров сел напротив, и ему на мгновение представилось, что трубочка с нитроглицерином на месте, он просто не нащупал, - и даже невзначай полез в карман и разочарованно вынул подрагивающие пальцы.
        - Видишь, какую штуку взял, - по-мужицки горделиво сказал Кривич. - Годится?
        Белозеров принял протянутый предмет - это был английского производства подствольный фонарь, о котором он тоже давно подумывал, но пока еще полагал запрашиваемую изготовителем цену несуразной, - незаинтересованно повертел в руках и, положив на стол, сказал:
        - Николай Петрович, тут вот какая штука… Мамед-праведник пропал.
        - То есть что значит «пропал»? - весело удивился генерал-полковник, укладывая фонарь в белоснежное пуховое логово упаковки. - Всегда он был пропащим, этот Мамед… давно веревка по нему плачет, пропащая его душа…
        Отодвинул коробку и посерьезнел.
        - Что значит - пропал?
        Белозеров хотел сокрушенно вздохнуть, но у него не получилось - левую сторону груди сковывал холодный панцирь, который, похоже, лучше было не шевелить.
        - Следовал по маршруту? - настаивал Кривич.
        Белозеров кивнул.
        - Ну и? Что ты молчишь?!
        После нескольких пересаживаний, рассредоточений и новых сборов последние шестьсот километров группа Мамеда благополучно миновала на туристическом автобусе. Это был красный двухэтажный автобус фирмы

«MAN», облепленный радостными лозунгами и эмблемами. У патрульных он не вызывал почти никакого интереса, но и на этом этапе потребовалась масса стараний, чтобы обеспечить его гарантированно беспрепятственное движение. Черт их знает, этих дэпээсников - махнет сдуру палкой, а потом только потяни за кончик… А уж последние тридцать-сорок верст!.. А проезд поста на кольцевой автодороге чего стоит, если под полом почти двести кило взрывчатки!.. Только когда красный автобус покатил по Ленинградскому шоссе к центру города, структуры обеспечения смогли перевести дух.
        - Встал на стоянку под эстакадой на Самотеке, - сдавленно сказал
        Белозеров. - Обеспечили им сопровождение. Перегрузились в джипы.
        Двинулись к «Мусагету». Спустились на подземную стоянку…
        - Ну?
        - Ну и вот. Ребята сопровождения лопухнулись. Въехали - они и успокоились.
        - И что?
        - А они выехали с другой стороны. На набережную. Там два въезда. И выезда тоже…
        Кривич молчал.
        - Объявлен план «Перехват», - тупо сказал Белозеров.
        - Когда это все? - брюзгливо спросил Кривич.
        - Вчера вечером.
        - Вчера вечером?! И ты не доложил?!
        - Надеялись на… - выдавил Белозеров, - на оперативность и… рассчитывали перехватить. Ведь не иголка…
        - Ну поня-я-я-ятно, - сонно протянул Кривич.
        Он откинулся в кресле и прикрыл глаза. Худое лицо тоже приняло сонное, вялое выражение.
        - А почему про Корина скрывал? - спросил он через несколько секунд, открывая глаза. - Тоже на оперативность рассчитывал? На какую, интересно? Мертвых-то у нас еще не воскрешают…

«Это кто же? - слабо удивился Белозеров. - Добрынин? Больше некому.
        Стукнул, гад…» Левая сторона груди наливалась тяжестью; тяжесть постепенно сдавливала и горло. У Кривича, он знал, нитроглицерина не водилось. «Может быть, в машине есть, - подумал он. - Да, точно, в машине. Наверняка. Скорей бы».
        - Вот тебе и «Цветы побежалости»! Учил я тебя, Валя: не говори красиво! Нет бы по-простому: «Шторм» или «Буря». Так нет, мы же образованные! Нате вам: «Цветы побежалости»!..
        Белозеров мог бы поправить шефа: «цвета», а не «цветы», Николай Петрович… Не
«цветы», а «цвета»… Свойственные, в частности, халькопириту, минералу группы меди…
        Однако за грудиной жила гибель и отнимала силы, и уже нельзя было тратиться на пустяки.
        Кр-р-р-р! - неприятно проскрежетала пружина в настенных часах.
        - Короче говоря, он нас обставил, - со вздохом подвел итог Кривич.
        Белозеров ожил было от этого «нас» - «нас», не «тебя»! Но следующая фраза ударила в самое сердце:
        - Надул тебя Мамед, надул, - холодно и скучно сказал Кривич. - Он свою игру играл. А тебя использовал, как… ну, как сам знаешь кого.
        Нет, но ты хоть представляешь, что теперь будет? - оживился вдруг генерал-полковник, и голос его зазвенел. - Что теперь может быть - представляешь?
        Белозеров не представлял. Более того: возможность подобных представлений уже не вызывала у него никакого интереса - он из последних сил держал глыбу, давящую на грудину.
        - Слишком много внимания аниматорам уделял, - по-прежнему брюзгливо заметил Кривич. - Увлекся… По этой-то линии хоть что-нибудь удалось сделать? Или с таким же успехом?
        - Так точно, - скрипуче ответил Белозеров. - То есть никак нет.
        Утром встречался с ведущими в этой области… некто Ковалев… некто Бармин… в разработке бесперспективны… от них толку не будет. Но ряд видных аниматоров поддержал. Мизер, в частности. Наскоков. Эта, как ее… Несколько публикаций в авторитетных изданиях. Все в порядке.
        - В порядке… Это тебе кажется, что в порядке. Подставился ты, Валентин, ох и подставился…
        Белозеров сглотнул. Отдалось за грудиной.
        - Я тебя из этого говна не вытащу, Валя, - сказал Кривич. - Глубоковато. Тебе сейчас надо в сторону. Кто у тебя вторым? Добрынин?
        Кривич одной рукой ткнул кнопку селектора, другой придвинул
        Белозерову лист бумаги.
        - Добрынина ко мне… Береженого бог бережет. Пиши, Валя. Так и так.
        По состоянию здоровья и в связи с уходом на пенсию. Датируй позавчерашним. Нет, лучше даже пятницей. Это у нас какое было?
        Семнадцатое. Я завизирую и оставлю у себя.
        Белозеров начал было писать, но буквы расплывались и текли.
        - Разрешите позже? - белыми губами спросил Белозеров. - Разрешите идти?
        Он осторожно поднялся, медленно вышел из кабинета и тихо, плотно, без стука притворил за собой дверь. Ему хотелось сесть прямо здесь, у стены коридора, сжаться в комок и дождаться облегчения. Он и привалился к ней, к стене. Пальцы шарили, суетливо щупали тонкую ткань. Вот же карман. А где же? Был ведь. Здесь, что ли?
        Новый испуг добавил боли.
        В левом тоже не было.
        Или уже искал?
        Еще в машине есть… в машине же. Там. Да. Надо.
        Белозеров выпрямился и деревянно пошел по коридору. Ворс ковровой дорожки скрадывал стук шагов.
        - Валентин Сергеевич? - обеспокоено спросил охранник. - Что-нибудь случилось?
        - Открой, - смог сказать он.
        Дверь щелкнула и отворилась, ударив по глазам пронзительным светом.
        Белозеров переступил порог и сделал два неловких шага.
        Стал было падать со ступеней, но вдруг с ужасом восторга понял, что его подхватила чья-то огромная ладонь и, очень больно сжав железными пальцами (так в детстве сам он сжимал хрупкую хитиновую грудь бабочки), вертя и переворачивая, подносит к такому же огромному, любопытно щурящемуся синему глазу. Тогда он почувствовал облегчение и зажмурился.
        Глава 8

«Знай свой предмет, знай свое дело, знай его символику. Совершенство требует знаний, незнание ведет за собой смерть.»
        Альберт Великий был прав.
        Аниматор должен знать.
        Но - увы! - было бы глупо называть знанием то неприятное впечатление, что произвел на меня прежде живой усопший при нашей утренней встрече (кстати сказать, усиленное подозрением, что эксперт по безопасности Михаил Михайлович являлся, видимо, одним из важнейших маховиков раскручивающейся в обществе кампании по признанию возможным и необходимым анимирования живых). Вытрясти из полковника хоть крупицу живой жизни тоже не представлялось возможным - ему, должно быть, служба не позволяла трясти крупицами направо и налево. Вчувствоваться мне было не во что. Да и пытаться это сделать было как-то… ну не то чтобы противно, но…
        Жизнь безвременно почившего я не знал. Кроме того, я, как ни крути, испытал некоторое потрясение. Хорошенькое дельце! - утром растолковываешь человеку основы анимации, а вечером поднимаешь простыню - и на тебе… В общем, не лежала у меня душа к этому телу.
        И ничего хорошего из всей затеи в итоге выйти не могло.
        Знать раньше, так и не подумал бы ехать, отказался… А теперь куда деваться?..
        Профессионализм сказался хотя бы в том, что предчувствия не обманули.
        Сеанс прошел ни шатко ни валко, нога за ногу, на троечку с натяжкой, так сказать. Желтоватое тусклое сияние. Эффект Винке, как не неприятно было это признать, тоже почему-то сказался в полную силу - по низу колбы переливались цвета побежалости, кое-где и вовсе отливало болотной зеленью. Хрен его знает почему. Поди теперь разбирайся… Я уж хотел было развести руками: мол, чем богаты, тем и рады, и у нас не всегда все гладко выходит…
        Но вопреки моим ожиданиям полковник Добрынин, принимая сосуд, радостно просиял и воскликнул:
        - Ты смотри! Вот здорово!
        Мне оставалось только крякнуть и все-таки развести руками: мол, мастерства не пропьешь, господин полковник. Однако его глупая похвала совершенно не поправила мне настроения. Напротив, как-то особенно тошно стало на душе. Ну да, да… сам виноват. Хоть бы спросил, куда везут… Нет! - сел, как баран, в машину, помчался невесть куда за гонораром… Все эти коридоры, казематы… Михаил
        Михайлович этот непроясненный… позорная для профессионала струйка желтоватого свечения… увидит кто, стыда не оберешься. Правда, полковник обмолвился, что для своих у них есть какой-то спецхран, гохран… какая-то, короче говоря, чертова кузница, где все они после смерти корпоративно пламенеют. Ну я и успокоился. Обещанный гонорар был выдан сполна. Я затолкал толстую пачку зелени во внутренний карман пиджака, перед тем незаметно сунув визитку эксперта в его собственный кительный… Будь оно все неладно! В

«Альпину», в «Альпину»! Тем более что и есть хотелось страшно.
        Полковник кинул колбу в полиэтиленовый пакет и, небрежно помахивая им, повел меня к выходу.
        - Подвезти? - спросил он, когда, наконец, мы оказались на свежем воздухе.
        - Да зачем? - сказал я. - Такси возьму.
        Выяснилось, однако, что ему ровно в ту сторону, что и мне. Он бросил пакет на заднее сидение «Мерседеса» (у меня снова сердце оборвалось - эти колбы бьются куда легче лампочек). Потом сел за руль - ни водителя, ни сопровождавшего нас джипа не оказалось, - и мы поехали.
        Теперь он выглядел явно повеселевшим (должно быть, потому что дело было сделано) и в какой-то момент сказал по-приятельски, повернув ко мне голову и блеснув в полумраке веселыми глазами:
        - Просто наших-то всех на курсы забрали. Вот и пришлось к вам обращаться.
        - На какие курсы? - вяло поинтересовался я.
        - Как же! Квалификацию повышать. Не слышали разве?
        - Квалификацию чего?
        - Ну! Аниматорскую же квалификацию! Теперь же новое направление открыли - живых анимировать. О-о-о! Это, Сергей Александрович, большое дело!
        Я тупо смотрел в приближающийся красный и круглый огонь светофора.
        Плавно до него докатившись, машина встала.
        - Так не слышали? - с интересом спросил полковник, снова ко мне повернувшись.
        - Нет, - сказал я. - Не слышал.
        - Да вы что! Это же великая вещь! Что вы!..
        Светофор моргнул на желтый, полковник включил передачу, и мы снова поехали.
        - Особенно в нашем деле. Вы представьте! Бьемся, бьемся, ни днем ни ночью покою нет, - а как их всех нащупать? Ну, допустим, подозрительный человек, допустим, задержали его даже… А у него при себе ни взрывчатки, ни детонаторов, ни оружия, вообще ничего такого, чтобы к делу пришить! Документы якобы в порядке… И что? Ну можно, конечно, спросить: что, братан, теракт замышляешь?
        Снова машина встала на светофоре. Полковник повернулся ко мне и сказал, хохоча:
        - Так он и скажет, держи карман шире! Как же! Его через три дня отпустят, он из тайника все повытаскивает - и понеслась!..
        Повернули на Садовое.
        - Да еще эти, знаешь… - Он незаметно перешел на «ты». - Воду мутят. Сами пальцем о палец не ударят… Им, понимаешь, власть во всем виновата! Во всех грехах!.. Что, мол, за такая власть!.. Власть не может того!.. Власть не может сего!.. Власть-де, епишкина дочь, только деньги грести!.. Каково? Да ведь если ты такое плетешь, так ты, может, и сам готов под детский сад бомбу подложить! А?..
        Он хмуро примолк. Поток тащился еле-еле.
        - Нет, теперь уж дело по-другому пойдет. Хочешь не хочешь - объективные показания аниматора. Замышлял - значит замышлял! И точка. Уже не отвертишься.
        - Остановите, - сказал я. - Спасибо.
        - Ну давай, Серега! - крикнул он, когда я захлопывал дверь. - Давай!
        Еще, глядишь, увидимся!
        Тронул машину и ловко внедрился в тело несказанно вонючей пробки, методично душившей Садовое кольцо.
        Я не стал ловить такси, рассудив, что проще проехать остановку на метро.
        Когда я был здесь в последний раз (я же говорю - я редко пользуюсь услугами метрополитена), посетителям продавали круглые пластмассовые жетоны. Теперь я получил какую-то картонку. Я попробовал сунуть ее в турникет. Турникет по-волчьи залязгал, чем привел меня в замешательство. Тем не менее я не оставлял попыток прорваться к перрону. В конце концов служительница в красной шапке, соскочив со стула в стеклянном скворечнике, вырвала из моих пальцев билет, перевернула другим концом (или стороной, кто же разберет все эти премудрости!) и сопроводила меня легким пинком и словами «Ну просто как маленькие!..»
        Поезд с гулом и скрежетом вырвался из туннеля, двери раскрылись, из каждой высыпалось на перрон по небольшой толпе, на смену которой затолкались новые насельцы. Мужской голос сообщил название следующей станции (причем сделал это так торжествующе, как будто всех нас ожидала там какая-то радость), и мы поехали.
        - Иди сюда, иди! - услышал я резкий голос и повернул голову.
        Несмотря на тесноту на площадке у соседних дверей вагона было совершенно пусто, если не считать худого человека в черной наглухо застегнутой куртке. Выпрямившись, разведя плечи и вздернув подбородок, он, стоя вплотную спиной к одним дверям, презрительно смотрел на свое отражение в других. Затем сделал два или три стремительных скользящих шага и, вознеся руки, рубанул по стеклам ребрами ладоней
        - но, к счастью, не так сильно, чтобы стекла разбились или вылетели.
        После чего так же стремительно отступил на исходную позицию.
        - Иди сюда! Ну!
        И снова - легкое хищное движение, неуловимый взмах, гулкое содрогание стекол.
        Вагон ошеломленно наблюдал, и, судя по всему, не один я чувствовал опасность.
        - Ты что, милый? - Это был голос старушки, сидевшей с краю, взволнованный и соболезнующий голос. - Да господь с тобой! Да ты присядь! Что ж тебя так корчит?
        Человек посмотрел на нее. Мне представилось, что сейчас он сделает, как обычно, пару шагов, только рубанет уже не по стеклам. Но вместо этого он как-то обмяк и заозирался.
        - Простите, люди! - неожиданно заныл он, приваливаясь к дверям. -
        Простите меня! Простите, бога ради!..
        - Стекла-то поколотишь, - буркнул мужчина справа.
        - А вот ты пройди, что я прошел, тогда поговорим! - плачуще ответил человек. - Вот и поговорим! А так-то что?..
        В эту секунду всех нас кинуло вперед, потом назад, потом снова вперед, потом двери зашипели, я вывалился на перрон, а через несколько минут уже поднимался по ступеням «Альпины», чувствуя при этом, что меня буквально не несут ноги.
        - Что это с вами, Сергей Александрович? - спросил швейцар Игнат. -
        На вас лица нет!
        Я отмахнулся.
        - Клара Николаевна не приехали? - заботливо осведомился он, принимая плащ.
        - Ждем-с, - привычно ответил я, приглаживая ладонью волосы.
        В «Альпине» Клару полюбили все - начиная с Игната, который, как случайно выяснилось, был ее земляком, кончая директором и величайшим дамским угодником Гогой Гогоберидзе. С одной стороны, столь дружные проявления симпатии наводили меня на мысль, что демонстрируются они не просто так. Клара - это еще одна ниточка ко мне, еще один шанс, что при случае я не откажу в просьбе, соответствующей моему аниматорскому статусу. С другой стороны, Клару трудно было не полюбить. Как я не раз замечал, ее появлению одинаково радовались и на кафедре, и в отеле, где она работала в пору нашего знакомства, и в редакции журнала, куда устроилась месяцев за восемь до исчезновения. Наверное, дело было в том, что Клара никогда не пыталась казаться больше и значительней, чем была на самом деле.
        Недаром же говорят: будь проще - и люди к тебе потянутся.
        Все привыкли видеть нас вместе, поэтому когда она сгинула, я оказался перед необходимостью то и дело отвечать на вопрос «А где же
        Клара?». Мне пришлось придумать байку, которая бы не требовала долгих объяснений. Теперь, по прошествии почти года, надежда на то, что она все-таки вернется, совсем угасла; но тогда я говорил всем, что Клара уехала (это было чистой правдой) во Францию на стажировку
        (откуда мне знать, может быть, и в этом я был недалеко от истины?), и с тех пор придерживался этой версии. Постепенно к ее отсутствию привыкли, и уже редко кто вспоминал, как она, бывало, отплясывала здесь. Что делать - все проходит. А вот Игнат - поди ж ты! - не забывал. Землячество - великая сила.
        На втором этаже было еще тихо. На рояле негромко тренькал какой-то парень из Семеновых лабухов, а ни самого Семена, ни, соответственно, его брамсолюбивого саксофона не наблюдалось.
        Зато за угловым столиком сидела лаборантка Инга, благосклонно прислушиваясь к вдохновенному воркованию известного в Анимацентре человека - Володи Гарнецкого. Бутылка шампанского перед ними была почти пустой. Вообще, по всем признакам, дело у них шло на лад, так сказать, с опережением графика. Завидев меня, Инга лучезарно улыбнулась и помахала лилейной ручкой.
        Надо было что-нибудь сделать в ответ - ножку, что ли, от рояля отломить или расколотить пару сервизов, - но я только сел за свой столик, а когда подошел Карим, тупо потребовал коньяку.
        - А покушать, Сергей Александрович? - забеспокоился он. - Вы ж с утра не кушали. По вас видно.
        - По вас, по вам… - проворчал я. - Ты на меня не смотри. Ладно.
        Поесть тоже давай. Да побольше. Что сегодня?
        Тем временем Инга поднялась и танцующей походкой удалилась в сторону дамской комнаты. Частично разобравшись со своими кулинарными желаниями, получив искомый коньяк, зелень и тарелку малосольной форели немедленно, я отправил озабоченного Карима на кухню за продолжением программы и поманил к себе (по праву старшего)
        Гарнецкого. Гарнецкий охотно подошел и встал рядом, облокотившись о спинку стула и нахально ковыряя зубочисткой в своих образцовых зубах.
        - Девушкой, смотрю, новой обзавелся, - сказал я, мощно зажевывая ломтем сладкой обитательницы хрустальных озер рюмку «Кизлярского». -
        Поздравляю. Не молода для тебя?
        - Нет, в самый раз. Ты же знаешь - чем моложе, тем лучше.
        Я покачал головой.
        - Ну знаешь, тоже до известного предела. Ты осторожней. С такими принципами и под статью можно залететь.
        - В данном случае не грозит. А что, нравится?
        - Видишь ли, Володя, ты еще молод, поэтому не все знаешь. Я открою тебе маленький секрет. Настоящим мужчинам нравятся все женщины. Тем более девушки. Помнишь Точеного? Так вот он - мир его праху - признался мне в день своего шестидесятилетия: совсем, говорит, недавно стал понимать, что женщины бывают двух типов: красивые и некрасивые. Улавливаешь?
        - Улавливаю, - вздохнул он. - Короче говоря, Бармин, зелен виноград… Между прочим, жалуется на тебя.
        - Да ну? - удивился я, наполняя рюмку. - Не может быть.
        - Ага. Говорит, грубишь очень.
        - Ишь ты, грублю… Ну замолви за меня словечко, если случай представится.
        - А как же! Непременно представится! - обрадовался он, ретируясь. - Часика через полтора, думаю, и представится! Тьфу!
        Так всегда - захочешь кому-нибудь настроение подпортить, так только сам еще больше расстроишься. Верно говорят: не рой другому яму…
        Я терзал бедную рыбу, как будто вершил казнь.
        Попытки подумать о чем-нибудь отвлеченном приводили к осточертевшим, но настойчивым размышлениям о многочисленных несовершенствах мира. А они, в свою очередь, снова возвращали меня к словам полковника
        Добрынина. И все это вертелось по одному и тому же кругу, и проклятая жилка дрожала под горлом - как с цепи сорвалась. В голове метались какие-то обрывки - чего? мыслей? Нет, мыслями это клокотание нельзя было назвать. Это были волны беспокойства, даже страха; какие-то клочья слов - все больше вопросы и восклицания.
        Утолив первый голод и насытив кровь алкоголем в достаточной мере, чтобы мозг перестал клокотать и содрогаться, я понял, что жизнь не кончилась. Жизнь не кончается.
        И это несмотря на то, что она (жизнь) нелепа именно потому, что все в ней и всегда приходит к какому-нибудь воистину нелепому, прямо-таки идиотскому концу. Например, сама она - к смерти. Этого мало? Ладно, вот еще образчик. Николай Федорович Федоров, философ.
        Справедливо ли его требование к нам, живым, не сметь забывать о мертвых - о тех, кто уже претерпел муки, испытал на себе произвол смерти и холодным прахом лег в ненасытную землю? Справедливо ли это требование? Да, оно справедливо. На каждом шагу мы видим, что люди признают это… Безумно ли его требование немедленно воскресить мертвых, ибо мир должен быть справедливым, а то, что они умерли, - несправедливо? Здравый человек ответит: да, это требование безумно!
        Но здравый человек не способен подняться до этого безумия, нет; он неспособен к поэзии, он способен лишь к утилитарному пожиранию мертвечины - вот к чему он способен… Он не готов к отваге! Он боится отчаянного бесстрашия презирать очевидное!.. Боже мой, боже мой!.. Великий, великий старик!
        И что же в итоге? Его всечеловеческий и вселенский зов должен был поднять нас к небесам. Поднял? - нет, всего лишь способствовал развитию аниматорской индустрии. Его гневный окрик должен был заставить человечество одуматься, расставить все по своим местам, установить, что в мире ценно, а что истинный прах. Установил? - хрена с маслом! Что вышло вместо этого? Да то, что скоро полковник
        Добрынин тоже пройдет курсы какого-нибудь там фабошно-аниматорского усовершенствования. И научится анимировать живых, то есть читать в их душах и мыслях. И будет, как я почему-то подозреваю, читать именно то, что в полной мере отвечает сегодняшнему политическому моменту и как никогда нужно для укрепления власти и поддержания порядка…
        Меня снова трясло.
        Но вдруг хриплый голос саксофона коротко пролетел над уже довольно полным и шумным залом.
        Семен! Родной мой, милый мой человек!
        Откуда взялся? Я сижу почти у лестницы, а не углядел. Незаметно он как-то - по-ангельски - вознесся сюда, на второй этаж «Альпины». Вот же он - уже расчехлил инструмент… дуднул для пробы… или чтобы все услышали - дескать, вот он я, пришел уже… Теперь с подмастерьем-пианистом недовольно о чем-то рассуждает…
        У меня слеза навернулась на левый глаз, и я помахал ему: Семен! Это я, Бармин! Мы с тобой одной крови. Мы с тобой аниматоры, да!..
        Говорят, я даже чуточку одаренней! Но мало ли что говорят все эти придурки! Не обращаем внимания на их болтовню!.. Я тебя обожаю, я преклоняюсь пред тобой, Семен, потому что ты умеешь дудеть в дуду.
        Ты бог дуды! Я плавлюсь от звука твоей кривой дуды, и все вокруг плавятся… Мне будет приятно, если ты махнешь в ответ, - махни,
        Семен, я буду горд!..
        Не заметил.
        Но зато взял сакс, мундштук продул… протер… снова что-то проворчал. Лабух огрызнулся в ответ (ишь ты, дерзкий какой!).
        Изготовился, согнулся, как все они гнутся, когда хотят показать, что, мол, сейчас рванет прямо из души (а это, между прочим, ни о чем не говорит - может, из души, может, из живота, может, еще откуда, - но у Семена точно из души!), лабух знакомо тренькнул разок-другой - я вздрогнул от радости! - и все, и меня повело, потому что я уже понял, что сейчас будет, - будет «Караван»! «Караван»!
        И точно! - через секунду пошел! поплыл! закачались пески! понесло жарким ветром, выжимая слезы из моих пьяных глаз! Пошел! Пошел!..
        Я не люблю, когда на соленый арахис тратят больше, чем на пиво.
        Я люблю, когда все по-честному. Когда все соразмерно. И я понимал - это награда мне за этот длинный гадкий день… за то, что я сам устроил его таким длинным и гадким… и за то, что я все-таки хочу быть лучше!.. Другое дело - не получается, но хочу же!..
        Караван шел, караван шел… Свистел ветер, бросая в глаза горсти песка… Навстречу черному ветру пустыни тяжело и мерно шагали верблюды… Семен гнулся, вздымая жерло сакса к фиолетовому небу…
        А текучий песок змеился, тек, струился, язвительными улыбками сбегал с барханов… Черные пески лежали кругом; такие черные, что все в этом караване думали только о смерти. Почему? - потому что только смерть была рядом, только смерть была вокруг, а до жизни нужно было шагать и шагать - мерно и тягостно, тягостно и мерно… Шагать, пока не пройдет отведенное время.
        Да, единственное на свете, о чем не нужно заботиться, - это время: оно, слава богу, течет само собой.
        Но, может быть, оно когда-нибудь все-таки пройдет, это чертово время? И наш забитый, заболтанный, замороченный мир поднимет голову и увидит, в какой он заднице? И поймет, что еще два-три его слепых и пьяных шага - и он скатится в тартарары?.. Поймет? Или все будет идти старым порядком? Уже давно понятно, что резать ножом и стрелять, а в ответ кидать бомбы и палить из танковых пушек, а в ответ взрывать автобусы и вагоны метрополитена, а в ответ производить зачистки и расстрелы, а в ответ забивать в подвалах насмерть, а в ответ ставить на колени и стрелять в затылок, а в ответ… а в ответ… а в ответ… - все это умеет каждый; каждый так или иначе умеет убивать.
        А воскрешать мертвых - никто!..
        Музыка плыла, слоясь и переливаясь, как слоится и дрожит горячий воздух над камнями. Музыка ветвилась, тянулась вверх, вырастала в большие деревья; потом начинала сгибаться, бессильно склонялась, а вот уже и стелилась по земле - узловатая, кривая, переломанная… Но я знал, что постепенно она распрямится… Вспомнит самое себя…
        И вдруг музыка оборвалась.
        Караван встал.
        У меня было такое ощущение, что он с разбегу ударился в бетонную стену.
        Меня просто швырнуло вперед, на пыхнувшие навстречу подушки безопасности.
        Вот так.
        Вот тебе раз.
        Пианист по инерции расколол воздух на несколько неровных тактов - и тоже смолк.
        Семен положил инструмент на крышку рояля и махнул кому-то рукой.
        Кому?
        Бог ты мой!
        По лестнице неспешно всходил сам Василий Савельевич Мизер, теоретик от аниматорского искусства.
        Который, как не преминула бы выпалить Катерина, каждый раз при попытке провести сеанс анимации второй категории… копеек на сорок… гм!.. Ну ладно, впрочем, дурацкие-то шутки повторять.
        Довольно красочно всходил Мизер - блестя очками, грозно топорща усы, хмурясь с таким видом, будто явился с инспекцией.
        Держа сакс на отлете, Семен стоял на низеньком эстрадном подиуме и как-то очень радостно махал сему автору многочисленных статей, в коих он неустанно освещает наш общий анимационный процесс.
        Мизер оглянулся. Он редко появлялся в «Альпине». Честно сказать, и делать ему тут было особо нечего. В городе полно мест, куда он может войти и гордо сказать: «Я - аниматор!», и тогда присутствующие, которые в нашем деле ни ухом ни рылом, дружно встанут и сдвинут кружки в его честь. А если он в «Альпине», традиционном приюте аниматора, что-нибудь такое брякнет - «Я - Мизер!» - так все только фыркнут и пальцем покрутят: готово дело, совсем теоретик с глузду съехал от своих тухлых умопостроений… Шел бы лучше от греха подальше.
        Хотя, конечно, ссориться с Мизером - это значит на следующий же день прочесть где-нибудь, что твое искусство в последнее время совсем закисло, а рейтинг упал пунктов на двадцать. И тогда не за тобой, а за другим побежит клиент, умоляя как можно более качественно воспламенить в колбе дорогую тень.
        Между тем Мизер крутил круглой башкой, топорщил усы, сверкал очками и, похоже, никак не мог поверить, что Семен машет именно ему.
        Но он сомневался напрасно - ему, именно ему махал Семен.
        Мизер сделал еще несколько шагов - уже по ровному полу по направлению к эстрадке,
        - а Семен как раз с нее ступил на пол.
        Семен скалился. Не улыбался, а именно скалился - широко и радостно.
        Шагая, он заложил руки за спину и стал похож на арестанта - сутулый плешивый зэк, выведенный на недолгую прогулку.
        Они сошлись.
        Мизер протянул руку и начал что-то говорить, кивая. Должно быть, он был несколько польщен. Семен тоже что-то сказал. Рука Мизера висела в воздухе. Семен своих не вынимал из-за спины. Вот еще что-то сказал. И еще. Мизер гордо вскинул голову. Перестав скалиться, Семен проговорил длинную и явно увещевательную фразу. Мизер оглянулся. И снял очки.
        И тогда Семен отвесил ему плюху.
        Не пощечину, нет. Мощную плюху - тресь!
        Семен стоял перед ним еще секунду или две. Должно быть, предоставлял
        Мизеру возможность ответить.
        Потом развел руками, повернулся и не торопясь пошел назад к своему саксофону.
        Я так понял, что он просто хочет доиграть «Караван». Довести караван. Ну правда, он ведь шел, этот караван? Так пусть дойдет до пункта назначения. Это по-честному. Никакие обстоятельства не должны ему помешать.
        Мизер все стоял и крутил своей круглой башкой, причем с таким видом, будто только что кого-то славно отделал. Я с любопытством наблюдал.
        Драться он не полез. Леща проглотил, как будто так и надо. Теперь что? Сядет за стол и закажет шницель?
        Этого я так и не узнал, потому что в кармане зазвонил телефон. Я поднес его к уху
        - и с оторопью услышал ее низкий, немного гнусавый - ее темно-розовый, влажный, - ее мятный, сиреневый - короче говоря, несомненно, ее голос:
        - Только не бросай, пожалуйста, трубку!
        Я и не бросил - она сама выпала из рук и шмыгнула куда-то под стол, и, пока я, крича «Клара! Клара!», шарил там по каким-то объедкам, связь прервалась.
        Анамнез 8. Мамед-праведник, 36 лет (начало). Павел Грачков, 29 лет
        Никто из них не знал города, но и знать ничего не нужно было: выскочили из гулкой тусклоты подземного гаража к солнечному свету, повернули направо и погнали (а точнее, поволоклись в бесконечной пробке) по набережной, как и велел Узбой. Была опасность, что сопровождение очухается, и тогда возникнут большие проблемы, - но то ли они совсем уснули, то ли просто еще не поняли, с какого конца хвататься за новое дело. Так или иначе, несколько постов ДПС не обратили на колонну внимания, и через полчаса ребята Узбоя встретили их на Котельнической. Еще через несколько минут загнали машины на стоянку возле Краснохолмского моста, а затем, снова перегрузившись, выехали на других - это были два «Мерседеса» (один из них с дипломатическими номерами) и новехонький навороченный «Лэнд-кразер».
        Обняв Узбоя при встрече, Мамед едва сдержался, чтобы по-детски не расхохотаться от восторга. Вышло, вышло, удалось!.. Он представлял себе рожу Белозерова, с которой тот услышит о случившемся, видел физиономии собровцев, толкущихся сейчас в коридорах концертного зала

«Мусагет». Ай, как верно все рассчитали! Ай, какие молодцы! Ай, слов нет! Ай, сейчас Мамед к ним придет, как баран, сам все привезет - оружие, взрывчатку, снаряды. «Дельта» всех обыщет, все отнимет, вытрясет патроны из обойм, раздаст вместо них покорным людям муляжи бомб и безопасные отныне ПМ-ы и ТТ. Потом по их указке Мамед объяснит перед телекамерой, что к чему. Подробно расскажет корреспондентам, чего он хочет от правительства страны и от мира в целом. Потом? Потом их будут штурмовать и всех демонстративно повяжут, постреляв для натуральности холостыми; а окончательным подтверждением серьезности намерений террористов станет все то, что группа привезла с собой, - убийственная груда железа и взрывчатки. И отпечатки пальцев, вероятно, - уж совсем неопровержимая вещь.
        Когда еще только возникала идея всей этой долгой и хлопотной истории, обложенной, как младенец пеленками, многочисленными подлостями, предательствами и несчастьями, Мамед сразу связался с братом - даром что тот сидел в Лефортове под семью замками,
        - и услышал от него то, что и ожидал. «Братишка, не верь ни одному их слову, - передал Касым-караванщик. - Меня живым не отдадут. Тебя, если попадешь к ним в лапы, тоже не выпустят. Но ситуацию используй».
        Давно простившись с братом и не мечтая увидеть его живым, он помнил его и чувствовал в сердце биение серебряной, вечно живущей братской любви. Ах, брат!.. Ах, серебряные рыбки воспоминаний!.. долго ли вам еще плавать в наших душах!..
        Старший брат да отец - кто еще может вовремя наставить мальчика, чтобы он стал мужчиной? Правда, их собственный отец был, на взгляд
        Мамеда, слаб: подчас позволял себе нежность к детям… разве можно?
        Если отец хочет поцеловать сына, пусть сделает это, когда мальчик спит. А отец мог даже при посторонних!.. Странно, родной брат отца, дядя Мукум, выросший с ним в одной семье, возле одной чашки, - тот был совсем, совсем другим. Вот у кого они учились твердости - не у отца, у дяди…
        Почему так? Кровь одна, жизнь одна, судьба одна - а такие разные.
        Одному было четыре, другому пять, когда однажды в село въехали машины с солдатами НКВД… Мамед силился представить себе, как это было. Крики, брань, лай овчарок, плач, растерянность… Ровно через сутки длинная змея спецпереселенцев потянулась по заснеженной каменистой дороге вниз, за двадцать километров к станции Аслар-Хорт.
        Женщины и дети постарше несли маленьких, старики - что-то самое необходимое из скарба. Вагоны. Из еды у них на всю семью было несколько хлебов и штук пятьдесят вареных яиц. Яйца протухли, но больше было нечего есть, и они ели. На второй неделе пути умер дед.
        Потом двое самых маленьких. На станциях солдаты ненадолго откатывали дверь, чтобы можно было спустить на землю трупы.
        Мать отца, бабушка Керим, напевая маленькому Мамеду легенды про богатырей-нартов, про врагов их - грабителей и насильников орстхойцев, про героя Урызмага, про великого Сослана, отнявшего огонь у богов, чтобы дать его людям, то и дело сбивалась на рассказы о своей собственной жизни… Их селу еще повезло. В нескольких других, выше в горах, дальше от дорог, дело шло хуже. Когда стало понятно, что по заваленным снегом дорогам люди не успеют добраться до железки вовремя, к тому куцему сроку, что усатый сатана отвел на всю операцию по выселению сотен тысяч, их согнали в амбары, беспорядочно расстреляли и сожгли. И снова пела бабушка Керим, рассказывая, каким ему надо быть сильным и смелым, как нужно мстить врагам, как добиваться справедливости…
        Отец вырос в Карабулаке, в знойной песчаной степи на краю пустыни. В ауле их оказалось несколько семей. К ним относились по-разному - одни понимали их несчастье, другие были настроены враждебно. Они приспособились, жили замкнуто. В конце шестидесятых, когда качарцам разрешили возвращаться, Мамеду уже исполнилось три. Он даже кое-что помнил из той жизни - все желтое, бурое… марево, пыль… звон зноя… старший брат Касым брал его с собой ловить юрких серебряных рыбок в мелких озерах за солончаками… Но по-настоящему он вырос уже дома, в Качарии.
        То есть что значит - дома? Никакого дома давно здесь не было, приходилось все начинать заново, а возвращение качарцев было воспринято новыми насельцами их земель как вражеское нашествие…
        Ай, что думать об этом!..
        Проклятая, бешеная власть жрала подданных, как голодная свинья жрет собственный опорос. Ну а как только ослабела, шатнулась - тут и настало время воткнуть ей в горло острое железо, напиться горькой крови, порубить на части! Утвердиться на собственных землях! - а тех, кто прежде командовал, сделать рабами!
        Надо сказать, в конце восьмидесятых, когда Мамед только-только вернулся из армии, а вокруг начиналось брожение и уже пахло смутой, отец тоже проявлял свою слабость. Уговаривал не горячиться, толковал, что прошлое зло новым злом не поправить, что новое зло породит еще одно зло, а то - следующее, и так до скончания веков…
        Нужно ли это? Дядя Мукум, пока хватало терпения, посмеивался в усы, не опускался до спора. Потом уходил. Ну и они с братом шли к нему продолжить разговор.
        И однажды - началось, пошло, покатилось безобразным клубком, в котором воля человека почти ничего не стоила в сравнении с беспрестанно меняющейся и непреклонной волей обстоятельств.
        Сорвалась!.. полетела лавина предательств, гнусностей, жестокости, смерти! Год за годом, год за годом! - и за эти теперь уже пятнадцать, что ли, лет он столько раз мог отдать свою собственную жизнь, что уже ничего не боялся, и столько чужих жизней оказалось на его совести, что он о них вовсе не помнил. Только с некоторых пор, засыпая, чувствовал какую-то странную отрыжку - как будто и впрямь напился свежей крови… Да и еще бы выпил! Он давно забыл в себе человека, он был зверем - всегда хищным, всегда ждущим засады, выстрела, удара сталью…

…Ну и, в общем, как посоветовал брат Касым, Касым-караванщик, так в целом и сделали. Пока Белозеров со своей командой готовил концерт в «Мусагете», параллельно обеспечивая Мамеду, как гастролирующему солисту, беспрепятственный проезд на место выступления, Узбой прорабатывал схему похожего, но все-таки совсем другого спектакля, который можно было бы сыграть по прибытии труппы…
        - Как вы тут ездите, честное слово! - буркнул Мамед, скрывая за хмуростью радость, которая буквально клокотала в нем, заставляя подергиваться усы. - Это что же такое?
        - А что делать? Так и ездим. Пробки… Ну ничего, скоро проберемся.
        Узбой протянул руку и прибавил громкости бубнящему что-то радиоприемнику. «…Новое трагическое происшествие, - заторопился голос диктора. - В результате взрыва в автобусе на улице
        Домостроителей погибло четыре, ранено семь человек. По утверждению очевидцев, взрыв произошел в начале десятого утра. По всей видимости, взрывное устройство было приведено в действие молодым человеком, севшим в автобус за несколько остановок…»
        Мамед недоверчиво улыбнулся.
        - Наш?
        - Ну да…
        - А второй?
        Узбой цыкнул зубом.
        - Не второй. Вторая. Девчонка. Ее ребята Мурада Маленького привезли… Все нормально шло вроде…
        - Ну? - поторопил Мамед.
        Узбой приопустил окно и сплюнул, попав на чье-то лобовое стекло.
        - Ай! - сказал он, морщась. - Да глупость какая-то, чесслово. Вчера вечером привезли ее… Все нормально было. А потом недоглядели. Она ночью из окна бросилась. С шестого. Теперь еще неприятности…
        Ребята не успели уйти, к ним прицепились: что да почему…
        - Нашли что-нибудь?
        - Нашли, - хмуро отозвался Узбой. - Кто же знал… Идиотка.
        Они помолчали.
        - Два было бы лучше, - заметил Мамед.
        - Конечно…
        - А там-то как?
        - Там все в порядке. Там я, видишь ли, выступил спонсором. - Узбой усмехнулся. - Мол, хочу помочь несчастной культуре. Ведь святое дело?
        - Еще бы! - Мамед серьезно кивнул. - Конечно, святое.
        - Вот видишь… Правда, деятели культуры хотели получить деньги.
        Узбой повернул голову и вопросительно посмотрел на Мамеда.
        - Понятное дело. Деньги кто только не хочет получить…
        Узбой снова удовлетворенно кивнул.
        - Но я директору прямо сказал: деньги есть деньги. Деньги - это птицы. Стоит их выпустить из рук, и они уже разлетелись. Верно?
        Поэтому денег я тебе не дам. А лучше сделаю тебе на эти деньги ремонт. В холле. Он морду скривил, но все же согласился…
        - И что?
        - Да ничего… Ремонт - дело непростое, требует подготовки.
        Готовимся. Дали нам ключ от задних дверей. У нас мастером Усама…
        Да ты, наверное, не знаешь Усаму.
        - Беспалый?
        - Нет, другой. Он из Чиркека, смешной парень… Ну неважно. Третий день цемент завозит. Шесть мешков завез хорошего цемента… Правда, желтоватый такой цементик. Не как обычный. Снабженец, ха-ха! Вот сейчас поможем ему, доставим некоторые полезные для ремонта вещи… а?
        Узбой снова повернул голову и вопросительно посмотрел на Мамеда: верно ли он понимает течение событий?
        - Отлично, - сказал Мамед и все-таки взлаял, не удержавшись от смеха.
        Колонна благополучно миновала более чем половину пути, когда на светофоре водитель джипа, в котором они ехали, решил не отрываться от первых двух машин - и проехал на красный.
        Постовой коротко свистнул, махнув жезлом к обочине.
        Это был сержант Павел Грачков.
        Водитель послушно взял вправо и остановился чуть наискось, перегородив полосу, показывая тем самым, что постовой должен понимать: на таких машинах простые люди не ездят, и то, что водитель вообще притормозил, это с его стороны - акт почти благотворительный.
        - Может, рванем? - спросил Мамед, предчувствуя что-то нехорошее.
        - Спокойно…
        Две первые машины, заметив случившееся, неспешно остановились метрах в ста за перекрестком.
        Водитель опустил стекло.
        - Денег ему сунь, если привяжется, - сказал Узбой.
        Тот кивнул.
        Щурясь, сержант Грачков неторопливо шагал к машине.
        Джип этот ему категорически не нравился. Ему вообще не нравились джипы, потому что он был уверен, что в них ездят люди по преимуществу хищные и наглые. Он стоял на дороге уже два с половиной года. Сразу после демобилизации с контрактной службы. Ранение, слава богу, хорошо подлечили, и оно не явилось препятствием для новой деятельности. За два с половиной года он и джипов этих навидался, и с хозяевами их наговорился, и ни одна из этих встреч - ну или одна-две, не больше - не доставила ему никакой радости. Каждая следующая только подкрепляла заведомую уверенность. Вечно они строят из себя крутых, наглеют, машут какими-нибудь бумажками… И еще хорошо, если денежными.
        Вообще говоря, сам он был тоже далеко не подарок - из той жесткой и в обыденной жизни неприятной породы людей, которые, если их не трогать, ведут себя сдержанно, скупы на слова, и потому ни в компании от них никакого толку, ни просто как следует по-товарищески поговорить - все угу да угу; если же что не по их, то до поры до времени с ними можно кое-как поладить, только нужно с самого начала вести себя по правилам, ими установленным: то есть не петюкать и не залупаться; но уж коли кто залупнулся, дело швах: начинают играть желваки, и человек, что называется, заходится; и уж тогда ни уговоры, ни посулы, ни прямые взятки, ни угрозы, ни драка - ничто его не свернет, и пусть себе во вред, а жертву свою он-таки ухайдакает.
        Неспешно шагая, Грачков размышлял, что, если бы джип вызывал в нем хоть какую-нибудь симпатию, можно было бы срубить деньжат. Проехал на красный, на запрещающий; права отдавать, естественно, не захочет… мотайся потом за ними; бросать машину и гнать в сберкассу тоже почему-то никто не любит, хотя почему бы и не промяться. Короче говоря, гони пятихатку и езжай с богом, услышав на прощание:

«Счастливого пути!»
        Но не нравился ему этот джип, совершенно не нравился. Стекла были тонированные, однако солнце лупило с противоположной стороны, и сержант Грачков, поглядывая вокруг как бы для продолжения контроля за ситуацией на дороге, рассмотрел все же, что в машине четверо - и все какие-то, кажется, черные рожи; а черных рож он на своем веку навидался - вот сколько, и ко всем к ним чохом испытывал заведомую неприязнь. Из темного круга неприязни выпадал лишь один парень из
        Аслар-Хорта, почему-то помогший ему доволочь раненого напарника до мертвой зоны, где было потише… Да и то по сей день непонятно, чего этот мальчишка хотел, и уж не поймется никогда.
        И как будто нарочно они ему сегодня попались, чтобы напомнить неприятное событие, которое он и так и сяк гнал от себя, а оно как раз снова и всплыло. Спустился в метро, сел в вагон, увидел человека, мечущегося по площадке между дверями. Что-то выкрикивал, как-то нехорошо топырился и, подойдя к дверям вплотную, рубил стекла ладонями. Павел уже сделал то первое движение корпуса, с которого начинается ходьба, чтобы маленько его встряхнуть и привести в чувство, как вдруг понял, что это Мишка Дронов, - мать честная,
        Мишка Дронов же! Они служили в одном взводе, и Мишку комиссовали месяца на три раньше, потому что на какой-то поганой опасной зачистке какой-то поганой опасной деревни, из-за каждого поганого забора целящей тебе в башку пулю, он швырнул, как полагалось, гранату в дверь, а когда ворвался сам, пустив перед собой очередь, то нашел лишь иссеченную осколками гранаты и безнадежно истекающую кровью девочку лет двенадцати. И все бы ничего, потому что война, она на то и есть, чтоб не щадить ни себя, ни других, да только платье на девчонке было точь-в-точь такое, что покупал он дочери перед новым сроком службы, - только то новехонькое, а это вовсе никуда, разве что на тряпки. Если бы не платье, оно бы, глядишь, и обошлось; но на платье этом его заколодило напрочь, и ничто уже не могло сдвинуть с мертвой точки: ни ханка, ни дурь, ни врачи в лазарете.
        Узнав его, Павел почувствовал, что не может к нему подойти, не может - и все тут. Отвернулся, выскочил на первой станции, прошел в конец перрона, сел в следующий поезд и то еще всю дорогу озирался…
        Все это было так, да; но чем-то еще, чем-то еще не нравился ему этот джип, конкретно не нравился, и он, шагая вразвалку, чтобы выгадать время, старался понять - чем же именно.
        И, сделав еще шаг, понял: на заднем бампере вмятина, как раз на перегибе, очень узкая, строго вертикальная вмятина. Джип этот числился в угоне, и хозяин не раз про характерную вмятину помянул, все уши продудел, - такая, мол, сякая, мол, с другой не спутаешь; это он в порту сдавал задом, разворачиваясь, да и въехал по неосторожности в контейнер, в ребро жесткости, и осталась такая вот вмятина - характерная. Короче, достал до печенок своей вмятиной, едва отвязались, потому что явный висяк и хрен кого по такому делу найдешь - номера перебиты, бумаги подделаны, не по вмятине же искать ветра в поле.
        Да, четверо - усатые, черные; принимая протянутые в приоткрытое окно документы, сержант мельком заглянул внутрь, чтобы удостовериться.
        - Слушай, братан! - с улыбкой воскликнул Узбой, приветливо подаваясь в сторону сержанта. - Извини, а! Немножко спешили. Видишь, тремя машинами в посольство едем, опаздываем. Вон машина стоит - помощник посла ждет. Возьми что полагается, только быстро, и поедем, а?
        Неудобно, чесслово!
        Между тем Мамед поймал взгляд, которым сержант прострелил внутреность салона, и уже знал, что добром дело не кончится. Дизель рокотал почти неслышно, сержант неспешно брал протянутый ему на раскрыве бумажник, а Мамед уже видел, что будет дальше, и каждая клеточка его тела дрожала, чтобы как можно скорее приладиться к тому, что сейчас нужно будет сделать.
        - Иди дверь открой, - сказал он по-качарски. - Слышишь? Заднюю дверь.
        Водитель молча распахнул свою дверцу (сержанту пришлось чуть посторониться, за что он подарил водителя медленным и тяжелым взглядом), вышел и, обойдя машину, распахнул заднюю дверь.
        - Досмотр будете делать? - игриво спросил Узбой.
        - На стояночку машину, - неспешно сказал сержант. - Препятствуете движению.
        Мамед тоже раскрыл свою дверцу.
        - На стояночку, - холодно повторил сержант.
        Он отшагнул и так же неспешно, как подходил, двинулся назад, помахивая жезлом в одной руке, раскрытым бумажником - в другой.
        Мамед встретил его именно там, где располагалась знакомая сержанту вмятина.
        Поток автомобилей быстро скользил мимо, никто не смотрел в сторону наискось приткнувшегося джипа, тем более что сержант оказался загороженным от потока распахнутой задней дверью, - а кто станет на скорости девяносто пять так уж прямо вглядываться, видны там под урезом двери сапоги или уже нет. Сержанту показалось, что его ударили сбоку кулаком под сердце, и он стал молниеносно разворачиваться, чтобы уйти от второго удара и собраться для ответного, но аорта уже не работала, поэтому движение, начавшись стремительно, кончилось вялым качком, который Мамед усилил, продолжив. И сержант Грачков кульком повалился на рифленый пол джипа, сказав напоследок почти неслышно:
        - Мама!..
        Глава 9
        Я не торопил таксиста, но, должно быть, клокотание, доносившееся из самых глубин моего существа, временами достигало его ушей. Он ерзал, встревоженно на меня косился и попусту мыкался из ряда в ряд. Скорее мы все равно не приехали, а чаевые он отработал тем, что, когда вырулил наконец на площадь, неожиданно дал по газам и, дико разогнавшись на куцем пятачке, тут же и остановился - но зато со скрипом, заносом и испуганным вскриком какой-то юницы, едва поспевшей выскочить из-под колес.
        Я расплатился и, повернувшись, увидел Клару. В первую секунду я не узнал ее - показалось, что она стала меньше ростом; но тут же понял, что просто никогда раньше не видел ее такой напряженной. Она стояла возле колоннады, держа обеими руками небольшую черную сумку, - в пестром летнем платье, в сиреневой кофте на плечах. Схваченные любимой моей золотой скрепой волосы блестели в ярком свете ртутных фонарей.
        Я шел к ней - там было всего несколько шагов, - а она так же напряженно смотрела на меня с каким-то странным ожиданием во взгляде. Она не двигалась с места, чтобы пойти мне навстречу, но, казалось, вытягивает шею и даже чуть приподнимается на носках.
        Взгляд ее был тревожным и безрадостным, и я тоже мгновенно почувствовал тревогу, беспокойство, а все, о чем думал, пока ехал, - как увижу ее, что скажу, какими упреками осыплю, на чем буду настаивать и чем наказывать, - все это куда-то пропало. Вместо того я почему-то вспомнил, как в конце прошлого лета Клара бросалась в горящую бирюзовым солнцем волну, слетала с ног под ударом водяной глыбы, кувыркалась, кое-как вскакивала, фыркая и хохоча, а тем временем надвигалась новая - еще круче и выше, - и Клара визжала от испуга, отбиваясь руками, и снова летела, и мокрое лицо сияло счастьем, а вовсе не было таким тусклым, испуганным и усталым, как сейчас.
        - Привет! - сказал я, останавливаясь в шаге от нее. Нужно было сказать что-то еще, и я тупо спросил, как если бы не верил своим глазам: - Э-э-э… ты уже здесь?
        Она кивнула и сконфужено пожала плечами, будто извиняясь за свое присутствие.
        - Давно стоишь? - Я озабоченно взглянул на часы.
        - Нет-нет-нет, минут пять, не больше… ты…
        - Что?
        - Нет, я…
        - Ты что-то сказала, я не расслышал…
        - Нет-нет… ничего, нет… Что, пробки, да?
        - Жуткие, жуткие пробки! - оживился я. - Кошмар! На Цветном что делается - ужас! Совершенно стало невозможно ездить!
        - Да…
        Мы снова замолчали.
        Она смотрела куда-то над моим плечом и теребила ручку своей сумки.
        Я понимал, что она не знает, чего от меня сейчас ждать, и боится, что я встречу ее не любовью, а ненавистью. Но и сам я слишком много пережил за это время, чтобы сделать вид, будто мы расстались полдня назад. Время текло, вымывая из-под ног крупицы почвы, каждая секунда грозила стать последней, я то и дело сглатывал слюну, но не мог почему-то сказать ничего живого, имеющего отношение к делу. Должно быть, физиономия моя в какую-то секунду отразила эту муку, потому что, когда я через силу все-таки хрипло выдавил «Клара!», она посмотрела наконец мне в глаза, потом всхлипнула, обмякла и ткнулась щекой в грудь.
        Я гладил ее по голове (рука казалась деревянной), сказать мне было совершенно нечего, да я и не хотел говорить, потому что глаза чертовски слезились, и я боялся, что с голосом тоже может выйти как-нибудь не так.
        - Хотела тебя сфотографировать, - сыро проговорила она. - Но не решилась. Вдруг тебе не понравится… Дай платок, пожалуйста.
        Я взял у нее кофр, а взамен протянул платок. Клара вытерла слезы, высморкалась, улыбнулась - и я понял, что это она, ничуть не другая, моя Клара. Только немного пополнела, что ли? Да, пополнела. Но лицо было осунувшимся. Я обнял ее и стал целовать прохладные щеки.
        - Все, все, все, - повторял я. Мне даже в голову не пришло спросить, где она была все это время. - Больше никогда… правда? Это ведь я сам виноват, да?..
        Она кивала, закрыв глаза. Но вдруг с усилием отстранилась и сказала:
        - Подожди.
        Клара смотрела на меня, однако это не был тот прямой, ровный и любящий взгляд, что я ценил так же высоко, пожалуй, как свет солнца и сияние неба. Нет, сейчас в нем читалось какое-то волнение… чуть ли не страх.
        Я тоже почувствовал тревогу и неуют.
        - Понимаешь… - Она замялась, кусая губы и не сводя с меня глаз. -
        Я должна… мне…
        - Что?
        - Мне нужно сказать тебе… я не знаю, как ты…
        Я шумно перевел дыхание - не хватало воздуха.
        - Не знаю, как ты отнесешься, но…
        - Господи!
        - У меня… у нас… то есть…
        - Ну?
        - У нас дочь, - сказала она.
        Я не понял. Какая, к черту, дочь?
        Разумеется, я все понял - потому что мольба в глазах, с которой ожидала ответа, говорила сама за себя.
        - У нас дочь, - эхом повторил я.
        - Дочь, - кивнула она. - Я…
        - Погоди!
        Все-таки мне нужно было какое-то время, чтобы земля и небо снова поменялись местами, приняв подобающее им положение.
        - Ты говоришь: у нас дочь. Это правда?
        Она кивнула.
        - То есть все это время ты…
        Должно быть, в моем голосе ей послышалась угроза.
        - Потому что я боялась! - сказала Клара, отважно встряхнув своим хвостом. - Я боялась, что ты отправишь меня на аборт!
        - Аборт, - произнес я. Честно сказать, роль горной нимфы, умеющей произносить только окончания фраз, мне уже несколько надоела.
        Клара молчала.
        Я долго пытался проглотить слюну. Пауза затянулась. В конце концов я выговорил:
        - Где?
        Она пожала плечами.
        - У мамы.
        - В Каргополе?
        - Ну да…
        В ее взгляде появился легкий интерес. Я понимал: сама она уже все пережила - и разговор этот пережила в разных его версиях, и встречу нашу пережила, и разлуку - или неразлуку - тоже пережила, - и теперь смотрела на меня любопытствующим взглядом естествоиспытателя, желающего знать наконец, по какому из двух мыслимых путей пойдет запланированный эксперимент.
        - Сколько? - просипел я.
        Она снова пожала плечами.
        - Полтора месяца.
        - Полтора месяца…
        - И четыре дня, - добавила Клара каким-то неприятно легковесным и независимым тоном.
        Меня шатнуло.
        - Но ты… но вы… но я…
        - Что?
        Я прокашлялся.
        - Я говорю, я… то есть ты…
        Мне показалось, что она заскучала.
        - Ты! - прохрипел я. - То есть я хочу сказать, я…
        Она мельком взглянула на меня и взмахнула своими зонтичными ресницами.
        - Что?
        - Ведь ты не… я тоже, да? Мы будем жить вместе?
        Клара рассмеялась.
        Потом расстегнула кофр.
        И, когда я только начал догадываться, что она согласна, ослепила белой звездой фотовспышки.
        Вечер мы провели почти бессловесно - зато не отводя глаз друг от друга. Примерно так же прошла и ночь. Утром я позвонил Тельцову и сказался больным. После чего превратился в юлу. Мы носились по городу из конца в конец как наскипидаренные. Но все успели. Клара постриглась. Я купил билеты. В результате ряда набегов на различные магазины наше жилье обогатилось кроваткой и сопутствующими мелочами.
        Именно их оказалось столько, что они заняли большую часть гостевой комнаты. Впрочем, гостевая комната все равно теряла свой статус. Я отдал аванс ремонтной фирме, и за время нашего отсутствия гостевая должна была превратиться в детскую. В шестом часу вечера мы вернулись из «Бау-Мейстера», и я поставил в угол две толстенные связки обойных рулонов.
        Поезд отходил в 23.40 с Ярославского. Вечер был совершенно свободен.
        Но оказалось, у Клары уже есть некоторые наметки на тот счет, как он должен быть проведен.
        Должно быть, я выслушал ее предложение с довольно кислой физиономией.
        - Ну хорошо, - сказала она. - Если не хочешь, давай не пойдем.
        И посмотрела на меня с нежным вопросом во взгляде.
        По правде говоря, я устал. И с удовольствием потратил бы оставшееся до поезда время в горизонтальном положении. Да и вообще что за идея: прямо со спектакля на вокзал?! Кому, кроме нее, такое могло прийти в голову?
        К тому же, я никогда не разделял ее театральных пристрастий. Я вообще не люблю театра - и это еще мягко сказано. Меня в театре все всегда раздражает: и вешалка, с которой он якобы начинается, и неестественные голоса актеров, и лоснящиеся их лица, и вечная нелепица в сюжетах и коллизиях, и пылища со сцены прямо в нос, и в качестве финала - потная очередь в раздевалке. И потом, я согласен: искусство должно быть условно; но не до такой же степени!..
        Однако Клара любила театр, а я любил Клару. И поэтому я, осуждающе покачав головой, сказал с таким выражением, будто она позволила себе недопустимое кощунство:
        - Бог с тобой! Пропустить «Чайку»?!?!
        Так или иначе, но не прошло и полутора часов, а мы уже оказались в этом игрушечном и поддельном мире - мире вешалок, примадонн, продавщиц программок и празднично разодетой толпы, вливающейся в резные и золоченые двери зала…
        До начала оставалось несколько минут. Зал был полон. Мы пробрались на свои места и сели в плюшевые кресла. Я держал ее руку в своей. Мы уже снова стали близки - как будто и не было нашей странной разлуки.
        Осознание этого факта расцвечивало окружающее веселыми и яркими красками. Прижимаясь и щекоча ухо губами, а то еще мимолетно его чмокая, Клара снова рассказывала про деда Павла, про озеро, про каких-то лошадей, про дядю Василия и его толстопузую лодку…
        - Тихо, - шепнул я, когда занавес начал подниматься.
        Открылись веселенькие декорации. Слева виднелись деревья парка. От зрителей в глубину парка вела широкая аллея. Аллея была отчасти загорожена эстрадой, наскоро сколоченной для домашнего спектакля.
        Кустарник вокруг поляны. Несколько стульев, столик.
        Красноватое освещение усиленно намекало на недавний заход солнца.
        Тишина.
        Все выглядело так умиротворяюще, что вдруг засвербило в мозгу - о чем это? О чем нам хотят рассказать? Что может выглядеть так мирно?
        Где стоит такая тишина?
        Я не мог вспомнить.
        Кто-то кашлянул. Потом еще - в другом конце зала.
        Тем не менее актеров не прибавилось.
        - Художественный прием, - шепнул я Кларе. - Насильственное погружение взволнованного зрителя в атмосферу покоя.
        В этот момент послышались довольно тяжелые шаги и со стороны правых кулис на сцену вышел человек. Лицо было закрыто пестрой камуфляжной маской. Зато короткоствольный автомат он прятать не собирался.
        - Это что, «А зори здесь тихие»? - хохотнула Клара.
        Я невольно скосил глаза в программку. Черным по белому: «А. Чехов. Чайка».
        - Сохраняйте спокойствие, - сказал человек в маске. В голосе его слышался небольшой акцент. - Это захват! Зал заминирован! Вы - заложники!
        Потом поднял оружие и дал дымную очередь в потолок.
        События в театре «Колумбус» были щедро растиражированы в прессе вкупе со всеми мыслимыми и немыслимыми комментариями как непосредственных участников, так и прочего причастного и непричастного к ним люда: политиков (их мнения настолько разнились, что закрадывалось сомнение, об одном ли и том же они толкуют), офицеров ФАБО, бойцов группы «Дельта», врачей, чинов муниципальной милиции, мэра города, телеведущих, популярных актеров, юмористов, певцов, видных кутюрье, множества моделей (почему-то журналисты потратили массу сил, чтобы именно из их томных уст услышать хоть сколько-нибудь здравые суждения), визажистов, собачьего парикмахера, чьими услугами пользовался помощник президента, самого президента, суровых пятнистых военных, толкующих о том, как именно они приступают к разворачиванию широкомасштабной операции, призванной положить конец беспределу сепаратистов в Качарии, и еще бесконечному количеству какой-то мелкой говорливой публики, просыпавшейся на экраны и газетные полосы с истинно тараканьей всепроникновенностью.
        По уровню и многообразию этого шума с ним мог бы сравниться только гвалт, поднявшийся на Ноевом ковчеге в момент отплытия. Каждая минута - да что там: каждая секунда! - тех трех с половиной суток была подробнейшим образом освещена и прокомментирована - к сожалению, как правило, в нескольких вариантах, диаметрально отличающихся друг от друга по сути.
        Так или иначе вряд ли стоит подробно рассказывать, что происходило с нами на протяжении этого времени. Правдивее всего, на мой взгляд, выглядят те свидетельства, в которых используются слова «сон»,

«бред», «кошмар». Да, более всего это было похоже именно на состояние бреда - тяжелого плотного сновидения, способного настолько задействовать все твои чувства, что пропадает всякая возможность отличить этот сон от яви; другим отвратительным свойством кошмара является то, что когда ты с криком вырываешься из его липкого душащего вещества, вытираешь пот, со стоном поворачиваешься на другой бок и закрываешь глаза, то мгновенно погружаешься в него снова, с бессильным ужасом понимая, что оказался ровно на том же месте, с которого ценой неимоверных усилий только что ускользнул.
        Первые секунды вполне человеческого изумления, настолько благодушного, что кое-откуда послышались свистки и крики «браво!», сменились общим помертвением, когда еще несколько очередей покрошили лепнину на потолке (теперь палили и с балконов), и битком набитый зал был вынужден осознать, что происходящее вовсе не является режиссерскими новациями.
        В этот момент произошло несколько вспышек, сопровождаемых негромкими, в сущности, щелчками, но в наступившей тишине тоже прозвучавшими как выстрелы, - разумеется, Клара не могла упустить подобной натуры и желала немедленно ее запечатлеть. Человек на сцене совершил кульбит и с грохотом укатился по дощатому гулкому полу за кулису. Потом я понял, что только чудо спасло нас от ответного огня и скорее всего гибели. К счастью, через секунду они уже осознали, что это были не выстрелы, а всего лишь сполохи фотовспышки. Один из масочников подскочил, выхватил аппарат и грохнул об пол с такой силой, что осколки линз весело поскакали под дальние кресла. Клара рванулась было, но я, к счастью, крепко держал ее за руку, и она, по-кошачьи зашипев и расцарапав мне руку, разрыдалась и закрыла лицо ладонями, повторяя: «Сволочи! Сволочи! Сволочи!..»
        - Никаких съемок! - крикнул человек на сцене. - Это захват! Зал заминирован! Вы поняли? Но мы не собираемся вас взрывать. Мы хотим вам помочь! Вы должны уйти отсюда живыми! Только не делайте глупостей!..
        И снова дал от пуза в потолок - видимо, для того, чтобы слова обрели необходимый вес.
        - Меня зовут Мамед! - сказал он затем. - Это мои друзья! - махнул рукой, указывая на людей в масках (общим числом человек восемь, среди которых было несколько женщин в черных приталенных платьях до щиколоток; потом стало понятно, что это была только часть группы, - прочие блокировали центральный вход и боковые двери; но с течением времени и они показались на глаза). - Не мешайте им, и все будет в порядке! У нас с вами есть общее дело! Мы должны прекратить войну в Качарии! Мы, качарцы, живем по-другому и хотим жить, как жили!
        Каждый человек имеет право жить, как он хочет! Вы все должны потребовать, чтобы война кончилась! Мы будем связываться с вашим правительством! Оно уже знает, что случилось! Если вы будете вести себя правильно, все останутся живы и здоровы, а войне придет конец!
        Насчет того, что зал заминирован, Мамед врал, но его беспардонное вранье пугающе быстро становились правдой. Парни таскали артиллерийские снаряды (по-видимому, тяжеленные: носили вдвоем на широких лямках, и то покряхтывали). Их расставили по залу примерно на равном удалении друг от друга. Кажется, всего их было четыре.
        Двое разматывали разноцветные провода с таких же веселеньких пластиковых катушек, копошились возле сизых чушек снарядов, оснащая детонаторами. Женщины, талии которых были схвачены широкими кожаными поясами с подсумками, собранно двигались по проходам. В их умелых руках то и дело отвратительно чмокали рулоны разматываемого скоча, которым они сосредоточенно и споро прикрепляли к ручкам кресел все новые и новые пакеты. Сквозь полиэтиленовую пленку ближнего из них просвечивали гвозди и гайки.
        Подлинный страх пришел не сразу. Он накатывал все новыми и новыми волнами - с каждым чмоком проклятого скоча; с каждым криком Мамеда, вновь и вновь воздвигавшегося на сцене, чтобы произнести очередную речь (похоже, прежде ему не часто доставалось это удовольствие, и теперь он отыгрывался во всю ивановскую); с каждой новой молитвой; с каждым воплем из динамиков, когда они запускали через трансляцию записи каких-то невнятных нам песнопений; с каждым сердитым окриком, когда кто-то из нас, по их мнению, нарушал установленные правила; с каждым взглядом тетки, сидевшей возле центрального снаряда, - глаза ее полыхали неукротимой ненавистью, в правой руке она держала взведенный ПМ, а левой зловеще поигрывала клавишным устройством, которое, видимо, при необходимости должно было замкнуть цепь, чтобы разнести в клочья несчастный театр вместе с его злополучными зрителями; с каждым всплеском истерии этого проклятого Мамеда - он беспрестанно говорил по телефону, и результаты одних бесед приводили его в благодушное настроение, толкавшее на доверительную беседу о нашем общем деле, общей судьбе и, как следствие,
необходимости понимать желания и чаяния друг друга, а после других он мог взлететь на сцену и проорать, что если через два часа эти придурки из верхов не начнут выводить войска, он всех нас тут положит ряд за рядом!..
        Воистину, этот глупый театр с его плюшевым занавесом (захватчики зачем-то то поднимали его, то опускали) и такими же красными плюшевыми креслами, уже на четвертом часу сидения начинавшими причинять ноющему телу невыносимые страдания, не видел таких страстей и трагедий, и не дай бог ему их увидеть снова, - пусть уж лучше Гамлет в черном плаще и Спартак в балетных тапочках вечно машут тут своими картонными мечами…
        Я обнял Клару, и мы прижались друг к другу, максимально изолировавшись от окружающего, образовав некую воображаемую капсулу, грот, нишу, в которой даже воздух был другим, - и все происходящее потекло мимо нас, почти не… хотел сказать
        - почти не задевая. Да ну к черту, куда там! Но все-таки так было легче, гораздо легче.
        Клара шептала мне в ухо свои смешные молитвы: «Матушка Божья,
        Пресвятая Богородица, покрой меня и Сережу святым покровом, сбереги нас в доме, в пути, в дальней дороге - от злых людей, от страшных зверей, от большого несчастья, от случайной смерти…» Она шептала, шептала, и когда молитовка кончалась, то начинала снова, а когда не хватало воздуху, прерывалась для краткого всхлипа.
        К сожалению, наша пещерка была слишком, слишком уязвимой.
        Беспрестанно что-то било по нервам с новой силой: едва не лопался мочевой пузырь, и нужно было дождаться очереди на право спуститься в оркестровую яму, к концу первого дня превратившуюся в зловонное болото, - несведущему человеку трудно себе вообразить, насколько деморализует такой способ отправления естественных надобностей.
        Пролетала весть, что кое о чем удалось договориться, и даже начинали выводить детей под крик, шум, плач матерей - а потом переставали…
        Принимались раздавать воду - а потом бросали на середине…
        Появлялись врачи с лекарствами - пропадали… Снайпер подстрелил боевика, неосторожно сунувшегося на застекленную галерею, и Мамед снова орал и палил со сцены поверх голов, а мы падали под кресла, корчась и закрывая головы руками… Затем он объяснял, что мы, в общем-то, почти не виноваты в происходящем, и, упиваясь своей властью над нами, швырял в ряды горсти шоколадок и жвачки… Невесть откуда возникла девушка - пьяная, она сбежала по ступеням в партер, крича, что сейчас всех уговорит сдаться, и после секундного онемения и последовавшего вопля Мамеда: «Мочи ее! В Солохове так же было! Она засланная!..» - ее уволокли в коридор, откуда донеслись три подряд выстрела… А потом он снова говорил, растолковывая, что с нами ничего подобного не случится, - он сам проследит за нашей безопасностью и здоровьем, - и сжималось горло от благодарности, и Клара шептала мне в ухо: «Нет, ну все-таки он не такой злой, правда?
        Все-таки он о нас думает!..» - и я кивал, глотая сладкий комок умиления… И еще дважды случалось такое, что приводило к человеческой смерти, но об этом я вспоминать не буду… После второго раза соседка, молодая круглолицая женщина, стала хмуро объяснять, что кризисов будет всего три, а четвертый явится освобождением или общей гибелью; когда я спросил, откуда это известно, она пояснила, что три года назад оказалась в числе заложников при захвате госпиталя в Солохове. «У вас, часом, не абонемент?» - только и смог спросить я, после чего, кажется, потерял сознание, и Клара едва отпоила меня чудом доставшимся нам глотком кока-колы.
        Почти непрестанно гремела музыка (ее приглушали, только чтобы дать нам возможность послушать Мамеда), и веселые голоса дикторов «Русского радио» бодрыми выкриками предваряли оглушительную дробь и кошачьи вопли очередного шлягера: «Лета, лета! Все дифчонки любят эта!..» Выставленный на край сцены здоровущий телевизор тоже в меру сил надрывался, показывая нам а) здание театра снаружи - во всех ракурсах, даже с милицейского вертолета, б) военные и гражданские машины, забившие все подъезды, в) лица взволнованных корреспондентов, заливистой скороговоркой описывающих ситуацию и делающих мрачные прогнозы насчет нашего будущего, г) взволнованных и несчастных родственников (кое-кто в зале узнавал своих), из которых журналюги безжалостно вытрясали слова о том, что они переживают в эти трагические минуты, д) бесконечные интервью представителей власти, косноязыко высказывающихся на тот счет, что терроризм не должен быть поощряем, - из чего следовало, видимо, заключить, что нас в конце концов расстреляют, - а также е), ж), з) - и так до конца алфавита: то есть все, все, все, что могло иметь хоть самое
отдаленное отношение к делу, - спешно изглаголенное неряшливым языком мекающих, бекающих, ничего толком не знающих репортеров.
        В радиопостановке о быте чабанов каждый из них мог бы заменить целое стадо баранов. «Наш микрофон… ме-е-е… установлен… ме-е-е… недалеко от подъезда… ме-е-е!.
» Никогда прежде я не понимал, сколь глубоко порочна сущность журнализма - этого неукротимого стремления принести людям весть: неважно, насколько она правдива, осмыслена или хотя бы полезна; главное - это промолотить ее первым!..
        И это глупую и пятнистую от волнения (еще бы! наконец-то он стоял на пороге сенсации!) рожу одного из них я наблюдал при конце нашего нескончаемого страшного сновидения, когда он, выхваченный из темноты лучом какой-то переносной лампы, будь они все навечно прокляты, брызжа слюной, тыкал куда-то рукою, надсадно крича: «Мы стоим на крыше соседнего здания!.. Отсюда отлично видно, что спецназ двинулся на штурм театра! Вы видите бойцов группы «Дельта»! Сейчас они подкрадываются ко входу!..» Камера поменяла ракурс - и точно, стало видно, что вдоль стены трусцой двигались вооруженные люди в камуфляже. Это был сон, бред, кошмар, реальность давно утратила значение, жизнь во сне ничего не стоила, и только за Клару я продолжал бояться, - но в эту секунду меня все же охватило отчаяние, такое острое, словно я не бредил, не мучался тягостным сновидением, а наяву смотрел в экран этого проклятого телевизора. Горло онемело.
        Была глубокая ночь. Кто-то спал, кто-то дремал, кто-то маятником качался в кресле, чтобы унять ломоту в суставах. Захватчики тоже подремывали. Но я понимал, что сейчас кто-нибудь из них встряхнется, поднимет голову, услышит этого придурка, последует гортанный выкрик, тревога! - и все, и все, все кончено, их не взяли врасплох, а раз так, они еще постоят за себя - и за право распоряжаться нашими жизнями!..
        Когда у входа началась пальба, газ уже тек в зал, и первые ряды зрителей ложились, как ложатся колосья под мотовило зерноуборочного комбайна.
        Анамнез 9. Мамед-праведник, 36 лет (окончание)
        Он перевалился через низкий подоконник и, даже не пытаясь нащупать узкий откос мокрого карниза, полетел вниз, группируясь и напрягая мышцы. Повезло - шумно грянулся на спружинивший жестяной козырек над полуподвальным окном. В тот же момент в холле рванула еще одна граната, добавив свой хлопок к треску автоматных очередей, и он успел под его отголоски скатиться на землю и замереть.
        Снег повалил такой плотной стеной, что ни фонари с фасадной стороны театра, ни несколько прожекторов на соседних крышах, еще десять минут назад преображавших сопредельные территории в подобие декораций для киносъемок - резкий свет, резкие тени, - не могли пробить пелену, превращаясь в подобие желтков и беленьких монеток.
        Снег разбодяживал их, тащил за собой - и тусклые волны текучего света плескались над землей вместе с его мокрыми спиралями и волнами.
        Мамед вскочил и пробежал метров двадцать по направлению к тыльной стороне здания. Мелькнула мысль, что, возможно, он совершает ошибку.
        Там тоже стоит оцепление, и лучше идти туда, где никто не должен ждать его появления, - не в сумрак, а на яркий свет. Но путь уже был начат. Он достиг бетонного куба - наголовья вентиляционной шахты, - повалился в тень и сел, привалившись к нему спиной.
        Относительная безопасность обещала продлиться очень недолго.
        Мамед положил автомат и вытащил из одного из кармашков пятнистой спецназовской куртки фонарик. Нажал кнопку затемнителя.
        В неярком фиолетовом свете левая ладонь была похожа на гроздь «Изабеллы», растоптанную коваными сапогами. Кровь продолжала течь, застывая сгустками на лохмотьях мяса и осколках костей.
        Ему было странно это видеть. Простая пуля пробила бы руку и пошла дальше… Даже разрывная не смогла бы уничтожить всю ладонь… Разве только очередь разрывных досталась несчастной ладони?..
        Но эти размышления занимали его недолго. Он был практик и деятель, и прошлое, какими бы последствиями оно ни просовывалось в будущее, не могло сравниться по важности с настоящим. Настоящего было значительно больше. То, чем он был занят последние недели, несколько минут назад утратило значение. Все кончилось, дело было сделано - плохо ли, хорошо ли, но сделано. Он жалел, правда, что не начал расстреливать вчера. Нужно было начать вчера. Тогда бы они зашевелились. Это заставило бы их пустить в телеэфир его обращение.
        Но он знал, что спешить нельзя. Пик напряжения приходится на третий день. Если начать раньше - сорвутся нервы, кинутся на штурм. На третий день власть не выдержит. Власть сломается. А уж если не сломается, тогда сам бог велел. Не хотите? Ладно. И уж тогда - ряд за рядом. Ряд за рядом. Не нравится? Ага. Сами виноваты. Такие люди вами управляют. Такая власть. Она вас не жалеет, не я… Но теперь это уже не имело никакого значения. В следующий раз быть умнее - это да. Рука? - тоже. Что делать? Ну да, вот такая рана. И первая минута, когда он может ею заняться.
        Выходит, они его провели. Ловко провели. Штурм должен был начаться в шесть. Верный источник сообщил. Если бы они полезли в шесть, их бы хорошо встретили. Откатились бы как миленькие. А оказалось, что источник сам купился. Это была деза. Шесть - это была дезинформация.
        Что ж, верный ход. Естественно, напряглись, перенервничали… Хотя, казалось бы, куда уж больше напрягаться и нервничать?.. Потом расслабились, стали спокойно ждать указанного срока. Источник был надежный… Вот так их и обыграли. В четыре обрушилась боковая стена холла - и началось…
        Он разорвал пакет и стал было, держа конец в зубах, заматывать левое запястье резиновым жгутом. Но тут же понял, что это неправильно.
        Кисть была одним голым нервом, горячим, пульсирующим, орущим о своей беде каждой клеточке тела, - и как ни терпим он был к боли, а все-таки ее было слишком много. Размотал, начал снова - теперь на пару сантиметров выше сустава. Концы шнура стянул узлом. Кровь перестала течь на мокрую, грязную землю. Кровь была нужна для жизни.
        Но голова по-прежнему кружилась. Он не знал отчего. Должно быть, все-таки хватанул газа.
        Потом вынул из чехла нож и пристроил левую руку на колено.
        Ему приходилось пару раз отрезать кисти рук. Чужие, разумеется. Если знаешь устройство сустава, это легко. Сейчас тоже почти не составило труда. Когда кисть упала на землю и блеснула белая перламутровая кость, он все-таки потерял сознание.
        Мир выплыл к его глазам все таким же: мокрый снег облеплял землю, жухлую траву, черные ветки; лопались взрывы, стучали автоматные очереди, но уже не так часто и дружно, а как будто с запинками; фонари и прожекторы силились пробиться сквозь снег, сложные завихрения стремительной и нежданной метели клубились над землей, и казалось, что они взлетают все выше, а земля, напротив, падает вниз - все глубже и глубже, куда-то далеко, чуть ли не в преисподнюю.
        Он подумал, не забинтовать ли культю, и решил, что это можно сделать и позже. Сунул нож в чехол, в другой - фонарик. Взял автомат.
        При попытке встать его бросило на левый бок, и он с хрустом повалился на сухой куст жасмина.
        Почему-то совсем не было сил.
        Несколько секунд он лежал, глядя в сизое небо и слизывая с губ сладкие снежинки. Кровь. Вот в чем дело - кровь. Да, еще газ. Газ и кровь. Но должны, должны быть силы.
        Кое-как сел, достал плитку шоколада, сцарапал обертку. Пальцы тоже немели. Ничего, сейчас. Сейчас будет легче. Укусил, стал жевать.
        Еще. Еще.
        Шоколад - это сила. Должно полегчать. И тогда он встанет и пойдет.
        Надо идти.
        Через минуту поднялся. Снова шатнуло. Устоял.
        Сгорбившись, сделал несколько шагов. Остановился у дерева, привалился к стволу.
        Ствол казался теплым.
        И вдруг отчетливо понял, что умирает. Что сейчас умрет - именно сейчас, через минуту.
        Он не испытал возмущения. Может быть, потому, что на это тоже не хватало сил.
        Подумал вдруг: и что потом?
        Он умрет сейчас - и что дальше?
        Неужели правда - рай?
        Усы дрогнули в усмешке.
        Отвалился от ствола и пошел вперед.
        Снег постепенно истаивал. Небо светлело.
        Уже слышались близкое журчание воды, и ласковый шелест - сладостный шелест листвы под любовными касаниями теплого ветра.
        - Мамед! - позвал кто-то нежно. - Постой!
        Марьям сидела на скамье под плакучей ивой и манила его к себе. Она была в розовом платье, золотой платок покрывал черные волосы.
        - Ты? - удивился он. - Ты жива? Ты же…
        Когда он приблизился к ней, Марьям поднялась и вдруг, смеясь, стала зачем-то довольно сильно и резко бить его своими слабыми кулачками - в плечо, в грудь, вот снова в грудь, в ногу, в грудь, в грудь.
        Тогда он протянул руку.
        - Ну хорошо, пойдем, - вздохнула она, беря его ладонь в свою - узкую и нежную. - Что с тобой делать…
        Он рассмеялся от радости.
        Небо стало ярким-ярким.
        И погасло.
        - Не знаю, товарищ капитан, - говорил сержант. - Вроде он и оружие-то не пытался применить, но прет, как на комод. Я говорю: стой!..
        - Да ладно тебе, Кузьмин, - сказал капитан. - Что ты ноешь? Все нормально…
        Он отшвырнул ногой автомат еще дальше от трупа, потом несколько раз ткнул тело носком ботинка.
        - Насвети-ка…
        Сержант повел лучом фонаря.
        - Сильно ты его подырявил, - заметил капитан. - Будь-будь, как говорится. Готов… Ё-моё, а с рукой-то что?
        - Не знаю, товарищ капитан, - ответил сержант. - Похоже, оторвало…
        Капитан нажал тангетку рации.
        - Товарищ полковник? Кравченко. Тут на нас один вышел… Никак нет… Так точно. Был вооружен… Слушаюсь.
        Снег все валил, небо нависало черной подушкой. Одежда мертвеца быстро покрывалась белой коркой.
        - Давай, Кузьмин, смотри документы, - сказал капитан и снова несильно пнул тело. - Может, и найдешь что…
        Эпилог
        Я набрал четырехзначный номер. Диск едва крутился, скрежеща и спотыкаясь.
        - Валерий Федорович? - сказал я, когда трубку сняли. - Это Бармин.
        - Спускаюсь, - ответил он.
        С одной стороны квадратного холла входные двери, с другой - шесть лифтовых дверей. То и дело кто-нибудь входит и, махнув пропуском, шагает к лифтам, кто-то, напротив, покидает лифт и спешит на улицу.
        Несколько таких же, как я, переминаются, чего-то дожидаясь.
        Валерий Федорович оказался невысоким худощавым человеком в белом халате, из кармашка которого торчала самописка.
        - Бармин? - спросил он, внимательно глядя на меня поверх очков.
        Я кивнул.
        - М-да, - протянул он. - Что-то вы мне не нравитесь, коллега… Пойдемте-ка.
        Мы прошли к лифту и поднялись на четвертый этаж.
        Коридор выглядел вполне по-канцелярски.
        - Куда мы идем? - спросил я, заподозрив неладное.
        - Не волнуйтесь, - ответил Валерий Федорович, пропуская меня в кабинет. - Минута.
        Он похрустел ампулами, наполнил шприц. Глянул на просвет.
        - Ну? Штаны-то как? Будем снимать?
        Укол оказался безболезненным.
        - Что это? - вяло спросил я, застегиваясь.
        - Рановато вас выпустили, - буркнул он. - Вам бы еще пару дней под капельницей.
        - И что?
        - Да ничего. Не кидало бы из стороны в сторону. Вот, возьмите пару ампул. Еще одну часа через три. Вторую на ночь. Пойдемте.
        Между тем укол действовал - голова моя неумолимо прояснялась. Назад к лифту я и впрямь шагал куда тверже. И руки почти не тряслись.
        Когда мы снова оказались в холле, он сказал:
        - Скажите своим, пусть подъезжают к шестнадцатому.
        Потом мы долго-долго шли длинной-длинной аллеей. Небо было ясное-ясное, синее-синее, солнце яркое-яркое. Может быть, и в этом сказывалось действие лекарства. Листва играла драгоценными отливами золота и пурпура. Пахло листвой, прелью. Вот одинокий лист срывается с верхушки клена - кумачовый, пронзительный, - порхает над аллеей, скользит к асфальту… Вот еще… еще…
        Голова прояснилась, но я ни о чем не думал, потому что думать мне было совершенно не о чем. Я просто вдыхал воздух, щурился от солнца, смотрел на синее небо. Оно даже казалось мне красивым. Но думать - нет, думать я не мог и не хотел. Да и не о чем мне было думать, не о чем.
        Не о чем и незачем.
        И так все как дважды два.
        С аллеи свернули на проезжую дорожку и подошли к шестнадцатому корпусу. Крыльцо, два окна справа и слева. Задернуты занавесками. И еще много других окон - полуподвальных, зарешеченных, с закрашенными белой краской стеклами.
        Валерий Федорович попросил минутку подождать. И вот, стоя у крыльца шестнадцатого, над которым купольно вздымалось синее небо и колокольно гудело золото лиственной смерти, я вспомнил зачем-то, что
        Клара подчас показывала мне какой-нибудь один из своих аккуратных розовых ногтей и говорила: «Видишь? Когда вот это белое пятнышко подойдет к самому краю, случится что-нибудь хорошее. Ты веришь?»
        Почему-то всегда это выходило у нее как-то печально: «Веришь, нет?»
        Раньше я не верил, нет.
        А сейчас почему-то готов поверить.
        Да, несомненно. Это правда. Белое пятнышко на ногте (свидетельство авитаминоза, вероятно) когда-нибудь подойдет к самому краю - и тогда обязательно случится что-то хорошее.
        При случае я посмотрю на свои ногти, точно посмотрю.
        А пока дверь шестнадцатого снова приотворилась, и Валерий Федорович сказал:
        - Заходите, Бармин.
        Я переступил порог, миновал коридорчик и оказался в зале.
        - Ну вот, коллега, - сказал Валерий Федорович, снимая на секунду очки. - Примите, как говорится…
        Он скомкал окончание фразы, и я не понял, что он имел в виду - тело или соболезнования.
        - Ну да, - кивнул я. - Так это правда?
        - Что?
        - Что не от отравления.
        - Увы, - он развел руками. - Увы, коллега. Да сами взгляните.
        Он откинул простыню с мраморно-белого незнакомого лица и профессиональным движением сдвинул веко, обнажив склеру.
        - Видите? Передоз приводит к множественным кровоизлияниям в глазном яблоке. Вон, сколько угодно примеров. Больше ста человек… - Он мотнул головой, обозначая пространство зала, уставленное такими же столами. - Могу показать, если желаете. А здесь чисто, видите? Так что это просто асфиксия, коллега, типичная асфиксия. От газа вы ее спасли, но…
        Он развел руками, а я кивнул.
        Ну да. Она сомлела сразу, как вдохнула первую малую толику. Она была уже слаба, как канарейка. Этих нежных птичек шахтеры берут в шахты.
        Человек еще не чувствует запах газа, а она уже умирает… А я еще был в порядке. Меня не брало. Я успел намочить платки. И плотно закрыл ей рот и нос мокрым платком. И себе - тоже. А секунд через сорок все-таки отключился. Но, должно быть, какая-то доля мозга требовала, чтобы я спасал ее, спасал! И я спасал. Рука конвульсивно спасала, зажимая мокрым платком ее дыхательные пути. И перестаралась. В сущности, я ее просто задушил. В сознании она стала бы сопротивляться… но ведь она была без чувств…
        - Так мы забираем? - сказал я и махнул рукой санитарам.
        - Разумеется, - ответил Валерий Федорович. - Только распишитесь вот здесь, коллега.
        Анимацентр стоит на холме. Пока розово-зеленая «перевозка» делает широкие полтора оборота, глаза привычно скользят по очертаниям здания.
        День ясный, сахарный. Зеркальная пирамида горит и сияет. Шпиль жжет глаза плавящимся серебром…
        Я прохожу привычной дорогой. Лестница. Длинный пустой коридор. Бах, бах, бах - это мои шаги. Вот тишина. Набираю код на двери бокса - «klr-23-25». Щелкает замок, и тут же загорается над дверью тревожная синяя лампа. Сегодня я самый первый. Такая вот радость - самый первый…
        Несколько щелчков тумблеров. Установка оживает. Слышен ее мягкий гул.
        Распечатываю твердую картонную коробку, осторожно вынимаю колбу, осматриваю со всех сторон. Попадаются бракованные. Редко, но попадаются. Нет, нормальная колба. Просто замечательная колба.
        Легкий щелчок - и вот она зажата в позолоченные пластины токоприемников.
        Все?
        Все.
        - Клара Кузнецова, двадцать пять лет, - говорю я в селектор.
        Через полтора месяца ей было бы двадцать шесть.
        Подъемник уезжает в пол. Остается черная дыра. Я равнодушно смотрю в нее. Дыра как дыра. Это ненадолго.
        Подъемник возвращается.
        Я откидываю грязно-розовую с зеленой полосой простыню и становлюсь в изголовье.
        Кто будет информатором?
        Никто не будет информатором. Сейчас не нужен информатор.
        Я совершенно спокоен. Потому что нет никакого средства изменить существующее положение вещей. А раз так, переживать бессмысленно.
        Жаловаться тоже бессмысленно. Жалоба не будет удовлетворена. Нет возможности удовлетворить эту жалобу. Клары нет. Она была - а теперь нет. Этого нельзя понять, но это так, и мне приходится в это верить.
        Поэтому я совершенно спокоен. Я спокойно смотрю в ее чужое лицо.
        Рыдания взрывают меня совершенно неожиданно.
        Так, наверное, тяжелый фугас поднимает на воздух блиндаж. Или какой-нибудь чертов дот, полный живых солдат, каждый из которых, в свою очередь, только что был полон какими-то там надеждами и мечтами. Ба-бах! - грохот, чернота, никого в живых…
        Я ничего не вижу. Меня колотит, сгибает пополам. Едва не падаю.
        Кое-как нащупываю стул. Когда судороги немного стихают, я все равно не могу встать. Ноги подкашиваются. Снова сажусь. Это уже смешно.
        Это просто смешно. «Ну ладно, - бормочу я, - сейчас, сейчас…»
        Отламываю кончик ампулы, сдираю обертку со шприца. Прямо сквозь штанину. Какая разница? Есть и более неприятные явления…
        Через минуту я встаю.
        Ладно.
        Мне ничего не нужно вспоминать. Не нужно вживаться. Ни к чему пытаться вчувствоваться.
        Она вся во мне - каждой клеточкой тела, каждым словом и каждой мыслью, каждой улыбкой. Я помню все - как она смеялась и пела, как морщила лоб, когда смотрела в видоискатель аппарата, как причесывалась и плескалась под душем, как любила, как сердилась, как пила вино, как танцевала, как смущалась, как подчас лгала по мелочам… Одевалась, думала, принимала решения, смотрела на меня, гладила волосы, шептала в ухо… С какой улыбкой слушала мои вечные обещания стать лучше и никогда больше не сходить с ума… Как хотела быть счастливой. Все, все, все - каждый миг ее жизни стоит у меня перед глазами.
        Щелкаю тумблерами. Генератор выходит на рабочий режим.
        По дугам излучателей пробегают трепетные огоньки.
        Я закрываю глаза. Сейчас. Сейчас я это сделаю. Это странное действие. Его нельзя описать словами. Его можно совершить - если знаешь, что это такое. Если у тебя есть дар.
        Я вижу Клару - у нее измученное, встревоженное, испуганное лицо.
        Тусклый взгляд. Такой я запомнил ее.
        Но вот глаза оживают. Спокойный свет струится от них.
        Она протягивает руки. Младенец тоже тянется к ней.
        Клара подхватывает ребенка, прижимает к себе и целует.
        Девочка смеется. Глазки сияют.
        Я знаю, как будут звать эту девочку уже через несколько дней. Да, конечно же, у нее будет такое же имя, какое было у матери, - Клара.
        Клара держит дочь - и у нее счастливое лицо.
        И глаза лучатся точно так же.
        Клара смотрит на меня, смеясь.
        И я делаю ее огнем!..
        Раскрываю глаза.
        Ничего не вижу.
        Нет, вижу - в колбе Крафта пламенеет ровное свечение. Как его назвать? Лазоревое?
        Это пламя будет всегда.
        У меня опять получилось.
        Вот и все.
        Все…
        Я вынимаю колбу из зажимов.
        Что мне делать теперь?
        Я не знаю.
        Я прижимаю ее к груди.
        Она холодная.
        Господи, что же мне теперь делать?
        Что?
        Плита подъемника медленно ускользает в пол.
        Сдвигаются створки.
        Ничего не было.
        Ничего.
        Колба стоит на столе.
        Я сажусь на стул и смотрю на нее.
        Пламя трепещет. Завораживающе трепещет.
        Вот, собственно, и все.
        Через час - кремация. Потом я поеду на вокзал.
        Пиликает телефон.
        Где он?
        Лезу в карман. Что-то шуршит.
        А, это наши билеты. Наши с Кларой.
        Они просрочены.
        Скоро у меня будет новый. На сегодняшний вечер.
        После кремации я сяду в поезд.
        Завтра я приеду в Каргополь.
        Телефон не умолкает. Номер мне незнаком. Кто мне может звонить?
        И зачем?
        Да. Я приеду утром. А вернусь дня через три. Может быть, четыре.
        Няню я уже нанял.
        Может быть, впрочем, няня не понадобится. Если со мной приедет Евдокия Васильевна. Кларина мама. Не знаю. Ничего не знаю.
        Да чтоб тебя!
        - Алло!
        - Привет.
        - Господи, Даша?!
        Хмыкает. Похоже, довольна произведенным эффектом.
        - Ну да. Что ты так удивляешься?
        - Я? Нет… не знаю.
        - Как ты там?
        - Ничего, - говорю я. - Как ты?
        - Нормально… - Я знаю, она пожала плечами. - Там у вас опять всякие противные события?
        - Ну да. События.
        - Ты в них не попал, - констатирует она.
        Что мне сказать? Точнее, что мне сказать в телефонную трубку? Зачем ей знать?
        - Слава богу, - говорю я.
        - Ну и хорошо, - вздыхает Даша. - Я что хотела…
        - Да?
        - Я тут думала. Ты, конечно, виноват…
        Молчит.
        notes
        Примечания

1
        Мертвец (здесь и далее перевод с качарского).

2
        Собрание.

3
        Заболела.

4
        Не вижу.

5
        Хорошо.

6
        Мясо.

7
        Эх, голова моя, голова… забыла. Сахар, масло…

8
        Мы не скандалим.

9
        Гость.

10
        Что ты делаешь?

11
        Враги.

12
        Обдумали.

13
        Говорят.

14
        Огурец.

15
        Тряпка.

16
        Не маленький.

17
        Мальчики.

18
        Снег идет.

19
        Девочки, говорю.

20
        Да сколько это стоит?

21
        Хлеб и лук.

22
        Кислое молоко.

23
        Работать.

24
        Осторожно.

25
        Мама отругает.

26
        Один к одному.

27

… о платье вытру. Сладкий.

28
        Мы поедим. Быстро, быстро. Петрушки нарвем, домой пойдем. Свежей…

29
        Пойдем. Закрой окно.

30
        Погода, убивающая детей. Который час?

31
        Понимаешь?

32
        Я только родной язык знаю. Нет, я знать не знаю, болтать не болтаю, и дело с концом… Разбитую бутылку не бери… разбитую бутылку… почему, почему… не бери, и все… розы и тюльпаны…

 
Книги из этой электронной библиотеки, лучше всего читать через программы-читалки: ICE Book Reader, Book Reader, BookZ Reader. Для андроида Alreader, CoolReader. Библиотека построена на некоммерческой основе (без рекламы), благодаря энтузиазму библиотекаря. В случае технических проблем обращаться к