Никто, кроме нас! Олег Николаевич Верещагин
        # И вновь, как и в начале 1940-х, горит многострадальная русская земля. Но на этот раз с огнем и мечом идут по ней не фашистские захватчики, а «ооновские миротворцы», вознамерившиеся покончить с российской государственностью и установить на просторах России свои порядки. И вновь, как в годы Великой Отечественной, плечом к плечу со взрослыми, с теми, кто не сдался, не предал, не променял Родину, сражаются мальчишки и девчонки, пришедшие на смену пионерам-героям той священной народной войны. Этих юных воителей можно убить, но сломить их дух не удастся никому и никогда.
        Олег Верещагин
        Никто, кроме нас!
        Не надо нас пугать, бахвалиться спесиво,
        Не стоит нам грозить и вновь с огнем играть.
        Ведь если враг рискнет проверить нашу силу,
        Он больше ничего не сможет проверять.
        Из песни «Мы - армия народа» на стихи Р. Рождественского, музыка Г. Мовсесяна
        Часть 1
        Город у моря
        (Мы родом из Воронежа…)
        Мертвый город
        Сводка о потерях выглядела удручающе. Ромашов смотрел на лежащий перед ним лист и, если честно, не мог понять, почему Воронеж еще держится.
        Буквы сводки вдруг затеяли странный танец. Ромашов тряхнул головой и понял, что уснул сидя и с открытыми глазами.
        Он вздохнул и попытался понять, наконец, о чем там говорится.

3-й сводный казачий полк - 11 убитых, 8 выбывших из строя, в строю - 272 чел.

5-й сводный казачий полк - 32 убитых, 17 выбывших из строя, в строю - 112 чел.

2-й Донской казачий полк - 23 убитых, 5 выбывших из строя, в строю - 201 чел.

17-й батальон ВДВ - 12 убитых, 14 выбывших из строя, в строю - 311 чел.

117-й мотопехотный полк - 14 убитых, 17 выбывших из строя, в строю - 422 чел.
        сводный бронедивизион - 22 убитых, 24 выбывших из строя, в строю - 125 чел.
        выведено из строя: 1 танк «Т-72»[Хочу со всем искренним уважением предуведомить читателей: в связи с большим количеством упоминаний в тексте многочисленных образцов нашей и зарубежной техники и оружия я не привожу его ТТХ и даже сколь-либо кратких объяснений, чтобы не превращать повесть в заклепочную поделку. Если кому-то ОЧЕНЬ надо обогатиться данными сведениями - это легко сделать через Интернет. Исключения будут сделаны лишь в некоторых случаях. (Здесь и далее - примечания автора.)] , 1 танк «Т-80»,

1 ЗСУ «Тунгуска», 2 БМП-2, 1 122-мм САУ «Гвоздика».
        осталось в строю: 7 танков «Т-72», 5 ЗСУ «Тунгуска», 17 ЗСУ «Шилка»,

7 БМП-2, 3 122-мм САУ «Гвоздика», 2 152-мм САУ «Акация».
        сводный артиллерийский полк - 5 убитых, 2 выбывших из строя, в строю - 202 чел.
        сводный полк милиции - 27 убитых, 22 выбывших из строя, в строю - 345 чел.
        сводный полк МЧС - 20 убитых, 19 выбывших из строя, в строю - 302 чел.

4-я интернациональная рота - 12 убитых, 3 выбывших из строя, в строю - 73 чел.

9-я интернациональная рота - 20 убитых, 11 выбывших из строя, в строю - 90 чел.

4-я егерская дружина - 26 убитых, 20 выбывших из строя, в строю - 119 чел.

7-я егерская дружина - 27 убитых, 10 выбывших из строя, в строю - 132 чел.

8-я егерская дружина - 31 убитых, 19 выбывших из строя, в строю - 97 чел.
        именной Дроздовский полк - 52 убитых, 22 выбывших из строя, в строю - 524 чел.
        разведотряд «Солардъ» - 2 убитых, выбывших из строя нет, в строю - 29 чел.

1-я дружина народного ополчения - 19 убитых, 3 выбывших из строя, в строю -
142 чел.

2-я дружина народного ополчения - 24 убитых, 4 выбывших из строя, в строю -
119 чел.

3-я дружина народного ополчения - 20 убитых, 7 выбывших из строя, в строю -
92 чел.

4-я дружина народного ополчения - 3 убитых, 7 выбывших из строя, в строю -
203 чел.

5-я дружина народного ополчения - 14 убитых, 3 выбывших из строя, в строю -
137 чел.

6-я дружина народного ополчения - 17 убитых, 11 выбывших из строя, в строю -
142 чел.

7-я дружина народного ополчения - 21 убитых, 2 выбывших из строя, в строю -
132 чел.

8-я дружина народного ополчения - 6 убитых, 15 выбывших из строя, в строю -
204 чел.
        Сводный отряд легкой авиации - убитых и выбывших из строя нет, потерь техники нет, в строю 44 чел. и 21 мотопланер «Гриф».
        Господи, ужаснулся Ромашов. За один день - 460 убитых, 255 выбывших из строя. И город - огромный, почти миллионный (до войны…) Воронеж, на одиннадцатый день боев держит 4571 защитник. Ну - плюс восемь человек его штаба. С такими темпами потерь - на неделю, не больше. Хотя есть еще его личный резерв. Непочатый, так сказать. Базирующийся в военно-авиационном училище, технологической академии, в его штабе - здесь, в спорткомплексе «Буран».

1-й Кубанский казачий полк - в строю 314 чел.

16-й батальон ВДВ - 1 убитый, в строю 450 чел.

3-я егерская дружина - в строю 322 чел.
        Отдельная танковая рота - в строю 82 чел., 7 танков «Т-80», 5 120-мм САУ «Вена», 2
203-мм САУ «Пион», 3 ЗСУ «Тунгуска».

1168 человек. Но и это - капля в море в случае чего… Стоп, а что это за убитый у десантников? Их не бомбили, не обстреливали… Не иначе, кто-то не выдержал и застрелился…

…И все-таки они держат город - против экспедиционного корпуса НАТО, насчитывающего не меньше сорока пяти тысяч активных штыков при поддержке солидного количества танков, артиллерии и авиации.
        Бывший генерал вдребезги разбитой за первые три дня войны «нанотабуреточной» Российской армии Виктор Павлович Ромашов - руководитель обороны Воронежа - не мог понять, как, собственно, у них это получается? Да что там говорить - он не мог понять, как оказался в руководителях. Ему вспомнилось - заставленная сожженной техникой его дивизии дорога на Белгород, огонь, сотни обугленных трупов, воронки… И он - сидящий на подножке штабного «УАЗа» с пистолетом в руке. Не понимающий, почему налетевшие «Тандерболты» пожалели его - в насмешку, для издевательства, что ли? Раздумывающий, застрелиться сейчас или позже. А потом - какие-то люди в полувоенном, с нашивками на рукавах - большие черно-желто-белые угольники… Молодой парень в ярком берете, его слова: «Товарищ генерал, просим принять команду… Воронеж… опорный пункт… надежда остановить…»
        Ромашов тряхнул головой.
        Противник… Генерал-лейтенант придвинул разрозненную груду рапортов, написанных от руки. Странно, повторяется ситуация Великой Отечественной. Линия обороны на левобережье по Острогожской, Краснознаменной, Кольцовской улицам, Московскому проспекту - до Семилук, где польские части сумели три дня назад прижать защитников к водохранилищу. А правобережье все еще полностью в руках защитников - враги застряли вдоль болот по берегам Усманки и в город не вошли; выброшенный восемь дней назад в район ВоГРЭСовского моста десант венгерских парашютистов наконец-то добит в Кировском Доме культуры, где эти сволочи, надо сказать, очень храбро держали оборону все прошедшие дни… Ликвидацией занимались донцы, 4-я интернациональная рота и 7-я дружина народного ополчения. Пленных, почти как всегда, нет. Были, конечно, были. Но…
        Генерал-лейтенант выругался и покачал головой. Даже допросить некого! Он сердито задвигал бумагами.
        Северный мост взорван. Натовская авиация его берегла-берегла, а теперь мы же сами и взорвали - слишком близко поляки. Командир Дроздовского полка пишет: в ЦПКиО - пять стычек с разведпатрулями прибалтийской бригады. Это у него в стычках столько убитых - больше полусотни? Романов представил себе замкнутого, лощеного и отчаянно храброго полковника Кологривова. Его бойцы на полковника чуть ли не молились. «В прошлой жизни» полковник был директором лицея. Но что делать, если профессиональные военные не смогли защитить страну - а он смог хотя бы собрать свой полк на пустом месте, вооружить, повести в бой и если не победить, то хоть не проиграть? Нет, разнос устраивать не будем…
        Но какая солянка! Где они, эти американцы, с которыми мы воюем? Мы воюем с американцами, снова повторил про себя Ромашов и усмехнулся. Хрена… Прибалты, румыны, венгры, поляки, молдаване, хорваты, грузины, азербайджанцы, турки, украинцы (вот ужас-то где!!!). «Частные армии» из разных «агентств» со всего света. А американцы - в кабинах самолетов и вертушек, где-то в тылах у орудий, в штабах… Он и не видел ни одного, кроме тех, из делегации, десять дней назад предлагавших ему сдать город «во избежание дальнейшего бессмысленного кровопролития».
        А его собственные защитники? Это тоже смех… Остатки регулярной армии - десантники, его «личная» мотопехота, собранная на той ужасной дороге, где погибла дивизия, которую он вел к Белгороду, подчиняясь последней полученной от начальства команде, больше похожей на истеричный вопль отчаяния, танкисты, артиллеристы… Менты и
«чрезвычайка», которых организовали какие-то оптимисты-офицеры. Казаки - местные
«ролевики» и выбитые с юга донцы и кубанцы. «Интернационалисты» - курды, армяне, украинцы, белорусы, абхазы, сербы, поляки - до двадцати национальностей, есть даже немцы из Германии и французы из Франции, есть даже бывший «настоящий» американский капитан!!! «ЧЗБ», «черно-золото-белые», бойцы самоорганизованного (Ромашов толком не понимал, кем и когда) Русского национального войска - дружинники, дроздовцы (кстати, почему дроздовцы - так и не ясно)[ДРОЗДОВСКИЙ, Михаил Гордеевич (1881-1919), российский генерал-майор (1918). В декабре 1917-го сформировал на Румынском фронте отряд, с которым прошел из Ясс через Украину к Ростову-на-Дону на соединение с Добровольческой армией; в ее составе командовал пехотной дивизией, получившей после его смерти название Дроздовской. В описанном мною варианте будущего элитные части добровольческого Русского национального войска носят те же названия, что и «именные» части Белой армии - каппелевцы, дроздовцы, марковцы и т. д., - и даже береты тех же цветов, какие имели полковые фуражки белых частей.] , разведчики отряда «Солардъ»… Наконец - местные ополченцы, сбродно одетые,
вооруженные всем подряд - от ППШ и охотничьих ружей до трофейных польских и венгерских «калашниковых» и «М16», под командой самовыдвиженцев, выбранных голосованием…
        Если бы недавно кто-то сказал ему: будешь, генерал, командовать такой «армией» - он бы расхохотался.
        А вот листок: «Переходы на нашу сторону». С ума сойти, устало подумал Ромашов. Там есть чокнутые, с той стороны, которые переходят к нам. Но это факт, и факт отрадный…
        На окраине Подгорного - двое поляков, капрал и поручик. Сразу попросились в строй. В районе Новой Усмани, на дороге М4 - аж семнадцать украинцев-десантников, в том числе - три офицера. Сразу попросились в строй. Привели с собой скрученного польского майора-инструктора (ага, вот и пленный для допроса). На стадионе «Чайка» - пятеро украинцев из мотопехоты, один офицер. Сразу попросились в строй. На площади Черняховского - трое хорватов из спецназа. Сразу попросились в строй. Ого! Аж у дворца спорта «Кристалл» обнаружился невесть как туда пробравшийся швед (господи!!!) из подразделения «частной армии» «Блэкуотерс». Сказал по-русски:
«Янки - говно», пояснил жестами, что он сапер, и попросился непременно к казакам. Анекдот, честное слово. Как он казаков-то жестами изображал, вот бы узнать… Но приобретение хорошее.
        Итого - плюс двадцать восемь бойцов. Лучше маленькая рыбка, чем большой таракан.
        Потери противника, как всегда, завышены. Если их считать, то окажется, что мы уже весь оккупационный корпус НАТО плюс миротворцев ООН под Воронежем положили. Всего по рапортам выходило не меньше трех тысяч убитых, но Ромашов, наученный опытом, решительно поделил это число на три. Порядка восьмисот - тысячи двухсот убитых натовцев. Если учесть, сколько у них техники и какое снаряжение - отличный результат. К одному из рапортов была приложена распечатанная на цветном принтере фотка, сделанная цифровиком (у них там где-то еще компьютер работает!) - Ромашов узнал воронежский цирк. Повсюду лежали убитые - навалом, местами кучами. На рукавах камуфляжей генерал-лейтенант различил хорватские клетчатые нашивки. Несколько ополченцев собирали оружие. На глаз убитых было не меньше сотни. Да-а, это уже документальное подтверждение.
        Хорваты, подумал генерал-лейтенант. Славяне. Славяне… Славяне… Он вгляделся в лицо молодого парнишки, лежащего на клумбе - боком, из живота через вспоротый французский жилет и немецкий камуфляж вывалились внутренности, ноги полуоторваны у бедер. На лице застыли ужас и боль, и Ромашов отбросил фотку к документам.
        Техника. Сбит «Блэк хок», сбит «Тандерболт»… «Грифы» сожгли два «абрамса» и
«Паладин»… Генерал-лейтенант изо всех сил пытался заставить себя осознавать информацию, но понял, что не сможет. Четвертую ночь без сна - не сможет никак.
        В городе все еще осталось около двухсот тысяч гражданского населения, в основном - женщины, дети, старики. Не работает канализация, водопровод, мало продуктов. Можно было бы мобилизовать немногочисленных оставшихся мужчин. Но где взять для них оружие?
        По гражданским статистики нет. А ведь они гибнут каждый день - сотнями, наверное. Вчера - Ромашов сморщился - он видел, как две девочки, лет по девять-десять, - хоронили на клумбе, на пляже за Чернавским мостом, женщину. Выкопали мелкую ямку - и… Ромашов вспомнил, как одна из девочек посмотрела на него, вышедшего из машины. Пустыми, спокойными глазами. И вернулась к - кому? Сестре, подружке? Кого они хоронили? Сестру, мать? И как они будут жить дальше?
        Господи… Что же с этим-то делать? Он не знал. Он мог еще защищать город, потому что это было его делом. Его профессией. Но как помочь его жителям - тем, кто не носил оружие - он не знал.
        В засыпающем, измученном мозгу генерал-лейтенанта промелькнуло еще - а вроде бы кто-то… да, командир 7-й егерской, которая обороняется в районе гостиницы «Анта»… чезэбэшник… как его фамилия? Известная, как того таможенника в «Белом солнце пустыни» звали… а, Верещагин! Этот Верещагин вроде бы подавал докладную сегодня - что-то как раз такое насчет гражданских…
        Но сил у Ромашова больше не было. Когда через три минуты мальчишка-вестовой принес сводки радиоперехвата, генерал-лейтенант спал за столом - щекой на бумагах.

* * *
        - Надсотник… надсотник… Олег Николаевич, проснитесь… просыпайтесь же…
        Спящий на продавленной раскладушке в углу комнаты человек что-то пробормотал сквозь зубы и сел - с ожесточенным лицом. Отсветы керосиновой лампы, которую держал в руке невысокий белобрысый парнишка, склонившийся к раскладушке, сделали это лицо похожим на древнегреческую маску; коротко стриженные волосы блестели сединой.
        - Олег Николаевич, - парнишка с лампой выпрямился. - Вы приказали разбудить, когда вернется разведка. И соберутся командиры сотен.
        - Все живы? - на плечах камуфляжа рывком поднявшегося человека вздыбились мягкие черные погоны с продольной алой полосой и восьмиконечной звездочкой - знаками различия надсотника РНВ. Под левый погон был заткнут черный берет.
        Надсотник Верещагин вжикнул молнией «тарзана», щелкнул ремнем, на котором выделялась большая деревянная кобура старого маузера, и, забросив на плечо
«АК-103» с прилаженной «обувкой»[Подствольный гранатомет «ГП-30».] , коротко сказал своему вестовому:
        - Пошли.
        - Все живы, - ответил тот уже на ходу. Надсотник кивнул.
        Двери в комнатке, где он спал - бывшей щитовой гостиницы, - давно не было. В довольно широком подземном коридоре в нескольких местах прямо на полу горели костры, сидели и лежали вооруженные люди, слышался негромкий разговор и даже песня:
        Берега, берега…
        Берег этот и тот…
        Между ними река
        нашей жизни…
        Песня была из прошлой жизни, кончившейся всего три недели назад, но казавшейся чем-то древним, как история первобытного общества.
        Надсотник на ходу кому-то кивал, кому-то улыбался, кому-то бросал пару слов. Он делал это не для игры и не по обязанности. Просто… а что - «просто», он бы не взялся объяснить даже за полный цинк патронов. Но, вглядываясь в лица дружинников, он ощущал одно чувство - единство с ними. И с теми ста с небольшим, что еще оставались в строю. И с теми шестью десятками, которые сейчас лежали в госпитале на правобережье, на Ростовской. И с теми полутора сотнями, которых больше не было… но странным образом они были. Были здесь. С живыми.
        Большинство дружинников - молодые крепкие мужики по двадцать пять - тридцать пять лет. Но мелькали лица восемнадцати-, двадцатилетних, тех, кому уже перевалило за сорок (и даже сильно), а иногда - мальчишеские физиономии пятнадцати-, шестнадцатилетних. Это все были его бойцы. Ни убавить ни прибавить.
        - Прибавить я бы не отказался, - пробормотал он, поворачивая на лестницу.
        - Что? - спросил вестовой.
        - Ничего, Паш, это я так, - мягко ответил надсотник. Помедлил и спросил: - Паш… Ты не жалеешь, что увязался со мной?
        - Нет, - коротко ответил вестовой.
        Надземные полуразрушенные этажи гостиницы в предутренний час караулили только пулеметчики и снайперы, лежавшие неподвижно в своих гнездах - там, где отсвет многочисленных пожаров надежно ослеплял вражеские приборы ночного видения. Белорусский «батька» Вукашенко, по-тихому немало сделавший для формирования и оснащения РНВ, не поскупился - войско было хорошо вооружено. В дружине были три
82-миллиметровых миномета, двенадцать «Утесов», столько же «АГС-30». Правда - это было в начале боев. Сейчас миномет оставался один, «Утесов» - десять (хотя враги за ними охотились специально и упорно - их пули поджигали даже БМП), гранатометов - семь. И ко всему этому - все меньше и меньше боеприпасов. Правда, в сотне были теперь еще трофейные «Браунинг» и «Мк-19».
        Около одного из снайперов Верещагин присел - в стороне от пролома, который миновал, привычно пригнувшись. Снаружи пахло гарью, тленом, взрывчаткой.
        - Что там? - спросил он.
        Снайпер был одним из тех, кто просматривал Елецкую дорогу. Оттуда могли прийти поляки - если части, держащие оборону вдоль водохранилища, не выдержат натиска.
        - Тихо, - буркнул, не двигаясь, боец.
        Компьютерный центр гостиницы уцелел чудом. Уцелел даже автономный генератор, но машины уже давно никто не запускал, а генератор переключили на фельшпункт в подвале, чтобы хотя бы там можно было дать нормальное освещение. На стульях-вертушках сидели трое офицеров, командиры сотен - сотник Земцов, подсотник Басаргин и сменивший недавно убитого командира второй сотни Демидова надурядник Климов, командир разведчиков. На сухом горючем кипел котелок с чаем, лежали рассыпанные галеты.
        Поприветствовав командира кивками и взмахами рук, офицеры дождались, пока он усядется на стул, вытянув ноги. Земцов передал Верещагину никелированную кружку с чаем.
        - Я слушаю, - буркнул надсотник.
        - В общем, так, - невысокий, широкоплечий, бритый наголо Климов был, как всегда в мирной обстановке, нетороплив. - В районе Ксюшкиной церкви - никого. На бульваре Победы, на Жукова - пусто. Отошли. А вот на Невского стоят «Паладины». Двенадцать штук… - Он засмеялся, как будто говорил что-то веселое. - С самоходками штатовские морпехи. Настоящие. Улица Шестидесятой армии забита поляками. Штурмовые группы в полной готовности.
        - Так, - сказал Земцов, тоже невысокий и крепкий, но белобрысый, с густой короткой бородой и длинными усами. - Вот и подарок.
        - Пашка, - Верещагин повернулся к вестовому. - Садись на скутер. Дуй в «Буран». Ромашову скажи - с рассветом нас атакуют. Пусть подкинет огонька по Невского, по Шестидесятой армии… если пришлет хотя бы одну «Шилку» - будет великолепно.
        - Не пришлет, - сказал высокий, кавалергардски изящный, чисто выбритый Басаргин. - Скажет - одна уже есть.
        - Дуй и проси, что я сказал, - повысил голос Верещагин, и вестовой выбежал в коридор.
        Офицеры какое-то время молча пили чай, слушая, как где-то на юге то разгорается, то затихает бой.
        - Опять на ВоГРЭСовский мост ломятся, - сказал Земцов. Поставил пустую кружку, с сожалением вздохнул. - Ладно, пойду к своим.
        - Угу, - кивнул Верещагин. - Клим, иди тоже, поспи.
        - И то дело, - согласился надурядник, ловко закидывая за спину «Сайгу» двенадцатого калибра, а «АКМС» со сложенным прикладом беря в руку.
        Басаргин, облокотясь на компьютерный столик, играл златоустовским «Бекасом» - нож порхал над пальцами, крутился между ними… Верещагин долго и бездумно следил за движением ножа. На юге стали бить орудия.
        - «Спруты», стодвадцатипятимиллиметровки, - сказал Басаргин и с размаху убрал нож в ножны. - Отобьются… Хорошо, что склады тут медведы наши дрессированные не успели ликвидировать.
        - Хорошо, - согласился надсотник. - Слушай, Басс… а ты не чувствуешь себя мерзавцем?
        - Чувствую, - сердито ответил подсотник. - Чувствую за то, что ничего не сделал, чтобы прекратить этот бардак несколько лет назад. Сидел и мечтал, что само рассосется, как та беременная малолетка из анекдота.
        - Я не об этом…
        - Я знаю, о чем ты. Самоед ты, Олег.
        - Самоед? - усмехнулся командир дружины.
        - Самоед. Сам себя ешь. Ты же этой войны хотел. Ты вообще ее последним шансом называл!
        - Называл? - снова задал вопрос надсотник.
        - Перестань за мной повторять! - разозлился Басаргин и встал. Шевровые сапоги, которые он носил вместо берцев, как у большинства дружинников, скрипнули зло. - Я отлично знаю, что ты сейчас будешь делать! Вместо того чтобы пойти и поспать еще пару часов, ты сейчас пойдешь шататься по окрестным подвалам! Тешить свою мятущуюся душу! И кончится тем, что тебя грохнет какой-нибудь морпех-снайпер! Чего ты смеешься?! - У Верещагина и правда вздрагивала губа, а в глазах зажглись веселые искорки. - Чего ты смеешься, долдон?!
        - Мятущуюся душу - это хорошо, - сказал надсотник и захохотал в голос.
        Секунду казалось, что Басаргин сейчас бросится на него. Но вдруг тот махнул рукой и засмеялся тоже.
        - Ты всегда был кретином, - заключил он. - Ну ладно. Я пойду тоже.
        Выходя, он задержался, крепко хлопнул командира по плечу и сказал:
        - Мы их сделаем. В конце концов мы их сделаем, и не важно, что будет с тобой и со мной.

* * *
        В одном Игорь Басаргин ошибался.
        Верещагин не собирался тешить мятущуюся душу. Он и сам не знал, почему снова и снова с таким упорством обходит подвалы окрестных домов, в которых жили - существовали, вымирали - тысячи «гражданских», как называл их генерал-лейтенант Ромашов.
        В такие минуты надсотник чувствовал себя бесконечно усталым и тяжело виноватым.
        Басаргин был прав. Он - Верещагин - хотел войны. Хотел, потому что верил тогда и продолжал верить сейчас, что лучше ужасный конец, чем ужас без конца. Но эти люди… Когда он появлялся среди них, то приходили усталость и вина. Ведь у всех у них до войны была жизнь. И дело не в том, жили они в блочных домах или в элитных особняках, ели на обед пиццу или ресторанные изыски. Просто - была жизнь, устоявшаяся, понятная, со школами для детей, медицинскими полисами, телевизором, какими-то радостями и достижениями, какими-то мечтами и желаниями. Они и тогда постепенно и неуклонно вымирали, но хотя бы не слишком замечали этот процесс, и тот не был таким уж болезненным…
        Он презирал их мечты и желания, презирал эти радости и достижения, потому что совершенно точно знал - это все хлев. Хлев, хлев, хлев… Но эти-то люди были довольны такой жизнью! И сейчас, встречаясь с ними взглядом, он не мог отделаться от мысли, что они проклинают его, отнявшего все это. Ведь и телевизор, и полисы, и школы - все это осталось бы и в подмандатных зонах, и в лимитрофных государствах, на которые собирались поделить Россию ООН и НАТО. А такие, как он - не очень-то и многочисленные! - встали на дыбы. И вместо мирного раздела, мирной оккупации - то, что есть сейчас…
        Нет, думал он, пробираясь развалинами. Это не вторая Великая Отечественная, не получилось у нас Великой Отечественной. Большинство просто боится и прячется в подвалах, покорно умирая. Боятся тех, кто бомбит и обстреливает. И его боятся тоже - потому что он, не такой сильный, как оккупанты, все-таки ближе, чем они, и тоже может выстрелить. Нет народа-великана. Есть процентов пять фанатиков, которым повезло неплохо вооружиться и худо-бедно самоорганизоваться. И есть остальные. Покорно ждущие, кто победит. И даже не понимающие, из-за чего началась война.
        Но что он может поделать с собой, если ему их жалко?!
        Лазить по развалинам в самом деле было опасно. Но надсотник почему-то был уверен, что его не убьют в эти моменты. Вот именно в эти - не убьют.
        В воронке от «Томагавка» лежали трупы поляков. Много, не меньше шестидесяти. Их туда стащили после вчерашнего боя. Около ямы порыкивали и урчали несколько собак. И суетились среди трупов крысы. Крыс и собак пока еще не едят (по крайней мере - явно). Пока еще есть какие-то запасы, а у кого нет - можно добыть. Просто трудно представить, как начинен долгохранящейся едой современный город. Главное достижение цивилизации…
        Изощренный инстинкт вдруг засигналил - опасно!!! Верещагин быстрым и одновременно плавным движением присел - и слился с развалинами. И через пару секунд уловил приближение двух человек - они тоже пробирались по развалинам с запада.
        В правой руке надсотника появился длинный прямой нож. Зачем шуметь? Мы не будем шуметь. Если это вражеские разведчики и их всего двое - одного порежем, а другого… ну что ж, будет язык. Как получится, в общем.
        Но уже через полминуты надсотник расслабился. Около ямы появились двое мальчишек. Лет по тринадцать-четырнадцать, высокие, худые, одетые в потрепанное барахло, бывшее когда-то модным. Модное - из тех времен, когда это слово имело смысл. Из прошлого времени, из древности - о боги! - месячной давности! Когда эти мальчишки ходили в школу, гоняли игрушки на компах… что еще они делали? Да много чего они делали и не думали, не могли подумать, что…
        У мальчишек были рюкзаки - обычные школьные рюкзаки, тяжелые, судя по всему. Они опустили их на землю, встали, широко расставив ноги, на краю ямы, начали сосредоточенно мочиться. Один что-то сказал, второй хихикнул. И в тот момент, когда они застегивались, Верещагин встал.
        Мальчишки шарахнулись. Но тут же обмякли - узнали командира дружинников. Один из них - пониже ростом, светленький - даже вежливо сказал:
        - Здравствуйте…
        - И вам того же, - кивнул Верещагин, подходя. Мальчишки смотрели на него, а он не мог вспомнить, видел их раньше или нет. И, чтобы они не уходили (страшно не хотелось этого!), спросил, кивая на рюкзаки: - Что там?
        - Консервы, еда вообще, - сказал светленький.
        - Откуда? - поинтересовался надсотник.
        Второй мальчишка мотнул головой неопределенно:
        - Да… вон там, в магазине… там еще много…
        - На той стороне? - спросил Верещагин. Мальчишки уставились под ноги. - Убьют же.
        - Не, мы местные, мы тут все хорошо знаем, - ответил светленький беспечно. Помедлил, нагнулся, достал из рюкзака блок «Мальборо». - Вот, возьмите…
        - Димон… - зашипел его приятель.
        Надсотник улыбнулся:
        - Спасибо, я не курю…
        - Ну, отдадите кому-нибудь, - настаивал мальчишка.
        Верещагин помедлил. И - взял блок.
        - Отдам, - пообещал он мальчишкам.
        Пионеры
        - Чего ты ему отдал? - недовольно спросил Влад, ныряя в обрушенный коридор. - А наши чего курить будут?
        - Не ной, там еще есть, - Димка Медведев на ходу содрал обертку с шоколадки. - Всем хватит… Значит, половину хавчика отдаем мелким и женщинам. Остальное делим, как всегда?
        - Угу… погоди, - Влад достал сигарету, зачиркал спичками, с наслаждением закурил. - Пхххх… Хоть отожремся. Знаешь, я думал - все отберет.
        - Кто? - не понял Димка, жуя.
        - Кто-кто… Этот. Дружинник.
        - Да ладно тебе… Много они у нас отбирали?
        - Я бы хрен отдал, - Влад продемонстрировал «браунинг». - Смотри. Там подобрал. И патронов набрал.
        - Можно бы и еще притащить… - задумчиво сказал Димка. Проглотил шоколад.
        - Да у всех уже есть почти, зачем еще-то? - не понял Влад.
        - Да так, - неопределенно ответил Димка, бросая скомканную обертку в темноту. - Так просто. Потащили.

* * *
        Димка проснулся оттого, что его вызвали к доске на физике. Он не знал темы и открыл глаза почти с облегчением.
        В школьном подвале было темно. Но не совсем. И тихо. Но не совсем. Тут никогда ничего не бывало «совсем». Обязательно горел какой-то костерок, обязательно хныкал кто-то из младших или кто-то где-то разговаривал. Обязательно доносились снаружи выстрелы, взрывы… Правда, сейчас наверху было почти тихо. Но Димка уже хорошо знал, что это означает лишь одно: скоро атака на этом участке.
        Мальчишки - почти все здешние, знавшие друг друга еще по школе - спали в своем углу на набросанных одеялах. Димка сел. Огляделся.
        Мама - совсем недалеко, за ящиками, на которых горела керосиновая лампа - чинила его куртку. И плакала. Она плакала каждый раз, когда подходила его очередь идти за продуктами. И потом, когда он возвращался.
        Димка почувствовал, как к глазам откуда-то изнутри тоже подступили слезы. Сердито шмыгнул носом. Дурацкий характер, девчоночий характер.
        Хорошо, что мама жива. Если честно, он до сих пор не мог толком осознать, что большинство его одноклассников - и вообще ребят из школы - потеряли родителей. Да и от самих ребят и девчонок осталась едва пятая часть. Мама часто жаловалась, что они не среагировали вовремя, не выбрались из города. А Димка иногда думал - что бы они стали делать там? Тут - тут ему давно не было страшно. И даже как-то привычно.
        Мать перестала шить, о чем-то зашепталась с молодой женщиной, укачивающей на руках ребенка. Женщину Димка не знал. Она была нездешняя, а в подвале собралось человек двести, не меньше. Самых разных людей. Отовсюду.
        Спать уже не хотелось. Наверху наступало утро. Димка вспомнил, как позавчера пролез через обрушившуюся на первом этаже стену в комнату, которая, сколько он себя помнил, всегда была заперта на висячий замок. В школе о содержимом комнаты ходили легенды. Самые разные. А на самом деле это оказался просто склад. Димка сперва даже разочаровался. На столах и шкафах лежали и стояли какие-то коробки, серые от пыли. Барабаны, горны с красными вымпелами. Высились - стопками и россыпью - книги, журналы, брошюры. Присмотревшись, мальчишка понял, что попал в комнату, где в начале 90-х - когда его еще и на свете не было - сложили предметы, имевшие отношение к пионерской организации. Почему-то не выкинули, то ли пожалели, то ли побоялись… О пионерах Димка почти ничего не знал, но при виде книг вспомнил вдруг, что любил читать. Дома была хорошая библиотека. Пока он был - дом.
        Он порылся в книгах. С удовольствием, откладывая то одну, то другую. Потом его позвал Влад, он заторопился, схватил первую попавшуюся книгу и в подвале сунул ее под подушку. Потом они пошли за продуктами…
        Мальчишка сунул руку под подушку. Книга была толстой, старой, растрепанной, в невзрачной коричневатой обложке; вот же обложки были тогда, кто на такую клюнет-то?! Димка присмотрелся - отсветов лампы хватило, чтобы понять: на обложке нарисован красный галстук и написано большими буквами: «О ВАС, РЕБЯТА!» Авторы - какие-то Власов и Млодик.
        Сперва он хотел подсесть к ящикам, но мама наверняка начала бы жалеть его, говорить, а Димке сейчас не хотелось этого. Наклонившись так, чтобы было удобнее (сосед, Пашка Бессонов, пробормотал: «Ты чего толкаешься?..»), он открыл первую страницу.
        Если бы кто-то последил за читающим мальчишкой со стороны, то, наверное, удивился бы. Во-первых, Димка читал быстро. А во-вторых, его лицо в это время отражало все чувства. Он то хмурил брови непонимающе или сочувственно. То шевелили губами. То улыбался. То пожимал плечом. Через какое-то время отложил книгу (прочитанную уже на треть), потер глаза и, решительно поднявшись, подошел к матери, обойдя по дороге несколько тридцатилитровых канистр с бензином.
        - Ты не спишь? - женщина улыбнулась, поцеловала наклонившегося к ней сына. - Добытчик… А я тебе куртку зашила.
        Сейчас у нее было хорошее настроение. Это было ужасно и противоестественно, но - хорошее. Ее мальчик вернулся, снова идти его очередь настанет не скоро, наверху не стреляют…
        - Ма, - вдруг спросил Димка. - Ты была пионеркой?
        Она не успела ответить на этот странный вопрос.
        Наверху разорвался первый 6,2-дюймовый снаряд «Паладина».

* * *
        Брошенная снаружи граната с железным визгом отлетела обратно, спружинив о прислоненную к оконному проему кроватную сетку. Хлопнул взрыв.
        - Утритесь, долбо…бы! - с хохотом крикнул пулеметчик и снова прилип к прорезному прикладу ПКМ.
        Штурмовые группы упрямо пробирались по развалинам все ближе и ближе к полуразрушенной школе, где сотня Басаргина - меньше четырех десятков человек - держала оборону уже полчаса. Казавшиеся громоздкими, но быстрые фигуры в глубоких касках, жилетах с высокими воротами и с почти родными «калашами» в руках мелькали то тут, то там. По оконным проемам и дырам в стенах били «Браунинги» и несколько ракетных комплексов, снаряженных боеприпасами объемного взрыва, попадания которых разваливали целые комнаты. Если бы дружинники не меняли места, постоянно передвигаясь через дыры в стенах и полах, то от защитников давным-давно никого не осталось бы…
        Басаргин дал в окно короткую очередь, быстро перекатился кувырком к следующему. Видно было, как поляки застряли на установленных метрах в двадцати от дома ПОМЗах и МОНах, соединенных между собой растяжками. Тут и там хлопнули несколько взрывов. Саперы штурмовиков в лихорадочном темпе снимали растяжки, в то время как их товарищи вели шквальный огонь по дому, наверное, проклиная тех, кто додумался начать атаку без артиллерийского или воздушного обстрела - в надежде на «фактор внезапности». Сейчас этот фактор оборачивался тем, что то тут, то там штурмовик тыкался бронестеклом американского шлема в щебень, в пыль, в асфальт. Дружинники давно почти не пользовались калибром 5,45 - «батька» озаботился добычей «стволов» под проверенный 7,62 - не такие скоростные, но более тяжелые пули пробивали навылет и снаряжение, и кевлар жилетов, и керамические вкладыши - и, пройдя почти насквозь, ударяли в жилет на спине изнутри, рикошетировали, делали в теле человека еще два-три «броска», превращая почти любое ранение в смертельное.
        Но Басаргин видел наметанным глазом - поляки не повернут. Слева от подсотника упал гранатометчик - парню снесло голову пулей «Браунинга». Басаргин подхватил «ГМ-94», забросив автомат на спину. Опять выглянул. Прорвались, прогрызлись… Тут и там штурмовики бежали к школе, низко пригнувшись и строча на ходу. А следом улицы…
        - Мать! - вырвалось у Басаргина.
        Это были «Паладины» - те, о которых говорил Климов на утреннем совещании. Огромные, выкрашенные в черный цвет стопятидесятипятимиллиметровые самоходки. Каждую впереди сопровождала «Брэдли». А по флангам каждой бронепары мелькали пятнистые фигуры - похожие на поляков, но чем-то отличные… морпехи!
        - Очистить нижний этаж! - заорал Басаргин командиру первой полусотни надуряднику Прохорову. - Всем вверх, держать лестницы!
        - Есть, понял! - Прохоров метнулся по коридору - и в тот же момент первый снаряд
«Паладина» ударил прямиком в школу.
        - Твою ж… - зарычал подсотник. Теперь он не мог командовать, не имело смысла - теперь он мог только драться, как простой боец.
        Бросившись к окну, он выхватил из кармана отшлифованную металлическую пластинку, поймал солнечный луч, пустил в ход ладонь, закрывая-открывая импровизированный гелиограф в сторону гостиницы:
        Пшеки на нижнем этаже. Их поддерживают три «Паладина», столько же «Брэдли», до взвода морпехов США. Держу верхние этажи.
        Напряженно вглядываясь, он увидел ответ буквально через пару секунд:
        Не дайте подойти бронетехнике. Отрежьте ее от пехоты, заставьте остановиться. Пехоту заманивайте на первый этаж всю.
        - Мать! - повторил Басаргин. И заорал, перекрывая рев и грохот: - Гранатометчики, ко мне!
        Предвидя что-то такое, он держал гранатометчиков с «Громами» в резерве. По штату в сотне была дюжина РПГ и до черта одноразовых «Мух». Но оставалось всего четыре расчета, поэтому Басаргин заранее раздал по две «Мухи» пятерым лучшим стрелкам.
        Собрав отряд вокруг себя, подсотник, сидя под стеной, ткнул в пол:
        - Слышите?! Поляки внизу! Прорвемся через черный ход и подожжем броню, иначе они под ее крышей похоронят всю оборону! Всем все ясно? - он обвел лица бойцов взглядом. - За мной! За Русь, мужики!
        Это не было просто словами или голым лозунгом. Не сейчас и не здесь…

…Они вбежали в глухой коридор, как раз когда двое здоровенных капралов с белыми орлами на рукавах приканчивали выстрелами в упор последнего из двоих прикрывавших это направление дружинников. В два окна лезли еще жолнеры. Басаргин заорал: «Твою так, бей их!» - выстрелил из гранатомета, уныло взвизгнула картечь, один из капралов охнул, осел. Тяжело чокая о бетон, полетели ручные гранаты, взрываясь оранжевыми вспышками. Вскочивший на подоконник гранатометчик-дружинник мешком упал наружу, следом тоже полетели гранаты. Оглушенный, озверевший, подсотник выскочил наружу, упал прямо на корчащегося поляка, изуродованного гранатным взрывом, не удержался на ногах, получил удар прикладом в голову, от которого закрылся рукой - локоть хрустнул, жолнер замахнулся снова… Басаргин пнул его (ххэк!) ногой в пах, закрытый бронефартуком, поляк зарычал, сгибаясь, и соскочивший следом Жорка Малышкин несколько раз ткнул его сверху в шею, за воротник, штык-ножом. Плюясь кровью, жолнер обернулся, навалился на гранатометчика, валил. Двое поляков убегали по развалинам куда-то в сторону, один отбивался автоматом от дружинников.
Генька-цыган, сидя на груди лежащего офицера, рубил его по лицу и по рукам, которыми он заслонялся, саперкой - летели брызги. Двое дружинников, закинув гранатометы за спину, стреляли в бегущих очередями, но промахивались, и те так и канули куда-то в развалины.
        - Все?! - прохрипел Басаргин, поднимаясь, - рука не слушалась. - Сколько?!
        Убит был только один - Макс Сиварев, тот, который не вовремя вскочил на подоконник. Убитых поляков считать было некогда, своих раненых - тоже; все держались на ногах.
        - За мной! - подсотник сам не понимал, почему из горла лезет один хрип, что случилось с голосом. - Ползком, вперед!..

…«Паладины» не спешили приближаться. Раскачиваясь на гусеницах, они расстреливали гостиницу, стреляя мимо школы. Острые хоботки скорострелок «Брэдли» тоже дергались очередями.
        Басаргин знал по опыту, что артиллерийский обстрел не так страшен, как может показаться. До тех пор, пока здание держится. Но, как только будет нарушена конструкция, оно просто сложится, как карточный домик. Сейчас у «Паладинов» позиция была неудобной. Но как только школа падет, они обойдут ее, не опасаясь быть сожженными сверху, выйдут на прямую наводку и расстреляют гостиницу за полчаса. А скорострелки БМП и стволы морпехов не дадут подойти близко контратакующим. Шанс был только сейчас - в относительной узости, пока янки не подозревают, что враг рядом, что враг подобрался…
        - Все, мужики, - захрипел подсотник. - Или сожжем их на хер - или сами тут ляжем. Пошли.
        Пластаясь между развалин по щебню, они поползли - впереди с «Мухами», следом - расчеты «Громов». Рука Басаргина не работала, он оставил гранатомет, намотал ремень «калаша» на локоть целой, чтобы стрелять с одной.
        Двое дружинников буквально свалились на расчет «М60», устроившийся в воронке - янки прозевали. В воронке началась азартная короткая возня. Когда подполз Басаргин, оба морпеха лежали около пулемета, изрезанные ножами до неузнаваемости, а его ребята уже подбирались к первой БМП. Задние дверцы были открыты, сидевший там огромный негр что-то кричал в микрофон закрепленной на стенке рации. При виде русских он выкатил глаза и выдохнул хрестоматийное:
        - Ш-шит…
        - Ху! - подскочивший ближе дружинник впечатал приклад в лоб под каску. Изнутри, из БМП, что-то спросили. - Не понимаю я по-вашему, б…я, плохо учился, - сообщил дружинник, бросая внутрь «лимонку» и откатываясь в сторону.
        Рвануло, подскочили выбитые люки…
        - Ай-иии!
        - Гранатометы, огонь! - прохрипел Басаргин, падая за гусеницу уничтоженной машины. - Огонь, огонь, мужики!
        И сам начал стрелять - неприцельно, веером, просто в пятнистые спины, выпяченные ребрами бронежилетов - совсем близко, возле других машин…

…Димка не знал, от чего глохнуть - от рева снаружи или от криков в подвале. Люди, казалось, обезумели от страха. Такого не было еще ни разу. Прямо напротив входа остановилась огромная черная машина - «Паладин». Качаясь на гусеницах, она редко стреляла - после каждого выстрела на щебень со звоном летела здоровенная дымящаяся гильза, а в подвале поднималась новая волна крика. Кричали женщины, кричали дети, кричали немногочисленные мужчины… Тогда один из двух спустившихся в подвал и залегших у входа солдат поворачивал ожесточенное, грязное лицо и тоже что-то кричал, тыча в сторону людей стволом винтовки - непонятно, яростно… Эти двое лежали совсем близко от прижавшихся к стене мальчишек. А отползти было страшно - казалось, что стоит пошевелиться, как американцы начнут стрелять в людей. Умом Димка понимал, что это не так, что они просто прикрывают самоходку. Но ничего с собой не мог поделать и сидел как прикованный.
        - Мальчик… - услышал Димка шепот и повернулся. Но позвали не его, а замершего рядом Влада - звал подошедший вдоль стены лысый старик, Димка не знал, кто это такой и как его зовут. - Мальчик… - старик нагнулся. - Я видел, у тебя пистолет. Дай, пожалуйста.
        Помертвев, Димка видел - как в жутком, кошмарном, тягучем сне - руку Влада. Он подал «браунинг» старику. Довершая абсурд, старик сказал: «Спасибо», - снял оружие с предохранителя, неожиданно легко и быстро сделал оставшиеся пять шагов и в упор выстрелил в затылок одному из американцев - под каску. Изо лба у того ударило алое, он ткнулся в порог и задергался. Старик выстрелил во второго - точно так же… но тот успел перевернуться на спину и получил пулю в лоб, сам судорожно нажав на спуск «М16».
        Лысого старика - он так и не выпустил пистолет - отшвырнуло прямо к истошно заоравшим мальчишкам, буквально вмазавшимся в стену подвала.
        Старик привстал на затылке и каблуках. Стиснул грудь, сказал: «Х…» - и обмяк. Его лицо как будто стекло к вискам и стало полудетским.
        А дальше Димка помнил плохо.
        Он почему-то оказался около канистр с бензином и сильно оттолкнул маму (как он мог такое сделать?!). Он совершенно не понимал, что делает - и в то же время понимал совершенно отчетливо. Потом он был снаружи и тащил тяжеленную канистру за неудобные «ушки» на башню «Паладина». Вокруг был день, вокруг была смерть, а над головой - прозрачное-прозрачное голубое, почти белое небо. И совсем рядом горела еще одна машина - меньше, зеленая, не черная - и сидел человек без ног, смотревший на Димку невидящими глазами. Мальчишка установил канистру на башне возле люка и пробил несколькими ударами куска арматуры. Бензин потек желтоватыми резко пахнущими струйками. Люк открылся. Высунулась круглая голова с большими черными глазами (оказывается, там не люди, оказывается, эти жуткие машины водят муравьи или кто-то вроде!) и сказала:
        - О май год… бой… вотс ю дуинг?
        Потом муравей достал пистолет, и Димка, столкнув на него - в люк - все еще очень тяжелую, брызжущую бензином канистру, скатился с машины, доставая коробок спичек. Зажег разом все головки. Внутри машины закричали на несколько голосов, и Димка, бросив комок огня на броню, изо всех сил прыгнул обратно в подвал. Сжался на полу между трупов американцев и старика.
        Снаружи ухнуло пламя.
        И только тогда он начал понимать происходящее.
        Его вырвало - дугой, фонтаном, на пол и стену…

…Подошедшая сотня во главе с самим Верещагиным добила поляков на первом этаже. Трупы лежали на полу и лестницах. Одной паре - «Паладину» и «Брэдли» - удалось отойти. Но только одной. Две БМП и одну самоходку сожгли гранатометчики Басаргина. Еще один «Паладин» сгорел по причине, остававшейся непонятной, пока кто-то из дружинников не рассказал надсотнику о том, что видел из окна.
        Верещагин спустился в подвал. Люди подались от него в стороны, но белобрысый худенький мальчишка, навзрыд плакавший в объятиях какой-то женщины, остался сидеть на месте.
        Надсотник тяжело сел на самодельный топчан. Стащил берет и вытер им лицо. И только после этого узнал мальчика.
        - А, добытчик, - сказал он. - Димон, кажется?
        Зареванный мальчишка несмело поднял голову. Посмотрел, часто моргая, на сидящего офицера. И вдруг улыбнулся - несмело:
        - Это вы…
        - Я, - кивнул надсотник. - Разрешите? - он отстранил руки женщины, которая смотрела на него со страхом. И притянул мальчишку к себе. Димка дернулся, но не стал вырываться и обмяк. Тихо, еле слышно сказал:
        - Я правда… я это сделал?
        - Да, - сказал надсотник. - Ты. Люди видели. Она почти вышла на прямую наводку. Если бы не ты - может быть, меня бы сейчас уже не было. Может быть, уже никого из нас не было бы. Ты хоть понимаешь… - он отстранил мальчика, - понимаешь, что ты герой?
        - Уходите, пожалуйста, уходите… - начала женщина, но Димка неожиданно сказал жестко:
        - Не надо, мама. Пожалуйста, помолчи, - и, отстранившись, повернулся к офицеру. - Я не знаю, - смущенно сказал он. - Я ничего не помню. Я просто…
        И, не договорив, пожал плечами.

* * *
        Басаргин молча опустил бинокль. Его породистое лицо было каменным.
        - Да, это наши, - сказал он безразлично.
        Верещагин, стоявший чуть дальше от пролома - чтобы не выдали блики на линзах, - поднял свой небольшой «Taскo», купленный еще в мирное время. Четырехкратный, не такой мощный, как у Басаргина, бинокль, тем не менее, безотказно приблизил развалины церкви Ксении.
        Четыре обнаженных, полуобугленных трупа были распяты на обломках обычных электрических столбов - головами вниз. Между двумя средними распятыми стоял фанерный лист с кощунственно выглядевшей надписью по-русски:

…ОБО МНЕ РАДУЕТСЯ ОБРАДОВАННАЯ ВСЯКАЯ ТВАРЬ…
        РАДУЙТЕСЬ, РУССКИЕ ТВАРИ!!!
        - Клим, - пробормотал Верещагин, глядя в лицо крайнего слева. Почти неузнаваемое, оно все-таки принадлежало надуряднику Климову. Остальных опознавать и не требовалось - несомненно, это были его разведчики. - Клим, Клим, как же ты так… как же ты так… неудачно-то?
        - Удачно или неудачно - но разведка сорвалась, - Земцов терзал свою коротко стриженную бороду. - Командир, слышишь? Олег, да опусти ты бинокль!
        Верещагин опустил бинокль, сунул его в чехол. Повернул к своим друзьям злое лицо.
        - Я слышу, - сказал он. - Разведка сорвалась. Не глухой… и не слепой.
        - Что будем делать? - поинтересовался Басаргин. - Между прочим, они наших заминировали, я проводки вижу…
        - Что делать? - зло спросил Верещагин. - Ничего. Ночью сам пойду, ясно?!
        - Х…я ты пойдешь, - усмехнулся Земцов. - Клим в десять раз ловчее тебя был, и вот…
        - Я сказал - пойду, значит - пойду! - заорал командир.
        - Х…я пойдешь, - непоколебимо сказал Земцов. - А будешь дурью маяться - скрутим. Ты командир, твое дело…
        - Мое дело - людей на смерть посылать? - приходя в состояние холодного ехидства, поинтересовался Верещагин.
        Но Сергей был невозмутим:
        - И это тоже. Но основное - думать. Так что думай.
        Неизвестно, что ответил бы разозленный надсотник. Но все трое офицеров именно в этот момент услышали голос - не с неба, а от входа:
        - Можно… можно я пойду?
        Мужчины обернулись, и мальчишка, на котором скрестились их взгляды, явно оробел. Но от этого только стал напористей, и в голосе его явно прозвучал вызов:
        - Давайте я пойду!
        - А, это ты, Димка, - кивнул Верещагин. - Не шатайся днем по этажам, с ума сошел, что ли?
        - Я могу пойти, - повторил мальчишка упрямо. - Вы же сами говорили, что я…
        - Говорил, - сердито оборвал его Верещагин. - И сейчас скажу, что без тебя сотню Игоря смяли бы. Но это одно дело. А другое - послать тебя…
        - Вы меня не посылаете, я сам иду, - быстро возразил мальчишка и мотнул светлым чубом. - Ну это же мой район, я тут все знаю!
        - Слушай… - начал Верещагин.
        Но Земцов молчал, теребя бороду. А Басаргин вдруг сказал:
        - А это выход.
        - Выход?! - надсотник посмотрел на них. - Ну ладно бы я. У меня нет детей. Но вас-то обоих - вас же дети дома ждут! Так как же можно…
        - А Клима не ждали, - напомнил Басаргин.
        Верещагин выругался. Жена Климова и его младший сын Никитка погибли при бомбежке колонны беженцев. Старший - приемный - сын Юрка пропал без вести немного раньше.
        - Я могу, - напористо-неистово сказал мальчишка, сжимая кулаки и весь подаваясь вперед. - Ну я же правда могу, а вы не можете. Я схожу и вернусь. Вы мне только объясните, что нужно узнать. Я могу! - Голос его стал умоляющим.
        - Олег… - начал Басаргин.
        Верещагин оборвал его:
        - Помолчи, ради всего святого.
        Теперь молчали все.
        - Зачем тебе это нужно? - спросил Верещагин. - Объясни.
        - Зачем?!. - начал Димка агрессивно. И - захлебнулся. Беспомощно хлопнул глазами. Офицеры ждали. На ресницах у мальчишки появились капли, губы задрожали. - Я могу… - прошептал он и уронил голову.
        - Ясно, - сказал надсотник. - Пошли. Будем говорить.

* * *
        Пашка Бессонов согласился идти сразу. Димку не очень интересовало - почему, просто внезапно ему стало жутко идти одному. Он почти пожалел о своем решении - и, будь возможность повернуть время, наверное, не высунулся бы в комнату, где стояли офицеры. Но теперь отступать было некуда, и Димка нашел компромисс - страшно обрадовавшись, когда Пашка сказал: «Конечно, пошли!»
        А вот Влад сперва выпучил глаза, а потом насмешливо сказал:
        - Ну ты даешь.
        - А что тут такого? - спросил Димка.
        Они стояли у выхода из подвала и говорили тихо. Но Влад своему тихому голосу ухитрялся придать незабываемые и разнообразные оттенки ехидства:
        - А то, что ты баран без башни.
        - Мы же туда сто раз ползали.
        - За жрачкой. А не чтобы в пионеров-героев поиграть.
        Димка вспыхнул. Он даже себе не признавался, что прочитанная им книга… в общем… в общем, это она руководила его поступками процентов на семьдесят. Влад бы не понял (Димка и сам не очень понимал). А тут - как будто мысли прочитал!
        - А теперь - чтобы помочь нашим, - сказал Димка.
        Влад скривился:
        - Нашим-вашим… Я вообще не понимаю, откуда на нас эта война свалилась. Наши еще какие-то…
        - Ладно, - отрезал Димка. - Матери не говори, куда мы пошли. Я ей наврал, что мы на море[Воронежцы в самом деле называют жуткую комариную лужу Воронежского водохранилища не иначе как «морем»! Отсюда и ироничное название первой части книги.] пошли, рыбу глушеную пособирать.
        - Вали-ите, - махнул рукой Влад. - Кто только вас собирать будет…

…Он нагнал Димку и Пашку на пересечении Лизюкова и Жукова, когда они, лежа в развалинах, прицеливались, как ловчее перебраться за развалины кинотеатра «Мир». Мальчишки сперва вскинулись, но потом Димка спросил удивленно:
        - Ты?!
        - Угу, - Влад втиснулся между ними. - Ну чего вы? Вон там можно пролезть, за бордюром. Пошли, пока ракет нет.

* * *
        В три ноль семь Верещагин проснулся.
        Снаружи бумкали минометы. Но это был не бой, а бессистемный обстрел, злость за позавчерашнее. И не это его разбудило.
        Бросив взгляд на свои старые «Командирские», надсотник увидел именно это:

03.07.
        Через полчаса начнет светать. Через час - рассветет совсем. Димка ушел в полночь. Если через двадцать минут они не вернутся - значит, их нет.
        За столом спал, положив голову на руки, Пашка. Едва надсотник пошевелился, как вестовой вскинулся и сел прямо.
        - Спи, - сказал Верещагин, подсаживаясь к столу и пододвигая блокнот.
        - Не, я не хочу, - сипло и обиженно ответил Зубков. В упор посмотрел на Верещагина и сказал: - Зря вы меня не послали.
        - Ты не местный, Паш, - сказал Верещагин, начиная от руки линовать рапортичку. - А Димка местный.
        - Местный, - фыркнул Пашка. - Он стрелять-то умеет?
        - А ему и не нужно стрелять, - усмехнулся Верещагин. - Если разведчик начал стрелять - значит, плохи дела.
        - Он вернется, - вдруг сказал Пашка. - Вы не беспокойтесь, он вернется, время еще есть. Вы не волнуйтесь.
        - Не волноваться? - Верещагин тщательно провел линию. - А я и не волнуюсь. Зачем мне волноваться за чужого мальчишку? - Он хмыкнул. - Просто я когда-то не сдал два экзамена - первый по прощению, второй - по любви… Вот и все.
        - Не волнуйтесь, - повторил Пашка.
        И почти тут же в коридоре что-то бумкнуло, кто-то засмеялся - и стремительно вошедший Басаргин выдохнул:
        - Вернулись.
        - Почему во множественном числе?.. - непонимающе пробормотал Верещагин, сам не замечая, как встает из-за столика.
        Лицо Пашки расплылось в улыбке.
        - Запускать? - Басаргин тоже улыбался.
        - Скорее! - крикнул Верещагин.
        И в его «кабинет» ввалились трое (трое?!) чумазых, оборванных, синхронно и широко лыбящихся мальчишек.
        - Мы втроем ходили… - сказал Димка виновато, но в то же время буквально светясь. - Это вот Влад… вы его тогда видели, когда я вам сигареты подарил… а это Пашка…
        - Мне было мало одного, - сказал Верещагин сухо, покосившись на своего вестового (он сидел на прежнем месте с видом «Я же говорил!!!»). - А вот посылал я как раз одного.
        - Ну… - Димка потупился.
        - Он один здрыснул идти, - заявил Влад. - В ногах у нас валялся, чтобы мы тоже пошли.
        - Докладывайте, - так же сухо (чтобы не захохотать, не расплакаться - не дай бог! - или не наделать еще каких-нибудь глупостей) приказал Верещагин.
        В мальчишках словно выключили тормоз. Все трое сунулись ближе к столу - и начался дикий галдеж:
        - …а мы ползком, а там собаки - рррр…
        - …а я рукой прямо в говно…
        - …а там кирпич - бум, и как заорут…
        - …а пушки стоят - самоходки, десять штук…
        - …а Пашка говорит: «Давайте что-нибудь напишем»…
        - …а мы в том месте тогда еще сигареты покупали, и в дырку - нырьк…
        - …нам как два пальца об асфальт, а они огроменные, да еще в снаряге…
        - …бздынь! Бздынь! У меня очко - жим-жим…
        - …вот, я на руке записал…
        - …гляжу - мина…
        - …а они бла-бла-бла по-своему, я вот, на диктофон записал, может, важное что…
        - …много - охер…ть…
        Это был не доклад. Даже не его подобие. Это был просто веселый и беспорядочный гомон. Но Верещагин не прерывал его. Он еще расспросит всех троих - как следует и о том, о чем нужно. А пока…
        Пока он просто стоял и улыбался, слушая, как галдят мальчишки.

* * *
        Бла-бла-бла на чудом работающем в побитой «Нокии» диктофоне оказалось трепом двух часовых-янки - о бабах. Но, что интересно - янки. Значит, морскую пехоту не отвели в тыл. К чему бы это?
        Верещагин отложил диктофон и с удовлетворением посмотрел на карту, испещренную обозначениями. Был практически полностью разведан квартал между улицами Владимира Невского, Жукова, Лизюкова. И это сделали трое тринадцатилетних пацанов! Эх, Клим, Клим…
        Жестокая, свирепая улыбка прорезала лицо надсотника. Институт искусств - а в нем штаб польско-хорватской бригады… Верещагин посмотрел на часы. Пашка на своем скутере уехал в штаб десять минут назад. Ну, погодите, братья-славяне, предатели хреновы - через полчасика на ваши головы ухнут 203-миллиметровые фугасы двух резервных «Пионов». Тогда вы - если уцелеете - поймете, каково тем несчастным рядовым, которых вы гоните на наши стволы во славу своих заморских хозяев. Надеюсь, вы не сдохнете сразу, а помучаетесь с оторванными руками-ногами…
        - Кто? - поднял он голову, услышав шаги - слишком осторожные для дружинника. - Кто там?
        - Я… можно?
        Мальчишеский голос… Со света Верещагин не сразу различил лицо, но голос узнал сразу.
        - Заходи, Дим, - сказал он, ногой выдвигая стул, на котором обычно сидел Пашка.
        Но вошедший мальчишка покачал головой. Верещагину показалось, что он очень взволнован - и уж точно бледен.
        - Что случилось? Что-то с мамой?!
        - Нет… - вновь помотал головой мальчишка. - Я хотел… - он очень смутился, тяжело задышал. - Я хотел…
        - Да не волнуйся ты так! - надсотник вдруг понял, что забеспокоился, и удивился тому, что еще может это - беспокоиться из-за одного человека. - Что случилось? Говори спокойно.
        - Я прочитал книгу… - Димка выложил на стол растрепанный томик. - Вот…
        - О-о-о… - лицо Верещагина вдруг стало таким, как будто он повстречал старого знакомого. Надсотник взял книгу, покачал ее на ладони. - «О вас, ребята!». Я ее очень любил. И издание было точно такое…
        - Правда?! - обрадовался Димка. - Ну, тогда… - он опять сбился, раздраженно мотнул головой и решительно продолжил: - Я тут в одну комнату пролез, там стена рухнула… тут, в школе. Там разная пионерская атрибутика… - непринужденно употребил он это слово. - Ну, и книги… Вот я ее прочитал. Я читать люблю… И еще я нашел… - он полез под куртку-ветровку с надписью «Mongoos» и достал…
        Надсотник ошалело моргнул, не веря своим глазам.
        В руках у мальчишки был красный галстук - неожиданно яркий в свете керосинки.
        - Это пионерский галстук, я теперь знаю… - сказал Димка. - Они там. В ящике в одном. Я… - он опять сбился. Надсотник молчал, держа руку на книге, лежащей на столе - как будто собирался в чем-то клясться на Библии. - Я хочу… - мальчишка выталкивал слова, как через узкое стеклянное горлышко - звенящие и редкие. - Я хочу, чтобы… чтобы я не просто так был… а чтобы…
        - Я понял, - сказал Верещагин. В глазах его - широко распахнутых, в красных прожилках недосыпа и страшной усталости - было недоверие, изумление и… и еще что-то. Может быть - восторг? Или даже преклонение?
        - Вы же были пионером? - спросил облегченно Димка.
        - Я был плохим пионером, - покачал головой Верещагин. - Вернее… никаким.
        - Ну… пусть, - Димка шагнул вперед, протягивая галстук на вытянутых руках. - Вот… пожалуйста.
        Надсотник закашлялся, встал, провел рукой по коротко стриженным седым волосам. Подтянулся. Взял галстук. Димка, не сводя с мужчины глаз, вжикнул «молнией» ветровки, повыше раскатал горло тонкой водолазки цвета хаки.
        - Я что-то должен сказать, да? - спросил он. - Там же была… какая-то клятва?
        - Была, - кивнул Верещагин. - Но я ее не помню, Дим. Мы все давно забыли свои клятвы… Я не знаю слов…
        - Пусть… - шепнул Димка. Глаза его стали упрямыми. - Тогда вы… вы просто придумайте, что мне сказать. Чтобы была клятва. Вы ведь можете. Вы до войны книги писали. Я узнал…
        - Хорошо, - и надсотник вдруг вырос и построжал. - Я придумаю клятву. Повторяй за мной. Я, Дмитрий Медведев…
        - Я, Дмитрий Медведев… - отозвался мальчишка, вытянувшись с прижатыми к бедрам кулаками.
        - …вступая в ряды пионерской организации России…
        - …вступая в ряды пионерской организации России…
        - …и осознавая взятый на себя долг…
        - …и осознавая взятый на себя долг…
        - …торжественно клянусь…
        - …торжественно клянусь… - мальчишка коротко выдохнул.
        - …быть верным Родине, мужественным и честным… - звучал мужской голос.
        - …быть верным Родине, мужественным и честным… - повторял голос мальчишки.
        - …защищать то, что нуждается в защите, в дни войны и дни мира…
        - …защищать то, что нуждается в защите, в дни войны и дни мира…
        - …ни словом, ни делом, ни мыслью не изменять Родине…
        - …ни словом, ни делом, ни мыслью не изменять Родине…
        - …а если понадобится - отдать за нее свою жизнь.
        - …а если понадобится… - мальчишка на миг запнулся, но договорил твердо: - …отдать за нее свою жизнь.
        - Пусть будут свидетелями моей клятвы живые и погибшие защитники России и моя совесть.
        - Пусть будут свидетелями моей клятвы живые и погибшие защитники России и моя совесть.
        Надсотник повязал галстук на шею Димке. Побитые, перепачканные гарью пальцы мужчины сделали «пионерский» узел автоматически, заученно, и он невольно улыбнулся.
        - Почему вы улыбаетесь? - строго спросил, поднимая голову, Димка.
        - Узел, - сказал Верещагин. - Я научу тебя, как его правильно завязывать.

* * *
        Он успел уснуть снова, но сон опять нарушили. Зевающий Земцов привел какую-то немолодую женщину, явно не знавшую, как себя вести, и старика - вполне бодрого, подтянутого.
        - К тебе, - сообщил Сергей, уходя досыпать.
        - Садитесь, - предложил Верещагин. - Хотите чаю?
        - Спасибо, - поблагодарил старик, подождал, пока сядет его спутница, но дальше говорила именно она:
        - Видите ли… я была директором этой школы. Станислав Степанович, - старик кивнул, - ветеран войны, он работал консьержем в одном доме… - Женщина откашлялась. - Вам не кажется, что это неправильно, происходящее сейчас? - Увидев, что Верещагин иронично улыбнулся, женщина поправилась: - Я конкретно о ситуации с гражданским населением. Дети не учатся…
        - Это даже не главное, - перебил ее, извинившись взглядом, Станислав Степанович. - Я вот присмотрелся… вы воюете очень храбро, что говорить. Я не ожидал, что мы еще можем так воевать… - В голосе старика прозвучала гордость, он кашлянул и продолжил: - Но вы воюете как бы сами по себе, понимаете? А ведь люди готовы помогать. Я со многими говорил, не только с пожилыми… И у многих есть навыки - например, можно делать мины, чинить форму, да мало ли что? Есть врачи, есть медсестры, повара… Кроме того, гражданских надо отселить поближе к морю, это нетрудно…
        Верещагин придвинул к себе блокнот и открыл его.
        - Я писал докладную о чем-то подобном генерал-лейтенанту Ромашову, - медленно сказал он. - Но в общих чертах… А теперь давайте с вами поговорим подробно. И начнем - извините, Станислав Степанович! - все-таки с детей.
        - Олег! - рассерженный Земцов вошел в комнату. - Извините… Что к тебе за делегации?! Эти пришли, которые… - он покосился на женщину. - Выйди.
        - Я сейчас, - кивнул Верещагин, поднимаясь.
        В коридоре переминались с ноги на ногу Влад и Пашка - друзья Димки. Пашка угрюмо молчал. Влад, глядя на офицера, сказал:
        - Вообще-то это охренеть нечестно.
        - Это ты о чем? - спокойно спросил Верещагин, мысленно посмеиваясь и не веря происходящему.
        - А о том. Ходили вместе, и вообще вместе… А тут он приходит, гордый, как будто его орденом Сутулова наградили, с закруткой на спине…
        - Погоди, - оборвал его Пашка. Звонким от обиды голосом сказал: - Мы что, выходит, недостойны?
        - А зачем вам это надо? - спросил Верещагин, про себя подумав: ни разу ни он, ни мальчишки не сказали, о чем идет речь - и так понимают…
        - Значит - надо, - упрямо ответил не Пашка - Влад. - Так что, нам валить? Правда, недостойны?
        - Несите галстуки, - сказал наконец надсотник. - Нет, постойте. Утром. Через три часа. Во-первых, у меня дело. А во-вторых, чтобы вы подумали. Попросите Димку. Пусть почитает вам, как мальчишек на таких вот галстуках вешали. И, если не передумаете - через три часа у меня…

… - Извините, - сказал надсотник, садясь к столу и придвигая к себе блокнот. - Ну что ж. Давайте вместе составлять проект - как жить дальше. Воевать будем мы. А вот жить придется вместе…
        Суд горящей земли
        Ливень обрушился на Воронеж утром. Такой, какого еще не было за весь месяц осады - тропически-бурный, теплый, мгновенно наполнивший все канавы, все взревевшие трубы, все бетонные желоба, проложенные к водохранилищу с улиц обоих берегов.
        Там, где набережная Буденного утыкается в пригородный лес, из развалин большого дома выскочили и с хохотом, криками стали носиться по лужам не меньше двадцати мальчишек и девчонок лет семи-десяти. Они прыгали по воде, что-то кричали, поднимали руки и смеющиеся лица к небу, гонялись друг за другом и даже падали в теплые, вспененные сотнями пузырей лужи, играли в салки вокруг трех выжженных, давно остывших «Кугуаров» с развороченными жуткими дырами в корпусах.
        В десяти шагах от них, в широком бетонном желобе водоотвода, грудой лежали больше ста тел в черной форме - те, кто был убит ополченцами и казаками во время вчерашней попытки пройти набережной к ВоГРЭСовскому мосту, те, кто сдался в плен и был убит чуть позже.
        Они лежали мертво и неподвижно - наемники знаменитых сетевых кондотьеров ХХI века - «Blackwaters», «Beni Tal», «Close quarters protection association», «Defence systems limited», «Military professional resources incorporated», «Saladin security», «Vantage systems», «Grey areas international», «Dynocorp», «Rubicon international», «Sayeret group», «Global studies group incorporated», польстившиеся, подобно своим предкам, на щедрую добычу, они получили не ее, а - как те же предки четыреста и двести лет назад - свинец в живот; не пять тысяч пятьсот «зелени» в месяц, а нелепую и ненужную им смерть непонятно за что.
        Они грудой лежали в водоотводе, и бурлящий поток шевелил их, придавая телам некое подобие жизни - жизни, которой они, молодые и сильные, обученные и уверенные в себе, не сумели распорядиться, и теплый ливень колотил по драной черной форме, по запрокинутым к небу лицам, по толстой зеленой пачке, втиснутой в чей-то оскаленный рот, по надписи, вырезанной на чьем-то белом лбу ножом и уже почерневшей:
        ЗА ЧЕМ ПРИДЕШЬ - ТО И НАЙДЕШЬ!
        Наверху, над водоотводом, смеялись и шлепали по лужам дети.

* * *
        Еще два месяца назад их не пустили бы сюда на порог - не то что в подвалы, в святая святых воронежского офиса ведущей энергокомпании РФ. Но те времена давно прошли, не было возле выбитых дверей охраны, да и самого офиса не было на две трети высоты, а его хозяин, по слухам, то ли сидел в американской тюрьме (где из него вышибали номера счетов), то ли был убит во время бомбежки Москвы, то ли растерзан толпой беженцев в Шереметьево около своего самолета… Единственное, что о нем напоминало, - большой цветной портрет, в котором торчали два дротика от
«дартс», финский нож и который пересекала безграмотная надпись:
        РЖАВЫЙ ТОЛЕГ
        Грохот канонады сюда почти не доносился. Пожалуй, подвалы офиса могли бы выдержать прямое попадание «Томагавка», а уж от обычных обстрелов представляли собой вполне надежную защиту. Четыре бензиновые лампы с мощными рефлекторами, направленными в разные стороны, стояли в центре круглого стола, за которым когда-то заседал совет директоров - «в прошлой жизни», как сейчас любили говорить. В данный момент за ним заседал совет председателей пионерских отрядов города Воронежа - в помещении, специально выделенном генерал-лейтенантом Ромашовым под координационный центр организации. На стене висела здоровенная карта города.
        - Ну и давайте глянем, что у кого, - черноволосый мальчишка лет пятнадцати с глубоким свежим шрамом через всю левую сторону лица положил на стол крепкие худые кулаки и слегка исподлобья осмотрел всех присутствующих - председателей советов двух других отрядов, заведующих пионерскими мастерскими, складом продуктов, госпиталем и детским садом, редактора ежедневника «Русское знамя». - Давай, Димон, - он кивнул светловолосому худенькому пареньку, одетому в ушитую штатовскую куртку, с трофейным «кольтом» на поясе.
        - У нас на сегодняшний день в отрядах сто двадцать семь человек, - сказал тот. - На попечении - семьсот сорок три штуки мелочи и триста одиннадцать инвалидов и стариков. Это последние данные, может, будут еще коррективы. - Он пожал плечами: - Капля в море. По моим данным, в городе еще не меньше двадцати тысяч человек так или иначе нуждаются в нашей помощи.
        - Медицина? - кивнул черноволосый.
        - По-прежнему нехватка всего на свете, - угрюмо доложил рослый блондин, больше похожий на героя боевика о подростках. - Стираные бинты… Вчера принесли упаковку промедола - двести доз. Я на ней сплю, - последнее заявление вызвало некоторое безадресное волнение. - Я на ней сплю! - с нажимом, повысив голос, повторил блондин, воинственно поглядев кругом. - Потому что я точно знаю минимум про троих - колются! И могу назвать имена, фамилии, сказать, у кого они… Ладно. Из наших в госпитале раненых трое. Один умирает - множественные ожоги, бутылки с коктейлем лопнули над головой… Семнадцать больных. Я вас прошу, черти, возвращайте сбежавших! Позавчера сбежал один - с температурой сорок… Вы знаете, кто и к кому! Верните добром, или с температурным бредом я его уже не приму. У меня все.
        - Продукты? - продолжал темноволосый.
        Поднялась худенькая, коротко остриженная девчонка, похожая на молодой вариант Хадакамы, в первый же день войны оперативно смывшейся в Японию. В подвале наступила опасливая тишина, даже сам спрашивавший как-то стушевался.
        - Украли две пачки сухого крема, - индифферентно-неприятным голосом сообщила девчонка. - Украли, размешали с водой и съели. Нагло. Прямо за углом склада. И я знаю, кто это сделал, Золотце.
        - М-м? - подняла золотистую бровь умопомрачительно красивая девчонка с лицом карающего ангела - еще в конце мая этого года известная всей области как «Мисс Воронеж Тин» года. - Ты хочешь сказать, что крем съела я? У меня диета.
        - Не ты, но твои сопливые подопечные, - по-прежнему равнодушно уточнила стриженая. - Это саранча, а не дети.
        - Растет смена, оперяется, - заметили из полутьмы.
        В другом конце захрюкали от сдерживаемого смеха. Еще кто-то потребовал:
        - Позитив давай, Лерка, позитив!
        - Вот вам позитив. НЗ в кои-то веки укомплектован. Холодильная камера работает, так что с продуктами все будет в порядке.
        - То есть их никто не получит, - уточнил блондин-«медик». - Ты бы хоть бульонные кубики на госпиталь отстегнула.
        - Перетопчетесь, - отрезала «Хадакама». - У меня все.
        - Детский сад? - продолжал темноволосый.
        Золотце неспешно поднялась и оперлась о стол кончиками расставленных пальцев:
        - Во-первых, я прошу возвращать всех младших, которые убегают «на линию». Чтоб ни единого там не было. Иначе буду скандалить вплоть до рукоприкладства. Дальше. Крем они правда съели, и я знаю, кто съел - они мне признались. Но не скажу. Еще. Проблема с игрушками. В городе полно игрушечных магазинов. Добывайте, где хотите, когда хотите - но чтоб игрушки были. Не хочу, чтобы малышня играла гильзами. И так от их «бу-бух, падай, убит, сбил!» сердце щемит.
        - М-ммм… - промычал кто-то.
        - Слушай, парнокопытное! - взорвалась Золотце. - Двенадцатилетние играют в войнушку с настоящими автоматами - я с этим смирилась, раз уж взрослые охерели до такой степени! Но у маленьких должно быть детство! Даже здесь! Особенно здесь! И еще - бумага и цветные карандаши, - уже спокойно добавила она. - И ночные горшки.
        - Каски подойдут? - деловито спросил Димка. - Вернее, шлемы. Эй-си-эйч. С бумагой посмотрим.
        - Подойдут. А с бумагой не смотреть, делать надо. И еще - пусть найдут моющее средство, какое угодно. А так у меня все.
        - Техника и оружие? - подбадривал черноволосый.
        Встал худощавый мальчишка в кожаной безрукавке. Сунув большие пальцы в брючные петли, он сообщил:
        - Оружия и боеприпасов - полно. Любого. Если командующий захочет - танк пригоним.
        - Не захочет, - нетерпеливо сказал черноволосый.
        - Как хочет, - невозмутимо произнес «безрукавый». Среди пионеров царило оживление - благодаря в немалой степени их действиям добровольцы из гражданских получали трофейное оружие и достаточно боеприпасов, а обороняющиеся могли почти всегда восполнять потери. - Теперь о горючке. Дизтопливо почти все забрали военные. Если бы забирали бензин - я бы и слова не сказал, его больше, чем надо. Но у меня три дизеля - холодильник, операционка, резерв. Как без дизельного-то?.. Велосипеды. Износ в среднем - пятьдесят процентов. Даже у резервных - их у меня шестьдесят семь штук. За прошедший отчетный период, так сказать, накрылось пять машин, еще две откопали где-то и пригнали, итого - минус четыре. Ребята раскопали турмагазин, там полно снаряжения. Можно получать, кому что нужно. Все.
        - «Русское знамя»? - кивнул черноволосый.
        Встал печальный мальчишка с каштановой челкой над большими очками, за которыми грустили карие глаза. И душераздирающе вздохнул, прежде чем начать говорить, чем вызвал волну таких же вздохов вокруг стола.
        - Не смешно, - грустно заметил очкарик. - У меня нет проблем. Еще нет бумаги и краски к принтерам. Предлагаю голосованием меня снять с должности и отправить в связисты или разведчики. А? - В голосе его прозвучала искренняя надежда.
        - Будут тебе и краска, и бумага, - пообещал черноволосый.
        - Только не в ущерб мне, - предупредила Золотце.
        - Не в ущерб, не в ущерб… У тебя все?
        - Нет, - заявил очкарик. - Мне батарейки нужны. И скажите Мазуте, чтобы не отключал резервный, когда мы работаем.
        - А я отключал?! - истошно заорал «безрукавый». - И вообще - какая скотина
«крокодильчики» к кабелю подкусывает?! Поймаю - кастрирую на хер!
        Участники совещания захохотали…

* * *
        До поворота на Циолковского Димка и Сержант ехали вместе, синхронно крутя педали. После дневного дождя было свежо, но небо уже очистилось полностью.
        - Ты к своим, в «Старт»? - спросил Медведев, притормаживая ногой.
        Черноволосый Сержант поправил галстук под джинсовой курткой, покачал головой:
        - Не… Сначала попробую опять домой. Деда с бабкой уговаривать.
        - Не уходят? - Димка вздохнул.
        - Не… Бараны старые, - выругался Сержант. - Я им говорю - накроет вас бомбой или снарядом в вашей халупе - и ага. А дед в меня ковшом для воды… Ладно, поехал.
        - Давай, - Димка оттолкнулся от бордюра. - Привет твоим!

* * *

…Прошлой ночью «писькоделы» не прилетали, и Лихач (в недавнем далеком прошлом Ленька Лихачев) вопреки всему начал надеяться, что и в эту их тоже не будет.
        Ходили слухи, что откуда-то с неведомых складов Ромашову все-таки перебросили больше пятидесяти новеньких «мигарей», и они, взлетая с Авиастроителей, остановили
«эфы» над Волгой, не дав им прорваться. Ребята выспались выше крыши, а под вечер принесли несколько ящиков с продуктами - пакеты риса, томатная паста, консервы из баранины… Все было иранское. В одном ящике нашли записку, безграмотно написанную по-русски печатными буквами - учащиеся какого-то медресе писали, что восхищаются нашим беспримерным героизмом, молят Аллаха покарать агрессоров и посылают нам продукты, купленные на собранные деньги. Девчонки начали хлюпать, а Леньке почему-то было смешно…

…В подвалах все было как весь последний месяц. Большинство раскладывалось спать. В дальнем углу шло родительское собрание. Любовь Тимофеевна на него не пошла и проверяла тетрадки своих младшеклассников. Лизка, собрав вокруг себя мелких, читала им про домовенка Кузьку. Еще две девчонки, сидя на открытых ящиках, вяло спорили, сколько банок открывать на завтрак. За арочным проходом, завешенным шторами, стонали и матерились, металлически позвякивало - шли операции…
        Ввалился Сержант. Лихач не ожидал, что он вернется сегодня - наверное, дед с бабкой в очередной раз отказались покинуть свой дом и снова расплевались с внуком. Но куда удивительней было, что Сержант волок за руку Генку Ропшина. Да еще в каком виде - грязного, волосы дыбом, одежда чем-то перемазана и порвана. Лихач просто офигел - ему казалось, что уж Ропшины-то точно давно на каких-нибудь Багамах или Канарах! Вспомнилось, как Колька хвастался загранпаспортом…

… - Посмотрите на это чудо! - объявил Сержант (все посмотрели; Генка тоже смотрел. Но не на окружающих, а куда-то мимо).
        - Иду через парк, а он там сидит под кустами… Думал - позавчера попал под бомбежку, крышу сорвало, вот и прячется. Взял его за руку, поволок домой, а у них там полторы стены, да и те дымятся. Ну, я его сюда… Оксидик, цветочек мой аленький, посмотри, что у него с руками.
        - Трепло, - сказала Оксана, дернула плечом и пошла за своей сумкой.
        Лихач проводил ее взглядом и пихнул локтем плюхнувшегося рядом Сержанта:
        - Не заедайся к ней, понял? В морду дам.
        - Дашь, - тихо ответил Сержант. - Потом. Ты давай, не сиди… Сейчас десантура сказала - идут, гады. Минут через десять будут…

… - Ты где себе так руки изуродовал? Ты же их сжег начисто! - Оксана бинтовала ладони безропотно сидящего Генки. - Ты чего молчишь, дубина?!
        - Он по привычке пирожки прямо из духовки таскал, - сказал кто-то, и вокруг заржали.
        Генка посмотрел немного осмысленней, улыбнулся странной улыбкой и неожиданно тонким, но очень ясным голосом сказал:
        - Не… Там мама горела и кричала. В доме. Я хотел ее откопать и не смог…
        Стало очень тихо. Ленька увидел, как Любовь Тимофеевна подняла голову и вдруг взялась за виски, стиснула их так, что побелели пальцы. А потом в этой тишине родился и врезался в мозги тонким буравом вой сирены…

… - Спать, спать, спать, - командовала Лизка. - Быстро и без разговоров. Поспите, а там будет день, днем они не летают.
        Младшие слушались ее безропотно - укладывались, тихо помогая друг другу, кто-то добавочно объяснял:
        - Днем они не летают, не бойся. Днем они наших «МиГов» боятся. Я тебе потом картинку покажу…

«Очень испугались, - подумал Лихач, подхватывая СКС из шкафа и одновременно перебрасывая через плечо сумку с противогазом. - На весь юго-восток - сто пятьдесят машин. Без единого командования. А у писькоделов сколько?.. Что вы сказали? То-то же…»
        Ребята вставали у входа, кто-то курил, отворачиваясь от родителей и учителей, прервавших свои посиделки в углу. Ленька нашел взглядом маму и тут же отвернулся. Снаружи продолжало выть, но к этому звуку примешался еще один - торжествующе-слитный гул десятков двигателей в небе.
        - Готовы? - Дюк оглядел всю банду. - Ну, тогда что? Пошли…
        - Я с вами.
        - Ты же не в отряде, - сказал Дюк, и все на него поглядели - впервые командир сморозил глупость. Он и сам это понял и махнул рукой: - Ладно, двигаем. Лишним не будешь.
        - Он же почти без рук! - завопила Оксана, но уже им вслед…

… - Он там! - крикнул Сержант. - Лихач, давай туда, он там, я же видел парашют!
        - А ты? - крикнул Ленька.
        Сержант отмахнулся со зверским лицом:
        - Потом подберешь! - и откинулся на асфальт, сжимая замотанными руками подвернувшуюся ногу.
        Ленька рванул бегом и даже не сразу осознал, кто бежит рядом с ним в грохочущей, стонущей огненной тьме - а это был Генка. Они обменялись короткими взглядами и ничего друг другу не сказали…

… - Погоди, Лихач, - Генка тяжело дышал. - Смотри. Вон он.
        От удивления Ленька онемел. Они бы пробежали мимо. Человек, которого заметил Генка, стоял среди теней и пламени, среди шевеления веток и сам казался их частью. Но сейчас мальчишки вдруг увидели его очень отчетливо… и поразились тому, какой он огромный, этот первый увиденный вблизи враг - настоящий враг, янки, не наемник из Восточной Европы. Длинноногий, широкоплечий, в могучих ботинках на толстенной подошве, с ежиком волос, отливавших латунью… Ленька не мог понять, какого цвета у него комбинезон, многочисленные нашивки отливали одинаково алым, казалось, что форма сбитого летчика тут и там испятнана кровью. Но он, похоже, даже не был ранен и не видел мальчишек - глядя в другую сторону, он возился с чем-то на поясе… Ленька увидел большую кобуру и, охваченный внезапным страхом - не дать ему достать оружие! - заорал, вскидывая карабин и от испуга вспомнив английский:
        - Дроп е ган! - хотя, чтобы бросить оружие, тот должен был его минимум достать. - Фризз! Хэндз ап!
        Тут тоже была неувязочка - как он мог поднять руки, если мальчишка приказал ему замереть?.. Летчик повернулся - быстро, резко, - и Лихач обмер, ожидая, что сейчас тот, как в кино, ловко выхватит оружие и он, Ленька, просто не успеет ничего сделать с этим огромным мужиком. Отсветы пожара упали на лицо - мужественное, гладко выбритое…

…Летчик как-то странно присел и вдруг улыбнулся криво. Губы у него дрожали. Он замотал головой и заторопился словами:
        - Донт шут… Плиз, бойз… донт шут… - потом, словно что-то вспомнив, торопливо полез в нагрудный карман, и Ленька, так же стремительно забыв английский, завизжал:
        - Стой, гад!!!
        Летчик тихо вскрикнул, отдернул руку и снова криво улыбнулся:
        - Но… но, бой… Вэйт э минэт, плиз… Донт шут… Плиз, итс мани, онли мани… - он все-таки влез в карман, что-то там драл и рвал, не переставая жалко улыбаться, потом вынул ладонь и протянул ее к ним. - Фор ю… анд юо фрэнд, фор хим, бойз… Мани, голд… Тэйк, донт шут…
        Ленька не сразу понял, что за кругляши у него в ладони - их там было больше десятка, явно тяжелых, отсвечивающих красивым медовым блеском. А летчик все улыбался, тянул дрожащую руку и говорил:
        - Фор годнесс сэйк… донт шут… Ай хэв чу бойз ту… чу бойз, ю андестенд? Тэйк голд, энд ай го…
        - Че он хочет? - тупо спросил Лихач, не опуская карабина.
        Генка тихо сказал:
        - Дает деньги, чтобы отпустили… Лихач… Лень, дай карабин.
        - На… э, зачем? - Ленька сжал пальцы на ложе.
        Генка посмотрел ему в глаза и тихо сказал:
        - Дай.
        Ленька разжал пальцы, как под гипнозом…

…Золотые монеты посыпались из ладони. Летчик вдруг подломился в коленях и, рухнув на землю, уже не тянул руку к мальчишкам, а как бы закрывался ею, трясущейся, с растопыренными пальцами, и его глаза блестели какой-то масляной животной пленкой. Он открыл рот - и вместо слов оттуда вырвался вой. Это был дикий, непереносимый звук - Ленька отшатнулся, не в силах его слышать, - вой, в котором уже не было ничего человеческого, никаких чувств, кроме одного бесконечного ужаса. Так не кричали даже сгоравшие заживо в домах, которые, может быть, сжег этот крепкий, красивый человек, похожий на героя боевика.
        - Страшно умирать, сука? - спокойно и даже как-то равнодушно спросил Генка, поднимая карабин. - Моя мама тоже кричала, гад. И я кричал… Пусть и твои дети покричат. Получи!
        Он неловко нажал пальцем забинтованной руки на спуск, выстрелив летчику в лицо прямо сквозь крупно дрожащую, холеную ладонь.

* * *
        - В воздушных боях этой ночью сбито восемь истребителей-бомбардировщиков и два штурмовика противника, - с выражением читал Пашка сводку штаба с грифом
«СОВЕРШЕННО СЕКРЕТНО. ТОЛЬКО ДЛЯ ОФИЦЕРСКОГО СОСТАВА». - Наши потери - два истребителя «МиГ-29»…
        Надсотник Верещагин проверял списки новичков. За прошлые два дня в дружину записалось шестнадцать добровольцев, в их числе - три женщины.
        - …сформированные в Зауралье части РНВ, казачьи подразделения и переформированные части старой армии, подчиненные РНВ, сейчас насчитывают до полумиллиона человек… - Пашка с ревом и воем зевнул. - Оккупационные войска по-прежнему занимают позиции вдоль западных отрогов Уральских гор. Китай заявляет, что ни в коем случае не позволит втянуть себя в войну на чьей-либо стороне…
        - Отдохни, - сказал надсотник. Встал, одергивая форму. - А я пойду пройдусь.
        Имя для отряда
        Руки полковника Палмера тряслись. Не от страха - от гнева. Инструктор при польско-хорватской бригаде, опытный военный, он никогда не поверил бы, что может испытывать такой гнев. Больше всего ему хотелось набить морду генералу Новотны.
        Что было невозможно по нескольким причинам.
        Он еще раз перечитал бумажку, снятую с дверцы своего «Хаммера» - про себя, хотя он уже не сомневался, что бумажку с подобным содержанием тут знают наизусть - Новотны неохотно, но все-таки сказал об этом полковнику, который, хоть и был ниже в звании, на деле - и это все понимали - являлся реальным командиром. (Начавший службу в 1984 году Яцек Новотны часто ловил себя на мысли, что ни один советский офицер никогда не позволил бы себе в адрес офицера польского и десятой части того, что позволял себе этот янки… а вот сейчас генерал подумал, что ему, пожалуй, приятно видеть Палмера в таком состоянии…)
        Полковник в третий раз вчитался в русские слова - он хорошо знал язык.
        Привет, долбо…бы!
        Смерть ваша не за горами - за ближайшими домами!
        Fack you сто раз в задний глаз!
        Димка-невидимка.
        Палмер скомкал бумажку нервным движением, лучше любых слов говорившим о том, как он разгневан. Молча швырнул комок бумаги на щебень и, широко шагая, пошел к своей машине, окруженной кольцом легких пехотинцев 4-й дивизии армии США. И не повернулся, когда кто-то из поляков (а их много удобно устроилось вокруг) свистнул и крикнул:
        - Цо пан пуковник денервуе?! То ест смях москальски, доконд пан зуспешам?!
        - Го-го-го! Га-га-га! - отозвались солдатским смехом развалины.

* * *
        - «Привет, долбо…бы! - с выражением начал Верещагин. Его вестовой, набивавший патронами пулеметный барабан, хрюкнул. Надсотник, не обращая на него внимания, продолжал читать, хотя стоящий перед ним Димка Медведев побагровел до малинового цвета и опустил голову ниже плеч. - Смерть ваша не за горами - за ближайшими домами! Fack you сто раз в задний глаз! Димка-невидимка». Что молчишь, Пушкин? - с насмешкой спросил офицер.
        Мальчишка переступил на полу. Вздохнул. Скрипнул каблуком.
        - Правда невидимкой решил заделаться?
        Мальчишка вздохнул снова. У сидевшего над картой командира третьей сотни Шушкова, заменившего трагически погибшего Климова, дергались губы. Верещагин вздохнул тоже:
        - И это первый пионер города Воронежа. Начальник штаба отряда. Опора. Смена. Человек, которого я представил к награждению Георгием четвертой степени (Димка капнул на ботинок). Матерщинник и провокатор.
        - Чего я провокатор… - безнадежно отозвался Димка.
        - Провокатор, - безжалостно повторил Верещагин, покачиваясь с пятки на носок. - Вместо того чтобы заниматься разведкой, ты лепишь похабные писульки на вражескую технику. Думаешь, им это приятно? Они злятся. И, соответственно, усиливают охрану. Потом твои же ребята идут в разведку и напарываются на это усиление. Это и называется провокация.
        Димка капнул два раза - на левый и правый ботинки. Верещагин вздохнул:
        - В общем, так. Сдать ремень. Шнурки. Все оружие. Я тебя арестовываю на пять суток. Будешь отсиживать при кухне, заодно и поработаешь на благо моей измученной дружины. Я жду.
        Уже без стеснения всхлипывая, мальчишка сдал требуемое. Потом поднял мокрые испуганные глаза:
        - А галстук?! Тоже… сдавать?!
        - Нет, - сердито ответил Верещагин. - Шагом марш отсюда, куда сказал. Выходить можешь только в сортир и на работы…
        - Есть, - вздохнул Димка, повернулся через правое плечо и вышел.
        - Поэт-песенник, - буркнул Верещагин, бросая на свою кровать конфискованные предметы. - Лебедев-Кумач.
        - Что ты на него взъелся? - удивился Шушков, откладывая карту и беря гитару. - Хороший парень. Вон, гитару мне принес.
        - Да не в этом дело, не в записке этой… - Верещагин подсел к столу, посмотрел на вестового. - Пошел отсюда, Большое Ухо.
        Зубков встал с видом смертельно оскорбленного человека и медленно вышел походкой тяжелобольного. Верещагин проводил его взглядом и повернулся к Шушкову:
        - Понимаешь, Саш, он страх потерял. Тот самый старый добрый страх, который позволяет сохранить голову. Ему начало казаться - я же вижу, - что это все игра. Пусть посидит и подумает. Тем более что завтра ночью «Солардъ» идет на автокемпинг на Антонова-Овсеенко. Учти, выдаю тебе военную тайну.
        - Туда? - Шушков помрачнел.
        - Туда, он же и разведал, - Верещагин кивнул. - Вот я и боюсь - с ними увяжется. Нет уж, лучше пусть под арестом посидит.
        - Ну, может, ты и прав, - согласился Шушков. - Спеть?
        - Спой, - согласился надсотник, откидываясь к стене.
        А помнишь, тридцать лет назад -
        Звенящий май, и солнце в луже,
        И чистые глаза ребят,
        С которыми по школе дружен.
        И лебедь в парке на пруду,
        И мамина лапша «по-флотски»,
        И «Смоков» хит What Can I Do,
        Перекрываемый Высоцким.
        Не знаю, чья виновна власть
        И кто сие придумал средство:
        Как будто бомба взорвалась
        И разорвала в клочья детство.
        И объясненьям - грош цена.
        Читаю на могильных плитах
        Друзей тогдашних имена,
        Теперь безжалостно убитых.
        И, поднимая к небу взор,
        Грехи и беды взвесив строго,
        НЕ ПРИНИМАЮ злобный вздор,
        Что чья-то смерть угодна Богу.
        Друзьям, крестившимся в крови,
        Чрез смертную прошедшим муку,
        Я в знак неумершей любви
        Свою протягиваю руку.
        За вас, ушедших в мир теней,
        Увековеченных в граните,
        От нас, живых еще парней,
        Стихомоление примите[Песня Д. Ляляева «Памяти детства».] .

* * *
        Надсотник Верещагин ошибался.
        Ошибался, несмотря на весь свой школьный и военный опыт.
        Димка Медведев не «потерял страх». Скорее наоборот - понял, что не знал настоящего страха до той ночи три дня назад, когда, находясь во вражеском тылу, увидел то, чего не мог себе представить даже после всего уже увиденного на войне.
        Он и раньше знал, что на той стороне остались гражданские. Не очень много, большинство не успевших покинуть город скопились под защитой «своих». И все-таки были. Димка видел, как с большого грузовика им раздавали продукты. Раздавали, люди брали… а сбоку стоял еще один грузовик, и возле него - несколько штатовских военных. По временам они выводили из толпы то молодых женщин, то девочек, то мальчишек, сажали в свою машину. Когда она отъехала, Димка стал красться следом. Грузовичок шел медленно, мальчишка мог не отстать и добрался до окраины города, до автокемпинга.
        О том, что он видел там, Димка Медведев никому не рассказал в подробностях. Просто когда он вернулся, то от него шарахнулась мать, казалось, привыкшая к тому, чем занимается ее сын. А Димка посидел в подвале - и отправился к Верещагину, потребовав у него устроить сию секунду встречу с генерал-лейтенантом Ромашовым.
        Надсотник различил на висках мальчика седину. Почти незаметную в светлых волосах. Но седину. И кивнул только. Ни о чем не расспрашивал. А в кабине «гусара», когда они мчались через ВоГРЭСовский мост, мальчишка вдруг сбивчиво сказал надсотнику:
«Там… там девочки, маленькие совсем, дошкольницы… и мальчишки даже… я не знал, что такое… что такое… что так вообще можно делать… и там… и там собаки еще, и…» Он захлебнулся, а Верещагин прижал его голову к своей груди, и Димка притих, молчал до самого штаба Ромашова.
        А Ромашов вызвал «Солардъ».

«Солардъ» был спецназом РНВ. Его бойцов не звали по именам, потому что не знали их имен. А что знали? Что «Солардъ» приносит человеческие жертвы. Что «Солардъ» поклоняется Перуну. Что «Солардъ» может все. Знали кучу всего - и ничего достоверного. Кроме одного. Оккупантов бойцы «Солардъ» звали не «врагами».
        Они звали их МЯСО.

* * *
        Командир «Солардъ» был маленький, тощий, пожилой, со скандальным голосом пенсионера-общественника. Сейчас, когда он сидел в комнате Верещагина в гостиничном подвале, посвистывая, пил чай и недовольно смотрел по сторонам, надсотник невольно поражался тому, каков контраст между внешностью и содержанием, если можно так сказать.
        Надо сказать, никто из тридцати пяти человек отряда (столько их было в начале боевых действий; сейчас осталось двадцать девять) не выглядел Рэмбо или Балуевым. Обычные молодые мужики; пара - уже не очень молодые, тройка - совсем мальчишки. Таких полно в каждом подразделении. Но даже на их фоне командир по прозвищу Дед выглядел вопиюще невоенным человеком.
        - Мальчишку, значит, не отпустишь? - Дед поставил пустую кружку. - Плохой у тебя чай, надсотник, чай заваривать не умеете…
        - Не отпущу, - покачал головой Верещагин. - Хоть стреляй, хоть приказ от генерала суй…
        - Откуда такой приказ, если ему четырнадцать лет… - пробормотал Дед. - Ладно, может, и правильно. Кемпинг мы знаем, кое-кто из моих там до войны часто бывал… Обратно вот. Если их там больше сотни, да маленьких много, да забитые все - как обратно-то идти…
        - Дед, - Верещагин навалился на стол, - как на Бога молиться буду. Выведи, а? Все тебя просят. Весь город.
        - Выведи… Думаешь, мало их сейчас по России - женщин и детей - вот так мучаются? - беспощадно сказал спецназовец.
        - Много, - кивнул надсотник. - Но этих-то можем спасти. Дед, не выведешь - я утром дружину в атаку подниму. Все пойдут.
        - Чего ты меня уговариваешь? - брюзгливо сказал Дед. - У меня-то как раз четкий приказ. Значит - выполню. Только вот думать надо - как. Ты вот что, надсотник. Ты поди погуляй. А мне сюда пусть план кемпинга принесут, скажи там, снаружи, чтобы Барин принес, там есть такой - скажешь, он сразу принесет. И кипятку с заваркой, а сахара не надо - сам чай заварю, а то от ваших помоев с души воротит…

* * *
        - Значитца, сделаем так, - Дед со вкусом прихлебнул из кружки черный, густой, как деготь, чай - практически чифир. Поставил кружку на край карты. - Туда мы доползем, тут даже вопросов нет. Там тоже все тихо сделаем, вот сейчас ребят проинструктирую пофамильно - и ни одна мышка не пукнет. А обратно мы поедем.
        - Поедете? - Верещагин ошалело посмотрел на Деда.
        Тот опять отпил из кружки и кивнул:
        - Ага. Я человек старый, чего мне ноги-то бить? Тут четыре километра по Хользунова. Улица не перегорожена - так, рогатки в нескольких местах. Пароли мои ребята на месте узнают. Грузовики у них там стоят на бывшем рынке, рядом. Переоденемся - да мы даже заранее переоденемся. В штатовцев. Детишек и баб погрузим. Сядем. Поедем. Шум поднимать все равно некому будет - ну, разве что случайно. Езды тут - пять минут. Ну - шесть. А штатовцев пшеки все равно останавливать особо не станут. Пока с начальством свяжутся, пока то, пока се…
        - Наглость, - сказал Верещагин, качая головой.
        - Так это, наглость второе счастье, - заметил Дед, вставая. - Ну, я пойду готовиться. А ты, надсотник, вот что. Ты с полуночи и до трех утра держи проезд на Московский проспект открытым. Сегодня в ночь. Ну и завтра - на всякий случай. Вдруг задержимся? Уговор?
        - Уговор, - Верещагин пожал протянутую руку. И только сейчас заметил на тыльной стороне кисти Деда синие штрихи татуировки: «ГСВГ».

* * *
        Свирепо дергая ножом, Димка чистил черт-те какой по счету вялый прошлогодний клубень. В соседней комнате повариха - девчонка на пять лет старше его - напевала немузыкально «С Новым годом, крошка» и по временам нагло покрикивала:
        - А-рес-то-ван-ны-ы-ы-ый! Скоро дочистишь?!
        - Лахудра, мочалка, блин… - бурчал мальчишка и кромсал картошку.
        За этим занятием и застал его Верещагин.
        - Ты еще и вредитель, - грустно сказал надсотник, останавливаясь в дверях.
        Димка вскинул злые глаза.
        - Почему вредитель? - не удержался он.
        - Потому что у нас картошки хорошо если десять ведер. А у тебя половина в отходы уходит. Дай сюда.
        Отобрав у Димки нож, он присел на корточки и начал ловко, одной лентой, снимать тонкую кожуру, почти непрерывно вращая картошку в пальцах.
        - Дома не чистил, что ли? - поинтересовался он.
        - У нас ножик был специальный…
        Димка с интересом наблюдал за процессом и, когда очищенная картошка булькнулась в ведро, с готовностью подал новую. Верещагин засмеялся и вернул нож:
        - Дочищай норму и свободен. Зайдешь ко мне за барахлом.
        - Я всего три дня отсидел, - напомнил Димка.
        - А больше и не надо, - ответил Верещагин. - «Солардъ» вернулся.
        - Вернулись?! - Димка приоткрыл рот. - А они…
        - Вывезли сто семнадцать человек, потерь нет, - сказал Верещагин, встал и, не оглядываясь, вышел.
        Димка засмеялся. Подбросил картошку, поймал ее на кончик ножа. Вздохнул. Начал чистить, стараясь срезать кожуру так же, как надсотник.
        И, чертыхнувшись, сунул в рот порезанный палец.

* * *
        - Сержант уже не вернется.
        Димка промолчал, ощущая, как сами собой набухают губы. Потом спросил у Верещагина, неотрывно глядящего в проем окна:
        - Я не знал, что его посылали… А он один ходил?
        - Нет, - надсотник пошевелился, сел удобнее на опрокинутом шкафу. - Я не знаю, если честно, кто с ним был. Еще двое ребят из его отряда.
        - Может, они просто… задержались? - безнадежно спросил Димка.
        - Нет, - надсотник вздохнул. - Они… они висят на пересечении Острогожской и Херсонской, Дим.
        - Как… - Димка подавился. - Как висят, Олег Николаевич?
        - За ребро, - тихо ответил надсотник. - За ребро на фонарных столбах они висят, Дим… Одно хорошо - кажется, их повесили уже мертвыми.
        Димка отвернулся в угол. Верещагин продолжал смотреть в окно.
        Где-то там, на юго-западе, в придонских плавнях, лесах и одичавших садах, ждали проводников и плана действий почти три тысячи бойцов, подошедших на помощь блокированному гарнизону Воронежа. Чезэбэшники, сводный отряд из старших суворовцев и кадетов, кубанцы - тащившие на себе боеприпасы, немало продуктов, медикаменты. Войти в город с боями они не могли, слишком неравными были силы. Ромашов со штабом выбрал место для возможного прорыва, составил план. Оставалось одно - связаться с командованием отряда.
        И при попытках установить эту связь погибли уже две группы. Первая - разведчики-десантники. Вторая - мальчишки Сержанта во главе с ним самим.
        - Скоро янки опомнятся, - сказал Димка, глядя все туда же - в угол, - и перепашут участок самолетами. Я те места знаю, там глушь, но со всех сторон дороги. Олег Николаевич, я пойду, а?
        - Придется, - Верещагин не поворачивался от окна. - Один пойдешь?
        - Нет… Зидана возьму… ой, Альку Зиянутдинова. Он в Малышево родился, все там исползал.
        - Не ходи сам, - предложил надсотник. - Пошли Альку и еще кого-нибудь. Ты все время сам ходишь.
        - Все ходят, - возразил Димка и встал со шкафа. Поправил куртку, ремень. - Дел много. А тут такое… в общем, сам пойду. Сержант, наверное, на Песчаном Логу сгорел. Там вроде маленькое пространство, а все открытое. Наверное, решил - перебежим. И забыл, что там пожаров-то нет, фона нет, в ночники все видно. А мы вдоль речки пойдем, она в Дон впадает. Там дольше, зато рощи, а потом сразу садовые участки. Нырь - и на месте. Все нормально будет. Я пойду готовиться.
        - Да, - кивнул Верещагин. - Иди, потом зайдете ко мне, я все расскажу, как следует… Погоди, Дим! - надсотник встал. Мальчишка остановился у порога. - Это очень важно. Надо дойти. Надо, чтобы они прошли в город.
        - Ой, да все сделаем! - сказал Димка. И улыбнулся. Потом улыбка исчезла, он тихо добавил: - Сержанта жалко. Очень.
        Круто повернулся и вышел из комнаты.

* * *
        - Все, - прошептал Зидан и, повернувшись на бок, вытер лицо, перепачканное болотной жижей. Подмигнул Димке. Димка подмигнул ему. Зидан подмигнул снова (он был совсем не похож на татарина, синеглазый и белобрысый), и мальчишки синхронно хихикнули.
        До рассвета оставалось полчаса. Но они лежали в полусотне метров от сожженного полевого стана, за которым начиналась садовая глушь. Оставался последний бросок, и они законно переводили дыхание после четырех часов ползанья на животах по болоту, траве, щебню и прочим милым местам.
        - Пошли, - Димка приподнялся. Но тут же присел на корточки. - Вот что… - он покусал губу, посмотрел на развалины. - Я сейчас пойду. Если позову - иди следом. А если что-то… - он покрутил ладонью. - Не вздумай лезть. Сразу уходи в обход.
        - Да нет там никого, - сказал Зидан недовольно.
        - На всякий случай, - строго произнес Димка. - И помни - я тебе приказал. Если что-то - сразу уходи.
        - Ладно, понял, - буркнул татарчонок.
        Димка поднялся и пошел, чуть пригнувшись, к стану. Вообще-то он тоже был уверен, что там пусто (тыловой рубеж обороны интервентов остался на городских окраинах, и его они обошли по реке). Но все-таки. Ну, просто на всякий случай.
        Ему оставалось пройти метров пять, не больше, когда из черного широкого проема дверей вышли сразу двое. Димка не различил ни лиц, ни каких-то знаков различия. Но угловатое снаряжение, матовый мутный блеск на шлемах не оставляли сомнений в том, кто это такие.
        Вот и все, очень спокойно подумал Димка. И рванулся в сторону, выдергивая из кобуры тяжеленный старый «кольт».
        Очевидно, встреча была неожиданной и для этих двоих. Грохнула, раскатилась запоздалая очередь. Димка, согнувшись, метнулся в темноту - с пистолетом в руке, но не стреляя. Потом - обернулся, упал на колено, выстрелил - раз, другой, третий - не целясь, отдача рвала руки.
        Он мог уйти. Во всяком случае - попытаться уйти в темноте. Но сейчас важно было, чтобы Зидан понял, что к чему, и тоже ушел - незамеченный совсем, в другую сторону.
        Димка перебежал и выстрелил снова. Ему ответили несколько автоматов и крики - неразборчивые, казалось, отовсюду. По развалинам сбегались люди. Мельтешили тени, и мальчишка выстрелил по этим теням - еще, еще, еще! Сменил магазин, щелкнул затворной задержкой, перебежал. Залег, отполз. Нет, прятаться нельзя… Выстрелил снова, еще раз - и попал, возникший было слева среди развалин черный силуэт молча сложился пополам и исчез. Пять патронов. Можно выстрелить еще четыре раза - и попытаться убежать, Зидан наверняка уже чешет в другую сторону и уже далеко…
        Выстрел. Еще выстрел - и мальчишка опять попал, но на этот раз подстреленный, закричал, падая.
        Еще два раза. Димка вскинул «кольт» в обеих руках, прицелился, закусив губу - и в тот же миг на него навалилась страшная живая тяжесть. Мальчишка попытался вдохнуть - и не смог…

* * *
        - Ну, привет, Димка-невидимка.
        Облегчение, которое Димка испытал при этих словах, было ни с чем не сравнимо. Рассвело. На него смотрело улыбающееся - совершенно свое, родное! - лицо. Человек держал в руке несколько листовок - вынутых из кармана Димкиной куртки.
        Обрадованный и испуганный (неужели он стрелял в своих?!), Димка попытался сесть.
        Руки его были связаны за спиной.
        А в следующий миг мальчишка увидел на рукаве формы человека - на рукавах всех столпившихся вокруг людей! - сине-желтые нашивки.
        - Поднимайся, - сказал украинский офицер. - С тобой жаждет поговорить полковник Палмер из польско-хорватской бригады. Ты ему чем-то крупно насолил.
        Димка начал вставать - неловко. Кто-то ударил его ногой под коленку - мальчишка повалился лицом на битый кирпич и, ощутив вспыхнувшую во всю щеку жгучую боль, с холодным ужасом понял: это только начало.
        Стиснув зубы, он начал вставать снова. На этот раз ему не мешали. Поднявшись в рост, мальчишка сморгнул слезы (будь они прокляты, как же они всегда близко, сколько он из-за этого натерпелся!) и, обведя солдат мокрыми глазами, сказал раздельно и отчетливо:
        - Предатели. Паскуды. Бандеровцы.
        Тогда его начали бить. И били все время, пока волокли к «66-му».

* * *
        Прорывающиеся в Воронеж части атамана Хабалкова смяли украинскую бригаду, как пустую картонную коробку. Среди укреплений и брошенной техники тут и там валялись трупы. Около пятидесяти бойцов присоединились к атакующим.
        Алька Зиянутдинов искал Димку. Искал, рискуя достаться наседающему, опомнившемуся врагу - парни-суворовцы уволокли спятившего татарина силой. И уже возле водохранилища один из украинцев-перебежчиков сказал Альке, что какого-то мальчишку солдаты роты «Cич» взяли живым и увезли на север за сорок минут до прорыва.

* * *
        Больше всего полковника Палмера изумили две вещи.
        Первая - невысокий белобрысый мальчишка заплакал. Заплакал после первой же - и единственной в этот раз - пощечины, которую полковник отвесил ему даже не по ободранной щеке. Палмер решил, что разговор будет коротким и простым - и даже великодушно подумал, что, пожалуй, отправит этого ревущего «невидимку» после допроса в фильтрационный лагерь.
        Вторая - мальчишка ничего не говорил.
        Он ничего не говорил все те два часа, пока Палмер, капитан и двое лейтенантов то вместе, то попеременно орали на него, трясли кулаками и угрожали. Начинал плакать опять - и молчал. Когда потерявший терпение полковник сам сделал мальчишке укол пентотала, тот успокоился, а потом начал рассказывать какие-то нелепые школьные истории, совершенно не обращая внимания на задаваемые ему вопросы. Эта чушь про школу лилась из него непрерывным потоком, пока через полчаса мальчишка не отрубился.
        Через четыре часа все повторилось снова. Удар по лицу. Слезы. И категорическое, упрямое молчание.
        - Нечего делать, - Палмер поморщился. - Передадим его сержанту Лобуме.
        - Я против, - вдруг сказал капитан Эндерсон.
        Полковник изумленно уставился на своего подчиненного. Эндерсон свел брови и повторил:
        - Я против, сэр. Я вообще против присутствия этой гориллы в нашей части. Это позор армии США. И я против того, чтобы мальчика отдавали на растерзание.
        Полковник Палмер молчал изумленно и гневно. Оба лейтенанта - достаточно тупо. Наконец полковник зловеще спросил:
        - Это ваше официальное мнение, капитан?
        - Да, сэр, - упрямо сказал Эндерсон, и его худое лицо вдруг стало ожесточенным. - То, что вы хотите сделать сейчас, - это несмываемое пятно на нашем мундире… а он и без того достаточно грязен, сэр, видит Бог.
        Полковник заставил себя успокоиться. Военный в бог знает каком поколении (редкость для США), капитан Эндерсон был лучшим из его инструкторов.
        - Ничего не будет, капитан, - сказал Палмер. - Лобума - это не мы. Мальчишке достаточно будет на него взглянуть, чтобы рассказать все. И я вам обещаю, что мальчика ждет фильтрационный лагерь.

* * *
        В пять утра сержант Лобума разбудил полковника Палмера.
        - Сэр, вы приказали докладывать независимо от времени суток, - сказал огромный негр, почтительно вытянувшись в струнку.
        - Да, я слушаю, - полковник сел на раскладной кровати. - Что так долго? - он бросил взгляд на часы.
        - Он молчит, сэр. - Лобума задумался и поправился: - Вернее, он кричит, но молчит.
        - Молчит?!. - Палмер взвился с кровати…

…Привязанный в гинекологическом кресле мальчишка внешне был не особо покалечен - разве что губы разбиты, и капитан Эндерсон как раз вытирал их бинтом. Но полковник Палмер не сомневался в том, что сержант знает дело и мальчишка, конечно, должен был расколоться…
        Капитан Эндерсон бросил бинт на пол и выпрямился. Странно - на какой-то миг Палмеру стало не по себе, когда он заглянул в глаза офицера. Но Эндерсон ничего не сказал - только вышел, плечом задев замершего у входа Лобуму.
        - Почему ты молчишь?! - нагнувшись, Палмер схватил мальчишку за щеки. Тот открыл глаза - мутные, невидящие. - Говори, дурак! Как только заговоришь - допрос, а потом все прекратится и ты отправишься в лагерь! Ты будешь жить! Слышишь?! - он мотнул голову мальчишки. - Жить! Слово офицера!
        - Вы не офицер, а фашист, - тихо, но отчетливо сказал мальчишка, шевеля покрытыми белой коркой губами.
        - Что?! - Палмеру показалось, что он перестал понимать русский язык. - Что ты сказал?!
        - Что смерть ваша - за ближайшими домами, - ответил мальчишка. - Что наши придут. И что я не буду говорить ничего.
        Палмер отскочил. Тяжело дыша, посмотрел на равнодушно стоящего сержанта.
        - Делай с ним, что хочешь, - сказал полковник. - Но он должен говорить. Должен. Ты понял?
        - Да, сэр, - синие губы негра расплылись в улыбке. - Не сомневайтесь, сэр. Он заговорит. Я пока просто разминался…

…Выйдя из палатки, полковник услышал за спиной истошный детский крик. И увидел, что вокруг все остановились - солдаты охраны, водитель, радист за спутниковой станцией. Застыли и смотрят на палатку и на него - полковника Палмера.
        - Что застыли?! - чуть ли не впервые в жизни заорал он на своих солдат. - Заниматься своими делами!!!
        Люди суетливо, испуганно зашевелились.
        Около штабной палатки Палмера нагнал лейтенант Хасбрук, проводивший осмотр вещей русского. Лицо лейтенанта было растерянным и удивленным.
        - Сэр. Простите, сэр, - он достал из кармана красный треугольный платок. - Вот. Это было повязано на шее у пленного. Кажется, скаутский галстук… Странно, не так ли, сэр?
        Несколько секунд Палмер смотрел на платок. Потом взял его - осторожно, словно боялся обжечься.
        - Это не скаутский галстук, - сказал он. Поднял глаза на младшего офицера. - Вас плохо учили, лейтенант. Это красный галстук.
        - Что это значит? - непонимающе моргнул лейтенант.
        - Это значит, что все начинается сначала, - медленно ответил Палмер. - Это значит, что мы проиграли, лейтенант.
        И с этими дикими, непредставимыми словами он скомкал платок, зло швырнул его под ноги обмершему от такого признания лейтенанту и почти бегом бросился в палатку.

* * *
        Это было утро четвертого дня.
        Впрочем, Димка не знал, что это утро. Не знал, что день - четвертый. Он давно потерял счет времени. И даже не мог увидеть, что это утро, потому что вчера днем, отчаявшись что-то сделать, сержант Лобума вырезал мальчику оба глаза.
        Он шел сам. Отбитые и обожженные ступни почти ничего не чувствовали, но и боли почти не было - и Димка радовался этому. Он понимал, куда его ведут и зачем. И радовался и этому, потому что все три дня было очень больно и временами совсем не оставалось сил молчать. А теперь все кончится - и он радовался этому. И тому, что промолчал - радовался. И тому, что Зидан наверняка дошел - радовался.
        И еще он вдруг с пронзительной ясностью понял две вещи. Настолько важные, что и передать было нельзя.
        Первая - что он не умрет. Нет, не здесь не умрет, тут все уже было ясно. Вообще не умрет. Он это понял совершенно точно.
        И второе - что они победят. Если точнее - он понял это даже не сейчас, а вчера, когда увидел последнее, что ему было суждено увидеть в этой жизни - кровавые, бычьи глаза Лобумы, полные злобы, жестокости и…
        И страха.
        Его убьют? Да. А сколько хороших и храбрых людей - останутся жить и будут сражаться?
        Вот что было важно.
        И, когда ветерок коснулся черно-бурых от крови щек мальчика, охранники вдруг отшатнулись, потому что русский… улыбнулся. Поднял голову к небу, словно видел, словно мог что-то видеть…
        И улыбнулся опять.
        Тогда капрал-латиноамериканец, командовавший расстрелом, первым разрядил в спину Димке, замершему на краю воронки, весь магазин.
        Димка вытянулся вверх и выгнулся назад - как будто хотел взлететь. Чуть повернулся. И упал - мягко и бесшумно - за край воронки.
        Двое других конвоиров - с круглыми от ужаса глазами, вздрагивая - стреляли сверху в лежащее внизу тело, пока и их винтовки не подавились опустевшими магазинами. И, закидывая за плечи оружие, почти побежали, оглядываясь, прочь от ямы, на дне которой лежал изрешеченный полусотней пуль Димка Медведев…

* * *
        - Олег Николаевич.
        Надсотник проснулся мгновенно.
        - Что? - он сел. - Что? Димка вернулся? Вернулся, да?!
        - Нет, - Пашка покачал головой. - Перебежчик с той стороны. Американский офицер.
        - Что?! - Верещагин, начавший было энергично растирать лицо ладонями, застыл. - В смысле - американец?
        Пашка кивнул. Лицо у него было странное.
        - Идите скорее, иначе его убьют, - попросил парнишка.

…Семь или восемь человек, толпясь вокруг чего-то, лежащего на земле, молчали. В стороне примерно столько же дружинников зло и сосредоточенно били человека.
        - Дай я…
        - Э-эть!
        - Мужики, пустите меня, мужики, я…
        - Э-эть!
        - А ну!!! - заорал Верещагин. «Маузер» в его руке дважды выплюнул рыжий огонь. - А ну! Р-р-р-разошлись, ннну?! - «маузер» подтвердил приказ третьим выстрелом.
        Дружинники расступились - с нездешними лицами, тяжело дыша. На ноги между них с трудом поднялся высокий человек - без оружия, в растерзанной штатовской форме морской пехоты, с разбитым в кровь лицом. Он стоял молча, глядя на подошедшего офицера безразличными, затекающими кровью глазами.
        - Вы что, остопиз…ли?! - зловеще спросил Верещагин, не убирая пистолет и обводя дружинников зловещим неподвижным взглядом. - У вас что, в каждом кармане по два янкеса-офицера?!
        - Командир, - сказал, судорожно глотая, молодой дружинник с погонами стройника, - командир, не кричи. Командир, ты погляди, что он… принес.
        - Принес?.. - начал Верещагин. И осекся. Повернулся. Стоявшие вокруг лежащего на земле предмета бойцы молча расступились, давая дорогу.
        Верещагин подошел. Посмотрел на испятнанный темным брезентовый мешок. Тихо спросил:
        - Димка?
        - Угу, - сказал чернобородый, с серьгой в ухе, кряжистый цыган из сотни Басаргина. - Отдай штатовца, командир, отдай, мы хоть душу успокоим…
        - Заткнись, - приказал надсотник.
        Опустился на колено, отогнул край мешка. Посмотрел - спокойно, без слов, только лицо вдруг задергалось. Успокоилось.
        - Дима, Дима… - тихо, почти нежно сказал он. Погладил рукой что-то слипшееся и темное, видневшееся в мешке.
        - Они ему глаза вырезали, - сказал со злыми слезами рыжий парнишка, державший на плече РПК. - Командир, отдай янкеса, отдай, слышишь?!
        - Тихо, - не приказал, а попросил Верещагин. Подошел к офицеру и одним рывком за скрученный на груди камуфляж приподнял его по стене на полметра. - Что вы сделали? - спросил надсотник так, что все вокруг замолчали. - Что вы сделали, изверги?
        Но молчание американца будто лишило его сил. Он отпустил янки и ссутулился. Американец расправил камуфляж и вдруг сказал - почти без акцента:
        - Ваш мальчьик промольчал. Нитчего не сказал.
        - Я был учителем, - сказал Верещагин, поднимая на американца глаза. - Понимаете вы, я был учителем, я хотел всю жизнь учить таких, как он, нашей истории. Всего лишь учить их истории… - Его лицо опять дернулось, он махнул рукой. - Уходите… - мельком глянул на погоны американца, - капитан. Идите, идите.
        Никто не возразил. Американец снова расправил форму на груди.
        - Я не буду уходить, - сказал он тихо. - Я пришель к вам и принес мальчика. Я трус. Я испугалься его спасти. Я хотел стрелять, но я испугалься. Тепер я буду с вами. Если вы меня возьмьете. Есльи вам не нужно труса, то пусть мне отдадут пистольет. Я не стану жить тогда.
        - Верните ему оружие, - сказал Верещагин. - И проводите его ко мне, нам надо поговорить. А умереть мы все всегда успеем. Никогда не надо торопиться умирать… мы все торопимся умирать и не успеваем жить… - и надсотник пошел по коридору.
        В тишине было слышно, как он плачет - тяжело и хрипло, как будто разрывается металл…

* * *
        - Может, выпьете? - спросил Пашка, не пряча от сотника опухших от слез глаз. - Я водку принесу. Настоящую.
        - Паш, ты же знаешь, что я не пью, - покачал головой надсотник. Подумал и добавил: - Спасибо.
        - А я бы выпил, - Пашка сцепил на столе пальцы. - Смешно, Олег Николаевич. Столько убитых. На каждой улице каждый день убитых детей подбирают. А я почему-то из-за него плакал. Мы с ним даже друзьями не были. Когда Сашка Коновалов погиб, я не плакал, а мы с ним с семи лет дружили… с моих семи, с его восьми. А тут взял и заплакал. Смешно, - повторил он. - Давайте я вам бутерброд сделаю. С копченкой. Есть копченка.
        - Паш, не надо ничего, - поморщился Верещагин и тяжело лег, закинув на кровать ноги в ботинках. Потер грудь слева.
        Болело сердце. Впервые в жизни - физически болело, а не фигурально выражаясь. «А вдруг сдохну?» - испугался надсотник. Хотел спросить у Пашки - пусть принесет корвалол. Корвалол пила мама. Боги, как она там? Конечно, девчонки ее не бросят, но как она там? А если узнают, что она - мать офицера РНВ? Или Кирсанов не оккупирован? Что им там делать, маленький городок, неважный…
        Боль отступила. Так же внезапно, как пришла.
        - Олег, - в комнату вошел Земцов. - Там к тебе ребята просятся.
        Верещагин сел.
        - Пусть идут сюда.
        Почти сразу вошли - наверное, по всегдашней привычке ждали в коридоре рядом - Влад Захаров, Пашка Бессонов, девчонка - надсотник не помнил, как ее зовут, но в отряде она заправляла «женским» звеном. Встали в ряд в ногах кровати. Молча.
        Офицер поднялся. И понял, что Влад - почти одного с ним роста.
        - Мне… - Влад вдруг замолчал, и Верещагин подумал, что Пашка вот так же почти всегда запинался, когда волновался. А Влад - нет. - Мне скоро пятнадцать. Возьмите меня к себе. Ну, в дружину. Чтобы я не в разведку. Я не могу больше в разведку. Я все испорчу сразу.
        Надсотник понял, о чем говорит парнишка. И кивнул:
        - Хорошо. Пойдешь во вторую сотню, Земцов тебе все объяснит. А галстук… - Он помедлил. - Галстук снимешь? Ты же теперь не в отряде будешь…
        На скулах Влада вспухли бугры. Он медленно покачал головой:
        - Никогда.
        - Хорошо, - повторил Верещагин. Посмотрел на Пашку и девчонку: - Вы не проситесь. Вас не возьму.
        - Мы не за этим… - Пашка достал из сумки на поясе - школьной, обычной, какие еще недавно носили по моде у самого колена - свернутое отрядное знамя. Надсотник узнал его - переделанное из найденного в той самой комнате, обнаруженной Димкой, старого пионерского. - Мы… вот! - и он развернул большое полотнище с потускневшей золотой бахромой.
        А вот буквы, вышитые по верхнему краю, сверкали свежим золотом - и Верещагин подумал, что их, наверное, вышивала именно эта девчонка…
        Он посмотрел ей в лицо. И снова перевел взгляд на золотые буквы, чуть подрагивавшие в такт дрожи Пашкиных рук:
        ОТРЯД ИМЕНИ
        ДМИТРИЯ МЕДВЕДЕВА
        Меня зовут Сережка
        Я камень.
        Я неподвижен.
        Осколок гранита, обкатанный ветром и дождем. Лежит среди таких же, неотличимый от них, мертвый, увесистый и равнодушный. Глаз на нем не остановится.
        Ему все равно.
        Я камень.
        Я неподвижен.
        Боже скрывался под огромным обломком стены, лежавшим на остатках фундамента - эта пещерка в задней части соединялась с подвалом, откуда можно было выбраться в коллектор, выводивший на позиции 9-й интернациональной роты, на площадь Заставы. Козырьком выдававшийся над пещеркой кусок бетона затемнял ее; лаз переплетала выдранная арматура, на которой еще держались обломки и какая-то хрень. Все это создавало эффект тюлевой занавески - даже когда солнце светило прямо в лаз, оно не могло высветить то, что внутри. А темных щелей в развалинах полным-полно…

…Боже положил перед собой начерченную на куске картона карточку, серую от карандашных пометок - свежих и стертых, понятных ему одному.
        Так. Позавчера ОН убил отца. Вчера ОН не стрелял. Мест, где ОН может находиться - шесть: водослив; дырявый забор из бетонных плит; развалины воздухозаборника; окна - первый этаж прямо напротив него, первый этаж на тринадцать часов, второй этаж на четырнадцать часов.
        Водослив - триста метров. Это вряд ли, уж больно лезет в глаза это укрытие, да и солнце при заходе просвечивает почти всю трубу навылет. Правда, там есть какая-то куча мусора.
        Забор. Много дыр. Триста метров. Когда солнце всходит, невозможно понять, что за ним, а снайпер может стрелять из каждой дыры. Но очевидцы говорят, что звук выстрела всегда как бы двойной - так бывает обычно, если стреляют из помещений.
        Воздухозаборник. Триста пятьдесят метров… Вообще-то - самое подходящее место, там полно таких же щелей, как эта, в которой лежит он сам. Но уж больно подходящее. Прямо глаз режет. Вряд ли…
        Первое окно. Четыреста метров. Прямо за воздухозаборником, даже видно плоховато. Но можно различить комнату, относительно целую, в которой висит тюлевая занавеска. Занавеска - это интересно. Из-за настоящих тюлевых занавесок обожают стрелять новички, это можно… но уж больно тупо. Именно для новичка. А ОН не новичок.
        Второе окно. Четыреста тридцать метров. В комнате проломлен потолок, просвечивает здорово, но все может быть. Да и мусора там полно.
        И третье окно. Четыреста семьдесят метров, второй этаж. Вот там - там вполне может быть точка. Отсюда плохо видно, что происходит в этой комнате.
        ОН стрелял справа. Отец был убит в правый висок на расстоянии больше километра - виртуозный выстрел. Связист - пацан-велосипедист - был убит в правый висок. В других случаях пули тоже попадали справа. Всегда - отчетливый двойной звук выстрела. Боже всмотрелся в карточку. Справа - это воздухозаборник и окна. Водослив и забор - это попадания по фронту, а не справа; в этих случаях ОН просто не мог попасть в правую сторону.
        Помедлив, Боже вычеркнул на карточке эти цели. И водослив, и забор. Так. ОН мог вообще уйти. Вчера ОН целый день молчал. Но ОН и до этого молчал, случалось, по двое-трое суток.
        Кроме того, Боже чувствовал: ОН здесь. Среди этих развалин - такой же камень, как сам Боже, такой же серый обломок стены, слившийся с развороченной улицей военного города.
        ОН стрелял точкой триста «Винчестер магнум». «Маузер» SР66… или SR93. Может быть, даже «Супермагнум». Скорее всего ОН не американец - «маузеры» немецкие,
«Супермагнум» - английская, а янки не любят чужого оружия. Нет, не важно. Какая разница, какое у НЕГО оружие? Дело только в том, что точка триста «Винчестер магнум» - патрон профессионалов.
        Боже взял бинокль и вновь - в сотый раз - начал осматривать подозрительные места. Тщательно. По сантиметрам, через каждые несколько минут откладывая бинокль и прикрывая глаза.
        За бетонной стенкой перемещались турки - двигались тени, да и лицо какое-то появилось в одной из дыр (Боже позволил себе усмехнуться, вспомнив, как ему хотелось первое время стрелять именно в турок). Между дорогой и развалинами домов высились укрепления, за ними тоже было полно солдатни, стояла техника.
        Все это очень мало интересовало Боже. Хотя машинально отметил, что там укрепления отгроханы такие, как будто турки собирались обороняться, а не отступать.
        На турецких позициях открыли огонь сразу два «Браунинга», и Боже насторожился. Перебивающий друг друга рев пулеметов калибра 12,7 мм способен заглушить любые другие выстрелы, русские снайперы тоже любили стрелять под такую завесу. Уж не… Ага, получил! Боже увидел, как кувыркнулся от пулемета один из турок. Стрелял кто-то из казачьих снайперов - конечно, не так виртуозно, как (Боже мысленно гордо подбоченился), но здорово.
        Потом вмешались минометы - и уже через полминуты мир утонул в какофонии пальбы. Боже продолжал невозмутимо рассматривать позиции. Сейчас можно было надеяться только на глаза… но над площадью и улицами потянулись дымы, мешавшие и смотреть тоже.
        Окна. Развалины воздухозаборника. Боже видел, как вздымаются тучи пыли. Сейчас его злила стрельба своих. Он видел и то, как работают минометные расчеты турок, но не обращал на них внимания. Кого-то таскали на носилках за позициями. Грохот стоял невероятный, но…

…но каким-то столь же невероятным чувством, каким-то натянутым нервом - Боже уловил этот выстрел.
        Именно этот.

* * *
        Полковник Кологривов сидел на ящиках из-под мин. Налившиеся кровью глаза командира дроздовцев выражали невероятную муку, на дрожащем горле веревками натянулись жилы. Санитар, заматывая лицо офицера быстро промокающими бинтами, бормотал:
        - Ну, вот и все… вот и отлично… а теперь в госпиталь… а там соберут, там хоть из кусочков соберу-ут, не волнуйтесь, потерпите еще чуть…
        В какой-то степени Кологривову повезло, если можно назвать везением одно из самых пакостных ранений - челюстное. Он лежа наблюдал в бинокль за тем, как стреляют его пулеметчики. Прилетевшая справа пуля распорола полковнику правое запястье, раздробила нижнюю челюсть, повредив язык и вогнав в тело обломки зубов.
        - Вот, - надсотник Хвощев подал Боже окровавленную пулю. - Прошла навылет и срикошетировала о камни. Я подобрал случайно.
        - Угу, - Боже покатал пулю в грязных пальцах. - Точка триста. Справа, значит…
        - Справа, - кивнул надсотник, - и прямо в цель. Пять сантиметров щель, а он попал… Слушай, - лицо офицера вдруг стало злым, он заломил на затылок вишневый с посеревшими нитками когда-то белых выпушек берет, - ты собираешься его убивать, братушка херов, или просто так - мамон належиваешь?!
        Боже спокойно встал и пошел прочь. Хвощев догнал его, схватил за плечо:
        - Я тебе вопрос задал, боец! Он ранил нашего командира!
        - Приготовьтесь к тому, что это не последняя жертва, - черногорский акцент делал речь Боже, который так и не повернулся, рокочущей и странноватой. - И уберите руку, пожалуйста. Мне надо идти.
        - Только и можете - корчить из себя суперменов, снайпера! - Хвощев тряхнул не сопротивляющегося парнишку. - В конце концов, он и твоего отца убил! Делай что-нибудь - или проваливай, пусть этим займется кто-то из наших!
        - Я ваш, - Боже спокойно улыбнулся. - И вам придется смириться со мной. А делать
«что-нибудь» я не собираюсь, потому что я должен его убить. Рисковать собой я тоже не собираюсь. Я дороже любой из ваших полусотен.
        В тот же миг Хвощев сильным ударом сшиб его с ног - и мгновенно остыл, как остывают почти все русские, поняв, что совершили что-то несправедливое. Дружинники, замершие на миг, незамедлительно постарались сделать вид, что ничего не случилось. Полковника уже отвели в тыл. Надсотник тяжело дышал, сжимал и разжимал кулаки; лицо его было растерянным.
        Боже поднялся, потер скулу и флегматично сказал:
        - Ну, я пойду.
        Пулю из руки он так и не выпустил.

* * *
        Оболочка точки триста прорвалась, высунулся твердый сердечник. Боже хмыкнул - это ему вдруг напомнило член в боевом положении. Разворотила челюсть, прошла насквозь… До позиций дроздовцев было шестьсот метров. Различить на таком расстоянии через пятисантиметровую щель человека и попасть ему в голову - это больше чем превосходно.
        Окна. Развалины.
        Солнце садилось - ярко-алое, задымленное, августовское. На правом фланге шел бой - настоящий, не перестрелка, похоже, хорваты атаковали казаков.
        Этот стрелок - виртуоз.
        Так. Стоп. Это кто еще?
        Трое турок пробирались через развалины метрах в ста. Двое несли разобранный
«Браунинг», третий шел впереди, озирался, держа наготове G3 с подствольником.
        Этого нам совсем не надо. Если они тут усядутся, то позиция накроется.
        Боже отложил бинокль к аккуратно - затвором вверх, прицел закрыт замшевым чехлом - устроенной сбоку «мосинке». Взял «Винторез», устроил его в выемке камня. Приложился - быстро и плотно, целясь в левый висок последнему турку. Чуть ниже… в левую щеку…
        Выстрел. Выстрел. Выстрел.
        Зря отец не любил этого оружия. В городе на короткой дистанции, да если целей много - самое то.
        Еще две или три секунды Боже смотрел на лежащие около упавшего пулемета трупы. Осторожно откатил в щель поглубже раскаленные гильзы.
        ОН видел, как погибли турки. ОН не мог не видеть. ОН сейчас наблюдает в прицел. Смотрит внимательно. Ищет. Для остальных это просто убийство - война, она и есть война. Но ОН знает, что этих троих убил Боже. И знает, что Боже за ним охотится.
        Окна. Развалины.

* * *

«Апач» грохнулся в середине площади, взметывая обломки, по сторонам - пыль. В бинокль Боже видел, как на казачьей баррикаде, задирая юбки, скачет и явно что-то кричит молодая женщина. Но видимость после падения упала до нуля, подходила темнота, и Боже отложил бинокль и уснул.
        Он спал глубоко, бесшумно дыша, не двигаясь, но каждые три минуты открывал глаза и секунд десять-пятнадцать вслушивался и всматривался в грохочущую смесь огня и тьмы за пределами своего участка.
        Перед рассветом была атака. Но турки не умели воевать в темноте, и Боже видел, как они десятками гибли в нескольких заранее устроенных казаками «огневых коридорах». Он не думал о «своих» и «чужих». Война сейчас его не касалась совершенно. Где-то впереди, метрах в четырехстах, была цель. Вот и все.
        Глядя в бинокль, Боже ел из банки консервированные сардины, запивая водой, в которой разболтал кучу таблеток глюкозы. Вода стала противной, и он вспомнил родник над селом. Маленький, с ледяной вкусной водой, с нерукотворной иконой Богоматери, проступившей в камне в незапамятные времена. Мама водила его туда за руку и научила молиться, прежде чем попить. Всего несколько слов…
        Вот ОН.
        Человек в сером лохматом камуфляже лежал в развалинах воздухозаборника. Странно было, что Боже не заметил его раньше. Сейчас он отчетливо видел голову, плечо, спину, винтовку - английскую «Супермагнум», замаскированную лохмотьями ткани. Человек лежал совершенно неподвижно, и Боже, нашарив его висок риской прицела, не стал стрелять.
        Кукла. Будем вести себя так, словно это кукла. Может быть, это и есть кукла. Мы подождем выстрела (который будет означать чью-то смерть - конечно…). Тогда все определится.
        Триста пятьдесят метров. Боже выставил дальность. Вот так. Ветер дул по площади, он выставил и поправку. И окаменел.
        Вражеский снайпер тоже был неподвижен. Он хорошо замаскировался. Боже не мог себе не признаться, что, в принципе, мог и не заметить его раньше. Может, он тут и лежал. А может - приполз сюда ночью, а до этого стрелял из окон. А что он неподвижен - скорей пошевелится кукла, чем хороший снайпер.
        Лица не видно. Оно было закрыто маской, чуть колышущейся. Не факт, что от дыхания.
        Со стороны казаков подал голос «Утес». Он бил беспощадно, нудно, руша в щебень остатки бетонной стены…
        Будет стрелять в пулеметчиков?
        Не будет? Боже не стал бы…
        Или все-таки это кукла?
        Нет?..
        Да?..
        Пулемет умолк. Мухи вились над трупами убитых вчера турок - казаки обобрали их, со многих даже обувь сняли (дружинники этим брезговали), но убирать не стали, конечно, не в своем же тылу. Боже пришлось принюхиваться, чтобы различить запах гниения. Он настолько пропитал все вокруг, что стал неразличим, а это плохо, когда так «садится» обоняние…
        Я камень.
        Я неподвижен.
        На спине можно различить следы ожогов - отец клал туда горящие угли, а Боже лежал неподвижно и отмечал цели на карточке, хотя глаза семилетнего мальчика застилали слезы. Потом он научился сдерживать и слезы.
        Я не умею ненавидеть. В мире нет ничего и никого, на что стоит растрачивать ненависть в эти минуты. Если бы сейчас мимо прошел тот летчик, который сжег мой дом, маму и трех сестренок, я бы не пошевелился.
        У меня нет имени. У меня нет народа. У меня ничего нет.
        У меня нет даже меня.
        Выстрел!
        Боже видел, как плавно, мягко дернулся длинный толстый ствол винтовки и качнулась голова в маске.
        В следующую секунду голова дернулась снова - уже резко - и скользнула в сторону. А
«Супермагнум» упал через камень, задрав приклад вверх.
        Боже плавно открыл затвор «мосинки», выбрасывая стреляную гильзу…

…Последним выстрелом натовского снайпера был убит на позициях дроздовцев надсотник Хвощев.

* * *
        Остаток этого дня, ночь и весь следующий день Боже Васоевич лежал в своем укрытии, с каменным терпением отслеживая происходящее. Труп и винтовка тоже лежали на своих местах, никто не приходил за ними.
        И больше никто не стрелял.
        Почему Боже не уходил? Едва ли он сам мог сказать точно. Но вновь и вновь вспоминалось…
        Отец бросает в рот сливу.
        Ягода щелкает во рту.

«Я его убил».
        Выстрел.
        Отец падает.
        Слива.

«Я его убил».

«Я его убил».
        Отец ждал восемнадцать часов после своего попадания. Отец - человек, с 1991 года убивший двести девяносто семь врагов. В основном - таких же снайперов, как он сам. Он не мог обмануться, что попал. Он тоже видел труп. Двести девяносто восьмого.
        Снайпер был не один?
        Может быть, Боже убил второго?
        Он ждал уже двадцать девять часов…

…Казачий сотник за стереотрубой был виден Боже боком. Со стороны позиций турок его не видели вообще.
        Что такое? Откуда это… беспокойство? Боже повернулся в сторону врага. Что, что такое?.. Сейчас что-то…
        Выстрел!..

…Командир 17-й кубанской сотни Федько был убит с дьявольской точностью. Определив его местонахождение по блеску стереотрубы, снайпер вогнал пулю в бруствер, и она пробила мешок с песком, низ трубы, линзы и левый глаз сотника.
        Боже увидел этот выстрел. Потому что почувствовал его заранее.
        Многие назвали бы этот выстрел «везением». Но это не было везением. Это была просто превосходная работа.
        Вооруженный «Супермагнумом» вражеский снайпер лежал в полудесятке шагов от того, первого - под каменной плитой. Боже видел его ствол и край маски.
        Боже не выстрелил.
        Потому что не понял врага.
        Снайпер никогда не придет стрелять туда, где до него погиб другой. Это значит, что позиция «засвечена».
        Он сумасшедший?
        Нет, не похоже. Выстрел был виртуозным.
        Снова - виртуозным.
        А сколько их вообще? Три? Два? Или… один?
        Боже вгляделся в труп.
        Нет мух. Возле трупа, пролежавшего на жаре начала августа почти тридцать часов, нет мух.
        Кукла. Но он же видел, видел - эта кукла стреляла!!!
        Труп вынесли ночью, на его место положили куклу?
        Зачем?
        Ничего не понимаю.
        А это - ПЛОХО.
        Но одно Боже понимал отчетливо.
        Сейчас он не охотник. Сейчас он - дичь.

* * *
        - За последние шесть дней - пять убитых и двое раненых офицеров! Ты же говорил, что убил его!
        - Отец тоже это говорил, - Боже встал. - Но думаю, ни он, ни я его не убили.
        - Что это значит? - генерал-лейтенант Ромашов с ног до головы оглядел черногорского мальчишку. От Боже пахло потом, мочой, трупным гниением, лицо было черным и осунувшимся, но серые глаза смотрели спокойно и твердо. - Он так перебьет всех офицеров во Втором Кубанском и у дроздовцев. Ты это понимаешь?
        - Я понимаю, - Боже кивнул. - Он один. И он очень хитрый. Но сегодня все кончится. Я его убью - или он убьет меня. Знаете, мне нужна большая бутылка кетчупа. И манекен из магазина.

* * *
        Вытряхнув последние капли «острого», Боже закрыл голову манекена, приладил парик, надвинул на равнодушное лицо маску. Устроил в подогнутых руках отцовский «маузер», выверил наводку и, плавно выдвинув манекен на свою позицию, лег чуть сбоку и сзади. Натянул тросик, привязанный к спуску.
        Зачем я эту ерунду делаю?
        Боже чуть поправил манекен и, глядя в прицел своей винтовки, плавно и сильно потянул тросик.
        Выстрел! Боже видел, как сорвало маску с лежащего под плитой натовца… но это было совершенно несущественно, потому что в следующую секунду раздался ответный выстрел - и Боже забрызгало кетчупом из расколовшейся головы манекена.
        Он поднял руку и, неспешно вытерев лицо, посмотрел на размазанные алые полосы.
        Манекен был «убит» убитым за миг до этого снайпером.
        В следующие несколько секунд в голове Боже было пусто-пусто. Он вообще не понимал происходящего.
        Потом он схватил бинокль. И уже через несколько минут нашел то, о чем подумал.
        Тоненький, но различимый проводок змеился от домов к развалинам, в которых Боже уложил двоих снайперов. Различимый… если знать, что должен различить.
        Только… никого он не уложил.
        Спектакль. Гениальный по задумке и хладнокровию исполнения.
        Вот как погиб отец. Он поверил собственным глазам. Сделал то, чего нельзя делать. Слишком мало выждал.
        Боже оказался удачливей - потому что ждал дольше. И начал сомневаться в том, что видел. А потом решил перестраховаться дурацкой куклой с кетчупом вместо мозгов - и сберег свои собственные.
        Видимо, ТОТ тоже очень хотел убить черногорца.
        Не было ни двух, ни трех снайперов в развалинах.
        Были куклы, которые там выставляли ночью.
        Не было выстрелов из развалин. Вернее - были, но неприцельные, в сторону русских.
        А на самом деле стреляли через развалины. Из того самого окна за ними, в четырехстах метрах. Виртуозные выстрелы!!!
        И был провод электроспуска, соединявшего винтовку в руках куклы с винтовкой в руках снайпера.
        Вот откуда эффект «двойного» выстрела!
        Два, а не двойной.
        Снайпер стреляет через развалины - прицельно. Но одновременно стреляет и кукла - наудачу! И те, кто выслеживает снайпера, видят куклу.
        Куклу, которая стреляет. Они стреляют в ответ. «Убивают». Докладывают.
        А снайпер жив. И продолжает свое дело. Ему плевать, скольких его кукол запишут на свои счета снайпера обороняющихся.
        Но сейчас - сейчас он сам на крючке. Потому что он видел, как убил Боже. И наверняка видит винтовку, торчащую из трещины, и окровавленную голову за ней, на которую уже летят мухи. Они любят кетчуп…
        Только одно окно. С нелепой занавеской, из-за которой давно стреляют только новички. С такой нелепой, что хочется усмехнуться и отвернуться от нее.
        Боже выставил дальность прицела и замер в ожидании…

…Чучело появилось ночью. Боже усмехнулся про себя. На казачьих позициях кто-то играл на гармошке.
        Сейчас ОН должен отметиться… есть!
        Одна из складок на шторке разошлась и оказалась разрезом. В нем появился длинный массивный ствол. Качнулся и замер.
        Боже нажал спуск…

…Единственное, чего он не мог теперь - уйти не посмотрев. Боже знал, что это глупость. Но он не мог. Просто - НЕ МОГ. Он должен был пробраться туда и глянуть - кто? Какой он?
        Отец бы понял.
        Бережно отложив «мосинку», Боже проверил себя. Четыре «РГД-5». Старый немецкий
«вальтер» в открытой кобуре - с запасным магазином. Бебут в ножнах у правого бедра. «Винторез» с тремя запасными магазинами.
        Он выждал еще. Снял и отложил к винтовке бинокль. И начал выбираться из укрытия.

* * *
        В подъезде лежала каска. Пахло трупами. Боже остановился, прислушиваясь, принюхиваясь, вглядываясь.
        Никого. Тут нет никого живого. А вон - та дверь, за которой комната с тюлевой занавеской.
        Он сделал еще два шага - и почувствовал, как под левой ногой порвался проводок.
        Прыгая назад изо всех сил и понимая, что не успевает, Боже не испугался, не удивился. Он чувствовал только досаду. Досаду на свою глупость.
        Взрыва «Элси», которой снайпер аккуратно и педантично прикрыл подход к себе с тыла, он уже не услышал.

* * *
        Первое, что Боже увидел над собой, был потолок какой-то комнаты - сложенный из серых плит, в отблесках костра.
        Первое, что он подумал:

«Плен».
        Раз он жив, но не лежит на камнях снаружи, а лежит в каком-то помещении - значит, это может быть только плен. Его подобрали враги и перетащили куда-то.
        Он попытался пошевелиться, но наплыла такая дурнота, такая слабость, что Боже бессильно обмяк и прикрыл глаза, собираясь с силами.
        Он хорошо себе представлял, что с ним сделают. Сперва ему отрежут указательные пальцы. Обязательно. Потом - по одному кусочку тела за каждую метку на прикладе
«мосинки». (Ах да, «мосинка» осталась на лежке. Но и на «Винторезе» кое-что есть…) Потом… потом - что-то еще придумают. Долгое и сложное, конечно.
        Ему не было страшно, хотя он очень ярко представит себе все это. Что ж. Значит, так будет. Его предкам турки выдумывали самые мучительные казни, потому что боялись отважных гайдуков. Это честь - умереть в муках, тем самым он станет ближе к сонму героев прежних веков. Надо только принять смерть достойно.
        Боже попытался вспомнить молитву, но не смог. Зато на ум пришли с детства знакомые строки «Небесной литургии»:
…Због којих си на крсту висио;
        Али твоја љубав све покрива,
        Из љубави незнаније јављаш,
        Из љубави ти о знаном питаш,
        Да ти кажем што ти боље знадеш…
        Дальше он прошептал вслух - зачем прятаться, пусть видят, что он очнулся - а как молитва это ничем не хуже любой другой, церковной:
        Нису Срби кано што су били.
        Лошији су него пред Косовом,
        На зло су се свако измјенили…[Николай Велимирович (1880-1956) - епископ Сербской православной церкви.]
        - Очнулся? - услышал он тихий - вернее, приглушенный - но звонкий голос. И удивленно повернул голову - все-таки сумел, хотя в ней перекатывался жидкий шар, смешанный из горячей ртути и боли.
        Комната, в которой он находился, была небольшой, без окон - подвал или погреб… Костер горел у дальней стены, под поблескивающей решеткой вентиляции, прямо на полу, но между нескольких кирпичей, образовывавших примитивный и надежный очаг; на огне - там горели не дрова, а большие пластины сухого горючего - булькали два котелка. На большом толстом листе пенорезины лежали несколько одеял. Рядом - два больших ящика, с чем - не поймешь. На одном - две ручные гранаты, вроде бы американские, пистолет в маскировочной кобуре, пустые ножны от ножа, бинокль с длинными блендами. К другому был прислонен короткий «М4»-«Кольт» с барабанным магазином на пятьдесят патронов. По другую сторону костра стоял на тонких ножках десантный «М249» со свисающей лентой. Его частично закрывала наброшенная серо-черно-зелено-желто-коричневая бесформенная масса, вроде бы - накидка, похожая на накидку самого Боже.
        Почему-то все это Боже увидел раньше, чем самого хозяина подвала. Может быть - потому что хозяина пока еще трудно было заметить, тем более - сидящим на корточках. Ему - хозяину - было лет десять-двенадцать. Не больше. И он смотрел на Боже с улыбкой.
        Это был мальчишка. Боже сперва не поверил - мальчишка действительно на четыре-пять лет младше его самого, да еще вдобавок то ли тощий от природы, то ли здорово похудевший. Лохматый - волосы, чтоб не мешали, он перетянул полоской маскировочной ткани, и они завивались вполне грязными прядями на ушах, висках и шее. Курносый, глаза светлые. (Вообще-то таких мальчишек Боже повидал тут десятки. То, что среди русских мало черноволосых, казалось ему сперва даже немного неприятным. Потом привык… Так вот этот - этот был типичным русским.) Пухлые губы, физиономия весьма самостоятельная и довольно чумазая. Но улыбался он искренне и немного смущенно. А одет был в пятнистую майку и такие же брюки (по росту). Обувка - неопознаваемого цвета почти бесформенные кроссовки - стояла возле огня.
        - Где я? - вспомнил Боже русский язык.
        Покосился - его оружие и снаряжение лежали в ногах такого же, как возле огня, листа пенорезины, - а сам он лежал на этом листе. И тоже на одеялах. Нет, точно не плен. От облегчения заломило виски, перед глазами поплыл цветной переливающийся занавес. Но где он? Русские даже в худшие времена таких маленьких, как этот явно по-хозяйски обосновавшийся тут пацан, не брали ни в ополчение, ни, тем более, в дружины РНВ. Да таких даже у пионеров «на линию» не пускают!
        Русский мальчишка пожал плечами. Помешал ножом в котелке.
        - У меня, - ответил он. - Да ты не бойся, тут безопасно.
        - Я не боюсь, - сказал Боже. - Что со мной было? Я подорвался… а дальше?
        - Ты подорвался, а я тебя подобрал и стащил сюда, - мальчишка повел вокруг рукой с ножом. - Я сперва думал, что ты шахматист.
        - Кто? - Боже показалось, что он опять перестает понимать происходящее… или русский язык по крайней мере.
        - Хорват, - мальчишка нарисовал на стене клеточки усташского флага. - Ты по-ихнему говорил.
        - Не по-ихнему. У нас просто один язык… - угрюмо сказал Боже. - Я черногорец. Из… в общем, я за русских.
        - Я понял, - кивнул мальчишка. - Потом.
        - Да кто ты? - почти умоляюще спросил Боже.
        - Меня зовут Сережка, - просто сказал мальчишка.
        Education of NATO
        Темнота была полна шумом - постоянным и слитным.
        Темноту то и дело рассекали световые мечи с вышек - длинные, плотные, белые. Временами они опускались, освещая море людских голов, до дикой странности похожее на бесконечное кочковатое болото. Жестяной голос, множившийся в расставленных по периметру фильтрационного лагеря № 5 звуковых колонках повторял снова и снова:
        - Просим сохранять спокойствие ради вашей же безопасности! Пребывание в лагере не будет долгим! В пытающихся покинуть территорию лагеря охрана будет стрелять на поражение! Администрация лагеря выражает надежду, что ваше пребывание у нас будет приятным!
        Господи, чушь какая, тоскливо подумал Юрка, глядя в землю между ног. Поднимать голову не хотелось. Если честно, не очень хотелось и жить. Еще больше не хотелось слушать то, что творилось вокруг.
        Кто-то стонал. Кто-то плакал. Кто-то истерически хохотал. Кто-то, ухитрившись заснуть, раздражающе храпел. Но больше всего доставал Юрку сосед слева - молодой мужик в грязной растерзанной форме лейтенанта танковых войск. Держась обеими руками за голову, он раскачивался по кругу и говорил:
        - Как они нас… ой, как они нас… господи боже, как они нас… ведь ничего не осталось… ой, как они нас…
        Больше всего Юрке хотелось, чтобы лейтенант заткнулся. Но, слушая его бесконечный горячечный бред, парень вдруг поймал себя на мысли, что ему тоже хочется простонать: «Ой, как они нас…»

* * *
        День светлый был, как назло. Поле с высоким травостоем. И они в этом поле… «Апачи» по головам ходили. Вот когда впору было молиться, да где там - изо всего целиком только «Мама!» и вспоминалось. Укрыться негде, негде спрятаться. Падаешь в хлеб, а он от винтов расступается, волнами ложится, открывает… Колосья к земле гнутся, словно им тоже страшно. Кричишь - себя не слышно. Воют винты, да НУРСы шипят. День был в том поле, а для них - все равно что ночь…
        Батяня мечется по полю, того ботинком, другого… Юрке тоже досталось - в бок прямо, с размаху. Орет Батяня: «Встать! Огонь!» А какой огонь, из чего - в отряде не то что «Стрелы» нет, завалящих гранатометов не осталось, все полегли на госдороге, когда колонну раскромсали… Из автомата в вертолет стрелять? Земля сыплется в лицо, за ворот, слышно, как снаряды хлюпают, не свистят, хлюпают именно, землю фонтанами подбрасывают… Потом словно дождем брызнуло сверху. Развернулся - а на нем чья-то нога лежит, по самое бедро оторванная, и кость блестит розовым, а в колене нога - дерг, дерг…
        Многие стреляют все-таки, на спину перевернулись или с колена палят… А вертушки ходят кругами, ныряют - нырнут, и ошметки то от одного, то от другого… Юрка выл, лежал и выл, от трусости своей, от страха, который встать не дает, от жалости - тех, с кем он уже вот две недели сухари делил, в клочья разносит прямо на глазах, а как помочь?.. Батяня как бешеный стал, глаза белые, на губах - пена… Кричит, поднимает - страшно, сейчас стрелять начнет. Кричит, а вставать еще страшнее…
        Попали в него. Осколками НУРСа попали, лежит он, бедро зажал, грудь справа зажал, а между пальцев - струйки, и пальцы - как лакированные, красиво почти… Вот тут Юрку подняло. Не думал он ни о каком героизме, не думал о «сам погибай, а товарища выручай»… Просто… ну, не объяснишь это. Командир, он и есть командир. Учил, насмехался, интересные истории рассказывал про свою жизнь, семью вспоминал, которая под Воронежем пропала… Сердитый и справедливый. Командир и старший друг… Как тут бросить? Юрка его подцепил под мышки, поволок к кустам, а он без сознания, сам тяжелый, снаряжение тяжелое, руки отрываются, ноги скользят по траве, а вертушки зудят и лупят, лупят… Сто раз умирал Юрка, но командира не бросил. В слезах, в соплях, в голос орал - но волок, волок…
        Наверное, его бы и убили, не протащил бы он Батяню эти проклятые триста метров… Но ведь не один был он на этом поле чертовом. То ли другие только сейчас заметили, что командир ранен, то ли стыдно стало смотреть, как мальчишка надрывается - но только подскочили сразу двое. Перехватили, потащили истекающее кровью тело командира. Юрка оружие его подхватил, следом побежал. Бежать стало не так страшно, как на месте оставаться…
        Командира оставили у… у надежного человека с еще двумя, тоже «тяжелыми», а сами пошли. Куда? Просто так пошли, и все, никуда. Юрка, да еще трое оставались. Остальных то ли убило, то ли разбежались просто… И Светка пропала куда-то. Он по но-
        чам зубами скрипел - от тоски, от злости, от ненависти. От того, что больше ее не увидит. Страха уже не осталось, выгорел весь страх на том поле…
        Взяли Юрку на проселочной дороге, когда он шагал в деревню, посмотреть, нет ли еды у местных. Вывалились из кустов втроем, а как же - не в одиночку же на полуголодного шестнадцатилетнего парнишку идти… Хорошо еще, не было при нем ни оружия, ни даже формы - так, сбродная одежда, такую кто угодно может носить. Иначе расстреляли бы на месте, точно.
        Вот только иногда думалось: может, лучше бы, чтоб расстреляли…
        А потом пришло равнодушие.
        Он уже знал, что из фильтрационного лагеря его не сегодня завтра переведут в лагерь для несовершеннолетних - под Воронежские Грязи.
        Ну и пусть.
        - Как они нас… как они нас так… господи боже, как они нас… все кончено, господи боже… ой, как они нас… - шептал и шептал лейтенант.

* * *
        Двенадцать метров - это очень много. С разбегу не перепрыгнешь, как раз приземлишься на колючку. И тут какой разбег, если полоса от самой стены. Влезть на барак? По крыше не разбежишься, она сильно в обратную сторону покатая…

… - Задержанный номер восемь на месте!..

…До чего же холодно босиком стоять… Вообще-то эти сволочи все рассчитали точно. Всех делов-то: отнять обувь, а вокруг бараков настелить сплошняком колючую проволоку и густо набросать битые бутылки. Бараки - квадратом, в центр - вышку с пулеметами на четыре стороны. Пусть бегут, кто хочет. Как раз ноги оставит…

… - Задержанный номер одиннадцать на месте!..
        А бежать надо, надо бежать… И не в каком-то долге дело. А просто - сравнивать ему не с чем, он о концлагерях только от Олега Николаевича в школе слышал, но это концлагерь. Хуже любого немецкого, о которых еще и кино показывали. Неужели это и правда было - кино, дискотеки, Светка? И невозможно было поверить в войну… Как сейчас невозможно поверить в то, что может быть мир. В то, что мама с Никиткой жили… Это-то и опасно - поверить, что такая жизнь - навсегда, смириться. Они только этого и ждут… А ведь он и так почти сломался в фильтрационке…

… - Задержанный номер двадцать два на месте!..

…«Задержанные». Не военнопленные, а задержанные. Ну, правильно, несовершеннолетний военнопленным быть не может. А задержанным - сколько угодно, хоть помри. Задержанному можно и пластиковый мешок на голову напялить, и одноразовые наручники (от которых кожа слезает лохмотьями) на запястьях затянуть. Для него Женевские конвенции не писаны… Что там училка в школе о гуманном обращении говорила? Посмотрела бы она сейчас на такое вот «обращение». Тысяча мальчишек и девчонок, младшим семь (с этого возраста можно взять у родителей), старшим семнадцать, двумя квадратами стоят босиком на ноябрьском асфальте и откликаются по номерам, без имен…

… - Задержанный номер двадцать восемь на месте!..
        До чего же паскудно… Раньше думал: разные там честь, достоинство - выдумка все это, из книжек. К партизанам прибился, потому что один боялся остаться. А больно бывает, когда бьют… А оказывается, когда вот так: унижают - в сто раз больнее, в тыщу! И ничего не сделать, ничего не противопоставить… С отчаяния молиться пробовал - не помогает… Молиться - смешно… Батяня в Бога не верил, хотя и не запрещал никому… Он говорил, что человек сам свою судьбу решает. Хочется верить. Очень боль-
        но, а как жить, если об тебя ноги вытирают походя?.. Если то и дело кого-то увозят и не скрывают - куда. «На исследования», «на лечение», «на усыновление»… И ты должен быть благодарен администрации ООН за заботу, за то, что тебя спасут из этой варварской страны…

… - Задержанный номер сорок три на месте!..

…Задержанный номер сорок три - это он, Юрка Климов, шестнадцать лет, из партизанского отряда Батяни. Только он назвался Сашкой Зиминым. Просто так, что в голову пришло, чтобы себя не выдавать…

… - Задержанный номер сорок девять на месте!..
        Сорок девятый - это Вовка Артемьев, один из тех двух, на которых он, Юрка, «глаз положил». А может, и не Вовка он, и не Артемьев, да это и не важно - парень молчаливый, надежный вроде бы, тоже в партизанах успел побывать. Он и не распространялся об этом… Тут такие разговоры - верная гибель. Увезут и галоперидол колоть будут, а там - все, дорога только на грядку, в овощи…

… - Задержанный номер шестьдесят пять на месте!..

…А вот еще один вроде бы подходящий парень. Сынок «нового русского», «олигарха из средних», папашу которого янки шантажировали сыном. Когда из папаши выкачали все деньги, то его просто шлепнули (совершенно недемократично), а сына сунули сюда. Славка Штауб - яркое подтверждение того, что у отцов-сволочей (а папочка его, как ни суди, был сволочь) вырастают иной раз хорошие дети. Хотя, может, он стал таким именно под влиянием «хорошей жизни» здесь?

… - Задержанный номер семьдесят на месте!..

…Надо же. Откликнулся. Юрка чуть повернул голову. Этот мальчишка - не старше двенадцати лет, а то и младше - появился в лагере вообще-то четыре дня назад и попал в Юркин барак, но Юрка о нем ничего не знал. Просто потому, что буквально через час после прибытия, когда проверяли на предмет вшей (весь этот час мальчишка просидел на нарах, уткнув висок в поднятые к лицу колени и глядя в стену - ни с кем не разговаривал и на вопросы не отвечал; а место его оказалось как раз рядом с Юркой), он отмочил фокус. Юрка сам ненавидел эти осмотры - потому что проводивший их врач на русском языке отпускал оскорбительные замечания о русских свиньях, грязных тварях и прочем. Но терпел. А новенький мальчишка, как только врач взялся за его волосы, вдруг сделал неуловимое движение головой - и… и врач взвыл, а потом тоненько заверещал под одобрительный хохот барака. Мелкий буквально повис на его руке, как бультерьер - вцепившись зубами в запястье. Охрана с трудом оторвала его от верещащего врача (запястье оказалось пожевано капитально) и утащила в карцер. А тут вот - объявился. Правда, с разбитым в кровь лицом и, кажется,
поумневший. Может, и жаль…

…Очень много это - двенадцать метров. Не перепрыгнуть. Никак.

* * *
        В бараке было темно.
        Юрка лежал с открытыми глазами, глядя в темный пластик нар второго яруса.
        Он слушал. Он не знал, кто это поет, но кто-то пел в темноте и стонущей тишине барака - пел без сопровождения, ломким мальчишеским голосом. И слова песни были такими, что никто не кричал, не просил заткнуться - как это почти всегда бывало даже при тихих ночных разговорах. И это было тем более странно и даже дико, что еще месяц назад никто - ну, почти никто! - из этих мальчишек, запертых в бараке на оккупированной земле, не стал бы слушать такую песню…
        Где ты, Родина, русых кос венок,
        Материнское молоко,
        Колокольный звон, в борозде зерно,
        сосны старые над Окой?
        Где ты, Родина? Ветер вздохами
        разговляется в тишине.
        Труп твой высмеян скоморохами,
        Имя продано сатане.
        Тьму могильную не смогла заря
        Солнцем выкрестить на куски.
        Кто убил тебя, ясноглазая,
        Да не дал отпеть по-людски?
        Онемевшие кривы звонницы,
        Нелюдь празднует - пир горой…
        Нету Родины, мертвы вольницы,
        Братья почили в дерн сырой.
        Юрка сжал веки. Сжал так, что заломило глаза. И почувствовал, как по щекам щекотно и горячо текут слезы…
        Или с выселок тянет копотью,
        Иль чумные костры горят?
        Да стремниною далеко ладью
        За моря несет, за моря…[Стихи Ю. Онищенко.]
        - Неужели - все?! - простонал, сам того не ожидая, Юрка.
        И услышал слева шепот - тихий и горячий:
        - Тебя ведь Юрка зовут?
        Юрка узнал голос новенького - ну да, кто еще мог оттуда спрашивать? Но отвечать не стал. Во-первых - понял, что младший слышал, как он плачет. А во-вторых… во-вторых - пришел страх. А если… ведь Юрка знал, что в каждом бараке есть провокаторы и доносчики. И не по одному.
        - Ты ведь Юрка? - настойчиво шептал мальчишка. - Я знаю, про что ты думаешь… я не обижаюсь, но я не стукач, правда…
        Смешно.
        Смешно, но Юрка поверил этому настойчивому, немного обиженному, сбивающемуся голосу. И повернулся лицом к новенькому.
        - Что ты хотел?

* * *
        До одиннадцати лет Сережка Ларионов был уверен, что жизнь - штука хорошая.
        Нет, в ней могло быть разное. Могли отлупить в драке. Могли случиться неприятности с уроками, после которых не хочется идти домой. Могло стать страшно ночью в комнате. Наконец, взрослые часто говорили о каких-то проблемах - не очень понятных Сережке, но, конечно, реальных.
        Но жизнь была штукой хорошей, несомненно. И папка - майор гарнизонной комендатуры, бывший десантник, переведшийся в Воронеж, чтобы не мотаться по стране с Сережкой и только-только родившейся Катькой, младшей сестричкой, - так и говорил, поднимая сына к потолку квартиры, когда возвращался со службы: «Хорошая штука жизнь, а, Серега?!» И Сережка со смехом кивал из-под потолка, потому что иначе быть не могло. В жизни были интересные книжки, интересные фильмы, друзья по секции бокса, школа (не такое уж плохое место), самые лучшие на свете мама с папой… ну и даже Катька, что уж…
        Он понял, что - могло. Могло быть иначе. Но не тогда, когда отец буквально забросил их в кузов комендатурского «ГАЗ-66» и, крикнув маме: «Не смейте искать, сидите в сторожке!» - побежал куда-то, тяжелой и ровной побежкой, и мама заплакала, и Катька заревела, и Сережка… а, что скрывать… Нет, не тогда. И не тогда, когда они в шумной, перепуганной, мечущейся колонне беженцев кое-как ехали - а потом, когда стало невозможно проехать, шли - по дороге на северо-восток. Нет, еще не тогда.
        Но потом налетели похожие на черные кресты машины.
        Сережка не любил это вспоминать. Они остались живы, потому что мама спрыгнула с дочкой в глубокую канаву, сдернула замершего на краю с открытым ртом сына - и притиснула детей к откосу, закрыв собой.
        Вот так для Сережки началась война, которая шла до этого уже несколько дней, но которой он не понимал и в которую не мог поверить, потому что происходящее в книгах и фильмах не может произойти в жизни.
        Когда они вылезли из канавы - засыпанные землей, оглушенные, - мама тихо охнула и прижала к себе лицо Катьки. А Сережка увидел. Увидел, что нет больше колонны беженцев. Горели машины - черным пламенем. Лежали сотни мертвых людей - на дороге, по сторонам… А у самых ног Сережки дымилась оторванная человеческая голова.
        Потом они шли. Шли несколько дней, и все эти дни Сережка - усталый, голодный, измученный - упрямо верил, что вот сейчас, вот сейчас, вот сейчас… Вот сейчас будут наши. Наши, не может же не быть их - наших, не могли никуда пропасть все те люди, кого показывали в новостях, в кинофильмах, которые любил Сережка - «Тайна
«Волчьей пасти», «Грозовые ворота», «Прорыв», «Атаман»… Они придут (и с ними придет папка, конечно, придет!) и заставят заплатить тех гадов, которые сидели в черных машинах, похожих на кресты, зачеркнувшие небо - и прошлую жизнь.
        Так должно, должно было случиться! Потому что - ну потому что ведь не могут наши не победить! А враги… врагов себе Сережка не представлял даже. То ли орки, то ли фашисты… и в любом случае - отец их победит!
        Но наших не было. Была искалеченная, забитая растерянными людьми дорога. А потом - когда до цели уже оставалось недалеко - впереди Сережка увидел идущие машины.
        Их было много. Пятнистые, они шли по две в ряд, и люди разбегались с дороги. Огромные, бесчисленные, эти машины пожирали мир, как лангольеры из книги писателя Кинга.
        Тогда колонна прошла мимо. Но Сережка, стоявший на обочине, видел даже цвет глаз сидящих наверху рослых уверенных солдат в серо-зелено-коричневой форме, громоздкой, жутковатой броне, видел темные блики на их оружии, таком же чужом, какими чужими были на светлой, солнечной лесной дороге врезавшиеся в теплый летний русский полдень и эти машины, и эти смеющиеся люди… Во всем увиденном была неправильность, страшная и наглая - в их молотящих жвачку челюстях (Сережка и сам любил ее пожевать), в задранных на каски больших очках, в том туристском выражении, с которым они посматривали по сторонам. Даже не хозяйском, а именно - туристском. Они пришли сюда не отобрать у русских землю, а испакостить ее, посмеяться над ней - и покатить дальше на своих угловатых высоких машинах.
        И кто-то из них кинул Сережке - к тем самым ногам, возле которых за три дня до этого лежала человеческая голова, - шоколадку со знакомой надписью «Маrs».
        И это было ужасно, хотя Сережка не взялся бы объяснить - почему. Тогда он просто сжал кулаки и долго смотрел вслед последней машине - без мыслей и без слов.
        В тот вечер они заночевали возле дороги, как и раньше. Сережка проснулся за полночь, потому что кругом кричали и метались люди, светили прожектора, раздавались выстрелы… Мама затащила их с Катькой поглубже в густые кусты. Кого-то схватили прямо рядом с кустами, опять стреляли. Кричали дети, ревели моторы на шоссе, и все было, как в страшном сне.
        Потом кто-то, ругаясь на полупонятном языке, стал раздвигать кусты, где прятались Ларионовы. Сережка ощутил, как сжалась и обмерла мама, - и понял, именно в этот момент понял, что она сейчас не защита ни ему, ни Катьке. А… кто защита? Папка?
        И тогда Сережка шепнул маме: «Сидите тихо, понятно?!» - как будто она была младше его. А сам метнулся в сторону - так, чтобы побольше шуметь.
        Мальчишку схватили сразу. Бросили наземь, и он увидел возле своего лица - не дальше руки - черный зрачок автомата. «Калашникова», но не такого, какой не раз видел и из какого даже стрелял Сережка. На стволе играли блики какого-то близкого пожара. Рослый человек с закопченным лицом что-то полупонятно спросил. Подошли еще несколько - смеющиеся, с клетчатыми значками на рукавах. И один аккуратно нанизывал на тонкую леску… человеческие уши.
        Кто-то спросил Сережку:
        - Кто ти ест?
        Ему было страшно. Ему было очень страшно. Но, поднявшись на ноги, мальчишка ответил:
        - Сергей, - почти спокойным голосом. Краем глаза он видел, что в кусты больше никто не суется - и это было главное… - Ларионов. Сергей.
        - Ти ест мертвяк, - засмеялся тот, с ушами. А тот, что сбил мальчишку наземь, приставил к голове Сережки автомат и крикнул:
        - Айде, моля код жиче!
        - Проси жит, - сказал тот, со страшным ожерельем. - Проси, что хочеш жит.
        - Реко се - моля! - озлобленно рыкнул целившийся в Сережку. И мальчишка увидел, что палец его играет на курке, как заведенный. - Моля, сука правосьлавска!
        - Нет, - сказал Сережа.
        Он сам не знал, почему так сказал. И хотел только одного - ну лишь бы мама… и Катька… И еще знал, что папка - папка его поймет.
        - Моля!!! - взревел целившийся в него. Ударом приклада в спину сбил охнувшего мальчишку наземь, перевернул, наступил ногой на грудь и приставил ствол ко лбу. - Моля, а?!
        - Стоймо! - повелительно окликнул кто-то.
        Автомат отодвинулся, но его хозяин еще дернул стволом и выкрикнул, пугая мальчишку:
        - Пуц!
        И засмеялся. Они все засмеялись. А подошедший офицер - у него были звездочки на погонах - спросил:
        - Ти ест кто, мали? Где ест мамо?
        - Не знаю, - тихо сказал Сережка, вставая. Спина болела, кожа на лбу была рассечена стволом, по лицу текла кровь.
        Офицер поморщился:
        - Кто ест ойце?
        И тогда Сережка сказал - по-прежнему тихо, но упрямо:
        - Мой отец - русский офицер.
        Может быть - и даже наверняка - он зря это сказал (хотя именно эти слова и спасли ему жизнь). Но ему хотелось, чтобы эти существа, похожие на людей и даже говорившие на полузнакомом языке, поняли - на свете есть русские офицеры. И самому ему, Сережке, нужно было укрепиться в этой мысли, потому что она значила одно - еще не все пропало…

* * *
        - Моя мама тоже погибла во время бомбежки, - сказал Юрка. Он уже много лет не называл мать «мамой», а тут - назвал, и прозвучало это совершенно естественно. - Мама и Никитка… мой братишка. Не родной по отцу, но как настоящий. Ему столько же было, сколько тебе… Они выбирались из Кирсанова, это город такой в Тамбовской области. Я был в спортлагере… я боксом занимался, ну и поехал…
        - Я тоже! - обрадовался Сережка, но осекся и вздохнул: - Извини… Я слушаю.
        - Да… В общем, когда все это началось, руководители нас бросили. Удрали.
        - Вот сволочи! - почти выкрикнул Сережка.
        - Ну… - Юрка хотел сказать, что они думали о своих семьях, но потом искренне согласился: - Да. Сволочи. Ну, мы добирались, кто как мог. Я сейчас думаю - наверное, надо было вместе держаться. А тогда просто разбежались. Ну вот. И я прямо около дороги нашел их могилу. Крест, табличка из фанерки, и на ней приписано ниже: «Юрка, если найдешь это, добирайся в Воронеж, я там!» Это мой отчим написал… понимал, что я так и так буду по этой дороге возвращаться… Он хороший мужик. Ну, я поревел, конечно… - Сережка сочувственно сопел в темноте, и от этого сопения признаваться было не стыдно. - И пошел. Но не дошел, встретил партизан Батяни. Он был раньше офицером, а тут собрал отряд, и мы в воронежских лесах партизанили. Только недолго, - со вздохом признался Юрка. - Нас выследили беспилотниками, потом накрыли десантами, вертушками… выгнали на открытое место, как начали долбать… - Юрка передернулся от снова накатившего ужаса. - Только пятеро и уцелели. Батяню ранило, мы его на одном там кордоне спрятали. А сами пошли обратно в лес. Тогда я и попался - за едой ходил в деревню. Хорошо еще, решили, что я просто
бродяжка…
        - Тебе хорошо, - вдруг сказал Сережка.
        Юрка недоуменно приподнялся на локте, пытаясь разглядеть в темноте, не шутит ли мальчишка. Но увидел только блеск глаз и услышал, как Сережка повторил:
        - Тебе хорошо. Ты воевал. А я только прятался.
        - Я бы, наверное, не смог, как ты, - возразил Юрка. - Думаешь, воевать - это самое сложное? Я был в фильтрационном лагере… оттуда, наверное, можно было бы сбежать, там такая неразбериха была… А я обмер. Сидел и ничего не делал… - и неожиданно для самого себя спросил у младшего - так, словно тот был командиром: - И что ты собираешься делать теперь?
        - Бежать, - твердо ответил Сережка. Так ответил, что у Юрки не осталось сомнений в том, что младший мальчишка говорит искренне. - Бежать и воевать.
        - Воевать? - В голосе Юрки прозвучала ирония (он сам этого не хотел, но прозвучала, уж больно смешно и претенциозно это было - такое заявление в устах одиннадцатилетнего пацана).
        - Воевать! - Сережка вспыхнул, это было слышно по голосу. Потом он помолчал и неожиданно рассудительно и жутко сказал: - Понимаешь, Юр… это очень страшно - воевать, я видел… но, если мы их не прогоним, то они не дадут нам жить. Просто не дадут, нас не будет. Совсем. А я так не хочу, и не могу так жить. Я лучше умру, но…
        Ясно было, что у мальчишки нет слов, чтобы высказать то, что он думает. Но у Юрки они были, и он тихо сказал:
        - Но сражаясь. Да?
        - Да, - выдохнул Сережка. - Я решил. Мне бы выбраться и пробраться в Воронеж. Я слышал… - шепот Сережки защекотал ухо Юрке, - они говорили… Воронеж держится. Там наш генерал Ромашов их не пускает.
        - Ты… правду говоришь? - сдавленно спросил Юрка. В нем вдруг вспыхнула надежда.
        До этого он сам не очень понимал, почему думает о побеге, что собирается делать, если сбежит-таки. Ему казалось, что вместе с отрядом Батяни кончилось вообще все организованное сопротивление. И вдруг оказалось…
        - Правду? - почти умоляюще спросил Юрка снова.
        - Они так говорили, - прошептал Сережка. - Ругались - одуреть, как ругались… Юрка, а знаешь? - В голосе Сережки проскользнуло ликование. - Они боятся. Правда боятся. Боятся, что их пошлют в Воронеж. И говорят, что и другие места есть… и партизан много… А если они сами боятся, то почему их должен бояться я?
        В этом заявлении была довольно глупая, но искренняя логика. Если бы Юрка был старше - он бы, наверное, посмеялся… но ему и самому было всего шестнадцать лет. Поэтому он сказал:
        - Есть еще двое ребят… младше меня, но старше тебя… Завтра я тебя с ними познакомлю. И будем думать. Правда, - признался Юрка, - я не знаю, что тут можно придумать. И как. Уже всю голову себе сломал.
        - Придумаем, - непоколебимо-уверенно сказал Сережка. - Не можем не придумать.

* * *
        Он все-таки успел уснуть и вздрогнул, когда старшие мальчишки растолкали его. Все было обговорено заранее. Юрка, Славка и Вовка начали тихо снимать с нар лежаки - большие, закрепленные в пазах листы пластика. Сережка подошел к двери и притих около нее, прислушиваясь. Делалось это очень тихо - никто в бараке больше не проснулся или, проснувшись, сделал вид, что это его не касается. Когда подошедший Вовка кивнул Сережке, тот нажал кнопку рядом с косяком и, когда загорелась зеленая кнопка, прохныкал:
        - Дяденька охранник… мне в туалет… очень… мне по-большому…
        В ответ раздалась приглушенная матерная брань разбуженного хорвата. Но Сережка продолжал ныть и скулить, даже подпрыгивая на одном месте для убедительности, как будто его могли видеть снаружи - и в конце концов в двери щелкнул фиксатор замка. Скорее всего охранник собирался просто вздуть надоедливого мальчишку, а не водить его по сортирам, да потом пару раз сунуть головой в ящик биотуалета в дальнем углу барака - как уже делали пару раз со слишком стеснительными. Но привести в исполнение это желание ему не удалось.
        Стоило ему войти, как Юрка с размаху изо всех сил рубанул его в горло - в кадык - ребром пластикового листа. Хорват коротко хрипнул и повалился на руки Славке и Вовке.
        - Блин, он без оружия, - прошептал Славка. - Шокер один.
        - Черт с ним, - ответил Юрка. - Скорее давайте, бежим, ну!
        Они вышли. Осторожно, крадучись. И почти тут же в бараке кто-то завопил - срывая голос, с визгом:
        - Убегают! Охрана, убегают же!!!
        Сережка с отнюдь не детским ругательством метнулся обратно, но Вовка пинком (руки были заняты) направил его в сторону соседнего барака, прошипев:
        - Бежим, все равно теперь, ну?!
        Взревела сирена. Мальчишки мчались со всех ног, волоча настилы. Лучи прожекторов заметались по периметру лагеря, но все получилось так, как и рассчитывал Вовка - стена барака прикрывала беглецов, им надо было сделать еще один рывок, только один.
        Откуда черти вынесли солдата - Юрка так и не понял, ни тогда, ни позднее. Вовка врезался в него со всей дури, охранник, выпустив автомат, полетел наземь, и Сережка на бегу механически подхватил оружие за ремень. Но почти тут же раздались крики, звуки борьбы - оглянувшись, мальчишки увидели, что Вовка барахтается на земле. Солдат схватил его и пытался скрутить. Вовка тщетно вырывался из рук здоровенного, хотя и ошалелого мужика, пинался, кусался и орал:
        - Бегите, бегите, не стойте, бегите же!!!
        - Беги! - Юрка подтолкнул в спину замешкавшегося и вскинувшего автомат Сережку. - Беги, не поможем, только сами пропадем, беги!
        Славка уже был около контрольной полосы и с размаху грохнул на нее лист пластика. Вот это и было самое «узкое» место всего плана. Три листа - шесть метров - одна перекладка. Но один лист валялся там, где все еще дрались Вовка и солдат. Сейчас Юрка готов был наорать на Сережку за то, что тот подобрал не пластик, а автомат… впрочем, Сережка вряд ли утащил бы неудобный большущий лист. Да и поздно было что-то выяснять, менять - надо было теперь идти до конца, действовать - и надеяться на лучшее.
        Луч прожектора нашарил их, когда все трое стояли на одном листе в каких-то четырех метрах от конца полосы. На миг мальчишек словно приварило к месту этим иссушающе-могучим, мертвящим светом, но уже через пару секунд Славка шваркнул перед собой лист, перешел на него… как вдруг что-то хлюпающе засвистело вокруг, с шипением взрыло землю. Юрка понял, что это - понял сразу и с трудом подавил инстинктивное желание броситься наземь. А Славка охнул, перекосился вбок всем телом, сделал два неуверенных шага вперед и, оттолкнув руку отчаянно вскрикнувшего Сережки, который попытался подхватить падающего товарища, плашмя рухнул на колючую проволоку и осколки стекла.
        - Бегите… по… мне… - услышал Юрка. Славка дернулся и простонал, видя, что ребята медлят: - Скорее… придурки… пропаде…те…
        Он дернулся еще раз и замер.
        Всю жизнь потом Юрка думал, надеялся неистово, что Славка уже все-таки был мертв, когда они с Сережкой пробежали по его телу, чтобы последним прыжком достичь безопасной земли - и кустов за ней.

* * *
        Что уйти не удастся, Юрка понял, когда они лежали в кустах вдоль дороги - тяжело дыша и слушая, как в ста метрах от них разгружаются с грузовиков солдаты. Бежать мальчишки не могли - ноги не держали, они бежали до рассвета, разодрали в кровь лица и руки и теперь должны были хотя бы пару минут передохнуть. А потом бежать будет уже поздно.
        Сережка лежал на спине, глотая воздух широко открытым ртом, грудь ходила ходуном. Юрка, распластавшись на животе и держа наготове «калашников», думал.
        И когда обдумал все, то заговорил:
        - А сейчас мы сделаем вот что…
        Юрка перевернулся на бок и внимательно посмотрел на Сережку. Младший мальчишка часто дышал, прислушивался к шуму и говору на шоссе, но в глазах его не было страха, и Юрка мысленно ругнулся… и сжался. Никитка вел бы себя так же, хоть внешне они совершенно не были похожи.
        - Сейчас мы сделаем вот что, - повторил он, чтобы самому собраться с духом, решиться, сделать шаг, после которого повернуть уже будет нельзя. - Сейчас ты пойдешь в лес. Я тебя прикрою.
        Глаза Сережки стали непонимающими, а потом… потом - ух, каким серым искристым гневом из них ударило!
        - Ты… ты что?! - тонким от этого гнева голосом сказал он. - Бросить тебя?! Ты…
        - Помолчи и послушай, - оборвал его Юрка. - Я тебя не убегать посылаю…
        - Так всегда говорят! - почти выкрикнул мальчишка, отодвигаясь, как будто Юрка мог каким-то невероятным способом сейчас закинуть его, Сережку, за километры от этого места. - Ты просто думаешь, что я маленький, ты меня спасти хочешь, а ты меня спросил?! Я не хочу так спасаться! Не хочу тебя бросать, не хочу быть предателем, не хочу!
        - Я сказал - молчи, - Юрка дотянулся, тряхнул его за плечо. - Ты сейчас уйдешь. Не убежишь, а уйдешь. Да, я хочу тебя спасти. Да, потому что ты младше. Но я отсылаю тебя не чтобы ты прятался, а чтобы ты сражался. Это раз. Ты должен дойти до города и до моего отчима. Просто потому, что я тебя об этом прошу. Это два. А три… - Юрка помедлил. - Три… Ты сейчас можешь сказать, что я вру. Но я сразу понял это, просто не говорил, боялся, что ты от меня сбежишь и пропадешь один…
        - О чем не говорил? - непримиримо, но любопытно спросил Сережка.
        - Наш командир… я тебе рассказывал… В общем, Сергей. Это был твой отец. Майор Ларионов. Он жив. Он сейчас на Веселом кордоне, как я рассказывал. Ты когда свою фамилию сказал - я подумал: похоже, ты его сын. А потом ты еще про него рассказывал - один в один его рассказы.
        Юрка сказал это - точнее, выпалил одним духом - и понял: все. Сережка поломался. Глаза мальчишки из непримиримых стали жалобными, губы приоткрылись - и, прежде чем с них сорвалось тихое: «Врешь…» - после которого все могло начаться сначала, Юрка закрепил успех:
        - У твоего отца тут, ниже левого соска, - Юрка показал на себе, - было наколото:
«Любовь до гроба - дураки оба». Так?
        Сережка кивнул.
        - Я тебе… я тебе про это не рассказывал… - прошептал он. - Папка жив?! Правда жив?
        Он правда у вас командовал?! Это ты его… его вытащил?!
        - Тяжело ранен, но жив, - сказал Юрка и прислушался (надо скорее, скорее…). - И я тебя отсылаю еще и поэтому. Ведь твои мама и сестра живы. А твой отец считает, что вы все погибли. А мама с сестрой думают, что ты погиб, что отец погиб… Понимаешь, ты один знаешь, что все живы. Ты один, - Юрка говорил страстно и быстро, - ты один можешь помочь своим… своей семье… ну, вместе собраться, что ли. Ты один, Серега, один! Ну, посмотри, сколько смерти, сколько кругом смерти! Ну, пусть вы-то будете счастливы хотя бы чуть-чуть, хотя бы потому, что вы - живы, все живы! Ведь это главное, это главное, а не все остальное! Уходи! - Юрка вдруг заплакал и кинул в Сережку горстью хвои. - Уходи, беги, ну?! Мне страшно, я могу передумать! Найди потом отчима, скажи ему… скажи… Да уходи же, у меня сердце лопнет!!! - закричал Юрка так страшно, что Сережка, как будто поднятый и правда невидимой силой, вскочил и бросился в чащу…
        Несколько окриков послышались совсем рядом. Но это было уже не важно.
        Юрка Климов улегся удобней, кинул ноги в распор, пошевелил ступнями. И прижал к плечу приклад хорватского «калаша».

* * *

…Мальчишка пятнадцати, от силы шестнадцати лет лежал на спине рядом со своим оружием - трофейным «калашниковым». Грудь и живот парнишки были пробиты пулями в полудюжине мест, потрепанная одежда промокла от крови и почернела, босые ноги - разбиты в кровь. Русский еще дышал - прерывисто и часто. Командовавший румынскими поисковиками лейтенант «зеленых беретов» невольно вздрогнул: тонкое, красивое лицо мальчишки даже в предсмертной бессознательности сохраняло упрямое, азартное и вдохновенное выражение, и серые глаза смотрели не бессмысленно, а живо, пристально и недобро.
        - Сумасшедшая страна… - запаленным голосом сказал лейтенант «зеленых беретов», разглядывая лежащего парня. - Что за сумасшедшая страна… Президент подписывает капитуляцию, министры выносят хлеб-соль по их кретинскому обычаю… а эти продолжают драться. Сумасшедшая страна! - уже почти выкрикнул он с прорвавшейся растерянной злостью.
        Стоявшие рядом румыны молчали. Но, когда лейтенант достал «беретту» и ловко прицелился в мокрый от пота лоб под светлыми прядями налипших волос, один из них - рыжеусый невысокий плутоньер - вдруг положил свою корявую руку на запястье американца.
        Офицер изумленно дернулся - и ощутил неожиданно тяжелую, мужицкую силу пальцев плутоньера. Американец вспыхнул. Он мог одним ударом выбить дух из этого идиота, но… но на лицах остальных румын было написано что-то непонятное, и американец раздраженно поинтересовался, переходя на румынский:
        - Что случилось?! Он еще жив.
        - Вот именно, - спокойно сказал румын. - Не надо в него стрелять, лейтенант. Мы понесем его к машинам и доставим в наш госпиталь.
        - Что?! - лейтенант не поверил своим ушам. - Его?! Отпусти, ублюдок!
        - Не надо, - сказал румын, и пистолет выпал на хвою из мигом онемевших пальцев
«зеленого берета», а сам он согнулся на сторону. - А то ведь шлепнем вас, а потом скажем, что геройски погибли в бою.
        - Он же убил троих ваших! - выкрикнул американец. Распрямился, растирая запястье и не решаясь нагнуться за пистолетом.
        Плутоньер отпустил руку и сказал вдруг с отчетливым презрением:
        - Он свою Родину защищал. Если ты это понять можешь, гость залетный… Виктор, Йонел! - окликнул он двоих с готовностью подошедших солдат. - Носилки делайте, русского понесем.
        - Может, ну его? - неуверенно подал голос кто-то из солдат. На него обернулись хмуро остальные.
        - Все мы люди, - сурово сказал плутоньер. - Все в Бога веруем. Хватит кровь после боя лить. И так уж… - он не договорил и стал смотреть, как по стволу сосны спускается любопытная белка.

* * *
        - Вот так все и вышло, - Сережка вздохнул. - Юрку я и не видел больше… наверное, он погиб. Добрался я до Воронежа, а отчим Юрки уже мертвый. Я хотел у казаков остаться, а они говорят - маленький… хотели к пионерам сдать, а там мне говорят - такой, как ты, воевать не должен. А что я должен?! - В голосе Сережки прозвучала обида. - Крупу переводить?! Я и сбежал. Пошел на тот кордон, на Веселый. А от него одно пепелище…
        - Ты думаешь, - Боже осторожно пошевелился, - что тот парень, Юрка, обманул тебя?
        - Нет! - Сережка дернулся возмущенно, чуть не опрокинул с ящика кружку с чаем. - Нет, он не такой… был. Просто что-то случилось, - печально и уже тихо сказал Сережка. - Я думал маму с Катькой искать. Дошел до Грибановки… ну, где сторожка… а там тоже все сожжено, местные говорят - да, была жена офицера с девочкой, но лесник и свою семью, и мою маму с Катькой увел в лес. Куда - не знают… Ну, я и вернулся в Воронеж.
        - И стал воевать, - сказал Боже.
        Сережка вздохнул, пожал плечами. Отпил чай.
        - Ну и стал…
        - Ты не думай, я не смеюсь, - негромко сказал Боже. - У меня тоже мама погибла. И сестрички. У нас тоже война. Мы с отцом были в горах. Налетели американцы и сожгли наше село напалмом.
        - И… - Сережка не договорил.
        Боже зажмурился:
        - Всех… У нас маленькая земля, - черногорец открыл сухие глаза. - Наше ополчение разбили, и мы с отцом бежали к вам. А тут и у вас началось… Мы пошли воевать. Отец тоже был снайпером. Только десять дней назад его убил тот… ну, тот, которого застрелил я. И я теперь один. Даже наши, наверное, думают, что я погиб.
        Кажется, Сережка хотел что-то спросить. Но в углу раздалось какое-то неясное поскребывание, мальчишка быстро встал, достал из кобуры небольшой обтекаемый
«глок» и, пройдя в угол (тени почти скрыли его), прошептал:
        - Кто?
        - Смерть телепузикам, - раздался как из-под земли тонкий голос.
        Сережка присел, что-то отодвинул. Боже всматривался, но мог различить только его спину с торчащими под майкой лопатками да какую-то неясную тень в небольшом отверстии у самого пола. Слышался ускользающий шепот: «Нет… да… пять… а они… я не боюсь… иди…» Тень пропала; Сережка встал, что-то задвинул и вернулся. Хотел сесть у огня, но передумал, сел рядом с Боже.
        - Так ты не один, что ли? - напрямую спросил черногорец.
        Сережка вздохнул, опять пожал плечами, зверски почесал коленку. Снова дернул плечами:
        - Ну… вроде того. Это так. Ребята из нашей школы, из секции… кто остался… вообще ну… Боже, - вдруг выпалил он, - ты умеешь делать самодельные мины? Ну, из всякой там разной штуки - ручки, часы?
        - У тебя блокнот есть? - без раздумий спросил черногорец.
        За месяц до этого…
        Лейтенант Берковитц узнал лежащего в постели человека сразу. У лейтенанта была хорошая память на лица, и уж тем более нелепо было бы не знать в лицо того, кого идешь «брать».

«Медаль Конгресса, - с вожделением подумал офицер, удовлетворенно разглядывая еще не старое, хотя и измученное лицо бессильно откинувшегося на подушку партизанского командира. - Можно будет сказать, что он сопротивлялся… хорошо бы найти в доме оружие…»
        Он пожалел, что не прихватил пару трофейных стволов. Взять вооруженного врага - это вовсе не то что раненого и ослабшего.
        - Это он, сэр? - быстро спросил капрал Галиенди.
        - Не сомневайтесь, он, он! - радостно подтвердил информатор. - Бабка его тут прятала, карга старая!
        - Мы оценим ваши усилия, - процедил Берковитц, даже не повернув головы в сторону предателя, и тот замолк.
        Лейтенант же с интересом продолжал разглядывать узкое, правильных очертаний лицо, решительный подбородок… Глаза Батяни - серые, а Берковитц почему-то думал, что они будут черными - смотрели с усталым, равнодушным презрением, и американец понял с восторгом, что затравленный зверь больше не может бороться. Светло-русые волосы русского на висках были седыми почти полностью, седина пробивалась в довольно длинной челке.

«Ему тридцать три года, - подумал лейтенант, - как Иисусу. Смешное совпадение!»
        Берковитц кашлянул и, значительно посмотрев на Галиенди, заговорил по-русски:
        - Вы достаточчно понимаече мена?
        - Не ломайте язык, я понимаю английский, - голос у лежащего партизанского командира был хрипловатый, простуженный.
        - Это хорошо, - переходя на родной язык, Берковитц позволил себе высокомерно улыбнуться: конечно же, русский должен его понимать! Это ведь язык мировой, а не их жалкое смешное лопотанье… - Я - лейтенант армии США Джесс Берковитц, арестовываю вас как главаря террористической банды, согласно резолюции ООН и распоряжению командования международных сил… Позже вам будут предъявлены официальные обвинения в совершенных вами преступлениях. Протяните руку… Сержант, наручники, - Берковитц повернулся к Галиенди.
        Обернуться он уже не успел. Горлу вдруг стало нестерпимо, чудовищно больно - а через миг эта боль отхлынула, унося с собой сознание и жизнь двадцатитрехлетнего лейтенанта оккупационной армии.
        Сержант Галиенди пережил своего командира на три или четыре секунды. Возможно, он даже успел бы схватиться за «М16», если бы, выполняя приказ командира, не полез за наручниками, локтем отпихнув оружие за спину. Его отвлекло от этого стран-
        ное бульканье, и он, все еще расстегивая сумочку на поясе, поднял глаза.
        В этот момент Берковитц тяжело рухнул на пол - уже мертвый, и лужа крови, бьющей из рассеченной брошенным ножом сонной артерии, растекалась по скобленым некрашеным доскам пола. Длинная «полевка», перекованная из куска рессоры, вошла точно за ворот жилета из кевларовой брони со вкладышами из керамики, способного остановить пулю, пущенную почти в упор.
        - А? - нелепо и растерянно спросил Галиенди, берясь за автомат и не находя его.
        Партизан сидел в постели - худощавый, в спортивных трусах, меченный несколькими шрамами, с какой-то татуировкой, видной на забинтованной груди. В левой руке у него был массивный потертый пистолет. В правой - отведенной за плечо - второй нож, финка.
        - Не надо, - попросил Галиенди. И за миг до того, как финка вошла ему в левый глаз, мерзко опорожнил кишечник в штаны.

…Батяня поднялся. Бывший предсельправления Говядов, прижавшись к печке, с приоткрытым ртом смотрел на него белыми пустыми глазами, нижняя челюсть тряслась. Кровь лейтенанта подтекла к его валенкам с калошами. Он несколько раз шлепнул губами, когда Батяня подошел к нему и тихо спросил:
        - Родную землю, сволочь, продал? Бабок срубить захотел?.. Зови сюда остальных. Сколько их там?
        - Трррррррррое, - выдал очередь Говядов.
        Батяня сунул ему под нос пистолет:
        - Зови. На крыльцо выйди и зови. Двери не закрывай. И помни - я не промажу. Уж по тебе-то не промажу. Пошел, - он толкнул заспотыкавшегося предателя к дверям в сени и упруго взвел курок.
        - Эй, идите! - на ломаном английском, но вполне натурально завопил Говядов. - Господин лейтенант требует, тут нести надо!
        Он оглянулся и, повинуясь молчаливому жесту Батяни, вошел обратно в сени, а оттуда - в горницу. Застыл у печи.
        На крыльце застучали шаги.

* * *
        Срочно. Секретно.
        В штаб 4-й легкой пехотной дивизии армии США.
        Операция по аресту лидера террористов по кличке «Батяня» сорвалась. Развитие событий не вполне ясно. Группа из пяти солдат во главе с лейтенантом моего батальона Дж. П. Берковитцем прибыла в деревню благополучно, после чего с нею прервалась связь. После двух часов молчания, во исполнение инструкций, я выслал на разведку приданный мне вертолет, который при визуальном наблюдении обнаружил, что деревня пуста, а «Хаммер» моего батальона стоит у крыльца дома, в котором, как было указано информатором, находится на излечении «Батяня». Группа солдат капитана Кразински, высаженная посадочным методом, подтвердила, что деревня покинута жителями. Также ею были обнаружены тела погибших лейтенанта Берковитца, сержантов Галиенди и Граппа, капралов МакСлоу и Бриггса. Тела находились в доме. Лейтенант Берковитц и сержант Галиенди были убиты брошенными ножами соответственно в сонную артерию и левый глаз. Сержант Грапп и капралы МакСлоу и Бриггс были застрелены в лицо одиночными выстрелами снайперской точности и быстроты, о чем говорит тот факт, что ни один из них не успел взяться за оружие. Орудие убийства -
предположительно пистолет калибра 9ммПар. Тут же был обнаружен труп нашего
        информатора Е.М. Говядова с простреленным пахом, коленями и затылком. При обыске домов деревни погиб капрал Андерсон и был тяжело ранен рядовой Гонсалес. Они попытались снять со стены икону, по краю которой был заложен примерно двухсотграммовый заряд пластита, смешанного с кусками рубленой стальной проволоки и снабженный вытяжным взрывателем.
        Майор Майкл С. Фоггерти,
        командир 112-го пехотного батальона.
        ШТУРМ
        СВОДКА ВНЕШНИХ НОВОСТЕЙ ЦЕНТРАЛЬНОГО ШТАБА ОБОРОНЫ ГОРОДА ВОРОНЕЖ.

1 СЕНТЯБРЯ 20… ГОДА
        СОЕДИНЕННЫЕ ШТАТЫ АМЕРИКИ. В столице Техаса была казнена на электрическом стуле школьная учительница Эллис Палмер, активистка антивоенного движения. Последними словами мужественной женщины были: «Опомнитесь, техасцы! Что сделали нам русские?!
        Между тем большая группа ее арестованных сторонников так и не была доставлена в тюрьму штата - многосотенная вооруженная толпа, напав на конвой, отбила их и увезла в неизвестном направлении.
        Выступая на состоявшемся в город Грин-Бэй совещании руководителей Гражданской гвардии, Бэт Пьюкенен заявил следующее: «Нам нет никакого дела до России. Наше правительство послало в эту страну на смерть десятки тысяч американских парней. Между тем ежедневно в наших городах происходят сотни нападений на банки, офисы, школы и семьи белых американцев. И осуществляют их не русские, а чернокожие боевики. Вот где истинный враг каждого американца!» Речь неоднократно прерывалась овациями.
        По данным независимых организаций, федеральное правительство не контролирует до
30 % территории страны. Ежедневно фиксируется до 30 вооруженных столкновений разной степени интенсивности - в основном между отрядами «Черных Братьев» и Гражданской гвардии.
        Боевики церкви Арийской Христианской Нации, возглавляемые лично преподобным Рихардом Эрнстом Хаттлером, осуществили нападение на геронтологическую клинику в Альбукерке. С территории городка клиники было спасено более 800 детей, ранее вывезенных из России по заказам трансплантологических клиник. Сама клиника была сожжена. Выступая по независимым радиоканалам, преподобный Хаттлер заявил, что в расположенных в недоступной местности лагерях на обеспечении его церкви сейчас содержится до 30 тысяч русских детей, спасенных таким же образом. «Если же правительство людоедов, рассматривающее творение божье как конструктор, - добавил преподобный Хаттлер, - сделает попытку отбить этих детей или как-то пресечь нашу деятельность, то пусть знает - это наша земля, и Господь Всемогущий вручил нам оружие для ее защиты!» Что же до детей, то они будут возвращены на родину при первой возможности, добавил глава церкви, имеющей сейчас до полумиллиона сторонников во всех штатах США.
        Вожди племен лакота и семинолов заявили о создании Конфедерации Коренных Народов. По их заявлению, в распоряжении организации сейчас находится до 8000 бойцов. «Мы почти ничего не знаем о России, - ответил на вопрос журналиста один из лидеров ККН, - но точно знаем, что русские никогда не делали нам зла».
        Арестованы по обвинению в предательстве 12 православных священников. Главный пункт обвинения - в их церквях осуществлялся сбор денежных средств на нужды РНВ.
        С неожиданным заявлением в конце проповеди выступил глава протестантской церкви США Джон Бэлчер. «Господь проклял Америку!» - со слезами на глазах сказал Бэлчер и, покинув церковь, в которой велась служба, уехал в неизвестном направлении.
        Количество военнослужащих США, погибших за последние три месяца на территории России, достигло 37 тысяч человек.
        ГЕРМАНИЯ. «Нам не нужен новый Сталинград», - категорически заявил канцлер Германии в ответ на просьбы руководства НАТО послать в Россию хотя бы двадцатитысячный корпус. Что интересно, почти теми же словами ответил на схожую просьбу премьер-министр Франции: «Нам не нужен второй поход Наполеона!» Правительства обеих стран в данный момент все силы бросили на подготовку массовой депортации со своих территорий лиц некоренной национальности.
        ФРАНЦИЯ. Жоффруа де Фэн заявил, что люди из отрядов силовой защиты его организации снабжены всем необходимым и ждут только одного - приказа на вылет. Не уточняя, о чем идет речь, де Фэн заявил, что это и так ясно любому.
        БАЛКАНЫ. Командиры отрядов православных боевиков «Новой Византии», в составе которых воюют сербы, греки, македонцы, румыны, болгары, черногорцы, представители других славянских и неславянских национальностей, заявили, что организация полностью преодолела
        последствия поражений весны этого года и к концу зимы намеревается освободить 50 % территории Балкан от войск марионеточных проамериканских правительств. Иерархи православной церкви на соборе в Афинах объявили это намерение полностью соответствующим духу борьбы с силами сатанизма и распада.
        ЮЖНАЯ АМЕРИКА. Отряды Южно-Американской армии имени Сан Эрнесто де Ла-Игера вместе с боевиками-угоистами штурмом взяли последний оплот марионеточных проамериканских правительств на севере континента - город-крепость Кито. «Если бы у нас было достаточно кораблей, - сказал в интервью корреспонденту журнала «Лайф» лидер угоистов Ангиер Пере Санчес, - наши люди уже плыли бы к берегам России. Пример этой великой страны воодушевляет нас в нашей справедливой борьбе!» Представители ЮАСУ, впрочем, были более сдержанны в своих эмоциях.
        ИРАН. Ко всем шиитским аятоллам и халифам суннитов обратился с просьбой о помощи и фетве его слов президент Ирана Ахмази-и-Джад. Каждый истинный мусульманин должен словом и делом поддержать мужественную борьбу великого русского народа с силами тьмы и джаханнама. Президент особо предупредил членов международной организации
«Аль-Каида» и движения «Талибан»: «Если хоть один выстрел вашего оружия прозвучит на земле России, если хоть один взрыв прогремит на ее территории - вы будете навечно прокляты, как пособники сил зла, и долгом любого мусульманина будет убивать вас!» Его позицию поддержало руководство Хезбалла и движения «Исламский джихад».
        ИЗРАИЛЬ. Войска Израиля ведут тяжелые оборонительные бои на побережье. Между тем, руководство большинства стран не горит желанием принимать у себя беженцев-евреев.
        КИТАЙ. Руководство страны еще раз подтверждает свою приверженность политике невмешательства в происходящее сейчас в мире. Тем не менее было сочтено нужным предупредить некоторые страны и организации, что в случае дальнейшей эскалации напряженности КНР оставляет за собой право на помощь силам, ведущим сейчас беспримерную по мужеству борьбу за идеалы светлого будущего.
        Между тем, на территории самого Китая идут тяжелые бои между правительственными войсками и отрядами уйгурских, маньчжурских и тибетских сепаратистов.
        АФРИКА. Чудовищное по масштабам побоище между войсками Африканского Конгресса и движения «Талибан» в районе Великих озер не прекращается. Количество убитых оценивается уже миллионами.
        ИНДИЯ. Ракетные войска республики готовы нанести удар тактическими ядерными зарядами по городам Пакистана.
        КРЫМ. В боях с татарскими фашистами, поддержанными турецкими интервентами, был смертельно ранен атаман крымских казаков Александр Дальченко. Последними словами этого человека, всю свою энергию и саму жизнь отдавшего делу воссоединения России и Крыма, были: «Россия… победа…» Место Александра Дальченко занял его боевой товарищ и друг детства Дмитрий Турчанинов.
        УКРАИНА. Шахтерские отряды закончили освобождение от оуновских банд города Харькова.
        БЕЛАРУСЬ. Третье по счету наступление польско-прибалтийского оккупационного корпуса на Минск отбито с большими потерями для оккупантов. К сожалению, тяжело ранен президент Беларуси Алексей Вукашенко, лично возглавивший контратаку танкового полка, решившую исход сражения.
        АРМЕНИЯ. Армянские войска вышли к пригородам Баку.
        В европейской части России оккупанты контролируют лишь 38 % территории!
        ДАЛЬНИЙ ВОСТОК. Остатки японского десанта на острове Уруп сдались частям РНВ.
        УРАЛ. Все попытки оккупационных войск проникнуть за Уральский хребет отбиты!
        ВЕЛИКИЙ НОВГОРОД. На съезде лидеров сил сопротивления была принята резолюция о ведении боевых действий до того момента, пока хоть один вражеский солдат находится на территории России в границах 1990 года.
        КАЗАНЬ. Удачным оказался побег из лагеря для гражданских лиц под Казанью для известного до войны певца и артиста Бориса Моисеева. До войны скандально известный и вызывавший у подавляющего большинства населения России резкое неприятие артист в самом начале оккупации России занял неожиданно мужественную гражданскую позицию - в отличие от большинства «деятелей культуры и искусства», чье трусливо-предательское поведение посадило еще одно несмываемое пятно на ветхий плащик «интеллигенции». Отказавшись сотрудничать с оккупантами в какой-либо форме, Моисеев был направлен в лагерь под Казанью, откуда дважды совершал попытки побега. Третья оказалась удачной - Борис Моисеев добрался до передовых позиций РНВ на склонах Уральских гор.
        Переход солдат и офицеров «славянских» частей НАТО и ООН на сторону защитников России принял массовый и практически необратимый характер. На данный момент более
30 тысяч украинцев, хорватов, поляков, чехов, словаков (не менее 25 % общей численности контингентов этих стран) дезертировали из своих подразделений и либо сражаются в наших рядах, либо скрываются на территории России, либо даже пробираются на родину. Это число значительно превышает количество погибших солдат
«славянских» контингентов.
        В оккупации России официально участвуют 11 стран НАТО, выставившие контингенты общей численностью около семисот тысяч человек. Сюда же следует добавить около трехсот тысяч солдат из 22 стран миссии ООН «Свободу России» и более двухсот тысяч наемников, официально работающих на частные компании. Общие потери оккупационных сил на конец лета составили не менее 150 тысяч человек убитыми, 40 тысяч пропавшими без вести, 370 тысяч ранеными.
        На оккупированной территории России действуют не менее 300 партизанских отрядов разной политической ориентации общей численностью не менее 45 тысяч бойцов.

* * *
        С утра лил совершенно уже осенний дождь, тучи сплошняком затянули небо. Было еще темно - не больше четырех утра. Пионерские курьеры из всех семи отрядов на велосипедах мокли под козырьком у входа в подвальное помещение - редакцию
«Русского знамени». То один, то другой, получая пачку свежих, только что отпечатанных номеров, совал ее в непромокаемую сумку, вскакивал на велосипед и с шуршанием катил по разбитому мокрому асфальту…

* * *
        Верещагину давно хотелось узнать - играет Басаргин в белогвардейского штабс-капитана или правда себя так ощущает? Впрочем, сейчас это было малоинтересно - Игорь пел очень хорошо, и Шушков отлично подыгрывал…
        Что прибавится - не убавится,
        Что не сбудется - позабудется…
        Так чего же ты плачешь, красавица?
        Или это мне только чудится?
        Практически в полном составе дружина собралась в подземном переходе.

«Да, в полном составе, - подумал надсотник удовлетворенно. - Триста одиннадцать человек - почти штат. Это не июнь, когда я не знал, как сто человек растянуть на оборону для пятисот!»
        Правда, пришла другая мысль: тех, с кем он начинал тогда - тут едва четыре десятка. Остальные…
        Верещагин тряхнул головой. Посмотрел на своих командиров сотен.
        Земцов - по-прежнему бородатый и непоколебимый.
        Басаргин, недавно повышенный в звании - за давнюю оборону школы - до сотника.
        Подсотник Эндерсон, которому Шушков почти с облегчением уступил командование второй стрелковой сотней.
        - Отче, - прошептал Пашка, - народ собрался, пора с массами говорить.
        - Заткнись, шутник, - так же тихо ответил Верещагин.
        Хотел крепко отвесить Пашке по белобрысому затылку, но воздержался. Встал с ящика из-под консервов, одернул куртку и поправил берет, который на этот раз, вопреки обыкновению, водрузил на голову.

«На благородные седины, так сказать», - подумал Верещагин, иронизируя над собой и окидывая взглядом повернувшиеся к нему лица.
        - Так, народ, - начал он так, как много лет начинал уроки в школе.
        Из задних рядов молодой голос крикнул:
        - Давай, вождь! Веди нас!
        Посмеялись все, включая самого надсотника.
        - Поведу, - согласился Верещагин. - Вот прямо через десять минут и поведу. Офицеры вам, конечно, уже объяснили, куда мы пойдем и что будем делать. Как пел Владимир Семенович: «Наконец-то нам дали приказ наступать, отбирать наши пяди и крохи». - Верещагин помолчал. Его слушали теперь серьезно и внимательно. - Вы все добровольцы. Наша дружина, еще две дружины, казачий полк, батальон десантников, дроздовцы, подразделения ополченцев - их стягивали сюда всю ночь, благо беспилотники в такую погоду не летают… Наша задача - разгромить врага в Северном районе. Если нам это удастся - враг и на севере отойдет к Подгорному и Ямному, побоится окружения. Да самой Чертовицы территория будет свободна, в наших руках окажется аэродром… Но… - Надсотник снова помолчал. - Но сколько из нас доживут до вечера - я не знаю. А вы должны знать одно: вперед. Каждый сам себе командир, распоряжений не ждать, рук не поднимать, в плен никого не брать. Только вперед, пока не окажемся на Антонова-Овсеенко. Нам приданы БМП-два, две «Шилки», стодвадцатидвухмиллиметровка «Гвоздика», несколько буксируемых орудий и ПТРК. Но вы знаете
сами, как бронетехника горит на улицах. Так что воевать будем мы сами, а не броня. И в этом - наша сила, мужики, - твердо сказал Верещагин. - Это наше первое настоящее наступление здесь. А теперь у вас есть десять минут - помолиться, подумать, написать пару строк… ну, вы все понимаете. Готовьтесь. Через пятнадцать минут по району шарахнет артиллерия резерва. А еще через пять - пойдем мы…

…Дождь снаружи усилился. Верещагин неспешно шел по разбитой улице - под прикрытием того, что некогда было стеной дома, а теперь превратилось в вал щебенки.
        Около поворота в переулок надсотник остановился возле сложенной из кирпичей невысокой пирамидки. В кирпичи была вделана медная табличка со старательно выгравированной надписью:
        ДИМА МЕДВЕДЕВ
        Вокруг пирамидки и на ней самой были повязаны галстуки - много черных от дождя алых галстуков, десятки. На некоторых виднелись надписи. Верещагин подошел ближе…

…Димон, спи спокойно, мы отомстим…

…брат, ты не умер, мы делаем твое дело…

…гадам жизни не будет, Димка!..

…не забудем, не предадим, не простим…

…наш Город помнит тебя, Димон!..

…ты мог быть моим братом, а тебя убили…

…мы сейчас уходим. Благослови, Димка…

…все, павшие здесь, родятся снова!!!

…Димочка, я тебя люблю, родной!..
        Медленным, почти старческим движением надсотник полез в карман «тарзана» и достал что-то. Положил на край пирамидки. Выпрямился. Отдал честь. И ушел, четко повернувшись через левое плечо.
        Тяжелый даже на вид, светящийся каким-то неземным, собственным светом серебряный крест - Георгий четвертой степени на сразу потемневшей оранжево-черной ленточке - лежал на мокром кирпиче.

* * *
        Еще одна порция снарядов, бешено урча и визжа, пронеслась над гостиницей - на запад, в сторону вражеской обороны. Дождь лил, не переставая, колыхался серой пеленой, и за дождем почти незаметно было наступающего рассвета.
        Заняв место за баррикадой, надсотник Верещагин аккуратно проверил оружие - приоткрыл, переставив предохранитель на автоматический огонь, затвор, ни за чем стер с примкнутого семидесятизарядного пулеметного барабана воду. Достал из кассеты на жилете осколочную гранату, вставил в подствольник. Вспомнил строки Розенбаума:
        Предохранитель - вниз до упора,
        редь от живота…
        Хорошая песня, а вот Розенбаум то ли не знал, то ли забыл, что «вниз до упора» - одиночный огонь…
        Кое-кто справа и слева молился, целовал нательные крестики. Большинство просто ждали - неподвижно, с напряженными лицами. Верещагин еще раз осмотрел сотню - не пролез ли кто из пионеров? Десять минут назад вернули аж шестерых, таившихся в неразберихе перед наступлением среди дружинников. Нет, вроде никого.
        Справа приткнулся Пашка. Указал на подошедшую технику. Верещагин кивнул, глянул на вестового. Чуть не спросил: «Может, останешься?» - и понял, что после такого вопроса Пашка навсегда перестанет с ним говорить.
        - Держитесь на флангах, - сказал Верещагин подошедшим командирам «Шилок», - ты - в тылу, - кивнул он бээмпэшнику. - Твоя бандура пойдет в цепи, - обратился он к командиру самоходки. - От гранатометов прикроем, как можем, не волнуйся… Давайте по машинам.
        Несколько красных ракет со свистом и воем взлетели за позициями защитников.
        - Пора, - сказал Верещагин и встал на колено. Вокруг зашевелились. - Басс, давай.
        Молодой парень из сотни Басаргина - с повязанным поверх снаряжения бело-голубым шарфом - вскочил на баррикаду и великолепным ударом ноги отправил вперед, в сторону вражеских позиций, туго накачанный футбольный мяч…
        - За мной, вперед, в бога душу мать!!! - заорал Верещагин, вскакивая. - Вперед, пока они свои кишки собирают! Ура-а-а-а!!!
        - …рррра!.. - отозвались по фронту сотни глоток.
        Атака на Северный район началась.

* * *
        От укреплений врага дружину отделяло около ста метров развалин. Среди них кое-где лежали трупы. Оконные проемы дома впереди были заложены мешками с песком, торчали стволы - в том числе крупнокалиберных пулеметов. Здание вяло горело, во многих местах было разрушено, и в ответ на бешеную стрельбу атакующих выстрелы раздались не сразу. Гранатометчики били по видимым амбразурам.
        - Вперед! - еще раз, слышно уже только тем, кто был ближе, прокричал Верещагин.

«Все», - коротко, словно с обрыва прыгая, подумал Пашка, устремляясь за ним. Почему-то казалось главным, чтобы его не убили в этих развалинах. Словно в самом здании случиться уже не могло ничего страшного…
        Кто-то сделал ему «ступеньку», и Пашка прыгнул внутрь через горящие мешки. Внутри тоже все горело, и первое, что он увидел - оскаленное лицо польского солдата, сидящего у стены с автоматом на коленях. Солдат тоже горел.
        Но в атакующих почти тут же начали рубить в упор, с каких-то двадцати шагов, от внутренних дверей, в ответ они тоже открыли огонь. Пашка стрелял из своего
«АК-104», прижавшись к стене, фактически убежденный, что сейчас его убьют - но в какой-то миг огонь дружинников «забил» вражеский, и кто-то (непонятно - кто, да и не важно) крикнул:
        - Вверх, скорей, пока не очухались!
        Лестницы загудели от шагов. Стреляли друг в друга почти в упор, и Пашка видел во всех деталях лица врагов на лестничной площадке одним этажом выше - площадке широкой, как танцзал (дом, наверное, был элитным), и тоже перегороженной баррикадой из мешков. Бежавший рядом с Пашкой дружинник согнулся и полетел вниз через перила. Кто-то стрелял картечью, выстрелы «Сайги» рвали уши в замкнутом пространстве. Слева обрушились перекрытия, вместе с ними падали, крича, люди - непонятно, кто… Атака почти остановилась, черноволосый дружинник с непокрытой головой, хрипя от напряжения, оттаскивал вниз раненого друга… Под ноги Пашке рухнул еще один дружинник, вопя от боли: из обеих ног выше колен у него выбрызгивала кровь. По лестнице, разрываясь на подскоках, катились ручные гранаты… но сверху совершенно неожиданно ливнем брызнули по обороняющимся пули - это подоспели другие группы, прорвавшиеся соседними лестницами. На площадке началась рукопашная, поляков зажали с двух сторон. Все затягивали дым и пыль, Пашка, отбиваясь автоматом от чьего-то тычущегося штыка, сумел поднырнуть под лезвие, выстрелил в упор в
живот, в жилет…
        Они ворвались на второй этаж, растекаясь по коридорам. Дружинники шли по стенам, беря на прицел дверные проемы, бросали внутрь ручные гранаты, врывались следом за разрывами, накрест поливая свинцом стены, углы, пол и потолок - из трех-четырех стволов одновременно. Делалось все это в бешеном темпе, к окнам тут же ложились снайперы и пулеметчики и открывали огонь по соседним зданиям, поддерживая штурмующих их товарищей. То тут, то там все чаще и чаще из окон вывешивались черно-желто-белые флажки - знаки того, что еще одно здание взято русскими.
        - Не стреляйте, сдаюсь, сдаюсь! - крик по-русски.
        Очередь в живот, пинок в голову. Сдающихся тут нет, нет, не может быть. Те, кто жив, стреляют в ответ…
        Пулеметное гнездо на стыке двух коридоров отбивалось сразу из трех стволов. Пашка упал на живот за колонной, стрелял в ответ, пули с хрустом пробивали дешевый гипсолит, крашенный под мрамор, носились, потеряв направление, туда-сюда… Гнездо накрыли двумя гранатометами; один из его защитников - без обеих ног - долго, трудно стонал где-то под мешками, из которых просыпался удивительно чистый, золотисто-сухой песок. Он засыпал кровавые лужи на мозаичном полу. Стонущего никто не искал - было много своих раненых…
        Верещагина Пашка нашел в одной из комнат, где он, сидя на идиотски огромной кровати-сексодроме, разговаривал с Басаргиным. Кто-то еще - в углу - жадно пил воду, все еще текшую из фигурного крана.
        - Живой? - надсотник засмеялся. - Здорово, а то мне сказали, что тебя убили на лестнице…
        - Не меня, - Пашка повесил автомат на плечо.

«Не меня, - подумал он, - значит, еще кого-то», - мысль не испугала и не удивила.
        - Пить дайте.
        Ему протянули фляжку.
        Верещагин встал:
        - Все, идем дальше, скорей!

* * *
        Штаб генерала Новотны был почти разрушен прямым попаданием 203-миллиметрового фугаса. Подожженные гранатометчиками, в улице горели бронемашины и автомобили штаба. Обе «Шилки», выйдя на перекресток, густо простреливали счетверенными
23-миллиметровками усеянную бегущими поляками улицу. БМП осталась где-то сзади, подбитая ракетой, а на броне «Гвоздики» Верещагин подъехал ближе к развалинам, из которых кое-кто все еще продолжал отбиваться. Пули густо защелкали по самоходке.
        - Дай им! - крикнул надсотник в приоткрытый люк и зажал уши.
        Вумп! Часть еще стоявшего дома обрушилась внутрь, из окон шарахнуло пылью и дымом, послышался мучительный крик:
        - Ооооо матка бозка-а-а!..
        - Сдавайтесь! - крикнул надсотник, поднеся к губам поданный Пашкой невесть где взятый мегафон.
        - Нас все едно вобьют! - крикнул кто-то из развалин на ломаном русском.
        - Сдавайтесь! - повторил Верещагин. - Никого из сдавшихся не тронем! Слово офицера!
        - Кто ты такой?
        - Надсотник РНВ Верещагин, командир дружины! - ответил надсотник. - Повторяю - слово офицера, что, если вы сдадитесь в течение пяти минут - никому из вас не будет причинено вреда! Время пошло!
        Впереди снова началась стрельба, но возле штаба было тихо. Только трещали пожары.
        - Заряжай, - сказал Верещагин в люк.
        - Давно, б…я, заряжено, - ответили оттуда. - Только б не сдались…
        - Сдадутся. Это так - на всякий пожарный.
        Подходила к концу третья минута, когда из полуобрушенного отверстия входа показался белый флаг.
        Это было настолько неожиданно, что находившиеся на улице замерли. Верещагин, сам этого не осознавая, поднялся в рост.
        - Сдаемся! - крикнули изнутри. Кричали по-русски, очень чисто. - Выходим, не стреляйте! Пан генерал ранен, мы выводим его!
        Дружинники встали по обе стороны выхода, взяв его на прицел. Соскочив наземь, Верещагин подошел к ним.
        - Бросайте оружие впереди себя!
        - Стволы и финки бросать на снег, - заметил кто-то, разряжая патетическую серьезность момента.
        Из дыры с лязгом вылетел первый автомат…

…После сдачи тридцати двух офицеров и солдат еще двое офицеров вывели высокого военного с забинтованными плечом и головой.
        - А теперь горбатый, - сказал тот же голос.
        Кое-кто засмеялся, но большинство дружинников хранили серьезное молчание.
        Отстранив придерживавших его спутников, генерал Новотны посмотрел на надсотника с неожиданным глубоким интересом. Достал из кобуры и протянул Верещагину небольшой пистолет. Молча отдал честь.
        - Пэ шестьдесят четыре, - сказал Верещагин, осматривая оружие. Помедлил. И вернул пистолет генералу: - Проше, пан генерал. Ваша зброя.
        Брови генерала шевельнулись. Он спрятал оружие в кобуру. Усмехнулся.
        - Вы в плену. Вы и ваши люди, - сказал Верещагин. - У меня будет просьба… вы понимаете меня?
        - Так, - кивнул Новотны. - Я вем руски.
        - Хорошо… Так вот, у меня будет просьба, отказ ее выполнить никак не повлияет на вашу судьбу или судьбу ваших людей. Сейчас вас отвезут в штаб. Вы не могли бы обратиться к тем из ваших людей, кто еще сопротивляется - с приказом сдаться? Технические возможности вам предоставят… - Увидев, как глаза генерала сузились, Верещагин сказал - без угрозы, даже с какой-то ленцой: - Право, пан генерал, это не ваша война. Мне жаль, что вы, поляки, не можете этого понять.
        Генерал обмяк. Что-то тихо сказал стоявшему рядом офицеру. Тот отдал честь и обратился к Верещагину:
        - Пан генерал согласен сделать это. Но хорваты… они могут не подчиниться такому приказу.
        - Мы их убедим, - усмехнулся Верещагин. - Скажите господину генералу, что я благодарен ему за согласие…

… - И какого черта? - буркнул Земцов, запрыгивая на броню САУ рядом с командиром. - Ты говорил с ним, как в кино. Как будто…
        - Сергей, Польша никуда не денется, - ответил Верещагин, проверяя автомат. - Она будет нашим соседом. И теперь, когда мы победили, мы можем позволить себе быть людьми хоть в чем-то.
        - Что мы сделали? - Сергей свел брови.
        - Победили, - легко ответил Верещагин и ахнул каблуком ботинка в башню. - Поехали!

* * *

«Шилка» горела на углу. Надежно построенное здание правления рынка «Северный» продолжало огрызаться огнем со всех этажей. Звездно-полосатый флаг развевался под самой крышей - яркий, хорошо видимый, хотя и мокрый насквозь. И почти из каждого окна неутомимо выскальзывал и бился рыжий огонь.
        Добежав до Верещагина зигзагом, Земцов упал за бетонную плиту и выдохнул:
        - Этих сдаться не заставишь.
        - А этих я и не возьму, - отрезал Верещагин. - Э, черт, как к ним подобраться-то? - Он обернулся к гаубице, махнул рукой: - Долбай!
        Крикнул, хотя слышать его за шумом боя вряд ли могли.
        - В подвалы залезут, - буркнул Земцов. - У нас одиннадцать убитых за последние десять минут.
        - Никому пока не высовываться, вести беспокоящий огонь, передать приказ! - повысил голос надсотник.
        Двое дружинников, сгибаясь вдвое, принесли на куске брезента Басаргина. Лицо сотника было спокойным, и дырочка от пули над левой бровью синела совсем незаметно.
        - Прямо в лоб, - сказал, подходя, Влад Захаров. Так, как будто никто этого не видел. - Это из-за меня. Он меня оттолкнул, а сам…
        - Так, - Верещагин сел на корточки, наклонился к убитому. Наклонялся все ниже и ниже… ниже… ниже…
        Сергей, вцепившись одной рукой в бороду, другой обнял командира за плечи. Хрипло сказал с одышкой:
        - Ну вот… еще одного нашего… нет.
        - Это из-за меня, - повторил Влад, кусая губы. - Но я знаю… как… командир, разреши… я знаю… тут коллектор, мы прямо в тыл им выйдем… Я думал, он обвален. А сейчас посмотрел - нет… Командир…
        Верещагин поднял голову. Глаза у него были страшные. Подбежавший Эндерсон вдруг сказал:
        - Господин надсотник… я хочу просить разречения…
        - Какого? - Верещагин повернулся всем телом, как волк. - Что?
        - Я поньимайу… - американец указал подбородком на лежащего на брезенте Басаргина. - Он был ваш друк… Но… там… - он указал на здание. - Там есть льюди, не заслужившие смьерть…
        - Что?! - шепотом крикнул Верещагин. Именно шепотом крикнул. - О чем ты?!
        - Они слепи, - упрямо сказал американец. - Я буду говорьить. Пусть они сдадутса. А вы оствьите им… жизнь.
        - Ты сошел с ума, - убежденно сказал Земцов. - Чокнулся.
        - Я бил вам хорошьим офицером, - тихо сказал американец. - Мои соотьечьествинник… они не прав. Можьет бить, они даже преступники. Но я не могу отказаться от ньих совсем.
        На миг всем показалось, что сейчас Верещагин застрелит Эндерсона. И никто не ожидал того, что он сказал после короткого тяжелого молчания:
        - Иди. И скажи, что я пощажу всех сдавшихся. Кроме того негра, который пытал Димку. Если он еще жив.
        - И это слово офицера? - спросил Эндерсон.
        - И это слово офицера, - подтвердил Верещагин. И опустился на землю рядом с телом Басаргина. Посмотрев на него, сказал тихо: - А помнишь, Игорек, как ты к нам пришел? Тогда… когда мы пацанами были… Смешной… боялся смерти… а мы тогда и не думали, что это - смерть…

* * *
        Полковник Палмер - с винтовкой в руке - стоял в тени входа, в проеме баррикады. При виде подходившего с высоко поднятым белым флагом офицера полковник пошатнулся, чуть не упав - и выкрикнул неверяще:
        - Эндерсон?!
        - Господин полковник, сэр! - капитан отдал честь и остановился. - Я предлагаю вам: сдавайтесь! Я гарантирую, что…
        - Будь ты проклят, предатель! - В голосе и лице Палмера были гнев и злое отчаяние. Вскинуть винтовку было делом одной секунды.
        Подняв руки к груди, Эндерсон отшатнулся на шаг и упал, успев вскрикнуть:
        - Зачем?!.

… - Где твой коллектор, Влад? - спросил Верещагин.

* * *
        За последние три месяца ливни вычистили трубу коллектора до блеска, унеся с собой все запахи и весь мусор. Но одновременно она стала гулкой, как внутренность барабана. Оставалось лишь надеяться, что наверху сейчас достаточно шума.
        Три десятка дружинников цепочкой, на полусогнутых, пробирались следом за Владом. Вторым шел Верещагин. Третьим - Пашка.
        Судя по всему, американцы не знали о коллекторе - и вскоре выяснилась причина такой слепоты. На выходе он был загроможден упавшим еще в июне холодильным шкафом. За шкафом слышались пальба и отрывистая ругань.
        - Твою… - выдохнул Верещагин.
        Мимо протиснулись двое - размер трубы позволял - дружинников. Молча навалились на белую облупленную стенку…

…Неизвестно, что подумали американцы, когда из внезапно открывшейся дыры в торговый зал полетели ручные гранаты, а следом посыпались русские. Оглушенные, ошеломленные офицеры и солдаты легкой и морской пехоты, тем не менее, оказали бешеное сопротивление. Между прилавков и лотков начался ближний бой.
        Русских было меньше. Но атака оказалась слишком внезапной. Кроме того, яростью и решимостью - пусть и не подготовкой - они сильно превосходили «гордость американской армии».
        В какой-то момент надсотник и еще несколько дружинников перестреливались с группой морпехов с расстояния пяти-шести метров, перебегая за прилавками - безбожно мазали и те и другие. Двое морпехов, бросив винтовки, вскинули руки; кто-то из дружинников поскользнулся на прилавке, другой отшатнулся от падающего товарища в сторону, и рослый капрал без каски ударил его штыком в горло. Верещагин, не успевая заменить опустевший магазин, отбросил «калашников» и, выхватив из открытой кобуры «маузер», двумя выстрелами в упор убил капрала. Почти тут же полковник Палмер обрушил на висок надсотника приклад «М16»; Верещагин успел закрыться рукой с пистолетом, приклад обломился, надсотник повалился на пол. Полковник швырнул сломанную винтовку в подскочившего дружинника, Палмер выдернул из набедренной кобуры «беретту» и получил пулю в плечо от вскочившего на прилавок Пашки, который выкрикнул: «Вот тебе, сука!» - и тут же упал, обливаясь кровью - выстрел полковника пробил ему шею сбоку, глубоко разорвав ее. Палмер остался стоять на ногах на секунду дольше вестового - Верещагин выстрелил с пола, и полковник рухнул
рядом с надсотником.
        Поднял руки пулеметный расчет в углу помещения - последние защитники. Надсотник, наклонившись над вестовым, притиснул поврежденную артерию, брызжущую кровью. Пашка возил ногами и зевал, глядя куда-то мимо командира сонными глазами.
        - Фельдшер, тварь рваная, ты где?! - заорал надсотник. - Фельдшера сюда, скорее!!!

* * *
        - Будет жить, - Близнюк вытер руки куском бинта. - Вовремя вы артерию перехватили… А вот Эндерсон…
        - Он что - жив?! - надсотник встал, отталкивая санитара, заканчивавшего накладывать ему лубок на сломанную лучевку.
        - Ну, блин, нельзя же так! - взревел оскорбленный до глубины души санитар, пытаясь на ходу закончить перебинтовку. - Командир, стой! Ну, елы…
        Из здания выносили трупы и раненых - своих, конечно. Около стены стояли в ряд восемь пленных - трое негров, два латиноса, явный китаец и двое белых, оба раненные. Верещагин прошел мимо них, не глядя.
        Подсотник Эндерсон лежал отдельно, в окружении своих бойцов. Он часто и мелко дышал, глядя в небо, и, наклоняясь к раненому, Верещагин вдруг понял, что дождь прекратился и светит солнце.
        - Не миновать мне опять сотней командовать, - сказал тихо Шушков.
        - Сэр, - вдруг очень ясно сказал Эндерсон по-английски, - я хочу вас просить, - он глядел на Верещагина.
        - Слушаю, Майкл, - тихо ответил надсотник на том же языке.
        - Пленные… не убивайте их, - попросил Эндерсон. - Тяжело… когда отобьешься от своих… пусть они не правы… но… тяжело… они слепые… дайте им прозреть… не убивайте их… мам, подожди, не убегай, я не хочу один… мама…
        Глаза подсотника остекленели.
        Верещагин выпрямился. У него страшно заболела сломанная рука.
        Широко шагая, он подошел к пленным. Негры смотрели тупо и отстраненно, но от них отчетливо пахло страхом - нечеловеческим, животным. Оба латиноса тряслись, как отбойные молотки. Китаец выглядел совершенно равнодушным. Раненный в голову уже немолодой сержант поддерживал парнишку лет восемнадцати с простреленным бедром.
        - Их как - вешать? - деловито спросил кто-то.
        - В тыл, - отрезал Верещагин.
        - Но это американцы…
        - В тыл, - повторил Верещагин. - Хотя постойте… - он всмотрелся в нашивки негров. - Кто из вас сержант Лобума?
        Он повторил вопрос по-английски и увидел, как здоровенный, огромный, как бык, негр посерел.
        - Ясно, - сказал надсотник. - Этих семерых - в тыл. Парня перевяжи, - кивнул Верещагин фельдшеру на раненного в бедро солдата. - А это, - он повернулся к собравшимся дружинникам, - вот это, - сержант Лобума. Тот, который замучил Димку.
        Отвернувшись, надсотник пошел в здание.
        Позади послышался дикий визг…

…Полковник Палмер лежал там, где его настигла пуля Верещагина. Надсотник, встав рядом, долго смотрел на перекошенное лицо полковника, на разбрызганный из раздробленного выстрелом в упор черепа мозг. Вздрогнул - подошел Земцов.
        - Девяносто шесть убитых, - сказал он, садясь на прилавок, - двадцать пять раненых пришлось отправить в госпиталь. Соседи тоже вышли на рубежи. Хороший день.
        - Хороший, - кивнул Верещагин. - Северный район наш.
        Вошедший цыган молча поставил на прилавок отрезанную голову негра - искаженное ужасом лицо оставалось по-прежнему серым, обоих глаз не было.
        - Вот, - сказал он. - Это за мальчишку… И сотника нашего сегодня убили…
        - Да, - снова кивнул Верещагин. - Убили, и Северный район наш. Наш.
        И, нагнувшись, он накинул на голову полковника Палмера край брошенной кем-то куртки.
        Осенние игры
        - Да вы что, фигурально выражаясь, одурели?! - Лицо женщины в белом халате сделалось уже окончательно сердитым. - Не пущу я вас к нему, не мечтайте и не надейтесь!
        - Женщина. Милая, - Верещагин прижал руку к груди. - Ну мне что, ваш госпиталь - штурмом брать? Не умею я свои госпиталя штурмовать…
        - А я не умею вам объяснить - слов не хватает! - что у мальчика вам делать нечего, - отрезала врач. - Кстати, что у вас с рукой?
        - Перелом, - ответил надсотник и мрачно оглядел развалины госпиталя, перенесенного в подвалы. - Не пустите?
        - Нет, - отрезала врач и, безапелляционно повернувшись к офицеру спиной, пошла прочь.
        - Так, - столь же коротко и безапелляционно сказал Верещагин и орлиным взором окинул покалеченный парк. Буквально через несколько секунд его взгляд упал на гревшихся на сентябрьском (практически еще летнем) солнце двоих дружинников своего отряда.

* * *
        Раненый офицер в сером больничном халате и тапках на босу ногу шествовал по коридору, неся перед собой забинтованную руку. Его лицо выражало стоическое терпение. В конце концов офицер остановился - очевидно, устав от кровопотери и интенсивного движения - возле дверей какой-то палаты. Вид у него был настолько убитый, что спешившая мимо медсестра - по виду, недавняя старшая школьница - затормозила и сказала тихо:
        - Давайте я помогу дойти… вам в какую палату?
        - Ничего, ничего, дочка, - прерывающимся голосом отозвался офицер, буквально на глазах дряхлея лет до пятидесяти, - я сам, ты иди, иди… - и, едва медсестра неуверенно пошла дальше, прытко метнулся в палату, ногой закрыв за собой дверь.
        В палате было не меньше десятка «лежачих». Кое-кто даже в сознании и достаточно бодрый - к ним офицер и обратился:
        - Ш-ша, мужики… Тихо. Где мой вестовой?
        - Мальчишка-то? - начал один из раненых, верхняя часть тела которого была закована в гипсовый корсет. - Он…
        - Вижу, - поднял руку Верещагин (это был он), - спасибо.
        Пашка лежал около стены - под капельницей. Когда надсотник подошел и присел рядом на корточки, то сперва испугался - глаза мальчишки, открытые, были сонными, как тогда. Но потом Пашка сморгнул муть, вяло, но радостно улыбнулся и пошевелил пальцами руки, в которую уходил шланг (не одноразовый, старый резиновый). Зашевелил губами.
        - Тихо, молчи, ты что?! - офицер поднес ладонь к его губам. - Молчи, не говори! - он видел, что бинты на шее Пашки помечены красным.
        Мальчишка мигнул. Снова улыбнулся. Выпростал из-под одеяла вторую руку, коснулся бинтов на руке офицера, шевельнул бровями.
        - Да, сломал все-таки, - кивнул Верещагин. - Ты в него влепил, ну, тут я тоже подсуетился - и прямо в лоб ему. Ребята к тебе тоже собирались, они потом тебе яблок принесут… - Пашка опять улыбнулся. - Там ничего страшного, ты быстро поправишься. Крови потерял много, а заживет быстро. Пашка, - офицер нагнулся к мальчишке, - ты меня спас. Если б не ты - он бы как раз этой пулей мне в голову.
        Губы мальчишки шевельнулись. Надсотник угадал такое знакомое: «Ой, да ну, Олег Николаевич…» - и встал, чтобы мальчишка не увидел его слез.
        Но Пашка и так уже «уплывал». Глаза его опять затуманились, он опустил веки.
        - Спит, - сказал надсотник. Обернулся к раненым и вздохнул: - Просто спит…
        - Кгхм, - сказала стоящая в дверях главврач. За ее спиной маячила с ехидным лицом та самая медсестра. - Прррошу наружу.

* * *
        - Смешно, - сказал Верещагин и вдруг засмеялся на самом деле - тихо, но так искренне, что лежавшая рядом женщина тоже не удержалась от смеха и спросила:
        - О чем ты?
        - Никогда не думал, что сломанная рука так мешает этому делу.
        - Как ты меня нашел? - спросила она.
        - Да очень просто… - надсотник вздохнул. - Шел - гляжу, то самое место. Сразу все вспомнилось… Потом вспомнил и про адрес, ты мне называла.
        - А ты не зашел, - сказала она, переворачиваясь на спину. Добавила: - А я тебя сразу узнала. Ты ничуть не изменился.
        - Врешь, Лена, - усмехнулся Верещагин. - Я стал седой и умный.
        - Ну, дураком ты и тогда не был… Я сразу внимание обратила - такой странный, загадочный…
        - Это у меня, наверное, опять денег на сосиски не хватало, - заметил Верещагин, проводя здоровой рукой по волосам женщины. Это странным образом не выглядело лаской - просто движение.
        - Не смейся, - строго сказала женщина, чуть отстраняясь. - Я терпеть не могла, когда кто-то стоит и сопит над ухом. Да еще шуточки отпускать начинает. А в сто раз хуже - «серьезно критиковать»… фэ! - издала она смешной звук.
        - И поэтому ты носила свисток, - тоже оживился Верещагин. - Поглядела на меня через плечо, вздохнула тяжело и устало так спросила: «Мне свистеть или сам уйдешь?
        - А помнишь, что ты сказал? - засмеялась Елена. - Брови поднял и говоришь:
«Впервые слышу, что милиция идет на свист»… Я о тебе потом часто вспоминала.
        - А я о тебе нет, - сказал надсотник.
        Женщина хмыкнула:
        - Честно, по крайней мере.
        - Как есть… А где твой муж? Я видел фото на серванте.
        - Он погиб в начале лета. Был ополченцем, - ответила Елена.
        - А сын? - продолжал спрашивать надсотник, глядя в потолок, на котором проявились рассветные тени.
        - Откуда ты про это-то знаешь?
        - Что в доме есть мальчишка - видно сразу.
        - Да… Он пионер. Никогда не думала, что еще услышу это слово.
        - Сколько ему?
        - Двенадцать. Зовут Димка.
        - Как? - Верещагин привстал.
        В голосе Елены прозвучало удивление:
        - Дмитрий… Что с тобой?
        - Нет, ничего, - офицер опустил голову на подушку. - Так.
        - А у тебя есть дети? - помолчав, спросила женщина.
        - Нет. Никого.
        - Ты же рассказывал, что у тебя есть девушка. Тогда рассказывал, я еще удивилась и даже обиделась - вот нахал…
        - Нет. Уже тогда не было.
        - Бросила? Или ты бросил?
        - Она погибла, - надсотник закинул здоровую руку под голову. - А чем ты занимаешься… в смысле - сейчас?
        - Я работаю в школе. Недавно открылась снова… в подвале. Рисование преподаю.
        - Значит, сбылась твоя мечта?
        - Не совсем. Я хотела стать художником… А ты кем был?
        - Учителем… Светает. Лен, я пойду.
        Встав и запахнувшись в халат, женщина села в кресло и молча смотрела в окно, за которым и правда начинался солнечный рассвет - будто вернулось лето. Неподалеку били пушки - «бум-бум-бум», надоедливо и привычно. Надсотник одевался - неловко, одной рукой. И думал, что она могла бы помочь, и что он зря сюда пришел - какой-то идиотский выверт, фокус памяти (или времени?), когда он за разрушенным памятником Петру Первому вдруг в вечернем сумраке увидел целую лестницу спуска и улицу за ней - совершенно такую же, как не то что до войны - вообще как тогда, в 91-м…
        Он вышел молча. И женщина не повернулась в кресле…

…На самом пороге надсотник столкнулся - буквально лицом к лицу - с ойкнувшим мальчишкой, который отшатнулся назад, увидев выходящего мужчину. Но, различив форму и погоны, тут же подтянулся и лихо отдал салют.
        Отдав в ответ честь, Верещагин быстро окинул взглядом паренька. Довольно высокий, в полувоенной форме (перешитой из натовской) со знаками различия звеньевого отряда имени Героев Обороны, под курткой - красный галстук. Мальчишка был русый, сероглазый, и Верещагин, опустив руку после приветствия, сказал - сам не зная, зачем, может быть, чтобы рассеять чувство неловкости (Димка глядел на него удивленно, что было, в общем-то, закономерно, словно спрашивая: «Дядя, а что вы тут делаете?»):
        - Я знакомый твоей мамы, - и начал спускаться по ступенькам.
        Мальчишка сказал вслед - без удивления, радостно скорее:
        - А я вас узнал… сразу… почти сразу.
        Надсотник удивился. Его фото было, конечно, в «Русском знамени», и не раз. Но таких, как он, офицеров были десятки. И их фото тоже печатали, так с чего мальчишка запомнил именно его?
        - Откуда? - спросил Верещагин, оборачиваясь.
        - А у мамы есть ваш портрет, - сообщил мальчишка спокойно.

* * *
        Елена все еще сидела в кресле и удивленно подняла голову, когда надсотник вошел в зал - тяжело дышащий, словно после долгого бега. Из прихожей раздался голос сына:
«Ма, я пришел!» - но женщина сейчас этого не слышала, потому что Верещагин спросил:
        - Где он? Покажи.
        - Что показать? - спросила она устало, поднялась.
        - Портрет, - ответил офицер, не сводя с нее глаз.

* * *
        Длинноволосый мальчишка, опиравшийся локтем на парапет спуска, придерживал другой рукой на бедре красную спортивную сумку с надписью «СССР». Светлую просторную безрукавку, сшитые на заказ пятнистые штаны, белые легкие туфли - свою тогдашнюю одежду и обувь - надсотник узнал сразу. А потом вдруг узнал и лицо, которое сперва показалось ему незнакомым.
        - Это я, - сказал Верещагин, ощупью садясь в кресло. - Да, это я.
        - Я рисовала по памяти, - сказала Елена. - Через год.
        - Муж… видел?
        - Да. Но он был не ревнивый, и потом… это же смешно было - ревновать к мальчишке. Я сказала, что это мой знакомый. Со школьных времен. И он больше не спрашивал.
        - Лена, - сказал Верещагин, вставая. - Послушай… я голодный. У тебя ничего нет поесть?
        Он хотел добавить, что потом занесет паек. Но не стал.
        Несколько секунд женщина молчала. Потом кивнула и вышла.
        Какое-то время офицер смотрел на портрет. Потом обернулся, почувствовав присутствие в комнате человека.
        Мальчишка Димка - босиком, в спортивных трусах и рубашке, на которой по-прежнему был повязан галстук - стоял в дверях. Не меньше полуминуты мальчишка и офицер смотрели друг другу в глаза.
        - Послушай… - сказал Верещагин. - Ты не думай. Я не навязываюсь тебе в отцы… - Лицо мальчишки дрогнуло. - Просто… можно я буду приходить… иногда? Не только к маме. К тебе тоже. Можно?
        Димка молчал долго. Слышно было, как на кухне что-то постукивает и звякает. Потом, глядя на портрет, он тихо ответил:
        - Приходите… ладно.

* * *
        Командир 9-й интернациональной роты капитан Киров был смущен, как школьник, застуканный за списыванием. Он даже смотрел в пол, чтобы не встречаться взглядом с генералом Ромашовым. А тот, глядя на болгарина, продолжал говорить:
        - Ну, так у вас рота или гайдуцкая чета под романтическим названием типа «Црвена смрт»?
        - Рота, - голосом примерного школьника, осознавшего ошибку, ответил капитан.
        - Да что вы говорите?! - нехорошо восхитился генерал-лейтенант. - Второго сентября, - он пододвинул к себе листок, - боец вашей роты Хадитуды Купи-оглы… что это?! - Ромашов побагровел и грохнул ладонью по столу так, что запищал будильник на электронных часах, и генерал отключил его. - Это что?!
        - Богом клянусь, его зовут Хадитуды Купи-оглы, и он помак[Этнические болгары, во времена владычества османов принявшие мусульманство суннитского толка.] , - горячо заверил Киров. Болгарский акцент делал его речь подкупающе мягкой.
        - Да? - недоверчиво проворчал генерал. - Ладно… ну так вот, этот Купи-оглы затеял с казаками религиозный диспут о пользе обрезания. У вас что, рота или медресе?
        - Да у меня мусульман-то всего трое! - возмутился Киров. - И закончилось же все благополучно, ведь так, товарищ генерал?
        - Если исключить то, что он залез, спасаясь от оппонентов, на остатки билайновской вышки около Дома культуры имени Девятого января и оттуда призывал правоверных - на той стороне - покинуть ряды сторонников джаханнама и переходить в ряды войска праведников, результатом чего был пятиминутный обстрел из минометов, - заметил Ромашов.
        - Он был пьян, - признался Киров.
        - Мусульманин? - уточнил генерал.
        Болгарин развел руками в беспалых перчатках:
        - Ну… это же наш мусульманин.
        - Ладно, - проворчал Ромашов и хмыкнул. - Казаки-то в ислам не обратились?
        - Они тверды в православной вере, - серьезно ответил Киров. - Хотя должен признаться, что в момент, когда Хадитуды закричал туркам на той стороне: «А кто не перейдет, тому я сам сделаю второе обрезание, но уже под корень!» - кое-кто из казаков стал говорить, что ислам - штука неплохая…
        - Ладно, хватит! - посуровел генерал вновь. - Далее… Третье сентября. Бойцы вашей роты Славомир Бунашич и Бадри Лакоба, сняв штаны, на спор четыре минуты торчали в таком виде задом к противнику под ураганным огнем…
        - Дети, - покачал головой Киров. - Славомиру семнадцать, Бадри шестнадцать, в головах ветер. Поспорили… Как только я это увидел, стащил их в укрытие. Кроме того, особой опасности не было, снайперов у турок нет…
        - Но ведь этот Бадри еще и намеки делал, - генерал заглянул в бумагу. - «Осман гомик, иди суда, кито дабэжыт, дават буду за так, не высо дыварнага брадачый е…» - генерал поперхнулся.
        - Горячая кровь, - вздохнул Киров. - Честное слово, я на эти крики и прибежал… Сррразу пресек.
        - И еще, - Ромашов склонил голову на плечо. - Снайпер вашей роты Боже Васоевич, числящийся погибшим уже тому как две недели, гуляет по тылам врага в компании каких-то несовершеннолетних, которые имеют непонятные дела с моим начальником разведки. Я в эти дела не вмешиваюсь, но вы бы не могли мне объяснить, капитан, почему ваш человек вместо пребывания на позициях занялся индивидуальной партизанской войной?

* * *
        - После того, как выдернешь эту проволоку - обратно вставить уже нельзя. Подшипник блокирует отверстие, дальше только взрыв при нажатии. Понял?
        Вовка шмыгнул носом, вытер его рукавом куртки и кивнул:
        - Понял. Боже, - он поднял глаза на черногорца, - а вот это что?
        - Рубашка, - Боже подкинул на ладони туго свернутую проволочную спираль, надкусанную плоскогубцами. - Это на гранату. Вот так. Видишь?
        С утра светило яркое солнце, и постоянные обитатели «Факела» - Вовка Гоблин и Вовка Просто, Дю, Машута, Змейс, Леди Ди, Тугрик, Лавэ, Лешка, Тонна, да и сам Сережка - извели Боже своим нытьем, в результате чего он скрепя сердце решил провести лекцию снаружи - конечно, выставив часовых. И в самом деле - сентябрь, сколько еще осталось погожих дней?
        - А ты сколько таких наделал? - спросил Змейс, валявшийся рядом на куске пенки. - Кла-а-ассс - идет мутант, ногой дерг, чик, щелк - он думает, что еще типа упасть или там отскочить успеет, а тут сразу - бумц! И лохмотья по стенам.
        - Еще четыре штуки, - ответил Боже. - Ставьте с умом.
        - Тогда Тугрику не давайте, - сказал Лешка, самый мелкий в компании (ему недавно исполнилось девять лет). Смуглый (и оттого не такой грязный, как остальные) Тугрик потянулся было отвесить обнаглевшему мальку щелбан, но узрел солидный кулак Тонны, колючий взгляд Сережки - и увял, что-то пробормотав - угрожающе, но под нос.
        - Дадим Просто, Дю и две Машуте, - подал голос Сережка, щурившийся на солнце, как котенок - будто и не он только что заморозил взглядом Тугрика. - Маш, слышишь?
        - Слышу, - кивнула послушно похожая даже сейчас на куколку одиннадцатилетняя девочка. - Только можно я не буду около украинского штаба ставить? Там правда хорошие люди. Никогда не лезут и всегда по-доброму. Сережка, можно?
        - Не ставь, - хмуро ответил Сережка.
        - Я поставлю, - спокойно вызвался Дю - высокий, похожий на мальчишку-викинга из книжки парень тринадцати-четырнадцати лет.
        - Нет, - отрезал Сережка. - Никто там ставить не будет.
        - Ясно, - так же спокойно сказал Дю.

* * *
        Полусидя около стены, Боже смотрел в снятый сепаратор глушителя, как в подзорную трубу.
        - Что видишь? - поинтересовался Сережка, усаживаясь рядом со скрещенными ногами и подбрасывая футбольный мяч - когда-то черно-белый, а теперь черно-серый или даже черно-черный.
        Боже пожал плечами.
        - Конца войны не видно?
        - «Сибиряки» идут, - сообщил черногорец, опуская «трубу». - Играть будете?
        - Конечно. - Сережка плавным движением встал, одновременно подбросив и снова поймав мяч. - Слушай, чего ты с нами не играешь? У вас же хороший клуб. Этот.
«Црвена Застава».
        - «Црвена Звезда», - поправил Боже. - И не у нас, а у сербов. Не, неохота.
        - Как хочешь, - Сережка пару раз стукнул мяч коленом, свистнул и пошел навстречу спускавшимся по проходу между разрушенных трибун ребятам с улицы Героев-Сибиряков.
        Это могло показаться диким, но вот уже несколько недель на полуразрушенном
«Факеле» уцелевшие мальчишки и девчонки собирались по вечерам - гонять мяч. Настолько диким, что, когда Сережка первый раз сообщил вечером, что идет играть в футбол, Боже - тогда еще не вполне оправившийся от контузии - подумал, что ослышался.
        А сейчас он сидел и думал, как это странно и смешно: сидеть во вражеском тылу на разваленном стадионе посреди разрушенного трехмесячными боями города посреди сентябрьского вечера и смотреть, как полтора десятка оборванных мальчишек сговариваются, делятся на команды, конаются на палке… Он заученными, непроизвольно-быстрыми движениями собрал «Винторез» и, поднявшись на ноги, неспешно пошел наверх - туда, откуда было видно окрестности. По опыту черногорец знал, что в такие минуты ставить «на часы» кого-то из мальчишек бесполезно: тот все равно будет смотреть на поле, пока наступающая темнота позволяет различить мяч в ногах и над головами игроков.
        Позади кто-то крикнул звонко: «Игра!» - и Боже, услышав тугой удар по хорошо накачанному мячу, на миг обернулся, чтобы увидеть, как Сережка принимает пас и посылает мяч дальше - к импровизированным воротам противника, под правую ногу Змейса.
        Боже положил винтовку на колено и устроился за каменным зубцом парапета.
        Очередной вечерний матч начался.

* * *
        Машуту нашел Тугрик. Когда Сережка прибежал из развалин, где наблюдал за позициями только что переброшенного сюда молдавского батальона, опробуя новую трофейную стереотрубу, то почти все уже собрались вокруг лежавшего на земле тела девочки. Стояли молча, только Тугрик сидел рядом и плакал, размазывая по лицу грязь.
        Сережка остановился, словно с разбегу налетел на каменную стену. Нет, он и раньше видел такое, он не раз видел такое, но… но привыкнуть к этому было нельзя. Вернее, он больше всего боялся привыкнуть к этому, потому что это означало бы, что он уже не вполне человек. А оставаться человеком - это единственное, что ему оставалось, если можно так сказать. Он не хотел становиться таким, как Дю, - способный взять из рук человека банку консервов и, когда тот повернется спиной, всадить под лопатку тонкий заточенный штырь, до этого скрывавшийся в шве рукава, - такой фокус бывшее «юное дарование воронежской сцены», «золотой голос Черноземья» Коля Дюкин проделал уже раз двадцать, не меньше.
        Но сейчас… Сейчас Сережка смотрел и даже не понимал, что Машута голая и окровавленная, потому что синий от побоев манекен, лежавший на камнях, мало имел общего с прежней Машей…
        - Это ее… за мины? - тихо спросила Тонна, прятавшая на животе голову Лешки.
        - Хрена там! - вскрикнул Тугрик, весь трясясь. - Хрена-то там за мины! Мины она поставила! Она мимо украинского штаба шла! Мимо этого гребаного штаба! Вышли двое, позвали: «Девочка, иди сюда», я их не видел раньше, этих двоих, ни разу. Она зашла… И все. Когда я обратно… через три часа… она там, за старыми бачками, лежала… уже такая… - и он тихо завыл, кусая себе руки.
        - Тише, Жек, тише… - попыталась его успокоить присевшая рядом Леди Ди. - Тише, Жека, ти…
        - Вы ничего не понимаете! - вскрикнул Тугрик. - Ну вы же совсем ничего не понимаете, ничего-о-о!!! Для вас она была просто… просто девчонка! А для меня… для меня… - и он опять захлебнулся слезами, вырвался из рук девчонки и, падая, скатываясь вниз, громко плача, полез куда-то по развалинам трибун.
        - Завтра я пойду, - сказал Боже и закрыл тело Маши мешком, на котором разбирал трофейный «М60». - Погуляю там. Около кинотеатра. Где штаб.
        - Я пойду с тобой, - сказал Сережка. И повысил голос раньше, чем кто-то из зашевелившихся ребят и девчонок открыл рот: - И больше никого!

* * *
        Машуту похоронили там же, где и всех остальных погибших ребят и девчонок из Сережкиного «Штурма» - под трибунами, где рухнувшие перекрытия образовывали большую нишу, почти незаметную снаружи. Тут было уже семь могил - а точнее, кирпичных саркофагов, залитых сверху монтажной пеной, с маленькими фанерками, на которых были написаны короткие строчки.
        Тугрик пришел, но не подходил близко, только когда Гоблин положил последний кирпич, мальчишка вдруг коротко и тихо вскрикнул. Но потом стоял молча и, когда все было закончено, вышел первым.
        - Я иногда думаю - может, они правда мутанты? - сказал Сережка Боже, когда они вышли из-под трибун. В небе где-то над окраиной широко и размашисто перемещались огни, вспыхивали цветные пятна, слышался отрывистый грохот - шел воздушный бой. - Как в книжке. Захватили людей и теперь ими командуют…
        - Надо ребят увести на нашу сторону, - хмуро сказал Боже. - Да и мне пора возвращаться, я же почти дезертир. И ты уходи тоже.
        - Ты можешь вернуться, когда захочешь, - произнес Сережка без обиды. - И увести с собой ребят - кого захочешь. А я останусь.
        - Я могу утащить тебя силой, - заметил Боже.
        Сережка посмотрел на него весело.
        - Попробуй, - предложил он со смешком.
        Боже подумал и согласился:
        - Не буду. Завтра сможешь меня прикрыть, если что? Я буду стрелять с близи, жаль, что у нас снайперок настоящих нет.
        - Прикрою, - пообещал Сережка. - Если что.

* * *
        Тугрик стоял у пахнущей химией пирамидки уже полчаса. Впрочем, он не следил за временем, он говорил с Машей. И был уверен, что она слышит. И даже слышал, как она отвечает.

«Жека», - сказала она.
        И Женька Тугаринов улыбнулся.
        Теперь он знал, что надо делать. И ему совершенно не было страшно.
        Маша ждала его. Он не очень понимал - где. Но совершенно точно знал - там, где они будут вместе и где он скажет ей все, что не смел сказать тут, потому что двенадцатилетние мальчишки не говорят такого одиннадцатилетним девчонкам.
        Но там - там, наверное, будет можно. Главное - сделать все правильно.

* * *
        - Перебор, - капитан Мащенко бросил карты на стол.
        - Играем ещ… - старший лейтенант Полынов осекся, удивленно глядя в дверь.
        Пятеро других офицеров, лениво наблюдавших за игрой - трое украинцев, турок и американец-инструктор, - обернулись тоже.
        - Это что за явление? - спросил один из украинцев.
        В дверях стоял мальчишка. Невысокий, темноволосый, с грязными разводами на лице. Мальчишка улыбался радостно и светло. И сказал, кивая Полынову:
        - Во, вы здесь… - обвел остальных взглядом, - все. Это хорошо.
        Мальчишка с натугой держал в руке связку - противотанковую РКГ, два двухсотграммовых брикета тола и две старые «РГ-42». Кольцо из одной было выдернуто, и мальчишка второй рукой придерживал скобу предохранителя.
        - Вэр из э вотчер? - спросил, поднимаясь, американец - он, надо отдать ему должное, первым понял, что происходит. - Часовой…
        - Я ему бритвой горло перерезал, - охотно пояснил мальчишка. И кивнул на дверь, за которой раздался шум: - Во, бегут уже… Ну, ничего… А я за вами, дяденьки. Вам пора.
        - Куда? - ошалело спросил Мащенко, не веря, что это происходит на самом деле.
        - Вам - в ад, - сказал мальчишка. - А мне… мне к маме и к Маше…

…Трое успевших взбежать на крыльцо барака солдат погибли на месте. Остальные видели, как дюралевые стены раздулись изнутри - и разлетелись в бело-рыжей вспышке страшного взрыва.

* * *
        Сидя на футбольном мяче, Сережка Ларионов плакал. Он не хотел этого делать и не собирался этого делать, но слезы текли и текли по щекам, капали на кроссовки, на пыльные обломки бетона и кирпича. Эти слезы были такими естественными, что он даже не попытался их вытереть, когда подошедшие «сибиряки» - двое мальчишек и девчонка, - постояв рядом молча, спросили - девчонка спросила:
        - Мы сегодня не будем играть?
        - Почему? - Сережка поднял мокрое лицо. - Будем, - и встал, подбрасывая в руке мяч. - Пошли конаться.
        - Я с вами, - сказал Боже, вставая с каменной тумбы неподалеку…

… - Игра!
        Звонко бумкнул хорошо накачанный мяч.

* * *
        Димка был дома. Сидел за столом и читал растрепанную пачку листов А4 при свете керосиновой лампы.
        - А мамы нет, - объявил он, оглянувшись на вошедшего надсотника. - У нее педсовет.
        - Да? - немного растерянно спросил Верещагин, ставя на пол американскую поясную сумку. - Вот как… А она говорила…
        - Да его в последний момент назначили, - Димка сел удобнее. - А когда вы с позиций уходите, вам не влетает?
        Надсотник насторожился - ему почудился в вопросе какой-то подвох.
        - Ну-у… - начал он. - Вообще-то увольнительные у нас есть… а я их еще и сам выписываю… кроме того, активных боевых действий нет, а до позиций тут десять минут бегом… - он понял, что говорит неубедительно и отрезал: - Нет. Не влетает. А тебе не влетает, что ты керосин жжешь?
        Снимая жилет и ремень, он подошел к столу, присел на расшатанный стул.
        - Влетает, - охотно ответил Димка. И опасливо примолк. Потом сказал: - А вы не расскажете? Книжка интересная…
        - Какая, если не секрет? - Верещагин подался чуть вперед.
        - Вот, - мальчишка пододвинул прочитанные листки. - Ну, вообще это не книжка, а… распечатка из Интернета. Мы новое помещение под штаб расчищали, я нашел. Только у нее конца нет… - Димка вздохнул. - Я посмотрел. А мне всего три листа осталось - и на самом интересном месте…
        Он еще что-то говорил. Но Верещагин не слушал, с удивлением глядя на распечатку -
«таймсом», 11-й номер, - которую кто-то когда-то сделал с хорошо известного ему сайта «www.zhurnal.lib.ru».
        Валерич, Отто Макс Люггер, Шепелев Алексей - гласил заголовок.
        ГРАНИ
        - Дай-ка, - он взял у мальчишки последний лист и прочел вслух: - «Слышь, Шустрик, а ты правда на меня больше не злишься? За навоз?» - уточнил Сережка. «Ага, - смущенно подтвердил Кау. Мальчишка сделал короткую паузу, а потом честно ответил: - Не злюсь. Раз уж мы теперь одна команда, то чего злиться. Тогда уж надо было отказываться. А соглашаться и злобу таить - это нечестно». - «Странный ты какой-то со своей честностью», - признался рыжий». А дальше я знаю, - сказал надсотник, возвращая листки Димке.
        - Знаете? - поднял брови тот. - Правда?
        - Дочитывай, - Верещагин вытянул ноги в серых ботинках и осторожно откинулся на спинку стула, - и я расскажу. Это можно и без света. Надо же мне дождаться Ле… твою маму.
        Часть 2
        Крылатая Сотня
        (Я, Колька…)
        Станица Упорная
        А на сердце опять горячо-горячо…
        И опять, и опять без ответа…
        А листочек с березки упал на плечо -
        Он, как я, оторвался от веток…
        Группа «Любэ»
        Я проснулся оттого, что через меня переступили.
        За последние три недели со мной случилось столько всякого, что трудно даже рассказать. Поэтому то, что, проснувшись, я увидел, что сплю на ворохе соломы под каким-то навесом, меня не очень поколебало. Кругом спали еще человек двадцать, и к турпоходу это не имело никакого отношения. Было жарко, безветренно, я видел, что небо буквально усыпано ярчайшими звездами. На юге непрерывно бухало, но это была не гроза.
        Одиннадцатые сутки со стороны Карачаевска на север вдоль рек - Лабы, Урупа, Зеленчука, Кубани - пробивались оккупационные войска. Надеялись соединиться с группировкой, наступающей от Элисты. Они пробивались, а Южная армия их не пускала.
        Мы жили в Упорной одиннадцатые сутки, и одиннадцатые сутки неподалеку шли бои. Но бежать больше просто стало некуда. Прибежали.
        Три недели назад я жил в Ставрополе. Я и слов-то таких не знал - «оккупационные войска».
        Правда, уже с начала апреля творилась вокруг разная чушня. То света не было. То воды. То взорвался химзавод, и его тушили почему-то не эмчеэсовцы, а какие-то залетные иностранцы. То по нескольку суток молчал телик, а потом по нему показывали какую-то чушь, иногда даже на английском или турецком языке. То дорожали продукты. То дешевели. То мэра снимали. То назначали нового. То поезда стали ходить не по расписанию - вообще не пойми как. То прошла через город здоровенная колонна войск - а потом ребята из пригорода рассказывали, что видели, как солдаты и офицеры разоружались возле аэродрома и просто расходились кто куда. То в центре города открыли пальбу - неясно кто. То по улицам мотались толпы людей с иконами и лозунгами не отдавать что-то там на поругание. Потом стали ходить слухи, что президент сложил с себя полномочия и передал их какому-то международному органу…
        В общем, жизнь и так была нескучная. Но я как-то внимания не обращал особо. До того дня. Две недели назад.
        В общем, мы шли в школу. С моим дружком, Витькой Фальком. До конца года оставалось всего ничего, намечалась контрольная по алгебре, хотя и в школе то и дело что-то происходило - треть учеников не ходила на занятия, многие вообще поуезжали, из учителей тоже постоянно кого-то не было… В общем, мы шли. Если честно, идти было неприятно. Родной Ставрополь мне больше всего напоминал ежа, который сжался в комок и выставил иголки. Честное слово. На перекрестках стояли - как повырастали из-под земли за ночь! - самоходные зенитки. Было много солдат, а с ними - эмчеэсовцы в оранжевых беретах, но при оружии, которого я раньше не видел у них вообще. Милицию как отрезало. Зато возле мэрии - в строю! - стояли комендантские роты кубанцев и терцев, тоже при оружии, а не просто с нагайками. Чего-то ждали, а в вестибюле через стеклянные двери мы с Витькой разглядели полно офицеров, - и казачьих, и армейских. Флага над мэрией не было вообще, и мне это почему-то показалось каким-то жутким. Мы уже прошли мимо, когда на верхнем этаже мэрии вдруг начали стрелять - нас тут же распер эмчеэсовский патруль… Казаков было
полно и в других местах города, и даже возле нашей школы дежурил не обычный наряд, а не меньше двадцати человек и какое-то несуразное сооружение, в котором мы с трудом опознали «КамАЗ», закрытый, как черепаха, наваренным грубыми швами листовым железом. Из-под этого панциря торчали пулеметы.
        Позабрасывав сумки в класс, все пацаны из нашего 7-го «Б» отвалили за школу, на
«наше место» на заборе - покурить и обсудить ситуацию в оставшееся до уроков время. Как раз когда мы рассаживались согласно классной «табели о рангах» - над улицей совсем низко прошла пара вертолетов. Шара - Шарип Тагишев - последний из оставшихся в классе кавказцев-предкавказцев, остальные за последние недели поразъехались из Ставрополя - тут же выпучил глаза и стал врать, что его дядя сказал его отцу, что знакомый сестры жены видел… Он что-то там гнал, а я вдруг понял, что на вертолетах не было привычных нам - мы видели машины с аэродрома часто - звезд и бело-сине-красных полос. Я ведь четко разглядел: на них были сине-малиново-зеленые полосы, кубанские войсковые - и Георгии Победоносцы, тоже как на гербе войска. Но с какого перепугу у казаков - вертолеты?! Казачата в нашей школе не учились, но кто-то из ребят сказал, что его приятели из бабычевского корпуса говорят: всех реестровых казаков войско мобилизует, и даже старших кадетов держат под ружьем - на самом деле, с автоматами в спальниках…
        Мы уже собирались идти в класс, когда на улице показалась колонна - несколько открытых «УАЗов» с пулеметами и черно-желто-белыми флажками (я вспомнил, что это вроде бы считается императорский русский флаг, я даже на митингах такие видел) и не меньше двухсот мужиков с оружием. Все они были одеты в разные камуфляжи, обуты тоже кто во что - от сапог до кроссовок, - но вооружены до зубов, на головах - одинаковые черные береты, и у каждого на рукаве - большой шеврон таких же цветов, что и флажки. Наши охранники-казаки их сперва резко остановили, но потом быстро пропустили дальше и даже кого-то дали в провожатые.
        Звонка все не было, и мы стояли около ограды. Да, собственно, вся школа высыпала наружу, все смотрели кто куда. Через какие-то пять минут по улице проехали несколько танков - тоже под черно-желто-белыми флажками, потом прошла колонна пеших терцев - в камуфляжах, вооружены кто чем, но все в папахах и с кинжалами, под своим черно-зелено-красным флагом. А еще через четверть часа, когда звонок все-таки дали, появилось полсотни чеченцев (их ни с кем не спутаешь) - тоже в форме и при оружии; что самое странное - казаки их пропустили почти без разговоров. Шара, кстати, что-то завопил по-своему, кому-то замахал, сиганул через забор и исчез в этой группе. Ему крикнули о сумке, но он отмахнулся: «А!» - и замешался среди камуфляжей. Кажется, я узнал там его отца, Тагишева-старшего. Но мог и ошибиться.
        А Шару я и не видел больше…
        Первый урок у нас был «физра». Я потом иногда думал, что было бы, окажись другое расписание… или вздумай физрук проводить урок в спортзале…
        Но расписание было, какое было, и «физра» у нас проходила на школьном стадиончике.
        Я потом подсчитал, что в тот день в школе было человек четыреста учеников. И не меньше тридцати учителей. В самой школе, я имею в виду. Я не особо интересовался оружием - не больше, чем обычный мальчишка. И не знал, что есть такая штука - GBU-43/B, которая весит девять с половиной тонн. Управляемая, особо мощная.
        Еще потом я часто думал, с чем можно было перепутать нашу школу? Или это была просто «ошибка»?
        В общем, я лежал на песке ямы для прыжков и не мог пошевелиться. По небу летели какие-то горящие клочья, и я слышал только «у… у… у… у…».
        Потом я сел.
        Наши ребята и девчонки были разбросаны вокруг. Почти все возились, и умом я понимал, что сейчас стоит крик - но ничего не слышал. Еще потом я увидел опрокинутый «КамАЗ» казаков и тела вокруг него. Хотя не мог этого видеть, и машина, и казаки были за школой.
        А совсем потом я понял, что школы нет.
        Просто нет. Вместо двухэтажного большого здания была огромная горящая воронка, окаймленная зубастыми развалинами. На одном из зубцов висел триколор - из кабинета директора. Как раз когда я на него посмотрел, он вспыхнул, затрепетал и сгорел дотла за какие-то две секунды.
        Понимаете, мы к той яме даже не смогли подойти. От нее несло жаром, как от костра, еще шагов за тридцать. Мы хотели подойти. Честное слово, хотели - раскапывать, искать… Но не смогли. Это было все равно что вести раскопки в горящей печке.
        Кто-то сказал, что взорвался газ. (Я как раз начал слышать опять.) Мы стояли около этой ямы и вели себя довольно спокойно - помогали тем, кого ударило обломками или еще чего, физрук по мобильнику пытался куда-то позвонить… А потом мы услышали взрывы вокруг. Много-много…

…Ставрополь бомбили с аэродромов в Грузии. Тут было несколько минут лету. Но это мы узнали потом. Как и то, что вторая волна атаки - крылатыми ракетами с кораблей, вошедших в Черное море, - была немного позже, когда мы уже разбежались по домам. А тогда - тогда мы просто понеслись прочь.
        Я бежал и орал. Не плакал, а орал - от страха. Это было позорно, позорней некуда, но вокруг взрывалось, рушились дома, я не верил тому, что видел; я бежал и орал. Два раза меня бросало наземь - как будто било огромной мягкой подушкой. Один раз за меня уцепился катавшийся по мостовой человек без ног и лица. Я вырвался и побежал дальше.
        Я бежал и орал.
        Так я и влетел домой.
        Мамы и отца не было, все нараспашку. На полу - битое стекло, мебель опрокинута… Я выскочил в дверь, выходящую в огород. Тоб, наш пес, висел на соседском заборе мертвый, посреди огорода была воронка - небольшая, а многоквартирной девятиэтажки, что стояла за ручьем, не было совсем. Там что-то горело, и кричали люди. В ручье сидел маленький ребенок - лет пяти, не поймешь, девочка, мальчик - сидел и стонал - тяжело, страшно. Лицо, плечи, грудь, спина - все у него было черное, и он то и дело окунался в воду - как-то медленно, как будто играл.
        Я бросился обратно в дом. И наткнулся на бегущую мне навстречу мать…

…Отца мы не нашли. Недалеко от его офиса разгребали завал из десятков горелых машин, и почему-то остававшийся на посту охранник сказал нам, что, когда все началось, Реузов сразу поехал домой. Я понял все. Мама, по-моему, тоже. И больше мы об отце не говорили.
        Если честно, не знаю, зачем мы выбрались из города. Могли и остаться… Мы сперва хотели идти на север - тоже не знаю, почему. Но там всех заворачивали патрули МЧС. Оказывается, по линии Ростов-на-Дону - Астрахань все пути были перерезаны. Кое-кто все равно ломился туда, и казаки таких пропускали, но мы повернули на юг. Никто ничего не мог объяснить, мы тащили рюкзак и два чемодана - сперва хотели навьючить на мой мопед, но потом посмотрели на дороги и не стали. Как выяснилось - правильно…
        Дома Фальков тоже не было. Развалины. Около них сидел Витька, держа на коленях обожженные руки. На нас он посмотрел пустыми глазами, и мы уже прошли метров сто, когда я - сам не знаю, почему - поставил чемодан, побежал обратно и, подняв его, потащил с собой. Витька шел, передвигая ноги и глядя куда-то непонятно куда. Маме я сказал, что он пойдет с нами, и она молча послушалась. Я вообще заметил, что она стала слушаться меня. Смешно, но это так.
        Из города выбирались десятки тысяч людей. По-моему, большинству, как и нам, было некуда идти, никто ничего не понимал - все просто бежали куда глаза глядят. Мы шли и шли - то с другими людьми, иногда - одни. Разбегались, когда появлялись самолеты. Временами мне казалось, что это затянувшийся кошмар или какой-то фильм о войне. Я, честно, плохо помню дорогу. Где спали, что ели… Знаю только, что в конце концов мы оказались среди каких-то мелких детдомовцев - не старше десяти лет, не меньше сотни, - с которыми шли две женщины, пожилая и совсем молодая. Не помню, чтобы мы о чем-то говорили. Но мы выбросили, вернее - просто оставили на обочине дороги - свои вещи, и я поволок на плечах то одного мелкого, то другого. И увидел, что то же самое делает Витька (о котором я думал, что он просто сошел с ума…). А мама - я и не знал, что она столько умеет! - начала помогать воспитательницам.
        Кстати, они и рассказали нам подробно, что к чему. Правда, тогда я не поверил. Это отдавало фантастической книжкой. Этого просто не могло быть в реальности - война, оккупация, капитуляция, трым-трым-трым… Пустые слова без смысла.
        Если бы не почти каждый день появлявшиеся над дорогами чужие самолеты…
        Старшая из женщин - Ирина Тихоновна - была родом из станицы Упорной. И вела младших детдомовцев туда. Вывозить их было некуда и не на чем. Оставаться в городе под бомбами и ракетами - значило погибнуть. Когда она все это поняла, то просто повела всю эту малышню к себе на родину. Не худший выход.
        Раньше я с детдомовцами дела не имел. Они оказались без претензий - как видно, и в мирное время жили не очень-то хорошо - некапризные, дружные и тихие. Каждый нес рюкзачок с кое-какой одеждой, одеялом и консервами, пластиковую бутылку с водой. И они почти никогда ничего не просили. Мы с Витькой и Тонькой - это так звали младшую воспиталку - просто шли в хвосте колонны и подсаживали на плечи на какое-то время тех, кто был совсем маленький и видно было, что устал.
        Кажется, я тоже очень-очень устал. Мне вообще думалось, что мы уже много-много недель куда-то идем, идем, и конца этому пути нет. Нам встречалось много людей, но все это были или такие же беженцы, или бойцы - казаки, ополченцы, военные, - торопившиеся по своим делам. Правда, Ирину Тихоновну узнал какой-то казачий офицер и написал записку станичному атаману Шевыреву, чтобы помог разместить детдом.
        Однажды - не помню, на какой день - мы наткнулись на листовки. Их было много у обочин и на дороге. Я подобрал одну.
        Не буду говорить, что там оказалось написано. Ирина Тихоновна, неожиданно построжав, сказала своим подопечным:
        - Дети, соберите эти бумаги сюда. Все, какие найдете.
        Следующие полчаса мы собирали листовки. Сложили их в кучу в кювете и подожгли. Помню, что какая-то девчонка (я знать не знал, как ее зовут, а она меня запомнила, надо же!), держа меня за локоть, спросила еле слышным замирающим шепотком:
        - Коля, там же неправда написана?
        - Неправда, - твердо ответил я.
        Но вечером, когда мы укладывались спать, перед моими глазами, стоило их закрыть, всплывали строчки «шапки»:
        К НАСЕЛЕНИЮ ЮЖНОЙ ТЕРРИТОРИИ!
        ВАШЕГО ГОСУДАРСТВА БОЛЬШЕ НЕ СУЩЕСТВУЕТ!
        Потом мы пришли в Упорную…

…Тут уже было полно беженцев. А самое главное, как выяснилось, мы пришли почти на фронт. Правда, как я понял, то же самое случилось бы, куда бы мы ни пришли вообще.
        В реестре Кубанского и Терского казачьих войск числилось около семидесяти пяти тысяч человек. Не знаю, удалось ли собрать и вооружить их всех. Но войсковое руководство отказалось подчиняться ТОМУ - ну, тому, что было в листовках. Еще были какие-то отдельные части - воинские, МВД, МЧС; добровольческие отряды организации Русское национальное войско, просто разные группы и группки ополченцев. В общем, защищать край в принципе было кому. Не хватало только техники, оружия и боеприпасов, очень плохой стала связь, не было электричества… С юга наступали турецкие и грузинские войска вместе с частями из нескольких стран ООН, наемниками и поддерживавшими все это американцами. У них было много авиации, Кавказ насквозь простреливался ракетами с Черного и Каспийского морей. «За нас» были абхазы, армяне и осетины, но помочь, конечно, ничем не могли - они сами едва-едва отбивались на своих землях.
        Впрочем, все это я узнал потом. А тогда - просто понял одно: мы дошли куда-то, где можно остаться. Я уже еле передвигал ноги от постоянной усталости и страха, не говорю уж о том, что кроссовки развалились.
        Селить нас было, конечно, негде. Для детей место нашли, и мама устроилась работать к ним воспитателем. Моя мама, которую отец так и не смог уговорить на второго ребенка! В станице работал хлебозавод, консервировали фрукты-овощи, ремонтировали технику и на том же консервном заводе клепали ручные гранаты. Я и сам не мог сообразить, как так получилось, что мы с Витькой оказались на скотном дворе, по уши в… в работе, скажем так. Зато теперь было где спать - по крайней мере, до холодов. Под навесом на соломе.
        Как будто так и было надо.
        Может, и правда так было надо? Хотя, если честно, я задалбывался. Верите не верите - но я ведь ни овец, ни свиней, ни коров, ни кур, ни гусей до этого «в реале» не видел никогда. На лошадях катался в парке культуры и отдыха. А тут - соизволь свести со всей этой живностью близкое знакомство. Но с другой стороны - до меня как-то сразу дошло, что, если бы кто-то не возился вот так с вилами по колено в навозе - человечество передохло бы от голода. Здорово прочищает мозги. В отличие от вонючих туалетных будочек, с которыми я впервые познакомился тоже здесь, и смиряться не хотел…

…Я узнал того, кто через меня переступил. Это был мой тезка - тоже Колька, Колька Радько, заводила и командир местных мальчишек, которым еще не исполнилось шестнадцать и кого не записывали в реестр. Кольке было пятнадцать - невысокий, крепкий, с тяжелыми кулаками парнишка, носивший совершенно киношный светло-пшеничный чуб. Кстати, казачата нас - «иногородних» - не задевали и не чморили, хотя могли бы. Но и в свой «круг» не допускали. Тот же Колька цедил слова через губу и только по работе.
        Ну да ладно. А вот куда его понесло?
        Мне вдруг стало очень интересно. Живое ощущение, выходящее за рамки непосредственных реакций на то, что меня окружало, я испытал впервые за эти три недели.
        Я привстал и бесшумно съехал на выложенный досками пол. Нашарил сапоги. Другой обуви у меня просто не было - только эти кирзачи, выданные станичным кругом, хорошо еще, что по ноге. Это было смешно, и я хихикнул. У меня осталась одна пара обуви, и я сплю на сене. Кажется, дальше уже некуда валиться.
        Колька маячил у загородки неподалеку. С кем-то разговаривал негромко. С девчонкой, что ли, болтает? Я натянул сапоги на босу ногу и подкрался ближе.
        Нет, не девчонка. Там собралась целая компания - братья Ищенко, Борька с Андрюшкой, близнецы, оба крепкие, невысокие, лобастые и белобрысые, а еще - черноволосый, тоже чубатый, но лицом похожий на девчонку Димка Опришко.
        - Не знаю, - шептал как раз он, - чихает, как сатана. Я и так и сяк… чихает.
        - От этой барды зачихаешь, - буркнул Борька. - Как еще вообще работает… Ну все равно ж надо идти. Пошли глянем… Может, еще Барбаша позовем?
        - Не дергай его, знаешь ведь, на дядю Семена похоронка вчера пришла, - сказал Колька. - Пошли сами.
        - Суки, бля, - энергично высказался Андрюшка. - Не дождусь, когда мы начнем. Рвать буду гадов, как червей давить.
        - Один, что ли, такой? - уже на ходу спросил Димка.
        Они пошли куда-то в темноту. Ну, точнее, не совсем было темно, я уже неплохо видел и только благодаря этому вовремя сумел нырнуть в лебеду, когда, перебравшись через загородку, нечаянно хрустнул чем-то - и все четверо обернулись.
        - Это что? - спросил тихо Борька, а мне показалось - рядом сказал, над ухом. Я в лебеде перестал дышать.
        - Да ладно тебе, - сказал Димка. - Не диверсанты, в самом-то деле…
        - Ага. А в пятницу бензозавод в Отрадной сам взлетел?
        - Разбомбили его…
        - Х…я тебе-то. Он у них в бункере был - офигеть. Взорвался… Сыпанут овцам какого цианистого калия, зимой будем подметки от кедов варить…
        - Не дури, где овцы, а где мы… Пошли.
        - Э, ты чего, до зимы в окружении сидеть собрался?
        Они все-таки еще постояли молча, потом разом повернулись и пошли дальше - по тропинке через высоченную лебеду. Я выждал и стал красться следом.
        Куда вела тропинка - я не знал. Скорее всего это были какие-то заброшенные еще в незапамятно-советские времена поля, а окрестностей станицы я и приблизительно не представлял. Просто шел, стараясь ступать как можно тише и ориентируясь на негромкие голоса впереди.
        Так мы шли, наверное, с полчаса, не меньше, в довольно быстром темпе. А потом…
        Потом на меня свалилось что-то тяжелое и живое, закутало голову, я втянул в себя воздух - и отрубился, задохнувшись чем-то приторно-сладким.

* * *
        - Морду подними!
        Я получил сильный удар по щеке, всхлипнул от боли и открыл глаза.
        В небольшом помещении пахло то ли водкой, то ли еще чем-то таким… Побулькивал у дальней стены сложный агрегат, сильно напоминавший аппарат из старой комедии
«Самогонщики». Горел костер из какого-то мелкого сухостоя и фанерных обломков. Возле огня сидели на ящиках все трое мальчишек. Нехорошо глядели на меня. Борька с Андрюшкой курили - самокрутки, здоровые, как поленья. Димка стоял возле меня.
        - Вы чего, пацаны? - пробормотал я и вдруг чихнул. Еще раз. Еще.
        Они засмеялись - сухо, нехорошо.
        - Как наш табачок? - поинтересовался Борька.
        - Какой табачок? - спросил я, только теперь обнаружив, что плотно привязан к стулу - за руки и ноги, - а мои сапоги лежат у еще одной двери - в глубине помещения.
        - Такой, дурачок, - срифмовал Борька. - Ты думаешь, что с тобой было? Я отстал, тебя подкараулил и на башку мешок набросил. А там махорочная пыль. Апп - и готов. Мой брательник старший так чехов крутил. А до него…
        - Ладно, - прервал его Колька. - Ты чего за нами шел? Шпионил?
        - Да на кой мне черт?! - возмутился я не вполне искренне. Что ни говори, а я именно шпионил…
        - Ясно. Шпионил, - подвел итог Андрюшка и щелчком пальца бросил хабарик в костер. - Теперь осталось выяснить - зачем.
        Мне стало не по себе. Они совсем не были похожи на играющих мальчишек. Ни чуточки.
        - Пацаны… - начал я, но Колька меня перебил:
        - Значит, так, тезка, - он, оказывается, помнил, как меня зовут! - Ты извини. Как в кино говорили до войны - ничего личного. Но таких, как ты, за последние две недели в округе уже несколько человек отловили, так что… рассказывай давай, что и как, а потом пойдем атамана будить.
        - Да я просто так за вами шел! - возмутился я, ощущая какое-то нехорошее кисельное подергивание в животе.
        Мальчишки засмеялись - все четверо.
        - Ага, - сказал Димка, - играл просто, - и они опять засмеялись.
        - Ну тогда так, - Колька усмехнулся. - Тогда мы сейчас вон тот кусок жести нагреем докрасна и тебе под ноги положим. Давай, Борь.
        Борька сделал еще одну затяжку, тоже бросил окурок в костер и, поднявшись, переложил в огонь большую прямоугольную жестянку. Сел на свое место.
        У меня в животе сжался комок.
        - Да вы чего?! - крикнул я.
        - А ты что думал - это и правда игра? - и Димка вдруг сжал мои щеки с обеих сторон пальцами - как клещами. Я увидел совсем близко его осатаневшие глаза. - Ты знаешь, сколько у нас похоронок в станице?! Сорок три уже! Тридцать шестая на моего папку была! Еще добавить решил?! На кого работаешь, гадина?!
        - Пу… фти… - с трудом выговорил я.
        Он правда отпустил, тяжело дыша.
        - Пацаны, - я старался говорить спокойно. - Если вы правда меня мучить будете, то как же вы не понимаете - я все, что угодно, скажу. Что вы потребуете, то и скажу.
        - Вообще-то он правильно говорит, - заметил вдруг Борька.
        - Ты же сам его скрутил, - повернулся к нему Димка.
        - Скрутил, потому что про наше дело лишним знать нечего. А что он шпион… - Борька покачал головой. - Чего ему тут, у нас, вынюхивать?
        - У меня отец тоже погиб, - сказал я. И в первый раз по-настоящему подумал об отце как о мертвом. К горлу подкатил комок, а страх почти исчез. - Ну, хотите - давайте пытайте, если вам охота послушать, как человек кричит. А я наслушался уже… Казаки, пуп земли! Не бомбили вас, из дому вы не убегали…
        - Горло не дери и на жалость не дави, - сказал Колька.
        - Ну, тогда убейте, чтобы я никому не рассказал, как вы тут самогонку гоните! - выдал я.
        Странно. Они опять засмеялись, но уже по-настоящему, весело.
        - От дурак, - заметил Андрюшка. - Разве самогонка так воняет?
        - Не нюхал, - огрызнулся я.
        Они опять засмеялись. А мне - мне вдруг до дрожи внутри захотелось узнать, чем же они тут занимаются.
        - Ладно, - Колька встал с ящика, в руке у него блеснул длинный, чуть изогнутый нож с наборной рукояткой. - Иди… шпион.
        Он ловко полоснул по веревкам - раз, два, три, четыре - ножом, и я почувствовал, что свободен.
        - Может, все-таки… - начал Димка.
        Колька махнул рукой, убрал нож в рукав:
        - Да ясно все…
        - Пацаны, а что вы тут делаете? - не удержался я, подбирая сапоги.
        - Пацана ты в зеркале увидишь, - сказал Борька, - а мы, слава богу, казаки.
        Он сказал это без наигрыша. Я вздохнул. Пожал плечами. И, натягивая сапог, увидел сбоку от той, второй двери предмет, небрежно закинутый рваным брезентом.
        Предмет, мне хорошо знакомый.
        Я выпрямился.
        - Это что, MZ-34?
        - Откуда знаешь? - быстро спросил Колька.
        - Отцовская фирма аэроклуб спонсировала, я летал. На «Грифе». Такой же точно MZ-34 на нем стоял.
        - Отец шишкой был, что ли? - усмехнулся Борька.
        - Был, - кивнул я спокойно. - Исполнительный директор. Ну и что? Его бомбой накрыло. Не стали разбираться…
        - Погоди, не об этом речь, - Колька взглянул на меня. - Ты в движках что, разбираешься?
        - Пока техминимум не сдашь, летать не допускали, - ответил я.
        - Слушай… - Колька задумался.
        Андрюшка недовольно сказал:
        - Ну не вздумай, сотник, он же иногородний…
        - А по-моему, можно, - заметил Борька. - Зря ты, братишка, на него прешь. Дим?
        - Не знаю, - отрезал Димка. И тут же добавил: - Но вообще-то не помешало бы.
        - Слушай, тезк… - Колька подошел ко мне, усадил на стул, с которого все еще свисали обрывки веревок. - Ты вообще как про эту войну думаешь?
        Я промолчал. Мне пришлось сделать усилие, чтобы осознать тот простой факт, что вот сейчас, вот в этот самый момент - идет война. И я сказал честно и растерянно:
        - Я не знаю.
        - Ну, например, тебе нравится, что они в своих листовках пишут - России больше нет? - Колька усмехнулся. - Нам, например, очень нравится. Янки что обещают? Все казачьи области - самостоятельными республиками сделать. Казакам - всякие льготы. В армию набирать к себе, за хорошую плату. Так и пишут! Пять лет отслужил - дом и пожизненную пенсию. Даже чеченские земли нам отдадут - вон, терцам. Наши генсеки отняли, президенты не вернули, а они - отдадут. А Россия - да пошла она… - он пожал плечами.
        - Да пошли вы сами! - вдруг вырвалось у меня. Я вскочил, чувствуя, как неожиданный, невесть откуда взявшийся гнев наливает мои непроизвольно сжавшиеся кулаки свинцом. - Предатели! Правильно я про вас читал, что вы еще в Великую Отечественную фашистам продались! Ваши старшие тоже только и думают, чтобы им сэндвич долларами намазали, или вы тут одни такие умные?!
        Слова у меня кончились. Вот странно, откуда они вообще взялись-то, я ж ни про что такое и не думал никогда, а тут - выдал, как из пулемета! А теперь стоял и тяжело дышал, обводя всех четверых взглядом.
        - Ого, - сказал Андрюшка.
        - Ну, тогда пошли, - сказал Колька.
        - Куда?! - ощетинился я.
        - Пошли-пошли, - он положил руку мне на плечо. - Посмотришь, какой самогон мы тут гоним… иногородний.

* * *
        Их было девять. Точнее - восемь; четыре хорошо мне знакомых «Грифа», три «Блюза», один «ТХ-42». Двухместные мотопланы стояли вдоль щелястой стены низкого ангара в ряд. Еще один «Гриф» висел на стропах в полуразобранном - или полусобранном? - виде.
        Вообще-то они отличались от тех ярких машинок, на которых я летал в клубе. Снизу выкрашенные в серо-синюю, сверху - в маскировочно-пятнистую гамму. Движки закрыты какими-то коробками, под двойным сиденьем проходит толстый стальной лист. На сиденьях - номера, на носовых обтекателях - сине-малиново-зеленый круг; три буквы: ККВ; названия - на каждом свое: «Атаманец», «Потертый Гарри», странное «Саш’хо», еще какие-то…
        А еще потом я понял, что чехлы на «Грифах» - это пулеметы.
        - Вот так, - сказал Колька тихо. - Вот это, значит, наши коняшки. Тут раньше - давно - аэроклуб был. Потом разорили его… А лет пять назад - восстановили, матчасть в другое помещение вывезли, подальше. Мы там занимались, в этом клубе… А тут осталось всякое-разное. Мы пошустрили, глядим - можно машины собрать, только руки приложить. Вот и… приложили.
        - И что вы хотите делать? - спросил я, хотя ответ знал отлично.
        - Воевать, - ответил Колька.
        - На этом?! - я уставился на него.
        - Э-э-э… - протянул он. - Да ты, я вижу, только кино про Ночной Дозор и Гарри Поттера смотрел…
        - Да ты объясни! - у меня не было сил злиться.
        - Лады. На планерах с моторами еще двадцать лет назад абхазы с грузинами воевали. И очень хорошо получалось…
        - С грузинами! - я аж всхлипнул. - А сейчас против нас что - грузины?! Да янки ваших бумажных голубей своими «Пэтриотами»…
        Общий смех не дал мне договорить.
        - Вы что, в больших городах, правда, все такие дикие? - добродушно спросил Борька.
        А Колька терпеливо продолжал:
        - Значит, так. Как раз в том-то и фишка, что ни фига они ни «Пэтриотами», ни радарами планеру не сделают. Он может идти над травкой, где его ни радар, ни ракета не возьмут. А может планировать по сто с лишним кэмэ с выключенным двигателем. Хочешь - гранату прямо в танковый люк положишь.
        - Не мы первые такие умные, - сказал Димка, похлопывая рукой по каким-то ящикам. - У терцев есть такие вот, и еще есть парапланщики. Взрослые мужики, конечно… У нас вообще авиации почти нет, только переделки, настоящих боевых машин мало - вот уж точно в небо соваться опасно, заклюют. Ближайшие наши - ну, русские - самолеты в Саратове, в Воронеже… А мы чем бог послал обходимся. Но тут дело в том, что вот такими машинками врага можно здорово покалечить.
        - Понимаешь, - снова заговорил Колька, - у них вся сила - тыл. У них бойцы фиговые, я тебе правду говорю, особенно тут. Ни турки, ни грузины, ни даже янки сами против казачков наших - не вояки. Немцы там разные - вот они могли бы с нами потягаться. Но они-то своих солдат амеросам давать не спешат… Беда в чем? Мы патроны экономим, раненых сколько гибнет, продуктов на фронте не хватает - тыл у нас плохой. А у них даже почта чок в чок приходит. Тылы работают, как часики швейцарские. А вот если им тылы расшатать - тогда еще неизвестно, чей верх. Забомбить мы их не можем - сил нет, правильно Димка говорит. А вот зажалить - запросто.
        - Погодите, - я покрутил головой. - Ну ладно. Ну, сделали вы эти машины. Ну и отдайте их в войско, чего лучше?!
        Какое-то время все четверо молчали. Потом Колька сказал:
        - У меня дружки есть… Коломищевы. Игорек, Денис, еще один Борька… Ты видел, наверное, разве что не запомнил пока. А у них братьев-то четверо было. Старший, Лешка, в этом году школу должен был закончить. А как все это началось - он в реестр записался. Шестнадцать-то было уже… И во втором бою, прямо у отца, у дяди Антона, на глазах… миной его. Он еще жил сколько-то, Лешка. Дядя Антон рассказывал: «Батя, - говорит, - не надо, я умирать не хочу, я жить хочу, прогони, прогони…» Это он про смерть, значит… А потом маму позвал - и вытянулся. Вот так… Он нам, младшим, прохода не давал, на учет его ставили, колонией уже грозились… А теперь все. Фотки одни остались… Ребята говорят - мать с работы придет, на столе их разложит и смотрит, смотрит…
        - Понимаешь, Коль, - Димка так и сказал - «Коль», но обращался он ко мне, а не к Радько. - Он берет двести, ну - двести десять килограмм. Мотопланер. Если взрослый один летит - неудобно. Пробовали. Это ему надо за все работать. Если двое - это считай сам. Сто шестьдесят килограмм, не меньше. Остается пятьдесят. А защита двигателя, а экипаж хоть чуть защитить? И выходит едва тридцать. А если двое мальчишек - это не больше ста двадцати. Плюс сорок килограмм. Семьдесят кэгэ боевой нагрузки. Семьдесят - и тридцать. Сравни.
        - Вам не разрешат, - покачал я головой.
        - А кого мы спросим? Где цели - знаем не хуже взрослых, не дурные. Как говорится - курочка по зернышку…
        - С миру по нитке - амеросам веревка, - добавил Борька. - У нас только с последним движком проблема. И с горючкой. Но горючку мы… это… делаем.
        - Так это вы горючку бодяжите?! - дошло до меня.
        - Ну… еще до войны, когда отец живой был, из инэта один рецептик скачал, - признался Димка. - Хотел из рапса горючку делать на продажу. Типа частного бизнеса. Да вот не успел. А мы сейчас делаем. Не бензин, конечно. Но пойдет. А рапса на стане - сила.
        - У него емкость одиннадцать с половиной литров, - вспомнил я характеристики движка, - расход топлива четыре на час… И жмет он тогда сто пятьдесят. А на вашем самогоне как?
        - Скорость такая же, - с готовностью сказал Димка. - Но жрет по пять литров на час. И дымит, если фильтры не менять то и дело.
        - Фильтры сами делаете? - уточнил я, присаживаясь возле недоделанного «Грифа».
        - Делов-то, - Димка присел рядом.
        - А оружие? - вспомнил я. - Вы воевать чем думаете?
        - Сашка Гуляев на консервном сегодня в ночную, он бы тебе расписал все… - Колька присел рядом с нами. - Вообще у нас с оружием хреново. В основном ружья фермерские и старье с Великой Отечественной; с боеприпасами, правда, без проблем. Еще в мирное время натаскали. На «Грифах», вон, пулеметы поставили - два немецких
«эмгэ», два наших «дегтяря» и еще этот… блин! - он щелкнул пальцами. - Магазин сверху у него…
        - «Зброевка», чешский, - напомнил Андрюшка.
        - Еще есть тоже немецкий, поновей, - сказал Борька. - Этот у нас в наземной охране… А на машинках - гранаты пороховые, бутылки с коктейлем, противотанковых гранат немецких много, они почти как бомбы небольшие шарашат… На «Блюзах» ракетные установки поставили, с электроспуском. По шесть ракет под крыло, есть осколочные, есть зажигательные. Ничего, почти не осекаются. Правда, рассеивание дай бог. Но если по площади лупануть…
        - Кино… - я помотал головой. - Сколько же у вас человек-то?!
        - Около трех десятков, еще набираем, - сказал Колька. - Самых проверенных, выбор есть, пацанов полно…
        - Слушай, мы тебе все рассказали, - вдруг как-то растерянно сказал Димка. - Ну, мы конспираторы, на х…й…
        - Погоди, - оборвал его Колька. И посмотрел на меня: - Ты, может, думаешь: вот, пацаны в войну решили поиграть, вообразили себя казаками… А ты на кладбище на наше сходи. Мы даже не про могилы старших говорим. Там сектор целый есть. Больше ста могил, и на всех - «неизвестный мальчик», «неизвестная девочка»… или просто
«неизвестный ребенок». Откуда? А в самом начале там, за станицей, на дороге, турки ракетами со штурмовиков три автобуса разбили. Автобусы детей из Сухуми везли. Наших, русских, которые там отдыхали где-то. И абхазских тоже, каких запихнуть успели… Штурмовики как по ним ракетами дали - и все. Потом наши собирали и хоронили. Старшие хоронили. Хоронили и плакали. Мы ведь даже узнать не успели - кто такие, откуда родом. Не выжил никто. Автобусы-то гражданские были. Слепой различит. Мы не герои никакие. Мы до войны казаками звались, да, форму на парадах носили, а так были такие же малолетние упыри, как и другие. Но теперь-то так жить нельзя. Ты пойми, Коль, - нельзя. Теперь воевать надо. Теперь мы и правда казаки.
        - Летающие, - усмехнулся Борька.
        А я… что я?
        Я вспомнил, как лежал на песке и смотрел оцепенело на воронку на месте нашей школы.
        - Пошли движок перебирать, - буркнул я. - Чего теперь…
        И мне вдруг показалось, что плеснувшая в лицо чистая и холодная вода промыла мне глаза.
        Как будто пелена какая-то с них спала.
        Честное слово.
        Крылатая сотня
        В старом альбоме нашел фотографию
        Деда - он был командир Красной Армии.

«Сыну на память. Берлин сорок пятого».
        Группа «Любэ»
        Белесый, поблескивающий аппарат вынырнул из-за рощи. За ним волокся хвост дыма. Не помню, как я оказался в канаве, откуда осторожно высунул нос, не в силах преодолеть природного любопытства. Сверху на меня грохнулся Витька Фальк, вмяв меня в землю - и почти тут же неподалеку хлопнул взрыв и послышалось: «Урррррааа!!
»
        - Че это? - спросил я прямо в обалдевшие Витькины глаза.
        Он помотал белыми лохмами:
        - Не знаю. Я гляжу - летит. Я прыгнул.
        - Слезь, - я отпихнул его ногой.
        Наверху хохотали ребята и недоуменно визжала свинья.
        - О, как устроился!
        - И замаскировался!
        - Пошли вы! Я, блин, упал!
        - А тебе там идет, один в один!
        Мы кое-как выбрались наружу. Все обитатели скотного двора столпились около загородки, в которой обитал «№ 54, 135 кг на 4 июня», как свидетельствовала табличка на дверце. «№ 54, 135 кг на 4 июня» с оскорбленным видом торчал пятаком через загородку. Пятак ему почесывала сестра Олежки Гурзо, Дашка, приговаривая:
«Напугалась, маленькая, убилась, маленькая…» Через загородку лез - рук ему опасливо не подавали - Сашка Радько, младший брат Кольки. Сашка был сильно маскировочного цвета, и было видно, что он полезет в драку, как только переберется наружу. Остальные ржали.
        Наверное, правда была бы драка - в отличие от сдержанного Кольки, Сашка был без тормозов - но мимо по улице пробежала вопящая толпа пацанов поменьше (разбавленная несколькими девчонками) - и станичных, и беженцев, и детдомовских. В их воплях слышалось на всю свободную область Кубанского войска одно ликующее слово: «Сбили!»
        Верхняя слега ограды скотного двора хрястнула и просела - через нее одновременно попытались перескочить восемь мальчишек. Из забойного цеха понесся густой отборный мат старика Игоря Николаевича - заведующего двором.
        По копошащимся (тоже с матом, хотя и более звонким) телам я и Витька прорвались в первые ряды…

…Атаман Шевырев, похожий на кряжистый волосатый пень с огромными кулаками, на который натянули казачью форму, поспел к месту падения первым - верхом. Я его побаивался - атаман постоянно был зол от количества хлопот и от того, что станичный круг «приговорил» не брать его «на линию», хотя по возрасту он еще
«вполне годился». Такая же судьба постигла еще тридцать казаков - в основном шестнадцати-семнадцатилетних и старше пятидесяти. Их оставили для обороны станицы (хотя было ясно: если уж враг дорвется сюда, то какая там оборона…). Но вот получилось так, что именно они - из имевшихся в распоряжении круга зушки-спарки и счетверенного КПВТ, кое-как прикрывавших станицу с воздуха - сшибли беспилотный
«Прэдатор», вынырнувший из-за рощи. И теперь атаман метался вокруг лежавшего в небольшой воронке переломанного аппарата, грозил нагайкой, сипло матюкался, не допуская ближе любопытствующих, а школьный учитель физики и еще какой-то малознакомый мне гражданин возились около этих обломков.
        Мы остановились в отдалении. У Шевырева не заржавело бы и врезать. Я передернул плечами, вспомнив, как позавчера он полоснул мне по заду, когда я тащил бочку и не успел убраться с дороги вовремя. Я тогда взвился, буквально задохнувшись - не столько от боли, сколько от возмущения. Меня! Которого ни разу! Пальцем! Никто! Но пока я собирал заряд негодования, чтобы уложить атамана наповал, он уже заговорил с Игорем Николаевичем на тему «ты, дед, хоть лопни, а мясо чтоб было не только на линию, но и для ребятишков…» - и мой запал пропал сам собой. Я потер задницу, хлюпнул и покатил бочку дальше.
        А обида почему-то пропала сама собой…

…«Прэдатор» был страшен. Он походил на какого-то головастого крылатого червя, белесого и осклизло-блестящего, совершенно не имеющего отношения к нашему миру. Кажется, не я один подумал что-то похожее, потому что, когда в обломках что-то скуляще скрипнуло и шевельнулось - шарахнулись в стороны все. И мелкие пацаны, и женщины, прибежавшие с молочной фермы, и мы, и казаки из конвоя Шевырева, и сам Шевырев.
        - Да все нормально, это камера! - крикнул учитель физики.
        И мы увидели глаз.
        Я не знаю, как вам это передать. Слов не хватает.
        Антрацитово-черный, непроглядный, но в то же время какой-то рубиновый, большой, выпуклый, блестящий глаз смотрел на нас из обломков. Неотрывно. У меня мурашки побежали по рукам, плечам, спине. Я понял, что где-то - очень далеко - кто-то в чужой форме, сидя за пультом, видит нас всех. Меня - красного от загара, в драных джинсах и перепачканных навозом кирзачах. Сидящего на заду Шевырева - он поскользнулся. Конвойцев с «егерями» в на ремнях. Детей, женщин. Всех видит. И ничуть нас не боится. Может, даже смеется - вот они, эти русские. Дикари, решившие противостоять нашим армиям… Сбили беспилотник и пляшут вокруг, как папуасы. Ну-ну…
        Разве это - война, если мы даже не можем добраться до них?! Ведь те, кого убивают казаки и добровольцы «на линии» - это турки, грузины, наемники со всего белого света. А как же эти?! Вот этот, который сейчас смотрит на нас через кроваво блестящий глубокий глаз объектива?!
        - Они нас что, видят? - Шевырев поднялся, отряхивая свои галифе с лампасом. Подобрал кубанку.
        - Скорее всего - да, - ответил тот полузнакомый мужик. - Тут даже записывающие устройства целы. Снимаем?
        - Осторожней там, - буркнул Шевырев. - Чего встали, станичники и прочие?! А ну - по работам! Живей! Все дела переделали, что ли?!
        Народ стал расходиться, переговариваясь, что соседи (в смысле - в Отрадной) позавчера аж турецкий штурмовик завалили… а вот такого еще никто не сбивал…
        - Пошли, Ник, - толкнул меня в плечо Витька.
        Я кивнул. И увидел Димку.
        Опришко спустился ближе к камере, которую - соединенную пучком ярких проводов с какими-то еще деталями - положили на вспаханную взрывом землю. Присел на корточки. Приблизил лицо к объективу камеры.
        - Я тебя убью, - услышал я тихий, какой-то даже нежный и от этого особенно страшный голос Димки. - Ты слышишь меня, падаль? Не прячься. Я тебя найду и убью за моего батю. Жди.
        Он встал и, не глядя на нас, прошел мимо.

* * *
        Тем вечером самозваная отдельная мотопланерная сотня Всекубанского Казачьего войска, не значившаяся ни в каких реестрах и волевым порядком присвоившая себе название «Крылатая сотня», в полном составе собралась в старых ангарах аэроклуба.
        Полный состав - это тридцать один человек, так что «сотня» была условным названием. Я уж не говорю, что, кроме меня и Витьки, в ее рядах были еще двое
«иногородних», записанных как «добровольцы» - отлично разбиравшийся в технике Ванька Тимкин и сын офицера горных стрелков Ромка Барсуков.
        Тридцать один человек плюс девять пригодных к использованию парапланов.
        Было жарко, даже душновато. В щели не задувало - снаружи стояла плотная, черно-звездная южно-летняя ночь. Горел на этот раз не костер - три керосиновые лампы, заправленные «самогоном». Мы сидели на ящиках вдоль стен и, если честно, впечатления боевого подразделения не производили. Казачата еще так-сяк - по крайней мере, на них на всех были кубанки (и как у них не плавятся мозги?!). Но и из них полный камуфляж был только на четверых-пятерых. А уж мы-то и вообще…
        А вот машины выглядели неожиданно солидно. Около каждой - два шлема, переделанных из мотоциклетных, глухие, в мирное время - мечта любого пацана. Подготовленный боекомплект: пороховые гранаты, сделанные из консервных банок, с терочными запалами-самоделками; разнокалиберные бутылки с «коктейлем» и пристегнутыми охотничьими спичками; немецкие противотанковые гранаты, напоминавшие капли, повисшие на ручках; ракеты, сделанные из обрезков труб и снаряженные в самодельные кассеты… «Свирепый Карлсон» - «ТХ-42» Макса Дижонова и Жорки Тезиева - был снаряжен блоком из шести ППШ, направленных вниз; кто-то где-то читал о такой штуке, использовавшейся во время Великой Отечественной, и ребята соорудили такую же из «некондиционных» ППШ (с разбитыми или отломанными прикладами). Нажал на спуск - и ППШ хором лупят вниз. Правда, при длинных очередях «Карлсона» начинало кидать так, как будто это был его живой тезка, который увидел, как Малыш изменяет ему с домомучительницей…
        Честно? Меня по-прежнему нет-нет да и посещало ощущение, что все это - сон. Игра какая-то. Даже увлекательная; ну не будем же мы, в самом деле, куда-то лететь, убивать людей (вот бред-то?!), рисковать быть убитыми… Чушь. Не может быть. Но вообще мне тут нравилось. Все-таки - коллектив великая вещь. Витька Фальк отошел от своей тормознутой обалделости. Кругом хорошие ребята… Посидим, на гитаре поиграем, пивка выпьем - и по домам.
        Пивка не было. А вот гитар было две, и Тимка Задрыга (о господи, как хорошо, что я не казак - а ведь их целая семья с такой фамилией; вон он - Антон Задрыга, мой ровесник, брат Тимки, тоже тут сидит!) брякал по струнам и напевал себе, как ни в чем не бывало - будто и нет никакой войны; совершенно неказачье напевал:
        На стеклах, седых от пыли,
        пиши имена,
        Выкуривай за ночь пачку и жди эпилога.
        Семь женщин тебя любили,
        осталась одна,
        Она бесконечно просто зовется - Дорога.
        А ей - то леса, то степи,
        то черный остов
        Заброшенного вокзала да годы иные.
        Одни оставляли пепел
        сожженных мостов,
        А ты за собой оставил мосты разводные.
        А после ты будешь плакать
        слезами вовнутрь
        О том, что другой дорогой полжизни протопал.
        Душа твоя, как собака,
        попросится в путь
        По ржавым осенним листьям к утиным протокам…
        Вздохнул кто-то… Мне тоже взгрустнулось, я подумал, что уже два дня не видел маму - ну что стоит дойти?! Тимка пел:
        Уставшие от скитаний
        вагоны скользнут
        С оборванных рельсов в небо и грянутся оземь…
        Семь странных твоих свиданий,
        семь верных разлук
        Проводят тебя глазами в последнюю осень[Песня А. Земскова «Дорога».] .
        - Ладно, хватит, - Колька Радько поднялся, одергивая «афганку». - Потом попоем, а сейчас… Короче, господа казаки и прочие… В общем, вот что, пацаны. На фронтах плохо, сводку вы читали сегодня. Но держимся. Они на части Россию порубили - а мы держимся, не сдаемся. Вон как - за Уралом стоят, и Воронеж держится в блокаде, и Саратов, и туляки с брянцами, и от Петрозаводска их поперли пинком под зад. И хохлы воюют, и Крым бьется, и бульбаши сражаются, и греки с югами в горы ушли и бьют этих как могут… В общем, бьемся. Бьются, - поправился он. - А мы сидим и заборы чиним… - Кто-то зафыркал. - А чего ждать? Пока с юга к нам гости придут, попользуются нашими мамками и сестрами, а нам концы обкромсают и в Эмираты продадут? У них не заржавеет. Вон, абхазы с осетинами отступали вчера по дороге, такое рассказывали - да вы и сами слышали…
        Слышали. Слышали. Слышали такое, что не верилось. Бомбежки, жечь города - это было как-то… ну, я не знаю. Страшно, жутко… но понятно. Враг при этом все равно оставался человеком. Жестоким, безжалостным - но человеком. А вот эти рассказы… Я не мог поверить, что так бывает. Что могут насадить животом на кол маленького ребенка и возле него, умирающего, насиловать его мать. Что могут разрывать людей джипами. Закапывать по горло в землю на солнцепеке и на голову надевать металлическое ведро. Снимать кожу и посыпать солью живого еще человека. Что могут кастрировать схваченных мужчин и мальчишек, а потом на их глазах рубить руки, ноги и головы изнасилованным женщинам и девчонкам. Что могут молиться - и опять убивать. Это не укладывалось ни в какие рамки никакой войны. Это было страшнее разбомбленного Ставрополя.
        А самым жутким было то, что я ощущал - где-то внутри: это все правда.
        - А кроме турок там и чеченцы есть, и ингуши, и много кто - из тех тейпов, где у нас кровники, - говорил Колька. - Терцы вон, - он кивнул в сторону братьев Дорошей, братьев Тезиевых, Сашки Тасоева, - знают, что это такое есть… Чего нам ждать? Мы готовы. Тренировались? Тренировались. И летать, и стрелять, и бомбить. Разрешат нам воевать? Не разрешат, беречь будут. Для взрослых, может, и правильно это. Может, они вообще правы. Я не буду судить. Не знаю я. Я не президент, не атаман, я пацан, как вы. Мы вместе в школе учились. Сады вместе обтрясали. В комп рубились. Купались, дрались… Кое с кем уже и девчонок вместе щупали… а кое-кто и не щупал уже… Короче - в мирные дни жили вместе. А теперь воевать будем вместе. Кто жив будет - победит. Кто умрет - тех Бог приберет.
        - Ты бы так сочинения писал, как говоришь, - с ласковой насмешкой сказал Андрюшка Ищенко.
        - Может, и про нас сочинения будут писать, - задумчиво заметил Макс Дижонов.
        - Славы хочешь? - усмехнулся Колька.
        - Хочу, - Макс встал, тряхнул темно-русым чубом. В свете керосиновых ламп блеснула форсистая «заклепка» в ухе. - Честно скажу, пацаны, - хочу славы. Хочу, чтобы меня все знали, враги боялись, свои восхищались. А что?
        - Ничего, - Колька, дотянувшись, хлопнул его по плечу. - Кто б чего не хотел - а воевать будем вместе… - он толчком развернул на ящиках большой лист бумаги, - вот и наша роспись. Подходите все сюда, глядите.
        Мальчишки столпились над бумагой.
        ОТДЕЛЬНАЯ МОТОПЛАНЕРНАЯ СОТНЯ ВСЕКУБАНСКОГО КАЗАЧЬЕГО ВОЙСКА(«КРЫЛАТАЯ СОТНЯ»)
        - Примерно так, - Колька вздохнул. - Вылеты будут по ночам. А днем на работе будем прикрывать друг друга, чтобы высыпаться. Иначе ножки протянем.
        - Ну а первый вылет когда будет? - спросил Тошка.
        Все умолкли. Могу поклясться, что стало не по себе не только мне одному.
        - Завтра, - тихо ответил Колька. Вокруг прошло легкое движение. - Два экипажа. Думаю, никто не будет возражать, если я и Игорь, - он хлопнул по плечу Коломищева-старшего, - будем первым экипажем. Хотя бы по праву командира. А второй разыграем.
        - Сейчас, - сказал Колька.

«Не надо», - хотел сказать я.
        Но не сказал. Было тихо.
        Мой пилот - младший из братьев Барбашовых, отца которых убили недавно, тринадцатилетний Витька, стоял рядом со мной с неподвижным лицом.
        В этой тишине и неподвижности Колька стал готовить жребии - бумажки с номерами аппаратов, кидая их в свою кубанку.
        - Кто достанет? - сказал он каким-то не своим голосом. - Давай ты, Игорь, - он протянул кубанку своему бомбардиру.
        Коломищев не стал тянуть. Он сунул туда руку и тут же достал бумажку.
        - Пятерка, - сказал он.
        - «Саш’хо»[Шашка (осетинск.).] , - выдохнул Володька Тезиев, кладя руку на плечо своему бомбардиру Сашке.
        - Это неправильно, сотник, - вдруг сказал Андрюшка Колпин. - Летишь и ты и Сашка. Если что - как ваша семья?
        - Есть еще Ирка. И Дениска, - сказал Колька. И посмотрел на Сашку, который сильно побледнел, но улыбался - по-настоящему, искренне. - Ну что, брат?
        - Летим, брат, - сказал Сашка.
        - А какие цели? - спросил Володька.
        - Вот и цели, - Колька достал из-за голенища сапога карту. - Но это чуть потом, обсудим, когда остальные разойдутся… А пока… - он подмигнул Борьке Ищенко. - Подарок. Не сказать, что от войска, но около того…

…Подарком оказались камуфляжи - куртки и штаны, - ботинки-берцы и коричневые грубые перчатки-краги. Все ношеное, но прочное. Не знаю, где Колька и Борька их добыли, да я этим и не интересовался. На правом рукаве каждой куртки был нашит шеврон кубанских цветов, на левом крепился металлический значок - голова хищной птицы над малиновой планкой с белой надписью «КРЫЛАТАЯ СОТНЯ».
        - Барахло будем хранить здесь. И пользоваться только в полетах, - сказал Колька.
        Нет, не сказал - приказал.

* * *
        Месяц
        взвился в небо ятаганом, -
        Как его клинок остер!
        То ли
        светят звезды над курганом,
        То ль вдали горит костер…
        Путь наш
        никогда не будет близким,
        Хоть вовсю гони коней
        Степью
        по камням, по обелискам
        Да по волнам ковылей…
        Голос Тимки удалялся вместе с гитарным перезвоном. На юге били орудия.
        Думы,
        как сухарики в котомке,
        Переломаны, черны.
        Воля, -
        а мы все рыщем, словно волки,
        Да все бежим, как от чумы.
        Долго
        слышно, как тоскует песня,
        Уплывая за курган.
        Только
        все грозит из поднебесья
        Нашим душам ятаган[Песня А. Земскова «Месяц».] .
        - Ну что - спать? - спросил Витька, толкая меня локтем.
        - Иди, - я ответил таким же толчком. - А я в станицу.
        - К тете Нине? - спросил он.
        Я кивнул. Витька вздохнул.
        - Пошли вместе, - предложил я.
        - Нет, я спать, - ответил он. Ускорил шаг, потом остановился: - Ник… Коль… Я не знаю, может, моих не было дома, когда бомба… Может, они живы?
        - Мы их найдем, - ответил я. - Найдем, конечно, живы. Ты тогда просто растерялся. Что им днем делать дома? Наверняка были на работе и теперь тоже ищут тебя… Вот станет полегче, поедем в Ставрополь и найдем твоих…

…Пыль на дороге казалась серебристой в свете луны. Еще она была теплой и мягкой. Я шагал босиком. Раньше я никогда не ходил босиком просто так, не ради удовольствия или не на пляже.
        Но сапоги надо было беречь для работы.
        Мне уже с полминуты казалось, что впереди - там, где дорога ныряла в рощу, - кто-то стоит. Я не боялся, да и вообще не был уверен, что это человек, а не куст; ускорил шаг и услышал:
        - Коль, это ты?
        Девчонка?
        - Я… - я сделал еще несколько шагов и увидел Дашку Гурзо. В спортивном костюме и драных кедах, она стояла возле дороги. - Ты чего тут делаешь?
        - А я задержалась, а через рощу боюсь одна идти, - сказала она, переступая с ноги на ногу.
        - Ночевала бы на дворе, - буркнул я. - Куда тебя понесло?
        - Мне домой надо… Бабушка болеет, Олег дома не появляется, и мама тоже все время занята…
        - Пошли, пошли, - я подтолкнул ее - получилось, пожалуй, грубовато, но она ничего не сказала и пошла рядом.
        В роще, как всегда бывает в жаркие безветренные ночи, сами по себе таинственно шептались деревья. Дашка шагала рядом молча. Молчал и я. Если честно, девчонки у меня не было, и я их побаивался, хотя и мечтал о разном «таком», конечно. И вот так - почти локоть в локоть, ночью - я шел куда-то рядом с девчонкой впервые. В голову полезли разные мысли на половую тему. Я сердито отогнал их и подумал, что это все-таки глупо - шагать рядом с девчонкой молча. Но о чем с ней было говорить?
        - А ты прямо в Ставрополе жил? - вдруг спросила она.
        - Угу. Да, в смысле, - сказал я, даже вздрогнув.
        - А я всю жизнь здесь. Я больше и не была нигде, только в райцентре, и все.
        - У вас тут красиво, - сказал я совершенную глупость.
        Но Дашка почему-то отозвалась готовно:
        - Ага. Можно курорт делать. Тут недалеко целебные родники. Ты не видел?
        - Я пока почти ничего тут не видел, - сказал я еще большую глупость. Не видел - что тогда красиво?
        - А за границей ты был? - не обратила она на это внимания.
        - В Турции два раза. И много раз в Крыму, но отец всегда говорил… - я сглотнул комок в горле, - что Крым - не заграница. Там правда все по-русски говорят, и вообще.
        - Там тоже война сейчас, - вздохнула девчонка. - Везде война… Я сегодня осетинкам молоко носила, они такое рассказывают… Дети у них все перепуганные, даже не плачут… Господи боже, а если сюда придут?
        - Не придут, - ответил я. - Не пустим.
        - Ты не пустишь? - без насмешки сказала она.
        - Надо будет - и я не пущу, - отрезал я. Тоже серьезно.
        Дашка вновь вздохнула:
        - Мальчишкам хорошо… Они воевать могут. А ты сиди и жди…
        - Не хватало еще, чтобы девчонки воевали.
        - Женщины же многие воюют…
        - Ну и неправильно. Пришли, вон же твой дом?
        Мы и правда вошли в станицу. Нас окликнули с поста КПВТ, потом сказали проходить.
        - Спасибо тебе… - Дашка остановилась. - С тобой правда не страшно.

«И мне с тобой», - подумал я, признавшись себе самому, что одному идти через ту рощу было бы жутко.
        Постоял, поглядел вслед быстро идущей к своему дому Дашке. И зашагал к школе, где теперь располагался интернат и жила в небольшой комнатке мама.

* * *
        Я проснулся уже под утро - как раз когда надо было подниматься на работу. Проснулся оттого, что лежал не на соломе и рядом никто не возился.
        Оказывается, я спал на раскладушке. А мама спала, сидя за столом.
        Как я оказался на раскладушке? Я помнил, что вошел и что мама - она сидела за столом, вот за этим же, вместе с Тонькой, шили они что-то - заплакала. А дальше…
        Мои джинсы и рубашка - вычищенные и зашитые - висели на спинке старого стула. Трусы сушились на открытой половинке окна. Елочки зеленые, она меня раздела, уложила… похоже, даже помыла перед этим!
        На миг мне стало дико стыдно. Но только на миг. Я сел, прикрываясь простыней, дотянулся до трусов. Они были еще влажные. Я натянул их - и увидел, что мама подняла голову.
        - Уходишь? - спросила она.
        - Пора, - я встал.
        Она сидела за столом и молча смотрела, как я одеваюсь. Потом так же молча сунула пластиковый пакет - там были полбуханки хлеба и две банки консервов.
        - Не возьму, - отрезал я, - нас хорошо кормят.
        Это было правдой. Я положил пакет на стол перед ней. Выпрямился.
        - Мам… - начал я. И сказал то, что не говорил уже лет пять, не меньше: - Я люблю тебя, мам.
        Земля в сапогах
        И встань! Ты не должен лежать!
        Встань, даже если ты мертв!
        Ведь ты родился здесь!
        Твоя сила в том,
        Что ты родился здесь!
        Здесь твоя земля,
        Здесь твой дом!
        Американская песня XVIII века
        Я проснулся оттого, что через меня переступили.
        - Куда тебя черти несут? - прошипел я, хватая Дениса Коломищева за щиколотку. Он ойкнул, присев; средний из их тройки, Борька, замер неподалеку в позе охотящейся цапли.
        - Пусти, Колян, - так же по-змеиному зашипел в ответ Денис. - Мы ребят встречать… Они сейчас прилететь должны…
        - Андрюшке скажу, - пригрозил я авторитетом подхорунжего Ищенко, зама Кольки в отсутствие того.
        - Стуканешь?! - продолжал шипеть Денис.
        - Не выспитесь, днем падать будете, - безапелляционно отрезал я.
        - Пойми, у нас там брат же! Ну, будь человеком, иногородний… - начал давить на жалость Денис.
        Хм. Не дерущимися братьев я видел только когда они работали или спали. А так даже процесс поглощения пищи не был исключением. Или Игорь колотил кого-то из младших, или они объединялись и били его, или - для разнообразия - дрались между собой, причем доходили до такого остервенения, что начинали хрипеть и капать пеной, и даже взрослым их сразу разнять не удавалось. Я даже не мог понять, что служит поводом для той или иной драки.
        И вот.
        Нате. Они брата идут встречать.
        Между прочим, было уже около трех. Рассвет скоро. У меня захолонуло сердце.
        Тут так говорили, когда кто-то волновался - «сердце захолонуло», причем и пацаны тоже. Я не понимал. А теперь понял.
        - Вместе пошли, ладно, - я поднялся на колени.
        Справа вскинул голову Фальк.
        - Ник, ты куда? - сипло и ничего не соображая спросил он.
        - Ссать, спи, - отрезал я.
        Витька тупо кивнул и ткнулся виском в набитый соломой мешок.
        Мы втроем сползли с сеновала.
        Земля была теплой, дул ветерок - тоже теплый. Где-то - не так уж далеко - стреляли. Шел бой. Я еще не научился различать, что где стреляет, но Борька прошептал, потирая нос:
        - «Калаши»… а вот немецкие винтовки, «гэшки»… Наверное, диверсантов ловят.
        - Сюда не пройдут? - вдруг забеспокоился я.
        Борька со смешком помотал головой:
        - Не. Это за рекой, сейчас их, наверное, уже со всех сторон обложили.
        - Все щупают, думают, что у нас все на линии, голыми руками возьмут… - вмешался Денис. - Батька с дядькой дома три «Сайги» оставили. Так что пусть и прорвутся. В оборот на раз возьмем, хоть Рэмбо самого.
        - Слушайте, а если у вас в каждом доме оружие - что мы им-то не пользуемся? - спросил я, шагая между братьями.
        Борька хрюкнул:
        - А как ты это себе представляешь? «Мать, я ружьишко возьму, слетаю кой-куда»? Да и зачем нам «Сайги» в воздухе? У наших машин главное оружие под крыльями. А так у меня вон «архар» есть, я не летаю. И Денис - техник, ему и «тольтолича» хватит. А тебе вон вообще «пыпыску» выделили, радуйся.
        - Радуюсь, - буркнул я. - Много я с ним навоюю, если что. Точно пыпыска, пули даже каску не пробивают.
        - Если «что» - от тебя все одно даже шкварок не останется, - популярно объяснил Денис. - Так что не тренди. Летунам личное оружие для самоуспокоения. И все.
        - Э, я вчера видел, когда масло отвозили, - вдруг вспомнил Игорь, - наши два
«Леопарда» тащили. Трофей.
        - Зачем? - удивился я. Что такое «Леопард» - я уже знал: немецкий танк, ими воевали турки.
        - Дурак, - свысока заметил Игорь.
        Я нацелился дать сопляку по шее, но Денис миролюбиво сказал:
        - Да не цапайтесь… Турки мусульмане. Они страсть как боятся в закрытом помещении помереть. Наши «Леопарды» разули, и турки сразу из них удрали. Ну а гусеницы натянут - и будем воевать.
        - Сколько техники перед самой войной на складах посдавали, - вспомнил Игорь. - Придурки - «нам приказя-али, нам приказя-али…» - он явно передразнил кого-то.
        - Им правда начальство приказало из самой Москвы, - сказал Денис.
        - Ну и тоже сволочи, - отрезал Игорь. - А нашим теперь приходится голыми руками танки останавливать.
        - Не голыми… - начал Денис. Но прервал себя: - Конечно, сволочи.
        - Он думал, что все сразу посдадутся, - вмешался я.
        - Ну и посдавались все, одни казаки сначала воевали, - отрезал Игорь.
        Я дал ему по шее. Он сжал кулаки, но Денис ткнул его в спину:
        - Иди давай. Хрень какую-то правда порешь.

«А может, правда было бы лучше сдаться?» - подумал я.
        Сдаться. Это было бы просто. Тогда все были бы живы. Что такое родина, что такое честь, что такое все эти слова? Да ты и сдался, подумал я снова. Вернее, не сдался, а… ты просто не думал, что такое война. И если бы в тот день в школу пришел какой-нибудь американец и сказал - мол, все, детишки, отныне тут Америка - ты бы возмутился? Или побежал бы домой, потому что в такой день точно не было бы уроков? А что бы сказал отец? Может быть - ничего, только бы ему оставили его небезуспешный бизнес?
        Интересно, кто были те люди, которые все заварили? Из-за которых погиб мой отец и гибнут сотни («сотни тысяч», - холодно поправил кто-то внутри меня) других людей? Кто первым сказал, что тут не будет Америки, и выстрелил?
        Я вспомнил фильм, который видел за год до войны - «1612». Про Смутное время. Мы как раз в школе в этом году про него проходили. Как там воевода говорил людям: «Мы ему спасибо сказать должны за то, что нас наш долг исполнить заставил!» Что-то в этом роде.
        Долг… Я ведь ничего не знаю об этом слове. Долг. Это когда ты должен деньги или тебе должны деньги. Вот так. Но ведь есть, есть у него и другое значение… Честь… Это не в суд подают «о защите чести» те, кто ее и не имел никогда… Это - тоже другое. Родина… Что такое - Родина? Почему я должен умирать за Родину? Что мне было бы, не окажись ее у меня? Какая мне-то разница? Глупые слова, наивные слова, средневековые слова… Может, мне надо просто заплатить и дать уехать куда-то, где не стреляют - и я брошу все это? Может, просто вовремя не заплатили? Говорят, в начале 90-х был такой план - каждому русскому заплатить по сто тысяч долларов и дать им уехать, кто куда хочет. А территорию поделить… Может, так было бы всем лучше?
        Но это не территория, вдруг подумал я. Это Родина. Это моя Родина. Я ничего не понимаю, я тупой, я пепси-кольное поколение. Это все правда. Но я знаю - моя Родина. Вот она. Под моими ногами - теплая ночная земля. Над моей головой - звездное небо. Вокруг меня - моя страна и мои друзья. Это - тоже правда. Моя правда.
        Я ничего этого не отдам. Ни за какие деньги. И нечего гадать, что там было бы, если бы. Есть так - как есть. И лучше так, чем…
        У меня опять не стало слов. Но я твердо знал: лучше так.

* * *
        Первым, кого мы увидели на нашей взлетке, был Жорка Тезиев. Он сидел на бочке, как символ казачества (донского, правда, кажется; пацаны говорили, что у донцов на гербе казак верхом на бочке), болтал ногами и, глядя в небо, начинавшее чуть-чуть светлеть на востоке, бухтел гимн терцев:
        Ой, да не из тучушки ветерочки дуют,
        Ой, не дубравушка во поле шумит.
        То не серые гусюшки гогочут,
        Ой, по-над бережком они сидючи.
        Не сизые орлы во поле клекочут,
        Ой по поднебесью они летучи, -
        То гребенские казаченьки,
        Ой перед Грозным царем гуторят:
        «Ой ты, батюшка, ты наш царь Иван Васильевич,
        Ой, православный ты наш Государь,
        Как бывалоча ты нас, царь-надежа,
        Ой, многа дарил нас, много жаловал…
        Честно говоря, несмотря на осетинское происхождение, особыми талантами певца Жорка не обладал. Тем не менее мы не стали перебивать и остановились, слушая, как он напевает неутомимо:
        А теперича ты, наш царь-надежа,
        Ой, скажи да скажи нам, казакам,
        Чем пожалуешь нас, чем порадуешь,
        Ой, чем подаришь нас, чем пожалуешь?»
        «Подарю я вас, гребенски казаченьки,
        Ой, рекой Тереком, рекой быстрою,
        Ой, все Горынычем со притоками,
        От самого гребня до синя моря,
        Ой, до синя моря, до Хвалынского…»
        Он вздохнул и пробормотал: «Бля, где же они?..» - и стукнул пяткой по бочке.
        Как раз в этот момент две ширококрылые тени бесшумно прошли над полосой и, одна за другой упав в ее конце, растворились в темноте. Послышались шорох и посвистыванье, навстречу которому мы все побежали.
        Вынырнувший из темноты «Атаманец» чуть не сбил меня крылом - я еле успел пригнуться, схватил аппарат за растяжку. Честное слово, я и представить себе не мог, что вот так буду за кого-то волноваться - я буквально глазами впивался: все прилетели, все цело?
        - Не спите? - Колька тяжело сполз с сиденья, расстегнул шлем. Руки у него подрагивали. - Я что говорил? У нас что, парад победы - встречать?
        Игорь уже облаивал своих младших - те против обыкновения отмалчивались. Володька с Жоркой обнимались. Колька, положив шлем на сиденье, спросил Сашку - тот подходил, неловко покачиваясь:
        - Ты чего мне там орал?
        - Испугался, когда ты пикировать начал, - угрюмо ответил тот. - Дениска, - он дернул за плечо младшего Коломищева, - ты глянь там… у меня из правого блока ни одна ракета не вышла. И пить дайте.
        Жорка оказался предусмотрительней нас - оторвавшись от брата, притащил волоком пятидесятилитровый пластиковый бачок с водой, к которому все четверо тут же присосались. Мы стояли и ждали.
        - Как слетали? - вырвалось у меня. В мою сторону все уставились почти с возмущением. Но я уже не мог удержаться: - Ну чего вы молчите, как слетали?!
        - Если ты про вообще - то тут не расскажешь, - ответил Колька, садясь прямо на выбитый бетон и расшнуровывая ботинки. - Не обижайся, но - не расскажешь. А если про результат - не шикарно. Но почин есть. За линией фронта на подлете к аэродрому весь груз вывалили на два грузовика. Рвануло неслабо, и не наши заряды, а в кузовах что-то. Но на сам аэродром ни шиша не осталось. Погорячились… - и он улыбнулся странной медленной улыбкой.
        - А самое главное - они нас правда не видят, - сказал Володька, садясь рядом. Только сейчас я разглядел, какие у всех усталые лица. - Мы летали как у себя дома. То планировали, то движки включали - не видят. Хотя войск там полно. Если только случайно напоремся, но ночью не летает почти никто. А на нашей высоте - никто.
        - Значит, что? - Денис присел на корточки. - Значит, их можно правда бить?
        - Можно, - кивнул Володька, тоже принимаясь за шнуровку.
        Жорка водрузил ему на голову папаху.
        - Ура? - предположил Борька.
        Все засмеялись. Колька, перевернув левый ботинок, высыпал из него то ли землю, то ли пыль, то ли песок…
        - Это что, в воздухе накидало? - удивился я.
        На меня опять посмотрели все - но уже не с возмущением, а как-то странно.
        - Вы чего? - удивился я.
        - Ничего, - покачал головой Колька, проделывая ту же процедуру со вторым ботинком. - Не, это не там. Это мы тут в ботинки немного земли насыпали. Перед вылетом.
        - Зачем?! - изумление мое росло.
        - Затем… - вроде бы неохотно отозвался Колька, но потом пояснил немного смущенно: - Понимаешь… есть такое поверье. Если перед боем насыпать в обувь немного земли… то можно сказать: на своей земле стою, за свою землю дерусь - где бы ты ни был в это время. А если и убьют, то опять-таки - на родной земле.
        - А… - начал я.
        И заткнулся.
        - Зароемся в сено и будем дрыхнуть, - пробормотал Сашка, встав на ноги и покачиваясь. - Дрыхнуть. Шесть часов. Не, восемь. Десять тоже можно…
        - Будете спать, пока не выспитесь, - через плечо сказал Денис, уже ходивший около мотопланеров. - Пацаны, как придете на двор - поднимите Олежку Барбаша, пусть сюда идет, мы с машинами должны разобраться. И ракеты снять… Кстати, Сашок, ракеты и установка тут ни при чем. Ты так дергал, что провод у электроспуска оборвал. Лучше б руки себе…
        - Да пошел ты… - вяло отозвался Сашка. - Не могу, спать хочу.
        - Нет, в самом деле, все отрываешь, что гвоздями не приху…рено, - не унимался Денис, с натугой катя «Саш’хо» к незаметному входу в ангар. - С цветомузыкой та же история тогда на дискаче была… Так Олежку пришлете?
        - Давай-ка сами все сделаем, - сказал Колька. - Ты да я. Остальные - марш спать, это приказ.
        - Я с вами, - вызвался я.
        Колька секунду смотрел на меня. Потом кивнул:
        - Ладно. Втроем.

* * *
        Четырехдневный бой за Светлоград закончился вечером.
        Было душно. Ветер с Маныча пахнул горелым металлом, солярой, жареной и гниющей человеческой плотью.
        Дальше северных кварталов Светлограда бронечасти и мотопехота турок, поддержанные бандами калмыцких фашистов и американскими вертушками, не прошли. Попав в ловушку городских улиц, мгновенно потеряв присутствие духа, они начали метаться, стремясь только к одному - выбраться обратно. На улицах и за окраиной лежали сотни трупов в новеньких камуфляжах, чадили коробки танков и бронемашин… Снаряжение и оружие убитых - раньше трофейных команд! - уже начали растаскивать вездесущие пацаны… Подбирали и еду, и если оружие у них старались отобрать, то еду не отнимали даже самые свирепые из «трофейщиков»…

…По самым скромным подсчетам, наступавшие потеряли не менее четырех тысяч убитыми, около пятидесяти единиц бронетехники, семь вертолетов и два истребителя-бомбардировщика. Разгромленные и деморализованные части 4-го турецкого корпуса бежали в сторону Маныч-Гудило, где их уже ожидали высаженные со старых вертолетов и надежно укрепившиеся отборные десантные группы. По полевым аэродромам оккупантов вокруг Элисты молотила вся наличная артиллерия.
        Отряды Северной армии потеряли убитыми больше пятисот человек. Сейчас их свозили на окраину Ставрополя, где еще в начале войны возникло само собой огромное кладбище. Ряды трупов протянулись вдоль самодельной ограды, на которой жаркий ветер трепал разноцветные разнокалиберные листки: «Уехали… Ищи нас… Ждем… Погибли… Адрес… Сынок… Папа, мама, я… Бабушку похоронили…» Они лежали вместе - казаки, чезэбэшники, военные, менты, эмчеэсовцы, ополченцы… Русские, немцы, эстонцы, осетины, армяне, абхазы, греки, болгары, украинцы, сербы, калмыки… Православные, католики, ламаисты, протестанты, мусульмане, атеисты, язычники… Мужчины, женщины, старики, подростки, юноши, девушки, дети…
        Православные священники отпевали разом всех, медленно продвигаясь вдоль растущих рядов.
        На площади перед полусожженной мэрией, прямо на земле, огромной, какой-то неживой кучей сидели пленные. Их было больше трехсот - в основном турки. (Полсотни пленных калмыков калмыки же - из калмыцкого казачьего отряда «Наран Арслан» - забрали себе и, связав, деловито зарыли живыми в землю в старом карьере; помешать этому было просто невозможно…) Муравьино-жестокие со слабыми и пленными, сейчас они сидели неподвижно, глядя на окружавших их русских тусклыми мертвыми глазами, в которых была только покорность. Отдельной группкой сидели наемники из «Динкорп» и двое штатовских вертолетчиков. Эти выглядели живее, но в глазах почти у всех был скрываемый изо всех сил страх, у американцев мешавшийся с недоумением: как же так?
        Они - в плену?! У кого?!
        Атаман Громов прибыл на совещание штаба армии прямо с позиций. Его конвойцы - набранные из старших кадетов бабычевского корпуса и тоже старших детдомовцев - отлично вооруженные и обмундированные, подтянутые, рослые мальчишки с закопченными лицами, кое-кто в бинтах, - попрыгав с трех «Гусаров», бэтээра и двух мотоциклов, немедленно свернули вентиль пожарного гидранта и, оставив троих на карауле, принялись с воплями и хохотом плескаться, вызывая добродушные улыбки у охранявших пленных ополченцев. Казалось, что ребята ничуть не устали; между тем за последние четыре дня конвой атамана потерял семнадцать человек из сорока… Лишь пятеро мальчишек, подойдя к пленным, встали возле них стеночкой, плечом к плечу. Стояли молча, ничего не делая, только глядели. Но среди турок многие вдруг начали истерично молиться, а один из американцев громко заговорил по-русски, путая слова:
        - Мы пленные… мы только выполняли приказ… мы находимся под защитой Женевских конвенций…
        - Лучше молчи, - сказал кто-то из мальчишек, и американец умолк.

* * *
        - В общем, так, - атаман Громов пожал плечами. - Совершенно непонятный эпизод. Вроде бы мелочь - два грузовика с боеприпасами, одиннадцать убитых - но странно. И нелепо как-то все… Машка, это не твои?
        Мария Лагутина, командующая авиацией и в прошлом знаменитая спортсменка-летчица, пожала плечами и ехидно заметила:
        - Раз нелепо - точно не мои… - И уже серьезно добавила: - Да нет, не летали наши там.
        - Может, осетины? - кивнул атаман начальнику разведки.
        Полковник Ботушев покачал головой:
        - Я уже выяснял. Ни осетины, ни абхазы подобных операций не проводили.
        - Может, у них самих что взорвалось? - предположил кто-то из офицеров РНВ. - Первый раз, что ли? Или партизаны…
        - Там столько вражеских войск и такая маленькая территория, что партизан просто нет, - отозвался атаман. Задумался, хрюкнул горлом и подвел итог: - Наверное, правда что-то у них само грохнуло…
        - Между прочим, там твои конвойцы пленных убивать собрались, - заметила Лагутина, глядя в окно. - Петельку такую красивую на столбе наладили, тросик разноцветный… ой, это же шнур из театра, красиво как…
        - Пар-р-ршивцы! - вскочив, атаман рысью выбежал из кабинета.

* * *
        Все это совсем не было похоже на воздушный бой - даже из кино. С глухим громом невероятно высоко в небе крутили какие-то петли и зигзаги не меньше десятка серебристых точек, то и дело выстреливавших длинные прямые хвосты белесого цвета, размазывавшиеся черными кляксами.
        Мы с Витькой Фальком и Тошкой Задрыгой, задрав головы, следили за происходящим. Лошадь тащилась сама. Бидоны с молоком грозили выпасть. От того, что я не понимал даже, где там, наверху, наши, а где чужие, все происходящее над нашими головами напоминало сильно тормознутую компьютерную игру с плохой графикой.
        Неожиданно одна из точек превратилась в алую звездочку, потом - окуталась черным и рассыпалась на быстро светлеющие дымные струйки. Буквально через несколько секунд то же произошло со второй, еще через полминуты - с третьей. Розка наша остановилась и стала невозмутимо жрать траву на обочине. Мы не обратили внимания - игра обретала некоторую динамичность.
        Две точки, резко снижаясь, помчались на юг. За ними гналась третья. Еще две продолжали крутить карусель. И опять-таки две свернули в нашу сторону, а следом - еще одна.
        - Еб… - выдохнул Тошка.
        Мы и дернуться не успели, а прямо над нашими головами проскочили показавшиеся невероятно огромными короткокрылые серые машины с желтыми носами; следом - машина поменьше и поразлапистей, серо-серебристая с алым. Что-то сверкнуло. Нас накрыл жуткий грохот. Розка взвыла (именно взвыла, а не заржала!), освободилась от лишнего груза в виде меня и Тошки и помчалась в светлые дали через кусты, унося в телеге самоотверженно упавшего на бидоны Витьку.
        Что-то подобное я испытывал уже - в тот страшный день, когда бомба ударила в мою школу. Я опять сидел на траве, ни фига не слышал, хотя Тошка, судя по всему, мне что-то орал, поднимаясь из придорожной канавы. По щекам у него текла кровь.
        - …мотри!!! - прорвалось мне в голову.
        Я обернулся туда, куда он показывал рукой. И окаменел.
        Метрах в ста от нас, не больше, горел и взрывался снова и снова самолет. В стороны отлетали куски. К этому пожару вела вспаханная черная полоса. Она начиналась и того ближе от нас.

«Бум!» - с тупым, мешочным каким-то звуком на дорогу рядом с нами упало тело в оливковом комбинезоне. Мы вздрогнули
        - Блин, летчик… - выдохнул Тошка.
        Рядом с телом опустился оранжевый комок.
        Осторожно, на цыпочках, мы подошли ближе. Ясно было, что летчик мертв, как колода. Он лежал, раскидав ноги в могучих башмаках, на опущенном стекле шлема четырехконечной золотой звездой горело солнце. Комбинезон украшали многочисленные нашивки, но мне в глаза бросилась только одна - алый прямоугольник с белыми полумесяцем и звездой.
        - Осман, сука, - процедил Тошка с такой ненавистью, что мне стало даже неприятно. - Не, ты въехал, Коль?! Наши их уделали! Не меньше четырех сбили!
        Я подумал, что среди сбитых вдали могли быть и наши машины. Но верить в это не хотелось. Я спохватился:
        - Надо сказать кому-нибудь про него!
        - Точно, - опомнился Тошка. - Пошли, телегу найдем, эту дуру Розку выпряжем - верхом быстрей.
        - Пошли, - я шагнул, но заметил, что Тошка остался и быстро посмотрел на… - Ага, - уличил я его. - Ясно. Пестик заныкать хочешь?
        В набедренной кобуре у мертвого летчика явно был настоящий «вальтер».
        - Чего заныкать?! - ощетинился Тошка, выдвигая плечо. - Военная добыча!
        - В зубы дам, - предупредил я. - Не косячись. Лучше давай разыграем - кому. У тебя все равно уже есть «вальтер».
        - Не… - он вдруг погрустнел. - Нельзя брать. Сразу начнут: куда дели? а ну, вернули, паршивцы…
        - Точно… - я еще раз покосился на кобуру. - Пошли?
        - Пошли, - согласился Тошка.
        - Ну, пошли.
        - Пошли, я и говорю.
        - Пошли! - я потащил его за собой за плечо…

…Розку, телегу и Витьку мы обнаружили недалеко в кустах. Розка жрала траву. Витька сидел на бидонах, мрачно сплевывая розовую слюну и трогая попеременно то левый глаз (он заплывал синяком), то правое ухо (оно опухло).
        - Пришли? - поинтересовался мой старый друг. - Я зуб себе вышиб.
        - Молоко цело? - Тошка принялся распрягать удивленно на него покосившуюся Розку.
        - Там теперь масло, - Витька снова сплюнул. - Я не знаю, как жив остался… Че это было?
        - Турецкий самолет, - я запрыгнул на край телеги.
        Витька покосился на меня:
        - Иди ты…
        - Слово… Тошниловка! - окликнул я Тошку. - Если спи…шь по дороге пистолет - чесслово заложу!
        - Не! Й-иии! - он хлестнул Розку ладонью и мгновенно исчез с глаз.
        - Хорошо сидит, - заметил Витька не без зависти. - Время бы выбрать, научиться тоже…
        - Ты не забыл, что мы сегодня тройкой летим? - тихо спросил я.
        Витька медленно завалился на спину, покачал головой:
        - Не… - Он смотрел в небо. Почти не щурясь. Потом сказал: - Молоко скиснет на такой жаре… Ник, а покатили эту телегу так?
        - Чего? - я засмеялся. - Перегрелся?
        - А чего? - он сел. - Все равно просто так валяемся. Чего мы, не сдвинем ее, что ли? Тут и осталось-то километра полтора. Вон же цех. Видно даже.
        Я хотел ему сказать, что он придурок. Но вместо этого соскочил наземь и хлестнул Витьку по коленке сорванной былинкой:
        - Пошли, впрягайся…

…Вообще-то это было довольно тяжело. Ну - трудно, в смысле. Не совсем уж трудно, но нелегко - да еще по жаре. Но Витька шел рядом, встряхивал мокрыми от пота лохмами и чему-то улыбался. И я поймал себя на том, что тоже улыбаюсь. Улыбаюсь, хотя пот тек по спине (мокрыми насквозь были даже трусы), попадал в рот, в глаза и даже в уши.
        - Ник, - Витька посмотрел на меня сбоку и снова улыбнулся. - Вот, послушай. Я стихи сочинил.
        И, раньше чем я успел хоть как-то отреагировать на это сенсационное заявление, он начал читать - без выражения, просто говорить, глядя на дорогу впереди:
        Моя страна-каменотес
        В веках вытачивает русло,
        Зовется и несется Русью,
        Вскипая пеною берез.
        Накрыла нас глухая весть.
        И камни прыгают по следу.
        Дотянем вряд ли до победы,
        Но стать героем время есть.
        Мы рвем арканы кадыком.
        И головы, как камни, седы.
        Пусть не дотянем до победы,
        Так хоть дотянемся штыком.
        В потоке времени броня
        Царапает бока ущелий.
        Глаза, как смотровые щели,
        Полощут вспышками огня.
        У нас мужик всегда солдат,
        Пока бугрятся кровью вены,
        Пока нас всех через колено
        Не переломит перекат.
        Но грудой сломанных хребтов
        Точить еще сподручней русло.
        Несемся и зовемся Русью.
        И не удержит нас никто[Стихи Л. Корнилова.] .

* * *
        - Во-от… Ну, я стою, гляжу, там перчатки. Боксерские, в смысле. Больше никого нет, будний день… А продавец с каким-то своим знакомым ля-ля. А этот знакомый держит в руке диск. Я краем глаза смотрел, но все равно видел - там классика такая, Вивальди.
        - А, знаю… - Дашка смотрела на меня смеющимися глазами.
        - Во. А я не знаю до сих пор, - я сел удобнее, булькнул ногой в воде. - И этот, в смысле, знакомый спрашивает у продавца: «А ты чего это, классику слушаешь?» А тот ему: «Не, просто когда сюда пацанва набивается - я этот диск ставлю, и они сразу сдергивают».
        - Признайся, что анекдот! - засмеялась она, толкая меня плечом, на котором еще не высохли капли воды после купания.
        У меня мгновенно пересохло не только во рту, но и в кишках. Плечо было твердым, горячим и… и еще каким-то. Обалденным, в общем. Я нашел в себе силы и замотал головой:
        - Честно - нет! А вот еще. Витьку - ну, Витьку знаешь, Фалька, дружка моего?
        Она кивнула.
        - Вот, мы один раз тусимся на спортплощадке, вдруг он подваливает - а одет под кислотника. Тут все оранжевое, тут все зеленое - вырви глаз. Мы обалдели. А он говорит: «Да не, пацаны, я так одеваться не люблю, просто когда я так одет, предки меня с собой никуда не тащат вечером…»
        - Анекдот! - взвизгнула Дашка, шлепнув меня по колену. - Коль, ты трепло! Это анекдот!
        - Правда! - округлил я глаза.
        - Перекрестись! - потребовала она.
        Я смутился:
        - Ну… я некрещеный…
        - Правда, что ли? - удивилась она.
        - Ну… вообще-то крещеный… В смысле - меня крестили, все, как положено… Но я ни крестик никогда не носил, ни даже не думал про это… - я посмотрел на Дашкин серебряный крестик, который лежал точно между… и выругал себя за тормознутость, вынудив отвести глаза.
        Мы сидели в ветвях здоровенной ивы, наклонившейся над самой водой - так, что с нижней толстенной ветви можно было опустить ноги до колен. Остальная масса - вырвались искупаться - орала, брызгалась и плюхала как бы за пределами окружавшего нас со всех сторон зеленого шатра. Сейчас бы самое время… Дашка была так близко, казалась такой веселой и доступной… Ну я же не маленький, в самом деле, и сегодня ночью - через четыре часа каких-то! - я полечу на настоящее боевое задание! А если я не вернусь?! Тогда чего?!
        Я выдохнул и положил ладонь - правую - на Дашкину грудь. Левую. Слегка сжал пальцы.
        А потом увидел ее глаза.
        - Пусти, - сказала она тихо.
        И у меня даже в мыслях не возникло ослушаться. Я убрал руку. Ладонь горела, храня ощущение… но еще больше у меня горело лицо.
        - Уходи, - так же тихо приказала Дашка.
        Я поднялся в рост на иве.
        - Стой.
        Я так и не сделал первого шага, послушно замер.
        - Сядь.
        Я опустился обратно, глядя на черную воду, закручивающуюся возле наших ног водоворотами.
        - Коль, зачем?
        - Ты… - горло стало узеньким, а слова - огромными и шипастыми. - Ты мне… нра… - я глотнул, пискнул чем-то. - Нрав…вишься.
        - Тогда зачем ты так? - требовательно спросила она.
        Я глупо пожал плечами.
        - Думаешь, девчонкам это по душе?
        Я опять дернул плечами и сказал:
        - У м-мммм… меня никого не было. Я даже не целовался. Ни разу. Я думал, что… - мне стало так стыдно, что я всерьез подумал соскользнуть с ивы и больше не всплывать.
        - Что девчонкам это нравится? Когда вот так хватают? - спокойно, с каким-то холодком в голосе, допытывалась Дашка, покачивая ногой в воде. Вокруг ноги обвилась длинная водоросль.

«Издевается», - тоскливо подумал я.
        И ответил:
        - Пацаны говорили…
        - Или врали, или им попадались такие девчонки. Такие тоже есть, - какой же у нее спокойный был голос… - Хочешь - отведу. Хоть общупайся. Они против не будут. И вставить дадут, если захочешь. Без вопросов. Потренируешься…
        - Даш… - мучительно подавился я. - Можно, я пойду?
        - Иди, - ответила она. Или приказала?
        Я встал. Перешел на берег. Стараясь, чтобы никто меня не заметил (получилось), отошел подальше, забрался поглубже в камыши. Сел там на какую-то склизкую корягу.
        И в первый раз за последние четыре года заревел, обеими руками размазывая по лицу слезы.

* * *
        Ветер этой ночью был прохладным. Даже хорошо, потому что меня лихорадило. Я дрожал, как мокрый щенок. И все это видели, я был уверен.
        Летели «Жало» Дороша-старшего и Фалька, наш с Витькой Барбашовым «Ставрик» и - как прикрытие - «Гриф» Андрюшки Ищенко и Олега Гурзо. Нас провожал - как техник - сам Димка Опришко. Больше никого - Колька настрого пресек все эти проводы-встречи.
        Мы переодевались в ангаре. Держа в руках ботинки, я спросил Витьку:
        - Слушай… где тут это… ну…
        - Что? - он проверил, как «ходит» забрало шлема.
        - Ну, это… - Я решился: - Земли где можно набрать?
        - Я лично со двора взял, - не удивился он, показывая небольшой пластиковый пакетик.
        Я расстроился - по-настоящему. И пробубнил:
        - Ну а я-то… где?
        - Знаешь… - он внимательно посмотрел на меня. - Возьми моей. Тут на двоих хватит. У нас же один экипаж. И вообще. Родина ведь тоже одна. Ага?
        - Давай! - обрадовался я.
        Витька улыбнулся. Протянув мне пакетик, тихо сказал:
        - Батя тоже взял, когда уходил… Но его привезли и похоронили. Хорошо, что хоть так…

… - Готов?
        - Готов. - Я проверил страховочный ремень, застежку шлема (с поднятым забралом), рычаги управления, гнезда с бутылками с зажигательной смесью… - Готов, - повторил я.

«Чах», - сказал мотор. «Чах-чах-чах… чах-чах-чах-чах-чах… тррр…» Дробный звук превратился в ровное посвистывание. Подбросило - несильно. Качнуло - влево-вправо. Темнота побежала рядом, как большой молчаливый пес.
        Толчок. Больше не было качания. Я вдруг увидел - внизу рассыпались огни. Каждый раз на тренировочных полетах в прошлые ночи (и до этого - в аэроклубе) я удивлялся тому, как это бывает: раз - и ты в небе.
        Огни становились мельче, но их было все больше. Мы лезли вверх. На миг - на фоне неба - я увидел смутные тени; выше - «Жало», ниже - «Гриф». Мы выстраивались
«этажеркой» - наши «бомбовозы» почти крыло в крыло выше, «Гриф» с его пулеметом - ниже. Чуть накренило вправо; в воронке звукопровода надтреснутый, неузнаваемый голос Витьки:
        - Выключаю.
        И стало тихо. Сразу. Нет. Не тихо. Пел ветер в растяжках, посвистывал под крыльями, гудел внизу. Эта музыка была дружной и чуть тревожной, как труба. Вивальди… Я не врал Дашке насчет этой истории. Была она. Вивальди… Интересно - что за музыка? Может быть, если я останусь жив, достать и послушать?
        Я прикрыл глаза. Тело ощущало - Барабаш «поймал ветер», и тот сам нас несет, поддерживает под крылья, как руки друга. Музыка ветра продолжала звучать.
        Да, вдруг подумал я. Вот что я сделаю. Я буду воевать. За все - за Родину, за отца, за друзей… Но еще - как в Средние века - ради Дашки. Я стану самым лучшим бомбардиром сотни. Мы с Витькой изрисуем нашу машину значками разбитой вражеской техники. И потом, когда станет можно, я приду к Дашке. Встану на колено. И скажу:
«Смотри, это все я дарю тебе! Прости и пойми, позволь хотя бы глядеть на тебя…» Можете смеяться, но я так думал, качаясь в небе в ладонях ветра под его музыку.
        - Линия фронта.
        Я распахнул глаза. Уже?! Я что - уснул?! Но тут же я понял, что не спал. Нет, просто фронт - фронт был близко. Под боком. Рядом с Упорной. Мы скользили вниз, чтобы пролететь на бреющем каким-то известным ребятам путем. Кажется, мы пронеслись над рекой, хотя я не взялся бы сказать точно…
        Фронт спал. Не было привычной днем отдаленной слитной пальбы. Правда, нет-нет да и вспыхивало что-то внизу, летели огненные точки, трассы, мелькало пламя. Иногда падали в ночь столбы прожекторного света. И все. Это было так странно, что я еще долго выворачивал голову, когда мы пролетели над этим странным фронтом. И опомнился только когда понял: мы над чужой землей!!!
        Нет, поправил себя я. Не над чужой. Это наша земля. Только захваченная врагом.
        Тут было меньше огней. Вернее, меньше жилых огней - теплых россыпей в окошках домов, где - керосиновых, кое-где - еще электрических… Здесь, под нами, виднелись холодные огни - белые, сиреневые, магниевые, упорядоченные. Сволочи, подумал я, когда понял, что это такое. Без затемнения живут! Уверены в своей ПВО, в своей неуязвимости с воздуха… Я вспомнил, старшие говорили: авиации едва-едва хватает на то, чтобы худо-бедно прикрывать небо, на бомбежки летают вот такие, как мы, мотопланеры и парапланщики с минимумом груза, да переделанные из грузовых машин суррогатные бомбардировщики - уязвимые, тихоходные…
        Ладно.
        Что интересно - мне не было страшно. Нет, на этот раз мне не казалось, что все окружающее - игра или сон. Просто не было страшно. И все.
        - Колян, до цели две минуты лету, - сказал переговорник.
        Я расстелил на колене планшет. Положил на него светокристалл. Синеватое свечение было бледным, но достаточным, чтобы рассмотреть кроки.
        Я вспомнил - отчетливо, как хорошо выученный урок - схему в ящике с песком. Околица станицы. Брошенная бензозаправка «Лукойл». Ряды спиралей колючки. Спичечные коробки - турецкие кунги с продуктами. Вокруг - зенитки, дежурит пара
«Кобр». Мои цели - слева полосой.
        - Колян, минута.
        Будут два захода. Первый - бутылки. Второй - ракеты по живой силе. Позавчера у Илюшки Лобова ракеты опять заклинили… Могут рвануть. Могут. Я начал выкладывать бутылки на желоба - вправо-влево, головками спичек к себе. Приготовил зажигалку, пригнулся, чтобы не задувал ветер.
        Магниевые огни спереди. Я отчетливо видел макет. Точно как Колька сделал. Макет. Откуда тут макет?
        Нет, не макет. Все по-настоящему.
        Господи, боже мой. Вот она - ВОЙНА.
        Я стал поджигать охотничьи спички. Они загорались сразу, и через три-четыре секунды горели все. Слева и справа. Металлически блеснули ряды колючки внизу. Кунги росли.
        Пора.
        Я рванул заслонки. Бутылки полетели вниз. Молча. Почему-то я так и подумал -
«молча». И сразу же внизу стало расплескиваться темное пламя.
        Это сделал я? Я поджег?!
        Разворот - мой пилот закладывал его так, что я охнул. Площадка, над которой мы пролетели, горела, и я вдруг услышал гортанные крики, а потом - потом взревели сирены, сразу несколько, мощно и тягуче. В этом вое бежали люди - люди в форме и полураздетые, они выскакивали из других кунгов и явно ничего не понимали.
        Я нажал кнопки электроспусков.

* * *
        Когда земля толкнулась в колеса, я дернулся, как от удара током.
        - Прилетели?!
        - Прилетели, - Витька обернулся ко мне, снимая шлем.
        Нас встречали Ванька Тимкин, Витька Тимко (не путать!), Захарка Дорош и Сашка Тасоев. Мне помогли сойти на землю, сунули кружку с холодной водой, и я выхлебал ее всю, потом сел на бетон и стал разуваться. Я чувствовал себя не усталым, а пустым и каким-то холодным. Мне казалось, что я слышу, как просыпаются, шуршат в траве букашки, как шелестит солнце, готовясь вставать из-за горизонта…
        Из моих ботинок на бетон просыпалась земля. Наша земля. Моя земля.
        - Колька, тебе помочь дойти? - спросил Захарка, трогая меня за плечо. Я помотал головой, поднимаясь. - Как слетали?
        Бетон был теплым и почему-то качался под ногами.
        - Все в ажуре, - ответил я. - Ну ладно. Мы спать.
        Молния Суворова
        Посвист пуль. Веток хруст.
        Штык. Кинжал. Винтовка.
        Каждый пень и каждый куст
        Бьют фашистов ловко!
        Взрывы яростных гранат
        Молниями блещут
        И сплошной свинцовый град
        По убийцам хлещет!
        А. Гончар. «Брянский лес»
        - Вы должны понимать, что ваша страна не в силах более позаботиться о вас! Что вас ждало на этих диких, охваченных бунтом просторах?! - высокая худая женщина в брючном костюме и с бело-голубой ооновской повязкой на рукаве патетично подняла руку. Несколько сотен детей от четырех до четырнадцати лет, построенных в пять плотных прямоугольников, безмолвно слушали ее. По краям строя замерли с винтовками наперевес солдаты армии США; около трибуны стояли еще несколько международных наблюдателей и трое американских офицеров, возглавляемых майором. - Голод, страдания, гибель в конечном счете! Но международное сообщество не забыло о вас! Вас собрали сюда, вырвав из лап физической и нравственной гибели! О вас всеми силами заботятся! Вас не оставляют вниманием! Теперь, когда России больше нет… - В строю в нескольких местах возникло и тут же улеглось неуловимое движение. Женщина обвела детей взглядом. - Теперь, когда России больше нет, - повторила она с нажимом, - у вас есть лишь один выход: как можно скорее покинуть эту территорию! И здесь Организация Объединенных Наций тоже окажет вам - и тысячам таких, как
вы! - всю необходимую помощь. Теперь вы будете вывезены отсюда и переданы в руки тех, кто вас ждет! Вас с радостью примут цивилизованные, культурные страны - и вы забудете прошлые годы, как страшный, дикий сон о варварской земле… Я и мои коллеги, - жест вниз, - представляем здесь все человечество, которое позаботится о вас и которому отныне будете служить и вы…
        Коллеги - тощий седой негр, смуглый потный толстячок, снимавший все происходящее небольшой камерой, и европеец с длинной нижней челюстью дегенерата - с важным видом кивали в знак согласия. На лицах офицеров не читалось ничего - они были замкнуты и безразличны; только лицо майора оживилось, когда женщина с повязкой закончила говорить и выбежавший из середины строя светловолосый мальчик лет десяти, подав ей, сходившей с трибуны, букет цветов, оттарабанил по-английски:
        - Ви а глэд ту си ю ин ауа кэмп. Ви а риэлли хоуп чу хэлп оф Юнайтид Нэйшнз. Сэнк ю вэри мач, мисс! Итс флауэрз из ауа пресент - май энд май фрэндз - фо хим![Мы очень рады видеть вас в нашем лагере. Мы действительно надеемся на помощь Объединенных Наций. Большое спасибо, мисс! Эти цветы наш подарок - мой и моих друзей - для вас! (искаж. англ.)] - и быстро посмотрел на майора. Тот довольно кивнул.
        - Какой милый мальчик, - женщина продолжала говорить по-русски, взяв ребенка за плечо и не забыв развернуть его в сторону камеры, которую одарила широчайшей улыбкой. - Как тебя зовут?
        - Саш… - мальчишка метнулся взглядом к майору. - Алекс.
        - Алекс, ты хочешь поехать в Америку? - женщина снова улыбнулась - поощрительно.
        - Да… в смысле, ес, мисс, - громко сказал мальчишка.
        - Скажи несколько слов, - женщина подтолкнула мальчика к камере. - Мы продемонстрируем это детям в других лагерях.
        - Я очень хочу в Америку, - заговорил мальчишка. - Это богатая и сильная страна. Здесь, в России, мне было плохо, моих папу и маму убили… - мальчишка вдруг затравленно оглянулся и замолчал. Его губы задрожали.
        Женщина поспешила:
        - Славянские террористы, православные фанатики, верно? Бедный ребенок!
        - Да… террористы… но меня подобрали американские солдаты и поместили сюда… Я очень благодарен американским солдатам… Я очень хочу поехать в Америку…
        Строй молчал.

* * *
        - Я вижу, вы очень неплохо поработали, - благосклонно кивнула женщина. - От так называемого русского духа, о котором было столько разговоров, у них ничего не осталось…
        - Ну, весь цивилизованный мир тут немало сделал еще до войны… - скромно ответил майор. - Мы лишь завершили начатое…
        Женщина, оглянувшись, чуть нагнулась к нему:
        - Скажите… ведь некоторая часть этих детей на самом деле пойдет на усыновление?
        - Младшие, мисс, - еле заметно улыбнулся американец. - Остальные…
        - О нет-нет, - замахала руками проверяющая, - избавьте меня от подробностей, это такой ужас… Может быть, вы могли бы поспособствовать мне? Так сложилось, что я бездетна… а иметь рядом живое существо хочется… - Глаза ооновки на миг шмыгнули в сторону, как две маленькие хищные крыски. - Может быть, вы подберете мне девочку? Не старше семи лет… я видела тут несколько милых мордочек… Обещаю, что окружу бедную малышку заботой и вниманием…
        - Нет ничего невозможного, мисс. Свяжитесь со мной через три дня, - улыбнулся американец и, дождавшись, пока женщина отойдет к машине, процедил: - Похотливая сука… В блоки, быстро! - заорал он охране.
        - В блоки, марш в блоки! - дублируясь десятком мужских глоток, разнесся приказ над головами послушно повернувшегося строя.

…«Пункт К76», как официально именовалось это заведение в документах, был одним из более чем тысячи подобных «пунктов», созданных под патронажем ООН на оккупированной территории России. Эти заведения решали проблему детской безнадзорности. Если учесть, что, согласно отчетам, на оккупированной - или, как говорили чаще, «подконтрольной» - территории находилось не менее восьми миллионов детей младше шестнадцати лет, то поле деятельности открывалось широчайшее. Русские дети - вопреки тому, что указывалось в отчетах в мирное время - были в массе намного здоровей (особенно если дело касалось генетики, психических и хронических болезней) своих сверстников на Западе. Поэтому восьмимиллионная масса была просто кладом для ООН. С начала боевых действий уже было вывезено не менее двухсот тысяч детей; в «пунктах К» содержалось еще около четырехсот тысяч, и контингент по мере сил пополнялся. Желающих усыновить здорового белого ребенка в мире было множество. Впрочем, это касалось только тех детей, кому еще не исполнилось пяти-семи лет. Но и остальные в демократическом мире не должны были пропасть - их с
распростертыми объятиями ждали «студии», «агентства», «клубы», фармакологические, парфюмерные и трансплантологические предприятия… Предоплата со множеством нулей капала на сотни счетов…

…Вильма ван Гельден, Джереми Джадд, Томас Обонго и Альваро Рохас - комиссия ООН, посещавшая «К76» - слегка гуляла на банкете, устроенном для них председателем комиссии по проблемам детства в Южной зоне Марксом Шапирским. Тут, среди своих, можно было расслабиться - тем более что, как тщательно ни отбиралась охрана «К» (предпочтение отдавалось военным, склонным к садизму и тупым даже по стандартам США), очень многие из охранников на такие комиссии глядели волками, а к своим подопечным относились неожиданно мягко. Возмутительно часты бывали случаи, когда охранники способствовали побегам!!! А недавно - буквально два дня назад - в «К104» под Тамбовом произошел вообще вопиющий случай: офицер охраны и один из сержантов (кстати, имевший несколько условных сроков за драки и не имевший даже среднего образования), заперев своих же товарищей в казарме, разоружили караулы и увели куда-то в леса больше двухсот детей! Вызванный на поиски отряд рейнджеров знаменитого 75-го полка «послал» куда подальше представителя ООН и демонстративно заселился на отдых в один из опустевших блоков… В довершение безобразий эти
расисты - о ужас! - выпороли ооновского представителя хворостиной, многократно назвали «чернозадой сволочью» и «гребаным ниггером» (несчастный был афроамериканцем; но что самое дикое - точно так же его оскорбляли двое афроамериканцев из состава «рейнджеров»!) и выгнали из лагеря пинками, не отдав штаны и нижнее белье…
        Впрочем, здешний комендант майор Келли гуманностью не страдал - однако и он ооновцев не любил, так что его не пригласили.
        Джереми Джадд, порядочно нагрузившись русской водкой, обмочил штаны, ползая по полу, заснул в углу и в вечеринке толком не участвовал (дегенерат-англичанин, закончивший несколько знаменитых учебных заведений исключительно благодаря протекциям своей матери - виднейшей феминистки Соединенного Королевства, - не знал, что потребил невесть где надыбанную «паленку» довоенного производства под названием «Медвежутька» - и что к утру внезапно ослепнет и будет отправлен на родину). Старый педофил-садист, южноафриканец Том Обонго (многократно страдавший от властей еще в расистской ЮАР именно за это, но позднее втюхавший всем, что его преследовали по неким «политическим мотивам», и добившийся немалого поста в ООН), обалдевший от обилия в лагере белых мальчиков, затребовал себе сразу троих - пяти, семи и одиннадцати лет - и «уединился» со связанными детьми, плачущими от страха и унижения, в смежном помещении. Мексиканец Альваро Рохас и голландка Вильма ван Гельден в своих пристрастиях сходились - им обоим нравились маленькие девочки, и оба вполне могли держать себя в руках. Тем более что впереди еще столько
интересного… Втроем с Шапирским они продолжали «гудеть».
        Кстати, Шапирский, еще в мирное время ратовавший за как можно более широкий вывоз русских детей «прочь из этой безумной страны» и немало сделавший для пропаганды
«усыновления за рубеж», вежливо выслушивал полубезумные излияния ооновцев, храп Джадда, крики и плач за дверью…
        Его лично дети не интересовали ни с каких позиций. Кроме одной.
        За них он получал неплохие деньги…

…И древние Боги и молодой Бог уже нахмурились. Но, если бы этим людям сказали об этом, они просто рассмеялись бы.
        Эти существа, пьянствовавшие и развратничавшие в аду под названием «К76», в замершей от ужаса и гнева России, уже давно не верили ни в каких богов.

* * *

«Не дрищи!» Андрюшки Ищенко и Олега Гурзо долетел, как в той песне. На честном слове и на одном крыле. Вернее, слава богу, крылья уцелели оба. А вот двигатель был разворочен капитально. Настолько капитально, что, заглянув в обед в ангар, я обнаружил всех наших техников мрачно сидящими вокруг «Грифа».
        - П…ц, - сказал Ванька Тимкин в ответ на мой молчаливый вопрос. - Металлолом.
        Я посмотрел. Иного названия движок не заслуживал. Вернее - до войны его приняли бы не во всякий металлолом; побоялись бы.
        - Чего хоть было-то? - уточнил я.
        - Олег говорит, вертушка за ними погналась. Еще на пути к цели, сразу за фронтом. Выскочила из-за холмов, кэ-э-к… - Денис Коломищев сделал многозначительный жест. - Короче, движок Олег потушил сразу, из ручного огнетушителя, Андрюха в балку нырнул, вертушка мимо прошла. Они к реке выскочили этой балкой и кое-как допланировали.
        - Блин, если бы не двигатель… - начал я.
        Димка Опришко меня перебил:
        - А если бы в гранаты угодило - вообще одна пыль осталась бы.
        - Наверное, вертолетчики и не поняли, что это такое было, - сказал Ванька.
        Димка поморщился:
        - Да поняли. Решили, что это терский мотор, конечно.
        Я вздохнул. За три недели - и за одиннадцать боевых вылетов - это была первая такая неудача.
        - Пошли обедать, - предложил я. - Потом еще посмотрим.
        Вот что всегда было тут хорошо - нас здорово кормили. Ни о каких карточках мы и слыхом не слыхивали - вернее, именно что слыхивали. Кубанское руководство учло ошибки Великой Отечественной, когда власть чуть-чуть не уморила деревню, стремясь как можно лучше накормить фронт. По крайней мере, так нам объясняли[При всем моем уважении к Сталину и Советской власти, распределение продуктов во время Великой Отечественной было далеко от рациональности. Из-за этого часто голодали одновременно и фронт, и тыл - и это не было чьим-то злым умыслом или глобальным воровством. Просто - махровая некомпетентность… В условиях даже полной блокады достаточно большой сельскохозяйственный район при условии разумного руководства вполне может не испытывать дефицита продуктов, даже учитывая активные действия врага.] .
        Правда, кормежка не баловала разнообразием. И дело не в том, что нам не готовили гамбургеров (сунуть кусок мяса между двумя ломтями хлеба и полить томатным соусом может любой) и не поили колой (ну нету, где взять?). Просто меню было, так сказать, ограниченным. Залейся молока, зажрись - свежего пшеничного хлеба. На завтрак в шесть утра - каша с мясом, самая разная зелень, чай. На обед в час дня - густющий суп с мясом, рыба с тушеной капустой, квас. В пять - молоко (захлебнись!) и что-нибудь белое типа пресных пышек (никогда раньше не ел, а они оказались жутко вкусные). На ужин в восемь - пустая каша и чай. И везде хлеб (я не понимал, как можно есть кашу - с хлебом, и привык не сразу… а после того, как три или четыре раза заработал в лоб ложкой от Игоря Николаевича).
        Это меню, например, было вчера. И варьировалось редко… А чего здорово не хватало - так это сахара. Не хватало картошки. А кое-чего - например, кофе - не было вообще.
        Именно в Упорной я впервые попробовал настоящее молоко и горячий хлеб. Правда, он был не привычный мне черный, а пшеничный, черного тут не пекли. Но… я все равно понял, что много лет потерял зря. Хотя, если учесть, что та кружка молока и здоровенный ломоть хлеба ко мне в руки попали после того, как мы пять часов ломались, выкапывая силосную яму… Может, от этого все имело такой обалденный вкус?
        Кстати. Сегодня на столах была… кола. По банке на человека. Мы остолбенели, а кто-то из ребят объяснил, что это прислали с линии - казаки отбили какие-то позиции, там был этот груз, и, недолго думая, они разыграли колу по станицам. Упорная была в числе выигравших.
        За здоровенным столом всегда было весело. Правило «когда я ем - я глух и нем» тут не соблюдалось. Болтали, пихались, орали, даже пели - самое разное. Немногочисленные взрослые, кучковавшиеся «во главе стола», вели в такие минуты свои разговоры, что нас вполне устраивало.
        Разница между казачатами и иногородними осталась минимальной. Почти все - босиком. Пацаны - голые до пояса. Все - коричневого цвета везде, где видно тело. Если честно, я не мог поверить, что два месяца назад…
        А, что об этом говорить и даже думать. Это было и прошло. Есть то, что есть сейчас. И надо надеяться на то, что будет. И делать все, чтобы это «будет» - было.
        Дашка сидела на «девчоночьей» стороне стола. Я на нее старался не смотреть, отвлечься - и это вполне удавалось из-за царившего за столом настроения. Как-то даже трудно было поверить, что идет война. Что мы пока ее проигрываем, как ни крути… Что у двух третей сидящих за столом хоть кто-то в семье уже не вернется домой. И каждый вечер в каждый дом может прийти прямоугольный конверт.
        Странно. Все вернулось. Треугольники, которых ждут - и прямоугольники, которых боятся[Колька имеет в виду Великую Отечественную войну. В те времена солдаты с фронта писали письма без марок и конвертов, особым образом свертывая листки бумаги в треугольник - такие письма со специальным штемпелем пересылались бесплатно. А в обычных конвертах рассылались извещения о гибели («похоронки»).] . И никто не хочет быть почтальоном - это делает одна из девчонок постарше. Ее не изобьют в случае чего. По крайней мере, задумаются сначала.
        Я уже видел подобное в соседней станице неделю назад, когда мы возили туда корпуса гранат. Женщина била почтальона-старика лопатой. Ее оттаскивали двое молодых казаков…
        Но и у нас с девчонкой-почтальоном никто не хотел разговаривать. Впрочем, ей было все равно. Ее отец и старший брат погибли в самом начале боев, а мать умерла от сердечного приступа почти сразу за похоронкой на сына. По-моему, ей даже доставляло удовольствие носить похоронки…
        Бррр…
        После обеда нам полагался час отдыха. Правда, сказать честно, многие все равно чем-то занимались, но лично я - стыжусь и каюсь - просто валялся на траве пузом кверху (или спиной, зависимо от настроения) и ни фига не делал. До войны это было одним из любимых (хотя и не самым любимым) мною занятий. Но на этот раз поваляться не удалось. Колька как-то тихо-незаметно стянул все наши силы на речку - пришли даже ребята из мастерской и с консервного, а и там, и там перерыв был меньше.
        И я понял, что предстоит какое-то серьезное обсуждение.
        Сначала мы, правда, все равно окунулись - переплыли на заросший ивой и тростником островок посередине. Там был песчаный пляжик. Выглядело это идиллически - пацаны загорают.
        На юго-востоке опять шел воздушный бой. На Кубань прибыли самолеты из Казахстана - под большим секретом все передавали друг другу военную тайну: двенадцать «МиГ-23», шесть «МиГ-29», три «МиГ-31», пять «Су-24», четыре «Су-25» и двадцать два «Су-27», все - с русскими экипажами. В Казахстане официально войны не было, но шли бои с мусульманскими радикалами и уйгурскими сепаратистами, и хитрюга Макарбаев, сообразив, что ему в любом случае грозит петля (кто направляет и тех и других, было отлично ясно), стал буквально облизывать и обмазывать маслом тамошних русских (особенно семиреченских казаков) и чуть ли не лично благословил желающих помогать
«северному соседу», лобызал на про?водах крест в руке опупевшего от такого сценария батюшки и громогласно клялся в вечной любви к великому русскому народу. Ему не поверил никто, но, конечно, полста с лишним самолетов с обученными экипажами - пусть многие и устаревшие - оказались для «миротворцев» неприятным сюрпризом. Тем более что и у них летали не только современные самолеты, но и турецкие «Фантомы», которые, как ни модернизируй, все равно проигрывают самому хреновенькому «МиГу»…
        Колька выложил на песок фотографии. Это были довольно поганенькие снимки - какая-то железнодорожная станция и корабли в море, все - с разных ракурсов.
        - Переснятые? - определил наметанным глазом Ромка Барсуков.
        Колька кивнул:
        - Старой мобилкой нащелкал и в правлении потихоньку распечатал ночью… Вот это, - он показал на станцию, - узловая под Краснодаром. Тылы Второго турецкого корпуса. А это - авианосная ударная группа амеросов. Отстаивается в виду Геленджика. По прямой и туда, и туда - примерно по двести пятьдесят километров. Две заправки для наших птичек.
        - Ты чего придумал, сотник? - тихо спросил Димка Опришко и почесал плечо.
        - Пацаны, - Колька сел по-турецки, - под Краснодаром у них - склады на тридцать квадратных километров. Горючего - Манычское море. Это раз. А два… - он провел пальцем по фотке, на которой угадывался авианосец. - Два - вот эта самая группа… вот эта самая, пацаны… Они наш Черноморский флот потопили. И самолеты с этой консервной банки даже не воюют - пиратствуют. Торчат в Черном море, как откормленный гусь в игрушечной ванне, от безнаказанности опухли вконец. На побережье ни одного целого села не осталось. Наши, греческие, немецкие, болгарские, абхазские, грузинские - все посносили. За просто так.
        Все примолкли.
        - Авантюра… - пробормотал Олег Гурзо. - Ты сам подумай, как они охраняют все это.
        - Здорово, не пробьешься, - кивнул Колька.
        - Ну вот…
        - Но мы-то пробиваться и не будем.
        - А корабли? - спросил Игорь Коломищев. - Что мы с ними сделаем? Насрем на палубы в знак протеста? Им все наше оружие - плевок слону.
        - Ну… хоть так… - смутился Колька.
        - Нет, «так» - это глупо, - сказал Сашка Гуляев, наш старший оружейник. - Так - глупо. Но можно еще кое-как. Лететь вам… - он покривился. - И рисковать вам. А наше дело - сказать, что в принципе можно довольно быстро сработать такую штуку, как торпеда.
        В старых книгах это называлось «немая сцена». Тридцать пар глаз - в том числе и сами оружейники - недоуменно смотрели на Сашку, словно он объявил, что знает, как взорвать Белый дом. А Сашка, устроившись на песочке поудобней, продолжал развивать идею:
        - Весить она будет килограмм сто пятьдесят, из них сорок - взрывчатка. Двигатель - электрический, запустится от сильного удара о воду. Хода в десять километров в час хватит на пять минут, не больше, поэтому сбрасывать надо почти под борт цели; взрыватель - контактный… Ну и, конечно, не стопроцентная гарантия сработки. Процентов семьдесят, скажем так.
        - Погоди, ты что - шутишь? - быстро спросил Колька. - Если шутишь…
        - Да какие там шутки? Старые батькины журналы «Радио», «Конструктор-моделист» и кое-какие мои распечатки с сайтов, сделанные в те времена, пока Интернет еще работал, - невозмутимо ответил Сашка.
        - И когда ты сможешь… ее сделать? - недоверчиво спросил Пашка Дорош, рассыпая вокруг себя песок из обоих кулаков сразу. - Это ж не хлопушка на Новый год…
        - Через три дня сделаю точно. Если не взлечу в процессе. Гексоген придется самопалить.
        - Да пошел ты, гонишь ведь! - не выдержал, сорвался на крик Колька.
        Сашка пожал плечами:
        - Если вам не надо - продам через посредников абхазам. Они заплатят овцами. Сразу стану знатным чабаном. И с девчонками не возиться; овца - она же и удобнее, и полезнее с других сторон…
        - Твою мать… - выдохнул Колька, жестом показывая Сашке, чтобы он заткнулся. Вдохнул поглубже. Опять выдохнул. Перекрестился: - Ну ладно. Не победим - так хоть намашемся…

* * *
        Мы назвали операцию «Молния Суворова». Как жест отчаяния; успешно провести ее нам могло помочь лишь чисто суворовское: глазомер, быстрота, натиск.
        Вы сами прикиньте. Прикиньте, оцените.
        Железнодорожная станция, прикрытая двумя десятками истребителей постоянной готовности (и пятью десятками - второй волны), полусотней стволов зениток и таким же количеством зенитных комплексов, плюс полдюжины различных РЛС. На нее были брошены могучие силы - аж три мотопланера: «Атаманец», «Жало» и «Свирепый Карлсон». Старшему из шести полоумных, летевших на них, было пятнадцать, младшему - двенадцать лет.
        Авианосной группе общей численностью девятнадцать вымпелов, имевшей десятки орудий и ракетных комплексов, порядка семидесяти самолетов и полусотни вертушек, угрожали еще три машины: «Саш’хо», «Аэроказак» и наш с Витькой Барбашом «Ставрик».
«Аэроказак» и «Ставрик» должны были нести торпеду на специальной подвеске, что добавочно снижало скорость, увеличивало расход горючего и усложняло управление.
        Обе группы летели впритык по темноте: чуть раньше вылететь - еще светло, чуть позже прилететь - уже светло. И с минимальным резервом горючего. Я не говорю о таких мелочах, как торпеда на подвеске - сам ее вид меня слегка нервировал.
        На этот раз не было жребия или очередности. Честно. Ясно было, что добровольцы - все. Поэтому отбирали по результатам тренировок и прошлых боевых вылетов.
        Я не знаю, что движет людьми в таких случаях. Вся затея отзывалась именно что авантюрой. Иначе ну никак не скажешь. Даже не авантюрой, а какой-то клиникой.
        Но люди ломились в эту клинику, вместо того чтобы бежать из нее. И я сам был в первых рядах!!!
        На этот раз нас провожали все. Колька и не пытался возражать или протестовать. Он только оглядел всех и сказал громко, обращаясь сразу ко всем:
        - Если мы не вернемся - расскажите все. Что мы делали, что хотели сделать и что не смогли.
        Около машин ребята начали вставать на колени. Я увидел, что то же сделал и Витька Фальк - и сам опустился на колени. Перекрестился - наверное, первый раз в жизни. Никто ничего не говорил, хотя у ребят шевелились губы. Тогда я тоже начал - ну, не то чтобы говорить - думать, шевеля губами…

«Господи, я даже не знаю, есть ты или нет… вернее, прости, я не знаю, верю я или нет… я ничего не знаю вообще, я мало что видел в жизни, а настоящего - и вовсе ничего… У меня даже нет крестика… Я не знаю, как говорить с тобой, о чем просить тебя… Ой, прости, я тебя ни о чем и не прошу… для себя - ни о чем, честное слово. Мне ничего не нужно… правда. Пусть у нас получится, что мы хотим сделать… Я знаю, что ты не велел убивать. Но те, кого мы хотим уничтожить, очень плохие люди. Мы не звали их к себе и не пытались у них ничего отнять. А они убивают наших близких и жгут наши дома… Помоги нам, Господи, победить их. Сделать так, чтобы они никого больше не убили… - и, холодея, я добавил: - А если очень уж надо, чтобы кто-то погиб… пусть это буду я. Я один. Вот и все, Господи…»
        Мне почему-то стало немного неудобно, словно я приставал с какими-то мелочами к большому, усталому и сильному человеку. Я опустил глаза. И увидел…
        Честное слово, это было правдой.
        Прямо возле моего правого колена лежал камешек. Не щебенка из асфальта и не осколок бетона - а, кажется, гранит. С мои полпальца, не больше.
        Он имел форму креста.
        Я медленно, как во сне, опустил руку и, накрыв камешек ладонью, опустил его в нагрудный карман - к сердцу. И подумал:

«Вот мой крест. Я принял его».
        - Пошли, казаки, - сказал Колька, поднимаясь на ноги. - Пора, нечего ждать больше.

* * *
        Майор Келли ничего не понимал. Оглушенный взрывом, он постарался отползти в сторону - и успел раньше, чем начали рваться резервуары с горючим. Их пламя мгновенно и незаметно слизывало людей, технику - не было ни звука, ни крика, только гул и рев огня, но какой-то отдаленный. Келли мазнул себя по щеке - из ушей текла кровь.
        Трудно становилось дышать. Майор поднялся на колени; тут, за бараком, его во всяком случае не достанет огонь и осколки. В пламени что-то мелькнуло - какая-то чудовищная птица пронеслась над станцией. С птицы тоже летел огонь.
        - Господь всемогущий, всеблагой… - вырвалось у Келли.
        Снова взорвалось - подальше, и резкий, оглушающий грохот рвущихся боеприпасов пробился через глухоту. Огонь добрался до складов турецкой горной пехоты…
        - Господь всемогущий… - повторил Келли, не помня, что там дальше, и, ощутив чье-то присутствие, обернулся, выхватывая пистолет.
        В нескольких метрах от него стояли дети. Старшие мальчишки из барака. Они стояли и смотрели на майора, который тоже смотрел на них, держа в руке «беретту». Потом махнул рукой:
        - Назад! Марш в барак!
        Его власть над ними оставалась реальностью - реальностью в мире, наполненном огнем. Краем глаза майор увидел - снова пролетела птица… а когда посмотрел на мальчишек - они двигались к нему. Плотной стенкой.
        - В барак! - крикнул он, пытаясь вспомнить хоть одного по имени, как будто имя могло дать власть, как в любимых в детстве книгах Урсулы ле Гуин. Но имена не приходили на ум, точнее - сбивались, мешались друг другу.
        Мальчишки шли, и на лицах у них было только пламя.

«Как они не обжигаются?» - подумал майор.
        И увидел, что в первый ряд протолкнулся тот младший, который дарил цветы этой идиотке из комиссии по перемещению. Как же его… он столько с ним возился, вколачивая ту речь…

«А!!! Алекс», - с облегчением вспомнил Келли.
        И крикнул:
        - Алекс, в барак!
        - Меня Сашка зовут, - сказал мальчишка.
        Из его руки что-то вылетело, и майор Келли ослеп на левый глаз. В ужасе от этой дикой боли, разодравшей мозг, он успел выстрелить три раза, прежде чем толпа сомкнулась над ним…
        Азартное дыхание.
        Через полминуты мальчишки стали по одному отходить в сторону. По лицам их тек огонь, и руки были тоже в огне… или просто в чем-то красном…
        То, что лежало у стенки барака, больше ничем не напоминало человека. Но Саша продолжал, стоя на коленях, снова и снова обрушивать зажатый в красных руках мокрый камень на этот предмет и кричать:
        - Меня Сашка зовут! Сашка! Сашка! Сашка-а-а!!!

…Вильма ван Гельден умирала. Летевший по воздуху, как боевой метательный диск древности, кусок кунга отрубил ей ноги по бедра. Голландка, хрипя, тупо смотрела, как ширится и растекается лужа крови вокруг нее, как медленно ползет с другой стороны язык горящего бензина.
        Ее первого крика никто не услышал - как раз взорвалась очередная цистерна.
        А потом было просто не до нее. Хотя кричала она очень долго…

…Чувствуя, как переливается и размазывается в обгаженных штанах дерьмо, на бегу крестясь и шепча молитвы, Альваро Рохас бежал прочь от лагеря. Он уже поверил, что спасся - феноменальная трусость помогла ему оказаться в первых рядах бегущих, - когда его левая нога с размаху задела сторожок самодельного арбалета, установленного на тропе, по которой он несся к аэродрому, стапятилетним дедом Кузьмой - старик с двумя правнучками и еще пятью чужими детьми разного возраста скрывался в плавнях. Дед Кузьма, воевавший еще в Гражданскую - за красных - «не имел в виду ничего личного». Надо было есть, а по этой тропке нет-нет да и пробирались к свалке отбросов кабаны.
        Метровая стрела с наконечником из куска ножа пробила Рохаса насквозь около пупка. Он долго ползал по тропке, нудно стонал и звал на помощь, пока не издох наконец и не отошел в лучший мир - именно туда, где его - человека, считавшего себя католиком - уже ждал слаженный, веселый, любящий свою работу коллектив.
        С открытыми крышками и налаженными жаровнями…

…Томаса Обонго, который, хватаясь за сердце и постанывая, выбрался из помещения, где отдыхал, подкараулил одиннадцатилетний Тошка - мальчишка, которого Обонго неделю назад, во время «вечеринки», «для разогрева» заставил сечь младших ребят. Тонкая веревка захлестнула горло негра, он завалился назад, ощущая только, как выпучиваются глаза и вылезает язык. В этот миг ему показалось почему-то - и это было последнее, что он понял в жизни: на него напал тот бурский мальчишка, рослый крепкий паренек, которого он в далеком 1967-м усыпил хлороформом, изнасиловал, немного - тогда еще неумело, - помучил и зарыл за футбольным полем. А потом помогал искать - ведь в доме его родителей он работал садовником.
        Мысль о том, что это вернулся тот мальчишка-бур, была ужасна.
        Обонго хотел крикнуть, казалось бы, прочно забытое: «Простите, юнгбаас!» - и не смог.
        Тошка повис на негре, упершись обеими ступнями ему в поясницу и изо всех сил натянув руками капроновый тросик. Замер, окаменел, готовый к тому, что сейчас его будут отрывать, бить, убивать.
        Нет. Только гремели взрывы и кричали люди.
        Тошка отпустил веревку. Посмотрел в лицо насильника. И с матом, всхлипывая, стал забивать оскаленный рот с вывалившимся толстым языком. Потом, несколько раз пнув тело задушенного, бросился прочь. И услышал плач в бараке, из которого выскочил через рухнувший угол.
        Из лагеря он выбрался, таща на плечах пятилетнего Олежку и ведя за руку семилетнего Толика - своих товарищей по несчастью. Он пока не знал, что скажет им потом. Чтобы они его простили.
        Но знал точно - он их не бросит…

…Маркс Шапирский спасся.
        Он будет повешен через пять лет - по приговору военно-полевого суда общины еврейских беженцев в Мавритании.

«Как существо, виновное своими действиями в создании негативного образа еврейского народа в глазах остальных народов мира и объективно способствовавшее нынешнему трагическому положению этого народа».

* * *
        В результате дерзкого налета русской (предположительно) диверсионной группы, использовавшей, как это было установлено опросом свидетелей, для передвижения легкомоторные летательные аппараты, нами потеряны практически все запасы горючего
2-го турецкого корпуса, большое количество продовольствия, обмундирования, боеприпасов, семь единиц броне- и три автотехники, вертолет UH-58 с экипажем… на данный момент подсчитаны погибшими 217 военнослужащих турецкой, 52 грузинской, 11 нигерийской армии, 19 контрактников частной компании «Close quarters protection association», 7 военнослужащих армии США, 25 горских ополченцев… Большинство погибших визуальному опознанию не подлежат… проводится экспертиза…
        Подсчет материальных и человеческих потерь продолжается.
        Потери противника неясны.
        Из 512 русских детей и подростков, содержавшихся в пункте «К76», 27 найдены погибшими, 56 оставались в бараках, 54 пойманы… остальные, видимо, скрылись на территории, контролируемой абхазскими или осетинскими сепаратистами…
        Из докладной записки командующему оккупационными силами Южной зоны.

* * *
        Последние полчаса мы планировали - почти все время в горных ущельях. Я буквально всем телом ощущал, как тяжело Витьке - он откренивал параплан изо всех сил. Каждый рывок нашей «спарки» заставлял меня обмирать. Я старался даже не смотреть по сторонам, вверх, вниз. Зачем? Сейчас от нас почти ничего не зависело. Что-то пойдет не так - и от нас не останется даже брызг. Господи, ведь даже птица навстречу попадется, сова какая-нибудь ебан…тая, эскадрилья имени Гарри Поттера, врежется в нос изделия Гуляева - и все.
        Война - это не героизм, не приключения. Война - это страх. Я понял этой сейчас. Страх, который сидит рядом с тобой. Всегда. Постоянно. И от него можно защититься лишь одним: верой во что-то большее, чем ты сам. У кого эта вера сильней - тот и победит в конце концов.
        Во что ты веришь, Колька Реузов?
        Верю, подумал я и потрогал карман камуфляжа. Не в бессмертие, не в славу, наверное, даже не в бога. Верю в то, что мы не можем не победить. Потому что не бывает зря то, что делаем мы. А остальное пусть решает сила, которая больше, чем я. Судьба, удача, случай. Или все-таки Бог? Мне это не важно сейчас.
        Я знаю, что боюсь не того, что мы погибнем. А того, что - погибнем не долетев.
        Почувствуйте разницу…
        - Черноморье, - услышал я голос Витьки. - Смотри, Коль.
        Впереди вспыхнуло серебро.
        Я много раз был на море и узнал это свечение - ночную фосфоресценцию. Но потом - ууу-ххх! - мы свалились куда-то вниз, все вокруг стало сияющим, ясным и отчетливым, и я ощутил, как плавно сжалось от ужаса в низу живота.

«Прожектор!!! ВСЕ?!»
        Но это был не прожектор. Мы летели над освещенной луной - неполной, но яркой - морской поверхностью.
        - Черт, нас же видят! - сказал я в переговорник.
        Витька вроде бы усмехнулся:
        - Нет… Сейчас если кто и смотрит на море - в глазах одна рябь… Жутко, да?
        - Да, - не стал спорить я. - Где мы?
        - Смотри прямо и вправо… Видишь мыс? Там лежит «Москва». Флагман Черноморского флота. Он один успел принять бой, даже потопил американский эсминец и турецкий фрегат. Тогда группа отошла и ударила с авианосца самолетами. Три или четыре наши сбили, а потом - все…
        Я знал эту историю. И не помню, что я хотел спросить. Потому что за мысом увидел на серебре черные силуэты. Казалось, они вросли в сияющую поверхность.
        Мы мчались прямо туда. На них.
        Это была цель.

* * *
        Над морем выли сирены. Слышалось клокотанье вертолетных винтов, беспорядочная стрельба скорострелок, и мощные, иссушающе-белые, раскаленные лучи прожекторов метались в небе, временами падая вниз, раскраивая темноту. Грозное алое пламя в нескольких местах полыхало в ночи.
        На мостике атомного авианосца ВМС США «Дональд Крейган» собрался весь командный состав АУГ. Большая группа офицеров замерла в затемненной рубке «острова»; их лица выражали растерянность и недоумение, поблескивали стекла поднятых личных биноклей, и алый огонь пожаров играл на золоте нашивок.
        - Сар! - дежурный офицер-связист, отдав честь, вытянулся перед командиром АУГ. Старший контр-адмирал Донован Динэм, опустив бинокль, взглянул на офицера. - С эсминца «Уиггинс» сообщают - пробоина в правом борту, размеры определить не представляется возможным, крен достиг двадцати двух градусов и остановлен, но в трех помещениях продолжается пожар; убито семеро, получили ранения три человека… С крейсера «Крэнстон» сообщают - пожары на палубе в нескольких местах, выведена из строя носовая артиллерийская установка, повреждена командная рубка… погибло три человека, ранено - двенадцать… среди убитых - командир крейсера кэптэйн Мандзони…
        - На авианосце значительных повреждений и погибших нет, - вмешался командир авианосца. - В пяти местах незначительные пожары, но уничтожен истребитель-штурмовик и выведен из строя аэрофинишер… Совершенно непонятно, кем мы были атакованы, ни радары, ни наблюдатели ничего не засекли… Русский флот уничтожен, но какие-то катера еще прячутся в бухтах, может быть, это они?
        - Это не важно, - сказал Динэм, и все вокруг обернулись к нему с недоумением: что говорит адмирал? - Это не важно, джентльмены… - он снял фуражку и вытер лоб носовым платком. - Неужели вы не понимаете, что это не важно? - Он повысил голос: - Атакованы корабли флота США! Нашим кораблям нанесены повреждения! Впервые с сорок пятого года поврежден АВИАНОСЕЦ!!! Мы сбили двадцать шесть русских самолетов, не дав им пробиться в ордер! Нами разгромлен и пущен на дно Черноморский флот противника! А теперь - мы даже НЕ ЗНАЕМ, КТО НАС АТАКОВАЛ! - выкрикнул Динэм. - Так какая, к черту, разница…
        - Еще… простите, сэр… - офицер связи робко протянул адмиралу кусок ткани, привязанный к свинцовой плашке, сплющившейся при падении. - Это было найдено на палубе недалеко от места одного из пожаров…
        Динэм, коротко хмыкнув, развернул на руках черную ткань. На ней зазолотились ровные буквы.
        - Кто-нибудь знает русский, джентльмены? - обратился он к остальным и передал вымпел козырнувшему молодому офицеру.
        Во вновь наступившей тишине тот прочитал - и его голос показался всем страшно громким:
        - «Господь над нами! Правда с нами! Россия за нами! А вам сатана будет рад - пизду…те с нашей земли в ад! Так вам пишут казаки с Кубани-реки, да и братья их терцы подсыпали вам на хер перцу. Писать кончаем, числа не знаем, а день у нас посветлей, чем у вас - с тем поцелуйте в жопу нас!» Тут ругательства, сэр…
        - Переведите… - начал Динэм.
        Бронзовый гром расколол ночь.
        На «Крэнстоне» взорвался боезапас носовой башни - огонь по шахте спустился до носового погреба. Над эскадрой с визгом и воем полетели в разные стороны снаряды…

…Стоявший на коленях на скальном выступе седой человек молился. Молился и плакал, глядя на пожар в бухте, слыша грохот взрывов…
        Еще недавно он был молодым и имел имя, дом, большую семью в абхазском селе недалеко от Сухуми. Он помнил, как в море появились серые силуэты. А потом пришедшая ночь окутала мир и его память. В ночи пылал огонь и кричали женщины и дети. И этому не было конца, и он бился головой о камни, чтобы прогнать ужас…
        Он не помнил, сколько скрывался в скалах, глядел на серые призраки в море и молился… молился… молился… Молился истово, шептал слова, заученные с детства и не растаявшие в черной огненной круговерти.
        И сегодня его услышали! Он видел - господни ангелы покарали убийц! Он видел! Серебряными тенями пронеслись над скалами их крылья - и огонь вернулся туда, откуда вышел, и охватил морские чудища… А крылья мелькнули вновь - и он услышал в небесах пение.
        Значит - есть надежда, и он должен рассказать всем, всем! Он пойдет туда, где живут люди! Он скажет им - не надо бояться! Он скажет им - Господь с нами! Он видел! Он знает! Он скажет!..

…Человек шел в горы. Впервые за последние дни его поступь была твердой, а спина - прямой.

* * *
        Почти крыло в крыло три мотопланера летели между скал.
        Сашка Радько, сидя на растяжке и повиснув над свистящей ночью, заклеивал дыру в правой плоскости и распевал:
        Время идет - не видать пока
        На траверзе нашей эры
        Лучше занятья для мужика,
        Чем ждать и крутить верньеры.
        Ведь нам без связи - ни вверх, ни вниз,
        Словно воздушным змеям.
        Выше нас не пускает жизнь,
        А ниже - мы не умеем.
        В трюмах голов, как золото инков,
        Тлеет мечта, дрожит паутинка.
        Прямо - хана, налево - сума, направо - тюрьма,
        А здесь - перекрестье. В нем - или-или,
        И шхуна уходит из Гуаякиля.
        Не удивляйся - именно так и сходят с ума.
        - Плохо, коли на связи обрыв, - дружно отзывались ему Илюшка с Петькой с
«Аэроказака». Петька, стоя на коленках на сиденье, заливал в бак горючку из запаски.
        Тускло на дне колодца.
        Но встать и выползти из норы -
        Что еще остается?
        Там, у поваленного столба,
        Скорчиться неказисто.
        И если медь запоет в зубах -
        То, значит, небо зовет связиста.
        Вспомни, как было: дуло сквозь рамы
        В мерзлую глушь собачьего храма.
        Иней с латуни, пепел с руки - казенный листок.
        Вспомни, как вдруг искрящимся жалом
        По позвоночнику пробежала
        Самая звонкая, самая звездная из частот.
        Дышит в затылок чугунный мир,
        Шепчет тебе: «Останься!»
        Но ты выходишь, чтоб там - за дверьми -
        Ждать своего сеанса.
        Чтоб этому миру в глаза швырнув
        Пеплом своих пристанищ,
        Крикнуть ему: «Я поймал волну!
        Теперь хрен ты меня достанешь!»
        Мы с Витькой молчали. Вернее, я молчал вообще, а Витька мурлыкал мотив, стесняясь петь громко:
        Бризы Атлантики целовали
        Руки, горящие на штурвале.
        Под Антуаном - синее море и облака.
        Вдаль, над плечом - не встречен, не найден -
        В небе летит пылающий «Лайтнинг»,
        Краткий сигнал, последний привет на всех языках.
        Выпадет шанс - и некто святой
        Придет спасать твою душу.
        Ты встанешь, схватишь его за грудки
        И будешь трясти, как грушу,
        Ты скажешь: «Мне не надо спасительных слов.
        Их своих у меня - как грязи.
        Мне не надо ни стен, ни гвоздей, ни холстов,
        Слышишь - дай мне канал связи!»
        Первые звуки, пробные строки,
        Сладкие муки тонкой настройки.
        Кокон в пространстве - сам себе волк, товарищ и князь,
        Каменный пес, персона «нон грата»,
        Вечный дежурный у аппарата
        Ждет, когда небо вспомнит о нем и выйдет на связь…
        Что-то мимо нас, мимо нас, мимо нас по касательной, по боку.
        Ты не прячься, небо, не уходи, или уж отпусти совсем!
        Хрупкая снежинка замерзающих глаз, прокуси мое облако.
        Ты не сердись на меня - это я так, пошутил, не сердись…[Песня О. Медведева «Марш Небесных связистов».]
        Затухал голос в одиночестве, голос Сашки.
        - Все летят?! - послышался в ночном небе гортанный оклик Володьки.
        Все, подумал я. И улыбнулся в темноту. Все летят домой.
        А неугомонный Сашка уже завопил:
        Ты, Кубань, ты, наша родина,
        Вековой наш богатырь!
        Многоводная, раздольная,
        Разлилась ты вдаль и вширь.
        Из далеких стран полуденных,
        Из турецкой стороны
        Бьем челом тебе, родимая,
        Твои верные сыны!..[Стихи К. Образцова.]

* * *
        - Опа - не вижу ваших рук! - закричал Тимка Задрыга, вскидывая над собой гитару.
        - В-в-в-ваа!!! - заорало многолюдное (не меньше сотни ребят и девчонок) сборище вокруг сеновала.
        Я осмотрелся - смеющиеся лица, в веселых глазах отражалось заходящее солнце. Черт, а ведь и правда - весело всем, хотя едва треть присутствующих знает, по какому поводу Колька вдруг «замутил» веселье-то… А Тимка тем временем уже распевал со своей импровизированной сцены - под аккомпанемент второй гитары в руках Тошки и стук двух барабанов под палочками Кольки Белозерова:
        Если ты с мечтой расстался,
        Если вдруг один остался,
        Или день твой не задался с утра -
        В жизни важно научиться на мажор переключиться,
        Если вдруг с тобой случится хандра.
        И я придумал отличное средство -
        Я картину рисую из детства…
        Он тряхнул головой, прыгнул спина к спине с Тошкой, и они, наяривая на гитарах, на два голоса завопили:
        Слева мама, справа папа, и я - классный такой,
        Босиком иду по лужам, улыбаясь прохожим.
        Мне всего четыре года, карамель за щекой,
        И я сам на карамельку похожий!
        Плясали все - и все кто во что горазд. Я тоже не отставал - и вдруг рядом со мной оказалась Дашка. Помедлив миг, я протянул ей руку - и почти не поверил, когда ее ладонь опустилась на мою, и мы запрыгали вместе; даже удивительно, но у нас, кажется, получалось хорошо!
        А чтоб забыть про огорченья,
        Жизнь представь, как приключенье,
        Ну, а хочешь - по теченью плыви!
        Да просто плюнь на неудачи,
        В жизни, так или иначе,
        Все зависит от раздачи любви[Песня В. Третьякова «Карамелька».] .
        - Ой, пить хочу! - Дашка рванула из толпы к бочке с водой. Окунула лицо; я не выдержал и ткнул ее туда головой. - Дурак! - рассмеялась она, выворачиваясь и обдавая меня брызгами с волос. - Бррр!!!
        Я собрался тащить ее обратно к танцующим, но заметил, что около одного из опорных столбов сеновала стоит Шевырев. Кивнув нам, атаман спросил:
        - Чего гуляете?
        Если честно, я немного струхнул. Но Дашка, снова мотнув головой, дерзко спросила:
        - А чего, нельзя?
        Шевырев неожиданно улыбнулся:
        - Почему, можно, конечно… Ну а все же?
        - А настроение хорошее-е-е!!! - уже через плечо крикнула девчонка, таща меня с собой.
        Слева мама, справа папа, и я - классный такой,
        Босиком иду по лужам, улыбаясь прохожим.
        Мне всего четыре года, карамель за щекой,
        И я сам на карамельку похожий!

* * *
        - Получилось, - Колька вытянулся на сене. - Ой, как спать хочется-а…
        Он протянул это совсем по-детски. Я, устраиваясь рядом, сказал:
        - Сам не верю.
        Но Колька не ответил - он спал. У меня тоже сами собой закрылись глаза - хлоп, и зашторились, и открывать их не было сил, да и желания. Но я все-таки еще не спал и слышал, как Тимка поет своего любимого Третьякова - наверное, сидя за большим обеденным столом:
        Вначале было Слово,
        А после было дело:
        Вначале был приказ,
        А следом - бой.
        Вначале было слово,
        И в трубке прохрипело:
        «Высотку удержать любой ценой!»
        Любой ценой… и, значит,
        Лишь так и не иначе,
        Что за цена - не нужно объяснять.
        В начале было Слово,
        И Бог теперь назначит,
        Кому насмерть за Родину стоять!
        Ну, вот и танки в поле,
        И тут мне стало страшно,
        Ведь жизнь кончалась этой высотой…
        Но только вдруг я понял,
        Что жизнь - не так уж важно,
        А важно то, что сзади, за тобой!
        А сзади берег Волги,
        Жена и сын Андрейка,
        И мать с отцом стояли у крыльца…
        …Был бой не очень долгим:
        Что танкам трехлинейка
        И семь гранат на двадцать три бойца.
        Ах, сколько нас тем летом
        Осталось на высотках,
        Собой прикрывших Родину свою.
        Но нам уже об этом
        Никто не скажет в сводках,
        Ведь мы погибли в первом же бою.
        Еще Гастелло Коля
        Не поднял самолета,
        И пропасть отделяла от Весны.
        Еще не лег Матросов
        На жало пулемета…
        Была среда - четвертый день войны.
        Господа казаки

…Злой чечен ползет на берег,
        Точит свой кинжал;
        Но отец твой старый воин,
        Закален в бою…
        М. Лермонтов. «Казачья колыбельная песня»
        - Ложись! - крикнул Витька Фальк, и я буквально нырнул в канаву.

«Замп, замп!» - сказало что-то перед моим лицом.
        Чуть приподняв голову, я увидел торчащие прямо перед носом из земли металлические стрелки - тонкие, длиной в ладонь, с небольшим оперением.
        - Ник, помоги-и!
        Я вскочил и на секунду замер.
        Мне показалось, что станица горит сразу вся. Черный и желтый дым заволакивал ее, как жуткое покрывало. Кое-где металось пламя. Четыре штурмовика поспешно разворачивались на юг - с северо-запада мчалась, быстро вырастая в остроклювый силуэт, серебряная точка.
        Два штурмовика были турецкие, старые «Дрэгонфлай», мы в последнее время здорово натренировались различать машины… А еще два - «Су-25».
        Грузинские. Но ведь все равно - наши!!!
        - Сволочи! - закричал я, вскидывая кулак. - Какие вы сволочи!
        - Ник, да помоги же!
        Витька, стоя на колене рядом с Нинкой Пашутиной, девчонкой, которая ехала с нами на телеге, что-то делал. Во все стороны брызгало красное. Подальше лежала сама опрокинутая телега (молоко разлилось), убитая Звездочка - лошадь, она вся была изорвана в кровавые клочья. Игорь Николаевич, который на этот раз ехал с нами, бежал по дороге, тряс своей палкой и что-то кричал, кричал…

…Нинка умерла раньше, чем я подбежал. Одна стрелка разорвала ей шею, еще две пробили живот, четвертая вошла точно между ног. Я увидел все это, увидел мокрое от крови лицо Витьки, его перекошенный рот - и сел на дорогу…

…Упорную бомбили со злости, пришлась под крыло. Это мы поняли только потом. Конечно, наши зенитчики не могли отогнать штурмовики. Расчет счетверенного КПВТ - двое пацанов по шестнадцать лет - погиб на месте. Зушку обкидало со всех сторон осколками, чудом никто не пострадал. К счастью, и дом-то сгорел всего один, жуткий дымище валил в основном от фосфорных бомб.
        Кроме Нинки и ребят-зенитчиков, погибли еще семь человек - три женщины; старик; казак, дядя Сашки Тасоева; двое детей, тоже девочки, игравшие около сгоревшего дома. Наверное, были бы еще убитые - одна бомба упала рядом с нашим «интернатом», там тоже были дети. Но Тонька - та младшая воспиталка, с которой мы два месяца назад вместе тащили младших, - увидев самолеты, успела загнать игравшую малышню в подвал. А сама спуститься не успела - осколки срезали ее, когда она закрывала дверь…
        В станице тут и там было полно этих металлических стрелок. Я помню, что, вбежав во двор «интерната», увидел под окном комнатки мамы яблоню. В стволе дерева торчали сразу пять штук - вошедшие глубоко, как молотком заколоченные. Я почему-то сразу обессилел и подумал: «Маму убило!» - но оказалось, что нет, именно та яблонька ее спасла, мама была как раз возле окна.
        Хватало и неразорвавшихся бомб. Буквально через час после налета подорвался насмерть десятилетний младший братишка Тезиевых - полез посмотреть, что за цилиндрик валяется возле калитки на огород…
        Так я узнал, что такое кассетные и игольчатые бомбы.
        Мне объяснили это позже. А тогда, на станичной площади, старшие - по шестнадцать-семнадцать лет - мальчишки из иногородних окружили атамана и начали орать на него, что, если он их не запишет в реестр, то они сами уйдут из станицы, сами найдут оружие, сами…
        Шевырев охрип от мата. Потом вытащил какую-то книгу и стал производить запись - по-моему, против всех правил. Было не до этого.
        Самое смешное было, что я стоял в толпе и… завидовал парням, которые получали форму, боекомплект и оружие - троим дали «Сайги», троим - «Вепри», одному достался
«Егерь». Все под 7,62 на 39…
        Это было правда смешно. Я стоял и завидовал. Я - который вчера поджег грузинский
«Т-72», бросив гранату прямо в открытый люк.
        Дико. Глупо. Но я завидовал.
        Потом атаман куда-то уехал и к вечеру вернулся вместе с расчетом «Шилки», обосновавшимся на задах в рощице. «Шилка» была не казачья, с черно-желто-белыми значками и буквами «РНВ» на броне, сами зенитчики - в ярких беретах: белый верх, синие выпушки. Это были алексеевцы, как нам объяснили. Они же сказали, что
«МиГ-23» сбил оба турецких «Дрэгонфлая», но грузинские «сушки» выпустили кучу противоракетных ловушек и смогли уйти за линию фронта по складкам местности.
        Жаль. Я предпочел бы, чтоб было наоборот… Честное слово.
        Мы с Витькой возвращались на двор пешком. Шли и то и дело посматривали на небо. Вспоминать, каким неожиданным и стремительным был тот налет, не хотелось, но глаза сами невольно косили вверх.
        - Если бы мне дали - я бы их города и села до основания развалил, - вдруг угрюмо сказал Витька.
        Я удивленно посмотрел на него - у моего старого друга никогда не было еще таких ожесточенных глаз.
        - Жаль, что мы туда долететь не можем. Ну ничего… Дай срок…
        - Вить, - тихо произнес я, - но там же тоже женщины и дети…
        - А мне поеб…ть, по х…й мне, веришь, нет?! - яростно сказал он. - Развалил бы, пусть они получат, что их папочки и муженьки нам готовили! Пусть покушают, как это! Развалил бы, рука бы не дрогнула! А ты?! - он схватил меня за плечо, мы остановились. - Ты - нет?!
        Я отцепил его руку от своего плеча. Сказал раздельно, глядя ему прямо в глаза:
        - Я - нет.
        - Ну и пошел ты! - крикнул он и, толкнув меня обеими руками в грудь, почти побежал по дороге.

* * *
        Атаман Громов налил себе в литровую кружку дефицитного кофе. Задумчиво помешал (сахара там не было, но привычка осталась) и вытянул половину кружки. Выдохнул, сказал: «Х-р-шо-о».
        Полковник Ботушев бесстрастно наблюдал за действиями своего патрона. Больше в кабинете атамана никого не было. Со стены отслеживал происходящее атаман Бакланов. За окнами - остались решетки и открытые металлические ставни - горел магазин
«Суперхаус». На него упал сбитый зенитчиками «Томагавк». В принципе было не жалко, так как товары из магазина давно вывезли, а поселиться там, слава богу, никто не успел.
        Громов поставил кружку и посторонним голосом сообщил Ботушеву:
        - У нас под носом действует неучтенный партизанский отряд. Это уже не война. Это кино «Неуловимые мстители», часть четвертая. Ты не снимал такое?
        Полковник ответил таким же посторонним лицом. Потом вкрадчиво поинтересовался:
        - А что ты так волнуешься? Ну, действует. Ну, отряд. Ну и что? Они же не нас бьют, а амеросов. Хай им добра по самые шульни.
        - Сегодня не нас. А завтра? - прищурился Громов. - А если это второй батька Махно? И вообще, разведка хренова, тебя, как мой внук говорит, не напрягает, что ты ни хера не знаешь про какую-то воинскую часть?
        Ботушев засунул в рот кончик уса. Погрыз его. Выплюнул, явно неудовлетворенный вкусовыми качествами прокуренных волос. И вдруг выдал:
        - Слушай… Ты вот говоришь - часть четвертая… А я вот сейчас подумал… А если это действительно пацаны?
        Громов даже отшатнулся на стуле. Усмехнулся:
        - Да ну!..
        Ботушев покачал головой:
        - Смейся не смейся, а кто нам обеспечивает из Элисты семьдесят процентов сведений? Группа «Русский джедай». Старшему шестнадцать, младшим по десять лет. Что, не так? А кто под Новороссийском партизанил с начала войны? Отряд имени Вити Новицкого… См. о Вите Новицком в конце главы.] Двадцать пять человек, от двенадцати до пятнадцати… Кто у тебя связью по нашим местам заведует? «Всадник С Головой», а ему…
        - Тихо, об этом не будем, - атаман поднял руку. - Я все это знаю. Знаю, знаю, знаю и даже понимаю. Потому что подобрать, грубо говоря, автомат и начать палить во врага может любой. И сведения собирать может любой. Любой, у кого храбрости и ума хватает. Но тут-то - совсем другое! Совсем!!! Ты читал, как они ударную группу амеросов отделали? - В голосе атамана послышалось искреннее возмущение.
        - Слушай, - не выдержал Ботушев, - ну впечатление такое, что амеросы тебе родственники!
        Громов побагровел.
        - Ты… ты вот что! Ты не того! Эта группа утопила весь Черноморский флот без особого напряжения! А тут - крейсер и эсминец уволокли в Трабзон чиниться, у них даже хода своего не было. На авианосце сгорел самолет и еще какие-то повреждения. И еще трем кораблям снарядами с крейсера, которые при пожаре разлетались, тоже нанесены повреждения, но мелкие. Диверсия, однако, - ехидно сказал он, успокаиваясь.
        - Между прочим, пока они «Уиггинс» буксировали - он у них взял и утонул. А
«Крэнстон» привели без носа по самую палубную надстройку, - добавил Ботушев. - Последние сведения…
        Громов тяжко вздохнул:
        - Меня из-за Урала сообщениями уже задолбали: кто там у вас так отличился?! А я им что отвечу?! «Не знаю, братья, воюет кто-то…» Ладно. Пусть. С этим я смириться готов. Но у эсминца в борту дырка была - два на три. Автомобиль пройдет. Это они что - тоже пацаны из рогатки стрельнули?!
        - Вот что интересно… - Ботушев бесцельно передвинул на столе бумаги. - Позавчера прилетал Гарба. У них в отрядах какой-то пламенный юродивый объявился. Ходит и распространяет воинственно-патриотические слухи об ангелах господних, которые на его глазах сожгли небесным огнем американские корабли. Абхазы верят… Кто некрещеный был - массово крестятся, даже грузинам на ту сторону кричат, что они против бога идут… Ну ладно, я пойду?
        - Иди, - Громов кивнул. Глядя в пустую кружку, пробормотал: - Ангелы господни… хм.

* * *
        Фронт стал отползать 17 июля.
        Конечно, никто нам не сообщал об этом персонально. Но это стало ясно очень быстро - по тому, как приближалась непрерывная стрельба, как в одну сторону усилился поток частей, а в другую - раненых…
        Увеличив силы до двухсот двадцати тысяч (против сорока двух тысяч защитников), имея многократное превосходство в бронетехнике и авиации и значительное - в артиллерии, «миротворцы» начали теснить Южный фронт…
        И этот самый фронт оказался в тридцати двух километрах от Упорной. Что тут еще сказать?
        Утро 20 июля было ненастным, дул со страшной силой горячий ветер, нес тучи пыли, по временам разражался теплым дождем, смешанным с грязью. Еще ночью возле станицы сели несколько «Ми-8» и два «Ми-24»; их экипажи были совершенно остервенелыми и чернейшим матом ругали погоду.
        Работ никаких не было. Наверное, можно было что-то делать, но в горячем взвихренном воздухе прямо-таки разливалось что-то нехорошее. Мы сидели под защитой наспех затянутых пленкой стогов. Тимка, держа на коленях гитару, морщился от пыли, наигрывал и напевал печальное:
        Друзей не обманывают -
        Их предают…
        А зори туманные
        Как прежде встают…
        Конь вороной
        По полю бежит,
        Берег мой родной
        Далеко лежит.
        Друзей не теряют -
        О них забывают…
        И ветры прощальные
        В душе умирают…
        Мы хором подхватили - настроение вполне соответствовало:
        Эх, конь вороной
        По полю бежит,
        Берег мой родной
        Далеко лежит…
        Берег мой родной
        Далеко лежит…
        Зори туманные,
        Ветры прощальные…
        Где вы, друзья мои?
        Я всех потерял…[Стихи С. Петрова.]
        Мимо стогов быстрым шагом прошли, пряча лица от ветра, Шевырев и несколько офицеров - и казачьих, и ополченческих. Остановились - то ли не обращая внимания на нас, то ли просто не замечая.
        - В общем, так, атаман, - сказал алексеевский надсотник, - уводи людей. К вечеру тут будут турки.
        - Кого и как я уведу? - буркнул Шевырев и грянул нагайкой по голенищу сапога. - Куда? Что мы жрать будем?
        - Да пойми ты, пень, - у надсотника было совсем молодое лицо, все в горелом порохе, - они всех вырежут. А мы их больше не удержим. И полк наш почти весь отрезан, и два кубанских полка… Дырка во фронте, сориентируются они - и пипец.
        - Ну вертушки-то у вас на что?! - заорал Шевырев. - У меня одних беженцев почти пятьсот человек! И не мужики, а сопляки! Или их бросить?! Нет, ты скажи - бросить?
        - А что, на твоей долбаной станице свет клином сошелся?! - заорал в ответ алексеевец. - В моем Ростове вообще оккупанты! Я не знаю, что с моими! А тебе твоих увести дают! Казачня тупорылая! - и ожесточенно махнул рукой, отвернулся.
        - Если бы можно было окруженным забросить боеприпасы! - казачий полковник-терец обеими руками стиснул на груди камуфляж. - Они бы на прорыв пошли, мы бы фронт восстановили… а? - он посмотрел на майора-вертолетчика.
        Тот покачал головой:
        - Не поднимутся машины. И так одна уже валяется у реки. Валят их.
        - Были бы тут наши планеры… - терец оборвал сам себя. - Давай, уводи людей, брат, - печально сказал он Шевыреву. - А мы тут их немного задержим…
        - Йих! - Шевырев бросил наземь кубанку. - Ну, милые! Ну, летуны! Ну, попробуйте!
        - Атаман, мы не поднимемся, - покачал головой вертолетчик. - Я не за себя боюсь. И не за своих людей. Просто - не поднимемся.
        - Дядя Иван, - услышал я.
        Мы все молчали, сидели, как суслики у норок, и слушали - с ужасом, до нас начинал доходить смысл всей сегодняшней суеты и этого разговора конкретно. Голос Кольки заставил нас вздрогнуть.
        - Чего тебе? - огрызнулся Шевырев.
        Колька подошел к офицерам, прикрывая лицо рукой от ветра. Потом он опустил руку… и я осознал, что встаю, и все кругом встают - молча, не сговариваясь. У Кольки было такое лицо… в общем, тут ничего не сказать.
        - Дядя Иван… атаман… - Колька выпрямился. - У нас есть восемь… девять мотопланеров. На ходу. Можем забросить окруженным полтонны боеприпасов за один заход.
        - Иди отсюда… - начал Шевырев, замахиваясь нагайкой, но вдруг опустил руку. Лицо его стало таким, что кто-то из наших хихикнул - истерически, но хихикнул. - Что у вас есть?!
        - Дядя Иван. - Колька сглотнул. Ветер забивал его волосы и глаза песком. - Давайте скорей. Мы можем вылететь прямо сейчас. Полтонны боеприпасов за один раз. Мы долетим, мы летаем под ветер… тренировались…

* * *
        Мы стояли в нашем ангаре. Стены тряслись от порывов ветра, и с этим ветром долетал сюда звук канонады.
        - Мотопланеры, - сказал майор-вертолетчик. - Это может пройти. Честное слово, может.
        - Посадим наших… - начал терец.
        Но Колька крикнул:
        - Да как вы не понимаете!!! Это минус восемьдесят килограммов боеприпасов!!! Ну, решайте же… взрослые!!!
        - Как же вы полетите?.. - впервые за все эти недели я видел Шевырева растерянным. - Вы же дети… а если…
        - А если турки сюда придут?! - крикнул кто-то.
        И наши вразнобой заорали:
        - Не в первый раз!
        - Мы не дети!
        - Мы что, не казаки?!
        - Это наша земля!
        - Скорее давайте!
        - Дядя Игорь!
        - Мы сможем!
        Мужчины растерянно озирались. Потом вертолетчик сказал:
        - Пацаны… У меня в Архангельске такой же… я не знаю, чего с ним… Но как же вы… А если собьют?!
        - А если младших перережут?! - крикнул вдруг я. - Лететь надо, а не трепаться!
        - Я ж не отмолюсь, - голос Шевырева дрожал. - Я ж не отмолюсь…
        - А мы за тебя попросим, атаман, - тихо сказал Колька. Он опять стоял перед мужчинами - прямой и совсем не взрослый, я сейчас видел, что не взрослый…
        И все-таки он стоял так, что становилось ясно: за ним - высшая правда и правота.
        - Грузимся, - сказал алексеевец. - Сейчас будут наши с боеприпасами.
        - Берите больше «Мух»! - крикнул терец.
        И все сразу завертелось и закружилось - каруселью. Как всегда бывает, если решение принято - и обратного пути нет.
        А мне сразу стало легче.

* * *
        Мы взлетали по двое, с промежутком в несколько секунд между машинами и в полминуты между парами. Ветер тянул машины в сторону еще на полосе; груз, уложенный в моих ногах и на боковых подвесках, тут был даже плюсом, он утяжелял мотопланеры. Наш
«Ставрик» нес два десятка «Мух», два десятка гранат «РГ-42» с нашего же консервного завода и сколько-то цинков с патронами к автоматам и ПКМ. Мы были затарены в перегруз. Если честно, я думал, что не оторвемся - движок выл и даже скулил.
        А когда мы оторвались… Честное слово, если бы я знал, как это будет - я бы вцепился во взлетку пальцами, зубами и вообще корни пустил. Нас рвануло в сторону и, как мне показалось, перевернуло. «П…ц, - подумал я без наигрыша. - Мама, прощай… только бы сразу головой об землю… и чтоб шлем не спас, а то буду жить инвалидом…»
        - Бляяяяя!!! - услышал я вой Витьки, пронзительный и жуткий. И понял, что мы летим более-менее ровно, а штаны у меня сырые.
        Я обдулся. Но в тот момент меня это ничуть не занимало.
        Я не мог понять, управляет Витька машиной - или нет. Двигатель был вырублен, но мы летели не меньше чем за сто. Что-то мелькнуло слева и справа - и только когда это мелькнувшее унеслось назад, я сообразил - мы пролетели между двумя танками!!!
        - Витька, земля!!! - заорал я в переговорник.
        Плечи и голова Витьки над спинкой сиденья изобразили что-то типа «НА Х…Й!!!» Я заткнулся.
        Тонко свистнуло, дернуло машину, зажужжало. Металл рядом с моей правой ногой вспучился, как асфальт, через который прорастает деревце. Потом был удар в шлем - как будто палкой. В левом глазу взорвалось, и я несколько секунд им ничего не видел, но испугаться не успел - зрение вернулось.
        Внизу, среди вихрей, поломанных деревьев, взрытой земли, каких-то обломков и огня дрались люди. Кто чем. Как в кино (давно у меня не возникало этого сравнения). Дальше - около разваленного дома - возле растянутого брезента махали руками несколько человек, стоял танк…
        - Колька, бросай, сука-а! - Витька закрутил шлемом.
        - У-у-у-у-у!!! - взвыл я, не зная почему разрывая сцепы груза. Ногами выпихнул ящики из-под ног, надрывая живот и бедра. Нас бросило куда-то в сторону, опять перевернуло… Шарах! Теперь точно перевернуло, кубарем. Господи, пусть сразу, чем такой ужас… не полечу, во второй раз - ни за что не полечу!!! Я не хочу! Я жить хочу!
        Снизу снова ударило в броню. Так, что нас подбросило. Я плакал и в голос ругался матом.
        Мы летели обратно…

…Починенный мотор на «Не дрищи!» вышел из строя на обратном пути. Машину грохнуло оземь рядом с полосой. Андрюшку выбросило из планера - без сознания, со сломанными лопнувшим ремнем ребрами, головой в ангар… Олежка Гурзо тут же пересел на «Воина небес» вместо Женьки Битцева, которому винтовочная пуля попала в правый бок и вышла через грудь - прилетел он уже без сознания, в сиденье натекла кровь, как в тазик. Олег смахнул эту страшную лужу рукой - и они взлетели вторично как раз перед нами…
        Из второго вылета не вернулся «Жало». Пашка Дорош и… и мой Витька Фальк. Ребята видели, как «Жало» загорелся и сел на турецкой территории, почти в самый бой. Но думать об этом было некогда. Мы, наверное, были похожи на чокнутых приговоренных к смерти, которые сами - причем споро, радостно и бодро - строят себе эшафот.
        Нужен был и третий вылет.
        Нужен, что тут делать…

…Это потом мы узнали, что окруженные было алексеевцы, 12-й и 15-й кубанские полки, получив боеприпасы, ударом с тыла прорвали окружение, отвлекли на себя наступавших - и фронт не только удалось восстановить, но и потеснить врага почти на семь километров обратно. А тогда - можете поверить, нас это не очень интересовало.
        Мне помогла сойти со «Ставрика» Дашка. Буря вроде бы стала потише, и я увидел, что со стороны станицы бежит огромная толпа. Вяло подумал: «Ой, что будет…» Дашка стащила с меня шлем (я не сопротивлялся) и обеими руками схватила меня за щеки, глядя мне прямо в лицо ненормальным взглядом - жадным каким-то.
        - У тебя… - Губы Дашки прыгали. - У тебя… глаз…
        - Что? - прохрипел я, расклеивая губы.
        Она зашарила трясущимися руками по карманам, достала зеркальце, сунула мне под нос и проревела:
        - Смотри-и-и… миленький мо-о-о-ой!!!
        Е-мое. Левый глаз у меня был красный. Весь. Целиком. По щеке текли слезы с кровью. Я посмотрел на шлем и увидел, что он распорот слева. Это вот, значит, чем меня ударило - пулей… А Дашка уже висела у меня на шее и целовала, целовала, целовала - в губы, в щеки, в нос, в лоб, в здоровый глаз, шарила руками по голове, по плечам, по лицу и что-то бормотала.
        Потом подбежала мама. Пошатнулась и упала на меня. Я не выдержал двойного веса и сел на бетонку. Тело мягко гудело, в голове переливалась горячая ртуть - туда-сюда, плавно и почти приятно. Вокруг говорили, ходили, бегали, плакали, кричали, даже пели и падали, кажется… и смеялись. Смеялись!!! Мне с трудом удалось сфокусировать внимание на прибежавшей из сада матери Кольки и Сашки. С ней примчалась их сестра Ирка.
        - А ну-ка, иди сюда, сынок, - сказала тетя Света.
        Я не верил своим глазам - Колька, только что важно разговаривавший с майором-вертолетчиком, попятился от матери, а Сашка оперативно скрылся за его спину.
        - Ма, ты чего? - осторожно спросил Колька. Окружающие наблюдали за происходящим с немым восторгом.
        - Свет, Свет, - окликнул ее Шевырев, - ты полегче… сын-то у тебя настоящий герой!
        - А вот я ему за геройство и медальку припасла, - в руке у женщины возник сложенный вдвое ремень. - Иди-иди, сынок, - с прежней ласковостью она поманила Кольку пальцем. - И ты, младшенький, далече не убегай.
        - Не, мам, не пойду, - так же ласково ответил Колька, умелым маневром оставляя между собой и матерью младшего брата и штабель ящиков.
        Сашка молча рванул в сторону ангара.
        - Свет… - начал Шевырев, но тетя Света, не оборачиваясь, сказала:
        - А ты, пень старый, еще полезешь в воспитательный процесс - без всего висящего останешься. От бороды и до перчика твоего лежалого.
        Вокруг разразились хохотом. Воспользовавшись этим, тетя Света сделала ловкий бросок вокруг штабеля, но Колька был настороже и понесся в другую сторону, вопя:
        - Ма, уйду! Честное слово, вот все свидетели - уйду! Сюда жить уйду, дома вообще не появлюсь - ма-а!!!
        Отчаявшись попасть по Кольке, тетя Света бросила ремень и… заплакала. Колька остановился, постоял. Осторожно подошел к матери, тронул ее за плечо:
        - Ма… ну ма…
        - Уйди, изверг! - она оттолкнула сына. - Весь в отца!
        - Ну и разве плохо? - робко спросил Колька.
        Мать вздохнула, обняла его.
        - Коль, пойдем домой, - на два голоса произнесли одно и то же мама и Дашка.
        Я кое-как поднялся на ноги. В этот самый момент закричала - страшно, ужасно закричала - мать Пашки Дороша, зовя Пашку; другие сыновья держали ее, обняв с обеих сторон, и сами плакали.
        - Ма, - сказал я, - Витька у турок остался, - и заплакал.
        Плакать было больно, слезы из левого глаза жгли огнем. Я кривился, и Дашка вытирала мне щеку. Они с мамой вели меня под руки, заглядывая в лицо. Меня бросало из стороны в сторону. Было так плохо, что я даже не думал, как это все выглядит со стороны.
        Я тогда думал еще, что «быть мужчиной» - значит, никогда не плакать…

…В комнатке у мамы лежал на ее раскладушке Дениска - восьмилетний мальчишка, которого во время налета обожгло фосфором. Я сам помогал его затаскивать в комнату - осколки с горящим составом вошли ему в левую ягодицу и в левое предплечье, фосфор горел внутри. Мальчишка не кричал - у него перехватило горло, - а только, выкатив глаза и открыв рот, бился у меня на руках, с такой силой, что мне казалось: я держу дрожащие от натуги стальные тросы. Я швырнул его на стол, и мама тут же, прижав его всем телом, ножом достала исходящие желтым дымом пластиковые куски…
        Сейчас Дениска лежал на животе и читал книжку. Когда он повернулся, я встретился взглядом с его глазами и увидел, что в них нет ни боли, ни испуга - только удивление: кто пришел-то? Наверное, он уже забыл, как мучился, как ему было больно (я себе и представить не могу - как!) и как он наконец заревел… а потом мама носила его на руках по комнате, пока он не уснул…
        Забыл. Коротенькая память, как же хорошо…
        Я упал на скамью у дверей, и Дашка кинулась меня разувать. Из берцев просыпалась земля - я сегодня набрал ее прямо на аэродроме, не около маминого окна, как в прошлые вылеты…
        - Коля, мальчик, ты цел? - мама села рядом. Она даже не спрашивала, что тут делает Дашка.
        - Цел, - ответил я. Подмигнул Дениске - наверное, получилось страшно, потому что он замигал.
        - Глаз видит?
        - Видит… больно… - пожаловался я. И почувствовал, что очень хочу захныкать.
        Мама пошла на интернатскую кухню и в медпункт. Дашка взялась стягивать с меня куртку… и в ладонь ей выскользнул крестик - тот, каменный, который я носил теперь на кожаном шнурке.
        - Откуда это? - спросила она. - Коль?..
        Но отвечать у меня не было сил. Дениска стал сползать с кровати, но я махнул ему рукой, завалился на лавку и уснул. Сразу.

* * *
        Я проснулся и не сразу понял, где я и что со мной, а главное - который час. В голове все было перепутано, я лениво попытался этот клубок распутать и не смог. Глаз ныл, но я им видел и, дотронувшись пальцами осторожно, понял, что он чем-то смазан.
        Я лежал все-таки на раскладушке. Рядом на скамье «одной половинкой» сидел и читал Дениска - заметив мой движение, он поднял голову и улыбнулся так, как будто я ему был родственник. Спросил - тихонько, но звонко:
        - А ты знаешь, сколько спишь? Вчера весь вечер. Ночь. Сегодня день. И скоро опять вечер будет. Никого нет, мне сказали, чтобы я тебе попить дал…
        Он поморщился, начал слезать со скамейки, но я сел и остановил его:
        - Не надо, я сам.
        - Ага, - непосредственно согласился он, - а то… - он посмотрел по сторонам, - жопу больно знаешь как?

«Не знаю», - хотел сказать я. Но не сказал.
        В коридорчике напился из бачка холодной воды, вернулся обратно. Лег. Денис следил за мной и выдал:
        - Все говорят, что вы герои и что вы фронт спасли. Расскажи, а?
        Меня внутри передернуло. Я ничего не помнил. Почти ничего, только страх.
        - Давай лучше… - Мой взгляд упал на книжку, которую он читал, это были «Семь подземных королей» Волкова. - Давай лучше я тебе почитаю.
        - Давай, - удивленно и обрадованно сказал он и заерзал на лавке, ойкнул, опять сморщился.
        Я встал:
        - Ты ложись и слушай. А я буду читать сидя…

* * *
        Прорвавшиеся окруженцы отходили на отдых через Упорную. Мы с Дашкой шли на площадь, куда всех «героев» собирал атаман, когда на окраине вдруг поднялся крик, шум, даже вой какой-то. Мы рванули туда.
        Первый, кого я увидел - ну, так мне показалось, - был Витька Фальк.
        Витька шагал голый по пояс, с перебинтованным левым плечом, и ударами
«калашникова», хрипло матерясь, подгонял двух здоровенных турок, которые, закатывая наполненные каким-то мраком черные глаза, волокли, надрываясь, огромный
«Браунинг». На Витьку они старались не оглядываться. По-моему, он внушал им даже не ужас, а нечто беспредельное и необъяснимо жуткое. Оказывается, с подбитого мотопланера он буквально скатился к туркам в пулеметную ячейку, ударом какого-то бруса по горлу уложил насмерть успевшего схватиться за оружие офицера, сорвал с его снаряжения гранату и, угрожая ею, заставил пулеметчиков сперва огнем перебить и отогнать своих, окружавших место падения аппарата, а потом тащить «Браунинг» к казакам. Тогда его и зацепило в плечо.
        За Пашкой буквально волоклась его мать. Он тоже шел с оружием и то вежливо отцеплял с уговорами женщину, то целовался со своей девчонкой, то с братьями. Увидев меня, он махнул рукой и крикнул:
        - Сгорел наш «Жало», блин!
        А Витька, толкнув пленных в руки казакам (те пошли почти с радостью, чуть ли не рысью!), побежал ко мне, навалился и стал целовать и обнимать. Я сперва обалдел, а потом ответил тем же. Мы «расклеились» через полминуты и свирепо огляделись - никто не смеется?
        Никто не смеялся.
        Никто.

* * *
        Обращение Шевырева к нам было кратким и ясным, как божий день.
        - Молитесь. Завтра атаман Громов по ваши души приезжает.
        С этим мы и разошлись. Если честно, я почему-то здорово перепугался. Мы же ничего плохого не сделали (я уж не мыслил категориями «подвига» - плохого не сделали, и слава богу!), так за что ж «по наши души»?! Мама родная, и, кстати, мама-то все время плачет… Может, знает что-то, о чем мы еще не знаем?! Бли-и-ин, а если посадят?!
        В таком состоянии я сунулся было на двор, но на полпути был перехвачен Дашкой. Она стояла на дороге, как заслон враждебным силам - и взяла меня за запястья. Молча. Потом подняла на меня глаза. И положила голову мне на грудь.
        И все куда-то улетело. Мои проблемы… война… даже мама.
        Все-все-все улетело.
        Мы стояли посреди пыльной полевой дороги и не слышали, как гремит на юге канонада - «миротворцы», озверев от потерь, пытались вернуть то, что им отродясь не принадлежало.
        - Даш-ка-а… - прошептал я в ее волосы. - Я же даже прощения не попросил…
        Она вскинула лицо.
        - Женька Битцев литр крови потерял, - сказала тихо. - Мы с девчонками и сиденье, и ниже отмывали… от этой крови. У Андрюшки Ищенко шесть ребер сломано, сотрясение мозга, трещина в черепе… А если завтра тебя убьют?
        - Нам завтра, может, вообще летать не разрешат… - пробормотал я.
        Дашка засмеялась - некрасиво перекосив рот:
        - И тебя это остановит?
        - Нет, - честно ответил я.
        - Тогда поцелуй меня, - просто сказала она.

* * *
        Громов прибыл в полдень. Мы уже час ждали на площади - одетые в полную форму, но в совершенно вареном состоянии. По-моему, у всех были примерно те же мысли, что и у меня: о наказании. И, собственно, все, что мы делали, представало перед нами в ином свете: как некая дикая партизанщина, возможно - даже срыв каких-то важных и проработанных планов… Поэтому, когда Громов в сопровождении кучи офицеров и нескольких вызывающе-шикарных конвойцев вышел на крыльцо правления - Колька отчетливо сказал рядом со мной:
        - Пи-пец.
        Да ужжжжжж… Походило на то. Атаман рассматривал нас тяжелым, пристальным взглядом крупнокалиберной снайперки. Слева на вынесенных скамьях сидели казачьи старики - те, которые хоть самого атамана могут приговорить к порке по обычаям круга - меня уже просветили…
        - Значит, это вы и есть? - спросил Громов. - Ну, чего молчите, вояки? Старший-то у вас имеется? Атаман или кто там… Атаману с атаманом поговорить не грех, пусть выходит!
        Колька - вскинув голову и совершенно обреченно, - шагнул вперед строевым: раз, два, три. Отчеканил:
        - Сотник Радько!
        - Со-отник? - протянул Громов, оглядываясь на своих офицеров. - О как. Да, мил друг, за сотника-то люди по десять лет корячатся. А ты, значит, самоприсвоился… угу… - он спустился с крыльца. - База под Краснодаром - тоже ваше дело?
        Колька кивнул.
        - Да ты отвечай, как положено.
        - Так точно! - Голос у Кольки был отчаянно-высокий.
        - И по мелочи разное там?..
        - Так точно!
        - А Зорана Джинджича[Ставленник американцев, предатель сербского народа, инициатор выдачи в Гаагу Слободана Милошевича. Убит снайперским выстрелом в Белграде в Видовдан - День святого Витта, когда сербы отмечают горестную дату поражения на Косовом Поле.] не вы убили? - вкрадчиво осведомился Громов.
        - Так т… - Колька поперхнулся. - Не мы-ы!!! - он ошалело посмотрел на атамана.
        - Жаль, - крякнул тот. - Если б вы - точно б тебя на свое место поставил. А раз не вы - подожду…
        - Издеваетесь… - выдохнул Колька обреченно, опуская голову.
        - Голову подними, сынок, - тихо сказал атаман. Тихо, но все услышали.
        И, когда Колька поднял голову, Громов вдруг положил ладони ему на виски и поцеловал в лоб. Развернул, приобняв за плечи, поставил рядом с собой.
        - Ура, казаки!
        И мы покачнулись - всем строем - от обрушившегося со всех сторон громогласного:
«Ура!!!» Оно гремело и катилось, снова и снова, никак не могло остановиться, пока Громов не поднял руку. В наступившей тишине подтолкнул Кольку обратно в строй. Лицо Радько горело, глаза были потусторонние, но двигался он четко.
        - Война идет, братья казаки. Чем окончится - мы знаем. Победой, - твердо сказал атаман. - А вот когда - вопрос посложней. Но кончится. И тогда всем дадим, что заслужено - сполна. А пока… - он кивнул, подошел один из офицеров, с большой коробкой. - Пока - что могу. Как атаман. И кубанский и терский, потому как Шевцов, атаман терский, пал позавчера смертью храбрых в бою…
        Вокруг раздались возгласы, видимо, терцы этого еще не знали.
        - У меня такое право есть… В общем, так, - он переждал что-то, и я вдруг понял: ему просто тяжело говорить. - Тем, кто в налете на Краснодар и авианосную группу участвовал - Героя. Остальным - не важно, где они бились, на земле или в воздухе - Георгия четвертой и третьей степени разом… Радько Николай!..

…У вас такое было?
        Я просто ничего не понимал. Мне казалось, что я живу в каком-то сне, и реальность окончательно отодвинулась в невероятную даль. Журчал цифровик в чьих-то руках. Снова и снова. А на моей груди висела маленькая золотая звезда на черно-желто-белой ленточке. Совсем небольшая, я вам говорю.
        Ну не могло же этого быть по-настоящему?
        Знаете, когда я смог убедить себя, что это - по-настоящему? Когда, немного опомнившись, вспомнил, какие у атамана были глаза. Когда он прикреплял мне звезду.
        Как у любого из нас после вылета. Только мы поспим - и все. А у него эта усталость наверное - навсегда.
        - Мне известно, что двое из вас - в станичной больнице, - сказал Громов, когда наградил последнего. - Отсюда я отправлюсь к ним.
        - Господин атаман, разрешите обратиться! - вдруг шагнул вперед Колька. Громов кивнул. - Господин атаман, а как же… дальше?
        Вот оно.
        Вот когда я вернулся в реальность.
        - Дальше? - атаман обернулся, поглядел вокруг. - А что дальше…
        - Дальше-то мы как? - напряженным голосом спросил Колька. - Ну. Наша сотня.
        - Повоевали, хватит… нам оставьте… - попытался пошутить Громов.
        Но Колька вдруг крикнул:
        - Тогда берите награды обратно! А нам разрешите воевать!
        - Воевать!
        - Забирайте награды!
        - Что мы - за них воевали?!
        - Сорок километров до линии!
        - У меня вчера отца убили!
        - Дядю!
        - Брата!
        - Воевать!!!
        - Да вы ж не казаки! - замахал рукой Громов. Лицо его стало отчаянным.
        - Верстайте! - отчаянно заорал Колька. - Верстайте нас всех!
        - Верстайте!
        - Да родителей-то пожалейте! - уже надсаживался Громов.
        - ЭТИ придут - никого не пожалеют!
        - Верстайте!
        - Сынок! - крикнул кто-то, я не понял кто.
        И не понял, чей голос в ответ прозвучал:
        - Мама, молчи, не смей!

«Только бы моя ничего не крикнула», - подумал я.
        Громов водил растерянными глазами. Потом кивнул молчащим старикам:
        - Вы как, старики?
        Я прикрыл глаза.
        Если бы я мог - я бы заткнул уши.
        Я знал их ответ.

* * *
        - В бога веруешь? - спросил атаман.
        Я кивнул и быстро ответил:
        - Верую.
        - Добре. Водку пьешь?
        Я онемел. Что отвечать-то?! Вокруг раздались смешки и подначки:
        - Да ты про что его спрашиваешь, атаман, ты его про молоко спроси!
        - Ага, из сиськи еще…
        - Отвечай по обычаю, - тихо сказал Громов. В его глазах был какой-то теплый свет, и я, придя в себя, отчеканил лихо:
        - Пью!
        - Перекрестись.
        Я выполнил требование.
        - «Отче наш» читаешь?
        - Отче наш, иже еси на небесех! Да святится имя Твое… - начал я, с ужасом сообразив, что знаю еще только одну строчку, - но Громов махнул рукой:
        - Будет… Значит, так. Быть тебе, Николай Сергеев Реузов, казаком станицы Упорной войска Кубанского.
        Опустившись на колено, я поцеловал станичный стяг. Встал. Вернулся в строй.
        Когда принимали Витьку Фалька, кто-то сказал: «Немец, вы чего?!» - и я понял вдруг, что ко всему этому относятся серьезно. Витька побледнел. Но Громов повысил голос.
        - А скажи, старики, - обратился он с поклоном к старикам, - как наши Азов у турок брали - кто стену миной взорвал?
        - Крещеный немец именем Иван! - отозвался тут же Игорь Николаевич, стукнув палкой в землю. - Витька на работу злой, наш, казак!
        - И воевать хорош!
        - Пленных с пулеметом голыми руками взял! - закричали отовсюду.
        Громов кивнул:
        - Ну и дело.
        Солнце пекло. А мы стояли, и снова, снова повторялся этот обряд. С каждым повторением становилось казаком больше. Я не ощущал ничего возвышенного, все напоминало конвейер. Но никакого протеста это у меня не вызывало. Когда идет война и с конвейера сходят танки - никто не смотрит, чтобы на них ровненько легла краска. Главное, чтобы танки были. Чтобы было чем заменить сгоревшие…
        Я думал о себе, как о танке. Как о машине. Не как о живом человеке. Еще три месяца назад я бы просто не понял, попытайся мне кто-то объяснить такую позицию. А теперь - сам дошел. Своим умом.
        Отдельная «Крылатая сотня» была оформлена, так сказать, официально. В заключение Громов сказал, что в самое ближайшее время мы будем оснащены «по полной». Правда, он не стал объяснять, что имел в виду, а мы не спрашивали - и так уж много чего натворили, так сказать.
        Нас поздравляли и, кажется, снова фотографировали, уже по отдельности. Потом кого-то потащили к машинам. А я разыскал маму, и мы пошли домой. Дашка было мотнулась следом, но я еле заметно покачал головой - и она тут же исчезла, послав мне воздушный поцелуй.
        Мы шли молча. Я нес новенькую кубанку в руке.
        - Что же ты наделал, Коля… - тихо сказала мать. - Что же ты натворил…
        - Я не сделал ничего, чего не надо было делать, мама, - твердо ответил я. - Только то, что был должен.
        Она остановилась. Посмотрела на меня - так, как смотрела до войны, когда я что-нибудь вытворял и не хотел признать вины. Но… но сейчас я не отвел глаз.
        Опустила глаза мама.
        - Пойдем домой, - я взял ее под руку. - Пойдем, ма?
        Витя Новицкий
        Витя Новицкий жил в городе Новороссийске, в доме на Октябрьской площади. Этот старинный дом-башня нравился Вите. Из окон его квартиры хорошо была видна не только площадь, но и школа, в которой он учился, отсюда открывался вид на окрестные улицы.
        Мальчик рано осиротел. Своих родителей не помнил. Его приютила семья Михаила Ивановича Новицкого, в которой было еще двое детей.
        Витя очень любил свой город, Черное море, пионерский отряд.

…Шел июль 1941 года. Фронт был далеко. Но в Новороссийске уже многое напоминало о войне. Приемный отец Вити ушел на фронт. Вестей от него не было. Мать, Мария Петровна, стала строже и молчаливее. Витя старался во всем ей помогать.
        Весной 1942 года, никого не предупредив, Витя неожиданно исчез из дому. Вернулся через три месяца, раненный осколком снаряда в ногу. Матери рассказал, что убегал на фронт, был под Керчью, в самом пекле сражений.
        Враг наступал на Новороссийск. Линия фронта приближалась. Фашистские самолеты бомбили город, расстреливали с воздуха мирных жителей.
        И вот на окраинах Новороссийска появились вражеские танки. Советские воины отстаивали каждую улицу, каждый дом.
        Когда начались бои в городе, Мария Петровна вместе с детьми перебралась из своей квартиры в подвал одного из соседних домов. Но Витя не пошел с ними. Он остался в покинутой жителями башне и помогал нашим матросам устанавливать пулемет на втором этаже, подносил патроны и гранаты. В башне их было трое: два пулеметчика и Витя. Шестеро матросов с затонувшего под Новороссийском эсминца «Бдительный» находились недалеко от дома.

8 сентября 1942 года эта маленькая группа бойцов беспрерывно отбивала атаки фашистов. И когда оба пулеметчика и матросы были убиты, к пулемету перебрался Витя. Несколько раз Витя, оставив пулемет, выбегал на крыльцо башни и бросал гранаты.
        Днем немецкие танки, развернувшись со стороны улицы Горького, стали расстреливать башню прямой наводкой. Но Витя продолжал борьбу.
        Фашистам все же удалось проникнуть в башню. И они зверски расправились с Витей: облили его бензином, подожгли и сбросили еще живого горящего мальчишку на мостовую…
        Указом Президиума Верховного Совета СССР Витя Новицкий награжден орденом Отечественной войны посмертно.
        Имя Вити Новицкого занесено в Книгу Почета Всесоюзной пионерской организации имени В.И. Ленина. Его именем назван теплоход. В Новороссийске и Волгореченске Костромской области именем Вити Новицкого названы улицы.
        Орлиные крылья
        Нет, ни дробинки не скользнуло мимо,
        А сердце и орлиное ранимо…
        Орел упал,
        Но средь далеких скал,
        Чтоб враг не видел,
        Не торжествовал.
        А. Яшин. «Орел»
        Тимка, по своей вечной привычке держа гитару на коленях, напевал нарочито хрипло:
        Как на сколе льда сидит черный гриф,
        Сиплым голосом материт Весну.
        Как мою ладонь жжет каленый гриф.
        Пой до одури, дурак, приструнив струну,
        Да хмельной отвар пей до донышка, -
        Может, что-нибудь и пригрезится.
        Покати шаром - красным солнышком,
        Завернись клубком - белым месяцем,
        Беспредельная Весна!
        Сведены счета, взведены курки.
        В полынье - полынь. Головам пустым
        Отдавая честь, раздавай долги.
        Вместо Вечного Огня - только Вечный Дым…
        А на посту солдат спит кошмарным сном:
        По нему опять пушки бьют «отбой».
        Связки связаны в горле злым узлом,
        Не до песен им теперь. А ты возьми да спой,
        Беспредельная Весна![Из песни А. Земскова «Беспредельная Весна».]
        - Сбацал бы что повеселей, - сказал тоскливо Сашка Радько.
        Тимка изобразил первые три такта «Мурки», потом поставил гитару на носок ботинка, крутнул и сказал:
        - Йупс! Заценили?
        Ангар вяло поаплодировал.
        Начало августа прокатилось по нашим местам чудовищной жарой. Такой, что на любом металле, достаточно долго пробывшем на солнце, можно было жарить яичницу, чем многие и занимались, были бы яйца или хоть яичный порошок.
        Если честно, я опасался, что нас «записали в казаки» для проформы и будут мариновать в станице под предлогом: «Ждите приказа!» По-моему, после того, как отхлынула эйфория, остальные боялись того же.
        Где там. Не знаю, к добру или к худу, но мариновать нас не было возможности. И было не до угрызений совести по поводу нашего возраста. Враг ломился вдоль рек на север с упорством, честное слово, достойным, на мой взгляд, лучшего применения. Северный фронт вел контрнаступление и почти дошел до Элисты. У нас дела, как видим, были похуже.
        Впрочем, не у нас лично. Нам-то как раз прислали еще три «Грифа» (один даже новенький) вместо наших сгоревшей и разбитой вдрызг машин (плюс одну как бонус), подтвердили все самоприсвоенные звания и, довооружив-перевооружив, подчинили 1-му полку фронтовой авиации, куда входило всякое-разное типа терских мотопланеров и парапланов, «Як-52» и «антошек», переделанных под легкие бомбардировщики и штурмовики. В общем, в этой каше и мы смотрелись вполне прилично. Да и наша
«роспись» теперь выглядела несколько иначе - намного более солидно.
        Восстановленное оружие и прочие самопальные ракеты ушли в прошлое. В наземке теперь служили старшие ребята, которым, правда, было поперек подчиняться Борьке - но куда денешься, не игрушки… А окончательно я понял, что мы - воюем, когда нас перестали привлекать на работы и возле нашего аэродрома установили и замаскировали три спаренные зушки и один расчет «Иголки» - все алексеевские.
        Наши раненые лежали в госпитале. Женька получил какие-то внутренние разрывы от пули, а у Андрюшки при малейшем резком движении голова начинала кружиться и из носа шла кровь. Ясно было, что они встанут не скоро (и будут ли летать вообще?), поэтому мы перетасовали номера. Димка Опришко в мат разругался с Колькой, который наотрез отказался перевести его в летный состав, и вообще было много мелких кусалок, прежде чем все утряслось.
        Кстати, нам - «Героям» - оказывается, полагались продуктовые пайки, в которых были разные приятности типа - ого! - красной икры, сахара и настоящего кофе. Первый паек, скажу честно, я съел с мамой. А потом… короче, потом четыре из наших двенадцати «геройских» мы стали оставлять на всю сотню, а восемь - сплавляли в интернат.
        Не знаю. По-моему, так было правильно. Еды хватало всем, но попробуй объясни семи-восьмилетнему, у которого нет папы и мамы (и хорошо еще - Господи, прости! - если с рождения нет, а если были - и вдруг нет?!), которому хочется шоколадку, что шоколадки нет и не будет? Проще отдать свою…
        В общем, мы сидели в ангаре. Мы в нем чаще всего и ночевали - на чиненых раскладушках, и ели, и вообще… «Воин небес» и «Свирепый Карлсон» отсутствовали - несмотря на белый день, летали, забрасывали куда-то в приречные ущелья медикаменты и консервы горным стрелкам. (Отец Ромки Барсукова воевал там, Ромка страшно жалел, что не летает.) По рукам ходили три номера «Казачьего стана» - фронтовой газеты Южного фронта. Передний лист - из плохой серой бумаги - был плотно украшен, как паркетом вымощен, нашими физиономиями в обрамлении текста глупейшей и напыщенной статьи. Я даже не знал, что такие еще можно писать. Нет, она была вполне патриотическая и вообще даже ура-патриотическая, но мне так и казалось, что в мирное время ее автор писал о кастинге малолетних «звездочек»… Однако многим ребятам статья отчетливо нравилась; кое у кого дома я даже видел вырезанные из нее фотки с кусками текста, хотя номеру уже исполнилось почти три недели.
        Ужасно, но у мамы тоже был. Был и у Дашки, но я потребовал выкинуть и проконтролировал процесс…
        - Дайте свежий номер, - раздраженным от жары и самому себе неприятным голосом попросил я.
        Номер мне дали. Новости были самыми разными; внешние - более-менее радостные, похоже, что попытка оккупировать Россию здорово всколыхнула весь мир. Но напрямую нам помочь никто особо не торопился - а если кто и хотел, то у них были свои проблемы. Смешно, у меня дома лежали два письма, невесть какими окольными путями добравшиеся до адресата «на деревню Колюшке». Одно - из Греции, от десятилетнего Андроса Зафариса. Он написал несколько строк, которые мне не мог перевести никто, даже наши местные греки-беженцы, зато нарисовал очень выразительную картинку: некто, очень похожий на бога Зевса, разил с невообразимого летательного аппарата жалкий американский авианосец под большим - видимо, автор очень хотел, чтобы неясностей не осталось, - звездно-полосатым флагом. Да, смешно, но… приятно. Второе письмо прислала с Украины, а точнее - из Харькова Оля Приходько, тринадцати лет. Девчонка писала, что у них «тоже идет война» и «город часто бомбят, но никто давно не боится», что ее старший брат тоже Коля, ему шестнадцать лет и он «воюет с бандеровцами». Она ничего не просила, не восхищалась мной - просто как
бы рассказывала о своей жизни. Но в конце были несколько строчек: «Если ты будешь живой после войны, приезжай к нам». Тоже без объяснений, просто - вот приезжай, и все…
        Возьму и съезжу, подумал я. Вот возьму и съезжу. Вон, до Витьки Барбаша добралось письмо аж из Боснии!!! Тоже от девчонки: «Незнайомый друже русс…» Мы все угорали, а он отбрехивался, покраснев, как помидор… Но письмо аккуратно носил в кармане.
        - Коль, в шахматы сыграем? - подал голос Витька.
        - Вспомни о дураке… - вздохнул я. - Ладно. На что играем?
        - На ку-ка-ре-ку. Кто продует - влезет на ангар и будет…
        - Я вам влезу, - сказал из-под кубанки предположительно спавший сотник. - Крышу проломите… петухи.
        - Попишу за петуха, - пообещал я.
        Колька, не поднимая кубанки, показал мне кулак. Потом превратил его в фигу.
        - Не на ангар, на тополь за двором, - торопливо поправился Витька, расставляя шахматы.
        - Давай. Десять раз кукарекаешь, - предупредил я.
        - Идет… Э, а чего сразу я кукарекаю?!
        - А потому что ты точно продуешь… Ходи, раз белых к себе повернул.
        - Хожу…

* * *
        Макс Дижонов заложил вираж. Жорка Тезиев, прижав к плечу приклад РПК, дал очередь по бегущим - двое последних упали обратно в укрытие. Казаки, лезшие вверх по склону, поддержали «авиаторов» дружным ревом. Первые их гранаты уже долетали до спешно покидаемых турками позиций.

«Воин небес» заходил с другого конца. Олег Гурзо, почти стоя на сиденье, поливал врага короткими очередями ПКМ. Макс поднял над плечом руку с оттопыренным пальцем - от последнего стрелявшего по казакам «Браунинга» сыпанул расчет, но почти тут же попадал под огнем Гурзо. «Свирепый Карлсон» еще какое-то время преследовал бегущих, но казаки, занявшие позиции, уже неистово махали снизу руками, и оба планера пошли на посадку.
        Сели почти крыло в крыло. Подбежавшие терцы бросились качать экипажи. Смеющиеся мальчишки отбивались, крича, что и так нарушили приказ, что им велели груз сбросить, а не садиться - и уж тем более не турок разгонять…
        - Мы эту высотку уж минометами пахали - без пользы! - кричал молодой есаул. - Просим авиацию - как в трубке: «Ждите… ждите… ждите…» А они сверху жарят, они сверху всю округу поливают! А тут вы…
        - Нам вот еще за эту самодеятельность такой фитиль в попу вставят, что он изо рта вылезет! - Андрюшка Колпин нахлобучил шлем, который все время, пока его подбрасывали, держал обеими руками на животе. - Не, станишники, нам лететь пора. Лететь, лететь, лететь…
        Отсмеиваясь и уже привычно матерно отругиваясь, мальчишеские экипажи попрыгали в свои легкие машины. Крыло в крыло, подскакивая на кочках и камнях, рванулись вперед - мимо раздавшихся терцев. Андрюшка оторвал «Гриф» первым, чуть ли не вертикально, показал Максу «fuck». Дижонов погрозил кулаком, пошел ниже; «Воин небес» замер на миг в высшей точке подъема, круто скользнул, лихо сваливаясь на крыло, к земле…

…и напоролся на метнувшийся снизу - из-за реки - белый тугой след.
        Вспышка.

* * *
        Их привезли в станицу и положили на разостланный брезент - на площади перед правлением.
        Андрюшка лежал первым, руки у него сильно обгорели, и куртка на груди - но лицо осталось чистым, и синие глаза смотрели недоуменно и, как это ни жутко, весело. Словно он спрашивал: «Ой, что это со мной, елы? Не встается…» Голова Олега была расколота, и кто-то укрыл жуткий подтек из пролома краем брезента.
        Дашка стояла возле него на коленях.
        - Вот они… лежат наши орлята… сломались у них крылышки… - сказал Шевырев. Голос у него сорвался, атаман медленно встал на колено и без раздумий, без брезгливости, поцеловал обоих мальчишек в лоб. По очереди, Олега и Андрея. Было тихо, только на ветру хлопало знамя. Шевырев закрыл мальчишкам глаза, и тогда в толпе кто-то вскрикнул и зарыдал, а потом - рыдание заглохло. Ветер хлестнул особенно яростно, и знамя развернулось над трупами. - Ничего… - с трудом сказал атаман. - Ничего, ребятишки… Вас теперь другие крылья несут… посильнее… А мы уж тут за вас… значит… как положено… - и вдруг налился черно-синей кровью и вскинул чугунный кулак: - Поквитаемся! За все и за всех!

«Кррррах!» - разорвал тишину залп стоящего в ногах убитых караула.
        Ахнуло вокруг эхо, летя прочь от станицы и возвращаясь к ней.

* * *
        Тимка Задрыга возился возле выкаченного из ангара «Потертого Гарри», когда я подошел, пиная ботинками комья высушенной солнцем серой земли.
        - Ты чего делаешь? - спросил я.
        Тимка оглянулся. Лицо его было угрюмым и решительным. Смерив меня взглядом, он отшагнул в сторону и кивнул:
        - Вот. Мы решили переименовать.
        На носу планера - вместо надписи «Потертый Гарри» - было написано свежей белой краской:
        АНДРЕЙ КОЛПИН
        - Восемнадцатую тоже переименовывают, - вздохнул Тимка и поправил букву «А». - Вернее, это Макс первый решил… В «Олега Гурзо». А мы уже потом…
        - Слушай… - Я мучительно перевел дыхание. - Но если же нас собьют… это же будет значить, что ребята снова умерли…
        - Нет, - мотнул головой Тимка и поставил на траву банку с краской. - Фигня. Они не умерли. Просто… ушли. А раз вот такие машины у нас будут - значит, они снова воюют…
        Я молча приобнял его за плечи и постоял так. Потом стукнул его в висок виском - и пошел в ангар.
        Колька ругался с Тошкой Задрыгой и Витькой Тимко.
        - Ну на кой хер тебе в сотне фельдшер?! - орал Витька. - Я же летаю лучше тебя! В клубе летал лучше! Ты сам знаешь!
        - Как на кой хер фельдшер?! - кричал Колька. - Сам не видишь, на кой?!
        - Не вижу! Много он ребятам помог бы? Ну ладно - раньше, пока мы тихушничали - я один из вас что-то соображал по медицине! Но сейчас-то любую из девчонок свистни - побежит!
        - Тьфу!!! - плюнул Колька. - Ладно! Ну а ты-то куда?! - повернулся он к Тошке. - Ты же оружейник! О-ру-жей-ник!!!
        - Не разрешишь, - подземным голосом сказал Тошка и хлюпнул носом, - я убегу.
        - Куда-а?! - застонал Колька и зафигарил кубанку в угол. - Куда ты сбежишь, убогий?!
        - Куда глаза глядят, - буркнул Тимка.
        - Да поймите вы - лишнего аппарата все равно нет!
        - Коль, аппарат пришлют, - тихо сказал Витька. - А мы уже под боком… Готовый экипаж…
        - Ладно! - рявкнул Колька. - А сейчас - пошли вон!
        Тошка и Витька, толкаясь, выскочили из ангара.
        - Ты чего пришел?! - рыкнул он на меня.
        - Увольнение просить, - сказал я.
        Колька так и сел. Потом покачал головой и выдохнул:
        - Ну - денё-о-о-ок-х… Куда?
        - В станицу, к Дашке. До вечера, - сказал я. - Коль, пожалуйста. Мать у нее слегла, бабка вообще при смерти… ты же знаешь…
        - Иди! - Колька выдернул из стола блокнот с формами-увольняшками. - Вот, пишу! До семи ноль-ноль завтрашнего числа! Идите отсюда все, дайте мне…
        Он уронил лицо на руки, упавшие на стол - и тяжело разрыдался.

* * *
        За южной околицей станицы, где речка ныряла в каменное ущелье, пленные рыли окопы и вкапывали аляповатые бетонные репера. Верховые казаки - не местные - надзирали за происходящим с седел, - неподвижные, похожие на странные конные статуи. Турки и какие-то негры работали уныло, молча, но споро, не отлынивая, хотя никто из охранников к ним даже не приближался. Было еще прохладно, утро - без двадцати семь.
        Когда я оставил дом Гурзо, там все спали. Я всю ночь почти работал кем-то вроде сиделки - и даже бегал к маме, а точнее - к ее начальнице за успокоительным. Сейчас хотелось спать, и я надеялся только на одно - доберу в ангаре, днем вылеты вряд ли будут.
        - Э, летун! - окликнул меня один из казаков. - Новости не слушал?
        Я помотал головой.
        - Наши Новгород освободили и японский десант на Курилах зажали; Тихоокеанский флот потопил всю эскадру поддержки! - он махнул кубанкой.
        Я в ответ выставил большой палец.
        Кажется, мы в конце концов все-таки победим, подумал я. Пнул камешек, погнал его перед собой. Господи, как давно я не играл в футбол…
        Какой будет жизнь, когда мы победим? Мне почему-то все время казалось, что все вернется и будет как раньше… а вот сейчас, вот в этот момент, в это утро я вдруг ожесточенно подумал: не хочу, как раньше! Как раньше - это опять, значит, вернется шумная бестолковщина, «народные избранники» (где они?!) на плакатах, наглые рожи
«приподнявшихся», тупая долбежка телепрограмм - все то, о чем я раньше и не думал, чего и не замечал, а сейчас вдруг вспомнил с гадливой отчетливостью. Из-за кого у страны не было армии, чтобы защитить нас?! Из-за кого мы пошли воевать?! Кто приказал военным сложить оружие, кто вообще пустил на нашу землю врага?!
        Нет. Не будет, как раньше. Уж я постараюсь.

* * *
        Мне и правда удалось выспаться. Правда, лег я не сразу - чуть ли не до полудня мы возились с профилактикой и разными мелочами, но потом я все-таки завалился. И проснулся часов через шесть, а то и больше. Снова бой шел неподалеку (ну, относительно неподалеку - километрах в пятидесяти), уже вечерело, и Колька тряс меня за плечо:
        - Подъем, подъем, вылет.
        - Встаю, - я поднялся, вжикнул «молнией» жилета. «Ставрик» уже выкатили, Витька стоял возле него, разостлав на сиденье карту. - Куда летим?
        - «Терец» и «Вихрь» груз забрасывать горным стрелкам, а мы с тобой на дорогу за линию. Постреляем. Там горючее сгрузили.
        - Во, а днем чего? - я проверил спуски РПГ.
        - Маршрут хороший, низом, вдоль реки, - Витька сунул карту под зажим, погрузил рывком в нос аппарата ящик с бутылками.
        К нам подошел Денис Коломищев:
        - Горючки не привезли, я залил нашу барду из НЗ. Фильтры поменял. Удачи!
        Мы похлопали по рукам. Опустив стекло шлема, я плюхнулся на сиденье, щелкнул ремнем. Потом застегнул клапаны краг. Витька уже запускал движок, тот чихал, явно протестуя в связи даже с временным переходом обратно на самогонку. Я аккуратней уложил два «творения» ставропольских умельцев - стозарядные барабаны к РПК. А когда распрямился - мы уже взлетали. Слева - далеко-далеко - уже еле мелькали машины обоих Дорошей.
        - Опс, - сказал Витька, тут же вырубая двигатель.
        Он был планерист от Бога - «Блюз» скользнул в теплый поток и, казалось, даже набрал скорость больше, чем на движке. Конечно, именно казалось - но лететь так было приятней.

«Ставрик» снизился буквально за верхушки деревьев вдоль реки, потом - еще ниже, к самой воде, плавной горкой. Машина шла ровно, почти не качая крыльями. Витька запустил движок, протянул мне через плечо карту. Я принял ее, расстелил на колене. Ага - вот она, дорога.
        - Линию проходим, - мой пилот снова вырубил мотор. Слева от нас было тихо, а справа промелькнула частая стрельба. - Готов?
        - Держи, - я вернул карту.
        Зря днем летим… Стоп. Бояться я начал, что ли? Отставить…
        - Внимание, справа будет цель. Готов?
        - Давай, - сказал я в звукопровод.

«Ставрик» резко полез вверх, одновременно наклоняясь на правое крыло. Из зелени сама собой выскочила дорога, тесно - в два ряда - уставленная замершими бронемашинами. Возле них на траве тут и там кучками сидели и лежали солдаты, они даже голов не повернули - нас еще никто не видел и не слышал, хотя это казалось почти невозможным; как всегда при дневных вылетах, я испытал острое чувство полной беззащитности. Но оно отхлынуло, едва я увидел дальше у дороги шесть длинных
«колбас» оливкового цвета - с несколько железнодорожных вагонов каждая! Они лежали на земле.
        Я наклонился над самодельным прицелом. «Ставрик» плавно скользил в воздухе.
        Огонь!
        Нас мотнуло, аппарат задрожал. Но две гранаты уже сорвались из стволов и, оставляя синеватые следы, пошли, набирая скорость, к резервуарам.
        - Поворот! - крикнул Витька.
        Кажется, внизу начали стрелять. Точно не знаю, потому что все звуки смял мощный сдвоенный хлопок, а через секунду нас подхватило и мотнуло, накрыв волной горячего воздуха. Через плечо я увидел огненные клубы, медленно и величаво крутящиеся, как колеса какой-то адской мельницы. Потом рвануло еще раз. А еще потом «Ставрик» ударило с такой силой, что я тяжело клацнул зубами, и во рту появился вкус металла.
        - Что случилось?! - крикнул я.
        - Горим, Колька! - ответил Витька.
        У нас горел нос. Те самые чертовы бутылки, будь они неладны! Но это было еще не все. Я увидел, что оба колена у Витьки раздроблены - кровь текла буквально ручьями сквозь пятнистую ткань.
        В нас попали. И попали здорово - попали именно тогда, когда аппарат потерял управление от удара взрывной волной третьего резервуара, сдетонировавшего от двух первых.
        - Витька, я сейчас! - я начал отстегивать ремни, чтобы перелезть к нему. Но тут же сообразил, что уже поздно. Аппарат не потушить. Вниз летели тягучие огненные струи, как будто мы напоследок решили отбомбиться.
        Напоследок.
        Да и сам Витька, в сущности, уже горел… Он развернул машину, и она тяжело, но уверенно снизилась почти к дороге и помчалась обратно. Я не совсем понимал, что хочет мой пилот.
        - Прыгай! - крикнул Витька, поворачивая ко мне голову. - Прыгай, Колька! Лезь на крыло и прыгай вниз!
        - Я тебя не брошу! - прижав к плечу РПК, я дал очередь по мелькающим внизу транспортерам. Языки огня, отрываясь и бледнея, лизнули мне сапоги, я выпустил оружие, хлопками затушил штанины. - Прыгаем вместе!
        - Нет! - крикнул он. - Вон, видишь?!
        И я увидел.
        От трех уцелевших резервуаров в разные стороны разбегались, спотыкаясь и падая, солдаты. Не все - несколько человек спешно наводили стволы швейцарских зушек - отличных аппаратов…
        Я увидел и понял, куда Витька направляет «Блюз».
        - Колька, прыгай, уйдешь, сумеешь! - крикнул Витька. Огонь лизал ему лицо и руки. - Колька, прыгай!
        - Нет, - ответил я, перетаскивая на колени две гранаты из ящика.
        - Дурак! - крикнул Витька, пикируя к самой земле.
        Очереди шли где-то над нами… Мелькнуло смуглое усатое лицо, в глазах - мутный ужас, рот перекошен.
        Первая «колбаса» выросла и закрыла собой весь мир.
        - Иду, пап-ка-а!!! - услышал я ликующий крик Витьки - из того комка пламени, в который превратился уже весь нос «Блюза».
        Больно не было.
        Совсем.
        Слово «честь»
        Вставай, страна огромная,
        Вставай на смертный бой…

«Апач» сбили мальчишки - Макс Дижонов и Жорка Тезиев. Но «завели» вертушку мы, как и было задумано - метались, култыхались, как курица без головы - и амерос купился, погнал нас обратно к своим. Типа в плен. Последнее время они не наглеют, вышел запас наглежа, но как на такое не повестись? Мы, кое-как ковыляя, вышли точно на приметную скалу, где пацаны и всадили в винт и кабину две гранаты из снятых со своего «Олежки» «РПГ-2».

«Апач» сундуком грохнулся на дно карьера. Я, когда увидела это, чуть не выскочила из машины. Особенно было здорово, что РПГ сняли с «Олежки». Как будто мой брат все еще воюет…
        И Колька воюет. Наш со Светкой «Блюз» - новенький - я так и назвала «Николай Реузов». Светка была не против, хотя у нее тоже погиб отец…
        Летал у нас и «Виктор Барбашов» - на нем были Тошка Задрыга и Витька Тимко. И вторая девчонка была - точнее, уже, так сказать, девушка, сестра Ваньки Тимкина, Женька, стала фельдшером в сотне. Девчонка-казак!!! Впрочем, с нами было еще круче… А вот ни Андрюшка, ни Женька в сотню не вернулись - оба стали инвалидами. Женька еще ничего, а Андрей сам почти не может ходить. Выйдет из дома, пройдет сто метров - и задыхается… И нам прислали еще один «Гриф» - на него наконец-то пробился наш красавчик Димка Опришко, а его место в мастерских занял парень из иногородних, но поверстанный…

…Сейчас я оттаяла и даже стала смеяться. Кстати, в первый-то раз я засмеялась, когда попала двумя гранатами точно в «Абрамс», и он - уже когда мы пролетели и врубили движок, уходя - взорвался так, что его раздуло в стороны, почти в шар. А до этого я ходила черная. Даже мама Кольки пришла в себя быстрее - может быть, потому, что вокруг нее были дети, и этот мелкий, Дениска, от нее почти не отходил. А у нас в семье никого не осталось. Бабы. Две сердцем больные и одна на голову, как сказал Шевырев, когда я все-таки добилась своего - зачисления в летный состав. Я и внимания не обратила, хотя раньше не спустила бы такого даже атаману. Все равно ведь Кольки больше не было.
        Мы долго не знали, что с ним случилось. А потом в станицу пришла целая толпа народу из-за линии - вооруженные абхазы, несколько грузин и курдов, трое немцев - бывших наемников ООН, а с ними - человек двести детей разного возраста, которых эти гады-ооновцы держали в одном из лагерей под Краснодаром и хотели продать, но они сбежали во время какого-то налета. Вот все они видели, как погиб «Ставрик».
        Витька с Колькой загорелись. И врезались в цистерну с бензином. Ахнуло так, что… в общем, ясно. Я видела такие вещи. Потом уже, но видела.
        Вообще девчонкам в окружении мальчишек живется не так уж плохо. Если исключить разные подначки (почти все с сексуальным подтекстом, ну сдвинутые они в этом возрасте на сексе, больные просто!), то - даже очень здорово. Нас бы, наверное, и летать-то не пускали, записывали бы нам свои вылеты, если бы мы сами не рвались в бой.
        Начинался сентябрь, жаркий и ветреный, и мы базировались уже не на станицу, а на автопоезд, таскавший наши планеры то туда, то сюда вместе с топливом, боеприпасами, жилыми кунгами… Бои шли на территории Карачаево-Черкесии, и бои такие, что летние дела казались так - игра в войну… Даже ночью все горело и ухало. Навстречу нам прорывались армяне и абхазы, с фланга шли осетины, а где-то за горами за долами били турок восставшие курды… Говорят, на Северном фронте, где наши освободили Астрахань и соединились с наступавшими от Оренбурга 4-й и 12-й армиями РНВ, было еще круче, но мне не верилось. Куда уж.
        Никто уже давно не совершал подвигов. Мы просто воевали - и сильно удивлялись, даже злились, когда какой-нибудь репортер, заблудившийся во времени, по привычке начинал нас расписывать, как «героев»: делать, что ли, нечего?! Кстати, Борька Коломищев с Колькой Белозеровым и правда получили «героев» - они в конце августа уничтожили штаб Южной группы противника, одних генералов накрылось восемь, причем трое - ядреные, американские; мальчишки забросили гранаты чуть ли не в окна…

…Мы со Светкой задирали ноги на ящики из-под американских пайков и хохотали. Мальчишки - Макс и Жорка - расписывали, как накрылся «Апач», перемежая свою речь диким матом. Остальные тоже ржали, как кони. Тимка дергал струны гитары. Дергал-дергал со странной улыбкой, а потом врезал одну из наших любимых яростных песен - про амазарского ястреба… И все сразу стихли, только Тимка напористо пел:
        Я ехал на верхней полке, сопел-грустил об ушедшем
        счастье,
        Практически не держали меня ни ноги, ни тормоза -
        Когда, будто взрыв гранаты, возник за окном белоснежный
        ястреб
        Где-то неподалеку от маленькой станции Амазар.
        И я перестал грустить, гадать, куда уведет кривая,
        На скользкие провода, накренившись, выкатилась луна,
        Когда параллельным курсом, не обгоняя, не отставая,
        Летел амазарский ястреб, белея в сумерках у окна!
        Я верю: ищущий да обрящет,
        Не просто верю, я знаю наверняка!
        Возьми мой адрес, пиши мне чаще,
        Смешная девочка с маяка…
        Возьми мой адрес, пиши мне чаще,
        Смешная девочка с маяка…

«Ра-та-та-та!» - сказала гитара, и я вздохнула, кладя голову на плечо Светке. Вот сейчас…
        Лишь маховое перо в привагонном ветре дрожало еле,
        Дрожало почти вплотную к моим слипающимся глазам,
        И я, засыпая, слышал: «Мели, Емеля, - твоя неделя,
        Ты сделай свою работу, парень, а дальше я справлюсь сам.
        Мели ее, эту смесь из иллюзии, небыли, снов и были,
        Чтоб, в клочья порвав экраны, чернее сажи и черта злей,
        Лихой паровоз Люмьеров ворвался в зал и пошел навылет,
        Разбрызгивая по стенам мусьев, мадамов и мамзелей!
        И припев поддержали голоса еще нескольких мальчишек:
        Я верю: ищущий да обрящет,
        Не просто верю, я знаю наверняка!
        Возьми мой адрес, пиши мне чаще,
        Смешная девочка с маяка…
        Возьми мой адрес, пиши мне чаще,
        Смешная девочка с маяка…
        А тот, кто тебе поможет, уже проявляется - видишь, вон он,
        Почти что материален, пусть черно-белый, но как живой,
        С матом и песняками, подобно гоплиту у Марафона,
        Несется он вниз по склону, вращая оглоблю над головой.
        Сейчас… сейчас… Я подняла голову и смотрела на Тимку, не отрываясь.
        А свиньи летят в Австралию, свиньи гордятся собою - что ты!
        В планах машина, вилла, яхта, случка и опорос.
        Свиньи летят в Австралию - свинонесущие самолеты,
        Рыгая от содержимого, отрываются от полос.
        Яхта, конечно, плюс; минус - свинья рождается старой,
        Мечты у нее свиные, вся пошлая жизнь ее - попсня,
        А вслед, набирая скорость, взлетает ястреб из Амазара.
        Я сделал свою работу. Дальше он справится без меня.
        А припев теперь пели вообще все.
        Я верю: ищущий да обрящет,
        Не просто верю, я знаю наверняка!
        Возьми мой адрес, пиши мне чаще,
        Смешная девочка с маяка…
        Возьми мой адрес, пиши мне чаще,
        Смешная девочка с маяка…[Песня О. Медведева «Амазарский ястреб».]

«Я верю: ищущий да обрящет!» - повторила я и перекрестилась. Конечно, это не молитва. Но кто сказал, что молитвы - это то, чему учат в церкви? Я вспомнила крестик Кольки - каменный, неровный, который он нашел на нашей станичной взлетке. Что же, он был не настоящий, потому что его не освятили в церкви? Чушь…
        Я хотела еще подумать о Кольке. Но не успела.
        - Ребята! - крикнул, появляясь на пороге, Колькин брат Сашка - ну, Кольки Радько, нашего командира - как всегда, резкий и непредсказуемый. - Ребята, пленные!
        На него посмотрели, как на сумасшедшего. Ну, пленные, чего орать, да еще с таким чокнутым лицом? Но Сашка и правда заорал - еще громче:
        - Да ребята же! Американцы пленные!..

…Их было много. Наверное, не меньше сотни, и они шли во всю дорогу, без строя, под охраной верховых терцев. Мы, как высыпали из кунга, так и замерли толпой, дыша друг другу в затылки и недоуменно глядя на происходящее.
        И не мы одни. Наши повыскакивали кто откуда - и замирали у дороги, натыкаясь на невидимую стеночку.
        Я смотрела жадно, так жадно, как пьют в жару холодную воду. Смотрела и не могла
«напиться».
        Они были рослые, могучие, намного здоровей большинства наших казаков. Даже молодые совсем - накачанные. Но форма без ремней, снаряжения и оружия казалась какой-то мешковатой. Да и сами они шли тяжело, загребая здоровенными ботинками пыльную дорогу, не поднимая глаз - редко-редко кто осмеливался вскинуть голову, да и у тех я видела на лицах только отчетливый, неприкрытый страх. И мне не верилось… не верилось, что вот именно эти люди, именно они бомбили, убивали, жгли нас походя, как мы морим тараканов или мух - чтобы не мешали под руками… Скольких наших они убили? Я различила несколько оливковых комбинезонов летчиков. Сколько домов они сожгли? Может быть, тут, в этой молчаливой, устало шаркающей ногами колонне, были те, из-за кого в нашу станицу пришли почти сто похоронок? Я металась взглядом, словно можно было прочесть на их опущенных лицах какие-то следы, знаки, указатели злодейства. Но видела только страх и усталость.
        И пожилой терский урядник, приостановив рядом с нами белого коня, усмехнулся и бросил, кивнув в сторону пленных и закуривая трофейную сигарету:
        - Не все волку брать - берут и волка. Так-то, летунки вы наши родные… - и, тронув круп коня нагайкой, унесся в голову колонны.
        А колонна шаркала, шаркала… И я вдруг ощутила странное желание - чтобы они ушли. Нет, не чтобы их отдали мне и я их убила (как я мечтала много раз, когда уже не оставалось сил плакать в подушку). Нет, понимаете? Нет.
        Чтобы они поскорее ушли. И чтобы я о них забыла.
        Чтобы все о них забыли. Как забывают дурной сон, которому никогда не сбыться.
        Не было ненависти. Были гадливость и презрение.
        По-моему, то же самое ощущали все, кто стоял вдоль той дороги. Пленные шли сквозь молчание, как сквозь строй.
        Колонна уже почти прошла, когда вдруг заплакал Димка.
        Мы все сразу повернулись к нему - почти с испугом: что это он?! А он плакал и смеялся, это было странно и даже страшновато. Слезы текли у него по щекам, в улыбающийся рот, и он смазывал их кубанкой.
        - Карта… Помните?.. Карта… - бормотал он, всхлипывая и глядя на нас мокрыми счастливыми глазами. - Ну… карта же!!!
        И тут я вспомнила. Как еще в начале лета к нам в станицу опустились листовки - то ли с самолета, то ли занесло ветром от разорвавшегося агитснаряда… Там была карта Кубани. Аккуратная, с названиями на английском и ярко расчерченными цветными
«зонами ответственности». Что туркам, что американцам, что грузинам, что румынам… Тщательная цветная нарезка, на которой нам, русским, не оставалось места. Мы не столько ужаснулись, сколько возмутились: да как же так?! Вот же наша станица! Вот Ставрополь! Взяли они их?! Не взяли! Так по какому праву они раскрашивают нашу землю в свои цвета, пишут свои названия - вон, вместо Ставрополя - какая-то Аллахкала! Как они посмели?!
        И вот они шли мимо нас - пленные мимо наступающих. И я подумала, что мы не будем раскрашивать их карты и отбирать их землю. Никогда Вашингтон не будет каким-нибудь Новым Ивановском. Зачем? Нам не нужна их земля. Я не хочу сжечь их семьи в отместку за наших детей и женщин. Даже сейчас - я не хочу.
        Пусть их не будет на нашей земле. И все.
        А Димка плакал и твердил:
        - Карта… Взяли, да, взяли?!. Вот вам… карта… взяли!..
        Колонна прошла. И я вздохнула с облегчением. Как будто очистился воздух.
        Честное слово. И мне кажется, Коля меня бы понял.

* * *
        Я наклонилась. Прямо под крыльями - рукой подать, рядом! - шли, переваливаясь в поднятых ими же волнах, ракетные катера нового Черноморского флота. Много, не меньше дюжины. Было так близко, что я различала стежки на синих Андреевских крестах, которые бились на ветру так яростно, что казались неподвижными. Мне вспомнилось слышанное недавно на флотской радиоволне, когда объявили, что катерники потопили турецкую эскадру - семь вымпелов - на траверзе Севастополя:
        Если в трюмах вода и по правому траверзу скалится враг,
        Если рвется душа из пробитой груди, словно пар из котлов,
        Все равно никогда белым флагом не станет Андреевский флаг!
        Мы под волны уйдем, не сдаваясь, под гром орудийных
        стволов[Из песни А. Земскова «Крейсера».] .
        Я неистово замахала рукой. Хотя, конечно, меня там никто видеть не мог - никого на палубах при такой скорости нет и быть не может. Где-то там, наверное, шли «Терец»,
«Кубанец», «Пластун», «Казак»… Катера, построенные на собранные у нас деньги.

«Гони мразь с земли, воздуха и воды!» - вспомнила я лозунг плаката, который недавно Илюшка Лобов прикрепил над своим спальным местом. Боженька, боженька, неужели у нас получается?!
        - Дашутка, не спи! - проскрипел в звукопроводе голос Светки. - Ущелье!
        Все три планера скользнули в ущелье - один за другим, синхронно падая на крыло. Мы забрасывали сухие пайки горным стрелкам, наступавшим на Поти и Кобулети - в такие места, где не могли летать вертушки, а сброс с самолетов грозил тем, что груз останется лежать где-нибудь в ущелье или вообще попадет в руки врагу.
        - Проснулась! - собралась я.
        Пошевелила стыковочный узел - дернешь, и тюки пойдут вниз. Тут же отдернула руку - еще сбросишь нечаянно.
        Ущелье было завалено тут и там снаряжением, тяжелым оружием, неубранными трупами… Смердело снизу ужасно; оставалось надеяться только на то, что будущей весной все это потоки с гор снесут в море. Черное и так отравлено сероводородом, так что несколько тысяч турок и грузин особо вони не добавят, а рыбки так даже обрадуются. Мы пролетели над одним из ориентиров - гигантским «Лансером», американским Б-1, сбитым неделю назад. Серо-черная бескрылая туша лежала через ущелье, как дикий мост - мы перескочили верхом и опять ушли вниз, почти задевая кончиками крыльев зелень на склонах (осень у нас только по календарю…).
        Осталось посвистыванье ветра - Светка вырубила двигатель. В ущельях всегда лучше летать именно так - поймаешь поток и паришь десятки километров, если умеючи. А сейчас по ущелью доносило частую стрельбу, уханье взрывов…

«Аэроказак» летел впереди нас, «Вихрь» - позади. Я на всякий случай развернула РПК - единственное наше оружие в этом вылете - направо. Конечно, услышать нас нельзя, а если и увидишь - то вряд ли успеешь сориентироваться и выстрелить… но точно так же думали очень многие люди поопытней нас. Сейчас они «чешут потыльци», как бабуля скажет, на том свете.
        Дальше все было просто, как на скотном дворе. Даже как-то мило и по-домашнему. На краю скальной площадки слева прыгал и что-то нехорошо орал, размахивая «сферой», бородатый мужик, выше растопырила ручки команда поддержки (как будто тюки прямо сейчас начнут им в эти ручки падать - посмотрела бы я на такое…). Триста метров вперед и правее змейками - как ручейки муравьев - спешно спускались в ущелье люди в серой форме - турецкие горные стрелки. Двести метров вперед и левее - люди в ковыльном - наши горные стрелки, - сидя и лежа среди камней и зелени, вели огонь из всего, что было, включая два снятых с вьюков КПВТ и два миномета. Над ними билось черно-желто-белое знамя. На дне ущелья, венчая военное безумие происходящего, торчал невесть как туда попавший легкий танк «ПТ-76», истекая вязким черным дымом, который и вверх-то подниматься не хотел - стелился по земле. Возле пушки задумчиво сидел танкист - в расслабленной позе философа. Он был, конечно, убит.
        Вот такая зарисовка… Я крутнула стволом и начала сосредоточенно выкашивать турок - там, где сверху мне их было видно, а нашим снизу - нет. Илюшка Лобов с Сашкой Тасоевым поддержали меня из РПК и ПКМ. Наши машинки ушли вверх, потом - на
«горку». Я рванула стыковку, отправляя два узла и правда почти в руки молодого парня, который смотрел на меня из-под выбившейся на прикрытый «сферой» лоб светлой челки с восторженным обожанием, широко раскрыв глаза. Потом парень плюнул кровью и упал на тюк, обнимая его.
        Это было последнее, что я видела - мы уже неслись прочь над самой землей…

…Ночью был большой воздушный бой. Я не спала - сидела и читала под ручным фонариком книжку про Джен Эйр, невесть как попавшую к нам. Потом вышла по делу и увидела, что на юго-западе все небо в огненных точках. Больше, меньше, мерцающие, вспыхивающие… Их были сотни. Некоторые разрывались в воздухе и гасли градом мелких искр, другие неслись к земле…
        Только утром мы узнали, что это разбили последнюю авиагруппировку врага, прикрывавшую турецкие границы.

* * *
        - Ты чего в отпуск не поехал? - Олег Барбашов, прекратив возиться с кассетой осколочных бомб, закрепленной на стойке, оглянулся через плечо на своего пилота Опришко. - Димка, хорунжий, эу! - он присвистнул.
        - Да ну, неохота, - пожал плечами Димка, и его девчоночье, но загорелое дочерна лицо стало задумчивым. - А что, мама спрашивала?
        - Ну да, - Олег сел боком на свое место. - И вообще… - Он засмеялся. - Не поверишь, у нас в станице пионерский отряд организовали. Красные галстуки, все как в кино. И наши, и иногородние из детдома…
        - Олежка, - Димка тоже сел к себе. - Олежка, тебе не кажется, что все-все-все, что до войны - было та-а-ак давно, что… - Он вздохнул и не договорил.
        Но Барабаш понял.
        - Кажется, - ответил он, играя ремнем закрепленного в зажиме «АКМ». - Да… А ведь полгода не прошло… - Он вгляделся в лицо пилота. - Казак, ты чего?
        - Да так, - Димка улыбнулся. - Устал я. Сильно устал. Уж очень все долго. Я головой понимаю, что недолго, а… - и он вздохнул.
        - Ну и ехал бы как раз отдыхать, чего ты! - Олег встал, еще присмотрелся и предложил: - Слушай, давай не полетим. В смысле, ты. Скажешь, что приболел. А я Дениску Коломищева из техсостава возьму за пилота. Он давно просится.
        - Да иди ты, - усмехнулся Димка. - Пошли чаю выпьем и полежим малость, стемнеет скоро.
        - А то смотри, - Олег покачал головой. - Чего проще…
        - Чаю выпьем пошли, я говорю, - Димка стукнул Олега в плечо…
        Свята земля, не свята ни в пиру, ни в бою…
        На ней не найти ни Эдема - ни даже Сезама…
        Но Маленький принц покидает планетку свою,
        Как, будь он большим, покидал бы свой каменный замок…
        Он держит руками обрывки священных границ,
        Стоит, каменея в потоках стремительной жижи,
        И небо над ним опускается ниже и ниже,
        И черные тени ложатся у впалых глазниц…
        - Можно лететь, - тезка Барбашова, старший техник Олег Синицын, из добровольцев, хлопнул по подставленным ладоням. Экипаж «Мстителя» занял свои места. Димка продолжал слушать плеер…
        В слепой крови, прокушена губа.
        Ему б давно сказать - мол, «Не играю!»,
        Но… солнышко не светит самураю
        За гранью полосатого столба.
        Обрывками приставшая к спине,
        Душа его по краешку прошита
        Нервущимися нитями бушидо -
        И этого достаточно. Вполне…
        - Снимай давай, - сказал Олег, пристегиваясь. Показал жестом: «Сними!»
        Опришко помахал рукой:
        - Потом, когда подойдем, дай послушаю.
        - Ладно, - хмыкнул Барбашов, - запускай, я готов…
        В ночи Гиперборея не видна…
        Стрихнином растворяется в стакане
        Печаль твоя, последний могиканин…
        Так вырви же решетку из окна!
        В тот час, когда полночная звезда
        Взойдет на полог млечного алькова -
        Налей себе чего-нибудь такого,
        Чтоб не остановиться никогда…
        Из сердца заколдованных трясин,
        Где мутная вода под подбородок,
        Летучий dream болотного народа
        К подножию рассвета донеси!
        Димка думал об отце, глядя вниз и вперед. Руки сами совершали привычные движения, а он думал о том, что отец погиб. Давно, но он не может отделаться от этой мысли. Хотя погиб не он один. Колька Реузов тоже погиб, например… Димка вспомнил, как сперва искренне принял Кольку за вражеского шпиона и собирался пытать. Улыбнулся смешному воспоминанию - как будто это было воспоминание о детской игре. Ну да. ОНИ тогда все были живы. Погибали только отцы и старшие братья…
        А потом ты уснешь - и, быть может, увидишь еще,
        Как медленно солнце встает, разгибая колени,
        И Маленький принц покидает свои укрепленья,
        Горячим стволом согревая сырое плечо.
        Взойдет над миром полная луна -
        Прекрасна, но - увы! - непостоянна…
        Забудьте обещанья, донна Анна.
        Не стойте у открытого окна…[Из песни О. Медведева «Маленький принц».]
        Он снял наушники и аккуратно повесил на специальную проволочную стоечку. И расстелил на коленях карту. Привычно положил на нее светокристалл.
        - Десять минут до линии фронта, - сказал в звукопровод.
        Олег кивнул, хотя Димка не мог его видеть. Но Димка знал, что Олег услышал и тоже кивнул.

* * *
        До кустов «Мститель» все-таки дотянул и врубился в них, с треском ломая крылья. Мальчишки скатились в ветки, как два больших мяча.
        - Цел?! - выдохнул Димка.
        - Плечо, - отозвался Олег.
        Сюда добивал свет от пожара в ущелье. Потом там начало бахать, и при вспышке стало видно лезущих вверх по склону турецких солдат. Их гортанные злые вопли доносились и сюда.
        Плечо у Барбашова было явно раздроблено, рука висела плетью. Лицо во взрывающейся темноте сделалось белым, его покрывал крупный пот. Димка стащил с турели разбитого мотоплана ПКМ, выволок коробку с лентой.
        - Уходи скорее, - сквозь зубы сказал он Олегу. - Я приказываю, я старший.
        - Пошел на хер, - сказал Олег, одной рукой изготовляя к бою «АКМ».
        - Уходи, сука, - ласково сказал Димка. - Уходи, Олежка. Батя ваш погиб. Витька тоже погиб. Если и ты не вернешься - что тогда? Ты подумал, что с твоими будет - второго сына даже не похоронить?
        Прием был нечестным, но действенным. Олег окаменел, дернул лицом, разревелся и, попятившись в темноту, пропал. Димка прокрался чуть в сторону, лег между двух камней. В «Мстителе» с хлопком взорвался топливный бак. В этой вспышке Димка увидел турок в двух десятках шагов - впереди, внизу и сбоку. Они замерли на миг, глядя на взрыв.
        Он медленно повел стволом ПКМ, очищая склон…

…Когда ПКМ выплюнул последнее звено ленты и наступила звенящая тишина (которой на самом деле не было, она жила только в ушах Димки), мальчишка дождался, пока турки начнут подниматься, с обеих рук швырнул вперед две «РГД-5» и сразу за взрывом рванулся сам, стреляя в упор из «АКМ», к которому примкнул заранее пулеметный барабан. Он знал, что делает, потому что еще при взрывах бомб, которые сбрасывал Олег, разглядел внизу хорошо знакомый по рисункам и фотографиям грузовик с кабиной поста операторов БПЛА.
        Такой шанс нельзя было упускать. Никак нельзя.
        Последнюю, третью гранату он бросил в бегущих навстречу часовых. И сам останавливаться уже не стал, лишь пригнул голову и только чуть замедлил бег, когда ударила навстречу взрывная волна.
        Прошив дверь очередью, Димка выбил ее плечом..

…Уорэнт-офицер Кински узнал мальчишку сразу. Мгновенно, хотя тот появился из невозможности - из ночного кошмара, из взрывающейся и горящей темноты, сразу после того, как по двери застучали пули.
        Кински узнал мальчишку, хотя лицо его было черным от гари и искаженным яростью. Узнал, потому что вспомнил эти глаза и губы - шептавшие прямо в камеру сбитого
«Прэдатора», данные которой он отслеживал: «Я тебя убью… Ты слышишь меня, падаль? Не прячься. Я тебя найду и убью за моего батю. Жди».
        Этого не могло быть, но это было. Кински вскинул руки и с истошным воплем закрыл ими - накрест - лицо.
        Димка не мог узнать оператора, он никогда его не видел. Он просто прошил его и еще двоих очередью, а остатки магазина выпустил по аппаратуре. Потом хотел сменить магазин - но его что-то с размаху ударило сзади в поясницу. Димка взмахнул руками и упал, не выронив автомат, со ступенек. Он ударился бедром, распорол его об угол лесенки, но боли не ощутил - две пули раздробили крестец и позвоночник.
        - Господи, - сказал Димка тоненько и начал менять магазин.
        Подбегавший офицер выстрелил в него, попав в живот и грудь.
        - Господи, - повторил мальчишка, передергивая затвор. Закашлялся и срезал офицера, но удержать автомат не смог.
        - Живым брать! - послышался крик по-английски.
        - Сдавайся, казак! - еще один офицер, американец, крича это уже по-русски, подбежал к мальчишке и наступил на автомат. Грудь американца ходила ходуном. - Сдавайся, мы сохраним тебе жизнь!
        Губы мальчишки скривились.
        - Чем от бесов дожидаться наград - лучше вовсе не дожить до седин, - сказал он тихо, но отчетливо, в азартное лицо, плававшее над ним. И повернулся на бок, вздрогнул и сжался…

…Когда турецкие солдаты его перевернули, то отшатнулись.
        Слева в груди под ребрами торчала рукоять сильным ударом загнанного до сердца засапожного ножа.

* * *
        Олег Барбашов вернулся к нам уже из госпиталя. Он выбрался к позициям чезэбэшников почти ползком - потерял много крови и слегка тронулся головой. В госпитале его привели в себя… Почти одновременно с его возвращением, чуть раньше, нам дали машину взамен погибшего «Мстителя». Как раз Олег рассказал, что случилось и как все было. Рассказал все честно и, хотя никто не думал его обвинять ни в чем, стал молчаливым и замкнутым. Дениска Коломищев сделался у него пилотом, на место Дениса взяли парнишку из добровольцев, не казаков - Кольку Есенева.
        Новый аппарат, конечно, назвали «Дмитрий Опришко».
        Часть 3
        Тамбовские волки
        (Я, Сергей…)
        Каникулы в сельской местности
        Четвертую винтовку принес Генок.
        Вообще-то мы думали, что он сбежал, потому что позавчера ушел на рыбалку и пропал, а самоделковая удочка осталась на берегу. И сильно удивились, когда он, ни слова не говоря, возник на пороге, молча прошел к очагу и сел, положив рядом короткую винтовку и ремни с какими-то сумками. Потом сказал:
        - Тут консервы. Немного, но есть.
        - Откуда оружие? - хмуро спросил Санька, держа между колен свою «М16», с которой не расставался. - Ты где был?
        - Он хочет, чтоб нас попалили, - зло сказал Дрын.
        Три недели назад он наверняка полез бы в драку и точно избил бы Генка. Но это было три недели назад. За эти три недели все-все изменилось. Поэтому Дрын остался неподвижен и больше ничего не сказал, только сплюнул в огонь, а Генок просто не обратил на него внимания…

…Мы живем тут уже три недели. Вернее, двадцать три дня. Мы - это старшие: Санька, Генок, Темыч, я и Дрын; девчонки, тоже старшие - Светик и Ленок. Ну и мелкие - Илья и одиннадцать наших, шесть девчонок, пять мальчишек. У меня есть календарик, и я очень аккуратно вычеркиваю дни. А иногда просто смотрю на календарик - на ту сторону, где фотка нашего бывшего президента на фоне Кремля и красная надпись:
        ЕДИНАЯ РОССИЯ - СИЛЬНАЯ РОССИЯ!
        А началось все - и кончилось - двадцать семь дней назад.

* * *
        Может быть, раньше. Просто тогда я этого не понимал. Я все свои тринадцать лет живу в детдоме, сколько себя помню, и другой жизни просто не знал, даже представить себе не мог, даже по кино. Не верилось, что правда бывает так, как там показывают… Нет, лет до десяти я тоже бегал к забору «встречать маму». А потом…
        У нас самый обычный детдом. Таких десятки. На окраине Тамбова. Старое здание, его вечно ремонтируют по частям. Большинство работников - придурки и воры, но совсем уж отмороженных - нет. Нет извращенцев. Два или три - действительно хотят и любят работать с детьми. Но для меня хороший взрослый - это тот, который как можно меньше ко мне лезет. Что в морду, что с любовью, все равно какой.
        Воспитанники - мы то есть - тоже обычные. Тех, кто любит без дела махать кулаками и тиранить младших за просто так - мало. Трое или четверо таких, как Дрын, и они не скооперировались. Большинство просто никому не нужные девчонки и мальчишки. Нариков нету, но почти все курят, а многие выпивают, если есть что.
        Учить нас почти ничему не учат - зачем? В первом-третьем классе полно неграмотных, да и дальше много. Ясно же, что мы балласт, отработанный материал. Кормежка, сколько себя помню, была так себе - не очень плохая, не очень хорошая, очень однообразная, но регулярная. Может, поэтому, да еще потому, что не было у нас таких уж зверств со стороны персонала и старшаков, никого не держали голым в подвале, не закапывали мертвых за угольником - от нас почти и не убегали. Жили себе и жили. День прошел, другой прошел, неделя сложилась, а там и месяц, а из них - год…
        Вот так, в общем. Так мы жили до мая.
        Потом все случилось очень быстро. Как-то сразу перестали подвозить продукты, и вообще наш детдом повис в воздухе, как говорится. У нас были знакомые «за забором», конечно, они рассказывали что-то про импичмент, про власть, про войну даже, но и сами толком не понимали, что к чему, и рассказы получались сбивчивые. А потом город начал пустеть - не стремительно, но явно. Как-то утром выяснилось, что и директор, и вообще почти все взрослые смылись. Смылись, и все. Остались только Инна Павловна, воспиталка, и наш физрук, Антон Анатольевич. Но еды почти не было, а главное - никто не понимал, что происходит. Даже взрослые. Кстати, тут выяснилось, что это довольно страшно - когда взрослые растеряны. Мы на них плевали, конечно, но как-то привыкли, что они за все отвечают…
        Потом стали разбредаться воспитанники. Не убегать, а именно разбредаться, не прячась. У кого-то оставались старые завязки с беспризорниками, кто-то просто уходил куда глаза глядят. Я тоже думал уйти, но, честно сказать, испугался, когда вышел в город. Тамбов был не то чтобы пустой… нет. Какой-то… в общем, я посмотрел, как на углу грабят продуктовый магазин, как мимо проехал грузовик с несколькими вооруженными ментами - они везли семьи, - и вернулся.
        Той ночью ушел Антон Анатольевич. Мелкие рассказывали, что он приехал откуда-то и привез в своем «пирожке» винтовки, снаряжение, патроны… Коробки с консервами - много - и сухими супами он оставил Инне Павловне, а сам коротко переговорил со старшими ребятами - теми, кому было уже по шестнадцать-семнадцать лет, - и шестеро из них ушли с ним, взяв оружие и прочее. Я сам не видел, так говорили младшие. А остальные старшие просто разбежались по-тихому, и все.
        В общем, скоро нас осталось столько, сколько я сказал вначале. За себя скажу - мне просто страшно было уходить. За остальных - не знаю. И еще - Инна Павловна, которая как-то о нас заботилась. Может, еще и поэтому не уходили - тут был взрослый…
        Света давно не было. Воды тоже, и канализация не работала. Да вообще ничего не работало, хорошо, что уже был май и ночи стояли теплые.
        А потом… потом…

…Мы их увидели, когда торчали на подоконнике между этажами. Я это часто вижу во сне. Улица, ветер гоняет пакет. На той стороне - пирамидалки в свежей зелени. Стоит какой-то дед с палкой.
        А посреди улицы идут люди. Много, около сотни. В военной форме - не такой, как наша, стволы оружия влево-вправо, как в кино. А между ними едут угловатые машины, не очень большие, пятнистые. С ооновскими флагами, и стволы тоже влево-вправо. Люди в машинах смотрели по сторонам. Мы с Темычем - а как раз мы сидели на подоконнике - как маленькие бросились к Инне Павловне…

…К нам пришли ближе к вечеру. Мы все сидели в одной комнате, в девчоночьей спальне на втором этаже - мы и Инна Павловна. Теперь-то я понимаю - надо было сразу уходить. Но мы от того, что происходило, как-то окаменели. Я даже не помню, что делали весь день. По-моему, просто сидели в комнате, даже молча. И все. А потом по всему пустому зданию как-то очень громко раздались шаги, голоса, оклики. Смех. Смех был самым страшным. Мы повставали и сгрудились в углу. Дрын начал икать, громко так, я сперва удивился, а потом испугался - услышат… Девчонки затолкали младших за себя и как-то неосознанно прикрыли собой, как могли - собой и руками. А эти шли долго-долго, и я смотрел на дверь и думал только: ну что вы, скорее же идите, я не могу так…
        И они вошли. Сперва один - вскинул оружие, но тут же его опустил и что-то сказал в коридор. Вошли еще двое. Они все были молодые, не очень высокие, смуглые. И смотрели на нас удивленно-непонимающе. На рукавах курток я увидел желто-сине-красные нашивки и вспомнил вдруг, что это флаг Колумбии. В нашем кабинете рядом с моей партой висела карта мира, а внизу - флажки разных государств. Я иногда подолгу смотрел и почти все запомнил. Это был колумбийский. Точно.
        Они долго на нас смотрели. А мы на них. Или это мне показалось, что долго, от страха? Хотя не помню, чтобы я очень боялся. Я стал очень сонный и вялый, никакой прямо. Потом один вышел, что-то буркнув. Инна Павловна стала говорить по-английски - я не понимал, она говорила быстро, высоким голосом.
        А потом один из солдат подошел к нам и ударил ее в живот прикладом винтовки -
«М16», это даже пацаны знают, что есть такая и как она выглядит. Ударил, за вывернутую руку оттащил к кроватям, ударил еще раз - в лицо… и стал делать это.
        Я сто раз видел это по видаку. Но тут не было ничего похожего. Он просто хрюкал как-то и двигался на женщине, приспустив штаны, а на ней все разорвав. Снаряжение ему мешало, я это видел. Мы все видели и все смотрели, только девчонки старались закрыть младшим глаза. Второй солдат стоял у дверей, курил и улыбался. Я слушал, как икает Дрын, как очень трудно дышит Генок и хнычет кто-то из младших. Я слушал и думал, что у меня теперь никогда в жизни не встанет. Так и думал. Только об этом.
        Потом колумбиец кончил и, отойдя в угол, стал мочиться. Что-то спросил у своего приятеля, но тот помотал головой и затянулся поглубже. Тогда первый, застегнув штаны, подошел к кровати и выстрелил Инне Павловне в рот.
        Никто не крикнул, хотя все мы дернулись, как будто через нашу кучку пропустили ток. А подушка на кровати стала красной, и головы у Инны Павловны больше не было.
        Второй подошел к нам и потушил окурок о лоб Дрына. Тот заверещал - не закричал, а именно заверещал, и упал на колени. Мы подались в стороны. Солдат усмехнулся, взял Светика за волосы и потащил за собой.
        Она закричала - страшно-страшно, пронзительно, вот так: «!!!» Тогда закричали все, я тоже. Но первый начал стрелять - сперва в пол перед нами. Потом - в потолок (на нас посыпалась штукатурка). И мы замолчали, только Светик кричала и упиралась, а потом крикнула: «Сань-ка!» - и голос у нее стеклянно обломился.
        Знаете, я сейчас часто думаю. Я думаю, если бы она не закричала имя - мы бы сейчас все были мертвые. Но она позвала Саньку. Светик ему нравилась с первого класса. А она на него не обращала внимания.
        Но сейчас позвала.
        Санька бросился вперед и сшиб солдата с ног. Он высокий, мощный и очень добрый, даже странно добрый для детдомовца. В пятнадцать лет потянет на семнадцатилетнего. В общем, он сшиб солдата, они упали на пол, Светик отлетела к стене и тоже упала. Потом мы все две или три секунды смотрели, как Санька и солдат барахтаются на полу.
        Еще потом первый солдат - тот, который убил Инну Павловну - стал снимать винтовку с плеча и зацепился за снаряжение ремнем. Лицо у него было недоверчивое. А еще потом Темыч подошел (медленно-медленно) к борющимся, расстегнул ремень «М16» подмятого Санькой солдата, поднял ее и в упор застрелил первого колумбийца. Тот полетел к стене, ударился в нее и стал плеваться кровью, но быстро затих. Темыч приставил ствол к голове подмятого Санькой, но было уже ничего не нужно. Тот посинел и вывесил язык. Санька встал, еле расцепив пальцы, хрипя и пуская слюну. Потом подошел к Светику, поднял ее и стал целовать ей руки - жадно, как будто пил. А та ревела и гладила его по волосам…

…Последнего из троих Санька и Темыч застрелили на лестнице. Я взял его винтовку, никто не стал возражать. Мы вообще ничего не говорили друг другу и действовали очень слаженно, как будто какая-то программа включилась. Инну Павловну отнесли во двор и похоронили за складом. Потом собрали еду, какая была, какие-то лекарства, взяли одеяла, обобрали убитых. Как раз совсем стемнело. И мы, перебравшись через улицу, ушли в лес вдоль Цны…

…Конечно, никто из нас леса не знал. Нам всем он нравился, но представления о нем были самыми смутными, просто он теперь казался самым безопасным местом на белом свете. Мы шли до утра, без остановок, а потом забились в какой-то овраг и уснули кучей. И так делали еще два дня подряд. Младшие ни на что не жаловались ни единым словом и только цеплялись за нас, как за спасательные круги, при первой возможности. Зато то и дело хныкал Дрын. Просто так хныкал, нипочему.
        Потом мы нашли Илью. Он шел нам навстречу по лесу - мальчишка лет семи-восьми, в когда-то хорошей, но разодранной в клочья одежде, с обгорелой спиной. Шел и стонал, мы даже сперва испугались все. Он и тогда ничего почти не рассказал, и потом мы смогли добиться только, что «все убегали на машинах, и мы с папой и мамой, а потом все загорелось». Дрын вдруг начал визжать, что и самим жрать нечего, а тут еще разные на дороге… Тогда Генок подошел к нему и молча ударил ногой по яйцам. И мы пошли дальше. Девчонки несли Илью (к вечеру он пошел сам). А Дрын - зареванный - нагнал нас через пару минут.
        На следующий день мы нашли деревню. Просто в лесу, заброшенную сто лет назад, к ней даже дороги никакие не вели. И остались там жить.
        Наверное, именно тогда мы стали приходить в себя. О себе скажу только, что на вторую ночь в этой деревне я вдруг проснулся и начал выть. Именно выть, громко и неудержимо. А потом кататься по полу. Я выл и катался… выл и катался… Потом кто-то взял меня за голову, и я уснул.
        И почти у всех было что-то похожее. А потом человек как бы оживал…

…Жить в деревне оказалось трудно. Мы не знали, как топить печку, да и дров не было, поэтому просто сделали из кирпичей большой очаг в одном доме, целее других, даже с дверями и кроватью, из которой мы кое-как сделали шконки вполкомнаты. Охотиться не получалось, хотя у нас были винтовки - в лесу, казалось, ничего и живого-то нет, кроме мелких птичек. Мы как могли растягивали консервы и сухари, ели щавель и варили крапиву. Хорошо, что рядом оказалась рыбная речка, и рыба хорошо шла и на самодельные удочки. Еще на огородах оказалось много самосейки - картошки, свеклы, лука - и девчонки наперебой говорили, что к зиме мы соберем то, чего не сеяли, и с голоду не умрем. Мы как-то привыкли к мысли, что и правда будем тут зимовать. И часто думали о другом - у многих разваливалась обувка, почти у всех сильно истрепалась одежда.
        А вот о том, что творится вокруг, мы не знали и не хотели знать. Даже не разговаривали об этом. В конце концов, тот мир, что бы с ним и в нем ни случилось, никогда не был нашим. Правда, часто над лесом пролетали самолеты… Но их гул был единственным напоминанием о мире взрослых с его непонятным ужасом…

…И вот Генок принес из того мира оружие.

* * *
        - Не знаю, - угрюмо сказал Генок. - Не знаю я, что там… - он погладил ствол своего автомата. Помолчал и добавил: - По-моему, это оккупация типа.
        Он уже рассказал, что и как. Ушел? Да, хотел уйти совсем. Затосковал, не мог больше нас видеть. Шел наугад, вышел к дороге, заставленной сгоревшими машинами. И люди там тоже были. Да. То, что осталось от них. Он уже тогда хотел повернуть, но все-таки пошел дальше. Дошел вечером до большого поселка. Огней почти нет, людей тоже. В крайнем доме был свет, он заглянул. Двое негров трахали бабу, еще один - мальчишку лет десяти-двенадцати, по всей комнате лежали оружие, снаряжение, жратва… Он дождался, пока там набалуются, уснут. И унес, что попалось под руку.
        - Чего вернулся? - спросил я.
        Генок хмуро ответил:
        - Там некуда идти… - Посмотрел на нас, огонь очага раскрашивал его лицо. - Понимаете? Там уже не просто не наш мир. Там все не наше, мы там не нужны совсем.
        - Что же делать? - тихо спросил Темыч.
        Генок пожал плечами:
        - Кабы знал… Потому и вернулся, что не знаю. Вместе как-то…
        - А наши где? - спросил Санька.
        Мы все посмотрели на него удивленно. Он произнес это слово «наши»… и я подумал: странно. О ком он? Но Генок, кажется, понял.
        - Не знаю я… - тоскливо ответил он. - Я же не говорил ни с кем. Но эти ездят и ходят без опаски совсем. Разные. Американцы есть, я видел. А больше всякий сбродень.
        - Ясен перец, - Дрын встал. - Все. Хорэ. Вы как хотите, а я ухожу.
        - Куда? - уточнил Санька.
        Дрын окрысился:
        - На муда! Правда, что ли, тут зимовать?! Раз там, - он ткнул куда-то в направлении Москвы, - живут и не стреляют, значит, хватит х…й страдать, пора о себе подумать!
        - Тебе рассказали, как там живут, - заметил Темыч.
        - Много он видел! - Дрын попятился к дверям. - И не держите меня! Я тут не хочу гнить!
        - Иди и догнивай там, - буркнул Санька. - Никто тебя не держит.
        Дрын выбежал.
        - Сдаст, - сказал Генок, вставая. - Сразу сдаст, как выйдет. Где тут?.. - он повозился с автоматом. - А, вот…
        И тоже вышел. Его никто не удержал.
        Мы трое остались сидеть у огня, держа в руках винтовки.
        - Спать пора, - нехотя сказал Санька. Потом добавил: - Я утром пойду… ну, гляну, что там. Вообще. Со мной пойдете?
        Темыч кивнул. Я тоже:
        - Угу. С мелкими кто останется?
        - Генок, он уже ходил… Знаете, пацаны, - Санька вздохнул. - Я вот думаю, думаю… Инна Пална… Она же нас правда любила. А мы ее не защитили. Не попробовали даже. Я вот думаю. Думаю… - он скривился и толкнул себя в висок кулаком.
        Вошел Генок. Он был бледный и часто облизывался, потом сплюнул, садясь. Свесил голову между колен.
        - Проводил? - спросил Санька.
        Генок кивнул, не поднимая головы.
        - А что тихо так?
        Генок показал из рукава длинный нож с рифленой рукоятью. Сказал тихо, глядя в пол:
        - Я его в колодец свалил, в заброшенный… - Потом встал и равнодушно сказал: - Пойду поблюю, не могу больше. Он такой… мягкий оказался…
        Генок вышел. Мы остались сидеть. Кто-то из младших захныкал, Светик привстала, не глядя на нас, начала его успокаивать, перелегла поближе.
        - Куда пойдем-то? - спросил Темыч.
        Санька пожал плечами:
        - Я не знаю. Пойдем. И все. Сереня, - повернулся он ко мне. Меня зовут Сергей. Ну, или Сереня… - Ты точно с нами?
        - Угу, - буркнул я опять и кивнул. Провел рукой по ручке на «М16». - Давайте спать, а? Поздно уже.

* * *
        Мы не договаривались - во сколько встать, и меня никто не будил. Проснувшись, я увидел, что Санька и Светик не спят. Он сидел и проверял магазины к винтовке, а она наливала воду в чайник. Пахло земляничным листом.
        Я вышел из дома. Было еще почти совсем темно, туманище, прохладно. Где-то снова грохотал пролетающий самолет. Я отлил за углом полуразвалившегося сарая, умылся из канавы с неожиданно теплой водой, посидел немного, думая о том о сем. А когда вернулся, то и Ленок не спала, и Темыч с Генком поднялись. Смешно и дико, но о Дрыне никто не говорил и, по-моему, даже не вспоминал.
        Девчонки разлили нам чай в консервные банки. Мы съели по две галеты - из тех, что принес Генок. Он сам сидел хмурый - кажется, пока меня не было, просился с Санькой и тот, похоже, ему отказал.
        Пока мы с Темычем обувались, Санька со Светиком вышли. Потом, когда на выход двинулся и я, то увидел их. И остановился в дверях.
        Они стояли в тумане недалеко от крыльца. По пояс. Неподвижно стояли, молча, ничего не делали, хотя мне сперва показалось, что они целуются. На самом деле Санька, чуть нагнув голову, просто смотрел в лицо Светику. А она свое лицо подняла и тоже… тоже просто смотрела. И еще Санька держал ее руки - обе сразу, спрятав в своих - у себя на груди.
        Они были… не знаю. Не умею сказать. И не хочу говорить. Я только попятился, впихнул обратно зашипевшего что-то матерное Темыча и громко сказал, рискуя разбудить мелких:
        - Ленок, дай там это…
        - Что? - удивленно спросила она. У нее были красные глаза.
        - Это! - повторил я. - Тьфу, блин, забыл из-за вас. Чего стоишь, Тем? Пошли!
        - Совсем съехал, - тоже не очень тихо сказал Темыч.
        В общем, когда мы вышли, Светик уже шла обратно к крыльцу. А Санька ждал нас около канавы.

* * *
        Мы опять почти не говорили, как три недели назад, когда шли по лесу все вместе, не зная, куда. Но сейчас были другие причины.
        Винтовки мы несли в руках, наготове. За прошедшее время мы худо-бедно с ними разобрались и даже научились разбирать - не полностью, но разбирать. И чистили после каждой стрельбы - слюной, это Темыч где-то то ли читал, то ли слышал, что оружие можно чистить слюнями. И он же сказал, что винтовки говно. Это было правдой, они нередко осекались, и мы долго мучились, прежде чем догадались, что такая пупочка сбоку у приклада - специально для того, чтобы запихать в патронник недошедший патрон. А какое оружие припер вчера Геныч - мы вообще не знали.
        У нас было по две гранаты, у Саньки - пистолет. И у всех ножи, точнее - штыки. И снова странно. Мы ничего не обсуждали, ни о чем не спорили. Как будто все заранее решили. И как будто никак иначе быть не могло.
        Может, и правда не могло.
        Мы шли долго. Сперва по заросшей дороге, которая когда-то вела в деревню. Потом совсем лесом, потом вышли на просеку. Полностью рассвело, солнце целиком вылезло из-за горизонта. Я, если честно, даже подумал - заблудимся, не вернемся же. И как раз когда я это подумал, впереди замаячил просвет.
        Нет, это оказалась не деревня, про которую рассказывал Геныч, а дорога. Асфальтовая, по другую ее сторону - метрах в сорока от нас - лежали несколько сброшенных под откос легковых машин, сгоревших, черных. А слева - метров за сто от нас, от кустов, в которых мы стояли, - ехала еще одна машина. Небольшая, оливково-зеленая, с развевающимся голубым флажком. В ней сидели трое: двое спереди, один сзади, опершись локтем на задранный в небо пулемет…

…Мы их убили.
        Мы стреляли стоя, не прячась, когда машина почти поравнялась с нами. Винтовки мягко выговаривали «ду-дут, ду-дут», почти не отдавая в плечо. Мне в лицо летели гильзы Санька. Машина перевернулась и, падая, перерезала пополам уже мертвого водителя. Пулеметчик, которого выбросило из автомобиля попаданиями в грудь, лежал на дороге. Третий долетел почти до наших кустов и рухнул в траву.

«Ду-дут, ду-дут», - продолжал стрелять Темыч, пока Сашка, обжигая пальцы, не пригнул ствол его винтовки к земле.

«Бум!» Машина загорелась неярким пламенем, без киношного взрыва.
        Мы стояли и смотрели, как она горит. Потом пошли на дорогу.
        Пулеметчик оказался огромным негром. Определить, к какой армии принадлежали убитые, мы сначала не могли - флажок на машине был ооновским. И только когда я рассмотрел на разодранном пулей рукаве того, который долетел почти до наших кустов, тоже негра, зелено-бело-зеленый флажок, то машинально сказал:
        - Нигерийцы.
        - Один хер, - Санька уже потрошил патронную сумку убитого.
        Мы с Темычем подобрали два «калаша» и пробовали подлезть к джипу, но не смогли - бледное пламя было очень сильным.
        - Гранаты возьмите, вон там висят…
        - Тихо! - выдохнул Темыч. - Мотор!
        Мы, не сговариваясь, дернули обратно в кусты. Но остановились почти сразу. Переглянулись. Лица у моих дружков были возбужденными и испуганными.
        - Один, - прошептал Темыч, как будто нас могли услышать. - Давайте еще, а?
        - Посмотрим, - так же шепотом ответил Санька, и мы, крадучись, вернулись к дороге.
        Грузовик - большой открытый старый «Бивер» (так сказал Санька, который увлекался разными ездящими штуками) - появился минут через пять. В кузове были сложены какие-то ящики. На них сидели двое негров, был установлен пулемет, в кабине виднелись еще двое. Я покосился на Саньку. Тот, перекатывая в ладони две маленькие гранаты, смотрел на замедляющий ход грузовик азартными глазами, потом сказал тихо:
        - Когда рванет - стреляйте по всему сразу.
        - Ты куда?!. - Темыч не договорил - Санька канул в кусты.
        Мы переглянулись.
        Грузовик остановился метров за пятьдесят от нас. Из кузова спрыгнул и, пригибаясь, пошел вперед, к трупу пулеметчика на дороге и горящему джипу, солдат. Второй встал и, пригнувшись, навел на кусты - точно на нас - пулемет. Мы замерли.
        Негр прошел половину расстояния, все медленней и медленней. Потом - мы ничего не заметили, без всякого перехода - в кузове дважды грохнуло, пулеметчик исчез, и мы опять начали стрелять. Темыч в негра на дороге, а я как-то сразу сообразил и ударил по кабине, точно в лобовое стекло.
        Из правой двери кто-то выпал, прыжками ринулся прочь и упал, словно на стену наткнувшись. Со стороны водителя стекло медленно осыпалось внутрь. Застреленный Темычем лежал на дороге - спиной к нам, так как бросился обратно.
        Снова все получилось быстро и просто. Даже странно быстро и просто…

… - Хавка! - Темыч выбросил на дорогу один из ящиков. - Хавка-а-а, гля, пацаны, сколько хавки! Бля, бля, бля-а-а! - он даже заскулил. - Не унесем же!
        - Брось! - Санька передал мне в руки тяжелый пулемет, как у немцев в фильмах про войну. - Брось на хрен, оружие берем, боеприпасы, а жрачки - потом, сколько сможем!
        - Да куда нам столько оружия?! - Темыч, откусывал от большой сухой печенины, давясь, отпихивая локтем винтовку, и другой рукой набивал печенье в карманы.
        - Оружие бери, чмо! - крикнул Санька.
        Темыч поперхнулся… и стал потрошить «лифчик» убитого в кузове пулеметчика.
        - Скорее, не может быть, чтобы не засекли все это… - Санька посмотрел на небо. - Фляжки надо взять, «лифчики» снять, давай, ну?!
        Когда мы начали спешить, руки сами затряслись, пальцы стали путаться в застежках и креплениях… Ворочать мертвых было не противно - никак вообще, как будто это лежали манекены, мы один раз еще тогда грузили в какой-то магазин, подрабатывали…
        Конечно, еду мы взяли тоже. Потом я думал, что все-таки, наверное, был прав Темыч, лучше было взять побольше еды, ну и боеприпасы, а не само оружие. Но тогда я не хотел возражать Саньке, мне казалось правильным то, что делал и говорил он.
        Мы нагрузились тяжело. Килограммов по двадцать пять каждый. Я столько никогда в жизни не таскал далеко, а ведь нам предстояло возвращаться домой… Будь мы поопытней, мы бы попутали следы и спрятали часть груза где-нибудь в стороне. Но в тот момент мы были пьяны от удачи, от того, как все оказалось легко… и еще от чего-то, от какого-то непонятного, никогда раньше не испытанного ощущения. А раз неиспытанного - то и названия ему мы подобрать не могли.
        Перед уходом Санька нацарапал штыком на водительской двери «Бивера»:
        ВСЕМ ВОТ ТАКОЙ КОНЕЦ, Б…ДИ!
        И нарисовал - как сто раз, наверное, делал на заборах и в предназначенных к сносу заброшенных домах, где мы иногда кучковались - грубое подобие того, что у каждого мужчины (и мальчишки) есть между ног. А ниже подписал:
        ВОЗЬМЕТЕ У РУССКИХ!

* * *
        Ой. Ё. Не знаю, как мы не переломились, пока тащили. Если бы не Санька - честное слово, побросали бы половину всего. Но он пер пулемет, один автомат и еще кучу разного…
        Часа через два я был способен уже только переставлять ноги, и меня даже не интересовало, куда и когда мы выйдем. Пот заливал глаза. Комарье ело меня заживо. Плечи растерли ремни.
        Короче, я не поверил, когда мы вдруг вывалились (иначе не скажешь) к речке, за которой начиналась наша деревня. В речке плескались наши мелкие пацаны, а Ленок за ними наблюдала.
        Нас увидели сразу. Ленок рванула в деревню. Мелкие повыскакивали из воды. И ломанулись к нам толпой - с огромными глазами, но потом сразу остановились и пошли на приличном расстоянии, не сводя с нас глаз и зачарованно перешептываясь:
        - Автомат какой…
        - Ты придурок, это пулемет. У Шварценеггера такой был…
        - Ну и гонишь ты все…
        - Я тоже такой хочу…
        - Ага, натяни себе знаешь куда?..
        - А куда они ходили?
        - Спроси.
        - Спроси ты…
        - Не, на х…й.
        - А я тоже в следующий раз с ними пойду.
        - Ага, а Санька тебе пи…ды знаешь как…
        - Хорэ матюкаться! - вдруг вызверился Санек.
        Все остолбенели и притихли.
        - Блин, еще раз мат услышу - урою на хрен! Ты, ты, ты! - он ткнул в пацанов постарше, Вовку, Бычка и Симку. - Забрали хавку, быстро в дом отнесли! Остальные свалили купаться, пошли отсюда!
        Девчонки уже бежали навстречу, и Санька кивнул им.
        - Пришли…
        Назначенные мелкие уже мелькали пятками в сторону «нашего дома», таща банки-коробки.
        - Лен, давай иди, опять за ними посмотри…
        Она пошла, оглядываясь и гоня перед собой остальных. Светик молча приняла у Санька автомат, и тот тяжело перевел дух.
        - Устал… - признался он.

* * *
        Я проснулся около трех часов дня. Было жарко, пахло супом - с мясом! Мелкие почти все сидели в углу комнаты вокруг Ленка, та что-то им объясняла, чертя на стене углем буквы. Темыч спал рядом со мной. Светик сидела у очага, на котором булькала большая кособокая кастрюля с проволочной петлей. Санька разбирал на полу пулемет, тихо поругиваясь. Около него устроился Илюшка. Геныч сидел на пороге спиной к нам - дулся, кажется.
        Я лежал неподвижно и не понимал, что чувствую. Ни разу за все мои тринадцать лет я ничего такого не ощущал. Мне хотелось плакать и в то же время было очень хорошо… и еще что-то…
        - Дядь Сань, - услышал я голос Ильи и увидел, как двинулись его лопатки под свежим бинтом, пропитанным чем-то от ожогов. Ожоги заживали плохо…
        - М-м? - буркнул Санька.
        - А вы воевать ходили?
        - М-угу.
        - А вы победили?
        - М-угу, - Санька с натугой вытащил ствол, начал что-то говорить про маму, но оборвал себя.
        - А тогда можно к маме вернуться?
        Санька поднял голову. Илья осекся, и у него набухла нижняя губа.
        Светик оказалась рядом с ним и обняла за плечи.
        - Пока нельзя, - сказала она, осторожно гладя мальчишку по шее и затылку. - Там злые люди. Их много пока. Вот когда всех прогонят… ты вернешься к маме и папе. Обязательно, Илюшка. Мы с дядей Саней сами тебя отведем. А пока ты поживешь с нами, да?
        Илья секунду смотрел на нее. Потом быстро кивнул и спрятал голову у нее на боку, как совсем мелкий. Глаза Светки стали огромными, но остались сухими. Санька закашлялся… и у него стало нехорошее лицо. Многообещающее лицо. Страшное.
        - А они сюда не придут? - спросил Илья, не отрываясь от Светика.
        - Кто? - выдохнула девчонка.
        - Они, - Илюшка дрожаще вздохнул. - Которые нас подожгли…
        - Не придут, - буркнул Санька. - Обсосутся приходить, ходилки еще не отрастили. Слышь, герой. Дай-ка мне вон ту штуку и подержи вот тут…
        Я уже почти совсем решил встать (суп, кажется, был готов), но тут Ленок в углу сказала:
        - О, а где ты это нашла?
        В руках у одной из девчонок была разбухшая от сырости старая книжка с неразличимой обложкой. Девчонка махнула рукой:
        - Там, в одном доме.
        - Сколько раз я говорила, - Ленок несильно стукнула ее по носу этой книжкой. - Сколько говорила - не суйтесь в старые дома, прихлопнет, как таракана!.. Это букварь… Какой старый, - Ленок улыбнулась, - я такого и не видела… Ну-ка, что тут, на первой странице? - она открыла книгу.
        Мелкие сосредоточенно зашушукали, потом кто-то прочел:
        - Мы не рабы. Рабы не мы.
        - Правильно, - сказала Ленок. - Мы не рабы. Рабы не мы. А теперь давайте это повторим вместе. И погромче. Поняли?
        - Мы не рабы! Рабы не мы!..

* * *
        - В общем, так, - Санька затушил окурок о носок кроссовки. - Хватит мотаться по округе, переходим на ночную жизнь. Все. Старшие, младшие… Чую - нас будут искать с воздуха. Давайте мозговать, как не попалиться.
        - Думаешь, из-за сегодняшнего будут искать? - спросил Генок.
        Санька поморщился:
        - Из-за послезавтрашнего… Помнишь, как к той деревне выйти, где ты был?
        - Помню, - усмехнулся Генок.
        - Ну вот и поговорим. Когда искупаемся! - Санька шлепнул себя по бедрам и прыгнул с ветлы, на которой мы сидели, в реку.
        Мохнолапые лесные жители
        Всю неделю лил дождь.
        Он был не холодный, не осенний, а теплый, но уж больно нудный и постоянный. Он шел днем и шел ночью, им начинался вечер, и за ним пряталось утро.
        Мы обалдевали от этого дождя.
        Девчонки возились с мелкими, мелкие тоже не особо скучали - дрыхли, болтали, вылезали под дождь, играли в доминошки, карты, шашки и шахматы на расчерченной прямо на столе доске - все это им мы повырезали из деревяшек… Собственно, их-то жизнь не сильно изменилась, и даже Илья - его ожоги поджили наконец-то - как-то подзабыл ужас бомбежки и свою погибшую семью… Еды у нас хватало. Ну - пока хватало.
        Мы вылизывали оружие - снова и снова. Собачились. Чуть не подрались из-за пистолетов - в результате «браунинги» достались Генку с Темычем, а я обломался.
«М16» мы тоже поменяли на «АКМ», с ними было меньше возни. Только Санька взял себе пулемет. Тоже играли во все подряд… Во всем этом было что-то неправильное, но мы не находили в себе сил куда-то идти под дождем, а взрослого - приказать, выгнать нас - не было. Даже Санька как-то потускнел. И заколотил колодец, куда Генок сбросил зарезанного Дрына.
        От нечего делать мы взялись разбираться с печкой. В принципе она была пока не нужна. Но, во-первых, готовить во дворе стало невозможно, а Ленок заявила, что мелким надо есть горячее, готовить же на очаге неудобно, то подгорает, то сырое остается, и все мы наживем гастрит и язву. Почему-то гастрит и язва нас сильно напугали, и мы приступили к решению проблемы.
        Оказалось, что особой проблемы-то и нет. Надо было только почистить забитый по самый верх трубы дымоход и еще отодвинуть такую железную фигень вверху печки. О втором мы догадались экспериментальным путем и уже позже.
        В трубу мы запихали младшего и самого тощего из наших пацанов - семилетку по прозвищу Пушок. Сперва тот выражал несогласие визгом (девчонки - и старшие и младшие - смотрели на нас, как на палачей, а мальчишки Пушку явно завидовали) и даже кусался, когда понял, что добром отбиться не удастся - но потом вошел во вкус и сопровождал активную работу в трубе завываниями и уханьем. Тут уж даже мы позавидовали…
        Трубу Пушок прочистил (хотя с определенного момента я начал бояться, что он застрянет, правда). Но какой он оттуда вылез - вы бы видели, граждане избиратели! Во-первых, он был черный, как негр. Мы предполагали что-то подобное и запихали его в трубу в одних трусниках. Но это еще полбеды. Сажа сыпалась с него хлопьями, а часть ее попала через печь внутрь избы и категорически не желала вычищаться. Почти как перья. Знаете, что разлетевшиеся перья невероятно трудно вычистить? Вот и с сажей было то же самое.
        Потом мы экспериментально затопили печь… и чуть не задохлись от активно повалившего внутрь избы какого-то особенно густого и агрессивного, почти живого дыма. Санька отступал последним и даже под дождем продолжал перхать, чихать и кашлять еще минут десять.
        Положение спасла Ниночка - тихое большеглазое создание, которое попало к нам в приют всего год назад из какой-то деревенской семьи. Она решительно потребовала, чтобы ее посадили на плечи, и выдвинула эту самую железку, которая называлась вьюшка. После чего с плеч Генка сообщила, что в деревнях даже палку специальную держат - задвигать-выдвигать вьюшку. Мы притихли, пораженные мудростью селян. А Генок минут десять таскал Ниночку на себе уже просто так.
        В общем, печка работала. В связи с чем - да чтоб всех разорвало, кто эти книжки писал! - Светик вспомнила, что в печках раньше парились, и она об этом читала. После этого девчонки стали поглядывать на нас с нехорошим интересом, как будто не париться собрались, а прямиком варить нас.
        Но в одном они были правы. Мы и правда стали похожи на чушек, и, если с одеждой вопрос можно было как-то решить, то с мытьем… Бань в селе то ли не было отродясь, то ли они развалились к чертовой матери. Оставалось и правда мыться в печке. Ну, или просто посреди комнаты, тем более что Санек заявил, что ему лично нужна как минимум доменная печь. Я поддержал, что скорей зарасту грязью или буду мыться в луже, чем полезу в печку - и что в этом есть что-то нехорошее. Девчонки заявили, что немытым свиньям в луже самое место. Темыч коварно заявил, что и они сами не лучше нас и что, мол, пусть они пример и покажут.
        Я вообще-то думал, что на этом дело и кончится. Но Светик и Ленок посовещались между собой и заявили, что, раз их мальчишки позорные трусы, то пример стойкости и мужества, как всегда, подадут русские женщины. Мы слегка офонарели, а девицы приказали нам натаскать дров, воды, зачем-то - соломы… и убираться под дождь.
        Исполнив приказание, мы все - четверо старших и пятеро младших ребят - уселись под навесом покосившейся сараюшки. Нам даже подглядывать не хотелось. Не знаю, кому как, а мне было и правда жутковато думать, что девчонки собираются мыться в печке. Младшие смотрели круглыми глазами на дверь и на трубу, из которой пер дым. Бычок даже грыз ногти. Я дал ему по рукам и сказал:
        - Сгорят еще…
        - С этим надо делать что-то, - буркнул Санька, кивая на трубу. - Прет, как из кочегарки. Зимой с воздуха будет видно.
        - Это дрова сырые, - возразил Темыч. - Сухие березки - и будет самый смак.
        - Один фиг, - пробормотал Санька, - тепловыми приборами засекут… Эх, - он явно хотел матюкнуться, но глянул на младших и не стал, - а вот надо было нам с Антошей и старшаками уходить, ведь честное слово, надо было…
        - Ты чего думаешь, - спросил я, - до зимы досидим?
        - В ту войну кое-где по три года в лесах сидели, - задумчиво сказал Санька.
        - Сравнил, - возразил я. - Может, война уже и кончилась.
        - Для меня кончится, когда мы их выгоним или когда меня убьют, - сказал он. И нехорошо посмотрел на меня.
        Я поспешил добавить:
        - В смысле, может, наши уже победили…
        - Да нет, - Санек вздохнул, - похоже, что нет… Приемник бы какой, хоть самый лажовый…
        - Его тоже включать нельзя, - напомнил Темыч, - я зуб даю, тоже засекут. Их как-то фольгой надо обматывать, что ли, чтобы не засекли, я в кино видел, не помню толком…
        - Между прочим, самолетов уже дней пять не слышно, - вспомнил Генок. - Погода нелетная, верняк.
        - Я так думаю, - вдруг сказал Санек, - что мы этим… ну, оккупантам - мы им вообще не нужны. Никак. Даже как рабы. Мы лишние просто. Ну оставят они сколько-то там разных мудачков, в телике показывать. А так даже нефть нашу добывать или там землю пахать - разных пиндостанцев, всяких там уеб…ов, - он не удержался, - со всего света навезут типа как на плантации… А нас просто под корень. Так что их бить надо, пацаны. Не за родину даже, а просто чтоб выжить.
        - Ты уже это говорил, - напомнил я.
        - Говорил, - кивнул Санек. - А тут мы под дождик что-то раскисли. Вот помоемся… если живы будем - и я пойду гляну, чего на белом свете. А то грузовик да джип - маловато будет.
        - Дядь Сань, - подал голос Илюшка, - вы опять воевать пойдете? Возьмите меня, а?
        Мелкие дружным хором, хотя и негромко, начали ныть о том же. Глаза у них потихоньку загорелись - наверное, они вспомнили войну из телика. А я вспомнил красное крошево на месте головы Инны Павловны. И то, как грохнулся рядом с нами в кусты убитый солдат-негр… И вздохнул. И передернул плечами.
        И подумал, что Санька - прав.
        - А ну, умолкли к нехорошей маме! - рыкнул между тем Санька на младших и пощипал усики. (Он делал такой жест вот уже… да вот с эту неделю, когда прочно вообразил себе, что у него пробиваются усы.) - Вы как, - обратился он к нам, - со мной?
        - Конечно, - ответил Генок. Мы с Темычем просто кивнули. - Только надо идти не вместе. Разойдемся в разные стороны, посмотрим, что где, и через пару дней вернемся. Тогда решим, что делать.
        - Мысль, - одобрил Санька. - Да что там девчонки, поугорали, что ли?!
        - Кому охота после бани на дождь идти, - философски заметил Темыч.
        А Генок заявил:
        - Да ерунда это. В печке мыться. Так не бывает. Там и не поместишься.
        - Поместишься, - неожиданно сказал Пушок. - Даже Санька поместится. Она снутри большая.
        - Тебе видней, - язвительно сказал Темыч.
        - Ага, - спокойно согласился Пушок, - я только сперва испугался. И еще когда там через такой загиб проползал… немножко.
        - Вот ты в печку и полезешь, - сказал Санька.
        Пушок неожиданно согласился:
        - Ну и полезу, раз все такие трусы.
        Остальные мелкие, недовольные таким наглежем, заворчали, мы посмеялись. Пушок презрительно добавил:
        - Это ж не сказка про Бабу Ягу.
        Как раз на этих словах дверь приоткрылась, из нее потянуло паром - и Ленок, не показываясь, позвала:
        - Мальчишки, идите, мы в другую комнату ушли!
        Мы поднялись немного нехотя и переглядываясь. В конце концов было найдено решение - мелких погнали перед собой…

…Девчонки и правда смылись в соседнюю комнату - мы там прибрали, но не обживались. Оттуда слышались писк, смех и неразборчивые реплики. На полу было мокро, стояла жара, попахивало и правда баней. Над печью на нескольких веревках висело девчоночье барахло, кое-что сушилось прямо на самой печке. Стояло большое деревянное корыто, найденное в одном из домов деревни и размоченное под дождем; когда они успели приволочь - непонятно. Как было неясно и когда они заготовили березовые веники - свежие. Дверь в соседнюю комнату приоткрылась, и Светик сообщила:
        - Соломы свежей напихайте, печка еще горячая совсем. И барахло кидайте в угол, мы потом постираем. А сами в одеяла завернитесь, мы потом все на печи просушим.
        Дверь закрылась.
        - Куда солому-то пихать? - пробормотал Темыч. - Она же и так натоплена…
        - Внутрь, - Генок открыл заслонку. - Точно внутрь. Блин, мы же черные все будем… о, тут какой-то чан с водой, где они его взяли?
        - Пихай побольше, - предложил я. - Девчонки справились как-то…
        - Угу, вот сейчас позову, чтоб объяснили, - пробормотал Генок, глядя в печку. - А вообще, пацаны, тут и взрослый мужик поместится. Чесслово… - он оглянулся на нас. - Давайте это… раздеваться, что ли?
        Я видел, что Саньке, например, больше всего хочется помыться просто снаружи, хотя бы стоя в том же корыте. Хотите смейтесь, хотите нет, но лезть в печку было жутко. Мелкие вообще смотрели почти все уже не круглыми, а огромными и круглыми глазами. Наконец Пушок на храбро подрагивающих ногах подошел к печке, потрогал ее пальцем. Сказал: «Ой-я, горячо». Сунул голову внутрь. Мы все наблюдали за ним с неподдельным интересом, как будто сейчас все решал он. Пушок оглянулся на нас и стал решительно раздеваться.
        - Ладно, - буркнул Темыч, - куда он один, сожжется… Серень, давай соломы напихай, я с ним полезу. Смотрите, чтоб девки не подглядывали.
        Я принялся набивать горячее нутро печки соломой. Остальные тоже неуверенно раздевались, глядя, как Темыч подсадил в печь Пушка, а сам неуверенно переминается с ноги на ногу. Мелкий же тем временем завопил изнутри восторженно:
        - Ой, тут здорово, лезь скорей!
        Темыч умоляюще посмотрел на меня:
        - Заслонкой не закрывай.
        Мне показалось, что ему хочется сложить руки перед грудью умоляющим жестом, и внезапно все мои опасения прошли.
        - Да ладно тебе, - я улыбнулся, - глупости не говори, не в сказке же, правда. Давай вон, тебя зовут.
        Пушок внутри попискивал что-то оптимистичное и призывное, как сурикат из документального фильма в своей норе. Темыч выдохнул и полез следом.
        Я - если честно, не без удовольствия - прикрыл их заслонкой. На лицах у всех остальных опасение и неуверенность сменялись постепенно заинтересованностью.
        Какое-то время в печке было тихо. Потом раздались совершенно определенные звуки парилки, и все облегченно вздохнули - честное слово, хором. Потом вибрирующе завизжал Пушок - но явно от удовольствия. Тем не менее в дверь из соседней комнаты постучали, и Ленок встревоженно спросила:
        - Эй, что у вас?!
        - Все нормально! - Санька припер дверь спиной.
        - А чего Пух орет? Не мучайте мелких, вы, лбы здоровые!!!
        Заслонка с дребезгом выпала, и Пушок, высунув голову, объяснил:
        - А меня никто… уйййййййй! - Голова исчезла, похоже, Темыч врезал ему веником.
        Ленка еще пару раз ткнулась с той стороны, но потом прекратила бессмысленные попытки и предупредила грозно:
        - Уборка за вами!
        Ну да, кто б сомневался. Санька кинул в дверь скомканными трусами-носками и буркнул:
        - А стирка - за вами.
        Мелкие вредно захихикали, сидя в ряд на нашем топчане и с интересом поглядывая на печку. Санька сказал Илюшке:
        - Тебе не надо туда.
        - Почему-у-у?! - возмутился наш найденыш.
        - В корыте потом помоешься. У тебя… - Санька посмотрел на пол и договорил с усилием: - Ожоги еще не прошли…

…Как мылся - чего тут рассказывать? Знаю только, что потом я в первый раз за все последнее время спал по-настоящему глубоко, без сновидений, без кошмаров, как в уютном, темном, тихом и теплом помещении.
        Когда я проснулся, дождя не было, через открытую дверь с улицы заглядывало раннее, но солнечное утро. Оказывается, старшие девчонки уже встали и сейчас тихим шепотом обсуждали на пороге какую-то проблему. Я прислушался.
        - Я вообще не понимаю, - шептала Ленок. - Я же сама ведро вот сюда поставила, умучилась, сил выносить не было. А оно вынесено. Свет, ведь вынесено?
        - Вынесено, - подтвердила Светик. - И барахло просушено все и сложено, а я ведь не доделала, так спать хотела… Чудеса…
        - Чудеса… - шептала Ленка. - Может, пацаны?
        - Да ты что, они и не вставали.
        - Ну, малявки наши.
        - И они не поднимались, ну мы же последние легли… Лен, - Светик понизила голос совсем до дыхания, я еле-еле слышал, сам от любопытства не дыша, - а ведь в той, ну, в соседней комнате… я заходила… там кто-то убрался. Выметено, и все сырое протерто, и окна вымыты… хоть сейчас мебель заноси и живи… И у нас тут тоже - окна протерты, а мы и не делали этого… Мы спали-то часа четыре, а тут всего понаделано - человек пять должны были работать. И бесшумно.
        - Ага, ты же знаешь, - Ленок заговорила было громче, покосилась на нас - я успел притвориться спящим, - ты же знаешь, у меня сон чуткий. А тут спала, как колода…
        - И я тоже, - сказала Светик. И вдруг протянула: - Ле-е-ен… а что, если это… что, если это - домовой?
        - Кто-о-о-о?! - снова повысила голос и снова оглянулась на нас Ленок. - Ты чего, Светик, перенедоспала?!
        - Ничего подобного, - Светик не обиделась. - Домовые есть, я точно помню. Я тогда еще маленькая была и жила с родителями… - Ее голос немного потускнел. - Только я вот этого как раз и не помню. Ни где, ни как мама и папа выглядели… - она тряхнула головой. - Ну вот. Он посмотрел, что мы тут обживаемся, проснулся и решил нам помочь.
        - Нет, ты не перенедоспала, - убежденно заявила Ленка. - Ты недопереспала. Домовые какие-то…
        - Ну а как ты эту фигню объяснишь? - спросила в голос теперь уже и Светик. - А что консервы из банки доедены, рыбные, а сама банка в мусорнике лежит?! Я проверила!
        Завозился и чертыхнулся Темыч.
        Я понял, что пора вставать.

* * *
        Генок был одним из немногих, кто помнил, что его настоящая фамилия - Путин.
        Вообще в самом этом факте ничего странного не было. Путиных в России намного больше, чем бывших президентов. Просто в младших классах фамилия Генка так достала его самого, что он возненавидел фамилию. И даже на произнесенное старшими - не откликался в принципе. Он был просто Генок. Обычный Генок. Чего вам еще надо?
        Он шел по лесу почти без перерывов до трех дня, пока не стало жарко, как в печке. Паутина липла к лицу и рукам, нудно позванивали комары. Пару раз ему казалось, что слышен гул моторов, но снова и снова он понимал, что обманулся.
        Ему стало скучно и немного страшно от этой пустоты, жары и того, какой вокруг большой лес. Когда они - все четверо - стоя за околицей, договаривались, кто куда пойдет, ему казалось, что это все равно. А сейчас Генок начал думать - может, если бы он пошел в другую сторону, то уже наткнулся бы…
        На что бы наткнулся? Он как-то сразу вспомнил, что идет война, и опять прислушался. Нет, ничего.
        Он попил из фляжки, но вода степлилась и отдавала чужими запахами - аспирином, пластмассой, еще чем-то непонятным и неприятным. Генок вообще стал за последнее время очень чутко различать запахи, но сейчас только поморщился и брезгливо вылил воду в трухлявый пень. Вообще-то это было нерационально, но, как это часто бывает, нерациональность оказалась вознагражденной сразу - в небольшом распадочке, заросшем диким терном, Генок нашел родничок. Из-под корней большого дуба пробивалась бесшумная маленькая струйка ледяной воды - и тут же исчезала непонятно где. Чавкая по мокрой земле кедами, Генок напился и наполнил фляжку. Подумал, напился снова и щедро вымазал руки и лицо холодной грязью. От комаров (надоели, паскуды!) и для маскировки.
        И только потом увидел у корней того же дуба заткнутые под них утиную голову, какие-то перья и прочее.
        Сперва Генок решил, что это работа какого-то зверя. Но только сперва, потому что голова была явно отрезана, да и перья - ощипаны. Кто-то, видимо, тоже набирал воды и спрятал все это. Человек. Человек, который считает нужным прятаться.
        Мальчишка прислушался и принюхался. Через полминуты его нос уловил слабый запах дыма от костра…

…Мальчишка был обросший, волосы висели сосульками. Накидка из какой-то мешковины, под ней - майка, драные в никуда джинсы. Босой. Он сидел по-турецки и лопал жареную утку. Рядом лежали школьная поясная сумка с торчащими из нее магазинами, алюминиевая фляжка, ментовский «АКС-74У» со сложенным прикладом. Горел маленький и почти бездымный костерок. Жуя кусок утятины, мальчишка вскинул голову - и тут Генок его, как ни странно, узнал. И почти рассмеялся.
        Это был Антон. Антон Басманов по прозвищу Папик. Потому что его папик - большой чиновник в мэрии - и правда был крут, как три часа варенное яйцо, и Антон на это то и дело нажимал: «А у меня папик…» Жили они где-то недалеко от детдома, и во время вылазок в город Генок с Антоном иногда пересекались. Он вообще был невредный парень, только заносчивый, ну а детдомовских просто презирал, что тут сказать. Без злобы, но презирал. Поэтому многие старались у него не одалживаться и не угощаться за его счет - а другие, наоборот, липли. Это уж кто как.
        Но вот такая встреча была не более возможна, чем учеба Папика в этом самом инкубаторе. В смысле, такого не могло быть в принципе.
        Но было. Папик - в обносках, с голыми пятками, но с автоматом - сидел в лесу и ел зажаренную на костре утку. Как бы не соврать, но в окончательной победе русских Генок подсознательно уверился именно в этот момент.
        Честно сказать, сперва Генок собирался что-нибудь такое ляпнуть, поинтересней. Но потом сообразил, что ответом вполне могут быть не слова, а самая обычная очередь из автомата. Поэтому, лежа на животе за кустами, напряженно раздумывал: а что же ему, собственно, говорить-то?!

* * *
        Мальчишек было двое. Оба - лет по пятнадцать-шестнадцать, чумазые, в маскировочных обносках и грязных, но несокрушимых берцах с двойной застежкой, в ярко-зеленых беретах, с кое-каким снаряжением и с оружием. На поясах - штыки, у одного -
«АКС-74», у второго - незнакомый Саньке пулемет с лентами. Они сидели под деревьями, отдыхали, но не переставали смотреть - каждый за спину товарищу.
        Санька сидел за невесть как и когда попавшим в цнинские леса гранитным валуном и поглядывал вниз через кусты, как эти двое молчат и, тоже неподвижно сидя, смотрят по сторонам. Он подумал, что Сереня был прав, когда утром сказал: «А почему мы ведем себя так, как будто никого, кроме нас, на свете не осталось? Может, сначала надо поискать не врага, чтобы тупо его завалить, а других таких же лесовиков?»
        Да, Сереня умный пацан. Он был прав. Эти двое явно не были захватчиками - ни по возрасту, ни по внешности, ни по знакомым Саньке беретам. Такие носили мальчишки из тамбовской кадетки, с погранцовской роты.
        Санька чуть переместил пулемет. Он уже привык к тяжести MG и ощущал ее, как присутствие хорошего друга. Но пулемет хорошо, а двое парней-погранцов - лучше. Особенно еще с одним пулеметом. Тем более что они выглядели не напуганными и не прячущимися.
        - Пацаны, - сказал он громко.
        И изумился: оба тут же оказались - перекатами - за ближайшими деревьями, из-за которых немедленно высунулись стволы. Деловито, быстро и почти бесшумно.
        - Пацаны, - уже растерянно повторил Санька, - я свой.
        Конечно, это звучало глупо. Но потом послышался все-таки не выстрел, а напряженный голос, произнесший бессмертную фразу:
        - Свой своему поневоле брат… Эй, свой, из какого фильма слова?
        - «Брат-два», - вспомнил Санька. И добавил: - Ну чего, поговорим? Есть о чем!

* * *
        Степка Пеньков и Алешка Барутов были кадетами-погранцами из тамбовского корпуса, предпоследний курс. Во время наступления «большого П», как они определяли все произошедшее, по корпусу саданули «Томагавком», не пожалели. Уж что там и как там было - сложно рассказать, но кое-кто из оставшихся в живых кадетов побежал не к мамочке (а таких было очень много - наверное, одно дело в мирное время там учиться, а другое…), а драться. Бой на восточной окраине Тамбова был коротким, но яростным и кровопролитным. Конечно, не прорваться противник не мог по определению, но обошлось ему это дорого, хотя спонтанными защитниками никто не руководил. Мальчишки утащили с поля боя своего офицера-воспитателя, раненного в живот и голову, но он все равно умер у них на руках. Потом видели, как полтора десятка попавших в плен раненых или контуженных защитников - ментов, каких-то гражданских, каких-то военных, двух кадетов с последнего курса - связанных побросали на дорогу и переехали танком. Туда и сюда.
        Дальше был лес, скитания с выходами к населенным пунктам и дорогам и злой, отчаянной пальбой по всему, что этой пальбы заслуживало. Кадеты питались тем, что находили в лесу (тут у них шло удачней, чем у детдомовцев) или отбивали. Кстати, пулемет Алешки - «Миними» - они тоже отбили, свой автомат Алешка утопил в болоте недалеко от Галдыма, когда уходили от погони.
        Санька слушал погранцов и кивал. Потом спросил, поглаживая плавный изгиб пулеметного приклада:
        - Ну и это… пацаны… что дальше думаете делать?
        - Побежим сдаваться, - мрачно ответил Степка. - Только носки «Кометом» постираем и полосок себе на жопе нарежем, чтоб было издаля-а видать: свои, пиндосы.
        Алешка нехорошо засмеялся и тоже спросил:
        - Ну а ты, человек мира? Ты чего делать думаешь?
        - Да я не думаю, я делаю, - сказал Санька. Он решился. - Со мной пойдете?
        - А пошли ты с нами, - Степка. - Не один хрен?
        - Не один, - покачал головой Санька. - У нас это… типа базы есть.

* * *
        Я шел и размышлял, почему мы ведем себя так, как будто тут никого, кроме нас, нет.
        Я уже спрашивал ребят об этом и искренне надеялся, что мы найдем в лесах других таких же, как мы. Может, найдем нашего физрука со старшими ребятами?
        Ходить по лесу мне за последнее время понравилось. Чувствуешь себя неожиданно спокойно, и нервы не мотаются. Вообще, по-моему, когда кругом зелень - это самая правильная жизнь. Я и в приюте мог подолгу смотреть на обгрызенные тополя напротив, хотя они стараниями коммунальных служб на деревья мало походили. И даже оставшаяся за плечами одинокая ночевка в лесу оказалась вовсе не страшной. Я усиленно начал бояться еще когда только-только устроился на ночлег… и вдруг понял, что в лесу не страшно, а красиво и загадочно. Уснул без страха - и проснулся в мире, который был полон косыми лучами утреннего солнца и миллионами сверкающих капелек росы.
        Правда, я сильно промок. Но дело шло к полудню, и просохнуть я успел тоже.
        А еще я успел выйти на полузаросшую тропинку. По ней уже сто лет никто не то что не ездил, но, похоже, и не ходил, однако я насторожился и замедлил шаг. И услышал треск выстрелов впереди.

…Тропинка выходила к кустам, цепочкой огибавшим большущий луг. Чуть в стороне была проселочная дорога. Вот такие декорации. И на их фоне разыгрывался нехилый спектакль.
        У края луга стояли три «Хаммера». Один горел. Рядом с ним лежал труп, другой свисал из верхнего люка. Еще два трупа лежали на дороге, а пять виднелись на лугу. С десяток живых шустро ползали по лугу в разных направлениях.

«Трх!» Я не понял, откуда донесся звук, но один из ползунков ткнулся лицом в землю. Остальные открыли беспорядочную пальбу в разные стороны, и я увидел, как вскинулся и осел под шумок еще один. Потом - тоже непонятно откуда, вроде бы отовсюду - донесся мужской голос:
        - Пиндосы, а пиндосы! Бросай оружие, а то всех перещелкаем!
        Пальба в разные стороны. Як в кино. Но в жизни, похоже, удача отвернулась от воинов демократии. Еще один - это я видел точно - получил пулю в висок, другой - в затылок вроде бы.
        - И их осталось восемь, - пробормотал я, теперь точно подсчитав уцелевших.
        Картина мне нравилась. Только я не мог понять, кто же так здорово постреливает и сколько их, этих стрелков? А голос опять раздался:
        - Пиндосы, ну хватит в камбойцев играть, тут вам не Дикий Запад, а Русь-матушка, тут все всерьез, хоть и в шутку!
        Пальба… Еще один готов. Оставшиеся семеро залегли плотно. Потом один пополз к
«Хаммерам» - ага, решил добраться до рации. Я прицелился, собираясь тоже повеселиться, но тут опять хрякнул выстрел, и янки осталось шестеро.
        - Энд шоу маст го о-о-о-он![И шоу должно продолжаться! (искаж. англ.)] - веселился невидимка. - Бросай оружие, вам говорю, вставай с поднятыми руками! Это… дроп е ганз, стенд ап, хэндз ап энд го ту зе род! Квикля![Бросай оружие, вставай, руки вверх и иди на дорогу! Быстро! (искаж. англ.)]
        Выстрелов в ответ не было. Прошло еще с полминуты - и вдруг кто-то что-то истошно заорал - и в сторону полетела первая винтовка…

…Из кустов на склоне холма появился тощий, длинный, как жердь, мужик лет сорока, в сапогах, болтающихся, как ведра, на его журавлиных ногах, и в камуфляже, сидящем, как вторая кожа. Он шел к стоящим на дороге американцам чуть ли не танцующей походкой, держа на локте «Тигр». Шел неспешно, по-хозяйски, и, когда кто-то из американцев, увидев, что к ним движется одиночка, дернулся было за пистолетом на бедре - на ходу небрежно выстрелил. Вопль боли - пуля раздробила янки кисть - и слова мужика:
        - Э, пиндос, не надо. Ну вот, я ж предупреждал…
        Подойдя, он по-хозяйски оглядел пленных - в том числе сидящего на земле раненого - и сокрушенно покачал головой:
        - Ой, много вас… Никитос, давай сюда!
        - Иду, па!
        Из кустов за дорогой появился мальчишка лет двенадцати, такой же тощий и камуфлированный, но в кроссовках и со складной мелкокалиберной «Сайгой» в руках. Лицо мальчишки было азартным. Он ловко взял янки на прицел. Деловито заявил:
        - Каску одну надо взять, Мишке ночной горшок нужен. И соль мамка просила. А этих че, валим?
        - Не по-христиански получается, сынок, безоружных убивать, - строго сказал мужик. - Они, может, еще исправятся… Ну-ка, гости дорогие, - он повысил голос, - давай, раздевайся! Как это там по-вашему…

…За последнее время я видел мало смешного. Но сцена, свидетелем которой я стал, заставила меня надуть щеки и выпучить глаза.
        Шестеро здоровых мужиков стояли на дороге голышом, в одних ботинках, которые мужик щедро позволил оставить, «чтоб ноги не покалечили». Раненого он прямо-таки приказал перевязать. Потом перекрестился, вздохнул печально и сказал мальчишке:
        - Ну, Никит, приступай с богом к святому делу. Если им ума через голову в школе не вложили - будем, так сказать…

…Он их выпорол.
        Вы можете смеяться, можете плакать, но это так и было. Наломав солидное число прутьев американского (!) клена, мальчишка, повесив «Сайгу» за плечо, принялся за дело.
        Ой-ей-ей… Я смотрел вслед этой дикой колонне, тащившейся по проселку куда-то в сторону Тамбова. Так долго и с таким даже с некоторым сочувствием, что едва не упустил эту веселую парочку - благо оба деловито собирали трофеи, перекликаясь, как после удачной охоты.
        Я был в тихом восторге. И понял, что это - именно то, что нам надо…

…Мужика звали Михаил Тимофеевич, был он тут лесником и что не поделил с пришельцами - не объяснял, но так или иначе жил вот уже месяц в землянке вместе со своим старшим сыном Никитой, младшим Мишкой и женой Еленой Ивановной. Примерно месяц назад открыл он и охотничий сезон - и пока самым жирным трофеем был сбитый из винтовки беспилотник. Как пояснил Михаил Тимофеевич, «надоел, паскудник, жужжит и жужжит, спать не дает».
        Предложение перебраться к нам лесник встретил благосклонно. Вообще мне показалось, он ко всему происходящему, как это ни странно, относился с каким-то юморком. И старший сынок был явно такой же. По-моему, они оба смотрели на уничтожение пришельцев, как на истребление каких-то чрезмерно расплодившихся мелких хищников типа хорьков - ну надо числом убавить, вот и бьем, а так, может, они в природе даже и где-то полезные, тоже божьи твари; вот кур у нас душить перестанут - тут мы сразу бить прекратим, не звери, чай… Когда я - пока собирались - спросил его насчет войны, то Михаил Тимофеевич обрисовал ситуацию коротко и ясно:
        - И не такое пережили.
        С собой мы тащили на двух тачках два «Миними», пять «М16» - три обычные и две короткие, с раздвижными прикладами, - две «беретты», кучу боеприпасов и гранат, и еще разной мелочи. Еще одну «беретту» я наконец-то взял себе.
        Впереди нашего каравана бежали псы лесника - кавказцы Кудряш и Серый.

* * *

«Ми-8» Темыч нашел в первый же вечер.
        Развороченный большой вертолет - точнее, даже его обугленный остов - лежал прямо в лесу, сломав деревья потоньше и нанизавшись частями на более толстые. Подальше, около двух дубов, Темыч обнаружил три могилы. Просто холмики, уже зазеленевшие, с тонкими крестами из скрученных проволокой веток. На крестах висели шлемы. Между холмиками лежал кусок дюраля с выцарапанными именами-фамилиями, званиями и датами.
        Темыч постоял около могил. Ему не было так уж грустно, он не знал этих людей, хотя и понимал, что это были наши военные. Потом мальчишка обыскал остатки вертолета и ничего толком не нашел. Пустые летели, что ли? Или должны были кого-то или что-то забрать? Размышляя об этом, он вернулся к могилам… и понял: а ведь кто-то же их похоронил, этих трех человек! И этот кто-то остался жив, и этот кто-то - явно не враг, уж больно по-нашему сделаны могилы…
        Найти бы этого человека… Темыч вдруг подумал, как им всем не хватает взрослого. Хоть одного, чтобы… Что «чтобы» - Темыч не мог придумать, но снова и снова думал: не хватает. Правда, вертолет сбили давно. Наверное, еще в самом начале. И где этот оставшийся в живых - кто его знает…
        Мальчишка заночевал около разбитого «Ми». Уснул не сразу, долго размышлял, куда идти утром…

…Утром проблема решилась сама собой. Темыча разбудило урчание мотора - мощное и тягучее. Еще толком не продрав глаза, он слинял в кусты поглубже и начал вслушиваться. Потом - то и дело останавливаясь и осматриваясь, - пошел на звук, который то обрывался, то снова возникал.
        Буквально через пару минут мальчишка выбрался к проселку.
        Приземистая черепаха танка - серо-зеленая - расположилась посреди проселка, то и дело взрыкивая движком и выплевывая облака гари. Рядом стояли широкий джип и какая-то фигняция вроде экскаватора. Человек десять-двенадцать копошились тут и там, стояли вдоль обочин, рассматривая лес по обе стороны дороги. Темыч понял, что они собираются то ли чинить, то ли тащить танк. Заглох, что ли?
        Это были настоящие американцы. До Темыча это дошло с опозданием, и он удивленно всмотрелся. Точно американцы! Все!
        - Блин, - прошептал Темыч, еле шевеля губами и не веря своим глазам.
        Потом даже перестал дышать - голова одного из стоявших на обочине солдат повернулась точно в его сторону. Большие черные очки отразили блик солнца, и в животе у мальчишки сжалось. Какой-то подсознательный парализующий страх растекся по телу. Он не ощущал такого ни с теми латиноамериканцами, ни с неграми на дороге… Как будто его приморозили к земле. Он не мог отвести глаз. Не мог пошевелиться. Не мог даже думать. Наверное, так ощущает себя кролик, на которого посмотрел удав.
        Американец неотрывно смотрел в его сторону. Большая рука в беспалой перчатке скользнула по винтовке, и оружие начало приподниматься. Так, словно его держал робот из фильма - медленно и уверенно…

…Откуда это пришло и кого он звал? Темыч не знал. Но его губы пошевелились, выдыхая (травинки возле рта мальчишки качнулись еле-еле…):
        - Помоги… защити… помоги… отведи…
        Черный блик исчез. Голова отвернулась. Опустился ствол винтовки.
        Темыч снова принадлежал себе. И с трудом перевел дыхание… а потом ощутил злость. Растущую злость за свой беспомощный страх. Такую злость, что в ней сгорала даже обычная осторожность.
        - Ах ты сука, - сказал Темыч негромко. И устроил ствол «АКМ» на толстом корне. - Ах ты ж сука… Ну я ж тебе…
        Он выложил рядом две гранаты - с ледяным злым спокойствием. Разогнул усики чек. Потихоньку - чтоб не щелкнуть - перетянул флажок предохранителя автомата на «АВ».
        Он видел, что этих - не меньше дюжины. Танк, джип, этот гребаный экскаватор… И где-то в уголке мозга понимал, что этот бой не выиграет.
        А насрать.
        Вытянув зубами обе чеки, он сплюнул. И метнул гранаты по дуге - одну и вторую. И схватился за автомат.
        Одна граната звонко разорвалась на броне танка. Вторая хлопнула за спинами стоявших вдоль дороги солдат. А Темыч уже стрелял, стараясь отсекать очереди по три-четыре патрона. Он увидел, как упал тот, смотревший в его сторону - прошитый пулями «калаша», - и засмеялся сквозь зубы. Но в его сторону уже разворачивались пулеметы, журчала башня танка, стрекотали неслышно в пулеметном рокоте винтовки залегших солдат. Со щелчками полетела щепа.
        На миг Темыч подумал: «Кувырок назад, ползком, бегом…» - но что-то толкнуло его, и он прохрипел: «Не погоните… не побегу, моя земля!» - и продолжал стрелять, не успевая и понимая, что его уже окружают перебежками, видя это, тыча ствол туда и сюда… Сменил магазин, не глядя, рванул затвор. На него упал толстый сук, срубленный очередью «Браунинга», больно ударил по спине - даже дыхание перехватило.
        Все?..

… - Крррррой, мужики!!!

«Бум, бум, бум!» По броне машин начало растекаться темное пламя. Потом - пыхнуло из люка танка. Упал на колени, ткнулся лбом в броню выскочивший из носового люка танкист, его комбинезон горел. Джип рванулся вперед, пулемет и гранатомет в его кузове развернулись в руках солдат… но почти тут же его подбросило, опрокинуло. Двое стреляют с колена… и падают, они падают - у одного алое крошево полетело от головы, прямо через шлем… второй закрутился на земле и вытянулся… и вот уже бежит прочь последний… и один выстрел - громкий и резкий - ставит точку в слепом бессмысленном беге.
        Тихо. Только трещит пламя на дороге.
        - Эй! - оклик из леса. По-русски, почти добродушный… - Кто там палит-то?.
        - Я, - говорит Темыч и закрыл глаза, не понимая, что происходит.

* * *
        Светик готовила обед, когда в дом вихрем ворвались мелкие, игравшие во дворе, наперебой закричали:
        - Возвращаются!
        - Наши идут!
        - В лесу!
        - Скорей иди смотреть!
        Девчонки посыпали наружу. И застыли у обваленного плетня, недоуменно глядя на то, как Санька - с пулеметом на плече и улыбкой на лице - шагает через заброшенный огород.
        А за Санькой из леса выходили люди. Не только мальчишки. Нет - их было много, вооруженных и разно одетых.
        Их было много.
        Светик почувствовала, как перехватило горло. И - разревелась от неожиданного и почти болезненного ощущения счастья.
        Волчья песня
        Небольшой костерок горел в углублении, скрытый со всех сторон плетеными стенками и высоким навесом из тех же веток. Вокруг костра на небольшой поляне черными тенями высились вигвамы, крытые березовой корой, призрачно белевшей в ночной тьме. Слышались обычные звуки спящих людей - шорох, хныканье, бормотанье… Жилища древних индейцев не казались такими уж неуместными в Цнинском лесу; скорей уж неуместными выглядели люди, сидевшие у огня - в молчании, зажав между колен американские винтовки.
        На всех троих мужчинах была полевая форма армии США с еще не споротыми нашивками легкой пехоты.
        Огромный сержант с физиономией неандертальца и такими бицепсами, что они распирали изнутри свободные рукава камуфляжной куртки, помешивал палкой угли с краю костра. Его украшенное шрамом лицо было неожиданно задумчивым, он явно ушел куда-то в свои мысли.
        Рослый парень - скорей даже мальчишка - с румяным открытым лицом методично набивал длинненькими острыми патрончиками ребристый скошенный магазин к винтовке.
        Сухощавый остролицый майор - коротко стриженные волосы серебрились сединой - строгал ножом деревяшку, в которой уже можно было узнать простенькую дудочку. К офицеру приткнулся мальчишка лет восьми-девяти - из-под заботливо наброшенной на него куртки виднелись только светлые вихры, курносый нос и сонный глаз.
        - Как приклеился к вам, сэр, - сказал, поднимая взгляд от огня, сержант. Его жутковатое лицо прорезалось вдруг добродушной улыбкой. - Еще там.
        - Да, - майор дунул в палочку, постучал ею о колено. Снова дунул и спросил: - Не жалеете, сержант, что связались со мной?
        - Это обидно слышать, сэр, - буркнул сержант. - Я в свое время сидел в малолетке, но там хотя бы была уверенность, что я выйду. А уверенность в чем была у этих детишек? Нет, - неожиданно горячо добавил гигант, - если наша власть разрешает такое - значит, это у нас дома непорядок и нам нужно не в чужие земли лезть, а за плечо оглянуться. Не Дьявол ли там стоит да посмеивается… - сержант перекрестился.
        - Хороший вы человек, сержант Гриерсон, - сказал майор.
        - Да ну, - неловко усмехнулся гигант. - Это ведь вы все провернули, а я что - лбом стены прошибать… Я как в этот «Ка» назначение получил… - сержант помрачнел. - Такого ни один бродяга, ни один уголовник себе не позволит. А эти, в костюмчиках… - Сержант смачно плюнул в огонь. - Пооткручивать бы им головы и сесть вот так, с русскими ребятами, к огоньку - неужели не договорились бы?
        - Открутим, дай срок, - спокойно сказал майор и поправил на мальчишке куртку. С акцентом спросил ласково: - Льоша, ти что?
        - Ничего, - тихонько ответил по-английски мальчишка и притиснулся ближе.
        Майор погладил его волосы, сказал тоже на родном языке:
        - Спи, спи… Ну а ты? - офицер посмотрел на молодого парня. - Ты-то что, рядовой? Зачем с нами связался? А, Райан?
        - Я не знаю, - сердито сказал Райан. И пнул в огонь ветку, на растопыренных концах которой расцвело пламя. - Я пошел в армию, чтобы сражаться против фашистов. Все твердили: «Русские - фашисты, русские - убийцы». Я подумал - мой прадед сражался, и я должен. К черту, мы убьем их всех и они больше никого не тронут! Вот так я думал… Но тут нет фашистов! - В голосе солдата прозвучала настоящая мука. - Тут есть люди, которым мы не даем жить! И я не хочу! И не буду! И к чертям присяга! Я не присягал служить людоедам-мясникам!
        Майор Халлорхан кивнул. И подумал о своей семье…

… - Но что нам делать - непонятно, - майор поморщился, прогоняя эти расслаблявшие мысли. - Они все, - он посмотрел на вигвамы в темноту, наполненную сонными звуками, - голодные, от охоты, сами видите, - прибыли чуть, а на подножном корму если и можно протянуть, то только ноги.
        - Надо искать русских партизан, - сказал сержант. - Иначе пропадем, и все будет без смысла.
        - Я могу пойти, - предложил Райан.
        Сержант отмахнулся:
        - Или просто никого не найдешь - или мы тебя никогда больше не увидим. С одиночкой в этой форме церемониться не станут, а в лучшем случае - не расскажут ничего.
        - Но мы не можем сидеть тут вечно, сэр, - заметил сержант. - Как бы то ни было, но дети хотят есть, да и мы не слишком сыты.
        Кроме того, подумал Халлорхан, глядя в огонь, ты молчишь еще об одном, о чем очень хочешь сказать: что нам делать вообще? Что делать, если русские проиграют? И не можешь не думать: не противоестественно ли это - желать поражения своей стране?
        Или, наверное, нет. Вряд ли ты спрашиваешь себя об этом, сержант, это отвлеченный вопрос, а ты не любишь и не понимаешь «жидовских умствований». Это уже твой вопрос, майор Эд Халлорхан. Это тебя мучает эта мысль. Сто лет назад к твоей семье пришли бы и сказали, что ваш муж и отец - изменник и предатель. Сейчас не придут и не скажут, сейчас это замаскируют словами о том, что ты пропал без вести. Пожалуй, это легче будет перенести и жене, и сыну… а дочка пока еще ничего и не понимает толком. Но ты-то - ты-то жив, ты сидишь в русском лесу у ночного костра и думаешь, думаешь, думаешь… о том, кто ты - предатель или спаситель? И как это можно сопоставить? Не предать - и смотреть, как детей, так похожих на твоих собственных, увозят на гибель? Потакать тому, против чего как раз и восставала душа офицера? Или спасти этих детей, у которых такие же наивные и испуганные глаза, как у любых детей на свете - и стать предателем? Все просто у сержанта Гриерсона. Он простой человек, он со своих уличных университетов усвоил, что подло поднимать руку на младшего. Просто у Райана - он молодой и не умеет различать
оттенков и полутеней, в которых прячется это слово: ПРЕДАТЕЛЬ. Ты не боишься вернуться домой и увидеть, как твой сын - твой Джесс, у которого упрямые губы и складочка между светлых бровей - встретит тебя на крыльце с подаренным тобой же ружьем, которым он так гордился - своей собственной четырестадесяткой? Ведь это ты его учил, майор Халлорхан, что страшнее предательства лишь богохульство!
        Что тогда? Как передать пятнадцатилетнему мальчику ощущения почти сорокалетнего мужчины, который увидел, как грузят в самолет с дорогим, родным флагом на киле детишек, утешая и заманивая их ласковыми словами на ломаном русском - чтобы не шумели и не разбегались? Знать - зачем их грузят. Стоять - с оружием и этим страшным знанием - совсем рядом. И не защитить. И мучиться этими мыслями даже сейчас, когда вроде бы все сделал правильно, - что тогда не спас.
        Может быть, если бы Джесс сел сейчас с другого бока - как они много раз сидели в походах по лесам, - если бы он сел и увидел, как спит русский Леша… может быть, он бы понял, что отец не обманывал его. И что - вот парадокс! - нет никакого предательства в том, что сделал майор Халлорхан, когда увел в лес этих детей. Джесси, подумал майор. И усмехнулся - как закипал мальчишка: «Па, не смей, это чертово девчачье имя!!!» Джесси, мальчик мой. Ты тоже был такой же маленький и смешно сопел под моим боком… И я не верю, что среди русских солдат нашлись бы те, кто вырвал бы тебя из рук матери, чтобы увезти прочь, на смерть, на беспамятство… Я видел их. Я их убивал. И я не верю, Господь свидетель - не верю!!!
        А раз так - я не имею права. Не имел права. И сделал все, как надо. Есть вещи выше верности президентам и правительствам. Простые вещи. Совсем простые. Такие простые, что о них легко забывают. Например - что все дети смеются и плачут одинаково на этом засранном свете. Даже странно, что они вообще смеются. Они и в лагере смеялись, а он - он не мог слышать их смех.
        Мальчик мой, пойми меня. Только пойми, что я изменил не Родине, не вере, не долгу, нет… Только бы увидеться еще раз. Я бы все объяснил. Ты бы все понял…

…Эдвард Халлорхан не знал и еще долго не узнает, что именно в этот самый день его старший сын, пятнадцатилетний Джесс, был убит прямо на школьном дворе. Мальчишка заступился за одноклассницу перед двумя «афроамериканцами». Не справившись с Джессом в драке, оба достали пистолеты и выпустили в мальчишку больше тридцати пуль…
        Похороны мальчика превратились в манифестацию, на которой впервые появились открыто флаги Старого Юга. Гроб Джесса Халлорхана сопровождали десятки вооруженных гражданских гвардейцев. Уже вечером начались погромы в клоаках гетто. Брошенные по приказу губернатора на подавление части Национальной гвардии почти поголовно перешли на сторону восставших жителей Батон-Руж.
        И никто еще не знал, что уже на следующий день губернатор будет убит в собственном кабинете офицером гвардии - и вскоре пламя войны охватит сразу пять штатов Юга…

… - Дядя Эдди, - услышал майор шепоток сбоку. Наклонился - глаза Леши поблескивали из-под куртки. - Дядя Эдди… Я, - мальчик выговаривал английские слова, - я. Идти. Я искать. Партизаны. Знать это слово. Искать. Да? - умоляюще закончил он.
        Из служебной записки в штаб оккупационной зоны «Центр»
        По данным агентурной разведки, в настоящее время в Цнинском Языке против нас активно действуют 5-9 отрядов боевиков общей численностью 200-300 человек. Минимум
2 из них имеют постоянную связь с русским националистическим руководством в Сибири. Известные названия отрядов: «Царские волки», «Батька Антонов», «Волчья сотня», «Серая стая», «Волчата Антонова» (по заключению специалистов частая
«волчья» терминология связана с древней культовой самоидентификацией русских-тамбовчан как «тамбовских волков»; то же можно сказать о фамилии Антонова, который является, вопреки бытующему в наших штабах мнению, не ныне действующим эмиссаром русских националистов из Сибири, а неким вождем антибольшевистского движения на Тамбовщине в 20-х годах ХХ века. Частное примечание: просим прекратить требования поимки этого «эмиссара», данный штабной бред мешает работе!!!).
        Уровень поддержки боевиков со стороны местного населения неясен. Видимо, у противника имеется достаточно хорошая сеть информаторов, в том числе непосредственно на наших базах. Прошу отметить, что действия многих солдат и офицеров контингента (насилие, грабежи, издевательства, открытое пренебрежение привычными для русских нормами поведения) объективно отталкивают от нас жителей. Большинство из них боевикам не помогают, но и от какого-либо сотрудничества с нами уклоняются.
        Отряды базируются непосредственно на лесной массив. Параметры их активности за последние 7 дней:
        - засады на конвои - 11;
        - разноплановые диверсии с применением СВУ - 6;
        - огневые налеты на базы и гарнизоны - 5;
        - распространение листовок - 4;
        - отравления пищи и воды - 2;
        - поджоги - 1.
        Терактов с применением смертников - женщин и детей - не наблюдается, что, видимо, связано с особенностями русского менталитета.
        Наши боевые потери за это время:
        - живая сила: 47 убитых, 82 раненых, 9 пропавших без вести;
        - 5 единиц броне- и 24 единицы автотехники;
        - транспортный самолет С-130 с грузом боеприпасов и сборных модулей (венгерский контингент);
        - вертолет UH-1 (нигерийский контингент с английским экипажем контрактников);
        - 2 вертолета OH-58 (контингент США).
        Достоверные потери противника:
        - убитые - 22 (19);
        - пленные - 6 (5).
        В скобках - потери противника, которые он понес во время удачной ликвидации одного из отрядов боевиков 30 июня 20… года в районе с. Виникляй.
        В данный момент отряды Цнинского Языка приковывают к себе войска ООН общей численностью до 20 тыс. человек и около 800 служащих местной полиции особого назначения.
        Ведение агентурной разведки затруднено тем, что в сельской местности русские практически поголовно знают друг друга в лицо и по привычкам, а также на чисто инстинктивном уровне контролируют происходящее у соседей, друзей и т. д. Слухи о наших действиях распространяются мгновенно и так или иначе доходят и до боевиков даже без их целенаправленных усилий. За тот же период пропало без вести 5 завербованных агентов, найдено мертвыми - 3.
        Ведение авиационной разведки практически невозможно из-за больших площадей леса, на которых трудно отличить обычную деревню, расположенную в лесной местности (24 единицы в Цнинском Языке), от партизанской базы. Выработка ресурса БПЛА достигает к настоящему времени 47 %. 11 % аппаратов непригодны к дальнейшему использованию.
3 единицы потеряно из-за аварий, 2 - из-за внезапно открывавшегося с земли огня.
        Лесной массив крайне тяжелый: нерасчищенный лес, болота, множество ручьев и речек, буреломы. Большинство полевых войск контингента к ведению грамотных облав непригодны. Отмечались случаи открытого недовольства и отказов участвовать в облавах, особенно со стороны военнослужащих контингентов стран «третьего мира».
        Предпринятая 1 августа 20… года бомбежка по площадям в районе дер. Тулиновка привела к гибели 11 мирных жителей. Указанная конкретная цель оказалась ложной (несколько старых корпусов автомобилей, снабженных излучателями волн КВ-диапазона, были идентифицированы как работа радиостанций боевиков).
        При сохранении нынешней обстановки дальнейшее расширение сопротивления в Цнинском Языке - лишь вопрос времени.

* * *
        Мост через Цну был длинным, почти двести метров. Поэтому мальчишки спешили изо всех сил, пыхтя и вскрикивая от боли, но не сбавляя темпа. Для них этот забег был уже не первым, они остались вдвоем, и сейчас решалось, кому достанется приз - две банки консервов, плитка шоколада и пачка «Пел Мел». С десяток «отсеявшихся» переминались с ноги на ногу в стороне в нелепой надежде - может, и им что-то достанется. Почти у всех были разодраны на коленках штаны и в кровь разбиты ладони. Но за двумя пацанами, на четвереньках упрямо ползущими по бетонному настилу, форменным образом оставался кровавый след - их колени были стерты до кости.
        За происходящим наблюдала почти вся охрана моста - даже часовые за пулеметами в капонирах из мешков, над которыми слабо плескались ооновский и нигерийский флаги, свистели, били в ладоши и гортанно подбадривали финалистов забега. Такая забава продолжалась у моста уже с неделю, но не приедалась солдатам.
        Таким же естественным, как белые мальчишки, забавляющие негров, было появление стада. Его гоняли уже дней десять с одного берега на другой, с лесов на луга. Ритуал всегда был одинаковым, и он повторился сейчас: пока двое мальчишек - постарше и помладше - мельтеша туда-сюда, матерясь и щелкая кнутами, загоняли три десятка коров на мост, их старший - худой мужик, похожий на цаплю, - подойдя к низенькому кривоногому сержанту, командовавшему постом, протянул ему бумажный сверток.
        - Замогон? - осведомился негр, шевеля ноздрями расплюснутого носа.
        - Первач, - буркнул мужик.
        - Горожо, - сержант осклабился и закурил.
        Протянул пачку мужику, но тот, мотнув головой, тоже с матом пошел на середину моста, где началась какая-то заминка и кутерьма, мычащие коровы столпились в кучу, которую тщетно пытались «разрулить» подпаски. Прошло не меньше трех минут (негры хохотали, радуясь новому развлечению), прежде чем стадо двинулось дальше.
        - Эй, эй! - крикнул сержант мальчишкам, пережидавшим сбоку. - Бегом-бегом, а?!
        Один из них послушно опустился на четвереньки. Но второй вдруг махнул рукой и зашагал, хромая, через мост.
        - Леш, а консервы?! - изумленно окликнул его соперник.
        - Забери себе, - зло отрезал мальчишка. Мазнул рукой по лицу, всхлипнул и побежал…

…Мост взорвался, проломившись и просев посередине, через сорок минут, когда по нему проезжала колонна джипов с венгерскими пехотинцами и два штатовских танка.

* * *
        - Вот примерно так, - Михаил Тимофеевич закурил трубку, когда отдаленно покатилось по реке эхо взрыва двухсот килограммов трофейного пластита.
        Мы - Генок с Симкой (игравшие «подпасков), бывший капитан-вертолетчик Логинов, Лешка Барутов и я (мы прятались в центре стада с навьюченной на нескольких коров взрывчаткой и закладывали ее) - обменялись довольными взглядами. Симка опасливо спросил:
        - А этим, местным, им ничего не будет?
        - А никто ничего и не поймет, - усмехнулся Михаил Тимофеевич. И, не меняя тона, добавил: - Чего ты там стоишь? Выходи.
        Мы все только что не подскочили и расхватали оружие. Но лесник с удовольствием затянулся, даже не потянувшись за «Тигром». А из кустов, опустив голову, вышел пацан моих лет. В серой рубашке и легкой курточке, в кедах. Джинсы на коленях превратились в мокрые лохмотья, сорванная с мясом кожа торчала черной коркой.
        - Ого, - поднял брови Лешка, играя американским «кей-баром». - Птенчик. Сам пришел. Ну иди сюда, резать буду.
        - А я тебя видел, - спокойно сказал я, перекидывая на грудь автомат. - Ты по мосту раком полз.
        На самом деле мне хотелось ударить эту тварь прикладом. Не знаю, как я там, на мосту, удержался, не начал лупить в этих… холуев из «беретты». Хорошо, что не было с собой автомата…
        - Полз, - глухо сказал мальчишка, не поднимая глаз. Плечи его дрожали, как будто он только что сбросил неподъемный груз. И вдруг встал на колени: - Хотите - за вами поползу? Только простите… возьмите к себе, не гоните. Я не могу там больше, ну не могу… Я за жратву ползал, а сейчас не могу больше…
        - Родители где? - спросил Михаил Тимофеевич. Хотя у нас уже хватало взрослых и были два офицера, лесник как-то незаметно и естественно стал командиром.
        Мальчишка мотнул головой:
        - Тут… Мама. И сестра младшая. Мы из Тамбова… Я из-за них…
        - А теперь что - наплевать?
        - Нет, но я больше ползать не могу… - мальчишка встал с колен и посмотрел на нас прямо. - Если не возьмете, я сам буду… один… Я знал, что вы есть, только я думал… а потом я вас увидел… там, где коровы… и не выдал…
        - Да поклон тебе до самой земли, - враждебно сказал Барутов. Нож в пальцах кадета вращался, как страшная мельница. - На руках тебя носить, что ли?
        - Леха, заткнись, - попросил лесник. Я заметил, что и Логинов смотрит на мальчишку с сочувствием. - Как зовут?
        - Лешка… - ответил тот.
        Барутов гневно хмыкнул.
        - Вот что, Леш, - Михаил Тимофеевич опять затянулся. - Что за нами идешь - я видел. Только взять мы тебя не можем. А нужно нам вот что… Сейчас ты пойдешь обратно. И посмотришь, что там, у моста. И подсчитаешь. Понял? Потом напишешь все это на бумажке. И… - лесник указал на дубок, возле которого стоял. - И вот под корни эту бумажку сунешь. Сегодня вечером. Сможешь?
        Мальчишка медленно кивнул, в его глазах загорелся какой-то неясный огонек.
        - Во-от… А потом действуй в том же духе. У вас село хорошее, важное село. Мост они восстанавливать будут. Туда-сюда… И ты туда-сюда… Надо будет - и на коленках… А вот скажи - этим, которые с тобой, нравится так бегать, что ли?
        - Да кому это понравится? - спросил мальчишка горько. Но огонек в глазах не потух, лишь сменился злой искрой. - Жрать охота… а у местных у самих ничего нет почти. Мы все беженцы…
        - Ну во-от… - Михаил Тимофеевич кивнул. - Вот и поговори с ребятами. Только осторожней… Две ноги и два глаза хорошо, а больше - лучше.
        - Я понял, - мальчишка кивнул. - Вы понимаете, все же думают, что… все кончилось, что… а ведь не все, нет? - он заглянул в глаза нашему командиру.
        - Да нет, не все пока… - лесник остановился и улыбнулся. - А за нами не ходи. Зачем? Вот записку твою посмотрим, а свою оставим. И ты послезавтра днем заходи сюда…

* * *
        - А ничего у вас едят, у нас похуже. Карточки. Как в ту войну.
        Михаил Тимофеевич придвинул офицеру сковороду с утиной яичницей. Тот смущенно огляделся.
        Собственно, было отчего. В комнату набились все обитатели нашей «партизанской деревни» - почти сорок человек. И все смотрели в рот одному. Правда, наше любопытство несколько искупало то, что этот «один» был подполковником РНВ и
«пришел» из-за Урала. Проще говоря - был как бы символом того, что мы тут не самодеятельностью занимаемся, а делаем часть общего дела.
        Если честно, я именно так и ощущал происходящее. Значит, где-то была еще наша власть - именно наша, а не та, что до войны. И - не знаю, врал нам для успокоения молодой подполковник или правду говорил - дела обстояли у нас не так уж плохо. С едой, кстати, тоже было нормально. Оказывается, охотиться нужно просто уметь, как умел сам и учил нас Михаил Тимофеевич.
        - Значит, заночуете, и дальше? - наш командир оглядел всех присутствующих.
        Офицер кивнул:
        - Да, к остальным.
        - Старший мой проводит, - Михаил Тимофеевич поманил рукой: - Никитка, понял?
        - Понял, - кивнул тот.
        - Связи с другими у нас нет, ну да найдете… - продолжал бывший лесник.
        - Не только найти надо, но и встречу организовать, - подполковник вздохнул. - У нас связь с четырьмя отрядами, ваш вот пятым будет. А всего их тут не меньше десятка, и все работают, как бог на душу положит…
        - Ну не так уж плохо работаем, - подал кто-то голос.
        - Не так уж, - согласился подполковник. - Но лучше - вместе. Вот, например, у вас кто знает, что из Подмосковья мелкими группами идет целая наша бригада? Никто. Они придут, а вы их, чего доброго, в пулеметы… Как меня, с ходу.
        Вокруг посмеялись. Вовка, сидевший у моих ног, поднял голову и шепотом спросил:
        - Серый, а это наш, да?
        - Наш, наш, - я потрепал его по волосам. Вовка приткнулся к моему колену и во все глаза продолжал смотреть на подполковника.
        - Может, еще кого возьмете? - предложил Михаил Тимофеевич.
        Офицер покачал головой:
        - Нет… Ведь ваш сын лес хорошо знает? Ну и все.
        - Товарищ подполковник, - подал голос капитан Логинов, - нас тут двое вертолетчиков. Мы не отказываемся… вы не подумайте… но мы же летуны. Может, как-то можно нам… туда, где есть на чем летать?
        - Скоро и здесь будет, - ответил подполковник. - Не волнуйтесь. Это точно…

…Разошлись уже за полночь, и сильно. Я вышел проветриться; около сарая под навесом Светик разбирала трофейные консервы, Санька сидел рядом и помогал. Они о чем-то тихо разговаривали, по временам касаясь - мимолетно так, красиво и естественно - рук друг друга, и я пошел подальше, к речке, над которой ползал туман. Постоял, глядя на воду. Настроение было пустенькое, даже спать не хотелось. А хотелось, чтобы завтра можно было купить мороженое.
        Вот чтобы можно было пойти и купить его.

* * *
        Телега подъехала к КПП на окраине села рано утром, часов в шесть, оповестив о своем приближении таким разноголосым дребезжанием, что пятеро солдат-нигерийцев и даже командовавший ими американский сержант-негр (на своих братьев по цвету кожи смотревший хуже, чем на помоечных крыс) завозились, готовясь к отражению атаки бронетехники противника. Только сельский участковый, не просыхавший и не менявшийся со времен Брежнева, отнесся к жутким звукам равнодушно. И оказался прав. Из-за перепутанных туманными нитями кустов выплыла самая обычная телега, запряженная унылым монстром цвета старого помета. На облучке сидел тощий дед с длинными усами, в «кузове» по обе стороны от копны сена устроились двое мужиков, два пацана тринадцати-четырнадцати лет и девчонка лет восьми-девяти. Дед был из соседнего села, участковый его знал.
        Сооружение остановилось. Дед стал искать карточку-пропуск. Один из негров, подойдя к телеге, сказал девчонке, кладя руку на ее колено:
        - Девочка, хочиеш конфэту?
        - Ага, - хихикнула та, спрыгивая с телеги.
        На шею повернувшемуся за ней негру один из мужиков со скучным лицом накинул удавку. Нигериец заколотил ногами. Второй мужик бросил в КПП одну за другой две РГД.
        - Гыть! - сказал дед, выщелкивая из рукава в переносицу сержанту-американцу гирьку на ремне.
        Мальчишка, сидевший ближе к передку, так отоварил ногой в горло подошедшего с этой стороны солдата, что тот молча рухнул под колеса. Второй парень, выдернув из сена автомат, успокоил последнего оставшегося в живых нигерийца.
        - Все? - поинтересовался дед. - Едем?
        - Едем, - сказал мужик, удавивший негра, помогая девчонке забраться обратно. - Леха, Сереня, останьтесь тут, соберите, что надо.
        Мальчишки соскочили с телеги. Мужик поманил к себе стоящего с сонным видом участкового. Тот покладисто заскочил на телегу, зевнул, спросил:
        - Пистоль сдавать?
        - А что, доверили? - мужик усмехнулся.
        - А то… Я есть власть на месте.
        - Оставь себе… В селе еще зверьки есть?
        - А то вы не знаете… Нету. Вчера гарнизон сняли, через два дня обещали смену прислать.
        Скрипя и раскачиваясь, телега ехала по деревенской улице. Участковый нудно рассказывал, как в соседней деревне гарнизон отравился самогонкой - поголовно всех пробрал дикий понос, трое померли от обезвоживания, а тем временем кто-то спи…дил тридцать шесть единиц стрелкового оружия и дерьмом написал на стене кунга оскорбительные для демократии и толерантности слова… Около бывшего правления, где висел ооновский флаг, телега тормознула, и все, включая участкового, стали деловито разгружать из-под сена пластиковые упаковки натовских сухпайков. Их гора росла на травке зашуганного газончика, из которого еще торчали остатки стенда с результатами соцсоревнования 1985 года. Сверху бухнулись какие-то свертки. Участковый свистнул проходившим по улице двум пацанам лет десяти-двенадцати - они явно направлялись на рыбалку, в последнее время превратившуюся из развлечения в насущную необходимость:
        - Ну-к, пробегитесь по улицам, постучите в окна, скажите - собрание, кто не придет - расстреляют…
        Мальчишки дунули по улице в разные стороны. Участковый закурил. Дед, убедившись, что все разгружено, звонко щелкнул вожжами и, не прощаясь, поехал дальше…

…Пайки раздавали по две штуки на человека местным, по пять - беженцам, ютившимся кто где. Участковый деловито принес список и предупредил всех:
        - Все видели, что меня зверски били… - и со всей дури хрястнулся физией о стену правления - в толпе охнули. Размазав по лицу кровь и закапав погуще форму, он заявил: - И чтоб без очереди не лезли и по два раза не подходили, я вам не партизан, все ваши хари знаю наизусть…
        - …когда просплюсь - даже по фамилиям помню! - сказал кто-то.
        Толпа посмеялась добродушно. Участковый махнул рукой:
        - Выкликаю - подходите!
        - Это от кого? - поинтересовались вновь из толпы.
        - Не от НАТО и не от ООН, - сказал один из приехавших мужиков, по выправке - офицер.
        - От них дождешься, - согласились с дальнего края.
        Какая-то женщина уточнила:
        - А вот скажите, они объявление делали, чтоб детей привели на вакцинацию в субботу, фельшпункт даже откроют - это как?
        - Не водить и не давать, - ответил офицер. - Что там колют - мы не знаем, но подумайте - с какого добра им что хорошее колоть?
        - А если забирать начнут? - раздался еще один женский голос. - В Малиновке прямо с улицы похватали три дня назад, человек двадцать увезли.
        - А ты не будь дурой и не отдавай, - отрезал офицер. - Да, мужики, к этому вопросу! Вот тут у нас десять «Эм шестнадцать», магазины, патроны. Дерьмо, но все-таки. Кому дать, чтоб вашей семье вакцинацию не сделали? Или только сухпайки точить будем? Ну?! В партизаны не зовем, а это пригодится…
        - Мне дайте, что ли, - тут же вышел вперед плечистый молодой бородач.
        - И мне…
        - И мне…
        - Давай сюда…
        - И мне, - сунулся мальчишка лет тринадцати-четырнадцати и получил пенделя. Отскочив, он спокойно пообещал: - Сам найду.
        Толпа зареготала. Происходящее уже имело вид народного гулянья…

…Лешка тоже получил целых пятнадцать пакетов - на себя, мать и сестру. Грузивший пакеты в драный пакет мужик шепнул:
        - Два верхних - только тебе. Усек?
        - Усек, - ответил мальчишка. - Под дубом посмотрите, новости… - и отчалил в сторону.
        - …так что скоро кранты им! - ораторствовал офицер между тем. - Их выгоним, а всякую там мразь обратно не пустим - будем сами страной править, через своих людей, а не через Абрамсонов и Шмутюкевичей разных!
        - Жидов вообще надо гнать, - согласился проверявший рядом винтовку бывший агроном Коля Фурман.
        Хохот…

…На выходе из деревни за ноги были аккуратно развешаны трупы блокпостовцев - без штанов и трусов. Двое поработавших мальчишек, сидя около собранного оружия, флегматично наблюдали за происходящим, ели шоколад, и один из них напевал - в такт качанию тел:
        - Ай-яй-яй, убили негра-а-а… убили негра-а-а… убили негра-а-а…
        - Пошли, - скомандовали им. - И стволы давайте сюда.
        Идиллия была нарушена появлением с другой стороны троих местных мужиков. У одного за плечами была «свеженькая» «М16», у двоих в руках - охотничьи полуавтоматы, нагло не сданные по распоряжению оккупантов.
        - С собой возьмете? - уточнил все тот же Фурман. - Скучно в селе стало.
        - А чего ж, - согласился бывший офицер, ссаживая со своих плеч на землю девчонку. - Пошли.
        - Только сперва тут в одно место зайдем, - вмешался один из вооруженных
«гладкостволом». - Забрать кое-что надо.
        - Что? - уточнил спутник офицера.
        - Ну… вещь. Хорошую вещь. Старую, но хорошую… От прадеда осталась…

…Пулемет «Максим» пришлось катить мне. Зато Лешка Барутов волок два цинка с лентами.

* * *
        В развалинах фермы собрались этим вечером на совет шестеро. Самому старшему из присутствующих было пятнадцать, самому младшему - десять лет; с ними находились еще двое мальчишек и две девчонки. Четверо были из семей беженцев-тамбовчан, двое - местные. На разведенном оперативно костре забулькала уха в помятом ведре. Собственно, даже не уха - а так, будущий бульон из рыбы.
        - Вот, - Леха выложил на импровизированный стол из ящиков карту, несколько брикетов тола, детонаторы. - Но это на крайняк, тут спрячем. Работа у нас как раньше - собирать информацию. Вот запрос, - он положил сверху листок из блокнота.
        - Есть еще желающие, я щупал, - сказал веснушчатый невысокий паренек.
        Леха покачал головой:
        - Нет. Пока не надо. Тебе персональное задание - присматривайся внимательно, но ничего конкретного не говори.
        - Да проверенные ребята, мы с ними до войны… - начал веснушчатый немного обиженно, но Леха его прервал:
        - Нет, я сказал. Понял?
        - Понял, - кивнул веснушчатый.
        - Вот и хорошо. А теперь давайте распределять новые задания. Запоминайте, листок я сожгу. И ничего не записывайте!
        Булькала уха. Горел костер. Негромко шептали голоса: «Склад… аэродром… пост… дорога… мост… это я сам…»
        По небу летели частые августовские звезды.

* * *
        - Давай, - я перебросил Генку моточек тросика, закрепленный за кольцо гранаты. Усики я уже разогнул.
        Генок стал аккуратно привязывать тросик к кусту у самого корня.
        Это была уже двенадцатая граната - мы начиняли кусты напротив того места на дороге, где уже заканчивали установку фугаса. Дело было хлопотное - и тут и там. Мне лично все время казалось, что я обязательно задену одну из уже «настороженных» ловушек. По-моему, Генок думал о том же. Во всяком случае, я видел, что весь его лоб, нос, губы в капельках пота.
        - Еще две, - сипло выдохнул он.
        Фугас на дороге состоял из двадцатилитровой банки, наполненной выплавленным на пару гексогеном, плюс самодельный электродетонатор, подключенный к машинке из старого телефона-«вертушки». Провод уже замаскировали до самых кустов, оставалось подключить его к клеммам детонатора, а потом - зарывать и маскировать яму.
        Одна группа - со всеми имевшимися пулеметами и парой одноразовых РПГ - находилась чуть дальше фугаса, в придорожных кустах. Вторая - на полкилометра дальше по дороге. Третья пряталась в глубине леса на пути отхода основной - на всякий случай. Хотя «всякого случая» не должно было быть. Конвой состоял из танка, трех грузовиков, «Хаммера» и «Брэдли», и еще полчаса назад никаких изменений в составе не было. А сейчас следовало все-таки поторапливаться, потому что можно было ожидать контрольного пролета беспилотника. Правда, в последнее время они летали все реже - по некоторым данным, ресурс вырабатывался с бешеной скоростью, а новыми как-то не очень баловали оккупантов их «хозявы». Оказывается, война вообще страшно дорогое дело, я раньше даже не задумывался над этим! И получалось - так говорили взрослые, - что ее можно выиграть, даже не убивая врагов, каждый час пребывания
«войск ООН» на нашей территории влетает им в миллионную копеечку. Но мысль о выигрыше войны без убийства врагов меня как-то не привлекала. Думайте обо мне что угодно - нет, и все.
        - Все, - выдохнул Генок, и мы с ним, аккуратно пробираясь над растяжками, вернулись в лес.
        На дороге взрослые в бешеном темпе, но осторожно (это вещи вполне совместимые) продолжали работать с фугасом.
        Мы заняли свои места. Теперь оставалось ждать. Самое занудное занятие. Вскоре и фугас был замаскирован; дорога выглядела абсолютно так же, как и до нашей землекопской деятельности, даже камешки, оставшиеся от когда-то лежавшего тут асфальта, уложены в прежнем порядке. Как говорил постоянно Михаил Тимофеевич,
«дураки на войне повывелись сразу». В смысле - нечего врага считать глупее себя. Опытному глазу и сырые пятна на дороге много скажут…
        - Идет конвой, - сказал Генок. Я дернулся. Точно - от опушки леса остренько поблескивало зеркальце - скорее всего, в руке Степки. - Готовность полная, огонь по моему выстрелу.
        Двое наших с «агленями» приготовились на другом конце засадной цепочки. И я почти сразу услышал рокот и урчание моторов.
        Как всегда кажется на длинных лесных дорогах, техника чувствовалась близко, а ползла - бесконечно медленно. Свист танковой турбины перекрывал все. Но первым проскочил «Хаммер» - мы такое и ожидали в принципе, плоская широкая машина, увенчанная самодельной башенкой с торчащей из нее спаркой «Браунингов», прошла над фугасом быстро, я различил купол шлема сидящего за спаркой солдата. Конвой был американский, броню машины украшали гербы 1-й бронетанковой дивизии - ого!
        Танк появился через полминуты. «Абрамс» был усилен дополнительным бронированием, верхний люк - приоткрыт, но никого не видно. Следом шли три грузовика с туго натянутыми тентами и торчащими над кабинами башенками - в них тоже виднелись
«Браунинги». БМП моталась где-то позади.
        Я сдвинул предохранитель и приладился для стрельбы, но глаза пока прищурил и рот приоткрыл. Вовремя.
        Фугас ахнул практически напротив меня, чуть в стороне. Звук был такой, что я почти оглох - долбануло в уши физически ощутимо, по листве градом свистнула галька, что-то еще, посыпались ветки, листья… Танк подбросило на упругом снопе черно-желтого выхлопа. Он завалился набок, до нелепого похожий на сломанную игрушку - в днище была черная вывернутая дыра, из нее хлестало что-то серо-белое.
        Конечно, ни о каком «огонь по моему выстрелу» речи уже не шло. Я просто начал лупить короткими очередями в кабину первого грузовика, даже не думая ни о чем.
«Та-так, та-так, та-та-так», - долбил «АКМ», коротко толкая в плечо. Потом Генок почему-то ударил меня в бок, я повернулся и увидел возвращавшийся «Хаммер». Мой
«АКМ» выплюнул зеленую строчку трассера, я быстро заменил магазин, но нужды уже не было - навстречу джипу одной бесконечной очередью ударил «Максим», и я увидел, как
«Хаммер» буквально разворотило - весь передок в кашу. Спарка так и не открыла огонь, но откуда-то сзади выскочили двое, плюхнулись у колес и принялись лупить в нашу сторону, бухнул подствольник… Один из наших молча сунулся лицом в приклад
«М16», но почти сразу ответный огонь достал обоих американцев.
        С колонной все было кончено. БМП дымила каким-то ленивым густым дымом, съехав боком в кювет. Похоже, из нее никто даже не выскочил. Как раз когда я на нее поглядел, «Брэдли» покачнулась и с легким хлопком расцвела белесым пламенем, прибившим дым. Потом внутри что-то несколько раз рвануло.
        Двое солдат стояли неподалеку от машин, подняв руки - высоко, прямые, как будто висели на турниках и не имели сил подтянуться. Наши уже выходили на дорогу, из одного грузовика выбросили ящик. Кто-то сшиб пластиковую крышку - внутри оказались аккуратные упаковки ампул. Это было именно то, за чем мы охотились.
        - Заберите пару упаковок, - распорядился Михаил Тимофеевич, - после войны поглядим, чем и от чего они наше подрастающее поколение спасать собирались. Остальное сжечь на хер!
        Появился один из наших взрослых - сдвигая на глаза трофейные очки, с огнеметом, сделанным из краскопульта. Все сыпанули от машин.

«Ффффуууухххххссссс!» Светлое пламя, резко темнея, охватило один из грузовиков. Переход к следующему… «Ффффуууухххххссссс!»
        Подошел Санька, неся на плече свой бессменный МG3. Мимо нас пронесли на брезентовых раскладухах двоих наших убитых, мы проводили их взглядами, и Санька зевнул:
        - Спать охота.

* * *
        Кроме нашего Михаила Тимофеевича - командира отряда «Волчья сотня», - их было еще семеро.
        Командиры отрядов «Царские волки», «Батька Антонов», «Серая стая», «Волчата Антонова» (туда все-таки ушли от нас наши кадеты, Степка с Лешкой, потому что отряд состоял почти целиком из кадетов), «Русский гнев», «Динамо плюс» и
«Тамбовские гусары».
        Безымянный подполковник из-за Урала свое сложное дело сделал. Первый совет командиров партизанских отрядов - с целью создания Первой Тамбовской партизанской бригады - состоялся в начале этой осени на одном из лесных кордонов. Ха. О таких вещах потом пишут воспоминания и даже в учебниках истории упоминают: тогда-то и там-то те-то решили то-то, что послужило историческим поворотным моментом… ну, в общем, в таком ключе, как говорится.
        Когда-нибудь я напишу мемуары. Точно вам говорю. Как стоявший у истоков.
        Хотя вообще-то мы не у истоков стояли, а лежали в одном из многочисленных секретов и напряженно ждали - не ахнут ли по этому совещанию чем-ничем с небес? У нас была хорошо поставлена разведка (уже даже очень хорошо), но все-таки… И особо никакой причастности я не ощущал - я любовался на приехавшую с командиром «антоновцев» девчонку, его дочку, нашу ровесницу или чуть старше, щеголявшую в кавалерийских сапожках и пригнанной камуфлированной форме. Увы мне. Правда, девчонка на всех вокруг глядела с великолепным презрением, и, поскольку приклад ее биатлонки украшали тридцать четыре (не поленился пересчитать!) аккуратно нанесенных маникюрным лаком крестика, у нее были основания для такого презрения… Крыть нечем, как говорится.
        Что там, на совещании, говорили - я не знаю (позднее нас поставили перед фактом, что мы теперь часть бригады, насчитывающей около пятисот бойцов). Я уже совсем было собрался подбить-таки клин под снайпершу. Но тут произошло, скажем так, Событие.

* * *
        Когда восьмилетний сирота Лешка Баронин предложил Эду Халлорхану найти партизан - он сам не знал, что им двигало.
        Родителей Лешка не помнил вообще, совершенно. И еще плохо умел думать об отвлеченных вещах. В его детском уме помещались только довольно простенькие вещи. Например, что дядя Эд - хороший человек. Он добрый и веселый. Он спас всех из того лагеря, куда их привезли из детдома. (Лешка не очень понимал, что там было плохого, он ничего плохого не видел - но так говорили старшие ребята: что их всех увезут за границу и заставят работать, как рабов из кино, или вообще разрежут на кусочки, чтобы вставить другим людям - а старшим ребятам Лешка привык верить…
        Иногда Лешка, лежа вечером в шалаше, думал с замиранием сердца, что дядя Эд на самом деле - его, Лешки, отец. Ведь отец-то был, конечно. И теперь он просто нашел Лешку. А почему не признается - да мало ли? У него другая семья в Америке. Может, не хочет, чтобы она знала про Лешку. Ну и пусть. Он, Лешка, все равно будет считать, что дядя Эд - его отец.
        Наверное, именно поэтому Лешка и стал разведчиком.
        Конечно, как и все детдомовцы, Лешка в свои восемь лет был изворотливым и хитрым, неприхотливым мальчишкой. Поэтому одинокие странствия в поисках партизан его не пугали, не боялся он и ночного леса, и дождя, и голода. А что всем вокруг было как бы и не до него - так это даже и лучше.
        Правда, как-то - на третий день странствий - мальчишка чуть не попался патрулю оккупантов, которому зачем-то понадобилось именно его отловить. Мальчишка кубарем скатился с заброшенного сеновала, где ночевал, шмыгнул буквально под руками у одного из солдат и плюхнулся прямо в протекавшую за сеновалом речку. В его сторону пару раз бахнули. Будь Лешка повзрослей - он бы понял, что близок к цели своих поисков. В директиве оккупантов, разосланной как раз за день до этого по всем территориям, было выделено: «Особенно опасаться в части сохранения военной тайны русских детей и подростков обоего пола и любого возраста… аполитичность молодого поколения была нами сильно преувеличена… Совершенно непригодна апробированная на детях мусульманских народов практика подкупа. Русский ребенок возьмет у вас шоколадку и от души поблагодарит на неплохом английском, после чего подробно расскажет о вашей части человеку из леса… русские дети презирают и не боятся нас… Корни этого - в историческом мировоззрении народа, неискорененном в мирное время…»
        Лешка об этом ничего не знал, он просто переплюхал реку и даже не очень понял, что свистнуло возле уха. И еще больше удивился, когда его вдруг подхватили две пары рук - и он оказался, как по волшебству, на полянке среди кустов, а на него непонятно смотрели двое пацанов. Один его ровесник, другой - постарше, оборванные. У их ног лежали старые школьные сумки.
        - Ты чего под пули лезешь? - спросил тот, который постарше.
        - Партизан ищу, - честно отозвался Лешка (взрослому он так никогда не сказал бы).
        Мальчишки засмеялись. Старший сказал младшему:
        - Слышь, Пух, он партизан ищет… А сам что, тоже партизан? - снова обратился он к Лешке.
        - Не, - помотал головой Лешка. - Просто у нас есть нечего. Ну и дядя Эд сказал - надо партизан искать. А я говорю - давайте я найду. Три дня ищу, про них говорят-говорят все, а как найти, никто не знает.
        - У кого есть нечего? - удивился старший. И кивнул Лешке: - Пошли, по дороге расскажешь, покатит?
        - Пошли, - вздохнул Лешка. И с надеждой спросил: - Пацаны, а вы не партизаны?
        Мальчишки переглянулись…
        Часть 4
        Беспощадность зимы
        Я - огонь!
        Над рассветной твоей рекой
        Встанет завтра цветком огня
        Мальчик бронзовый, вот такой,
        Как задумала ты меня.
        И за то, что последним днем
        Не умели мы дорожить,
        Воскреси меня завтра в нем,
        Я его научу, как жить!
        П. Шубин. «Атака»
        Известие о принятом «наверху» решении о демобилизации всех, кому не исполнилось шестнадцать лет, даже из тыловых подразделений, застало «Крылатую сотню» на рокаде Трабзон - Эрзурум.
        - …в двухнедельный срок! - трагическим голосом закончил сотник Колька Радько и швырнул копию приказа под ноги, после чего совершенно непохоже на себя - скорей похоже на своего младшего брата - с полминуты вполне искренне топтал и пинал несчастный листок под одобрительный гневный гул сотни.
        - Они с кем воевать собираются дальше?!
        - Даешь Константинополь, казаки!
        - Не подчиняться!
        - А войско утвердило?! Утвердило войско?!
        Мат-перемат мальчишеских и девчоночьих глоток.
        - Не сдавать оружия!
        - Никуда не пойдем!
        - Не, надо к тете Маше[М. Лагутина (см. главу «Земля в сапогах», ч. 2.).] идти! Делегацию! Даешь делегацию!..

…Почти четырехмиллионные вооруженные силы новой России в этот период - хотя никто из казачат и не знал этого и никогда этим не интересовался - включали в себя не менее ста тысяч самых разных - от австралийцев до канадцев - иностранцев, почти триста тысяч женщин - от снайперов до генералов - и порядка двухсот тысяч этих самых, которым «не исполнилось». И не только шестнадцати, но зачастую и десяти. Сколько этого добра было в разных отрядах на Украине, в Прибалтике, Беларуси, Казахстане - никто не считал, так как там не имелось власти, способной это пересчитать; а ведь в связи с грядущим восстановлением Союза это теперь тоже было головной болью Новгорода. Головной болью - потому что довольно сложно изъять у повоевавшего мальчишки оружие и найти аргументы, способные убедить его вернуться к мирной жизни… плюс к этому - многим просто некуда было возвращаться. Но решение было принято - его следовало выполнять. Да и назвать его неправильным было бы глупо. Никто не сосчитал, какие потери в людях понесла Россия, - но что они исчисляются миллионами - сомнений не вызывало. В принципе и войну-то решено было
остановить, не залезая в дальние дали - мыть сапоги в Индийском океане никто не собирался, благо все силы, способные как-то воздействовать на Россию, сцепились кто между собой (как Индия и мусульманский мир), кто внутри себя самих (как США или Китай)… Войну следовало «сворачивать» - а для достижения оставшихся целей (Болгарию и Югославию - сюда, остатки оккупантов - отсюда… и оттуда…) вполне хватит и взрослого состава армии. И губить под занавес войны будущее нации было бы просто преступлением…

…Правда, само «будущее» гневно митинговало по всем фронтам, не только на горячем казачьем юге. И совершенно не ценило заботы власти о себе, неоценимом.

* * *
        Снаружи было холодно - не меньше минус двадцати, с ветром. Полеты легкомоторной авиации в такую погоду запрещались категорически.
        - А вообще, знаете, - вдруг сказал Витька Тимко, - а ведь это правильно.
        В теплом помещении, где около большой печки-самоделки с «вечным огнем» из солярки собралась практически вся сотня, наступила нехорошая тишина.
        - Поясни свою мысль, - потребовал Володька Тезиев.
        - А что тут пояснять? Война за Родину почти закончена. Начинается война за ее интересы. Чуете разницу?
        - Нет, - ответил Володька.
        - Ну и дурак.
        - А за интересы ты воевать не согласен? - не без ехидства уточнила Светка Супина.
        - Почему? - не обиделся Витька. - Согласен. Только власти не согласны, чтобы я за них воевал. И правильно делают, что не соглашаются. А нам надо обратно, в станицу.
        - Хватит спорить, нас не спросят и никакая делегация не поможет, - сказал Колька. Помолчал и добавил: - А вообще-то да. Правильно.
        - Угу, - ядовито сказал Сашка, его младший брат. - Еще в шко-олу, скажи, надо вернуться…
        - Надо, - подтвердил Колька спокойно и серьезно.
        Сашка, неотрывно глядя в солярное пламя, буркнул:
        - Счас, побегу.
        - Побежишь, кому ты нужен с шестью классами, - сказал Колька. - Уж точно не России. Как миленький побежишь, хвост задрав, и будешь учиться за себя и…
        - …и за того парня? - ехидно спросил Сашка.
        - И за того парня, - согласился Колька. - За Олежку Гурзо, например, - он посмотрел на сидевшую сбоку от печки Дашку. - И еще много за кого… наших ребят на всех хватит. Разобрать по одному - и за него жить, учиться, детей родить и вырастить… Иначе мы не люди, а полова. Ветру дунуть - и память долой.
        - Ну… - Сашка неловко усмехнулся. - Ну ты повернул, брательник…
        - Это ты не верти, - тихо сказал Колька. - Мы теперь все… в тени памятника жить будем. Если кто понять этого не может - прямо ко мне обращайтесь, я объясню подробно. А если кому после лампасов, кубанки и военных подвигов в падлу учебник открыть - тот не казак, а казуня[На казачьем жаргоне - презрительное «казачишка». Означает также «ряженого» казака, каких появилось много в «демократической России».] .
        - Скажешь тоже… - Сашка покраснел и уставился в пол.
        - А вот как скажу - так и есть, - отрезал Колька. - Я тебе и старший брат, и командир. И отец тоже.
        Теперь никто не возразил сотнику. Все размышляли, причем всерьез, по-настоящему. А Колька спросил повеселевшим голосом:
        - Девчонки, как там торт?!
        - Готов! - Светка приподняла верхнюю сковородку из двух, стоявших на печке. Торт, который готовился в этой импровизированной духовке, был сделан из размоченных макарон и вареной сгущенки, причем выглядел и пахнул он обалденно. - Кто за кипяточком пойдет?
        - Я, - поднялся Пашка Дорош и, прихватив ни много ни мало два ведра, натянул капюшон куртки и вышел на мороз.
        Полевой лагерь 12-го авиаполка был окутан вечерними снеговыми сумерками. Где-то вдали трещала перестрелка, перестук и уханье казались привычными и совершенно безобидными. На небо выкатывалась луна, с сугробов вдоль дороги ветер срывал призрачные серебряные вихри. Где-то неподалеку из колонок звучала «Кострёму». Вдоль дороги слева лежали сдвинутые в кучи трупы замерзших во время бегства солдат оккупантов - нестрашным валом, тут и там острым от торчащих рук и ног.
        Пашка подумал, что домой все-таки хочется. И еще - как им офигенно повезло: и он, и Петька, и Захарка - все живы, а ведь все в летном составе.
        - Не, правда, домой пора, - сказал он и заторопился к кунгу полевой кухни…
        …Кисло, парень, дело не в тебе ли самом?
        Жизнь тяжела, как борец сумо,
        Пузом напирает, хочет выбить из круга на фиг…
        Не поддаться смури удается с трудом,
        Госпожа Удача позабыла твой дом,
        Видимо, ее колесница попала в трафик…
        Тимка поднял голову, задумчиво посмотрел в потолок, пощипывая струны гитары. Пахло теплом и настоящим чаем, казачата лежали вповалку вдоль стены кунга на разбросанных одеялах и спальниках - головы-руки друг другу на плечи, двум девчонкам лучшее место - слушали…
        Когда ты брел наобум среди толкучки людской,
        Хлебал, пугая судьбу, коктейль из пива с тоской,
        Ты мог ли думать - скажи? - что, бородат и лукав,
        Какой-то встречный мужик возьмет тебя за рукав,
        Скажет, прищурясь: «Ты ведь из наших.
        Здравствуй, казак!
        Здравствуй, казак!»
        Каждый божий день все та же муть, что вчера,
        Вновь бензопилою завывает с утра
        Злая жена, извергая опилки быта.
        Только все яснее слышно день ото дня,
        Как над горизонтом стременами звенят
        Огненные кони, серебряные копыта.
        Плыла полярная ночь, стоял на бреге казак,
        Костры немирных чукоч ему глядели в глаза.
        Но сердце ведало путь, и разум был начеку,
        Луны прозрачная ртуть сбегала вниз по клинку,
        И голос пространства пел, узнавая:
        «Здравствуй, казак!
        Здравствуй, казак!»
        Слышал я, что ты учился спать на снегу,
        Позже слышал я: ты вставил в ухо серьгу,
        И в один из дней, поутру, как гласит легенда,
        Как и полагается, ты встал в стремена,
        Всех, как полагается, пославши на…
        Хороша та сказка - без хеппи-энда…
        И в амазонских лесах казак гулял наяву,
        И государев ясак возил с Камчатки в Москву,
        Сквозь вулканический пар алел нездешний рассвет,
        И золотой ягуар бродил по прелой листве.
        Время настало, сказка вернулась,
        Здравствуй, казак!
        Здравствуй, казак!»[Песня О. Медведева «Казак».]

…В эту ночь началась массовая эвакуация американских солдат из портов Балтики и Черного моря.
        Отряды «Боевых крестов» закончили зачистку Марселя от боевых групп мусульманских экстремистов; на улицах города насчитано более восьмидесяти тысяч трупов, жертв сентябрьской резни белого населения, устроенной ваххабитами.
        Епископ Бильбао отец Саррагеша объявил Вторую Реконкисту начатой.
        Войска Ирана подошли к столице Пакистана Исламабаду с юго-запада, индийские части - с юга.
        Эпидемия оспы в Центральной Африке уничтожила остатки населения, окончательно превратив четверть континента в безлюдную пустыню.
        Около знаменитой статуи Иисуса лидер угоистов Ангиер Пере Санчес призвал добровольцев к записи в ряды формирующегося для отправки на юг США, в Испанию и на Украину Корпуса борьбы с Дьяволом и подал пример, сложив с себя должность и вступив в ряды Корпуса рядовым бойцом; не все руководители угоистов одобряют решение своего экс-лидера…

* * *
        - Вижу их, вижу, первый - вижу, я «Аэроказак», вижу османов…
        Цепочка отступающих внизу посыпалась в стороны - как разорванные бусы; Петька Дорош вспомнил: до войны - ему пять лет - он обрывает мамины бусы, шарики скачут в стороны, в стороны… Ветер улегся, но на скорости воздух все равно хлестал в лицо, было морозно и солнечно… «Крылатая сотня», как всегда, выполнила задание - нашла врага на малодоступном даже для вертолета горном перевале.

«Бум, бум!» Вверх ушли две красные ракеты, выстреленные Илюшкой. Лобов сунул ракетницу в чехол и с азартным лицом развернул на турели РПК.
        - Последний же вылет! - крикнул он в звукопровод. - Петь! Завтра же по домам развезут, давай напоследок!
        - Давай! - крикнул Петька, подчиняясь пьянящему чувству победы, уже привычному.

«Как я буду без этого жить?» - подумал он, бросил «Аэроказак» вниз почти отвесно и перевел в бреющий - над самыми головами вязнущих в снегу турок.
        Планер заколотило - Илюшка стрелял слишком длинно. Петька погрозил ему, не оборачиваясь, кулаком, развернул машину.
        - Еще кружок!
        Еще круг; Илюшка швырнул вниз пустой сдвоенный барабан, лязгнул затвором, перезаряжая РПК. На снегу - трупы и алые брызги, но и тех, кто бежит, еще немало. А вот и первые разрывы 152-миллиметровых фугасов…
        - Все, уходим! - крикнул Петька, отворачивая в сторону…

…Господи, что у меня с руками, почему они не слушаются?
        Как быстро летит внизу земля… снег - белый, чистый…
        Мама, это все?..

…Когда через восемь часов, уже в сумерках, первые группы чезэбэшников добрались до перевала, то первое, что они обнаружили - валяющиеся тут и там сотни трупов турецких солдат, накрытых артиллерийским валом. Убирать их у турок времени не было.
        Потом они нашли на склоне два дерева, к которым штык-ножами, загнанными в руки и ноги, были прибиты изрезанные, обезображенные тела. В них не сразу удалось узнать двух ребят из «Крылатой сотни». Вырезанные на груди большие кресты давно почернели от мороза, ямы на месте вырванных сердец скалились обломками ребер.
        Для этого отступавшие нашли время. И это были - отчаяние и страх.
        Командовавший передовым отрядом штабс-капитан долго стоял на тридцатиградусном морозе с непокрытой головой и шептал кощунственную молитву - молитву о том, чтобы мальчишки были мертвы в тот момент, когда попали в руки врагов…

…Никто не узнал этого точно - но, к счастью, так оно и было.

* * *
        В грузовиках, увозивших ребят из «Крылатой сотни» по домам, не было ни Захара, ни Пашки Дорошей. Их просто не смогли найти - узнав о гибели брата, мальчишки бежали из расположения части.
        Они вернутся в Упорную через два с половиной года, побывав аж в городе Триесте - кубанцы-пластуны братья Дорош.
        Живые.
        ОТ АВТОРА
        Можно не верить тому, что я скажу…

…Мне как подсказал кто-то эту фамилию - Дорош. И я вывел в рассказах трех братьев Дорошей - Петьку, Пашку и Захара. Я уже сделал наброски к этому рассказу, когда мне пришла очередная бандероль - Зинаида Павловна Красноок прислала мне набор открыток (кстати, совсем новое издание, 2006 года!) «Юные герои Кубани». Бросив рассказ, я стал просматривать открытки.

«ЖЕНЯ ДОРОШ», - увидел я на одном из листов…

…Я напишу тут о нем, хоть это и не в тему романа.
        А впрочем - вру. В тему. Женя Дорош был двоюродным прадедом Петьки, Пашки и Захара. Я так хочу. Это будет справедливо и правильно.
        Женя Дорош
        Анна Васильевна Максимовская, классный руководитель 7-го класса средней школы № 66 города Краснодара, не узнавала своих воспитанников. Суровое военное время сделало их не по годам серьезными, взрослыми. Особенно среди ребят выделялся Женя Дорош. Обычно живой, озорной мальчишка, он теперь после уроков спешил на поле. Наравне со взрослыми работали семиклассники на полях родного колхоза.
        Женя очень любил лошадей. Не случайно во время летних каникул он возил на линейке председателя колхоза Василия Никифоровича Овчинникова. В поле выезжали рано, а возвращались затемно. Часто Василий Никифорович спрашивал, не устал ли Женя ездить с ним по полям и дальним делянкам. Нет, не уставал четырнадцатилетний паренек, гордился тем, что помогает взрослым, родному колхозу.

…К Краснодару приближался фронт. Далеко в ночи полыхали зарницы…

7 августа рано утром Женя, как всегда, собирался идти на работу. Неожиданно появился Василий Никифорович, который сообщил страшное известие: немцы под Краснодаром! Василий Никифорович уходил к партизанам. Женя просил мать отпустить его с Овчинниковым. Анна Сафроновна и слышать не хотела: мал еще. Тогда председатель поручил Жене важное дело: забрать документы, которые не успели вывезти из правления, самые важные спрятать, остальные сжечь. Василий Никифорович дал Жене револьвер, просил быть очень осторожным с оружием и использовать только в крайнем случае.
        Вместе с друзьями Женя бросился в правление колхоза. Задание выполнили быстро. Возвращаться надо было мимо здания школы, где уже расположились оккупанты. Ненависть охватила сердце Жени.
        Вот он, враг, напавший на его Родину, вот они, фашисты, от рук которых погиб старший брат… Женя стрелял по врагам, боясь единственного: промахнуться. Он попал три раза. Промахнулся - два. И две пули не успел выпустить - подбежавшие гитлеровцы выбили из рук Жени револьвер. Его били прикладами, ногами; спрашивали, кто послал убить офицера, что знает о партизанах, где взял оружие. Но мальчик молчал.

10 августа, измученного, обессиленного, его вывели на школьный двор. И снова пытки. И снова молчал юный патриот. В ярости гитлеровские палачи штыками закололи Женю во дворе родной школы. Это произошло в августе 1942 года, шел первый месяц оккупации Краснодара.
        Похоронили Женю там же, рядом со зданием старой школы бывшего села Калинино, пригорода Краснодара.
        Беглец
        Я вырвусь на свободу -
        Покуда не убили!
        Ну а убьют - за смертью
        Свобода ждет меня!
        О. Верещагин
        Волнение моря - ноль. Нижняя облачная кромка - пятнадцать метров, мачты вспарывают ее. Температура - плюс 3 градуса Цельсия, Черное море, 120 миль к востоку от Варны.
        Серое вытянутое лезвие крейсера «Лэйк Эри» вспарывало тяжелую гладь моря - крейсер выжимал тридцать узлов. Палуба была пуста - казалось, могучий военный корабль движется сам по себе, и ничто не говорило о том, что за бортом, за перегородками, за стенами надстроек идет напряженная боевая жизнь. Русские подлодки из эскадры
«Три адмирала»[Имеются в виду подводные лодки, названные в честь адмиралов флота российского, погибших на своих постах во времена Первой обороны Севастополя. НАХИМОВ Павел Степанович (1802-1855), российский флотоводец, адмирал. Сподвижник М.П. Лазарева. В Крымскую войну, командуя эскадрой, разгромил турецкий флот в Синопском сражении (1853). В 1854-1855 гг. один из руководителей героической обороны Севастополя. Смертельно ранен на Малаховом кургане. КОРНИЛОВ Владимир Алексеевич (1806 - 17 октября 1854, Севастополь), российский вице-адмирал (1852). С 1849-го начальник штаба, с 1851-го фактически командующий Черноморским флотом. В Крымскую войну один из руководителей героической обороны Севастополя. Смертельно ранен на Малаховом кургане. ИСТОМИН Владимир Иванович (1809-1855), российский контр-адмирал (1853). Командир линейного корабля в Синопском сражении (1853). Руководил обороной Малахова кургана во время обороны Севастополя, убит в бою.] могли появиться в любой момент, а гибнуть в ноябрьской воде даже в Черном море - радости мало. И едва ли не опасней подлодок были прятавшиеся в болгарских скалах
ракетные катера гайдуков… Крейсер «слушал» воздух и воду чуткими приборами, готовый в любую секунду обрушить на врага всю свою мощь…

…В форпике «Лэйк Эри» качка ощущалась сильнее всего. Гул воды, рассекаемой острым носом, слышался здесь, как звонкие удары, перемежаемые змеиным шипением - вошедшему в форпик казалось, что он находится внутри огромного раскачивающегося барабана, а духота и запахи усиливали неудержимые позывы на рвоту. Стороннего наблюдателя ужаснула бы мысль о том, что можно тут остаться хоть на одну лишнюю минуту - казалось, что входишь в ад.
        Форпик пахнул так, как пахнет любое помещение, в котором долгое время заперты много людей - рвотой, мочой, потом, дерьмом. Бедой и страхом. Вот этим пахло сильнее всего - хотя беда и страх, казалось бы, не имеют запаха.
        Имеют.
        Мальчишке, который, скорчившись, сидел в клетушке в самом носу, сегодня исполнялось пятнадцать лет. Он помнил о своем дне рождения и сейчас, закрыв глаза, улыбался разбитыми губами, хотя это было очень больно - вспоминал свое четырнадцатилетие год назад. Тогда еще не было войны…
        Были и другие воспоминания - как четыре месяца назад ему повезло. Он не умер… и теперь проклинал тот день, когда не умер. Все эти четыре месяца ему хотелось выть и кусать руки при одной мысли о том, что могло бы случиться иначе - и он лежал бы мертвый рядом с Витькой и сгоревшим «Ставриком» - и не было бы страданий, боли, тоски, а главное - ежедневного, ежесекундного унижения, худшего, чем любая боль.
        Он жил только потому, что не хотел умереть пленным. А еще… еще где-то внутри капелькой света в черной ночи теплилась надежда. На что? Он не знал. Просто - надежда.
        Он открыл глаза. Своего тела давно не ощущал - шея, запястья и щиколотки были соединены в изуверский блок особой колодкой. Он не отдавал себе отчета - почему не сломался давным-давно. Просто не сдался. И теперь хлебал полной мерой за все разом. За то, что русский. За то, что сражался. За то, что упорный. И за то, что не желает скрывать своего презрения к тем, кто был полным хозяином над его телом.
        - Коля, - услышал он свое имя. По имени его могли звать только свои. - Коля.
        Он повернул голову, насколько мог. Скорчившаяся в клетке справа девчонка смотрела на него, прижавшись к прутьям. Ее звали Алка, и они познакомились еще в лагере - три месяца назад. С тех пор не расставались - им повезло.
        - Ты живой? - прошептала Алка.
        Язык ворочался плохо, но он ответил:
        - Умер им назло. Ты чего не спишь?
        - С днем рожденья тебя, - просунув руку между прутьев, Алка коснулась его щеки.
        - Чего? - опешил он.
        - Ты говорил, что у тебя день рождения, - пальцы снова коснулись щеки. - Ну так я тебя поздравляю, Коль. Желаю счастья и всего-всего самого лучшего. И долгой жизни. Вот… - Она тихо вздохнула и негромко запела песенку Крокодила Гены. Про лужи и пешеходов.
        Вокруг в клетках завозились. Кто-то в дальнем углу выругался по-абхазски и на ломаном русском заворчал:
        - Савсэм ахрэнэли пад канэц… Ищо Новий год отмэтилы бы…
        Ему возразили:
        - Да пусть празднуют…
        А три или четыре мужских голоса и один женский поддержали:
        А я играю на гармошке
        У прохожих на виду…
        К сожаленью, день рожденья
        Только раз в году…
        Допев песню, Алка повозилась в темноте и снова зашептала:
        - А это тебе подарок… вот, галета… и вода у меня есть, я тебя напою… Задуть свечки на торте, или сам справишься?
        - Как-нибудь, - ответил Колька. - Ломай галету пополам. Какой день рождения без гостей? Проходи, устраивайся…
        - Я себе возьму половинку поменьше, - предупредила Алка, но мальчишка прервал ее:
        - Половинка больше или меньше не бывает… Только дай, если можно, сначала попить… У тебя что, пепси или кола?
        - Лимонад по-тюремному. Держи.
        Колька осторожно прихватил зубами - губами было больно - край миски с вонючей водой из опреснителя.
        - Газ выдохся, - сообщил он, напившись, - а так ничего.
        - Очень рада… Коль, ты меня возьми с собой.
        - Куда? - удивился мальчишка.
        - С собой, - повторила Алка. - Ты же все равно побежишь, куда бы нас ни привезли…

…Двое офицеров - в форме штаба оккупационных сил - стояли в помещении над люком, ведущим в форпик. Омерзительная вонь поднималась оттуда, словно ее выпирало поршнем.
        - Входить туда я не рискую, - сказал один из них, первый лейтенант. - Ну их к… Там подбор - оторви и выбрось. В какую клетку ни сунься - бандит. Откроешь - прыгнет, чтоб хоть укусить. Этапируем в Стамбул, а оттуда - куда турки захотят… - «Нам уже не до этого», - хотел добавить первый лейтенант, но промолчал и продолжал: - Неисправимые. Убийства, побеги, неподчинение… Но вон там - цветок еще тот даже по меркам этой оранжереи. В носу.
        - Вон в той клетке? - спросил капитан. - В колодке? Он еще живой?
        - Он? - изумился первый лейтенант. - Живее всех живых, знаете такие слова? Это Мэд Ники, срань его… Я приказал даже в клетке колодку не снимать, чтоб чего не вышло. Лет то ли пятнадцать, то ли четырнадцать, бывший летчик у казаков…
        - По-моему, от него один скелет остался, - недоверчиво сказал капитан.
        - Я этого скелета боюсь, - признался первый лейтенант. И в ответ на удивленный взгляд капитана сердито пояснил: - Серьезно боюсь. Никогда никого не боялся, а этого щенка боюсь. Вот понимаешь, умом знаю: сейчас с него снимешь колодку - он не разогнется, головой не сможет пошевелить, руки поднять… А все равно. Он там ходит под себя, а я его боюсь. В глаза гляну - мороз по коже.
        - Не такой уж он и страшный… - покачал головой капитан.
        Первый лейтенант покосился на него:
        - Н-да? А вот послушай… Его четыре месяца назад взяли на Кавказе. Взяли только потому, что он в бессознанке был, они с напарником полевой склад горючего своим мотопланом таранили, его взрывом отбросило и обожгло сильно. Сколько до этого он наших перебил - я не знаю, это его секрет и его гордость, про казачьих планеристов ты сам слышал…
        Капитан кивнул.
        - В первый же день охранник из турок решил малость с этим полутрупом побаловаться. Так полутруп подождал, пока этот долбаный хаджи поближе подлезет, и воткнул ему указательный палец в левый глаз. До упора. Поковырялся там, как в носу, и вытащил обратно. Наш доблестный воин ногами подергал и отошел к гуриям. А этот мальчик палец о штанину вытер и засмеялся. Остальные охранники минут пять к щенку подойти боялись. Ну а там пошла карусель в Диснейленде. Куда его только не кидали! И били, били, били. Пос-то-ян-но. Я бы сдох. А его не то что поломать - его даже просто убить не удалось. Полежит сутки, кровью похаркает - и снова скалится во все зубы. Его специально по зубам хлестали - хоть бы один зашатался!
        - Убить - чего проще, - заметил капитан. - Пулю в затылок…
        - Да тут принцип, - возразил первый лейтенант. - Поломать его хотели, другим в назидание. Ха. Читали им какую-то лекцию эти дурачки из ооновской комиссии. В подростковом бараке. Так этот щенок приладился пукать. Лектор тезис выдаст, а он -
«хрррясть!» Голливуд, комедия… Остальные и не хотят, а ржут. Его подловили, а он говорит: «Это из меня демократическая мудрость наружу прет, переел, наверное…» Пробовали на него натравить прикормленных, были такие, хоть и мало. Так он собрал вокруг себя таких же, как он сам - им лидера не хватало - и ночью в блоке всех прикормленных задавили, как блох. Без писка - четверо руки-ноги прижимают, пятый за горло цап - и язык набок. Хобби у него - убегать. За эти четыре месяца он знаешь сколько раз убегал? Двенадцать раз. Почти каждую неделю. Последний раз сбежал неделю назад, перед отправкой, с одним дружком, украинцем. Поймали. Украинца забили, а этот отлежался… Знаешь, у него вшей нет. По-моему, они его просто боятся.
        - Через приятелей на него воздействовать не пробовали? - уточнил капитан.
        - Пробовали. Как-то начали одному его дружку при нем ноги сжигать. Ступни, потом - выше, выше… Дошли до паха - тот закричал. А этот ему говорит: «Молчи, что, больно так, что ли?» И тот замолчал. Ты представляешь? Так и умер - молча, а этот насвистывать начал… Его ведь убивали два раза. Не фигурально выражаясь, медицинский факт - сердце останавливалось. И что? Вот он, сидит, нашу жратву переводит и - готов поклясться! - опять о побеге думает! Не знаю, куда там его турки сплавят, но хлопот с ним буде-е-ет…

* * *
        Капитан Лафферти, вытянув ноги, смотрел в потолок каюты. Каюту покачивало, и он вспомнил, как еще курсантом впервые плавал по морю - их перебрасывали на учения в Коста-Рику, и его жестоко укачало. Но - в первый и последний раз, с тех пор он многократно попадал в настоящие штормы, однако качке не поддался ни разу.
        Мысль офицера вернулась к мальчишке, запертом в клетке форпика. Зверь, настоящий зверь… Но именно такие бывают полезны. Эта мысль оказалась неожиданной и привлекательной. Разве не за этим он тут находится? Сейчас, когда мятежники овладели почти третью штатов - такие люди могут быть полезны. А мальчишке не все ли равно, каких американцев убивать? В этот раз он нашел всего троих… и этот, даром что мальчишка, будет замечательным финальным аккордом командировки.
        Щелкнув коммутатором, Лафферти вызвал второго лейтенанта Анье.
        - Лори, - дружески обратился он к офицеру, - а ты не мог бы распорядиться доставить ко мне того мальчишку? Про которого ты рассказывал?
        - Напрасно… - начал было Анье, но потом рассмеялся и сказал: - Ладно, минут через пять тебе его принесут. Попытайся…

…Кольку внесли в каюту в согнутом положении и шваркнули на устланный ковром пол. Мальчишка остался сидеть так, как сидел в клетке - мускулы окаменели. Капитан Лафферти, взмахом руки приказав удалиться сержантам морской пехоты, свысока посмотрел на русского, непроизвольно морща нос - запах наполнил всю каюту. От живых людей так редко пахнет даже на войне. Кроме того, теперь капитан видел ужасный ожог, обезобразивший всю левую сторону лица пленного и лишивший его левого глаза. Правая сторона была лицом чуть курносого симпатичного пацана, пусть и грязного, исхудавшего и измученного. На левую было жутко смотреть даже капитану Лафферти, который видел и не такое…
        Мальчишка молча корчился на ковре. Он пытался выпрямиться, перекошенное лицо заливал пот, глаз под грязной прядью волос стал безумным от боли. Лафферти знал, как «отходят» связанные руки, и представлял себе, что испытывает русский. А то, что он не кричит, вызывало невольное уважение и заставляло верить в рассказ Лоримера Анье.
        - В следующий раз у тебя начнется застой крови, а потом гангрена, - почти сочувственно сказал капитан. - Это часто бывает.
        Мальчишка не смотрел на американского офицера. Он пытался переломить собственное тело единственным, что у него еще оставалось, - гордостью.
        Лафферти присел за стол, налил себе кофе - настоящего, бразильского, довоенного. Открыл пачку галет. Снова посмотрел на мальчишку. Тот плакал - плотно зажмуренные веки дрожали мелко и часто, из-под них по щекам текли слезы, задерживались во впадинках. Слезы, выжатые из камня, - иначе не скажешь.
        - Да не сядешь ты. И не выпрямишься, - сказал капитан, опустив галету в кофе. И удивился, услышав ответ на почти правильно английском:
        - Ты меня… еще не… согнул… чтобы мне выпрямляться…
        - Английский откуда знаешь? - поинтересовался капитан, не ожидая ответа, впрочем. - Ну, приди в себя, я подожду.
        Мальчишка смотрел мокрым глазом. Мокрым и ненавидящим. Ненависть была тяжелой и обжигающей, как свинец.
        - Убил бы, если б мог? - спросил Лафферти без насмешки.
        - Не то слово, - подтвердил мальчишка.
        - Никого ты больше не убьешь, - негромко сказал капитан. - Ты проиграл, а жаль.
        - Жаль? - вроде бы искренне удивился мальчишка и, весь перекосившись, сел, привалился к стене, с наслаждением повел ногами.
        - Конечно, жаль, - подтвердил Лафферти. - Я же все про тебя знаю. Видишь ли, смелые люди встречаются очень часто. А вот смелые и такие упорные - гораздо реже. Большинство взрослых бойцов, которых я знаю, поломались бы после того, что с тобой делали… Ну не обидно такому закончить жизнь на турецкой помойке? Я бы еще понял, если за что-то конкретное. Но из чистого упрямства?
        - Ничего… - мальчишка неприятно усмехнулся. - Наши скоро все помойки как следует почистят, и до ваших доберутся… А мое упрямство - мое дело… - он пошевелил плечом.
        - Я хочу предложить тебе начать новую жизнь, - спокойно сказал капитан. - Совсем новую, Ник. С хорошими перспективами, новыми друзьями и интересным делом.
        Мальчишка слушал. Не рычал, не пытался кинуться, не морщился презрительно - слушал, и Лафферти мысленно улыбнулся. Он видел за время своей карьеры несколько случаев, когда именно вот из таких ненавистников, из яростных малолетних врагов и выковывались воины демократии - главное вовремя подойти и сказать нужные слова.
        - Поясните вашу мысль, - сказал вдруг русский, и Лафферти вздрогнул от неожиданности, удивленно смерил мальчишку взглядом. На долю секунды он увидел за нынешней внешностью измученного волчонка довоенного мальчишку - вежливого, чистенького, а главное - умного. Увидел - и ощутил что-то вроде предвкушения усаживающегося за стол гурмана: вот это будет приобретение! Только бы не сорвалось!
        - Я не буду произносить примитивных вещей - вроде того, что одно твое слово, и твоя судьба изменится, и так далее, - небрежно сказал капитан. - Ты, по-моему, только расхохочешься в ответ.
        - Еще бы, - без тени улыбки ответил русский и сморщился от боли.
        - Давай сделаем так, - Лафферти отпил кофе. - Тебя поместят сейчас в отдельную каюту. Отмоешься. Выспишься. Отъешься. И почитаешь кое-какие бумаги. Это тебя ни к чему не обяжет. Не захочешь - откажешься оптом. Тогда тебя расстреляют. Тоже выигрыш, согласись. Итак?
        Мальчишка вдруг нагло потянулся. Лафферти видел, как больно ему двигаться, но он потянулся - свободно и лениво. И сказал с насмешкой:
        - А вы мне сперва показались умнее. Жаль, что ваши мысли не идут дальше желания переманить меня на вашу сторону… что, «серые спинки»[«Серые», «серые спинки» - прозвище южан времен Гражданской войны в США. Возродилось в описываемое время как прозвище белых мятежников-конфедератов, воевавших против центральной власти.] здорово прижали вашу демократическую срань, понадобились и на своей земле нанятые защитники демократии? Не удивляйтесь, слухи везде пролезут… Ну так я желаю им всего лучшего - вот если бы меня вербовал кто-то из них, я бы подумал еще. А от вас мне ничего не нужно - кроме того, чтобы вы шли в ад со своими бумагами, каютой и интересным будущим… и я согласен пойти с вами, чтоб с соседнего костра посмотреть, как вас зажарят на вертеле…
        - Жаль, - искренне сказал Лафферти. - Ну что ж, я позабочусь, чтобы твоя смерть была максимально тяжелой, долгой и неприятной… А скажи, - с интересом спросил вдруг капитан, - почему ты не согласился на мое предложение? Что ты потерял? Пожил бы дня два-три по-человечески напоследок, а потом - всего-то пуля в затылок, это совсем не больно и очень быстро. Почему?
        - А потому, что мне любые ваши предложения неинтересны, - сказал русский негромко и посмотрел прямо в глаза капитану - своим единственным. - А притворяться перед вами - противно. Вы - убийцы, и конец ваш будет ужасен. Вот вам вся правда и мое слово.
        - Мальчик, - Лафферти встал и шире расставил ноги на качке, - глупый мальчик. Когда лучшие из вас - такие, как ты! - погибнут, - те, кто останется, сами откроют нам ворота и души.
        - Я прошу разрешить мне, - вместо ответа сказал мальчишка, - попрощаться. Там, где я сидел.
        - Прощайся, - кивнул капитан. - Тебя отведут.

* * *
        Прижавшись к решетке, Алка отчаянно смотрела на присевшего на корточки Кольку. Потом, не выдержав, всхлипнула, дернула прутья.
        - Не надо, Аль, - попросил он. - Не плачь. Они на нас смотрят… - он надел на шею вытащенный откуда-то из уголка тонкий ремешок с неправильной формы каменным крестиком. - Мне не страшно. Немного тоскливо. Ты постарайся бежать. Я договаривался с Мишкой Рейхе - вон тот молодой мужик. Он тебя возьмет с собой. Вот…
        Алка протянула руки сквозь решетку, и Колька переплел свои пальцы с ее - тонкими и горячими.
        - Можно я тебя поцелую? - несмело спросил мальчик. - ОНА не обидится…
        - Мо… жно, - задохнулась словом Алка…

… - Помни меня, - сказал Колька, отстранившись.
        Алка следила за ним, прикрыв губы рукой, словно желая навечно сохранить на них поцелуй мальчишеских губ.
        - Я соврал, Аль, - понизил голос мальчик. - Мне очень страшно. Я так хочу - жить. Я так хочу… Прощай.
        - Коля!!! - девочка всем телом ударилась в решетку…

…На палубе было смертельно холодно. Расходившаяся волна катила серые, медленные, могучие валы, дул ровный ледяной ветер, срывая с высоких гребней белесую пену, и ее хлопья, словно клочья рваной бумаги, неслись по воздуху и таяли. После влажной духоты форпика и тепла внутренних помещений холод казался особенно страшным. Мокрая палуба выскальзывала из-под босых ног.
        Двое морских пехотинцев, спрятав подбородки в воротники курток, неспешно конвоировали мальчишку на корму. Шаг. И еще шаг. Мальчик сонно смотрел, как приближается вертолетный ангар. Шаг. И еще шаг. Его вдруг охватила апатичная покорность. Он понимал, что в ангаре его ждет новая серия мучений - и все-таки смерть. То, с чем он так отчаянно боролся столько месяцев!!!
        И вот сейчас - умереть?! Так, самому, прийти к своей смерти?
        Нет.
        Он поцеловал крестик. И, не меняя темпа движения, повернул в сторону. Встал левой ногой на фальшборт, поерзал, устраивая ее на скользком титане. Оттолкнулся правой и выпрямился на фальшборте. Балансируя. Охранники все еще непонимающе смотрели на него, словно не происходило ничего необычного - их загипнотизировала неспешность движений мальчишки.
        - Ну, я пошел? - весело спросил он и, оттолкнувшись, пружинисто вскинул руки над головой, бросаясь в море.
        - А?.. Сто-о-о-ой!!! - наверху загремели выстрелы… но все это удалялось с тридцатиузловой скоростью и глохло, глохло… Навстречу ударила ледяная вода…

…Когда он вынырнул - корабль был уже далеко. Ветер сек лицо. Плечи, руки на взмахах. Что же - теперь он поплывет.
        И будет плыть, пока есть силы.
        Он - свободен.
        И пусть его последний побег был побегом в смерть - он удался.
        Свободен…

…Казак станицы Упорной Колька Реузов поплыл навстречу волнам.
        Снега
        К трем утра температура упала до минус тридцати пяти. Одичало светила над заснеженными полями полная луна, белесая от мороза, в радужном круге. Перемигивались звезды. Сиял снег - как россыпи бриллиантов.
        Всхлипывающий человек брел через поле по бедра в снегу. Вспахивал целину, как уставший плуг, оставляя за собой глубокую черную борозду. Останавливался через каждые несколько мучительных шагов, тяжело, со свистом дышал - и тогда мокрые волосы, выбившиеся из-под отороченного мехом капюшона белой парки тут же схватывал лед. Человек хрипел и брел дальше, по временам падая. Упав, он долго и медленно возился в снегу, вставал. Снег сыпался с него, сухо и враждебно шурша.
        Четыре часа назад он ехал в колонне, в теплом салоне «Кугуара». А потом… потом… что было потом - он не очень помнил. Взрывы. Крики. Выстрелы. Мелькание теней, вспыхнувший огонь… Он успел вывалиться из машины за несколько секунд до того, как молодой оскаленный парень с непокрытой головой с обочины всадил в «Кугуар» гранату и захохотал.
        Человек был солдатом. Но в тот момент испытал такой страх, что бросил винтовку и побежал в поле. Его не заметили. А он бежал, падал, полз, вскакивал, опять бежал - а сзади грохотало, ревело и выло, взрывалось, горело…
        Но он уже давно не слышал отзвуков боя на дороге. Вот уже три часа кругом был только снег, только мороз, только смеющаяся над ним - как тот парень на дороге - луна в призрачном небе.
        Мороз… Он - родившийся и выросший во флоридском Орландо - никогда не мог представить себе, что может быть такой мороз. Что может быть такая страшная луна. Что может быть такое ужасное белое поле. Что все это вообще может случиться с ним! !
        - Будьте вы прокляты… будьте прокляты… - шептал он, размазывая рукавицей слезы (рукавица давно залубенела от льда, щеки и нос у него были отморожены, но он этого не замечал). Он и сам не знал, кого проклинал. Не русских, нет…
        Священник говорил, что в аду вечный огонь. Но он теперь знал - знал точно! - что в аду есть только снежная равнина со смеющейся луной над ней.
        Он снова упал и пополз. Пополз, утопая в снегу. Потом заставил себя встать на колени и двигался так, пока не услышал…
        Под лыжами пел снег! Люди! Он обернулся и не испытал ничего, кроме радости, увидев, как по полю к нему стремительно приближаются - словно летя над снегом - два человека. Он попытался встать с колен, но не смог и просто замахал руками, сорванно крича. Это могли быть только русские. Но пусть. Пусть они - лишь бы не это кошмарное поле…
        Легко бежавшие на охотничьих лыжах люди - в белых накидках, горбящихся на рюкзаках, в ушанках, с висящими поперек груди «калашами» - остановились около плачущего солдата, стоявшего в снегу на коленях.
        - О, еще один, - сказал молодой парнишка, улыбаясь. - Далеко уполз… - и перекинул в руки, ловко сбросив с них повисшие на петлях рукавицы, автомат.
        Его спутник - уже пожилой, усатый - наклонил ствол вниз и сказал:
        - Да черт с ним. Пусть и дальше ползет.
        - Пусть, - легко согласился молодой. И, бросив автомат на ремень, махнул американцу рукой: - Э, слышишь? Гоу. Гоу, гоу. Иди, куда хочешь.
        Солдат что-то забормотал, протягивая к русским руки, но они уже уносились прочь на лыжах - быстрым скользящим шагом. Он попытался встать - и не смог. Хотел крикнуть - и не смог тоже…

…Он остался стоять в снегу на коленях, глядя, как сияет бесконечное поле и смеется луна, которой подмигивают звезды.

* * *
        Отряд двигался на Боровое.
        Впереди на рысях шла конная полусотня разведки. Бесшумными тенями скользили слева и справа от дороги группы лыжников - на буксире за снегоходами, и машины вминали в снег уже успевшие промерзнуть тела оккупантов из разгромленного вечером рамоньского гарнизона, пытавшихся укрыться в лесу. Дальше шли по дороге машины -
«УАЗы» с установленными на них «Утесами», АГС и безоткатками, «Газели» с минометами и самодельными установками ПЗРК и ПТРК в кузовах, 66-е со спаренными
23-миллиметровками и счетверенными 14,5-мм КПВТ. Снайперские пары, расчеты гранатометов и «Шмелей», егеря сидели в теплых кунгах. Замыкала отряд еще одна конная полусотня.
        Отряд Батяни - бригада «Вихрь» - насчитывал, по последним данным, 2237 человек. И над его штабным «Гусаром» вызывающе, как на параде, развевалось черно-желто-белое знамя с алой надписью наискось:
        ВРАГАМ РОССИИ - СМЕРТЬ!
        Батяня - в прошлом майор Евгений Ларионов - задумчиво смотрел в окно. Где-то в этих местах полгода назад погибла его семья. Всем он говорил - пропала без вести. Но сам понимал - погибла… И старался думать только о том, что видит и чем живет сейчас. В эту минуту.
        Не появятся над колонной черные кресты штурмовиков. Не нагрянут киношно-лихие спецназовцы. Не преградит дорогу чужая бронетехника. Кончилось их время! Холодно, суки, холодно вам - и густеет смазка, и глохнут моторы, и рассыпаются гусеницы, и осекается оружие в замерзших руках, и Седой Бог снова сражается за Россию. А мы - мы выживем. Не замерзнем. Протянем. Мы - русские. В России живем. Не пропадем, только сейчас - вперед!
        Отряд Батяни шел на Боровое, чтобы пробить блокаду Воронежа, установить прочную связь с гарнизоном и начать активные наступательные действия под командой генерал-лейтенанта Ромашова.

* * *
        В помещении было холодно - не выше десяти-двенадцати градусов по Цельсию. Но сидящим за столом офицерам и это казалось благом - в их собственных штабах температура держалась куда ниже. Временами кто-то сдержанно кашлял или шевелился, но в целом стояла тишина - такая, что голос четырехзвездного генерала Пола Эмери, командующего миссией НАТО - ООН в Воронеже, звучал невероятно ясно и четко, хотя американец говорил негромко:
        - Таким образом, мы поставлены перед фактом. Русские войска и части наемников вышли на востоке, - огонек лазерной указки метнулся к карте, туда же повернулись головы, - на правобережье Волги. На севере - подходят к Нижнему Новгороду. На юге - к Саратову. Украинско-белорусская армия взяла Люблин. Наши польские части сражаться отказываются и требуют вернуть их домой. Украинцы перебегают к русским массово. Почти все части ООН сражаются только под прицелом наших пулеметов. Не далее как вчера морские пехотинцы вынуждены были расстрелять из скорострельных пушек почти две сотни египетских солдат, намеревавшихся силой захватить транспортные самолеты…
        - Сэр, это бесполезно, - сказал угрюмо бригадный генерал ВВС. - Ни для кого не секрет, что воздушного моста не существует. Аэродром у русских, и они на него принимают, что хотят. А мы, дай бог, сажаем один самолет в два-три дня. Остальные падают над лесами, в которых полно партизан с ракетами…
        - Это не партизаны, - поднял голову румынский полковник. - Нам пора взглянуть правде в глаза. В блокаде не русские, в блокаде мы. В лесах вокруг нас настоящая армия - не менее восьми тысяч человек. В городе - больше двенадцати тысяч защитников. У нас людей примерно столько же, но и топлива, и боеприпасов, и снаряжения, и продуктов у них сейчас больше. И их самих больше с каждым днем. А нас меньше и меньше… Как вы думаете, господа, - румын вдруг порывисто встал, - пощадят ли нас русские, если…
        - Полковник Станеску! - повысил голос Эмери.
        Но румын - его лицо вдруг исказилось - громко сказал:
        - Не кричите на меня, господин генерал! Лучше скажите, как дела на вашей исторической родине?! Говорят, что бои между гражданскими гвардейцами и «черными братьями» идут в двадцати пяти штатах из пятидесяти, а двадцать штатов вы не контролируете вообще! Я знаю, что вы собираетесь делать! - от ярости и волнения речь румына стала почти неразборчивой, он сбивался на родной язык и бурно жестикулировал. - Вам готовят эвакуацию, потому что солдаты нужны в Америке! А нас вы бросите здесь - чтобы мы прикрыли ваше бегство и были растерзаны русскими! Но я не хочу этого! Идите к дьяволу! Мы, румыны, не торговали детьми, женщинами и органами, не вывозили золото и документацию! И мы не хотим сдохнуть!
        - Вы забываетесь! - багровея, закричал американец.
        Офицеры повскакали, помещение наполнилось разноголосым злым шумом. Станеску кричал, размахивая какими-то листками:
        - Вот! Их пионеры подбрасывают это на все позиции! На все, на все, только многие это скрывают! И скрывают, что солдаты это читают! - он ударил ладонью по листкам. - Вот что тут написано: «Мы победили и можем позволить себе быть гуманными. Любой боец оккупационных войск, вышедший к нам без оружия и с куском белой материи в поднятой вверх правой руке, будет взят в плен с соблюдением всех международных норм и выслан на родину, как только окончатся боевые действия!» Они это пишут, и они это выполняют! У меня сейчас тысяча восемьсот сорок семь человек под командой! Дезертируют по пять-шесть в день! И часовые не стреляют им вслед, а иногда сами уходят с беглецами! Кончится тем, что и я…
        Охнув, полковник Станеску повалился на пол - между раздавшихся в стороны офицеров. Эмери с яростным лицом опускал руку с «береттой»; в зал ворвались морские пехотинцы - с примкнутыми ко взятым наперевес винтовкам штыками.
        - И так с каждым! - прохрипел четырехзвездный генерал. - Слышите?! С каждым!

* * *
        В безветренном и безоблачном небе нехотя вставало холодное солнце. Снег на развалинах алел, и только неподалеку, где торчали угловатой горой обломки упавшего ночью F-16, он чернел гарью.
        С отвращением окинув взглядом все вокруг, генерал Эмери сделал шаг к своему
«Хаммеру».
        Последний шаг в своей жизни.
        Пуля, прилетевшая из развалин, ударила американца между глаз.
        Раньше, чем он упал на снег, охрана залегла и открыла ураганный огонь во все стороны. Не меньше минуты не смолкала стрельба - и только когда стихла, стало слышно, как в снегу шипят гильзы и тяжело дышат люди.
        Капитан, начальник охраны, приподнявшись на локтях, огляделся. Облизнул губы. Посмотрел на убитого генерала. Снова на развалины.
        И не отдал приказа идти на поиск.

* * *
        Боже лежал неподвижно. Он видел, как упал Эмери, но его это не волновало сейчас. Он вытер затвор трофейного «Паркера» рукавицей. Потом приложил ко лбу горсть снега - и тот сразу начал таять, хотя сперва обжег руку.
        Руки еще чувствовали. Руки он берег.
        Боже оглянулся на свои ноги. Медленная кривая улыбка поползла по его губам.
        Раненные, потом отмороженные, пораженные гангреной уже под колено, они казались чужими и почти не беспокоили парня. Вот только этот жар… Боже осознавал, что рано или поздно он потеряет сознание - с ним это уже случалось несколько раз - только это будет навсегда.
        Ну что ж.
        Если о чем он и жалел - так это о том, что не смог отбить тогда - во время бешеной облавы, когда натовцы убивали уже всех подряд, кого находили - ребят. И еще - что не знал, уцелел ли Сережка Ларионов.
        С тех пор уже восемь дней он ползал по этим развалинам. И стрелял, едва представлялась возможность - стрелял прицельно и беспощадно, наводя ужас на и без того доведенных до отчаяния оккупантов, не осмеливавшихся больше прочесывать развалины в поисках страшных призраков.
        Он видел, как расстреливали взбунтовавшихся египтян. Видел, как отряды наемников, выйдя из подчинения командования, перебили ооновских «контролеров», пошли на прорыв - цепочки отчаявшихся людей на бело-черных развалинах, очереди русских пулеметов, красное на снегу…
        Еще он понимал, что умирает.
        А еще - что победа близка.
        Лежа в промерзлой, заснеженной нише, Боже шептал:
        А Цар Славе сjеди на престолу,
        Док са земље грми ко олуjа,
        То Србиjа кличе - АЛИЛУJА!
        Благо маjци коjа Саву роди
        И Србима док их Саво води…
        Он шептал строки «Небесной литургии» и улыбался.

* * *
        - Юрко! Юрко!
        Юрка Климов поднял голову и сердито спросил плутоньера Флореску:
        - Ну чего надо?
        Спросил по-румынски - от нечего делать и от тоски он выучил за последние месяцы этот язык - месяцы лежания в румынском госпитале, потом - бессмысленного сидения в полуплену-полугостях на гауптвахте бригады… Несколько раз пытался бежать - но это оказалось в сто раз труднее, чем из лагеря, хотя румыны ни разу не тронули его даже пальцем, когда ловили и запихивали обратно.
        Плутоньер сел рядом. Мучительным жестом раздернул ворот парки. Выдохнул. Сказал:
        - Американцы убили полковника Станеску. Прямо на совещании.
        - Ну а чего вы ожидали? - довольно бессердечно спросил Климов.
        Плутоньер не обратил внимания:
        - Офицеры раньше колебались… А сейчас… Я им про тебя сказал, - он прямо взглянул на мальчишку. - Юрко, у меня дома жена и трое ребятишек. Там голод, Юрко. Без меня они пропадут. Или придут болгары и всех перебьют.
        - Ты хочешь, чтобы я тебя пожалел? - перейдя на русский, Юрка встал. Плутоньер смотрел на него снизу вверх. - Ты. Хочешь. Чтобы. Я. Тебя. Пожалел? - В голосе парня звучало изумленное потрясение, недоверие. - Зачем ты пришел?! - заорал Климов. - Вы убили всю мою семью! Вы чуть не убили меня! Зачем вы меня спасли?!
        Последнее он спросил по-румынски.
        - Я… - плутоньер опустил голову. - Ты можешь не верить. Я просто пожалел тебя. Тогда.
        - Пожалел, - горько сказал Юрка, садясь на нары. - Пожалел. Нужна мне была ваша жалость. Сволочи вы. Откупиться думаете?
        - Думай, как хочешь, - покорно сказал плутоньер. - Офицеры сказали, чтобы я тебя отпустил. И просили, чтобы…
        - Чтобы я там замолвил за вас словечко, - закончил Юрка.
        - Ты можешь просто уйти, - тихо сказал румын. - Никто не выстрелит. Уходи, мальчик… и предоставь нас нашей судьбе и праведному воздаянию Господа, которого мы продали за доллары. Дверь открыта. Я сошел с ума, когда просил тебя… после всего, что…
        Он замолчал и сжал голову руками.
        Юрка долго смотрел на него. И вдруг чутким инстинктом еще совсем не взрослого человека, не логикой - душой! - понял: румын не лжет, не притворяется, не бьет на жалость, не играет.
        - Дядя Стефан, - тихо сказал Юрка, касаясь его плеча. - Дядя Стефан… пошли к вашим офицерам. Будем говорить. Слышишь, вставай. Пошли, - и добавил, поднимаясь: - Хватит уже этого… всего.

* * *
        - Товарищи офицеры, генерал Ромашов.
        Два десятка офицеров РНВ, казаков и десантников поднялись, подтягиваясь. В тесном помещении кабинета командующего обороной сразу стало еще теснее, чем было до этого - когда они сидели.
        Вошедший генерал взмахом руки разрешил всем садиться и сел сам. Положил перед собой на стол кулаки. Какое-то время молчал, потом откинулся на спинку кресла и заговорил, глядя по очереди в лицо каждому:
        - Итак. Через два часа ваши подразделения должны быть сосредоточены вдоль Елецкой дороги - около Борового. Воздушное прикрытие будут осуществлять шесть «Ми-двадцать четыре» и один «Ми-двадцать восемь» - все вертолеты, которые есть в нашем распоряжении… Ни один из трофейных «Апачей» поднять не удалось. Но я думаю, что этого вполне достаточно. В данный момент, - Ромашов бросил взгляд на часы, - бригада Батяни сосредоточивается вдоль Усманки, на обоих берегах, в двух километрах от Борового. Подозреваю, что противнику об этом известно - кое-кто из гарнизона Рамони успел добраться до Борового. Но, - генерал встал, - это уже не имеет значения. Ни-ка-ко-го. Сделать они ничего не могут.
        Офицеры поднялись молча. Генерал снова обвел их лица взглядом. И вдруг совершенно по-штатски развел руками:
        - Думаю, что это конец блокады, ребята.
        - Ура! - вдруг крикнул кто-то.
        Лицо генерала стало удивленным, но… но через несколько секунд кричали уже все - как будто впереди был не бой, а праздник.

* * *
        С потолка капал холодный конденсат. Стены были покрыты колючим длинным инеем, острым и красивым. На полу тут и там стыли черные лужи.
        Стоя на коленях возле маленького окошка, Сережка Ларионов разбитыми губами улыбался наступающему дню.
        Снаружи послышалась ругань, удар ноги с треском захлопнул наружную ставню. Подвал погрузился в почти полную темноту. В этой темноте послышался веселый голос Сережки:
        - Забегали, сволочи.
        Ему не откликнулись.
        В подвале находились все те из отряда «Штурм», кто уцелел после недавней облавы - Вовка Гоблин, Дю, Леди Ди, Лешка, Сашок, Пикча и Чикса. И Сережка не мог их винить в том, что они молчат.
        Лешка не мог говорить - на одном из допросов ему вырвали язык, когда увидели, что десятилетний мальчишка упрямо молчит, даже не кричит. Так и промолчишь до конца жизни, посмеялись они. Сперва Лешка мычал и постоянно возился от боли, но кровь долго не унималась, и он ослабел - теперь только стонал тихонько, лежа головой на коленках Леди Ди. И она, и Чикса были не только избиты, но еще и много раз изнасилованы - и все-таки находили силы кое-как заботиться о мальчишках. Вовке перебили ноги и руки и сожгли грудь почти до ребер. Пикчу тоже изнасиловали и били резиновой палкой так, что он то и дело непроизвольно мочился с кровью. У Сашка были обожжены руки и выбиты почти все зубы. Дю вырезали на груди и спине пятиконечную звезду. Простужены были все, и никто не замерз и не обморозился сильно только потому, что в углу оказалась огромная куча какого-то грязного, но сухого барахла, в которое они зарывались, прижимаясь друг к другу. А иногда трубы отопления начинали гудеть, как сейчас - и температура поднималась.
        С Сережкой обращались сперва почти вежливо. Он подозревал, что из-за его командирства. И был почти уверен, что его заложил Бакс - недаром он не вернулся с первого допроса. Если честно, то Сережка на Бакса даже не злился - хорошо помнил, как почти упал в обморок, когда ему продемонстрировали «набор инструментов».
        Странно. Оказалось, что и это можно вытерпеть. Хотя думалось - что невозможно. А теперь, кажется, все подходило к концу. Их не трогали уже почти сутки. И это могло значить только одно…
        Что скоро за ними придут в последний раз.
        Сережка напился из лужи - вода была холодной, снеговой, безвкусной. Помог Леди Ди сменить тряпку на лице. Сел - и закусил губу от боли. Судя по всему, на последнем допросе отбили почки…
        Ладно. Почти все.
        - Что они там? - спросил Дю. - Говоришь, забегали?
        - Угу, - кивнул Сережка. - Кажется, наши жмут. Мы же это знали, да?
        - Знали, - тихо ответил Вовка.
        Леди Ди погладила по лицу вздрагивающего Лешку и тоже сказала:
        - Знали.
        Остальные вновь промолчали, но Сережка уловил - они не отвечают так же только из-за усталости и боли. А жалеть… что ж, не жалеет никто. Или, может быть, надеются, что в последний момент… как в кино…
        Сережка прислушался к себе. Нет, в нем этой надежды не было. Но было нечто большее, честное слово. Уверенность в том, что все было сделано все-таки правильно.
        Он прислонился лбом к ледяной стене. Закрыл глаза.

«Мамочка, если бы ты знала, как мне больно и… и страшно, мамочка. Я знаю, мамочка, ты жива. И ты, и Катька. А мы с папкой погибли. Но ты не плачь. Не надо плакать. Мы были мужчины, и мы погибли, как мужчины…»
        - Серый, я там нацарапала, - сказала Чикса.
        Сережка вздрогнул и открыл глаза.
        - На стене. Ну… чтобы как бы знали. Когда придут. Ты посмотри.
        Вставать не хотелось. Но Сережка оставался командиром. Он встал и пошел за Чиксой - в дальний угол подвала. Там, где узкие полоски света падали на кирпичи, девчонка чем-то выцарапала - Сережка напряг зрение, чтобы прочесть…

17 января 20… года отсюда ушли умирать разведчики отряда «Штурм»:
        Сергей Ларионов, 12 лет.
        Владимир Тихонов, 12 лет.
        Николай Дюкин, 14 лет.
        Диана Максимова, 14 лет.
        Алексей Тишкин, 10 лет.
        Александр Кузнецов, 11 лет.
        Николай Пашутенко, 12 лет.
        Дарья Чиркова, 12 лет.
        Здравствуйте, наши. Мы ничего не сказали.
        - Про Бакса я ничего писать не стала… - Чикса вздохнула.
        Сережка кивнул:
        - Ну… все правильно. Я не знаю, что тут еще можно… так и надо, наверное. Молодец.
        - Мне страшно… - прошептала Чикса и взяла Сережку за руку. - Серый… а наши правда победят?
        - Да, - коротко и непреклонно ответил Сережка.
        Чикса вновь вздохнула:
        - Хорошо… Жалко, что мы не увидим. Ну. Как дальше будет.
        - Ничего, - сказал Сережка, сглатывая.
        - Серый… - помедлив, сказала девчонка, - ты меня, пожалуйста, держи за руку, когда нас будут расстреливать. Хорошо?
        - Конечно, - пообещал Сережка.
        И они опять сидели на старом барахле и слушали, как снаружи гремят взрывы - все ближе и ближе, практически рядом.
        - Жмут, - сказал Пикча. - Близко уже.
        Все они переглянулись. Дю встал, шатаясь, подошел к закрытому окну. Взялся руками за решетку.
        Пойми же, брат, недаром ты русским родился.
        Сегодня нам по-старому, по-рабски жить нельзя.
        В ответе мы с тобою за Родину свою,
        Прошла команда: «К бою!» И мы - в бою!
        Сперва вздрогнули все. А Колька пел - пел так, как, наверное, никогда не пел песен на всех тех конкурсах, лауреатом и победителем которых был еще недавно, совсем недавно - отчаянно и весело…
        Русские идут твердым шагом,
        Реют на ветру волны стягов,
        Радостный звук, слышно там и тут:
        «Русские идут! Русские идут!»
        Снаружи ударили по ставне ногой. На ломаном русском приказали замолчать. Но Колька засмеялся и закричал:
        Русские идут, но не для парада,
        На своей земле наводить порядок.
        И врагам Руси наступает суд!
        Русские идут![Из песни В. Кобзева «Русские идут».]
        За дверью грохнул засов. Дю обернулся. Сережка задержал дыхание и сказал громко:
        - Это за нами. Встаем, ребята.

* * *
        Сбитый над самой окраиной «Ми-24» рухнул в развалины боком, бешено молотя лопастями воздух, - подскочил и почти тут же взорвался, расплескивая жидкое пламя. Дружинники перебегали дорогу наискось - серые тени, в рассветном зимнем сумраке казавшиеся черными, - строча от живота. Подтянув к себе за ворот Земцова, Верещагин прокричал в улыбающееся бородатое лицо:
        - Ставь пулеметы на колокольню! - отмашка в сторону церкви. - Давай, на все ярусы! Ни хрена они нам сейчас не сделают, ставь!
        - А счас! - Земцов, пригибаясь, канул в сумрак.
        Подбежавший Пашка указал рукой в улицу:
        - Все! Казаки на площади! Кольцо!
        - Ракету! - Верещагин сбросил капюшон куртки.
        Сверкнув улыбкой, вестовой достал из-за пояса ракетницу, и алый воющий огонь взлетел вверх. Через секунду такие же поднялись над левым и правым флангом - а где-то впереди взмыли три зеленые ракеты.
        - Партизаны! - крикнул Пашка, бросая ракетницу в снег.
        - Держись сзади, я тебе говорю! - надсотник отпихнул вестового за спину. - Попробуй вперед полезть!
        Подняв автомат, он сменил магазин на снаряженный трассерами и веером выпустил в сторону горящих домов, по которым продолжали молотить не жалевшие боеприпасов гранатометчики, зеленый вихрь. Опять сменил магазин - и первым бросился по истоптанному неглубокому снегу на штурм Борового.

* * *
        Совсем недалеко, на площади, как будто вышедшие из прошлого всадники рубили мерцающими алым в рассветном воздухе шашками разбегающихся легких пехотинцев гарнизона. Тут и там в снегу стояли, высоко подняв руки и бросив безнадежно заевшие «М16», сдающиеся. Но Верещагин заметил это краем глаза - из дома, возле которого он лежал, еще бил пулемет, и, уткнувшись головой в алый снег, корчился, стоя на коленях совсем рядом, его, Верещагина, дружинник.
        - Давай, - надсотник хлопнул по плечу бойца, вооруженного «Шмелем».
        Тот встал на колено под прикрытием угла, нажал спуск - и через секунду термобарическая граната, лопнув внутри, обвалила крышу и вывалила всю стену фасада.
        - Вперед! - рыкнул Верещагин, с колена швыряя в клубящийся огонь РГД и бросаясь следом.
        Перескочил через оглушенного американца. С налету ударил всем телом другого - ошалело-медленно поднимающего карабин, свалил, привстал, ударил прикладом в лоб. Перекатился к горящим дверям в соседнюю комнату - засыпанную обломками, но относительно целую.
        Сразу за порогом полусидел офицер - с погонами капитана, в окровавленной на правом боку куртке. Тяжело дыша, он смотрел на Верещагина пустыми глазами, держа в правой руке не оружие, а фотографию. Скользнув взглядом по направленному в лоб автомату, американец поцеловал снимок и, уронив руку с ним на колено, сказал - Верещагин понял его задыхающийся голос:
        - Стреляйте.
        На снимке женщина на фоне красивого дома обнимала за плечи троих смеющихся мальчишек - примерно четырех, семи и десяти лет.
        - Это ваши дети и жена? - спросил Верещагин, сам поражаясь идиотизму ситуации.
        В глазах американца - красных, безмерно усталых - появилось удивление.
        - Да… - ответил он. - Это были мои жена и дети.
        - Были? - надсотник слышал, как совсем рядом стреляют и ругаются на двух языках.
        - Жену и младших сожгли вместе с домом черные братья, - сказал капитан. - А Том… старший… где-то в горах Аризоны. Вместе с партизанами Лэйкока.
        Господи, подумал Верещагин.
        - Вставайте, - сказал он. - Вставайте, капитан. Вы пленный… Пашка! - крикнул он через плечо, заметив подбежавшего вестового. - Помоги раненому. И отконвоируй его в тыл.

* * *
        Дружинники братались с партизанами. Куда-то гнали колонну пленных, лежали трупы, горели дома и машины. Рослый офицер с непокрытой головой сперва стиснул Верещагина так, что тот не только не смог ответить на объятие, но и дышать-то разучился на какое-то время, потом, с улыбкой отстранившись, отдал честь:
        - Командир партизанской бригады «Вихрь» Ларионов!
        - Командир седьмой егерской дружины РНВ Верещагин, - отдышался наконец надсотник и теперь уже первым обнял партизана, выдохнув: - Здорово, брат!
        - Здорово, брат! - Ларионов снова стиснул чезэбэшника. - Фу, дошли.
        Мужчины отстранились, по-прежнему улыбаясь друг другу.
        - Я тут развернул свой штаб, - Ларионов кивнул на старую церковь, - давай туда пойдем, что ли?
        - Серега! - окликнул Верещагин Земцова. - Давай, собирай командиров туда! - и махнул в сторону церкви.
        Возле красных кирпичных стен кладки ХIХ века несколько человек - не из дружины Верещагина - сваливали в кучу и поливали бензином лазерные диски в ярких коробках, пачки каких-то глянцевых журналов… Ларионов на ходу подобрал несколько, хмыкнул, передал один надсотнику. Тот посмотрел, брезгливо отбросил обратно:
        - Надолго собирались устраиваться.
        - А заметь, какие имена, - недобро усмехнулся партизан. - Довоенные властители дум и эстрады. Почти поголовно успели подсуетиться к новым хозяевам. Вон какие тиражи насшибали…
        - Дождемся, - Верещагин безразлично посмотрел, как несколько человек сбивают замок с какого-то подвала, - они еще полезут наверх, твердить будут, как врага изнутри разлагали…
        - Х…й им, - и Ларионов показал неприлично огромную фигу. - Вот теперь - х…й… Это что там делается?!
        Пролезшие наконец в подвал партизаны с матом вытаскивали наружу каких-то людей - с матом, но бережно. Офицеры подошли ближе.
        - Что тут такое?! - крикнул Ларионов.
        Казачий есаул-терец, командовавший всем этим, повернул к офицерам перекошенное болью и гневом лицо - совершенно чеченское, острое и лупоглазое. Почти крикнул:
        - Да вы гляньте, что они с детишками сделали!!!
        Из подвала в самом деле выносили и выводили детей - с десяток, около того, босых, в окровавленных лохмотьях, избитых и изуродованных, плачущих. Казаки с матом кутали их в сорванную с себя теплую одежду. Кто-то, увидев идущих мимо под конвоем дружинников пленных, заорал истошно:
        - Бить гадов!
        В ответ ему согласно взревели остальные:
        - Бееееей!!!
        - Наза-ад! - Верещагин встал на пути, поднимая руки.
        Окажись в них оружие - его бы смяли. А так - разъяренные казаки остановились.
        - Казаки, вы меня знаете! - надсаживаясь, закричал надсотник, раскинув руки в стороны. Американцы в ужасе жались за спины хмурых конвоиров, явно готовых отойти в сторону. - Казаки, не надо! Гляньте на них - вы же потом сами себя стыдиться будете! Стой, не надо! Казаки!
        - А звезды на пацанах резать надо?! - заорал кто-то. - А девчонку, малолетку совсем - надо?! Бе-ей!!!
        - Стой! - отчаянно крикнул надсотник. - Казаки! Мы же воины! Мы за Родину воюем! Так что ж мы пачкаться будем! Пусть их судят!
        - Уйди, надсотник! - перед лицом Верещагина качнулся ствол.
        Офицер засмеялся:
        - Ну давай, эти меня не убили, так вы прикончите! Стреляй, казаки, - а пленных убивать не дам!
        Минута ползла долго-долго. Остервенело хрипело дыхание казаков. Кто-то из американцев громко, истерично молился, словно боялся, что его не услышат.
        - Тьфу! - плюнул наконец есаул. - А!
        Ворча и переругиваясь, казаки стали возвращаться к церкви. Верещагин перевел дыхание, бледно улыбаясь, пошел следом.
        - Вот черт, думал - пришибет казачня бешеная… - начал он, обращаясь к Ларионову.
        И только теперь увидел, что комбриг-партизан стоит на коленях в снегу, держа на руках укутанного в две куртки мальчишку - так, что торчали только грязные вихры и часть залитой синяком щеки. Ларионов плакал и шептал:
        - Сережа… с?ночка… Сережка, родненький, как же они тебя…
        А мальчишка на его руках шептал - пар дыхания валил в воздух:
        - Я ничего… папа… я ничего… остальным помогите, а я ничего… - и вдруг, вцепившись в отца черными от засохшей крови руками, закричал почти истерически: - Па-па-а-а, миленький, папа, не бросай меня больше, не бросай, не бросай!!!
        Крик был невыносим, ужасен и в то же время полон такой дикой радостью, что надсотника пошатнуло.
        Верещагин отошел в сторону и, сев на обломок стены, закрыл глаза…

…Так - сидящим на кирпичах - его нашел Пашка, притащивший термос с кофе.

* * *
        Белый потолок. Он умер? Все-таки умер. Значит, где-то тут должны быть мать, отец, сестренки… Но почему так хочется пить? И еще… Где-то разговаривают…
        - Сестра, серб очнулся!
        По-русски.
        Боже хотел сказать, что он не серб, а черногорец. Но вместо этого спросил по-русски у женского лица, всплывшего на белом фоне:
        - У меня целы ноги?
        Хлопотный товар
        К ночи, когда из прибывшего наконец грузовика стали разгружать трупы, температура упала до минус тридцати пяти. В небе одичало и немигающе сияли крупные страшные звезды, свет прожектора над площадью казался холодным, деревня вдоль речного берега - вымершей. Изнутри окна - для тепла и чтобы не было видно света коптилок или керосинок - позанавесили кто чем мог. На реке пушечно трескался лед, заставляя солдат гарнизона поворачивать головы в раструбах капюшонов теплых парок на эти звуки. Позавчера с востока надвинулась канонада, но ко вчерашнему утру откатилась обратно, и прерывистая связь донесла весть, что отряды русских отброшены. Видимо, это так и было. Но для солдат реальностью были двенадцать голых трупов на синем ночном снегу - трупов, чьи отрубленные головы, державшие в зубах солдатские жетоны, были зажаты между сведенных морозом ног. Отделение, пропавшее вчера на патрулировании.
        Еще недавно подобное зрелище вызывало ярость. Но сейчас - нет. Сейчас каждый из них думал только об одном: любой ценой оказаться подальше от этой прихваченной холодом сине-снежной земли под безжалостными звездами, где дыхание щелкает в воздухе клубом пара.
        Оказаться где угодно, пока тебя не взял этот проклятый лес вокруг - и не отдал безголовым, смотрящим на мир вымороженными глазами…

…На реке опять взорвался лед.
        На окраине деревни в стоячем от стужи воздухе белел над дорогой с пробитыми колеями плакат из простыни:
        НИКТО НЕ УЙДЕТ!!!
        Появившийся непонятно когда, он будет замечен и снят солдатами только утром. Снят с невероятными предосторожностями, которым они научились с тех самых пор, как в первый раз рванула в руках у наиболее ретивого намалеванная на вот такой же простыне карикатура - это было еще осенью.
        Этот плакат не был заминирован.

* * *
        Леха привычно расставил на столе вскрытые упаковки, поклонился. Генерал-майор Иверсон кивнул мальчишке, бросил ему плоскую банку сардин - русский ловко поймал, снова поклонился.
        - Иди, иди, - махнул рукой генерал-майор.
        Третий поклон - мальчишка вышел.
        Двое гражданских, только-только снявших теплые куртки, проводили мальчишку внимательными взглядами.
        - Это неосторожно… - начал один из них, ставя на стол ноутбук.
        Иверсон хмыкнул:
        - Не волнуйтесь, он не понимает английского. Лопочет три десятка слов, треть о еде, треть - ругательства. И кроме того, он уже убежал - порадовать своих этой банкой…
        Мужчины переглянулись, усаживаясь. Иверсон накрыл ладонью ноутбук.
        - Погодите, - тихо сказал он. Лицо генерала передернулось. Гости переглянулись. - Вам не кажется… - полковник криво усмехнулся. - Вам не кажется, что этот бизнес не имеет смысла более?
        - Поясните вашу мысль, - так же тихо и настороженно произнес старший из гостей, до сих пор молчавший.
        - А тут нечего пояснять, - вкрадчиво сказал генерал-майор. - Ни для кого уже не секрет, что операция проиграна; более того - мы этой попыткой оккупации, может быть, и подкосили Россию, но заодно разрушили и весь привычный нам мир. Лично в моем родном городе - уличные бои…
        - ЭТОТ товар, - мужчина тронул ноут, - будет в цене при любом мировом строе.
        - Я не о товаре, я о себе, - покачал головой Иверсон. - Это не цена - семь процентов. Согласитесь, что под прикрытием армии США вам работалось неплохо. Так прикройте теперь представителя этой армии. Десять процентов и место в вашем вертолете.
        Мужчины снова переглянулись. Старший усмехнулся:
        - Вы ведь командующий базой. Одной из важнейших в зоне «Центр».
        - Сегодня - да, а завтра для меня не найдется даже места на Арлингтоне, - процедил Иверсон. На его лице на миг проступил страх.
        - Хорошо, мы заплатим наличными, - с легкой брезгливостью и отчетливым нетерпением сказал мужчина.
        - И не долларами, - усмехнулся Иверсон, слегка расслабившись. - Я предпочту британские фунты.
        - Конечно, - был ответ…

…В холоде сеней пар, вылетавший изо рта распластавшегося по стене мальчишки, был единственным, что могло его выдать. Но в выстуженные сени из комнаты никто не торопился соваться.
        Леха знал, что там сейчас напьются и уснут. И тогда…
        А пока надо было ждать.

* * *
        Изба загорелась около двух ночи. Генерал-майор Иверсон, вывалившийся из окна, сидя в снегу, смотрел, как рушится крыша, тяжело дыша перекошенным ртом. Кто-то поднимал его, кто-то натаскивал на плечи куртку. Смаргивая и выдыхая неусвоенные алкогольные пары, Иверсон качался в руках солдат, даже не пытавшихся тушить особенно страшное на лютом морозе пламя.
        Потом внутри что-то взорвалось.
        Представители фонда «Future» из дома так и не выбрались.

* * *
        Полулежа на топчане, Леха орал в голос, не сдерживаясь, крупные слезы катились по щекам. Растиравшая ноги мальчишке женщина приговаривала:
        - Терпи… терпи… больно, зато уцелеют…
        - Ой мама!!! - выл мальчишка. - Ой больно, не могу-у-у!!! Ой пустите!!! - но оставался лежать.
        Рядом на столе мерцал экран ноутбука. Несколько человек, склонившись к экрану, невозмутимо просматривали какие-то сведения.
        Эту картину я увидел, входя в штабную землянку.
        Я раньше никогда не думал, что можно довольно уютно устроиться в землянках. Нашу кормилицу-деревню расхерачили ковровой бомбежкой еще в начале ноября. Правда, мы к тому времени уже два дня как ушли в лес, на заранее подготовленное место - агентура у нас работала с полной отдачей. Но я все равно с некоторым сомнением копал котлованы и вообще приготовился к зиме, полной лишений.
        Оказалось, что все не так страшно.
        - А, Серенька, - обернулся ко мне Михаил Тимофеевич. - Как дела?
        - Да так, - я откинул капюшон теплой куртки-трофея с нашими самодельными нашивками, погрел руки у печки из бензиновой бочки. - Пусто на дороге. Между прочим, я сразу говорил, что пусто. Только зря в снегу валялись. Пацаны спят уже, я доложиться…
        Тут я заметил лежащие около топчана разрезанные летние кроссовки с тонкими носками и спросил наконец:
        - А Леха чего тут? - и добавил: - Я не понял, он что, в этих говнодавах по лесу бежал?! Нужда какая?! Девятнадцать кэмэ!!!
        - Да вот, - капитан Логинов кивнул на ноутбук. - Базу интересную притащил. Хоть сейчас новый Нюрнберг созывай.
        - Минус тридцать на улице! - я подошел к топчану, сел, толкнул нашего начальника агентурной сети в плечо: - Ты что, освиноумел?
        - Сережа, Сережа, - взяла меня за капюшон Екатерина Степановна, наш отрядный врач. - Не трогай его, я его спиртом напоила… - и обернулась к командиру: - Два пальца надо резать. На левой ноге. Деревяшки уже. А так обойдется.
        - Резать?! - мне показалось, что я ослышался, потом - даже поджал пальцы в теплых легких бурках, обшитых кожей. В конце сентября во время налета я схлопотал осколок в правый бок - его вынимали, влив в меня стакан самогонки, и я толком ничего не помню. Но это осколок (величиной с ноготь моего пальца, он чуть не дошел до печени, как мне потом сказали), вынули - и все. А пальцы?
        Леха уже явно ничего не воспринимал - дышал ровненько, смотрел сонненько и куда-то не сюда. Екатерина Степановна раскладывала МХН - малый хирургический набор, вертевшийся тут же Бычок поставил кипятиться воду. Я махнул рукой, с жалостью посмотрел на Леху и отошел к столу.
        - Хоть что принес-то, стоило рисковать? - горько спросил я. - Глянуть можно, не очень секретно?
        - Полная база, - сказал Михаил Тимофеевич. - Медицинская, довоенная. Сведения по пятидесяти тысячам детей от года до шестнадцати лет из семи центральных областей… Помнишь, перед войной стали резко печься о здоровье нации? Фонды разные, государственные вливания, шум-гам… Там тщательно детишек обследовали… А вот ты, смотри, - Михаил Тимофеевич поманил меня ближе.
        Я склонился к экрану и с удивлением воззрился на свое фото.
        - Я набрал фамилию-имя-отчество ради интереса - и оп! Гляди, сколько у тебя всего совместимого… А вот цены… Ты клад, а не мальчик, оказывается, если тебя продать - зенитный ракетный купить можно.
        - Не шутите так, - я вздрогнул и выпрямился. - А хотя… если для победы - я согласен.
        - А вот на моих пацанов, - бывший лесник, а ныне полковник партизанской армии усмехнулся. - И на старшего, и даже на младшего…
        Я отошел от стола. Мне сильно захотелось спать, и загорелись щеки. То ли с мороза наконец, то ли от нервов… хотя - какие нервы после боев конца ноября, когда нашу Первую Тамбовскую партизанскую пытались выкурить из лесов чуть ли не две дивизии полного состава? Нет у меня нервов.
        Злость - есть. И я про эту базу данных не забуду…
        - Вот и все, - бодро объявила Екатерина Степановна.
        Что-то каменно стукнуло в эмалированном тазике.

* * *
        В «Макдоналдсе» - так называли землянку, где жили «наши американцы» - было весело. Эд Халлорхан знал великое множество песен и умел отлично играть на гитаре - а в последнее время даже по-русски пел. Но когда я вошел - привлеченный звуками песни и не желая идти к своим, мне требовалось срочно чем-то занять голову, - он пел как раз по-английски.
        Вода проточит камень,
        Огонь пройдет сквозь лес!
        А если смел ты и упрям -
        Дойдешь хоть до небес![Группа «Ветер Воды».]
        Я улыбнулся, ощупью садясь на нары. Вот странно. Никогда не думал, что у американцев есть такие песни. Да что я вообще о них думал? Голливуд и пукающие киношные негры? А они - вон они какие. Разные. И такие, как Халлорхан, чей голос задорно и молодо звучал от самодельной печки…
        И тут я услышал тихий плач.
        Я повернулся на звук сразу. Да, плакал кто-то из мелких - тех, которых привели в наш лагерь, тогда еще в деревню, американцы… Лешка! Тот самый Лешка, который нас нашел тогда! Один из наших бесстрашных маленьких разведчиков… Сейчас он сидел на одеяле, обхватив коленки руками и уткнувшись в них лицом. И, когда я подошел, поднял на меня зареванное лицо с горестными глазами. Тяжело вздохнул, судорожно. Всхлипнул. Я сел рядом.
        - Ты чего? - хмуро спросил я.
        Лешка опять вздохнул и тихо сказал тоненьким голосом:
        - Я предатель…
        - Страшный сон приснился? - уточнил я.
        - Ты не понимаешь… - у него внутри даже что-то пискнуло. - Я правда предатель… Санька сказал, что каждый, кто хочет бросить родную землю - предатель. Россия - она ведь и моя земля. А я… я… - он даже заикал от плача и уткнулся мне в бок, выревывая: - Я… хочу-у-у-у… у-у… у-у… уеха-а-а-ать!!!
        Его колотило. А я все понял. Вспомнил, как Лешка постоянно торчит около Халлорхана и сыплет вопросами то на русском, то на ломаном английском… а офицер ворчливо отвечает.
        - С Халлорханом в Америку? - спросил я.
        Лешка закивал, стуча лбом мне в бок.
        - С дядей… - Он опять икнул и судорожно дернулся (бедняга). - С дядей Эдом… Я получаюсь предатель!
        - Ты получаешься дурак, - я обнял его и покачал. - Эх, Лешка… если бы у меня были мама и отец… А у тебя - будет.
        Он опять дернулся. Замолчал. И поднял на меня огромные мокрые глаза:
        - А как же…
        - А вот так, - я вздохнул. - Предатели - это те, кто родину бросает за жирный кусок. Это про них Санька говорил. А Хал… дядя Эд разве плохой человек? И разве ты за ним ради бутербродов идешь?
        - Не! - Лешка замотал головой. - Мне все равно, только чтоб с ним…
        - Ну вот… - я вытер полой куртки лицо мальчишки. Он немного отстранился - ага, приходит в себя… - Значит, он и есть твой отец. Поедешь с ним и будешь счастлив. Думаешь, он захочет, чтобы ты забыл Россию?
        - Не… - уже задумчиво сказал Лешка. И обхватил меня руками, умоляюще шепнул: - Я правда не буду предатель?!
        - Правда, - твердо сказал я. И нагнулся - стащить с ног бурки. - А теперь дай мне поспать, Лешик.
        - Я почищу твой автомат? - с готовностью предложил мальчишка.
        - Не надо. Сегодня я не стрелял. Было не в кого.

* * *
        Канонада в морозном воздухе рокотала совсем близко. Были слышны за общим фоном даже отдельные «Бум! бум!» (как будто били по тугому мячу) 250-миллиметровых орудий.
        - Это Тамбов берут, - сказал мне Санька.
        За прошедшие месяцы он вырос еще, раздался в плечах, а воображаемые усы превратились в почти настоящие. Мы стояли в строю рядом, и он легко держал пулемет около ноги.
        Я кивнул. Почему-то мне это не казалось таким уж важным. Важнее было то, ради чего нас построили на прогалине.
        Раньше я не думал, что нас так много. Просто всю бригаду одновременно я видел впервые. Строй уходил влево и вправо, и в утреннем сером воздухе люди казались призрачными, как тени. Над прогалиной клубился пар от дыхания.
        Михаил Тимофеевич появился перед строем в сопровождении всего штаба. Наш командир был без шапки, с откинутым на спину капюшоном. Справа от него Никитка нес знамя бригады - и все в строю сперва зашевелились, а потом замерли.
        - В общем, нечего тут говорить, - негромко и совершенно обыденно сказал командир. - Через полчаса бригада тремя колоннами выступает для захвата аэродрома. Мы не должны дать взлететь ни одному самолету и вертолету, не должны дать уничтожить склады, не должны дать никому приземлиться. Через два дня тут будут наши. Аэродром должен их встретить в целости и сохранности… - Он помолчал. - Я что-то не то говорю. В общем, похоже, что мы все-таки победили. Конечно, теперь будет просто глупо вдруг умереть. Никому не хочется, - он говорил по-прежнему негромко, но слышали - я уверен - все. - И все-таки… Вспомните прошлые месяцы. Сколько погибло наших. Каждый знает по нескольку имен. Ничем они были не хуже нас, им бы всем жить и жить. А они - погибли… - Он опять помолчал. - Если мы сейчас дадим этим просто так уйти - мол, все равно победа, пусть! - это нечестно будет, по-моему. Никитка, разверни, что ли.
        Сын командира молча, со строгим лицом, развернул знамя. Было безветренно, и он расправил сине-алое полотнище с золотыми пчелами по центру и черно-белой волчьей головой в крыже, наше, тамбовское. Оно у нас было уже давно, сшили в Котовске и тайком передали нам. Конечно, ни в какой бой мы ни разу под ним не ходили, смешно было бы. Но сейчас, наверное, выпало исключение.
        - Равняйсь! - прозвучал голос Михаила Тимофеевича. - Смирно! Равнение на - знамя!
        И он с суровым лицом накинул капюшон и взметнул к нему ладонь.

* * *
        Чтобы сломить сопротивление оборонявшего центр Тамбова штатовского батальона
«Янычар-7», понадобилось привлечь не только два усиленных бронетехникой и штурмовыми вертолетами «номерных» полка РНВ, как предполагалось вначале. В бой бросили 4-й Сибирский казачий полк и, наконец - спешно переброшенный на грузовиках из-под Липецка 2-й Алексеевский именной полк. Только к концу пятого дня бои закончились. Это было крайне необычно для янки - достаточно храбрые в наступлении, они не обладали стойкостью и быстро «ломались», если становилось ясно, что удача отвернулась. Из личного состава «Янычара-7» в плен попали одиннадцать человек, все - с тяжелыми ранениями, без сознания. Не меньше пятисот оккупантов, ожесточенно сопротивлявшихся и после того, как их разрезали на группки и даже раздробили на одиночек, были убиты. Бойцам РНВ и казакам эти пять дней обошлись в почти восемьсот убитых, восемь сбитых ракетами и огнем стрелкового оружия вертолетов и кучу сожженной бронетехники. Пожалуй, с самого начала войны противник ни разу не был так упорен в обороне.
        Полковник Гладышев, сняв жаркую «сферу» и с наслаждением дыша морозным воздухом - наконец-то в городе тоже лег снег, засыпая непотребные грязь и гарь, - пробирался по руинам, недавно еще бывшим последней вражеской линией обороны. Снег валил и на трупы; тут и там бойцы выносили и складывали своих убитых, перекуривали, кто-то уже кипятил воду для чая на костерках и плитках сухого горючего. Люди перекликались, переругивались, слышался даже смех.
        Около черной от гари, избитой пулями, похожей на сыр из-за дыр стены - непонятно даже, что это было раньше, - которую рассекала красная по черному надпись «USA FOREVER!!!», полковник увидел подсотника Кириллова. И остановился. Один из лучших офицеров 2-го Алексеевского стоял на коленях на обломках кирпича возле убитого американца, приподняв его и прикрывая лицо мертвеца рукой. Грудь штатовца вместе с жилетом была разворочена очередью в упор, в правой руке, в черной тугой перчатке, он сжимал карабин без магазина, с открытым затвором подствольника и окровавленным штыком.
        - Ты чего, Игорь? - по-простому спросил, подходя, полковник.
        Подсотник поднял лицо - черное, с сухими глазами, молодое. Гладышев вспомнил, что Кириллов был рядовым ВДВ и пришел в РНВ после того, как его батальон разбили во время нелепой высадки десанта парашютным способом на вражеские позиции.
        - Что случилось?
        Вместо ответа Кириллов убрал руку с лица убитого.
        Гладышев издал невнятный звук - удивления и почти испуга. Из-под козырька глубокого шлема смотрел… второй Кириллов. Точь-в-точь такой же, как его, полковника, офицер.
        - К-хак… - поперхнулся Гладышев.
        - Я не рассказывал, - тускло, как недавний осенний дождь, заговорил Кириллов, раскачиваясь на коленях и бессознательно гладя белый лоб убитого. - Нас двое было… я и Ванька… нам по пять лет было… близнецы… «двое из ларца», я помню, мама говорила… а потом родители начали пить… работы не стало, воровать они не умели и начали пить… пить… нас забрали в детдом… мы не хотели, лучше с пьянью, но с семьей, чем… Потом Ваньку усыновили. У меня была чесотка… я лежал в стационаре… вернулся - а его нет… Я потом узнавал, метался - где там… даже документов никаких не нашел… А тут вот… Гранату кинули - он ее обратно успел. Две швырнули - и их выкинул, как жонглер… Пошли на рывок, одного положил, второго… Выскочил навстречу, одного ногой, другого штыком, третьего тоже… Я подбежал, и все, что в магазине оставалось - в упор. Упал он, а я гляжу… - Кириллов отвел глаза от полковника и вдруг закричал: - Братик, встань, встань, Ванька, ну встань, братик! - Крик офицера сделался безумным, он уже не качал, а тряс мертвого брата, и голова убитого моталась, а лицо было безмятежным. - Ванька, братик, встань, Ванька, пойдем
домой, домой пойдем, слышишь?! - Кириллов упал на труп брата и заколотился всем телом, комкая пальцами широко раскинутых рук чужую пятнистую форму.
        - Господи… - прошептал полковник, невидящим взглядом обводя развалины, трупы, сбежавшихся на крик и стоящих вокруг бойцов. - Господи, вот значит, что… значит, правду говорили… Господи! - крикнул полковник. - Прости нас, Господи! Прости нас… и… - Голос офицера упал. - И покарай, Господи, тех, кто… покарай их, Господи… - он нашел взглядом в толпе нескольких офицеров. - Собрать трупы ам… враг… их тоже собрать. Будем хоронить. Как людей будем хоронить… в родной земле.
        Все молчали, потрясенные. Лишь издалека доносилась веселая неразборчивая песня. Подсотник Кириллов зачем-то расстегнул на убитом тяжелый жилет, форму… Сдернул с его шеи и брезгливо отшвырнул в снег солдатский «дог тэг» с острыми цифрами кода. Потом так же медленно, обстоятельно, расстегнул свой «тарзан», куртку… Стащил с шеи серебряный крестик и, осторожно приподняв голову убитого, надел на него.
        - Спи, Ванюшка… спи… спи… - прошептал Кириллов и осел в снегу, прижимая к себе голову брата и тихонько напевая:
        Солнце за море ушло -
        Спать…
        Белка спряталась в дупло -
        Спать…
        Ветер после трех ночей
        Мчится к матушке своей…
        - Что с ним? - с испугом спросил мальчишка-вестовой, подходя к полковнику.
        - Это его брат, Герка, - сказал Гладышев. - Это - наши братья, парень.

* * *
        Атака на село шла тремя колоннами: со стороны леса, по реке и от аэродрома. Собственно - четырьмя, так как в самом селе уже были вооружены и подготовлены несколько подпольных групп из местных и беженцев, до поры сидевших тихо на, так сказать, конспиративном положении.
        Противник, надо сказать, был уже не тот. Мы это понимали и раньше, когда в стычках убеждались: воевать там больше никто не хочет. Оккупантами владела, судя по всему, одна мысль: как выбраться отсюда?
        Проблема оказалась именно в том, что мы не давали им выбраться, зажав гарнизон в тиски. А сдаваться многие просто боялись, зная, что пленные из наших рук живыми не выходят.
        Не объяснять же им было, что война здесь фактически кончена?
        Правда, сдавались все-таки многие. В основном из подразделений стран «третьего мира» - эти не обладали ни военными традициями, ни толком навыками, ни упорством и считали чуть ли не своим долгом бросить оружие. Таких сгоняли на окраину и усаживали в снег на бывшем футбольном поле. Честно говоря, я лично не знал, что с ними делать дальше… да особо и не задавался этим вопросом. Хватало других дел…

…Бой шел среди домов - на улицах, во дворах и в самих домах. В правлении и окружающих зданиях засели американцы и отстреливались из всего, из чего было возможно: отрывистый треск то и дело заедающих на морозе «М16», хлопки гранат и выкрики… Мы переползали по заснеженным дренажным канавам и вели огонь из других зданий. Рассвело, но небо оставалось сизым, как тухнущее мясо, над горизонтом висели дымы и слышалась все та же канонада. В снегу лежали тут и там трупы, горели три успевших наполовину выползти из ангара (бывшего колхозного) «М113», похожие на какие-то ненормальные спичечные коробки, и кто-то уныло уговаривал янки через мегафон - сдаться.
        Лежа за фундаментом брошенной черт-те когда стройки, я ел снег, уже вторую горсть. Промок от пота и талой воды насквозь, но холодно не было, а вся правая сторона лица горела - еще на окраине пуля чиркнула от угла глаза к виску, срезала верх уха и оставила тяжелый звон в черепе. Кто-то - уже не помню, кто - пробовал меня перевязать, но повязка сползала, и я ее сорвал, бросил где-то.

«Калаш» у меня перегрелся давно и прочно, я то и дело совал его в снег, и тот свистел, выбрасывая пар, который пахнул весной. В какой-то момент я перестал стрелять - и меня подергали за бурку. Обернувшись, я увидел Симку - мальчишка тащил на каких-то санках по снегу три вскрытых цинка с патронами.
        - У тебя кончились? - спросил он, азартно сверкая глазами и поправляя большую трофейную шапку.
        - Ты чего тут?! - я пнул его в плечо. - Пошел вон, сопля!
        - Патроны брать будешь?! - Он взял два валявшихся рядом со мной пустых
«бутерброда». - Я набью.
        - Я тебе сейчас сам набью! - рявкнул я. - Иди отсюда! Кто тебе разрешил?!
        - А мы все тут, - он явно имел в виду наших младших. - Надо же тас… ой!
        Лицо Симки стало жалобным, он открыл рот и вытолкнул красный пузырь. Откинулся к санкам, оперся на них спиной и уронил голову на грудь. Еще два раза вытолкнул на курточку кровь, вздохнул, провел ногой по снегу…
        - Эй, ты чего? - заморгал я.
        Симка молчал. Мне понадобилось несколько секунд, чтобы осознать, что пуля попала ему в бок - в печень…

…Правление развалили двумя термобарическими ракетами, которые запустили Генка с кем-то из старших - подтащили трофейный «Дрэгон», установили его… и через минуту мы ворвались в горящие развалины, закалывая уцелевших штыками и рубя плотницкими топорами.
        Никитку убили рядом со знаменем - убили в спину в тот момент, когда он устанавливал древко наверху обваленной стены. Я видел, как сын нашего командира, уже падая, навалился на древко и всадил его глубже. А потом сполз на обугленный камень, скользя руками по обструганной палке. И стал совсем маленьким и незаметным.
        Какая-то женщина подбежала ко мне с двумя девочками и кричала: «Где Лешечка, Лешечка где?!» И я не сразу понял, что она говорит о нашем разведчике, что это его мать с сестрами, ради которых он тогда, летом, бегал на четвереньках по мосту… А когда понял - сказал ей, что он жив и в лагере. А потом я плакал, а она обнимала меня и называла «сынок».
        А мимо нас Михаил Тимофеевич пронес на руках Никитку…

…Сержанта Гриерсона нашли около ангара на аэродроме.
        Возле приоткрытых дверей, в пулеметом гнезде, лежали двое нигерийцев с перекошенными от ужаса харями - сержант размозжил им головы друг о друга. Третий охранник - фактически раздавленный предсмертной хваткой Гриерсона, с выпученными коровьими глазами, вылезшим лиловым языком и кровью на губах и подбородке - застыл у порога ангара, в обнимку с сержантом, под левой лопаткой которого торчал штык. Рядом лежал ручной пулемет - с ним нигериец собирался войти в ангар, но ему не дал это сделать сержант.
        В ангаре находились тридцать семь девочек и мальчиков - не старше десяти лет, уже даже не плачущих и ничего не понимающих. Их вывел оттуда Райан - подоспевший слишком поздно, чтобы помочь Гриерсону, сам раненный в плечо и шею.
        Я помню - мы подбегали, - как он сидел на истоптанном снегу и смотрел в сизое небо. Дети стояли вокруг молчаливой стеночкой и смотрели туда же.
        Потом мутная пелена лопнула под их взглядами - и на аэродром хлынул солнечный свет обычного зимнего дня.

* * *
        Тяжело дыша, двое солдат в американской форме пробирались через лес, держа наготове оружие. Дыры их следов наполняла чернота, временами то один, то другой проваливались по пояс. Невысокий латинос причитал непрестанно:
        - Он бросил нас… проклятый сын шлюхи… он бросил нас… проклятый Иверсон… что теперь будет… он бросил нас… что нам делать…
        Молодой светловолосый парень ломил по снегу молча, время от времени отплевываясь. Ужас разгрома не давал остановиться обоим, но в конце концов на прогалине, где тек ручеек и молчаливо стояли двумя стенами осыпанные снегом дубы, солдаты замерли, опираясь на ушедшие в снег винтовки.
        Стало тихо.
        Стало очень тихо.
        На деревьях, простиравших ветки через прогалину, сияло серебро.
        - Что… - латинос завертел головой. - Что… - он крутнулся на месте. - Что происходит? Послушай, на меня смотрят… - и вдруг, взвизгнув, бросился бежать снова, слепо, сломя голову и крича что-то на двух языках…

…Он бежал и вопил, пока под ногами не расступилось гостеприимно чавкнувшее незамерзающее болото…
        Молодой атлет остался стоять на месте. Лишь на минуту он скользнул взглядом вслед убежавшему - и равнодушно отвел его. Этот американец был сильней. В нем - пусть и негромко - но все еще говорила кровь его предков, таких же, как русские, людей Великого Леса. Но и это обернулось против него. Словно прозрев вдруг, молодой рослый солдат неожиданно изумленно всхлипнул. Он ощутил себя, словно человек, совершивший в пьяном угаре святотатство в храме.

«Что я делаю тут?! - мелькнула на его лице отчетливая мысль. - Это не мое вокруг, а у меня - у меня есть свое!!!»
        Он удобней перехватил винтовку и побрел по сугробам дальше. К дороге, о которой ничего не знал - но к которой выйдет через полчаса.
        Лес вокруг молчал.
        Часть 5
        Всходы над пеплом
        Вечный остров
        Несмотря на то что Лондон еще кое-где был испятнан следами коротких, но довольно яростных февральских боев, аэропорт Хитроу работал по-прежнему как часы. Взлетали и садились самолеты, только досмотр проводился намного тщательней.
        Высокий подтянутый мужчина в куртке-«канадке» не боялся досмотра. Он не вез в страну ничего запрещенного, а на кредитной карточке «Мидленд Банк» лежала достаточная сумма, чтобы безбедно жить в английской глубинке - где-нибудь в этакой Хоббитании, в которой остались незамеченными не то что потрясавшие мир в последний год события, но и собственные английские проблемы, известные как «Двухнедельное сафари» - так их окрестили склонные к неистребимой иронии аборигены Острова.
        Поэтому он очень удивился, когда сразу на выходе из здания аэропорта какой-то молодой человек прикоснулся к рукаву его «канадки».
        - Генерал-майор Иверсон? - молодой человек улыбался.
        - Вы ошиблись, - удивленно ответил прилетевший. - Отпустите рукав, в чем дело?
        - Все нормально, - продолжал улыбаться молодой человек, а приезжий почувствовал, как его взяли под локти две пары крепких рук. - С вами хочет побеседовать Билли.
        - Какой Билли? - искренне удивился мужчина, попытавшийся было вырваться из цепкой хватки двоих «встречающих».
        - Наш Билли, - жизнерадостно отозвался «местный». - Его величество, король Уильям…

…На мосту Тауэр качались по обеим сторонам трупы в мешках из свиной кожи на головах. Это были те из руководства английских ваххабитов, кто имел глупость попасться в руки армии живым. На плечах нескольких трупов сидели, нахохлившись, огромные и довольные черные замковые вороны. «Кррррок…» - веще сказал один, когда Иверсона вели мимо, многообещающе кося непроницаемым глазом.
        Бывший генерал-майор вздрогнул.
        - Шагай давай, чертов янки, - буркнул шедший сзади молоденький валлийский гвардеец, толкая Иверсона в спину стволом L85А3. - Ублюдок недоделанный, вас нам не хватало.
        Его величество стоял посредине моста. В этом не было ничего символичного, да и генерал-майор битой армии не был сколь-либо значительной фигурой для «Билли». Просто так сложилось - отсюда Уильям смотрел на Лондон. И обернулся, когда генерал-майора Иверсона подвели ближе.
        В детстве и юности очень похожий на мать (и очень любивший ее), Уильям Виндзор с годами все больше обретал резкие, неприятные «виндзорские» черты; лишь волосы остались светлыми, а не темными, как у большинства Виндзоров. На них лежал ярко-зеленый берет королевской морской пехоты; несколько офицеров
«джолли»[«Весельчаки» - жаргонное название английских морских пехотинцев, в частях которых по традиции служат члены королевской фамилии.] стояли вокруг.
        - А, Иверсон, - буднично сказал король. - Должен сказать, что с вашей стороны это была редкостная глупость - появиться в Соединенном Королевстве… Право, даже не ожидал. Летели бы на острова Тихого океана…
        - Я не понимаю, ваше величество, - генерал-майор сглотнул и понял, что боится - смертельно. - Я не нарушал законов вашей страны… я…
        Его заставил сбиться и замолчать негромкий, но дружный смех офицеров. Они все были молоды и взвинчены. Это их руками - морской пехоты, десантников, байдарочников, спецназа, гурков, гвардейцев - при поддержке волонтерского ополчения «Билли» не столь давно свернул шею местным «хаджи», вздумавшим диктовать свои первобытные законы Острову… а заодно свернул шею и окончательно разложившемуся парламенту, прибежищу болтунов и извращенцев, превратившись в первого… нет, второго после папы римского - абсолютного монарха на территории Европы. Второго, но, похоже, не последнего… Иверсон поймал ненавидящий взгляд юного рыжего красавца с нашивками порученца короля - и опустил глаза.
        - Иверсон, - сказал Уильям, - ну что за разговор? Глупый разговор… Да, кстати, - он оживился, - вы слышали о моей первой мирной спецоперации? Россия после окончательной победы - думаю, через пару лет они уймутся - допускает «Бритиш петролеум» к разработке концессий в Туркмении… А взамен - всего-то пустячок…
        - О чем вы, ваше величество? - Иверсон почувствовал, как немеет язык.
        - В Виндзоре сидит уже три дня генерал-майор Ларионов, - пояснил Уильям. - Глава русской комиссии по реституции.
        - При чем тут возвращение ценностей? - Иверсон передернул плечами. - Ваше величество…
        - Главной перемещенной ценностью русские объявили своих детей, - дружелюбно пояснил король. - А ни для кого не секрет, что под эгидой армии США с территории России было вывезено около шестисот тысяч таковых. И вы играли в этом вывозе не последнюю роль…
        Судорожным движением генерал-майор схватился за перила моста, который, казалось, закачался.
        - Не выдавайте меня… - простонал Иверсон. - О боже, ваше величество, я умоляю вас…
        - Ну-у… - король развел руками, и генерал-майор вдруг увидел, что у него холодные и неприязненные глаза. - Тогда я могу предложить вам выбор, Иверсон. В конце концов, на вас свет клином не сошелся, в Принсгейте сидят уже с десяток таких, как вы, Ларионов удовлетворится этим… А вы… Вы можете отправиться на родину…
        - Нет!!! - Лицо Иверсона исказил животный ужас. - Только не это!!!
        - Верно, федералы вас казнят за измену, «серые спинки» - за то, что вы виновны в бедствиях Америки… Но от меня-то что вы хотите? - сочувственно спросил Уильям. - Мне вы никто. Даже не подданный, ведь паспорт-то фальшивый. Россия, - он указал подбородком на восток, - или Америка, - резкий подбородок повернулся на запад.
        И тогда бывший генерал-майор завыл. Тонко и жалобно. Он упал на колени и пополз по мосту, уцепился за штаны Уильяма цвета хаки.
        - Нет! Нет!! Нет!!! - словно заклиная, кричал он. - Во имя человеколюбия… гуманности… ради ваших традиций… убежища! Тюрьмы… пожизненного… только не выдавайте!!!
        - Убери руки, чертов компрачикос! - истинные чувства прорвались наконец в короле, и Уильям наотмашь ударил американца по трясущемуся, обморочному лицу. - Из-за таких, как ты, нас, людей Запада, сорок лет считали тварями!
        Под мостом посвистывал ветер. Тауэр видел и не такое…

…Несмотря на то что Иверсона утаскивали двое гвардейцев, его вой еще долго был слышен на мосту.
        - Бабушке надо поставить памятник за то, что она не позволила втянуть нас в эту авантюру… - Уильям поправил берет.
        - Какая тварь, - с отвращением сказал рыжий. - Неужели он был офицером американской армии?
        - Нам это уже не важно, - король вдруг по-мальчишески подмигнул офицерам, и те оживленно задвигались. - Бог вновь сохранил Англию - и, даст он же, мы ее поднимем повыше, чем она стояла последние полвека.
        - Поднимемся, цепляясь за русский хвост? - фыркнул кто-то.
        Уильям усмехнулся:
        - Почему бы нет? А потом… - В лице Виндзора проступило что-то хищное, не то от льва, не то от ястреба. - Потом будет потом, джентльмены. Для Англии всегда есть это «потом»… ВСЕГДА.
        Вы убийцы…
        Двадцать три из сорока танков 4-й Теннессийской бригады конфедератов удалось-таки подбить на городских окраинах. Но это уже ничего не меняло - штурмовые группы
«серых спинок» прорвались в центр Нэшвилла широким клином. Подразделения федеральных сил начали складывать оружие; отряды «черных братьев» защищались с яростью загнанных в угол крыс, не давали пощады - и не получали ее, смешно было бы на нее надеяться после недавних массовых убийств в школах, роддомах, белых кварталах… Дикий ликующий вопль наступающих «серых» бил в уши, перекрывая даже пальбу вокруг - и вот боевики начали в ужасе разбегаться, теряя остатки того, что профессор Толкиен назвал когда-то «бесноватым мужеством». Дольше всего они держались у центральной мечети… но вот и ее стены рухнули под выстрелами подошедших по зачищенным улицам танков, хороня под собой последних бандитов…

…Около горящего здания банка лежали трупы. Ветер носил бумаги - много зеленых бумаг, взлетавших в потоках горячего воздуха выше столбов, на которых качались тела повешенных. Горел танк, два «Хаммера», из одного вытаскивали раненого водителя. Мальчишка - рослый, крепкий, но с совсем детским лицом, раскрасневшимся от волнения и азарта - в камуфляжной форме, но в лихо заломленной серой шляпе на светлых вихрах - держа в одной руке старый «Гаранд» с окровавленным штыком, а в другой - теннессийское знамя, ловко взбирался по развалинам. Встал на дымящихся зубцах и, размахивая полотнищем, закричал звонко:
        - Юг! Урррааа!!!
        - Юг! Юг!! Юг!!! - заревели вокруг.
        Мальчишка торжествующе вонзил древко в щель между блоков… и обернулся.
        Человек в форме капитана федеральной армии, сидя в углу полуразрушенной комнаты около нескольких трупов и опрокинутого пулемета, держал в трясущихся руках пистолет.
        - Сюда-а! - крикнул южанин, вскидывая оружие… но федерал не собирался стрелять.
        Сжимая пистолет, он что-то бормотал - и подскочивший снизу бородатый конфедерат, тоже вскинувший было «М16», опустил оружие. Мужчина и мальчик осторожно подошли к капитану, вслушались в его бормотание.
        - Вы - убийцы, и конец ваш будет ужасен… вы - убийцы, и конец ваш будет ужасен… вы - убийцы, и конец ваш будет ужасен… вы - убийцы, и конец ваш будет ужасен… - шептал тот, лихорадочно блестя глазами. На куртке еще был виден бейдж - офицера звали Лафферти.
        - Сошел с ума, - сказал бородач мальчишке. - Пошли, сынок.
        Они отошли и встали по обе стороны от флага…
        Сотни голосов - мужских, женских, почти детских - пели песню, некогда вражескую, но теперь - ставшую их песней:
        Господь наш пастырь! Видел я - Господь нисходит с неба,
        На землю нашу он идет, где зреют гроздья гнева!..

…В этом торжественном хорале никто не услышал хлопнувшего в развалинах выстрела.
        День победы в Воронеже
        Над Воронежским морем дул резкий теплый ветер. Взбивал воду белыми веселыми гребнями, посвистывал в зеленых кронах молодых деревьев вдоль берега, раскачивал их из стороны в сторону и рвал черно-желто-белые полотнища на новом, только-только отстроенном Новом - бывшем Северном - мосту. Даже отсюда - со Спортивной - было видно, как туго натянут - словно фанерный лист - транспарант с яркой надписью:
        С ДНЕМ ПОБЕДЫ, ГОРОД!!!
        Немолодой грузноватый человек в серо-зеленом костюме стоял на набережной, опираясь руками на чугунные перила. Он смотрел не на празднично разукрашенный мост, а в другую сторону - туда, где между еще не до конца расчищенными руинами виднелись в юной зелени садиков двухквартирные дома-одноэтажки Славянского района.
        Мимо проскочила девчонка. За ней с угрожающими воплями неслись не меньше полудюжины мальчишек, дружным хором грозивших ей страшными карами. Девчонка, на бегу обернувшись, пронзительно крикнула:
        - Коротконогие! В-в-вээээ! - и, показав длинный, свернутый трубочкой язык, наддала еще быстрей.
        Мальчишки пронеслись следом плотным, упорно сопящим табунчиком.
        Человек усмехнулся. Посмотрел на большие часы, огляделся с легкой озабоченностью и, вздохнув, повернулся, стал смотреть уже на мост.
        - Простите, прикурить не будет? - услышал он обращенный к нему вопрос и нехотя повернулся.
        Высокий мужчина в серой «тройке» и сером кепи с извиняющейся улыбкой держал в пальцах длинную сигарету.
        Кивнув, человек в серо-зеленом достал из кармана небольшую зажигалку-патрон. Щелкнул колесиком.
        - Благодарю, - мужчина в кепи с наслаждением затянулся. - Извините.
        Снова кивок. Было видно, что человеку в серо-зеленом хочется побыть одному. И побеспокоивший его вроде бы понял это - сделал несколько шагов… но вдруг остановился и, резко обернувшись, громко спросил:
        - Подождите, постойте… Вы же Верещагин? Ну да, надсотник Верещагин!
        Человек в серо-зеленом обернулся. Смерил улыбающегося мужчину в кепи немного недовольным взглядом, потом кивнул:
        - Да, я Верещагин. Простите?..
        - Не помните?! - Тот рассмеялся. - Ну?! Вы встречали мою бригаду во время зимнего прорыва! Ну?!.
        - Комбриг Ларионов?! - воскликнул Верещагин. - Черт побери! Комбриг Ларионов!
        - Генерал-майор в отставке Ларионов, - важно поправил тот, подошел и протянул руку.
        Верещагин вытянулся, накрыл одной ладонью седую голову, второй отдал честь. Потом отпихнул ладонь Ларионова - и они обнялись.
        - Вообще-то и я не надсотник, - поправил Верещагин, отстраняясь. - В конце войны я был уже полковником. Восьмой егерский. Финал - в Душман-бэээээ.
        - Да шут с ним, - Ларионов достал пачку сигарет - моршанскую «Победу». - Кури.
        - Да не курю я, - покачал головой Верещагин.
        - А зажигалка… - начал Ларионов и хлопнул себя по лбу. - А, да! Ты ее всегда с собой таскал…
        Оба рассмеялись.
        - Надо же, мы два года не виделись, - Ларионов покачал головой. - Два года, елочки зеленые… Я-то закончил аж за Любляной, на итальянской границе…
        - Да шут с ним, - повторил его слова Верещагин. - Слушай, а это вон там не тебе машут?
        - Вот черт! - Ларионов замахал рукой группке людей, стоявших на обочине шоссе неподалеку - женщина, молодой парень, девушка, мальчишка и девчонка. - Сюда, скорее, ну?!
        - Это твои? - Верещагин замер. - Проклятие, Сережка! Даже отсюда узнаю - Сережка, повзрослел как, паразит!
        - Да… Ему шестнадцать, дочке, Катьке, четырнадцать… А старшему двадцать, недавно вернулся из армии… Хотя знаешь… было время, когда я думал, что у меня никого не осталось. Никого, понимаешь? - Ларионов посерьезнел.
        Верещагин спросил:
        - Погоди, а какой старший, у тебя вроде Сережка и был старшим?
        - Да понимаешь… - начал Ларионов.
        Но Верещагин не слушал.
        Высокий белокурый атлет, державший под руку стройную девушку, едва доходившую ему до плеча, вдруг сбился с шага. Глаза девушки расширились. Она отчетливо сказала:
        - Не может быть…
        - Что случилось-то, Светлана? - Ларионов-старший непонимающе смотрел вокруг.
        Но Верещагин вдруг шагнул вперед и каркнул:
        - Юрка?! Юрка Климов?! - а потом в три шага оказался рядом с парнем и положил руки ему на плечи. - Юрка, ты?..
        - Ничего не понимаю, вы что, знакомы?! - растерянно спросил в спину Ларионов, успокаивающе махнув жене.
        - Олег… Николаевич?! - в два приема выдохнул парень. - Вы… а это вот… - он неловко мотнулся в сторону девушки, - это моя невеста.
        - Не узнали? - кокетливо спросила та. - Юр, он меня не узнал.
        - Светка?! - воскликнул Верещагин. - Любшина, Света?! Черт, и ты жива?! Вас же в Кирсанове в Книгу Памяти… большими буквами… Живые, оба!!! - он сгреб смеющихся молодых людей за плечи и прижал к себе.
        - А меня не обнимете? - весело спросил тоже рослый, хотя и худенький парнишка лет пятнадцати-шестнадцати, русый, с дерзкими серыми глазами. - Хотя вы меня и видели-то пару раз…
        - Тебя-то я сразу узнал, разведка! - весело выкрикнул Верещагин, подгребая и его - смеющегося - к себе. - Верста, а тощий… уххх, Сережка!!!
        - А у тебя? - спросил Ларионов, подождав, пока Верещагин отцепится от его семьи - не раньше, чем тот поцеловал руки улыбающейся женщине и довольно нахально выглядевшей девчонке. - Все один?
        Верещагин хотел что-то сказать, но явно передумал и, глядя за плечо Ларионова, с улыбкой покачал головой:
        - А вот и не один. Вон они, мои, идут. Я их тут ждал.
        По набережной шла высокая женщина, катившая перед собой двойной велосипед (еще довоенной «постройки») - но на нем восседала одна единица ребенка. Вторая - копия первой - величаво плыла на плечах парнишки лет шестнадцати. Все четверо издалека замахали поднявшему руку Верещагину. А тот, не опуская ее, пояснил:
        - Мальчишкам по два, близняшки - Владислав и Ярослав. Старшему, Димке, тоже шестнадцать, как вашему среднему… - он подмигнул Сережке. - И он тоже приемный. Есть еще один приемыш, кстати - и, кстати, тоже Владька, хотя он Владимир - но он сейчас в армии… Эй! Давайте сюда, начинаем дружить семьями!

* * *
        Шествие получилось внушительным.
        Впереди, как и положено, шли главы семейств, ведя неспешную беседу о политике и военном деле. Краем уха Верещагин слышал, как идущие следом Сережка и Димка переговариваются - коротко, скрывая обычное для их возраста смущение первого знакомства - шестнадцатилетние ветераны…
        - Ты тут воевал?
        - Тут и в лесах…
        - А я сперва в пионерах был, потом в дружине у Олега… Ты не тот Сережка, который
«Вихрь»?
        - Ну, я…
        - Здорово…
        - Да ладно…
        - Сестра у тебя симпатичная…
        - Катька, что ли?! Да ну!..
        - Нет, правда…
        Женщины шли следом. Катька охотно везла велосипед с близнецами, задавая им нелепые и оскорбительные вопросы типа: «А в кого у нас такие глазки?.. А кто нам такую курточку купил?.. Ой, какие у нас зубики!..» Владислав и Ярослав гордо молчали - в их двухлетних душах уже давно подспудно вызревало убеждение, что «Все бабы - низший сорт!», а мир принадлежит мужчинам, пусть еще и не взрослым. Елена и Светлана тоже, как и мужья, вели негромкий разговор, но на куда более мирные темы. Юрка и Светка-младшая замыкали процессию, но явно не считали себя обойденными вниманием - им вполне хватало своей компании.
        А город вокруг готовился к празднику. Все больше и больше встречалось людей - нарядно одетых, поодиночке, парами, компаниями. То тут, то там слышалась музыка и обрывки речей и лозунгов из репродукторов. В небе - высоко, от этого медленно - плыл дирижабль, раскрашенный в черно-желто-белую гамму, оставлявший позади двойной
«хвост» тех же цветов. По шоссе прошел плотно сбитый квадрат дроздовцев - в угрюмой черной форме, в ярких беретах, над плечами сверкали штыки, впереди тяжело качалось зачехленное знамя. Люди останавливались, махали руками, многие отдавали честь. Дроздовцы вдруг грянули - под сухую дробь палочек в белых перчатках трех мальчишек-барабанщиков, шедших перед знаменем:
        Черным строем маршируя,
        Вновь дроздовцы в бой идут -
        Защитить страну родную
        От предателей-иуд.
        От Кремля до Магадана,
        От Камчатки до Днепра -
        Всем, кто набивал карманы,
        Отвечать пришла пора.
        Вновь дроздовские отряды
        Сотрясают маршем твердь.
        Будет нам одна отрада -
        Всех врагов России смерть!
        Мы идем - нам солнце внемлет,
        Русь святая - Божий дом.
        Мы очистим наши земли,
        Разоренные врагом…[Слова М. Кузнецова.]
        Ушла песня - вместе со строем. Мимо стоящих Ларионовых и Верещагиных прошел молодой мужчина - на глазах слезы, голова высоко поднята, левая рука - в черной перчатке…
        - Да… - вздохнул Верещагин. - А где сейчас Кологривов?
        - Погиб Кологривов, - тихо ответил Ларионов. - Он после челюстно-лицевого вернулся в полк… добился, хотя говорить почти не мог. В Клайпеде его снайперша убила. Вот так…

* * *
        На парапете сидел молодой парень с гитарой; вокруг стояли еще с десяток парней и девчонок - и в гражданском, и в кадетской форме.
        Верещагин и Ларионов шли одни. Остальные рассосались - сперва исчезли Юрка со Светкой, потом - старшие мальчишки, объявившие, что пойдут на стадион и вернутся только на парад и концерт, потом - женщины с младшими, вообще никак не мотивировавшие свое исчезновение. Впрочем, бывшие офицеры и не были особо против.
        - Пашка, спой про графа, - попросила рыжая девчонка в форме пионервожатой.
        Парень с гитарой, кивнув, перебрал струны, ударил по ним…
        Все начиналось просто:
        Граф опустил ладони на карту -
        Реками стали вены,
        Впали вены в моря,
        В кузнице пахло небом,
        Искорки бились в кожаный фартук,
        Ехал Пятьсот Веселый
        Поперек сентября…
        Девочка, зря ты плачешь - здесь, в сентябре, без этого сыро,
        Там, куда Граф твой едет, вовсе уж ни к чему.
        Счастье из мыльных опер - жалкий эрзац для третьего мира,
        Только Пятьсот Веселый нынче нужен ему.
        Слушали молча, покачивая головами. А парень пел. Глядя в небо и чему-то улыбаясь:
        Ветер метет перроны, поезд отходит через минуту,
        Точно по расписанью - х…ли ж им, поездам.
        В грустный мотив разлуки что-то еще вплетается, будто
        Пуля в аккордеоне катится по ладам.
        И вот ты одна под крышей, свечи сгорели, сердце разбито,
        Что-то уж больно долго Граф тебе не звонит.
        Только Пятьсот Веселый, шаткий от контрабандного спирта,
        Знает к нему дорогу - этим и знаменит.
        На рубеже столетий все в ожидании, чет или нечет,
        И Граф твой не хуже прочих знает, как грань тонка,
        Что-то ему обломно - бабы не в кайф, и водка не лечит -
        Мечется волком в клетке, ждет твоего звонка.
        Верь в то, что все как надо, нынче судьба к нему благосклонна,
        Нынче портянки в клетку, устрицы на обед,
        Под акварельным небом, сидя на палубе бателона,
        Пьет золотое пиво, думает о тебе.
        Девочка, ждать готовься - вряд ли разлука кончится скоро,
        Вряд ли отпустит Графа певчий гравий дорог,
        Ты открываешь карту, и вслед за беспечной птичкой курсора
        Шаткий Пятьсот Веселый движется поперек.
        Ты не кляни разлуку - мир без разлуки неинтересен,
        Брось отмечать недели, вытри слезы и жди,
        Верь в то, что ваша встреча - сказка всех сказок,
        песня всех песен,
        Новый мотив разлуки - все еще впереди.
        Хоп![Песня О. Медведева «Пятьсот Веселый».]
        - Бессонов, Пашка! - окликнул Верещагин. Гитарист опустил голову и улыбнулся, соскакивая с парапета:
        - Олег Николаевич, вы тоже приехали? Здравствуйте!
        - Здравствуй, Пашка, - кивнул Верещагин. - Здравствуй.

* * *
        - А где другой Пашка? - Ларионов снова закурил, опираясь спиной на ограждение.
        - А, вестовой мой… - Верещагин улыбнулся. - А ты хочешь верь, хочешь нет - он занялся политикой. В армии служить не стал, а добился того, что его выбрали городским головой. В девятнадцать лет!
        - Иди ты! - вырвалось у Ларионова по-мальчишески. - У вас в Кирсанове?!
        - Я и говорю. Как метлой город вымел. Чисто. Тихо. Порядок. И на службу пешком ходит, а свое законное авто детскому саду отдал.
        По набережной все чаще и чаще двигались колонны - пионеры, кадеты, военные, просто люди под флагами, с портретами и лозунгами. Слышался непрерывный шум, почти перекрывавший репродукторы.
        - Вообще-то нам повезло, - задумчиво сказал Верещагин.
        - В чем? - поинтересовался Ларионов, глядя, как к берегу интенсивно гребет стая уток.
        - В том, что все так сложилось, - бывший офицер оперся спиной на парапет. - Смотри сам: до сих пор весь мир кипит.
        - Это да, - согласился Ларионов.
        Это было правдой. В расколовшихся на два десятка кусков США шла бесконечная гражданская война между дюжиной негосударственных организаций (судя по всему, через пять-шесть лет победа должна была достаться Гражданской гвардии и Пьюкенену; в перспективе они могли даже восстановить целостность страны. Но эти люди явно не испытывали желания вмешиваться в дела других стран, заранее объявив, что США станут заниматься внутренним развитием, как завещали предки…). Еще недавно могучий Китай рассыпался на глазах, потеряв за последний год три четверти населения в основном от забушевавших внезапно эпидемий. Индо-иранский и пакистано-саудовский альянсы, поддержанные расколовшимся от Японии до Алжира мусульманско-восточным миром, нанеся друг по другу около сорока ядерных ударов, сейчас занимались классическим самоистреблением при помощи холодного оружия и старых «калашниковых». Африка южнее Чада, окончательно охваченная дичайшим трайбализмом, вымирала от многочисленных пандемий, людоедства и непрекращающихся племенных войн (исключением была, пожалуй, ЮАР, где буры снова взяли власть, провели массовые зачистки и
выставили на границах прочные кордоны). Относительно спокойно дела обстояли в Южной Америке, но правившие там «угоисты» к России относились традиционно дружелюбно, да и были прочно заняты обустройством своего континента (и внутренними разборками - тоже…). Остатки беженцев из Израиля тыкались то туда, то сюда, но, судя по всему, никому нужны не были и в данный момент кочевали чудовищным табором где-то по Мавритании… Ну а хитрая «старушка» Европа, почти не пострадавшая от войны, как в «старые добрые времена», полностью зависела от русских нефти и газа и вообще не считала, что за последние годы произошло что-то особо уж страшное. Скорее наоборот - лидеры пришедших в большинстве европейских стран к власти партий и организаций, объединенных под общим условным названием «Национальный фронт», в немалой степени были России благодарны за избавление от американского прессинга и возможность выселить из своих чистеньких стран-домов сильно, надо сказать, пакостившее там «заезже-натурализованное» население. Благодарность была настолько большой, что Европа ни словом не заикнулась о протесте в связи с восстановлением
СССР - Союза Социалистических Славянских Республик, включившего в себя не только территорию СССР-91, но и Югославию, Болгарию и Словакию. Недовольны были разве что успевшие вкусить натовских прелестей «восточные западники», потерявшие в войне огромное количество людей и средств и почти на этом разорившиеся - Польша, Венгрия, Чехия, Румыния… Впрочем, их мнение, как обычно, никого не интересовало в принципе.
        Короче говоря, России очень и очень повезло. Нельзя было не понимать, что даже сейчас, сыщись в мире достаточно мощная сила - и огромная территория СССР, с поредевшим населением, со здорово разрушенной инфраструктурой, с трудом восстанавливающаяся, стала бы ее добычей.
        Но судьба, как всегда, пощадила Россию за мужество ее народа.
        - Ополовинили нас, славян, - печально сказал Верещагин.
        - А это не так уж страшно, - возразил Ларионов неожиданно жестко. - Две трети погибших - население мегаполисов. А среди северян, казаков и сибиряков уцелело большинство. Генофонд цел. Кстати, и на планете попросторней стало.
        - Насколько? - с непонятной интонацией уточнил Верещагин.
        - На три миллиарда, - с такой же интонацией ответил Ларионов. - За пять лет - вовсе неплохо… Правда, через пару лет ожидаем пандемию чумы на всем юге. Но ученые говорят, что теперь справимся легко. Через границы не пустим.
        - А ты вообще где? - спохватился Верещагин. - В отставке, это понятно. А так?
        - А так - я глава комиссии по реституции, - сказал Ларионов. И, увидев недоуменный взгляд Верещагина, пояснил с улыбкой: - Да нет. Это не разные там склянки-картинки делить. Это возвращение нашей главной ценности - русских детей.
        - Еще не все?.. - Верещагин помрачнел.
        - Не все, - кивнул Ларионов. - Кто просто не может выехать. Кого не выпускают. А кто уже и забыл, что русский… Я ведь всего три дня назад был на пропускнике в Уэлене… Бррр! - он передернулся. - Из Аляски толпы ломятся… «бывжиг». Сперва от нас удрали в Штаты, а теперь оттуда бегут сюда. На Аляске-то относительный порядок, вот они туда и ползут. Жуть. С детьми, вопят, деньги тычут… - Лицо Ларионова стало недобрым. - Ну, я тишину установил, - он показал, как стреляют в потолок, - и говорю: «Никого из взрослых я не пущу. Вы курвы, - так и сказал, - курвами и останетесь. Родину бросили, когда было плохо. И Америку так же бросаете. Проходить будут только дети до шестнадцати». Так что ты думаешь? Две трети просто повернулись, детей бросили и обратно ломанулись. Я потом расспрашивал - это в основном и не их дети были, откуда у их б…дей дети? В детдомах, в клиниках русских детишек покупали - там же сейчас жуть что творится, власти никакой - и за своих выдавали, на жалость бить собирались. А как увидели, что их так и так не пустят - дернули обратно…
        - И не пустил? - спросил Верещагин.
        - Не пустил, - жестко ответил Ларионов. - Кто предал раз - предаст и два. Детей собрали и увезли. А эти пусть подыхают в Америке. Тем более что американцам они тоже не нужны. Мне майор-штатовец с КПП сказал, что даже обратно в Уэллс, в город, их не выпустит, пусть в пропускнике хоть дохнут, хоть вешаются. Мол, Америке нужны матери и солдаты, а не шлюхи обоего пола. А какие знаменитые рожи я там видел! - Ларионов подмигнул. - Сатирики-юмористы, певички-актриски, исследователи-последователи… Аж душа запела!
        - Смотри, мы почти до Чернавского моста дошли, - сказал Верещагин. - А это там что? Памятник?
        - Памятник, - тихо ответил Ларионов. - Пошли. Посмотришь.

* * *
        - Здравствуй, Димка, - тихо сказал Верещагин. Так тихо, что не услышали, кажется, даже стоявшие по обе стороны от небольшой кирпичной пирамидки пионеры почетного караула. А ветер с водохранилища, рвавший, словно языки пламени - казалось, что горит все вокруг - тысячи пионерских галстуков на металлических распорках, похожих на дуги колючей проволоки, - и вовсе сделал слова неслышными.
        На фоне изогнувшегося гигантским полукольцом Мемориала, его полированного черного камня, белокаменных фигур в вечном карауле памятник Димке Медведеву казался особенно крохотным. Но… но странно. Пирамидка не терялась, не казалась жалкой. Возникало странное ощущение. Как будто гигантские сильные руки - Мемориал - с обеих сторон обнимают младшего товарища, стремясь защитить того, кто вышел вперед, кто уже шагнул навстречу врагу…
        - Здравствуй, Димка, - повторил Верещагин.
        - Вот так, - сказал, подходя следом, Ларионов.
        - Иногда я думаю… - спокойным, но странным голосом сказал Верещагин. - Иногда я думаю: если бы не он - мы бы не победили. Я знаю, что это смешно, но я так думаю иногда. Что с него все и началось.
        - Кто знает? - задумчиво произнес Ларионов.
        - У меня был друг, - сказал Верещагин. - С детства друг, а тут - офицер моей дружины, Игорь Басаргин… Вот мы с ним как-то - за неделю, что ли, до того, как я с Димкой познакомился - сидели и говорили. Я его спросил, не пробовал ли он молиться. А он помолчал и вдруг говорит зло: «Бог не поможет сволочам, которые продали свою страну!» Как ударил, я даже отшатнулся… А теперь думаю еще… - Верещагин усмехнулся. - Может быть, Бог все-таки есть. И он нас всех пожалел ради одного мальчишки, у которого было большое и чистое сердце. Понимаешь, не ради наших танков и наших автоматов, не ради лозунгов и дружин РНВ. Просто ради мальчишки, который оставался мужественным до конца.
        - Кто знает? - серьезно повторил Ларионов. - Знаешь, сколько было споров? Строить или нет… Людям жить негде… А Ромашов тогда сказал: «Без жилья люди выживут. А без памяти они так - стадо…»

* * *
        Если честно, парад Верещагин не очень запомнил, хотя близнецы на его плечах выражали свой восторг весьма бурно. Только когда в самом конце пошли БМС - боевые машины сопровождения, заменившие в новой армии архаичные танки и самоходки - и грянул марш «Мы - армия народа», Верещагин словно бы очнулся. И увидел, что за
«оборотнями» и «рысями» начинают выходить пионерские отряды.
        - Первый пионерский отряд города Воронежа - отряд имени Дмитрия Медведева! - говорил диктор. - Созданный почти в самом начале блокады, этот отряд…
        - Знаю. Все знаю, - прошептал Верещагин, ссаживая бурно запротестовавших мальчишек на руки матери и явно к ним привязавшейся Катьке.
        Ему внезапно очень захотелось остаться одному - и он начал потихоньку выбираться из толпы. Ларионов спросил, оглядываясь:
        - Куда собрался-то?
        - Прогуляюсь, - ответил Верещагин через плечо. - Я сейчас.

* * *
        Спустившийся на Воронеж летний вечер был теплым и тихим - тихим, так сказать, от природы, потому что праздник не утихал, переместившись с центральных улиц на концертные площадки, в Дома культуры и просто в квартиры. Уложив младших - с ними изъявили готовность остаться Юрка со Светкой - в доме Ларионовых (Ларионов-старший как бы автоматически считал, что Верещагины остановятся у него, начисто забыв, что дом Елены целехонек), остальные отправились в город, но Сережка с Димкой опять тихо слиняли, на этот раз прихватив с собой и Катьку. А двое мужчин и две женщины оказались около все того же Мемориала, где уже была возведена большая временная эстрада и собрались тысячи людей.
        Эстрада была не освещена. Но потом вдруг откуда-то сверху ударил поток необычайно теплого, золотистого света, выхватившего из темноты фигуру очень красивой девушки в легком платье, с пышной, небрежно уложенной копной волос искристого, металлического цвета. Шагнув к краю эстрады, девушка подняла руку свободным жестом и звонко отчеканила:
        Вечная
        слава
        героям!
        Вечная слава!
        Вечная слава!
        Вечная
        слава
        героям!
        Слава героям!
        Слава!!

…Что-то шевельнулось в темноте - с левого края эстрады. Все скорей угадали, чем увидели - черный сгусток, имевший форму человеческого силуэта. Странно холодный, безликий, но сильный голос прозвучал из тьмы:
        …Но зачем она им,
        эта слава, -
        мертвым?
        Для чего она им,
        эта слава, -
        павшим?
        Все живое -
        спасшим.
        Себя -
        не спасшим.
        Для чего она им,
        эта слава, -
        мертвым?..
        Если молнии
        в тучах заплещутся жарко,
        и огромное небо
        от грома
        оглохнет,
        если крикнут
        все люди
        земного шара, -
        ни один из погибших
        даже не вздрогнет.
        Знаю:
        солнце
        в пустые глазницы
        не брызнет!
        Знаю:
        песня
        тяжелых могил
        не откроет!

…Резкий взмах во тьме - словно махнуло черное крыло. И девушка, ломаясь в поясе, упала на колени и спрятала в ладонях лицо.
        Круг золотистого теплого света начал сужаться, тускнеть…
        Но вдруг - тьму полоснула золотая дорога! Раздались четкие, уверенные шаги. Чернота брызнула в разные стороны, и человек в форме РНВ, подойдя, поднял с колен и обнял девушку, с надеждой повернувшую к нему лицо - и в тишину упали слова сильного юного голоса, в котором звенел металл:
        Но от имени
        сердца,
        от имени
        жизни
        повторяю!
        Вечная
        слава
        героям!..
        И голос девушки вновь зазвучал:
        И бессмертные гимны,
        прощальные гимны
        над бессонной планетой
        плывут
        величаво…
        Пусть
        не все герои, -
        те,
        кто погибли, -
        павшим
        вечная слава!
        Вечная
        слава!!

…Свет погас. В темноте прозвучал звук колокола - размеренный и странный. Потом мужской голос, похожий на голос диктора радио военного времени, отчеканил:
        Вспомним всех поименно,
        горем
        вспомним
        своим…
        Это нужно -
        не мертвым!
        Это надо -
        живым!
        Вспомним
        гордо и прямо
        погибших в борьбе…
        Есть
        великое право:
        забывать
        о себе!
        Есть
        высокое право:
        пожелать
        и посметь!..
        Стала
        вечною славой
        мгновенная
        смерть!
        Колокол умолк. Зажглись круги холодного голубоватого света. В них стояли люди в разной форме - чезэбэшники, регулярные военные старой армии, ополченцы, интернационалисты, казаки… Молодые мужчины и женщины, юноши и девушки. Мальчишки и девчонки… Но форма лишь просвечивала сквозь накидки, похожие на саваны, и головы стоящих были опущены.
        Потом они разом подняли лица. Губы их не шевелились - но один за другим начинали звучать горькие, недоуменные голоса - казалось, над эстрадой, сталкиваясь, бьются людские мысли…
        Разве погибнуть
        ты нам завещала,
        Родина? -
        горько спрашивал молодой мужчина.
        Жизнь
        обещала,
        любовь
        обещала,
        Родина… -
        тихо сказал девичий голос.
        Разве для смерти
        рождаются дети,
        Родина? -
        звоном взорвался крик мальчишки.
        Разве хотела ты
        нашей
        смерти,
        Родина? -
        хрипловато произнес еще кто-то.

…Страшный грохот заставил всех вздрогнуть. Голубоватый свет погас; его сменило сплошное кровавое свечение, и на заднем плане всплыли зубчатые руины города. Верещагин почувствовал, как по коже побежал мороз, на миг он подумал: боги, неужели все заново?! Елена сжала руку мужа.
        Саваны полетели прочь. И зазвучали уже живые, настоящие голоса…
        Пламя
        ударило в небо! -
        ты помнишь,
        Родина?! -
        спросил почти яростно парень.
        Тихо сказала:
        «Вставайте
        на помощь…»
        Родина, -
        почти прошептала девушка.
        Славы
        никто у тебя не выпрашивал,
        Родина, -
        запальчиво и гордо сказал мальчишка.
        Просто был выбор у каждого:
        я
        или
        Родина, -
        спокойно и уверенно подытожил немолодой мужчина.
        Золотые, серебряные и голубые лучи побежали по развалинам, стирая их вместе с тьмой и алым светом. Вновь появились девушка и тот парень, и они читали попеременно:
        Самое лучшее
        и дорогое -
        Родина.
        Горе твое -
        это наше
        горе,
        Родина.
        Правда твоя -
        это наша
        правда,
        Родина.
        Слава твоя -
        это наша
        слава,
        Родина!
        Тишина лопнула и разлетелась на куски. Каждый в огромной толпе принял все сказанное как обращение лично к себе.
        - Старые стихи… - сказал Верещагин, когда шум вокруг утих - словно волны откатились обратно в море. - Кажется, Роберта Рождественского[Из поэмы Р. Рождественского «Реквием» («Вечная слава героям…»).] .
        - Ничего. Напишут еще новые - и о нас. Уже пишут.
        - Да… Мне знаешь чего жаль только?
        - Чего?
        - Что люди забудут о Великой Отечественной… Я даже чувствую себя виноватым… перед ветеранами…
        Ларионов-старший не ответил. На сцене уже разыгрывалась постановка, посвященная славянским странам, вошедшим в СССР. На фоне белорусского флага кряжистый усатый мужик пел под гитару - а сбоку от него мелькали кадры хроники времен войны: защита Минска, пограничное сражение, взятие Люблина…
        На русском поле «Беларусь»
        Пахал и пил взахлеб соляру,
        Давал на сенокосах жару…
        Но в бак ему залили грусть.
        Потом в застенках гаража
        На скатах спущенных держали.
        Скребла его когтями ржа.
        И под капотом кони ржали.
        И сотни лошадиных сил
        Рвались на русские просторы.
        Он слышал дальние моторы
        И каплю топлива просил.
        Без плуга корчилась земля.
        Без урожая чахла пашня.
        Двуглавый герб-мутант на башнях
        Венчал двуличие Кремля.
        И, окружив славянский дом,
        Пылили натовские танки.
        Глобальной газовой атакой
        На Минск надвинулся «Бушпром».
        И встал мужик не с той ноги,
        Ко всем чертям отбросил стопку,
        Заправил «Беларусь» под пробку.
        К рулю качнулись рычаги.
        Советский гимн запел движок
        (Его другому не учили),
        И, повернув колеса чинно,
        Он небо выхлопом обжег.
        И через ноздри клапанов
        Втянув убитой пашни запах,
        Он, вздыбившись, повел на Запад
        Ряды железных табунов.
        И понеслись в последний бой
        Все «Беларуси» - белороссы.
        На подвиг малые колеса
        Вели большие за собой.
        И странно было всей Руси,
        Великой некогда и смелой,
        Вставать за малой Русью - Белой
        И верить: Господи, спаси!
        И через поле, через мать…
        Опять сошлись надежды в Бресте,
        Где сроду с Беларусью вместе
        России славу добывать.
        И честью пахаря клянусь,
        Что, на бинты порвав портянки,
        Тараном в натовские танки
        Влетит горящий «Беларусь»[Стихи Л. Корнилова.] .
        Люди зашумели.
        - Вуууук!!! - орал кто-то одурело. - Батько-о-о-о!!!
        Верещагин сказал:
        - А что ни говори, а воевали мы его оружием. По крайней мере - вначале. Жаль, что не его избрали Вождем.
        - Говорят, он сам отказался, - произнес Ларионов. - Смотри, Боже Васоевич. Сам приехал.
        Юный глава югославской Скупщины, смущенно улыбаясь, поднятой рукой пытался успокоить людское ликование.
        - Я буду говорить по-русски, - сказал он. - В конце концов, это заслуга русских - что есть моя страна, что у меня, в конце концов, целы ноги. Здравствуйте, братья…

* * *
        Где-то уже шумела стройка. По предрассветной почти пустой улице ветер гнал клочок бумаги. От водохранилища тянуло речной водой. Сидя на скамейке, Верещагин слушал Пашку Бессонова.
        Ты знаешь, мне приснился странный сон,
        Смешной и страшный, путаный и длинный:
        Как будто я был вылеплен из глины
        И с жизнью человечьей разлучен.
        Как будто я нездешний, неземной,
        И будто крови нет во мне ни грамма,
        Как будто кто-то гонится за мной,
        И будто нет тебя на свете, мама.
        Как будто бы чужую чью-то роль
        Заставили играть в пустой квартире,
        И из всего, что было в этом мире,
        Остались одиночество и боль.
        И я не знал, где мне тебя искать,
        Но я искал, сглотнув слезу упрямо.
        Не страшно даже камню кровь отдать,
        Чтоб только ты ко мне вернулась, мама.
        И не пойму, во сне иль наяву
        Мне на плечо твоя рука ложится.
        Взаправдашние утренние птицы
        Вдруг радостно рванулись в синеву[Из стихотворения В. Крапивина и А. Гончарова.] .
        Певец прихлопнул струны исцарапанной ладонью, покрытой еще не сошедшим с лета загаром, и тихо сказал, ни на кого не глядя:
        - Не бойся. Это сон. Это неправда…
        - Пашка, - спросил Верещагин, - скажи мне ты. Все то, что мы потеряли. Все те, кто погиб. Это было не зря?
        - Димка верил, что не зря, - Пашка встал. - А значит - не зря, Олег Николаевич… Ну, я пойду. Хоть пару часов посплю. Вы заходите в отряд, он там же, только не в подвале, конечно.
        - Зайду, - сказал Верещагин и, откинувшись на спинку скамьи, закрыл глаза.
        Тамбовские письма
        Здравствуй, Сережа!
        Ты наверное уже забыл кто я такой и вобще. А я Лешка. Лешка Баронин. Вспомнил? Я тебя часто споминаю. И всех наших.
        Я пишу из США. Хотя теперь ведь уже нет США, а есть КШСА. Неудобно выговорить. Конфидерация Штатов Северной Америки. Так вот здравствуй Сережа из КШСА.
        Когда мы с папой, я так называю Эда, ты его помнишь? Когда преехали, тут было еще хуже чем в России. Савсем плохо. Все разрушено и погорело. У папы оказывается сожгли дом и убили всю семью. Мы сперва думал, что всю. Мы поселились в палатке со склада. И первый же вечер папа принес бутылку виски и хотел пить. А я ее разбил и сказал, что нидам пить. Что от пьянки ничего нибудет хорошего. Он сперва на меня страшно так глянул и я думал даже, что ударит. А он только обнял меня, стиснул (прямо больно) и заплакал. И говорит, что зря я тебя (меня) привез, видишь тут ничего нет у меня. И говорит, что утром пойдем в русское консульство и ехай домой. Тогда я тоже (по секрету, никому ни говори, Сережа) заплакал и говорю: никуда я от тебя ни паеду, хоть гони. А утром давай будет дом строить. Хоть как. И он меня уложил на матрас, сам сел рядом на полу и говорит: ну давай, сын.
        А утром раз - пришел священник. Он негр. Оказывается он прятал сперва доч папы, Люси. Люську, я зову так ее. Когда были бои и жена папы погибла (а сына у него убили доэтого), то этот священник подбирал детей и прятал их в разных местах и нидал убить. Потом пришли наши (ну, серые, это наши здесь, серые их говорят) и почти всех детей разобрали, а Люську этот священник, отец Бен, оставил, потому что верил, что папа вернется. И папа сперва хотел священника убить за то, что негр. Даже взял пистолет и нацелился. А тот стоял и ничего не говорил. И тагда папа сказал спасибо и сказал, что поможет потом обратно строить церковь.
        Ой как мы строили! Матерялы нам дали со складов. И все улицей другу другу помогали. Но никто толком ничего неумел, прямо смешно. Правда потом пришли амиши. Я сперва непонял кто это. Чудные такие. Все в черном и в шляпах. И говорят на каком то другом языке, а по английски плохо. Зато они оказалось умеют хорошо строить и они нам помогли. Они вобще по всем КШСА ходят такими как у нас раньше артелями и запростотак помогают людям строить дома и все. Говорят, что вилел бог. А бог есть?
        Потом на нас два раза нападали. Не черные братья, их уже всех разбили. Просто бандиты. Но тут у всех оружие. Бандитов сразу остановили, окружили, а потом взяли и повесили.
        Сережа, сколько тут хороших людей! Я никак ни пойму зачем мы воевали и почему они позволили своим правитилям напасть на нас?! Получается какая то глупость.
        Потом я пошел в школу. Я сразу в классе сказал, что я русский и кто хочет пусть лезет дратся. И полезли. Ой как колотили! Не кучей, но их же много. Поочереди все равно меня били. Но потом за меня стали заступатся несколько человек. Один (его зовут Тим) похож на Саньку. И тоже воевал. У него вся спина в ожогах, это его пытали черные братья, когда он был разведчиком у Лэйкока (это такой знаменитый партизанский командир тут). Он старше и мы ни то что друзья. Просто он заступился первый. Когда увидел, что я ни поддаюсь. А потом и мальчишки из моего класса стали тоже. Ой один раз была драка! Пополам на пополам! А после нее все вместе помирилис и даже смеялись, что опять из за русских война. Но это не зло, ты не думай.
        Знаеш, Сережа, я хочу быть военным. Как папа. И буду. Но ты НИ ЗА ЧТО не думай. Если опять какой гад захочет, чтоб мы лезли на другие страны просто за деньги - мы его сразу. Как тех бандитов. Нас больше никто не поссорит, Сережа. Я тебе ОБИЩАЮ!!
        А всякие разные кто где еще капашится и хочет воевать - мы их вместе задавим. По всей Земле!!!
        Вода проточит камень,
        Огонь пройдет сквозь лес!
        А если смел ты и упрям -
        Дойдешь хоть до небес!
        Вот! Всего тебе лучшего, Сережа! И всем нашим!
        Лешка Баронин (Алекс Халлорхан, ага?).

* * *
        Лешка, привет!
        Ты пишешь начисто неграмотно. По-английски пишешь так же? И как учителя, в обморок не падают?!
        Я очень удивился, когда увидел твое письмо. Думаю, кто мне пишет оттуда? А потом я обрадовался.
        Я помню тебя. Я вообще всех наших помню, хотя ты, может, не поверишь. А вас, разведчиков, особенно. И не только я.
        Помнишь отряд «Батька Антонов» и его командира? Дочка у него была, снайперша? Дина. В общем, теперь она моя жена. Я сам удивляюсь. Еще удивительней, что у нас дети. Правда, не свои. Пока. Свой только в проекте, проект солидный. А так - ты их помнишь, наверное, Пух и Ниночка, это наши, и ваш один, Толик.
        Я - как вернулся из армии - пока пашу на стройке и учусь заочно в Державинском. Видимо, буду учителем. Если вынесу все это. На стройке работать легче, хотя и ей конца не видно, Тамбов наш здорово разбит… Странно, старые здания почти все уцелели. Даже смешно немного, развалили, как по заказу, почти все, построенное в
90-х и в начале века. Видно, так строили. Знаешь, я раньше не замечал, да и, мне кажется, почти все люди не замечали, что все вокруг вот такое было. Пустое, что ли. А, не забивай себе голову в своих КыШСА. Я и сам не очень понимаю, чувствую так.
        Михал Тимофеича нашего хотели сделать военкомом, я так и не понял, почему. Он отказался, сейчас рулит лесами по области. Елена Ивановна с Мишкой живут в Тамбове, у них с Михал Тимофеичем еще дочь родилась, Ирочка. А Никитка так и лежит возле амеросовского аэродрома, там теперь парк и новое кладбище. И Никитка, и Симка. И сержант Гриерсон. Мост восстановили, который мы тем летом взорвали, я там был. Помнишь Фурмана, дядю Колю? Он опять агроном там, я его видел, вместе к тому мосту ходили. А Райан, Райана помнишь? Он же тут фермерствует, нашел себе вдову, старше его, с детьми - отлично живут. Пчел разводят, представляешь?! А был такой городской пацан. Столько лет, сколько мне сейчас.
        Я бы тебе про всех написал, да как-то потерялся, не знаю, с чего начать и что тебе интересно. Да и не знаю я про многих ничего. Санька со Светиком где-то на юге, ну ты помнишь, они в конце войны расписались уже. А у меня даже и адреса нет.
        Мы все часто вспоминаем, как было. Месяца два назад заговорили, а Пух говорит - нет, Серега, а там не так было. Я испугался. А ведь правда не так. Забыл. Ну и стал записывать по вечерам. На компе, у нас комп есть. Урву время и записываю, а все остальные советуют. Ну я не знаю. Чтобы не забыли никогда больше. Может, книжка получится, а может - так. Для себя. Пух с Толиком пионерствуют, они просили, как закончу, сделать им копию - в школьный музей. Школа в нашем старом интернате. Странно, там все началось. Мне кажется, что вообще - все.
        Наш адрес - ул. Н. Вирты, д. 22, кв. 34. Квартира новая, получили вот-вот от нашего стройуправления. Если что - приезжайте с Эдом вместе и с твоей сестрой. Ты ее учи говорить по-русски, пригодится!
        Сергей.

* * *
        Градоначальнику г. Рассказово
        Т.Т. Щербицкому
        от государственного уполномоченного
        по контролю А.Д. Басманова
        ОБЪЯСНИТЕЛЬНАЯ ЗАПИСКА

21 мая с.г. я прибыл по служебной надобности на проходную завода РТЗ. Пропустить меня отказались, мотивировав это тем, что на заводе идет вывоз устаревшего оборудования. Я все равно прошел, чем объясняется двойной перелом нижней челюсти вахтера гр-на И.П. Голутвина. На территории завода в выходной день мною была обнаружена группа из четверых человек. На мое предложение предъявить документы, сделанное после предъявления моих документальных полномочий, один из них достал деньги (в т. ч. драгметаллки, позднее оказавшиеся фальшивыми), чем объясняется вывих запястья и перелом лучевой и локтевой костей гр-на Д.М. Скачко. Трупы граждан В.А. Кодишвили и П.С. Дадия, как и проникающее ранение в живот гр-на Н.Н. Уськина, объясняются тем, что указанные граждане в ответ на вежливое предложение лечь на землю с руками на затылок достали незарегистрированные пистолеты и попытались произвести выстрелы в моем направлении. Сотрясение мозга и разрыв мошонки директора завода РТЗ гр-на А.С. Хоменко объясняются тем, что он не проявил готовности к сотрудничеству и попытался помешать исполнению моих служебных обязанностей
путем выкидывания связки ключей от сейфа в окно.
        Вывоз оборудования производился не только без санкции, но и в прямое нарушение распоряжения градоначальника, а также в нарушение указа Вождя о полномасштабном восстановлении предприятий класса 3.
        Гос. уполномоченный ком. по контролю
        титулярный советник Антон Дмитриевич Басманов

23 мая 20… г.

* * *
        Степа, здравствуй.
        Я был очень удивлен твоим письмом, так как думал, что вы с Лешкой служили вместе. Только поэтому и не написал тебе сразу, извини. Я бы непременно сделал это, хотя тогда не успел с ним поговорить. А ведь хотел расспросить про тебя как раз, удивился и обрадовался этой встрече, удивился и тому, что вы не вместе, но перебросились только парой слов перед взлетом. Но раз так - рассказываю, хотя очень тяжело.

14 октября 20… года, уже после войны, на трассе Яркенд - Хотан уйгурскими бандитами была атакована госпитальная колонна индийских гурков. Ты, я понимаю теперь, выходит, не слышал, что наш полк и сборный погранполк спецназа были приданы северо-восточной группе индусов - по Тегеранской договоренности, про нее ты, конечно, читал. Мы выбрасывали погранцов на помощь, тут я Лешку и увидел. Я еще думал - а где же ты? В общем, мы говорили минуту, не больше. Потом, вечером, мы забирали 200 и 300.
        Лешка командовал заслоном, они были в первой заброске. В общем, к машинам с ранеными они уйгуров не пустили. Гурки его и вытащили. Только уже мертвого. Шесть осколочных, а в спину - штук тридцать колотых. Пулемет у него уже потом, на перевалочном, из рук смогли забрать.
        На Тамбовщину его не возили, я потом узнал краем. Похоронили на кладбище Кашагрского погранотряда. Это я на случай, если ты поедешь.
        Надеюсь, что у тебя все хорошо. Мои нашлись еще во время войны, живые. Ты-то не женился? Рано, наверное, еще. Я часто вспоминаю нашу войну и все, что было. Адрес на конверте. Если что - пиши, приезжай, хоть один, хоть с семьей.
        Логинов А.Р., полковник армейской авиации России
        и твой боевой товарищ.

* * *
        Генка, ты фамилию не поменял?
        Удивлен? Я тоже удивился, когда узнал, что набирать мальчишек в Русскую стрелковую школу в Питере к нам в Воронеж приезжал какой-то Геннадий Сергеевич Путин. Жаль, что я не сразу сообразил, был занят в летнем лагере, а когда узнал поточнее - ты уже уехал.
        Да ты, может, меня уже и не помнишь? Ну-ка, ну-ка - кто заставлял всех лазить по канату «без рук»?
        Честно сказать, я потом долго думал, что виноват перед вами - бросил вас, поторопился, а надо было сначала вывести вас куда-нибудь, а потом уж уходить. Да и получилось у нас сначала не так уж хорошо. Мы с ребятами пару раз напали на колонны, а потом на гарнизон в одной деревне. Но я оказался бездарным командиром и погубил ребят. Физкультура одно, война - другое, да еще партизанская; нас выследили по мусору у лагеря. Почти все погибли. До сих пор не могу себе простить.
        Я был ранен, в фильтрационном лагере чуть не умер, потом - бежал и добрался до Воронежа. Воевал сперва у ополченцев, потом в ЧЗБ. А после войны так и осел в Воронеже. Если честно - не смог я вернуться в Тамбов, потому что там вспоминал бы все время про ребят. И даже узнавать ни про кого не стал. А когда сообразил, что ты и есть ты - то обрадовался.
        Я пишу-то зачем. Я просто хотел попросить у тебя прощения за всех. Это важно. Для меня важно.
        Напишешь ли в ответ?
        Антон Анатольевич,
        ваш бывший физкультурник.

* * *
        Темка, привет!
        Вообще это свинство - столько не писать. Я тебе написал аж целый один раз, а ты мне сколько в ответ? Всего один раз.
        Короче, погорела моя мечта. Поглядели на комиссии, что у меня пальцев как бы не хватает - и посоветовали подумать про что-нибудь приземленное. Я спросил, а что, летают когда - пальцами машут? Да еще на ногах? Они мне сказали, чтоб я не умничал, молод пока. Я тоже сказал. В общем, когда меня с суток выпустили, то я с горя забрал мамку и сестер и уехал в город Гавану, откуда тебе и пишу сейчас. Город хороший, народ отличный, Фидель еще жив, а на первом гидрокомплексе, который мы тут строили, я самолично на высоте сорока метров написал: «МИРУ - МИР!» Ругали долго и даже вычесть из зарплаты хотели, но местные власти вступились, тогда меня на всякий случай премировали. Я подумал-подумал, понял, что летчиком мне стать не дадут, и решил учиться на гидроинженера. Благо далеко ходить не надо, вуз прямо в Гаване открыли, наши, кстати. Сейчас на четвертом курсе. Поздравь - пру на красный диплом. Чуть что не по-моему, я сразу всем профессорам в нос нашим первым комплексом тыкать начинаю, его из окна видно. Они лапки вверх и оценку в зачетку.
        Кстати, думаю жениться. Тут на втором учится тааакая норвежечка! Мечта викинга. Я за викинга сойду? Как думаешь?
        Темыч, как Ленок поживает? Вы же с ней уехали тогда. Как первенца назвали?
        Жму руку!
        Леха.

* * *
        Леша, здравствуй.
        Посылаю тебе вырезку из газеты, Леша. Это в последний год войны было, Леша, под Триестом. Мне даже ничего не прислали, только эту вырезку, извещение и ордена - наш и сербский. А писать про это я не могу. Сам прочтешь.
        Тема успел оставить мне сына. А на счастье у нас времени не хватило. Сына назвали Никиткой, в честь сына М. Т. Он уже спрашивает, где его папа. А я не знаю, он не поймет, наверное, если я расскажу.
        Лена Рябинина (Иверцева)

* * *
        Здравствуйте.
        Вам пишет Елена Измайлова. Точнее, пишут по моей просьбе. В настоящее время вот уже несколько лет я нахожусь на лечении в Центральном военном госпитале г. Тамбов, глазное отделение.
        Летом 20… года, в момент начала боевых действий, мы с мужем и восьмилетним сыном Ильей спасались на нашей легковой машине в колонне беженцев по дороге Тамбов - Моршанск. Колонна была атакована штурмовиками оккупантов совершенно без причины. Во время налета наша машина загорелась. Муж, видимо, погиб сразу. Я успела выбросить Илью наружу. Как сама спаслась - не помню. Сильно обгорела, и именно тогда у меня начались проблемы с глазами. Меня подобрали и кое-как выходили местные жители. До конца войны я по мере сил работала в селе, потом перебралась в город и вернулась к работе бухгалтера.
        Уже после войны я первый раз лечилась в госпитале. И от одной женщины, которая была врачом в партизанском отряде, которым командовал М.Т. Хлюстов, узнала, что в отряде было много маленьких детей из разных мест. И среди них был мальчик Илья Измайлов с ожогами спины, маму которого звали Елена, а отца - Алик, Алексей. Мальчика подобрали недалеко от дороги Тамбов - Моршанск, в лесу. Он был в отряде на подхвате, а потом его увезла с собой молодая семья - ваша семья, Саша и Света.
        С тех пор я потеряла покой. Понимаете, я уже привыкла к мысли, что буду жить и доживать одна, и как-то даже успокоилась. Но с тех пор я только и думаю об одном - вдруг это наш Илюшка?!
        Я ни на что не претендую. Прошло несколько лет, со мной у него может быть связан только ужас того страшного дня. Все эти годы, в самое трудное время, вы заботились о нем, и я верю, что вам он был, как родной сын. Я даже не прошу его увидеть. Но я умоляю вас узнать осторожно и написать - не мой ли это Илюшка?! Я заклинаю вас, только это, хотя бы это! Ведь и вас родили матери - поймите меня!
        С уважением -
        Е.С. Измайлова.
        Илья, это добавлено Шуркой Копыловым который по просьбе твоей мамы и впорядке шефской пионерской помощи пишит это письмо. Илья, не будь свиньей и приезжай. Я тоже тагда был маленький и полгода сидел в лагере К-12 и не видел маму и отец у меня погиб. Когда сидел, то думал, что за маму все отдам. Какая бы небыла. Приезжай.
        Ш. Копылов, 12 лет,
        пионер отряда «Волчий след».

* * *
        ТЕЛЕГРАММА
        Мама! Я еду!
        Илья.
        Юг. Я вернулся, мама!

…Возле замка гасли фонари,
        Заставляя мир во мраке скрыться,
        И в стекло зашторенной двери
        Постучался поседевший рыцарь.
        Д. Ляляев. «Помни и люби»
        - Верлиок, приехали.
        Сидевший лицом к окну в затормозившем неновом синем «БМВ» с красной надписью по борту: «АПОСТОЛИ НА БЛЪГАРИЯ» человек словно бы очнулся, хотя и не спал, а просто последние два часа смотрел не мигая на мелькавшие за окном осенние пейзажи.
        - Что? - спросил он, поворачиваясь к водителю - молодому черноволосому мужчине в камуфлированной куртке и джинсах.
        - Приехали, - повторил тот. Оба говорили по-болгарски. - Ты просил остановить тут.
        - Да… просил, - сказал пассажир.
        Он тоже был совсем молод, лет хорошо если семнадцати, но одет в свинцово-серый дорогой костюм, начищенные туфли, черные перчатки из тонкой кожи, серое кепи, а красивое, типично русское юношеское лицо уродовали два страшных шрама: один - слева под челюстью, другой - между левыми ухом и глазом. Сам левый глаз тоже был неприятен - привлекал внимание своей неподвижностью, и через несколько секунд становилось ясно, что это хорошо выполненный протез. Да и правый - живой - глаз был угрюмо-пристальным и холодным не по возрасту.
        Оба вышли из машины.
        Если честно, никто не обратил на них внимания. Конец сентября в Ставрополе -
«осень» только по названию. Буйствовало лето, и только кое-где на деревьях горели медь и золото. Город отстраивался и шумел, и в этом победном теплом шуме вряд ли можно было заметить двух молодых людей - таких же, как десятки тысяч других, вернувшихся с войны, победивших и еще не очень верящих в это…
        Водитель помог одноглазому вынуть из багажника большую сумку на ремне, которую тот без особых усилий повесил на плечо. Сказал:
        - Может, давай довезу до места?
        Одноглазый мотнул головой.
        - Ну, тогда я подожду до вечера на выезде. Постою, посплю, я не выспался. Если что - подойдешь, и мы…
        - Не надо, Ставен, - тихо сказал одноглазый. - Езжай по своим делам… и потом передавай всем привет в Болгарии. А я… - он вдруг улыбнулся. - Я, как бы там ни крутнулось, приехал домой. И больше мне ехать некуда.
        - Зря ты не остался у нас, брат, - так же тихо произнес черноволосый Ставен. - Тебя бы на руках носили всем селом…
        - Ну вот еще, - сморщил нос одноглазый, и его лицо стало совсем пацанячьим. - Мало мне того дурацкого памятника…
        - Мало! - горячо сказал Ставен, беря одноглазого за запястья. - Мы никогда тебя не забудем, брат Никола. Наш добрый Верлиок…[В сказках южных славян - одноглазый великан-человеконенавистник. Поэтому слова «добрый Верлиок» звучат странно.] Мы один раз почти забыли русских. Бог покарал нас…
        - Ой, ладно тебе… - одноглазый улыбнулся. - Бог-то бог, а болгарин и сам себе помог… - он обнял черноволосого за плечи и стукнул лбом в лоб. - Ну, давай. Приезжай. Пиши.
        - Приезжай и ты, - Ставен порывисто отстранился. - Если на будущий год не приедешь - обидимся. Все обидимся!
        - Приеду, - кивнул одноглазый. - Ты не смотри мне вслед, уезжай сразу. Я так не люблю…

…Улица называлась не «Седьмая», как раньше, а «Героев Завода».
        Кто такие Герои Завода и что они сделали - одноглазый не знал. Да и не очень огорчался. Местные, конечно, знают. А вот кто он такой - откуда? И пусть. И не жалко.
        На ходу он прикрыл глаз. И увидел… Скалы. Дети - несколько десятков молчаливых, неплачущих детей, связанных и обмотанных взрывчатым шнуром, гранатами… Почти нечеловеческие лица - хари, перекошенные злостью и страхом, низколобые, оскаленные лица «ооновских солдат» - из какого-то африканского контингента… Автоматные стволы… Крики на ломаном болгарском: «Пропустите до линии фронта! Убьем детей! Пропустите!!!» И он - открыто входящий в кольцо скал, грудью на автоматы, и солдаты пятятся от него. «Вы знаете, кто я, собаки. Я - Верлиок! Отпустите детей, бросайте оружие, сдавайтесь - и вы сможете рассказывать, что видели меня и остались живы!»
        И - лязгают, падая, автоматы.
        Я - Верлиок.
        Я - Верлиок.
        Я - Верлиок.
        Груды трупов в порту Бургаса.
        Врезающийся в склон «Стратофортресс» - крылья смерти подломились.
        Трясущаяся челюсть американского генерала, взятого им в плен - нож против пистолета, шестнадцать лет и ненависть без края против сорока лет и всевозможных курсов, училищ, секретов подготовки…
        Пулеметы в лицо - и совсем не страшно, и ничуть не хочется жить, а хочется - победить…
        Памятник на склоне Жевоты…

…ДОМ.
        Странно. Дом был цел. Он ничуть не изменился. И даже девятиэтажка за ручьем стояла, как прежде, и заливисто залаял за забором пес.
        Он покачнулся, опираясь рукой на ограду у калитки.
        Закрыть глаза. Назад. Пусть все - назад… и он пришел из школы…
        Но закрыть он может только один глаз.
        Он оттолкнулся от забора. И калитка - кованый металл, отец заказывал в фирме - распахнулась.
        Удивленные синие глаза смотрели на него. Невысокая девушка его лет в просторном джинсовом платьице - беременная, отметил он, и смутился - смотрела вопросительно и немного испуганно.
        - Простите, - услышал он свой голос. Девушка мигнула, неуверенно улыбнулась. - Простите… до войны тут жили Реузовы…
        - Ой, да! - улыбка стала искренней. - Жили… А почему жили? Живут… Антонина Николаевна. Сперва мы с папой жили, дом-то пустой был… Папа умер… - она на миг опустила глаза, - на заводе, так получилось… Ну, я одна была. А тут как раз Антонина Николаевна с детдомом с юга вернулась и говорит - живи, конечно…
        - Антонина… Николаевна? - Горло перехватило. Но голос был спокойным.
        - Ой! - снова ойкнула девушка… нет, молодая женщина. - Вы… - Она помедлила. - Вы, наверное, их знакомый? Проходите, они скоро все придут, они же в том детдоме и работают, а он тут рядом - знаете, бывший офис «Росэнерго»? - и сейчас обед как раз… Проходите, проходите, подождите их, я все равно одна, и страшно скучно, только из консультации приходит медсестра…
        По двору на цепи бегал пес - большой, но беспородный.
        - Тоб, - окликнул он.
        Женщина, успокоив пса свистом, удивленно обернулась:
        - А откуда вы знаете… Ой, вы ведь, наверное, друг Коли?!
        - Коли? - переспросил одноглазый, поставив сумку на крыльцо.
        - Это сын был у Антонины Николаевны, - не без труда женщина поднялась на ступеньку, одноглазый умело поддержал ее. - Спасибо… ох, там слоненок, это точно… Коля. Он погиб в первое лето войны. Пропал без вести, но это же все равно что погиб… Он был совсем мальчик, летал на мотопланере у казаков. Ясно же… А они не верят, все ждут. Мы с Витькой сейчас в его комнате живем… Проходите, я чай поставлю.
        - Спасибо, не надо… - одноглазый прошел в дом, свернул на кухню. - Подождите, с каким Витькой?
        - Ой, это мой… - она вдруг фыркнула. - Мой муж. Сама никак не привыкну!!! Витька Фальк, и я теперь Фальк… Он тоже там воевал, друг Коли. У него у самого все погибли, он искал, искал, а потом Антонина Николаевна его у себя поселила. И его, и еще мальчика и девочку из детдома усыновила и удочерила, тоже Коля и Ира. В общем, тут много народу… - она тяжеловато опустилась на стул и счастливо улыбнулась: - А скоро будет еще больше.
        - Витька жив? - одноглазый смотрел вокруг странным взглядом, стягивая перчатки.
        - А вы и его знали? - обрадовалась женщина и протянула руку: - Маша…
        - Знал… - одноглазый кивнул, не представляясь. - Знал… И очень рад, что он жив.
        - Вам плохо? - Маша расширила глаза. - Вы побледнели как-то…
        - Нет, ничего, ничего… Я просто не думал, что они живы…
        Все-таки сорвался голос.
        - Давайте я вам кофе тогда сделаю, - предложила Маша. - С ромом. Есть ром, трофейный, его по карточкам раздают.
        - Нет, спасибо, все в порядке, - улыбнулся одноглазый.
        - А вот я вижу еще, что вы не русский, а, наверное, болгарин или серб, - лукаво улыбнулась Маша. - У вас акцент. Небольшой, но заметно. А я когда в госпитале работала, то там много лежало болгар. Наши матом ругаются, а болгары сразу в крик:
«Зачем, рус, в мать нельзя лаять!»
        - Да, я оттуда, - кивнул одноглазый. - А тут ничего не изменилось…
        - Хотите - походите, посмотрите комнаты, - предложила Маша. - Дом большой… Муж Антонины Николаевны был богатый. Даже странно, она говорит - раньше жили втроем, а дом казался маленьким, ей все хотелось побольше… А теперь - нас шестеро, и всем места хватает.
        - Шестеро? - одноглазый поднял одну бровь. - А я посчитал - вроде пятеро…
        - Да как же… - начала объяснять Маша, но во дворе снова - уже радостно - взлаял Тоб, и она начала подниматься: - Ой, тетя Нина как раз идет…
        Она не видела, что одноглазый тоже встал. Его лицо сделалось мертвенно-бледным, даже с голубизной, пропал весь загар, а живой глаз стал огромным и блестящим. Рот приоткрылся. Он взялся рукой за стол и навалился на нее, чтобы не упасть. Другая рука шарила по костюму - сверху вниз.
        В коридоре (если закрыть глаза - он мог вспомнить каждый шаг по нему) послышались сразу несколько голосов. Минуты шли. Одна. Другая. Третья. На кухню быстро вошла еще даже молодая, хотя и с сильной сединой женщина в деловом довоенном костюме. За нею виднелись другие обитатели дома, но он не замечал их - пожалуй, даже не видел.
        - Вы что-то знаете о Коле? - спросила женщина неестественно высоким голосом. - Ну не молчите же вы…
        Ахнув, он покачнулся, чувствуя, как опрокидывается, леденеет, идет трещинами и осыпается в распахнувшуюся черную бездну мир. И, уже падая грудью на стол, услышал - далеко-далеко - крик:
        - Маленький мой!..

…От костюма пахло - очень-очень слабо, но ощутимо - французскими духами. Он перебирал складки ткани, не в силах оторваться, отстраниться хоть на миг. Краем глаза видел, как мальчик и девочка лет по восемь-девять замерли, недоуменно глядя, по обе стороны от Маши. Как рослый белобрысый юноша - тоже в костюме - неотрывно смотрит на него и шевелит губами, произнося - пока беззвучно, но узнаваемо уже:
«Ник?!.»
        И как не сводит глаз с него - неверяще и почти обморочно - высокая девушка с тугой темно-русой косой, переброшенной на грудь. Смотрит, перебирая эту косу, словно пытаясь добраться до спрятавшихся воспоминаний.
        - Я тебя ждала, - сказала Дашка. И, уткнувшись лицом в сгиб руки, отвернулась к двери.

* * *
        - Я тебя ждала, - сказала Дашка.
        Я не ощутил, но догадался, как ее пальцы коснулись левой стороны моего лица.
        - Даш, можешь не трогать, - произнес я. - Кожа там ничего не чувствует.
        - Ты… тогда обгорел? - Рука девушки погладила правую щеку.
        - Тогда. И глаз тоже тогда потерял. А операцию мне делали полгода назад, в Швейцарии. В зачет, когда Вождь предложил швейцарцам: или дойдем до них и вытрясем их банки дочиста, или они вернут русские императорские, советские и дерьмократические вклады. Не только деньгами - на фига нам столько золота? - но и разными услугами. Вот я и попал под раздачу. Морду слепили… А нервы… - я вздохнул, - а нервы, Даш, у меня, наверное, все сгорели. Я так думал до сегодняшнего дня. Честно.
        - Я буду целовать тебя сюда каждый день, и ты оживешь…
        - А я не увижу…
        - А вот посмотрим…
        Подушка слабо пахнет лавандой. Это тоже запах из детства - пакетики с сухими духами, которые всюду раскладывала наша домработница. Странно. Запах остался. Это еще страннее, чем запах от маминого костюма.
        Я дышу.
        - Ты что, Коля?! - Руки Дашки. Голос встревоженный…
        - Ничего, - я поворачиваюсь на спину. Глаз у меня мокрый, но на лице улыбка. Настоящая, искренняя улыбка. - Даш, а что в Упорной?
        - Ой, - она тоже заулыбалась, - как всегда, бардак. Колька в атаманы баллотировался, его прокатили. Совсем одурел. Да, знаешь, он тоже женился…
        Она говорила и говорила, а я лежал и слушал, держась за этот разговор, как за ниточку: вот отпущу ее - и… и что вернется? Какая из моих жизней постучится в двери? Или войдет без стука?
        Говори, Дашка, говори…
        - А где Дениска? - перебил я ее. - Помнишь, мальчишка, который у нас жил?
        - Конечно, помню! - даже возмутилась Дашка. - Знаешь, а его мать нашла, еще в конце войны… Он сперва от нее, к тете Нине… А потом пригляделся и так спрашивает:
«Ма-ам?» Так протяжно, недоверчиво… и как к ней бросится! Они у нас гостили три дня, он прямо не отходил. А ведь ему уже больше одиннадцати лет было, не маленький…
        - А твои? - спросил я.
        - Бабушка и мама умерли… - тихо сказала Дашка. И вдруг уткнулась мне в плечо и задрожала.
        Я обхватил ее обеими руками и сказал:
        - Не отдам, никому не отдам тебя!
        Дашка закивала так, что ее аж заколотило. Потом… потом у нас было то, что уже было два раза в эту ночь. Тогда… после первого раза… я тогда понял, что у нее - никого не было. Я первый. И мне стало стыдно за тех девчонок, имен которых я даже и не помнил зачастую…
        Спаслась ли Динка? С ней у меня не было ничего… но спаслась ли? Вспомнилась швейцарская медсестра, как ее руки отталкивали - или притягивали? - меня, голос - по-французски: «О мсье… не надо, мальчик…»
        Мальчик… Я перестал быть мальчиком задолго до того, как «стал мужчиной». Господи, до войны мы все считали, что это и есть главный признак «мужчины»… сколько было их рассказано - выдуманных сальных историй - на школьном заборе…
        Я задремал и проснулся толчком, потому что подбитый джип накатился на меня, а я не мог отпустить Генчо… и рухнул бруствер…
        Дома, понял я с таким облегчением, что замерло сердце. Все кончилось. Все.
        За окнами начинало светать. Дашка сидела рядом. Мы встретились взглядами.
        - Тебе тоже снится? - спросил я, садясь рядом с ней.
        Дашка кивнула:
        - Да… Часто и много. Чаще всего - как мы горим над морем… осенью… Горим, планируем и сбрасываем на пляж гранаты, сбрасываем, чтобы все успеть сбросить… Я боюсь знаешь что? - она прилегла мне на колени щекой. - Что нашим детям будет… сниться тоже.
        - Пусть, - сказал я. Дашка повернула ко мне голову. - Да, пусть, - твердо сказал я. - Тогда они не заболеют нашей болезнью. Они не забудут. Ведь все было, потому что мы забыли… Даш, ты родишь мне сына?
        - И дочь, и еще сына и дочь… - сказала она серьезно. - Я рожу тебе шесть детей. Чтобы за папу… и за твоего отца… и за брата за моего… и чтобы все - вдвое! - последние слова прозвучали, как заклинание.
        - Дома, - выдохнул я. - Это правда, это не сон… Я не верил, я до последнего не верил…
        - А я верила, - откликнулась Дашка. - Что ты придешь. Только я представляла, что буду стоять зачем-то у калитки… а ты идешь по улице в форме. А ты пришел такой франт…
        - Франт, - усмехнулся я. - А знаешь, Даш, я ведь ни-че-го делать не умею. Только воевать.
        - Пойдешь работать на наш молокозавод? - оживилась она. И фыркнула: - Как с коровами обращаться - не забыл еще?!
        - Нет, - засмеялся я тоже. И сказал: - А что. Пойду. Далеко?
        - Нет, на улице Шарипа Тагишева, бывшая Девятого января… ты что, Коль?
        - Чьего имени улица?! - выдохнул я…

… - Я и не знала, что вы вместе учились… - Дашка вздохнула. - Мне про него Коля рассказал… ну, Коля, который приемный сын… в общем, твой брат теперь… У них в школе стенд: «Они учились здесь…» И там есть про него все. Он один остался от той чеченской роты… шестнадцать лет. И держался восемь часов против батальона с бронетехникой, с вертушками… а беженцы успели уйти… Его живым схватили, граната не сработала, которой он подорваться хотел. И отдали чеченцам, которые за них воевали… Они сперва говорили - мол, ты же чеченец, нохчо, как ты можешь с русскими собаками вместе… А Шарип им сказал: «Да, я и есть чеченец, я нохчо. А вы не чеченцы, вы шакалы и сдохнете, как шакалы». Ну и они с него кожу сняли… Коля так рассказывал. Рассказывает, а сам плакать хочет - и не плачет. Он же тоже помнит… как все было…
        - Шара, Шара… - я вспомнил задиристого Шару, его глаза навыкате и вечное хвастовство… - Шара, Шара…
        - А у нас в станице школу назвали в честь Андрюшки Колпина и… Олежки, - Дашка вздохнула. - Они первыми погибли… из наших пацанов. Знаешь, из моего класса… было двадцать три человека… осталось восемь девчонок из десяти и из тринадцати мальчишек - шестеро.
        Я не знал, сколько уцелело из нашего класса. Но был уверен - узнаю. Даже не специально. Просто - узнаю. Буду спотыкаться об их память на каждом шагу, чтобы, не дай бог, не начать задирать нос…
        Похоже, мы научились помнить.
        Крепко научились помнить.
        - А крестик у тебя цел… - сказала Дашка. - Как же ты его сохранил?
        - Тем же чудом, что и себя, - вздохнул я, обнимая ее. - Помнишь вот эту песню? Тимка пел…
        Им так хотелось любить на их земле невезучей,
        Им так хотелось любить, все страхи преодолев,
        Им так хотелось, что вот - лишь только выдался случай,
        Они упали в любовь, друг друга даже не разглядев…
        Но это - лишь полбеды! (Любой астролог вас скажет:
        Союз Огня и Воды почти всегда обречен…)
        И сколько им вместе быть - конечно, время покажет…
        Но… им хотелось любить - и звезды тут ни при чем…
        При чем тут только любовь - земная и неземная -
        Когда довольно двух слов. Или касанья руки…
        И двое сходят с ума, совсем друг друга не зная…
        Любовь приходит сама, и всякий раз - вопреки.
        Приходит из ничего, чтоб каждый мог отогреться.
        Но, что забавней всего - приходит, не уходив…
        Поскольку Бог есть Любовь - ей просто некуда деться.
        Бог все связал из любви - себя на всех разделив.
        Им так хотелось любить… Рай в шалаше обустроив…
        Им так хотелось любить - всем звездам наперекор!
        Бог вертит веретено… А что до наших героев,
        Вы не поверите, но…
        Вы не поверите, но…
        Вы не поверите, но.
        У них любовь до сих пор.
        Ведь им хотелось любить…
        Им так хотелось любить…
        Им так хотелось…[Песня В. Третьякова «Им так хотелось любить».]

* * *
        Я проснулся рано. Дашка спала, не пошевелилась даже, когда я вставал.
        Если честно, я не мог определить, спал или нет… но мои ноги сами делали привычные движения - и проснулся я толком, только войдя на кухню.
        Мгновение. Один вздох - мне снова показалось: я тогда, четыре года назад…
        - Сынок, - сказала мама, и я едва не спросил удивленно: «Ма, а чего ты сама-то, где тетя Ира?»
        Мама кипятила чайник.
        - Коля, а что ты так рано встал? - Глаза у мамы были непонятные.
        Я подошел к ней и поцеловал - в висок, не вставая на цыпочки.
        Мама заплакала. С каким-то облегчением… а вчера она не плакала - и я понял, что она и не спала. И на миг смутился - конечно, в этом случае она слышала, как мы с Дашкой… Но потом понял, что нет, она вряд ли слышала. Вернее - вряд ли обратила внимание на это. Она сидела и пыталась убедить себя, что я - правда вернулся.
        Я представил себе это воочию и понял - так оно и было.
        - Я вернулся, мама, - тихо сказал я, касаясь щекой ее волос.
        Мама отстранилась со всхлипом.
        - Будешь чай? - прошептала она. Я кивнул. - Только хлеб вчера весь слопали…
        - С утра купить негде? - деловито спросил я.
        Мама удивленно посмотрела на меня:
        - Господи, что это я… конечно, сейчас, я быстро - тут на углу круглосуточный ларек… Обычно младшие бегают…
        - Ма, - я поймал ее за руку и улыбнулся. - Не надо, ма. Я сейчас, быстро.
        - Ты куда?! - удивилась она.
        Я вновь улыбнулся:
        - А вот оденусь - и пойду.
        - Да куда, Колька?! - сердито уже спросила она.
        Я поцеловал ее в щеку:
        - За хлебом, мама!
        Когда окончится война…
        Когда окончится война и мальчик выбежит за хлебом,
        Земли коснется тишина, неповторимая, как небо…
        И в этой хрупкой тишине бог имена и судьбы свяжет,
        Замрут созвездья в вышине - и чей-то голос тихо скажет:
        «Мама! Я вернулся домой!
        Мама! Я вернулся живой!
        Бог обещал мне простить все сполна -
        Когда
        Окончится война…»
        Когда окончится война и мой народ залечит раны -
        Новорожденная страна отбросит мощи великана.
        И вдруг окажется, что жизнь имеет главное значенье,
        А враг над пропастью во лжи сражался
        с собственною тенью…
        «Мама! Я вернулся домой!
        Мама! Я вернулся живой!
        Бог обещал мне простить все сполна -
        Когда
        Окончится война…»
        Когда окончится война - и в мир вернется
        милосердье,
        Любовь останется одна для всех религией последней…
        И век из века без любви на этой маленькой планете
        Мы были вовсе не враги, а просто брошенные дети.
        «Мама! Я вернулся домой!
        Мама! Я вернулся живой!
        Бог обещал мне простить все сполна -
        Когда
        Окончится война…»[Песня С. Трофимова (Трофима) «Когда окончится война».]
        Когда окончится война и мальчик выбежит за хлебом…
        notes
        Примечания

1
        Хочу со всем искренним уважением предуведомить читателей: в связи с большим количеством упоминаний в тексте многочисленных образцов нашей и зарубежной техники и оружия я не привожу его ТТХ и даже сколь-либо кратких объяснений, чтобы не превращать повесть в заклепочную поделку. Если кому-то ОЧЕНЬ надо обогатиться данными сведениями - это легко сделать через Интернет. Исключения будут сделаны лишь в некоторых случаях. (Здесь и далее - примечания автора.)

2
        ДРОЗДОВСКИЙ, Михаил Гордеевич (1881-1919), российский генерал-майор (1918). В декабре 1917-го сформировал на Румынском фронте отряд, с которым прошел из Ясс через Украину к Ростову-на-Дону на соединение с Добровольческой армией; в ее составе командовал пехотной дивизией, получившей после его смерти название Дроздовской. В описанном мною варианте будущего элитные части добровольческого Русского национального войска носят те же названия, что и «именные» части Белой армии - каппелевцы, дроздовцы, марковцы и т. д., - и даже береты тех же цветов, какие имели полковые фуражки белых частей.

3
        Подствольный гранатомет «ГП-30».

4
        Воронежцы в самом деле называют жуткую комариную лужу Воронежского водохранилища не иначе как «морем»! Отсюда и ироничное название первой части книги.

5
        Песня Д. Ляляева «Памяти детства».

6
        Николай Велимирович (1880-1956) - епископ Сербской православной церкви.

7
        Стихи Ю. Онищенко.

8
        Этнические болгары, во времена владычества османов принявшие мусульманство суннитского толка.

9
        Песня А. Земскова «Дорога».

10
        Шашка (осетинск.).

11
        Песня А. Земскова «Месяц».

12
        Стихи Л. Корнилова.

13
        Мы очень рады видеть вас в нашем лагере. Мы действительно надеемся на помощь Объединенных Наций. Большое спасибо, мисс! Эти цветы наш подарок - мой и моих друзей - для вас! (искаж. англ.)

14
        При всем моем уважении к Сталину и Советской власти, распределение продуктов во время Великой Отечественной было далеко от рациональности. Из-за этого часто голодали одновременно и фронт, и тыл - и это не было чьим-то злым умыслом или глобальным воровством. Просто - махровая некомпетентность… В условиях даже полной блокады достаточно большой сельскохозяйственный район при условии разумного руководства вполне может не испытывать дефицита продуктов, даже учитывая активные действия врага.

15
        Колька имеет в виду Великую Отечественную войну. В те времена солдаты с фронта писали письма без марок и конвертов, особым образом свертывая листки бумаги в треугольник - такие письма со специальным штемпелем пересылались бесплатно. А в обычных конвертах рассылались извещения о гибели («похоронки»).

16
        Песня О. Медведева «Марш Небесных связистов».

17
        Стихи К. Образцова.

18
        Песня В. Третьякова «Карамелька».

19
        См. о Вите Новицком в конце главы.

20
        Стихи С. Петрова.

21
        Ставленник американцев, предатель сербского народа, инициатор выдачи в Гаагу Слободана Милошевича. Убит снайперским выстрелом в Белграде в Видовдан - День святого Витта, когда сербы отмечают горестную дату поражения на Косовом Поле.

22
        Из песни А. Земскова «Беспредельная Весна».

23
        Песня О. Медведева «Амазарский ястреб».

24
        Из песни А. Земскова «Крейсера».

25
        Из песни О. Медведева «Маленький принц».

26
        И шоу должно продолжаться! (искаж. англ.)

27
        Бросай оружие, вставай, руки вверх и иди на дорогу! Быстро! (искаж. англ.)

28
        М. Лагутина (см. главу «Земля в сапогах», ч. 2.).

29
        На казачьем жаргоне - презрительное «казачишка». Означает также «ряженого» казака, каких появилось много в «демократической России».

30
        Песня О. Медведева «Казак».

31
        Имеются в виду подводные лодки, названные в честь адмиралов флота российского, погибших на своих постах во времена Первой обороны Севастополя. НАХИМОВ Павел Степанович (1802-1855), российский флотоводец, адмирал. Сподвижник М.П. Лазарева. В Крымскую войну, командуя эскадрой, разгромил турецкий флот в Синопском сражении (1853). В 1854-1855 гг. один из руководителей героической обороны Севастополя. Смертельно ранен на Малаховом кургане. КОРНИЛОВ Владимир Алексеевич (1806 - 17 октября 1854, Севастополь), российский вице-адмирал (1852). С 1849-го начальник штаба, с 1851-го фактически командующий Черноморским флотом. В Крымскую войну один из руководителей героической обороны Севастополя. Смертельно ранен на Малаховом кургане. ИСТОМИН Владимир Иванович (1809-1855), российский контр-адмирал (1853). Командир линейного корабля в Синопском сражении (1853). Руководил обороной Малахова кургана во время обороны Севастополя, убит в бою.

32

«Серые», «серые спинки» - прозвище южан времен Гражданской войны в США. Возродилось в описываемое время как прозвище белых мятежников-конфедератов, воевавших против центральной власти.

33
        Из песни В. Кобзева «Русские идут».

34
        Группа «Ветер Воды».

35

«Весельчаки» - жаргонное название английских морских пехотинцев, в частях которых по традиции служат члены королевской фамилии.

36
        Слова М. Кузнецова.

37
        Песня О. Медведева «Пятьсот Веселый».

38
        Из поэмы Р. Рождественского «Реквием» («Вечная слава героям…»).

39
        Стихи Л. Корнилова.

40
        Из стихотворения В. Крапивина и А. Гончарова.

41
        В сказках южных славян - одноглазый великан-человеконенавистник. Поэтому слова
«добрый Верлиок» звучат странно.

42
        Песня В. Третьякова «Им так хотелось любить».

43
        Песня С. Трофимова (Трофима) «Когда окончится война».