Библиотека / Фантастика / Русские Авторы / AUАБВГ / Валетов Ян / Проклятый Евангелие От Иуды : " №01 Проклятый Евангелие От Иуды " - читать онлайн

Сохранить .
Проклятый. Евангелие от Иуды. Книга 1 Ян Валетов
        Проклятый. Евангелие от Иуды #1
        Этой рукописи 2000 лет, и в истории человеческой цивилизации для нее нет места.
        Те, кто нашел ее, обречены на гибель - по их следам идет отряд безжалостных убийц, созданный еще во времена Римской империи. Их задача - хранить чистоту христианской веры, и ради этого они готовы предать смерти любого, кто опасен для Конклава.
        Кто же автор рукописи, найденной археологами в развалинах Иродова гнезда - Мецады? Неужели тот самый Иуда из Кириафа, проклятый на веки вечные за то, что предал на смерть своего учителя Иешуа Га-Ноцри? И что за удивительная история о том страшном времени записана выцветшими чернилами на телячьих кожах?..
        Ян ВАЛЕТОВ
        Проклятый. Евангелие от Иуды: роман. В 2-х кн. Кн. 1
        Хроники Проклятого
        «Небо - престол Мой, а земля - подножие ног Моих; где же вы построите дом для Меня?..»
        (Ис. 66, 1)
        «Кто управляет прошлым, тот управляет будущим: кто управляет настоящим, управляет прошлым».
        Джордж Оруэлл «1984» (1949)
        «Ибо, где двое или трое собраны во имя Мое, там Я посреди них».
        (Мф. 18, 20)
        Автор заранее приносит извинения всем тем, чьи религиозные чувства он может затронуть, и просит их, не читая, отложить эту книгу в сторону.
        Автор излагает свою версию событий и не претендует на обладание истинным знанием.
        Автор рассказывает некую историю, и личное дело каждого - верить ему или не верить.
        Автор посвящает эту книгу всем своим близким, вне зависимости от их вероисповедания.
        Потому что Бог - един, если он есть у тебя в сердце.
        Пролог
        ИЗРАИЛЬ, НАШИ ДНИ.
        ИУДЕЙСКАЯ ПУСТЫНЯ НЕПОДАЛЕКУ ОТ МЕРТВОГО МОРЯ.
        Ночью в пустыне было холодно, и Валентин мерз, словно дело было не в полусотне километров от Красного моря в середине сумасшедшего израильского апреля, а в весенней стылой степи под Азовом.
        Арин тоже продрогла и жалась к нему всем телом, жалась неловко, боком, бережно прижимая к груди простреленную вчера ночью руку Мелкокалиберная пуля лишь царапнула по кости, могло быть куда хуже, но Арин и так пришлось несладко: предплечье девушки болело, и движения причиняли изрядную боль. Дневная жара и пыль, густо покрывшая самодельную повязку к вечеру, стерильности не способствовали. В этом климате даже безобидный порез мог стать проблемой через пару дней, что уж тут говорить о пулевом ранении, старательно присыпанном грязью да сдобренном потом?
        К ночи они, устав петлять, забились в узкую щель между скалами и замерли, сдерживая тяжелое дыхание, настороженно прислушиваясь, не приближается ли погоня. Арин лихорадило. Она вымоталась до предела, а Шагровский, хоть и кабинетный работник, еще держался - ив этом была несправедливость. Все должно было бы случиться с точностью до наоборот. Арин знала пустыню куда лучше северного гостя, конечно, не так, как бедуины, но все-таки знала, и если бы не ранение… Просто Валентину повезло: пуля безымянного стрелка только пробила полу его рубашки и оцарапала бок, оставив на коже бугристую длинную царапину, но не продырявила
        Шагровский
        брюшины. Возьми стрелок правее, и он бы остался там, на вершине горы. В темноте не мудрено промазать, и один из нападавших, вынужденный стрелять по хаотически движущимся живым мишеням, таки промазал, но не совсем: на траектории высокоскоростной пули калибра 5.6 мм обнаружилась вторая цель. Арин повезло чуть меньше, чем Валентину - до настоящей удачи не хватило пары сантиметров.
        Теперь, на исходе первого дня погони, госпожа Фортуна окончательно повернулась к беглецам спиной: у девушки начинался жар, воды практически не было (то, что плескалось во фляге, водой можно было назвать очень условно). У них не было ничего. Лекарств, бинтов и патронов в «узи», захваченном вчера на Змеиной тропе. Даже сигарет не было. Шагровский, бросивший курить несколько лет назад, многое отдал бы за сигарету. При одной мысли о куреве начинало сводить губы. Но, несмотря на действительно аховое положение, единственное, что Валентин пока еще не потерял, - надежду. Они все-таки еще живы, хотя давно должны были умереть. Обессилены, изранены, дезориентированы, но живы. А, значит, шанс существовал. Реальный шанс. Тот, который не отнять, пока стучит сердце.
        Ночь случилась лунная.
        Пустыня, залитая белым призрачным светом, напоминала инопланетный пейзаж. Тени, лежащие в складках рельефа, казались черными, как чернила, и столь же непроницаемыми для взгляда. По мере движения огромной низко висящей луны по небосводу из небытия возникали еще секунду назад невидимые детали и предметы, а те, что еще мгновения назад казались выпуклыми, выбеленными нереальным светом, ныряли в темень и скрывались в ней, будто камень, брошенный в колодец. Местность менялась, словно возлюбивший эти места Господь творил землю до сих пор, не прекращая свой труд ни на минуту.
        Черное и белое, добро и зло, смерть и жизнь, свет и тень…
        Но и свет, и тени были переполнены звуками - ведь пустыня по-настоящему оживала только с наступлением ночи. Из-под земли, повинуясь зову прохладной тьмы, выползали мириады насекомых, змей и змеек, стучали во мраке копытца мчащихся куда-то антилоп, подвывая, бежали шакалы. Прошлой ночью Шагровский отчетливо слышал раздававшийся неподалеку раскатистый рык и убедился, что рассказы о леопардах, некогда водившихся в этих местах тысячами, не бредни - гигантские кошки по-прежнему здесь жили.
        Во время своего панического бегства Валентин и его спутница давно потеряли всякие ориентиры - просто уходили от висящей у них на пятках погони, углубляясь все дальше и дальше в нагромождение рыжих скал и глубоких, как рубленые раны, ущелий. Они не понимали, что именно произошло в крепости, не отдавали себе отчет, что происходит сейчас, не догадывались, кто именно преследует их, кто из коллег погиб в ночь нападения, а кто остался жив, но инстинкт самосохранения подсказывал им обоим, что в движущуюся мишень гораздо труднее попасть.
        И они бежали.
        Остановиться - означало умереть.
        Дважды они видели мелькающие вдалеке фонари да неверное дрожание фар квадроциклов - сомнений в том, кто именно бродит по пустошам ночью, быть не могло. Таинственные преследователи продолжали свою работу. Погоня шла по пятам, распутывая, в об-щем-то, несложный след. Беглецов спасало только одно - Иудейская пустыня для всех несведущих одинакова, будь они дичью или охотниками - в ней нет дорог, невозможно двигаться по прямой, и тот, кто не знает троп и ориентиров, рискует умереть от обезвоживания в двух шагах от источника с прохладной водой…
        Но охотники могут нанять здешних следопытов, были бы деньги. Любой бедуин, согласившийся стать проводником (а почему, собственно, нет?) - смертный приговор для беглецов.
        Шагровский поднял голову, скользя глазами по залитым лунным светом скалам.
        Да, уж… Он точно не бедуин!
        В каменном лабиринте Валентин не просто заблудился: он не мог даже предположить на территории какой страны сейчас находится! Во время первых часов бегства вполне возможно было пересечь иорданскую границу - до нее было рукой подать - и оказаться в соседней державе. И, хотя отношения с королем Иордании Хусейном в последние годы складывались для израильтян благоприятно, нарушителей границы, пришедших со стороны Израиля, их величество не жаловали. Где бы сейчас не находились беглецы - было ясно одно: преследователи не оставят их в покое ни на земле Израиля, ни в Иордании!
        В одном сомнений не было - преследователи хотят смерти беглецов.
        Как далеко пойдут?
        Их атака была настолько стремительна, настолько дерзко исполнена, настолько нагла, что сомнений не возникало - эти люди пойдут как угодно далеко. До самого конца. А ведь Израиль - не самое лучшее место для таких вот операций. Страна, в которой у каждого второго гражданина есть оружие, не располагает к легкомысленному рейду по ее землям.
        Однако, те, кто вчера разгромил Мецаду, ничего не боялись. А если и боялись, то страх вызвать на себя удар израильских военных был куда меньше страха перед теми, кто отдал приказ уничтожить мирную археологическую экспедицию.
        Шагровскому еще никогда не приходилось быть под автоматным огнем. Никогда - до вчерашнего дня. Все когда-нибудь случается впервые. И то, что еще недавно казалось бредом, кадрами из американского боевика категории «В», вдруг стало ошеломительной реальностью.
        Нападавшим не хватило везения, и, может быть, самую чуточку, профессионализма. Тут Валентин не мог говорить со стопроцентной уверенностью - не специалист, но то, что они с Арин до сих пор живы, было аргументом в оценке подготовленности неопознанных коммандос.
        Группу, скорее всего, десантировали с самолета - они рухнули на вершину горы с небес, одетые в черное, на черных парашютах-крыльях, с наростами ПНВ[1 - ПНВ - прибор ночного видения.] на лицах. Здешняя охрана располагалась внизу - на подъезде к комплексу и в здании фуникулера, но не наверху - что делать работникам секьюрити в развалинах старой крепости? Откуда тут взяться террористам? С неба, что ли? Кто поверит в такую чушь? Так что оставшиеся ночевать на плато археологи были совершенно беззащитны. Возможно, у кого-то из работников экспедиции в вещах и был пистолет, но кто же коротает время в дружеской компании со стволом на коленях? Все произошло за несколько секунд, и смерть собравшихся у древнего очага была неизбежна - только вот никакое тщательно спланированное действо никогда не идет по плану.
        Когда первый парашютист, проскочив над открытой площадкой, не рассчитал скорость, врезался в стену Западного дворца с хрустом упавшего на асфальт арбуза, и, гремя оружием, рухнул без сознания к ногам дяди Рувима, план нападающих пошел наперекосяк.
        Это был подарок богов, пусть недостаточно щедрый, чтобы спасти все жизни, но, по крайней мере, давший шанс некоторым…
        Например, им двоим.
        Валентин осторожно, стараясь не потревожить девушку, начавшую забываться беспокойным сном, потрогал собственный зудящий бок. Рана, разъедаемая потом, побаливала. Даже не осматривая ее, можно было догадаться, что края раны покраснели и из-под них сочится сукровица, застывающая на коже твердой ломкой коркой. Если завтра-послезавтра их не убьют преследователи, то убьют солнце и безводье. Если же повезет найти воду, то за пару дней их убьет инфекция, уже бродящая в крови. Перспектива становилась все веселее и веселее. Главное не запаниковать, не начинать метаться! Держать себя в руках, иначе…
        Думать о том, что именно скрывается за словом «иначе», Валентину совсем не хотелось (вспомнились стервятники, описывающие круги над павшим верблюдом - огромные, голошеие, не знающие страха!) и он прикрыл глаза, прислушиваясь к голосам пустыни.
        Отдых будет коротким. Пока нет жары - можно двигаться. Складки ландшафта дают непроницаемые тени, их с Арин будет почти невозможно засечь со спутника, если такое наблюдение ведется. Разогретые за день камни излучают тепло так, что и тепловизоры бессильны. Вот только, куда идти? Как можно спастись от того, что не имеет имени? От того, чьих целей ты не знаешь?
        Валентин положил руку на свой дорожный рюкзачок, потерявший первоначальный цвет, забрызганный кровью и разорванный на боку. Сквозь прореху проглядывал черный шершавый бок специального бокса для документов. Контейнер, в котором Рувим Кац запечатал найденные свитки, был сравнительно невелик, но увесист. Армированный кевларовой нитью пластик поверх корпуса из нержавеющего прочного сплава, завинчивающаяся крышка, штуцер для заполнения емкости инертным газом - настоящее произведение технологического искусства весом около пяти килограммов.
        Шагровский потер глаза. Под веками бегали цветные искры, зудели, раздраженные солнцем и пылью, глазные яблоки. Конечно, можно было бодриться и изображать супермена, но, что толку врать самому себе? В действительности Валентин чувствовал себя побитым и обессиленным.
        «Узи» придется бросить, подумал он. Жаль, конечно, но патронов к нему нет, а тащить железяку тяжело. Контейнер я не брошу ни за что, а автомат брошу. Был бы у него хоть приклад, тащил бы, как дубинку, а у этой тарахтелки и приклада-то нет.
        Он вздохнул, снова потер глаза, пытаясь проморгаться, но из этого ничего не вышло - песчинки царапали роговицу, причиняя немалую боль: хотелось потрогать веки пальцами, что категорически возбранялось, и Валентин об этом хорошо знал. За несколько часов конъюнктивит ослепил бы Шагровского понадежнее, чем раскаленное железо в руках средневекового палача. А пока еще можно было потерпеть: глаза слезились и болели, но не гноились.
        Как же я устал, пронеслось в его голове, и он запрокинул лицо к звездному небу. И как хочется спать. Двое суток без сна - это кого угодно сморит. Полчаса на отдых, не более. Всего полчаса - потому что, если я не посплю, то мы точно свернем себе шею на этих чертовых камнях.
        Бокс казался шершавым на ощупь и, как ни странно, не холодил ладони, металл под пластиком не ощущался вовсе. Внутри контейнера, изготовленного по самым последним технологиям, лежали пятьдесят листов, возраст которых профессор Рувим Кац (а его считают самым компетентным исследователем рукописей периода падения второго Храма) определил в две тысячи лет, плюс-минус век-другой. Пятьдесят листов, исписанных с двух сторон мелкими буквами греческого алфавита, - наиболее хорошо сохранившийся документ времен Иудейской войны.
        Почерк у писавшего был почти каллиграфический, строчки, правда, не совсем ровные, словно человек, выводивший эти буквы, писал на колене, а не за столом. И чернила практически не выцвели за тысячелетия, ну, разве что чуть-чуть. Дядя Рувим, увидев пергаменты, охнул и побледнел так, что это было видно даже сквозь загар.
        «Гвиль![2 - Гвиль (иврит) - название пергамента у евреев, с древности до наших дней. Пергамент (от греч. Перуароу Пергам) - материал для письма из недубленой кожи животных (до изобретения бумаги). Также называли и древнюю рукопись на таком материале.] - только и выдохнул он. - Настоящий гвиль! Йофи![3 - Йофи (иврит) - хорошо, замечательно.]»
        Если у археологов бывает джек-пот, то профессор Кац обыграл казино вчистую. Мало кто из археологов надеялся найти что-либо подобное. Слишком большой промежуток времени должны были пережить тонкие пергаментные листы. Слишком много крови пролилось на этой земле, слишком много захватчиков грабили ее сокровищницы.
        И тут такое! Полсотни страниц, написанных на греческом! Не на коптском, не на арамейском или хибру, а на языке Гомера! Пусть на устаревшем, достаточно примитивном, но на том, которым и сегодня говорит не один миллион человек. Что бы ни было написано на этих пергаментах - они оказались бесценны только потому, что дошли до нас из тьмы времен! А когда стало понятно, что именно на них написано, то любой неспециалист мог с уверенностью сказать, что найдено самое большое археологическое сокровище на Земле. И именно ради этого сокровища были убиты члены экспедиции Иерусалимского университета. Из-за него Шагровско-го и Арин вторые сутки гнали, как дичь.
        Сухой воздух пустыни и само место захоронения тела, возле которого они были найдены, законсервировали документы так, что они почти не нуждались в реставрации. Кожа, конечно, стала более хрупкой по краю листов, но не крошилась в пыль. И пока Валентин под руководством дяди снимал на флешку каждую страницу рукописи, Арин паковала уже сфотографированные листы в контейнер.
        Шагровский греческого не знал, но пока вокруг находки кипела работа, дядя, свободно владевший греческим того времени, читал вслух то, что мог сходу перевести прямо с экрана ноутбука, и тяжелые, как свинец строки, ложились одна к одной, заполняя память Валентина, словно песчинки, стекающие из горловины песочных часов.
        Одна за другой, одна за другой, одна за другой…
        Глава 1
        АПРЕЛЬ 73 Г. Н. Э.
        ИУДЕЯ, КРЕПОСТЬ МЕЦАДА.
        Мое имя - Иегуда.
        Здесь, в осажденной крепости, никто не знает, кто я и откуда пришел, - и это хорошо. Я не хочу быть узнанным.
        Вы спросите меня - почему? Отвечу.
        В жизни своей я совершил много плохих деяний и не раскаиваюсь в них. Что толку раскаиваться, если те, у кого я мог попросить прощения, давно уже мертвы? А для остальных мое раскаяние - пустой звук. И не возмездия людей за совершенное зло опасаюсь. Мне незачем прятаться от моих грехов. Те, кто собрались здесь, за стенами Иродового гнезда[4 - Иродово гнездо - крепость Мецада построена в конце I века до н. э. иудейским царем Иродом Великим, как персональное убежище для семьи. Именно здесь царь Ирод скрывался в то время, когда ему и его семье грозила опасность. Крепость была практически неприступна, имела огромные запасы продовольствия и уникальную водосборную систему, позволяющую хранить и возобновлять запасы воды. В архитектурный комплекс входили не только фортификационные сооружения, но и личные дворцы Ирода, построенные со вкусом и размахом.] не станут осуждать меня. А для всех, кто знал меня прежде, я мертв. Мертв с того самого дня, как меня, до неузнаваемости обезображенного жарой, с лицом, расклеванным птицами, вынул из петли римский патруль, и мусорщики, содрав с распухшего тела остатки
одеяния, зарыли меня наспех за пределами кладбища.
        Без молитвы, без пелен, без плача - как должно хоронить самоубийцу.
        Самоубийцу и предателя.
        Старость изжевала мое лицо и выкрасила волосы в цвет соли с берегов Асфальтового озера. Глаза мои слезятся и потеряли блеск, кожа сморщилась, как кожура иссохшей смоквы, и только руки по-прежнему тверды, когда я беру в руки короткий римский меч - гладиус. Когда-то я был так же тверд и опасен, как он, но те времена давно прошли и кости убитых мной людей истлели в земле. Я живу на свете долго, очень долго. Настолько долго, что уже не опасаюсь, того, что кто-то узнает в дряхлом, потерявшем половину зубов старике Иегуду, некогда прозванного Сикарием[5 - Сикарии - радикальное крыло течения зелотов.], за приверженность Традиции и за мастерское владение мечом и острой смертоносной, как удар молнии, сикой[6 - Сика - очень острый кинжал, излюбленное оружие сикариев, которых и назвали так, по имени этого оружия.].
        Мне довелось быть плохим сыном, негодным мужем, бездарным отцом, убийцей, беглецом, учеником, апостолом и жить бездомным бродягой под чужими именами. Но я всегда оставался хорошим другом.
        А имен было столько, что постепенно я начал забывать собственное. Старость, как оказалось, - невеселая вещь. Полбеды, когда дряхлеет тело - с этим трудно смириться, но это можно пережить; настоящее горе, когда отказывает разум. Верьте мне, я знаю. Я видел, как становятся безумцами. Это единственное, чего я боюсь больше смерти. Но это то, чего я не могу ни предвидеть, ни предотвратить. Возможно, что завтра я проснусь и не смогу осознать, кто я и где нахожусь. Но пока я помню все - малейшие подробности страшных и великих событий, произошедших почти сорок лет назад…
        Помню не потому, что хочу, а потому, что не могу забыть.
        У меня есть время записать свою историю, и впервые появилось желание это сделать. Я думаю, это происходит потому, что я уверен - записки мои никто не прочтет, а, значит, я не нарушу уговора. А, может быть, все дело в тайной надежде, что когда-нибудь и наш уговор станет известен?
        Хотя, если все случится так, как он предвидел, мне все равно никто не поверит. Если мы живем вне историй, то кто сказал, что истории не могут жить без нас?
        Моя история давно написана, оглашена и не нуждается в исправлении. Вина определена, и я сам помог подтвердить ее. Теперь каждый знает, как все было. Я и сам порою сомневаюсь, а было ли иначе? Когда люди верят, им не надо знать правду, правда - это то, во что они верят. Вера - она не от разума, вера есть отсутствие сомнений. В этом и тьма, и свет; и зло, и добро. Потому, что человеку трудно жить без веры, но жизнь его пуста, если он не умеет сомневаться. В любом случае, правда о том, что произошло сорок три года назад, умрет вместе со мной. И возможно, это к лучшему.
        Я сижу у колоннады Северного дворца и смотрю на удлиняющиеся тени. Солнце падает в пустыню, над Асфальтовым озером бродят сумерки, и скоро станет прохладнее…
        Над головой моей раздаются голоса женщин, готовящих пищу в самодельном очаге. Пламя лижет фрески, которыми покрыты стены, и по штукатурке начинают бежать трещины. Но кому теперь есть дело до того, останутся ли краски нетронутыми? Крепость падет со дня на день, хоть еды у нас станет на несколько лет и воды вдоволь.
        Только времени уже нет.
        Слишком неравны были силы - могущественная Империя против мятежной провинции. Наша надежда на победу умерла до того, как легионы взяли Мецаду в кольцо. А может быть, и до того, как пали стены Ершалаима. Все можно пережить, если жива надежда, но нельзя победить, когда в душе только пепел. Значит, пока римский меч не проткнул мне горло, я подведу итоги.
        Я не солгал вначале, говоря, что не раскаиваюсь в совершенном зле. Это правда. Мир, в котором я прожил жизнь, таков, каков есть, и не станет другим. Никогда не станет. И что в нем есть добро, а что зло - не нам сегодняшним судить. Нельзя нарисовать белое на белом. Для рисунка, как и для жизни, нужно как минимум две краски.
        Я сказал, что душа моя не знает раскаяния, но не говорил, что нет поступка, в котором я не раскаиваюсь. Такой поступок есть. Воспоминания о нем сжимают мне горло, и сердце мое стынет, словно кто-то обложил его кусками льда. Раскаяния нет, есть безумная тоска о том, что невозможно исправить, невозможно изменить. Я признаюсь в этом перед лицом смерти, которая изо дня в день говорит на латыни, бряцает железом и стучит молотками у подножия неприступной горы. Я исполнил свой долг до конца, как обещал, и до сих пор не знаю, правильно ли сделал.
        Есть замыслы, которые не понять умом, в них можно только поверить.
        Я поверил - и стал предателем.
        Но я не предавал.
        ИЗРАИЛЬ, НАШИ ДНИ.
        ИУДЕЙСКАЯ ПУСТЫНЯ НЕПОДАЛЕКУ ОТ МЕРТВОГО МОРЯ.
        Он открыл глаза и в испуге глянул на часы. Сердце зашлось от одной мысли, что большая часть ночи уже ушла безвозвратно, но, взглянув на стрелки, Шагровский с облегчением вздохнул.
        Всего сорок пять минут беспокойного, поверхностного сна, наполненного чужими голосами, незнакомыми образами и настолько сильной тоской, что она казалась осязаемой. Валентин не чувствовал себя отдохнувшим, но спать все-таки хотелось меньше.
        Рядом с подошвой кроссовки, покачивая загнутым хвостом, прополз крупный рыжий скорпион. Ядовитое существо спешило по своим делам, не обращая никакого внимания на чужаков, забившихся в скальную щель. Скорпион был на своей территории. Он будет здесь и завтра, и послезавтра, и через месяц, а чужаки уйдут.
        Или станут пищей.
        Шагровский проводил членистоногое глазами, вздохнул и с сожалением принялся будить Арин.
        До рассвета оставалось почти шесть часов.
        И это время надо было потратить с толком.
        Глава 2
        АПРЕЛЬ, НАШЕ ВРЕМЯ.
        АЭРОПОРТ «БЕН ГУРИОН», ИЗРАИЛЬ, ТЕЛЬ-АВИВ.
        В заде прилета кипела толпа. Мало кто из встречающих хотел ждать за дверями терминала, где уже вовсю свирепствовала знаменитая израильская жара, и, выйдя из таможенной зоны, Валентин уткнулся взглядом в плотно стоявшую за ограждениями, шумную, возбужденную скорой встречей и слегка потную стену людей.
        Он сделал еще шаг, закрутил головой, отыскивая среди сотен лиц знакомое ему, и тут же услышал зычный, как иерихонская труба, голос дяди Рувима:
        - Валентин! Держи левее!
        От дяди пахло лосьоном для бритья, трубочным табаком и - чуть-чуть, едва слышно - потом. Это был единственный признак того, что для встречи племянника он проделал неблизкую дорогу. Одет он был также просто, как на старых фото, которые Валентин рассматривал тайком еще в советское время, стащив их из запертого ящика папиного стола. В те времена упоминать о родственниках за рубежом нельзя было даже ночью, накрывшись одеялом, вот родители и прятали фотографии, попавшие к ним разными окольными путями - не дай бог, ребенок проболтается!
        Как и тогда, на дядюшке была просторная полотняная рубаха с длинными рукавами, широкие брюки из той же ткани, выгоревшие парусиновые туфли. Свободный крой наряда маскировал могучее телосложение профессора, а широкополый «стетсон» защищал его выдубленную ветром кожу от палящего солнца пустыни и придавал ему неоспоримое сходство с героями спилберговской эпопеи об Индиане Джонсе.
        Рувим Кац
        Объятия у него были крепкие, непохожие на прикосновения пожилого человека, да и ростом Рувим Кац был никак не ниже племянника, разве что на чуть-чуть - минимум метр восемьдесят два, только весил килограмм на двадцать больше. Но эти двадцать килограмм распределились по его телу исключительно удачно, грузным его назвать было нельзя, а вот мощным - вполне. В детстве он казался Шагровскому старым, как города, которые раскапывал, а сейчас он с трудом верил, что всего два года назад весь мир официальной археологии поздравлял дядюшку с шестидесятилетием. И в окошечке «скайпа»[7 - Скайп - популярная компьютерная программа, с помощью которой осуществляются разговоры и передача видеоизображений по интернет-линиям.], и сейчас, при личной встрече, профессор Кац никак не походил на пенсионера. Вполне зрелый мужчина в расцвете жизненных сил - с гривой белых волос на голове, схваченной на затылке в хвост, щегольской трехдневной щетиной и яркими серыми глазами на загорелой физиономии. По рассказам матери, дядя вел свободный образ жизни, не обременяя себя ни семьей, ни детьми, и студентки с аспирантками самых
разных возрастов и национальностей постоянно конкурировали между собой, чтобы получить толику профессорского внимания. Дядя был жизнелюб и бонвиван, и именно это, наверное, делало его моложе.
        - Ну, как в таких случаях говорят? Я, честное слово, не знаю, - спросил он, похлопывая Валентина по спине широкими ладонями. - Поворотись-ка, сынку? Какой ты теперь большой стал? Или что-то другое? Я, друг мой, помню тебя еще совершеннейшим пунелэ[8 - Пунелэ (идиш) - толстячок, пухленький.], на тех фото, что Тоня передавала мне тайком. Да и в своих фильмах ты не такой! М-да. Идут годы, идут…
        - Рад тебя видеть, дядя Рувим…
        - А я тебя, малыш… Я Тоне звонил уже, - он помахал зажатой в руке мобилкой, - сказал, что твой самолет приземлился благополучно. Так что отметишься позже! Вот же парадокс - еврейской крови в моей сестричке кот наплакал, а ведет себя, как настоящая аидише[9 - Аидише (идиш) - еврейская, еврейский.] мама.
        - Что есть, то есть, - согласился Валентин, усмехаясь. - Аидише мама - это еще слабо сказано! Когда-то она умудрилась дозвониться на спутниковый телефон, номер которого не знал никто в экспедиции. По телевизору сообщили, что из-за дождей возможны наводнения, и она решила меня предупредить…
        - А… Это когда вы делали «Тайную историю Российской империи»? Для «National Geographic»?
        - Точно.
        - У меня есть диск. И как ты это терпишь?
        - С трудом, - улыбнулся Шагровский. - Но деваться некуда. Привык… Мама есть мама.
        - Сейчас просто быть хорошим сыном, - профессор подмигнул ему, оглянувшись через плечо. - А, представь себе, каково было моему поколению до изобретения мобильных телефонов?
        Они пробирались сквозь толпу - встречающих действительно было много.
        Кац, несмотря на массивное сложение, скользил среди суетящихся людей легко, двигаясь, как молодой человек, а не убеленный сединами дед. Шагровский еще раз удивился несоответствию придуманного им образа с настоящим, живым человеком.
        - Нам на второй уровень, - дядя призывно взмахнул рукой, и первым вступил на эскалатор. Валентин едва успел за ним, огибая брошенную кем-то возле заградительного столбика багажную тележку. - Немножко помучаю тебя расспросами, но недолго, не бойся. Честно говоря - ты меня удивил.
        - Чем?
        - Я не думал, что ты примчишься. Я тебя столько раз просто в гости звал, а ты все никак времени не находил, - в интонациях родственника слышалась легкая обида. - А тут сразу нашел! Конечно, я рад, что ты приехал, но и удивлен, если честно признаться. Все-таки объект моей нынешней работы такой…
        - Какой «такой»?
        Они прошли через стеклянные двери на открытую галерею, соединяющую терминалы аэропорта, и Валентина обдало жаром, словно какой-то огнедышащий сказочный дракон дохнул в его сторону. Воздух здесь был мертвый, пахнущий бетонной пылью и бензином. Под галереей, подбирая выплескивающихся из дверей зала прилета пассажиров, сновали белые такси, минивэны с притемненными стеклами, неуклюже двигались туши автобусов, гудели сотни людских и механических голосов, урчали двигатели…
        - Непопулярный, - сформулировал наконец-то Рувим, и Валентин вдруг услышал, что в речи дяди присутствует едва заметный акцент, превращающий его грамотный русский в разновидность иностранного. Между словами возникали крошечные паузы, которые безошибочно показывали чуткому уху, что язык для говорящего хоть и родной, но пользует он его достаточно редко, от случая к случаю, и вынужден задумываться, подбирая точные слова.
        - Непопулярный - потому, что чисто еврейский… Ну, кого сейчас, скажи на милость, интересует история крепости Мецада? Кто о ней слышал за пределами Израиля? Я тебе больше скажу - многие живущие здесь лет двадцать тоже ничего не слыхали! Не интересовались. Преданья старины глубокой… - Он улыбнулся. - Зачем нужны все эти манцы[10 - Манцы (идиш) - сказки, небылицы.], когда нужно кормить детей и жену? Вот сколько стоит баранина в ближайшем маркете, они знают хорошо! Голодным не до любопытства, сытым - лень его проявлять. Я понимаю, есть фильмы по «Discovery», по «National Geographic», но Мецада - это же не гробница Тутанхамона, не пирамида Хеопса… Просто груда камней на вершине горы, да еще и посреди пустыни! Где романтика? Золота в крепости никто не находил, драгоценностей тоже - значит, никаких тебе историй про клады, проклятия фараонов и прочей дребедени нет… Скука!
        Возле лифтов, ожидая прихода просторной кабины, стояли толстая до невозможности негритянка в джинсах и футболке, размерами напоминающей парашютное полотнище, да раскосая и миниатюрная, словно нецке[11 - Нецке - миниатюрная японская скульптура, представляющая собой резной брелок.], супружеская пара - скорее всего, японцы. Дядя им вежливо улыбнулся, и могучая темнокожая барышня, которую Валентин мысленно уже успел окрестить ходячим кладбищем гамбургеров, заулыбалась в ответ, демонстрируя безупречный оскал и легкий характер.
        - Я понимаю, что у тебя карт-бланш от руководства канала, особенно после джек-пота с «Тайной историей…» и всеми этими премиями и фестивалями. Но ты же журналист! Личность популярная, известная… А популярность - она отнимает право на ошибку! Несенсационные темы не для тебя. Тебе нужно что-то жареное, некошерное!
        - Не преувеличивай!
        - Да брось! Я твой цикл просмотрел давно, когда мне Тоня диск присылала… Хороший цикл. Я тебе говорил - пожалел тогда, что ты не археолог! Есть в тебе жилка, определенно, есть! Но твои фильмы - это и не наука, и не литература, и не кино - ликбез для любознательных! Вечером делаешь сандвич, садишься на диван перед телевизором и, тщательно пережевывая пищу, получаешь порцию несложных знаний, переваренных моим амбициозным племянником! Заметь, я тебя не критикую! Я тобой восхищаюсь!
        - Да? - переспросил Шагровский с иронией. - Восхищаешься? Серьезно? Я и не заметил…
        - Да, восхищаюсь, - подтвердил Кац. - Именно. Я так не могу. Вернее могу, но не нахожу возможным. Я постоянно скатываюсь на менторский тон. Я - лектор, но не умею упрощать. Я говорю со студентами на одном языке, а если они его не знают, они ничего не поймут. Нужны базовые представления о предмете. Ты умеешь доверительно объяснить зрителю, что твой продукт - это именно то, что ему нужно. Безо всякой базы и терминологии. И, заметь, ты рекламируешь не телячью вырезку и способы ее приготовления, а вполне достойные вещи, просто в экстремально доступной форме. Экстремальной, потому что еще шаг, и начнется примитив, ничего общего ни с историей, ни с археологией не имеющий. Но главный твой талант в том, что ты эту тонюсенькую грань между популяризацией и профанацией не пересекаешь! Ты готовишь зрителя к эволюции. Даже если ему на эволюцию плевать! Теперь нужен следующий шаг! Твоя личная эволюция!
        Дядя увлеченно взмахнул рукой, и едва не задел идущего навстречу мужчину.
        - Если твои фильмы с интересом смотрел я, то, возможно, с интересом посмотрит и более серьезная аудитория. Просто вместо фаст-фуда придется сочинить что-нибудь посложнее. Работа с объектом, о котором не сделаешь фильм-сенсацию - это риск для журналиста, от которого ждут фейерверка, а не дотошного исследования. Так что учти, если делать, то делать надо что-то документальное и не для дилетантов, а для людей, которые имеют представление об истории, а это сужает твою аудиторию до минимума. Из Мецады новый сериал просто так не выжмешь, нужен нетривиальный подход, новый взгляд. Тут все копано-перекопано, мне и финансирование в этот раз не хотели давать - мол, что вы собираетесь искать и зачем? Никто не верит, что еще можно найти что-то новое… Все известно, все найдено, все учтено и продумано, - зачем лишние подробности? Ведь уже есть легенда? Зачем ее менять?
        - Легенда? Причем тут легенда? - спросил Валентин, вкатывая чемодан в просторную кабину лифта. - Я же готовился и читал отчеты. Ты сам участвовал в раскопках Ядина[12 - Генерал Игаэль Ядин - легендарный военный и политический деятель государства Израиль, начальник генерального штаба ЦАХАЛа, после отставки - археолог, прославившийся фундаментальными открытиями в своей области, автор научных трудов о свитках Мертвого моря, руководитель раскопок в крепости Мецада.]… Я знаю…
        - Конечно, - согласился Рувим и быстро, как показалось Шаг-ровскому, с насмешкой посмотел на племянника через плечо, нажимая на кнопку. - Участвовал. Был. Состоял. Чему страшно рад, между прочим! Хоть с Игаэлем мы так разошлись во мнениях, что до самой его смерти не разговаривали. Хорошее было время. Мы создавали не только страну, мы создавали миф. Что это за государство, в котором нет своих трехсот спартанцев? Тем более что история Мецады - красивая история. Вполне может поразить воображение. Фильм художественный когда-то был, с О’Тулом[13 - Питер О’Тул (род. в 1932 г.) - британский актер ирландского происхождения. Неоднократно номинирован на Оскар. Прославился исполнением роли Лоренса Аравийского в одноименном фильме. Сыграл Флавия Сильву в фильме «Мецада», 1982 г.]… Видел? Валентин покачал головой.
        Лифт опустился на нижний ярус, и они вышли на огромный паркинг, оставив слева обширную стоянку прокатных машин, к которой направились их временные попутчики.
        - Посмотришь обязательно. Куски из него прямо в крепости туристам крутят при входе как инсталляцию. Живописно так, бодренько, с пафосом… У меня дома точно есть, только найти надо. Но разве у меня что-то найдешь? - Кац вздохнул, но не без лукавства. - Знаешь, без женской руки - просто завал!
        Женских рук, если верить рассказам матери, в квартире у дяди Рувима перебывало с избытком, только гостьи были заняты явно не наведением порядка. Во всяком случае, жалоба на царящий в доме хаос звучала в устах профессора археологии рефреном буквально в каждом телефонном разговоре с сестрой.
        - Будет интересно взглянуть, если отыщется, - согласился Валентин. - Когда я в сети материалы искал, видел ссылки. Но фильм старый, на трекерах[14 - Трекер - специальный сетевой сервер, служащий для хранения информации, например музыкальных композиций или фильмов, предназначенных для скачивания.] не лежит, а заказать его не успел - подоспело твое приглашение. Мы сейчас куда?
        - Мы сейчас туда…
        Рувим махнул рукой в неопределенном направлении.
        - Если ты не устал, конечно, - то прямо на Север. Поедим по дороге, знаю неплохой кабачок… Там подают такой хумус[15 - Хумус - закуска из нутового пюре, в состав которого обычно могут входить: оливковое масло, чеснок, сок лимона, паприка, сезамовая паста (тахини). В арабском языке и ивритском сленге «хуммус» означает просто нут. Хумус особенно популярен на Среднем и Ближнем Востоке, в том числе в таких странах, как Израиль, Иордания, Ливан, Сирия, Турция, Кипр, Греция.], - пальчики оближешь. Ты, вообще, когда-нибудь хумус ел?
        - Ел, - улыбнулся Шагровский. - Но вкус уже забыл…
        - Ну, значит, скоро вспомнишь! Наконец-то! Мы пришли. Как же я не люблю эти современные аэропорты! Вот и наш Росинант.
        Росинант оказался белым пикапом с двойной кабиной, в которой мирно дремал водитель. Открытый кузов железного коня был аккуратно выметен, и Валентинов чемодан немедленно отправился в угол, правда, до того Шагровский извлек из него пакет с домашним гостинцем и вручил дядюшке.
        - Чтобы не разбить по дороге. Мама сказала, что тебе должно понравиться…
        - Еще бы, - подтвердил Кац, сунув нос в пакет. - С перцем? Вполне кошерно[16 - Кошерная пища - еда, отвечающая требованиям кашрута - еврейских законов об употреблении пищи («кашрут» означает пригодность к употреблению в пищу). Основные предписания, касающиеся кашрута, даются в Пятикнижии.]! Сегодня и выпьем, непременно… Электронику - давай, ставь в кабину, на заднее сиденье. Кстати, знакомься, это - Арин…
        Дверь пикапа хлопнула, и водитель, только что сидевший за рулем, оказался перед гостем, протягивая руку.
        Девушка была смуглая, обласканная здешним солнцем так, что брови и ресницы превратились в светлый пушок. Под выгоревшими бровями глаза казались несколько темнее, чем были в действительности, и Валентин не сразу понял, что они не черные, а темноорехового цвета, немного с зеленцой. Прическа соответствовала одежде в стиле «милитари» или «сафари» - забранные в аккуратный хвост волосы, стянутые резинкой. Рот без следов помады, что, впрочем, его не портило - губы у барышни и без того были яркими и даже на загорелой коже выделялись изрядно. Это, чтобы не сказать, - вызывающе. Изящной Шагровский ее бы не назвал, хотя она была как минимум на голову ниже его. Крепкая, явно в прекрасной физической форме, чего не достичь без многочасовых пробежек или работы с железом в фитнес-клубе, но не приземистая, И кисть сильная, но тонкая, с миниатюрной ладошкой. Красивая посадка головы на стройной шее…
        - Арин - мой ассистент, - продолжил представление дядя, переходя на английский. - Бывшая студентка, ныне - аспирант. В общем, если говорить понятным тебе языком, я научный руководитель ее работы… А это - мой племянник, и зовут его…
        - Валентин, - сказал Шагровский, пожимая протянутую ему руку. - Приятно познакомиться…
        - Мне тоже.
        Голос у Арин оказался неожиданно мягким. Валентин ожидал услышать нечто сухое, под стать наряду, лишенное обертонов, но обманулся в ожиданиях. А вот рукопожатие оказалось крепким, несмотря на то, что маленькая ручка девушки почти целиком утонула в его ладони.
        - Поехали? - предложил дядя Рувим и полез в кабину. - В дороге познакомитесь поближе, вы же почти земляки… Давай, Валек, садись впереди, посмотришь на красоты. Арин, по пути надо заехать на базу, забрать продукты и оборудование, так что придется побыстрее выбираться, а то угодим в пкак[17 - Пкак (иврит) - пробка. Этим словом обозначают и автомобильную и бутылочную пробку.] на въезде в Иерусалим - и будет нам еврейское счастье!
        - Земляки? - удивился Шагровский, забираясь в кабину. - Мы с Арин - земляки?
        - Моя мама украинка, - неожиданно произнесла девушка на русском. В словах ее прозвучал акцент, гортанный, жесткий, превративший знакомые слова в полузнакомые, хотя понять ее было можно. - Но я плохо знаю язык. Отец учился у вас. Он был доктор. Женился на маме, привез сюда.
        - Сюда? В Израиль? Израильтянин и учился у нас? - переспросил Валентин недоверчиво.
        - Израильтянин - не всегда еврей. Совсем не всегда. Я тебе потом расскажу, - перебил его дядя Рувим. - Или Арин расскажет. Еще одна история давно минувших дней… Хорошо быть молодым и ничего не знать! Поехали, поехали, поехали…
        Двигатель пикапа завелся, машина тронулась, выползая из своего ряда, и тут же из рефлекторов системы вентиляции дунуло благодатной прохладой.
        - Кстати, - сказал профессор Кац, вытирая лицо влажной салфеткой. - Если на шаббат мы не попадем ко мне домой, то имей в виду - твоя мама потеряет брата, а ты лишишься дяди. Тетя Руфь - это еще тот тиран, Ироду[18 - Ирод Великий - идумеянин, сын Антипатра, римского прокуратора Иудеи. Царь Иудеи (40 - 4 гг. до н. э.), основатель идумейской династии Иродиадов. Постепенно превратился в жестокого и кровожадного деспота, который беспощадно истреблял всех и всё, в чём только его подозрительный взгляд видел признак крамолы. Так он истребил почти весь дом Хасмонеев, как потомков законных правителей еврейского народа, и не остановился даже перед умерщвлением Мариамны, хотя она была самой любимой из его десяти жён.] рядом делать нечего!
        - Да я, собственно, и не возражаю, - улыбнулся Шагровский. - Визу мне на год дали, я еще и надоесть тебе успею…
        - На год? Если бы мне дали год! - развел руками Рувим. - У нас на раскопки всего два месяца. Мецада - музей под эгидой ЮНЕСКО, национальный парк! Знаешь, сколько там посещений за год? Закрыть такой объект практически невозможно! Тем более, что мне вполголоса шепнули, что оснований для раскопок вообще не видят и даже эти два месяца разрешают только из уважения к моей скромной персоне. Так что времени - всего ничего! Мы огородили часть крепости, которая нас более всего интересует, а по остальной территории все так же водят экскурсии. Закончим на этом участке - передвинем ограждение. Вот только сколько раз мы успеем это сделать? Плюс к цейтноту - жара. Мы уже двенадцать дней копаем с минимальными результатами. Несколько монет, куча черепков совершенно разного возраста. А вчера еще полетел трансформатор питания магнитометра[19 - Магнитометр - прибор для измерения характеристик магнитного поля и магнитных свойств веществ (магнитных материалов) используется археологами для подземной разведки по методу обнаружения магнитных аномалий.]…
        - Пустоты ищешь?
        Дядя кивнул.
        - Мецада вся в дырках, как кусок сыра. Камень для крепости добывали там же, на вершине. Остались старые каменоломни, в склонах желоба и цистерны для воды - все плато, на котором стоят развалины, - это провал на провале! Но если что и надо искать, то ненайденные предыдущими экспедициями мины[20 - Название «мина» происходит, скорее всего, от англ, mine - подкоп (сначала для обрушения стен крепостей применяли подкопы, впоследствии, с изобретением пороха - подкопы с заложенной взрывчаткой). Здесь имеется в виду поиск старых подкопов, неисследованных полостей внутри горы.]. Среди такого количества ходов потерять можно и десяток, и два. Учти, что в шестьдесят третьем магнитометров и сонаров у нас не было. Банальные миноискатели да энтузиазм - этого казалось достаточно, чтобы просеять в Мецаде каждый квадратный метр.
        - И вы его просеяли…
        - Не сомневайся. Просеяли. Но после этого были еще экспедиции, были еще находки. Рукописи, найденные в Кумране[21 - Кумранские рукописи - название манускриптов, обнаруженных, начиная с 1947 года, в пещерах Кумрана, в пещерах Вади-Мураббаат (к югу от Кумрана), в Хирбет-Мирде (к юго-западу от Кумрана), а также в ряде других пещер Иудейской пустыни и в Мецаде (Массаде).], на многое заставили взглянуть иначе. Под этим солнцем, - он постучал кулаком в крышу пикапа, который уже взлетал по эстакаде к магистрали, оставляя позади постройки «Бен-Гуриона», - 2000 лет назад столкнулись несколько миров, несколько цивилизаций. Бесконечные войны их переплавили, и в том, что из этого всего получилось, мы и живем. Наш мир сегодня такой, потому что пророс из прошлого. Римляне, греки, идумеяне, иудеи, египтяне, копты, арабы, галлы, гунны, франки… Все перебывали на этой земле, все оставили на ней след! Язычники, иудеи, христиане, мусульмане - пусть они не скрывают свою ненависть друг к другу, но их дома стоят рядом, их покойники лежат рядом в могилах, потому что кладбища здесь такие же древние, как и города, и каждый
народ, каждый верующий, в кого бы он ни веровал, называет эту землю своей. И это, дорогой ты мой писатель, - чистая правда! Родина христианства, мусульманства и, вообще, сегодняшней всемирной цивилизации - здесь. Юго-Восточную Азию, Китай, Индию и Японию выносим за скобки - это совершенно другие истоки, хотя и тут есть вопросы. Но Европа, Америка, Ближний Восток, Африка - выросли из здешнего семени! Они могут все отрицать, но это пустое занятие - их корни здесь. Каждый, кто крестится или становится на колени лицом к Мекке - отсюда родом. Тут каждый камень - история, каждая пещера кого-то приютила за тысячи лет. В Иудейской пустыне даже козы ходят по тропам, пробитым десятки веков назад, что уж тут говорить о людях? Представляешь себе - тропа, которой тысячу лет?
        Дядя Рувим усмехнулся и снова вытер лоб. Чувствовалось, что лекции - его конек, и рассказ приносит ему огромное удовольствие.
        - Не нужно быть гением, чтобы понять: эта страна - одно из самых необычных мест на земле. Для историка, для археолога - это и рай, и ад. Это безумная земля! Что еще можно сказать о месте, в котором на месте еврейского храма стоит мусульманская мечеть, а христианские священники трех разных конфессий дерутся за то, чтобы первыми провести богослужение в церкви, ключи от которой хранятся у араба?[22 - Профессор Кац имеет в виду мечети, построенные на Храмовой горе во время царствования династии Омейядов, и Храм Рождества Христова, расположенный на арабских территориях, в Вифлееме (Бет-Лехеме), построенный в 325 году н. э.] Ты понимаешь, что любой из наших археологов дал бы отрубить себе правую руку, чтобы исследовать то, что осталось от Храма? Мы знаем, где расположены его развалины, даже какие помещения и где располагались. Казалось бы - бери и копай! Только вот разрешения на это теперь надо просить у Аллаха. А он, можешь мне поверить, не разрешит…
        Пикап влился в поток, двигающийся на восток. Арин вела машину уверенно, легко, словно управляла не слоноподобным грузовиком, а одной из ярких малолитражек, множество которых шныряли вокруг: подвижные, словно маленькие жучки. Автомобили двигались быстро, практически на пределе ограничения скорости, но плотность потока не давала никому вырваться вперед, и железная река равномерно катилась по шоссе в направлении к окружившим Иерусалим холмам.
        Дядюшка пустился в воспоминания, втягивая в разговор и Арин, отчего беседа потекла сразу на трех языках - ломаном русском, английском и незнакомом Валентину иврите. Разговор касался сразу всего: детства дяди, истории семьи родственников Валентина по материнской линии, знаменитых раскопок, рассказывая о которых профессор Кац становился пламенным трибуном - то есть, говорили обо всем и ни о чем. Такое бывает, когда оказавшиеся в тесном контакте неглупые образованные люди, никогда до того не общавшиеся друг с другом, проводят «разведку боем», выясняя общие темы, пересечение интересов, некие границы дозволенного. Так, вроде бы ерунда, ни к чему не обязывающий легкий треп, а на самом-то деле - очень важный тест на совместимость и общность интересов.
        Шагровский болтал с попутчиками, крутил головой по сторонам, жадно впитывая новые пейзажи, и некоторое время спустя вынужден был поискать в сумке солнцезащитные очки и прикрыть глаза стеклами - свет, заливающий все вокруг, был нестерпимо, почти по-африкански ярок. Впрочем, до Африки отсюда - рукой подать, во всяком случае, до Северной Африки.
        Уставшим Шагровский себя не чувствовал. Перелет был коротким, самолет - новый и комфортабельный, хотя и в новых лайнерах вытянуть ноги в эконом-классе было задачей нелегкой, даже для опытного путешественника. Но для тех, кто хоть когда-нибудь летал в Штаты на Ил-62, невыполнимых задач не бывает. Зато тут, в кабине пикапа, ноги можно было протянуть во всю длину, что Валентин и сделал, подставив ступни под прохладное дуновение кондиционера, затаившегося где-то под торпедой.
        Шоссе, сузившись, протиснулось в ущелье. Скалы, поросшие неожиданно пышными хвойными деревьями, мгновенно встали по обе стороны дороги из ниоткуда, на асфальт упали короткие тени, и тут же движение машин замедлилось, замерло на секунду, потом поток снова пошел, но неравномерно, рывками, и через сотню метров превратился в «тянучку».
        Рувим начал было ругаться, завертелся на заднем сиденье, возмущенно затараторил на иврите, пытаясь хоть что-то разглядеть впереди, где дорога плавно ввинчивалась в левый поворот. Но пикап шел в правом ряду, а впереди плелся огромный туристический автобус, раскрашенный в бело-розовый цвет, и через лобовое стекло ровным счетом ничего не было видно, кроме массивной, как зад гиппопотама, автобусной кормы с нарисованными на ней пальмами.
        Профессор Кац несколько раз раздраженно произнес «ма питом»[23 - Чего вдруг? С какой стати? {Иврит)], на что Арин откликнулась коротким «эйн ма ляасбт»[24 - Ничего не поделаешь! {Иврит)], обеспокоенно посмотрел на часы и неизвестно зачем ободряюще похлопал племянника по плечу, хотя уж кто-кто, а Валентин совершенно не волновался. Он еще не ощущал себя включившимся в работу телевизионщиком или сотрудником археологической экспедиции под руководством знаменитого родственника - скорее уж отпускником, прилетевшим на экзотический курорт.
        Такое состояние «междуделья» было ему знакомо и практически всегда предшествовало неделям тяжелого труда. Так, например, случилось у них с Парфеновым в Заполярье, когда они отсняли двадцать часов материала при -40° по Цельсию, в полярной ночи, за четверо неполных суток. Тогда Шагровскому казалось, что холод поселился в его костях навсегда, и он уже никогда не согреется. Но через полгода, когда на болотах Биробиджана их группу до смерти жрали таежные комары, а температура днем зашкаливала за сорок, но уже в плюс, холод не казался таким страшным испытанием, а о таком комфортабельном путешествии, как сегодня, можно было только мечтать!
        В кабине пикапа царила прохлада. Валентин сидел рядом с красивой девушкой и, несмотря на безвкусный воздух, прошедший через систему климат-контроля, продолжал слышать легкий запах ее кожи. Пахло приятно, незнакомо, чуть пряно, словно теплым молоком с примесью кофе и горького муската. Шагровский, пользуясь тем, что мог спрятаться за стеклами очков, рассматривал Арин, почти не скашивая глаз, благо беседа с дядей позволяла ему сидеть в пол-оборота, практически лицом к водителю.
        Смесь кровей двух далеких друг от друга народов дала хороший результат - девушка отличалась необычной красотой. Аккуратный тонкий нос с красиво очерченными крыльями ноздрей, выразительные скулы, необычный разрез глаз, смуглая, но не чрезмерно, кожа лица, украшенная пикантной родинкой на щеке. Забранные в тугой хвост пышные волосы были нездешнего цвета - пепельно-русые, почти ровные, то есть - без курчавинки, но с легкой волной. В осанке, в том, как она держала голову, красиво посаженную на тонкую, длинную шею, чувствовалась гордая стать, которую женщинам небольшого роста природа отпускает только вместе с сильным характером и волей. Обладательницу такой осанки можно назвать миниатюрной, маленькой, но никогда - низкорослой. По рукам, лежащим на ободе руля, было видно, что хозяйка красой ногтей не особо озабочена (какой уж у археолога маникюр!), но пыль веков под ними все же не просматривалась.
        Шагровский поискал в памяти какой-нибудь схожий на Арин образ, но к удивлению своему, не нашел, хотя всегда гордился своей памятью на лица и умению привязать внешность собеседника к определенному этническому типу. Для путешественника такое качество было очень ценным, для сферы, в которой подвизался Валентин - ценным вдвойне: оно помогало ему ориентироваться в незнакомой среде и задавать правильные вопросы правильным людям. Эта девушка не была похожа ни на одну, ранее виденную Шагровским, - даже в Мариуполе, Одессе или других крымских городах, где смешение кровей было поистине безумным, не встречал Валентин женщин такой необычной внешности. Он поймал себя на том, что невольно улыбается.
        Дядя, судя по довольной физиономии, интерес племянника к спутнице заметил и никакого неодобрения не проявил, скорее уж наоборот.
        Дорога скатилась вниз, пошла на подъем, и, взбираясь на горку, поток начал разгоняться, огибая замерший слева, у отбойника, старенький «Субару», виновато мигающий аварийкой. Холмы вокруг были зеленые, вдалеке, на востоке, уже дрожал в мареве горячего воздуха и ослепительного света белый город, рассыпанный по склонам древних ветхих гор.
        Имя города на протяжении тысяч лет заставляло быстрее биться сотни миллионов сердец, отданных разным богам, разным конфессиям и религиям. Ради обладания этим городом умирали, принимали муки, проливали кровь, предавали, совершали подвиги люди разных национальностей, разного цвета кожи, разных сословий. Этот город принимал всех и вот уже две тысячи лет разрывался на части от всеобщей любви к его святыням. Он много раз лежал в развалинах, и стены его равняли с землей, стараясь выжечь из памяти людской даже упоминания о нем, но снова и снова поднимался из пепла - великий и величественный город.
        Город-мученик.
        Город-Феникс.
        Иерусалим.
        Глава З
        МАЙ 337 ГОДА Н. Э.
        ВИФИНИЯ, НИКОМЕДИЯ.
        Император умер ночью.
        Сгорел быстро, в каких-то три дня. Еще в день Марса[25 - День Марса - римское наименование вторника - Dies Martis.] его было хорошо слышно в Верхней галерее резиденции - голос у Константина был зычный, командирский, способный перекрыть шум битвы и топот атакующей конницы - император отдавал команды своим военачальникам не напрягаясь. Подготовка к войне с Персией шла полным ходом, до похода оставалось практически несколько недель.
        «Теперь же поход не состоится, - подумал Афанасий. - И ждать надо не единения, к которому так стремился Константин, а великой смуты. Какое же может быть единение, если император своим завещанием положил начало расколу?»
        Велик был Флавий Валерий Аврелий Константин, велик и мудр - спору нет! Ио, поделив империю между сыновьями, сделал смуту неминуемой. Воистину, мудрость в государственных вопросах не есть признак мудрости в вопросах семейных. Хотя для императора вопросы семьи - это вопросы наследования, а, значит, так же важны для государства, как и выигранная война.
        Возможно, Константин бы послушал советчиков и изменил завещание, да не случилось. В ночь на день Меркурия[26 - День Меркурия - римское наименование среды - Dies Mercuru.] ему стало худо, лицо перекосилось, как от удара, налилось дурной кровью, и обильное кровопускание, сделанное придворным лекарем Анкусом, облегчения не принесло. Днем слабость настолько одолела императора, что он даже не смог встать с ложа, и по дворцу пошел шепоток, что его болезнь есть наказание Божье за жестокую казнь жены Фаусты и невинно убиенного сына - Криспа.
        Многие верили.
        Особенно те, кто слышал, как кричала угоравшая в бане Фауста. Жар убивал ее долго, несколько часов. По приказу императора, славившегося своей добротой и мягкостью к близким, баню топили с небольшими перерывами: не давая остыть, но и не раскаляя до невозможности. Когда тело Фаусты вынесли наружу, руки ее были разбиты до мяса о стены, а обожженная кожа полопалась, словно на запеченном поросенке. Из распухших губ вывалился толстый, похожий на коровий, язык.
        Константин на покойницу не стал даже смотреть. Так как Фауста христианкой не была, тело ее предали огню, причем с такой поспешностью, что стало понятно: гнев императора не утих и после ее смерти. Благо, что бывшую императрицу не бросили на съедение собакам, а ведь могли.
        В ночь на Юпитера[27 - День Юпитера - римское наименование четверга - Dies Jovis.] Константин не спал ни минуты - только хрипло, с присвистом дышал. Лицо его осунулось, он с трудом глотал воду и ничего не ел. Левый глаз прикрыло опустившееся веко, рот скривился.
        Под утро в спальню императора вереницей пошли священники, и Афанасий узнал в одном из них епископа Николая. Спустя полтора часа вышедший из императорской опочивальни пресвитер сообщил придворным, что император принял Христа, и, если Бог допустит, чтобы новообращенный умер, то Константин уйдет в мир иной как христианин, а не как язычник. На все воля Всевышнего!
        Человеку, столько сделавшему для веры и церкви, уходить в иной мир без опеки Божией было бы неправильно. И если слуги Господа понимали это, то сам Всевышний не мог не понимать. Душа хозяина будет спасена. И это прекрасно! Афанасий перекрестился и почувствовал, как радость наполняет его душу наравне с горечью утраты. Теперь даже смерть императора не выглядела настолько страшно. Что страшного в смерти, если хозяина ожидает вечная жизнь?
        Сам Афанасий принял крещение давно, более десяти лет назад, будучи почти мальчишкой - ему едва исполнилось одиннадцать. Родителей своих он не знал: мать и отца заменил ему старый телохранитель Константина - Кезон. Кезон был язычник, причем убежденный, и последователей Христа не то чтобы не любил, но смеялся над ними, говоря, что не понимает, чем поклонение одному идолу отличается от поклонения многим. Впрочем, никакой злобы к верующим старый вояка не питал. В отряде телохранителей можно было встретить людей с разным цветом кожи, поклоняющихся разным богам. Константина, который даровал своим гражданам свободу вероисповедания, это не волновало - лишь бы служили преданно, а Керзон, обладавший природным нюхом на верных людей, никогда не ошибался с выбором. Так и жили и служили одному господину, принося дары к разным алтарям. Сам император тоже был язычником, но к христианству питал трудно объяснимую слабость и защищал последователей Иисуса с достойным уважения постоянством, не обижая остальных.
        Может быть из-за того, что Константин оставался некрещеным, он не отдавал предпочтения ни одному из течений и привечал гностика Ария с его ересью не менее радушно, чем вспыльчивого, фанатичного до безумия святителя Николая. И именно поэтому пользовался авторитетом и уважением и среди христиан, еще недавно подвергавшимся смертным гонениям и пыткам, и среди язычников, многие из которых еще недавно с удовольствием резали последователей Иисуса на куски, а теперь и сами могли с легкостью удостоиться такой участи.
        Когда Кезон рассказал императору, что его приемный сын принял веру Христа, Константин лишь улыбнулся и сказал своим зычным голосом:
        - Ну, что ж, тем надежнее в будущем будет моя защита… Передай своему сыну, что меня не огорчил его выбор. Пусть его дух будет в согласии с сердцем, большего не может желать ни один человек!
        Новообращенный эту фразу запомнил.
        До прошлого года Афанасий с Кезоном охраняли императора вместе. В январе Кезон умер - не от старости, а так как хотел, - в седле. Вот только сгинуть в бою за господина не получилось! Старик погиб, сорвавшись вместе с лошадью со скалы во время охоты. Впрочем, это тоже было достойной кончиной: все-таки не в постели, не среди дрожащих лекарей и перепачканных блевотой подушек! Падение практически не изуродовало все еще мощное тело начальника императорской стражи, хотя удар спиной и затылком о камень убил его за доли секунды. Когда спутники спустились в ущелье, труп лежал навзничь, руки были широко раскинуты в стороны. На губах старика застыла улыбка, глаза не мигая смотрели на низкое солнце. Он, даже в смерти не выпустил меч…
        Так Афанасий остался один, потеряв того, кого привык считать отцом. Он был готов отдать за хозяина жизнь и отдал бы, если бы императору грозили мечом или кинжалом. Но Константина убивал недуг, а у болезни нет лица, нет тела, нет сердца! Ее не отразишь, не отгонишь прочь, не подставишь под ее смертельный удар собственную грудь. И от щуплого лекаря сейчас зависело больше, чем от всей императорской стражи, расставленной для бдения по темным галереям.
        И еще - зависело от Бога.
        Афанасий широко перекрестился и зашевелил губами, читая молитву во спасение.
        Пусть он проявит милосердие к новому рабу своему, пусть пощадит…
        Но Господь был глух к молитвам. Наверное, Он все решил до того…
        Когда под утро Константин начал дышать, как кузнечные меха (Афанасий подумал, что, похоже, кто-то дышит внутри усохшего за эти часы тела императора - кто-то чужой, забравшийся в умирающую оболочку) и приведенный стражей осунувшийся, испуганный врач только развел руками, стало понятно, что счет пошел на часы.
        Но, как оказалось, даже не на часы, на минуты…
        Грудь императора с присвистом приподнялась, внутри нее что-то булькнуло, и воздух начал выходить из обмякшего тела сам по себе, с едва слышным шипением. Медленно отвалилась нижняя челюсть, еще вчера вечером выбритая брадобреем, но успевшая к утру покрыться белой клочковатой щетинкой. Выпятился ставший крупным, как обглоданный мослак, кадык.
        Сын добрейшего Констанция Хлора и мудрой Елены, твердой рукой правивший Римской империей без малого 31 год, бывший язычник, сделавший для веры и церкви больше, чем тысячи обращенных праведников, предстал пред глаза Господа.
        Афанасий поцеловал желтую, начинающую остывать руку покойного (от кожи пахло настоями трав и горечью смерти), перекрестился и вышел с докладом епископу Николаю, представлявшему при дворе Константина интересы папы Сильвестра.
        Он готов был рыдать, но душа его пела - не оттого, что смерть взяла свое, а оттого, что Афанасий впервые за много лет почувствовал себя свободным. От этого смешанного, постыдного в обстоятельствах всеобщего траура, ощущения, он чувствовал себя неловко, словно на глазах у всех занимался грехом рукоблудия и был пойман! Но, несмотря на стыд, несмотря на острое чувство утраты, он понимал, что день этот открывает ему иную, отличную от пройденной, дорогу.
        Только что умер тот, кого и днем и ночью завещал защищать приемный отец.
        Работа телохранителя закончилась.
        Теперь, когда императора не стало, Афанасий мог полностью посвятить себя служению, выше и лучше которого не представлял - служению Господу.
        Душа императора покинула земную юдоль, у бездыханного тела суетились слуги и насмерть перепуганный лекарь Анкус. В коридорах шептались всю ночь не сомкнувшие глаз слуги. Дворец начал просыпаться на несколько часов раньше обычного - страшная весть разогнала сон, как ветер рассеивает легкий туман, спустившийся в долины с горных отрогов.
        Из уст в уста…
        Афанасий склонил голову и заставил себя не думать о долгожданной свободе - не подобает императорскому телохранителю думать о дальнейшей жизни, пока не закончены дела сегодняшние, пока не предано земле тело Константина, пока не исполнена его воля. Будет время порадоваться, но долг - прежде всего!
        В покоях епископа тоже никто не спал.
        Сам епископ, нестарый еще человек, крепкий, седой, с густой бородой и глубоко посаженными водянистыми глазами, и его секретарь, силуэт, которого напоминал нахохлившегося ворона, явно и не ложились.
        Коптили, играя тенями на камне стен, факелы. На столах горели, бросая вокруг себя мягкие круги света, толстые свечи - комната дрожала, словно от страха или от холода. Или от дурных предчувствий… Впрочем, все что могло случиться плохого в эту ночь, уже произошло.
        Когда телохранитель покойного вошел в покои, епископ встретил его прямым, пронизывающим насквозь взглядом.
        Глаза его, несмотря на две бессонные ночи, глядели ясно, почти не мигая, и в их глубине была сокрыта такая жесткость и упрямство, что Афанасий, видевший за свою недолгую жизнь немало отчаянных бойцов, невольно подумал, что случись вдруг между ним и обладателем этого взгляда ссора, то исход ее зависел бы не столь от бойцовских умений, сколь от силы характеров. А характер у епископа был крут! Ох, как крут! И еще у него был взгляд не ведающего жалости волка. В нем не было ни смирения, ни сочувствия, приличествующих высокому сану - только лишь железная убежденность в собственной правоте и правоте учения, которое епископ представлял.
        Он воистину внушал трепет.
        «Воин Божий, - подумал Афанасий, склоняя голову в почтительном поклоне. - Да пожалеет Господь того, на кого падет твой гнев!»
        - Умер? - спросил Николай с утверждающей интонацией. - Он умер?
        - Да, отец мой… - ответил Афанасий, не поднимая взгляда.
        - Мучился перед смертью?
        - Нет. Отошел без мук. Сознание к нему так и не возвращалось.
        - Ну, вот и все… - сказал епископ с неожиданно искренней грустью в голосе. - Да будет ему земля пухом во веки веков. Аминь.
        Афанасий ничего не ответил, только перекрестился вослед Николаю и снова склонил шею в поклоне.
        Епископ прошелся по комнате, отведенной ему под покои, раскачиваясь, с трудом переставляя распухшие подагрические ступни. Лицо его было мрачным, брови насуплены, край узкого рта недовольно и нервно подергивался. У окна, выходящего на восток, он остановился и замер, упершись взглядом в рассвет, заложив руки за спину, явно приводя мысли и душевное состояние в спокойствие.
        - Я хочу поговорить с тобой, Афанасий, - произнес он своим высоким, резким, как визг ребенка, голосом.
        - Я слушаю вас, отец мой.
        Николай обернулся и резким жестом руки отправил секретаря, в ожидании замершего в углу над списками, прочь. Писчий ссутулился, по-вороньи же складывая крылья широкой сутаны, встал да плавно и почти неслышно скользнул за порог, аккуратно прикрыв за собой набранную из дубовых досок дверь.
        Лязгнула щеколда.
        - Достаточно ли ты тверд в вере своей? - вымолвил священнослужитель негромко. Афанасию даже пришлось напрячь слух, чтобы разобрать, что говорит собеседник.
        Вопрос прозвучал настолько мягко и осторожно, что, казалось, его задал не Николай, а совершенно другой человек. Даже визгливые интонации, свойственные голосу епископа, внезапно исчезли.
        - Могу ли я доверять тебе?
        И взгляд священнослужителя стал другим.
        Нет, жесткость из него никуда не делась, а вот угроза, от которой по спине волнами бежал холод, исчезла. Вернее не исчезла, Афанасий хорошо разбирался в людях, - притаилась до времени.
        - Готов ли ты послужить церкви так же преданно, до последнего вздоха, как служил Константину?
        - Да.
        - Хорошо. Тогда скажи мне, что ты думаешь об арианстве?
        - Ничего, отец мой. Это ересь, что о ней думать? Господь знает, кто прав, а кто заблуждается. Он наставит заблудших на путь истинный.
        - Вот, значит, как… - Николай усмехнулся. - Достойный ответ. Думаю, что самого Ария он бы изрядно огорчил. Значит, учение Ария тебя не волнует? Хорошо. Но ведь твой хозяин был благосклонен к Арию и его ученикам. Как ты думаешь, почему?
        - Покойный император был добрый человек, отец мой. Он не делил людей по вероисповеданию, только по делам их…
        - Так он, по-твоему, был добр? Интересно, что бы тебе на это ответила Фауста…
        - Добрый человек, - сказал Афанасий осторожно, - пока живет, совершает разные поступки. Иногда добрые, иногда злые. Весь вопрос - каких под конец жизни будет больше? За что в результате придется держать ответ?
        - Хорошо сказано, - заметил Николай мимоходом и снова зашагал по комнате.
        Тени от горящих факелов так играли на его лице, что рассмотреть застывшее на нем выражение было практически невозможно. Но Афанасий чутьем своим ощущал, что Николай раздумывает и мысли его недобры.
        Дожить бы до утра, подумал начальник императорской стражи с внезапной тоской.
        А рассвет все не наступал, хотя небо за окнами уже налилось красным и внизу, в оживавшем под первыми лучами, саду, вовсю кричали соловьи.
        - Не просто хорошо сказано, а неожиданно хорошо сказано для того, кто призван хранить чужое тело и не обязан заботиться даже о собственной душе. Наверное, много думаешь о сути вещей, Афанасий? Ты слишком умен для воина. Слишком. Это не похвала, я не люблю умных - в них слишком мало истинной веры. А сомнений выше меры… Надеюсь, ты не такой. Впрочем, посмотрим… Ты учился?
        - Да, отец мой.
        - Это заметно. И я не знаю, хорошо или плохо будет сказываться твоя образованность на деле, которое я хочу тебе поручить…
        - Это вам решать, святой отец.
        - Ты даже не подозреваешь, насколько ты прав! От моего решения, - произнес Николай медленно, нарочито медленно, так, чтобы до собеседника наверняка дошел смысл каждой произнесенной фразы, каждого слова, - будет зависеть многое, сын мой. Жизнь твоя и смерть, например. Потому что, если я посвящу тебя в свой замысел и усомнюсь, - тебе не жить, Афанасий. Ответственность моя перед верой так велика, что кровью мне рук не запятнать - она будет прозрачной водой на них! Мне простится все, что я не совершу. Убийство - самая малая цена за успех задуманного. Вины моей в чужих смертях не будет - только почет. И в глазах Бога, и в глазах церкви я останусь чист.
        - Мал человек, ничтожен перед целями Господа, - сказал Афанасий. - Жизнь его не стоит ничего, кому как не мне знать это? Меня учили отнимать жизни с самого детства. Это суть моего ремесла - отнять чужую жизнь, чтобы сохранить жизнь императора. Но даже когда человек мал, дела его могут быть велики - все зависит от цели, что он перед собой ставит. И если вы, святой отец, так уверены, что вам все простится, то пусть вам воздастся по вере вашей. Мой же долг на эту минуту исполнен. Раньше у меня было две клятвы - одна императору, другая Господу нашему, Иисусу Христу. И та, что я дал императору - была дана первой. Теперь же осталась одна, отче. Вам решать - доверять мне или не доверять. Господу же решать - жить мне или умереть. Больше некому.
        Горячим воском истекали минуты.
        - Хорош был твой наставник, - ответил епископ чуть погодя и недобро сверкнул из-под седых бровей водянистым глазом. - И ты ему под стать. Спрошу еще раз, не о вере твоей - вижу, что ты веруешь! - а о том, готов ли ты за веру свою делать не то, что велит тебе Бог, а то, что сделает Церковь твою неуязвимой во веки веков? Готов ли ты творить зло ради добра, чтобы вечно славилось имя Его?
        В покоях воцарилось молчание, нарушаемое только треском пламени да соловьиными трелями в саду. Оба молчали. В комнате стало серо, и собеседники без труда видели лица друг друга. Молодой телохранитель почившего императора был бледен, на щеках же седого епископа выступили красные яркие пятна.
        - Только не спрашивай меня, что такое зло, - произнес Николай с нехорошей усмешкой. - Вопрос написан у тебя на лице, Афанасий, хоть ты и не задаешь его вслух! Я этого не знаю. И что такое добро - не знаю. Никто этого не знает, один Бог! Но зато я знаю, что полезно для нашего дела и нашей Церкви. И для того, чтобы ответить на мой вопрос, тебе надо будет решить - доверяешь ли ты мне так, как доверял своему императору? Если скажешь «нет», ты уйдешь отсюда и проживешь жизнь так, как хочешь - пока мы еще не коснулись никакой тайны. Если скажешь «да», ты проживешь ее как надо Церкви и Богу, но об истинной твоей роли, о сути твоего служения Господу мир не узнает ничего. Ничего и никогда! Но ты и твои потомки вкусят плоды этого служения.
        Афанасий молчал.
        - Это просто, - сказал епископ, не снимая с лица улыбку, похожую на гримасу. - Так же просто, как прыгнуть с крепостной стены с Его именем на устах и уцелеть. Или прыгнуть и умереть во славу Его. Всего-навсего - вопрос веры. Так да или нет, сын мой? Решайся же! Да или нет? Пока новый день еще не наступил…
        - Почему я? - спросил Афанасий с мукой в голосе.
        Наверное, он хотел бы ее скрыть, но страдание прорвалось сквозь нарочито бесстрастную интонацию.
        - Потому, что в Доме Божием тебя никто не знает, но, притом, ты истый христианин. Ты всю жизнь свою был тенью императора и никогда не участвовал в делах Церкви, но ты истый ее слуга. Ты человек с мечом! Воин Господа, умеющий не только молиться, но и убивать. Ты молод и имеешь время на осуществление моего плана, а он требует многих лет труда! Я думаю, что знаю тебя, я наблюдал за тобой более трех лет и уверен, что ты справишься с заданием. И, наконец, - ты искренне веруешь, и это главное, что есть в тебе. Без искренности в вере ты никогда не сможешь стать тем, кем должен стать. Мне нужен тот, кто не будет ведать сомнений. Достаточно у меня причин, чтобы избрать тебя из всех? Как ты думаешь, сын мой?
        Сервий
        - Да, святой отец, вполне достаточно…
        Солнце наконец-то вынырнуло из-за горизонта, и в покои епископа хлынул яркий, режущий покрасневшие от бессонницы последних дней глаза Афанасия.
        - Да, ты не знаешь, что я тебе предназначил, но все-таки я спрошу тебя еще раз: пойдешь ли ты по дороге, которую я открою тебе? Каков твой ответ, сын мой?
        Слова с трудом пробивали себе путь сквозь гортань бывшего императорского телохранителя, но все же - пробивали. Епископ был неплохим психологом. Если бы этот разговор состоялся не в тот момент, когда Афанасий второй раз в жизни чувствовал себя осиротевшим, хоть и свободным, а несколькими днями позже, когда острое чувство потери близкого человека сошло бы на нет, сменившись тупой болью от утраты, а радость обретения собственного пути стала бы нестыдной и зримой - и ответ был бы совершенно другим.
        Но Николай вовремя подхватил выпавший из мертвых рук Константина флаг.
        И ответ прозвучал.
        Именно такой ответ, какой епископ и ожидал:
        - Да. Распоряжайтесь мной, святой отец.
        - Вот и хорошо, - сказал епископ с максимально возможной лаской в голосе. Он не сдержался и удовлетворенно потер друг о друга поеденные подагрой кисти. Глаза его сверкнули красным, и он, отвернувшись, поспешно прикрыл их веками.
        Дело было сделано. Или, во всяком случае, ему было положено желаемое начало!
        - Как тебя звали до крещения, сын мой?
        «Он ведь знает ответ, - подумал Афанасий, глядя в глаза новому принципалу. - Он все обо мне знает!»
        - Сервий, отец мой…
        - Хорошее имя. Отныне забудь имя Афанасий! Сервий! Ты будешь зваться только так, потому что с этой минуты официальная Церковь не имеет к тебе и делам твоим никакого касательства. Ты никогда не был крещен. Ты никогда не переступишь порог храма для молитвы или покаяния. Но… Служить и защищать Церковь - это твоя святая обязанность. Жить для нее и молчать об этом.
        С сегодняшнего дня и до конца времен…
        Амен!
        Николай протянул Сервию свою руку с раздутыми от болезни суставами и красноватой нездоровой кожей, пахнущую лекарственными притираниями и хворью. На безымянном пальце блестел черным камнем массивный перстень.
        Бывший императорский телохранитель склонился в поклоне, и на мгновение замер, застыв губами над кольцом.
        Но только на мгновение.
        Так и не подняв на епископа глаз, чтобы не передумать, он приник к черному камню в поцелуе…
        Глава 4
        ИУДЕЯ, КРЕПОСТЬ МЕЦАДА.
        АПРЕЛЬ 73 ГОДА Н. Э.
        Ночью с севера задул ветер.
        Здесь, на высоте, дыхание прохлады ощущалось сильнее, чем внизу, но Иегуда знал, что и в лагерях, светившихся кострами и факелами у подножия горы, осаждавшие вздохнули с облегчением. Луна выросла лишь до половины и еще не давала достаточно света, но ее холодные блики уже гуляли по поверхности Асфальтового озера.
        Если подойти к южным стенам крепости, то с обрыва можно было бы увидеть, как светятся сторожевые огни на здании порта, а справа мерцают на вершине горы костры римского лагеря, разбитого на господствующем плато. Море плескалось невдалеке от подошвы горы, оставив между густой от соли водой и бурыми, громоздящимися друг на друга камнями узкую полоску суши с пробитой между скалами то ли дорогой, то ли тропой.
        От ночного холода заломило спину, заныли суставы и Иегуда, кряхтя, заковылял по тропинке, ведущей на верхнюю террасу Северного дворца. Когда Ирод Великий строил Мецаду на месте полуразрушенной хасмонейской[28 - Хасмонеи (иврит п_® аГ^купС Хашмонаим) - священнический род из поселения Модийн (которое располагалось на границе Иудеи и Самарии), к которому принадлежали Маккавеи. Потомки Хасмонеев правили Иудеей с 152 по 37 год до н. э. Фактически они были вождями народа с начала восстания против Селевкид-ской Сирии в 167 году до н. э.] крепости, его рукой явно водил Бог. Даже по прошествии стольких лет со времени его смерти дворцы твердыни вызывали восхищение красотой планировки и прочностью строения.
        Иегуда невольно расправил плечи, представив себе царя Иудеи, так никогда и не ставшего Царем Иудейским, идущего той же дорогой, что сейчас шел он. Только Ироду не пришлось бы пробираться ко входу в свои покои в неверной полутьме факельного мерцания.
        Он шел бы в окружении своей идумейской стражи, молчаливой, суровой и жестокой, как сам царь, и над головами рабов-факельщиков разрывали бы тьму десятки клубков огня. Охрана бы ступала решительно, но мягко - говорили, что Ирод не выносил громких звуков и металлического бряцания, поэтому доспехи идумейцев-телохранителей были подогнаны идеально. Царь шагал бы в окружении живой стены (в последние годы он практически никогда и нигде не передвигался без охраны), мимо входа в Западный дворец и нынешнего здания синагоги, бывшего тогда всего лишь хлевом, поворачивал бы направо, к складам, и офицеры бы расступались перед маленьким отрядом, когда он вступал на территорию гарнизона, превращающую Северный дворец в крепость внутри крепости.
        Иегуда ковылял вдоль бывших казарм и складов, промежутки между двойными стенами которых до сих пор были плотно забиты припасами, словно мышиные норы ворованным зерном: кувшины с пшеницей, чечевицей, вялеными фруктами и овощами, оливковым маслом, туши овец и коров, многие из которых хранились здесь уже не один десяток лет, соль, кадки с медом…
        Если что и могло погубить осажденных, то никак не голод и не жажда. Воды в цистернах и еды в кладовых при экономном расходовании хватило бы на много лет.
        Путь вел Иегуду мимо здания бань (некогда роскошных, украшенных сложными орнаментами по штукатурке), в которых теперь коптили наскоро сложенные очаги…
        Осажденным нужно было готовить себе пищу, и некогда роскошные термы с их двойными полами, выложенными керамической плиткой, как нельзя лучше подходили для устройства кухонь.
        Попавших в осаду было много для сравнительно небольшой крепости, возведенной на плоском плато на вершине горы - раньше гарнизон не превышал двух сотен человек, нынче здесь ютилась целая тысяча. Много для того, чтобы расположиться с комфортом, но слишком мало для того, чтобы выстоять при серьезном штурме. Что значит тысяча человек против многотысячного римского войска, обложившего Мецаду со всех сторон?
        Да, будь в крепости тысяча воинов, а так… Не войско, а с миру по нитке! Женщины, дети, жалкие остатки тех, кто оборонял Ерша-лаим, несколько чудом уцелевших отшельников из Кумрана[29 - Кумран - область на западном побережье Мертвого моря, где некогда существовало поселение ессеев. Ессеи, или кумраниты - одна из иудейских сект, получившая начало в первой четверти II в. до н. э. Секта стала широко известна после нахождения в пещерах неподалеку пергаментов с древними рукописями, относящимися к I веку н. э.]… Последователи Иегуды Галилеянина - непримиримые сикарии, последователи Иоанна Гискальского и Шимона бен Гиоры[30 - Шимон (Симон) бен Гиора - один из вождей повстанцев, предводитель простонародья известен, как победитель войск Цестия Галла, направленного на усмирение восстания в Иудее. Впоследствии, был привезен в Рим вместе с Иоанном Гис-кальским (еще одним вождем повстанцев, но возглавлявшим другую партию, партию образованных людей), после триумфа сына Веспасиана Тита, казнен. Иоанн Гискальский был брошен в тюрьму, где и умер. Третьим вождем восстания, предводителем священнической партии, был
Элезар бен Яир, руководивший гарнизоном Мецады.], плененных Титом при взятии Ершалаима. Просто пришлый сброд, достойный позорной смерти по любым законам - еврейским ли, римским ли, разницы не было. Убийцы, грабители, беглецы, философы, отшельники - пена, вынесенная войной в Мецаду, сейчас стояли здесь, под снарядами римских баллист, плечом к плечу с ревнителями-зелотами, сикариями и просто теми, кто видел смысл жизни в том, чтобы последний римлянин покинул землю Иудеи или умер.
        Они, конечно, были разными по убеждениям и целям, но одинаково жестокими и к своим, и к чужим, потому что давно уже не видели разницы между своими и чужими. Они настолько привыкли к крови на своих руках, что не существовало в мире миквы[31 - Миква (в ашкеназских диалектах - Миквэ, иврит а. ру дГ - миква или мик-ве, букв, «скопление [воды]») - водный резервуар для омовения (твила) с целью очищения от ритуальной нечистоты. Миква представляет собой резервуар около 100 куб. м. Бассейн 2x3 метра.], способной очистить их от греха. И свидетелями тому были восемь сотен евреев, жителей Эйн-Геди[32 - Эйн-Геди - оазис в ущелье Нахаль-Давид, по преданию здесь Давид скрывался от преследования царя Саула, здесь же располагалась знаменитая на весь Древний мир плантация бальзамовых деревьев, из ветвей и листьев которых производили бальзам «афарсемон» или «опобальзамон», ценящийся на вес золота. Право на его производство было даровано Римом Ироду Великому. По свидетельству Иосифа Флавия, в конце второго Иудейского восстания, оазис был разграблен зелотами из числа защитников Мецады, все его жители, числом 800,
включая женщин и детей, убиты.], павших от рук своих соплеменников.
        Иегуда вздохнул.
        Нет больше Эйн-Геди, никто не скрылся в благословенных ущельях, никто не спасся от мечей сикариев Мецады, никто не спрятался, как некогда прятался в этих пещерах молодой Давид от царя Саула. Там, где на тысячах дунамов[33 - Дунам (от тур. doniim) - единица измерения площади, служащая для измерения площади земельных участков в странах, находившихся в прошлом под властью Османской империи: Израиль, Турция, Ливан, Сирия, Иордания, Ирак, Северный Кипр, Ливия, а также в странах бывшей Югославии. Метрический дунам, используемый сейчас в Израиле, Ливане, Иордании и Турции, равен 1000 м.] колосились злаки, где многие сотни овец и коз находили себе пропитание, где бальзамовые деревья сочились драгоценным соком, нынче носятся только дикие козлы и газели, да грозно рычат в ночи леопарды и ливийские кошки до сих пор таскают по скалам обглоданные человеческие кости.
        И надпись на полу в тамошней синагоге уже никого не испугает:
        «ЕСЛИ КТО РАЗДОР МЕЖ ЛЮДЬМИ ВЫЗЫВАЕТ, ИЛИ БЛИЖНЕГО В ГЛАЗАХ ИНОВЕРЦЕВ ПОРОЧИТ, ИЛИ ЧТО-ЛИБО У НЕГО ПОХИЩАЕТ, ИЛИ ТАЙНЫ ГОРОДА РАСКРЫВАЕТ ИНОВЕРЦАМ… ТОТ, КТО ВЗОРОМ СВОИМ ОБЪЕМЛЕТ ЗЕМЛЮ, ВЗЫЩЕТ ОН С ТАКОГО ЧЕЛОВЕКА, И С ПОТОМСТВА ЕГО…
        ИСТРЕБИТ ОН ЕГО С ЛИЦА ЗЕМЛИ, НАРОД ЖЕ СКАЖЕТ: АМЕН И АМЕН! СЕЛА!»
        «Грозен наш Бог, - подумал Иегуда, шагая все размашистее и легче. - Грозен Иегова, и никогда не забывает обид. Только слишком часто смотрит в другую сторону, когда одни, восславляющие его имя, творят беззаконие над другими, верующими в него, Единого.
        И когда горел Храм - небеса не разверзлись, и с хлябей небесных на пламя не пролился обильный дождь.
        И когда римляне тащили из Святая Святых драгоценные занавеси и утварь - он молчал. Может быть, он согласился с тем, что случилось? Наказал нас за то, что мы не нашли согласия меж собою даже перед лицом врага? Ведь стер же он с лица земли Содом и Гоморру? Но неужели в целом Ершалаиме не нашлось двадцати праведников, чтобы заслужить его прощение? Всего лишь двадцати из полумиллиона погибших в его стенах?
        Среди женщин и детей, умерших от голода, растерзанных в схватках между защитниками города, павших от римского железа и заживо сгоревших в огне, неужели не было праведников, Господи?
        Среди пекарей, ремесленников, ткачей, сапожников, бондарей, гончаров, землепашцев, виноделов, пришедших к Храму на праздник Пейсах с жертвенными агнцами для тебя, Яхве, на плечах - разве среди них не было праведников? Теперь тела их уже сгнили в Геенне[34 - Геенна - происходит от греч. yeevva < др. - евр. ge-hinnom - долина Енном, овраг к юго-востоку от Иерусалима, где совершались языческие обряды с поклонением Молоху и принесением человеческих жертв. Позднее это место было проклято и превращено в свалку мусора и непогребенных трупов, где постоянно горели огни, уничтожавшие гниение. Позже, в религиозной христианской мифологии - место, где по религиозным представлениям души грешников после их смерти подвергаются вечным мукам; перен. - источник мучений, страданий.], и не разберешь, кто из них умер с твоим именем на устах, а кто с проклятиями. Кто защищал твой дом, Господи, а кто просто не успел уйти, пока Тит не замкнул земляной вал? Слышал ли ты, Господи, как кричали верующие в тебя, умирая на крестах под стенами города?»
        Он невольно взглянул в высокое прозрачное небо, заполненное светящейся пылью и яркими, как граненые нубийские камни, звездами, испуганно дрожащими под легким прохладным ветерком.
        Никого.
        Даже след падающей звезды не прочертил небо.
        Яхве ничего не слышал.
        Как всегда.
        Яхве не плакал.
        Как всегда.
        Но будем надеяться, что он действительно не забывает обид.
        Как всегда.
        Перед входом в короткую анфиладу караульных помещений, ведущих в Северный дворец, Иегуду остановила стража, но возглавлявший караул бен Канвон узнал старика и не только пропустил, но и вежливо ему кивнул с высоты своего огромного роста.
        Бен Канвон был одним из приближенных Элезара, ставший его другом и личным телохранителем задолго до осады Ершалаима. Кроме роста и невероятной физической силы, его отличал скверный характер и зычный, словно иерихонова труба, голос.
        Именно его луженая глотка была основным устройством для ведения переговоров с осаждавшими в тех случаях, когда бен Яиру хотелось их позлить. Бен Канвон орал так, что даже римляне, стоявшие лагерем на восточной стороне, у начала Змеиной тропы, слышали его ругательства в адрес Флавия Сильвы, брошенные вниз со стороны западной.
        Именно там, на западе, располагался основной лагерь Десятого легиона.
        Именно там вереницы рабов-евреев под руководством римских инженеров и под бичами римских же десятников день и ночь строили насыпь для того, чтобы подвести осадные башни к стене Западного дворца.
        В этом месте к Мецаде поднималась похожая на хребет крокодила скала, и именно ее использовали строители, чтобы преодолеть пропасть, ограждавшую Иродово гнездо надежнее, чем рукотворные башни. День за днем, ночь за ночью, укрывая строителей и рабов от стрел навесами из дерева и мокрых шкур, люди Сильвы возводили насыпь. И с каждым часом она становилась все выше, приближая ту минуту, когда воины Десятого хлынут вовнутрь Мецады, не щадя никого.
        Восемь тысяч человек.
        Восемь лагерей.
        Тысячи пленных евреев, бредущих туда и обратно с корзинами, наполненными красноватой сухой землей и камнями. Еще несколько сотен постоянно, с той же насекомой настойчивостью, сновали между подножием горы и источниками Эйн-Геди, таская за спиной объемистые мехи с водой да глиняные кувшины на широких наплечных лямках.
        Иегуда часто смотрел сверху на то, как копошится внизу этот огромный, безупречно функционирующий, не знающий отдыха и сна людской муравейник. Он, переживший осаду Иерусалима, знал, что римская армия не дает сбоев, и те победы, которые воодушевили народ Иудеи к войне с Империей, просто подтолкнули страну на край пропасти. Чудовищный механизм, громадная, не знающая устали стенобитная машина Рима пришла в движение в ответ на непокорность евреев. Заскрипели великанские колеса, надетые на оси, вытесанные из цельных стволов кедра и обильно умащенные бараньим жиром. Окованная железом башня Империи качнулась на какой-то миг у своих юго-восточных пределов, но устояла и двинулась на возомнившую о себе Иудею.
        И спасения уже не было.
        Это была долгая война. Семь долгих, кровавых лет. Сотни тысяч погибших.
        Шаг за шагом.
        Крепость за крепостью.
        Город за городом.
        Тех, кто не пал ниц - уничтожали в первую очередь. Тех, кто пал ниц - уничтожали во вторую очередь.
        Год за годом.
        Лето, осень, зима, снова лето.
        Империя вечна. Империи некуда спешить. Она ползла на юг, отвоевывая обратно то, что евреи уже посчитали своим, оставляя за собой сгоревшие города, сожженные сады, вырубленные рощи, тысячи распятых, сотни тысяч убитых.
        Шаг за шагом.
        Медленно, методично, привычно смакуя собственную мощь, наслаждаясь запахом крови бунтовщиков, их предсмертной агонией. Какая разница, когда закончится этот поход? Пусть он будет долог! Пусть слухи о жестокости Тита Веспасиана достигнут самых дальних пределов тетрархии и, искаженные до неузнаваемости, вернутся обратно! Пусть от рассказов о сваренных заживо бунтовщиках, о расклеванных вороньем распятых стынет кровь матерей и плачут дети в утробах! Пусть! Ведь карая огнем и мечом одних мятежников, ты охлаждаешь горячие головы других и трупами выстилаешь себе путь к новым победам!
        Катился к югу кровавый вал. Войска Тита топтали Землю Обетованную с наслаждением насильника, сломавшего сопротивление пленницы.
        Тит же млел в жарких объятиях Береники[35 - Береника - правнучка царя Ирода Великого, дочь израильского царя Агриппы I и любовница римского императора Тита Веспасиана.] и ждал, пока Ерша-лаим сам падет ему в руки переспелым фиговым плодом. И начал штурм только тогда, когда междоусобицы и голод уже ослабили город. Но даже обескровленный братоубийственной резней, доведенный до людоедства Ершалаим продолжал сопротивляться сыну Веспасиана.
        Он продолжал сопротивляться и тогда, когда римские войска вошли в его стены, и тогда, когда запылал Храм. И даже после того, как белые стены, возведенные на века, рухнули, последние из защитников не сложили оружия.
        Рим неумолимо заглатывал Иудею, как питон заглатывает добычу - медленно, жадно, неумолимо.
        «Питон, притаившийся в зарослях тамариска, чтобы ухватить пришедшего к ручью дамана[36 - Несмотря на заурядную внешность современных даманов, они имеют далекое доисторическое происхождение. Даманы, возможно, ближайшие родственники современных слонов.] - именно тот образ, - подумал Иегуда. - Они обвили нас кольцом, душат и ни на секунду не спускают глаз!»
        Он невольно поежился, словно плеч его коснулся чужой, враждебный взгляд - хотя во тьме ночи наблюдатели, расположившиеся на юге, на возвышавшемся над Мецадой горном плато, не могли видеть ничего, кроме мельтешащих факельных огней бдящей стражи да тусклого мерцания догорающих в очагах углей. А уж тем более не заметили бы его, шагнувшего меж двух колонн, обозначивших вход в Северный дворец. Он знал, где найти Элезара. Последний из вождей восстания любил сидеть на террасе, у самого края площадки, под которой на расстоянии более семидесяти локтей простирались строения второго яруса дворца, а еще на 40 локтей ниже - галереи последнего третьего яруса.
        Прислушиваясь к раздававшемуся в полумраке дыханию спящих (здесь, в четырех комнатах бывших Иродовых покоев, спали несколько семей верхушки восставших и сменная стража самого бен Яира), Иегуда пересек зал, стараясь осторожно ступать по вымощенному чернобелой мозаикой полу, чтобы никого не разбудить, и вышел на воздух.
        Увидев старика, выскользнувшего из темноты призраком, бен Яир молча кивнул, и взмахнул рукой, предлагая Иегуде присесть. Нагретый за день камень медленно отдавал тепло, и Иегуда с удовольствием устроился на полу, опершись спиной на покрытую сгук-ко[37 - Сгукко - имитация мрамора, толстый слой штукатурки обработанной особым образом.] колонну. Пока он садился, натруженные стариковские суставы трещали сломанными ветками - холод последнего часа и усталость сделали свое дело, превратив конечности в негнущиеся колоды.
        «Что ж, - подумал Иегуда, - вскоре старость доест меня до костей. Проклятая обглодает проклятого. Но, видит Бог, я долго сопротивлялся ее хватке. Очень долго. Настолько долго, что мне некому и пожаловаться на одиночество…»
        Перед ним простиралась пустыня. Но не темная и сонная, а шевелящаяся, ворочающаяся на жестком каменном ложе, наполненная светом более ярким, чем свет луны. Костры, костры, костры… Сотни костров. Повсюду костры и факелы. На каждой сторожевой башне - стражник с мечом или луком в руке.
        Интересно, что бы сказал Ирод, увидев все это? Ирод, который всю жизнь лавировал между иудеями и Римом, делая все, чтобы не допустить бунта и неизбежной кары за бунт? Мудрый и предусмотрительный Ирод, бывший другом Марка Антония и ставший верным слугой великому Августу? Жесточайший из правителей Иудеи, человек, боявшийся собственной тени, но давший евреям самый длительный в истории мир и разительное благополучие? Что бы он сказал, видя, как гибнет его страна? Как рассыпаются в прах построенные им крепости и города? Как рушатся стены великого Храма? Как сажа очагов пачкает фрески его личного убежища, его детища - Мецады. Крепости, возведенной для царской семьи, ныне последнего оплота некогда великой страны, погубленной жаждой власти, заигрыванием с чернью, показным патриотизмом и внутренней враждой…
        Иегуда поймал себя на том, что думает о поражении и смерти так холодно, будто бы все уже кончено, и кровь вытекла из его жил, густея в сухом воздухе Иудейской пустыни. Это был холод опыта, холод давно обретенного знания, а старое знание вызывает в душе равнодушие - так ветер вызывает шелест листвы. Ему ли, уже умершему для всего мира в далекие весенние дни, бояться новой кончины? Право же, смешно! Разве страшно мертвецу умереть?
        «А ведь я знаю, когда все произойдет, - подумал старик отстраненно. - Знаю наверняка. Даже день знаю. Роковой день, правда, друг мой? Неужто осталось так мало времени?»
        Но тот, кто умер в этот ненавистный день, много весен назад молчал. Потому что мертвецы молчат, какие бы сказки не рассказывали бродячие волхвы да вечно голодные проповедники и актеры для развлечения народа.
        Над Асфальтовым озером висел наполовину съеденный сыр луны, холодные белые блики скользили по темной воде, гонимые легким бризом, и на востоке, во мраке, вздымались вверх невидимые во тьме громады далеких гор.
        Иегуда закрыл глаза, погружаясь в старческую полудрему, полную теней и голосов давно ушедших людей, истлевших запахов, стершихся чувств…
        Хотя нет, по ту сторону реальности чувства не стерлись, и даже запахи…
        Он чувствовал запах сырой рыбы, воды, подгнивших на солнце водорослей, как будто бы не балансировал между бытием и небытием в поднебесье на краю Иудейской пустыни семидесятипятилетний дряхлеющий старик, а шел по берегу Галилейского озера пружинистой легкой походкой молодой тридцатилетний человек, темнобородый и рыжеволосый…
        Глава 5
        ИЗРАИЛЬ, НАШИ ДНИ.
        ИУДЕЙСКАЯ ПУСТЫНЯ НЕПОДАЛЕКУ ОТ МЕРТВОГО МОРЯ.
        План передвигаться по ночам был хорош чисто теоретически.
        Шагровский убедился в этом сразу же, как только они тронулись в путь. Иудейская пустыня - не Каракумы или какая-нибудь там Сахара. В сравнении со скалами, по которым беглецам приходилось пробираться в свете луны, прячась в глубоких черных тенях, пески могли показаться асфальтовым шоссе. Даже не будь Арин обессилена раной, жаждой и суточным переходом, им бы пришлось несладко, а уж учитывая, что и сам Шагровский энергией после всех приключений не фонтанировал, - было совсем нехорошо.
        За час они не преодолели и полукилометра, зато три раза едва не свернули себе шею, перебираясь через угловатые камни, на которых расселись скорпионы, и Валентин, оступившись, так рассадил себе локоть об острый скальный выступ, что рукав стал мокнуть кровью.
        Квадроцикл, который еще недавно гудел мотором, как москит крыльями, где-то на пределе слышимости, теперь ревел неподалеку - злобно, мощно, угрожающе. Если прислушаться к эху, бродившему между скалами, то становилось понятно - в ущелье передвигаются несколько четырехколесных машин-«проходимцев».
        По скалам, конечно, на них не полазишь, но для езды по высохшим руслам и каменному бездорожью здешних мест квадроциклы подходили как нельзя лучше. Погоня приближалась, обшаривая стены ущелья яркими бело-голубыми лучами фар и портативных ксеноновых фонарей. Спрятаться от преследователей, конечно, было возможно. На поднимающихся к звездному небу скалах было полно выступов, кое-где валуны, наползая друг на друга, образовывали неровные стенки, похожие на искусственные укрепления, вдоль которых тянулись, переходя в языки осыпей, узкие, как ленты, козьи тропки. Спрятаться на склоне - это одно, а вот передвигаться по нему - совсем другое. Уйти от погони невозможно. Значит, то, что их найдут - вопрос времени. И, как догадывался Шагровский, прислушиваясь к шуму мотоциклетных моторов, разрывающих ночь, достаточно короткого времени.
        - Ты как? - спросил Валентин спутницу, невольно понижая голос.
        - Бывало лучше, - отозвалась Арин хрипло.
        В свете луны было видно, как сильно бьется жилка на ее шее.
        - Но ничего… Идти я могу.
        - Куда? - спросил Шагровский, невольно усмехнувшись, но в этой усмешке не было ничего общего с улыбкой. - Если мы пойдем понизу, нас догонят через пять минут. Ну, через десять. Слышишь? Три квадроцикла, кажется?
        - Похоже на то.
        - Останемся здесь - вычислят к утру. До рассвета осталось совсем чуть-чуть…
        - А если подняться наверх?
        - С твоей рукой? Нереально. Думаю, что они и поверху пустят людей.
        Арин
        - Сидеть здесь и ждать, пока нас поймают - лучше?
        - Конечно, нет. Но если мы сорвемся и разобьемся о камни, результат будет тот же…
        Шагровский посмотрел на лежащий рядом с ним «узи» и крякнул от досады.
        - Эх! Ни одного патрона к машинке нет…
        - У них есть, - сказала Арин, показав подбородком в сторону, откуда приближалась погоня. - Сколько человек может быть на трех квадроциклах?
        - Шесть максимум. Но вряд ли по такой дороге будут ехать по двое. Скорее всего - на каждой машине по одному водителю. А сзади - оружие, вода и все такое.
        - Они не ждут от нас сопротивления, - торопливо выговорила девушка, сверкая глазами. - Они ждут, что мы будем бежать. Бежать и прятаться, как звери. Значит, мы должны все делать наоборот…
        - Лечь у них на виду? - невесело пошутил Шагровский. - Хорошая идея. Впрочем, умереть, не мучаясь, неплохой выход. Так?
        - Если придется умереть, то лучше уж забрать с собой кого-то из этих тварей…
        Забывшись, Арин взмахнула раненой рукой, и тут же вскрикнула от боли.
        - Ты предлагаешь спрятаться за камнями и испугать их до смерти? У меня, кроме пустого автомата и швейцарского ножа в рюкзаке, ничего нет…
        - Лучше, чем совсем ничего.
        - Для рукопашного боя маловато будет…
        - Оторви от рубашки полу, - попросила девушка. - И поищи палку. Если ты найдешь рычаг, то сможешь столкнуть вниз этот валун. Если никого не придавишь, так, по крайней мере, завалишь проезд.
        - Ты всерьез думаешь на них напасть?
        - Думаю, - отрезала Арин. - И нападу. Знаешь, ждать, пока меня зарежут, как овцу - это не мой стиль. Я умею кусаться.
        Ткань рубахи оказалась прочной, и Валентин был вынужден воспользоваться ножом.
        - Это зачем? - спросил он, протягивая отрезанное спутнице.
        - Как маленький Давид победил Голиафа? - спросила Арин. Даже в темноте было видно, что, несмотря на смуглость кожи, она болезненно бледна. Капли пота обильно выступали на границе волос и катились по лицу одна за другой, хотя предрассветный холод и сопровождающая его сырость уже проникали под кожу и выворачивали натруженные суставы. - Я служила в армии, Вэл. Служила, как гражданка Израиля, пусть и арабского происхождения. И проходила курс выживания. Нас учили - пока у тебя есть руки и ноги, пока тебе не выбили зубы, не вырвали ногти - у тебя всегда есть оружие. Пора проверить это на практике…
        Она, неловко двигая раненой рукой, сворачивала из ткани самодельную пращу.
        - Не стой. Ищи рычаг. И найди несколько камней, чтобы были более-менее правильной формы, небольшие, но потяжелее. Хорошо, что мне не прострелили правую руку…
        - Арин, давай мы найдем для тебя убежище, - начал, было, Шагровский, но девушка так сверкнула на него глазами исподлобья, что он запнулся на полуслове.
        Звук моторов был слышен отчетливо, погоня сократила расстояние до полукилометра, а то и меньше. Казалось, еще минута-другая, и квадроциклы запрыгают по камням прямо под беглецами, полосуя фарами рыжие глыбы, громоздящиеся вдоль сухого русла.
        Валентин нашел полутораметровую сухую ветку, принесенную в ущелье одним из ливней, попробовал ее на прочность и остался доволен. Выбеленный зноем ствол звенел, касаясь камней, и был тяжел, как пудовая гиря. Шагровский, матерясь сквозь зубы, подтащил импровизированный рычаг к нависшему над склоном валуну, но по пути едва не сверзился вниз, наступив на осыпь мелких камушков. Гравий зашуршал по скалам и сполз по ложбинке, словно причудливый ручеек, а чудом сохранивший равновесие Шагровский с облегчением рухнул рядом с Арин, сжимая в руках сук.
        - Камни? - спросила девушка, примеряя пращу. - Камни принес?
        Благо, за метательными снарядами далеко ходить не пришлось. Буквально в десятке метров от валуна нашлась целая россыпь крупного серовато-коричневого галечника, похожего на голыши с кавказских пляжей - таких же гладких, увесистых, обкатанных водой.
        Когда Шагровский возвращался к месту засады, в конце ущелья, там, где скалы уходили вправо, образуя уступ, но не на западе, откуда приближалась погоня, а на юго-востоке, мелькнул свет, похожий на мерцание фонаря с подсевшими батареями. Валентин замер, едва не уронив камни, и уперся взглядом в то место, где только что видел вспышку.
        Ничего. Наверное, показалось.
        - Годится? - спросил он, вываливая гальку из подола рубашки. - Там еще есть…
        Арин посмотрела на него снизу вверх и невесело улыбнулась.
        - Если я успею бросить десяток камней - это значит, что мы с тобой круче, чем Бен-Гурион в молодые годы. У нас не так много шансов, Вэл. И не так много времени. Я давно не практиковалась с пращой, но когда-то на спор сбивала камнем пивную банку с сорока шагов. Но банка не ездила на квадроцикле и не стреляла в ответ из автомата.
        Она села, привалившись к камню спиной, и принялась здоровой рукой перебирать камни, выбирая из принесенной Валентином кучки подходящие.
        Шагровский уселся рядом и посмотрел на лицо Арин, высветленное бледным светом скатившейся к горизонту луны. Небо на востоке еще не начало розоветь, но до рассвета оставалось не более полутора часа. По узкой, как сабельное лезвие, тропе, прямо над их головами, простучали легкие копытца. Несколько каменных крошек полетели вниз, пощелкивая о валуны.
        - Ты не обижайся, - сказала она, почувствовав на себе взгляд. - Я знаю, все мужчины болезненно реагируют, если за руль садится женщина. Но сейчас не те обстоятельства… Не злишься?
        - А теперь скажи это по-русски…
        Арин снова улыбнулась, на этот раз веселее, и повторила на другом языке.
        - Не злишься?
        По-русски в ее исполнении это прозвучало почти правильно, только шипящие оказались чуть длиннее, чем надо.
        - Не злюсь. В сравнении с тобой - я ботаник.
        - Ботаник? Ты же журналист? - удивилась девушка. - А… Это сленг?
        - Да. Я даже в армии не служил…
        - Вчера ты ловко управлялся с «узи».
        - Я его в первый раз в руках держал. Это тлетворное влияние американских фильмов… В экспедициях научился из карабина стрелять. Там медведи были, так что пришлось взять пару уроков у егерей. Из пистолета дома в тире стрелял, доводилось. На военной кафедре из автомата пару раз… С друзьями ходили на пейнтбол.
        - Здесь шариков с краской не будет.
        - Я знаю.
        - Обещай не делать глупостей и слушаться меня. Я видела, ты смелый, мне ничего не надо больше доказывать. Ты уже все доказал. Вчера, Вэл, ты меня спас. И, может быть, еще кого-то спас, когда застрелил тех двоих на тропе. Но вчера те, кто напал, не ждали сопротивления. Сегодня они знают, что могут нарваться на неприятности. Значит, они станут осторожнее, злее и во много раз опаснее.
        - Хорошо, - согласился Шагровский и осторожно взял в ладонь ее пальцы - грязные, исцарапанные и неожиданно тонкие, несмотря на немалую силу рук, которую Арин неоднократно демонстрировала. - Какие будут приказы, командир?
        - Для того, чтобы удачно метнуть камень, мне надо спуститься ниже и чуть левее. Вот туда. - Она показала подбородком на уступ над высохшим руслом, образованный двумя массивными обломками скал, вросших в землю в виде уродливо толстой буквы «V». - Если я попаду, то они остановятся ровно под тобой, и ты накроешь их валуном. На все про все - у тебя секунд тридцать, пока они будут перегруппировываться. Поэтому расшатай камень сейчас. Если ты не сбросишь его быстро, можешь этого не делать вообще.
        - Понял. Что дальше?
        Арин вздохнула.
        - Сплошные «если». Если ты попадешь, у меня появится возможность сделать еще бросок…
        - То есть - план на этом заканчивается? - спросил Шагровский.
        - Да.
        - Не густо. А если что-то пойдет не так?
        - Значит, оно пойдет не так.
        - И ты будешь сидеть прямо перед ними с десятком камней и куском моей рубашки?
        Она пожала плечами.
        - Мне не нравится твой план.
        - Мне самой он не нравится. Но другого у меня нет.
        По стенам ущелья уже плясали отблески квадроциклетных фар. Моторы ревели на полную, и голоса животных, еще десять минут назад наполнявших пустынную ночь, испуганно стихли. Даже далекий рев леопарда замер в межгорье, столкнувшись с резким металлическим треском двигателей.
        - А раз другого нет - по местам. Помоги мне спуститься, Вэл…
        Когда они встали, Валентин не удержался и обнял Арин. Осторожно охватил за талию, стараясь не зацепить продырявленное предплечье. Сладковатый, нежный аромат ее кожи с трудом пробивался через запах пыли, пота и присохшей раны. От волос почему-то пахло порохом. Едва-едва, но пахло.
        Она ответила на объятие, прижавшись к нему на несколько секунд, спрятав лицо у него в плече, потом подняла на него огромные темные глаза, приоткрыла было рот, но ничего не сказала, только качнула головой - то ли подтверждая обещания, данные взглядом, то ли раскаиваясь в них.
        Шагровский помог Арин спуститься к обломкам скал в виде «V», а к валуну возвращался уже бегом. Камень весил минимум килограммов триста, а может быть, и полтонны. Во всяком случае, когда Валентин начал раскачивать его, пытаясь вставить деревянный рычаг в тонкий слой щебня, опоясывающий валун, первая попытка закончилась ничем. Шагровскому не хватило силы даже на миг нарушить равновесие глыбы в ее многовековом ложе. Он навалился на камень всем телом, оставив на время попытки забить сук под его основание. Спина хрустнула, но валун едва пошевелился. Шагровский не был уверен - возможно, это просто ему показалось. Прислушиваясь к реву моторов, треск которых уже метался в стенах ущелья, как брошенный в колодец теннисный мячик, Валентин повернулся к глыбе спиной. Примерился, пошевелил лопатками, чувствуя, как лопается тонкая корочка на боку и по коже начинает бежать теплая, разбавленная сукровицей, кровь, уперся ногами в скальную стенку и изо всех сил навалился на камень.
        Спина заныла так, что он перестал чувствовать резь в ране, натруженные прыжками по скалам колени взорвались острой болью, щелкнули суставы, но камень сдвинулся вполне ощутимо. Используя энергию обратного движения, Шагровский качнул его еще раз, нащупал прислоненный рядом сук и, извернувшись, словно падающая с пальмовой кроны обезьяна, успел вставить конец рычага под основание. Дерево захрустело под весом валуна, но выдержало, и Валентин закрепил успех, продвинув ветку еще на несколько сантиметров вперед. Камень завис на краю впадины, в которой пролежал не одну сотню лет. Шагровский не почувствовал, а, скорее, услышал, как с омерзительным шорохом по ногам побежали потревоженные насекомые.
        И в этом момент квадроциклы въехали на открытый его взгляду участок.
        Слух не подвел - машин было три. Массивные, покрытые блестящим лаком, подпрыгивающие на огромных колесах, похожие на чудовищных черных тараканов - их мощные фары пластали темноту, словно лезвия лазерных мечей из очередной серии «Звездных войн». Сравнение, конечно, отдавало банальщиной, но, глядя на пляшущие световые столбы, Валентин никак не мог придумать чего-нибудь пооригинальнее.
        Квадроциклов было три, а вот наездников - четверо. Одна машина, выглядевшая явно крупнее и мощнее остальных, несла на себе двоих седоков, две помельче - по одному. Все четверо преследователей были экипированы серьезно - в черном с головы до ног, за спинами автоматы, головы изуродованы приборами ночного видения. Но «ночники» оказались в нерабочем состоянии - откинутыми наверх. Пользоваться ими при движении с включенными фарами было небезопасно для сетчатки.
        Первый квадроцикл перебрался через мелкую каменную россыпь, притормозил, объезжая плоский камень, лежащий поперек пути…
        Шагровский замер в ожидании.
        Не зная точного месторасположения Арин, можно было вполне не заметить начала атаки, но он знал куда смотреть.
        Видно, в свое время в армейской школе выживания у нее были хорошие наставники. Голова и верхняя часть корпуса девушки на миг возникли в середине буквы «V», движения руки Валентин не успел уловить, зато один из преследователей поймал головой двухсотграммовый голыш, пущенный со скоростью под сто метров в секунду. Расстояние между Арин и ее мишенью было не более 30 шагов, но она успела скрыться в укрытии раньше, чем камень попал в цель, угодив ровно под ПНВ, в район надбровных дуг и переносицы. Охотника снесло с седла в мгновение ока, только ноги мелькнули в воздухе.
        Звук треснувшего черепа прозвучал так громко, что на миг перекрыл вой движков, а вот крикнуть раненый не успел - автомат загремел по камням и упавшее навзничь тело забилось в конвульсиях.
        Рассматривать упавшего времени не было, Шагровский навалился на рычаг, более всего на свете боясь не справиться с весом или не успеть. Валун внезапно провалился, поддавшись, ухнул вниз по склону, пролетел первые несколько метров по воздуху, набирая скорость, а потом грохнул о низкую стесанную скалу и пошел вниз словно пушечное ядро, рикошетирующее от морских волн.
        Валентин потерял равновесие и сам едва не отправился вслед за своим снарядом, но умудрился удержаться на самом краю обрывчика, упав лицом вниз, в оставленную валуном впадину. Захрустели раздавленные насекомые, прямо перед лицом мелькнул рассвирепевший черный скорпион, но ударить Шагровского хвостом не успел: Валентин взлетел вверх с шипением, как наступивший на зеркало кот.
        Краем глаза он увидел, как набравший приличную скорость камень влепил в бок шедшему последним квадроциклу, смел его, протащил несколько метров и вбил, словно молотом, в огромную скалу, похожую на торчащий из земли хребет доисторического чудовища. Сначала со скрежетом смялся металл, потом дико закричал наездник, втиснутый между двумя валунами. Снизу ударил автомат - стреляли в сторону Шагровского наугад.
        Поливая из короткоствола окрестности, стрелок явно хотел напугать, не дать приблизиться, но попасть особо не надеялся. Валентин припал к теплому камню, а струя свинца хлестнула сначала на пару метров ниже, а потом ушла выше и левее. Стрелял пассажир второго квадроцикла - он даже не встал с седла, просто вытянул в сторону руку с автоматом и нажал на курок. Звук очереди прозвучал сухо, зато пули защелкали так, что эхо забилось в скалах. Лязгнул затвор, оповещая, что в автомате кончились патроны, и тут же Арин, привстав, метнула второй снаряд.
        Бросок вышел не таким точным, как первый, но получить тяжелый булыжник в грудь хоть и лучше, чем в лоб, но все равно удовольствие небольшое. Водитель второго квадроцикла схватился руками за проломленную грудину и с хрипом повалился на руль. Все это время зажатый в обломках раздавленного вездехода охотник верещал, как раненый заяц, на высокой ноте, не переставая. Вопль был беспрерывным, и Шагровский успел подумать, что не понимает, когда раненый успевает набрать воздух в легкие. Так без передышки могла бы реветь сирена воздушной тревоги, но не живой человек.
        Первый квадроцикл, водитель которого вылетел из седла, словно рыцарь, получивший копьем в забрало, остался без управления и, наехав на бугор, опрокинулся на бок. Его головной свет, мазнув по небу, уперся аккурат в скалу в форме «V», за которой притаилась Арин, и поэтому стрелок-пассажир из экипажа номер два заметил ее в момент следующего броска.
        Он как раз успел перезарядить автомат, и очередь из «узи» не дала девушке возможности точнее метнуть булыжник. Камень попал в скалу справа от стрелка и срикошетил в темноту. Валентин прыгнул вниз, понимая, что, несмотря на растерянность, профессионал сейчас прижмет Арин огнем к земле, а потом, подойдя ближе, спокойно расстреляет.
        Прыжок получился - благо фары и луна давали возможность все рассмотреть и примериться. Ошибка в полметра привела бы Шаг-ровского минимум в инвалидное кресло, а в данной ситуации - прямо в морг, если бы кто-то нашел тела до того, как шакалы обглодают кости дочиста. Но дуракам и новичкам везет.
        Шагровский приземлился двумя ногами на покатый бок скалы тремя метрами ниже, а не в расселину, уходившую направо, заскользил по гладкому камню, опрокидываясь на спину. Стрелок заметил его и пальнул из-под локтя короткой, на три патрона, очередью, но промазал. Пятки Валентина ударили в осыпь из мелкого гравия, инерция бросила тело вперед, и он рыбкой перелетел невысокий валун. Новая очередь разорвала воздух над самой его макушкой, но «почти попал» в бою не считается.
        Шагровский, закрывая голову руками, неуклюже шлепнулся между двумя камнями, и тут же с перепугу, шустро, словно тренированный десантник, откатился в сторону. Вовремя! Стрелок полил то место, где только что был Валентин, длинной, как раз до щелчка затвора, очередью.
        Шагровский перепрыгнул через разделявший их валун, вернее, попытался перепрыгнуть, потому что прыгать вверх и вперед из положения «лежа» - весьма специфическое упражнение, если ты не из семейства кошачьих. Прыжок получился неуклюжим, коротким, и в результате Валентин тушкой распластался на верхушке валуна.
        От противника его отделяло не более метра. Он видел лицо врага в отраженном свете фар во всех деталях - хоть портрет пиши.
        Европеец, едва за тридцать, круглоголовый блондин с залысинами на лбу, курносый, с вытаращенными от избытка адреналина глазами. Зубы блондина сверкали так, словно от только что вышел от дантиста. Это был оскал победителя: он уже вставил обойму в рукоять автомата и тянулся к затвору, чтобы дослать патрон в ствол. А Шагровский лежал перед ним, как бурсак на порке, в глупой позе, с растопыренными руками, задом вверх и дотянуться до врага не было никакой возможности - просто не было во что упереться!
        Говорят, что перед лицом смерти человек способен мобилизовать все свои жизненные силы. Если бы Валентина попросили повторить прыжок, который он сделал, спасая свою и Арин жизни, то вторая попытка не получилась бы наверняка. Тело по приказу испуганного мозга собралось в пружину, и мышцы, едва не лопаясь от напряжения, метнули свои восемьдесят с лишним килограммов вперед.
        Дослать патрон в патронник стрелок успел, а вот направить ствол на Шагровского - нет. Валентин врезался в него в лучших традициях регби - плечом, слегка выставив локоть. Противник весил на десяток килограммов больше, но законы физики никто не отменял, и масса, умноженная на квадрат скорости, пусть даже и деленная на два, победила просто массу, находящуюся в положении относительного покоя.
        Воздух из блондина вылетел весь и сразу, как из лопнувшего шарика.
        Пролетев пару метров, Шагровский и его противник рухнули на землю. Затылок блондина встретился с препятствием, но не с камнем, что сразу бы поставило точку в поединке, а с гравием, острые грани которого вонзились в кожу, рассекая ее до кости. Курносый убийца взвыл, но сознания не потерял. Шагровский ударил его локтем, метя в скулу, но промазал и стрелок, используя инерцию удара, спихнул Валентина в сторону и зашарил вокруг руками в поисках автомата.
        Шагровский, не думая, пнул противника ногой и попал по касательной каблуком в колено блондина, но тут же схлопотал в ответ, только не по ноге, а в голову кулаком, и вдогонку пяткой в раненый бок. Бок взорвался яркой вспышкой боли, перед глазами закружились белые хлопья. Валентин увидел летящий из темноты кулак…
        Через четверть секунды в голове у него ударили в колокол - раз, потом еще… Он попытался навести резкость и увидел, как блондин встает, с неуклюжим бруском «узи» в руках. Сзади него из-за камней показалась Арин, размахивающая пращой, но она не успевала, не могла успеть, потому что ствол автомата уже смотрел в живот Шагровскому…
        А потом блондин упал ничком, выронив оружие. Камень, брошенный девушкой, ушел в темноту, Арин замерла в недоумении. По-прежнему захлебывался воплем раздавленный водитель, на холостых бухтели моторы квадроциклов, но Шагровскому показалось, что внезапно наступила тишина. Все еще не понимая, что произошло, Валентин на четвереньках метнулся к упавшему врагу, схватил лежащий в пыли автомат, рванул блондина за плечо…
        Точно в основании шеи, на два пальца ниже кадыка курносого, торчала обрезиненная рукоятка ножа. Блондин был еще жив, но уже в агонии - изо рта толчками выплескивалась черная в искусственном свете кровь. Один глаз смотрел Валентину в лицо, а второй полуприкрылся веком, и под тонкой кожей быстро и страшно бродило глазное яблоко. Шагровский опустил автомат.
        Откуда в горле у убийцы взялся нож?
        Валентин медленно, не пытаясь встать, развернулся вокруг своей оси, держа взведенный «узи» у бедра.
        Теперь он мог осмотреться.
        По крайней мере, один из преследователей был еще жив - из-под смятых обломков квадроцикла, того самого, что попал под удар спущенного Шагровским с горы валуна, торчали под странным углом две ноги в десантных ботинках. Тело раненого, прижатое к скале, возвышалось над искореженным корпусом, и трудно было понять, как оно соединено с неподвижными ногами. Во всяком случае, у Валентина представить себе это не получилось.
        Водитель первого квадроцикла, тот, кому Арин попала в голову, лежал навзничь, в той же позе, как упал. Шагровский видел его открытый глаз, мертвый, как сухое дупло, и проваленный ударом лоб. Еще один из преследователей обнаружился в метре справа, точно между двух камней, в позе раздавленного жука. Он двигал конечностями, силясь если не подняться, то, по крайней мере, перевернуться на спину, чтобы не наваливаться всем весом на сломанную грудину, но ничего не получалось, и он тихо стонал, стараясь втянуть в легкие хоть немного воздуха.
        Валентин подобрал его автомат - не «узи», а какой-то совсем незнакомый, странной формы, с прозрачным пластиковым прикладом, но неожиданно легкий и ухватистый. Его сразу же реквизировала оказавшаяся рядом Арин.
        - Кто здесь? - крикнул в окружавший их сумрак Валентин. - Выходи! Стрелять буду!
        И только через секунду сообразил, что кричать по-русски в центре Иудейской пустыни, по крайней мере, странно.
        - Вот поэтому я и не выхожу, что будешь стрелять… - отозвался тоже по-русски знакомый голос, и Арин вскрикнула от радости. - Опустите-ка оружие, ребята!
        Глава 6
        ИУДЕЯ. 30 ГОД Н. Э.
        КАПЕРНАУМ.
        Если бы кто-то спросил меня, пошел бы я за ним снова, зная заранее, чем все кончится, я бы не колебался и не раздумывал ни одного мгновения - конечно же, да!
        Если бы меня спросили, почему - я ответил бы: «Не знаю». И не солгал бы, потому, что я действительно не знаю. Как до сих пор не могу понять, почему рядом с ним оказался Шимон Кананит[38 - Шимон (Симон) Кананит - один из учеников, а позже - апостолов Иешуа Га-Ноцри.], которого я знал под прозвищем Зелот? Он и был настоящим зелотом, одним из тех, кто стоял у руля общины ревностных, а такое прозвище нельзя получить, не испачкав руки чужой кровью по самые плечи! И именно он должен был, по идее, первым уйти от Иешуа, поняв, что для того мечта об освобождении народа несовместима с мыслями о кровавом насилии. Но он остался и был с Иешуа до самого конца.
        Что побудило мокэса[39 - Мокэс (иврит) - мытарь, сборщик податей.] Левия бен Матфея бросить прибыльное дело - сбор податей для Рима - и отправиться собирать души вместе с бродячим проповедником? Что ему быть ловцом человеков, если для евреев он равно как убийца или распутный человек?
        У каждого шедшего с ним от первого слова и до самого креста на вершине Лысого черепа были на то свои причины. Но что собрало их вместе до того, как этот парень из Галилеи пообещал им помощь Божью и скорое освобождение? Что привело каждого из Двенадцати в его круг? Не знаю. Не могу сказать. И никогда не узнаю. Даже самый глупый из нас был не настолько прост, чтобы рассказывать о своих тайнах вслух.
        Теперь, когда стараниями Мириам, моего доброго друга Иосифа и моего заклятого врага, которого нынче называют только по прозвищу, которое дал ему Иешуа, - Петра, имя Га-Ноцри все еще не забыли, я вижу, что не зря умер тогда. Права была Мириам, выбрав между мной и Петром, решение ее было справедливо и выверено. Из нас двоих именно я больше подходил на написанную древними пророками роль. Без тьмы не бывает света. О, она была мудра и смотрела далеко вперед - эта Мириам из Магдалы! По-настоящему мудра, так как бывает мудра глубоко чувствующая, любящая женщина. Когда женщина любит - она может быть слепа глазами, но все видит сердцем! И этот взгляд проникает куда как дальше, чем обычный. Конечно, Иосиф Аримафейский был умен и образован, и без его участия и помощи мы бы не сделали ничего, но без любви, преданности и самоотверженности Мириам, без ее интуиции и дара предвидения, усилия Иосифа пропали бы всуе. И эта женщина выбрала меня, потому что к тому времени я уже был мертв дважды, и, в общем-то, привык умирать. Выбрала меня - Тринадцатого, чужого, пришлого.
        В первый раз я умер для своих родителей, потому что думал, что смогу превратиться в меч Божий и освободить нашу землю от гнета Рима. Клянусь именем Неназываемого - это был мой выбор, и я думал, что готов за него умереть. Он дался мне непросто, и я надеялся, что никогда более не буду его менять.
        Как же я ошибался! Только в молодости мы верим в то, что избранный нами путь единственно верный. Стоит нам повзрослеть, и становится очевидным, что перед нами бесконечное количество дорог и перекрестков. Все зависит от тех, кого мы встретим на этих тропах. Кто позовет нас за собой. За кем мы решим следовать по велению сердца или без причины. Или по поводу, который любой здравомыслящий человек посчитает ничтожным…
        На втором жизненном перекрестке единственной причиной, заставившей меня бросить все, что я имел, все, во что я верил, была его улыбка.
        Я помню день, когда впервые встретил его, так, как будто это было вчера, хотя прошло уже без малого сорок пять лет. Стояло жаркое лето, даже по ночам в Ершалаиме стало трудно дышать, и не было никакой надежды на то, что жара сойдет на нет до праздника Кущей[40 - Суккот (иврит Праздник кущей - один из основных праздников еврейского народа, начинается 15 числа месяца тишри (осенью) и продолжается семь дней. В это время по традиции следует выходить из дома и жить в сукке (шатре, куще), вспоминая о блуждании евреев по Синайской пустыне (книга Исход). В 30 году н. э. суккот по расчетам приходился на середину октября.]. Даже на берегу благословенного озера, далеко на север от пышущей, как раскаленная жаровня, Иудейской пустыни, можно было почувствовать себя цыпленком которого пекут на угольях.
        Дома Капернаума[41 - Капернаум, Кафарнаум, Кфар Нахум (иврит эзэ jmcf букв, «городок Наума») - памятник истории в Израиле. В прошлом - город в Галилее (Северная Палестина) на берегу Тивериадского моря (сейчас - озеро Кинерет), библейское место. Упоминается в Новом Завете как родной город апостолов Петра, Андрея, Иоанна и Иакова; в Капернауме в синагоге проповедовал Иисус Христос.] подбирались вплотную к урезу воды, и, обойдя рыбацкие сети, развешенные для сушки, я омыл лицо и ноги в благословенном озере перед тем, как войти в город. Я думал искать нужного мне человека в синагоге, белое здание которой просматривалось среди яркой зелени чуть дальше по берегу, но, подняв голову после умывания, столкнулся с ним взглядом. Сам не знаю почему, но я узнал его сразу, хотя те, кто рассказывал мне о нем, описывали Иешуа по-разному, и каждое из этих описаний не было до конца точным. В нем не было ничего величественного: он не походил на героя ни ростом, ни статью. Скорее уж Га-Ноцри был хрупок сложением, хотя, глядя на него, было трудно усомниться в его силе, но это относилось более к свойствам внутренним,
чем к внешним.
        Иешуа был молод, пожалуй, что не старше меня, а, может быть, даже на пару лет младше - точнее, с первого взгляда, я не определил. Длинные волосы и борода, совсем как у ессея, скрывали истинный возраст достаточно надежно, хотя узкий кожаный ремешок, который он носил на голове по греческому обычаю, не давал волосам падать на лицо и открывал лоб. А лоб у Иешуа был высок и чист, как у ребенка, за исключением едва заметного шрама над правой бровью (по-видимому, оставшегося с детских лет) да неглубокой, чуть обозначившейся складки у переносицы. Он улыбался, и глаза у него тоже улыбались - темные, чуть навыкате. Он смешно морщил тонкий с горбинкой нос и от глаз к вискам разбегались морщинки.
        - Ты пришел посмотреть? - спросил он и замолчал в ожидании ответа, чуть склонив голову к плечу.
        Потом я узнал, что он всегда так делал, а тогда из-за этой странной детской улыбки и птичьего наклона головы я в первый момент подумал, что передо мной блаженный.
        Сопровождающие его люди держались чуть в отдалении, буквально в нескольких шагах за спиной Иешуа, стояли плотной группой, настороженные, чтобы не сказать враждебные по отношению к чужаку. Одним словом - галилеяне.
        Пусть от Ершалаима до Галилейского озера[42 - Тивериадское озеро или озеро Кинерет {иврит '? элгС оно же Бахр-Табария, араб. Генисаретское озеро, Галилейское море) - озеро на северо-востоке Израиля. Побережье озера является одним из самых низких участков суши на Земле - 213 метров ниже уровня моря. Уровень воды подвержен изменениям в течение года в зависимости от осадков и потребления воды. Максимальная глубина - 45 метров. Площадь - в среднем 165 км. В Новом Завете фигурирует как Галилейское озеро.] дорога неблизкая, но я выглядел свежее, чем спутники Иешуа. Если судить по ногам и сандалиям, то не я, а эти люди совершили многодневный пеший переход. От жары на кетонете[43 - Кетонет - на древнееврейском - это рубаха из полотна. На угаритском - это юбка, на египетском, арамейском, мандейском, арабском, эфиопском - полотно. На аккадском - льняная одежда. Из семитских языков слово было заимствовано в греческий (хитон) и в другие европейские языки (коттон).] здоровенного бородача, стоящего сразу за спиной Иешуа, выступили белые разводы пота.
        - Я пришел послушать, - ответил я, чувствуя неловкость оттого, что меня разглядывает столько недружелюбных взглядов.
        Мне казалось, что они видят не только спрятанный на поясе и прикрытый симлой[44 - Симла - иудейский вариант гиматия. Гиматий (греч.) - верхняя одежда в виде прямоугольного куска ткани; надевался обычно поверх хитона и у шеи иногда застегивался фибулой. Гиматий является древнегреческой одеждой, использовавшейся на востоке и во времена Византийской империи. Часто встречается на изображениях православных святых.] кинжал, но слышат мысли, которые роились у меня в голове, подобно встревоженным пчелам.
        Я ведь шел сюда не только для того, чтобы услышать, чему учит Га-Ноцри. Я хотел поверить в него. Искренне хотел! Может быть, потому, что устал от собственной веры, которая давно превратилась в неверие. Может быть, потому, что устал жить без веры. Тогда, посередине жизненного пути мне так хотелось сказать: «Безоговорочно верю в приход машиаха[45 - Машиах {иврит) - мессия. Мессия (от иврит ?????, Машиах; др.-греч.????-???, Христос) - букв, «помазанник». Помазание особым маслом (елеем) было частью церемонии, проводившейся в древности при возведении царей на престол и посвящении священников в сан. В иудаизме слово «машиах» иносказательно означает «царь». Евреи верят, что идеальный царь, потомок царя Давида, будет послан Богом, чтобы осуществить «избавление» (духовное и/или физическое) народа Израиля и спасение человечества. В христианской традиции используется также термин «спаситель».], и хоть он задерживается, я все же каждый день буду ждать его…» Но это было бы ложью. Я не ждал чуда, но в глубине души хотел его…
        Разговоры о человеке, проповедующем в синагоге Капернаума, довольно давно велись в Ершалаиме. Среди простых евреев мало мистиков, если не считать нескольких равви, постигших смысл Авраамовой «Сефер Йецира»[46 - Сефер Йецира (??? ?????, Книга творения) - основополагающий текст в учении Каббалы, авторство которого традиционно приписывают Аврааму (около 2000 года до н. э.). По другой версии, тот текст, который мы сегодня имеем, является более поздней компиляцией - III - IX вв. н. э. Наиболее раннее свидетельство о существовании Сефер Йецира в письменном виде относят 120 году н. э., предположительно она была записана рабби Акивой. Арьё Каплан, написавший глубокий комментарий к Сефер Йецира утверждал, что первые комментарии на эту книгу были написаны в X в., а сам текст, скорее всего, датируется VI в. Ссылки на нее появляются в первом столетии, а давняя традиция ее использования свидетельствует, что она существовала даже в библейские времена. Эта книга настолько древняя, что тайна ее происхождения совершенно недоступна для историков.], но зато много тех, кто верует в чудеса. Стоило одному путнику
принести весть о чудесных исцелениях, произошедших на берегах Генисарета, и по столице волной покатился шепоток: «Сбывается реченное пророком Исайей, сбывается… Сие прежде испей, - скорей сотвори, страна Завулонова, земля Неффа-лимова и прочий круг живущих у моря и по ту сторону Иордана, - Галилея род языческий возрадуется. Народ, блуждающий во тьме, увидит свет великий; живущие в стороне и во мраке смертном - и над вами Свет воссияет!»
        «Машиах! - шептали на базарах. И молодые девушки, и беззубые старухи уносили добрую весть домой, спрятанную в плетеных из лозы корзинах - между ароматными травами, зрелыми смоквами и влажноватым козьим сыром. Машиах - спаситель!»
        Слух полз по улицам, рынкам, площадям, плескался в купальнях и банях, проникал в богатые кварталы, шуршал по углам в домах бедняков…
        «Машиах… Машиах… Радуйся, Израиль!»
        Из уст в уста, по большому секрету… Но так, что знают все - даже римская стража, которой дела нет до еврейских забот - лишь бы не бунтовали да не дрались! Знает и тайная служба первосвященников, шпионы которых были за каждым углом. Знает и тайная служба прокуратора, возглавляемая бессменным и бессмертным Афранием.
        «Спаситель! Царь Иудейский! Он лечит расслабленных! Он судит по чести! Лепра боится рук его!»
        «Рожденный от девы, в хлеву, вместе с ягненком, теленком и козленком! Хвостатая звезда возвестила его приход! Волхвы пришли поприветствовать его!»
        Я помню мягкую усмешку матери Иешуа, прекрасноголосой Мириам, когда она слышала эту легенду.
        «Он высок, как ливанский кедр! Он могуч, как царь Давид, и похож на него лицом!»
        А ведь никто из ныне живущих не знает, каким был Давид. Мы ведь не рисуем портретов своих царей и героев, не создаем им статуй и барельефов, как греки, римляне или египтяне. Наша вера не дает нам изображать людей и животных - только орнаменты, чередование геометрических фигур и цветных полос.
        Говорят, что когда римляне пришли в Иудею, то спросили у евреев: «Кого вы чтите более всего?» Евреи не назвали врагам имени Бога.
        «Мы чтим Моисея и его Закон», - ответили они.
        «Хорошо, - сказали римляне. - Пусть будет Моисей!» И поставили в Пантеоне статую Моисея.
        Весть о том, что в Риме среди языческих идолов появилась статуя самого Моисея, всколыхнула страну и едва не привела к бунту, и тогда римляне сами ее убрали подальше от греха. Только в недоумении пожали плечами: «Странный народ, эти иудеи!»
        Им никогда не понять нас.
        Когда Пилат внес в Ершалаим щиты и орлы легионов, многие десятки людей умерли, а тысячи были готовы умереть от римского железа, чтобы город не был осквернен. Мы не могли смириться с тем, что на наших стенах будут висеть лики чужого императора, но готовы были смириться с его владычеством - только бы не нарушали наш Закон. С нами можно делать все - распинать, бичевать, жечь живьем, топить в море, но мы не перестанем ждать машиаха. Без него мы не мыслим освобождения! И мы истово верим, что он придет и все сделает для нас. Эта вера рождается вместе с нами и вместе с нами умирает. Ведь почти семьсот лет эта земля, некогда полная мудрецов и чудес, не дарила нам пророка!
        Исайя, Захария, Даниил… Три пророка, три пророчества, через столетия вылепившие судьбу моего народа, как гончар лепит кувшин. Но печь оказалась слишком горяча, и сосуд лопнул вместо того, чтобы стать твердым, как камень. Даже сейчас, когда моя память вглядывается в ту осень через пропасть глубиной почти в полусотню лет, я помню, КАК хотел в него поверить! И все сбылось, как было предсказано. Нет ни Ершалаима, ни Храма, ни Капернаума. Я пишу эти строки среди осколков царства, которые уже не склеить воедино. Мы рассеяны, побеждены, отовсюду изгнаны. Нас почти нет, но все-таки мы есть, и я знаю, что рано или поздно мы вернемся на эту землю, чтобы снова построить Храм.
        Если бы пророком был я, то сказал бы, что началось время скитаний. Это надолго, но не навсегда. Но я не пророк, я сын александрийского еврея-банкира, я бывший сикарий, бывший моряк, бывший торговец, бывший казначей бродячего проповедника, который все-таки оказался машиахом, просто не совсем таким, какого все эти годы ждали. Он не скакал на белом коне, не разил врагов сталью. Думаю, он никого за всю свою жизнь не убил. Его оружием было слово и вера в то, что одной веры достаточно для победы.
        Но он ошибся.
        Я пишу эту рукопись для себя, не для потомков: кто поверит мертвому предателю? Пишу не на хибру, не на арамейском - на греческом, чтобы никто не смог прочесть ни строчки через мое плечо. И свиток этот ляжет в могилу вместе со мной, чтобы люди, о которых я вспомнил, скрасили мое одиночество. Во мне нет страха смерти - я просто вернусь домой. А вот одиночество меня пугает, как никогда не пугало при жизни. Но довольно писать о небытие - оно неизбежно и пусть с ним!
        А в тот день, когда я впервые увидел его - худого, нескладного, с лучистыми радостными глазами и этой открытой детской улыбкой, думать о смерти было бы смертным грехом. Он шагнул ко мне, и я понял, почему на его проповеди собираются тысячи людей. Есть люди, которых можно или любить, или ненавидеть, но нельзя было оставаться к ним равнодушным.
        Га-Ноцри был из таких.
        - Если пришел слушать - слушай, - произнес он. - Меня зовут Иешуа, и я рад всем приходящим. Как твое имя?
        - Иегуда.
        - Кто твой отец?
        Я пожал плечами.
        - А твой?
        Он снова улыбнулся.
        - Моего отца звали Иосиф. Это не секрет. Он был немолод, когда я родился, и уже умер, но я любил его и помню о нем, да будет ему земля пухом!
        - А я ушел из дома своего отца, когда он сказал, что не хочет знать меня…
        - Но он остался твоим отцом, - возразил Иешуа мягко и сделал шаг в моем направлении. - Ведь так? И, несмотря на обиду, ты о нем помнишь! Это не я тебе говорю, это кровь твоя говорит… Каким бы сыном ты не был, твоя кровь не даст тебе забыть тех, кто дал тебе жизнь. Так почему ты стесняешься назвать имя?
        Он сделал шаг, и, хоть я оставался неподвижен, люди, стоявшие за его спиной, качнулись вслед, а здоровяк в пропотевшем хитоне и вовсе оказался рядом, пытаясь заступить Иешуа путь. Рука его скользнула по выгоревшей ткани жестом, который я не мог спутать ни с чем - так опытный в обращении с оружием человек нащупывает рукоять спрятанного ножа. Мне стоило огромного труда не обнажить клинок в ответ - есть вещи, которые ты делаешь вне твоего желания, потому что привык выживать. Например, отвечаешь ударом на удар. Или наносишь его первым - так проще и надежнее.
        Но Иешуа стоял передо мной такой спокойный, доброжелательный и сильный именно этим своим доброжелательством, что рука моя, едва вздрогнув, осталась неподвижной.
        - Мне нечего стесняться! - Я пожал плечами, и, только начав говорить, понял, что впервые за очень долгое время (за очень долгое время, прости меня, мама!) называю родительское имя. - Родители мои были достойные люди! Мою мать звали Сарра, отца - Шимон. Я не видел их тринадцать лет… Отец был богатым человеком и владел частью большого торгового предприятия в Александрии. Но с тех пор, как я ушел, мне ничего о них неизвестно.
        Это было правдой, но не совсем… Много раз, когда извилистые дорожки моей жизни направляли меня в сторону Александрии Египетской, я нарочно уходил в другую сторону. Много раз, когда мне встречались люди, которые могли бы принести весть о родителях, я специально избегал их общества, чтобы не задать вопросов и не получить ответов.
        Постепенно я стал забывать их лица, но сейчас…
        Я вспомнил крупные, как бобы, слезы, катившиеся по щекам моей матери, вспомнил, какой сухой и горячей была ее ладонь, когда она в последний раз погладила меня по виску…
        И как я, пылающий праведным гневом (тем, что рожден бездумной верой в чужие слова и идеи), не замечая материнского горя, смотрел через ее плечо на ссутулившуюся спину отца, уходившего прочь с внутреннего двора, в полумрак, в прохладу нашего дома, дома, где я родился и вырос…
        А потом я, стряхнув руку мамы, шагнул прочь, на разогретую солнцем улицу самого большого города мира, и двери родительского дома навсегда закрылись за моей спиной.
        Навсегда.
        - Значит, ты тоже жил в Александрии Египетской? - Га-Ноцри задал вопрос на языке эллинов, и речь его звучала так же ладно, как у моего александрийского наставника грека Филиппа.
        Было видно, что он удивлен сказанным мною, и выражение глаз его сменилось. Если несколько мгновений назад Иешуа смотрел на меня с сочувствием, как на заблудившегося ребенка, то сейчас в его взгляде появился неподдельный интерес.
        - Знаешь греческий?
        - Да.
        - Латынь?
        Я кивнул.
        - Даже лучше, чем греческий.
        - А я - наоборот, - сказал он латынью, почему-то виновато. - Мой учитель был грек, из вольноотпущенных. Он плохо знал наречие латинян, и я учил его сам в своих странствиях.
        Его речь звучала чисто, практически без неправильных согласных, разве что звуки он произносил чрезмерно старательно, как недавно выучившийся школяр.
        - Так нам называть тебя просто Иегуда? - он снова перешел на арамейский, и я понял, что далеко не все его спутники поняли эту часть нашей беседы.
        Непонятное всегда настораживает - они снова зашевелились, как растревоженный рой, придвинулись, то ли предотвращая угрозу предводителю, то ли грозя мне.
        - Равви, - прогудел здоровяк. - Не подходи к этому человеку так близко. Я вижу - у него за поясом нож!
        - У тебя тоже нож под кетонетом, - мой ответ прозвучал так же резко, как его слова.
        Мы столкнулись взглядами, и здоровяк засопел, весь подобравшись, как перед прыжком.
        Судя по всему, этот человек был силен и привычен к схваткам. И готов был растерзать меня при малейшей угрозе тому, кого он назвал учителем. Его воинственность была настолько очевидна, что я сам нехотя напрягся. Когда два человека, привыкших решать споры силой или железом, видят друг друга, разум уступает место чутью… И неизбежно проливается чья-то кровь.
        - Не волнуйся, друг мой! Его зовут Шимон, как твоего отца, - пояснил Иешуа, ловко шагнув между нами, и тут же повернулся так, чтобы видеть обоих. Теперь ни один из нас не мог броситься на другого, не задев его. - Но мы называем его Кифа. Ты же знаешь: по-гречески Кифа - это Петр! Скала! Он пришел ко мне одним из первых и очень тверд в своем желании следовать за мной, куда бы я не пошел. Тверд, как камень…
        Он сказал это и улыбнулся. И я с удивлением поймал себя на том, что жду его следующей улыбки с надеждой, и как ребенок радуюсь, когда вижу ее.
        - Он хороший человек, добрый, - продолжил Га-Ноцри. - Не смотри, что грозен на вид. Я думаю, что вы поймете друг друга. А это…
        Он указал своей изящной, как у женщины, рукой на высокого мужчину, с глубоко посаженными глазами, прикрытыми мохнатыми бровями, стоящего чуть сзади и правее Шимона-Петра.
        - Это его единоутробный брат, Андрей…
        Андрей казался вовсе непохожим на родственника. Он был чуть моложе Кифы, и рядом с могучим, действительно, словно вырубленным из скалы, Петром выглядел худым и тонкокостным, но только на первый взгляд. Его широкие натруженные ладони да жилистые, опутанные взбухшими венами предплечья указывали на то, что Андрей так же, как Петр, привычен к тяжелому труду и силен. Голову он держал чуть наклоненной вперед, словно кулачный боец перед схваткой.
        - Они рыбаки из Вифсафиды. А это… Это Фома!
        Невысокий, полноватый, лет тридцати человек с черными и блестящими, как спинки скарабеев, глазами, жесткими, торчащими во все стороны волосами пыльного цвета и такой же непонятно окрашенной бородой-метелкой, кивнул головой.
        - Фома бен Алфей. Не рассказывай ему ничего необычного, никогда не пытайся его в чем-то убедить - это бесполезно! Он не верит даже в то, что видит собственными глазами.
        Иешуа рассмеялся, и Фома рассмеялся ему в ответ.
        Обстановка, еще мгновение назад раскаленная, словно жаровня кузнеца, начала меняться. Напряжение спало. Даже Петр убрал руку подальше от ножа.
        - Это брат Фомы - Иаков бен Алфей.
        Брат недоверчивого Фомы был старше своего родича лет на пять-шесть, а также выше и толще. Судя по одышке, неровному дыханию да каплям пота, блестевшим на нездоровой пористой коже, он плохо выносил полуденную жару. Взгляд его казался печальным, щеки грустно обвисли вдоль неожиданно тонкого, загнутого клювом носа. Губ Иакова почти не было видно на крупном, одутловатом лице, вместо них наблюдались две бледные, чуть розоватые полоски, скрытые свисающими усами сверху и редковатой, спутанной бородой снизу.
        - А это Девий Матфей, бывший мокэс, теперь он со мной.
        Мне пришлось шагнуть чуть в сторону, чтобы рассмотреть того, кого не приняли бы ни в одном иудейском доме, чье присутствие здесь было чудом само по себе. Я шагнул, а Кифа-Петр снова напрягся и недовольно заворчал, как ворчит сторожевой пес, наблюдая за незнакомцем, пришедшим в дом вместе с хозяином.
        Мытарь Матфей оказался совсем молодым человеком, моложе всех, кто сейчас стоял рядом с Ешу: лет двадцати - двадцати трех от силы, среднего телосложения, с чрезвычайно подвижным лицом и неожиданно светлыми глазами, контрастировавшими со смуглой, желтоватой кожей лица.
        Волосы бывшего мокэса были стрижены коротко, на римский манер. Борода сбрита, что тоже было не по нашему обычаю, и потому среди заросших по глаза спутников Иешуа он выделялся с первого же взгляда. И еще… Левую щеку сборщика податей пересекал страшный, вывернутый наружу рубец, в котором можно было заподозрить шрам от ножевого пореза или след от удара бича с металлическим шариком на конце. Этот физический недостаток, как ни странно, не уродовал лицо Левия, хотя от повреждения глаз его все время подергивался, словно подмигивая.
        Стать мытарем - означало стать предателем. Собирать налоги со своих соотечественников в пользу Рима и не забывать о себе. Верный путь к обеспеченной старости, если, конечно, повезет до нее дожить. Человека, выбравшего работу мытаря, не стал бы лечить ни один врач, перед ним были закрыты двери любой из синагог, никто из евреев не протянул бы ему руки помощи и даже не дал бы в долг. Хоть от моего ножа не умер ни один мытарь, но клинки сикариев перерезали не одну сотню глоток вот таких вот римских прихвостней - евреев, которые забыли долг перед собственным народом.
        Бывший мокэс. Мда… А херэм[47 - Херэм (иврит) - анафема, отлучение. Те, кого подвергали херэму, лишались права завещать, у них запрещалось менять деньги и т. д.] бывает бывшим?
        Я кивнул ему холодно, и он кивнул мне в ответ. Без особого радушия, но и без открытой неприязни, которой веяло от остальных. Редкое качество для изгоя: обычно люди, испытавшие на себе ненависть толпы, безжалостны к окружающим. Интересный ты человек, Левий… - подумал я.
        Знать бы мне тогда, что из всех тех, кого Ешу называл своими учениками, он один проявит достаточно мужества… Но я не знал. Не мог знать.
        - Живем мы в доме Ионы, отца Кифы и Андрея, - продолжил Га-Ноцри. - С нами вместе живут еще сыновья Зевдея - Иаков и Иоанн, ты познакомишься с ними позже, сейчас они в отлучке. Но и это еще не все! Есть Филипп из Юлиады, Нафанаил из Каны, Фаддей, Матфей Книжник да земляк Нафанаила - Шимон Зелот…
        Когда он произнес последнее имя, я невольно вздрогнул лицом.
        Едва заметно вздрогнул, но достаточно, чтобы Га-Ноцри это заметил. А, может быть, и еще кто-нибудь, кроме Га-Ноцри.
        - Их двенадцать и больше быть не может, - Иешуа развел руками, словно извинялся передо мной. Он снова склонил голову к плечу, внимательно меня рассматривая. Словно проверял, знаю ли я. - Двенадцать учеников - по числу колен Израилевых.
        Он ждал потверждения своей догадки. Будь мы наедине, я бы кивнул, но помимо проницательных глаз Га-Ноцри на меня смотрели и другие глаза.
        Поэтому я ничего не ответил.
        Над Галилейским озером кружили чайки, то и дело падая на воду, чтобы ухватить мелкую рыбешку, кормящуюся у поверхности. Крики их были пронзительны, но не тревожны, как во время приближения непогоды. Солнце начинало скатываться к западу, короткие тени удлинялись. Воздух над холмами, окружавшими огромную водную чашу, дрожал, и в этом дрожании я с трудом разобрал, как пылит повозка, спускающаяся вниз по извилистой дороге, ведущей к Капернауму.
        - Ты не сможешь быть учеником, Иегуда, - продолжил Иешуа, прищурившись, и вдруг положил мне на плечо свою почти невесомую руку. - Но ведь ты пришел только слушать, а не учить или учиться? Ты - тринадцатый, поэтому просто пойдем в дом - во дворе, пока женщины готовят нам рыбу, можно будет дождаться вечерней прохлады и о многом поговорить. Я приглашаю тебя пойти со мной. Ты принимаешь приглашение?
        - О да, - сказал я, не скрывая радости.
        Снова улыбка. Искренняя, не настороженная. Так улыбаются дети, которые не устали от жизни.
        - Это хорошо, - произнес он, и вдруг спросил, заглядывая мне в глаза: - А почему ты не задаешь вопрос, с которым пришел?
        Я опешил, потому, что в именно этот момент главный вопрос крутился у меня на языке. Я пытался проглотить его, схватить зубами, но он уворачивался и рвался наружу.
        - Спроси, - снова предложил Иешуа. - Не бойся! Для того, чтобы услышать, надо прежде спросить. Так спроси - и слушай… Я отвечу.
        Загалдевшие было ученики замолчали. Стало тихо.
        Крики чаек, блеяние коз, пасущихся у самого берега, за городом - не в счет…
        Я слышал даже гул шмеля, кружившего над лежащими на урезе воды рыбьими внутренностями.
        Шелест набегающей волны.
        И стук собственного сердца.
        - Ты действительно машиах? - спросил я негромко.
        Он прищурился, тряхнул головой и рассмеялся звонким, приятным смехом.
        - Машиах? - повторил он мой вопрос. - Я этого не говорил… Ты сказал!
        И двинулся к дому Ионы. Ученики шли впереди него, словно стадо перед пастухом.
        Я же пошел за ним.
        Глава 7
        ИЗРАИЛЬ, НАШИ ДНИ.
        ИЕРУСАЛИМ. НАЦИОНАЛЬНЫЙ ПАРК «МЕЦАДА».
        От Иерусалима до Мецады ехать всего ничего - каких-то пятьдесят километров. Из самой столицы пришлось выбираться гораздо дольше. Сначала пресловутый дядин пкак случился на въезде в главный город Святой земли. Пикап карабкался в гору, даже не карабкался - полз, плелся в компании точно таких же «счастливчиков». Деваться из бетонного русла было некуда, оставалось только пить воду из бутылочек да крутить головой в поисках новой картинки. По мере того, как автомобиль вползал в черту города, картинка менялась. На автобусных остановках появились ортодоксальные евреи в своих длинных лапсердаках и широкополых шляпах, похожие на преисполненных важностью грачей, а рядом с ними уже совсем не ортодоксальные девушки в легких платьях и ребята обоих полов в военной форме и с автоматами…
        Потом пробка внезапно закончилась, улица заскользила вдоль садов, автомобильный поток влился в мешанину зданий, в холмы, в переулки, снова вырвался на широкую многополосную трассу, рассекавшую надвое эклектику иерусалимских построек.
        Вздымались над городом купола мечетей и православных церквей, древние стены взлетали к ярко-голубому небу по древним склонам изъеденных тысячелетиями гор… Теснились современные дома, блестели витрины магазинов, и дорога то взлетала вверх, то ныряла вниз, и каждый раз пейзаж разительно менялся, заставляя Валентина жалеть о том, что он не расчехлил фотокамеру.
        Город был велик.
        Город был стар.
        Город был дряхл и бессмертен.
        Он рассыпался на тысячи эпизодов, тысячи лиц, сотни тысяч цветовых мазков и был не похож ни на один из городов, который Шагровский видел во время своих путешествий. Когда пикап нырнул за массивные металлические ворота, Валентин с сожалением вздохнул.
        Двор, в который они въехали, был обычным двором - чудо исчезло. Но зато загрузили их рекордно быстро. То ли дисциплина на университетском складе была военная, то ли дядя действительно пользовался огромным авторитетом…
        А, может, это внешность Арин производила впечатление на нескольких смуглых ребят, таскавших в пикап картонные коробки самого разного размера и веса да пластиковые упаковки с бутылочками питьевой воды. Во всяком случае, пялились они на нее без всякого зазрения совести и при каждой возможности скалились в попытках обаять профессорскую ассистентку белозубыми улыбками, к которым прилагались мускулистые загорелые торсы.
        В дополнение к уже погруженному, в кузов лег металлический ящик с запчастями для магнитометра, окрашенный и маркированный совершенно по-военному.
        На этом можно было заканчивать. Ребята-грузчики, не без сожаления поглядывая на так и не соблазненную девушку, исчезли внутри хранилища, а руководившая процессом Арин, помахав им вослед ручкой, расписалась в ведомости у могучей дамы, соизволившей по такому случаю выйти из своего кондиционированного аквариума.
        Дама оказалась женщиной бальзаковского возраста и мопасса-новского темперамента, а такие женщины явно питали к дяде Рувиму глубокие и вполне объяснимые симпатии. Загородив могучей грудью проезд, она начала любезничать с профессором, но и тут флирт не получился по причине цейтнота, наступление на дядюшкину мифическую невинность провалилось и спустя пять минут пикап, выкатившись со склада, снова закружил по иерусалимским улицам, пробираясь к развязке шоссе, ведущего на юг.
        - Прости, что галопом, - сказал дядя Рувим, отдуваясь на заднем сиденье после отбитых притязаний. (На складе было не жарко, а душно, но душно так, что лучше бы было жарко. Валентин и сам чувствовал себя словно после кислородного голодания.) - Обещаю - вот, приедем в Иерусалим на выходные, и я устрою самую лучшую экскурсию в твоей жизни! Не пожалеешь!
        - А за один раз успеем? - спросил Шагровский недоверчиво.
        Даже из окна автомобиля Иерусалим производил впечатление очень немаленького города, застроенного достопримечательностями плотнее, чем любая другая столица мира.
        - Не успеем за раз, так вернемся… - успокоил племянника Кац. - Или с Арин съездишь, без меня. Она тут о каждом камне все знает!
        И он подмигнул племяннику одной стороной лица. Гримаса получилась настолько комичной, что и Арин, и Валентин заулыбались, почувствовав себя сообщниками.
        Пикап проскочил под широким виадуком, за которым дорога разошлась на две, причем на одной из них обнаружился довольно грозный КПП, и Шагровский сообразил, что ведет этот въезд куда-то на арабские территории. Автомобиль ушел левее, и на самом выезде из городской черты они чуть не встряли в еще одну пробку, образовавшуюся из-за несерьезной аварии в правой полосе шоссе.
        Столкновение случилось пустяковое, но водители разбирались в том кто прав, а кто виноват с чисто восточным темпераментом - с обильной жестикуляцией и на повышенных тонах. Дорожная полиция еще не подоспела, но, несмотря на перегороженную полосу, серьезного затора из-за аварии не получилось. Не пресловутая пробка, названная страшным ивритским словом, а так - легкое недоразумение, «тянучка» метров на двести-триста, через которую экспедиционный грузовик проскочил буквально за пару минут.
        Сразу за городом перед лобовым стеклом открылась Иудейская пустыня, вот уже тысячи лет облизывающая южные окраины Иерусалима жадным горячим языком - нагромождение бурых скал, изрезанных, словно морщинами, ущельями, покрытое язвами тысяч пещер, которые, то прячутся у самой земли, то оспинами разбросаны по отвесным стенам обрывов на неприступной высоте.
        Можно сколько угодно рассматривать пустыню на фото, но ни одна картинка не передавала впечатление от бескрайнего кофейножелтого моря крошащихся скал да застывших волнами то ли гор, то ли холмов, уходящих к далекому горизонту.
        Шоссе рассекало это безжизненное с виду пространство надвое, словно асфальтовая река, изредка бросая в стороны серые русла второстепенных дорог, и, не тормозя, неумолимо катилось вниз, к соленым до невозможности волнам Мертвого моря.
        Путь от Иерусалима до крепости (вместе с обедом, во время которого Валентин вспомнил вкус хумуса) занял чуть менее полутора часов.
        Все это время дядя Рувим пел российским соловьем, давая комментарии на темы всего, что можно было рассмотреть через окна пикапа. Чувствовалось, что здешние места он знал хорошо. В этом не было ничего удивительного - большая часть экспедиций, которые ему довелось возглавлять, проходили именно на Юге, а, значит, в пустыне, занимающей половину страны.
        Когда автомобиль бодро покатился по приморскому шоссе, соединяющему Эйн-Геди с Эйн-Бокек, а потом свернул на Мецаду, к туристическому комплексу и станции фуникулера, Шагровский почувствовал, что громада горы (которая вовсе и не гора была даже по карпатским масштабам) почему-то давит на него.
        Чувство было неприятное, но вполне объяснимое - и усталостью после перелета, и сменившимся климатом, и массой новых впечатлений, которые действуют на любого путешественника, каким бы опытным он не был. Валентин знал, что бывают на свете места, которые на любого приезжего действуют, как взгляд чекиста на арестованного. Но знать в теории и почувствовать на собственной шкуре - суть разные вещи.
        Старинная крепость нависала над ними, и по мере того, как пикап подъезжал к воротам, ведущим в подземный гараж, Шагровскому становилось все неуютнее и неуютнее. Дядя Рувим и Арин, наоборот, оживились. Арин позвонила кому-то по мобильному телефону и заговорила на иврите, явно отдавая распоряжения, а профессор Кац, наклонившись вперед, хлопнул племянника по плечу:
        - Прибыли! Ну, что? Готов к труду и обороне? Сможешь своими нежными журналистскими ручками да поработать лопатой?
        - Смогу, дядя Рувим!
        - Вот это мы завтра и проверим!
        Пикап вкатился в подземный паркинг и стал у самых лифтов. Тут было относительно прохладно, но, все равно значительно жарче, чем в кондиционированном салоне автомобиля. Машин на стоянке осталось мало, экскурсии закончились: последнюю ходку вверх-вниз фуникулер делал в 16 часов пополудни, а время уже приближалось к пяти вечера. Автобусы с туристами разъехались, туристический комплекс прекратил работу до утра.
        - Можно было бы заночевать в гостинице в Эйн-Геди, - сказала Арин, медленно подбирая слова. - Но у нас так не принято… Правда, на субботу многие едут домой. А так всю неделю мы живем наверху.
        - Говори по-английски, - предложил Валентин. Чувствовалось, что фразы, состоящие более чем из трех слов, даются девушке с немалым трудом.
        - Нечего, нечего, - вмешался дядя Рувим. - Пусть тренируется! Вот решит поехать на мамину родину, а в языке ни бум-бум… А так, глядишь, и поправит произношение!
        Он поддернул пояс брюк, покрутил шеей так, будто бы она затекла, и продолжил, обращаясь к племяннику:
        - На самом-то деле мы в гостиницу не едем, чтобы больше успеть. Я тебе вот что скажу: тут на курорт мало похоже. Весна у нас не такая, как в Подмосковье. Хоть и дожди бывают, но тут это не радость, а горе - дороги может смыть и все, что попадется на пути. Да что я говорю… Ты же ущелья видел? Все это пробито водяными потоками. Скажу честно - замерзнуть у тебя не получится. Лучшее время для работы - самое раннее утро и вечер. Но если мотаться туда-сюда, то, как попасть наверх на самом рассвете? По тропе?
        Он махнул рукой куда-то направо.
        - По тропе не набегаешься, а ждать, пока запустят фуникулер - это потерять половину времени, отпущенного на раскопки. Здесь - Иудейская пустыня. Солнцепек, влажность - практически нулевая. Пить надо постоянно, даже в тени, потому что солнечный удар и обезвоживание никто пока не отменял. Работаем мы под навесами, но когда температура под пятьдесят - это спасает плохо.
        - Зачем ты его пугаешь? - улыбнулась Арин. - Все не так страшно, Валентин… Наверху есть тень, есть вода…
        - Его испугаешь, - проворчал профессор Кац. - Он у нас пуганый! Надо будет тебе фильм показать. Он в таких местах был, где сопли на лету замерзают… А в мире все сбалансировано! Теперь побывает там, где сопли высыхают внутриутробно!
        Шагровский попытался представить себе внутриутробно высыхающие сопли, но у него ничего не получилось. Не хватило воображения. Яркие сравнения явно были еще одним дядиным коньком.
        Выгрузка привезенного из пикапа заняла почти полчаса.
        Когда кабина фуникулера наконец-то пошла вверх, солнце уже начало падать в пустыню: тень от горы побежала к шоссе, накрывая и станцию подъемника, и остатки римского лагеря, хорошо видимые сверху, и хвост Змеиной тропы, начинающейся от подножия Мецады.
        Фуникулер двигался быстро. Валентин глядел вниз, наблюдая, как стремительно уменьшается квадратное неуклюжее строение нижней станции. Потом мимо них, обозначив половину пройденного пути, проскочил второй вагончик, и Шагровский повернулся лицом к надвигающейся на него скале. Кабина коснулась приемной площадки, шаркнули металлом по металлу ролики, и двери распахнулись.
        Валентин сделал шаг вперед.
        Тут, на высоте четырехсот пятидесяти метров над землей, воздух пах иначе. Он был сухим и даже чуточку шершавым при дыхании (сохла слизистая носа, это Шагровский отметил автоматически, сделав первый шаг по площадке).
        - С приездом, - сказал дядя Рувим, поправляя на лбу свою шляпу «а-ля Индиана Джонс». - Добро пожаловать в главное убежище Ирода Великого! Крепость Мецада, первый век до нашей эры. Нам налево. Вход там…
        Глава 8
        ИЗРАИЛЬ. АПРЕЛЬ, НАШИ ДНИ.
        НАЦИОНАЛЬНЫЙ ПАРК «МЕЦАДА». АРХЕОЛОГИЧЕСКАЯ ЭКСПЕДИЦИЯ ПРОФЕССОРА РУВИМА КАЦА.
        С магнитометром работал техник по имени Вадим.
        Валентин никак не мог привыкнуть к тому, что здесь буквально каждый второй (а в некоторых местах и каждый первый) или приехал из СССР, или его родители приехали из СССР. Или его прадед с прабабкой приехали из СССР или из дореволюционной России и бережно хранят не только ковер на стене и собрание сочинений Достоевского, но и языковые традиции давно покинутой прародины…
        В общем, это облегчало адаптацию в новой стране и новой среде, но, как ехидно заметил Рувим, изрядно мешало абсорбции. Разговоры здесь шли на такой смеси трех языков, что слабонервный филолог, случайно оказавшийся в компании археологов и наемных рабочих экспедиции, мог бы тихо сойти с ума. Когда к русскому слову, стоящему в середине английской, достаточно правильно построенной фразы, приклеивают ивритское окончание множественного числа - это впечатляет! Когда двадцать человек говорят на таком вот птичьем языке и все друг друга прекрасно понимают - филологу есть отчего тронуться мозгами!
        Техник Вадим был родом из Белоруссии. Правда, оттуда родители вывезли его в нежном детском возрасте, и технион[48 - Технион - израильский технологический университет. Расположен в Хайфе, на склонах горы Кармель на общей площади 300 гектаров. Комплекс техниона включает в себя 100 зданий.] он заканчивал уже в Хайфе, но русский все еще не забыл, да и забыть его в Хайфе, в кругу общения технической интеллигенции с советскими корнями, труднее, чем выучить. Валентин как-то сразу с ним сошелся - возраст близкий, круг интересов и даже умение исполнить что-то на гитаре…
        В результате получилось так, что Шагровский помимо работы землекопа, грузчика, ассистента археолога (название красивое, но вот стоять на четвереньках, работая кисточками и щетками и вдыхая мелкую красную пыль - еще то удовольствие!), стал еще и младшим магнитометристом - такое странное звание присвоил ему дядя Рувим.
        Магнитометр был каким-то новым, американским, страшно экспериментальным и не просто был куплен в помощь экспедиции, а проходил полевые испытания после очередного усовершенствования системы сканирования. Будучи гуманитарием по образованию, Шагровский все-таки понимал кое-что в технике. Во всяком случае, с компьютерами, смартфонами и GPS-навигаторами разбирался легко, не на уровне «чайника», а почти как «продвинутый юзер». Но, когда в ответ на вопрос о принципах действия прибора, Вадим как настоящий технарь радостно обрушил на Шагровского поток терминов, в котором Валентин понимал едва одно слово из двадцати, стало ясно, что дарование из Хайфы гостя переоценило.
        Прибор работал с археологами вот уже третий раз, и американская фирма-производитель постоянно вносила в его конструкцию изменения, облегчающие работу специалистов, но, несмотря на это, никто, кроме Вадика, в показаниях магнитометра ничего не понимал. На экране появлялись цветные пятна (цвет означал плотность облучаемого объекта), каждое из которых могло соответствовать предмету, находящемуся в определенном слое почвы. Потом места, в которых обнаруживались такие плотностные аномалии, сканировались повторно, с изменением диапазона частоты и, если данные об объектах подтверждались вторично, это место раскапывали вручную.
        В задачу Валентина входило управление датчиком. Все опять-таки звучало красивее, чем выглядело. В реальности это означало, что Шагровский медленно и печально, осторожно переступая ногами по размеченному квадрату, пер на себе устройство, напоминающее миноискатель, только куда менее компактное и легкое. Один рюкзак с начинкой весил больше пуда, плюс датчик - тяжелая шайба диаметром сантиметров 25 и толщиной с хороший англо-русский словарь, которую надо было вести на более-менее постоянном расстоянии от земли.
        Правда и Вадик не чувствовал себя на прогулке: он плелся сзади, держа в руках планшетный компьютер, соединенный с рюкзаком двухметровым экранированным кабелем. Именно Вадим как опытный оператор мог сказать, какого рода объекты и на какой глубине нащупывал чудо-сканер. При всей своей громоздкости устройство экономило археологам кучу сил и времени, земляные работы велись только в тех местах, где магнитометр обнаруживал аномалии. А полтонны перекопанной сухой земли с камнями значительно легче, чем тонна - это знает каждый, кто хоть раз махал лопатой под жгучим, как кислота, солнцем.
        Даже сам профессор Кац, называющий себя ретроградом до мозга костей (что явно было большим преувеличением!), очень радовался такой технике, хотя без ошибок все равно не обходилось, и минимум пару раз в день взмокшие землекопы, тянули пустышки - под снятым слоем грунта не оказывалось ничего.
        Вдобавок к прямым обязанностям, Валентин взял на себя вести фотолетопись экспедиции, но в этом ратном труде ему помогала Арин, умеющая обращаться с фототехникой и видеокамерой, и еще один ассистент с кафедры Каца - веснушчатый рыжий парень по имени Аарон.
        На снимках, которые Шагровский ежевечерне перекачивал в свой компьютер, было видно, насколько археологической партии удается продвинуться в работе. Шаг за шагом, слой за слоем…
        Вот монеты времен Первого восстания. Их немного, всего несколько штук. Одна из них отмокает в чашке с раствором.
        Несколько украшений. Кольцо и серьги - сразу после того, как находка сделана. Вот они уже после обработки в походной лаборатории. Арин держит драгоценности на ладони и улыбается.
        Дядя Рувим, стоя на коленях, заглядывает через плечо Боруху, еще одному своему сотруднику - молодому широкоплечему парню с густой бородой. Тот обрабатывает кисточкой только что найденный фрагмент человеческого черепа.
        Рувим и Арин за столом, под навесом. Задний фон засвечен до белого сияния. На столе, в перспективе - осколки глиняных сосудов, на которых видны надписи, покрытый отложениями металлический предмет, в нем угадывается подставка для крепления к стене факела.
        Сам Валентин, потный и пыльный, пьет воду из бутылки, стоя в раскопе.
        Вадик со своим планшетом и загадочным выражением лица.
        Арин за компьютером.
        Арин пьет воду.
        Арин в лабораторной палатке готовит раствор для очистки металлических предметов.
        Арин в тени полуразрушенной внутренней стены.
        Вид лагеря экспедиции с Элизаровой горы. Палатки и навесы сгрудились на южной стороне плато. Желтой полосой выделяется лента, отгораживающая часть крепости от назойливых туристов. Видна разметка участков и следы раскопов.
        Снова Арин в широкополой шляпе и просторной рубашке мужского покроя. Короткие шорты открывают мускулистые стройные ноги. На ногах - массивные ботинки с антишоковой подошвой. Вылитая Лара Крофт, только без пудового бюста.
        Аарон, похожий на революционера-разночинца, в своих круглых солнцезащитных очках «а-ля Базилио», с пушкинскими бакенбардами и пышной шевелюрой, на которой не держится ни одна кепка, с трудом, двумя руками, поднимает небольшой снаряд от баллисты.
        Двое студентов-землекопов, Миша и Арьё, которым в сумме не исполнилось и сорока, позируют на фоне заката и развалин, закинув лопаты на плечи.
        Когда-то, еще в студенческие годы, Валентин летом ездил на раскопки курганов в Херсонскую область, нанявшись в экспедицию кафедры археологии исторического факультета. Несмотря на отличия в географии и оснащении, все было похоже до полного ощущения deja vu. Только водку здесь не пили, за исключением привезенной Шагровским подарочной бутылки. Вместо нее по вечерам пили холодное «Маккаби» да вездесущий «Хайникен». И даже песни были похожи. Кукин, Клячкин да Окуджава, бережно привезенные сюда на бобинах, дисках и кассетах родителями репатриантов, отлично сочетались со здешним бардовским творчеством. Тем более, что многие из самих бардов теперь вместо ландышевых полян ближнего Подмосковья топтали мостовые хайфского, ашдотского или тель-авивского променадов. Дядя Рувим называл это общей мифологией и, наверное, был прав.
        Полевая археология осталась последним оплотом романтиков. А романтики одинаковы во всех странах и во все времена. Настоящие открытия теперь делали в кондиционированных кабинетах, сидя за экранами умных компьютеров, с помощью сопоставления текстов, визуального моделирования и сравнительного углеродного анализа. Но для того, чтобы кто-то двигал вперед науку, прикасаясь к артефактам иглами манипуляторов, кто-то другой должен был печься на солнце, работать лопатой и осторожно сдувать с находок слои вековой пыли. Первым.
        Засыпая под высоким до изумления куполом звездного неба, вымотанный жарой и непривычно тяжелым физическим трудом, Шагровский пытался сравнить свои ощущения и впечатления с теми, давнишними. И чувствовал, что по-настоящему рад путешествию. Новый этап, новая страна. Он уже понимал, что сделает будущий фильм непохожим на познавательные ленты ВВС. Отснятые на «флэшку» несколько часов материала были только лишь началом большой работы, но тема выглядела уже совсем не так, как мыслилась Валентину до приезда сюда.
        То, что рассказывал вечерами дядя Рувим, было не похоже на общеизвестные факты. Выводы, на которые он опирался, отличались от официально признанных и вошедших в учебники. Профессор Кац вовсе не стремился к сенсации, но романтизм сочетался в нем с отточенной логикой и полным неприятием на веру заключений, сделанных признанными авторитетами. Уж он как никто другой знал, что авторитет не бывает пожизненным, и множество блестящих и смелых молодых ученых (да что там множество - абсолютное большинство!) с годами превращается в мракобесов и консерваторов, превыше всего ставящих не установление истины, а сохранение в неприкосновенности собственного Олимпа.
        Из тысяч известных фактов, свидетельств и документов для обнародования отбираются только те, что подтверждают устоявшиеся гипотезы, а все остальные либо ложатся под сукно, либо дезавуируются перед всем ученым миром. История создается с помощью допущений и подгоняется в рамки утвержденных учеными сообществами аксиом. Она начинает собственную жизнь в тот момент, как заканчивается событие, и состоит из субъективных свидетельств, ложных толкований и интерпретаций. Вписанная в анналы истории глава не имеет ничего общего с реальностью, и пишется так, чтобы представить в выгодном свете тех, кто в этот момент «оплачивает музыку».
        Так было всегда.
        Так будет всегда.
        Историю пишут победители. И горе побежденным.
        Глава 9
        АВГУСТ, 70 ГОД Н. Э.
        ИУДЕЯ. ЕРШАЛАИМ.
        Кто не слышал, как пахнут тысячи трупов, гниющие на солнце без погребения, тот не знает запаха войны, запаха смерти. Выжившие в римской осаде эти пять страшных месяцев никогда бы не забыли эту густую, сладкую до тошноты вонь, только вот жизни им оставалось совсем чуть, и слово «никогда» имело для них совсем другое значение. Никогда - это до того момента, как легионы цезаря Веспасиана под мудрым руководством его сына Тита войдут в столицу.
        Войска римлян уже хозяйничали внутри городских стен, но Ер-шалаимский Храм, построенный архитекторами как неприступная цитадель, сдерживал их натиск.
        Иегуда был наслышан об истории Иотапаты[49 - Иотапата - эллинизированное название древне-библейского города Йод-фат (Нав. 19,14), в колене Завулоновом. Иотапата известна по тому отчаянному мужеству, с которым Иосиф Флавий защищал ее против римлян, во время Иудейской войны (Иосиф Флавий, «Иудейская война» III, 7). Теперь Телл-Джефат (как думают Робинсон, Кейль, Сепп и др.).], ставшей пепелищем вместе со всеми жителями. Кто уцелел тогда? Предатель Иосиф бен Маттиаху[50 - войны). Как и трактат «Против Апиона», они имели целью ознакомить античный мир с историей и культурой евреев и развенчать устойчивые предубеждения против этого народа.], продавшийся римлянам и ныне кричащий под стенами Ершалаима подобно ворону, предвещающему смерть? И еще те, кого Тит собирался провести за своими колесницами по римскому Форуму во время триумфа? Плоть остальных давно растащили дикие звери да расклевали птицы.
        Риму не знакома жалость. Каждый римский солдат, не говоря уж о цезарях, знал основное правило подавления бунтов на территории империи - живые должны завидовать мертвым. Проявление милосердия равнозначно проявлению слабости. И Тит не проявлял милосердия. А евреи не просили пощады.
        Теперь история Иотапаты повторялась в Ершалаиме. Только число осажденных в пределах столицы было во много раз больше, чем тогда на севере - пришедший в Храм на Пейсах люд так и не смог вырваться из кольца римских легионов, и многие сотни тысяч евреев теперь ожидали своей смерти от рук захватчиков. Кто с оружием в руках, кто в слезах и стенаниях перед лицом неминуемой гибели.
        Некоторые, правда, пробовали бежать из осажденного города, но ничего хорошего, как правило, из этого не получалось. Те, кто попадали в руки римлян, умирали на крестах под стенами, и предсмертные дикие крики распятых заставляли сжиматься сердца тех, кто их слышал.
        Другие беглецы попадали в руки зелотов - защитников Ершалаима, и тоже гибли мучительной смертью, удостоившись позорного клейма предателей, так и не сумев покинуть городские пределы. Их тела вывешивали на стенах изнутри и оставляли без погребения по нескольку дней. Это уже никого не могло испугать - город пропах разлагающейся плотью. Трупы горожан, умерших от голода, ранений, снарядов римских баллист, тоже никто не хоронил.
        Было негде. Было некому. Было некогда.
        Вот почему город, вернее то, что от него осталось после осады и жестокого непрерывного штурма, смердел как недельный мертвец. Но вопреки смерти, давно уже считавшей улицы и переулки Ерша-лайма своей вотчиной, столица была еще жива - отряды уцелевших стягивали к воротам в Верхний город, готовя последний рубеж обороны, но отступление слишком напоминало агонию, и скрыть такое сходство становилось невозможно.
        Иегуда видел, что битва подходит к концу.
        О том, что так случится, он знал задолго до чудовищно душных летних дней. Но, все равно наблюдать, как на твоих глазах превращается в развалины красивый и любимый город, было мучительно больно. Одно утешало старика - возродившийся из пепла единожды обязательно восстанет снова. Ершалаим восстанет из мертвых. Обязательно восстанет. Его нельзя убить, как нельзя уничтожить душу еврейского народа.
        Он ковылял вверх по улице, и подъем с каждым шагом становился все круче и круче, а стены домов стремительно сближались.
        До осады идущая от рынка вверх улица звалась Хлебной. Тут размещались жилища хлебопеков и их лавки. Именно на камнях этой улицы, в некогда богатых домах, пролилось больше всего крови. Сюда шли голодные, озверевшие горожане. Здесь искали хлеб солдаты всех противоборствующих отрядов, потому что в городе с первых дней осады нечего было есть. Римские легионы еще стояли за стенами столицы, когда в братоубийственной междоусобице восставшие сожгли запасы зерна, и голод вступил в город победителем.
        Здесь каждый день кого-то убивали и грабили - искали только еду. В разгромленных домах булочников можно было найти неразбитую посуду, дорогие ткани и даже золотые монеты, но невозможно отыскать ни единого зернышка пшеницы, ни одной крошки хлеба.
        Золото, ткани, украшения - их истинная цена стала понятна, когда не стало еды. Они не стоили ничего. Золото никому не было нужно. На меру золота нельзя было купить меру пшеницы. За все драгоценные камни мира нельзя было купить день жизни.
        Когда-то в Александрии слуга грек рассказывал маленькому Иегуде историю фригийца Мидаса. Поучительную историю. Выслушав ее, Иегуда мгновенно забыл о морали притчи. Что за дело ему было до морали? Он мечтал о таком же даре богов! Ради способности обращать все, к чему не прикоснешься, в драгоценный металл, Иегуда готов был согласиться даже на ослиные уши вместо собственных! Что значат ослиные уши в сравнении с богатством, которого еще не видел свет! Вот его отец - трудится с утра до вечера, иногда, втайне от соплеменников, даже по субботам, потому что дела не могут ждать, пока закончится праздник! Отец, конечно, богат, но он, Иегуда, если получит такой дар, будет гораздо богаче!
        Иегуда горько усмехнулся.
        От слабости его качнуло, и он вынужден был схватиться за стену. На известке темнели бурые разводы. У каменных ступеней лестницы лежали обрывки одежды, перепачканные в тот же цвет.
        Просил бы сегодня он такой дар у Яхве? Или лучше бы было попросить у Бога способность превращать золото в хлеб? Вот это был бы щедрый подарок! Сколько бы жизней можно было спасти! Детей, женщин, воинов…
        Сделав еще несколько шагов, старик вынужден был сесть на ступени. Колени подгибались от голода, еще неделю назад он был крепок телом и духом. Но голод, голод…
        Еще день - и он не сможет держать меч. Не хватит сил. Он стар, и от его участия в битве мало что зависит, но вместе с ним сейчас теряют мощь сотни молодых воинов. Сотни! Не Тит возьмет этот город. Его возьмет голод. И виноваты в этом те, кто делил власть и сжигал припасы, зная, что враг со дня на день станет у ворот.
        Хоть улица была настолько узка, что тень от стен накрывала ее по всей ширине, жар от раскаленных солнцем камней наполнял пространство между домами, как вода наполняет русло реки - от дна до верхнего уреза, не оставив ни одного промежутка.
        Иегуда перевел дух и ладонью стер пот со лба. Во фляге оставалось еще вода - нечистая, затхло пахнущая, но такая нужная и желанная. Иегуда встряхнул сосуд, но пить не стал - сдержался. Когда еще он доберется до места, где можно будет снова пополнить запас влаги?
        Мимо него, тоже двигаясь в гору, к Верхнему городу, прошли двое воинов. Одежда на одном из них обгорела, бедро и рука, видневшиеся в прорехе, были обожжены до мяса. Второй, более молодой, в окровавленной, но не горелой одежде, помогал раненому товарищу идти, и тот шел, превозмогая боль, припадая на искалеченную ногу, мучительно кривясь от каждого движения.
        Оба были вооружены мечами да короткими римскими копьями - пилумами, и упорно оружия не бросали.
        Для того, чтобы пройти мимо Иегуды, им пришлось стать друг за другом и протискиваться почти вплотную к сидящему старику. Вонь, исходившая от горелой плоти раненого, на мгновение перекрыла густой трупный запах, наполнявший легкие Иегуды днем и ночью в последние дни. Вонь горелой плоти…
        Подгоревшее на огне мясо.
        Мясо.
        Так пахнет кусок бараньего бока, второпях поджаренный на костре.
        Так пахнет…
        Иегуда с ужасом осознал, что слюна наполняет его высохший рот и он думает о…
        Господи! Дай мне силы! Не оставь меня, как оставил его когда-то! Не избавления прошу у тебя! Дай уйти достойно, оставшись человеком…
        Ужас от того, что подобные мысли пришли в голову, придал ему сил, старик поднялся, наступив на лежащее рядом окровавленное тряпье, и тут же отпрянул… В остатках одежды уже успели отложить яйца вездесущие ершалаимские мухи, и под ногой закопошились личинки.
        Иуда шарахнулся и затряс головой, отгоняя страшные картины, появившиеся перед глазами - воспаленный усталостью мозг рождал их одну за другой.
        Да, в Ершалаиме ели людей. Плоть слаба. Голод ужасен. Он отнимает разум, он лишает человека всего, что делает его человеком. Рассказывали о матери, которая сварила и съела своего маленького сына, а когда, заслышав запах свежеприготовленного бульона, зелоты вошли к ней в дом, безумная мать предложила им половину оставшегося мяса.
        Они были голодны. О, как они были голодны! Но бежали, отталкивая друг друга, чтобы не видеть того, что лежало в котле, подвешенном над очагом. Чтобы не слышать хриплого хохота матери. Потом они вернулись, чтобы убить преступницу, но было поздно. Она уже умерла в петле. Тело не стали снимать, никто не решился приблизиться - просто заколотили двери дома.
        Иегуда двинулся дальше, туда, где стены домов снова расходились, освобождая пространство для путников и солнечных лучей. На самой границе света и тени лежал мертвый солдат. Он умер недавно, истек кровью от ранения в живот: из-под лежащего ничком тела на камни мостовой еще текло. На солнце кровь уже загустела, а в тени поблескивала жирно и масляно. Мухи начали свой танец над трупом, казалось, что их было несколько сотен. Во всяком случае, от их басовитого гудения по спине Иегуды пробежал холодок.
        Ему стало неуютно. Не от вида мертвеца, а оттого, что он вдруг понял с необыкновенной остротой, что хочет выжить, несмотря ни на что!
        О, сколько мертвых он повидал за свою жизнь!
        Чужих ему людей, врагов…
        И сколько умерших друзей предал земле, прочитав над ними кад-диш[51 - Каддиш - отходная и поминальная молитва в иудейской традиции.]. Опустил в безвестные могилы без пелен и гроба. И некому было соблюдать по ним шиву[52 - Шива - иудейский обычай, когда близкая родня умершего в течение недели, за исключением субботнего дня и дней религиозных еврейских праздников, соблюдает период глубокого траура.], и некому было прийти с мицвой[53 - Мицва - присутствие других людей на церемонии погребения и посещение осиротевшей семьи во время траура, является актом сочувствия и милосердия.].
        Большинство людей, которых он знал в жизни, давно мертвы. Женщины, которых он любил, враги, которых ненавидел… Все они - тени. Всего лишь тени в памяти старика. Кто помнит их, кроме него, зажившегося в этом мире? Их всех давно нет, а он, умерший для мира сорок лет назад - все еще есть. И с его уходом порвется последняя нить, связывающая мертвых с днем сегодняшним. О них забудут. Забудут навсегда. Страшна плата за долголетие, и имя ей - одиночество!
        «Но почему же так не хочется умирать? - думал он, считая про себя шаги. - Я мог тысячи раз погибнуть за эти дни. Мог быть раздавлен камнем, вылетевшим из катапульты. Мог быть пробит римской стрелой. Мог рухнуть вниз со стены и разбиться вдребезги или тихо умереть от голода в одном из переулков. Но я до сих пор жив».
        Проще всего было остаться в Храме, вместе с людьми бен Шимона[54 - Элезар бен Шимон - один из вождей зелотов, чей отряд занял Храм и оборонял его сначала, в ходе гражданской войны между восставшими от своих же собственных соплеменников, а потом и от римлян.], стоявшими в обороне насмерть, и осквернить своей кровью священные камни - в том, что это случилось бы уже сегодня, Иегуда не сомневался ни секунды.
        Всего лишь остаться, смириться, закрыть глаза и ждать. И если Иешуа говорил правду (а по выражению его лица никогда нельзя было определить, говорит он серьезно или шутит), то их встреча состоялась бы незамедлительно.
        Ах, с каким бы удовольствием Иегуда побеседовал бы с другом, рассказал ему о своих сорокалетних скитаниях, о том, как тяжко всю жизнь скрываться под чужими именами, даже зная наверняка, что все, что ты сделал, - сделано во благо. Рассказал бы о судьбе 12 учеников (правда, Иегуда и сам знал о них только понаслышке, он не мог попадаться на глаза тем, кто знал его в прежней жизни, разошедшихся с рассказами об Учителе по Иудее и остальному известному миру).
        Рассказал бы, что истории о Иешуа, которые он слышал от вовсе посторонних Га-Ноцри людей, наполнены такими сказочными подробностями, такими чудесными обстоятельствами, что, не будь он сам непосредственным их участником, удивлению его не было бы предела!
        Поведал бы о его матери Мириам, умершей спустя три года после смерти сына, о том, что к ее могиле теперь ходят за исцелением те, кто тайно верует, что ее сын и был долгожданным еврейским машиахом.
        Сообщил бы о судьбе четырех братьев Иешуа, о двух его сводных сестрах, уверовавших в то, что их брат машиах, после того, как Мириам из Магдалы тысячу раз рассказала им о его воскресении.
        И не забыл бы рассказать о судьбе самой Мириам - судьбе печальной, но светлой, потому, что до самого конца своей жизни она говорила всем, что Иешуа жив, и ни на секунду нельзя сомневаться в этом, только верить, что он вернется - и умерла с улыбкой на устах.
        И еще о мальчишке с такими же, как у Иешуа, темными и живыми глазами, которого Мириам исторгла из чрева в канун светлого праздника Хаг Урим[55 - Хаг Урим - ныне Ханука. Хаг Уримом называет Хануку Иосиф Флавий. Ханука (иврит пд. з - [Ханука или Ханука - освящение, обновление; арам. пилх; др, - греч. то tyaivia) - еврейский праздник в честь очищения Храма и Жертвенника, начинающийся 25 кислева и продолжающийся восемь дней до 2 или 3 тевета. Кислев, третий месяц от еврейского Нового года, по исчислению Торы - девятый, а в соответствии с нашим исчислением - ноябрь - декабрь.] в тот самый страшный субботний год[56 - Субботний год (tff ди п, шмитта). Согласно Библии, каждый седьмой субботний год следует оставлять землю под паром и отменять долги. Год смерти Иешуа, 33-й год н. э., был субботним.]. О том, как вырос этот мальчик, названный Иосифом, кем стал за прошедшие сорок лет…
        Много чего можно было рассказать старому другу, но для этого надо было умереть.
        Иегуда был достаточно стар, чтобы понимать близость смерти, но недостаточно стар, чтобы призывать ее прийти скорее. В его годы он мог умереть ежесекундно просто от того, что жизнь закончится, истечет из него тонкой струйкой вместе с прерывистым, лающим дыханием или выплеснется вместе с дурной кровью из истончившихся жил.
        Еще утром он метал камни со стены на головы атакующих римлян, орудовал мечом и копьем, преодолевая боль в распухших суставах. Он мог умереть сегодня, просто шагнув в пределы Храма, вместе с теми, кто влился в ряды его защитников после уличных схваток, но не сделал этого.
        Потому, что не захотел.
        Жажда жизни заставила его в очередной раз отступить, отсрочив кончину еще на несколько недель.
        Или месяцев.
        Или лет.
        В этом не было никакого смысла - все дела, по его разумению, были завершены, а для самого главного дела - свидания, к которому он стремился - жить было вовсе необязательно. Но какое-то непонятное чувство каждый раз направляло его на дорогу, в конце которой не было тьмы. Поступки Иегуды не были проявлением трусости или расчета. Просто смерть обходила его стороной, а он не мешал ей делать это.
        Взобравшись по узкой улице на высоту, откуда махина Храма была видна почти целиком, Иегуда обернулся. Святыня всех евреев мира, последняя цитадель восставших, была, как утренним туманом, затянута дымком занимающегося пожара. Старик присмотрелся, щуря глаза, которые тут же начали обильно слезиться от слепящего солнечного сияния…
        Да, дым горящих ершалаимских кварталов, пылавших вот уже три дня, был куда более черным и густым. Этот же был светлым, менее заметным, клочковатым. Но над северной частью Храма, той, где были склады с дровами для жертвоприношений, дрожал немыслимо горячий воздух. И, казалось (с этого расстояния можно было и ошибиться, но Иегуда мог поклясться, что видел!), что из-под плоской крыши храмового строения, примыкавшего к массивным воротам, выбивались языки яркого, веселого пламени.
        Храм горел.
        Иегуда замер, не в силах отвести взгляд от страшного зрелища.
        «Рухнет Храм старой веры, - произнес он про себя с той же интонацией, с какой эту фразу говорил Иешуа: размеренно, монотонно, как читает Тору раввин, нанизывая слово на слово, одно за другим - с утвержденной еще тысячу лет назад скоростью и интонацией. - И на месте его воздвигнется Храм веры новой».
        Пламя выплеснулось из-под низких крыш дровяных складов, разлилось вокруг, жадно облизывая соседние постройки и камни внутреннего двора. До Иегуды донесся тысячеголосый крик - ярости или ужаса, было не разобрать.
        «Откуда ты знал? - спросил Иегуда несуществующего собеседника, чувствуя, как сердце его замирает при виде гибнущей святыни. - Ты же ничего не мог знать! Ты же умер, когда в Риме еще правил Тиберий, и Иудея лежала перед ним покорная, как смирившаяся с насилием наложница! Так откуда? Кто нашептал тебе? Ведь когда я спросил, что означают твои слова, ты просто прикоснулся пальцами к моему лбу и сказал, что и воздвигнется и разрушится святыня лишь у меня в душе. Что храм мы носим внутри себя, и это самый главный храм на белом свете. Неужели ты, как и пророки древности, учеником которых ты себя считал, умеешь заглядывать за пропасть будущих лет?»
        Когда запылали потолочные балки пристройки, сделанные из привезенного сюда Иродом ливанского кедра, ушей старика достиг гортанный выдох, - словно многие тысячи людей одновременно выпустили из себя воздух, перед тем задержав дыхание. Или это древний Храм застонал, как умирающий человек?
        «Рухнет храм старой веры, - повторил Иегуда, невольно раскачиваясь. Пламя плясало в его глазах, начиная свою праздничную трапезу. - И воздвигнется храм веры новой. Рухнет храм…»
        Мир лопнул пополам, словно переспевший плод, и ему уже никогда не стать прежним, даже когда истают годы скорби. Никогда.
        За падением крыши Храма старик наблюдал со стен Верхнего города.
        Глава 10
        ИЗРАИЛЬ, НАШИ ДНИ.
        ИУДЕЙСКАЯ ПУСТЫНЯ НЕПОДАЛЕКУ ОТ МЕРТВОГО МОРЯ.
        Дядя Рувим шагнул на освещенное место из-за валуна, расположенного буквально в десяти шагах от места схватки - просто вышел из тени на свет.
        - Еще не хватало, чтобы родной племянник с перепугу нашпиговал меня свинцом!
        Он смотрелся совсем не таким бодрячком, каким был сутки назад, перед самым началом странных событий на Мецаде, но Шагровский с Арин в любом случае выглядели куда хуже.
        - Да ну же! Ребята! Это я!
        Арин сделала несколько нерешительных шагов вперед, сунула Валентину в руки автомат, а потом бросилась профессору на шею, обнимая его здоровой рукой - она едва не плакала от счастья.
        Дядя Рувим обнял племянника, похлопал по плечу и заглянул в глаза, внимательно посмотрел, выискивая там что-то, известное ему одному.
        - Держишься? - то ли спросил, то ли утвердительно сказал он. - Молодец. Наследственность.
        - С удовольствием поплакал бы, - попытался съязвить Шагровский неуверенно, - да времени нет.
        И тут же уселся на камни, почти упал, не оглянувшись. Ноги стали ватными. Усталость навалилась ему на плечи бетонной плитой. Такое бывает после адреналинового всплеска, когда чувствуешь, что рядом появился кто-то, способный помочь.
        - Не ной, - сказал Рувим серьезно. - Раз времени у нас особо нет, то давайте собираться. Рассвет через час с небольшим. До восхода я бы хотел быть как можно дальше отсюда. Как я понимаю, это ты убил тех двоих на Змеиной тропе?
        - Так получилось…
        - Значит, я могу тебя поблагодарить за то, что спас мою шкуру…
        - А я тебя, - сказал Валентин. - Если бы не твой бросок…
        - Тем лучше, считаем, что пока квиты. Ничего, Арин… Ничего… Он отстранился и погладил девушку по пыльным волосам.
        - Я понимаю, как все это тяжело, но… Будем надеяться, что мы спаслись не одни.
        Шагровский посмотрел на лицо дяди Рувима и понял, что тот сам себе не очень верит. В ту ночь спастись можно было только случайно, а случайностей, как известно, много не бывает, в противном случае, они бы назывались иначе.
        - Впечатлениями поделимся позже. Арин, осмотри вездеходы. У них есть что-то типа багажников. Посмотри, что есть полезного. Вода, аптечка, еда… А мы с Валентином пока поговорим с одним из наших милых друзей…
        Интонация у профессора Каца изменилась. И Шагровский вдруг понял, что тот человек, с которым он прожил бок о бок несколько недель в лагере экспедиции, автор нежных писем, увлекательных книг, известный ученый, страстный популяризатор археологии, и этот крепкий старик - совершенно разные люди.
        Проходя мимо неподвижного тела, дядя ловким движением выдернул из горла убитого свой нож с обрезиненной рукоятью и наклонился над раненым, которому камень Арин разбил грудину.
        Раненый оказался молодым парнем. Шагровский не дал бы ему и двадцати пяти лет. Ну, вылитый аспирант - таких на любой кафедре на рубль - пучок. Правда, глаза у него были не аспирантские, совсем не аспирантские. Впрочем, у профессора Каца, настоящего профессора, тут уж сомнений не было, глаза сейчас тоже были совсем не профессорские.
        - Говоришь на хибру? - спросил дядя Рувим на иврите.
        Раненый молчал, все так же надсадно дыша. На его тонких губах вскипала кровь, черная в лунном свете.
        - Английский? - переспросил профессор. - Русский? Французский?
        Противник молчал.
        Рувим Кац пожал плечами и без размаха вонзил нож в подключичную впадину лежащего. Глаза парня не просто расширились, они вылезли из орбит.
        - Держи ему ноги! - приказал дядя.
        При всем посредственном знании человеческой анатомии Шагровский понял, что лезвие проникло в нервный центр. Не отводя взгляда от искаженного болью лица, профессор повернул нож в ране. Туда, а потом обратно.
        Раненый закричал, и от крика из его открытого рта полетели темные брызги. Он попытался двумя руками оттолкнуть руку дяди Рувима, но тот навалился на рукоять всем весом, и парень бессильно засучил ногами, а через секунду начал скулить, как ушибленный щенок.
        - Английский? Русский? Немецкий? - дружелюбно повторил профессор. Но от этого дружелюбного тона у Шагровского пошел мороз по коже.
        - Я говорю по-английски, - прохрипел раненый. - Я. Говорю. По-английски.
        - Уже лучше… Имя?
        - Артур. Артур Киннер.
        - Кто тебя послал?
        - Я не знаю.
        Нож с хрустом провернулся в ране.
        Парень заорал так, что крики умирающего, зажатого обломками квадроцикла преследователя показались тихими стонами. Шагровский краем глаза увидел, что Арин, обыскивающая вездеходы, смотрит на них с нескрываемым ужасом.
        - Кто тебя послал?
        - Я не знаю, - простонал-проплакал раненый. - Я не знаю, не знаю… Меня нанимают, меня просто нанимают! Я не знаю кто! Это же правило! Никто не знает нанимателя…
        Из-под рукояти ножа плюхнуло кровью.
        - Сколько человек в группе?
        На этот раз ответ последовал незамедлительно.
        - В пустыне две группы по шесть человек!
        - Ты их знаешь?
        - Познакомились на брифинге. До этого никого не видел.
        Он захрипел и заперхал, отплевываясь кровью.
        - Где был брифинг?
        - В Каире.
        - Где остальные?
        - В каждой группе один координатор и его вестовой. Они ждут в точке выхода.
        - Задача группы?
        - Уничтожить твою экспедицию. Зачистить тех, кто выскочил ночью. Никто не должен был уйти. Группа номер три облажалась, иначе все закончилось бы там, на горе.
        - Это все? Других заданий не было?
        - Забрать рукопись. Или уничтожить на месте. Это по обстоятельствам.
        - Вам сказали, как выглядит рукопись?
        - Да. Нам сказали, что ты поместил ее в контейнер.
        Дядя коротко выматерился. Естественно, по-русски.
        - Сколько людей в группе номер три?
        - Я не… А-а-а-а! - заорал парень надрывно, снова пытаясь вывернуться. - ДВЕНАДЦАТЬ! ВСЕГДА ДВЕНАДЦАТЬ!
        - Почему всегда двенадцать?
        - Не знаю. Это какая-то традиция…
        - Командир? Кто командир?!
        - Немец! Его зовут Вальтер! Но это не настоящее имя…
        - Откуда ты знаешь?
        - Я видел его… У нас было дело… И тогда его звали иначе. Не надо, НЕ КРУТИ!
        - Я хочу, чтобы ты был разговорчивым, - пояснил Рувим, улыбаясь, и онемевший от ужаса происходящего Шагровский понял, что совершенно не знал собственного родственника. И еще, что матери он никогда и ничего об этой ночи не расскажет. Если, конечно, выйдет живым из этой передряги.
        - Что за дело у вас было? - ласково спросил профессор, не выпуская рукояти ножа из рук. - Не стесняйся, упырь, расскажи.
        - Два года назад. В Вероне.
        - И что ты там делал…
        - Нас наняли убрать одного старика…
        - Имя?
        - Чезаре Каприо! НЕ КРУТИ НОЖ, ПОГАНЫЙ ЕВРЕЙ!
        Сначала дядя выглядел ошарашенно, но через секунду взял себя в руки, и на лицо его вернулось то самое пугающее Валентина до смерти выражение. Таким бы мог глядеть на жертву Аваддон[57 - Аваддон или Аваддон (иврит юп(то есть истребление); греческий аналог: Аполлион (грен. AkoXXvwv), то есть губитель - в иудейской (а затем и в христианской) теологии - ангел (демон) истребления, разрушения и смерти.], если бы постарел, слегка отяжелел и поседел.
        - А теперь послушай меня, мальчик, - он наклонился над раненым, и Шагровский увидел, как улыбка растянула профессору рот, и от этого задвигались покрытые седой щетиной щеки. - Внимательно послушай. Ты же не хочешь, чтобы я медленно разрезал тебя на части? Или хочешь?
        Казалось, что голос дяди Рувима змеей заползает под кожу и скользит по нервам в глубь тела, по направлению к сердцу, чтобы обвить его плотными тугими кольцами.
        - Не хочешь? Тогда учти, что я жду быстрого и честного ответа. Ты знаешь, почему убили Каприо?
        - Нет! - пленный замотал головой так, что она вполне могла оторваться. - Нет! Не знаю! Нам ничего не говорят! Только фото, имя, фамилию, адрес и возможные места появления…
        Он почти кричал.
        - У нас так не делается. Никакой лишней информации. Мне не надо знать, за что тебя хотят пришить! Мне достаточно знать, что если ты умрешь, то мне заплатят деньги! ВЫТАЩИ НОЖ!
        - Без проблем, - сказал Рувим Кац, и выдернул лезвие из раны. Из-под ключицы наемника ударила струя крови - тяжелая, толщиной с большой палец руки. - А вот мне не надо, чтобы кто-нибудь платил деньги. Мне достаточно знать, что ты умрешь. Понимаешь, в чем разница?
        - Я еще жив… - прохрипел пленник. - Я еще жив…
        - Это ненадолго, - бросил профессор через плечо. - Передавай привет дружкам и подождите Вальтера, он скоро будет.
        Раненого начала бить крупная дрожь, словно от холода. Фонтан крови над его плечом стал пожиже и пульсировал заметнее, голова начала запрокидываться, и раньше, чем Кац успел дойти до зажатого между камнями и изорванным железом наемника, умирающий потерял сознание.
        Второму пока еще живому преследователю, не повезло полной мерой и, притом, дважды. Несмотря на раздробленный таз и почти оторванные ноги, он не умер сразу, а умереть быстро с такими ранами было бы благом, и даже не потерял сознания. Оставаться в рассудке было гораздо хуже, чем умереть.
        Внутреннее кровотечение наверняка было обильнейшим. Кожа на лице у наемника приобрела землистый серый оттенок, и даже голову он не мог держать ровно - судорога все время заворачивала ее на сторону. Но искореженный металл и камни так стиснули разорванное тело, что никакие жгуты были не нужны.
        Дядя Рувим остановился перед изломанным противником и заглянул ему в лицо.
        - Ты слышал, что я спрашивал у твоего товарища? - профессор говорил на английском.
        - Да… - выдохнул раненый. - Слышал… Лучше убей меня сразу… Я знаю не больше него.
        - И не сомневайся, - пообещал профессор серьезно. - Убью. Обещаю. Но только тогда, когда ты расскажешь мне то, что мне нужно знать. Иначе - оставлю тебя умирать. Пока тебя найдут дружки, мухи успеют сожрать твои веки, высосут глаза и ты изжаришься на камнях. Ответишь - умрешь быстро. Перспектива понятна?
        - Да.
        - Будешь говорить?
        - Да.
        - Имя?
        - Курт Нойфер.
        - Немец?
        - Я австриец.
        - Наемник?
        - Да.
        - Кто нанимал?
        - Я не знаю. Киннер говорил правду. Нас нанимали анонимно. Звонили всегда разные люди, но, похоже, что работали мы на одного и того же заказчика.
        Он застонал, и глаза его на миг закатились.
        - Мне нечего добавить. Я прошу тебя, как солдат солдата - избавь меня от мучений.
        - Вы убили моих ребят, - сказал Рувим чужим голосом. - Вы расстреляли людей, которые занимались самым мирным делом на свете. Просто так убили. Даже не интересуясь, зачем их надо уничтожить. И после этого ты просишь о милосердии? Так?
        - Это работа, - выдохнул раненый. - Пойми, старик, это просто работа. Я бывший солдат, теперь патрульный в Граце. Трое детей. Четыре штуки евро в месяц - и это все. Здесь - двадцать пять штук за неделю. В армии меня учили убивать. И мне платят за то, что я делаю, а не за вопросы. В нашем ремесле всегда так. Хочешь жить - не задавай вопросов. Все скажут тебе одно и то же…
        - Это я понимаю, - кивнул профессор, подбирая валяющуюся на камнях рацию. - Но, боюсь, что посочувствовать не могу. Когда люди за деньги убивают других людей, мне их не жаль. Тебе не следовало соглашаться на эту работу, Курт. Это ошибка. И ее уже не исправить. Твой «уоки-токи»?
        - Да.
        - Хорошая игрушка, но кодированная… Связь каждый час?
        - Каждые два.
        - Прямо как на курорте. Ну, и правильно, чего нас бояться? Мы люди мирные. Кусаем только тогда, когда страшно и в угол загнали. Последний сеанс был давно?
        - Перед тем, как вы на нас напали.
        - Минут пятнадцать, значит. Тоже неплохо. Какой код рации, солдат?
        - Три-пять-один-четыре…
        - Ну, вот, хоть какая-то от тебя польза…
        Наклонившись, дядя махнул рукой перед лицом раненого, легко, словно хотел согнать с того муху, а австриец почему-то тут же уронил голову на грудь и засвистел, словно сквозняк в дверном проеме.
        Кац отвернулся от умирающего, вытирая лезвие заскорузлой тряпкой, которая еще день назад была носовым платком.
        - Ну? Что нашла, девочка моя? - спросил он, как ни в чем не бывало. - У них должно быть все необходимое на несколько дней погони. Перестаньте так смотреть на меня ребята, я не Дракула, честное слово! Припасы, вода, лекарства?
        - Есть аптечка, - сказал Валентин, роясь в багажнике одной из машин.
        - И здесь есть, - отозвалась девушка. - И аптечка, и вода…
        Голос у Арин был не самый веселый. Шагровскому показалось, что она избегает смотреть на дядю Рувима. Честно говоря, превращение профессора археологии в подобие Джона Рэмбо и на него самого произвело немалое впечатление.
        - Аптечку сюда давай, - приказал Кац голосом, не терпящим возражений. - Валентин, мой фонарь сел. Есть там что-то подходящее?
        На боку у убитого Арин наемника поблескивал короткий цилиндр «мага»[58 - Магпайт - мощные портативные фонари с галогенным светом. Применяются полицейскими силами США, армиями нескольких стран. Корпус фонаря изготовлен из титано-магниевого сплава, твердый и тяжелый. Помимо осветительного прибора фонарь может служить еще и оружием.]. Батареи в фонаре были свежими - яркий круг света выхватил из полутьмы кровавую картину побоища, и Валентин спешно погасил фонарь.
        - Подсвети здесь, - попросил дядя. - Давай руку, Арин.
        В белом искусственном свете рана на предплечье девушки выглядела совсем нехорошо, но дядя почему-то не расстроился.
        - Не орать, - распорядился он и плеснул прямо на окаймленное красной опухолью пулевое отверстие антисептиком из баллона.
        Арин не заорала, а зашипела, как испуганная кошка. Жидкость вскипела в ране, окрашиваясь в розовое, а дядя уже вытащил из раскуроченной аптечки шприц-тубу и ловко, чтобы не сказать, привычно, сдернул зубами защитный колпачок с иглы.
        - Грамотные ребята, - пояснил он, вгоняя иглу в руку девушки. - Медкомплект не наш, но все, что надо, есть. Это антибиотик с обезболивающим, так что сейчас полегчает… Теперь повязку… Будешь, как новенькая! Водички попей, девочка моя, и мне принеси… Я уже часов двенадцать не пил…
        - Спасибо, - выдавила из себя Арин.
        - Пять минут - и тебя можно будет приглашать на танго! - пошутил Кац. - И ты иди сюда, герой! Куда тебя?
        Увидев бок Валентина, дядя присвистнул:
        - Везунчик… Будешь терпеть или дать чего погрызть?
        - Не понял?
        - Орать будешь, - пояснил дядя и с жадностью опорожнил пластиковую бутылку с водой, принесенную ассистенткой. - Зажми что-то зубами, пока я промою рану… Ложись на другой бок и задери свое рубище, племянничек…
        - Я потерплю.
        - Ну, смотри. - Согласился профессор и плеснул на рану де-зинфикатом.
        Шагровский не заорал, потому что не смог - боль перебила дыхание, только засипел, разевая рот. Он буквально чувствовал, как образующиеся внутри плоти пузырьки вырываются на поверхность кожи, вынося с собой скопившуюся в рубце грязь.
        - Спокойно, - прошепелявил Кац, делая укол - колпачок от шприц-тубы мешал ему говорить разборчиво. - Молодец. Уже все! Все!
        Но Валентин шипел еще пару раз - когда дядя Рувим накладывал на рану мазь и когда заклеивал бок пластырем.
        - Готово! - объявил профессор через пару минут. - Кто из вас, дети, вытащит из меня железку?
        - Ты ранен? - удивился Шагровский, привставая. - Куда?
        - Ерунда, - отмахнулся дядя, но штаны приспустил. - Рикошет. Самое позорное место. Еще и по касательной… Ох… Ранен, смешно сказать, в правое полужопие! Ты делай, племянничек! Арин, тебе на это еще рано смотреть!
        Пуля вошла в ягодицу по касательной справа вверху, как раз туда, куда по правилам делаются уколы. Поэтому рана не сильно кровила, но пуля навылет не прошла, сидела достаточно глубоко, прощупываясь под кожей, как крупный желвак.
        - О, shit! - скрипел профессор, пока Шагровский осматривал рану. - Ходить, конечно, было больновато… но, можно! А вот ездить на этой штуке…
        Дядя кивнул головой в сторону квадроцикла.
        - А ведь ехать придется…
        - Тут резать надо, - сообщил Валентин.
        - Значит - режь, доктор Менгеле. Если начнется нагноение, то мне точно конец. Умереть от пули в заднице - это совсем не то, о чем я мечтал…
        - Давайте я, - предложила Арин. - Все-таки родители врачи, я кое-что умею…
        - Дожился, - сказал Кац печально. - Молодая девушка видит меня полуголым для того, чтобы выковырять из моего зада кусок свинца… Определенно, мне не везет… Ай! Кто тебя так учил колоть! Ты же не дрова колешь! А еще родственник!
        - Сейчас будет легче, - успокоил дядю Шагровский с теми же интонациями, что и сам слышал пять минут назад. - Антибиотик с обезболивающим…
        Арин достала из аптечки разовый скальпель, сорвала упаковку и зажала его между пальцами так, словно действительно была хирургом…
        - Готовы? - спросила она.
        - Давай уже, пока не так болит…
        - Зальешь рану, - попросила девушка Шагровского и уверенным движением острого лезвия вспорола желвак.
        Дядя заскрипел зубами, но смолчал.
        Арин ловко нажала на рану, и смятая пуля выдавилась наружу вместе со сгустком и первыми каплями крови.
        - Давай! - приказала она, и Шагровский вылил остатки перекиси на разрез.
        Пока Арин заклеивала результаты полевой хирургии пластырем, профессор шипел себе под нос слова, выдававшие его советское происхождение, недостатки воспитания и пробелы в академическом образовании.
        Одним глазом поглядывая за процессом перевязки, Валентин в меру своего понимания проверил квадроциклы. Машины оказались в порядке, баки наполовину полны. В пластиковых багажниках - вода, несколько сухих пайков, запасные обоймы к оружию. На рулевой колонке первого квадроцикла обнаружился на специальном креплении неповрежденный GPS.
        В общем, на жизнь можно было смотреть более оптимистично, чем час назад. Теперь их было трое, а не двое. Смерть от заражения крови и жажды уже не казалась неизбежной. У них были лекарства, средства передвижения и оружие. Но не было понимания, что за сила по-прежнему хочет их смерти, хотя причина, пожалуй, стала понятна.
        Шагровский посмотрел на свой рюкзак, выглядевший так, будто он не был куплен месяц назад в киевском магазине «Экстрим», а найден в раскопках городища тысячелетней давности. В прорехе сверхпрочной ткани виднелся контейнер, хранивший внутри себя пятьдесят листов, написанных по-гречески человеком, который никак не мог это написать. Потому что умер минимум за сорок три года до того, как была написана рукопись. Если этот человек вообще существовал.
        - У нас минут сорок для того, чтобы отъехать как можно дальше от этого места, - сказал дядя Рувим, застегивая штаны. На лице его все еще была мучительная гримаса. - И, желательно, убраться из пустыни. Проблема в том, что, если бы нам хотели помочь, то уже помогли. Ни на секунду не могу допустить, что после того, что произошло на Мецаде, армию не поставили бы на уши.
        - Ее не поставили на уши, - Арин уселась в седло квадроцикла и жестом пригласила Валентина занять место за ее спиной. - Ее вообще не задействовали.
        - Тогда нам нельзя бежать к первому же полицейскому патрулю, - профессор тоже уселся на четырехколесную машину, забросив за спину короткий странного вида автомат. - Нам надо понять, почему после нападения на экспедицию тут не началась полномасштабная армейская операция. Есть у меня впечатление, что мы наступили на мозоль кому-то очень большому и могущественному. Настолько могущественному, что обычные правила уже не действуют. Вы знаете, кто такой Чезаре Каприо?
        - Нет, - сказал Валентин, и покосился на Арин, но та тоже покачала головой. - Я ничего о нем не слышал. Тот человек, об убийстве которого говорили эти парни?
        - Да. Ничего удивительного, что вы его не знали. А мы были знакомы. Он старше меня лет на шесть и никогда не работал в поле. - Профессор Кац повернул ключ, и мотор вездехода взревел, фара вспыхнула, освещая каменистую тропу, исчезающую между валунами. - Каприо - книжник и последние десять лет практически безвылазно провел в одном из монастырей в Греции.
        - Книжник? - переспросила Арин, заводя свой квадроцикл. - Кому понадобилось убивать исследователя рукописей?
        - Официально его никто не убивал, - сказал дядя Рувим, трогаясь с места. - Мало ли от чего может умереть старик, всю жизнь глотавший библиотечную пыль? Но я думаю, что его убил Иосиф Флавий…
        - Причем тут… - начал было Шагровский, но дядя уже пустил вездеход прыгать по камням.
        - Ищите экскурсионную тропу[59 - Экскурсионная тропа - дорожки, проложенные в Иудейской пустыне для джип-сафари. Их немного, они узкие, но хорошего качества и выводят к туристическим центрам, в основном на юге, близ Мертвого моря.]! Хорошенько глядите вокруг! - крикнул профессор через плечо, притормаживая. Чувствовалось, что вести четырехколесную машину ему не очень привычно. - Она может оказаться поблизости. Если рассвет застанет нас в пустыне, отсидимся в пещерах…
        - Экскурсионной тропы здесь нет, - сообщила Валентину Арин, глядя на экран GPS. - Это твой дядя размечтался. Ближайшая - миль шесть отсюда. В навигатор загружена подробная карта, со всеми отметками - мы здесь, вокруг бездорожье и дикие скалы. Неплохо мы побегали… Видишь - Мецада здесь. Вот Эйн-Геди. А это ущелье выведет нас к еще одному высохшему руслу - оно делится на рукава и уходит дальше. Тут нет прямого пути на юг.
        Оставив в стороне неподвижные тела и разбитый квадроцикл, вторая машина тоже выкатилась с площадки между валунами. Почти сразу же после того, как звук моторов стал тише, на тропе, ведущей от россыпи небольших пещер, зажглись две пары глаз. Осторожно переступая тонкими лапами по каменной крошке, шакалы начали спускаться вниз, на запах крови и остывающей человеческой плоти. У самого низа один из них, ошалевший от сладкого аромата смерти, оступился и съехал последние несколько метров на хвосте, испуганно повизгивая. Но тут же метнулся к лежащему навзничь трупу и, рыча, впился ему в щеку. Первым.
        Через несколько секунд к нему присоединился второй. А еще через минуту шакалов было уже пятеро. Занимающаяся заря не пугала их, а, может быть, и пугала, но жажда крови была сильнее, чем страх перед дневным светом. В полумраке раздавался хруст и алчное чавканье - челюсти падальщиков работали без перерыва. Из глубины ущелья тянулись, поджимая хвосты, другие участники пиршества. Еды было много. И убежать она не могла. Вместе с первыми лучами солнца к едокам присоединились насекомые.
        В истекающих маслом обломках квадроцикла заголосила рация, и шакалы на миг шарахнулись от человеческого голоса, но только на миг…
        Профессор Кац и его спутники как раз прятали свои четырехколесные вездеходы под скальным выступом.
        - Скорпион, это Вотчер, - голос, донесшийся из динамика уоки-токи, принадлежал человеку в возрасте за сорок. Густой, хорошо поставленный, хоть искаженный. Голос, привыкший отдавать команды. - Скорпион, ответьте Вотчеру… Прием.
        - Ну, здравствуй, Вальтер, - сказал дядя Рувим и, сунув рацию в карман, захромал по тропе, ведущей к выветренным красным скалам, вслед за Валентином и Арин.
        Тело горы напоминало кусок качественного сыра, и это было хорошо. Там были пещеры. Там было убежище. Это позволяло выиграть время. А время в их ситуации означало жизнь.
        Глава 11
        ИЗРАИЛЬ, НАШИ ДНИ. НАЦИОНАЛЬНЫЙ ПАРК «МЕЦАДА».
        АРХЕОЛОГИЧЕСКАЯ ЭКСПЕДИЦИЯ ПРОФЕССОРА РУВИМА КАЦА.
        - Очень интересно…
        Профессор Кац почесал кончик носа и с сомнением посмотрел на экран.
        - Возможно, очень даже возможно… Но почему тогда вот это, - он ткнул пальцем в монитор, - видно только под определенным углом? Я вас спрашиваю, молодой человек?
        Вадим пожал плечами и поморщился.
        Вчера после обеда он забыл надеть рубашку (а, может быть, просто хотел покрасоваться перед Арин накачанными мышцами) и работал в полотняных брюках, шляпе и майке, поэтому сегодня был густо покрыт кремом от ожогов и, несмотря на это, постоянно кривился от боли.
        - Не знаю, - произнес он огорченно, - но тут вполне может что-то быть…
        - Металлическое? - спросил дядя Рувим.
        - Не обязательно, - Вадим ответил с некоторой нерешительностью. - Речь идет об аномалии. Я не знаю, Рувим, может быть, там какой-нибудь меч или наконечник копья - это вы мне расскажете, когда выкопаете. Вдруг окажется, что там деревянная часть щита, ну, знаете, рама, на которую натягивали буйволову кожу. Я все-таки физик, а не археолог. Могу только одно сказать определенно - здесь, - он указал на площадку под нижней террасой, - прибор видит что-то, чего вот тут, - он слегка топнул ногой, - нет!
        Все утро, практически с рассвета, Вадим при содействии Валентина сканировал постройки Северного дворца. И, надо сказать, небезрезультатно. Прибор указал на наличие нескольких артефактных вкраплений, судя по размеру, мелких монет или украшений, местоположение которых Шагровский собственноручно нанес на подробнейшую карту построек, разбитую на квадраты. Магнитометр показал еще и неметаллические уплотнения на глубине до полуметра, которые могли оказаться глиняными черепками, а могли быть и камнями.
        В любом случае это стоило проверить.
        По мере того, как Вадим с Валентином спускались на нижние уровни, на карте появлялись все новые и новые отметки, а на последней площадке дворца (на самой последней, куда туристов не пускали вообще) результат сканирования получился странным. То есть, если Шагровский держал датчик под одним углом, на экране появлялась некая аномалия, напоминавшая формой полумесяц, а если угол изменялся, то изображение с экрана исчезало.
        Вадим в задумчивости почесал в затылке, закряхтел (Валентину даже показалось, что он слышит, как поскрипывает обожженная, взявшаяся морщинками кожа между лопатками напарника) и предложил:
        - А давай-ка пройдемся еще раз…
        Бывший белорус, а, значит, почти земляк, проявил себя парнем въедливым, дотошным, никаких «непоняток» не любил, и любой сбой модернизированного прибора воспринимал, как личное оскорбление. Если его посещали сомнения, то эксперимент мог повторяться столько раз, сколько было надо, чтобы он уверовал в результат на все сто процентов.
        Солнце уже припекало вовсю и, хоть таскать массивный датчик было сомнительным удовольствием, но, все же, занятием куда более приятным и менее утомительным, чем работать лопатой. На предложение старшего «магнитометриста» повторить исследование Шагровский с радостью согласился.
        Второй проход не показал ничего. Вообще ничего. Вадим еще раз почесал в затылке, и они сделали третий проход - контрольный. Во время контрольного сканирования аномалия обнаружилась снова. Поднаторевший расшифровывать цветовые шарады на электронном планшете Валентин предположил, что прибор показывает зону с пониженной плотностью грунта, которая находится у основания стены, на глубине до метра, но под очень странным углом к оси сканирования. Такое могло бы нарисоваться, если бы, например, землю хорошенько утрамбовали там, где это позволяла сделать нависающая скала, а там, куда не доберешься, плотность осталась прежней.
        Вадим подумал, хмыкнул, вытер пот со лба, но согласился с гипотезой и тут же предложил сделать еще один скан, для чистоты эксперимента поменяв поляризацию. Шагровский в технических деталях не особенно разбирался, но любопытство в очередной раз одолело скепсис. Магнитометр перестроили, и результаты сканирования сразу дали устойчивую картинку. С такими данными уже можно было идти к профессору, и они пошли, но успели подняться только на один уровень (до среднего яруса), где встретили дядю Рувима, который, заметив, что группа топчется на месте, сам спешил им навстречу.
        - Значит, сегодня просим перекрыть доступ в эту часть крепости? - профессор Кац не советовался, а, скорее, думал вслух. - Нас точно выгонят раньше времени, мы все экскурсии отменяем…
        - Рувим, - вежливо возразил Вадим, - я за неделю видел всего пару человек, кто сюда спускался.
        - Дай поворчать, - отмахнулся Кац и посмотрел вниз, на площадку. - Там же ограждение, все равно ниже не пускают. Копать глубоко?
        - До полуметра, - ответил Шагровский. - Грунт там не такой каменистый, как наверху. Плохо, что тесно…
        - Верхний слой грунта сняли, вот и камней стало меньше, - профессор надел очки и сделал несколько глотков из армейской фляги, привешенной к поясу. - Первый раз снимали еще тогда, когда тут копали мы с Ядином. Была там одна любопытная находка. Слыхали? Ладно, пошли вниз, покажете, а я по дорожке немного расскажу… Валентин, захвати-ка лопату, если это не унизит младшего маг-нитометриста…
        Когда архитекторы Ирода Великого строили Мецаду, все три террасы Северного дворца, перепад между которыми был почти сто метров, соединялись огромной крытой лестницей, высеченной в камне и проходившей по западной стороне. Если верить реконструкциям, лестница была широкой и надежно опиралась на уступ, но одно из землетрясений, случившееся более полутора тысяч лет назад, было настолько сильным, что часть скалы, державшей сооружение, откололась, и все с таким трудом возведенное рухнуло в пропасть.
        Случись такое при царе Ироде, и строители бы не сносили голов, но к тому времени не осталось в живых ни Ирода, ни строителей, ни обитателей Иродова гнезда, а сама крепость уже была засыпана песками забвения и канула в безвестность на десятки веков.
        Теперь для того, чтобы спуститься вниз с Верхней террасы, нужно было проделать достаточно длинный путь по множеству временных лестниц и по тропе, идущей вдоль скальной стены. Плюс был в том, что в начале дня эта часть крепости была в тени, минус в том, что бегать вверх-вниз с оборудованием на плечах весело в любом случае.
        Дядя Рувим спускался первым.
        - Мы к тому времени сделали массу находок. Тут, мальчики, был рай для археологов! Копать в некогда густонаселенном месте, куда тысячи лет не ступала нога человека - уникальная возможность, поверьте на слово. Тем более, что если верить Иосифу Флавию, а тогда еще было непонятно, верить ему или нет, отсюда никто не ушел. Все умерли, причем в один день. И каково было наше удивление, когда стало понятно, что бен Маттиаху не соврал. Я не говорю о деталях, естественно, в том положении, что был Иосиф в то время, он просто не мог быть правдив в деталях! Но в целом… Мы обнаружили скелеты, оружие, украшения, монеты! Мы откопали уникальную систему водосбора, аналогов которой я просто не знаю. Сосуды, в которых хранились продукты, орудия труда, метательные снаряды.
        Кац остановился и снова выпил воды.
        Старый профессор постоянно пил воду - сказывался опыт. Абсолютно сухой воздух в сочетании с высокой температурой высасывали из человека влагу успешней, чем финиковые пальмы из старого речного русла. Те, кто много лет проработал под солнцем и ветром, вдали от кондиционированных кабинетов, хорошо знали, как надо вести себя в пустыне.
        - В общем, все, что вы сейчас видите, было под землей. Крепость разрушили основательно, фактически срыли, так что вокруг реконструкции, но реконструкции более честные, чем в большинстве других мест. - Профессор с усмешкой глянул через плечо. - Не потому, что мы такие хорошие - просто больше сохранилось. Бедуины не растаскивали камни стен, никто не селился на вершине горы. Все ученые готовы солгать для того, чтобы их открытия соответствовали их же теориям! Но археологи лгут по нужде - очень редко можно найти в раскопах столько материальных подтверждений, чтобы легализовать плоды собственных представлений об истории. Не все могут сделать так, как сделал Шлиман[60 - Иоганн Людвиг Генрих Юлий Шлиман (06.01.1822 - 26.12.1890) - немецкий предприниматель и археолог-любитель, прославившийся своими находками в Малой Азии, на месте античной Трои.]. Но в глубине души все хотят!
        Верите, еще сто лет назад практически не существовало такого раздела науки, как библейская археология! А почему? Просто не было сделано ни одной находки, подтверждающей, что история, рассказанная в Библии и Евангелиях, была в действительности. Во всяком случае, реальность некоторых событий доказана только в последнее время…
        Нижняя терраса была залита ярким солнечным светом, тени восстановленных колонн укорачивались на глазах. Дядя Рувим подошел к краю и показал рукой вниз, за ограждение, на достаточно узкий карниз, по которому Валентин с напарником бродили последние полтора часа.
        - Вот там мы их и нашли, - сказал он. - Их было трое: мальчишка лет двенадцати, молодая девушка и человек в дорогих доспехах, тоже нестарый, но уже и немолодой - лет тридцати… Они лежали рядом. Вместе. Брат с сестрой и муж сестры? Отец с сыном и его вторая жена? Разница в возрасте между девушкой и мальчиком слишком невелика, чтобы она могла стать его матерью. Была версия, что этот мужчина был сам Элезар бен Яир, но версия - это всего лишь версия. Ну, и где ваше заветное место?
        После нескольких касаний штыком лопаты там, где скала слегка изгибалась, делая карниз шире, прибор уже безошибочно показал наличие перепадов плотности грунта, причем значительное. Валентин начал подкапывать смесь земли и камней, которыми была набита щель, и неожиданно легко углубился на добрый десяток сантиметров. Под скалой образовалась выемка, и стало видно, что именно в этом месте камня нет - стенка уходила вниз под отрицательным углом.
        На то, чтобы продвинуться еще на двадцать сантиметров, ушел почти час. Работать приходилось осторожно, край раскопа осыпался, а места, чтобы расширить его, не хватало: буквально в нескольких шагах за спиной Шагровского открывалась глубокая пропасть, выставившая навстречу солнцу и небу обломанные зубы камней.
        Далеко внизу виднелась Змеиная тропа, соединявшая основание скалы с крепостью и ныне слегка модернизованная для удобства туристов, да следы, оставшиеся от римских лагерей, некогда окружавших Мецаду плотным кольцом. Между ними тянулась ниткой осадная стена, все еще различимая на фоне каменистой кожи пустыни.
        В звенящем от сухости воздухе разлилось ровное гудение, и от нижней станции фуникулера оторвался кубик вагона. Он начал свой путь по тросам вверх и одновременно ему навстречу полетел вагон, ночевавший на краю пропасти - в нем тоже виднелись силуэты людей. Кто-то из экспедиции поехал вниз за питьевой водой. Вскоре в Мецаду потянутся экскурсионные группы - в национальном парке начинался рабочий день.
        Валентин отер со лба пот. Он стоял в свежем раскопе уже по колено, но копать стало еще тяжелей - приходилось выгребать грунт из-под скалы. С длинной лопатой подступиться к яме было невозможно, пришлось работу прекратить и послать старшего магнито-метриста за саперной лопаткой, совком и запасом воды, взятая с собой с утра уже заканчивалась.
        Солнце палило нещадно. Валентин с дядей в ожидании возвращения Вадима перебрались на западную часть террасы, в тень. Здесь воздух не так обжигал, и вполне можно было дышать. И даже потеть: пот испарялся не сразу, а некоторое время оставался на коже.
        - Не хочу забегать вперед, - сказал Рувим, вытирая лоб платком, - но, похоже, что мы тянем пустышку. Будет здорово, если я ошибусь…
        - А что это может быть? - спросил Шагровский. - Тайник?
        - Давай я предположу лучший случай. Это окажется мина… Знаешь, что такое мина?
        - Читал, конечно, но не видел никогда…
        - Мина, Валек, это целое искусство! - профессор Кац улыбнулся, и Шагровский отчетливо уловил в его интонациях менторские нотки.
        Старик любил свое дело и делился знаниями с нескрываемым удовольствием, превращая любой разговор, касающийся сделанных им находок и вообще археологии в небольшую лекцию, читаемую с неподражаемым артистизмом.
        - Мины - это и оружие нападения, и средство защиты, и надежные укрытия. Раньше без специалистов по подкопам не обходилась ни одна армия. Опытный минер ценился больше, чем отважный кавалерист или меткий стрелок. Надо быть талантливым инженером, чтобы подвести подкоп в нужное место и незаметно для противника - и такие люди были! С помощью подкопа проникали в осажденные города. С помощью широких лазов, прорытых на сотни метров под фундаменты, обрушивали стены, и с их же помощью мешали осадным башням.
        В подкопах шли настоящие сражения: отряды сталкивались с отрядами, вырытые мины обваливали, хороня минеров заживо, и даже заполняли удушливым дымом, чтобы уничтожить врага, застрявшего под землей.
        В минах прятали продовольствие, ценности, прятались сами, чтобы пережить взятие города врагами и спасти нажитое. В этой стране, как и везде на Ближнем Востоке, искусство копателей туннелей не умерло. Палестинцы и сейчас роют лазы на многие сотни метров, чтобы иметь сообщение с внешним миром помимо нашего контроля, а мы эти ходы находим и уничтожаем… Так что просматривается связь времен…
        Дядя усмехнулся.
        - Ты думаешь, там мина? - спросил Шагровский.
        - Я пока ничего не думаю, кроме того, что Вадик мог быть и пошустрее… Shit![61 - Shit (англ., сленг) - дерьмо.] Куда он запропастился?! Еще десять минут, и я высохну, как мумия Рамзеса!
        Но высохнуть дядя не успел.
        Вадим ссыпался сверху горохом, и не один, а с подкреплением в виде Арин и Арьё. Работа пошла быстрее, несмотря на то, что землю, вынутую из раскопа, по-прежнему не отбрасывали куда попало, а аккуратно складировали у самого бока скалы - ее полагалось просеять в поисках мелких предметов, чем и занялась Арин. За десять минут им удалось подрыться под скалу на добрых полметра.
        А еще через десять минут Валентин, работавший короткой лопаткой под скалой, провалился с головой.
        Глава 12
        ИУДЕЯ, 30 ГОД Н. Э.
        КАПЕРНАУМ, ТИВЕРИАДСКОЕ ОЗЕРО.
        За прожитые годы мне приходилось чувствовать себя чужаком множество раз, и это чувство в сочетании с опасностью, таящейся в каждом постороннем взгляде, было мне не внове.
        Когда я - сын богатого иудея из Александрии, ушел из дома в семнадцать лет, чтобы присоединиться к сикариям и их войне за независимость Иудеи, это едва не стоило мне жизни. До сих пор не пойму, почему меня не зарезали тогда! Кто мог поверить, что холеный мальчишка, никогда не знавший лишений, может бросить все ради борьбы с римлянами? Да я и сам бы никогда в это не поверил!
        Хотя идеи зелотов были популярны не только в бедных кварталах, в районах, населенных состоятельными евреями, дальше разговоров дело не шло. Люди, отягощенные богатым имуществом, многочисленными семьями и планами на будущее, редко находили в себе мужество отказаться от сегодняшнего благополучия ради призрачной идеи освободить землю сынов Израиля от чужеземного ига в будущем, да еще и ценой собственной жизни! Но деньги на войну давали, хоть без большой охоты, но в достаточном для организации количестве.
        Дети жертвователей, выросшие в богатстве, получившие образование в лучших бейт-мидраш[62 - Бейт-мидраш (иврит) - высшее религиозное учебное заведение, дословно «дом учения».], наследовали от отцов радикальные речи, но не жажду борьбы, и не готовы были променять сытое, спокойное существование в роскошных александрийских резиденциях или домах в Эрец-Израэль на опасности жизни преследуемого всеми бунтовщика и убийцы.
        Зелоты, выступавшие против римского господства, считались врагами Империи и Израиля, но ненависть, которую к ним питали римляне и умеренные иудеи, не шла ни в какое сравнение с тем, как ненавидели и преследовали сикариев.
        Стать сикарием означало навсегда стать изгоем, потому, что зелоты часто призывали к борьбе с Римом, но достаточно редко прибегали к насилию, а сикарии никого ни к чему не призывали - они молча и жестоко убивали римлян и иудеев, запятнавших себя сотрудничеством с захватчиками. И их кинжалы разили насмерть без жалости и сомнений.
        Это теперь я знаю разницу между призывом и действием, и понял, что те, кто призывает к кровавой битве, чаще всего ждут жертвы от других, а сами остаются живы. Но в семнадцать лет мальчишку так легко заразить бунтарскими идеями! Тот, кто еще не научился ценить собственную жизнь, очень редко может понять настоящую цену жизни другого человека и легко учится ее отнимать.
        Отец, я полагаю, был бы сильно удивлен, узнав, где именно его любимый старший сын Иегуда подхватил болезнь, в считанные месяцы превратившую благовоспитанного, в меру набожного юношу в убийцу.
        Руководителя группы ревнителей, к которой я примкнул, звали Шимон. Он был старше меня на шестнадцать лет, жесток, фанатичен и не доверял никому. Он умел говорить пламенно, умел убеждать: черные выкаченные глаза наливались мрачным огнем, грудь бурно вздымалась, когда он произносил речи! Лицо Шимона было ассиметрично: повитуха измяла его во время тяжелых родов матери, но в те моменты, когда на него нисходил божественный дар убеждения, Шимон становился по-настоящему красив, но не утонченной, спокойной красотой истинно верующего, а грубой, пугающей и одновременно притягательной красотой фанатика.
        Мой учитель рассказывал мне, что у эллинов был двуликий бог Янус. Эллины не знали запрета на изображение кумиров, и ваяли Януса с двумя лицами, обращенными в разные стороны. Зло и добро. Красота и уродство. Шимон казался окружающим двуликим - так одновременно пугала и притягивала к себе его одержимость.
        Он не только говорил о ненависти к врагам - он убивал. И когда за его голову римский префект Иудеи назначил большую цену, Шимон вместе с соратниками бежал из Ершалаима, чтобы укрыться от преследования в Александрии Египетской: огромном городе, где к тому времени проживало более миллиона человек, третью часть которых составляли иудеи. Говорят, что к тому моменту на его руках была кровь не одного десятка жертв.
        Убежище беглецу предоставил его двоюродный дядя по матери, богатый приказчик Моше бен Акива, имевший небольшой процент в деле моего родителя. Сыновья Моше обучались наукам вместе со мной. Для меня до сих пор загадка, как такой осторожный, чтобы не сказать трусливый человек, как бен Акива, дал приют беглому преступнику из Иудеи, хоть и своему дальнему родичу, но факт остается фактом. Он был набожным евреем, аккуратным в соблюдении Традиции, но именно его сыновья Амос и Амрам, заразившись от своего кузена идеями сикариев, склонили к этому образу мысли и меня.
        Братьев бен Моше давно нет на свете: Амос убит стражей в Кей-сарии Стратоновой во время неудачного покушения на римского чиновника; Амрам вонзил сику себе под нижнюю челюсть во время ареста, чтобы не умереть на кресте.
        Думаю, что их отец и мать были бы безутешны, узнав о кончине сыновей, и сделали бы вывод, что благие деяния приводят к печальным результатам не менее часто, чем дурные. Но братья умерли безвестными и были похоронены безымянными, как преступники и воры - старый Моше до самой смерти не узнал об их судьбе.
        А их родственник и предводитель Шимон по прозвищу Зелот, едва не перерезавший мне горло в ту ночь, когда я нашел их троих в Ершалаиме, жив и по сей день. Именно его тяжелый, как балластный камень, взгляд, я ощутил на себе, когда впервые вошел вслед за Иешуа в дом, давший пристанище Равви и его ученикам. Зелот смотрел на меня без всякого удивления. Будто бы мое появление в Капернауме было делом обыденным, и мы расстались только вчера. Он чуть двинул бровью, показывая, что узнал меня, и ухмыльнулся в густую, торчащую, словно метла, рыжую бороду. Не думаю, что кто-нибудь мог бы назвать эту улыбку доброжелательной.
        Никогда не стоит признаваться, что ты знаешь кого-то, если ты не уверен, что этот кто-то хочет быть узнанным, но в случае с Шимоном эта предосторожность оказалась излишней. Я понимал, что один раз уже выдал Га-Ноцри свои чувства, и замер растерянным, но мои сомнения решил сам старый знакомец.
        - Равви, - сказал он своим дребезжащим, совершенно не изменившимся за прошедшие годы басом, обращаясь к Иешуа, - я знаю этого человека.
        Он снова перевел взгляд на меня, наблюдая за моим поведением. Уж кто-кто, а я знал, с какой звериной стремительностью может двигаться этот грузный и далеко не молодой человек. И этот взгляд тоже знал - стоило мне сделать резкое движение, и он сорвется с места, как стрела, пущенная лучником.
        - А ты? - с интересом спросил меня Га-Ноцри, проходя в глубь дома. Его, казалось, совершенно не беспокоило то, что сказал Шимон. - Ты тоже его знаешь?
        - Да, знаю, - ответил я от порога.
        - Давно?
        - Давно, Иешуа.
        - Равви, - прогудел Зелот, и черный глаз его сверкнул в полутьме. - Я знал Иегуду еще мальчиком. Когда-то он собирался бороться вместе с нами… Но потом следы его потерялись.
        - Хочешь воды? - Иешуа зачерпнул из кувшина с широким горлом и протянул мне оловянную кружку.
        Я сделал несколько глотков, не спуская глаз с Зелота.
        - Так ты непримиримый?
        Только кивок в ответ.
        - Что ты слышал обо мне?
        - Многое говорят, Иешуа. Кто-то называет тебя целителем, кто-то мошенником. Я сам слышал, как тебя именовали машиахом…
        Иешуа улыбнулся и сел на лавку рядом с высокой темноглазой женщиной, молча растиравшей что-то в небольшой каменной ступе.
        - Присядь, Иегуда, - попросил он негромко. - Мне интересно расспросить тебя о том, что говорят в Ершалаиме. И вы садитесь, - обратился он к своим ученикам. - Иегуда - наш гость, а, может быть, он решит остаться с нами и перестанет быть гостем. Что вы смотрите на него, как на врага? Разве он сказал или сделал что-либо плохое?
        Его послушались.
        Дом был тесен для такого количества людей, и если бы не широкий проем в стене, открывавший пространство внутреннего двора, в благодатной тени которого росли старые, куда старше самой постройки, оливковые деревья, в комнате было бы не повернуться. А так - для всех нашлось место, и я вдруг представил себе с необычайной ясностью, как на закате солнца в этом доме собираются те, кого Иешуа приблизил к себе, как преломляют они хлеб, как разливают по глиняным стаканам легкое молодое вино… И беседа, в которую перетекает трапеза, струится так легко и спокойно…
        Я ошибался.
        Он был хорошим человеком. Он стал моим другом. Я сделал для него все, что мог, и даже больше. Но, правда в том, что беседы его с учениками и посторонними никогда не текли плавно, как река Иордан. Нет. Я бы покривил душой, рассказывая о том, что в каждой своей речи он призывал только к любви и миру. Он как никто другой знал, что любовь - это не слово, а действие, а действие очень часто требует от нас решительности и жестокости. Чтобы защитить тех, кого мы любим, кого уважаем, о ком заботимся…
        Иешуа обладал удивительным свойством разжигать огонь в сердцах людей своими речами. Даже те, кто приходил к нему полный недоверия, те, кто готовил в ответ ему злые насмешки, очень часто уходили совершенно другими людьми. В этом был великий дар Бога, но в даре этом, словно змея, притаившаяся под камнем, скрывалась и его будущая страшная смерть. Те, кто ведет за собой людей, редко делают это лишь добрыми словами. Теперь-то я знаю это точно.
        Но тогда, в тот момент, под крышей дома Алфея, я искренне заблуждался.
        Глава 13
        МАЙ 357 ГОДА Н. Э.
        НЕПОДАЛЕКУ ОТ МИЛАНА, ИТАЛИЯ.
        Когда рассвет начал пожирать ночные тени, отряд уже двигался бодрой рысью. Двенадцать всадников на двенадцати рослых лошадях. За каждой на привязи сменный конь. Животные идут налегке, в седельных сумках минимум груза. К чему припасы, когда с собой есть золото?
        Сервий поправил фибулу[63 - Фибула (лат. fibula, скоба) - металлическая застежка для одежды, одновременно служащая украшением. Фибулы разнообразных форм были распространены с бронзового века до раннего Средневековья.], державшую плащ, и оглянулся через плечо.
        Привал был короток - люди спали всего несколько часов, но не выглядели усталыми. Отряд растянулся в ровную цепь, копыта приглушенно стучали о прибитую росой пыль. Пахло свежей листвой, речной водой и - оглушительно - ландышами. Пахучие цветы покрывали все лесные поляны со стороны реки сплошным белым ковром. Дорога отсекала широкую полосу смешанного леса и ленту темной, еще мутноватой от разлива речки от раскинувшихся справа пойменных лугов.
        Трава на них уже поднялась: еще не высокая, но уже набравшая силу под теплым весенним солнцем. В мягком рассветном сиянии цвет у нее был приглушенным, но Сервий знал, что стоит светилу по-настоящему пригреть землю, и луга до самого края нальются густым изумрудным блеском, по которому во все стороны разбегутся брызги зацветших диких маков. Сейчас же в траве виднелись лишь одинокие нежные головки красных цветов.
        Сервий напряг колени, приподнялся, опершись на высокую луку боевого седла, словно стараясь забросить взгляд за горизонт, к цели путешествия, но монастырь все еще не был виден: он аккуратно прилепился к склону невысокого холма в 30 стадиях[64 - Стадий римский - приблизительно 185 метров.] севернее, окруженный аккуратными прямоугольниками вспаханной и засеянной земли, фруктовыми садами и сотнями югеров[65 - Югер (лат. jugerum) - у древних римлян мера поверхности, служившая для измерения поля и составлявшая собственно площадь, которую можно вспахать в день парой (uno jugo) волов, составлял югер, представлявший собой прямоугольную площадь в 240 футов длины и 120 футов ширины (28 800 кв. римских футов = = 2518,2 кв. метра).] пастбищ. Отсюда нельзя было не только разглядеть здания обители, но и сам холм все еще прятался в складках ландшафта. И Сервий поймал себя на мысли о том, что он этому рад. Значит, обитатели еретического гнезда проживут несколько лишних часов. Успеют насладиться рассветом, возможно, даже справят молитву согласно своему обычаю и успеют потрапезничать. А потом…
        Потом для них все кончится.
        Потому что арианская ересь должна прекратить свое существование. То, что когда-то не сделал император Константин, будут делать сегодня, завтра… Ровно столько лет, сколько понадобится для достижения цели. Сам Сервий не испытывал к обреченным на смерть никаких чувств - ни ненависти, ни сочувствия. Более того, он был уверен, что его Двенадцать тоже не испытывают никаких эмоций. Для них это просто работа. Работа, оплаченная щедрой рукой их хозяина - Сервия.
        Никто из них не имел никакого отношения к Церкви, разве что захаживали иногда в храм, и то не часто. Одно из условий, которое соблюдалось особо тщательно - ничто не должно указывать на связь между Домом Господним и этими людьми. Господь не хотел иметь ничего общего с теми, кто сейчас скакал убивать во славу Его, через прозрачную утреннюю дымку, на север.
        Сервий, некогда носивший христианское имя Афанасий, невесело усмехнулся.
        Он сам выбрал себе такую судьбу. Нет, он продолжал служить Господу вот уже почти двадцать лет с того момента, как принял крещение, но служба его была безмерно далека от вознесения молитв. И Господь, которому он посвятил жизнь, не хотел его знать. И в самом Сервии, в мыслях и чувствах его произошли перемены. Соглашаясь на пожизненную ношу, на тайную миссию, сокрытую от глаз и ушей людских, Сервий и не подозревал, что за многие годы сердце его ожесточится настолько, что мысли о Боге уже не будут занимать в нем много места. Он боялся признаться себе в том, что теперь они посещают его гораздо реже, чем пятнадцать или десять лет назад. Если уж быть до конца откровенным, почти не посещают.
        Он просто делал свою работу. Он был мечом, карающей десницей, цепным псом, и должен был соответствующим образом вооружиться. Двенадцать спутников, следующих за ним миля за милей, были его клинками, продолжением его рук. Сервий лично подобрал каждого из них и знал, что любой всадник выполнит приказ, не отягощая себя раздумьями и не напрягая предводителя вопросами. На все сомнения соратников у него был только один ответ - звон золотых монет. Его люди любили золото и прекрасно владели оружием, но при том не были профессиональными наемниками - это было еще одно условие, которое Афанасий соблюдал неукоснительно. Наемник может распускать язык, может хвастать содеянным перед новым хозяином. А вот человек, связанный с остальными некой общей тайной, к тому же обставленной со всем тщанием мрачными, почти языческими ритуалами, делать этого не станет. Побоится. Так что его люди не продавались и не покупались. В мирной жизни каждый из Двенадцати, помимо умения профессионально убивать, обладал вполне гражданскими профессиями - среди них были лавочники, каменотесы, купцы, люди знатного рода, несколько зажиточных
крестьян. И только зов Сервия, когда бы и откуда он не прозвучал, превращал дюжину граждан Империи в дюжину всадников Смерти.
        В распоряжении Афанасия была не одна такая команда - иногда его цели лежали на расстоянии многих сотен, а то и тысяч миль друг от друга. Но каждые Двенадцать были уверены, что именно они - единственные, и только Сервий знал их всех. Вернее, только Сервий и Наместник. Существование Наместника тоже было тайной. Наместник был тем звеном, что осуществляло связь между Тайным Конклавом и Легионом, главой которого был бывший телохранитель императора, ныне возглавлявший эту формально несуществующую организацию. Сервий не знал членов Тайного Конклава - ни в лицо, ни по именам, но именно они указывали ему цели. Члены Тайного Конклава не знали Сервия - их задачей было определить, что именно может представлять опасность для Церкви. Наместник, получив решение Тайного Конклава, передавал его Легиону. У него же в руках были нити, ведущие к сокрытому от всех посторонних воинству, но задействовать их он мог только после смерти главы Легиона.
        «А я пока что умирать не собираюсь», - подумал Сервий, прищуриваясь.
        Дорога плавно повернула направо, нырнула между двумя рощами, по краям которых рвались к небу высокие, стройные березы, и уткнулась в неглубокий брод. Следы недавнего половодья все еще были видны на покатых берегах реки - сошедшая вода оставила лужи на лужках да небольшие, но глубокие озера в распадках, полные отстоявшейся за несколько дней черной чистой водой. По дну луж и озерец бродили темные тени рыб, обреченных на смерть уже к концу жаркого июля. Вокруг воды вставал зеленый стреловидный камыш, и в траве резвились крупные лягушки.
        Вчера перед дождем мириады этих зеленых существ наполняли воздух громким криком. Когда же ливень обрушился на лес и на укрывшийся в нем отряд Сервия, лягушки испуганно замолкли. Но стоило весеннему дождю захлебнуться, как их хор снова заглушил все звуки леса. Только под утро утомленное лягушачье кваканье сменил соловьиный посвист да мягкое воркование голубиной стаи, прятавшейся в листве дубков на самой опушке.
        Сервий бросил своего вороного через мелкий брод, чуть наклонившись к гладкой мускулистой конской шее. Брызги полетели во все стороны из-под копыт, от громкого шума из зарослей осоки вспорхнула птица, заметалась, но отряд уже сходу преодолел речку по отмели и, прошлепав по размокшей глине у самой кромки берега, снова выскочил на тенистую лесную дорогу. И птица, пометавшись, снова вернулась к гнезду.
        Утро набирало силу. Стало заметно теплее, и кольца легкой кольчужной куртки уже не холодили плечи и грудь командира Легиона через тонкую кожаную рубаху. Еще полчаса - и станет жарко, по-настоящему жарко. Вороной шел ровной рысью, задавая темп всем лошадям в отряде. Сервий завис над седлом, охватив вздымающиеся бока коленями, чтобы не тревожить коню спину, и думал неторопливо, в такт перестуку копыт по мягкой лесной земле.
        «Братья императора мертвы. На троне - Констанций, сын Константина. Война высасывает кровь из жил державы, превращает ее в легкую добычу злорадствующих соседей-врагов. Да что соседи! Вчерашние вассалы, верные союзники, слуги, почуяв кровь, бросились вперед, на слабеющего повелителя, чтобы урвать свое. Что может спасти империю от гибели? Только Церковь. Только сила повелителя нашего Иисуса Христа! Только чистота и незамутненность веры нашей. Ее единство. Разве не несут арианцы зло? Несут. Конечно же, несут, утверждая, что Иисус не Бог, не сын Божий, родившийся от Духа Святого из чрева Девы и отдавший тело на страдание ради спасения душ наших грешных, а всего лишь человек.
        Констанций, привечающий ариан - разве не делает непоправимую ошибку, отвергая веру истинную, склоняясь к ереси? С тех пор, как принят Символ веры, любое другое учение является ложным, и если Константин терпел при себе иноверцев в годы мира и благоденствия, то ныне, в годы смуты и войны, победа достанется только твердым в истинной вере. А остальные, допускающие ересь в свое сердце, даже если в них и течет императорская кровь, служат не Богу, а силам зла и их Князю».
        В повозке, ехавшей им навстречу, было двое монахов и крестьянин.
        Сервий сделал жест рукой и отряд мгновенно перестроился. Крестьянин, правивший мулом, запряженным в тележку, привстал и потому умер первым. Пущенная твердой рукой стрела вместо того, чтобы поразить одного из монахов в горло, пробила вознице живот и вошла в тело по самое оперение. Удар был настолько силен, что тот сложился пополам, как переломанная камышинка, и завалился на сторону.
        Вторая стрела нашла свою цель в следующий миг - пожилой монах-арианец захрипел, пораженный в сердце. Третья жертва, соскочив в повозки, бросилась было бежать, но византийский лавочник, которого все знали по кличке Мясник, доказал, что не зря получил свое прозвище. Его меч сверкнул в воздухе, и отрубленная одним ударом голова улетела в кусты.
        Отряд прогрохотал мимо все еще катящейся повозки, не изменив темпа, все так же на рысях. Три тела остались лежать в дорожной пыли. Сталь пригубила крови. Двенадцать, предчувствуя схватку, обнажили мечи. Отвязав вьючных лошадей и рассыпавшись в цепь, всадники выехали на открытое пространство и понеслись к открытым монастырским воротам, сея смерть.
        Монастырь и прилепившаяся к нему деревня на сотню душ нападения не ожидали и в первые минуты (и этого с лихвой хватило обитателям поселения на то, чтобы безнадежно потерять контроль над ситуацией) никто не мог понять, что происходит и чего хотят эти темные всадники, скачущие во весь опор. А когда стало ясно, что сталь разит всех оказавшихся на пути отряда без разбора и пощады, люди побежали к воротам, но было уже поздно.
        Половина из Двенадцати отсекла беглецов от спасительного внутреннего двора и за несколько минут под ударами коротких копий и мечей пало две дюжины безоружных крестьян. Вторая часть отряда влетела в ворота за мгновения до того, как монахи успели их закрыть. Страшно закричала женщина, приколотая к земле ударом копья, и в ответ ей взвизгнул кто-то во дворе обители, завопил и захлебнулся страшным утробным клокотанием. Завизжали попавшие под копыта всадников свиньи, только что лениво валявшиеся в лужах. Засвистели, вспарывая воздух, стрелы, и над каменными стенами заклубился дым разгорающегося пожара - углям из заботливо разожженных с утра очагов нашлось достойное применение.
        Крестьянские дома тоже запылали.
        Меж ними, словно испуганные мыши, метались люди. Бежали и падали - или ранеными, или мертвыми. Несколько мужчин схватились за вилы, но сталь легко рубила деревянные орудия: лишь один из Двенадцати был выбит из седла дрекольем, но и с ним ничего не случилось: подоспевший товарищ ударил меткого крестьянина мечом сверху - между шеей и ключицей, и тот рухнул, словно подрубленное дерево.
        Через четверть часа, как раз к тому моменту, когда солнце на небе засияло в полную силу и над свежей травой закурился парок испаряющейся росы, в постройках монастыря вовсю бушевало пламя. Двенадцать всадников, словно двенадцать демонов смерти, продолжали носиться вокруг, добивая раненых, бросаясь в погоню за убегающими. Никому и в голову не приходило брать пленных. Никому и в голову не приходило кого-нибудь пощадить. Возможно, счастливцам удалось скрыться, но Сервий не видел таких.
        Густой черный дым, наполненный запахами горящей плоти людей и животных, начал стелиться над землей, выедая глаза. Сервий спешился. В седле он казался гораздо младше своих лет, а вот сойдя с коня, сразу прибавил в возрасте и весе. Стало заметно, что командир Легиона совсем уже не молод, грузен и хром. Ведя коня на поводу, он, припадая на правую ногу в странном рваном ритме, зашагал к пылающему монастырю, откуда ему навстречу, растянув за руки между двумя потными лошадиными крупами, двое его соратников выволокли седого арианца в разорванной и обугленной одежде.
        В нескольких шагах от Сервия всадники выпустили из рук короткие веревки, и старик рухнул на землю, сильно ударившись лицом.
        - Встань, - негромким голосом сказал Сервий упавшему. - Не бойся, Симплициан. Я не буду тебя мучить. Ты помнишь меня?
        Он сделал знак рукой, и оба всадника, бросивших к его ногам добычу, отъехали в сторону, оставив их вдвоем.
        Старик встал. Ему было трудно сделать это без посторонней помощи, но он пересилил свою немощь и боль от побоев и падения. В прореху на обгоревшем платье был виден сильный ожог: по почерневшей коже плеча разбегались красные кровавые трещины. И разбитое лицо было покрыто каплями крови, из носа бежало струйкой на подбородок, пачкая бороду.
        - Да, - голос у Симплициана был густой, звучный, словно гул колокола. - Я помню тебя рядом с императором. Но вот имени твоего не помню, прости.
        - Сервий.
        - Мне кажется тогда тебя звали по-другому.
        Арианец покачнулся, но устоял на ногах.
        - Сейчас мое имя Сервий.
        - Пусть будет так.
        Пламя над монастырем поднялось совсем уж высоко, почти что к небу, от жара оно стало прозрачным. Пожар издавал громкий треск - огонь корежил деревянные балки.
        - Вы думали, что победили в Милане, - сказал Сервий все так же спокойно. - Что теперь ваше учение станет основным в христианском мире? Так, Симплициан?
        Ответа не было. Он и не ожидал услышать ответ. Просто говорил то, что должно было сказать.
        - Вы изгнали из Константинополя настоящих слуг Господних - Афанасия Александрийского и Люцифера Калаританского. Вы обманом или колдовством переманили на свою сторону императора Констанция. Вы осуществляете гонения на символы христианской веры, вы отрицаете догму, вы отрицаете Символ веры… Признаешь ли ты это?
        - Что толку отрицать очевидное? - произнес арианец, кривясь от боли. Он не мог стоять ровно, словно чья-то сильная безжалостная рука пригибала его на левую сторону. - Ты пришел отомстить мне за то, что я тоже верю во Христа, но по-другому?
        Сервий покачал головой.
        - Нет. Мне не за что мстить тебе. Ты, наверное, неплохой человек, Симплициан. Я слышал, что ты добр, говорили также, что ты хороший воспитатель. И здесь, среди гор и оливковых рощ растишь хороших учеников. Верных. Преданных. А еще говорили, что в этом монастыре богатая библиотека…
        Он помолчал немного, глядя на ревущее пламя, и добавил:
        - Была библиотека. Ваша библиотека.
        - Ах, так вот чьих рук это дело! - Симплициан попытался выпрямиться, но из этого ничего не получилось, он так и смотрел на Сервия сбоку и снизу вверх, охватив переломанные ребра. - Я слышал о том, что…
        - Да, - кивнул Сервий. - Это правда. Это делаем мы. Мы вырываем вас с корнем, пока вы еще не успели уничтожить нас и нашу веру. Что толку искоренять ересь, если есть те, кто поливает ее ростки?
        - И ты решил признаться мне в этом? Знал бы Великий Константин, что ты идешь против воли его сына!
        - Признаться? - командир Легиона искренне рассмеялся. - Ну, что ты… Разве можно в чем-то признаться мертвецу? Я решил сказать тебе перед смертью, твоей смертью, Симплициан, что это не первое и не последнее поганое арианское гнездо, которое мы выжигаем. И вскоре твои братья побегут прочь из границ империи, кто в Сирию, кто в дикие земли… Потому что Констанций не вечен, а истинная вера всегда побеждает…
        - Чего стоит победа, добытая руками, таких, как ты?!
        Симплициан обильно сплюнул кровью, но плевок не долетел до сапог Сервия, затерялся в дорожной пыли.
        - Победа - всегда победа, - сказал Сервий и, сделав шаг вперед, ловко ткнул мечом прямо под седую окровавленную бороду. Лезвие с шорохом перерезало старику горло и вышло под ухом. Командир Легиона быстро отдернул руку и увернулся от брызг, не сводя взгляда с широко распахнувшихся глаз арианца.
        Старик захрипел и завалился на бок, булькая, как опрокинутый кувшин с водой. Густая, неестественно алая кровь несколько раз плеснула из раны, повинуясь ударам сердца, ноги умирающего прочертили в пыли причудливые дуги, потом тело выгнулось и тут же обмякло.
        Сервий наклонился к мертвецу, вглядываясь в мутнеющие глаза убитого, протянул свободную руку, защипывая старику веки, и лишь после этого, с тем же ничего не выражающим лицом, аккуратно вытер лезвие об изодранную одежду Симплициана.
        Когда он выпрямился, волосы его зашевелились от потоков горячего воздуха: прямо перед ним пылал огромный костер. В огне исчезали не только здания монастыря, но и тела арианцев, их учеников, огромная библиотека, трупы крестьян, еще полчаса назад живших под белеными известью стенами, иконы с ликом Христа, которого эти еретики смели считать всего лишь человеком…
        - Ты верил в Него по-другому? - спросил Афанасий, обращаясь к мертвому Симплициану, как будто бы спорил с живым ариан-цем. - Ну, так сделай то, что сделал Он! Оживи, если это под силу человеку! Встань и иди!
        Мертвец лежал у его ног, странно запрокинув голову на почти перерезанной шее. В приоткрытый рот старика села зеленая навозная муха, привлеченная запахом смерти.
        - Не можешь? Что же ты? Попробуй! Ты же учил, что он человек! Повтори то, что он сделал после креста и удара копьем, и я пойду за тобой, нарушив все клятвы!
        Ветер внезапно дунул в спину Сервия, принеся с собой неожиданную прохладу, запах травы и коровника. И еще - запах убийства: липкий, сладковато-приторный и чуть-чуть соленый. Запах только что пролитой крови.
        Мертвец молчал.
        Тот же ветер шевелил разукрашенную красными потеками седую бороду. Нет, это при жизни она была бородой, придававшей хозяину величие и строгость! А после смерти - она стала бороденкой. Грязной, свалявшейся, жалкой…
        Привычным движением Сервий отправил меч в ножны и поднял взгляд на пылающий монастырь, на разгорающиеся деревенские дома, на разбегающихся в разные стороны коз и кур, на разбросанные повсюду мертвые тела, на Двенадцать всадников, чьи мечи, копья и стрелы без устали разили оставшихся в живых…
        Верхняя губа командира Легиона по-волчьи подергивалась, глаза были холодны и настолько лишены эмоций, что приблизившийся подчиненный невольно перекрестился, словно глянул в лицо самой Смерти.
        И его страх не укрылся от Сервия.
        Страх - это хорошо. Страх - куда надежнее, чем слова угрозы, чем деньги или обещания вечной жизни. Страх держит прочнее.
        Легко, словно юноша, Сервий взлетел в седло, и конь прянул под ним, широко раздувая ноздри, пошел боком прочь от пожара, от ревущего неистово очистительного пламени.
        - Тела сжечь, - приказал командир Легиона, не повышая голоса. - Все сжечь, до головешек, до пепла. В полдень нас здесь быть не должно.
        Подчиненный кивнул и, с явным облегчением развернув коня, бросил его прочь галопом, в дымную, истекающую криками ужаса деревушку.
        Сервий огляделся и, завидев убегающего прочь полуголого мужчину, тронул вороного вослед, сначала неспешно, потом быстрее и быстрее…
        Вороной с хрустом стоптал беглеца, затанцевал на месте, тряся головой и похрипывая, повернул, повинуясь узде, натянутой сильными, мускулистыми руками хозяина.
        Сквозь клочья густого вонючего дыма вниз смотрело яркое весеннее солнце.
        Глава 14
        ИЗРАИЛЬ, НАШИ ДНИ.
        ИУДЕЙСКАЯ ПУСТЫНЯ НЕПОДАЛЕКУ ОТ МЕРТВОГО МОРЯ.
        Конечно, человек может не есть несколько дней и от отсутствия воды погибает во много раз быстрее, чем от отсутствия пищи. Но это не значит, что беглецам не хотелось есть. Теперь, когда у них было вдосталь воды, все трое вспомнили, что не ели уже больше суток.
        Сухой паек - он и есть сухой паек. Он не предназначен для гурманов. Он предназначен для того, чтобы в организм поступило нужное количество калорий. Получить удовольствие от поедания концентратов и высушенных продуктов может только очень голодный человек, но после многочасовой почти безводной голодовки в условиях пустыни поднимать вопрос вкусовых качеств было бы смешно. Главное - можно восстановить силы.
        - Пайки у них американские, - сообщил спутникам дядя Рувим, разглядывая упаковку. - Судя по маркировке - для контингента в Ираке. А забрасывали наших оппонентов с территории Иордании. Любой самолет над территорией Израиля вызвал бы ответные действия ПВО. Так, Арин?
        - Возможно, - согласилась та, примостившись между двумя валунами так, чтобы получить опору для спины. После укола девушке стало гораздо лучше, а после еды потянуло на сон. - Что это меняет, профессор? Они благополучно высадились, и вот теперь мы здесь… А ПВО ничего не видели. Помощи нам ждать, как выяснилось, неоткуда…
        - Пытаюсь понять общую картину, - пояснил Кац. - Потому что на сей момент у меня она не складывается. Никак. Есть несколько догадок, но назвать их мало-мальски приемлемой теорией я не могу. Интеллект не позволяет. Но обязательно с вами поделюсь… О, shit!
        Он скривился и застонал, зацепив раненую половинку зада.
        - Больно-то как! Я, знаете ли, давно не воевал и не имел в планах возвращаться к этому занятию. Война - не самый приятный труд…
        - И у меня картинка не складывается. Мне почему-то представлялось, что археолог достаточно мирная профессия. И если бы кто-то сказал, что дядя Рувим на моих глазах будет перерезать глотку человеку, я бы никогда этому сказочнику не поверил, - вступил в разговор Валентин.
        Профессор Кац хмыкнул.
        - Ну, со мной как раз все абсолютно понятно. Я не всю жизнь был археологом. В ЦАХАЛе[66 - Армия обороны Израиля(иврит ??? ????? ??????? - Цва hа-hагана ле-Йисра-эль, сокращенно ??’’? - Цаhаль) - армия Государства Израиль и главный орган его безопасности.] я закончил службу командиром диверсионной группы, участвовал сначала в Шестидневной войне, а потом в войне Судного дня. Каждый раз, приезжая в Каир, я благодарю Бога за то, что годы меня сильно изменили. Командующий Южным фронтом генерал Хаим Бар-Лев лично наградил нас за рейд по египетским батареям ПВО, а он зря награды не раздавал, и, знай египтяне, кто именно приезжает к ним в гости в Университет…
        - Ав промежутках между войнами ты возвращался в археологию?
        - А как ты думал? Живя в постоянно воюющей стране, надо все успевать, никуда не денешься. Благо, воюем мы быстро! В нашу профессию идут разные люди. Эхуд Нецер, открыватель могилы Ирода, например, архитектор. До того, как уйти в археологию он проектировал жилые кварталы в Тель-Авиве. Генерал Ядин пришел в науку с должности начальника Генерального Штаба ЦАХАЛа. У них и общего-то - только призвание. Вы помните, откуда я знаю Ядина?
        - Совместная экспедиция, - ответила Арин быстро. - Вы с генералом работали на первых раскопках в Мецаде. Я же читала!
        - Положим, мы с генералом - это очень громко сказано, - возразил дядя Рувим. - Конечно, он тогда был уже не генерал, а бывший генерал, но величина поразительная, а я так - никто, студент… Погулять вышел. Но тогда ваш покорный слуга высказал совершенно отличную от генеральской точку зрения. Можно сказать - вредную точку зрения. И Ядин рассвирепел, а когда он свирепел, то лучше было слиться с пейзажем и не отсвечивать! Практически, вступить с ним в конфликт, означало закончить карьеру, еще толком ее не начав, правда, в момент спора я этот аргумент не воспринимал. Дело в том, что Ядин, несмотря на отставку, имел колоссальное влияние и на Генеральный Штаб, и на армию, и на мир археологии. С его мнением одинаково считались и вояки, и мирные ученые. Как можно было противостоять такому всестороннему авторитету? Но об этом потом, если будет время…
        Я не буду утверждать, что он - израильский Эванс[67 - Сэр Артур Джон Эванс (англ. Sir Arthur John Evans, 1851 - 1941) - британский археолог, открыватель Минойской цивилизации.], но в наших представлениях о том, какова была культура Израиля в древние века, в общепринятой интерпретации истории страны есть часть - и значительная часть! - взглядов самого Игаэля и его сподвижников…
        И вот студент, мальчишка, (а мне в шестьдесят пятом было ровно 18 лет, и был я нахален и дерзок не по годам, репатриант, сын репатриантов, едва не сгоревших в огне Второй мировой, ошалевший от величия момента и уверенный, что говорить то, что думаешь - моя прямая обязанность) попадает в достаточно щекотливую ситуацию. По идее, я должен был молча махать лопатой и смотреть на Игаэля Ядина снизу вверх - поверьте, он этого вполне заслуживал - но не сложилось. Я решил, что умнее меня в экспедиции нет, и всунул свой наглый пятак в святая святых - в легенду о Мецаде. Получилось некошерно. Тем более, что моя версия, хоть и не отличалась патриотизмом и красотой, зато куда более походила на правду, чем та, которую объявили официальной. Слишком много нестыковок, слишком много предположений, удобных для создания образа несгибаемых героев…
        Странно, подумал Шагровский, все странно. Этот разговор о каких-то событиях незапамятных времен - к чему он сейчас? Разве об этом надо думать? Разве об этом надо говорить? Мы сидим, забившись в нору, как испуганные мыши, за нами идет охота, и все мы понимаем, что стали дичью, за которой следят опытные стрелки. Мы едва не умерли две ночи назад. Мы едва не погибли несколько часов назад. Мы… Я… Я впервые в жизни убил человека. Девушка, которая мне нравится, расправлялась с врагами с ловкостью опытного пращника. Я видел, как мой милый дядюшка нарезает на ленты раненого пленника… И от всего этого меня не вырвало!
        - А они не были несгибаемыми героями? - спросил Валентин. - Все, что я читал о защитниках крепости, рассказывает об этом…
        Профессор доел галету и тоже улегся, покряхтел, располагая тело на камнях. День только начинался, но перед входом в их убежище утреннее солнце уже залило все жаром цвета расплавленного серебра. Нарастающий солнцепек не тревожил беглецов. В пещере было сухо, прохладно после зябкой ночи, вот только отчетливо пахло испражнениями. Источник легко обнаруживался под стеной - по-видимому, убежище пришлось разделить с колонией летучих мышей. Следы мышиного пищеварения густо покрывали камни, и откуда-то сверху, из темноты, доносился встревоженный писк зверьков, но с неприятным соседством приходилось мириться.
        - Они были героями, - сказал дядя Рувим. - Но не все. Они были несгибаемы. Но не совсем. Они умерли за свою страну, но это не вся правда. Мы сделали их безгрешными, нарисовали в одну краску, и вместо правды получилась легенда. Но…
        Рувим помолчал немного, нахмурился и продолжил:
        - …всегда ли правда лучше, чем легенда? - спросил он, вытягиваясь во весь рост. - Особенно для страны, в истории которой был перерыв на пару тысяч лет? Что толку говорить о том, что в стенах крепости тогда собрались не самые лучшие, а оставшиеся? И что не все…
        Он замолчал на секунду, словно задумался, стоит ли говорить дальше, но все-таки заговорил снова.
        - Сэр Эванс придумал для нас Минойскую цивилизацию. Во всяком случае, без него картина Древнего мира была бы другой. Но мы никогда не узнаем, какая она была на самом деле. И я не уверен, что это плохо. Ядин, Нецер и, в конце концов, я вместе с ними, сделали историю Израиля такой, какой ее знает мир. И я снова не уверен, что это плохо. Понадобилось более сорока лет, чтобы я решился поддержать замысел генерала, но это все-таки произошло…
        - Вопрос в том, - сказала Арин негромко, - когда лекарство становится ядом? Что случается, когда обман выплывает наружу?
        - А обмана нет, - отозвался профессор. - Есть находки? Есть. Каждый может прийти и увидеть. А вот то, что ты увидишь, зависит от того, как прокомментируют находку специалисты. О многом ли тебе, дилетанту, расскажут черепки II века? Или отрезанная женская коса двухтысячелетней давности? Дело простых археологов - найти хоть что-нибудь, ориентировочно относящееся к нужной эпохе, а уж под каким именем находка войдет в анналы, зависит от таланта и воображения научных авторитетов.
        Что с того, что среди найденных в Мецаде останков, погребенных с военными почестями как прах последних защитников крепости, были найдены свиные кости? Ведь свиные кости означают, что осажденные просто не могли быть сикариями! Да просто евреями тоже быть не могли! Об этом писали, об этом рассказывали, но кто сегодня помнит выступления противников Ядина? Никто! Зато похороны героев нации помнят все! А это было очень важно для создания собственного израильского эпоса, без которого не бывает нации. Нацию нужно было сварить заново - в котле из болот, бесплодных земель и ненависти окружающих. И ее сварили. Не думайте, что это израильское «ноу-хау». Так делали все народы в случае необходимости. Только у одних на знаменах появлялись пионеры-герои, Петр Первый или запорожские казаки, а у других - благородные убийцы. Умираю, но не сдаюсь - очень популярный лозунг. И не стареющий.
        - Хороший материал может получиться, - заметил Шагровский и невесело улыбнулся. - Если выберемся, конечно. Такой громкий заголовок… Начальный титр: «Творцы истории». И проникновенный голос за кадром: «Вы думаете, что знаете историю? На самом деле, все не так, как кажется на первый взгляд! Историю никто не знает».
        Дядя фыркнул.
        Краем глаза Валентин увидел, что и Арин не удержалась от улыбки.
        - На первый взгляд… Будь уверен, племянничек, что и второй взгляд тебе не даст реальной картины. И третий… Слышал фразу: «Врет, как очевидец!»? Я очень доверяю свидетельствам Флавия, он лично присутствовал при осаде и взятии Иерусалима. Но при этих событиях не мог погибнуть миллион человек. Физически не мог. Такое количество народа просто не поместилось бы внутри городских стен. Но это не делает Флавия лгуном. Просто он слегка преувеличил потери для большего эмоционального эффекта. Раза в три, как минимум, но ведь и триста тысяч убитых при осаде и штурме - огромные цифры, так что миллион - это вполне допустимое преувеличение. Мы, историки, читаем хроники того времени и заявляем, что такого быть не могло! Не могло потому-то и потому-то! Говорим, что это вранье, легенды, а потом Шлиман находит Трою. Или говорит всем, что то, что он нашел - это Троя. И никто не знает, правда это или нет.
        - А когда находят не кости, черепки или ржавые иголки, а что-то убедительное? Вроде модели египетского тростникового корабля или нетронутой могилы Тутанхамона? Что-то, что сразу дает гипотезам доказательную базу? Вот, например, если бы Эванс нашел скелет Минотавра, или рукопись гомеровской «Одиссеи», написанную им самим? - спросил Валентин. - Тогда что? Я понимаю, что находки, подобные нашему пергаменту, случаются редко, но они случаются…
        - Гомер был слепым и неграмотным, - вмешалась Арин. - Он был сказителем, певцом, возможно - гением, но не мог ничего записать…
        - Да? - осведомился профессор Кац не без ехидцы. - Слепым? Гением? Неужели? А откуда, позвольте спросить, сии точные сведения? Не легенда ли это? Больно уж красиво звучит - слепой сказитель! Он действительно был слеп? И реально безграмотен? И вообще… Он - был? Или все это литературная мистификация, которых мы знаем несчетное множество? Но ведь огромное количество вполне жизнеспособных гипотез - не только в истории Эллады и Троянской войны, но и в теории древнего мореплавания - созданы на основе гомеровских текстов. И если из-под этих гипотез выдернуть основу, что будет в сухом остатке? Полный нигилизм означает отказ от собственного прошлого…
        История оставляет следы… Чтобы кто ни говорил, сколько бы неправды ни было намешано в старых хрониках, но если существует запись о событии - наша задача выделить в ней реальную составляющую, максимально очистить зерна от плевел. Сегодня и вчера связаны прочнее, чем мы могли бы предполагать, и мы ощущаем эту связь здесь и сейчас, на собственной шкуре! Почему кто-то расстрелял наших коллег и едва не убил нас? Кому было нужно уничтожить археологическую партию, которая копала развалины двухтысячелетней давности? Почему за нами гонятся прекрасно экипированные опытные наемники? У кого из вас есть ответ?
        - Есть предположение, - откликнулась Арин. - Им нужна найденная нами рукопись. Кто-то дал заказ выкрасть ее - вот и все. За те деньги, что стоит подобный свиток, можно убить и сотню людей!
        - Отлично, - дядя повернулся на бок и поморщился от боли в ягодице. - Хорошая гипотеза. Валентин? Что скажешь ты?
        - Скажу, что Арин может оказаться права. Не вижу другой причины для того, чтобы устроить резню. Вспомни, сколько крови пролито за владение настоящими артефактами!
        - И ты прав. И Арин права. Остается ответить на несколько простых вопросов, и можем принимать вашу версию как рабочую. Откуда стало известно о самом факте существования рукописи?
        - Ну, из этого не делали особого секрета! - ответила девушка.
        - Почему не делали? Я делал! - возразил профессор. - Более того, я даже в Университет не сразу сообщил о находке. А когда сообщил, то ни словом не обмолвился о содержании и авторстве. Да, все знали, что сделано открытие. Да, все знали, что рукопись очень ценная - любая старая рукопись очень ценная, если хорошо сохранилась. Пусть подобный гвиль стоит миллион на черном рынке…
        - Рукопись, написанная Иудой, если это именно тот Иуда, стоит гораздо дороже миллиона, - сказал Валентин.
        - Несомненно! - подтвердил Рувим. - Не миллион, не два, не десять! Она просто бесценна! Но для того, чтобы понимать настоящую цену пергамента, надо знать его авторство, его содержание. Откуда о содержании гвиля знали те, кто нанял убийц? Мы же не сообщали подробностей? Подумаешь, при раскопках нашли свитки! Знаете, сколько разных пергаментов нашли в округе за последние сто лет? Не одну сотню! И далеко не все представляли собой ценность… А что, если мы обнаружили складские записи сикариев - такое уже было, кстати! Сколько птицы забито, сколько кувшинов с маслом заложено в кладовые, сколько мер зерна привезено в крепость? Это тоже стоит миллион? Нет, дети мои, это стоит денег, конечно, но не таких - пару тысяч долларов, если ты не фанатик-собиратель. Но даже фанатик не даст за эти свитки даже десятка тысяч. Другое дело - рукопись, которую обнаружили мы! Тут есть за что побороться, но… Продать ее на свободном черном рынке невозможно. Это не картина, которой хоть каждую ночь можно любоваться в хорошо оборудованном тайнике. Покупатель должен ОЧЕНЬ хотеть заполучить пергаменты, потому что операция, в
результате которой мы прячемся в пещере, словно даманы, стоила никак не меньше миллиона долларов. А, возможно, и больше…
        - Больше миллиона? - изумился Шагровский, а Арин недоверчиво покачала головой.
        - Скорость, с которой нападение было организовано, просто поразительна - это означает существование некой структуры, способной мобилизовать больше десятка профессиональных убийц за несколько часов. Каждый из киллеров, как вы уже поняли, стоил денег, и денег немалых. Прикиньте количество людей, задействованных в акции. Простое умножение даст почти полмиллиона только на одни гонорары. Идем дальше… Методы заброски. Вооружение и оснащение групп. То, что интернациональная бригада наемников действует на территории достаточно специфических государств. И это никак не может быть неизвестно силам безопасности этих государств. По идее, сейчас тут должна из кожи вон лезть вертолетная бригада и десантники сыпаться с неба, как манна небесная! Ма кара[68 - Что случилось? (Иврит)]? Они ослепли и оглохли? Или стрельба посреди Иудейской пустыни у нас происходит каждую неделю? Как сильно должны хотеть завладеть гвилем неизвестные нам люди, чтобы потратить миллион без уверенности в достижении определенного результата? Гарантирую, что через месяц или два они бы могли похитить свитки почти даром - стащить из хранилища
Университета… Зачем же такая спешка? И откуда уверенность в том, что у нас в руках нужный им документ?
        - Погодите, профессор, - перебила Каца Арин. - Что значит нужный им документ? Этой рукописи две тысячи лет! Кто мог знать о ее существовании?
        - Хороший вопрос. Я и сам себе его задаю, но не нахожу ответа. Есть еще одно обстоятельство, которое мне не удается объяснить. Настоящая цена на свитки стала бы понятна только тогда, когда они бы прошли экспертизу, их содержание было бы обнародовано, и уникальность стала очевидной. До этого их цена - величина мифическая, никак с реальностью не соотносящаяся. Что мешало нашим преследователям дождаться, пока цена взлетит до небес? Может быть, желание сокрыть содержание рукописи? Ведь первое, что делает ее бесценной - это не возраст пергаментов, а их содержание и авторство. Не думаете ли вы, ребятки, что целью похитителей была не продажа гвиля, а его уничтожение? Я понимаю, что все это предположения, но все-таки… В сравнении с вашими гипотезами моя более жизнеспособна, хотя тоже оставляет кучу вопросов. Резюмирую: я уверен, что все произошедшее с нами, уходит корнями в те годы, когда была написана найденная рукопись - в 73-й год от рождества Христова, в год падения Мецады и окончательного поражения евреев в войне с римлянами. Только не смотрите на меня, как на ненормального! Я не собираюсь
рассказывать басни про проклятые мумии и отравленный гвиль! У меня есть основание так говорить. Особенно после того, как наемник признался мне, что смерть профессора Каприо - их рук дело… Дело в том, что…
        Он вздохнул.
        - Я думал, - продолжил дядя после небольшой паузы, - я всегда думал, что у Чезаре паранойя. Такое бывает, особенно у тех, кто живет на три четверти в прошлом. Знаете ли, если всю жизнь ковыряться в старых рукописях, постепенно теряешь связь с современным миром. И не особенно по этому поводу переживаешь. Профессор Каприо утратил связь с реальностью достаточно давно. Практически, сам стал монахом - настолько он свыкся с монастырской жизнью и принял их правила. Но, при всем при том, он оставался ученым, и мышление его было мышлением ученого. Скажу честно, по части анализа древних манускриптов он давал фору любому. У него не было соперников. И, как я теперь понимаю, паранойи тоже не было…
        Глава 15
        ГРЕЦИЯ, ОСТРОВ ПАТМОС, МОНАСТЫРЬ ИОАННА БОГОСЛОВА.
        СЕНТЯБРЬ 2007 ГОДА.
        Надеюсь, ты к жаре привычен, - сказал Чезаре Каприо вместо приветствия. - Прости, что заставил тебя проделать такой длинный путь!
        Они обнялись.
        - Ерунда, - Рувим Кац слегка взмок от долгого подъема к стенам монастыря и уже неоднократно похвалил себя за то, что ограничил свой багаж небольшой дорожной сумкой через плечо и ноутбуком. И неоднократно отругал за то, что решил не брать такси, а пройтись от гавани через Хору[69 - Хора - столица острова Патмос. Возникла из селения, построенного вокруг стен обители.] пешком. - В Белоруссии, откуда мои предки родом, конечно, в сентябре похолоднее, но я-то всю жизнь считаю, что плюс двадцать - это уже зима! Рад тебя видеть, Чезаре!
        Солнце уже перевалило за полдень, но все еще нещадно палило, впиваясь в каменистую почву острова. Здесь, на Южных Спорадах, начало осени еще не означало спад летнего зноя, прохладней становилось лишь к концу сентября. Наступал бархатный сезон - ласковые воды Эгейского моря плескались в лагунах, сочились соком виноградные грозди, над деревеньками вился запах свежего оливкового масла и жареной рыбы, и по утрам над остывающей водой стелился легкий и прозрачный, как девичье дыхание, туман.
        Профессор Кац покосился на раскаленный шар, плывущий к горизонту, и пожалел, что Чезаре не позвонил на пару недель позже - тогда, возможно, Рувим бы позволил себе совместить приезд по приглашению коллеги и небольшой отдых в обществе некой дамы, так сказать, приятное с полезным. Муж у дамы был чрезмерно ревнив, а Израиль - страна маленькая, профессор не любил сложностей и потому коней не гнал. А в Греции все могло случиться, и притом в самой романтической обстановке модного курорта…
        - Я бы не стал дергать тебя лишний раз, - идущий впереди профессор Каприо вырвал Рувима из несоответствующих возрасту мечтаний, - но, кроме тебя, к моим вопросам вряд ли кто отнесется с серьезностью. Я еще помню, что ты в молодые годы был ниспровергателем авторитетов. Хоть Ядин и был на тебя зол, но отзывался с уважением. Надеюсь, что жизнь не сделала тебя ретроградом…
        - Мы с тобой не раз выручали друг друга, - сказал Кац. - Но я не профессиональный разрушитель легенд, Чезаре. Я давно заведую кафедрой, а это требует некой косности мышления… A posteriori[70 - Апостериори (лат. a posteriori - от последующего) - знание, полученное из опыта. Этот философский термин получил важное значение в теории познания и логике благодаря Канту.], как говаривал старик Кант.
        Каца и Каприо связывали давние отношения, которые вначале были сугубо деловыми, а потом имели все шансы стать дружескими, но ввиду обстоятельств в дружбу не переросли. А обстоятельства сложились печально: супругу свою Каприо потерял в 1993-м (ее унесла болезнь), сын в 1994-м погиб в дорожном происшествии, вторично вышедшая замуж за немца невестка уехала в Аргентину вместе с внуком, огромная квартира в Риме, еще недавно полная людей, опустела. Инкунабулы, рукописи да свитки интересовали его больше, чем новости политической и светской жизни. Спасаясь от столичного многолюдья, профессор сделал сложно объяснимый ход - переехал из Рима в Неаполь, город тоже совсем неспокойный, но странным этот выбор казался только на первый взгляд.
        Жизнь на юге, у моря, давала ему возможность делать набеги на старые библиотеки Средиземноморья, несколько раз в год приезжать для работы со свитками в Иерусалим, в университеты в Хайфе и Тель-Авиве. Причем делать это, пользуясь паромами или пассажирскими судами, курсирующими по Средиземному морю: аэрофобия сделала Чезаре бескрылым, и каждый полет был для пожилого археолога серьезным испытанием.
        Увлеченный исследованиями, Каприо медленно врастал в одиночество, оставаясь отрешенным и обращенным в себя, даже когда появлялся в обществе. Темы, к которым он проявлял заинтересованность, касались настолько узкоспециальных мест в археологии, что поддержать их могли несколько человек во всем мире. Несмотря на безупречную репутацию профессора Чезаре, о нем начали говорить, как о тихом сумасшедшем, что, впрочем, не лишило его веса в среде профессионалов, посвятивших жизнь анализу древних письменных артефактов.
        К лету 1998 года Чезаре Каприо расторг контракты с университетами, продал квартиру в Риме, оставив себе небольшую студию в Неаполе неподалеку от библиотеки на площади Плебисцита, и окончательно осел на Патмосе, испросив у новоизбранного Архиепископа Афинского и всея Эллады Христодула разрешения работать с рукописями богатейшей библиотеки монастыря Иоанна Богослова.
        Сказать, что это решение удивило его немногочисленных друзей - так нет, не удивило. Скорее уж показалось вполне закономерным. Он удалился не только от жизни университетской, а, как теперь убедился Рувим, и от жизни мирской. Несмотря на цивильную одежду и отсутствие положенной православному монаху бороды, в лице итальянца появилось что-то монашеское, выдававшее в нем человека, проведшего в обители почти десяток лет и не просто привыкшего к жизни в кельях, но и принявшего такую жизнь как единственно возможную.
        Здесь, практически в двух шагах от современного центра, небольшой ослик флегматично катил по тропе нагруженную ящиками с фруктами тележку, и копытца его мягко стучали по белесой сухой пыли. Возница, рясофорный монах, жалея животное, не сидел на краю повозки, а вышагивал рядом. Он был одет в темную рясу, но шествовал без камилавки с непокрытой головой, и Рувиму подумалось, что точно такой же ослик в сопровождении точно такого же монаха тащил тележку с фруктами на вершину горы и сто, и двести, и триста лет назад. И пятьсот. Время здесь замерло. Солнце неподвижно висело над зеленью уставших от лета деревьев, над зубчатой стеной, которую так любят фотографировать туристы, и, казалось, будет висеть вечно. Здесь, на островах, слово «вечность» приобретало совершенно другое значение. Этим ортодоксальная православная Греция здорово напоминала иудейский Израиль. И еще - мусульманскую Турцию. Запах времени. Наркотик для человека, посвятившего себя археологии.
        - Я постарел? - спросил Чезаре, пряча глаза.
        - Не так чтобы…
        - Но постарел.
        - Скажу - значительно меньше, чем я ожидал.
        - Сколько мы не виделись?
        - Восемь лет. Ты приезжал на конференцию восемь лет назад. И еще мы говорили по телефону. Три раза.
        - Неужели так долго? - спросил итальянец с грустью. - Мне казалось, что мы виделись от силы пару лет назад.
        - Время летит. Уф! Сбавь темп, Чезаре, - взмолился Кац. - И ты еще спрашиваешь, не постарел ли ты? Да я моложе тебя, но так бегать по горам на жаре просто не могу!
        - Я привык.
        - Вижу, - отозвался Рувим, вытирая обильный пот со лба. - Зато я не привык. Цивилизация развращает.
        - В монастыре ты жить не сможешь, не положено, но при обители, за ее стенами, есть гостиный дом…
        - Меня вполне устроит гостиница, какой-нибудь сарайчик звезд на пять - вроде «Хилтона» или «Мариотта», - попробовал отшутиться Рувим, но Каприо отрицательно покачал головой.
        - Если мы будем работать, то тебе лучше поселиться у нас…
        У нас, отметил про себя профессор Кац. У нас.
        - Я понимаю, что ты привык к другому, но… Ничего, друг мой, это ненадолго… Буквально день-два.
        - Надеюсь, у вас там скромненько и со вкусом, - пошутил Рувим невесело, глядя на вырастающие из зелени стены обители. - А это ничего, что я еврей и атеист?
        - Это ничего, - отозвался Каприо со всей серьезностью. - Перед Ним все равны, что верующие, что атеисты. Я, друг мой, живу на свете долго. Достаточно долго, чтобы понять: каждый ищет утешения. Просто - одни находят его в вере, а другие - в безверии. Кому что дано… И тут ничего не поменяешь. Ну, вот… Мы и пришли.
        Выбеленные по греческой традиции домики лепились у коричневой громады, более напоминавшей крепость, чем место уединения, карабкались по склону горы, цеплялись за скалы и, укоренившись, обрастали зеленью садов, которые не выжили бы без человеческой заботы на этой земле. Назвать поселение городом было бы ошибкой - уж скорее деревенька, но для деревни здесь было слишком много зданий, и Рувим подумал, что все же точнее будет назвать окружающие монастырь постройки городком.
        Дом, куда вошли путники, располагался вне стен монастыря, но почти у самых ворот, ведущих на территорию обители. Несмотря на жару, внутри помещения стояла пахнущая известкой прохлада. И комната, выделенная Кацу, оказалась вполне приличной - правда, душевая кабина и туалет находились в коридоре, и телевизор отсутствовал, но зато у стены стояла достаточно большая деревянная кровать, а у окна (из которого открывался потрясающий вид на море) - письменный стол.
        - Как для гостиного дома, так вовсе неплохо! - резюмировал Рувим, бросая сумку с ноутбуком на застеленное ложе. - До того, как я начну смывать с себя дорожную пыль, ты не можешь хоть немного удовлетворить мое любопытство?
        - Ну, почему же нет? Конечно, могу…
        Чезаре сел у стола и промокнул вспотевшее лицо большим носовым платком.
        - Готов выслушать преамбулу, - профессор Кац открыл дорожную сумку и извлек из ее недр солидного размера несессер. - Ничего, если я пока разберу вещи? Кстати, ты не знаешь, где тут есть интернет-кафе? Я хотел бы заглянуть к себе в ящик…
        - С тех пор, как мы получили деньги на организацию микрофильмирования библиотеки и начался наплыв специалистов, с интернетом проблем нет. Мы часто селим здесь гостей, приезжающих для работы с рукописями, а у них есть потребность постоянно быть на связи. Так что можешь просто включить свой лэптоп - во всей гостинице бесплатный WI-FI…
        - Приятная новость, - сказал профессор Кац, раскрывая сумку с компьютером. - Обитель идет в ногу со временем…
        - В обители всего лишь сорок человек. Мы нуждаемся в деньгах, чтобы содержать в порядке книгохранилище и сам монастырь, а ЮНЕСКО платит регулярно за то, что мы делали сами и бесплатно…
        Опять «мы», отметил про себя Рувим. Похоже, что он уже окончательно сделал выбор.
        - …так что просто вынуждены идти в ногу со временем. Ты и не представляешь себе, как за последние годы изменилась библиотека. Раньше каждая выдача на руки древних рукописей была настоящей трагедией: ведь не время - самый большой враг книги, а частое к ней обращение. Зато теперь, когда мы перевели в микрофильмы особенно ветхие пергаменты, за судьбу популярных у исследователей рукописей можно не дрожать!
        Профессор Каприо говорил с таким воодушевлением, что Кац не мог не почувствовать, насколько коллега увлечен своей работой.
        - Итак, - начал Рувим, - как я понимаю, ты пригласил меня для консультаций?
        - Да. Мне будет нужно твое мнение о достоверности одного документа. Если мы решим, что он не подделан, то я попрошу поддержки на случай публикации.
        - Поэтому ты вспомнил о моем конфликте с Ядином?
        - Это одна из причин.
        - Ну, для ниспровергателя авторитетов я слишком стар и умудрен опытом…
        - Есть и вторая причина. Я читал твои монографии о рукописях, написанных на арамейском и древнееврейском языках, и, как я помню, ты ими владеешь…
        Профессор Кац пожал плечами и рассмеялся.
        - Пожалуй, больше нет, чем да. Я сносно читаю на обоих языках, но только если материал не очень сложен. В любом случае, каждый древний текст полон семантических неопределенностей, и даже имея достаточно большой словарный запас, можно не понять, о чем идет речь, особенно если слова вырваны из контекста…
        Наткнувшись на насмешливый взгляд Каприо, Рувим запнулся на полуслове.
        - Кому я это все говорю? Прости, Чезаре, это все мои преподавательские привычки!
        - Я понимаю. Речь идет о нескольких фразах, написанных на древнееврейском в самом тексте, и пометке на полях, сделанной на арамейском. Не думаю, что у тебя могут возникнуть сложности.
        - Почему ты не послал мне копию электронной почтой?
        - Мне бы не очень хотелось, чтобы информация об этом документе стала достоянием общественности.
        - Ты не доверяешь почте? - удивился Кац. - Или не доверяешь мне? Неужели ты думаешь, что если бы ты попросил меня хранить молчание…
        - Я доверяю тебе, Рувим, - перебил его Каприо и смешно задвигал седыми кустистыми бровями. - Но до тех пор, пока то, что я собираюсь тебе показать, существует только в одном экземпляре, без электронных копий, мне спокойнее. И тебе будут спокойнее, поверь.
        - Просто какой-то детектив!
        - Думаю, что ты сам придешь к тому же мнению, - профессор Каприо встал, стараясь скрыть, что уставшая от ходьбы спина разгибается с трудом и он, для того, чтобы выпрямиться, вынужден опираться на край стола. - Я выйду к воротам, чтобы встретить тебя к шести тридцати утра…
        - Так рано? - спросил Рувим с изумлением.
        - Братья встают рано. Служба каждый день с трех до шести. Мы сможем поработать до завтрака. Завтрак в обители прост, но чрезвычайно вкусен, друг мой. Думаю, что ты давно не пробовал такой вкусной еды. Буду рад разделить с тобой трапезу. Кстати, я не смогу поужинать с тобой, но не думаю, что у тебя возникнут проблемы с выбором места. В полутора кварталах отсюда есть превосходная и недорогая таверна. Скажи, что ты гость монастыря, и тебе дадут скидку. Мелочь, а приятно! Мы, археологи, люди небогатые…
        Он улыбнулся, и из-под усеянной мелкими пигментными пятнами и морщинами маски вдруг выглянул тот самый Чезаре Каприо, которого профессор Кац знал много лет назад. Тот, который исчез, когда умерли его жена и сын, превратился в отшельника, доживающего свои дни за стенами древнего православного монастыря на маленьком островке в юго-восточной Греции.
        - Увидимся утром, - сказал Рувим Кац. - Ты не представляешь, как я рад видеть тебя, дружище. И как я рад, что ты вспомнил именно обо мне.
        - В мире не так много людей, которым можно доверить тайну, - ответил Каприо. - В особенности такую. Я буду ждать у ворот.
        Они пожали друг другу руки, дверь хлопнула, и профессор Кац остался один.
        Из окна было видно вечернюю лазурь моря, проходящий мимо белый пароход внушающих уважение размеров, да несколько рыбацких фелюг, спешащих от берега на вечерний лов. Если мысленно убрать с картинки паром, то вполне можно было бы представить себе, что за окнами не двадцать первый, а одиннадцатый или даже первый век. В остальном, менять пришлось бы немного. Стереть ластиком воображения антенны и спутниковые тарелки с крыш низких, одноэтажных домов, убрать асфальт, оставив мощенные камнем дорожки да коз, шастающих по склонам, ведущим к вершине…
        В остальном - все было так же или почти так же. Ветер трепал немногочисленные пыльные кроны олив, бросал волны на скалы у берега, и недовольное море отплевывалось соленой пенной слюной. Где-то ближе к закату сильный восточный ветер начал стихать, и болтавшаяся на пологой волне в некотором отдалении тарида[71 - Тарида - небольшое византийское торговое судно с одной мачтой с латинским парусом и двумя боковыми рулями.] смогла подойти к причалу, чтобы высадить нескольких пассажиров…
        Глава 16
        ГРЕЦИЯ, ОСТРОВ ПАТМОС.
        СЕНТЯБРЬ 1054 ГОДА.
        Человек, сошедший на берег с тариды последним, был невысок, но и не низок - самого что ни на есть среднего роста, с блеклым, незапоминающимся лицом и походкой, выдающей в нем опытного кавалериста. Одежда на нем тоже была лишена каких-либо отличительных признаков, но однозначно указывала на то, что прибывший - не грек: греки так не одевались. Трудно было с первого взгляда понять, богат или беден путешественник, но легкий плащ, переброшенный через плечо, был схвачен искусно сделанной фибулой, серебряной, с камнями, а на ногах приезжего красовались мягкие, сшитые из превосходно выделанной кожи сапоги, сами по себе стоившие никак не меньше пяти золотых. Уверенность в том, что на берег сходит не бедный паломник или поиздержавшийся купец, добавлял меч на левом боку в потертых, но по-прежнему красиво инкрустированных ножнах.
        Пройдя по выбеленным солнцем доскам пристани, человек шагнул на дорогу, ведущую от берега вверх, быстро присел на одно колено, коснулся правой рукой земли и, поднимаясь, перекрестился.
        Лишь после этого прибывший огляделся вокруг.
        Солнце уже ощутимо клонилось к закату, на пристани суетилось с десяток людей, быстро и споро разгружавших судно, несколько разноцветных коз щипали пробивавшуюся среди камней траву на сорок локтей выше по склону. Пахло морем, пылью, разогретыми скалами и рыбой.
        Приезжий стащил шерстяную шапочку, прикрывавшую достаточно обширную лысину, зажмурился, отчего уши его странно задвигались, и с удовольствием принялся принюхиваться к запахам, которыми полнилась гавань. На голове путешественника выделялся лиловый рубец шрама - когда-то, сравнительно недавно, год либо два назад, он получил тяжелую рану, оставившую след на черепе и лишившую его верхней четверти левого уха, но остался жив, что при таком ранении было удивительно.
        Но принюхивался пришелец недолго. По узкой тропе, летящей вниз между скал в стороне от сравнительно пологой дороги, уходящей к поселению, ссыпался горошиной чумазый малец - чернявый, босой, в немыслимо рваной одежке.
        - Калпепера![72 - Добрый день! (Греч.)] - выдохнул он, не отдышавшись, и затараторил по-гречески, зашепелявил, выплевывая слова. - Калпепера, господин! Для того, чтобы передать послание, мне надо знать ваше имя… Скажите мне, пожалуйста, ваше имя, господин!
        Мужчина с невыразительным лицом мазнул взглядом по мальчишке, на мгновение задумался, а потом, не торопясь, произнес:
        - Ираклий. У тебя сообщение для Ираклия?
        Мальчишка расплылся в улыбке, показывая щербатый рот.
        - Да, господин. Да исполнится воля того, кто служил Первым! Посланец хитро прищурился, замерев в ожидании, но пауза оказалась недолгой.
        - Какой бы она ни была, - глухим голосом отозвался Ираклий.
        - Мне приказано проводить вас до таверны. Там вас ждут.
        - Кто ждет? - спросил путешественник.
        - Не знаю! Да и откуда мне знать? - удивился малец. - Двое мужчин попросили меня сбегать на берег. Наверное, они никогда не видели вас в лицо, потому не сказали мне, как вы выглядите. Но зато сказали, что на вас будет светлый плащ с серебряной фибулой и вы будете вооружены… Дадите мне монетку, господин?
        - Когда проводишь, - сказал Ираклий, машинально коснувшись рукой застежки, - тогда и поговорим. А ты умен… И наблюдателен.
        Мальчишка нахмурился, нисколько не обрадовавшись похвале.
        - Не бойся, - успокоил его собеседник и кривовато усмехнулся (уши его снова задвигались). - Я тебя не обижу. Веди. Как тебя зовут?
        - Спирос, господин, - сообщил проводник нехотя. - Спирос, как моего деда. Мы пойдем по дороге, господин?
        Ираклий оценил крутизну тропы, посмотрел на дорогу и указал на нее подбородком.
        - Я не готов карабкаться по скалам, как горный козел… Давай-ка пройдемся кружным путем, Спирос.
        - Как скажете, господин…
        - Как идут дела, Спирос? - спросил путешественник, когда они неторопливо зашагали по мягкой, как пух, белой пыли, укрывавшей дорогу сплошным ковром. В вопросе не было особой заинтересованности - просто слова, чтобы поддержать беседу в пути, но внимательный наблюдатель заметил бы, что гость поглядывает на маленького проводника искоса, словно присматривается.
        Спирос
        Каждый шаг путников поднимал с земли легкие, белые облачка, сапоги приезжего сразу же потускнели, и он, заметив это, привычным движением, чтобы не испачкать, перебросил плащ через плечо.
        Мальчишка в ответ по-взрослому пожал плечами.
        - Хороший год, - сказал он рассудительно. - Но пока рано говорить о делах. Виноград еще не собран, и оливы… Но старики считают, что будет много масла и вина. На прошлой неделе приходил корабль Ставроса, его приказчик договаривался о покупках…
        - Кто такой Ставрос? - спросил приезжий лениво.
        Судя по его поведению, он не слушал мальчишескую болтовню, а шагал, занятый совершенно иными мыслями.
        - Ставрос? - переспросил малец. - Господин Ставрос - купец с Крита. О-о-о-очень важный человек!
        Он так протянул слово «очень», что сразу стало понятно, насколько уважаем греческий купец с Крита на Патмосе. Впрочем, критяне вот уже много лет были выдающимися торговцами, мореплавателями и банкирами. Да и воины у них рождались вовсе неплохие. Человек, который скупал весь урожай на корню, был о-о-о-очень умным и о-о-о-очень богатым. И если до сего момента у него не появилось конкурентов, - невероятно удачливым. Хотя, любая удача рано или поздно заканчивается. Если на Патмосе появится монастырь, о чем уже давно вели разговоры в доме у архиепископа всея Эллады, то монополии господина Ставроса придет конец. Или же наоборот - она останется в неприкосновенности, если он договорится с монахами и станет возить для них все необходимое. Но для этого надо договориться!
        Чем выше поднималась дорога, петляя между прилепившимися к скалам виноградниками, тем яснее становилось, что остров совсем невелик в окружности, скалист, малозелен, а если и плодороден, то не милостью Божьей, а уж, скорее, вопреки ей - за счет кропотливого труда местных жителей.
        - Господин Ставрос покупает весь урожай, привозит нам нужные товары, - продолжил разговор мальчик.
        - И молится Богу? - спросил гость.
        - И молится Богу, - подтвердил Спирос. - Вы же знаете, господин, что у нас тут есть святое место… Там, где скит…
        - Слышал, - лаконично подтвердил Ираклий, размеренно шагая вверх. - Это недалеко? Можешь быть проводником?
        - Конечно, господин…
        - Получишь за труды.
        - Вы так добры, господин.
        - Ты водил туда Ставроса?
        - Нет, что вы, - мальчишка заулыбался, в очередной раз демонстрируя дырки вместо выпавших зубов. Зато передние резцы белели между обветрившихся губ, как у кролика, чуть выдаваясь вперед. - Кто меня к нему подпустит? Он знатный гость. Его водили наши старики. И еще монахи…
        - Они здесь живут?
        - Да, господин. Это их церковь и скит возле пещеры. Они всегда здесь жили.
        - Всегда - это очень долгий срок, Спирос.
        Ираклий с удивлением посмотрел на своего малорослого спутника. Ничего особенного. Мальчишка как мальчишка. Грязен, слегка лопоух, загорел до черноты. Наверняка плавает, как рыба. Во всяком случае, по скалам карабкается не хуже здешних коз. Забавно будет найти здесь…
        Ираклий улыбнулся одной стороной рта. Той, что была невидима для мальца.
        - Ты хорошо говоришь. Слишком хорошо для сына крестьянина. Ведь твой отец крестьянин? - спросил он.
        - Нет, господин. Мой отец не крестьянин. Он владеет той таверной, куда мы идем.
        - Ты знаешь грамоту?
        - Я знаю буквы и могу читать, но только по-гречески.
        - А что с латынью?
        - Я освоил алфавит.
        - Это отец учит тебя?
        - Нет, господин. Меня наставляют в церкви, что в пещере святого Иоанна.
        - Как ты попал в церковь?
        - Когда я болел, отец отнес меня туда, чтобы Бог или спас меня, или взял себе…
        - Он тебя не взял, - констатировал Ираклий. - На все его воля. Как я понимаю, тебя выходили слуги Господа, и с тех пор ты в церкви частый гость? Хочешь быть служкой?
        Мальчишка покачал головой.
        - А почему?
        - Отец Димитрос говорит, что я слишком сообразителен для служки.
        - Правильно говорит. Он сам занимается с тобой?
        - Иногда, господин.
        Дорога постепенно вывела путников на вершину небольшого холма и вид, который открылся оттуда, был настолько хорош, что даже Ираклий, по виду - воин, явно не страдающий любовью к красотам и достопримечательностям, на минуту остановился.
        Остров раскинулся перед ними в лучах вечернего солнца, словно необработанная до конца, но помещенная в потрясающую оправу из синих морских вод и белой кипящей пены гемма. По правую руку от Ираклия возвышался еще один холм, чуть выше того, на котором они сейчас стояли. На его гребне виднелись развалины: кое-где вросшие в землю, а кое-где открытые всем ветрам и зимним дождям, и оттого неровные, покрытые язвами каверн фундаментные каменные глыбы. По их размеру можно было понять размер разрушенного временем здания. Размер впечатлял.
        - Языческое святилище, - сообщил мальчик, проследив за взглядом спутника, и зачем-то добавил: - Прошлым летом я нашел в развалинах монету. Очень старую монету, из серебра.
        Гость огляделся и увидел здания деревеньки, ловко прилепившиеся между двумя холмами, склоны которых защищали строения от зимних ветров и давали возможность собирать воду в сезон дождей. От домиков вверх разбегались виноградники, виднелись небольшие рощицы олив - буквально по три-четыре дерева. Там, где оливы росли гуще, был виден выложенный из светлого здешнего камня колодец и несколько женщин с кувшинами возле него. Чуть дальше, где склон становился почти безжизненным, если не считать чахлого, выжженного жарким солнцем кустарника, цепляющегося за островки нанесенной ветром земли, скалы начинали расти, превращаясь в некое подобие хребта, и, перевалив через наивысшую точку острова, исчезали за гребнем.
        - Раньше тут жили, - сказал Спирос. - Тут есть развалины храма, а если нырнуть у дальнего берега бухты, то можно увидеть разрушенную кладку из больших камней. Когда-то, еще при римлянах, там тоже был причал. Отец говорит, что во всем виноваты пираты.
        - Твой отец прав, мальчик, - Ираклий снова обвел взглядом горизонт и с наслаждением вдохнул напоенный запахом моря и здешних трав воздух. - Хоть я здесь и в первый раз, но могу рассказать тебе продолжение истории. Хочешь? Ты заслужил свою монетку и знания будут хорошей прибавкой к жалованью. Когда-то, когда миром правил Рим, а учение Христа только начинало свой путь в мир, на Патмосе было поселение, был римский гарнизон, пусть и немногочисленный, а еще был небольшой порт в бухте. Остров служил местом ссылки для врагов империи, и так попал сюда Иоанн Богослов: император не хотел казнить его, но не мог допустить, чтобы тот свободно проповедовал. Тут на Иоанна снизошло Откровение, тут он умер, тут и похоронен…
        Приезжий посмотрел на мальчика и усмехнулся, только усмешка эта была невеселой: было что-то пугающее в лице Ираклия, в выражении его темных глаз, в лиловатом рубце, выползающем из-под плотно облегающей череп шапочки на скулу. Но Спирос глядел на гостя во все глаза, словно не чувствуя угрозы, буквально сквозившей в движениях путешественника.
        - Но ты же, как все дети, любишь истории про пиратов? - спросил Ираклий. - Что ж, дальше будет… Остров оказался очень удобен для них, а люди, живущие на острове - неудобны. Как решается такая проблема, Спирос?
        Мальчик промолчал.
        - Ты знаешь, - произнес приезжий утвердительно. - Ты хорошо знаешь, о чем я говорю. Проблему решают огнем и железом. Скажи, почему ты ни разу не упомнил о матери, сынок? Потому что она умерла?
        Спирос кивнул.
        - Ее убили?
        Опять кивок.
        - Сколько раз горела деревня? - спросил Ираклий.
        - Я помню три пожара, - выдавил из себя мальчишка и глаза его увлажнились. Все можно было бы списать на ветер, если бы не болезненная гримаса, исказившая испачканное пылью лицо. - Маму убили два года назад, когда мне было восемь. Тогда они приходили последний раз.
        - Ничего не поделаешь, - сказал Ираклий холодно. - Здесь проходит множество морских путей. А там, где есть морские пути, есть те, кто на этих путях разбойничает. Веди меня дальше, Спирос. Тебе от меня одна прибыль: деньги, интересные истории… Возможно, что в конце нашего знакомства я сообщу тебе благую весть…
        Таверна оказалась совсем небольшой. Впрочем, чего можно было ожидать от деревни с населением в полторы сотни человек? Шагнув на веранду, в густую тень, отброшенную заплетшим деревянную обрешетку виноградом (покрытые «мучным» налетом сиреневые гроздья свисали с потолка, словно причудливые светильники), приезжий сразу выделил из десятка посетителей тех, кто его ожидал.
        - Подожди меня тут, - приказал он мальчишке, который немедленно шмыгнул в угол и засверкал оттуда любопытными гла-зюками.
        Их было двое.
        Несколько секунд мужчины настороженно молчали, внимательно и недоверчиво оглядывая друг друга, потом один из ожидавших, казавшийся высоким, даже когда сидел, произнес негромко:
        - Здравствуй, брат.
        Сев за крепко сколоченный, темный от пролитого пития и масла стол, Ираклий молча взял стоящий на столе кувшин, плеснул прошлогоднего вина в глиняную кружку и с видимым удовольствием выпил. Потянулся было к сыру и пите[73 - Пита, питта - круглый, плоский пресный хлеб, который готовится из тонкой белой или коричневой муки. Чрезвычайно популярен на побережье Средиземного моря и в странах Ближнего Востока.], но раздумал и откинулся на спинку скамейки, опершись левой рукой на рукоять меча.
        Царившее за столом молчание явно затягивалось, наконец, высокий сообразил, что именно идет не так, и, вытащив из кармана причудливо отрубленную треть крупной серебряной монеты, положил ее на стол перед Ираклием.
        Его спутник (человек с благообразным, как у молящегося праведника, лицом и необычной для этих мест бледной холеной кожей, на которой его серые глаза выглядели маленькими щелками) тоже достал часть монеты и приложил ее к первой. С первого взгляда было видно, что эти два фрагмента серебряного диска подошли друг к другу, соединившись в одно целое. Убедившись в этом, последний из прибывших присоединил к монете третью часть.
        - Называйте меня Ираклий, - сказал путешественник на латыни. - Так мне привычнее. Как мне называть вас?
        - Я - Василий, - представился длинный.
        - Меня зовут Людвиг, - присоединился к знакомству сероглазый.
        - Надеюсь, - Ираклий едва заметно двинул бровью, и его изуродованное ухо вздрогнуло, словно у волка, заслышавшего стук копыт добычи, - имена ненастоящие?
        - Конечно, - отозвался сероглазый. - Не сомневайтесь, Ираклий. Все помнят правила.
        Василий кивнул в знак согласия.
        - Поешьте с дороги, - предложил он. - Вы, должно быть, голодны. Как прошло путешествие?
        - Дорога нынче не бывает легкой, - Ираклий снова плеснул себе вина и на этот раз взял с тарелки кусок питы с сыром. - Слишком много лихих людей на суше и море. Слишком много желающих узнать не только содержимое моего кошеля, но и цвет моей крови. Тяжелые времена, длинная дорога. Тем более, что ехал я сюда кружным путем…
        Он помолчал и сделал еще несколько глотков, явно наслаждаясь прохладной темно-красной жидкостью.
        - Хорошее вино, особенно для прошлогоднего! - сказал он, водрузив кружку на столешницу.
        Ел он быстро, но аккуратно, практически не роняя крошек. Чувствовалось, что он привык к простой крестьянской пище и даже любит ее по-настоящему. Сыр, чуть солоноватый, мягкий, но не мокрый, белая нежная пита, крупно нарезанный сладко-острый лук да красное вино, пахнущее терпким средиземноморским солнцем…
        - Я жду вас четыре дня, - сообщил тот, кто назвался Людвигом. - Здесь нет постоялого двора, и я ночую в харчевне. Это унизительно, но можно вытерпеть. А вот еда… Меня уже тошнит от баранины и вина с сыром.
        Голос его звучал ласково, внешность была располагающей, но в произнесенной фразе явственно сквозило раздражение. Трудно было сформулировать, чем именно недоволен сероглазый, но он был раздражен и недоброжелателен. Ираклий из своих тридцати семи лет тридцать учился управлять людьми, и эта деталь от него не ускользнула.
        - Вам тут жарко, Людвиг? - осведомился он, пережевывая еду. - Вижу, что жарко. И мне тоже. Что поделать, климат здесь не такой, как в лесах на севере. И именно поэтому тут не выращивают свиней. Зато ловят вкуснейшую рыбу. Почему бы нам не заказать ее к столу вместо баранины?
        Подошедший на зов хозяин таверны был полон, одышлив и подобострастен. Ираклий краем глаза увидел мальчишку-посыльного, присевшего на каменный парапет в отдалении от них, и отметил что отец и сын поразительно несхожи. Причем не чертами лица, а манерой поведения, как несхожи вежливость и подобострастие. Природа часто играла забавные шутки, давая отцам поводы усомниться в своем участии в зачатии ребенка, но тут оснований для сомнений не было. Тот же нос, та же линия бровей, но вот внутреннее содержание, дух - так изменили оболочку изнутри, что, наверное, сам Творец в недоумении развел бы руками.
        Впрочем, Ираклий не относился к тем, кто делал поспешные выводы и поддавался первому впечатлению. Нет, конечно же первое впечатление зачастую было самым верным, но все же… Все же…
        Путешественник снова бросил быстрый взгляд на мальчишку. Тот всем своим видом изображал незаинтересованность и отсутствие всяческого любопытства, но видно было, что это не так.
        Приезжий скрыл ухмылку в уголках узкого рта.
        Когда хозяин отошел, приняв заказ на рыбу и печеные на огне овощи, утоливший первый голод Ираклий, чуть отодвинулся от стола и произнес:
        - Ну, что ж, господа, давайте начнем с Богом… Всем, надеюсь, ясно, что Тот, кто сегодня Первый, не зря собрал вместе людей, которые в другой ситуации не должны были видеть друг друга ни при каких обстоятельствах?
        - Как я понимаю, - сказал Василий, склонив голову в знак согласия, - нас привели сюда константинопольские события, случившиеся этим летом.
        Латынь его была безупречна, ее можно было даже назвать изящной, но в произношении все же чувствовался слегка шипящий греческий акцент.
        - Это так, - подтвердил Ираклий. - О причине не столь сложно догадаться. Но сразу скажу, что прибыл сюда не улаживать спор между противоборствующими сторонами. И хочу, чтобы вы об этом знали. Это не в моих силах. И, думаю, теперь нет на свете человека, который бы смог исправить случившееся. То, что произошло - уже произошло, и в этом нет нашей вины. Упущение было не вчера и не сегодня. Этим летом случилось горе, а корни его тянутся так далеко в прошлое, что мы с вами можем только вздохнуть. И прежде случалась схизма[74 - Схизма (др. - греч. луігща - «расщепление, раскол, распря») - раскол в Церкви или иной религиозной организации.] в Доме Божьем, но никогда еще раскол не был так глубок, как сейчас. Тридцать пять лет Акакианской схизмы[75 - Акакианская схизма - 35-летний (484 - 519 гг.) церковный раскол между Востоком и Западом, вызванный спорами вокруг «Энотикона» императора Зенона, назван по имени константинопольского патриарха Акакия. Акакианская схизма стала первым церковным расколом в истории христианства.] были лишь предвестниками нынешней катастрофы. Случилось, - отрезал он. - Примем
данность как Божью волю. Отныне есть две церкви, о судьбе и благополучии которых нам предстоит печься. Тайный конклав остается Тайным конклавом. Если даже произойдет так, что домов Божьих станет еще больше, то у нас всего лишь прибавится работы. Потому что призваны мы защищать не стены, а дух в этих стенах. И не людям, пусть даже облеченным властью, решать, какая из церквей ближе к Богу. Не людям.
        Он помолчал немного, подвигал губами, будто бы что-то жевал, а потом поднял свои темные, холодные, как зимнее море, глаза на сероглазого и посмотрел так, что тот невольно поежился. Ничего хорошего не было в этом взгляде. Совсем ничего.
        - Я знаю, Людвиг, - произнес он негромко, но очень отчетливо, так, чтобы его хорошо расслышали только собеседники, сидящие с ним за одним столом. - Знаю о том, что ваши связи с кардиналом Гумбертом тесны и имеют под собой значительную выгоду. Знаю также о вашей симпатии к Папе, более того, скажу откровенно, его святейшество Лев IX, лично мне более симпатичен в поступках и чаяниях, чем патриарх Кируларий[76 - Водорез, или грен - передняя штука форштевня на деревянных судах.]. Потому, что понятен…
        - А как по мне, - прервал его Василий, краснея лицом, - так…
        - Оба достойные люди, - сказал Ираклий низким, полным скрытой угрозы голосом. Тон был таков, что даже безрассудно отважный человек дважды задумался бы, прежде чем решился перечить говорящему. - Оба. Мы не служим ни Риму, ни Константинополю. Мы служим идее, а у нее нет дома. И попытка низложить патриарха, и анафема, которой патриарх предал папских легатов, одинаково губительны для дела Церкви. Для Бога губительны. Но наш долг помнить, что, как бы люди не делили свою веру на праведную и неправедную, на истинную и ложную, а верят они в одно…
        - Во имя Отца, Сына и Святого Духа… - Людвиг с Василием осенили себя крестами вслед за Ираклием.
        - Вот и хорошо, - усмехнулся он краем сжатого в линию рта. - Значит, можем двигаться дальше. И я попрошу вас, братья, запомнить, что с этого момента кто ослушается веления Того, кто сейчас Первый, и станет на сторону одной из противоборствующих сил, будет признан предателем и очень быстро закончит свои земные дела. Это я вам обещаю! Я! И надеюсь, что вы донесете мысль до своих наемников.
        Сероглазый и длинный кивнули, не сводя с пришлого встревоженных глаз.
        Гость действовал на них, как удав на кроликов, безо всяких видимых причин. Просто от него исходила такая сила, что любой, оказавшийся рядом, чувствовал, как она давит, словно тяжелой рукою пригибая за шею к земле.
        Ощущение было настолько явственным и настолько неприятным для этих двоих, тоже привыкших повелевать и вершить человеческие судьбы, что с их лиц не сходило выражение глубочайшей озабоченности. Конечно же, и тот, кто назвал себя Людвигом, и второй, назвавшийся Василием, от начала понимали, что приезжий им не ровня, но чтобы проняло вот так! До дрожи в коленях… Нет, такого не ожидали вовсе!
        Ираклий чувствовал их растерянность и страх кожей, чувствовал, что они готовы к повиновению, какой бы приказ он им не отдал. Да, они оба были командирами на своей территории и умели управляться со своими отрядами, но здесь, сегодня… Лидер был один. Тот, кто говорил от лица Первого. До того, как эти двое научились повелевать, они учились подчиняться. Подчиняться слепо, беспрекословно, абсолютно - без этого не могло существовать дело, для которого их растили.
        И еще тот, кто представился Ираклием, чувствовал поток восхищения, буквально изливающийся на него из густой тени у парапета. Оттуда, ощипывая грязными пальцами виноградную гроздь, ел его взглядом мальчишка-посыльный. Подобострастия в этом взгляде не было. Но была надежда. Надежда пойти следом, вырваться из маленького, пропитанного виноградным соком, материнской кровью и морской пеной острова в большой мир. В мир, где синюю прозрачную волну режут грены[77 - Водорез, или грен - передняя штука форштевня на деревянных судах.] больших кораблей, а не рыбачьих лодчонок, где тянутся к небу настоящие здания, а не голые пыльные скалы…
        Ираклий едва заметно усмехнулся и поманил к себе пальцем толстого трактирщика, спешившего подать господам рыбу.
        - Твой мальчишка? - спросил гость, указав на Спироса движением подбородка.
        - Мой, - пролепетал хозяин харчевни, и глаза его заметались перепуганными мышами по одутловатой физиономии. - А что он сделал, господин? Украл что-нибудь? Если так - он будет примерно наказан…
        - Успокойся, - Ираклий говорил совсем тихо, настолько тихо, что даже его собеседники с трудом разбирали слова. - Он ничего не крал. Сколько ты хочешь за то, чтобы отпустить его со мной?
        Трактирщик выпучился на пришлого и едва не уронил тарелки.
        - Зачем тебе мой сын? - спросил он испуганно и, как показалось Ираклию, действительно взволнованно. - Ты хочешь купить себе раба?
        - Нет, - гость ухмыльнулся. - Если бы я хотел получить раба, то взял бы его без спроса… Я хочу купить ему другую судьбу! Успокойся, корчмарь, мне приглянулся твой малец. Он умен, и из него выйдет толк в моем деле.
        Трактирщик открыл было рот, чтобы спросить, о каком именно деле идет речь, но передумал. Истертая рукоять меча, разрубленное ухо и леденящий душу взгляд собеседника оставляли не так много вариантов в определении профессии путешественника. И эти люди, ждавшие его на острове вот уже несколько дней… С приходом человека со шрамом они тоже преобразились и теперь от их присутствия тоже бросало в дрожь, а ведь еще вчера трактирщик пытался под шумок разбавить им вино!
        Толстый хозяин трактира любил свое заведение, любил себя и очень хотел жить спокойно и счастливо. За годы далеко не безоблачной жизни он усвоил очень важное для сохранения здоровья качество - лучше больше слушать, чем больше говорить. Особенно, если разговаривать приходится с человеком, который опирается не на посох, а на меч. И лучше соглашаться, если такой человек о чем-то тебя просит.
        Трактирщик, в общем-то, любил сына, но не настолько, чтобы невзлюбить себя.
        - Так что ты хочешь за Спиро? - переспросил Ираклий, не сводя с трактирщика своих темных недобрых глаз.
        - Времена нынче тяжелые, - выдавил из себя трактирщик. - Где мне взять помощника?
        - Наймешь, - отрезал гость, и, вытащив из-за пояса кошель, выложил перед заботливым отцом пять золотых кругляшей. - Этого хватит?
        Завидев деньги, корчмарь нетвердою рукою наконец-то поставил миски с кусками рыбы на стол и замер, не веря своему счастью. Пять золотых номизмов[78 - Номизма - первоначально греческое общее название денег, в византийский период - название всякой золотой монеты, а в VIII - XII вв. название византийского золотого солида.] с ликом императора Константина Восьмого! Пять настоящих золотых солидов!
        Конечно же, его любимый сын стоил этой суммы!
        За эти монеты он бы продал мальчишку десять раз. Или пятнадцать. Более того, за эти монеты можно было купить не только этого маленького засранца, но и трактир, половину острова и любовь всех девственниц, а также зрелых женщин, живущих в окрестностях. Это в несколько раз превышало годовую прибыль его трактира, где сытный ужин, состоящий из кувшина вина, куска сыра, нескольких смокв да тарелки жареной рыбы, стоил всего две лепты.
        Людвиг смотрел на Ираклия с нескрываемым неодобрением. Платить такие деньги за замурзанного десятилетку, готового услужить за медный грошик! Давать золото этому пузатому крестьянину, толстому греку, который боится своих гостей до обморока! Если бы северянин заинтересовался маленьким оборванцем, то не заплатил бы ничего. Достаточно было бы поманить мальца пальцем и швырнуть в лодку перед отплытием.
        Этот наглый византиец слишком мягкосердечен и платит за то, что принадлежит ему по праву сильного!
        Пока на лице Людвига отражались эмоции, Василий неторопливо отщипывал кусочки от питы, жевал и запивал вином, всем своим видом показывая, что происходящее его никак не касается.
        Трактирщик же смахнул со столешницы золотые кружочки и, зажав их в кулаке так, что побелели костяшки, крикнул сыну осипшим голосом:
        - Спиро! Спиро! Иди сюда!
        Повторять не пришлось. Мальчишка появился рядом, словно балаганный черт из-за занавески, испуганный и радостный одновременно. Можно было быть уверенными, что разговор малец подслушал.
        - Спиро, - сказал счастливый отец, сжимая в потной ладони свое внезапное счастье, - этот человек взял тебя в услужение. Теперь ты поедешь с ним…
        - Ты рад? - спросил тот, кто назвался Ираклием. - Этого ты хотел?
        Мальчик осторожно кивнул, все еще не веря, что желание сбылось.
        - Путешествие будет трудным, - сказал Ираклий без тени улыбки. - Ты еще не раз проклянешь день нашей встречи.
        Василий поднял одну бровь, но ничего не сказал, справедливо полагая, что молчание есть золото. Людвиг же скабрезно усмехнулся, но тут же спрятал улыбку и испуганно отвел взгляд.
        Мальчишка ничего не ответил, только улыбался щербатым ртом.
        - Поешь, - приказал Ираклий маленькому слуге. - Собери еды в дорогу, за все заплачено, спускайся к пристани и жди меня там. Если я не вернусь к ночи, скажешь капитану тариды, которая меня привезла, что я приказал ему пустить тебя спать на палубу. Понял?
        - Да.
        - Попрощайся с отцом. Наверх ты можешь не подниматься.
        - Прощай, отец! - сказал мальчик почти без выражения.
        Трактирщик осенил сына широким крестным знамением, но близко не подошел. Руку с золотом он по-прежнему прижимал к груди.
        Мальчишка метнулся к кладовой (застучали по пыли голые пятки), зашумел там голодной мышью, но Ираклий уже отвернулся и от него, и от очумевшего от счастья корчмаря, и обратился к своим собеседникам:
        - Я слышал, что бывший игумен по имени Христодул хотел бы построить здесь, на Патмосе, монастырь. Место тут святое, да и людям будет где укрыться от набегов. Он обращался к императору, но не получил согласия?
        - Это так, брат, - подтвердил Василий. - Я тоже слышал об этом. Император пока не дал соизволения. А Христодул не получил поддержки от архиепископа.
        - Вот как? - сказал Ираклий, окидывая взглядом открывающийся с веранды пейзаж. - Красивое место… Неподалеку я видел развалины языческого храма. На этом месте можно было бы воздвигнуть святыню новую. И для нас бы за ее стенами нашлось место в случае необходимости. Ведь остров нуждается в защите. И Божьей, и человеческой.
        - Я не могу обещать, - произнес Василий, подумав.
        - А этого и не требуется, - отозвался Ираклий. - Но попробовать стоит. В этом море много островов. Легко найти место и для тех, кто считает первым Патриарха, и для тех, кто считает первым Его Святейшество. И для нас, у которых свой Первый. Прозвучавшая в Константинополе анафема не должна ничего изменить в деле, которому мы служим. И ничего не изменит. Так?
        Оба его собеседника молча кивнули.
        - Корабль будет уходить утром. До этого времени стоило бы договориться о том, как поддерживать связь, как объединять силы и делить влияние.
        - Влияние разделили без нас, - буркнул Людвиг. - Будем надеяться, что нам в ближайшее время не придется устраивать ничего подобного прошлогоднему походу. Потому что сейчас меня бы обезглавили за одну только мысль выступить вместе с византийцами.
        Он хлебнул вина из глиняной кружки и сразу же налил себе еще. Красные капли сбежали с подбородка на грудь и затерялись на темной ткани плотной простеганной куртки.
        - Времена изменятся, - произнес Ираклий с убеждением. - Общий враг объединяет.
        - Не всегда, - возразил Василий печально. - Но ты уже сказал: случилось то, что случилось. И с этим жить…
        Они все еще беседовали и неторопливо ужинали остывшей рыбой, которая все равно была вкусна, когда солнце наконец-то упало за горизонт, и на остров, как всегда неожиданно, скатилась ночь. Трактирщик, ворча, зажег плошки с маслом, а на стол к гостям, расщедрившись, водрузил свечной огарок: толстый, весь покрытый темными потеками, с густо коптящим воздух фитилем. Вокруг огня тут же закружилась мелкая назойливая мошка, за которой потянулись здешние кусачие до невозможности кровопийцы.
        Ночь принесла не только москитов да синюю с блестками звезд тьму, но и легкий бриз, спускающийся к морю. Сразу же похолодало. Запахи стали резче, звуки отчетливее. Деревенька уснула еще до того, как над островерхой горой поднялся молочный диск луны, и дышала тихо, как спящий младенец. Только топтались в загоне на самом краю дремлющие овцы да тяжело вздыхал стреноженный ослик на лужайке у оливковой рощи.
        Разговор продолжался далеко за полночь. И только когда в ветвях начали перекликаться соловьи, а храп трактирщика, так и не дождавшегося, пока гости улягутся, уже напоминал не рев раненого мула, а шум далекой грозы, мужчины стали устраиваться на ночлег прямо в саду возле веранды. По тому, как они готовились ко сну, чувствовалась изрядная привычка к походной жизни и ее невзгодам, но сегодня невзгодами и не пахло. Ночь была спокойна, земля отдавала накопленное за день тепло, прохладный воздух облегчал дыхание, и зарницы, бесшумно полыхавшие далеко на востоке, не предвещали ни грозы, ни непогоды. Устроившись на расстеленных плащах, двое мужчин уснули, а третий продолжал бодрствовать, глядя в звездное бездонное небо.
        Ему еще не пришел срок сменяться и первая роса не успела увлажнить траву, когда задымились и погасли факелы возле пристани, а стоявшие на вахте матросы с тариды стали клевать носами. Остров, убаюканный шорохом набегающих на гальку волн, погрузился в глубокий предрассветный сон, полный беспокойных сновидений, шорохов и протяжных, как стоны, ночных звуков.
        Около трех часов пополуночи, ровно после того, как луна начала свое падение в море, в гавань, не поднимая парусов, вошла галера. Борта ее, выкрашенные черной краской, сливались с тьмой, а капитан не вел корабль прямым ходом к пристани, а крался, словно опытный вор, вдоль скал, ограждающих бухту. Впрочем, он и был вором - и черный окрас судна, и его повадки, да и сам метод приближения к цели красноречиво свидетельствовал о том, что к причалу двигались не торговцы, а те, кого называют пиратами.
        Судно скользило в густой тени прибрежной скалы, в опасной близости от торчащих из воды камней, но шло уверенно, не рыская и не меряя глубину лотом - рулевой хорошо знал местные воды и явно бывал в гавани не раз и не два. Весла, обмотанные тряпками, практически бесшумно погружались в воду, гребцы работали слажено, и хищный силуэт галеры споро продвигался по небольшой ряби к берегу.
        На носовой платформе корабля виднелась неподвижная темная масса - стоявшие плечом к плечу воины, одетые в легкие доспехи готовые в один прыжок оказаться на чужом судне или на пристани.
        Галера была велика, хотя, конечно, не шла ни в какое сравнение с дромоном[79 - Дромон (от греч. dromos - бег) - быстроходное парусно-гребное военное судно в V - VII вв. Основной вид византийского тяжелого боевого корабля. Дромон представлял собой облегченную версию римской биремы: имел 1 - 2 ряда весел, высокие борта, боевые площадки на носу и корме, где располагались галереи для лучников и находились катапульты. В носовой части судна располагался таран. Начиная со второй половины VII в. дромоны оснащались закрытыми котлами с медными трубами (сифонами) для метания «греческого огня». Парусное вооружение состояло из 1 - 2, реже 3 мачт с латинскими парусами. Рулевое устройство составляли два навесных весла, по одному на каждый борт. На дромоне не было сплошной палубы, имелись лишь узкие помосты для воинов. Длина судна варьировалась от 30 до 50 метров, ширина от 6 до 7 метров. Экипаж составлял в зависимости от размера от 100 до 300 человек.], зато рядом с таридой казалась настоящим гигантом. Удар ее могучего форштевня-тарана мог вывести из строя даже более крупное судно, а здесь, в гавани, у нее
просто не было соперников. Пиратский корабль заходил на боевой курс спокойно и уверенно, словно ястреб-перепелятник на стаю жирных птичек, выпорхнувших из густой ржи. Капитан хорошо знал, что на острове нет гарнизона, а десяток слабо вооруженных местных жителей никакой опасности для многочисленного экипажа не представлял. Островитяне и их имущество были просто желанной добычей, овцами, которых можно было остричь или при желании пустить на мясо, не опасаясь получить в грудь ржавое железо. Полсотни гребков отделяло пиратов от пристани, от того момента, когда соскучившаяся по крови абордажная команда высадится на берег. Все казалось таким простым делом…
        Спирос сладко спал на палубе тариды, устроив себе гнездышко из ветоши и старых мешков в большой бухте швартовочного каната, и видел как минимум третий сон, когда его плеча легко коснулась чужая рука. Он был привычен к внезапным пробуждениям и мгновенно привстал, протирая заспанные глаза. Человек, сидевший перед ним на корточках, оказался незнакомым мужчиной тридцати с лишним лет, одетым во все черное, с вымазанным сажей лицом. В свете звезд он напоминал черта, каким его рисовал местный художник - полубезумный монах Такие, и Спирос невольно перекрестился с испуга.
        Мужчина улыбнулся - в темноте сверкнули белые зубы (переднего не было и клык рос криво) - и жестом показал мальчику, что шуметь не надо. Спирос кивнул и тихонько соскользнул с бухты вниз, на доски палубы. Оглянувшись, он понял, что разбудивший его человек был на палубе не один - пятеро таких же, одетых в черное, притаились у внешнего борта тариды. А еще через секунду Спирос рассмотрел крадущуюся вдоль берега галеру и тут же присел еще ниже, сливаясь с палубой. Сердце его забилось пойманной в силок птицей, во рту сразу стало сухо, зато мочевой пузырь, еще минуту назад порожний, мгновенно наполнился до предела. Страх едва не хлынул из него наружу вместе со струей горячей мочи, но мальчишка сдержался, ухватив себя за срамной отросток так, что едва не раздавил его в кулаке.
        Галера скользила по темной водной глади бесшумной тенью, весла взлетали вверх, словно крылья, и Спирос поймал себя на том, что не стремится убежать, хотя убежать было бы самым разумным решением из всех возможных. И даже не кричит во все горло, стараясь предупредить островитян о летящей к ним со стороны моря черной смерти. Исполняя приказ незнакомца, он молчал, глядя во все глаза, как…
        …тот раскладывает перед собой глиняные шары, от которых несет какой-то гадостью, и начинает осторожно раздувать трут, тлеющий в керамической коробочке…
        …как в разных местах на пристани и на пришвартованных к ней судах начинают мерцать такие же красные огоньки…
        …и это сияние видят на палубе атакующей галеры…
        …как шевелится темный нарост на носовой платформе…
        …и пронзительно кричит с мачты обреченного корабля наблюдатель, кричит громко, срывая голос, на незнакомом Спиро языке…
        …как галера начинает табанить, и с ее бортов летят десятки стрел, но прицел плох и они впустую стучат по доскам…
        …а ночь взрывается клубящейся огненной струей, которая летит недалеко, шагов на пятьдесят - ровно настолько, насколько нужно, чтобы…
        …обжигающий глаза и тела поток накрыл носовую платформу и побежал весело по фок-мачте и такелажу…
        …лизнул вспыхнувший в ответ парус…
        …охваченные огнем воины посыпались в воду, но вода не могла загасить пламя, и дико вопящие огненные силуэты в агонии забились на поверхности…
        …темные люди метали глиняные шары, рассыпающие в воздухе искры, и шары падали на гребные палубы, и расцветали там цветами пламени…
        …неуправляемая галера стала боком, весла беспорядочно мелькали в воздухе, перекрещивались, стучали друг о друга…
        …труба на берегу снова харкнула струей огня, на этот раз, накрыв правый борт и корму…
        …и косматые языки охватили все судно, карабкаясь на мачты, охватывая людей, которые метались по палубам и прыгали вниз в тщетной попытке спастись…
        …промахнувшись мимо пристани, галера ударила всей тяжестью в прибрежный риф, затрещали, ломаясь, как хворостинки, весла…
        …гибнущие люди закричали еще громче, хотя казалось, что закричать громче уже невозможно…
        …хрустнул, прогибаясь, борт, заскрежетали, выходя из дерева, длинные корабельные гвозди…
        …еще одна струя зловонной смерти хлестнула вдогонку, поджигая то, что еще не загорелось…
        …пылало все.
        Спиро только сейчас начал понимать, что произошло. Дурнопахнущий жар бил ему в лицо. Одетые в темное люди, став по краю пристани и взобравшись на прибрежные скалы, расстреливали уцелевших пиратов из арбалетов - благо пламя давало возможность разить врага прицельно. Тех, кто уцелел в огне и пытался взобраться на обрывистый берег, сталкивали вниз баграми и палками, били по головам, и они, оглушенные, тонули у самого берега.
        Галера пылала так, что, казалось, над побережьем поднимается огненный рассвет.
        Для пиратов бой был проигран, так и не начавшись. Еще пятнадцать минут назад к берегу подходило грозное судно, несущее в своем чреве сто пятьдесят привычных ко всему головорезов. Сейчас же черные жирные нити копоти носились по воздуху, как траурные ленты.
        То, что происходило у пирса, нельзя было назвать схваткой. Это было хладнокровное жестокое убийство, истребление. Люди, сидевшие в засаде на берегу, не знали, что такое жалость. Зато хорошо знали, как лишать жизни. То там, то тут вспыхивали жаркие, короткие стычки - кое-кому из пиратов удавалось выбраться из воды, но тут же рядом возникали фигуры в черном, звенела сталь, глухо рвали влажный от дыхания ночного моря и пролитой крови воздух арбалетные тетивы. Болты с чавканьем пробивали плоть.
        Спиро, несмотря на юный возраст, много раз видел, как умирают люди. Смерть давно не поражала его, но и не стала привычным зрелищем. Он не успел зачерстветь. Ему все еще было страшно. И любопытно. И любопытство пересиливало страх.
        Мальчишка сделал несколько неверных шагов, переступил через низкий борт тариды и спрыгнул на пристань. В нескольких местах дощатый настил обуглился и дымился, возле медных сифонов по дереву бежали небольшие шарики пламени, с раскаленного металла все еще капал жидкий огонь. Спирос обошел страшный огнеметный агрегат боком, чтобы ненароком не коснуться горячих труб. Из их чрева тошнотворно несло тухлыми яйцами и еще чем-то не менее вонючим, напоминающим запах падали. Зловоние так било в ноздри, что мальчишка едва сдержал позывы к рвоте.
        Дальше было хуже.
        Спиро отвернулся, чтобы не видеть, что делает с телом человека греческий огонь, но это не помогло, и остатки ужина вылетели из него с такой силой, что рвота хлынула даже через ноздри. Мальчишка, шатаясь, отбежал от обугленного трупа и, вытерев рот грязной ладонью, перекрестился.
        Горящий корабль производил страшный шум: ревело, пожирая свою добычу, пламя, горящие доски и головешки падали в волны и шипели, трещал рассыпающийся корабельный скелет. Пронзительно пищали прыгнувшие в воду крысы, потерявшие свое пристанище. И еще выли и кричали на разные голоса те, кто еще не сгорел, не утонул и не был убит. Их осталось немного, но кричали они громко, может быть в надежде, что Бог услышит их мольбы о помощи. Но Бог ничего не слышал. Время было позднее и, наверное, он спал.
        Спиро подошел к самому краю пристани, не в силах оторвать взгляд от пылающей галеры. Трудно было поверить в то, что неизвестные люди в черном, скорее всего, прибывшие на остров вместе с таридой, привезшей доброго Ираклия, в течение получаса уничтожили корабль, экипаж которого многие годы держал в страхе торговцев и рыбаков - обитателей местных вод, и жителей здешних островов с островками.
        Черный корабль умирал у скалы. Он умирал плохо, и Спиро почувствовал, что улыбается, глядя на смерть врагов. Его мама, любимая мама, сладкий запах пота которой до сих пор чудился мальчику ночами, тоже умирала в муках. Он хотел бы забыть все, что произошло в тот день, но не мог. И, скорее всего, ему не суждено этого забыть до самой смерти. Но он не разучился улыбаться, а только что приобрел новый повод для радости - смерть врага.
        Под ногами у Спироса зашуршало, словно под настилом пристани завозилась огромная крыса, и он невольно сделал шаг назад, но тут же наткнулся спиной на препятствие. Тяжелые сильные руки легли ему на плечи, и мальчишка, повернув голову, увидел, что за его спиной стоит закутанный в свой потертый плащ Ираклий - его новый кумир и хозяин. Лицо приезжего было совершенно бесстрастно, темные глаза блестели в бликах пламени, как черные агаты. Белки глаз стали совершенно незаметны в таком освещении, и Ираклий смотрел на смерть глазами смерти - угольно-черными, блестящими, источающими холодный ужас.
        Он ободряюще похлопал мальчика по плечу, и оба остались на месте. Шорох стал громче и за край настила уцепилась чья-то обгорелая рука, более напоминающая птичью лапу, чем человеческую конечность. Потом на доски легла вторая рука, уже не такая страшная, и на причал выбрался мокрый, израненный и жалкий человек.
        Боль безжалостно скрутила его тело. Он не мог подняться и не мог лечь - мышцы чуть не рвались от каждого движения. Из раны на лбу сочилась темная, как смола, кровь, сгоревшие борода и волосы покрывали кожу коркой. Пират был обуглен, как горелое полено, но в ухе его сияла непонятно каким образом уцелевшая и не закоптившаяся серьга.
        Потратив все силы на подъем по скользким скалам, на которых крепился настил, он упал на одно колено и едва не опрокинулся на бок, разевая в крике рот. Спиро стиснул кулаки и двинулся вперед, но сильная и твердая рука Ираклия не дала ему сделать и шага. Мальчик обернулся, скаля зубы, но понял, что Ираклий не хотел сдерживать его: приезжий протягивал Спиросу меч, который весь вечер прятал под плащом.
        Мальчик взял оружие. Клинок был тяжел, но рукоять, любовно перемотанная кожаной лентой, так ухватисто легла в руку, словно меч давно принадлежал Спиро. Ираклий нагнулся так, что их лица почти соприкоснулись, и спросил негромко:
        - Хочешь убить?
        Мальчишка кивнул, и потащил оружие к себе.
        - Не спеши, - сказал приезжий. - Возьми его покрепче, я преподам тебе первый урок. Посмотри на врага… Он жалок?
        Раненый попытался подняться с колена, но не смог и смотрел на стоящих перед ним людей с ужасом и ненавистью.
        - Нет, он не жалок, - произнес Спиро чужим, сиплым голосом.
        - Правильно, он не жалок. Он омерзителен. Так?
        - Да.
        - Но он безоружен! Он ранен! Он истекает кровью!
        - Мою мать, - просипел Спирос, захлебываясь от переполнявшей его ненависти, - убили безоружной. Ее изнасиловали по очереди четверо таких же пиратов, как он. А, может быть, он и был одним из них, я не видел лиц. Потом они принялись резать ее ножами и запихивать в раны сено… Она кричала… Тогда они забили ей в рот огромный пучок травы и смеялись, пока она задыхалась. И кололи ее мечами… Око за око, господин. Око за око. Это закон Божий.
        - Храни Господь ее душу, - сказал Ираклий. - Будет удобнее, если ты возьмешься за рукоять двумя руками. Клинок еще великоват для твоего роста. Занеси лезвие за голову, бей сплеча.
        Клинок ударил раненого, но сил у мальчишки не хватило, и, скользнув по виску наискосок, железо лишь сорвало с черепа пирата кожу, но не пробило кость. Зато снесло бандиту ухо вместе с серьгой, и золотой полумесяц с куском мяса на нем упал на доски пирса. Пират зарычал от боли, так рычит раненый волк, и сделал попытку броситься на Спиро, но тут же, потеряв равновесие, рухнул на оба колена.
        - Отлично, так даже лучше! - обрадовался приезжий и помог мальчику перехватить меч поудобнее. Он стал за ним, широко расставив ноги, и взял руки Спиро в свои, словно управлял марионеткой. - Еще разок! Сверху вниз! Вкладывай в удар вес!
        Они уже были не одни на краю пристани. Некоторые из одетых в темное людей, закончив свою кровавую жатву, пришли посмотреть на последний акт ночной трагедии.
        Меч описал в воздухе полукруг, клинок зашуршал, набирая скорость, и с мясным звуком вошел в тело в полутора ладонях от основания шеи. Хрустнула кость, лезвие на мгновение застряло в ране, и Ираклий подал рукоять на себя, совершая танцевальное движение. Мальчишка невольно повторил его с точностью, словно они с новым наставником составляли единое целое. Клинок выскользнул из раны, сделав разрез шире и глубже. Брызнула кровь.
        Спиро уже не улыбался, он скалился, не отводя взгляда от умирающего врага. Жизнь покидала изувеченное тело морского разбойника, но дух все еще не оставил его. Глаза пирата помутнели, и он больше не пытался привстать, но не просил пощады и не отводил взгляда от своего убийцы.
        - Месть сладка, - прошептал Ираклий на ухо мальчишке. - Око за око, малыш, это высшая справедливость…
        И тут разбойник засмеялся.
        Это было невероятно. Обожженный, изрубленный, блюющий кровью, сукровицей и морской водой кусок плоти смеялся. Обуглившиеся губы растянулись в улыбке, лопаясь, как раздавленные пиявки, из-под сожженных век выкатился наружу уродливый, словно потерявшая панцирь улитка, глаз.
        В горле умирающего забулькало, и Ираклий не сразу разобрал сказанное.
        - …ой же. ак… я, - выдавил из себя пират, выплюнул густую струю черной крови, и повторил разборчивей, на вульгарной латыни: - Ты будешь таким, как я…
        Чудное четверорукое и четвероногое существо развернуло корпус, чуть согнуло колени и лезвие меча по короткой дуге взмыло над его правым плечом. Ветер подхватил полу плаща, и смотрящим со стороны на мгновение показалось, что хищная птица распахнула крылья над стоящим коленопреклоненно разбойником. Отблески пожара коснулись окровавленной стали: красное смешалось с красным.
        - Нет, - возразил негромко тот, кто здесь и сегодня называл себя Ираклием. - Он не станет таким, как ты…
        Меч качнулся, четверорукое четвероногое существо шагнуло вперед, вкладывая весь вес в движение лезвия.
        - Он станет таким, как я!
        Клинок, направленный умелой рукой, рассек шею пирата с легкостью - так тяжелый топор смахивает со ствола сухой сучок. Голова склонилась на бок и скатилась по плечу, глухо стукнув по доскам настила. Вслед за ней ничком рухнуло тело.
        - Уж не знаю, что лучше, - вполголоса произнес Людвиг, отворачиваясь.
        Говорил он себе под нос, но стоящий в нескольких шагах Василий его расслышал и ухмыльнулся в усы, стрельнув в сторону северянина неожиданно недобрым взглядом.
        Василий шагнул вперед, заглядывая за край причала, где море баюкало на волнах горящий остов корабля и трупы его команды.
        - Пожалуй, - сказал он задумчиво, - у меня есть повод поговорить с архиепископом о просьбе игумена Христодула. Его идея с монастырем на этом острове вовсе не такая неосуществимая, как мне казалось, не так ли, господин Ираклий?
        Тот, кого он назвал чужим именем, кивнул головой и погладил Спироса по слипшимся от пота волосам.
        Он уже давно забыл свое собственное имя.
        И мальчишке предстояло сделать то же самое.
        Глава 17
        ИЗРАИЛЬ, НАШИ ДНИ.
        НАЦИОНАЛЬНЫЙ ПАРК «МЕЦАДА». АРХЕОЛОГИЧЕСКАЯ ЭКСПЕДИЦИЯ ПРОФЕССОРА РУВИМА КАЦА.
        Провалиться под землю - удовольствие не из приятных. Кто не верит - может попробовать.
        Валентин ухнул вниз под углом - так летят с детской горки-каталки - и сердце сразу ушло в пятки, будто бы он упал не на два с лишним метра ниже уровня раскопа, а пролетел вниз сорок этажей в кабине оборвавшегося лифта. Он даже вскрикнуть не смог, звук застрял в горле, рот мгновенно пересох и наполнился сухой, неприятно пахнущей пылью.
        - Валентин! - голос дяди Рувима звучал взволнованно. - Ты цел?
        Шагровский попытался выдавить из себя «да», но получился только какой-то невнятный звук, больше напоминающий предсмертный стон, после чего в раскоп, засыпая незадачливому землекопу глаза, полетела сухая земля, и в щель пустынной змеей скользнула Арин.
        - Ты в порядке? Что не так?
        - Я в порядке, - на этот раз речь вышла более разборчивой, только попавшая в рот пыль и комки земли мешали, а сплюнуть было нечем, и Валентин фыркнул и закашлялся, как наевшийся собственной шерсти кот.
        Он попытался привстать, и они с Арин оказались зажатыми между нависающей скалой и земляной стеной, по которой Шагровский и соскользнул вниз.
        - Арин! Он в порядке? - переспросил профессор Кац.
        Сверху, словно от его слов, полетели тонкие струйки невесомой пыли.
        - Все о’кей, профессор, - откликнулась Арин. - Живой… Не топчитесь по краю, нас засыплет.
        В ответ сверху опять сыпануло и, как назло, точно за шиворот Валентину.
        - Ты ушибся? - спросила она негромко.
        В провале вдвоем было тесно, буквально не повернуться, впрочем, если быть до конца честными, они и не пытались увеличить расстояние. Шагровский чувствовал через рубашку всей кожей (и от этого ощущения его словно электрическим током прошибло пришедшее совершенно некстати возбуждение), как прижались к нему прикрытые чуть влажным хлопком, твердые, горячие от южного солнца и тока крови груди девушки.
        Трудно представить себе что-то менее эротичное, чем двое потных, пропыленных, зажатых в нескольких метрах под землей людей, но Валентин готов был поклясться чем угодно, что более острого чувства не испытывал за тридцать с лишним лет жизни.
        - Да цел я, цел, - прокашлял он в ответ, не спеша отстраняться.
        - Ну, что там? - в голосе дяди было слышно нетерпение. - Раз уж вы там живы и здоровы, так скажите вразумительно… Видите что-то?
        - Ну, если ты отойдешь от света, - отозвался Шагровский. - Не видно же ни черта! Дядя Рувим, а фонарь у кого-нибудь найдется?
        Наверху опять зашуршало. На миг стало совсем темно, но спустя секунду вниз хлынул поток голубовато-жгучего света, и в щели проема появилась рука с зажатым в ладони диодным фонарем.
        - Достанешь? - спросил Валентин.
        Девушка кивнула и, ловко опершись на бедро Шагровского, привстав, сдернула вниз компактный «налобник».
        - Порядок!
        - Отлично! Осмотритесь. Сейчас спустим вам респираторы…
        Заметив недоуменный взгляд Валентина, Арин опередила вопрос, который почти сорвался с его губ.
        - Если это старая «мина», которая не вскрывалась больше тысячи лет, то здесь могут быть споры микроорганизмов, грибков, к которым ты иммунитета не имеешь.
        - Что-то вроде проклятия фараонов? Девушка фыркнула пренебрежительно.
        - Сказки.
        В искусств енную пещерку опустили целлофановый пакет с респираторами типа «лепесток», и они с Арин надели маски.
        Центр «мины» занимал похожий на клык бугристый валун, торчащий из потолка и доходящий практически до пола. Конец клыка был обломан, и между ним и скалой, образующей дно пещеры, был лаз высотой чуть менее полуметра. Протиснуться в него можно было только по очереди, и первой в неширокую щель проскользнула Арин. Шагровскому пришлось изогнуться, словно прыгая «фосбери флопом», но через секунду он уже без труда проник в соседнее помещение и замер в изумлении.
        Пыли почти не было.
        Натоптали и напылили они в соседней воздушной камере, а здесь воздух, пробитый пучком ослепительного света, был прозрачен - за тысячи лет вся пыль улеглась на пол и теперь клубилась невесомыми облачками на уровне колен. Стены «мины» представляли собой сплошную скальную породу, единственным входом в убежище (а в том, что это искусственно созданное убежище, теперь можно было не сомневаться - об этом говорили и следы работы каменотесов на стенках, и само его расположение) служила та щель, через которую сюда проникли гости.
        Гости наверняка незваные, потому что хозяин убежища никого не мог пригласить к себе не один десяток веков. Мертвые мало с кем разговаривают. Тот, кто некогда укрылся в «мине», по-прежнему полулежал в углу.
        Его останки представляли собой нечто среднее между скелетом и мумией. Плоть покойника не сгнила - она не могла сгнить в сухом и чистом воздухе убежища, а усохла и превратилась в некое подобие камня, плотно облепившего кости. На костяке сохранились фрагменты одежды, на ногах остатки обуви - высохшие, словно куриные лапы, ступни были схвачены ремнями сандалий с полуот-валившимися подошвами.
        К черепу пристали пряди волос, свалявшаяся в войлок борода свисала со щек мертвеца, словно наскоро приклеенная к карнавальной маске гроздь тополиного пуха. Между тем, что когда-то было губами, отдавали желтым сохранившиеся зубы. Нижняя челюсть лежала на груди покойника, отчего казалось, что мертвец кричит.
        Правая рука хозяина «мины» лежала на каком-то предмете, более всего напоминающем цилиндр - этакий тубус, достаточно широкий и короткий.
        Валентин почувствовал, что рука Арин крепко сжимает его ладонь. Ему самому было не совсем уютно, словно он без спросу вломился в чужой могильный склеп. «Лепесток» скрадывал запахи, но Шагровский был уверен, что в этой камере не пахнет ничем: ни тленом, ни пылью, ни плесенью.
        - Ну что там? - донесся до них голос профессора Каца, полный неподдельного нетерпения и надежды. - Есть хоть что-нибудь?
        - Есть, - крикнула в ответ Арин, но ее голос заметался между стенами «мины» и выбрался наверх настолько ослабевшим, что дядя Рувим скорее угадал, чем услышал ответ. - Готовьте оборудование! Здесь тело…
        - Что?
        - Готовьте оборудование! Здесь мертвец!
        - Shit! И что же вы молчали? Ничего там не трогайте… Давайте наверх!
        Но они стояли, не в силах отвести взгляд от своей страшной находки, и покойник улыбался им в ответ раззявленным ртом.
        - Сколько лет он тут лежит? - спросил Шагровский, переходя на шепот.
        - Мецада пала в 73 году нашей эры. Если он умер тогда, то тысячу девятьсот тридцать семь лет. Почти два тысячелетия…
        Арин продолжала с силой сжимать ладонь Валентина.
        - И за две тысячи лет он не истлел полностью?
        - Тут сухо, постоянная влажность, никогда не менялась температура. Тело словно лежало в кладовой… Уникальный случай…
        - Знаешь, мы сегодня вписали свои имена в анналы полевой археологии…
        - Имя твоего дяди мы туда вписали. - Глаза Арин весело сверкнули над маской. - Впрочем, оно уже давно во всех разделах!
        - А ну выходите немедленно! Топчетесь там как слоны! - проорал Кац, просунув голову в пролом. - Быстро наружу! Нашли себе променад! Я кому сказал!
        - Выходим? - переспросила Арин.
        В «мине» было удивительно тихо, хотя можно было представить себе, какая беготня поднялась наверху. А после того, как вопль дяди затих, зарывшись в мягкую, как пух, пыль у их ног, тишина стала и вовсе непроницаемой. Для полной картины, словно взятой из фильма про Индиану Джонса, не хватало только звона падающих на камень водяных капель. Но воды здесь не было никогда. Во всяком случае, последние две тысячи лет.
        Шагровский кивнул, но с места не сдвинулся.
        Они стояли над высохшим телом, прижатые друг к другу в тесноте подземного убежища, не имея возможности выпрямиться в полный рост, дыша тяжело и часто от недостатка кислорода, но не спешили покинуть «мину». Это было прикосновением к прошлому, к такой древней истории, что от осознания того насколько глубока пропасть времени, разделяющая «тогда» и «сегодня», становилось страшно и удивительно.
        За скалой зашуршало - в «мину» кто-то спускался, и можно было не ломать себе голову над тем, кто именно сломя голову спешит на место находки.
        Арин первая скользнула к выходу, Валентин последовал за ней.
        Профессор внизу еще не объявился, но источник шума определился легко: сверху свисала примитивная веревочная лестница, явно извлеченная из дальних закромов склада экспедиционного оборудования. Выглядела она точно выхваченной из другого времени и вполне соответствовала обстановке.
        - Наконец-то, - сказал дядя, заметив шевеление внизу. - Я уж думал, вы там поселиться решили… Арин, давай наверх! Валек, ты тоже поднимайся. Сейчас ребята подтащат твою камеру и фотоаппарат. Потом снимем весь процесс вскрытия «мины» с самого начала. Придется тебе еще раз пострадать для искусства, так что посмотри, на что падать будешь. Вы там ничего не сломали?
        - Все в порядке, Рувим, - отозвалась Арин, хватаясь за деревянную перекладину лесенки и начиная подъем. - Думаю, что тебя можно поздравить…
        Профессор Кац выплясывал на солнцепеке, как первокурсник перед интимным свиданием с заезжей кинозвездой. Казалось, что он сбросил минимум лет десять. Дело, скорее всего, было во взгляде - глаза дяди Рувима просто лучились от радости. Он буквально выдернул из провала Арин и племянника и от избытка чувств обнял и расцеловал обоих. Вокруг раскопа собрались фактически все члены археологической партии. Настроение царило приподнятое, а после короткого рассказа побывавших в «мине» оно стало еще лучше, практически перейдя в эйфорию.
        Сам факт обнаружения неизвестной «мины» на территории национального археологического парка «Мецада», находящегося под патронатом ЮНЕСКО, был событием, достойным первых полос израильской прессы и, как минимум, упоминаний в прессе мировой. А найти прекрасно сохранившееся мумифицированное тело с остатками одежды и предметами быта того времени в том месте, где исследователи перекопали каждый квадратный метр - невероятной удачей.
        Радость всех, причастных к находке, была понятна. Рутинная работа - просеивание тонн земли - ни в какое сравнение не шла с разработкой «мины» двухтысячелетней давности. Выход на нижние ярусы Северного дворца перекрыли, вдоль древних каменных стен протянулись яркие заградительные ленты.
        Несмотря на мощное сложение и возраст, Рувим Кац с цифровой камерой в руках и обвешанный в придачу двумя кофрами со съемочной аппаратурой, соскользнул в провал с ловкостью молодого коммандос. Валентину оставалось только не ударить лицом в грязь.
        Сначала Арин сверху сняла момент провала Шагровского в подкоп, а профессор снизу запечатлел падение племянника в первую камеру «мины». На этот раз Валентин не рухнул вниз мешком, как случилось час назад, а вполне пристойно приземлился на ноги, стараясь не придавать лицу зверски-суперменское выражение. Тем более, что делать дубль особого желания не было. Далее все стало проще - к Шагровскому перешли знакомые обязанности оператора.
        В раскопе стало по-настоящему тесно. Профессор Кац занимал не в пример больше пространства, чем Арин, и прижиматься к нему не доставляло Валентину никакого удовольствия, а ведь приходилось еще и снимать. Дядя с трудом протиснулся под скалой, встал, тяжело дыша в респиратор, и замер, глядя на мумию.
        - Ничего не трогали?
        - Естественно…
        - Думаю, Валентин, у нас джек-пот. Почти наверняка могу говорить, что этот человек умер в день падения Мецады. И это был непростой человек. Рядом с ним - письменный прибор и чехол для свитков. Такой же, судя по описаниям, был у Иосифа Флавия. Очень недешевая по тем временам штука.
        - На одежде нет украшений…
        - Ровным счетом ни о чем не говорит. Осада продолжалась несколько месяцев. Любой кетонет лучше, чем грязный плащ с дорогой фибулой…
        Осторожно, стараясь не ступать слишком близко к телу, профессор присел на корточки, направив луч налобника на череп мертвеца.
        - Думаю, что он был стар. Половины зубов нет на месте и посмотри, как сточены жевательные… Наш зелот к моменту гибели, как минимум, перешагнул семидесятилетие. Ага… Слева… Не могу сказать точно, но похоже, что он был убит ударом в грудь. Причем это не сика, не обычный кинжал, а меч. Видишь полосу под ребрами?
        - Полосу вижу…
        - Хочешь, поспорим, что это след от удара мечом?
        - Дядя Рувим, ну, куда мне с тобой спорить?
        - А вот это верно!
        Профессор довольно фыркнул и продолжил осмотр.
        - То, что мы видим - тело одного из защитников крепости, убитого в момент взятия ее Сильвой. Даю девяносто процентов вероятности. Даже девяносто пять. Прошу прощения, что говорил о пустышке. Это сенсация! А если в тубусе окажутся документы - считай, что это второй Кумран. Или даже лучше. Определенно, племянничек, ты привез мне удачу!
        Профессор повернулся к Шагровскому, прикрывая налобник рукой, и Валентин увидел его счастливые, смеющиеся глаза.
        До нападения на экспедицию оставалось еще более сорока восьми часов.
        Глава 18
        ИУДЕЯ. КРЕПОСТЬ МЕЦАДА.
        АПРЕЛЬ 73 ГОДА Н. Э.
        Иегуда с высоты крепостной стены мог в тонкостях рассмотреть, как римляне строят «черепаху». Зрелище было красивым, словно полсотни солдат исполняли ритуальный танец. Ни одного лишнего движения. Ни одной лишней команды. Каждый из них знал свое место в строю, знал, что должен делать по счету, с какой ноги идти, какую руку поднять… Их действиями можно было бы наслаждаться, как представлением в цирке, но Иегуда слишком хорошо знал, чем завершится спектакль.
        Насыпь, подготовленная для осадной башни, поднялась уже настолько высоко, что для меткого броска из пращи по ее строителям не надо было быть опытным воином. Место расположения пращников и точку, где нужно было ссыпать на решетки, связанные из веток, свежую землю, отделяло не более семидесяти шагов. Каждая попытка осаждающих приблизиться к стене Мецады по эстакаде вызывала град камней, летящий в тяжело нагруженных рабов. И множество из этих камней находили цели. Потеряв за три часа полтора десятка носильщиков ранеными и убитыми, римляне построили «черепаху», прикрыв рабов щитами со всех сторон, и готовились продолжать работу.
        Защитники крепости встретили действия легионеров криками и свистом. Несколько стрел на излете скользнули по щитам, но римлян не испугали. Снизу донеслись команды сотника, и «черепаха» медленно, но уверенно тронулась вверх по склону, скрывая под панцирем два десятка носильщиков с корзинами, полными мелких камней и коричневой пустынной земли.
        Результат осады был предопределен еще до того, как она началась. Предопределен Богом, опытом римлян и их фортификационным искусством.
        Иегуда мог сказать с уверенностью - нет крепости, которую не взяли бы римляне. Слишком много раз за свою долгую жизнь он слышал похвальбу защитников неприступных цитаделей, а потом их предсмертные стоны.
        Для Рима был важен только результат, а вот расходы - денег ли, людей ли, времени ли - практически ничего не значили. Если нужно, то войска простоят под стенами год. Или два. Или три - если найдется крепость, способная прожить без связи с миром три года. Обычно на то, чтобы взять твердыню, которая до того считалась неприступной, уходило несколько месяцев. Не более. Когда легионы Сильвы стали под стенами Мецады, многие обитатели крепости встретили их оскорбительными криками и свистом.
        Что могут эти люди, которые сверху кажутся суетливыми муравьями?
        Но Иегуда не свистел и не смеялся.
        Война сначала становится искусством, потом работой, схожей с работой каменотеса - рутинной, с известным результатом. Он смотрел, как за считанные часы из камня пустыни вырастают громады лагерей, окруженные насыпными стенами, как раскрываются и устанавливаются за брустверами сотни палаток, как с упорством термитов солдаты - строго согласно единожды написанному правилу - возводят, соединяющие лагеря, валы, замыкая кольцо вокруг Мецады.
        Так же действовали войска Тита при осаде Иотапаты.
        Так же действовали они у стен Иерусалима.
        Так же действовали они сотни раз до того и будут действовать еще сотни раз после того.
        «Черепаха» ползла вверх по насыпанной за несколько месяцев эстакаде. Стучали по щитам выпущенные из пращей камни, летели вниз звучные проклятья обороняющихся. Достигнув нужного места, носильщики опорожнили корзины, и, окутавшись пылью, строй двинулся назад, утаптывая только что уложенный грунт.
        Через десять минут процедура повторится в точности, только земля будет высыпана на пару шагов дальше. И снова «черепаха» поползет вниз. А потом - вверх. И снова вниз. Когда эти легионеры устанут закрывать щитами рабов, их сменят следующие и работа не прекратится ни на час. С утра до ночи, с ночи до утра. За полный день насыпь вырастет на три локтя по вертикали. Завтра еще на три. И послезавтра. А потом они поведут по насыпи осадную башню…
        Он скорее почувствовал, чем увидел Элезара. Тот подошел неслышно и молча встал рядом и чуть сзади, за правым плечом Иегуды. Теперь они смотрели вдвоем, как «черепаха» спустилась вниз, рассыпалась, впуская внутрь себя новых носильщиков, и затопала обратно.
        - Иногда я думаю - живые ли они? - сказал Элезар со всей серьезностью. - Словно жернова мельницы… Может быть, мы воюем с мертвыми?
        - Они живые, - отозвался Иегуда, не отрывая взгляда от приближающейся колонны. - Просто воюют сотни лет. Без отдыха воюют. И многому научились за эти годы. Воевать и убивать - вот что они умеют в совершенстве.
        Немного подумав, он добавил:
        - Я сказал неправильно, прости… Они многое умеют в совершенстве. Покорив множество народов, они усвоили лучшее от каждого из них, впитали их знания, как морская губка впитывает воду. Эти люди многому научились. Просто покорять и нести смерть у них получается лучше всего.
        - Ты думаешь, что у нас нет шансов?
        - Ты и сам так думаешь, Элезар. Я не ошибусь, если скажу, что ты знал все с самого начала.
        Бен Яир промолчал.
        Иегуда подождал немного, а потом спросил:
        - Почему ты не увел людей, Элезар? Ведь борьбу можно продолжать и дальше. Пока жив хотя бы десяток из твоих людей, ты еще можешь продолжать свою миссию…
        - А куда нам уходить, старик?
        - Мир велик… Я знаю много мест, где есть евреи. Я вырос в таком месте. Ты бы нашел там пристанище.
        Защитники крепости подволокли к краю стены огромный камень, заранее поднятый на леса, и столкнули глыбу вниз, навстречу «черепахе». Тяжелый снаряд запрыгал по склону, набирая скорость. Зелоты торжествующе закричали, представляя себе, как кусок скалы врежется в строй, прикрытый щитами, и пронесется сквозь него, оставляя за собой раздавленные тела и искалеченных раненых. Камень несколько раз ударился о склон, подскочил, выкатился на эстакаду набирая скорость, но «черепаха» внезапно рассыпалась перед ним, распалась на две части, образовав проход, в котором остались только несколько замешкавшихся рабов с тяжеленными корзинами за спиной, и валун врезался в них, словно выпущенный из баллисты, круша и разрывая носильщиков в клочья. Крик покалеченных был так силен, что перекрыл вой разочарования осажденных, раздавшийся со стен Мецады.
        Разобранная на части «черепаха» зашевелилась, через несколько секунд солдаты восстановили строй, и пущенные сверху стрелы и камни снова застучали по прочным щитам, не причиняя легионерам вреда. Зато в ответ на сброшенный камень возле стоящих в лагере Сильвы метательных орудий засуетились солдаты, и «ложки» катапульт выгнулись под усилием натягиваемых канатов, замерли и взлетели в воздух одна за другой, швырнув вперед каменные заряды.
        Выпущенные орудиями камни ударили в скалу под стеной Западного дворца, пронеслись над Мецадой, и лишь один попал в основание сторожевой башни, вывернув из нее огромный кусок и убив по дороге пожилого мужчину в порванном кетонете и молодую женщину с ребенком на руках. Зелоты отхлынули со своих позиций вовремя. Следующий снаряд вдребезги разбился о гребень стены, и осколки его сыпанули вокруг, находя случайные жертвы среди бегущих. Фрагмент стены поплыл, словно не сложенный из камней, скрепленных раствором, а наспех вылепленный из мокрой глины. Все это происходило в десятке метров от Иегуды и Элезара, но ни один, ни второй не тронулись с места. Только бен Яир судорожно сжал кулаки.
        Если бы взгляды умели убивать, то никто из тех, кто был у подножия Иродового гнезда, не прожил бы и секунды. Глаза человека, который много лет возглавлял одну из самых радикальных партий в стране, человека, видевшего, как умер город его веры, как рухнул, превратившись в пепел, главный храм иудеев, как были украдены святыни, горели мрачным, недобрым огнем. Он не был полон ненависти. Он сам был - ненависть. Если бы у Смерти было лицо, то Иегуда бы узнал ее безошибочно - сейчас она стояла в шаге от него.
        Бен Яир смотрел со стены вниз, прямо на лагерь Сильвы, самый большой из девяти лагерей, построенных римлянами вокруг Меца-ды, и старик понял, что вождь сикариев пытается разглядеть среди легионеров фигуру прокуратора Флавия. Этот приземистый, похожий на крестьянина человек с тяжелой челюстью и косолапой походкой всадника часто стоял у входа в свою палатку, вперившись ненавидящим взором в каменную громаду крепости. Иегуда, хотя и не мог рассмотреть его лица, хорошо представлял себе бритые по римскому обычаю вислые щеки Луция Флавия, его тяжелую, словно у греческих боевых псов, голову, покатые мощные плечи воина и даже тик, подергивающий глаз и височную мышцу слева. По рассказам знакомых с ним людей, рану, скривившую ему лицо, Луций Флавий получил во время подавления восстания в Британии. С бунтовщиками у него были свои счеты. Пощады от прокуратора ждать не приходилось - не тот человек стоял под стенами последнего оплота сикариев.
        Они были достойны друг друга - прагматичный, жестокий и беспощадный Луций Флавий Сильва и фанатичный, жестокий и беспощадный Элезар бен Яир. У одного из них в распоряжении был Десятый легион, девять тысяч рабов-евреев, осадные машины, огромный опыт и вся мощь Империи за спиной. За спиной у другого - меньше тысячи соратников, включая женщин, детей и стариков, опустошенная страна, оскверненная вера, сотни тысяч погибших соплеменников да старая крепость, построенная самым кровавым и одаренным царем в истории евреев.
        Никто из них не отступит. Сильва не уйдет до того, как последний сикарий не будет прибит к кресту. А бен Яир…
        «А ведь я знаю, почему ты не ушел, - подумал Иегуда, глядя на Элезара. - Знаю, почему ты не увел людей. Я давно это знал, только боялся себе признаться в том, что знаю. Ты никогда не скажешь мне правды. До самого конца не скажешь правды. До самого конца».
        Глава 19
        ИУДЕЯ. КАПЕРНАУМ.
        30 ГОД Н. Э.
        Против двоих я бы еще выстоял, но четверо…
        - Зачем ты пришел? - спросил Шимон. - Тебя послали?
        Я бы не стал врать в любом случае, а зажатый учениками в тесноте овечьего загона - тем более. Обстановка очень способствовала откровенности, но вот только откровенность не означала отсутствие кровопролития.
        Я был вооружен сикой, но кто держал сику в руке, тот знает - сика не для боя, а для тихого убийства. И надежды, что опытные бойцы с опасением отнесутся к кривому кинжалу у меня в руках, не было.
        Они, конечно, понимали, что, если дело дойдет до схватки, я не буду стоять, как телок, и ждать, пока меня зарежут, и потому неплохо подготовились к возможному бою. Кифа в могучих руках сжимал видавший виды римский гладиус, лезвие которого давно истончилось от многочисленных прикосновений точильного камня.
        Братья Боанегросы с непохожими друг на друга, но одинаково свирепыми лицами, держали наготове пилумы. Копьем в загородке не особо поразмахиваешь, но по всему было видно, что сыновья Зевдеевы умеют колоть противника не хуже опытных легионеров.
        Стоявший ближе всех ко мне Шимон, вооруженный пугио, обратил его широкое лезвие к себе, вдоль предплечья. Из этой позиции он мог атаковать меня любым из ударов, а разных приемов в его арсенале было много. Я еще помнил, как виртуозно он владеет кинжалом.
        Мне не хотелось умирать без вины, среди высохшего овечьего дерьма и пучков обглоданной пыльной травы. Я поднял руки перед собой, показывая всем, что мои ладони пусты, но разве безоружность противника могла остановить сикария, принявшего решение? Меня бы, например, не остановила.
        Значит, меня не убили сразу потому, что решили выслушать. Не из гуманности или благих намерений - я слишком долго был одним из них, чтобы верить в сказки о благородстве - скорее уж, чтобы знать, откуда придет опасность, когда меня все-таки прикончат.
        - Меня никто не посылал… Я здесь, потому, что пришел послушать…
        - Пришел из самого Ершалаима, чтобы послушать? - скривил лицо Шимон. - Кто в это поверит? Кто знает о равви там, в столице? Кто? Ты лжешь, Иегуда! Ты всегда, с самой первой минуты мне лгал!
        - Неправда. Я и тогда пришел к вам, потому что верил…
        - Верил чему? Твои родители были настолько богаты, что не делали разницу между греком, египтянином и римлянином. Разве банкир может быть непримиримым? Для них все были одинаковы! Все, кто мог принести им доход… Ты от того же семени… Сребролюбие у тебя в крови, и ты, как твой отец, будешь делать деньги с кем угодно, лишь бы стать еще богаче!
        - Думаю, что это слабый довод, Шимон. Мы жили в Александрии. Жить там и вести дела только с евреями невозможно. Он не занимался политикой, но никогда не отказывал в помощи даже таким, как ты. И я… Он был хорошим человеком. Ты же сам это знаешь… Мне не в чем оправдываться. Не в чем признаваться. Нет за мной никакой вины.
        - Я не доверяю тебе…
        - Я знаю. Но ты никому не доверяешь!
        - Поэтому до сих пор жив.
        - Разве то, что ты до сих пор жив, не говорит в мою пользу? Я столько раз мог тебя предать…
        Шимон рассмеялся, но невесело, недобро - противным, кашляющим смехом.
        - Ты думаешь, что смог бы подобраться настолько близко?
        - Я не думаю. Я помню, что мог убить тебя тысячу раз. Но убивал других вместе с тобой и твоими племянниками. Ради нашего общего дела.
        - Да, - сказал он, и верхняя губа его задрожала, как у рычащего пса, обнажая крупные желтые зубы. - Я сделал из вас сикариев. А ставший сикарием, остается им до смерти. И после нее. И когда один из непримиримых приходит, преодолев сотни стадий, с сикой под кетонетом, это означает одно - он пришел кого-то убить. Кого-то приговоренного. Ты - непримиримый. Ты пришел, и путь твой был не близок. У тебя в рукаве сика. А ты говоришь, что пришел из Ершалаима сам по себе?
        - Весть о речах Иешуа разнеслась по многим селениям. Он проповедовал в Вифлееме, Назарете, и Ершалаим слушал его дважды. Он крестит людей водой, как его брат Иоанн. Говорят, что он умеет исцелять недуги. Кое-кто уверен, что ему под силу оживлять умерших. Люди считают, что он машиах… Разве того, что я перечислил, мало, чтобы о нем говорили? Или ты не веришь в силу его слов? Тогда почему ты с ним?
        - Не называй его Иешуа, - сказал Кифа с угрозой в голосе. - Называй его равви. Он учитель. Не ровня тебе.
        Я посмотрел в его мрачное, заросшее по самые глаза бородой лицо и ответил, стараясь не нарушить хрупкое равновесие, установившееся между нами.
        - Я знаю, что он учит в синагоге. Но назову его равви тогда, когда услышу сам. Верю, что он твой учитель, но моим он еще не стал.
        Одно неверное слово, движение, взгляд - и все закончится дымящимися кишками на грязной вытоптанной земле. Моими кишками.
        - Признайся, - спросил Шимон, - ты пришел причинить ему зло!
        Я покачал головой.
        - Нет. Я пришел посмотреть на человека, которого люди называют машиахом. Пришел услышать спасителя. Потому что, как и все вы, верю, что он придет, и кончится власть Рима на этой земле. На моей земле, на вашей земле.
        - Он машиах, - сказал Кифа с такой убежденностью, что любому, услышавшему его в этот момент, захотелось бы поверить в истинность этих слов. Глаза его сверкнули тусклым фанатичным огнем. - Он настоящий спаситель. Он разгонит легионы Тиберия, он заставит их провалиться под землю, сгореть в небесном пламени! Сам Бог поможет ему, потому что равви - сын его! Сын Божий! Царь Иудейский!
        Он почти кричал.
        - Вот об этом и говорят в Ершалаиме, - произнес я, обращаясь к Шимону Зелоту. - Что в Капенаруме живет и учит Сын Божий, Царь Иудейский, потомок рода Давидова - машиах-освободитель. Все, как сказано в Писании. Про двенадцать колен Израилевых, что несут людям слово его. Про чудеса исцеления, что он совершает. Да сбудутся пророчества, и восстанет из рабства земля Израиля, когда придет машиах - так говорят в Ершалаиме!
        - Значит, о нем говорят в Ершалаиме?
        Голос у нее был красивым. Не низкий, не высокий - бархатный, как ее темные, похожие формой на орехи миндаля, глаза.
        Нет, она не была красавицей! За свою жизнь я повидал множество женщин, превосходивших ее белизной кожи, статью, красою волос, покрытых светлым платком. И все-таки от нее невозможно было отвести глаза. Будь Иешуа женщиной, он должен был походить на Мириам из Магдалы. В них двоих было нечто, придававшее им таинственное сходство. Даже брат и сестра, вышедшие из чрева одной матери, были бы меньше схожи, чем Ешу и Мириам. Это сходство пряталось в повороте головы, в выразительных жестах, которыми сопровождалась речь… Как это объяснить, если можно только почувствовать, видя их двоих рядом? Больше чем родство - настоящая близость, рождаемая любовью.
        Мириам
        И как Иешуа смотрел на нее…
        Ее волосы были пышны и жестки, непокорно вырывались из-под ткани платка. Кожа смугла, губы обветрены, скулы выделялись на лице, подчеркивая раскосость темных, как зимняя ночь над Иудейской пустыней, глаз. Широкобедрая, невысокая, она удивительно ровно держала спину (я видел такую осанку только у эфиопских женщин, привыкших носить на голове тяжелые грузы), когда шла, и под выцветшей тканью хитона в такт ее шагам колыхались тяжелые, круглые груди.
        Она не была хороша, о ней не слагали песен, как о Суламите[80 - Суламита (Суламифь) - героиня книги «Песнь песней», авторство которой приписывают царю Соломону. Написание ее датируется приблизительно 835 годом до н. э. В буквальном прочтении Песнь песней представляет собой собрание любовных гимнов, раскрывающих взаимные чувства Соломона и Суламиты (Сулами-фи). Действующие лица книги - царь Соломон и его любовница, однажды названная по имени - Суламита. Смуглая кожа невесты (Песн. 1.4) позволяет некоторым комментаторам предполагать тождественность Суламиты царице Савской или дочери фараона - одной из жен Соломона. Иногда имя Суламиты связывают с Ави-сагой Сунамитянкой, последней наложницей царя Давида.], но отвести от нее взгляд было трудной задачей для мужчины. Для любого мужчины.
        Для всех тех, кто окружил меня с оружием в руках. И для меня тоже.
        Было в Мириам нечто, что заставляло прохожих оглядываться, когда она шла мимо. В повороте головы, в движении ресниц, в легком, как птичий пух, шаге…
        Я никогда не создавал кумиров, но если бы мог рисовать, я бы нарисовал ее… Если бы мог ваять, как греки - изваял бы. Просто, чтобы запомнить.
        О том, как она появилась возле Иешуа, рассказывали разное. Кто-то говорил, что Мириам была блудницей и Иешуа спас ее от побития камнями. В это я охотно верю. Он не делал разницы между людьми, а блудниц с золотой душой немало и на улицах, и во дворцах. Еще говорили, что она была одержима бесами и получила исцеление из рук его. Я не верю в бесов и не верю в эту историю, но об этом говорят и, что можно сделать? Кое-кто рассказывал, что она сама пришла, услышав одну из его проповедей, и решила следовать за ним, оставив мужа и детей. В это я не верю совсем. Конечно, она могла оставить мужа, но никогда бы не бросила детей, никогда бы не предала собственную кровь. В этом я уверен, потому, что потом, после того, как Иешуа умер, а ее пожирало безумие, она все равно оставалась верна его памяти и помогла мне сделать все, как он просил. Она нашла в себе силы пережить его смерть и дать людям веру в бессмертие. Человек, умеющий предавать живых, никогда бы не сделал то, что сделала она для мертвого.
        Я не знаю, что из рассказанного есть правда, но я видел то, что видел. Эти двое были половинками одного плода, частями единого целого, и то, что объединяло их, было сильнее зависти, сильнее злословия, сильнее смерти.
        Она шагнула в загон, и я увидел, как тень разочарования пробежала по лицу Шимона. Убивать меня в присутствии Мириам явно не входило в их планы.
        - Зачем вы окружили его с оружием в руках? Чтобы спросить о том, что говорят в Ершалаиме? - произнесла она, оглядывая моих противников. - Что он сделал вам?
        Кифа вначале потупил глаза, словно не женщина, а сам равви обратился к нему, но тут же снова поднял их и посмотрел на Мириам без смирения, как на досадную преграду. А она прошла по пыльной земле легко, словно летела над ней, и стала рядом со мной, слегка коснувшись моей руки, рукава, в котором таилось жало сики.
        - Я знаю, что ты, Шимон, не любишь Иегуду и не хочешь, чтобы он был с нами. Но не ты выбираешь спутников для Ешу - он сам решает, кого оставить возле себя. Вы злы на него за то, что Иешуа приблизил новенького к себе и доверил ему денежный ящик, но почему вы считаете себя вправе решать, кто сядет справа или слева от равви во время вечери? Кто достоин или не достоин распоряжаться средствами общины? Разве кто из вас, кроме Матфея, умеет считать и писать, как Иегуда? Разве кто умеет так бережно обращаться с деньгами, как он - сын банкира? И почему ты, Шимон, берешь на себя смелость обнажать меч против своих?
        - А почему ты спрашиваешь меня об этом, Мириам? - спросил Зелот, пригнув свою измятую голову. Он смотрел на нас исподлобья, и уши его слегка шевелились, когда он стискивал челюсти. - Ты? Женщина? Разве закон велит тебе вмешиваться в дела мужчин?
        - Закон не делит нас на мужчин и женщин, когда может свершиться зло, - просто ответила она. - Тогда мы просто люди. И что за разница между нами, кроме дней, когда ко мне приходят крови или я ношу под сердцем ребенка? Ты и сам знаешь, что скажет тебе Иешуа, когда узнает, что вы хотели зарезать одного из нас, как овцу в загоне…
        - Разве мы хотели убить его? - спросил Зелот, криво усмехаясь. Меч исчез в складках одежды - так змея втягивает вовнутрь свое раздвоенное жало. - Спроси у Кифы… Ты же знаешь - он не умеет лгать…
        - Мы хотели, чтобы он ушел, - прогудел Кифа.
        Они отступили, и мы внезапно остались в загоне одни.
        В доме звучали голоса, был слышен стук посуды - женщины накрывали на стол к вечере.
        Мириам подняла на меня свои глубокие глаза и сказала спокойно:
        - В другой раз меня может не оказаться рядом, Иегуда… И его может не оказаться.
        - Я могу постоять за себя, Мириам.
        - Верю.
        - В том, что они не любят меня, нет моей вины. Я - единственный, кто не может назвать себя галилеянином. Я чужой для них. А мои с Шимоном дороги разошлись давно.
        - И это было недоброе расставание?
        - Да. Мы расстались врагами. Тайная стража Валерия Грата была беспощадна. Шимону нужно было найти виновных в том, что его отряд перестал существовать, и он почему-то подумал обо мне.
        - Ты был одним из них?
        Я кивнул.
        - Моя вина в том, что я успел скрыться.
        Я вспомнил свой отчаянный бег, стук крови в висках, грохот подбитых гвоздями калиг[81 - Калиги - сандалии легионера (лат. caligae - сапоги). У римлян - солдатская обувь, полусапоги, покрывавшие голени до половины. Она состояла из кожаных чулок и сандалий с ремнями. Толстая подошва сандалий была покрыта шипами. Переплеты ремней часто доходили до колен. Калиги были хорошо приспособлены для длительных переходов. У рядовых солдат это были простые полусапоги, покрывавшие голени до половины; у высших чинов они украшались серебряными или золотыми гвоздями. И, наконец, так назывались подвязные сандалии, в которые обувались западные странники, отправлявшиеся в Иерусалим. В этом последнем значении слово «калиги» было известно в Древней Руси, и от него произошло словосочетание «калики перехожие».] по каменным мостовым, острую, режущую боль в том месте, где меч легионера вспорол кожу на боку, и гулкие удары бьющегося в горле сердца…
        - Ты убивал?
        - Я был одним из них…
        - Ты убивал.
        - Да, - сказал я, не отводя взгляда. Она пожала плечами. - И не сожалею об этом.
        Интерлюдия
        НАШИ ДНИ.
        МИР ПОВЗРОСЛЕЛ ВМЕСТЕ С ЛЮДЬМИ.
        ЕСЛИ ЕЩЕ 200 ЛЕТ НАЗАД ДЛЯ РАСПРОСТРАНЕНИЯ ИНФОРМАЦИИ НУЖНЫ БЫЛИ МЕСЯЦЫ И ДНИ, ТО СЕГОДНЯ НА ЭТО ХВАТАЕТ ЧАСОВ, МИНУТ И СЕКУНД.
        РУВИМ КАЦ СПУСТИЛСЯ В РАСКОП В 11 ЧАСОВ 17 МИНУТ ПО ЛОКАЛЬНОМУ ВРЕМЕНИ ИЕРУСАЛИМА. В 11 ЧАСОВ 41 МИНУТУ, ВЫЙДЯ НА ПОВЕРХНОСТЬ, ПРОФЕССОР ОТДАЛ РАСПОРЯЖЕНИЕ НЕ СООБЩАТЬ О НАХОДКЕ НИКОМУ, ДАЖЕ БЛИЖАЙШИМ РОДСТВЕННИКАМ. НО К ЭТОМУ МОМЕНТУ ИНФОРМАЦИЯ УЖЕ НАЧАЛА РАСПРОСТРАНЯТЬСЯ - СНАЧАЛА СРЕДИ ПРОФЕССИОНАЛОВ, А ПОТОМ И СРЕДИ ИНТЕРЕСУЮЩИХСЯ. КАК НИ СТРАННО В НАШ РАЦИОНАЛЬНЫЙ ВЕК, ЛЮДЕЙ, ИНТЕРЕСУЮЩИХСЯ АРХЕОЛОГИЕЙ, БЫЛО МНОГО, ЗНАЧИТЕЛЬНО БОЛЬШЕ, ЧЕМ МОЖНО БЫЛО ПОДУМАТЬ.
        ТРИ ЗВОНКА С МОБИЛЬНЫХ ТЕЛЕФОНОВ БЫЛИ СДЕЛАНЫ ЕЩЕ ДО ПРИКАЗА ПРОФЕССОРА И ПОВЛЕКЛИ ЗА СОБОЙ ЦЕЛЫЙ РЯД СООБЩЕНИЙ, ПЕРЕДАВАВШИХСЯ В НАУЧНОЙ СРЕДЕ НЕСКОЛЬКИХ КРУПНЫХ УЧЕБНЫХ ЗАВЕДЕНИЙ. ПОСЛЕ ПРИКАЗА БЫЛО СОВЕРШЕНО ЕЩЕ НЕСКОЛЬКО ЗВОНКОВ - В ОДНОМ ИЗ НИХ, В ИНТЕРПРЕТАЦИИ СОТРУДНИКА ЗДЕШНЕГО МУЗЕЯ, ПРОЗВУЧАЛА ГИПОТЕЗА, ОЗВУЧЕННАЯ КАЦОМ, И ИМЕННО ОНА ПОСЛУЖИЛА ДЕТОНАТОРОМ ДЛЯ ПОСЛЕДУЮЩИХ СОБЫТИЙ.
        В 12.45 ПОПОЛУДНИ СООБЩЕНИЕ О НАХОДКЕ ВРЕМЕН ПАДЕНИЯ ВТОРОГО ХРАМА ПОПАЛО К НЕКОМУ АНТОНИО МЕССИНО, ЖУРНАЛИСТУ ОДНОГО ИЗ МАЛЕНЬКИХ ИТАЛЬЯНСКИХ НОВОСТНЫХ АГЕНТСТВ. САМ ЖУРНАЛИСТ НЕ ПРИДАЛ ИНФОРМАЦИИ О РАСКОПКАХ В ИЗРАИЛЕ НИКАКОГО ЗНАЧЕНИЯ, НО ОДНОЙ ИЗ ЕГО ОБЯЗАННОСТЕЙ, ЗА ИСПОЛНЕНИЕ КОТОРОЙ ОН ПОЛУЧАЛ ДОПОЛНИТЕЛЬНЫЕ 150 ЕВРО КАЖДЫЙ МЕСЯЦ, БЫЛО СООБЩАТЬ ПО ИЗВЕСТНОМУ ЕМУ ЭЛЕКТРОННОМУ АДРЕСУ ОБО ВСЕХ СОБЫТИЯХ, КОТОРЫЕ КАСАЛИСЬ НАЙДЕННЫХ ДРЕВНОСТЕЙ, СТАРЫХ РУКОПИСЕЙ И АРТЕФАКТОВ.
        ОБЯЗАННОСТЬ БЫЛА НЕОБРЕМЕНИТЕЛЬНОЙ, СУММА НИ К ЧЕМУ НЕ ОБЯЗЫВАЛА И ПОСТУПАЛА НА СЧЕТ ЖУРНАЛИСТА КАК ГОНОРАР ЗА СОТРУДНИЧЕСТВО С ЧАСТНЫМ НАУЧНЫМ ФОНДОМ. В СЛУЧАЕ ЗАИНТЕРЕСОВАННОСТИ В ПРЕДМЕТЕ СООБЩЕНИЯ ЭТОТ САМЫЙ ФОНД ОБЕЩАЛ ВЫПЛАТИТЬ ИНФОРМАТОРУ ДОСТАТОЧНО КРУПНОЕ ВОЗНАГРАЖДЕНИЕ, ЧТО СЛУЖИЛО ДОПОЛНИТЕЛЬНЫМ СТИМУЛОМ К ДОБРОСОВЕСТНОМУ ИСПОЛНЕНИЮ ДОГОВОРНЫХ ОБЯЗАТЕЛЬСТВ.
        БЕЗ ПЯТИ МИНУТ ЧАС ДНЯ КОРОТКОЕ ЭЛЕКТРОННОЕ ПИСЬМО УШЛО С ЛИЧНОЙ ПОЧТЫ ГОСПОДИНА АНТОНИО МЕССИНО НА ПОЧТОВЫЙ ЯЩИК ФОНДА, И РОВНО ЧЕРЕЗ ТРИДЦАТЬ СЕКУНД, В РЕЖИМЕ АВТОМАТИЧЕСКОЙ ПЕРЕАДРЕСАЦИИ УГОДИЛО ПРЯМИКОМ НА АНОНИМНЫЙ ПОЧТОВЫЙ СЕРВЕР, ФИЗИЧЕСКИ НАХОДЯЩИЙСЯ В США. НАСТРОЙКИ ЭТОЙ ПОЧТЫ СРАБОТАЛИ ЕЩЕ ЧЕРЕЗ ПЯТНАДЦАТЬ СЕКУНД, И ПРОДУБЛИРОВАННОЕ НА ТРИ РАЗНЫХ АДРЕСА СООБЩЕНИЕ СНОВА ПЕРЕСЕКЛО АТЛАНТИКУ, НО УЖЕ В ОБРАТНОМ НАПРАВЛЕНИИ И ЛИШЕННОЕ ИНФОРМАЦИИ О ПЕРВОНАЧАЛЬНОМ МАРШРУТЕ.
        В 13.03 ЭЛЕКТРОННЫЕ ПИСЬМА ДОСТИГЛИ АДРЕСАТОВ.
        ОДИН ИЗ НИХ НАХОДИЛСЯ В ИТАЛИИ, БУКВАЛЬНО В ДЕСЯТКЕ КВАРТАЛОВ ОТ ТОГО МЕСТА, ГДЕ ВОСЕМЬ МИНУТ НАЗАД ЗА 150 ЕВРО В МЕСЯЦ, НЕ ДОГАДЫВАЯСЬ О ДАЛЬНЕЙШЕЙ СУДЬБЕ КОРРЕСПОНДЕНЦИИ, НАЖАЛ НА КЛАВИШУ ОТПРАВКИ БЕЗВЕСТНЫЙ ЖУРНАЛИСТ.
        ВТОРОЕ ПИСЬМО БЫЛО ПРИНЯТО В ОФИСЕ, РАСПОЛОЖЕННОМ РЯДОМ С ФЕЙСАЛИЕЙ, В ОДНОМ ИЗ СОВРЕМЕННЫХ ЗДАНИЙ ЭР-РИЯДА, ПЕРЕВЕДЕНО, РАСПЕЧАТАНО ИЗЯЩНОЙ АРАБСКОЙ ВЯЗЬЮ И ПОЛОЖЕНО В ПАПКУ СРОЧНОЙ КОРРЕСПОНДЕНЦИИ.
        ТРЕТЬЕ ЖЕ БЫЛО ПРИНЯТО СЕРВЕРОМ НЕПОДАЛЕКУ ОТ МОСКВЫ, ПЕРЕЛОЖЕНО НА РУССКИЙ И ТОЖЕ РАСПЕЧАТАНО ДЛЯ УДОБСТВА ТАИНСТВЕННОГО АДРЕСАТА.
        ВСЕ ТРИ ПОЛУЧАТЕЛЯ БЫЛИ ЛИЦАМИ СУГУБО СВЕТСКИМИ. ТАКЖЕ ИХ ДЕЯТЕЛЬНОСТЬ НИКОИМ ОБРАЗОМ НЕ КАСАЛАСЬ НИ АРХЕОЛОГИИ, НИ ИСТОРИИ. ОДНАКО О САМОМ ФАКТЕ НАХОДКИ ЭКСПЕДИЦИИ РУВИМА КАЦА ОНИ БЫЛИ ОСВЕДОМЛЕНЫ ЕЩЕ ЗА ДВА С ПОЛОВИНОЙ ЧАСА ДО ТОГО, КАК ПРОФЕССОР ОТПРАВИЛ ТЩАТЕЛЬНО СФОРМУЛИРОВАННОЕ, ОСТОРОЖНОЕ СООБЩЕНИЕ В ИЕРУСАЛИМСКИЙ УНИВЕРСИТЕТ.
        ЧЕРЕЗ СОРОК МИНУТ ПОСЛЕ ТОГО, КАК В ИЕРУСАЛИМЕ СТАЛО ОФИЦИАЛЬНО ИЗВЕСТНО О НАЙДЕННОЙ В МЕЦАДЕ МИНЕ, НЕСКОЛЬКО НЕСАНКЦИОНИРОВАННЫХ ЗВОНКОВ И ЭЛЕКТРОННЫХ ПИСЕМ ОТ ИНФОРМИРОВАННЫХ ПО ДОЛГУ СЛУЖБЫ СОТРУДНИКОВ УНИВЕРСИТЕТА, ПОРОДИЛИ ВТОРУЮ ИНФОРМАЦИОННУЮ ВОЛНУ, В РЕЗУЛЬТАТЕ КОТОРОЙ В СЕТИ ПОЯВИЛИСЬ НЕСКОЛЬКО ДОПОЛНИТЕЛЬНЫХ ДЕТАЛЕЙ, КАСАЮЩИХСЯ ПРИРОДЫ НАХОДКИ. ИМЕННО ОНИ ПРИДАЛИ ВСЕЙ СИТУАЦИИ ОТТЕНОК ДОСТОВЕРНОСТИ И ЗАСТАВИЛИ НАСТОРОЖИТЬСЯ ДАЖЕ СКЕПТИКОВ.
        ТАКИМ ОБРАЗОМ, К 16 ЧАСАМ ПОПОЛУДНИ, КОГДА ПРОФЕССОР КАЦ ГОТОВИЛСЯ КО ВТОРОМУ СПУСКУ В МИНУ, БОЛЕЕ ДВУХСОТ ЧЕЛОВЕК ВО ВСЕМ МИРЕ БЫЛИ В РАЗНОЙ СТЕПЕНИ ОСВЕДОМЛЕНЫ О СОБЫТИИ, ПРОИСХОДЯЩЕМ В СЕРДЦЕ ИУДЕЙСКОЙ ПУСТЫНИ. И НЕКОТОРОЕ ВРЕМЯ БЕЗДЕЙСТВОВАВШИЙ ПУСКОВОЙ МЕХАНИЗМ, ТЩАТЕЛЬНО ПРОДУМАННЫЙ ДАВНО УМЕРШИМИ ЛЮДЬМИ, ПРИШЕЛ В ДВИЖЕНИЕ. ПОКА - НА ВСЯКИЙ СЛУЧАЙ…
        Глава 20
        ИЗРАИЛЬ, НАШИ ДНИ.
        КРЕПОСТЬ МЕЦАДА.
        АРХЕОЛОГИЧЕСКАЯ ЭКСПЕДИЦИЯ ПРОФЕССОРА РУВИМА КАЦА.
        Вход в мину затянули пластиковой занавесью.
        Воздух в подземелье оставался затхлым, практически неподвижным. Перегораживающая камеру скала играла роль затвора. Двигаться внутри раскопа приходилось осторожно, чтобы не поднять килограммы невесомой, легчайшей пыли, праха, текучего, как вулканический пепел.
        Респираторы пришлось сменить - фильтр забило за первые полчаса работы.
        Валентин был, что называется, на подхвате. Дядя Рувим с удовольствием бы сменил его на кого-то более опытного, но выгнать первооткрывателя мешали родственные чувства. Основные работы проводили Арин и сам профессор: съемку, фиксацию, расчистку, подготовку к изъятию. Шагровский то и дело сновал под скалой, словно Харон, соединяя мир мертвых, куда они проникали со всей возможной осторожностью, с миром живых, в котором царило радостное оживление.
        После сорока пяти минут съемки дышать в мине окончательно стало нечем, и пришлось подняться на поверхность.
        К раскопу уже доставили устройство, более всего похожее на пылесос - вакуумный насос, с помощью которого можно было откачивать практически любую взвесь, начиная от грязевой пульпы и заканчивая сухой пылью, которой было забито подземелье. Проблема его использования для уборки мины заключалась в том, что патрубок выброса был недостаточной длины и Арьё с товарищами, прилаживал к пылеуборочному агрегату несколько кусков гофрошланга, соединяя их для герметичности сочленения изолентой поверх широкого скотча и крепкими словами на всех известных ему языках.
        Еще одна сложность заключалась в том, что высосанную из мины пыль нужно было не выбрасывать в воздух, а тщательно просеять в поисках мелких артефактов. Валентин, ополоснув горящее лицо водой, тут же притащил сверху еще один кабель питания, для подключения «пылесоса», потому, что было понятно, что агрегат придется опускать поближе ко второй камере.
        Дядя Рувим выглядел далеко не таким бодрячком, как утром - пребывание в тесноте и духоте мины вместе с почтенным возрастом победило энтузиазм, глаза профессора воспалились, покраснели, пот продолжал струиться по лицу, волосы слиплись, и стало видно, что они вовсе не так густы, как казались - под ними проглядывала розовая влажная кожа. Ко всему, профессор начал кашлять, отхаркивая пыль.
        - Пойдете с Арин, - приказал он, отдышавшись после приступа, - только обязательно смените «лепестки»… Тов?[82 - Хорошо? (Иврит)] И слушаться ее, как меня!
        И продолжил, обращаясь ко всей группе на иврите:
        - Ребята, на меня не обижаться! Я понимаю, что всем вам хочется вниз, - переводила Валентину вполголоса Арин, сидящая рядом, - но пусть расчищают площадку те, кто уже ориентируется внизу! Я обещаю, что каждый член группы при желании спустится в мину до того, как мы поднимем тело, но сейчас - настоятельно прошу всех соблюдать дисциплину и проявить терпение. Арин и Валентину очень тяжело под землей, и чем скорее мы уберем оттуда пыль, тем быстрее приступим к работе с артефактами…
        Речь получилась более программной, чем необходимой. Случайных людей в экспедиции практически не было, и, несмотря на любопытство и желание оказаться причастными к интереснейшей находке, все всё понимали.
        - Сколько вам надо времени на отдых? - спросил профессор, вытирая грязное лицо влажным платком.
        Шагровский вопросительно посмотрел на Арин.
        Девушке тоже пришлось несладко, но выглядела она лучше, чем оба ее спутника.
        - Минут десять…
        - Ну, вот и хорошо… Как раз хватит, чтобы опустить пылесос.
        Но на подключение и спуск в мину вакуумного насоса понадобилось четверть часа.
        Когда агрегат заработал, и тягучая плотная пыль струей потянулась в гофрошланг, Валентин понял, что без пылесоса они бы провозились минимум пару дней. Сейчас же надо было только иметь чуть терпения и соблюдать осторожность, не приближаясь близко к мумифицированному телу.
        Наверху группа поддержки раз в пять минут меняла емкости с собранной пылью на пустые и мотор снова начинал гудеть, а клубящийся слой под ногами становился все тоньше и тоньше, словно истаивал в диодном свете сигаретным дымом.
        Через три четверти часа, как раз к тому моменту, когда кабина фуникулера увезла вниз последних сотрудников музея, мина была практически чиста. После очередной смены респираторов Арин и Шагровский отключив пылеотсос, перебрались во вторую камеру.
        Высушенное тысячелетиями тело мертвеца так и лежало в углу, но, уже не купаясь в клубящейся мгле отложений, а полностью открытое взглядам археологов.
        - Я никогда не видела, чтобы мумия так сохранилась, - произнесла Арин, осторожно присаживаясь на корточки рядом с покойником. - Смотри, как усохли кожные покровы… И это без пеленания, без бальзамирования.
        На коричневой руке мертвеца, более похожей на птичью лапу, чем на человеческую конечность, чернело массивное кольцо. Даже не кольцо, а грубо сделанный перстень, напоминающий печатку, но не из благородного металла, а из железа. Влаги в камере не было, и, хотя перстень был покрыт ржавой коростой, но прошедшие тысячелетия не обратили его в труху. Лежащий у ноги покойника меч пострадал гораздо больше - сталь лезвия была невысокого качества и теперь больше напоминала странное коричневое кружево, но для оружия, выкованного в I веке, гладиус выглядел совсем неплохо. Сохранился даже кожаный шнур, оплетавший рукоять.
        За их спинами зашуршало, и Шагровский оглянулся с невольным испугом, но это оказалась всего лишь струйка земли, скользнувшая по скале на пол. После исчезновения слоя пыли акустика в мине изменилась совершенно, и каждый звук теперь не съедался серой мягкой массой, а раздавался громко и четко.
        - Надо крепить свод, - отозвалась Арин. - Ставить распорки. Конечно, предки строили не чета нам, но рухнуть все-таки может. А нас отсюда не вытащить, в случае чего…
        - Над нами скала, - сообщил Валентин вполголоса, - никакие распорки не выдержат, если просядет. Тут надо как шахту укреплять… Дорогое удовольствие. Пока что нужно сделать полную фотофиксацию и вынимать отсюда тело.
        - Наверное, ты прав. Если музей захочет организовать сюда экскурсии, тогда и надо проводить работы…
        Луч «налобника» Арин скользнул по грубому бугристому своду и снова остановился на мумии.
        - Давай снимать?
        Фотофиксация крупной археологической находки и места преступления - схожие процедуры. Археология - это тоже расследование, только происходящее спустя много лет после событий. Чувствовалось, что Арин делала подобные съемки не раз и не два. Фото, видео, снова фото - Шагровский без устали щелкал затвором фотоаппарата, то приседал, то привставал на цыпочки…
        Картонные квадраты с номерами найденных артефактов, новые ракурсы, макросъемка…
        Текст в цифровой диктофон Арин наговаривала на иврите, и Шагровский мог только догадываться о содержании комментария. Оставалось работать с аппаратурой да вслушиваться в причудливое звучание почти незнакомого гортанного языка.
        Через полчаса они выбрались из мины: отдохнуть, перевести дыхание, умыться. Для этого не пришлось подниматься наверх. Группа поддержки поднесла на нижнюю площадку несколько канистр воды, которая даже не успела согреться - жара уже спадала, солнце висело над самым горизонтом, и с севера задул легкий, несущий облегчение ветерок.
        - Будем готовить тело к изъятию, - сообщил Кац, просмотрев на мониторе «Никона» результаты съемки. - Так просто его не вытащить, боюсь, что рассыплется. Пока что забираете письменный прибор, тубус, меч…
        Он просмотрел еще несколько файлов.
        - Давайте его калиги не трогать… Я смотрю, завязки отгнили не до конца, можно повредить ноги. Оставляем. Ма нишма[83 - Как дела? (Иврит)], ребята? Вы хоть еще живы? Последний заход на сегодня. Завтра я буду торчать в раскопе, готовить мумию к выносу наверх, а вы отдохнете. Или постоите на подхвате… Консервант я уже заказал, завтра подвезут, вакуумные мешки есть…
        - Я в порядке, дядя Рувим.
        - Да не волнуйтесь, - улыбнулась Арин. Капли воды сверкали на ее лице в свете заката: маленькие солнца запутались в бровях, в растрепавшихся волосах. - Все хорошо. Отдохнуть успеем…
        Арьё подхватил фотоаппарат и отнес его в сторону, к ожидающим впечатлений коллегам. Первые же кадры вызвали стон восхищения и археологи, и ассистенты, и рабочие заговорили между собой, обмениваясь мнениями и восторгами.
        - Теперь, - сказал профессор Кац, обращаясь к племяннику, - будешь работать у меня талисманом. В Иерусалиме дар речи потеряли, когда услышали описание находки. А я далеко не все сообщил, чтобы завтра тут не собрались все археологи Израиля в полном составе. Так, рассказал чуть-чуть…
        - Вы обратили внимание, Рувим? - спросила девушка. - У мертвеца на руке перстень. Очень похож на перстень смертника…
        Кац кивнул.
        - Перстень? - переспросил он. - Перстень видел. А почему ты думаешь, что это именно перстень смертника? Может быть, просто украшение?
        - Сомневаюсь. У мертвеца очень дорогой письменный прибор, очень дорогой тубус для папирусов и дешевый перстень из железа? Почему не золотой? Или серебряный?
        - Ну, это не аргумент, - улыбнулся профессор, присаживаясь рядом с Арин у стены. - Может, у него не было денег на дорогую безделушку?
        Камни все еще излучали накопленное за день тепло, но климат пустыни давал о себе знать - стало значительно прохладнее.
        - Но были деньги на очень дорогой письменный прибор? Кто же он тогда? Вы же видели одежду? - продолжила мысль Арин. - Он в калигах пехотинца, на нем кетонет, нет дорогих доспехов, нет украшений на теле… Рядом лежит обычный солдатский гладиус, а не инкрустированный серебром меч. Зачем ему такой перстень на пальце? Кто будет носить железный перстень для красоты? Особенно, если не носит ничего другого?
        - А он точно железный? - переспросил Кац.
        - Думаю да, - подтвердил Шагровский. - Я снимал его руки в режиме «макро» - скорее всего, железный. Такая массивная грубая гайка… Покрыт ржавчиной, буквально коркой… А что такое перстень смертника?
        - Перстень смертника? - начала было Арин, но запнулась и продолжила только тогда, когда профессор кивнул головой. Несмотря на всю демократичность дядюшки, его авторитет был неоспорим. - Это кольцо, которое одевали на казненного после смерти, для опознавания останков на случай эксгумации. Римляне были большими бюрократами, даже большими, чем израильтяне сегодня, и очень любили порядок во всем…
        - Ты же знаешь, - подхватил дядя Рувим, - что тех, кого подвергали смертной казни, хоронили в безымянных могилах? Наказание безвестностью и после смерти… Так вот, после снятия тела с креста, например, перед тем как закопать, на палец мертвецу одевали перстень с насечками. И с ним вместе хоронили. На могиле ставили только номер, но в документы записывали имя погребенного и соответствующее количество насечек на кольце. Таким образом, если вдруг кому из администрации понадобилось бы выяснить, кто именно лежит в могиле, для учета, например, то для этого не нужно было бы тратить много времени. Достаточно знать, где могила, а могилы они нумеровали аккуратнейшим образом, раскопать ее, посмотреть на перстень - и все! По количеству насечек ты легко сопоставишь тело с именами из списка даже спустя десятки лет. Но! Человек, которого мы здесь нашли, умер не на кресте! И вряд ли был бы похоронен в «мине».
        Значит, он надел на себя перстень, будучи живым, а живые обычно такие перстни не носили. Евреи, знаете ли, народ суеверный и к мертвым у них отношение особое!
        - А если это на память? - предположила девушка. - Перстень же не всегда носят для украшения? Так? Мало ли как попало к мумии это кольцо… Казненный римлянами друг, сын, отец! Ведь уже понятно - мы нашли одного из сикариев, а для них умереть на кресте было делом обычным!
        - Тов меод![84 - Очень хорошо! (Иврит)] - согласился профессор. - Я тоже считаю, что тело принадлежит сикарию, хотя не могу утверждать на все сто процентов. В Мецаде к этому времени было много разного народа, сразу и не разберешься. Но непримиримому иудею носить на себе кольцо мертвеца… Ну, не знаю, не знаю… Обязательно посмотрим завтра. Думаю, что оксидная корка защитила перстень от разрушения, а ее мы уберем в два счета… И посмотрим, девочка моя, не подвела ли тебя интуиция!
        - Можем даже сегодня, - предложил Валентин. - Палец усох, перстень практически лежит рядом с телом. Я без труда его сниму, не побеспокоив мумии. Все равно, надо изымать тубус и письменный прибор, а, значит, трогать эту руку…
        - Если сможешь снять, ничего не сломав, - давай! - кивнул дядя Рувим. - И мы прямо сегодня его и осмотрим. А вдруг появятся какие мысли? Готовы, ребята? Тогда вперед!
        Когда небо на западе окончательно потеряло красноватый оттенок, и на пустыню набросила свое звездное покрывало апрельская ночь, в рабочей палатке на столе уже лежали найденные в «мине» предметы.
        Поужинали наспех - слишком велико было нетерпение, которое испытывали члены экспедиции. И, дай им волю, под штабным навесом собрались бы все, но профессор Кац был непреклонен - с находками оставались работать Арин, Борух и он сам, Валентин допускался как документалист, с камерой и фотоаппаратом. Остальные будут ознакомлены с результатами по окончании работ. Народ, конечно, поворчал, но разошелся по палаткам - спорить с начальством не возбранялось, но характер дяди Рувима был хорошо известен в экспедиционной среде.
        Естественно, что в первую очередь археологи взялись за тубус. Он был сделан из кожи очень плотной, толстой и некогда превосходно выделанной. Нынче же верхний слой покрылся мелкими трещинками, но все равно, не лопнул окончательно, а всего лишь утратил упругость.
        Осторожный Борух, касаясь артефакта легкими движениями пианиста-виртуоза, разве что не облизал кожаный цилиндр и предположил, что он изготовлен из буйволовой шкуры, прошит жилами и склепан медными заклепками, которые потускнели от времени, но не съедены коррозией ни на долю миллиметра.
        - Только его так не открыть, - сообщил он, буквально проводя по тубусу своим немаленьким носом. - Крышка и корпус между собой срослись… Видите, как затянуло? Я бы попробовал распороть днище. Хотя там, я думаю, не лучше, все сшито добротно, внахлест. И боковой шов такой же… Разве что вскрыть мини-пилой, вот здесь, - он указал на крышку. - Тогда мы наверняка не зацепим документы, если они там есть, а после этого любой реставратор, если у него руки не из жопы, легко придаст этой штуке первоначальный вид… Да что реставратор, я сам это сделаю за пару часов!
        Он почесал бороду и задумчиво посмотрел на начальника.
        - Ну, так как? Режем? Все равно придется…
        - Режем, - согласился дядя Рувим. - Только не просто аккуратно, а очень аккуратно…
        - Как обрезание любимому брату! - пообещал Борух, доставая из чехла нечто, напоминающее электрическую зубную щетку, только со сверкающим диском на конце. - Никто ничего не почувствует…
        Зажужжал моторчик, и диск практически без сопротивления впился в тысячелетнюю кожу. Запахло паленым волосом. Молодой ассистент работал, как врач-дантист: осторожно, ежесекундно контролируя линию разреза, прочищая ее мягкой кисточкой. Ороговевший материал резался легко, слегка подгорая по краям, отчего незначительно менял цвет.
        Шагровский видел, что дядя просто приплясывает от нетерпения, буквально сгорает от желания немедленно взять в руки то, что скрывал старый тубус. Несмотря на возраст, с темпераментом у профессора все было просто отлично, лучше, чем с терпением.
        Зато бородатый ассистент никуда не торопился, как и было обещано, работал тщательно, и вскрыл чехол только с третьего прохода. Срезанная стальным кругом крышка отвалилась в сторону, открывая внутренности тубуса.
        - Гвиль! - выдохнул Кац, и со свистом втянул воздух через стиснутые зубы. - Настоящий гвиль! Йофи!
        Внутри кожаной трубы виднелись прекрасно сохранившиеся листы пергамента.
        Рувим Кац протянул руку к находке, пальцы у него чуть дрожали. Он почти дотронулся до пергаментов, но в последний момент отдернул руку и поднял на коллег глаза - счастливые и почему-то чуть влажные, но это, наверное, от переутомления.
        - Ребята, - сказал он на русском. - Милые вы мои! А давайте-ка выпьем!
        Глава 21
        ИУДЕЯ. КРЕПОСТЬ МЕЦАДА.
        73 ГОД Н. Э.
        Ничто так не поднимает боевой дух осажденных, как отбитый штурм.
        Ничто так не озлобляет осаждающих, как штурм неудачный.
        До конца сжечь осадную башню не получилось, но и то, что горящие стрелы основательно повредили обшивку и даже воспламенили в нескольких местах основную конструкцию, вызвало у защитников Мецады бурное ликование.
        Эту радость не могли испортить даже двенадцать убитых и пятеро тяжелораненых, хотя каждая рука, способная держать меч, сейчас была на вес золота.
        Трупы лежали возле стены арсенала, поодаль от синагоги, лекарь-ессей, не чураясь помощи женщин, пытался заниматься ранеными, которых перенесли в тень, под навес возле входа в караульную. А оставшиеся в живых с криками отплясывали на камнях двора, потрясая оружием и смеясь. Родственники погибших оплакивали своих мертвых, не обращая внимания на радость остальных. Празднующие не обращали внимания на скорбящих.
        Люди привыкли к смерти за годы войны. Смерть привыкла к тому, что никто не шарахается от ее ледяного дыхания за спиной.
        Иегуда смотрел на пляшущих и ничему не удивлялся.
        Люди оставались людьми: чего можно ждать от них? Сегодняшняя победа значит для них больше, чем все, что случится завтра.
        Элезар тоже видел, что поводов для радости нет.
        Это, конечно, была победа. Но победили его люди только потому, что римляне не рассчитали высоту насыпи. До того, как площадка осадной башни сравняется по высоте с гребнем стены, а створ, скрывающий тяжелый «баран», будет на уровне середины стенной кладки, осталось всего несколько локтей.
        Пять дней работы. От силы семь. Не более. И кто победит тогда?
        Большинство убитых сегодня пали от «скорпиона»[85 - «Скорпион», или хиробаллиста - стреломет торсионного действия (ручная баллиста, стреляющая мощными «болтами» длиною более 35 сантиметров и весом до 120 граммов), обслуживаемый одним солдатом.], который вел огонь по лучникам через бойницу на предпоследнем этаже башни. Его стрелы с удивительной силой и пугающей точностью выбивали бреши в рядах пращников и лучников, а поразить того, кто стоял за рычагами стреломета, не было ровным счетом никакой возможности. И только когда щит, прикрывающий боевую машину, запылал, залитый черной пузырящейся жижей, и внутренности башни начали заполняться едким дымом от горящей смолы, смертоносный град прекратился.
        Еще несколько человек, лежащих теперь на камнях сломанными куклами, пало от баллисты, ее ядра с монотонностью тарана лупили в стену, круша камни, а иногда попадали в гребень и тогда рвали на части человеческие тела.
        Смерть всегда страшна вблизи, но когда тяжелое каменное ядро с утробным хрустом дробило плоть, зрелище становилось нестерпимым. Казалось, что в мертвецах не осталось ни одной целой кости. Стены были забрызганы кровью и человеческими мозгами, и мухи, наевшись до отвала свежими останками, едва ползали по скользким от телесных жидкостей камням.
        Каждое попадание ядра в гребень стены вызывало рев римлян, наблюдавших за стрельбой с безопасного расстояния.
        Каждый солдат, убитый на осадной башне или настигнутый стрелой у ее основания, вызывал радостные крики у защитников.
        Но если каждая смерть римского легионера приближала его войско к победе, то смерть каждого сикария делала более скорым их неизбежное поражение.
        И можно было сколько угодно плясать, вздымая руки и глаза к небу, словно на праздновании Дня Мордехая[86 - День Мордехая - названия праздника Пурим при Хасмонеях. Пурим (иврит ??????, от аккадского пуру - жребий) - еврейский праздник, установленный, согласно библейской Книге Эсфири (Эстер) в память спасения евреев, проживавших на территории Персидской империи от истребления их Аманом-амаликитянином, любимцем персидского царя Артаксеркса.], но горьким будет похмелье, потому что в этот раз победы не случится.
        Иегуда, не скрываясь, подошел к краю стены и посмотрел вниз на римский лагерь.
        Башню уже потушили: огонь сбили землей и полотнищами, залили водой. Пламя повредило часть щитов, опалило правую часть сооружения (в одном месте, где смола въелась в бревна особенно глубоко) до угольев, которые до сих пор дымились. Тела раненых и обожженных уже оттащили в палатку-лазарет.
        Еще немного времени - солнце не успеет коснуться края гор - и к пандусу потянутся «черепахи» с носильщиками. Ночь - день - ночь. Насыпь снова начнет расти, пока не настанет момент и отремонтированная рабами и римскими инженерами башня не двинется вверх по склону, уже поднятая на нужную высоту.
        Но и бен Яир далеко не прост, упрекнуть его в беспечности никому не удастся. Как только ночь вступит в свои права и темнота сделает вершину горы невидимой для наблюдателей с юга, осажденные тоже примутся за работу. Из старых каменоломен потянутся носильщики с корзинами за плечами, женщины будут вязать сыромятными ремнями обрешетку, и за крепостной стеной начнет расти еще одна стена - укрепленный ветками земляной вал, способный поглотить удары массивного римского тарана.
        Иегуда покачал головой.
        Хитрость против хитрости, опыт против опыта.
        Но слишком неравны силы.
        Он спустился со стены, припадая на правую ногу и, едва сделав несколько шагов, столкнулся лицом к лицу с легко раненым в стычке Гридой. Осколки камня рассекли тому лицо, но кровь уже успела свернуться в ранах и повисла на бороде бурыми комками. Никто не мог сказать, сколько лет этому человеку, но, несмотря на то, что возраст его давно перешагнул за черту, называемую зрелостью, он сохранил мастерство бойца и силу, вызывавшую удивление у тех, кто впервые видел его в схватке. Невысокий, приземистый и свирепый, словно горный леопард, Грида был особенно страшен в ближнем бою, когда ловко орудовал боевым топором на длинном древке. Рассказывали, что однажды он голыми руками задушил легионера, одетого в лорику сегментату[88 - Лорика сегментата - доспех римского легионера, состоящий из стальных пластин, находящих друг на друга. За счет сегментирования доспех был сравнительно легким (около 9 килограммов) и несильно ограничивал подвижность.]. Глядя на его могучие предплечья, поросшие курчавым рыжим волосом, в эту историю можно было поверить.
        - Элезар ищет тебя, - сказал Грида и радостно осклабился. - Он возле убитых. Тебя проводить или сам найдешь дорогу?
        - Я стар, - произнес Иегуда негромко, - но все еще могу ходить без сопровождающего.
        Грида засмеялся и, содрав с головы повязку, вытер потное окровавленное лицо грязной тканью. От этого движения рана на щеке снова открылась и из-под спекшейся корки выступило несколько ярких, крупных капель крови.
        - Не обижайся на меня, старик, - в голосе его звучали примирительные интонации. - Я вовсе не хотел сказать тебе плохое. Бен Яир послал за тобой.
        Грида поковырялся в ране на лице толстыми, грубыми пальцами ремесленника и вытащил из щеки каменную крошку, которую принялся рассматривать с интересом. Похоже было на то, что боль его совершенно не волновала, просто кусок камня, застрявший под кожей, мешал говорить.
        За спиной Элезара возвышался глыбой бен Канвон, и Иегуда с удивлением увидал, что гигант плачет. Горе уродливо искривило его и без того непривлекательное лицо, крупные слезы градом катились по щекам. И только подойдя еще ближе, старик понял причину рыданий: одна из стрел «скорпиона» пронзила подругу бен Канвона - Лею, и громогласный великан, грубый, как неотесанный камень, стоял, склонив голову, над ее застывшим телом. Болт прошел через грудь женщины, разорвав плоть и раздробив ребра с правой стороны, не зацепив сердца, но удар его был настолько тяжел, что Лея умерла практически мгновенно, успев лишь удивиться, что вдруг померк свет яркого весеннего солнца и почему-то не получается сделать следующий вздох.
        Удивленное выражение так и застыло на ее лице, и кроме изумления, оно больше не отражало ничего: ни боли, ни испуга, ни страха смерти. Элезар и его телохранитель стояли перед телами, выложенными в ряд под стеной арсенала, и не обращали внимания на выплясывающих победный танец защитников.
        На трупах уже копошились вездесущие мухи, и Иегуда невольно подумал о том, что мухи в эти тяжкие годы единственные существа, не знающие ни нужды, ни страха, ни голода.
        У них вдосталь еды.
        У них вдосталь свежего солоноватого питья.
        Люди только и делают, что производят для них пищу: когда рождаются, когда испражняются, когда умирают.
        Они ползают по лицу роженицы и пьют кровь, стекающую по ее ногам. Они садятся на младенцев, на подростков, мужчин, женщин, стариков и их дерьмо, на свежую еду и на ее гниющие остатки, на живых и на мертвых, потому что все вокруг, и даже человек, мнящий себя повелителем всего живого, для них всего лишь пища, в которой нет уже ни капли величия. Мы для них просто еда, если не брать во внимание то, что, пожирая наши тела, они не могут вкусить ни наши воспоминания, ни нашу скорбь, ни наши дела…
        Он сделал еще шаг, окунаясь в душное, смердящее сотнями старых смертей болото воспоминаний, в котором была одна особенная, незабываемая, самая страшная для него, видавшего многое. А Иегуда видел много такого, о чем не хотелось ни вспоминать, ни рассказывать.
        Перед ним встали подпирающие раскаленное небо четыре креста. Тела, повисшие на них…
        Цепочка стражи, замершая кольцом вокруг невысокого холма, блеск кольчуг и шлемов второго оцепления, за которым тяжело дышала потная толпа.
        Казнимым перебили голени - такова была милость Пилата, и за это ему можно было сказать спасибо. Не случись того, и смерть могла бы прийти за распятыми не сегодня, а на следующий день (удивительно все же живуч человек!), и мучения были бы умножены многократно.
        А так - никому из них не суждено было дожить до заката.
        В груди Гестаса уже булькало, и он то и дело отрыгивал бледную и пузырящуюся легочную кровь.
        Варрава не потерял сознание, норазум, казалось, уже покинул его тело, и он жевал собственный распухший язык, черным обрубком торчащий между растрескавшихся губ.
        Иегуда знал этих двоих: отважного силача, поросшего с ног до головы, словно мехом, черными волосами, Варраву, неделю назад убившего троих римских легионеров и успевшего ранить четвертого до того момента, как на него набросили ловчую сеть. И болезненно худого, веселого и жестокого, как сам Аид, Гестаса, пытавшегося отправить «за реку» самого Ирода Антипу, но взятого по сообщению доносчика. В городе могло не хватать пекарей, но доносчиков, работающих на первосвященника Ханнана и его брата Иосифа Каиафу[89 - Ханнан (Анна) и его брат Каиафа - исторический Каиафа был первосвященником Храма в течение 18 лет. Его назначил на этот пост Валерий Грат, предшественник Пилата, а отстранил от власти будущий император Авл Вителлий. Каиафа был саддукеем, зятем первосвященника Анны (Ханнана), и послушным орудием в руках своего тестя. Даже уйдя с поста, Анна продолжал цепко держать в руках власть и по сути дела единолично распоряжался храмовыми должностями и казной. Предположительно, Ханнан был главой огромной и мощной тайной службы, подчиненной интересам саддукеев, силой практически равной римской тайной полиции,
которой руководил Афраний, тоже бывший креатурой Валерия], всегда было в избытке.
        Третьего распятого - грузного, коротконогого, похожего на жука Гисмаса, который теперь тряс разбитой головой, словно слепая лошадь, Иегуда не знал, хотя слышал о нем немало. И того, что он слышал, вполне хватало, чтобы сделать выводы - этот совершенно мирный с виду иудей, отец семерых детей и кузнец от Бога, в бою стоил двух таких, как Гестас и Варрава.
        Трех зелотов, умирающих на крестах, было жаль до всхлипа, но смотреть на то, как солнце выжигает остатки сил и разума из человека, который стал Иегуде более чем братом и ближе, чем отцом, было выше человеческих сил. Но приходилось смотреть. Хоть толпа была многочисленна, затеряться в ней для человека, которого ищут, было сложной задачей. Лохмотья прокаженного, укрывающие его тело и лицо от посторонних взглядов, мешали видеть и дышать, под слоями полотна, укутывающими голову, словно кокон, Иегуда обливался потом, подобно посетителю терм. Соленые потоки заливали лицо и жгли глаза, но благодаря этому Иегуда не чувствовал своих слез. Да, он плакал. И ничего не мог с этим поделать. Но слезы не приносили ему облегчения - только становилось хуже и, казалось, что еще немного, и сердце, не выдержав, станет на половине удара.
        Он знал, что смерть Иешуа будет страшна. Он видел смерть на кресте не раз и не два. Для людей его убеждений, для его товарищей, такая гибель была более естественной, чем смерть в постели. Но человек, который умирал сейчас от ран, ожогов и обезвоживания… Он не должен был так умирать!
        Обожженная беспощадным солнцем кожа, раны с вывороченными краями и копошащиеся в них насекомые - оводы, мухи, осы, грызущие набухшую плоть, откладывающие яйца в еще живое тело. Там, где шипы тернового венца вонзились в голову до самой кости, вздулись шишки, наполненные желтой жидкостью, глаза закисли гноем так, что не было никакой возможности их открыть, да и сил на это не было. Только вздымалась от тяжелого дыхания грудь, да табличка с надписью «Царь Иудейский», наспех прибитая к навершию, вздрагивала от ударов агонизирующего сердца.
        Надпись получилась глумливой - нацарапавший ее сириец плохо знал хибру и сделал две грамматические ошибки.
        Воздух плыл и слоился от жара, льющегося с неба и поднимающегося от земли, гудела толпа, не желающая расходиться. Откровенно скучали и мучались на солнце легионеры.
        Иешуа был все еще жив. И черная шевелящаяся масса, облепившая его безволосое тело, упивалась остатками жизни, все еще теплившимися в нем…
        Иегуда затряс головой и едва не упал, сделав еще шаг - он словно окунулся в давний страшный полдень и вновь ощутил на запавших щеках выжженные слезами борозды.
        И услышал голос, полный муки и нездешнего, нечеловеческого страдания, произнесший тихо, но так, что каждое слово было слышно всем, стоящим на Лысой горе:
        - Эли, Эли! Лама савахфани?[90 - Боже мой, Боже мой! Зачем ты покинул меня? (Иврит)]
        Или не было этого голоса?
        Нынче был другой день. И другой год.
        Но снова повторялись…
        Солнце.
        Трупы.
        Мухи.
        Чьи-то сдавленные рыдания.
        Стоящий у стены мужчина сделал полшага вперед, чтобы поддержать Иегуду под руку, но тот уже обрел равновесие и стал плечом к плечу с Элезаром, стараясь не втягивать в легкие запах свежей, еще не свернувшейся крови.
        - Ты звал меня? - спросил он и сам удивился тому, как спокойно звучат его слова.
        - Я прошу тебя помочь похоронить мертвых. Возьми женщин. Сильные руки нужны мне для строительства стены. Похоже, что у нас осталось всего несколько дней.
        - Я рад, что ты понимаешь это…
        Элезар обернулся к старику, и Иегуда увидел, что глаза бен Яира черны, как колодцы. Он еще не обезумел, но перешел черту, за которой уже не было возврата - такие глаза были у Элезара бен Шимона в тот день, когда его и его сторонников - сикариев - вырезали прямо в Храме люди зелота Иоханана Гискальского. Они сражались, как бешеные, но печать смерти уже лежала на их лицах.
        Такие же точно мертвецкие глаза были у Иоханана Гискальского, когда он, забрызганный кровью соотечественников, брел по внутреннему двору Храма - эзрат Исраэль[91 - Эзрат Исраэль - Двор Мужчин, часть внутреннего двора Храма, открытая для мужчин, соседствующая со Священническим двором - эзрат ха-коханим.], оскальзываясь в темных лужах, стоящих на белоснежном каменном полу.
        Словно он знал, что пройдет совсем немного времени, и их обоих: и его, и могучего бар Гиору проведут улицами Рима во время триумфа Тита, удавят и бросят гнить на мусорной куче.
        А презираемые зелотами и сикариями римские евреи, продажные предатели, недостойные и жалкие люди, тайно, рискуя жизнью, подберут их тела и похоронят согласно иудейскому обычаю за городскими воротами.
        Бывает, что человек еще жив, но уже находится на стороне смерти.
        Уж кто-кто, а Иегуда знал это точно. Он сам жил на стороне смерти почти сорок лет.
        - Понимаю ли я это? Старик, да ты с ума сошел! Я с самого начала знал, - сказал Элезар, и улыбнулся.
        И от этой улыбки Иегуде стало холодно. Так холодно, как бывало на самом севере, на склоне Ермона[92 - Ермон - имеется ввиду гора Хермон, на самом севере Израиля. «И взяли мы в то время из руки двух царей Аморрейских землю сию, которая по эту сторону Иордана, от потока Арнона до горы Ермона, - Сидоняне Ермон называют Сирио-ном, а Аморреи называют его Сениром» (Втор. 3, 8 - 9).], где иногда выпадал снег. И, хоть мысль о кончине давно не пугала Иегуду, грудь сжало предчувствием скорой беды.
        - Займись телами, - бросил бен Яир уже через плечо и зашагал прочь. Он был вождем, а вождь должен думать о живых. Бен Канвон двинулся вслед за ним, то и дело оглядываясь.
        Все правильно, подумал Иегуда, стоя над убитыми, все правильно… Ты говорил, друг мой: «Пусть мертвые хоронят своих мертвых». И как всегда оказался прав. Во всяком случае, в отношении меня. Элезар не смог бы найти лучшую кандидатуру, даже если бы хотел. Кто лучше всего справится с похоронами, как не мертвец?
        Старик глазами нашел просевший вход в небольшую каменоломню, пересчитал тела еще раз и отправился к женщинам за помощью. Убитых они похоронили еще до того, как зашло солнце. Элезар, преобразившись из воина в раввина (недаром он был из первосвященнической семьи, хоть сам зелот и сын зелота!), произнес над мертвыми прощальное слово и прочел каддиш. После этого вход в импровизированный склеп завалили камнем.
        Живым пора было строить стену.
        Не для того, чтобы спастись от римской стали, а для того, чтобы с достоинством умереть.
        Глава 22
        ФРАНЦИЯ. ПАРИЖ. НАШИ ДНИ.
        РЕСТОРАН «О-ПЬЕ-ДЕ-КОШОН».
        Человек ничем не выделялся из толпы обычных парижан, прогуливающихся в этом районе в нежаркий апрельский день. По одежде его, скорее, можно было принять за туриста, впрочем, для туриста он слишком мало крутил головой по сторонам и не нес в руках ни фото-, ни видеокамеры. Более того, в руках у него и вовсе ничего не было, и единственной деталью, которая бросалась в глаза, если присмотреться, была кожаная перчатка на левой руке, туго облегавшая пальцы мужчины, несмотря на то, что температура была выше пятнадцати градусов Цельсия, и в саду Тюильри, и на Елисейских полях уже начали цвести каштаны.
        Он вышел из метро на рю де Риволи, поглядывая на часы, перешел улицу и двинулся в сторону Комеди Франсез неторопливой походкой праздношатающегося. Но, если бы кто-то взял себе за труд присмотреться к этому невысокому человеку в недорогом костюме бежевого цвета и в неожиданно «породистых» туфлях на коротких ногах, то, возможно, заметил бы некоторые странности поведения.
        Например, то, что мужчина, прикуривая, развернул корпус, будто бы прикрывая от ветра свой серебряный «данхилл», но притом ловко оглянулся, окидывая взглядом прохожих, спешащих по своим делам. Несколько раз он достаточно незаметно использовал для той же операции зеркальные двери гостиниц и кафе, и, по-видимому, остался доволен: никто, по его мнению, за ним не следовал.
        Это было правдой, но не совсем правдой.
        Люди, следившие за перемещением человека в перчатке, не следовали за ним. Они сидели в небольшом фургоне дорожной службы, припаркованном напротив Лувра, как раз там, где уже несколько дней шли ремонтные работы и вокруг разрытого участка стоял невысокий заборчик.
        Для того, чтобы не упускать объект из вида, двое наблюдателей не делали ровным счетом ничего - всю работу за них выполняла автоматика, снимавшая видеосигнал с камер наблюдения, установленных вдоль рю де Риволи и доставлявшая его на компьютерные мониторы через Сеть. Человек в перчатке не выпадал из поля зрения групп наблюдения ни на секунду с того момента, как он вышел из своего номера на Монмартре и до этой минуты. Никаких других указаний не поступало, и поэтому все группы на пути следования всего лишь фиксировали передвижения и контакты объекта.
        Контактов не было, а двигался мужчина, как и ожидалось, в район рынка Бобур.
        Разминувшись с шумной толпой итальянских туристов, спешивших к Пирамиде, чтобы насладиться встречей с прекрасным, он перешел широкую проезжую часть, покосившись на раскрытую пасть тоннеля справа и, не обратив никакого внимания на конную статую слева, зашагал дальше.
        Через несколько сот метров, мужчина пересек площадь, вспугнув несколько раскормленных до размеров небольших куриц голубей, и углубился в узкие улочки, ведущие в глубь района.
        Тут камер было меньше, но, судя по спокойной реакции наблюдателей, вполне достаточно для того, чтобы не сомневаться в надежности контакта с объектом.
        Человек в перчатке сбавил темп, закурил еще одну сигарету и, сверившись по времени, неторопливо направился к старому зданию с нарисованной прямо на кирпичной кладке вывеской ресторана.
        Перед самой дверью в заведение мужчина остановился, достал из кармана мобильный телефон и, набрав на нем ряд цифр, сказал несколько слов в трубку. Потом повернулся к камере видеонаблюдения, расположенной под козырьком крыши, вынесенной над входом, и, улыбнувшись, помахал рукой, словно прощаясь с кем-то невидимым.
        Наблюдатели, сидящие в припаркованном неподалеку «Рено», успели переглянуться с недоумением, а в следующий миг экран монитора погас, предварительно заполнившись «белым шумом».
        - Ничего ж себе, - сказал один из наблюдателей по-итальянски и застучал по клавиатуре компьютера, пытаясь вернуть изображение. - Это что ж такое получается? Это кто ж нас отключил?
        Мужчина в перчатке, продолжая улыбаться (и в улыбке явственно просматривалось торжество), поздоровался с мэтром и вслед за ним поднялся по лестнице на второй этаж, в царство тишины и белых накрахмаленных скатертей.
        - Прошу вас, - мэтр с полупоклоном, но без излишнего почтения распахнул перед ним дверь, и человек вошел в небольшой зал, многократно отразившись в зеркалах, украшающих помещение. - Месье что-нибудь желает?
        Мужчина в перчатке сначала покачал головой, но тут же передумал и попросил холодной воды с лимоном. Мэтр удалился, а пришедший поудобнее устроился за столиком и огляделся вокруг.
        До того как ресторан заполнится до отказа, оставалось еще несколько часов, а сейчас, в промежутке между обедом и ужином, клиентов в верхних залах не было. Обслуживание в этом заведении всегда отличалось безукоризненностью, кухня была очень хороша, но без новомодных фокусов, разговору вряд ли кто помешает…
        Человек достал из кармана небольшую коробочку и, нажав клавишу на торце, положил перед собой. На матовом боку приборчика замигал красный светодиод. Теперь ни на одно звукозаписывающее устройство, установленное в этом помещении или снаружи, по какому бы принципу оно не работало, сигнал поступить не мог. Такого рода джаммеры[93 - Джаммер - блокиратор сигналов связи.] состояли на вооружении в MI5, и английские специалисты по противодействию электронной разведке сильно удивились бы, увидев сей агрегат на скатерти парижской ресторации.
        Мужчина в перчатке взял в руки прохладный бокал с водой, но не успел отпить - в зал вошел один из тех, с кем он должен был сегодня увидеться. До того он никогда не встречался с вошедшим, но почти сразу догадался - перед ним коллега.
        Гость был высок, из-за чего нескладен, рыж, практически без седины, несмотря на возраст около пятидесяти, и носил на лице драматически-удивленное выражение, что-то типа: «Господи, да неужели!»
        - Месье Корсак? - спросил рыжий, двинув бровями и без того стоящими домиком. - Я не ошибаюсь?
        - А разве мы не виделись ранее? - вернул вопрос мужчина в перчатке. - Ваше лицо кажется мне знакомым!
        - Ну, что вы! - удивился рыжий, доигрывая старую, как мир, игру в «пароль-отзыв», до конца. - У меня прекрасная память на лица. Если бы мы встречались, я бы вас не забыл! Здравствуйте, месье Корсак! Я - Таччини. Надеюсь, что не заставил вас ждать?
        Третий участник встречи тоже не заставил ждать своих визави и явился вслед за удивленным рыжим итальянцем.
        Он был значительно моложе, чем Корсак и Таччини, где-то на полпути между тридцатью и сорока, не то чтобы высок, но выше среднего роста, и, если бы в свое время Фрицу Лангу[94 - Фриц Ланг - знаменитый немецкий кинорежиссер (1890 - 1976) в 1924 году экранизировал «Поэму о Зигфриде», поставив знаменитый фильм «Нибелунги».] понадобился бы исполнитель роли Зигфрида в новой версии «Нибелунгов», последний из пришедших подошел бы без парика и грима. Внешность у человека, представившегося после обмена паролями как Алекс Розенберг, была, что ни на есть, арийская - от пшеничного цвета волос и холодных голубых глаз до тонкого носа и скульптурно вылепленного подбородка с ямочкой.
        - Ну, поскольку мы больше никого не ждем, - начал тот, кто назвался Корсаком, - давайте предъявим полномочия, господа. С одной стороны, - он пожал плечами, - это, конечно, дань традициям. С другой стороны - думаю, что осторожность не помешает.
        - Отлично, - согласился синьор Таччини, и, выудив из кармана нечто, сверкнувшее желтым, положил его на скатерть.
        Это был фрагмент достаточно большой золотой монеты, приблизительно третья ее часть, но не отрубленная, а тонко обработанная. Два края из трех представляли собой неровную «пилочку», с разной длины и толщины зубчиками.
        - Отлично, - подтвердил месье Корсак, и положил рядом свой фрагмент. Части монеты легко соединились между собой, и стало видно большую часть изображения на аверсе. - Ваша очередь, мистер Розенберг.
        Человек, представившийся Алексом Розенбергом, молча положил на стол третью часть золотого, и на аверсе отчеканенного много веков назад солида[95 - Стид (от лят. solidus - твердый, прочный, массивный) - римская золотая монета, выпущенная в 309 году н. э. императором Константином. Весила 1/72 римского фунта (4,55 г). Она заменила в качестве основной золотой монеты ауреус. В 314 году введена в западной части Римской империи, а в 324-м - на всей территории империи. Длительное время оставалась основной монетой и денежно-счетной единицей Римской империи, затем Византии.] возник цельный профиль императора Константина. Зубцы на всех частях монеты совпали настолько точно, что рассмотреть, не приглядываясь, место соединения, было достаточно непростой задачей.
        - С формальностями покончено, господа. Я предлагаю заказать еду, а она тут превосходна, уж поверьте моему опыту, и во время трапезы обсудить причину, по которой мы были сюда направлены. Как я понимаю, все собравшиеся здесь - люди не религиозные и никаких разногласий по поводу пищи у нас не возникнет?
        - Если вы имеете в виду меня, - сказал Розенберг с улыбкой, - то никаких возражений и быть не может. Давайте не будем путать идеологию тех, кого мы представляем, с практической частью, за которую отвечаем непосредственно мы. Будет проще, если мы сразу поймем друг друга. Так, господа?
        Оба собеседника кивнули.
        - Приятно слышать, - продолжил Розенберг. - Давайте сделаем заказ…
        Как выяснилось, все трое достаточно неплохо разбирались в тонкостях французской кухни, и потому быстро определились с выбором вина и основных блюд.
        Пока официант под бдительным оком мэтра, сервировал стол, разговор шел ни о чем: о погоде, о том, что зима в этом году была мягкой, если не считать нескольких дней в феврале, о катании на лыжах в Шамони и превосходных устрицах, которые подают весной в одной небольшой таверне в Довиле.
        Коснувшись Довиля, разговор перешел на азартные игры, перепрыгнул от холодных вод Ла-Манша под ласковый ветерок Монте-Карло…
        И только когда официант покинул зал, оставив собеседников одних, тот, кого называли синьором Таччини, начал разговор.
        - Ваш фокус с отключением камеры мне понравился, месье Корсак. Просто и технически безукоризненно. Если я вас чем-то задел, то прошу меня простить. Поверьте, я говорю как представитель организатора этой встречи, можно сказать, - приглашающая сторона - все только во имя нашей совместной безопасности…
        - Охотно верю, - легко согласился Корсак, намазывая на небольшую гренку нежный, как масло, гусиный паштет. - Именно потому, господа, я положил на стол джаммер. Обратите внимание - не спрятал, а положил на виду. Чтобы ни у кого не было иллюзий. Наша беседа пройдет без свидетелей. Никто не помешает вам потом изложить ее начальству, но только своими словами, уж простите…
        Розенберг демонстративно пожал плечами, показывая, что эта часть информации его не интересует, и он обсуждать ее не намерен.
        - Хочу напомнить, - продолжил месье Корсак с улыбкой, - что наши договоренности включают в себя не только полную конфиденциальность беседы. И еще то, что каждая из сторон приходит и уходит со встречи абсолютно свободно. А слова «абсолютно свободно» как-то плохо совмещаются со слежкой, даже во имя безопасности. Я, синьор Таччини, в Париже чувствую себя безопасно. Я, знаете ли, почти везде чувствую себя безопасно, даже в Картахене. Я достаточно ясно высказал свои мысли?
        Таччини молча подвигал желваками и только потом ответил, подняв на собеседника карие, с золотинкой у зрачка, глаза:
        - Я уже извинился, месье Корсак…
        Корсак аккуратно откусил от крошечного хлебца с паштетом и двинул бровью, - мол, проехали.
        - Итак, - спросил Розенберг, - в чем, собственно, дело? Вы были инициатором, синьор Таччини, так что, может быть, возьмете за труд объяснить такой странный формат проведения встречи?
        - Вполне, - отозвался Таччини, сделав глоток белого вина. - Люди, пославшие меня, считают, что дело, по поводу которого мы инициировали процедуру, касается только трех конфессий.
        Розенберг сначала улыбнулся, а мгновение спустя и рассмеялся приятным, звучным смехом, от чего стал выглядеть еще лет на пять моложе.
        - Забавно, - констатировал он, откидываясь назад. - Я, по наивности, полагал, что люди, которых я представляю, ни к одной из ваших конфессий и ко всем вашим спорам отношения не имеют. Для нас все кончилось на Ветхом Завете, так, какие у нас с вами общие интересы, господа? Я что-то не припомню…
        - В рамках договоренности, господин Розенберг, мы обязаны поставить ваших нанимателей в известность, если события, за которыми мы наблюдаем, могут представлять угрозу для иудаизма отдельно или привести к конфликту между исламом, иудаизмом и христианством…
        - Я знаю суть Договора. Но каким образом археологическая экспедиция, работающая на Мецаде и занимающаяся еврейской историей, может представлять опасность для людей, интересы которых я представляю?
        - Никаким, - ответил Таччини. - Скажу вам больше… Если бы Мецада не располагалась на вашей территории, мы бы и слова вам не сказали… Нам не нужна помощь ваших нанимателей, господин Розенберг. Нам нужно их невмешательство на очень короткий период, буквально на несколько суток, если мы, конечно, решим перейти к активным действиям…
        Корсак перестал жевать и внимательно посмотрел на невозмутимо цедящего вино итальянца.
        - К активным действиям? - переспросил он. - На территории Израиля? Вы, синьор, здоровы? Понимаете, о чем говорите? Или это какой-то розыгрыш?
        Таччини внимательно посмотрел на собеседника, и взгляд этот не выражал никакого дружелюбия, скорее - напротив, человек, на которого посмотрели таким образом, должен был чувствовать себя не совсем уютно.
        - Господа, - сказал итальянец, не скрывая иронии. - Я прекрасно понимаю, что никакой симпатии между нами нет и быть не может. Но давайте проявим друг к другу уважение - тут нет глупцов, не так ли? Понятно, что все мы, приехавшие сюда, отнюдь не случайные люди, встретившиеся за обедом, а вполне компетентные сотрудники определенного рода негосударственных служб, прибывшие на совещание. Мы видим друг друга в первый, и, скорее всего, в последний раз, что вряд ли вызовет сожаление у каждого из здесь присутствующих. Но сегодня мы должны обменяться информацией, как на брифинге, и найти общий язык… Находили же его до нас наши предшественники? Находили, несмотря на коренные разногласия и даже личные счеты! А ведь между ними было не больше общего, чем между нами сегодня… Я понятно излагаю мысль?
        - Вполне, - подтвердил месье Корсак. - Именно поэтому я позволил себе усомниться в обдуманности заявления. Я бы еще понял, если бы речь шла о странах ислама. Тут можно было бы говорить с моими нанимателями и надеяться на то, что обнаружатся точки соприкосновения. Но Израиль… Как я понимаю, в стране католической у вас бы не возникло необходимости советоваться или согласовывать свои действия с кем бы то ни было… Так?
        Таччини кивнул.
        - Если бы речь шла об ортодоксах[96 - Ортодоксами принято называть приверженцев православной традиции. Православный в прямом переводе на английский и есть ортодокс.], то без представителей из бывшего СССР или греков мы бы не обошлись. Но наш случай сложнее. Израиль - это то место, где всегда сталкивались интересы всех западных религий. И ваших собратьев-мусульман в иудейском Иерусалиме не меньше, чем в католическом Париже. Кстати, по дороге сюда мне пришлось в очередной раз убедиться, что Париж все больше меняет цвет и вероисповедание. Вам это должно быть приятно, не так ли?
        - Я агностик[97 - Агностик - это человек, отказавшийся от связанной с Богом веры и убежденный в том, что первичное начало вещей неизвестно, так как не может быть познано. Другими словами, агностик - это человек, который считает, что доказать существование или не существование Бога невозможно.], - сказал Корсак, криво улыбаясь. - Хоть и исповедую ислам. Но не скрою, мне это приятно.
        - Я тоже агностик, - ответил Таччини, снова отпивая из бокала. - Хоть и исповедую католицизм. Просто я немного расист и мне неприятно, что по дороге сюда я видел не парижан, а мусульман африканского происхождения. И арабского происхождения. Во множестве. Я бы не обратил на это внимания, если бы они вели себя, как парижане. Но, увы, они ведут себя совсем не так. И мне это не нравится. Мои взгляды вас не шокируют?
        - Меня - нет. А вот интересен ли наш диспут для третьего собеседника…
        - Ну, что вы, что вы, - поддержал разговор улыбающийся Розенберг. - Вы продолжайте! Я и сам приверженец агностицизма, но мне, право же, очень интересно! Тем более что не каждый день удается послушать клерикальный[98 - Клерикализм - политическое направление, добивающееся первенствующей роли церкви и духовенства в общественной, политической и культурной жизни общества (от лат. clericalis - церковный).] спор между двумя представителями нашей приземленной профессии… Хотя, не стану скрывать, хотелось бы перейти немного ближе к делу…
        - Согласен, - поддержал его Таччини. - Прошу прощения, коллеги. Хорошая еда рождает склонность к вольнодумству. Излагаю коротко. Мы подозреваем, что сделанная в Израиле находка может представлять опасность для христианской догмы. И для Символа веры. И для всей религии в целом. И не только для нашей…
        - Трогательная забота, особенно в свете ваших последних высказываний. Позвольте полюбопытствовать, - не удержался Розенберг, не скрывая язвительности в интонациях. - Что же может нанести такой вред религии, доминировавшей на планете в течение двух тысячелетий? И ее более молодой, растущей, интерпретации?
        Услышав последнюю фразу, Корсак на мгновение покраснел - было видно, что гнев буквально распирает его изнутри, - но сдержал эмоции.
        - Мы получили информацию, - невозмутимо продолжал рыжий итальянец, - что в руках у экспедиции этого вашего профессора Каца оказалась рукопись так называемого «Евангелия от Иуды».
        - Евангелие Иуды давно найдено, - возразил Розенберг, не прогоняя улыбки с лица, - я даже читал где-то его перевод…
        - Вы говорите о коптском документе, - прервал его Корсак. - Я тоже знаком с переводом, но речь, как я понимаю, о другом источнике.
        - Это так, - подтвердил Таччини. - Пока что мы не обладаем полной информацией о находке, но зато имеем подробные инструкции на случай обнаружения рукописи, которая может принадлежать перу Иуды, оставленные еще до Никейского собора. Инструкции, не скрою, несколько странные, неожиданные, но четкие, чтобы не сказать категорические. Она не должна увидеть свет. Никогда.
        - Поправьте меня, если я ошибаюсь, - сказал Розенберг, - но ведь в мире, согласно вашей догме, не может существовать рукопись, принадлежащая перу Иуды! Он умер тогда же, когда и Христос - так написано в Евангелиях. Покончил жизнь самоубийством… То ли повесился, то ли бросился вниз головой в пропасть от угрызений совести… Так? Он просто не мог иметь возможности что-либо написать! Не было времени!
        Корсак щелкнул зажигалкой, закурил и сел поудобнее, забросив ногу на ногу, словно в театре, а Таччини, ухмыльнувшись, продолжил:
        - Совершенно справедливо. Умер. Упал и чрево его разверзлось. Удавился. Детали несущественны. Так написано в Евангелии, а значит, это непререкаемая правда для сотен миллионов верующих, и так должно остаться во веки веков. Аминь. Остаться для всех и на все времена. Все, рассказанное в Евангелиях - истина! Вы же знаете, что авторов Святой книги вдохновлял на написание сам Бог. И одна из наших задач, чтобы у Бога с авторами Ветхого Завета не было разночтений. Но вот только… Что если Иуда не покончил с собой тогда, а остался жив? Или, более того… Что если он сыграл в этой истории совершенно другую роль? Не такую, как описано евангелистами…
        - А какую?
        - Не знаю, - итальянец развел руками. - Любую отличную от общепринятой, утвержденной, как официальная версия… На самом-то деле, все крайне просто. Есть канонический образ предателя. И есть Коптская рукопись, апокриф, который написан спустя полтора-два века после событий, путаный и сложный для понимания, плохо сохранившийся, в котором иносказательно утверждается, что Иуда всего лишь сделал то, что приказал ему Христос. Вначале были запущены механизмы, которые должны были уничтожить рукопись до опубликования. Но у наших предшественников хватило выдержки и перед принятием решения, еще в шестидесятые годы прошлого века, был сделан перевод фрагментов. Стало понятно, что церкви нет никакого смысла обращать внимание на этот манускрипт. Он абсолютно не революционного содержания и не может оказать никакого влияния на умы верующих. Таких книг за историю христианства обнаруживалось много, очень много! Но из полусотни написанных разными людьми Евангелий, верующие, начиная с Никейского собора, знают только те, что вошли в канон. Остальные книги - удел сектантов и исследователей - пребывают в забвении. Но
представьте себе, что найден документ, достоверность которого не вызывает сомнений. И в этом документе есть масса моментов, которые до сегодняшнего дня освещались несколько под другим углом. Совсем под другим углом. Что будет, если то, что вот уже 2000 лет считается неоспоримым, вдруг окажется подлежащим пересмотру? Что это означает для могущественнейших институтов, таких, как христианство или ислам? Могу пояснить коротко и внятно. Скорее всего - катастрофу Потерю нравственных ориентиров для миллионов людей в мире, прекращение притока прозелитов, ослабление финансовых структур… Уверяю вас, что любые ереси поблекнут на фоне утраты веры. Вера, если убрать мишуру, ничто иное, как отсутствие сомнений. Она слепа, как новорожденный щенок. Отсутствие критического взгляда на события, описанные в священных текстах, и на выводы, сделанные по их прочтении. Убери веру, и что окажется в остатке? Пустота. Коммунисты в свое время уничтожали веру в Бога, но насаждали вместо нее веру в непогрешимость и величие собственных вождей. Происходила банальная подмена понятий, но… Стоило рухнуть коммунистическим режимам, как
люди вернулись к вере предков, потому что основы ее остались незыблемы. А что случится, если исчезнут основы?
        Он покачал головой, всем своим видом выражая озабоченность и потушил догоревшую сигарету.
        - Естественно, что мы обеспокоены. И если наши предположения окажутся верными, то действовать надо незамедлительно, так как мы до сих пор не сталкивались с кризисом такого порядка и не имеем желания проверять, как далеко зайдут его последствия…
        - Что радует, - заметил Розенберг рассудительно, - так это то, что моим нанимателям все эти разоблачения решительно ничем не грозят…
        - Теоретически - да, вы правы. Практически - вы живете в том же доме, что и все мы, и если вдруг начнется пожар, - сказал Корсак задумчиво. - Я бы на вашем месте не надеялся спастись в подвале пылающего здания. Не получится. Нравственность, финансы, прозелиты… Все это, конечно, трогательно, но меня почему-то больше заботит система управления… Как можно будет управлять людьми, лишенными веры? Как, например, объяснить, что не надо сегодня идти войной на Израиль, если не можешь сказать, что Аллах велел подождать? Равновесие, знаете ли, вещь хрупкая… И не доведи Господь его нарушить!
        - Откуда у вас уверенность в существовании такого рода свидетельств? - спросил Розенберг серьезно. - До сих пор ничего подобного обнаружить не удавалось.
        - Это не так, - возразил Таччини. - И вы сами это знаете. Просто практически все, что обнаруживалось до сего дня, находилось в юрисдикции нашей церкви. Или в юрисдикции нанимателей господина Корсака. И мы прекрасно находили общий язык за закрытыми дверями. Так что случись находка в Риме или в Петре - и мы бы с вами сейчас не разговаривали. Разобрались бы своими силами и никто никогда ничего бы не узнал. Но Мецада - это ваша территория. И развязывать мини-войну на территории вашей страны без вашего ведома, мне почему-то кажется не совсем корректным.
        - И небезопасным, - сказал Розенберг веско. - Кстати, вы не ответили на вопрос… Откуда уверенность в существовании подобного документа?
        - Причем тут уверенность? - с недоумением спросил Таччини. - Есть однозначная инструкция, которую нам предписано выполнять. Человек, оставивший свидетельство, вполне заслуживает доверия. Никто не знает, была ли написана книга. Но такая возможность есть, и нам приказано ее учитывать. И я ее учитываю…
        В зале снова появился мэтр, и двое официантов, пришедшие с ним, почти мгновенно расставили на столах закуски, не забыв заново наполнить бокалы.
        - Могу ли я узнать, - спросил Розенберг, когда трое собеседников снова остались одни. - Кто именно оставил вам свидетельство? Это не будет невежливо с моей стороны?
        - В данной ситуации я не могу считать это секретом, - сказал Таччини. - Мы уже поделились информацией с теми, чьи интересы здесь представляет месье Корсак, и готовы сообщить некоторые подробности и вам. Тем более что свидетель - ваш соотечественник и единоверец.
        - Только, ради Бога, не надо театральных пауз, - попросил Розенберг, поднимая бровь. - Считайте, что я заинтригован до предела…
        - А вы и так заинтригованы до предела, - улыбнулся рыжий итальянец и аккуратно промокнул губы салфеткой. - Имя его - Йосеф бен Матитьягу, которого мир знает под именем Иосифа Флавия. Именно он встретил человека, который назвался Иудой Сика-рием, после падения Храма, в 70-м году нашей эры, и даже спас ему жизнь…
        - Но, согласно вашим Евангелиям, Иуда покончил жизнь самоубийством за много лет до того! - повторил Розенберг, не в силах стереть с лица выражение глубокого удивления.
        - Конечно, - согласился Корсак, поправляя белоснежную салфетку на коленях. - Покончил с собой. Или упал и разбился. В общем, он умер - именно так и не иначе. И теперь надо будет только лишь убрать разночтения.
        Глава 23
        Интермеццо
        РИМ. ФЕВРАЛЬ 99 ГОДА.
        Ты же знаешь, сердце мое, скольких разных и часто удивительных людей повстречал я за годы своей жизни!
        Мне довелось родиться в эпоху великих перемен и потрясений. В эпоху, когда даже непобедимый Рим, который я, как иудей из рода Хасмонеев, как один из коханим[99 - Ган Эден - рай в еврейской традиции.], должен был бы ненавидеть и которому, вопреки всему, служу со времен падения Иотапаты и до сегодняшних дней, содрогался до самых устоев.
        В эпоху, когда один император сменял другого так быстро, что приведенные к присяге легионы не успевали прокричать имя нового повелителя, когда междоусобные войны разрывали Империю, когда Рим едва справлялся с восстаниями прежде покорных народов во всех своих пределах, я находил душевные силы любить его, как истинный римлянин, оставаясь при том евреем и чужаком.
        Это было тяжелое время для жизни. И прекрасное время для историка и летописца, коим я себя считаю.
        Ты спросишь, сердце мое, почему я снова пишу тебе? Почему я пишу тебе так часто, почти каждую неделю по пространному письму? Ответ прост - я скучаю. Ты удивлен? Еще бы! Тебе никогда не было скучно в Риме. Но и мне не скучно. Здесь, в Вечном городе, я окружен прекрасными собеседниками. Здесь меня знают и ценят не только ученые люди, но даже римская знать. Здесь дом мой полон гостей, когда я того желаю, и прохладен и пуст, когда хочу побыть наедине со своими мыслями. Здесь само имя, которое я принял, чтобы спасти себе жизнь после самого сокрушительного поражения, стало моей славой, моим достоинством, моей защитой.
        Флавий
        Я, бен Маттиаху, называемый теперь Флавием, говорю тебе, сын мой - я ни о чем не жалею в своей судьбе. Но мне не хватает тебя. Твоего брата. Моей супруги, пусть испытывает она вечное блаженство в Ган Эдене[100 - Ган Эден - рай в еврейской традиции.]. Я скучаю о своей семье. Конечно, я слышал советы завести рабыню-наложницу, молодую еврейку, которая будет согревать мне постель - так говорят мне мои друзья. Возможно, в их словах есть смысл. Я ведь не старик, сын мой, мне всего-то шестьдесят два года, при своих достатках и положении при дворе долго искать подругу мне не придется - скорее уж будет трудно выбрать одну из многих желающих. Но зачем обманывать себя? Уже невозможно найти ту, что согреет не постель, а душу.
        Впрочем, не обращай внимания на нытье. Все в порядке. Просто приближается зима, и тополя вдоль Аппиевой дороги начали облетать. Вот и сейчас я пишу тебе эти строки, глядя на пожелтевший сад, все еще мокрый после ночного дождя, и мой слуга Бени (ты, конечно, его не забыл?) поставил неподалеку жаровню со свежими углями. Но зима в этих местах не так уж длинна, и к мартовским идам я буду наслаждаться теплом и новыми цветами. Я надеюсь, что переживу эту зиму и, может быть, увижу тебя к следующей осени, как ты мне обещал. Память моя все еще крепка, и перо не выпадает из рук. Если Бог будет милостив ко мне, я успею закончить книгу, что пишу сейчас, и, надеюсь, напишу еще одну, которая будет продолжать уже вышедшую в мир «Жизнь».
        И ее прочтут в Иудее. Ты усмехаешься сейчас, я уверен. Я знаю, что для человека, родившегося и выросшего в столице империи, моя страсть к этой разрушенной провинции странна. Но представь, что тебя - образованного, обеспеченного, утонченного - оставили жить в какой-нибудь маленькой сирийской деревушке. Не на час или два, а на всю жизнь. Представляешь ли ты, сын мой, как будут рваться нити, связывающие тебя с прежней жизнью? Как мучительно придется обретать новые привычки, новых друзей? Как странно будет чувствовать себя чужаком, окруженным равнодушными, незнакомыми людьми, обычаями, привычками? Ты скажешь, что Рим в сравнении с Иудеей метрополия, а не сирийская деревня, и будешь прав. Но разве менее тяжелой будет смена образа жизни, потеря друзей, круга общения при обратном переходе?
        Я впервые попал в Рим, когда мне было 26 лет, и он стал для меня столицей мира. Я воевал против него и восхищался им одновременно. Но у меня была родина. Страна моих предков, которую я не сумел передать тебе. Ты - римлянин по рождению, сын, еврей по крови, но не иудей, и мне горько об этом говорить. Двадцать девять лет, проведенные на чужбине, научили меня терпимости. Двадцать девять лет - очень долгий срок, они кажутся вечностью, а на самом деле длиннее ее. В этих годах - написанные книги, умершие друзья, тысячи рассветов, тысячи закатов, горести, радости, любови, разочарования… И тоска по утерянному навсегда. Никогда не проходящая, горькая, как воды Асфальтового моря, безнадежная…
        Годы заставляют нас горбиться, но дают нам мудрость не считать, что мы одни знаем, что есть истина. Истина имеет тысячи лиц: она непостоянна, как гулящая женщина, и, даже будучи близка, ускользает. Ты коснулся ее, но она оказалась недоступна. Ты овладел ею, а она рассмеялась тебе в лицо. Для каждого она своя, и чужую истину мы справедливо считаем ложью.
        Сын! Мне горько видеть, что твои взгляды во многом не совпадают с моими, но я не стану оспаривать выбранный тобой путь! Только ты сможешь оценить достигнутые цели, только ты - никто другой. Мне вряд ли доведется увидеть, каким ты станешь в конце жизни, я умру задолго до того, и благодарю Бога за то, что он избавит меня от очередного разочарования. Почему от разочарования? Не подумай, что считаю тебя плохим сыном! Нет, я счастлив, что вы с братом родились на этот свет, и никогда не стыдился вас! Просто, куда бы ты ни пришел, к каким бы сияющим вершинам или зияющим провалам не привели тебя жизненные дороги, в конце пути ты поймешь, что вещи всегда не такие, какими кажутся на первый взгляд. Всегда. Великие цели по прошествии лет оказываются ничтожными, а те, что ты посчитал ничтожными, самыми важными. Твой выбор, сын мой, всегда фатален. Сделанного не воротишь - это основное правило. Благодаря ему мир может меняться, иначе бы мы, в своем стремлении исправлять ошибки, сделали бы его безжизненным и окаменевшим, словно диковинные кости, которые иногда выносило море на берега в Кейсарии.
        Я за свою жизнь совершил великое множество ошибок, но из всех лишь одна гнетет меня более всего - вы, моя кровь, выросли на чужбине и она стала для вас матерью. Сейчас это трудно для твоего понимания, за блеском и шумом столичной жизни ты не обратишь внимания на слова отца, но, боюсь, что, не обретя Родины, ты со временем взглянешь на все моими глазами. А много ли радости смотреть на мир глазами предателя, глазами проклятого собственным народом?
        Теперь разговоры о моем ренегатстве для тебя не новость, сердце мое, но я долгое время не знал, как объяснить тебе, почему многие соотечественники до сих пор считают меня отступником и предателем. Почему, будучи иудеем, я много лет не мог войти в синагогу? Почему для собственных единоверцев я был страшнее прокаженного? Почему сын священника первой череды, Иосеф бен Маттиаху - изгой? И почему те книги, что я написал, чтобы донести трагедию падения нашего народа до будущих поколений, ничего не изменили в отношении этого народа ко мне?
        Ты скажешь - слишком много «почему» тогда, как тебе давно все ясно!
        Но мы с тобой теперь знаем, что вещи - совсем не такие, какими кажутся. Люди - совсем не такие, какими хотят предстать перед глазами остальных. И внутри они совсем не такие, какими их видят другие люди.
        Мысль эта только на первый взгляд кажется странной, а на самом деле легка для понимания. И, чтобы доказать это, я хочу рассказать о человеке, которого встретил в осажденном, пылающем Ершалаиме, в тот самый страшный год…
        Его не привели - его принесли ко мне: отощавшего, грязного, старого, с голодными язвами по телу, с опаленной бородой и вспоротым боком.
        Сначала я вообще подумал, что он мертв. Грудь его вздымалась едва заметно. Казалось, что меч пробил ему ребра, и он истек кровью. Но старик был жив, изредка он приоткрывал веки, мерцая бельмами закатившихся глаз, и начинал шумно, с присвистом дышать, и в этот момент становилось понятно, что рана на боку не глубока - в разрезе не вспухали кровавые пузыри, обязательные при таком ранении…
        - Откуда он?
        Флавий наклонился над раненым, вглядываясь в грязное, изуродованное лицо, и поморщился от вони паленой шерсти. Старик явно побывал в пожаре: с одной стороны борода полностью сгорела, и по коже бежали пузыри ожогов.
        - Мы нашли его на улице, - сказал Алон. - Те, кто вырвался из Храма, шли в верхний город. Но мало кто дошел… Мы думали, он мертв, и хотели оттащить тело в сторону, но он застонал… Я испугался до смерти…
        - Немудрено, - пожал плечами Флавий. - Рана выглядит хуже, чем есть на самом деле… Еще кто-нибудь остался в живых?
        Алон покачал головой.
        - Это был не патруль, а один из манипулов, которые Тит направил, чтобы перекрыть пути отступления. Они добили раненых перед тем, как пойти выше. Старик уцелел только потому, что выглядел мертвым.
        - Там больше некого искать?
        - Я думаю, господин, что это так. В жизни не видел столько крови и столько мертвых.
        «Ты многого еще не видел, - подумал Иосиф Флавий, выпрямляясь. - Слишком молод. Ты не видел, например, как ворвавшийся на улицы города манипул сметает все живое, попавшееся ему на глаза. Как учуявшие кровь и добычу солдаты режут, словно овец, стариков и детей. Как насилуют женщин и тут же перерезают им глотки, отсекают груди и вспарывают животы. Ты не видел того, что творилось в Ершалаиме последний год, когда римлян тут еще и в помине не было. Уже тогда на улицах пахло смертью и будущим поражением. Что ты мог знать о войне, сидя в Тивериаде[101 - Тверия (иврит о. здуп) - город на северо-востоке Израиля, на западном берегу озера Кинерет (называемого также Тивериадское море). Известен также под названием Тивериада (греч. Tipepidy, лат. Tiberias).По словам Иосифа Флавия, Тивериада построена в 17 году н. э. Иродом Анти-пой в честь императора Тиберия, в самой лучшей и красивейшей части Галилеи. Евреи Тверии не участвовали в восстании 70 года н. э., после подавления которого большинство еврейского населения Палестины было уничтожено или изгнано.], мальчик? Война была для тебя чем-то далеким, совершенно
нереальным…
        А теперь - посмотри на нее вблизи. Я ведь тоже ничего подобного не видел до Иотапаты. Я знал, что Рим могуч и безжалостен, но не испытывал этого на себе. Я думал, что восстание - это поединок ума, веры, мировоззрений. Что мое красноречие, моя уверенность в победе заставит Бога обратить свой гнев на завоевателей и помочь нам выстоять. Но когда начинает литься кровь, побеждает не тот, кто праведнее, а тот, чей меч острее. Тогда, в пещере, когда меня выкуривали из норы, как суслика, я понял, что такое война. Война - не сражение умов, это просто кровавая баня. Мои соратники, те, кто оказался в минах, когда Иотапата пала, предпочли перерезать друг другу глотки, но не сдаться в плен.
        Благодарю тебя, Яхве, что под землей было темно, и я не видел деталей. Только слышал крики и стоны, да хруст, когда сталь пронзала плоть. И еще бульканье… Знаешь ли ты, мальчик, как клокочет кровь в перерезанном горле? Нет? Ну, теперь будешь знать… Сорок человек… Сорок соратников, друзей, родственников, режущих друг друга в кромешной тьме!
        Разве тот, кто не испытал подобного, может осудить меня за то, что я выбрал жизнь? Разве все, что я делал каждый божий день, каждый день своей жизни ПОСЛЕ того, не принесло больше пользы моему народу, чем бессмысленная смерть в тайных убежищах под павшим городом?
        Разве тот, кто выбирает жизнь - ренегат? Ведь все было кончено, мы проиграли, но разве проигрыш - это всегда небытие? Разве нельзя сделать еще одну попытку? Твердыни пали одна за одной, но ведь люди остались! Пока живы люди, жива надежда, а, значит, жива вера, что рано или поздно мы вернем себе землю предков! Только мертвые уже никогда себе ничего не вернут…»
        От мысли о часах, проведенных в лабиринте пещер под захваченным городом, Флавия невольно пробила дрожь, и он зябко передернул плечами, как будто бы не жаркий месяц нисан прижигал сейчас растерзанную плоть Ершалаима, а дул со стороны Ермона зимний сырой ветер.
        Умереть, так и не победив, или выжить, для того, чтобы бороться дальше? Что за странный выбор? Что за странная судьба? Сотни тысяч погибших. Выжженный мир. Марширующие по Земле Обетованной римские легионы, еще недавно мирно квартировавшие в Сирии. История Иудейской войны, история геройства и падений. Один за другим - Махерон[102 - Махерон или Махер {араб. Калат эль-Мишнака - Висячий дворец) - древняя иудейская крепость, находилась в одном из самых уединенных оазисов, к востоку от Мертвого моря, на Моавитском нагорье. Была построена иудейским царем Александром (103 - 75 гг. до н. э.) из династии Хасмонеев. Спустя почти 100 лет царь Ирод Великий окружил вершину горы стеной, по углам построил башни, а в центре воздвиг прекрасный дворец, имевший множество роскошно убранных покоев. Кроме того, в крепости по приказу царя были построены специальные цистерны для сбора воды на случай длительной осады и собраны большие запасы стрел. Была взята римлянами в ходе Иудейской войны 66 - 73 гг. нашей эры.], Иотапата и теперь - Ершалаим…
        «Я выбрал жизнь», - подумал Иосиф со злостью и сам удивился тому, как остро переживает давнее решение.
        Алон был бледен, под глазами легли синие круги. Последние дни состарили его на несколько лет.
        «Смотри, мой мальчик! Видел ли ты ранее, во что превращаются улицы, по которым прошел победитель? Не видел? Так смотри и запоминай…»
        - При нем было оружие? - спросил Иосиф.
        - Рядом лежал меч. Под одеждой было вот это…
        Флавий недобро усмехнулся. На ладони Алона лежал длинный, чуть кривоватый кинжал, который трудно было с чем-то перепутать.
        Сика.
        «Ты ошибся, старик, ох, как ты ошибся, спрятав на теле оружие убийц! Тит дал мне право спасти из Ершалаима лишь сто девяносто человек. Не двести, не двести пятьдесят. Полководец, покоритель Иудеи Тит Флавий Веспасиан был не в духе и в его глазах я видел желание прогнать меня прочь. Но все-таки он кивнул и бросил быстрый, ищущий взгляд на Беренику.
        Он - сын императора, будущий император, ждал одобрения, улыбки еврейской принцессы. И она улыбнулась, и ее улыбка стоила сто девяносто спасенных жизней. Только сто девяносто - ни человеком больше, и, насколько я знаю Тита, он проверит исполнение своего приказа. Сто девяносто праведников, спасенных улыбкой предательницы, выйдут живыми из этой мясорубки, и я определю, кому остаться жить, а кому умереть. Я и Яхве. Прости меня, Боже, за гордыню мою - Яхве и я.
        У тебя был шанс на спасение, старик, но этот кинжал перерезал нить твоей жизни надежнее, чем гладиус, который только распорол тебе бок. Это такие, как ты, а не такие, как я, превратили Ерша-лаим в Содом и Гоморру. Отдали город Риму. Обрекли на смерть сотни тысяч евреев. Мы виноваты, но в том, что допустили свои ошибки и не смогли исправить ваши! А вы не могли решить, кто из вас ближе к Богу, и резали друг другу глотки в тот момент, когда надо было думать о том, как спасти город, как выжить! Вы сожгли запасы зерна, когда кольцо осады уже смыкалось вокруг Ершалаима. Вы обрекли город на голодную смерть. Вы и до сих пор сражаетесь, губя жизни последних еврейских храбрецов, и называете предателями тех, кто призывает сдаться и сохранить эти жизни! Вы - непримиримые! Вы - ревнители! Вы - погубители собственного народа! И вот - ты лежишь передо мной полумертвый. Ты - один из них. Зелот. Сикарий. И тебе никогда не стать одним из моих ста девяноста».
        Стараясь не глядеть на старика, Флавий сделал несколько шагов в сторону, припадая на раненую ногу, словно шарахнулся от прокаженного.
        «Когда этот несчастный придет в себя, Алон выведет его на улицу, и пусть идет себе прочь. Что будет с ним дальше - не мое дело. Сумеет сбежать - значит, повезло. Не сумеет, значит, закончит жизнь на кресте - его судьба. Отдать бесчувственного римлянам будет неправильно».
        Флавий поморщился и невольно потер рукой ноющую мышцу. Рана на бедре все еще болела, но, по крайней мере, нарыв прошел, и личный врач Тита, сердобольный Атта, уже не заговаривал о том, что и с одной ногой вполне можно прожить.
        На костлявом лице Атты явственно просматривалась жалость.
        Тит тоже выразил сочувствие раненому, правда, как умел - потрепав Иосифа по плечу в тот момент, когда Атта ковырялся в ране одним из своих серебряных крючков, вычищая из плоти грязь и зелено-бурый, дурно пахнущий гной.
        - Держись, наш еврей, держись… Ты вел себя, как настоящий герой! А твои соотечественники, как дикари! Но тебе повезло, ведь могли и в грудь угодить, ты же был без лорики? А так… Царапина на ноге! Отец очень огорчится, если ты помрешь от такой пустяковой раны…
        Тит всерьез считал рану пустяковой: стрела, пущенная твердой рукой одного из осажденных в тот момент, как императорский еврей призывал защитников Ершалаима к сдаче, прошила бедро Иосифа Флавия насквозь. Пробив человеческую плоть, стрела вонзилась в спину его коня, заставив животное встать на дыбы, а наездника - рухнуть на землю, крича от боли.
        И на стене закричали - громко, торжествующе. Удачный выстрел! Стрелок, сделавший его, мог гордиться - стрела пролетела на тридцать локтей дальше, чем все остальные, и угодила в цель, что было почти чудом. Ни один лучник, как бы искусен в стрельбе он ни был, не мог прицелиться в движущуюся мишень на таком расстоянии. Но этот смог - наверное, сам Яхве управлял его рукой.
        Короткий свист, тяжелый «мясной» удар, человеческий крик, пронзительное ржание раненой лошади…
        Флавий рухнул в дорожную пыль и больно ударился спиной о камни.
        Центурион Маркус Скаевола, сопровождавший Иосифа в вылазке, прокричал хрипло, скатываясь с седла, и по его команде над упавшим сомкнулись щиты. Это была запоздалая предосторожность: несколько камней, выпущенных пращниками, и с добрый десяток стрел упали на землю на расстоянии в две дюжины локтей, и только круглый булыжник, прыгая, подкатился ближе остальных - ни один снаряд не достиг цели, ни одна стрела не вонзилась в поднятые щиты. Превозмогая боль, Флавий привстал, чтобы увидеть рану, но не успел разглядеть ничего, кроме торчащего из бедра окровавленного древка - повинуясь приказу центуриона, трое легионеров подхватили его под руки и ноги, да потащили прочь быстро и безжалостно, словно несли не раненого, а мертвеца.
        А толпа на стене ревела на одной высокой ноте, как во время представления на арене в Кейсарии. Флавий всем телом ощущал волну ненависти, льющуюся на него сверху, и от этого было еще больнее. Разве могла разорванная плоть болеть больше, чем раненая душа?
        Хромота останется на многие месяцы - это Иосиф знал наверняка, а потом, может быть, и пройдет. А вот звериный крик, полный радости и торжества, будет жечь память всегда. До самой смерти.
        Сдержав стон, Флавий сделал еще шаг и, почувствовав на спине чей-то взгляд, вздрогнул и оглянулся, закусив зубами губу вместе с возгласом.
        Старик-сикарий смотрел на него из-под сожженных бровей, и взгляд его был мрачен и ясен. Ясен настолько, что Флавий невольно перевел взгляд от темных, как растопленная смола, глаз на вспоротый гладиусом бок.
        - Я знаю тебя, - сказал раненый, и Флавий удивился еще раз - теперь голосу старика: низкому, с влажным, хриплым звучанием, в котором отчетливо слышалась сила и уверенность. - Ты Матить-ягу. Проклятый.
        Иосиф повернулся к раненому грудью, стараясь не кривиться от боли.
        - Да. Я Иосиф бен Маттиаху, священник первой череды. Проклятый. Ты боишься говорить с тем, кого подвергли херему?
        Может быть, Флавию показалось, но в тот момент он готов был поклясться, что в глазах старика промелькнули искорки смеха.
        - Мне не впервой говорить с проклятым.
        Иегуда попытался приподняться, но попытка получилась неудачной, и старик застонал, вновь опускаясь на землю.
        - Поможешь мне сесть?
        - Попробую…
        Когда человек, не так давно раненый в ногу, помогает человеку, только что раненому в бок, на мгновенный успех рассчитывать трудно, но Флавию удалось посадить старика, хоть и с третьей попытки.
        Пахло от незваного гостя тяжело - старостью, немытым телом, кровью и паленым волосом. Но дыхание не было зловонным, как того можно было ожидать, и зубы у старца сохранились на удивление, хоть справа не хватало клыка. Бен Маттиаху видел людей втрое моложе его, у которых во рту не оставалось ни одного целого зуба - лишь черные сгнившие пеньки.
        Усевшись спиной к стене походного шатра, раненый выровнял дыхание и посмотрел на Флавия снизу вверх. С любопытством посмотрел, без ненависти, но и безо всякой симпатии.
        - Ты знаешь, кто я, - констатировал императорский еврей, - а вот я тебя не знаю. И не уверен, что хочу знать, кто ты и откуда…
        - Не знать проще, - согласился старик и улыбнулся, отчего пузыри ожогов на его правом виске сморщились. - Но если хочешь - спроси, и я отвечу. Только вот что тебе скажет мое имя? Я не купец и не банкир, как мой отец. Я не священник первой череды. Я давно уже никто. Хоть мать говорила мне, что наши предки были влиятельными людьми, но она давно спит на кладбище в Александрии. Так давно, что ее пелены окаменели. Мне никогда не узнать, что она имела в виду.
        - Твое имя? - спросил Флавий.
        - Иегуда, сын Иосифа.
        - И это все?
        Старик попытался пожать плечами, но тут же застонал от боли в боку.
        - Что еще ты хочешь знать? У меня нет титулов. У меня ничего нет…
        - У тебя было вот это…
        - Сика… Конечно. Это мой кинжал.
        - Это не кинжал, - проговорил Флавий зло. - Вот это, - он показал на висящий на центральном столбе пугио, заключенный в кожаные ножны. - Это - кинжал. А это - жало подлого убийцы…
        - Сейчас ты спросишь - сикарий ли я? Потом примешься меня обличать… Да, сын Маттиаху, я сикарий. Я был разным. Я и сейчас разный. Я был сикарием, трактирщиком, пекарем, менялой. Я растил сады, был моряком, торговал деревом, камнем и специями. До того, как ты родился, я успел увидеть и пережить столько, что другому бы хватило на две жизни… Жаль, что прожить две жизни не дано никому… И время, наверное, совершило круг. Моя страна умирает и я снова - сикарий. Но не потому, что разделяю их путь, а потому, что сейчас не вижу пути другого! Ты это хотел услышать?
        - Я услышал, что хотел, - произнес Флавий, садясь в раскладное кресло, стоящее у стола.
        Сел он неловко, задев столешницу рукой. Дорожный письменный прибор, подарок Веспасиана, закачался, и, не будь он столь увесистым, обязательно бы упал на утоптанный земляной пол. Падение не могло повредить металлическому прибору, но Иосиф невольно резко протянул руку, пытаясь удержать доказательство императорского расположения от полета вниз.
        - Болит? - осведомился Иегуда.
        Флавий кивнул.
        - Это был хороший выстрел, - сказал старик. - Случайный, но хороший. Я видел это со стены. Тебе повезло. Если бы стрела пошла чуть выше, он бы попал тебе в грудь. Не думаю, что мы бы сегодня разговаривали…
        - Случилось так, как случилось, - ответил Иосиф с некоторым раздражением. - Когда я увидел твой бок, то тоже посчитал тебя мертвецом. А ты жив и даже можешь говорить со мной…
        - Я даже мог убить тебя… И сейчас могу, - сказал старик неторопливо и спокойно. Настолько спокойно, что Флавий почему-то сразу поверил: раз говорит, что может, то это действительно так. - Ты не представляешь себе, сколько людей мечтает увидеть твои внутренности гниющими на солнце, бен Маттиаху. Твоя смерть сделала бы их счастливыми, пусть ненадолго.
        - Чужая смерть вряд ли может сделать кого-то счастливым надолго…
        - Наверное, - согласился Иегуда. - Меня, например, не делала. За свою жизнь я убил множество людей и никогда не радовался ничьей кончине. Но люди разные. Скажи мне, могу я спросить тебя кое о чем?
        - Спрашивай.
        - Правда ли, что ты один вышел из пещер под Иотапатой?
        Флавий посмотрел в глаза собеседнику, стараясь понять - не насмехается ли раненый над ним?
        Насмешки не было. Старик смотрел на Иосифа серьезно, без тени издевки.
        - Да. Я вышел один.
        Потом, подумав, добавил:
        - Я не испытывал радости, спасая свою жизнь. Я и сейчас ее не испытываю. Я сделал то, что считал нужным, старик. Они все умерли там, в пещере, но я никого не предавал. Я делал все, как должно, до самого последнего момента, но умереть только потому, что мы проиграли - было неправильно! Я пытался отговорить их от самоубийства, но никто меня не слушал! Никто не слушает вождя, который уже проиграл битву…
        «Зачем я все это говорю, - с изумлением подумал Флавий. - Зачем я рассказываю этому бандиту-сикарию, который уже завтра будет кормом для ворон, свой самый, страшный кошмар? Ведь он задал мне всего один вопрос, всего один! И на него можно было ответить даже не словами, а просто кивнув головой… В этом человеке есть какая-то странная сила! Есть что-то необычное, что заставляет меня сейчас говорить… А, может быть, он просто умеет слушать?
        Флавий тряхнул головой, стараясь избавиться от наваждения - от тяжелого, жгучего взгляда старика.
        Эти ненужные подробности, оправдания… Кому какое дело до того, что произошло там, в подземельях, в действительности? Есть официальная версия, и она гласит, что ренегат бен Матитъягу предал своих соратников. После тщетных попыток склонить сикариев к сдаче Иосиф согласился покончить с жизнью вместе с остальными сорока единоверцами, но в последний момент передумал, и после того, как его товарищи убили друг друга, чтобы не попасть в руки римлян, он поразил своего напарника кинжалом и вышел навстречу окружившим мину врагам. Предатель назван, следствие закончено и равви объявили ренегату херем.
        Так зачем этому сикарию правда, если правда уже названа мудрецами по имени? Зачем он слушает меня с таким вниманием, вместо того, чтобы стонать от боли в раненом боку и думать о том, как остаться в живых завтра?
        «Пусть так, пусть он знает все, но это не поможет ему выжить. Ему никогда не стать одним из моих ста девяноста!»
        - Я согласился. Если бы я не сделал этого, они бы убили меня. А так… Там было почти темно, но я все слышал… Один за другим. Они уходили один за другим. И потом… Потом… Нас осталось только двое.
        Иосиф перевел дыхание, стараясь замолчать, но слова распирали его, как рвота, рвались наружу, царапая горло. Замолчать, замолчать… ЗАМОЛЧАТЬ!
        Он замотал головой, опять нашел глазами глаза старика и продолжил, выдавливая из себя сгустки из боли, воспоминаний и стыда, который он прятал в груди все эти месяцы.
        - Мы остались вдвоем. Я и Аба. Он был со мной вместе с самого начала. Мой ровесник. Мой друг. Мой соратник. Моя правая и левая рука. Он так радовался, когда меня назначили главнокомандующим повстанцев в Галилее, так верил в меня. Он был дальним родственником Иоханана Гискальского, но предпочел поддержать меня в нашем соперничестве, забыв о голосе крови.
        Мы уже слышали римлян, готовившихся спуститься в мину. Я поднял свой кинжал и поднес его к горлу. Вспыхнул последним светом гаснущий факел, и я увидел Абу, который глядя на меня в упор, вогнал сику себе под подбородок… И мир погас вместе с его глазами. А я… Я, погрузившись в кромешную тьму, опустил кинжал… Я слышал, как Аба хрипел. Я слышал, как его ноги скребли по полу в агонии, и как бурлила кровь в его горле. А потом - он затих.
        А я пошел к выходу, потому что выбрал жизнь. Рим нельзя победить, старик… Посмотри, что сделали они с городом! Посмотри, что сделали они с нашей страной! Но можно попробовать примирить евреев и Рим. Я должен был умереть там, под землей, но остался жить, чтобы исправить ошибки. Мы сами начали эту войну, и кто-то должен ее закончить. Иногда остаться жить тяжелее, чем умереть, если ты способен это понять…
        В палатку вошел Алон и с изумлением увидел, что его хозяин и израненный полутруп, на плечах принесенный в лагерь несколько часов назад, беседуют, как давние знакомые. Флавий говорил с жаром, жестикулируя, а старик полусидел-полулежал у самой стены шатра, кивая седой, обгорелой головой. Они, конечно, заметили его приход, но продолжали смотреть лишь друг на друга, словно натягивая до предела нить беседы.
        Иегуда усмехался, на этот раз неповрежденной стороной лица, но все равно морщился от боли. Ожоги коробили кожу, пузыри наливались сукровицей.
        - Остаться жить тяжелее, чем умереть? - переспросил он. - Способен ли я понять это? О, ты и не представляешь, насколько я тебя понимаю… - сказал он. - Ты даже представить себе не можешь, насколько…
        Глава 24
        ИУДЕЯ. КРЕПОСТЬ МЕЦАДА.
        АПРЕЛЬ 73 ГОДА Н. Э.
        Последнюю атаку они отразили три дня назад.
        Еще одна попытка римлян ночью пробраться по Змеиной тропе окончилась неудачей, хотя, надо признать, отряд легионеров был куда ближе к тому, чтобы осуществить свой замысел, чем в предыдущие разы.
        Косность римской военной машины была одновременно и благословением Империи, и ее проклятьем. Любая задача, стоящая перед армией, решалась многократно апробированными методами. Военачальнику, командовавшему легионами, надо было всего лишь найти нужный пункт и следовать инструкции: ведь нет крепостей, которые нельзя взять.
        Но Сильва был не таков. Война была для него игрой, развлечением, как псовая охота на кабана, когда твоя удача зависит от сообразительности, хитрости и умения найти нестандартное решение.
        Иегуда невольно чувствовал к нему уважение, правда, пополам с сильной ненавистью, но уважение и ненависть вовсе не противоречили друг другу, а, скорее, даже дополняли, делая каждое из чувств глубже.
        Этот хитрый крестьянин - убийца бриттов направил по тропе не воинов в полной амуниции, приближение которых осажденные услышали бы еще у подножия горы, а два десятка вооруженных только кинжалами и короткими мечами бойцов. Он приказал одеть их в легкие кетонеты и кожаные сандалии, подошвы которых не были подбиты гвоздями и не стучали при передвижении по камням. Даже у такого «тихого» отряда все равно не было шансов достичь вершины - выставленные зелотами дозоры просматривали всю тропу до самого низа, но Сильва разжег костры с противоположной тропе западной стороны и принялся метать машинами горящие связки с хворостом, утяжеленные камнями. Ущерба огненные снаряды не приносили, но добрая половина защитников Мецады была вынуждена гасить пылающие ветки, оттаскивать их от строений и при этом громко переговариваться. К крикам осажденных добавлялся мерный грохот римских походных барабанов. В таком шуме часовые, охранявшие Змеиную тропу, вполне могли и не услышать приближение римского отряда, так что план в целом был неплох и мог оказаться роковым для защитников. Так могло произойти и произошло бы, но
охраной единственного пути, ведущего к воротам Мецады, занимался щуплый, похожий на уродливого подростка Йоав. Хитрость столкнулась с хитростью, коварство с коварством, и противники оказались достойны друг друга.
        Несмотря на хилое сложение и немолодой возраст, Йоав оставался признанным мастером охоты, прекрасным следопытом и метким лучником. Там, где года начинали мешать ему, выручал опыт, а где не хватало опыта, на помощь приходила природная смекалка. Именно он придумал каждую ночь устанавливать ниже сторожевых постов некоторое подобие силков и самострелов, которые использовал во время охоты в той, в мирной жизни. И именно он (по счастливой случайности) принял стражу за несколько часов до того, как римляне, используя то, что восточный склон практически весь ушел в тень, начали свою ночную вылазку.
        Местонахождение ловушек осажденных было прослежено посланными в дозор разведчиками Сильвы, но Йоав по старой охотничьей привычке ставить силки в тех местах, которые зверь использует для обхода известных капканов, установил последний сюрприз в темноте, проскользнув как можно дальше вниз по каменистому склону. И не прогадал - добыча не заставила себя ждать.
        Передовому отряду удалось преодолеть почти половину пути, но временный союзник римлян - мрак, накрывший пустыню, - подыграл осажденным. Один из легионеров-разведчиков зацепил ногой натянутую Йоавом тетиву, приведя в действие примитивный самострел. Тяжелая стрела угодила несчастному в низ живота, не убив его наповал. Воин не удержался и закричал, опрокидываясь навзничь. Идущий следом разведчик бросился к падающему товарищу и зажал раненому рот, но было уже поздно.
        Часовые, прибежавшие на вопль, зажгли факелы, и связки хвороста, полетев вниз, запылали на камнях. Конечно, они не превратили ночь в день, но весь отряд лазутчиков оказался как на ладони. Воины, словно испуганные крысы, метнулись к обломкам скал, спасаясь от града стрел и камней, обрушившихся сверху, и большинству повезло скрыться, получив несколько ушибов и царапин, но двоим несчастным убежать все-таки не удалось. Одного наповал свалила метко пущенная стрела, второй получил в колено камень из пращи и покатился вниз по склону, вереща, словно раненый суслик. Он стремительно набирал скорость, ударяясь о валуны, и, в конце концов, охнул и затих - только тело его еще несколько раз звучно, с хрустом, шлепнулось о камни, пока не исчезло во тьме у подножия.
        Трое убитых - не слишком большая потеря для многочисленного войска, но главное заключалось в том, что атака потеряла внезапность, а, значит, потеряла и смысл. Остатки отряда дождались подкрепления и под прикрытием щитов спустились вниз, потеряв еще четырех человек ранеными под огнем зелотских пращников.
        И вот уже три дня только пленные рабы, окруженные «черепахой» из легионеров, все так же монотонно носили связки сучьев, деревянные плашки, землю - и осадный вал с каждым часом рос. Он поднимался как минимум на ладонь в день. Это означало взятие твердыни и мучительную смерть всех защитников еще до субботы.
        Люди, запертые в Мецаде, ощущали свою обреченность так же остро, как ощущал ее и Иегуда, переживший не одну осаду и не одно поражение. Осажденные, словно бескрылые птицы, топтались на вершине утеса, не имея возможности улететь, а вражеские легионы бурлили вокруг грязевым потоком… И этот поток поднимался все выше и выше, выше и выше… И птицы жались друг к другу в надежде найти поддержку и спасение. А ее не было, и быть не могло.
        Иегуде хотелось спать. Впрочем, сонливость - признак иссякающих жизненных сил - все чаще давала о себе знать, особенно после того, как он забывал о возрасте, участвуя в схватках, и выходил навстречу противнику с мечом в руке. В такие минуты он ощущал себя молодым, шалея от собственной востребованности, и в пылу сражения забывал о том, что глаза его видят солнце уже больше семи десятков лет, а он не Авраам, не Моисей и никогда не доживет до возраста патриарха. На это нужно как минимум соизволение Божье, а он, к своему стыду, давно уже не верил в Бога…
        …разве мог Бог, если он действительно есть, допустить, чтобы человек, который так искренне верил, так ждал Его помощи, Его участия, человек, который готов был на все, чтобы спасти Его народ, долгие часы умирал на кресте, пожираемый мухами и осами?
        «Эли, Эли. Лама савахфани!»
        Ответа не было. Не было. Небеса молчали.
        Иегуда задыхался от вони, которой одновременно были пропитаны и тряпки прокаженного, и стоячий густой воздух иерусалимской окраины. Он вырывался из его легких с присвистом, а входил с омерзительным влажным клокотанием. Несмотря на то, что Иегуда старался дышать потише, казалось, его тяжелое, хриплое дыхание слышно не только легионерам, стоявшим в оцеплении, поредевшей толпе и нескольким десяткам изнывавших от жары сирийских кавалеристов. Хрипы его достигали даже ушей казнимых, тела которых покрывал шевелящийся ковер из насекомых. Изредка из-под этого цветного жужжащего ковра проглядывали алые, влажные от сукровицы пятна ран. Желтоватая жижа сочилась из ноздрей и глаз казнимых, текла из приоткрытых губ, более похожих не на губы, а на полопавшихся гусениц, между которыми высовывался сизый, покрытый коркой распухший язык. Синие бриллиантовые мухи сновали по лицам распятых, особенно густо обсев выбитый плеткой глаз Гестаса, болтающийся посередине щеки на красных нитях жилок и нервов.
        Более всего на свете Иегуда хотел, чтобы Иешуа, наконец-то, умер.
        Он хотел этого так же страстно, как еще вчера желал, чтобы Га-Ноцри отказался от своего плана и покинул Ершалаим. И ведь было еще не поздно! Никто бы не стал организовывать погоню: они бы успели уйти, и там, на благословенном берегу Генисаретского озера, провести еще год или два в размышлениях, планах и разговорах о будущем.
        Но в жизни любого лидера наступает момент, когда от слов надо переходить к делу. И если вождь не делает этого, - он перестает быть вождем. Га-Ноцри родился предводителем, и все, что выделяло его из толпы, все, что делало его равви, толкало к смерти. Был бы он юродивым безумцем (а таких к каждому празднику в Ершалаим сбегалось без счета!), не ведающим страха перед крестом, что с него было бы взять? Так нет - он предвидел последствия своих поступков лучше, чем их предугадывал Иегуда или умная и осторожная Мириам, и уж куда как лучше, чем Петр, владевший мечом гораздо ловчее, чем логикой.
        Иешуа мог уйти! Мог уйти еще до того момента, как в пределы Гефсиманского сада ступила храмовая стража, но не ушел - осознанно, добровольно не ушел! - а теперь все никак не умирал, хотя Иегуда молил Бога, чтобы тот послал смерть его единственному другу.
        Бог был глух. Или жесток, как и положено настоящему всемогущему еврейскому Богу. Разве есть дело тому, кто сотворил весь мир, до страданий одного из тех, кем он населил землю?
        Когда веки Га-Ноцри приоткрывались, являя беспощадному солнцу кровавые бельма глаз, Иегуда от бессилия начинал царапать себе грудь под рубищем, раздирая кожу до мяса, чтобы не закричать от бессилия и отчаяния. Если бы у него был хотя бы один шанс из тысячи прорваться через кольца оцепления и прекратить мучения равви, он бы это сделал!
        Но шанса не было.
        Прокуратор Понтий Пилат, который с гордостью носил прозвище Золотое Копье, был далеко не глуп и решил перестраховаться, скорее всего поверив в слова Ханаана о возможных волнениях среди евреев. Поэтому распорядился оставить усиленную охрану на Голгофе до смерти казнимых, хотя во время обычных экзекуций два из трех колец оцепления снимались, как только одуревшая от жары толпа начинала рассасываться, направляясь к городу. Не то, чтобы Пилата можно было напугать беспорядками, скорее - наоборот. Любая попытка бунта давала ему законную возможность применить силу, а на это Всадник Золотое Копье был великий мастак. Применить силу для прокуратора означало не только обнажить мечи и поставить евреев на колени, а еще и умножить личное богатство - проливая кровь, римляне не забывали набивать кошельки деньгами иудеев. Он был не против попытки бунта, но вовсе не желал, чтобы кто-то помешал свершиться римскому правосудию, и потому конники у подножия холма изнывали от жары, то и дело смачивали нечистой водой из кожаных ведер платки и покрывали ими головы. Некоторые прятались от нестерпимого пекла в тени лошадиных
крупов, отмахиваясь от насекомых, летящих на запах пота, который в изобилии выступал под плотными кожаными доспехами, одетыми согласно уставу. Исстрадавшиеся кавалеристы расстегивали ремни, и только низкорослый кривоногий декурион вышагивал в стороне в полном облачении, не сняв даже шлема. Казалось, что льющийся с неба жар не причиняет ему ни вреда, ни особых мучений, но месяц нисан в этом году был по-настоящему страшен даже для смельчаков, и по бесстрастному лицу командира кавалеристов пот стекал сплошной струей, от чего тот постоянно тряс головой, словно ошалевшая лошадь.
        За тремя кольцами оцепления, буквально в нескольких шагах от спешившихся всадников сирийской турмы[103 - Турма - часть кавалеристского подразделения римской армии - алы.], растекалась уставшая от ожидания чужой смерти толпа. Сейчас на солнцепеке остались самые стойкие. Глядя из-под вонючего капюшона, как исподлобья, Иегуда едва насчитал сотню-другую зрителей - остальные уже скрылись за спасительными стенами города, отправились готовиться к субботней трапезе, забыв о прибитых к крестам преступниках. Сам он стоял невдалеке от обеих Мириам, не сильно ладивших при жизни Иешуа, но нашедших друг в друге опору в момент его бесконечно долгой кончины.
        Вдалеке, на юге, громыхала наползающая на Ершалаим гроза, и остальные звуки истончались в сравнении с этим могучим рокотом, вязли в дрожащем воздухе и превращались в ничто. Даже плач ребенка, неизвестно зачем принесенного матерью к месту распятия, звучал приглушенно, будто бы младенец плакал не в десятке локтей от переодетого прокаженным Иегуды, а где-то вне пределов видимости.
        Глава 25
        ИУДЕЯ. ОКРЕСТНОСТИ ЕРШАЛАИМА.
        ПОСЛЕДНЯЯ ДЕКАДА МАРТА, 30 ГОД Н. Э.
        Трудно представить себе, насколько прокуратор не любил Ершалаим.
        Сама мысль, что ему придется оставить Кейсарию Стратонову - о, дивный белокаменный город у моря! - и провести несколько недель в этом вонючем муравейнике, который евреи считали чуть ли не центром мира, вызывала у Пилата приступы черной тоски. Но, в конце концов, с двухнедельным пребыванием в столице Иудеи можно было бы смириться, если бы выполнение обязанностей представителя римской власти в провинции не было связано с раздражающим прокуратора общением.
        В дни, когда Понтию Пилату приходилось беседовать с иудейской знатью, выслушивать жалобы местных первосвященников, пытаться вникать в тонкости всех этих ненормальных религиозных отправлений местного населения, в их запреты, предсказания, которые просто сыпались из их несчитанных древних книг, прокуратор завидовал наместнику Вителлию черной, страшной и безнадежной завистью!
        Сидя в Сирии, Вителлий мог только догадываться, насколько тяжело приходится Пилату, бултыхающемуся в самой гуще вечных еврейских интриг и политических течений. Мог догадываться, наблюдать и посмеиваться при этом. И Пилат мог поклясться Юпитером - Вителлий посмеивался, злорадно хихикал, прикрывая расплывшийся подбородок жирной короткопалой лапкой. Каждое событие, неприятное Пилату, делало день наместника лучше и светлее. Его отношения с прокуратором вечно мятежной провинции не отличались особой теплотой. Можно сказать, даже наоборот - были холодны более благоразумного.
        Нет! Конечно, случись в Иудее что не так, возникни хоть малая угроза абсолюту власти Рима, и наместник, ни секунды ни колеблясь, бросил бы через границу всю мощь находящихся у него легионов. Но в те моменты, когда Пилат входил в конфликт с обнаглевшими евреями и оставался один на один с фанатичной толпой, ему приходилось рассчитывать на себя и только на себя: проконсул забывал о патриотизме, занимал выжидающую позицию и, в случае чего, писал подметное письмо Тиберию.
        Письмо могло быть разного содержания.
        Если, к примеру, Пилат заливал мостовые Ершалаима еврейской кровью, Вителлий писал Цезарю о неоправданной жестокости прокуратора. Если же тот мешкал, не желая лишнего кровопролития, то император узнавал из донесения, что Понтий Пилат проявил к евреям недостойное римлянина сочувствие и преступную мягкосердечность.
        Но, к несчастью Иудеи, Пилат предпочитал, чтобы его обвиняли в жестокости и кровожадности, потому что в истории мира и Империи не знал страны, которой можно было бы управлять с помощью доброты и смирения.
        Пилат
        Острый меч куда эффективнее доброго слова, особенно, когда в стране неспокойно.
        А в Иудее никогда не бывало спокойно.
        Ни-ко-гда!
        За все свое правление, а правил прокуратор уже четыре года, евреи так и не поняли, что за любое неподчинение, за каждую попытку бунта всадник Пилат Понтийский прольет ровно столько крови, сколько необходимо, чтобы восставшие в ней захлебнулись. Не меньше. А если будет настроение, то больше. Гораздо больше!
        Пилат посмотрел, прикрыв глаза ладонью, на круглый раскаленный шар весеннего солнца, и ударил пятками в крутые, чуть влажные бока коня. Прекрасный сирийский скакун нехотя пошел боком, фыркнул, переходя на рысь, и в несколько шагов догнал носилки Прокулы, размеренно покачивающиеся на мощных плечах четырех нубийских рабов в середине колонны.
        Жена Понтия Пилата, хоть и была на добрый десяток лет младше мужа, но дорогу и жестокую летнюю жару выносила гораздо хуже привыкшего к тяготам и лишениям за долгие годы армейской жизни прокуратора. Здешняя должность добавила Пилату как минимум двадцать мин веса, и он оплыл, отяжелел, раздавшись в талии и бедрах. Если раньше он казался приземистым и мощным, то теперь стал грузным. Даже лицо его разошлось вширь, превратив вечно пылавшие мрачным огнем глаза в щелочки.
        Прокулу назначение мужа в Иудею тоже изменило. Здешний жар вытопил из ее зрелого тела весь лишний жир, а морской воздух Кей-сарии пошел на пользу, и бледная по римской моде кожа быстро набрала живого персикового цвета. Супруга прокуратора не стала выглядеть моложе, но изменилась к лучшему, причем настолько, что Понтий, до того не баловавший законную жену частыми посещениями спальни и предпочитавший ее обществу забавы с другими, более раскованными женщинами, а иногда и лупанарий[104 - Лупанарий - публичный дом в Древнем Риме.], вдруг обнаружил, что присутствие Прокулы его приятно бодрит.
        А вот путешествия в глубь страны (таковые Пилат вынужден был делать не менее пяти раз за год) Прокула переносила с трудом. Ее недомогание Пилат относил к разновидности морской болезни - на судне супруга страдала так сильно, что эскулап предполагал у нее заворот кишок, а раскачивающиеся при езде носилки в точности повторяли качку на борту корабля. В седле же Прокула не сидела вовсе, так как прямые солнечные лучи действовали на нее губительно, до потери сознания, а для передвижения в ночные часы ей недоставало мастерства наездницы.
        Склонившись, Понтий откинул плотный полог паланкина и заглянул вовнутрь. Супруга встретила его полным страдания взглядом и тут же одарила нежной болезненной улыбкой, показав мелкие белые зубки.
        - Как далеко нам еще ехать? - спросила она слабым голосом и, протянув руку, коснулась ладони Пилата своими тонкими пальцами.
        Из паланкина пахнуло благовониями и каким-то лекарственным ароматом, настолько крепким, что он на мгновение перешиб даже запах свежего конского пота и кислинку размякшей кожаной сбруи. Прокуратор невольно улыбнулся, и кожа на бритом черепе пошла складками, словно песок на склоне бархана под порывами ветра. От Прокулы всегда пахло травами, дорогим итальянским мылом и чуть-чуть женщиной.
        - Потерпи, дорогая, к вечеру мы будем на месте…
        Не будь с ним ее, слуг, всех этих тюков с одеждой, посудой, какими-то идиотскими штуковинами, палатками, продовольствием, раскладной мебелью и прочими бессмысленными предметами, и он во главе алы дошел бы до Ершалаима за два дневных перехода. Но он был прокуратором. Не воином, а прежде всего чиновником, и должен был вести себя соответственно, как…
        Пилат посмотрел на холеное лицо жены и едва заметно вздохнул, надевая соответствующую улыбку.
        Конь, словно чувствуя настроение хозяина, бодро взял с места и вынес наездника во главу отряда. Декурион, возглавлявший колонну, подал в сторону, почтительно освобождая место начальнику, Пилат чуть натянул поводья, переводя коня на шаг, сначала размашистый, а потом более мелкий.
        Солнце давно склонилось за полдень, дорога на Ершалаим - прекрасно вымощенная, ухоженная, широкая, как и должно быть дороге в богатой римской провинции, - была достаточно многолюдна. Навстречу, в сторону кесарийского порта, шли купеческие караваны, груженные сосудами с зерном, вином и маслом, тюками с тканями и прочими товарами, от тяжести которых грустно вздыхали терпеливые вьючные ослы. Попадались навстречу и конные, и пешие путники в греческих, римских и иудейских одеждах, проскакал, салютовав пилумами, кавалерийский десяток на гладких сытых лошадях. Пыль, поднятая копытами, еще долго висела над дорожными камнями.
        В час, когда солнце уже начало клониться к закату и дорога, вившаяся меж густо растущими по склонам невысоких гор соснами, практически незаметно покатилась под уклон, Пилат, по-прежнему возглавлявший свою колонну, увидел патруль, преследующий человека.
        Вид на город и сверкающий Храм на вершине Мории должен был открыться за поворотом, буквально в двадцати стадиях[105 - Стадий - римская мера длины, равная 178,6 метра.], и беглец, скорее всего, сумел вырваться из Ершалаима, но скрыться от пятерых конников оказалось ему не под силу. Когда Пилат заметил его, всадники были всего лишь в сотне двойных шагов[106 - Двойной шаг - римская мера длины, равная 1,48 метра.] от своей дичи, а дичь - в стадии от подступившего к дороге леса.
        На ровной местности конные имели бы явное преимущество, но тут, на склоне, перевеса в скорости не было. Человек довольно скоро то бежал, то катился по крутому спуску, внизу которого проходил тракт, всадники же, выскочив на гребень, пустили лошадей вниз боком, но животные пугались осыпи и шли медленно, задирая головы и всхрапывая.
        Пилат, разглядев римские плащи патрульных, оценил расстояние, отделяющее их от беглеца, и, приподняв бровь, едва заметно указал на цель подбородком. Повинуясь движению прокуратора, из колонны вырвались трое всадников - двое малорослых сирийцев, распластавшиеся на спинах своих скакунов, как пустынные леопарды на ветках, да неправдоподобно мощный центурион Марк, возглавлявший личную охрану Понтия Пилата еще со времен германской войны. Марк вполне мог оставаться сзади, но прокуратор хорошо знал, что центурион обладает качествами кровавой гончей и не откажет себе в удовольствии, если его господину не нужна защита.
        Беглец был так увлечен тем, чтобы не свернуть себе шею на камнях, что слишком поздно заметил новых врагов, скачущих ему наперерез, а, увидев, оскалился, словно загнанный в угол шакал, но не приостановился, а, наоборот, припустил пуще прежнего, уже не считаясь с опасностью переломать кости. Пилат наблюдал за разворачивающимся на его глазах действом без особого интереса, но с участием, подобающим возрасту и положению, ни на секунду не сомневаясь, что дичь никуда не денется от охотников.
        Человек отчаянным прыжком преодолел лежащий на пути валун и выскочил на дорогу, опережая обе группы преследователей как минимум на полминуты. На лице его появилась улыбка - до спасительного леса оставалось два десятка шагов, и он побежал из последних сил, выражая торжество даже спиной. Один из сирийцев, не сдерживая стремительный бег коня, привстал на широком крупе скакуна, и рука его, описав полукруг, резко нырнула вперед и вниз. Два связанных кожаным ремнем шара просвистели в воздухе и закружились вокруг колен беглеца как раз в тот момент, когда тот прыгнул. Человек рухнул, как подкошенный, попытался встать, но снова упал, неловкий, словно стреноженный конь. В руке его сверкнуло лезвие ножа, ремень, обвившийся вокруг ног, распался и беглец вскочил, но было уже поздно: второй сириец метнул ловчую сеть, а раскромсать ее было очень сложно: беглец едва сделал пару шагов, как подскочивший первым центурион тюкнул его в косматый затылок древком пиллума. Голова человека мотнулась, и он, замерев на миг, упал ничком.
        Марк мгновенно потерял к оглушенному противнику интерес, осадил коня и ленивым кошачьим движением, слишком легким и плавным для такого гиганта, как он, вставил дротик в ременную петлю на голени. Прокуратор ухмыльнулся и тронул шагом, а за ним к месту стычки потянулась вся колонна свиты, обрадованная хоть какому-то происшествию, разнообразившему долгий и скучный путь.
        Озверелый от погони патруль крутил беглецу руки, а тот вовсе и не сопротивлялся, только тряс головой, из окровавленного затылка на грязный кетонет падали черные капли.
        - Кто таков? - спросил прокуратор на латыни бесцветным невыразительным голосом, от которого у любого разумного существа по спине бежали мурашки.
        - Кто? Я, игемон? - переспросил старший патруля, десятник, почти ровесник Пилату, и, судя по акценту, явно не гражданин по рождению.
        Здесь, в Иудее даже тысячники были не римлянами по крови, и прокуратор давно перестал этому удивляться. Ему было все равно, в каком месте Империи или за ее границами мать произвела на свет того, кто верно служит государству и Цезарю. Десятник явно был старательным, глуповатым и невезучим солдатом. Иначе к своим сорока он не остался бы всего лишь десятником и не бегал бы по жаре за беглыми преступниками.
        - О тебе я и так все знаю, кроме имени, - произнес прокуратор, не меняя интонации. - Вижу, что пеший может убежать от тебя конного… Так зачем мне твое имя, солдат? Кто он таков?
        - Прости меня, прокуратор, - десятник охотно бы рухнул на колени (этот лысый неприятный человек, которого он до того видел только издалека, вызывал такой страх, что мочевой пузырь солдата вдруг раздулся сам по себе и нетерпимо давил на внутренности), но всего лишь низко склонил голову.
        - Уже простил, - отрезал Пилат. - Отвечай на вопрос, солдат. Кто он?
        - Варрава. Сикарий Варрава. Бунтовщик и убийца.
        При звуках своего имени пленник поднял голову.
        Между спутанной бородой и шапкой темных, едва побитых проседью волос, сверкнули злые серые глаза. Пилат столкнулся с ним взглядом и, сощурившись, оттопырил нижнюю губу.
        От Варравы веяло силой и ненавистью. Не потом и кровью, а именно ненавистью, и конь под Пилатом, заслышав этот резкий запах, принялся прясть ушами и несколько раз тревожно фыркнул.
        - Сикарий, - повторил Пилат отвратительное, колючее слово и, перейдя на арамейский, спросил: - И кого ты убил, еврей?
        - Жаль, не тебя, - выдохнул в ответ Варрава, но тут же захрипел, пытаясь вдохнуть хотя бы глоток воздуха, который вылетел из его легких от удара кулака десятника.
        - Довольно, - остановил солдата прокуратор. - Пусть говорит…
        Но пленник говорить все еще не мог - его вырвало желчью. Роняя на бороду тягучие нити слюны, сикарий поднял голову и медленно, с усилием, разогнулся, поднимаясь с колен.
        - Я - Пилат Понтийский, - сказал игемон негромко. - Прокуратор.
        - Я знаю, кто ты, - прохрипел пленник. - Потому и сказал, что жалею, что не убил тебя, прокуратор.
        - Не бить! - Пилат покачал головой, и только благодаря этому на скулу Варравы не обрушилась потертая рукоять солдатского гладиуса. - Я прокуратор, глаза, уши и руки Цезаря на этой земле, и твоя жизнь, еврей, принадлежит мне. Еще раз спрашиваю, - кого ты убил?
        Это было невероятно, но по покрасневшему лицу беглого скользнула улыбка.
        Он не боялся.
        Человек, который не боится смерти - или фанатик, или безумец. Для Пилата это были равнозначные понятия. Стоящий перед ним сикарий был фанатиком, но не был сумасшедшим. Он действительно отдавал себе отчет в том, что стоит перед наместником Рима на этой земле. Он понимал, что в глаза ему смотрит его скорая кончина. Но не было в нем ни страха, ни желания попросить пощады. Только ненависть - такая же холодная и страшная, как та, что плескалась в глазах прокуратора.
        Всю свою жизнь Пилат делал все, чтобы слава шла впереди него. Иногда одного его появления перед толпой было достаточно, чтобы подавить начинающийся бунт. Иногда, когда толпа слишком распалялась, первой же пролитой крови хватало, чтобы непокорные бросились наутек, проклиная тот день, когда в их головы пришла мысль о неповиновении. Десять, сотня или тысяча трупов - число ничего не значило для Пилата, важен был результат. Он несколько раз обагрил еврейской кровью древние камни улиц Ер-шалаима, но благодаря этому мятежная Иудея все еще покорно стояла на коленях.
        Кроме некоторых людей.
        Пилат смотрел в гневные серые глаза Варравы.
        Их - этих людей - не надо ставить на колени: они перекусят тебе шею и в этой позиции. Их надо убивать, так как они убивают наших солдат, и тех, кто сотрудничает с Римом - уничтожать на благо Риму, себе и своему народу.
        Сикарии.
        Коварные убийцы, наносящие свои удары исподтишка, незаметно, подло.
        «А я ведь сломаю тебя, еврей, - подумал игемон спокойно. - Я заставлю тебя мучиться так, что ты будешь молить вашего бога о смерти. Только что ты получил несколько часов жизни, сикарий. Вопрос в том - нужны ли тебе будут эти несколько лишних часов? Вот тогда-то, лишенный наркотического напитка, освежеванный, но с целыми костями, прибитый к кресту так, чтобы каждое движение разрывало твои нервы, ты и не будешь бояться смерти по-настоящему! Как можно бояться того, кого призываешь ежесекундно? И мука твоя будет страшна».
        Смерть рано или поздно приходит за каждым, и прогуляться с нею за реку[107 - У римлян и греков царство мертвых располагалось за рекой (река Океан у Гомера, Стикс в римской и греческой мифологии) и правил в нем Аид (он же Орк или Плутон). Прогуляться за реку - эвфемизм к понятию «Умереть».] - сомнительное, но совершенно неизбежное удовольствие. Сам прокуратор боялся смерти, но никогда не показывал этот страх на людях. Что такое храбрец? Это тот, кто умеет прятать свои страхи за маской. Он признавал за любым противником право показать свою храбрость. Но оставлял за собой право поступить с храбрецом соответственно. Разве можно жалеть сильного врага? Зачем быть к нему милосердным?
        - Ты хочешь узнать, сколько я убил всего? Или сколько я убил сегодня? - спросил Варрава.
        - Сколько ты убил всего, - скажешь на допросе. Я спросил не сколько, а кого?
        - Троих твоих солдат, прокуратор. А может, и четверых, если тот, кого я располосовал последним, умрет.
        У десятника было такое выражение лица, что Пилат пожалел, что не может отдать ему пленного на растерзание. Пожалуй, солдат мог проявить такую изобретательность, что и казнь на кресте показалась бы сикарию легкой. Но теперь, после того, как они с Варра-вой скрестили взгляды, все стало слишком личным, и допускать в это дело посторонних игемон не стал бы просто для того, чтобы не потерять самоуважения. У десятника был шанс настичь и убить беглеца до того, как его поймали слуги прокуратора, но свой счастливый случай он бездарно пропустил.
        - Он говорит правду? - осведомился прокуратор у легионера.
        - Да, прокуратор, - нехотя подтвердил тот. - Он числился в легатском розыскном листе, и мы пришли арестовать его по доносу в дом у Рыночной площади.
        - Он был там один?
        - Не могу сказать, игемон. Он выбежал до того, как мы ворвались вовнутрь.
        - Тех, кто был в доме, - арестовали?
        - Не могу сказать, игемон. Я лишь начал погоню.
        Варрава прислушивался к разговору (Понтий Пилат ни на секунду не выпускал разбойника из поля зрения, хоть и смотрел искоса), но явно не мог понять смысл беседы, хоть иногда и слышал знакомые слова.
        - И так удачно ее начал, что он один убил троих твоих подчиненных?
        Десятник понурил голову, ладонь, лежащая на рукояти гладиуса, побелела, и Пилат понял, что солдат борется с желанием снести голову сикарию. Прокуратор было приготовился крикнуть остерега-юще, но заметил, что хватка ослабла, эмоции побеждены, и с удовлетворением дернул щекой в неком подобии улыбки.
        - Преступник пытался прятаться в одном из переулков на рынке, но они заметили, куца он побежал, - объяснил десятник сдавленным голосом, - и последовали за ним. Он хорошо знал, где скрываться, и когда Луций увидел его, ударил ножом снизу и рассек тому паховые жилы. Луций кричал, и еще двое моих ребят, услышав его крики, бросились на помощь…
        - Благородно, - вымолвил прокуратор, поморщившись. - Но глупо. Получишь двадцать плетей. Если бы твои солдаты остались живы, я бы приказал выпороть их вдвое больше. Разбойник, зарезавший трех императорских легионеров, достоин смерти, но достоин и уважения. Солдаты, допустившие, чтобы их, как овец, резал еврейский разбойник, достойны наказания. Три легионера, так десятник? Или был еще четвертый?
        - Был, прокуратор… Был…
        Только сейчас Понтий заметил, что его дражайшая половина тоже слушает разговор, приоткрыв занавеси паланкина. Заметил это игемон по тому, как изменилось выражение лица Варравы: мгновенно промелькнувший в глазах интерес сменился вспышкой ненависти, едва ли не большей, чем та, с которой сикарий еще секунду назад сверлил висок прокуратора.
        Прокула же не обращала на арестованного никакого внимания, зато на десятника смотрела с нескрываемым сочувствием.
        «Хорошо иметь врага, - подумал прокуратор, - который тебя так открыто ненавидит. Во всяком случае, это оправдывает ответную ненависть, если она нуждается в оправдании».
        - Четвертого, - продолжал говорить солдат, - он ранил у ворот, в толпе. Я не мог ему помешать, мы были далеко позади. Только когда он выбежал за город, мы смогли настичь его.
        - Почти смогли, - поправил его прокуратор безо всякого сочувствия. - Кто знает, поймали бы вы его, не случись я по дороге?
        - Это так, прокуратор, - согласился десятник, опускаясь на колено. - Я готов принять наказание. Надеюсь на твою милость, игемон!
        Варрава, хоть и стоял согнувшись оттого, что руки его были скручены ремнями так, что локти касались друг друга, но на преклонившего колени легионера глянул с радостным презрением.
        Пилат не сдержался и, невольно тронув коня коленями, надвинулся на пленника. Скакун, прошедший с хозяином не один бой и знавший, как поступают с врагами, всхрапнул, показывая зубы, и сикарий, который, несомненно, был храбрым человеком, шарахнулся в сторону от оскаленной конской морды.
        - Чему ты радуешься, смердящий кусок мяса? - проговорил Пилат тихо и очень отчетливо. - Ты еще не понял, что для тебя все кончилось? Что ты никого больше не убьешь? Ты надсмехаешься над тем, кто в погоне за тобой потерял боевых товарищей?
        Варрава, пятясь, потерял равновесие, и прокуратор навис над ним, словно охотник над загнанной лисой, а конь в злобе зарыл копытом, едва не ударив упавшего в пах.
        - Ты умрешь, Варрава. Умрешь в муках. И я буду смотреть на твои страдания. С радостью. А командовать твоей казнью будет он!
        Прокуратор ткнул рукой в сторону десятника, так и оставшегося стоять между игемоном и носилками, откуда выглядывала Прокуда.
        - Как тебя зовут, солдат? - голос игемона сорвался на рык.
        Бритое лицо пошло пятнами, вислая щека дергалась, и на ней белой линией нарисовался шрам, полученный Понтием много лет назад.
        - Лонгин, - отозвался солдат хрипло.
        - Откуда ты?
        - Я каппадокиец!
        - Отныне, Лонгин, ты сотник! - приказал прокуратор, оскалившись не хуже собственного коня. За тонкими бледными губами игемона скрывались крупные желтоватые зубы.
        - Благодарю, прокуратор! - выдохнул новоявленный центурион, бледнея от счастья.
        Правая рука его описала полукруг и ударила в грудь, где сердце.
        - Славься, игемон!
        Пилат Понтийский снова обратил свое лицо к пленнику и лик его был так нехорош, что Прокула, видевшая своего мужа в гневе не раз и не два, повела плечами, поеживаясь.
        Даже в день, когда Тиберий назначил его на место Валерия Грата, Пилат не был таким. Он был зол, он рычал и крушил дорогие египетские вазы, он в приступе гнева избил до полусмерти подвернувшегося под горячую руку раба, но даже тогда он не так пылал ненавистью! Годы, проведенные в постоянно бунтующей Иудее, изменили его, а власть дала возможность не только безнаказанно убивать, но и не скрывать своих чувств. Что из того, что Пилата ненавидели евреи, если он ненавидел их в тысячи раз больше? Иудея была местом ссылки - Прокула чувствовала это и сердцем и телом. Каждый прожитый здесь день старил ее, она видела столицу империи во снах, и когда видения были особенно ярки, тоска по цветущему, прекрасному Риму становилась нестерпимой.
        Она ненавидела эту страну, как и ее супруг, и много бы отдала за то, чтобы вернуться. Но Тиберий, несмотря на старость и страшную болезнь, пожиравшую старого распутника изнутри, был осторожен, как волк и умен, как ворон. Да и советчик у него был хорош - префект его личной охраны, преторианцев - Сеян, которого император слушался почти во всем, что касалось политических назначений. Как, впрочем, и политических убийств, коих в столице не гнушались, справедливо полагая, что мертвые на власть и популярность не претендуют.
        На счету Пилата значилось немало побед, а иметь в Риме генерала-победителя, симпатии к которому легионы никогда и не скрывали, Цезарь и его верный советчик считали безрассудством. И вполне обоснованно считали! Конечно, такую невеликую птицу, как представителя сословия всадников, можно было просто убить, но Сеян прослышал о том, что Золотое Копье, как и он сам, не питает к иудеям ни сочувствия, ни пиетета, и счел генерала прекрасной кандидатурой на роль прокуратора в мятежной провинции. После вызова к Тиберию Пилат - победитель германцев отправился в Иудею разбираться с евреями, причем без помощи легионов, которые остались на сирийской стороне, под присмотром параноика и интригана Вителлия.
        За пять лет Пилат стал еще жестче и непримиримее - раньше он никогда бы не показал своих эмоций на людях, и Прокула с ужасом поняла, что и она зачерствела сердцем в этой бесконечной ссылке - сегодня она не сочувствовала никому. Даже мужу. Все, что разворачивалось нынче перед ее глазами, было просто дорожным приключением. К крови она привыкла еще в Риме, здесь же научилась ее не замечать.
        - Я редко кому угрожаю, Варрава, - продолжил игемон, глядя исподлобья на поверженного пленника. - Велика честь для такой мрази, как ты, слышать угрозы римского всадника! Но для тебя я сделаю исключение. Я не перебью тебе голени, пес. А ты, судя по всему, вынослив… Как ты думаешь, Варрава, сколько дней можно умирать на кресте?
        Прокуратор склонился к холке коня и потрепал скакуна за ухом.
        - Я видел распятых вдоль Аппиевой дороги, еврей… Слышал о такой? В Риме есть добрый обычай: прибивать бунтовщиков к крестам на входе в столицу, чтобы каждый пришлый понимал, что ждет тех, кто вздумает бунтовать. Так вот те, кому не перебили ноги, все еще были живы на пятый день. И было это летом, Варрава, а лето и у нас очень жаркое…
        - Ты хочешь испугать меня, римлянин? - спросил арестант неожиданно твердым голосом. - Или сам боишься?
        - Кого? Тебя? - удивился прокуратор, делая знак центуриону не трогать пленника за фамильярное обращение.
        - Был бы я свободен, прокуратор… Но сейчас - что тебе бояться меня? Есть другие вещи, которых стоит опасаться тебе и твоим псам…
        На этот раз плеть мелькнула в воздухе так быстро, что Пилат не успел и головой качнуть. Но он и не собирался сдерживать гнев легионеров - всему есть границы, и сикарий их перешел. Каждый должен знать свое место. Ремень из гиппопотамовой кожи с вплетенными в него металлическими шариками вспорол кетонет арестованного поперек груди вместе с мокрой от пота кожей.
        Сикарий завыл, сцепив зубы так, что Понтий услышал, как они хрустят, но не закричал, сдержался. Рубец заполнился кровью. По запачканной ткани побежали темные разводы.
        - Однажды, - сказал Варрава, выравнивая дыхание, - в этот город придет тот, кого мы ждем. Никто не будет знать, как его зовут, но все узнают его и устелют его путь пальмовыми ветвями. И он освободит нас. А вы все умрете. Не надо бояться меня, прокуратор. Что я могу? Убить десяток? Или сотню? Рано или поздно ты прибьешь меня к кресту. А он очистит от вас Израиль, обратит на вас гнев Божий. Вот его тебе надо бояться. Тебе и всем вам. А он придет. Скоро.
        Пилат выпрямился и неожиданно весело рассмеялся.
        Свита и легионеры в недоумении переглянулись, но прокуратор действительно смеялся, причем смеялся искренне, заразительно.
        - Ах, да… Этот ваш машиах, которого ждете… Его, конечно, стоит бояться! Да ты шутник, Варрава, чтобы не сказать - шут! В каких замшелых книгах вы откопали эти пророчества? Я в Иудее пять лет, но только и слышу, что все ждут машиаха, который освободит евреев! Я читал доклады Валерия Грата - ему тоже грозили маши-ахом! И Аннею Руфу, который был до него, тоже грозили! И предшественнику Руфа - Марку Амбивию! Сколько лет вы, евреи, ждете освободителя? Сколько лет бунтуете в надежде, что ваш Бог поможет вам и пришлет вашего долгожданного спасителя? Сто? Двести? Сколько же вас надо прибить к крестам, чтобы вы уяснили: Рим - это навечно! И не будет никакого освобождения, раб, пока Цезарь не даст вам его. А Цезарь никогда этого не сделает.
        - Наступит день, - сказал Варрава, не отводя взгляда, - и он придет.
        - Обязательно, - Пилат развернул коня, показывая, что разговор окончен, и подступившие солдаты споро подхватили арестованного под руки. - Считай, что ты меня убедил. Пусть приходит. И для него найдется место. На кресте. Рядом с тобой.
        Пилат подъехал к паланкину жены и снова коснулся ее тонкой закутанной в легкую ткань кисти, словно ища понимания и сочувствия.
        - Осталось совсем недолго, дорогая. Надеюсь, что эта задержка тебя не огорчила?
        Прокула улыбнулась ему в ответ.
        Свои чувства и сомнения она научилась скрывать еще смолоду - улыбка скрывала истинное настроение лучше ночной темноты.
        - Не огорчила, муж мой. Тебе не стоило так волноваться.
        - Ерунда, - сказал прокуратор. - Разве может какой-то бунтовщик разозлить меня по-настоящему?
        Он улыбнулся, но на дне его глаз продолжал клубиться гнев. Он мог обмануть многих, но не женщину, прожившую с ним столько лет. Но Прокула не подала виду, что истинное настроение мужа не укрылось от ее взгляда - пусть думает, что умеет обмануть ее чувства.
        - Конечно же, нет…
        - Не волнуйся, Прокула, не пройдет и часа, как мы вступим в город, а еще через час ты сможешь принять ванну у себя в покоях. Путешествия хороши тем, что рано или поздно заканчиваются…
        Свита тронулась, но теперь прокуратор ехал рядом с паланкином жены, по-прежнему окруженный бдительной охраной. Через час, как и обещал Пилат, колонна втянулась в западные ворота Ер-шалаима. Навстречу подъезжающему прокуратору галопом выскочили всадники во главе с командиром гарнизона, они теснили прохожих на улицах, освобождая дорогу игемону и его спутникам.
        Прокуратор покачивался в седле, обжигая опостылевший город тяжелым, мутным взглядом из-под приспущенных век. Никто не изображал радости по поводу его приезда, никто не кричал «Славься, игемон» и уж тем более не размахивал пальмовыми ветвями.
        Вопили мерзкими голосами ослы, пахло отбросами, человеческими экскрементами и хлебом. До Пейсаха оставалось больше недели, и булочники пока не убрали из пекарен квасное. Охрана раздвигала толпу на перекрестках, не применяя силы - люди сами жались к стенам, завидев конных и пеших римских солдат.
        - Прокуратор, приехал прокуратор… - шептали прохожие, в страхе ныряя в боковые улочки.
        Колонна достигла Иродова дворца и исчезла в его чреве. Дворец ожил, загудел голосами. Застучали по каменным плитам торопливые шаги слуг. Еще до того, как сумерки упали на Ершалаим, зажглись масляные светильники в покоях и затрещали факелы под сводами колоннад.
        Город проваливался в сон, а дворец, напротив, оживал, наливался дрожащим светом горящего масла, резкими отблесками пламени, и теперь любой житель города, повернув голову в сторону сверкающей огнями громады, мог сказать: «Приехал игемон!»
        Прокуратор здесь! Прокуратор! Приехал прокуратор!
        Ершалаим гудел голосами еще час, а потом вздрогнул и уснул.
        И вместе с ним, несмотря на шум, суматоху и снующую по коридорам челядь, раскинувшись на широком ложе, уснул и Пилат.
        Кода
        С того момента, как на Восточное полушарие спустилась ночь, внешний контроль над операцией стал практически невозможен - оставалось только ждать сигнала об окончании затянувшейся на вторые сутки акции по обычным каналам связи.
        Когда же в расчетное время его не последовало, по электронной сети ушло несколько писем, зашифрованных дважды - индивидуальным шифром пользователя, а уж поверх него - ключами PGP[108 - PGP (англ. Pretty Good Privacy) - компьютерная программа, позволяющая выполнять операции шифрования (кодирования) и цифровой подписи сообщений, файлов и другой информации, представленной в электронном виде.]. Письма уходили с банальных сетевых адресов и телесообщения не содержали ничего необычного: информация, не предназначенная для посторонних глаз, содержалась в прикрепленных файлах.
        Но даже если бы кто-нибудь и исхитрился взломать оба шифра, то был бы удивлен невинностью текста, открывшегося перед ним. Хотя, и это само собой разумеется, текст невинным не был. Определенная его часть содержала ключ к закрытому Интернет-каналу, который соединил собеседников через военный спутник, официально числящийся за метеорологической службой одной из европейских держав. Собственных спутников у заинтересованных в этой беседе лиц не было, но, как водится в нашем несовершенном мире - все решали деньги и связи. Влиятельные знакомые в военных и разведывательных ведомствах разных стран экономили Тайному Конклаву сотни миллионов долларов - купить доступ и купить спутник стоило по-разному. Но никакие деньги, никакие знакомства, никакие молитвы не могли рассеять тьму, спустившуюся подышать к самому зеркалу Мертвого моря - черное покрывало ночи скрывало все. Даже системы, способные прочесть заголовок газеты с высоты в сотню километров, стали слепы, как кроты.
        Соединение прошло в 01.44 по Гринвичу. Лондонское время синхронизации было выбрано потому, что разница в местоположении членов Конклава составляла до 8 часовых поясов. Разговор был кратким.
        Оснований для паники нет. Рукопись остается у беглецов, но ни одна из ее частей до сих пор не стала достоянием гласности. Операция должна быть продолжена до достижения запланированного результата. Легат[109 - Легат (от лат. legatus, legionis) - командир легиона, должность уровня современного бригадного генерала.] вылетел на место проведения акции, получив добро на использование любых ресурсов, находящихся в распоряжении Легиона. Основная проблема, по мнению совещавшихся, состояла в том, что дополнительные средства и люди, необходимые для завершения операции, находились не в стране действия Двенадцати, а в сопредельных, вовсе недружественных Израилю, государствах. Продлить нейтралитет израильтян возможным не представлялось - на переговоры с Тайным Конклавом никто не шел, но и это не было непреодолимым препятствием. Во-первых, соглашение о невмешательстве действовало еще 22 часа с минутами, во-вторых - на крайний случай, силовые акции можно было продлить за пределами договоренности, использовав для этого сложную внутриполитическую обстановку в Израиле. Соответствующие распоряжения уже были отданы
Легату предусмотрительным Первым и приготовления уже велись.
        К сожалению, тотальный контроль над территорией Иудейской пустыни был затруднен, в распоряжении доверенных лиц были лишь два спутника слежения, проходящие над нужным районом по разу за сутки. Но для того, чтобы вывести погоню на след беглецов, и этого было достаточно. По пятам за везучей троицей шли крутые профессионалы, оснащенные по последнему слову техники. На их стороне были все козыри, и смерть беглецов была лишь вопросом времени, причем ближайшего времени. Конечно, и у Легиона случались провалы, но за последние сто пятьдесят лет…
        Совещание через спутниковый канал длилось 20 минут 43 секунды и закончилось в 02.05 по Лондону. В это время часы на руке Шагровского показывали уже 04.05 утра, и небо над Иорданией начинало набухать нежно-розовым отблеском зари. Пещера надежно укрывала беглецов от преследователей, трофейные квадроциклы дремали под скальным карнизом, и даже зоркий глаз космического шпиона не мог обнаружить их присутствие.
        Если бы кто-то из беглецов мог взлететь птицей над бурыми древними скалами и, поднявшись ввысь, окинуть пустыню взглядом, то увидел бы, как летят по каменистой дороге четырехколесные монстры второй пятерки, как в неверном предрассветном сумраке склонились над капотом запыленного джипа двое наблюдателей и как лучи их налобных фонарей скрестились на экране навигатора.
        А далеко от пещеры, на юге, там, где на крохотном пятачке толкутся махины эйлатских отелей и куда не достать самому острому птичьему взгляду, египетскую границу пересекал туристический минивэн «Тойота» с израильскими номерами, на заднем сиденье которого дремал мужчина средних лет.
        Чартерный рейс, которым он прилетел на Ближний Восток из Парижа, приземлился в Шарм-эль-Шейхе в полночь, небольшая одномоторная «сесна» донесла его до Табы, где мужчина сразу пересел в туристический автобус, едущий к Святым местам. В автобусе помимо него ехали еще шестеро «паломников» - две женщины и четверо мужчин. Несмотря на однодневные туристические визы, стоящие в паспортах, никто из них не имел целью приложиться к Иерусалимским святыням. Цели у них, как и у второй шестерки, которая должна была в восемь утра собраться в вестибюле Тель-Авивского «Карлтона», были совсем не мирными.
        Когда солнце наконец-то вынырнуло из-за гор и мгновенно выжгло синий цвет небес до светло-голубого, Шагровский и Арин спали, укрывшись в глубине пещеры, а профессор Рувим Кац сидел у входа в густой, как чернила, тени, положив на колени автомат.
        Надвигающийся зной ударился о зеркальные стекла отелей Эйн-Бокек и скатился вниз, на мелкий песок пляжей, на соляное желе Мертвого моря да на теснящиеся возле парковки кафе и сувенирные магазинчики. Курорт заворочался и тут же проснулся, стараясь поймать последние минуты ночной прохлады, но было уже поздно - свежесть сдуло жарким дыханием со стороны Иордании.
        Из прокатной машины, остановившейся на самом краю ресторанно-магазинного оазиса, вышел измученный бессонной ночью человек в свободном, чуть мешковатом облачении. Седой ежик волос, резкие черты лица, мощная шея, растущая из подобающей ширины плеч - он походил на пожилого циркового борца, только что закончившего тяжелейший поединок. Глаза у седого циркача были темными, смотрел он исподлобья, тяжело и неприязненно, так что встречные отдыхающие инстинктивно уходили с его дороги.
        Он сел на открытой террасе под полотняным зонтом и заказал кока-колу со льдом. Небольшую дорожную сумку он поставил у ног - она была дорогой на вид, хотя слегка тертой. При первом же взгляде на нее становилось понятно, почему гость не оставил ее в машине. И еще, что, несмотря на заказанную тинейджерскую кока-колу, хозяин такой сумки - очень не бедный человек. Двое суток в пустыне измотали его: под глазами лежали темные круги, казалось, даже ежик волос притрушен красноватой пылью.
        Рядом с запотевшим пластиковым стаканом на столике лежал сотовый, пачка сигарет и зажигалка. Человек, приехавший на прокатном «фольксвагене», ждал, прихлебывая приторную холодную жидкость, то и дело косился на погасший дисплей телефона, ожидая звонка.
        Двенадцать легионеров, четверо из которых уже были мертвы и обглоданы шакалами, знали его под именем Вальтер.
        Путь Проклятого
        Credo, quia absurdum.
        Был только один христианин - тот, кто умер на кресте; больше христиан не было.
        Фридрих Ницше
        Глава 1
        ИЗРАИЛЬ. НАШИ ДНИ. ЭЙН-БОКЕК.
        Здесь все говорили по мобильным телефонам. Все. Женщины, мужчины, дети: разморенные или раздраженные ничегонеделанием, апрельской жарой, глицериновым зеркалом Мертвого моря, плещущим в нескольких десятках метров от приткнувшихся к дороге ресторанчиков и магазинов.
        Утро обещало стать обжигающим. Солнце апельсиновым шаром зависло над Эйн-Бокеком. Курорт ожил, зашипели кофеварки, туристы, словно муравьи, засновали между морем, отелями и ресторанами, подняли жалюзи магазинчики, торгующие лечебными грязями и солями, DVD-дисками, сувенирами и разнообразной пляжной ерундой. Как известно, утренняя чашка кофе - лучшее время, чтобы сделать обязательные и необязательные звонки. Казалось, все пространство вокруг наполнено невидимыми радиоволнами, и это от них, а не от нагревающегося подсоленного воздуха, горизонт дрожит и расплывается маревом.
        Человеку, которого сейчас звали Вальтером, хотелось достать из стоявшей у ног сумки пистолет и начать палить по толпе. В такие минуты нужно было бы выпить и завалиться куда-нибудь на сеновал с грудастой голландкой, могучей и страстной - утопить агрессию в пышной плоти. Но здесь, в этом странном месте, которое только по ошибке можно было назвать курортом, сеновала не было. Была жара, специфический запашок от здешней лечебной грязи (которой густо намазывались жаждущие исцеления туристы) да многоголосый говор на добром десятке языков. Возможно, что и голландки здесь нашлись бы, но ни желания, ни времени искать их не было.
        Вальтер-Карл
        Вальтер облизнул пересохшие от ненависти губы и сделал несколько глотков ледяной кока-колы. Сладкая, колючая влага проскочила по горлу и канула в желудок, не принеся облегчения. Как же хотелось выпить, и не этой дряни, а чего-нибудь покрепче… Но нельзя, нельзя… Следовало сосчитать до десяти.
        А еще лучше - до ста десяти. Чтобы успокоиться и не наделать глупостей.
        Все, все наперекосяк! Операция, которая должна была закончиться за час, проваливалась в тартарары вот уже вторые сутки! Невероятно! Ладно, ночная выброска - это действительно пижонство с его стороны! Можно было заброситься с вертолетов, можно было бы просто войти в крепость снизу, подняться по тропе и вырезать этих сраных гробокопателей без единого выстрела, ножами. Сделанного не воротишь - промазал! Но что произошло потом? Кто мог предположить, что ненормальный профессор, его родственничек и ассистентка прорвут кольцо и исчезнут в здешних ущельях вместе с рукописью? Кто бы мог подумать, что, ставшие на след беглецов профи не прикончат их за первые сутки? И что, Scheifie[110 - Scheifie (нем. арго) - дерьмо.], могло случиться с поисковой группой? Куда, ScheiBe, делись пятеро нехилых профессионалов, у которых за плечами не только боевой опыт открытых столкновений, но и несколько тайных ликвидаций, проведенных скрытно и четко! И кто, ScheiBe, эти трое? Реинкарнации Рэмбо, мать их так?
        Он тяжело задышал, набычился и поймал на себе перепуганный взгляд какого-то мальчишки, у которого от страха мороженое стало поперек горла. Вот черт!
        Вальтер попытался улыбнуться, но мальчишка так и замер с ложкой в руке, не сводя с него обалделого взгляда. Ну и черт с ним! Пусть себе дрожит! Мне-то какое дело? Нужно остыть, нужно взять себя в руки! Впасть в бешенство - это худшее, что можно сделать в таком положении. Нужно успокоиться, заставить себя быть холодным, рассудочным. Таким, каким он был все эти годы… Ведь именно это помогло ему выжить. Тяжело сохранять рассудочность, когда все летит к чертям, но… Но ничего еще не потеряно. На операцию отведено трое суток, значит, есть еще день и ночь. А там - посмотрим, чья возьмет!
        Он привел дыхание в порядок и огляделся по сторонам, стараясь замечать детали, топить захлестнувшие его эмоции в подробностях, в чужих жестах, движениях, словах. Это всегда помогало, поможет и на сей раз.
        Уборщики-арабы прижимали к уху трубки и болтали, не выпуская из рук швабры, обросшие серыми мокрыми дредами. Девушка у кофейного автомата, вся в сережках и бусинках, словно она побывала в руках у маньяка, одержимого пирсингом, говорила с кем-то через блютус, и маленький наушник ритмично мигал голубым в глубине ее, изуродованной железом, ушной раковины. Поросший шерстью по торсу, как скала мхом, мужчина славянской наружности рычал что-то в микрофон своего платинового «Верту» и постукивал по деревянной столешнице массивной кистью боксера. В зарослях на его груди можно было рассмотреть золотой паломнический крест размером с пол-ладони, густо усеянный драгоценными камнями. Такие распятия изготавливались ювелирами в лавках арабов-христиан возле храма Гроба Господня в Иерусалиме - там же их и приобретали люди определенной профессии, характерного мировоззрения и соответствующего воспитания - ювелиры делали неплохой гешефт на братве из разных стран.
        Вальтер, побывший в жизни профессиональным спортсменом, военным, наемником и убийцей по найму, знал о том, что такое братва, не понаслышке. Он и сам начинал свою неофициальную карьеру в рядах (как бы это сказать помягче?) неформального объединения, возникшего в славном городе Дрездене в году 1989-м, перед самым падением Стены.
        Мастер спорта по спортивному пятиборью, член сборной ГДР, уже не молодой, но еще и не старый капитан Народной Армии, призер нескольких чемпионатов мира, участник двух Олимпиад, холостой (а значит, завидный жених) - он жил в довольстве и достатке. И, конечно, думать не думал, что через несколько месяцев его беззаботная жизнь кончится, а в новой Объединенной Германии ему не будет места.
        Стена казалась незыблемой. Социалистический строй и Эрик Хонеккер - вечными, как египетские пирамиды. Вальтер, которого тогда звали Карлом, родился, когда Стена уже стояла, и справедливо полагал, что есть вещи, которые не порушить. Да и зачем? По меркам Восточной Германии он был богат, успешен, видел мир, мог позволить себе то, что для большинства его соотечественников было недостижимо. Конечно, во всем можно найти минусы, но в целом…
        Его тренер, седой, красноносый и дальновидный Альфред Кляйн (угораздило же могучего, почти двухметрового, мужика родиться в семье с такой фамилией!), большой любитель молодых пловчих и прогрессивной химии, заговорил с ним о будущем сразу же после Рождества.
        Они беседовали в помещении подземного тира, вдвоем, чтобы никто не услышал. Смешно, конечно - Карл с семнадцати числился сотрудником ШТАЗИ, и можно было голову дать на отсечение, что и тренер работал на Дом № I[111 - flachlegen Schnitte (нем. арго) - девок трахать.] не один десяток лет. В противном случае, ему бы и дворовую команду тренировать не доверили, не то, что сборную страны!
        - Скоро всему этому придет конец… - сказал Кляйн, снимая наушники-беруши.
        - Чему? - удивился Карл, который тогда был на двадцать лет моложе и на сто лет глупее, чем сегодняшний.
        - Всему этому, - пояснил тренер хмуро. - Нормальной жизни. Что ты еще умеешь делать, кроме как стрелять, плавать, скакать на лошади? Шпагой махать?
        Карл пожал плечами.
        Совсем сдурел старик.
        - Ах, да, забыл… - продолжил Кляйн. - Еще flachlegen Schnitte[112 - ?achlegen Schnitte(нем. арго) - девок трахать.]. Только учти, в тебе столько анаболиков и гормонов, что стоять он у тебя будет не долго…
        - Пока все в порядке, - ухмыльнулся Карл. - Не жалуюсь.
        Он не понимал, зачем тренер завел этот разговор, но сообразил, что просто так старый лис подставляться бы не стал. Может быть, контрабанда? Карлу доводилось выполнять щекотливые поручения своего куратора и перетаскивать через границу, а то и через несколько кордонов, самые разные вещи. Ну, чего дед тянет?
        - Я тоже не жаловался. Присядем? - предложил Кляйн и, не дожидаясь ответа, присел на низкую скамейку в углу стрельбища.
        - Я не хочу ходить по кругу, - сказал он, глядя Карлу в глаза. Крупный, покрытый сиреневыми прожилками, нос тренера лоснился в свете тысячесвечовых ламп. - И не хочу слушать глупые возражения. Сам все увидишь. Но когда увидишь, может быть поздно. Начнется неразбериха, а если вода мутная, рыбка в ней ловится лучше всего. Послушаешь меня сейчас - будешь в новой жизни богатым человеком. Побежишь доносить - потом себе локти искусаешь.
        У Кляйна был нос алкоголика, глаза бойцового пса и крокодилья хватка.
        В девяносто третьем он погиб во время перестрелки с голландской полицией, прихватив с собой на тот свет трех агентов Департамента по борьбе с наркотиками и ранив еще четверых. Утонул в вонючем роттердамском канале, пытаясь плыть в ледяной воде с четырьмя пулями в теле и со сломанной ногой. Говорят, голландцы поверить не могли, что такую бойню устроил семидесятилетний старик, но они-то никогда не видели, как Кляйн с тридцати шагов навскидку всаживал пулю в пулю.
        Он так и не успел стать по-настоящему богатым, и мало кто из ребят успел. Сам Карл в девяносто третьем уже унес из этого бизнеса ноги. Чутье его не подвело - в качестве снайпера, путешествующего из одной горячей точки в другую, он зарабатывал меньше, но чувствовал себя в большей безопасности. Одиночке всегда неуютно в стае. Два года в Африке, год на Ближнем Востоке, Афганистан, Южная Америка…
        С Южной Америкой ему просто повезло - легальный аргентинский паспорт пришелся как нельзя кстати. Там же ему впервые предложили сделать один очень рискованный выстрел. Рискованный, но чрезвычайно хорошо оплачиваемый. Обычно исполнители таких «сольников» живут недолго, буквально несколько часов после исполнения партии. Но Карл к тому времени был уже другим человеком, совсем не таким наивным и глупым, как собеседник тренера Кляйна в далеком 1989 году.
        Он сделал выстрел, поразил мишень, выжил и ушел с деньгами. Не со всей суммой, а только с предоплатой, но даже предоплата сразу вывела его в другую лигу, расширив не только возможности, но и превратив из малоизвестного стрелка в крупного специалиста. Не в легендарного, но реально крупного.
        И тогда нынешние заказчики вышли на него в первый раз.
        Вышли - это слабо сказано. Не было, собственно говоря, ни заказа, ни увещеваний, ни угроз. Просто одним утром, когда Карл завтракал в уютной парижской брассерии на бульваре Капуцинов, к нему за столик подсел невысокий человек, с невыразительным лицом, на котором, казалось, навечно застыло выражение удивления. Более всего он походил на мышь, на удивленную мышь.
        - Гутен морген, - поздоровался он по-немецки и призывно махнул рукой пожилому гарсону. - Кофе со сливками, большую чашку. Круассан, мед и маленькую тарелку сыра…
        Французский незваного гостя был безупречен.
        Звякала посуда, сновали официанты в длинных белых фартуках. Оглушительно пахло свежевыпеченными багетами, молотым кофе и специями. Прекрасное мирное утро. В такое утро уж никак не хочется думать о стрельбе, погонях, проходных дворах… Тем более что выбежать с застекленной веранды, густо заставленной маленькими круглыми столиками, было крайне проблематично.
        - Мы знакомы? - осведомился Карл. - Я что-то вас не припомню…
        - А вы меня и не знаете, - сказал человек-мышь, снова перейдя на немецкий с баварским акцентом. - Знаю вас я…
        Карлу стало очень неуютно. Жизнь в Париже расслабила его, приглушила инстинкты, и сейчас он с ужасом осознал, что пистолет в подмышечной кобуре вряд ли сможет спасти ситуацию, если человека-мышь прислали те…
        - Не ломайте себе голову, - посоветовал незваный собеседник без тени улыбки на лице. - Я не собираюсь причинять вам вред. Хотел бы - уже причинил бы. Это как раз не проблема.
        Он сказал это так, что Карл сразу же поверил - действительно «не проблема».
        - Тогда - чем обязан? - спросил он, стараясь выглядеть невозмутимым.
        - Нам нужны ваши услуги, - ответил человек-мышь. - Причем не на один раз, а на постоянной основе.
        - Вы вербовщик?
        - В некотором смысле - да, - улыбнулся собеседник, если гримасу, посетившую на миг его блеклое лицо, можно было назвать улыбкой. - Но только в некотором смысле. Скорее, меня можно назвать нанимателем.
        Гарсон поставил перед ним заказ, и человек-мышь с видимым удовольствием макнул круассан в кофе.
        - А если я не соглашусь?
        - Дело ваше.
        - Выдадите меня?
        Гость пожал плечами, почти незаметные брови стали домиком.
        - Зачем? У меня интерес к вам, к живому… Мертвым вы меня не интересуете. Так будем говорить?
        - Будем, - согласился Карл, прикидывая, сумеет ли добраться до пистолета в случае неприятностей.
        - Отлично, - обрадовался человек-мышь. - Тогда давайте завтракать и разговаривать. Чего зря время терять? Итак, господин Шульце, за последний год вы заработали сто двадцать тысяч евро. Достаточно неплохой приработок, если учесть, сколько вы унесли в клюве после выстрела в Боготе. Неплохой, но воображение не поражает. Тем более, что несколько горячих латиноамериканских парней, которые упустили вас год назад, полны желанием восстановить репутацию и отомстить за троих своих безвременно ушедших товарищей. Хочу вас заверить - искать эти ребята умеют.
        - Ну, хорошо, - сказал Карл, все еще переваривающий прозвучавшую из уст человека-мыши фамилию. - Верю, что вы хорошо осведомлены о моих делах…
        - Не «хорошо», - поправил его гость, - а «очень хорошо». Можно сказать, что мы о вас знаем все. От момента рождения и до сегодняшнего дня. Даже копия вашего дела, заведенная ШТАЗИ, в нашем распоряжении. Все ваши донесения, письма, протоколы бесед… Вся ваша спортивная карьера, включая список препаратов, которые вам кололи на протяжении всех тех лет, имена и фотографии ваших девушек, все ваши художества в момент воссоединения и после него. Я знаю обо всех ваших преступлениях до ноября 1992 года, о ваших подельниках, о ваших врагах. После девяносто второго я тоже все знаю. Будем проверять?
        - Наверное, не стоит…
        - Разумно. Вот, - он выудил из кармана мини-диск и положил на скатерть перед Карлом. - Почитаете на досуге. Увлекательное, надо сказать, чтиво, не оторваться! Рекомендую потом уничтожить, мало ли кому в руки может попасть… Приступим?
        - А что, у меня есть выбор?
        - Пожалуй, есть… Но я бы на вашем месте выслушал. Тем более, что вам больше никто и ничего объяснять не будет.
        - Слушаю.
        - Судя по досье - вы нам подходите. Не как рядовой исполнитель, хотя ваши способности снайпера впечатляют. Я предлагаю вам возглавить группу.
        - Ваших людей?
        - Нет. Людей вы подберете сами. Мы дадим вам досье на тех, кого считаем подходящими, но вы можете взять в дело своих. Важно, чтобы в обычной жизни они не общались друг с другом и никогда друг о друге не слышали. У вас такие есть?
        - Что это за дело?
        - Привычное, - человек-мышь улыбнулся, показывая мелкие желтоватые зубки. - Вот что вы делали в Лиссабоне в прошлую пятницу?
        - Гулял, - отрезал Карл, испытывая желание свернуть собеседнику шею.
        - Ну, значит, возьмете к себе таких же любителей прогулок. Тех, кому моцион не в тягость…
        - Сколько человек я должен собрать?
        - Двенадцать, - ответил гость быстро. - Ровно двенадцать. Вы - тринадцатый. Ни одним человеком больше, ни одним человеком меньше. Если кто-нибудь простудится во время прогулки, и, не дай бог, умрет, вы найдете ему замену. Всегда двенадцать.
        - В чем фишка? - спросил Карл.
        Человек-мышь снова оскалился.
        - Не знаю. Традиция.
        - Хорошее объяснение…
        - Ну, простите, Шульце! Лучшего у меня нет…
        - Хорошо. Предположим, я соглашаюсь… О какого размера златых горах идет речь?
        - Я думал, вы спросите об этом раньше…
        - Я спросил об этом вовремя. Когда захотел.
        Собеседник снова макнул круассан в кофе, и, не торопясь, откусил набрякший коричневым краешек.
        - Ваш гонорар будет делиться на две части. Постоянно вы будете получать полмиллиона евро в год. На эти деньги вы будете жить. Просто жить, даже если ничего не будете делать. За каждую прогулку, если она будет успешна - полагается премия. Ее размеры зависят от сложности и важности… гм, гм… прогулки.
        - Точнее?
        - Миллион. Может быть - два. А может, и десять… Кто знает?
        - Хорошее предложение…
        - Лучшее, Шульце, лучшее, что вы имели в своей жизни.
        - В чем подвох?
        - Ни в чем.
        - Не верю.
        Человек-мышь рассмеялся.
        - Правильно не верите. Спросите меня, что будет, если вы не выполните поручение? Что будет, если прогулка окажется неудачной?
        - И что будет, если прогулка будет неудачной?
        - Это будет последняя ваша прогулка.
        - Второго шанса не будет?
        - У меня - будет. У вас - нет. Для того, чтобы иметь право на второй шанс, надо стоять на моей ступеньке.
        - На ступеньке - где?
        - Второе правило - не задавать вопросов.
        - Лишних вопросов?
        - Любых не по делу. Все, что надо, я скажу вам сразу. А то, что вам не надо, лучше не спрашивайте. Не советую.
        - Что еще не советуете?
        Собеседник пожал плечами и взял из розетки мед, немного, на самом кончике ложечки. Аккуратно попробовал и, закрыв глаза от удовольствия, растер золотистую вязкую каплю во рту.
        - Не советую? - повторил он мурлыкающим, довольным голосом. - О, запретов не так много… Никаких настоящих имен. Никаких личностных контактов. Все члены группы встречаются только для выполнения задания. После его выполнения разъезжаются по домам. Без открыток к Рождеству, поздравлений с днем рождения. За это тоже отвечаете вы. Головой. Если заметите что-либо подобное, решайте вопрос радикально и без сантиментов. Все остальные целее будут. Это понятно?
        - Вы говорите со мной так, будто бы я уже согласился.
        - А вы согласились, - сказал человек-мышь насмешливо и снова поднял брови домиком. - Вы просто еще не сказали «да» вслух.
        Этот засранец с кретинским пижонистым имечком Морис оказался прав. Он согласился. Одиннадцать лет назад, в мае будет двенадцать. Чертова уйма времени - одиннадцать лет. И за это время он так и не понял, на кого он работает. Выяснять не пытался - что он, сам себе враг? А догадаться, определить, чьи интересы он защищает, по характеру заказов не получилось. Одно было неизменно - все акции, которые он проводил со своей группой, были удачными. Ни одной осечки (если не считать случая в Праге, но там удалось все исправить в тот же день) за все годы, две случайных потери в группе, еще двое умерли по естественным причинам. Двоих пришлось убрать. Идиоты встретились на отдыхе, на Майорке - вероятность один к десяти миллионам - и решили, что надо дружить семьями. Вопрос уладили в срочном порядке, там же. Ребята неудачно съездили на морскую рыбалку.
        Вот и все. Больше никаких проколов. В среднем - пять-шесть акций различной сложности в год. Двенадцать миллионов евро в разных банках, в акциях, в недвижимости. Три фирмы, запущенные для прикрытия поступлений, просто для отвода глаз, приносят неплохой доход. Пора бы и на покой… Только мерзавец Морис (или как там его зовут в реале) - единственный из вышестоящих, с кем приходиться общаться все эти годы - не сказал тогда, в Париже, что продает билет в один конец. Войти в этот бизнес можно, а вот выйти… Выйти нельзя.
        Вальтер огляделся и накрыл лежащий перед ним телефон ладонью.
        Морис
        Когда же он зазвонит? Почти девять утра. Да за это время можно было перевернуть вверх дном два десятка кварталов! Но пустыня - не жилые районы, осадил он сам себя. Все равно: Рик должен был давно с ним связаться. Вторая группа подошла к связному в половине седьмого утра. И два с лишним часа эти инвалиды там языки чешут!?
        Злоба снова заворчала в груди бывшего Карла Шульце, но на этот раз он быстро усмирил эмоции. Еще глоток холодной кока-колы. Проходившая мимо девушка-официантка оценивающе мазнула по нему взглядом и стрельнула черными влажными очами одалиски. Она была совсем не в его вкусе - слишком худа и невысока, так что Вальтер демонстративно отвел глаза.
        Он ждет до девяти. Ровно до девяти. А потом…
        Немец задумался. А что - потом? У него до сих пор не было внятного плана действий. Операция настолько резко вышла из-под контроля, превратившись в беспорядочную беготню по горам и ущельям, что у него просто не было возможности сесть и составить мало-мальски пристойный план. Вот через десять минут стукнет девять, и что? Ехать в пустыню и руководить охотой? А если они вырвались из кольца? Сколько людей он сможет привлечь помимо Двенадцати? И позволит ли ему Морис позвать на помощь еще кого-то? Он даст в помощь любую технику, но люди… Люди - это не его ответственность.
        Семь минут до девяти. Снова мучительно захотелось выпить. Одна ошибка…
        «Ах, мой милый Августин! Августин! Августин!»
        Он схватил трубку так, что едва не смял в руках тонкий металлический корпус. Наконец-то! Закрытый номер! Это Рик! Это Рик!
        Перед тем, как нажать на кнопку ответа, Вальтер сдержал дыхание, чтобы ни вздохом, ни интонацией не выдать степень своего возбуждения.
        - Да, Рик!
        - Ты где? - спросил тот без приветствия.
        - Сижу возле моря, в Эйн-Бокек.
        - Выезжай к нам. Шлю тебе координаты по СМС.
        - Что стряслось, Рик?
        - Все стряслось, Вальтер. Мы наткнулись на ребят…
        - Они не нашли эту троицу?
        Канадец кашлянул в трубку, как-то странно кашлянул. Словно подавился смешком.
        - Ну, почему же… Скорее всего, нашли…
        Трубка в руках урожденного Карла Шульце зажужжала, и он автоматически глянул на экран - широта, долгота.
        - Ну и… - спросил он, все еще надеясь, что Рик сообщит не очень плохие новости.
        - Они все мертвы, Вальтер, - сказал канадец и снова кашлянул, но теперь так, будто его тошнило. - Все четверо. Судя по всему, их убили ночью. Похоже, у нас серьезные проблемы. Мы ждем, приезжай.
        Глава 2
        ГРЕЦИЯ, ОСТРОВ ПАТМОС, МОНАСТЫРЬ ИОАННА БОГОСЛОВА.
        СЕНТЯБРЬ 2007.
        В хранилище стоял запах старых книг, пыли и дерева.
        Рувим Кац принюхался. Да, точно - дерева! Полки и шкафы в старой библиотеке были сделаны из старой древесины, над которой, несмотря на все меры предосторожности, за сотни лет немало поработали древоточцы. Такие доски могли пахнуть только трухой, но они источали слабый запах настоящего дерева.
        В новом зале, через который Каприо с гордостью провел гостя, все было сделано по последнему слову техники: алюминиевые стеллажи почти до потолка, система электронного учета экспонатов, библиотечные лестницы на электрическом приводе, пневмодоставщик, компьютерный заказ… Но, если говорить о личных пристрастиях профессора Каца, то, несмотря на все удобства, новый зал напомнил ему операционную или морг с разложенными в абсолютном порядке телами - каждое в своем ящике, в пластиковом мешке на молнии, с биркой на холодной, с почерневшими ногтями, ноге. Здесь же, в плохом освещении старого зала, между поеденными жучками полками, он почувствовал себя в привычном мире.
        Библиотека монастыря Святого Иоанна Богослова была поистине жемчужиной, сохранившейся с одиннадцатого века и до наших дней. Построенный на месте древнего храма то ли Афины, то ли Артемиды, профессор запамятовал, монастырь был не только местом жизни и служения для монахов, но и крепостью, которая с успехом противостояла набегам на остров, скрывая за многометровы-ми стенами жителей Патмоса. Благодаря фортификационной мощи монастыря в его хранилищах и библиотеках сохранились манускрипты дохристианской эпохи, переданные под покровительство святого Иоанна из других, менее неприступных обителей. Древних рукописей было настолько много, а обитатели монастыря обращались к ним настолько редко, что некоторых пергаментов рука человека не касалась с того момента, как много веков назад они легли на эти полки. Вот почему здесь пахло библиотечной пылью, высохшей кожей да старой ветхой бумагой… А вот запах дерева… Этого Рувим объяснить не мог, но с удовольствием вдыхал тонкий, живой аромат, наслоившийся на запашок библиотечного тлена.
        - Нам удалось разобрать только процента три-четыре, - пояснил шагавший впереди Чезаре. - С рукописями и старыми пергаментами работать гораздо сложнее, чем с книгами. Каждая третья нуждается в услугах реставратора, каждой пятой уже нужен реконструктор. Ветхие, высохшие, поврежденные… Веришь ли - понадобится минимум лет двадцать, чтобы все систематизировать, перевести на электронные носители.
        - Книги вы все рассортировали? - спросил Кац.
        - Куда там! - Каприо махнул рукой. - Треть. Треть за пять лет постоянного труда… Нам нужно гораздо больше людей. Приезжают добровольцы из разных стран, по согласованию с настоятелем, конечно, и с самыми лучшими рекомендациями. Без их помощи результаты были бы куда скромнее…
        - Воруют? - поинтересовался профессор Кац.
        - Воруют, - вздохнул Чезаре. - Были случаи. Такая коллекция, mamma mia, конечно же, были попытки. Некоторые из этих бумаг стоят просто нереальных денег. Есть коллекционеры, которые готовы платить сумасшедшие суммы за оригинальные письма исторических личностей…
        Чезаре Каприо
        - Ну, представляю себе, сколько стоит неизвестное письмо Сенеки к Луциллию… - Кац улыбнулся, но старый приятель так печально глянул на него через плечо, что Рувим проглотил смешок.
        - Боюсь, что даже не представляешь, - сказал Каприо с грустью. - Мы поймали троих. А скольких не поймали?
        - И у всех пойманных на воровстве были превосходные рекомендации?
        - И не сомневайся.
        - Поэтому меня поселили за воротами обители?
        - Ну, да, - подтвердил Чезаре с грустью. - Поэтому. И с меня взяли слово, что я от тебя на шаг не отойду…
        - Даже если мне надо будет в туалет? - не удержался Рувим.
        Каприо кивнул. Ему явно было неудобно.
        - Не переживай, дружище, - подбодрил его профессор Кац. - Никаких проблем. Будем ходить вместе, взявшись за руки. Обещаю, что не уйду без тебя, даже если мне захочется по-большому!
        Чезаре в ответ улыбнулся, но улыбка получилась невеселой.
        - Нам сюда, - он указал рукой в один из бесчисленных поворотов между стеллажами.
        Они свернули и, пройдя между полками, буквально набитыми огромным количеством каких-то папок, свитков, свертков, просто перевязанных стопок ветхих листов, оказались на небольшой площадке, расположенной как раз под высоким стрельчатым окном. Через мутноватые от времени стекла, пробившись сквозь тонкий переплет, в полумрак врывался могучий столб солнечного света, в котором вьюжно кружились пылинки. В центре освещенного круга стоял большой, грубо сработанный стол, буквально заваленный рукописями. На краю столешницы примостился лэптоп, глиняная чашка да блюдце с надкушенным яблоком на нем. Из-под бумаг виднелся уголок мощного сканера, а между ножек тяжелых, явно самодельных, стульев вились и уползали червями в полумрак добрый десяток разного рода проводов.
        - Твое гнездо? - Рувим огляделся вокруг.
        - Угадал. Присаживайся.
        Стул весил почти тонну. Ну, или полтонны, как минимум. Рувим подволок поближе массивное изделие монашеских рук и подумал, что пользование стульями из местной мастерской надо налагать как епитимью, во искупление грехов. Самый заядлый грешник взмолился бы через неделю переноски такой вот мебели.
        - Выпьешь воды? - спросил Каприо.
        Рувим кивнул.
        Воздух в хранилище был суховат, а вместе с пылью мгновенно драл горло. Вода из глиняного кувшина оказалась прохладной, свежей и очень вкусной. Впрочем, здешний источник всегда очень хвалили.
        - Итак? - сказал профессор Кац, без церемоний вытирая губы рукавом. - Внимательно тебя слушаю…
        - Хочешь без предысторий?
        Рувим кивнул.
        - Думаю, что у тебя еще будет время посвятить меня в подробности. Вне этих стен.
        - Пожалуй, - согласился Чезаре, включая лэптоп. - Да и истории таких находок всегда одинаковы. Я просматривал документы четырнадцатого века. Письма, несколько грамот… Очень интересно, но рутинно… Таких бумаг тут на сто лет работы. Все в папке, края ветхие… И вдруг…
        Он развернул экран компьютера к собеседнику, и Рувим увидел перед собой похожие на букашек буквы древнего алфавита. Скан был сделан с хорошим разрешением, даже там, где в оригинальном документе чернила потеряли насыщенность, текст читался вполне пристойно. Да, древнееврейский… Документ писан не переписчиком, строки аккуратные, но начертание букв и размещение слов на странице отличается от работы писца. Сами буквы выведены уверенной рукой, но не каллиграфически, а так, как должен был их изобразить часто пользовавшийся етилом человек. Очень хорошо.
        Он повернул колесико прокрутки.
        Хороши же несколько слов - почти три страницы текста, написанного не мелким, но достаточно убористым почерком. Ага. Вот и конец письма. Подпись…
        Он перечитал еще раз.
        Не может быть. Ерунда. Здесь? Откуда? Впрочем, древние документы порою совершают немыслимые путешествия самыми невероятными маршрутами. Но это…
        Он поднял глаза на Чезаре в надежде уловить на лице старого приятеля намек на розыгрыш, на изящную мистификацию специалиста специалистом. Но Каприо смотрел серьезно, даже с некоторым торжеством.
        И тогда Кац снова посмотрел на подпись под древнееврейским текстом, противоестественно, слева направо, бегущую по листу латиницей.
        Josephus Flavius.
        РИМ. МАРТ 99 ГОДА.
        Хоть мои предыдущие два письма остались без ответа, а то, что я отправлял в прошлом месяце, просто еще не могло дойти, я снова пишу тебе, сын, направляя послание с оказией. Отец милейшей Шошанны, которую ты, естественно, помнишь, обмолвился, что снаряжает корабль в Сирию, с заходом в греческие порты и в Александрию. Радости моей не было предела - мое письмо попадет в город, который ты так полюбил в последние годы, за каких-то две недели и будет доставлено адресату из рук в руки!
        Я уже представляю себе, как какой-нибудь молодой матрос бежит по широкой мощеной улице, крутя головой в поисках подсказанных ему прохожими примет. Я словно вижу склонившуюся над каменным забором смокву, калитку с железным затвором, тенистый сад, в котором ты, как я надеюсь, не в одиночестве коротаешь нестерпимо жаркие дневные часы. Воображаю себе, как ты отзываешься на стук у входа, как проходишь к калитке, приоткрываешь ее и берешь в руки это письмо, ломаешь печать… А щедро одаренный матрос спешит к портовым кабакам пропивать данную тобой милость…
        А, может быть, все это будет совсем не так…
        Ерунда, оставим… Сомнения еще никого не сделали счастливее.
        В этот раз я взялся за стило, чтобы дорассказатъ тебе историю, начатую в прошлом послании. Помнишь, я писал о человеке, которого принесли ко мне раненым после того, как Ершалаим пал? Как ни странно, несмотря на его очевидную принадлежность к ненавистным мне зелотам, я оставил его у себя и ухаживал за ним, пока он не поправился. Раны его были тяжелы, но не смертельны, а сам он оказался интересным собеседником, и мы немало времени провели в разговорах и воспоминаниях. Спасенный мною человек возраст имел более чем почтенный и помнил многое из того, что происходило в Иудее при императоре Нероне, при Клавдии, жестоком Калигуле и еще раньше - при грозном Тиберии. Ум его, несмотря на перенесенные лишения и мучившие его раны, оставался острым, речь правильной, что выдавало в нем образованного человека. Впрочем, ты же, наверное, знаешь, что среди сикариев и зелотов было много знатных, ученых людей, обладавших немалым богатством. Например, погибший в Мецаде Элезар бен Яир был из семьи первосвященников. Мой же гость Иегуда бен Иосиф принадлежал к роду александрийских банкиров, но жизнь свою провел вдалеке от
дома: приняв идеи непримиримых, он покинул отчий кров.
        Он много рассказывал о времени, в которое жил, и мало о себе.
        Рассказ его коснулся странной истории, которая приключилась в нашей Иудее во времена правления Цезаря Тиберия. Уверен, что ты слышал, о существующей в империи секте, которая считает, что машиах уже приходил к народу Израиля - о минеях[113 - Минеи - одно из первых названий ранних христиан.]? Обряды ее напоминают обряды Иоханана Окунающего (его еще называли Га-матбиль за то, что он смывал с верующих грехи, окуная их в воды Иордана), того, что был убит Иродом Антипой и его женой Иродиадой. А в малой части своей похожи на обряды ессеев, среди которых мне довелось прожить три года, когда я был молод. Говорят, что ныне в Иудее эту веру называют «нацрут», так как человека, основавшего ее, звали Иешуа Га-Ноцри и был он галилеянин. Но минеи - более распространенное название сей секты в Ойкумене.
        Случилось описываемое за семь лет до моего рождения, в годы, когда наместником Сирии был Вителлий, а в Иудее от имени Рима и Сената правил жестокий Понтий Пилат.
        В то время, по словам Иегуды, и жил его друг, Иешуа, человек мудрый и добрый. О его деяниях в Иудее ходили легенды. После смерти Окунающего Га-Ноцри тоже снимал грехи человеческие водой, и многие из учеников Иоханана пошли за ним. Одно время даже был слух, что Иоханан - родич Иешуа по матери, но Иегуда утверждал, что знал одного и другого - между ними не было общей крови, но была дружба и духовное сродство, что зачастую сплетает судьбы сильнее родства кровного. Смерть Окунающего, случившаяся в Махероне, очень огорчила Га-Ноцри. Многие были обозлены этой несправедливой казнью: Окунателъ пользовался огромным авторитетом не только среди мирных жителей, но и среди непримиримых - канаим[114 - Канаим (иврит) - зелоты.], и подлое убийство этого человека в темнице вызвало волнение в народе. Ты знаешь, что в Иудее издавна любили пророков и истосковались по ним, так как вот уже много сотен лет Бог не давал земле Израиля тех, кто умеет глядеть через время. Слушая Иоханана, люди говорили - он есть пророк! И когда его не стало, многие пошли за Га-Ноцри, уверяя, что теперь пророк он. Га-матбилъ говорил людям,
как жить, Иешуа же преподносил народу много удивительных вещей и деяний, рассказывал притчи, несомненно, известные ему от фарисеев, так что для меня вполне очевидно, что был он человеком очень образованным. Я даже могу сказать, что он наверняка получил свои знания в бейт-мидраш[115 - Бейт-мидраш (иврит) - иешива, дом учения, название института, являющегося высшим религиозным учебным заведением, предназначенным для изучения Устного Закона, главным образом, Талмуда. В определенные эпохи иешива выполняла также законодательные и судебные функции. В последние столетия служила и для подготовки ученых к званию раввина.]. Как о всяком ярком проповеднике, о Га-Ноцри плели небылицы. Говорили, что он из рода Давидова, что прикоснове-ниєм излечивает лепру и падучую, оживляет мертвых, может одним уловом и несколькими хлебами накормить тысячи народа. Мой невольный гость Иегуда рассказывал, что на его проповеди собирались многие сотни слушателей, правда, чудес сам Иегуда не видел, но знал людей, которые были свидетелями необычному.
        Но, сын мой, ты же знаешь, что я не склонен верить в чудеса, так как за шестьдесят с лишним лет моей жизни Яхве много раз показал мне свое огромное могущество над нашими судьбами, но ни разу не явил чудес. Время чудес ушло вместе с патриархами, Бог молчаливо взирает с небес на мучения избранного им народа, и мертвые остаются мертвыми, прокаженные - прокаженными, а легковерные глупцы - глупцами. Когда Бог не творит чудес, чудеса творит вера в Него. Может быть, потому в каждое смутное время, в годину больших несчастий и сокрушающих устои перемен и появляется столько новых пророков, сулящих кто несчастье, кто спасение. Га-Ноцри обещал спасение и верил, что именно ему Яхве явит чудо и поможет освободить Израиль от римского владычества - так рассказал мне Иегуда. Минеи же верят, как ты знаешь, что Иешуа был убит, но не умер, а вернулся к людям, чтобы нести свое учение и чтобы они уверовали в него. Об этом Иегуда мне не сказал, но иные умеют молчать так выразительно, что слова становятся лишними. Этот человек знал куда больше, чем говорил, но что стоят любые, даже самые правдивые истории о воскресшем
пророке, если мы с тобой наверняка знаем, что жертва его оказалась бессмысленной? Почему бессмысленной? Все это было до моего рождения, сын, и с тех пор прошло немало лет, а Рим, несмотря на самоотверженность Га-Ноцри, все еще владеет Израилем. Но теперь больше нет ни Ершалаима, ни Храма, и остатки нашей веры хранят только те, кто пошел на соглашение с моим другом Титом. Те верные слуги Яхве, что покинув осажденную столицу в гробу (я рассказывал тебе историю об их побеге из Ершалаима под видом покойников с разрешения сына императора? Уверен, что - да!), осели в Ямнии, где теперь располагается сердце иудейской веры и еврейского мира. Они, предусмотрительно бежавшие с поля боя и сговорившиеся с Титом Флавием, не считаются предателями собственного народа, я же, открыто призывавший сохранить город и святыни тогда, когда еще возможно было что-то сберечь - проклят и изгнан из круга, к которому принадлежу по праву рождения. Справедливо ли это? Наверное, нет, но для того, чтобы быть прощенным людьми, мне надо дождаться высшей справедливости!
        Жизнь нашего народа никогда не была легка, путь всегда был тернист! Если и были периоды мира и благоденствия, то их предваряли жестокие испытания, а после них следовало падение. Может быть, поэтому, а может, и вопреки такому положению вещей, мы научились не сдаваться до тех пор, пока хотя бы один из нас остается живым. Наш народ боролся с эллинами-захватчиками и взял от них лучшее, не только принял их культуру, но и обогатил ее своими усилиями. Но мы не стали греками!
        Потом пришли римляне, и мы вместе с греками начали бороться с их властью, не понимая, что Империи всегда отдают больше, чем берут. Греки сдались, а мы все еще продолжаем бороться с захватчиками, забыв, что при Ироде они были почти соседями, просто разделившими с нами дом и хлеб. Мы не стали римлянами!
        Да, мы платили дань побежденных, мы были провинцией, но, одновременно, и частью огромного жизнеспособного организма, который был готов защитить нас от внешней угрозы, поделиться знаниями, культурой, умением управлять и воевать, никак не покусившись на веру наших отцов. И нас это устраивало, но мы не прекращали своих попыток вырваться из-под имперской опеки. Мы просто не могли поступить иначе! Между несвободой и смертью мы всегда выбирали смерть, не соглашаясь купить жизнь ценой покорности и смирения. Я признаюсь тебе, сын мой, в этом выборе - я больше римлянин, чем еврей.
        Меня всегда спрашивали - а разве не важна свобода сама по себе? Отвечу им и себе - важна, но когда мне предлагают несвободу или смерть, я не выберу смерть. Потому, что смерть - это ничто. Это пустота, в которую, как в воды Стикса, навсегда канут судьбы и стремления целого народа. Оставшись в живых, ты всегда имеешь шанс изменить ход событий. Это небольшой шанс, но он есть. И евреи обрекают себя на вымирание, не желая признать, что временно отступить лучше, чем умереть навсегда!
        Но я отвлекся, прости! Постараюсь более не прерывать повествования!
        По словам моего гостя, Иешуа окружали двенадцать учеников, сопровождавших его повсюду, которым он стал наставником и другом. Он ходил от синагоги к синагоге, от селения к селению, проповедуя, и привечал всех слушающих его, даже тех, кто потом обзывал его и гнал прочь - ведь для евреев нет пророка в своем городе. Те же, кто охотно воспринимал его истины, ходили вслед за ним, а иногда и впереди его, рассказывая об учении еще до того, как появлялся Га-Ноцри. Нравом своим и умением объяснять сложное самым простым, понятным каждому, языком он привлек не только многих евреев, но людей из других народов, в том числе эллинов и римлян, среди которых тоже появились его последователи. Их было немного, но они были. Евреи считали его машиахом, эллины же называли Христом, что на их языке означает то же, что машиах на нашем - Спаситель. Появление его в Ершалаиме на Песах вызвало ликование, он и вошел в Храм, как машиах, изгнав оттуда торговцев - где силой своих речей, где с помощью учеников своих, и храмовая стража не смогла противиться ему. Но когда молитва, которую он вознес в окружении учеников на Масличной
горе, не дала ему желаемую силу, и Яхве не изгнал римлян из Израиля по его просьбе и с его помощью, народ охладел к нему.
        Увидев, что арест Иешуа уже не грозит им бунтом, римляне, сговорившись с тогдашним первосвященником Каифой и его братом, распяли Га-Ноцри, как бунтовщика, вместе с другими преступниками-канаим.
        Что удивительного, спросишь ты? Разве история казненного проповедника чем-то необычна? Отвечу тебе, сын. За свою жизнь я видел множество проповедников. Кое-кто надевал на себя маску пророка, кто-то выдавал себя за потомка древнего царского рода, кто-то просто призывал к бунту и неповиновению. Но смерть уравняла их. Слова их канули в безвременье, в безвестность, тела сгнили в безымянных могилах. Учения умерли вместе с учителями - идеи редко переживают своих создателей. Здесь же иначе - те, кто любил Га-Ноцри при жизни, не прекращают любить его и теперь.
        Они рассказывают, что на третий день после смерти он явился им живой, и вера их в его воскресение поистине чудесна, хоть и бесконечно наивна. Общины последователей Га-Ноцри есть у нас в столице, и в Элладе, я уверен, что и в Александрии тоже. Исход евреев из Эрец-Израэль словно течение рек и ручьев разнесло идеи этого человека по Ойкумене, и чем больше гонений испытывают исповедующие нацрут, тем большую значимость обретает их учение.
        Нерон, обвинивший малочисленных и практически неизвестных на тот момент последователей Иешуа в сожжении Рима, оказал им великую услугу, ибо ничто так не возвеличивает учение, как направленная свыше ненависть. Мог ли мудрец и философ из Нацрета, верующий иудей, проповедовавший любовь к ближнему и неприязнь к тем, кого считал захватчиками, помыслить о том, что кровопролитие и беспощадные убийства его соратников выведут учение ми-неев из забвения? Не в этом ли главная усмешка Бога, великая и злая ирония Яхве? История Га-Ноцри (а есть и подробности, изложенные мне Иегудой, о которых я, чтобы не утомлять тебя, умолчал!) достойна стать сюжетом для романа, драмы или исторического труда, и будь я хоть на десяток лет моложе, с удовольствием бы взялся за такой сюжет.
        Но, увы…
        В последнее время я не чувствую в себе сил начинать что-то новое, и прошу Бога дать мне время и возможность обдумать и поправить то, что уже написано. Но если Яхве продлит мои годы, то я обязательно запишу ее для последующих поколений. Наверное, Он не позволил мне умереть в Иотапате, дал дотянуть до почтенного возраста, сохраняя бойким стило и зоркими глаза, чтобы история нашего народа не умерла, даже если евреи, как народ, канут в вечность.
        Я оставил миру написанные книги и, надеюсь, что они переживут меня на многие годы. Хорошо бы, чтобы соотечественники при-няли труды моего ума с такой же легкостью, как некогда отвергли само имя Йосефа бен Матитьягу после падения Иотапаты. Любой выбор, сделанный нами, фатален, сын мой. Все поступки оставляют след, и ничего нельзя исправить. Ничего.
        Буду заканчивать, сердце мое, - боль в спине (о, это злосчастное падение с лошади у стен Ершалаима!) стала нестерпимой. Я прилягу, и остальное - писать осталось совсем немного - продиктую своему секретарю. Не удивляйся, почерк его будет тебе незнаком! Прокл, прослуживший мне почти пятнадцать лет, умер две недели назад. Скончался ночью, не пробудив никого из домашних ни словом, ни звуком. А ведь он был на десять лет младше меня.
        Не подумай дурного - я не жалуюсь и не стараюсь обмануть судьбу! Но как же мне не хочется умирать, когда еще можно столько сделать! Смерти не боятся лишь фанатики и дураки, а человек любит жить, потому что это главный дар Яхве, вдохнувшего душу в кусок глины. И так не хочется снова становиться глиной прежде времени… Но кто знает, что нам отмерено? Что есть «прежде времени»?
        Не обращай внимания на мои жалобы, сын мой. Просто весна в этом году против ожиданий запоздала, а кости мои совсем не переносят сырости, которая из-за постоянных февральских дождей бродит даже вокруг пылающих углями жаровен в императорском дворце. А в самом начале февраля в Риме выпал снег, которого здесь не видели много лет. Снег в Риме - удивительное зрелище, за те двадцать девять зим, что я провел здесь, это случается лишь второй раз.
        Приезжай к маю, сердце мое, приезжай. Я надеюсь, что и брат твой отзовется на мою просьбу. Хоть ненадолго, на пару недель, чтобы вы могли ощутить прелесть столичной жизни и уделить несколько вечеров своему старику-отцу. Май - прекрасный месяц в Риме, впрочем, ты и сам это знаешь.
        Твой отец
        Иосиф Флавий.
        Глава З
        ИЗРАИЛЬ. НАШИ ДНИ.
        ИУДЕЙСКАЯ ПУСТЫНЯ НЕПОДАЛЕКУ ОТ МЕРТВОГО МОРЯ.
        Что?! Я тебя сменю… - вскинулся Шагровский. - Сейчас, Рувим…
        - Да, тише ты, тише… - улыбнулся профессор Кац, придерживая племянника за плечо. - Доброе утро, Арин… Уже не надо никого менять. Слышишь?
        Вдалеке рокотали мотоциклетные моторы, и звук их скакал по ущелью какой-то торопливой, совсем несерьезной дробью.
        - Едут, едут… - фальшиво пропел дядя. - По Берлину наши казаки!
        - Далеко еще, - сказала Арин и поморщилась.
        - Как рука? - спросил Валентин, приобнимая девушку за плечи. - Болит?
        - Лучше, чем вчера…
        - Покажи, - попросил Кац. - Давай посмотрим, как повязка, и я еще раз уколю антибиотик. Да не хватайся ты за автомат, Валентин, вспугнешь, не дай бог! Им до нас еще километра два - в таком темпе минут тридцать… Слышишь, как осторожно едут?
        Звук моторов то обрывался, то снова нарастал, но было очевидно, что погоня передвигается очень медленно. Ликвидаторы или искали следы, или боялись угодить под обстрел.
        Рана на предплечье девушки за ночь взялась корочкой, но покраснение ушло - лекарство явно одержало верх в борьбе с инфекцией.
        - Жить будешь, - пообещал профессор, вгоняя иглу в мышцу. - Рука двигается свободно?
        - Относительно, - отозвалась Арин. - Но левая - не правая, автомат я удержу, не волнуйся.
        Валентин задрал подол рубахи и посмотрел на свой подранный бок. Не так хорошо, как хотелось бы, но значительно лучше ожидаемого. Стоп! А дядя?
        - Зад себе я перевязал, - опередил вопрос Рувим. - До чего ж позорное ранение! Сразу будет видно, что я бежал от врага…
        - Если бы ты бежал на врага, - логично заметила Арин, - то, боюсь, ранение было бы куда более неудобным.
        - Тут ты права, - согласился профессор. - Тем более, что показывать шрам я не собираюсь. Разве, что кто-то случайно увидит… Просто очень неудобно колоть себя в ягодицу. Меня чуть радикулит не схватил! Все, Арин, готово! Рука, как новенькая! Валек, давай-ка ты сюда…
        Колол дядя Рувим так, что легче было выдержать второе ранение по касательной - оттянул кожу неподалеку от царапины и ковырнул иглой в складку. Шагровский зашипел, но не дернулся, опасаясь, что родственник царапнет по ребрам.
        - Я прям, как Айболит, - сообщил профессор, приклеив повязку на место. - Сам собой горжусь! А ведь всего-навсего прошел курс оказания первой помощи во время службы в армии, правда, учили нас на совесть… Ну, что ж! Как говорит мой русский друг Беня Борухидершмоер - мастерство хер пропьешь!
        - Ветеринары тебя учили? - спросил Валентин, с шипением натягивая остатки рубахи на больной бок. Если поднимать руку высоко, то в ребра стреляло. Впрочем, если бы не стреляло - было бы удивительно.
        - Не умничай, шлимазл[116 - Шлимазл (идиш) - несчастье, неудачник.], - хмыкнул профессор, аккуратно складывая аптечку. - Учили, как выжить и как заштопать друг друга, а не нежным поглаживаниям. Нам просто повезло, что вчерашних гостей оснастили в дорогу по всем правилам. Иначе были бы мы бедные и бледные…
        - Мама в таких случаях говорит - имели бы мы бледный вид с голубым оттенком…
        - Твоя мама знает, что говорит, - заметил дядя Рувим. - Арин, ты успеваешь следить за мыслью?
        - Не волнуйся, - сказала Арин на русском, стягивая растрепавшийся «хвост» волос резинкой. - Я понимаю, куда лучше, чем говорю.
        И продолжила на английском:
        - Если мы протянем еще пару дней, я начну понимать ваш арго.
        - Протянем, - пообещал Кац. - Нам просто некуда деваться. Обязательно протянем. Пошли ко входу, перекусим и проведем маленький брифинг.
        Поднимались они в пещеру ночью, и Шагровский только сейчас увидел, что с позицией им повезло. Как дядя в темноте при помощи фонарика сумел найти тропинку, идущую по скальной складке, было загадкой. Пещер в скале было много - выше и ниже облюбованного ими убежища дырок в камне можно было насчитать больше, чем в куске польского сыра.
        - Местечко отличное, - подтвердил дядя, грызя галету. - Но подпускать близко нельзя. Если кто-то бросит гранату…
        Он покачал головой.
        - Есть у меня надежда, что раз у тех, кого мы встретили вчера, не было гранатометов, то и у второй группы их нет. Гранатомет - это однозначно конец. Но вот ручные гранаты у них есть. Во всяком случае, в сумке у того, кому Арин проломила лоб, было четыре штуки.
        Он продемонстрировал спутникам четыре черных гладких яйца, маркированных по боку серо-стальной краской.
        - Один такой подарочек в наше гнездышко - и нас просто порвет на части. Ешьте, ешьте, голубки… Завтрак - самая первая вещь. Поедим ли еще сегодня - не знаю, а силы должны быть. Воду и пайки по рюкзачкам. Контейнер тяжелый?
        - Тяжелый.
        - Можем припрятать здесь.
        - Как ты думаешь, они обыщут пещеру, если нас отсюда выкурят?
        - Да, - подтвердил профессор, подумав. - Обязательно. Значит, тащи с собой. Потерпишь?
        Валентин кивнул.
        - Ну, и хорошо, - сказал дядя Рувим. - Значит, так… Вариантов у нас два, детки… Первый - затаиться и ждать, пока нас найдут. Или не найдут…
        - Найдут, - невесело улыбнулась Арин.
        - Согласен, - кивнул профессор. - Вариант номер два… Принимаем бой, но не в лоб, а по-партизански! Ну, не может же у них быть здесь полк! И роты быть не может… Для засад тут идеальное место. Ужалили - спрятались. Еще ужалили - спрятались. Сколько б мы не убили или не покалечили - все нам легче. Задача не перебить их всех, а прорваться на запад…
        - Почему не на север? - спросила Арин.
        - Через горы? - осведомился дядя. - Ты карту на навигаторе смотрела?
        - Да.
        - До приморской дороги по прямой - не более 10 километров. Южнее, но значительно дальше - дорога на Арад. Оттуда - трасса на Беэр-Шеву. Но нам туда, как до Киева, да на четвереньках! Мы вот тут, - Рувим ткнул пальцем в экран. - Считай, что сидим в глубине горного массива. От дороги 3199 нас отогнали еще ночью - ну, не было времени вокруг Мецады бегать! Вот мы и нырнули сюда… А потом ушли сюда. Видишь эти скалы? Тут сходятся в одно три ущелья… Здесь мы вчера немножко пропололи наших незваных гостей. Дальше у нас одна дорога. - Рувим прокрутил картинку навигатора. - Пока мы шли четко на восток, они могли двигаться по следу, как по рельсам. Но после этого разветвления картина поменялась. В основном, скалы тут не такие высокие, зато проходов между ними много. Сразу найти, в какой именно коридор мы нырнули, ну очень сложно! Все ущелья идут с востока на запад - так же, как потоки воды в сезон дождей. С запада они нас и теснят… Если бы я умел летать или лазить по отвесным скалам, я бы выбрал направление на север или на юг. А так… Мы или отступаем на восток, сдерживая их огнем, или пытаемся прорвать сеть
и выйти на Эйн-Бокек. Я уж не знаю, с кем наверху они решали вопросы, но то, что местные полицейские не в курсе всех этих интриг, и реакция на мужиков с автоматами у них будет не простая, а очень простая - это, как говорит мой русский друг Беня Борухидершмоер - как два пальца об асфальт…
        - Не поняла? - переспросила Арин. - Зачем бить пальцами об асфальт?
        - Идиома, - пояснил Валентин.
        - Точно, - подтвердил профессор. - У нас половина языка - идиомы. Объяснить нельзя, только запомнить. Особенности менталитета. Ты привыкай, девочка моя, еще не то узнаешь. Мужчины на войне везде одинаковые, только слова звучат по-разному…
        Он прислушался.
        - Уже ближе… Ну, что, ребята? Начнем, помолясь? Арин, ты остаешься здесь! Ты у нас снайпер, так что бьешь все, что левее во-о-о-т той скалы. Никого близко не подпускай. Вот это тебе…
        Кац положил перед девушкой две гранаты.
        - Валентин, ты со мной.
        Солнце уже успело разогреть и воздух, и скалы. Несмотря на возраст, профессор резво сбежал по тропе и оседлал трофейный квадроцикл, забросив автомат за спину. Мотор внедорожника завелся с полпинка, зарычал, словно выражая недовольство тем, что ему на спину прыгнули двое чужаков.
        Проехали они недалеко, буквально пару сотен метров, аккурат до того места, где скалы сошлись, образуя горловину - Валентин с трудом вспомнил, как они протискивались в узкий проход прошедшей ночью. Дядя провел квадроцикл между массивными камнями и затормозил на широкой площадке, засыпанной мелким гравием.
        - Годится, - сказал профессор, осмотревшись. - Самое то… А ну-ка, племянничек, подсоби.
        Моторы преследователей уже гремели за ближайшим поворотом. Времени практически не оставалось.
        Не без труда они вкатили внедорожник двумя колесами на крупный валун, так, что машина стала боком, и дядя, закрепив металлическое яйцо за задним колесом, так чтобы при попытке сдвинуть квадроцикл хоть на сантиметр прижимная планка оказалась свободной, выдернул чеку из гранаты.
        - Сюрприз, - сказал он, вставая с колена, - а теперь - за мной, бегом!
        Они добежали до скал, перекрывающих проход в их ущелье, и заняли позиции с двух сторон, взяв на прицел квадроцикл и открытую площадку перед ним.
        - Не старайся попасть в голову, бей в корпус, одиночными, - приказал профессор Кац. - После взрыва стреляй во все, что шевелится, и сразу же бегом к Арин. Как добежишь к месту нашей стоянки, в пещеру не суйся, прячься за валунами слева. Я займу позицию справа. Наша задача не победить, а как можно большее количество народу вывести из строя. Поэтому не играйся в Вильгельма Теля! Пуля в ногу - это, конечно, хуже, чем в голову, но для нас сойдет! Важно сковать их передвижение, а раненый связывает противнику руки лучше, чем мертвый.
        Свой первый в жизни бой - вернее, ночной побег в никуда с вершины горы - Шагровский помнил плохо. Он и убитых им парашютистов практически не видел. Просто в какой-то момент он столкнулся с темной массой, которая, гремя, покатилась вниз по камням, а в руках у него вдруг оказался «узи», и на уровне инстинкта пришло понимание, что для того, чтобы выжить, надо стрелять. Палец нажал на спусковой крючок, «узи» задергался, и пламя, вырвавшееся из ствола, озарило силуэты перед ним. Он качнул оружие слева направо, потом справа налево, поливая противников свинцом, увидел вспышки ответных выстрелов, и чужая пуля продрала ему бок, заставив завалиться навзничь. Но путь уже был свободен, и Шагровский побежал вниз, опасаясь, что они с Арин не удержатся на тропе и полетят кубарем по крутому склону, чтобы разбиться о камни по дороге и…
        Но «и» не последовало. Последовало тяжелое, суматошное бегство под палящими лучами здешнего безжалостного солнца. И некогда было думать об убитых, некогда было даже осознать, что он стрелял не на охоте, не в зверя, а в людей. Да, они были врагами априори, какие уж тут нужны доказательства? Но… Потом бойня в ущелье, где все решило уже не везение, а отчаянная храбрость и меткость этой странной девушки да своевременное появление дяди, внезапно сменившего личину пожилого профессора археологии на образ израильского Борна. И снова некогда было думать, что спущенный именно им валун расплющил одного из преследователей в блин. Только сейчас, на третьи сутки этого странного приключения, приключения, которое в любой момент могло закончиться смертью каждого из них, лежа на горячих камнях с трофейным автоматом в руках, Валентин с удивительной ясностью представил себе, что вот прямо сейчас, через несколько минут, начнет убивать ОСОЗНАННО. Не в панике во время бегства, а хладнокровно выделив жертву. Ухватить автомат поудобнее, попытаться совместить мушку с целиком (это не знакомый со школы «калаш», а новомодная
игрушка, вся, нахрен, интегрированная, так что сразу не поймешь, с какой стороны у нее подобие приклада, а с какой ствол!), навести на корпус противника и послать пули в цель.
        Шагровский сглотнул. Рокот моторов бил по ушам, мощные машины были в нескольких десятках метров… Некогда, некогда думать! Вот и профессор приник к прикладу, готовый открыть огонь. Ему хорошо, ему не впервой… Шагровского прошиб холодный пот, и он понял, что никогда в жизни еще так не боялся. Даже тогда, когда ночью то ли бежал, то ли катился с Мецады кубарем, или когда прыгал на поднимавшего автомат ликвидатора прошедшей ночью. Он боялся так, что под враждебным, как ХАМАСовский боевик, пустынным солнцем, способным высушить тело досуха за считанные часы, ему стало холодно, и сгоревшая кожа на шее вдруг покрылась мурашками. Мурашки побежали по спине, юркнули под мышки и между ягодиц, заставив анус сжаться до боли, и мочевой пузырь Шагровского, удачно опустошенный сутра, вдруг начал стремительно наполняться мочой, адреналином и страхом.
        А еще через секунду в ущелье въехал первый квадроцикл, и страх разлетелся на части разбитым зеркалом. Валентин едва не нажал триггер, но вовремя вспомнил приказ дяди и уже скрюченный усилием палец все-таки не дожал курок до конца.
        Первым шел большой внедорожник, черный, с красными узорами на корпусе, и массивные пружины подвески тяжело сжимались, когда колеса переваливали через камни. В седле сидел одетый в пустынный «хаки» человек в шлеме, бронежилете со спецназовским «Н&К»[117 - «Хеклер и Кох» - немецкий пистолет-пулемет под натовский патрон 5.56 х 45 мм, популярная 53 модель очень часто используется для вооружения спецподразделений.]на груди. Увидев «броник», Рувим выругался про себя: стрелять в корпус обычными пулями мелкого калибра, когда на противнике жилет такой степени защиты, равносильно попыткам защекотать врага до смерти! А он-то приказал племяннику бить именно в туловище!
        Водитель в шлеме явно был разведчиком, другие ликвидаторы в ущелье пока не сунулись - остались под прикрытием скал, и профессор Кац отметил про себя, что это разумная осторожность. Он и сам бы поступил похожим образом - зачем рисковать, особенно после того, как они обнаружили то, что осталось лежать в нескольких километрах отсюда? А в том, что вторая группа ликвидаторов нашла тела товарищей, можно было не сомневаться…
        Увидев полуопрокинутый квадроцикл, стоящий в каком-то десятке метров от проезда, человек в хаки затормозил машину, но не резко, а просто сбросив газ при выжатом сцеплении, готовый бросить вездеход в сторону при первых же признаках опасности. Притаившийся в густой тени Рувим держал его на прицеле, усиленно кося вторым глазом в сторону племянника. Повлиять на события профессор уже не мог, оставалось надеяться, что Валентин не сорвется раньше времени и сообразит, что стрелять надо по конечностям или в голову. Хотя, тут надо умудриться еще и попасть хоть во что-то… А попадет ли по движущейся мишени человек без военного опыта и из непривычного оружия? Можно было только предполагать, и то с изрядной долей оптимизма.
        Звук работающего движка глушил голоса - человек в хаки сказал что-то в уоки-токи и, скорее всего, ему ответили. Он закрутил головой, безглазое забрало из зеркального стекла отразило солнечные лучи. Зайчики запрыгали по камням, и Шагровский с Кацом вжались в камни, словно под градом пуль. Но, к счастью, ликвидатор ничего не заметил.
        Двигатель вездехода умолк на полутакте - словно громадному клекочущему индюку скрутили шею. Моторы остальных квадроциклов продолжали монотонно бубнить за скалами.
        Ну же, мысленно торопил противника Кац, ну же! Давай, зови остальных! Граната, взорвавшаяся в толпе, - об этом можно только мечтать!
        Но планы профессора явно не учитывали опыта противостоящих им вояк. Шарить по небольшому ущелью в одиночку не входило в первоочередные намерения человека в хаки, но и подставлять под выстрелы весь отряд никто не хотел. Из-за валунов выехала вторая четырехколесная машина с наездником - такой же бронежилет, шлем, только автомат был другой - винтовка М-16. Рувим невольно облизнул губы. Вот от такой пушки жилет не спасает!
        Пока первый водитель не торопясь шел к заминированному квадроциклу, второй держал местность под прицелом, усиленно водя стволом по сторонам. Профессор замер в напряжении, наведя оружие на зеркальное забрало стрелка. Для точного выстрела расстояние было вполне - чуть больше двадцатипятиметровой дистанции обычного стрелкового тира. До заминированного наспех квадроцикла оставалось пять шагов… три… два… Граната ждала своего часа, зажатая между небольшим камнем и колесом, а сама машина находилась в шатком равновесии - любая попытка повернуть руль или сдвинуть вездеход с места освобождала осколочный сюрприз. Только бы второй паскудник подошел чуть ближе! Хотя бы на пару метров ближе, чтобы наверняка достало!
        Но второй водитель никуда подходить не собирался. Зато первый, обнаружив окровавленный кусок ткани, который Кац оставил как приманку под задним колесом, опустился на колено и…
        Вездеход качнулся, но остался на месте.
        Профессор, не сводя ствола со стрелка, покрутил затекшей от напряжения шеей и почувствовал, как потную ладонь сводит судорога. Он едва не потянул за курок. Это было бы самым худшим решением, так как тот, второй, сейчас был в секторе обстрела Шагровского, а гарантировать эффективную стрельбу малоопытного племянника, автомат которого смотрел между лопаток невольного минера, Рувим при всем желании не мог.
        Человек в хаки снова качнул квадроцикл, и Рувим скорее ощутил, чем услышал, как отскочила прижимная планка.
        «Вот черт, - подумал он, выбирая слабину спуска, - сколько же горит запал у этой…»
        Шагровский увидел, как яйцо гранаты выкатилось из-под шасси правее ликвидатора, проследил поворот его головы…
        Только в кино от взрыва гранаты люди летят, как с батута, и крутят сальто в воздухе. В жизни все выглядит гораздо менее красочно, можно сказать, - прозаично. Хлопок! Взрывная волна вместе с сотнями осколков хлестнула по квадроциклу и по не успевшему понять, что происходит, человеку.
        Пробивной силы кусков стальной оболочки не хватило, чтобы проникнуть сквозь керамическую начинку бронежилета, но оказалось вполне достаточно, чтобы прошить забрало, пластик шлема и нашпиговать железом незащищенные ноги и пах ликвидатора. Конечно, взрывная волна подняла человека в хаки и отшвырнула прочь, но не высоко и не далеко: на какие-нибудь полметра.
        Со стороны это выглядело, как неуклюжее падение на спину, только упавший был мертв еще до того, как шлем ударился о валуны. Тело убитого защитило от взрыва его осторожного напарника, и во второго ликвидатора попало всего два мелких осколка, не способных нанести хоть сколько-нибудь значительный вред. А вот пуля, выпущенная профессором археологии, несмотря на небольшой калибр, непоправимый вред организму второго стрелка нанесла - просверлила в его голове дыру, расплющилась и вылетела через затылок, вынеся с собой кусок шлема и значительную часть мозга.
        Шагровский выстрелить не успел, но зачем-то встал в полный рост, прижимая к плечу автомат.
        - Отходим! - скомандовал Кац негромко, и тут же продублировал команду действием, на бегу ухватив племянника под локоть.
        Сто метров - небольшое расстояние, но от усталости после двух дней погони и с дыркой от пули в заднице оно показалось профессору марафонской дистанцией. Уже ныряя на заранее присмотренные позиции, Рувим услышал, как по камням за их спиной зацокали гранаты - группа, оставшаяся за пределами ущелья, начала артподготовку подручными средствами.
        Захлопали взрывы. На таком расстоянии осколков можно было не опасаться, но Кац на всякий пожарный прижал голову племянника к земле и прошипел:
        - Ниже глобус держи, ниже!
        Шагровский посмотрел на родственника безумными глазами, но кивнул: мол, все понял, не волнуйся.
        Волноваться было от чего.
        Боеприпасов у противника оказалось вдосталь, и на месте недавнего столкновения разорвались с десяток гранат подряд. Несколько из них рванули прямо рядом с неподвижными телами мертвых ликвидаторов, калеча бездыханные трупы еще больше. Осколки исхлестали и квадроциклы - запах вытекающего бензина, смешанный с вонью взрывчатки, был слышен даже на солидном расстоянии.
        Дым и пыль рассеялись, и почти сразу загорелся красный светодиод на трофейном уоки-токи, который молчал с ночи - тогда пропавший передатчик предусмотрительно выключили из общей сети.
        Валентин и Кац переглянулись.
        Рация снова зажужжала, огонек замигал.
        - С нами хотят поговорить, - сказал профессор, осклабившись. - Кажется, они восприняли нас серьезно, племянничек! Слушаю, - произнес он в микрофон, не сводя глаз и ствола с прохода между скалами.
        - Здравствуйте, профессор!
        Голос был тот же, что слышался из динамика в предрассветные часы. Тогда говоривший представился, как Вотчер - трудно было не вспомнить тембр и интонации. Даже уверенности в голосе не убавилось, хотя любой командир, потерявший уже семерых из двенадцати подчиненных, должен был чувствовать себя не совсем уютно.
        - Здравствуй, Вальтер, - сказал Кац в ответ, стараясь, чтобы в голосе не была слышна отдышка. Все-таки возраст давал о себе знать, удержать дыхание после стометрового спурта на жаре Рувим уже не мог. - Ты, наверное, рад меня слышать?
        Некоторое время рация шипела вхолостую - с той стороны переваривали информацию, размышляли, как себя вести.
        - Конечно, рад, профессор! - отозвался наконец голос Ботчера. - Хоть знаю я вас недолго, но такое знакомство со столь известным человеком всегда приятно. Заранее сожалею, что будет оно коротким…
        - Мне тоже жаль, - поддержал насмешливый тон собеседника дядя, и легкая ирония, слышавшаяся в его голосе, настолько контрастировала с напряженным выражением вспотевшего лица, что Шагровский в очередной раз подивился тому, как владеет собой этот близкий ему, но совершенно незнакомый человек. - Но что поделаешь? Я понимаю, что в итоге один из нас должен будет уступить позицию другому… Кстати, Вальтер, хочу вас спросить: что же вы так жестоко обращаетесь с телами погибших товарищей? Просто страшно смотреть…
        Вальтер хмыкнул.
        - Странный вопрос. Я полагал, что мы оба прагматики. Они же мертвы, не так ли? А мне нужно достать вас… Что поделать, профессор Кац? Чисто деловой подход.
        - Смотри за верхушками скал, Валек, - произнес дядя негромко, отпустив клавишу передатчика уоки-токи. - Если что - стреляй. Он заговаривает нам зубы…
        - Не хотите ли послушать мои предложения? - спросил немец тем же дружелюбным тоном. - Ведь нельзя вечно тянуть партию? Ясно, что ваша позиция проигрышна…
        - Будете предлагать сдаться?
        - Буду.
        - Не тратьте время, Вотчер.
        - Вы же понимаете, что ваше поражение - вопрос нескольких часов.
        - Спешите? - спросил Рувим. - Конечно же, спешите… Вы, наверное, и два дня назад думали, что справитесь за несколько часов? И как? Получилось?
        - Практически - да.
        - Не думаю. Практически у вас получилось убить безоружных ребят из моей экспедиции. И больше ничего.
        - Странно, - Вальтер превосходно владел собой. Интонации его оставались неизменны, разве что в плавной английской речи вдруг проявился небольшой немецкий акцент. - Это у меня ничего не получилось? Вы, господин Кац, отрезаны от людных мест. С вами ваш племянник, к которому у меня теперь личный счет, и ваша ассистентка. Я видел использованные шприцы, ватные тампоны с кровью, значит, кто-то из вас ранен. Вам временно повезло, не более того. Но везение потому и называют везением, что оно заканчивается. А после него наступает суровая реальность. И эта реальность такова: через час, два или три я вас достану. Вы убили моих людей, но не всех, Кац, далеко не всех. Вы и не понимаете, какие силы за вас взялись. У мертвой селедки в бочке с солью шансов выжить больше, чем у вас…
        - И поэтому я должен сдаться? - спросил Рувим.
        - Я не могу предложить вам жизнь, - сказал Вотчер. - У меня нет на это права. Звучит банально, но ничего личного, профессор. Есть приказ. Он будет выполнен. Но я могу предложить мгновенную смерть. Если же мне придется за вами побегать, смерть будет очень нехорошей…
        Шагровский увидел шевеление на скале, закрывавшей ущелье слева. Она была значительно ниже той, что справа. Он бы и сам выбрал для подъема именно ее. Валентин располагался в густой, почти непроницаемой тени, отбрасываемой крупным валуном, и рассмотреть его можно было только через мощную оптику, и то, если знать, хоть приблизительно, местоположение.
        Разогретый пластик приклада коснулся щеки - Шагровский взял замеченное шевеление на прицел, еще не решив, будет ли стрелять.
        - Я вот все думаю, - дядя уловил движение Валентина и медленно кивнул головой. - Сколько времени у тебя еще осталось, Вальтер? Ну, не могут здешние власти долго ничего не предпринимать в такой ситуации - с кем бы твои хозяева не договорились. День, два, от силы три - и все. Это уже предел лояльности - потом тут начнутся такие пляски с бубнами, что я бы даже врагу не посоветовал дожидаться их результата. Это моя страна, моя армия. Пока они молчат по приказу, поверь, молчат с недоумением, но потом… Особенно, когда, за кем ты бегаешь, а мое имя в войсках знают очень хорошо! Да у Бен-Дадена в центре Иерусалима будет больше шансов выжить, чем у тебя, в какую бы щель ты не забился. Тебя даже не разорвут, тебя разнесут на молекулы…
        Рувим взглянул на часы.
        - Так что, Вальтер, спасибо за предложение, но мы еще повоюем. Все по-честному - успеешь ты, повезло. Не сумеешь - не обессудь. Странно, что ты не пообещал нам жизни за рукопись. Ведь мог пообещать…
        - Ты бы поверил? - спросил Вотчер.
        - Конечно же - нет…
        Теперь Шагровский был уверен, что уловил движение. Наверху скалы, прячась за невысоким гребнем из красного здешнего камня, крался человек. Задержав дыхание, как когда-то учил его проводник-якут в Хабаровском крае, Валентин совместил целик, мушку и силуэт, а потом плавно потянул за спуск.
        Раз - два - три!
        Автомат, поставленный на стрельбу короткими очередями, дернулся в руках, выплюнув три пули подряд. Отдача была невелика, Шагровский легко вернул ствол на исходную прямую прицеливания и снова нажал на триггер.
        Раз - два - три!
        Расстояние для прицельного огня из короткоствольного оружия было почти предельным: сто шагов - это та дистанция, на которой автомат, спроектированный для ближнего боя, становится неэффективным, пригодным только для стрельбы по площадям. Но внешность трофейного бельгийского чуда, случайно попавшего в руки Шагровского этой ночью, была обманчива.
        Походивший на фантастический бластер из дешевого телесериала пистолет-пулемет был создан как оружие, способное поражать противника в бронежилете средней степени защиты на расстоянии двух сотен метров, изготовлен на заводе фирмы FM Herstal неподалеку от Брюгге, куплен полицией Саудовской Аравии шесть лет назад для экипировки отряда специального назначения и благополучно передан подразделению под командованием Вальтера перед самым началом операции.
        Высокоскоростные пули прошили сухой воздух пустыни, как по линейке - отклонившись на несколько миллиметров от заданной траектории. Четыре из шести прошли мимо, но одна из пуль первой очереди ударила в камень и бросила мелкую крошку в лицо поднявшемуся на скалу стрелку.
        Осколок гранита рассек ликвидатору бровь, тот выругался, зажимая рану рукой, склонил голову, и последняя, шестая пуля попала ему в плечо - между шеей и ключицей, в самый край жилета. Заостренный стальной наконечник прошил кевлар, словно нейлоновую ночную рубашку. Потеряв только часть своей сумасшедшей скорости, убойный снаряд пронзил тело стрелка сверху донизу и уже на излете застрял в позвоночнике у самого копчика.
        Слово «fuck» было последним произнесенным при жизни двадцатисемилетним уроженцем ЮАР, а с такими словами, как известно, в рай не пускают.
        Ни профессор, ни Валентин не были уверены в попадании - просто шевеление на вершине скалы прекратилось.
        - В кого стреляешь? - спросил Вальтер насмешливо.
        - Вот уж не знал, что у тебя в команде есть скалолазы… Не бережешь ты людей, Вотчер, не бережешь… Так скоро один останешься.
        - Вотчер я для коллег, - поправил дядю невидимый собеседник. - Для тебя я Вальтер, раз уж ты решил, что знаешь, как меня называть. Не путай. О моей команде не волнуйся. Каждый из них знает, на что и за что идет. И людей у нас больше, чем ты можешь предположить.
        - Он тянет время, - сказал Шагровский одними губами. - Он хочет, чтобы мы оставались здесь. Ждет чего-то…
        Кац кивнул.
        - Лучше бы ты нанял настоящих профи, - произнес он в микрофон рации, - а не брал тех, кто подешевле. Ты потерял двоих в ночь нападения на мою экспедицию, еще четверых мы прикончили вчера в пустыне. Трупы еще двоих я с удовольствием разглядываю сейчас без бинокля, а еще один твой профессионал, тот, который вообразил себя скалолазом, начал вялиться на солнышке минуту назад. Счет девять-ноль в нашу пользу. Тех, кого ты убил из-за угла, я тебе не зачитываю! Хорошая арифметика, как ты полагаешь? Нравится? Вас же всегда двенадцать, Вальтер? И ты - тринадцатый? Символично… Тринадцать - чертова дюжина. За пределами добра и зла. Тринадцать минус девять - четыре. Всего - четыре! Мне кажется, ты ошибся с выбором объекта. И с профессией тоже. Тебе, Вальтер, надо было бы быть парикмахером…
        - Почему парикмахером? - спросил немец, и в его интонации наряду с удивлением уже сквозило нешуточное раздражение, чтобы не сказать злость.
        Валентин понял, что дядюшка старается выбить противника из колеи, вынудить на слова и действия, которые были бы невозможны в трезвом уме и рассудке. И задумка могла оказаться успешной.
        - Потому что только будучи парикмахером, ты сможешь кому-нибудь безнаказанно перерезать горло. По-другому ты просто не умеешь! Ты просто еще не сталкивался с настоящим противником - потому до сих пор жив. Вы - банда дилетантов, способная только расстреливать безоружных…
        Профессор взмахнул автоматом, приказывая Шагровскому начать отход и сам с неожиданной ловкостью выскользнул из своего тесного убежища между валунами, продолжая говорить в микрофон уоки-токи:
        - Ты, наверное, считаешь себя военным, элитой, а на деле - ты простое пушечное мясо, не способное справиться со стариком и двумя любителями. Да в моем дерьме больше мужества и профессионализма, чем в тебе и твоем сброде…
        Он таки довел Вальтера до бешенства.
        Валентин с дядей едва успели шагнуть за скалу, как по камням хлестнуло свинцовой плетью. Откуда стреляли, было не рассмотреть - да они и не смотрели: уже неслись во весь дух к своей пещере, под прикрытие автомата Арин. Та, завидев своих, выскочила на каменный карниз, неловко поддерживая оружие за ствол раненой рукой.
        - Целы? Вы целы? - голос девушки выдавал напряжение последних минут.
        - Целы… - просипел профессор, подбегая. Валентин держался сзади, то и дело оглядываясь через плечо. - Ох, и весело сейчас будет, если не успеем…
        - В пещеру? - спросил Шагровский, поравнявшись с дядей.
        - По тропе, наверх, - выдохнул тот, подхватывая Арин под руку. - Наверх, нам надо успеть перебежать назад, пока они будут искать нас здесь. Я для этого их и злил. Теперь у него одна мысль - разорвать меня на части. Быстрее, ребята, быстрее…
        На вершину скалы они не взбежали - взлетели, и Валентин в очередной раз удивился физической кондиции родственника. Если в свои шестьдесят с лишком он был таким, то каким же он был лет в тридцать? Сам Шагровский, сравнительно молодой, тренированный, опытный, чувствовал себя так, будто бы по нему проскакал небольшой табун лошадей. Болела каждая клеточка тела, льющийся с небес жар превращал мозги в булькающее желе, пот застилал глаза. Хотелось лечь в тень и умереть, не было желания даже пить. Перед глазами пульсировали черные дрожащие шары и сердце поднималось из груди к горлу. Но раскисать возможности не было. Он забросил рюкзак за спину (контейнер больно треснул по лопаткам) и, пригибаясь, понесся по неровному хребту скалы вслед за профессором и Арин, прыгая через трещины, как горный козел.
        Глава 4
        ГРЕЦИЯ. ОСТРОВ ПАТМОС.
        НОЯБРЬ 1100 ГОДА.
        Я старею, - подумал Спирос и, сдержав стон, помассировал больное плечо. - Проклятая осень».
        Порванный сустав дал о себе знать еще на Родосе, где целую неделю с неба лило так, что невольно вспоминалось, как «разверзлись хляби небесные» и мир канул на дно океана. Первые два дня непогоды море было сравнительно спокойным: дождевые струи хлестали волны безостановочно и безжалостно и те, посеревшие, морщили спины и зло плевали на берега белой грязной пеной. На третий день терпению вод пришел конец, и разразившийся шторм загнал в гавань не только рыбачьи лодки, но и торговые корабли, едва успевшие выйти из бухты в плаванье. Буря была так сильна, что вернуться под прикрытие скал для некоторых оказалось невыполнимой задачей - две галеры пропали в ночи, и конный гонец, прибывший с юга на исходе третьего дня непогоды, рассказал, что их обломки разметало по берегу до самого Линдоса, а тела погибших то и дело выбрасывает на скалы. Пусть Господь спасет их грешные души!
        Услыхав дурные вести, сидящий у камина Спирос лишь поплотнее запахнул отсыревший плащ да крикнул трактирщику принести еще вина и горячего бараньего рагу с лепешками. Он соскучился по пряной, пахнущей летом и травами, пище родных мест. Пресная кухня бриттов с их страстью к полусырому мясу и кислому, пахнущему, как ослиная моча, бледному элю, в котором плавали осенние мухи, червячки и листики, надоела ему, как и вечно сочащий сыростью небосвод. Надоели бледные, похожие цветом кожи на мучных червей, женщины, которых не мог сделать ярче и привлекательнее даже рыжеватый цвет волос. Спирос был сыном юга и любил все южное, яркое, брызжущее жизненными соками - Англия была слишком холодна для него.
        Спирос
        Конечно, Британия - тоже остров, но разве можно сравнить эти острова - благословенные Родос и Патмос - и те: окруженные вечно серым морем, низким, провисшим от тяжести дождевых туч, небом?..
        Он поежился от воспоминаний.
        Поздняя осень - не лучшее время года для здешних мест, но у бриттов лето от осени трудно и отличить…
        Он провел в праздности все семь штормовых дней, и за это время, наверное, выпил половину винного погреба - богатого и разнообразного. Трактирщик, обрадованный расточительностью гостя, сдал ему лучшую комнату на втором этаже - через нее проходила печная труба и от белой шершавой поверхности круглые сутки исходило приятное сухое тепло и легкий запах прогретой штукатурки. Это было прекрасно - ничего не делать, слушать, как за мутным стеклом стучит по крыше пристройки дождь, спать, когда захочется и сколько захочется и никуда - НИКУДА - не спешить.
        Спирос изголодался не только по греческой кухне и вину, но и по пряному вкусу здешних женщин - постель его во время вынужденного отпуска не пустовала. Гулящих девок он не любил, брезговал, но Родос - город портовый, и множество молодых и не очень молодых матросских вдовушек или просто веселых женщин, не обремененных стыдливостью и излишней скромностью, даже не искали повода отказать в ласках видному рослому незнакомцу - темноглазому, с гривой белых от седины, но все еще кудрявых волос.
        Но все хорошее когда-нибудь заканчивается.
        На исходе седьмого дня шторма небо на западе просветлело, ветер, терзавший облысевшие деревья, утих, и на остров спустилась тихая, как дыхание ребенка, ночь. Только волны все еще не могли поверить в то, что шторм закончился и им больше не нужно отчаянно и монотонно биться о каменные молы портовых укреплений.
        В ночь после бури Спирос спал один, вольно раскинувшись на низкой широкой постели. Спал без сновидений, крепко, не обращая внимания на мышь, царапающую пол у самого порога. Осмелевшая луна заглядывала в его комнату сквозь вымытое дождем окно, освещая сухощавое тело гостя - мускулистое, с широким торсом, мощными руками и тренированными ногами путешественника и всадника. Если не брать в расчет седину, скрытые ночными тенями морщины да несколько старых грубых шрамов, уродовавших кожу спящего, его вполне можно было принять за молодого человека.
        Оставшийся до Патмоса путь обещал быть легок и недолог, а после приезда, во всяком случае в ближайшее время, он не собирался пускаться в новые путешествия, но Спиросу так хотелось допить последние капли блаженного ничегонеделания, что он впервые за много лет едва не проспал время отплытия. Благо, что кораблей в порту скопилось более трех десятков, и, придя в порт через час после рассвета, грек успел купить себе место на торговой тариде, направлявшейся на Патмос.
        Сейчас, когда судно, ведомое к пирсам знакомой с детства гавани опытным шкипером, готовилось к швартовке, Спирос, стоя на носу, глядел на каменистый склон, становившийся ближе с каждым гребком, и потирал разболевшееся плечо.
        В сущности, все эти годы ему везло. Можно было, не напрягаясь, насчитать десяток раз, когда смерть должна была обязательно взять его себе, и еще два десятка случаев, когда шансы умереть или выжить делились половина на половину. А он все еще был жив. Жив, вопреки здравому смыслу, но кого волнует здравый смысл в момент, когда хочется уцелеть и ты выворачиваешься из объятий Костлявой каким-нибудь невероятным способом?
        Спирос, который умирал от жажды и истощения в пустынях, тонул вместе с кораблями в морях, загибался от комариной лихорадки в болотах дельты Нила и едва не отдал Богу (или дьяволу) душу после ранения в живот, знал толк в науке выживания как никто другой.
        Весла тариды споро убрали на палубу, и просмоленные доски корпуса судна коснулись причала. Взлетели в воздух швартовочные концы…
        «Дома… - подумал Спирос, подхватив на плечо дорожный мешок. - Неужели я снова дома?»
        Махнув рукой капитану, он легко, как молодой, перемахнул через борт тариды на низкий причальный настил, в пять шагов взбежал по деревянному трапу, ведущему на берег, где у скал все так же, как много лет назад, теснились сараи портовых складов.
        Никто не обратил внимания на незнакомого и, если присмотреться, немолодого путешественника, спустившегося с корабля на твердую землю. Вокруг суетились грузчики, прошагал куда-то, держа в руках бархатный мешочек с личной печатью, здешний чиновник таможни (его легко можно было определить по серьезному и надменному выражению лица), двое вооруженных монахов прошествовали мимо, мазнув по приезжему невидящими взглядами. Спирос был дома, но его никто не ждал. И в этом не было ничего удивительного. Удивительно, скорее уж, было то, что он все еще воспринимал Патмос, как родину.
        Он зашагал по дороге, ведущей в гору.
        Тропка, которой он пользовался в детстве, до сих пор не заросла, видать, местные мальчишки по-прежнему срезали здесь дорогу, но сворачивать с тракта Спирос не стал - он хорошо помнил крутизну подъема и не решился одолевать склон. Тем более, хотелось пройтись не торопясь, выискивая знакомые места, а не карабкаться по скалам, подобно здешним баранам.
        Осенний день был прохладен и наполнен каким-то дрожащим призрачным светом, как часто бывает накануне наступления холодов, когда промытый дождями воздух неправдоподобно прозрачен и свеж. Сожженная летом трава отошла от ожогов и зазеленела: яркие, сочные кустики ее то тут, то там высовывались из-под камней. Кое-где над поздними соцветиями гудели сонные тяжелые пчелы. Порывы легкого, пока еще робкого ветерка, который обязательно повзрослеет к декабрю, заставляли виться в воздухе тонкие нити паутины с прильнувшими к ним паучками-воздухоплавателями. Было так хорошо, что хотелось замереть и не дышать, чтобы не вспугнуть этот день, балансирующий на тонкой грани между летом и поздней осенью, но грек продолжал упорно идти наверх, к синевшему над островом небу.
        Дорога наконец-то взобралась на гребень, и Спирос замер, разглядывая высящийся на месте старого храма монастырь. Хорошо видимый с моря, вблизи он выглядел еще мощнее и массивнее, чем представлялся на расстоянии. Не монастырь, а настоящая крепость, за каменными стенами которой можно пересидеть самую долгую осаду. От источенных веками плит, под одной из которых маленький Спирос когда-то нашел старинную монету, не осталось и следа - массивные блоки фундамента разрушенного храма, вероятно, пустили на строительство нового. В дело, скорее всего, пошли пьедесталы от скульптур, остатки колонн и портика - грек поискал глазами место, где они когда-то лежали, наполовину вросшие в землю - теперь там не было ничего. Монастырь съел весь даровой камень, нашедшийся в округе, выгрыз в теле Патмоса огромные щели каменоломен ниже по склону, и, наконец-то, вознесся к облакам, на которых некогда восседали местные боги. Нынче для них не было места на острове. Теперь Бог был один.
        Оставалось пройти совсем немного - пару сотен шагов до моста через ров (ров был неглубок и безводен, хотя при поднятом настиле подвести стенобитную машину или таран к воротам было достаточно сложно), но Спирос не спешил постучать в двери обители. Он медленно прошагал к месту, откуда было видно старую деревушку и бывшую таверну отца, снял с плеча дорожную сумку и уселся на едва теплый камень, зависший на склоне в самом начале вросшей в землю осыпи.
        За прошедшие годы деревушка преобразилась - меж возмужавших олив расползлось разноцветье крыш, среди традиционных плоских теперь попадались черепичные. Дома подросли, сверкали хорошей известковой побелкой, которую не смогли попортить начавшиеся осенние ливни. Теперь зданий было много, значительно больше, чем помнил грек, и зелени было больше…
        Таверна отца осталась стоять такой же, какой Спирос запомнил ее в день отъезда - словно не было всех этих лет, отделявших постаревшего мужчину от его детства куда надежнее, чем ров, опоясывающий мощные монастырские стены, отсекал обитель от остального мира. Ров можно было засыпать, бросить через него мост, а вот ушедшее время было навсегда, и здесь Спирос это особенно остро чувствовал. Родительский дом остался прежним, мальчик же - изменился до неузнаваемости.
        Он разглядывал веранду, деревянные столы на ней, виноградные лозы, жадно оплетавшие столбы навеса. Спирос даже вспомнил вкус винограда, который давала именно эта лоза - терпкий, с легкой кислинкой, притаившейся в мякоти. Как эта кислинка пощипывала губы и язык, когда он раскусывал дымчато-лиловую, подернутую белой пыльцой, как туманом, виноградину…
        Он сам не заметил, что ноги уже несут его по тропинке вниз, к дому, который он когда-то называл родным. Таверна была открыта, дверь, ведущая в тесную комнату - обеденную залу, в которой зимою едва помещался десяток рыбаков, - распахнута. Над печной трубой вился легкий дымок, пахло жареной рыбой, яблоками и сушеным базиликом.
        Спирос сел на веранде, положил на каменный парапет мешок и оружейный пояс с пристегнутым к нему мечом. Без оружия он чувствовал себя обнаженным, но тут и сегодня вполне мог пренебречь привычками. Конечно, можно было вообразить какую-нибудь смертельную опасность, грозящую ему в этой глуши, но для этого легату явно не хватало фантазии.
        Не хотелось думать об опасностях и смерти. Теперь это казалось далеким, как оставшаяся далеко на северо-западе Англия… Теплый осенний день и воспоминания, ставшие приятными за давностью лет - вот что было главным сегодня. Вот здесь, между столами, косолапил его отец, разнося посетителям еду в поцарапанных глиняных мисках. А мама в это время готовила у печи или месила тесто на большом столе у окна, и руки у нее были в муке. Ах, как восхитительно пахли мамины хлебцы, теплые, с хрустящей корочкой! Как вкусны они были с кислым козьим молоком, таким жирным, что его приходилось есть ложкой!
        Он не сразу понял, что кто-то стоит рядом с ним, а сообразив, едва не схватился за клинок, только усилием воли заставив рефлексы молчать.
        - Калимера![118 - Доброе утро! (Греч.)] Что хотите поесть, господин? Что хотите выпить? Прекрасный день сегодня!
        Трактирщик был малоросл, возраста неопределенного, заросший бородой по самые брови. Из мохнатого беспорядка на лице сверкали живые темные глаза. Портрет дополняла безрукавка из черной овечьей шерсти, надетая поверх полотняной рубахи. Казалось, что и через ткань наружу прорастают курчавые волосы.
        Трактирщик не походил ни на кого из тех островитян, кого сохранила до сегодняшнего дня память Спироса. Возможно, приехал на Патмос вместе со строителями или когда вокруг монастыря стали во множестве селиться пришлые. А может быть, таверну купил отец нынешнего трактирщика? Между прошлым и настоящим невозможно перебросить мост, слишком глубока пропасть, слишком много воды утекло.
        Все эти годы Спироса ровным счетом ничего не связывало с островом. Даже воспоминания, ожившие сегодня с необъяснимой ясностью и силой, еще вчера были смутными тенями. Спирос не знал, когда именно умер отец. Ираклий сообщил об этом событии, а Спирос воспринял новость без особых эмоций: где-то далеко на маленьком островке посреди моря умер человек, который когда-то назывался отцом, и который с облегчением продал сына, а вместе с ним и все проблемы по его воспитанию, приезжему за пять золотых со-лидов. Этот поступок дал сыну шанс построить новую, собственную жизнь, проходившую вдали от дома, и Спирос до сих пор помнил свой безграничный восторг при виде рук отца, сгребающих со стола монеты.
        Свободен! Он - свободен!
        Только потом, много времени спустя, он почувствовал обиду - слишком легко и спокойно самый близкий ему после смерти мамы человек отказался от прав на сына…
        В этой обиде не было никакого смысла, потому что того проданного мальчика - Спироса - давно не было на свете. С того самого дня, как тарида отчалила от обугленного причала и большой мир распахнул перед маленьким путешественником свои необъятные просторы, Ираклий дал ему новое имя - Филипп. Хорошее имя. Звучное. Вкусное. Несущее в себе судьбу.
        - Вина, - попросил Спирос, щурясь на солнце, как египетский кот. - Принеси-ка мне вина, хозяин. Этот год был хорош?
        - Да, господин, год был хорош. У нас превосходное вино.
        - Принеси кувшин. И воды. У тебя есть родниковая вода?
        - Да, господин, есть…
        Трактирщик махнул рукой в сторону пристройки, где из скалы бил источник с такой вкусной и холодной водой, что при одном воспоминании у Спироса ломило зубы.
        - А что вы будете есть, господин?
        - Сыр, вяленое мясо, хлеб. Похлебку уже сварили?
        Легат был уверен, что список блюд, которыми потчевали гостей в таверне, остался неизменным.
        - Конечно, господин! С ужина осталась рыба. Она холодная, но вкусная. Хотите попробовать? Я возьму за нее полцены.
        - Неси, - приказал Спирос. - Но сначала воду и вино.
        Он вытянул ноги, скрестил руки на груди и принялся ждать, пока хозяин принесет ему выпить.
        Он привык ждать. Его работа на три четверти состояла из ожидания и лишь на четверть из действий. Ждать, сидя на заблудившемся осеннем солнышке, пока в погребе наполняют вином кувшин, было приятно. Значительно приятнее, чем кормить клопов в придорожной гостинице, напоминающей хлев, в нескольких милях от Гемпшира…
        Глава 5
        АВГУСТ, 1100 ГОД.
        АНГЛИЯ. НЬЮ-ФОРЕСТ. ГЕМПШИР.
        Дорогу развезло.
        Лошадь недовольно фыркала, оскальзываясь, и Филипп был вынужден править к обочине: плотный ковер травы, растущий по краю, был лучше, чем жидкая грязь посередине тракта, хотя и на траве подковы держали плохо. Жеребец, купленный за большие деньги, оказался пуглив, как лесной олень, постоянно приседал на задние ноги, частил, выравниваясь, и тряс небольшой костлявой головой.
        Филипп слегка ударил его коленями, и конь нехотя пересек мелкую лужу, протянувшуюся от обочины к обочине, оставляя круги на мутной коричневой воде. Сквозь рваные тряпки облаков просвечивало утреннее солнце. День обещал быть теплым, лес начинал высыхать и исходил паром, прогревающийся воздух дрожал.
        «Через час будет нечем дышать», - подумал Филипп и негромко выругался.
        Шерстяная охотничья куртка набрякла ночной влагой и отчетливо издавала запах псины, словно была соткана не из шерсти здешних овец, а сшита из плохо вычиненных собачьих шкур. Филипп вспомнил одеяло, которым был вынужден укрываться прошедшей ночью, и содрогнулся. Кожа зудела от укусов насекомых, он не выспался и чувствовал себя разбитым, но, по крайней мере, был живым. Останься он ночевать под открытым небом, и больная поясница была бы самым меньшим злом, которое ему грозило. Ночью дороги Гемпшира были небезопасны для одинокого путника. Особенно для хорошо одетого всадника, будь он хоть сто раз вооружен и опытен в боях. Здешние крестьяне никогда не отличались зажиточностью, зато отличались завидной сообразительностью и умением орудовать тяжелыми дубинами. Что крестьяне! Здешние помещики тоже не брезговали кошелями незнакомых проезжих и их лошадьми, особенно если были уверены в безнаказанности. От ночных разбойников одинокого путника не защищали ни меч, ни охранная грамота, грабили, бывало, и днем, поэтому следом за Филиппом ехало трое вооруженных солдат, услуги которых он купил еще неделю назад,
пускаясь в путешествие.
        Все тщательно продуманные планы сломал шторм, налетевший внезапно, как всегда в этих водах, и превративший торговый барк в обломки за каких-то полчаса. Из его Двенадцати плавать умели трое, включая его самого, остальные пошли ко дну не более, чем в стадии от скал, и на берег Британии он вступил не во главе организованного отряда, а лишь с двумя членами Легиона, практически безоружным, но зато с золотыми монетами в поясе под одеждой. Хоть вес золота едва не отправил его, плавающего не хуже рыбы, на дно, Филипп пояс не сбросил - только деньги могли помочь ему завершить начатое. Случись кораблекрушение весной или осенью, и миссию можно было считать проваленной - не спасся бы никто. Даже в теплом июле вода пролива, который франки называли Ла-Манш, была холодна, как воды его родного моря зимой. Когда Филипп с товарищами выбрался на землю, он старался не думать о поражении и, может быть, именно поэтому через два дня они сумели продолжить путь по побережью и еще через трое суток въехали в столицу.
        Лондон было трудно сравнить с Константинополем - городом тысячи церквей, даже потерявшие столичный блеск Афины были куда привлекательней и гостеприимнее британской столицы, и причиной этому были войны и пожары, терзавшие Англию почти сотню лет. Но все-таки Лондон строился, преображался, через красивую и широкую Темзу, соединяя плотно застроенные берега, тянулись мосты - где каменные (в опорах некоторых легко угадывались остатки римской кладки), а где деревянные. Лондон зализывал раны, захлебывался в нечистотах, горел, но все-таки жил. Грязные улицы его с утра до позднего вечера кишмя кишели горожанами, воинами, бродягами и крестьянами. На рыночной площади давал представление передвижной театр, и толпа, жадная до зрелищ, качалась вокруг балаганной сцены, взвизгивая и хохоча. Город пахнул прелой соломой, мочой, рыбой и гнилой капустой, но Филипп легко разглядел под неопрятной шелухой, бросавшейся в глаза путнику, мощные дома купеческих богатых кварталов, золоченые носилки знати, без труда находящие себе дорогу на запруженных улицах, да многочисленные конные и пешие патрули, рассекавшие толпы.
        Вильгельм Нормандский, по прозвищу Бастард, сделал невозможное - превратил истекающий кровью труп в страну, которая вполне имела шанс стать могучей, если только для этого сложатся обстоятельства. Короля не было на свете уже 13 лет, но оммаж[119 - Оммаж (фр. hommage, от фр. homme, лат. homo - человек, в значении «вассал») - одна из церемоний (имевшая символический характер), оформлявшая заключение вассального договора в Западной Европе средних веков.], который принесли ему за год до смерти большинство представителей англосаксонской знати, до сих пор помогал удержать страну от междоусобных войн и бессмысленных кровавых волнений. Ах, если бы дети повторяли своих отцов! Тогда бы, наверное, Филиппу не пришлось бы отплывать из устья Соммы к берегам этого негостеприимного острова. Но Вильгельм II Рыжий, прозванный так за вечно налитое кровью лицо, был гнилым плодом, дурным отростком на древе королевской семьи. И отросток этот надлежало отрубить незамедлительно. Вильгельм Нормандский сам передал власть в руки среднего сына и был уверен в своем выборе, но далеко не все пошло так, как хотел старый король.
Впрочем, то, что Англией завладел Рыжий, а не его старший брат Роберт Короткие Штаны, можно было вменить в вину не столько отцу, сколько архиепископу Кентерберийскому Ланфран-ку. Именно с его легкой руки на престол английский взошел столь ярый враг церкви, каковым мог считаться Вильгельм Второй.
        Почему человек, воспитанный столь яркой личностью, как архиепископ Ланфранк, столько лет грабил церковь, а недавно (прости, Господи!) заявил о своем желании перейти в иудаизм, было загадкой, но, пожив на свете, Филипп знал, что очень часто самыми страшными врагами становятся самые близкие друзья. Нет ничего удивительного, что бывший ученик презрел идеи и наущения наставника. Хотя, скорее всего, именно благодаря былой дружбе с его преосвященством Рыжий до сих пор был жив, но…
        Любой источник рано или поздно иссякает, терпение же иссякает еще быстрее. Филипп не знал, кто именно отдал приказ, переданный Легиону, но при жизни архиепископа Кентерберийского король Англии был фигурой неприкосновенной и оставался таким, несмотря на порочные деяния, еще долгих одиннадцать лет. Достаточно долгих для того, чтобы нанести такой вред слугам Господа, что даже длань мертвого учителя перестала прикрывать его от гнева отцов Церкви. А сейчас, в 1100 году от Рождества Христова, решение, наконец-то, было принято, и Двенадцать пустились в путь, чтобы исполнить приговор.
        По идее, Филиппу незачем было вдаваться в подробности: приказ ему был отдан по всем правилам, безо всякой двусмысленности, допускающей вольные толкования, и проявлять любопытство было вовсе не обязательно. Более того, любопытство не поощрялось, а иногда служило поводом для больших неприятностей. А неприятности эти вполне могли закончиться смертью любопытствующего. Что может быть глупее, чем отправиться в небытие из-за собственной несдержанности? Но Филиппа и Ираклия связывали теплые отношения - значительно более прочные, чем могли быть у начальника и подчиненного. Ираклий по сию пору относился к воспитаннику, как к сыну, несмотря на то, что устав Легиона не одобрял ничего, что выходило за рамки исполнения обязанностей. Легату Филипп мог задавать любые вопросы. Ну, почти любые…
        ИРАКЛИЙ ПО-ПРЕЖНЕМУ ОСТАВАЛСЯ ВО ГЛАВЕ ЛЕГИОНА, ХОТЯ ВОЗРАСТ УЖЕ ДАВНО НЕ ПОЗВОЛЯЛ ЕМУ СЕСТЬ В СЕДЛО. ГОДЫ ПРЕВРАТИЛИ ЛЕГАТА В БОЛЕЗНЕННО ХУДОГО СТАРИКА, НЕДУГ СКРИВИЛ ЕМУ ЛИЦО И ЗАСТАВИЛ ПОДРАГИВАТЬ НЕКОГДА ТВЕРДУЮ ПРАВУЮ РУКУ. ОН ОКОНЧАТЕЛЬНО ОБЛЫСЕЛ, И ТОЛЬКО ЛЕГКИЙ БЕЛЕСЫЙ ПУХ, КЛОЧЬЯМИ ТОРЧАЩИЙ НА ПЯТНИСТОЙ СУХОЙ КОЖЕ, НАПОМИНАЛ О ТОМ, ЧТО КОГДА-ТО НА ЭТОМ ВЫТЯНУТОМ ЧЕРЕПЕ ЧТО-ТО РОСЛО. КУСТИСТЫЕ СЕДЫЕ БРОВИ СКРЫВАЛИ ТЯЖЕЛЫЕ ВЕКИ И, КОГДА ИРАКЛИЙ ПОДНИМАЛ НА СОБЕСЕДНИКА ВЗГЛЯД, ПОД ЗАРОСЛЯМИ БЕЛЫХ ТОЛСТЫХ, КАК ИГЛЫ ЕЖА, ВОЛОС ОТКРЫВАЛИСЬ ДВА ТЕМНЫХ КОЛОДЦА, ПО-ПРЕЖНЕМУ ГОРЯЩИХ ТЯЖЕЛЫМ МРАЧНЫМ ОГНЕМ.
        НЕСМОТРЯ НА САМОЧУВСТВИЕ, ОН ВСТРЕЧАЛ ФИЛИППА НА НОГАХ, СТОЯ У ВОРОТ ДОМА, СЛУЖИВШЕГО ЕМУ ПРИБЕЖИЩЕМ УЖЕ ЧЕТВЕРТЫЙ ГОД. РАНЬШЕ У НЕГО НИКОГДА НЕ БЫЛО ДОМА, НО ВРЕМЯ ВЗЯЛО СВОЕ. ИМЕННО ЗДЕСЬ ЕГО ПОДЛЕЧИЛИ ПОСЛЕ СЛУЧИВШЕГОСЯ УДАРА МОНАХИ РАСПОЛОЖЕННОЙ НЕПОДАЛЕКУ ОБИТЕЛИ СВЯТОЙ ВАРВАРЫ, И ПОИЛИ ТРАВАМИ ДО ТЕХ ПОР, ПОКА К ЛЕГАТУ НЕ ВЕРНУЛАСЬ ЧЛЕНОРАЗДЕЛЬНАЯ РЕЧЬ. НА ЭТО УШЛО ДОЛГИХ ОДИННАДЦАТЬ МЕСЯЦЕВ. СТАРИК ЗАНОВО НАУЧИЛСЯ ГОВОРИТЬ, ХОДИТЬ, САМОСТОЯТЕЛЬНО ОПРАВЛЯТЬСЯ И ПРИНИМАТЬ ПИЩУ - ЭТО СТОИЛО ЕМУ КОЛОССАЛЬНЫХ УСИЛИЙ, НО ИРАКЛИЙ ВСЕ ЖЕ ПРЕВОЗМОГ СЕБЯ И НЕДУГ. ОН ПОБЕДИЛ БОЛЕЗНЬ, ТАК КАК ВСЕГДА ПРИВЫК ПОБЕЖДАТЬ - ТОЛЬКО ПОБЕЖДАТЬ ПРИ ЛЮБЫХ ОБСТОЯТЕЛЬСТВАХ - ИНЕ ПРЕДСТАВЛЯЛ, ЧТО МОЖЕТ НЕ ПОДНЯТЬСЯ С ПОСТЕЛИ И ЗА СЧИТАННЫЕ ДНИ ПРЕВРАТИТЬСЯ В РАСТЕНИЕ, СПОСОБНОЕ ЛИШЬ ПУСКАТЬ СЛЮНИ И МОЧИТЬСЯ ПОД СЕБЯ. ГЛЯДЯ НА НЕГО СЕГОДНЯ, БЫЛО ТРУДНО ПРЕДПОЛОЖИТЬ, ЧТО ГОД НАЗАД СВЯЩЕННИК УЖЕ СОБИРАЛСЯ ЧИТАТЬ НАД НИМ ОТХОДНУЮ. ВОТ ТОЛЬКО ЛЕВУЮ НОГУ ЛЕГАТ ПРИВОЛАКИВАЛ, И НИЧЕГО С ЭТИМ ПОДЕЛАТЬ НЕ МОГ.
        ПОДДЕРЖИВАЯ ИРАКЛИЯ ПОД РУКУ, ФИЛИПП ПРОШЕЛ В ТРАПЕЗНУЮ, ГДЕ В ПРОХЛАДНОМ ПОЛУМРАКЕ И ТИШИНЕ ОНИ УСЕЛИСЬ ЗА ОГРОМНЫЙ ДЕРЕВЯННЫЙ СТОЛ И НЕТОРОПЛИВО ОТКУШАЛИ, НЕ КАК БРАТЬЯ-МОНАХИ, А МНОГО ОБИЛЬНЕЕ, С ВИНОМ, КАК ПОДОБАЛО ЛЮДЯМ СВЕТСКИМ.
        ВЫСЛУШАВ ПРИКАЗ, ФИЛИПП СКЛОНИЛ ГОЛОВУ В ЗНАК ПОНИМАНИЯ И ПОДЧИНЕНИЯ, НО ПОКАЗНОЕ СМИРЕНИЕ НЕ ОБМАНУЛО ИРАКЛИЯ - ОН СЛИШКОМ ХОРОШО ЗНАЛ СВОЕГО ВОСПИТАННИКА. ХОТЬ КОНЕЧНОСТИ ЛЕГАТА И УТРАТИЛИ ПОДВИЖНОСТЬ, НО УМ ЕГО ОТ УДАРА ПРАКТИЧЕСКИ НЕ ПОСТРАДАЛ. ТО, ЧТО МОГЛО ЛЕГКО УКРЫТЬСЯ ОТ ВЗГЛЯДА ЧЕЛОВЕКА НЕЗНАКОМОГО С ВОСПИТАННИКОМ, ЛЕГАТ ЧИТАЛ С ПОЛУЖЕСТА ДАЖЕ В СУМРАКЕ ТРАПЕЗНОЙ.
        - ТЫ ХОЧЕШЬ СПРАШИВАТЬ? СПРАШИВАЙ! - ПРЕДЛОЖИЛ ИРАКЛИЙ, УСАЖИВАЯСЬ В КРЕСЛЕ ПОУДОБНЕЕ. - ТЫ УДИВЛЕН МОИМ УКАЗАНИЕМ?
        - ЕСЛИ ЧЕСТНО, ДА, ПЕРВЫЙ. Я УДИВЛЕН…
        - МОЖЕШЬ ЗВАТЬ МЕНЯ ПО ИМЕНИ, - СКАЗАЛ ЛЕГАТ, УСМЕХАЯСЬ. - ПРОСТО ПО ИМЕНИ. ЛЕГАТ ТЕПЕРЬ ТЫ, Я ЛИШЬ ПЕРЕДАЮ ТЕБЕ ПРИКАЗЫ ПЕРВОГО… ПОКАЯНЕУМРУ, ОН НЕ ВСТРЕТИТСЯ С ТОБОЙ. ТАКОВ ОБЫЧАЙ. ТАК ЧТО ТЫ ТЕПЕРЬ МОИ РУКИ, НОГИ И ГЛАЗА, ФИЛИПП. МОЕ ВТОРОЕ Я.
        - КАК СКАЖЕТЕ, ГОСПОДИН ИРАКЛИЙ…
        - ГОСПОДИН ИРАКЛИЙ - ЭТО СЛИШКОМ ДЛИННО ДЛЯ ИМЕНИ. ПРОСТО ИРАКЛИЙ БОЛЬШЕ ПОДОЙДЕТ СТАРИКУ.
        - МОГУ ЛИ Я ТОГДА ЗВАТЬ ВАС… ОТЦОМ?
        СТАРИК НЕДОУМЕННО ПОДНЯЛ МОХНАТУЮ БРОВЬ.
        - ОТЦОМ? ЧТО ЗА СТРАННЫЙ ВЫБОР, ФИЛИПП? Я НЕ СВЯЩЕННИК, НЕ НАСТОЯТЕЛЬ…
        - Я ИМЕЛ В ВИДУ СОВСЕМ ДРУГОЙ СМЫСЛ ЭТОГО СЛОВА… - ПРОИЗНЕС ФИЛИПП НЕГРОМКО.
        БЫВШИЙ ЛЕГАТ ЗАМОЛЧАЛ И ЗАДВИГАЛ ГУБАМИ, СЛОВНО ПРОБУЯ НЕСКАЗАННЫЕ СЛОВА НА ВКУС.
        - ВОТ ДАЖЕ КАК…
        ИРАКЛИЙ ПОСМОТРЕЛ НА ПОЖИЛОГО СЕДОГО МУЖЧИНУ, СИДЯЩЕГО НАПРОТИВ НЕГО, И ПОДУМАЛ, ЧТО МАЛЬЧИШКИ ОСТАЮТСЯ МАЛЬЧИШКАМИ ДО САМОЙ СМЕРТИ, А МАЛЬЧИШКЕ ОЧЕНЬ НАДОБНО ИМЕТЬ ОТЦА.
        - МЫ ЖЕ ОБА ЗНАЕМ, ЧТО Я ТЕБЕ НЕ ОТЕЦ, - СКАЗАЛ ОН ОСТОРОЖНО. - Я КУПИЛ ТЕБЯ У РОДНОГО ОТЦА, ПРИСТРОИЛ К ДЕЛУ, КОТОРОЕ НЕЛЬЗЯ НАЗВАТЬ ДОБРЫМ…
        - ЗАТО МОЖНО НАЗВАТЬ БЛАГИМ, - ТАК ЖЕ ОСТОРОЖНО ПРЕРВАЛ ЕГО ВОСПИТАННИК. ГОЛОС ЕГО ЗВУЧАЛ МЯГКО, НО В ИНТОНАЦИЯХ ВСЕ РАВНО СКВОЗИЛА ПРИВЫЧКА ПОВЕЛЕВАТЬ. ТОЧНО ТАКАЯ ИНТОНАЦИЯ БЫЛА И В РЕЧИ САМОГО ИРАКЛИЯ, ОН НЕ МОГ ЕЕ НЕ УЗНАТЬ. - Я ЗНАЮ, КЕМ Я МОГ СТАТЬ, ГОСПОДИН ИРАКЛИЙ. И ВИЖУ, КЕМ Я СТАЛ. Я ПРОЛИЛ МНОГО КРОВИ, НО ПРОЛИЛ ЕЕ ПОТОМУ, ЧТО ВЕРИЛ - ВЫ НИКОГДА НЕ ПОЖЕЛАЕТЕ ОТ МЕНЯ ПЛОХОГО. ЧТО ЖДАЛО ТОГО МАЛЬЧИКА, ОСТАНЬСЯ ОН ТОГДА НА ОСТРОВЕ? ТАВЕРНА? КУХНЯ? ДЕНЬ, ПОХОЖИЙ НА ДЕНЬ? СКУЧНАЯ ЖИЗНЬ И ТАКАЯ ЖЕ СКУЧНАЯ СМЕРТЬ? НЕТ, ГОСПОДИН ИРАКЛИЙ! СЛУЧИСЬ МНЕ ВЫБИРАТЬ, Я БЫ СНОВА ВЫБРАЛ ЭТУ ДОРОГУ. ТОГДА, УВИДЕВ ВАС НА ПРИСТАНИ, Я ПОНЯЛ, ЧТО ВИЖУ СВОЮ СУДЬБУ. МЫ ВДВОЕМ ДЕРЖАЛИ МЕЧ, КОГДА Я УБИВАЛ В ПЕРВЫЙ РАЗ, И ВМЕСТЕ ОТОМСТИЛИ ЗА УБИЙСТВО МОЕЙ МАТЕРИ.
        - С ТОЙ ПОРЫ ПРОШЛО СЛИШКОМ МНОГО ЛЕТ, - СКАЗАЛ СТАРИК ГЛУХО. - ТЫ ВСТУПАЕШЬ В СТАРОСТЬ, А МЕНЯ ЗАЖДАЛАСЬ СМЕРТЬ. Я НЕ ОТЕЦ ТЕБЕ, СПИРОС… КАК БЫ МЫ ОБА НЕ ЖЕЛАЛИ ТОГО, ВСЕ ТАК БЫЛО, И ТАК ОСТАНЕТСЯ. ХОТЯ БЛИЖЕ ТЕБЯ У МЕНЯ НИКОГО НЕТ…
        - ВЫ НАЗВАЛИ МЕНЯ МОИМ ПЕРВЫМ ИМЕНЕМ, ГОСПОДИН ИРАКЛИЙ.
        - Я ЗНАЮ.
        НЕСКОЛЬКО СЕКУНД ОНИ ПРОСИДЕЛИ МОЛЧА.
        - ВЕРНЕМСЯ К ДЕЛУ… СПРАШИВАЙ, - ПОВТОРИЛ ЛЕГАТ. - ЧТО УДИВИЛО ТЕБЯ?
        ФИЛИПП ЕДВА ЗАМЕТНО ВЗДОХНУЛ И ПОЖАЛ ПЛЕЧАМИ.
        - ПОЧЕМУ ВЫ ПОСЫЛАЕТЕ В АНГЛИЮ МЕНЯ? РАЗВЕ НА ОСТРОВАХ НЕТ СВОЕГО ЛЕГИОНА?
        - ПРАВИЛЬНЫЙ ВОПРОС, - СКАЗАЛ ИРАКЛИЙ И, ОТЛОМИВ КУСОЧЕК ХЛЕБА, ОКУНУЛ ЕГО В ВИНО. ХЛЕБ НАБРЯК, НАЛИЛСЯ КРАСНЫМ, И ЛЕГАТ ОТПРАВИЛ ЕГО В РОТ, ИЗО ВСЕХ СИЛ СТАРАЯСЬ НЕ ВЫДАТЬ ДРОЖАНИЯ ОСЛАБЕВШЕЙ РУКИ. ВРОДЕ БЫ ПОЛУЧИЛОСЬ! - ОТВЕТ ПРОСТ - МЫ ПОТЕРЯЛИ ЛЕГИОН И НЕ МОЖЕМ НАЛАДИТЬ СВЯЗЬ НИ С ТАМОШНИМ КОМАНДИРОМ, НИ С ТЕМ, КТО ПЕРЕДАВАЛ ПРИКАЗЫ ПЕРВОГО. МЫ НИЧЕГО НЕ ЗНАЕМ ОБ ИХ СУДЬБЕ, НО МОЖЕМ ПРЕДПОЛОЖИТЬ, ЧТО ОНА ПЕЧАЛЬНА…
        - ИХ РАСКРЫЛИ? - УДИВИЛСЯ ФИЛИПП.
        - НЕ ДУМАЮ. ТЫ ЖЕ ЗНАЕШЬ, ЧТО НАША СКРЫТНОСТЬ - ЭТО НАШЕ ВЕЛИКОЕ ПРЕИМУЩЕСТВО, НО И НАША АХИЛЛЕСОВА ПЯТА. РАЗВЕ КТО-ТО, КРОМЕ ТЕБЯ, ЗНАЕТ, ГДЕ ИСКАТЬ ТВОИХ ДВЕНАДЦАТЬ?
        ФИЛИПП КАЧНУЛ ГОЛОВОЙ.
        - И ЧТО ДЕЛАТЬ, ЕСЛИ ТЕБЯ ВДРУГ ПОСТИГНЕТ СМЕРТЬ? НАБИРАТЬ НОВЫХ?
        - НА СЛУЧАЙ СВОЕЙ СМЕРТИ Я ОСТАВИЛ ВАМ ЗАПИСКУ.
        - ТЫ НАРУШИЛ УСТАВ? ТАМ ИМЕНА?
        - НЕТ, ГОСПОДИН ИРАКЛИЙ. ИМЕН ТАМ НЕТ. НО ЕСЛИ ВЫ ЗАХОТИТЕ ПОНЯТЬ, ЧТО ИМЕННО ТАМ НАПИСАНО, ТО ВЫ ПОЙМЕТЕ. ТОЛЬКО ВЫ. БОЛЬШЕ НИКТО.
        - ШИФРЫ, ТАЙНОПИСЬ… - ЛЕГАТ ПРЕНЕБРЕЖИТЕЛЬНО ДЕРНУЛЗДО-РОВОЙ ЩЕКОЙ. - НЕТ ШИФРОВ, К КОТОРЫМ НЕЛЬЗЯ ПОДОБРАТЬ КЛЮЧА. НЕТ ТАЙН, КОТОРЫЕ НЕ СТАНОВИЛИСЬ БЫ ИЗВЕСТНЫ ПО ПРОШЕСТВИИ ВРЕМЕНИ. НЕ БУДЬ НАИВЕН, ФИЛИПП. ТАЙНА ДВЕНАДЦАТИ ДОЛЖНА УХОДИТЬ ВМЕСТЕ С ЛЕГАТОМ. ИЛИ ПЕРЕДАВАТЬСЯ НАСЛЕДНИКУ, ЕСЛИ ЛЕГАТ СУМЕЕТ УМЕРЕТЬ В СВОЕЙ ПОСТЕЛИ. ЕЕ НЕ ДОВЕРЯЮТ БУМАГЕ. ПИСЬМО СОЖЖЕШЬ. У НЕГО ВСЕ РАВНО НЕТ АДРЕСАТА.
        - ВЫ СОБИРАЕТЕСЬ УМЕРЕТЬ, ГОСПОДИН ИРАКЛИЙ?
        СТАРИК ХРИПЛО ХОХОТНУЛ, ЗАДИРАЯ БРИТЫЙ ПОДБОРОДОК.
        - НЕТ, Я СОБИРАЮСЬ ЖИТЬ ВЕЧНО! ЕСЛИ БОГ ДАСТ, Я ДОЖДУСЬ ТВОЕГО ВОЗВРАЩЕНИЯ. НИКТО НЕ ЗНАЕТ, КОГДА КОНЧАЮТСЯ ЕГО ДНИ, НО Я ЧУВСТВУЮ, ЧТО КОСТЛЯВАЯ УЖЕ СТОИТ У МОЕГО ИЗГОЛОВЬЯ. И НЕ МОГУ СКАЗАТЬ, ЧТО МЕНЯ ЭТО ПУГАЕТ. КОГДА МЫ ВСТРЕТИЛИСЬ, МНЕ БЫЛО СОРОК, ЭТОЙ ВЕСНОЙ МНЕ ИСПОЛНИЛОСЬ ВОСЕМЬДЕСЯТ ШЕСТЬ. НИКОГО ИЗ МОИХ СВЕРСТНИКОВ НЕТ В ЖИВЫХ. НИКОГО. Я НИКОГДА НЕ ЗНАЛ, ЧТО ТАКОЕ ОДИНОЧЕСТВО, ФИЛИПП, НО ВОТ УЖЕ ЛЕТ ПЯТНАДЦАТЬ, КАК ЗНАЮ. СЛИШКОМ ХОРОШО ЗНАЮ. НА СВЕТЕ НЕТ НИКОГО, КТО БЫ МОГ РАЗДЕЛИТЬ СО МНОЮ ВОСПОМИНАНИЯ. ТАК ЧТО, МАЛЬЧИК МОЙ, НЕ ЗАСИЖИВАЙСЯ НА ЭТОМ СВЕТЕ. ДОЛГОЛЕТИЕ СОВСЕМ НЕ БОЖИЙ ДАР, УЖ, СКОРЕЕ, ПОВОД УСОМНИТЬСЯ В ЕГО МИЛОСЕРДИИ. МОЙ МИР УМЕР, А Я ВСЕ ЕЩЕ ЖИВ, НАВЕРНОЕ ПО НЕДОРАЗУМЕНИЮ. КТО ПРИДЕТ НА МОИ ПРОВОДЫ, КРОМЕ МОНАХОВ? ДЕТИ? У МЕНЯ НЕ БЫЛО ДЕТЕЙ. ЖЕНА? ЖЕНЩИНЫ, КОТОРЫЕ ЛЮБИЛИ МЕНЯ, ДАВНО ЛЕЖАТ В ЗЕМЛЕ. ТАК ЧТО НЕКОМУ СПРАВЛЯТЬ ПО МНЕ ТРИЗНУ. РАЗВЕ, ЧТО ТЫ ПРИДЕШЬ… ЕСЛИ УСПЕЕШЬ ВЕРНУТЬСЯ, КОНЕЧНО.
        - Я ПОСТАРАЮСЬ УСПЕТЬ, ГОСПОДИН ИРАКЛИЙ, - ПООБЕЩАЛ ФИЛИПП. - ПОСТАРАЙТЕСЬ ДОЖДАТЬСЯ, ПОТОМУ ЧТО ДОРОГА НЕ БЛИЗКА. ЧУЖАЯ СТРАНА, ЧУЖОЙ ЯЗЫК… НАША ЦЕЛЬ - ТОЛЬКО ДВОЕ?
        - СЧИТАЙ, ЧТО РЕЧЬ ИДЕТ ТОЛЬКО О ВИЛЬГЕЛЬМЕ. ЕГО СОВЕТНИК, ЭТОТ РАНУЛЬФ ФЛАМБАРД, САМ ПО СЕБЕ НИКАКОЙ ОПАСНОСТИ НЕ ПРЕДСТАВЛЯЕТ. БОЛЕЕ ТОГО, ЕСТЬ ЕПИСКОПЫ, С КОТОРЫМИ ОН НАХОДИТ ОБЩИЙ ЯЗЫК. ПОЭТОМУ МОЖЕШЬ ЕГО УБИТЬ, ЕСЛИ ПОДВЕРНЕТСЯ ПОД РУКУ, НО ЦЕЛЬ У ТЕБЯ ОДНА - РЫЖИЙ.
        - ПОЗВОЛИТЕЛЬНО ЛИ МНЕ СПРОСИТЬ ЕЩЕ КОЕ-ЧТО?
        - ДА.
        - РАНЕЕ ЕГО СВЯТЕЙШЕСТВО ПОДДЕРЖИВАЛ ИХ КОРОЛЕВСКОЕ ВЕЛИЧЕСТВО…
        - ТЫ ОСВЕДОМЛЕН, - СОГЛАСИЛСЯ ИРАКЛИЙ. - НО СВЕДЕНИЯ ТВОИ УСТАРЕЛИ. ЭТОТ ЧЕЛОВЕК ДАВНО ИСПОЛЬЗУЕТ АНГЛИЙСКУЮ ЦЕРКОВЬ В СВОИХ ИНТЕРЕСАХ. ИМЕННО ЕМУ ПЛАТЯТ ЗА НАЗНАЧЕНИЕ НА ПОСТ ЕПИСКОПА ИЛИ АББАТА. ОН ОГРАНИЧИВАЕТ СНОШЕНИЯ ЦЕРКВИ СО СВЯТЫМ ПРЕСТОЛОМ В РИМЕ. ТЫ ДОЛЖЕН БЫЛ СЛЫШАТЬ, НАСКОЛЬКО ТЯЖЕЛЫ ЕГО ОТНОШЕНИЯ С АНСЕЛЬМОМ, ПОСЛЕ ТОГО, КАК ТОТ СТАЛ НОВЫМ АРХИЕПИСКОПОМ КЕНТЕРБЕРИЙСКИМ.
        - НАСТОЛЬКО ТЯЖЕЛЫ, ЧТО АРХИЕПИСКОП УЖЕ ТРИ ГОДА, КАК В РИМЕ, И НЕ СОБИРАЕТСЯ ЕХАТЬ В ЛОНДОН. Я ЗНАЮ ЭТО, ГОСПОДИН ИРАКЛИЙ. ДУМАЮ, ЧТО ОТЕЦ АНСЕЛЬМ ЖИВ ТОЛЬКО ПОТОМУ, ЧТО ПАПА ВМЕШАЛСЯ В ИХ С РЫЖИМ КОНФЛИКТ. Я ОСВЕДОМЛЕН О ТОМ, ЧТО АРХИЕПИСКОП КЕНТЕРБЕРИЙСКИЙ СУМЕЛ ПОКИНУТЬ ОСТРОВ ЧУДОМ.
        - ТЫ ЗНАЕШЬ БОЛЬШЕ МЕНЯ.
        - НИЧЕГО УДИВИТЕЛЬНОГО, - СОГЛАСИЛСЯ ФИЛИПП. - ПОСЛЕДНИЕ ГОДЫ ВЫ ПРОВЕЛИ ЗДЕСЬ, А МНЕ ДОВЕЛОСЬ ПОЕЗДИТЬ. Я УМЕЮ СМОТРЕТЬ И СЛУШАТЬ. ВЫ УЧИЛИ МЕНЯ ЭТОМУ. Я НЕ ДУМАЮ, ЧТО РЫЖИЙ ДЕЙСТВИТЕЛЬНО СОБИРАЛСЯ ПЕРЕЙТИ В ИУДАИЗМ. ЭТО СЛИШКОМ НЕВЕРОЯТНО, ЧТОБЫ БЫТЬ ПРАВДОЙ…
        - ЗАЧАСТУЮ, ФИЛИПП, - СКАЗАЛ ИРАКЛИЙ, УСМЕХАЯСЬ ПОЛОВИНОЙ ЛИЦА, - САМОЕ НЕВЕРОЯТНОЕ И ОКАЗЫВАЕТСЯ ЧИСТОЙ ПРАВДОЙ… НЕВАЖНО, ЧТО ИМЕННО СОБИРАЛСЯ СДЕЛАТЬ КОРОЛЬ. ВАЖНО, ЧТО О НЕМ НАПИШУТ ПОТОМ, ПОСЛЕ ЕГО СМЕРТИ.
        - РАЗВЕ НЕДОСТАТОЧНО НАПИСАТЬ, ЧТО ОН ЛЮБИЛ МУЖЧИН? - СПРОСИЛ ФИЛИПП, ОТВЕЧАЯ НА УЛЫБКУ НАСТАВНИКА.
        - СЛИШКОМ МНОГИЕ СЕЙЧАС ЛЮБЯТ МУЖЧИН, - БУРКНУЛ ЛЕГАТ. - Я НИКОГДА НЕ ПОНИМАЛ ДО КОНЦА ИДЕЮ ЦЕЛИБАТА. ОБМАНУТЬ ЧЕЛОВЕКА НЕТРУДНО, А ВОТ ОБМАНУТЬ ЕГО ЕСТЕСТВО… КОРОЛЯМ МОЖНО ВСЕ, НО НЕ ОСТАВЛЯТЬ НАСЛЕДНИКА ЧРЕЗВЫЧАЙНО РИСКОВАННО. А Я ЧТО-ТО НЕ СЛЫШАЛ, ЧТОБЫ МУЖЧИНА РОДИЛ ОТ МУЖЧИНЫ. ГРЕШЕН РЫЖИЙ, ГРЕШЕН… ОН ХРАБР, УМЕН, ЖЕСТОК - У НЕГО ЕСТЬ ВСЕ, ЧТО НАДО КОРОЛЮ, КРОМЕ ОДНОГО… ОН НЕ УМЕЕТ ВЫБИРАТЬ ВРАГОВ.
        - И ДРУЗЕЙ, - ДОБАВИЛ ФИЛИПП.
        - И ДРУЗЕЙ, - СОГЛАСИЛСЯ ИРАКЛИЙ. - И Я СОВЕТУЮ ТЕБЕ НАЙТИ ОДНОГО ИЗ ТЕХ, КОГО РЫЖИЙ СЧИТАЕТ СВОИМ ДРУГОМ. ЕГО НАЗЫВАЮТ ВАЛЬТЕРОМ ТИРЕЛОМ.
        - КТО ОН?
        - НИКТО. ПРИБЛИЖЕННЫЙ КОРОЛЯ. ЗНАТЕН. НЕ СЛИШКОМ БОГАТ. ЧЕСТОЛЮБИВ, НО ДЕНЬГИ ЛЮБИТ БОЛЬШЕ ВСЕГО НА СВЕТЕ. НО ЕСТЬ ЕЩЕ БОЛЕЕ ВАЖНАЯ ВЕЩЬ…
        ИРАКЛИЙ СНОВА ОКУНУЛ ХЛЕБ В ВИНО И НЕТОРОПЛИВО ПРОЖЕВАЛ АРОМАТНУЮ КИСЛОВАТУЮ МЯКОТЬ.
        - ТИРЕЛ ЖЕНАТ НА СЕСТРЕ ГИЛБЕРТА ДЕ КЛЕРА. О НЕМ ТЫ МНОГОЕ, КАК Я ПОНИМАЮ, ЗНАЕШЬ…
        ФИЛИПП КИВНУЛ.
        - ВОТ И СКАЖИ МНЕ, ФИЛИПП, КАК МОЖНО ПРИБЛИЖАТЬ К СЕБЕ ЧЕЛОВЕКА, ШУРИН КОТОРОГО УЧАСТВОВАЛ В ВОССТАНИИ ДЕ МОРБЕЯ.
        - ЛОРД ДЕ КЛЕР ДОКАЗАЛ СВОЮ НЕПРИЧАСТНОСТЬ… ТАК ГОВОРЯТ В РИМЕ, ГОСПОДИН ИРАКЛИЙ.
        - ДА? - С НАРОЧИТЫМ УДИВЛЕНИЕМ ПРОТЯНУЛ ЛЕГАТ. - А Я ДУМАЮ, ЧТО ЭТО КАК РАЗ ТОТ СЛУЧАЙ, КОГДА КОРОЛЬ ВИЛЬГЕЛЬМ ПРОЯВИЛ НЕСВОЙСТВЕННОЕ ЕМУ ВЕЛИКОДУШИЕ. ИЗ ФИНАНСОВЫХ СООБРАЖЕНИЙ. Я БЫ ЕЩЕ ПОНЯЛ, ЕСЛИ БЫ ДЕ КЛЕР УМЕР СПУСТЯ ГОД ИЛИ ДВА ПОСЛЕ СОБЫТИЙ, НО ОН ЖИВ УЖЕ ПЯТЬ ЛЕТ… ВПРОЧЕМ, ДЛЯ НАШИХ ЦЕЛЕЙ ЭТО ТОЛЬКО ЛУЧШЕ. МНЕ БЫ НЕ ХОТЕЛОСЬ, ЧТОБЫ КТО-ТО ЗАПОДОЗРИЛ В СМЕРТИ КОРОЛЯ ВИЛЬГЕЛЬМА СТОРОННИЙ ЗАМЫСЕЛ. У КОРОЛЯ ЕСТЬ ВРАГИ, И ЭТО НЕ СЕКРЕТ. ВОТ И ХОРОШО БУДЕТ, ЕСЛИ К ЭТИМ ВРАГАМ И ПРОТЯНЕТСЯ СЛЕД. НЕ СОВСЕМ ОЧЕВИДНЫЙ, НО ДОСТАТОЧНЫЙ ДЛЯ ТОГО, ЧТОБЫ НЕГЛУПЫЙ ЧЕЛОВЕК СДЕЛАЛ ВЫВОДЫ.
        - ВЫ ДУМАЕТЕ, ЧТО ТИРЕЛ СОГЛАСИТСЯ?
        - РАЗВЕ ЭТО ВАЖНО? - СПРОСИЛ ИРАКЛИЙ И НЕДОУМЕННО ПОЖАЛ ПЛЕЧАМИ. - ХОТЯ, Я ДУМАЮ, ЧТО ТЫ ЕГО УГОВОРИШЬ. ДЕНЕГ У ТЕБЯ ДОСТАТОЧНО. НУ, А ЕСЛИ ОН НЕ СОГЛАСИТСЯ, ТО ЧТО ЗА БЕДА? ВЕДЬ ГЛАВНОЕ НЕ ТО, ЧТО ОН СДЕЛАЕТ, А ТО, ЧТО НАПИШУТ О НЕМ ПОСЛЕ ЕГО СМЕРТИ, ВЕДЬ ТАК?
        ФИЛИПП ОТЛОМИЛ ХЛЕБ ОТ ЛЕЖАЩЕГО В ЕГО ТАРЕЛКЕ КУСКА, ОКУНУЛ ЕГО В ВИНО И ТАК ЖЕ, КАК НАСТАВНИК, НЕТОРОПЛИВО РАЗЖЕВАЛ.
        - КОНЕЧНО, ГОСПОДИН ИРАКЛИЙ, - СКАЗАЛ ОН НЕГРОМКО. - НЕ ВОЛНУЙТЕСЬ. ВСЕ БУДЕТ СДЕЛАНО В ЛУЧШЕМ ВИДЕ. ДА ИСПОЛНИТСЯ ВОЛЯ ПЕРВОГО.
        - ДА ИСПОЛНИТСЯ, - ОТКЛИКНУЛСЯ ЛЕГАТ. - АМЕН.
        Глава 6
        АВГУСТ, 1100 ГОД.
        АНГЛИЯ. НЬЮ-ФОРЕСТ. ГЕМПШИР.
        Наставник оказался прав. Как всегда, прав. Филипп не переставал удивляться прозорливости человека, давно вступившего в возраст, который без преувеличения можно было назвать патриаршим. Тирел согласился. У Филиппа было впечатление, что этот господинчик просто ждал такого предложения, и не появись, бряцая спасенным золотом, посланник из-за Ла-Манша, обязательно бы продался кому-нибудь другому. Слишком много нетерпеливых претендентов на ставший привлекательным английский престол особ, имеющих в жилах каплю королевской крови, страстно желало его занять.
        Сэр Вальтер Тирел
        Раскисшая дорога внезапно скатилась в распадок, Филиппу пришлось склониться к самым ушам пугливой лошади и, поглаживая ее по голове, заставить боком, оскальзываясь, спуститься вниз. Его спутники последовали за ним, причем один из всадников коня не удержал, и, как на салазках, съехал по рыжей глине. Жеребец пытался встать, но не мог - мешал наездник, тяжелым грузом навалившийся на спину, но все завершилось благополучно: просто и конь, и его незадачливый хозяин основательно вывалялись в грязи.
        Дальше дорога пошла по ровному.
        Плотный, почти непроходимый лес, обступавший тракт последние несколько миль, поредел, кроны, закрывающие небо, разошлись, обнажив серый, налитый дождевой влагой, свод. Животные сами прибавили ходу, перешли на резвый шаг, едва не срывающийся в рысь, и тут лес внезапно кончился, открывая глазу темно-зеленые луга и холмы, вздымающиеся в нескольких лигах к западу.
        Пейзаж был хорош. Настолько хорош, что ему не могли помешать ни отсутствие солнечного света, ни мелкая дождевая пыль, наполняющая все пространство так плотно, что Филиппу казалось, что он даже дышит водой. Пасшееся неподалеку овечье стадо шарахнулось, когда отряд выехал из леса, но тут же успокоилось и принялось флегматично щипать мокрую сочную траву.
        Впереди, может быть, в миле или чуть больше, уютно устроившись на возвышенности, виднелась деревушка, дальше, на самой вершине холмов, можно было рассмотреть снова встающий стеной лес.
        - Бьюли, господин, - сказал один из наемников, указывая нечистой рукой на селение.
        Второй, с распухшей от флюса челюстью, осаживая воспрявшего духом от близости жилья жеребца, прошамкал:
        - Дальше ехать уговора не было. Со здешним шерифом у нас разногласия, мастер…
        - Уговор так уговор, - согласился Филипп. - Держи.
        Приготовленный кошель старший из солдат поймал на лету - так пес одним выверенным движением заглатывает брошенную хозяином кость.
        - Благодарствуйте, господин, - он расплылся в улыбке, взвешивая кошель на ладони. - Дай вам Бог удачи в дороге…
        - И вам спасибо за службу, - ответил Филипп через плечо, поворачивая лошадь. - Раз уж вы тут бывали: где в Бьюли постоялый двор?
        - По главной улице четвертый дом слева. Дуб на вывеске, - сообщил наемник, пряча кошель под одеждой. - И название соответствующее - «Под дубом». Хозяин - старый пройдоха, а вот хозяйка… Хозяйка - та хороша… Это из-за нее шериф мне чуть голову не снес… Сами увидите, как хороша, господин хороший… А муж у нее…
        Но Филипп уже не слушал.
        Пока троица, переговариваясь на ходу, снова нырнула под влажную листву, укрывающую лесную дорогу, он уже успел проделать половину пути до деревни. На открытом пространстве его лошадь словно подменили, а может быть, умное животное просто чувствовало скорый отдых - запахи овина доносились до его чутких ноздрей. Над трубой постоялого двора поднимался дымок, по окраине деревни вперевалку шествовали важные длинношеие гуси. Среди всплывающих в переполненном водой воздухе звуков Филипп легко выделил мычание коров - судя по тому, что стада не было видно, оно паслось за селением, на склоне, вдалеке от заболоченной низины, которую Филипп огибал слева.
        Он не ел с прошлого вечера, если не считать куска ржаной лепешки, которую сгрыз уже сидя в седле ранним утром, и запах дыма из очага напомнил ему об этом печальном факте. В животе забурчало, он шумно сглотнул слюну. К дыму от углей явно примешивался запах похлебки, и не просто похлебки, а мясной похлебки! Густой, наваристой, с ливером и требухой! Если судить по строениям, Бьюли - богатая деревня с вполне приличным постоялым двором, а, значит, готовят здесь неплохо. Ведь сам король любил охотиться в этих местах, он, конечно, вряд ли ел в харчевнях, а вот сопровождавшим его придворным надо было где-то жить и где-то есть. И особо выбирать не приходилось: селений в округе было немного - слишком уж опасен, непроходим и огромен был здешний лес, так что местным жителям хочешь не хочешь пришлось привыкать быть гостеприимными и научиться достойно куховарить. Нрав Вильгельма Рыжего и его присных был хорошо известен и за пределами столиц.
        Постоялый двор был опоясан невысоким заборчиком, у крыльца виднелась потемневшая от влаги коновязь, рядом с которой крупный серый пес, невозможно грязный и с драными ушами до земли, грыз громадный мослак. В двух шагах от овина рос старый корявый дуб, наверное, тот, что дал название заведению. Легионер перенес вес на левую ногу, высвобождая вторую из стремени, и уже представил, с каким удовольствием повесит у очага волглый плащ, сдерет с ног сапоги и поставит их поближе к огню…
        Но помечтать о сытном обеде, тепле и красивой хозяйке, ожидающих его в нескольких ярдах за дощатой дверью, Филипп не успел. Он даже не успел спешиться, как со стороны холмов показался скачущий галопом всадник, и командир Легиона понял (скорее, почувствовал своим «верхним» чутьем!), что это тот человек, ради встречи с которым этим вечером он и проделал многодневный путь.
        Всадник подгонял лошадь так, будто бы за ним по пятам гнались черти. Филипп с неудовольствием отметил, что животное устало - это было заметно и по бегу коня, и по тому, как наездник охаживал его хлыстом. Если им придется уезжать срочно, без отдыха, то конь падет, не проскакав и десяти миль, а то и раньше. А ломать спину своему жеребцу двойным грузом не входило в планы легионера.
        «Неужели все? - подумал Филипп, не испытывая ни радости, ни особого возбуждения. - Все оказалось так просто?»
        Дело есть дело, еще одно в череде исполненных поручений. Не каждый день приходится убивать королей, но и короли смертны, не так ли? Очень даже смертны. Им только кажется, что они выше остальных, а на самом деле… Все умирают одинаково: и грешники, и праведники, и пейзане, и короли…
        Рассмотреть лицо человека с такого расстояния было невозможно, тем более, что привставший в стременах всадник был в шляпе с полями, прикрывающими его не только от ветра и дождя, но и от посторонних взглядов.
        Вот он проскакал по дороге, рассекающей пологий холм, вот копыта зашлепали по лужам на самой окраине, и только, когда их с Филиппом разделяли каких-нибудь пятьдесят шагов, стало окончательно понятно, что этот всадник - сэр Вальтер Тирел.
        Тирел тоже увидел ожидающего его конного и сбавил ход - черный жеребец под ним тяжело дышал, отфыркивался и скалил зубы. К Филиппу наездник подъехал, уже перейдя на шаг, пытаясь приосаниться в седле и выглядеть этаким бравым воякой, но получалось плохо. Фигура англичанина не вызывала ничего, кроме усмешки.
        Хоть сэр Вальтер и был высок, но притом удивительно непропорционален. Длинное туловище поддерживали маленькие кривые ноги, на узких покатых плечах сидела круглая голова, покрытая редкими рыжими волосами. Дополняли портрет Тирела мощные руки, торчащие из плеч, словно чужие, и мелкие заячьи черты лица, которые и запомнить-то было трудно, не то, чтобы описать в случае необходимости. И на этой заячьей мордочке, в противовес попытке выглядеть бесстрашным и грозным богатырем, был написан нешуточный страх. Едва увидев бегающие глаза и дрожащую верхнюю губу, обнажившую неровные желтые резцы, Филипп сразу понял - свершилось.
        Если бы Филипп решил задержаться, то мог бы понаблюдать за беготней при дворе в ближайшие недели! Посмотреть, как замечутся королевские братья в попытках подхватить осиротевшую корону, сколько крови еще прольется, пока не будет решен вопрос престолонаследия… А в это время… А в это время произойдет то, ради чего и была затеяна вся игра! Именно за ближайшие несколько недель, во время неизбежной после смерти короля смуты, свою власть и влияние в стране восстановят те, кто эту власть при Рыжем потерял.
        Вот и все, пожалуй, подумал Филипп, в планы которого, несмотря на вполне объяснимое любопытство, не входило оставаться в Англии ни на минуту дольше необходимого. Еще несколько дней на заметание следов - и можно пускаться в обратную дорогу. Остальное от меня никак не зависит - сами разберутся. И больше сюда ни ногой! Красивая страна, но в жизни своей не видел такой паршивой погоды!
        Всадник был уже в нескольких шагах от него.
        Легионер надел на лицо маску легкой заинтересованности, чтобы не выказать неуважение к приезжему, и слегка коснулся пальцами мокрых полей своей шляпы:
        - Приветствую вас, сэр Тирел!
        - Приветствую! - отозвался наездник, тоже трогая шляпу.
        Ни один, ни второй головного убора не снял.
        - Надеюсь, что вам не пришлось испытать трудности в дороге? - спросил Филипп, поднимая бровь. - У нас есть время, чтобы выпить вина и побеседовать о делах? Или времени нет?
        Сэр Тирел посмотрел на затянутое облаками низкое небо, словно прикидывая расположение солнца за густой, как молоко, занавесью, закрывшей небосвод от горизонта до горизонта. На лице англичанина отразились сомнения, он явно перебирал в уме аргументы: вечер близился, до заката оставалось часа полтора, не более, его жеребец едва дышал…
        Филипп буквально чувствовал, как рассудительность сэра Вальтера борется с желанием бежать как можно дальше, причем немедленно. Но бежать в ночь? В одиночестве? Полагаясь на свой меч и обессиленного коня? Это было даже не безрассудно смело, а просто глупо. С таким же успехом можно было бы перерезать себе горло кинжалом, который болтался у Тирела на поясе. Рука англичанина нервно затеребила повод, а мгновение спустя, решившись, он спешился, ухнув по щиколотки в жидкую грязь у коновязи.
        - Есть время, господин Рене, - буркнул он, привязывая скакуна. - До утра время есть… Но утром мне хотелось бы быть как можно дальше отсюда.
        - Это означает, - спросил Филипп, тоже соскакивая на землю, - что у вас все получилось? Вы все сделали?
        Тирел пожал плечами, сверкнув глазами из-под шляпы.
        - Естественно, иначе меня бы здесь не было…
        - Ну, что ж… Превосходно. Теперь моя очередь выполнять обещания. Корабль ждет, - сказал Филипп. - Все, как договорено.
        - Мое золото? - не удержался от вопроса сэр Вальтер, когда они зашагали к крыльцу постоялого двора. - Что на счет денег, месье?
        - Часть я привез с собой, - тон ответа был самым что ни на есть успокаивающим - так Филипп мог бы говорить с испуганным ребенком. - Как вы просили - наличными. На все остальное - вручу вам расписку, которую вы предъявите в банкирском доме Барди, в Венеции. Вы можете обменять ее на золото там или у Перуцци во Флоренции. Лишних вопросов вам нигде не зададут.
        Они вошли в трапезную - темную, пропахшую дымом очага, кислым пивом и капустой - эту гамму «ароматов» не мог заглушить даже запах вожделенной похлебки из требухи. Но для голодного человека все равно пахло восхитительно!
        - Коней накормить, почистить, - приказал сэр Вальтер слуге, который бросился им навстречу, завидев богатую одежду путников. - И смотри у меня!
        Среди пейзан, он чувствовал себя в своей тарелке, и здешний люд, хоть небогатый, но привычный к придворным вельможам, наезжавшим в местные чащи на охоту, сразу услышал уверенность в голосе пришлого человека, определил его право приказывать.
        По харчевне забегали.
        Из кухни выскочил хозяин - дородный, неопрятный, в немыслимо грязной рубахе и руками, по локоть испачканными в крови. Благо, не в человеческой - в бараньей, о чем трактирщик сообщил незамедлительно, добавив, что принялся резать барана немедленно, как завидел господ. Видно было, что хозяин врет так, что даже косить начал, но и Филиппу, и его спутнику на это было плевать.
        Хотелось есть и пить.
        Еще молодая, но совершенно расплывшаяся непривлекательная служанка бегом принесла кувшин кисловатого вина и миску с наломанным темным хлебом, немного сыроватым, но все равно вкусным, овечьего сыра, полоски вяленой оленины да несколько мелких луковиц, нарезанных кусками. Миски с горячей, как огонь, похлебкой хозяин доставил сам (и удалился, пятясь), но есть ее сразу же было невозможно - жидкость обжигала губы расплавленным оловом. Миски пришлось отставить, несмотря на голод.
        Тирел отложил ложку в сторону, плеснул в кружку вина, выпил залпом и снова налил.
        Рука у него дрожала, но англичанин старался не выказывать свое возбуждение. Ему хотелось выглядеть в глазах заказчика настоящим убийцей Цезаря, таким, как Брут, но подводило лицо: глаза никак не могли остановиться, ерзали, как обпившийся элем монах на мессе, да верхняя губа то и дело поддергивалась, оголяя десны.
        В такие моменты сходство лица сэра Вальтера с заячьей мордочкой становилось настолько очевидным, что Филипп с трудом сдерживал усмешку.
        - Вы приехали в одиночку, месье Рене? - спросил англичанин, отрывая своими желтыми зубами кусок оленины.
        Филипп кивнул.
        - Почти.
        - Неосмотрительно. Человек с такими деньгами на наших дорогах… Вы могли не доехать. Вполне…
        - Но я доехал. «Почти один» означает, что со мной были трое наемников, бывшие солдаты. Я отпустил их перед встречей с вами.
        - Это правильно, - подтвердил Тирел. - Правильно, что отпустили! Зачем им видеть, как мы встречаемся? Но трое сопровождающих… Трое - это то же самое, что ни одного.
        Филипп пожал плечами.
        - Пожалуй, вы правы. Но ехать в сопровождении отряда означает привлекать к себе слишком много внимания. Я не официальное лицо. И прибыл сюда не с дружеским визитом. Все сложнее, не так ли? - Филипп улыбнулся, но улыбка, больше напоминавшая оскал, вовсе не выглядела признаком веселого состояния духа. - И обратно мы с вами поедем без эскорта, если вам, сэр Вальтер, не хочется закончить жизнь на виселице. Минимум людей, минимум внимания к нашим скромным особам. Только лишь два моих личных охранника ждут нас по дороге к Ла-Маншу. Только двое. Они наняли судно, они же и встретят нас в условленном месте. Никто из них не знает, кто вы. И не должен узнать, если вам дорога жизнь. Мы доставим вас в Нормандию. Далее - я помогу вам достичь Италии. Дорога через горы на юг трудна, и я бы осмелился рекомендовать проделать морем и весь дальнейший путь. В сентябре это практически безопасно и даже доставит удовольствие. А как только мы сойдем на землю, наши пути разойдутся. Я не стану сопровождать вас в Венецию и, надеюсь, что мы благополучно забудем о существовании друг друга. Но только если вы не нарушите правил,
о которых вас предупреждали. Одно условие, всего одно, но его вам надлежит исполнять неукоснительно: никогда не возвращайтесь в Англию, сэр. Никогда не приезжайте в Нормандию или Францию. Италия отныне - ваш мир, не пересекайте его границ! Никогда не пересекайте! Никогда - это означает никогда. Исключений нет. О последствиях вы предупреждены, а мы, когда надо, умеем быть очень жестокими.
        Сэр Тирел кивнул в знак того, что все понял, и в жестокости собеседника не сомневается. Кивнул и снова выпил. Рыжие усы его намокли вином, покрылись розовыми каплями и обвисли.
        - Почему вы не спросите меня, как все случилось? - произнес он и осклабился.
        «Нет, не заяц, - подумал Филипп. - Эти вислые усы щеткой… Определенно - не заяц. Хорек».
        Вино, конечно, ни в какое сравнение не шло с ароматным греческим или более легким итальянским, к которым у легионера была привычка, чтобы не сказать слабость. Кислое, вяжущее язык, жидкое от недостатка солнца, но Филипп допил остаток из оловянной кружки, утер рот нечистой манжетой, и только потом ответил:
        - А какая, собственно, разница, как все произошло? Важен результат… Он мертв?
        - Да.
        - Вы убедились в этом?
        - Да.
        - Значит, все в порядке, и нет никакой разницы, как именно вы это сделали.
        - Это было трудно, - сказал Тирел и снова показал зубы. От выпитого впопыхах красного по бледной коже лица англичанина пошли пятна, словно был он не человек, а вытащенный на воздух осминогий гад - октопус. - Очень трудно. Я бы вряд ли одолел его в схватке на мечах, ведь Руфус славился своей силой. Он был воин, наш Рыжий…
        За годы своей жизни Филипп выслушал исповеди многих убийц - душегубы зачастую народ общительный до отвращения.
        Кто-то из них принижал своих жертв, стараясь выставить себя справедливым мстителем, очищающим мир от паразитов. Кто-то превозносил убитых до небес, стараясь таким образом показать собственную значимость. Были и такие, что молчали, не считая нужным обсуждать сделанное. Последние были Филиппу милее, может, потому, что он и сам не любил рассказывать о содеянном. Но уж если сэр Вальтер считал, что совершенное исподтишка убийство короля-воина делает героем его самого, что ж, так тому и быть!
        Решение убить короля Англии было принято Конклавом давно - больше полугода назад, судьба исполнителя тоже была предопределена заранее, и Филипп в очередной раз убедился в прозорливости тех, кто отдавал ему приказы. Конечно же, можно было спрятать сэра Вальтера в Италии, в Константинополе или Александрии, можно было отправить его в Армению или в иерусалимские земли, но решавшие судьбу Тирела были уверены - ни в Колхиде, ни в Иудее, ни в холодных странах на востоке нельзя гарантировать тайну произошедшего сегодня убийства.
        Везде есть вино.
        Везде есть женщины.
        Везде есть уши.
        Да, доказать чью-либо причастность будет трудно, почти невозможно. Но зачем давать пищу для слухов? Исполнитель должен молчать. При любых обстоятельствах.
        - Мы гнали оленя, - продолжил Тирел, облизнув усы. - Когда король гонит зверя, он забывает обо всем. Это был красивый олень, очень сильный, быстрый. Он ушел от собак через чащу, напрямик по бурелому, и, пока егеря разбирались с гончими, король поскакал по ручью, чтобы срезать угол и выйти на опушку раньше зверя…
        Он едва поспевал за королевским скакуном.
        Конь под Рыжим был ох, как хорош - вороной, с маленькой головой и мощной широкой грудью, резвый и такой же упрямый, как хозяин. Вильгельм, хоть роста был небольшого, но сложения плотного, ладного (даже выдающееся вперед брюшко не висело складкой, а торчало), и в седле сидел, как влитой, ловко уворачиваясь от веток, склонившихся к самому ручью.
        Тирел давно бы прервал эту безумную скачку - в ней можно было или угробить коня, или самому остаться без головы, или сделать и то, и другое одновременно. Он не испытывал азарта погони за зверем. Более того - он не испытывал азарта погони за королем. Он вообще ничего не испытывал, кроме страха и злости, и старался накормить свою злость, вырастить ее, возвеличить, потому что только она могла помочь ему забыть о страхе.
        Настал день выполнить задуманное. Отплатить добром за добро брату короля, вспомнить о том, что Руфус никогда не ценил его по достоинству, унижал, когда предоставлялась возможность, и не рассмотрел в нем ни верного соратника, ни друга, ни врага. Король оказался слеп. Не будь он близоруким глупцом, и у Тирела никогда бы не появилась возможность остаться с королем наедине. Но король предоставил ему такой шанс. Глупо было бы в последний момент упустить удачу, свернув в сторону или расшибив череп о дубовый сук. Потому, что настало время все изменить. Пусть сэру Вальтеру уже никогда не стать воспетым в хрониках наперсником Вильгельма, но в памяти современников ему отведена роль свободного человека, тираноубийцы!
        Да, он спешил за тем, кого знал с детства, мчался в бешеном галопе, чтобы убить короля. Этот человек правил Англией - плохо ли, хорошо ли, но правил, как наследник короны отца, как преемник, назначенный царствовать волей Вильгельма Завоевателя и Господа. А в нескольких милях от него младший брат короля - единоутробный брат Генрих - дрожал от нетерпения и потирал немеющие от близости развязки руки.
        С помощью него - Вальтера Тирела - трон освободится сегодня, а занять опустевший волею провидения престол мечтал каждый из членов королевской семьи. Особенно, если провидению нужны деньги и с ним можно договориться…
        Сэр Вальтер едва успел пригнуть голову к луке, чтобы не быть выбитым из седла корявой толстой ветвью бука, похожей на руку лесного великана. Копыта королевского скакуна взбили в пену прозрачные воды ручья - лошади влетели в узкое русло едва ли не выше колен. Чудом не оскользнувшись на гладких камнях, устилавших дно в этом месте, Рыжий и его спутник продолжили погоню по мелководью. Брызги полетели во все стороны и листья кустов зашуршали, словно на них обрушились потоки летнего ливня. Вода была холодной, но разгоряченные скачкой кони и их наездники этого не почувствовали - так и не сменив галопа на умеренную рысь, охотники пересекли русло наискосок и выскочили на глинистую тропу, тянущуюся под правым берегом. Слева из воды поднялась густая осока, перекрывшая путь, но лошади, взяв вправо, с разбега преодолели поросший редкой травой подъем и оказались над ручьем, между невысоким обрывом и могучими стволами деревьев, подступивших к самому руслу.
        Зеленый влажный ковер, стелющийся под копытами скакунов, проглотил стук копыт, и стало слышно, как обезумевший от страха олень ломится через кустарник. Лай собак, напротив, практически не долетал до ушей всадников, и в этом не было ничего удивительного: между оленем и загонщиками теперь было как минимум пара миль.
        Опушка, открывшаяся перед Руфусом и его спутником, вначале была неширока, но через сотню шагов деревья разбегались по сторонам, и тропа утыкалась в высокое, почти по пояс, разнотравье, а, оставшийся по правую руку, бурелом бесследно исчезал за влажной, блестящей спиной ручья.
        Король уверенно направил коня к растущему посреди поляны дубу - это было единственное место пригодное для засады на зверя, и как опытный охотник, он безошибочно выбрал верную позицию. Из-под корней старого дерева можно было достать стрелой любого, кто появится из чащи - мощный королевский лук легко бил на двести шагов, а стрелял король так, что любой из лучников продал бы душу за такое умение. А вот зверь, вырвавшийся на простор из полутьмы, первые несколько секунд не видел охотника, а что еще надо человеку для того, чтобы получить шанс победить жертву?
        Рыжий придержал коня, легко спешился и сдернул с седла зачехленное оружие и колчан со стрелами. Конь, освобожденный от тяжкой ноши, радостно затряс головой и неторопливо побрел прочь, опустив голову в траву. Тирел тоже спешился, правда, не так быстро, как король: давала о себе знать рана, полученная еще в юные годы - ныло бедро, а после скачки боль поднималась по ноге вверх и нещадно терзала седалище и спину.
        Король ловко снарядил оружие и тут же несколько раз натянул лук, проверяя, не отсырела ли скрученная из конопли тетива, наложил на нее длинную охотничью стрелу с оперением из гусиных перьев, и замер, превратившись в слух. Охотничий инстинкт у Рыжего был развит чрезмерно, в пылу погони за зверем он сам становился зверем, забывая об осторожности, очертя голову бросаясь за добычей в стремительные воды или непроходимую чащу. Егеря любили его - после удачной охоты он мог щедро одарить тех, кто гнал зверя рядом с ним, но и боялись королевского гнева - за ошибки и нерадивость он наказывал сурово, мог и голову срубить.
        На любви к охоте и королевском азарте Тирел и построил свой расчет. Увлеченный гонкой за оленем Руфус был беззащитен, как ребенок, но стоило королю отвлечься, и…
        Сейчас сэр Вальтер боялся одного - схватиться с королем лицом к лицу. Выстоять против Вильгельма Рыжего в рукопашной было нереально - все, кто видел короля в бою, говорили, что с ним не справится даже разъяренный медведь. Тирел не переоценивал свои возможности. Он владел мечом и кинжалом, мог орудовать копьем или шестом, но… Рыжий бы легко перекусил его пополам, так что вызывать короля на бой сэр Вальтер не собирался. Для того, чтобы зарезать жертву, надо подойти близко и ударить клинком так, чтобы противник умер сразу, не успев схватиться за меч или лук. Это рискованно, ведь ни одно оружие не убивает мгновенно. Другое дело - выстрелить в ничего не подозревающего человека и на расстоянии наблюдать за его кончиной. Подло? Ну, в конце концов - это не дуэль, не рыцарский турнир. Убийство - оно и есть убийство, и нечего придумывать для него правила!
        Тирел не боялся, что его поймают. В любом случае, Генрих выручит, главное - придерживаться подготовленной версии: случившееся - несчастный случай. Никаких злых намерений, никакого умысла… Случайно сбитый прицел, стрела, скользнувшая по ветке дерева…
        Мало ли что случается на оленьей охоте! А вот умереть сэр Вальтер боялся. А для того, чтобы умереть, достаточно было допустить ошибку. Всего одну. Сейчас, когда мечта уже так близка…
        Тирел посмотрел на свои руки - пальцы тряслись, словно челюсти у немощного старика. Ему казалось - еще секунда, и все тело пробьет крупная, как от потери крови, дрожь. Он не должен промахнуться! Второго шанса Руфус ему не даст! Даже раненый - он достанет обидчика не стрелой, так мечом или кинжалом. Будь он проклят!
        - Приготовься, Вальтер! - приказал король негромко, оглядываясь через плечо. Казалось, он только сейчас заметил, что не один на поляне. - Олень близко! Если я не завалю его первой стрелой - цель в брюхо, чтобы пустить кровь.
        - Не думаю, что моя помощь понадобится твоему величеству, - сказал Тирел, глотая дрожь в голосе, и отцепил от седла свой лук и колчан со стрелами. - Но, если ты приказываешь… Где мне стать?
        Боже, что же будет, если он заметит? Он же все поймет с первого взгляда!
        - Стань левее, - король уже потерял интерес к спутнику, снова превратившись в зверя, учуявшего запах крови. Он даже не обернулся! - И чуть сзади…
        Левее и сзади! Сэр Вальтер едва заметно усмехнулся, грызя губу - лучшей позиции для выстрела нельзя было бы даже представить.
        Олень приближался. Огромный рогач ломился через чащу, обезумев от страха перед собачьим лаем, острым запахом мокрой шерсти гончих и человеческого пота, смешанного с потом конским. Хруст от сбитых веток стоял такой, что стрелок, подобный Вильгельму Рыжему, мог бы без промаха пустить в животное стрелу даже в полной темноте. Судя по звуку, олень должен был выскочить на открытое пространство справа, шагах в сорока от охотников.
        Между Тирелом и королем было не более пятнадцати шагов. Вильгельм Рыжий был облачен в обычный охотничий костюм - никаких доспехов вроде куртки из толстой буйволовой кожи, как во время кабаньего гона.
        Сэр Вальтер на миг закрыл глаза и перевел дух. Потом вытащил из колчана длинную двухфутовую стрелу с острым, как игла, наконечником длиной в пол-ладони. Его лук не шел ни в какое сравнение с мощным оружием короля, изготовленным из цельного куска тиса, но все же пущенная из него стрела без труда прошивала воина в легких латах с шестидесяти шагов.
        Стрела легла на тетиву.
        Король натянул свой лук плавным, полным силы движением опытного стрелка. Сэр Вальтер повторил движение Руфуса - скрипнул плетеный шнур, зашуршало, скользнув по кожаной оплетке, древко.
        Олень выпрыгнул на поляну, проломив широкой грудью стену из молодых деревец и кустарника. Он был прекрасен - рослый самец, украшенный великолепными ветвистыми рогами размахом футов в восемь! Выпуклые черные глаза мазнули по фигурам охотников и зверь, обнаружив угрозу, прыгнул в сторону, пытаясь уйти с линии стрельбы, но было уже поздно…
        Тренькнула тетива, и стрела порхнула над влажной травой легкой летучей тенью. Она настигла оленя в прыжке. Тирел не сразу понял, куда вонзился наконечник - самец успел приземлиться и прыгнуть еще раз, но во втором прыжке он замотал головой, и сэр Вальтер увидел оперение, торчащее из широкой шеи, ровно посередине ее. При приземлении передние ноги оленя подогнулись, он неловко ткнулся в землю отяжелевшей головой, сложился и заскользил грудью по мокрой траве.
        - Есть! - азартно закричал король, успевший наложить на тетиву следующую стрелу. - Есть!
        Зверь попытался подняться, захрипел, из пасти плеснуло темной кровью. Он вывернул голову, силясь увидеть своего убийцу, рухнул, на этот раз набок, и забил копытами в воздухе.
        Руки у Тирела перестали дрожать, лук скрипнул…
        Вильгельм Рыжий повернулся к своему придворному с радостной улыбкой на лице, и в тот момент, когда их взгляды встретились, сэр Вальтер спустил тетиву. Расстояние между ним и его жертвой не превышало полутора десятков шагов, и тяжелая стрела, пущенная почти в упор, пробила короля едва ли не навылет.
        В шею Тирел не попал, а угодил на два пальца ниже кадыка, в ее основание. Наконечник рассек горло и прошил позвоночник, выйдя с обратной стороны почти на всю длину стрелы: спереди осталось только оперение из белых гусиных перьев, но первая же попытка короля вздохнуть окрасила перья алым. Руфус остался стоять, но выронил лук и поднял руки к горлу, все еще не понимая, почему дыхание ему закрыл раскаленный стержень.
        «Сделано, - подумал сэр Вальтер, опуская оружие плавным движением бывалого стрелка. - Сделано, пропади оно пропадом!»
        Руки больше не ходили ходуном, он стал спокоен, словно на него спустилась благодать. Все было исполнено, и невозможность отступить, изменить хоть что-то разом уничтожила в Тиреле все страхи и сомнения. Король был убит. Застрелен на охоте. Случайно. Впереди у Тирела была спокойная, обеспеченная жизнь.
        Он улыбнулся Вильгельму, который уже умер, но все еще стоял перед своим палачом, сжимая ладонями пробитое горло.
        - Ты думал, что будешь править вечно? - спросил его Тирел, и тут же понял, что не говорит, а кричит и сам удивился этому. Зачем ему - убийце тирана - кричать? Он попытался снизить тон, но ничего не вышло: слова рвались из него, царапая гортань. - Ты думал - тебе все можно? Что ты всех поставил на колени, Рыжий? Что все тебя уважают и боятся?
        Руфус молчал. Возможно, что он уже и не слышал крика убийцы, глаза смотрели сквозь Тирела, по камзолу текла ярко-алая кровь.
        Тирел зашагал к нему, сжимая кулаки. Унижения, тяжелое безденежье, вечная необходимость пресмыкаться перед этим животным, мужеложцем, который, не стесняясь, развратничает с мальчиками и юношами в своих покоях!
        Что же ты никак не упадешь, тварь?!
        Король открыл рот, словно силясь что-то сказать, но лишь издал звук, похожий на скрип тележных колес - неприятный и тоскливый. И за его спиной ему ответил олень, который все еще пытался подняться, но валился на бок, запрокидывая свою красивую крупную голову, украшенную ветвями широких рогов. Словно в ответ на олений стон, Вильгельм упал на колени, не сводя глаз с приближающегося убийцы, и снова захрипел. Самец отозвался, и от этой переклички Тирела бросило в жар.
        Руфус упал и забил ногами по земле, а в двух десятках шагов от него так же бился в агонии застреленный им олень.
        Сэр Вальтер остановился над королем, наблюдая, как из крепкого тела вытекает жизнь. Зрелище было настолько захватывающим, что у Тирела перехватило дыхание. Он покрылся горячим, густым, как крестьянская похлебка, потом, и наклонился, стараясь впитать запах смерти, заполнивший воздух на опушке. Королевская кровь пахла так же, как любая другая - тяжело и солоно, но то чувство, что он испытал, убивая короля, было сильным, ни на что не похожим! Он словно впитал часть жизненной силы этого человека, забрал толику азартной, темной души Вильгельма. Он грыз эту доставшуюся ему часть, словно бродячий пес мясную кость - повизгивая от наслаждения. Это было…
        Это было… Прекрасно! Лучше, чем обладание женщиной! Сэр Вальтер убивал не раз, но никогда до того чужая кончина не приносила ему такой чувственной радости!
        Тирел опустился на колени и приблизил свое лицо вплотную к лицу умирающего. Государю перед смертью полагалось сказать что-нибудь историческое, что-то, что стоит передать потомкам. Но Рыжий ничего не говорил, он скрипел несмазанной осью и бился, как в падучей, а потом выгнулся и замер. Сэр Вальтер смотрел на каменеющее в смерти лицо человека, державшего в страхе всю Англию, без сожаления и участия. Осталась только радость освобождения. Он только что выторговал себе новую судьбу. Что с того, что ценой чужой жизни? Новая судьба должна дорого стоить!
        Он оперся на руку, чтобы встать и тут же замер в новом приступе страха, заполнившего тело от пяток и до макушки. За его спиной звучали шаги. Осторожные шаги по траве, крадущей звуки.
        Свидетель! Свидетель преступления!
        Рука убийцы легла на рукоять кинжала. Легла очень медленно, чтобы не вспугнуть приближающуюся жертву. Одним стремительным движением Тирел вскочил, выхватывая клинок… Сталь рассекла пустоту, и он, потеряв равновесие, едва не рухнул на тело убитого им монарха.
        Никакого свидетеля не было. К нему шагал конь короля. Он медленно брел, пощипывая сочную траву, волоча по земле поводья. Подойдя к лежащему навзничь хозяину, он ткнулся мордой в окровавленную ладонь и недовольно фыркнул.
        Сэр Вальтер сунул кинжал в ножны и, выпрямившись, окинул опушку взглядом победителя.
        По листьям сползали капли сгустившейся влаги, приглушенно перекликались птицы. Шумел за деревьями невидимый ручей. В нескольких шагах лежал мертвый олень, и по сочной зелени веером разбрызгало темные красные капли его крови. Под ногами Тирела начал застывать труп короля. Мертвый олень. Мертвый король.
        Право же, охота удалась!
        Он подобрал оружие и свистом подозвал коня. Тот испугался запаха мертвечины, и сэру Вальтеру пришлось его успокаивать, прежде, чем сесть в седло. Со спины скакуна тело Руфуса казалось меньше - словно среди травы виднелся случайно застреленный ребенок. Король лежал на спине, разбросав руки и нелепо скрестив ноги - жалко, не по-королевски. Тирел поймал себя на том, что хочет перекреститься, но сдержался. Уж креститься, определенно, было бы лишним! Причем тут крест Господень! Зачем? Разве не провидение пустило роковую для монарха стрелу? Конечно, провидение! Так что - все правильно, и Господу нечего делать на этой поляне…
        Глава 7
        АВГУСТ, 1100 ГОД. АНГЛИЯ.
        НЬЮ-ФОРЕСТ. ГЕМПШИР.
        Сэр Тирел черпнул поостывшую похлебку деревянной ложкой, шумно всосал в себя густую наваристую жидкость, оторвал кусок от темной краюхи хлеба и принялся жевать так, что задвигались уши.
        Варево действительно было вкусным, хотя Филипп чувствовал себя слишком голодным для справедливой оценки. И запахи кухни - кислые и неприятные - мешали. И человек, сидящий напротив, вызывал отрицательные эмоции. Все это задание, миссия, с которой его прислали, рождала лишь брезгливость, раздражение. Такого с ним никогда еще не случалось, и Филипп чувствовал себя усталым как никогда. Хотелось закончить все как можно быстрее, забыть и эту харчевню, и дождь, постоянно сочащийся с небес, и лисью мордочку высокородного убийцы, чавкающего крестьянской похлебкой, и то, что в нескольких милях лежит остывшее тело короля. Как было бы здорово мгновенно, всего лишь щелкнув пальцами, очутиться на палубе парусника, режущего носом сине-зеленые волны Эгейского моря. Или на дороге, ведущей от гавани к стенам обители, так, чтобы, не торопясь, подняться наверх и посидеть немного у виноградника, прямо на пыльной теплой земле у скалы…
        Старею, подумал Филипп, кивая головой.
        Он почти не слушал того, что говорил Тирел. Главное убийцей было сказано. Главное им было сделано. Тирел и живым еще был только потому, что в планах пославших Филиппа людей ему были отведены несколько дополнительных дней жизни. Так что сэр Вальтер скорее был мертв, чем жив, но сам еще об этом не знал. И не должен был узнать до самого последнего момента. Велико ли удовольствие тащить на себе мертвое тело на десятки лиг? Невелико. Да и увидеть Тирела должны были в нескольких городах по пути следования живым и невредимым. А что потом исчез - так и должно быть. Разве может не испугаться до смерти человек, убивший короля? Пусть случайно застреливший, но…
        Убийца был многословен, похлебка сытна, вино шибало в ноздри кислотой недолюбленного солнцем местного винограда. Появившаяся со двора хозяйка оказалась действительно хороша собой: дородна, но не толста, взгляд у нее был соответствующий, настолько выразительный и не оставляющий места сомнениям, и Филиппу невольно подумалось, что ни один олень в округе не носит таких раскидистых рогов, как хозяин харчевни «Под дубом»…
        - … далее все пошло, как замышлялось, - сказал Филипп. - Никаких неожиданностей. Никаких тягот. Даже в проливе нас не болтало.
        - Не сомневаюсь, - проскрипел негромко собеседник. - Хочется верить, что сам Бог защитил вас от дальнейших несчастий. Думаю, что тело никогда не найдут…
        - Я тоже так думаю. Я лично задушил его и спрятал труп в торфянике.
        - В болоте плоть может не гнить годами.
        Филипп пожал плечами.
        - Пусть. Голый человек без лица может оказаться кем угодно, господин.
        В окна монастыря било яркое и отчаянное осеннее солнце, и от этого комната наполнялась легким прозрачным светом. Лучи бегали по выбеленным известью шершавым стенам, по массивному столу старой работы, по разбросанным на нем свиткам…
        За этим столом Филипп хотел бы видеть Ираклия, но…
        Человека, сидевшего в кресле наставника, Филипп никогда не встречал до сего дня. Посланник был худ, лыс, и голос его так неприятно звучал, что заставлял ежиться. В словах приезжего можно было различить легкий германский акцент, но на германца он не походил, скорее уж на дака[120 - Даки (лат. Daci) - группа фракийских племен. Центральная область расселения даков располагалась севернее нижнего течения Дуная (на территории современной Румынии). Даки известны грекам с V века до н. э.]. Он был прислан с миссией, и треть солида лежала перед Филиппом, подтверждая полномочия гонца.
        - Что ж… - произнес человек, и Филипп едва сдержался, чтобы не передернуть плечами. - Я доложу о том, что поручение выполнено. А это… Это передали вам для ознакомления.
        Филипп знал, что будет в свитке.
        Он сломал печать с ликом императора Константина и развернул письмо.
        «Так повелел Первый, - стандартная формула в конце текста. Почерк у писавшего был лучше, чем у монастырского каллиграфа, менее вычурный, без завитушек, строка получилась удивительно ровной. Назначение состоялось. Он прошел весь путь от начала до конца. Чумазый мальчишка стал Легатом.
        Он еще раз пробежался глазами по письму.
        Все формальности соблюдены, а это означает, что теперь станет еще больше хлопот.
        «И пусть исполнится воля Его».
        Подписи не было, только кто-то твердой рукой вывел под приказом единицу.
        - Амен, - сказал Филипп.
        - И еще это, - прибывший протянул Филиппу увесистый кожаный кошель, звякнувший при передаче. - Здесь пятьдесят распиленных и склеенных смолой монет, Легат. Вам решать, кто получит из ваших рук особые полномочия, кто и когда станет обладателем этих монет. Только вам. Ваше решение и только ваша ответственность. Надеюсь, что вы это понимаете?
        Легат кивнул.
        Он давно знал, что наступит день, и его назовут Легатом официально. Так, как много лет называли наставника, с большой буквы - Легат. День настал, но в душе Филиппа не было радости. Мир не изменился в тот момент, когда он шагнул на высшую ступеньку лестницы, разве что груз ответственности, много лет лежащий у него на плечах, стал еще тяжелее. Впервые с той поры, как в гавани Патмоса догорала пиратская галера, он почувствовал себя одиноким. По-настоящему одиноким. Отныне его сомнения - только его сомнения, его боль - только его боль. Ираклий, упокой, Господи, его душу, был сильным и жестоким человеком, Филипп не мог сказать определенно, испытывал ли наставник сомнения, руководя действиями Легиона, но рядом с ним сомнения самого Филиппа почти всегда отступали…
        Придется привыкать жить по-другому.
        - Огорчительно, что вы потеряли своих Двенадцать, - продолжал собеседник, - но на все Его воля! Думаю, вы легко восполните потери. А пока будете этим заниматься - можете отдохнуть. Представляю себе, как тяжело вам пришлось в последнем путешествии…
        Человек, привезший письмо, говорил складно, как столичный глашатай. Речь его лилась плавно, интонации были выверены - в меру пафоса, в меру нескрываемой властности, но сдобренной уважением к собеседнику, в меру сознания собственной значимости. Чувствовалось, что гонец не в первый раз произносит подобные речи. Заученные слова походили на чучела - живые по форме, мертвые по содержанию.
        Разве этот человек мог понять, что такое терять своих солдат? Что такое жить на лезвии меча? Разве мог он представить то, что каждому из легионеров пришлось пережить не один раз? Филипп вспомнил, как много лет назад, умирая в пустыне, пил змеиную кровь, не чувствуя ни отвращения к тому, что делал, ни вкуса жидкости, тонкой жгучей струйкой стекавшей по высохшему горлу…
        Зато сейчас временами не мог избавиться от жгучей горечи на языке.
        Трудности…
        В сравнении с той миссией задание в Англии выглядело сущей безделицей, а не будь по дороге шторма и кораблекрушения, его можно было бы и вовсе назвать познавательной прогулкой…
        Человек, сидевший за столом, мало понимал в деталях профессии Филиппа. А, возможно, совсем ничего не понимал. Человек этот, несомненно, не был воином - подобных себе Легат узнавал бы с первого взгляда. Вернее, он не был воином в доступном большинству смысле слова. Нет, гонец, несомненно, умел обращаться с мечом, прекрасно держался в седле, но настоящим его оружием была не сталь и не стрела. Привезший Филиппу новое назначение, золото и приказ Первого, не привык действовать «в лоб» - ведь вовремя перехваченное письмо да подслушанный ловким шпионом разговор убивают куда вернее, чем лезвие меча. И смерть одного, но очень важного человека громит армии и разрушает государства куда как надежнее, чем гибель тысяч солдат на поле брани.
        Да, этот маленький неприятный мужчина с острым колющим взглядом привык действовать исподволь - вечный секретарь, вовремя подающий нужную бумагу, вечный гонец, доставляющий по назначению запечатанный печатью Первого пакет. Вечно второй. Или вечно третий. Вечно незаменимый - глаза, уши, язык господина. Пожалуй, Филипп мог бы убить его ударом кулака - стоит чуть наклониться вперед и попасть в висок, туда, где бьется жилка под землистой пористой кожей. Но смерть гонца ничего не изменит - на его место шагнет другой, с иным лицом, фигурой, голосом, но точно такой же по сути.
        «Как я шагнул на место Ираклия, - подумал Филипп отстраненно. - Прости, наставник, что я одеваю твои еще теплые сапоги. Так уж тут заведено - из рук в руки. Пожалуй, и мне пора поискать своего Спироса».
        - Да, - сказал он вслух. - Путешествие было не из легких и мне очень жаль моих людей. Всего двое из Двенадцати… Сейчас мы не сможем действовать в полную силу, но к началу лета Первый может рассчитывать на меня.
        Гонец сдержанно кивнул.
        - Мой наставник, Ираклий… - спросил Филипп. - Я хотел бы знать…
        - Он умер, - ответил приезжий быстро, не отрывая взгляд от пергаментов, лежащих перед ним.
        - Я понимаю, - отозвался Легат сдержанно.
        - Он умер здесь, - добавил посланник, и Филипп уловил в его голосе раздражение. - Я не понимаю, зачем ему надо было ехать на этот остров… Забираться в глушь… Его могила на монастырском кладбище. Он оставил вам, Легат, какие-то бумаги, не имеющие отношения к делу. Они у настоятеля. Это все.
        Филипп повернулся и пошел к двери.
        - Да, Легат, - сказал приезжий ему в спину. - Примите соболезнования. Нам было известно, что ваши отношения с легатом Ираклием выходили за рамки общепринятых, но порою такое допускается. Ваш наставник был чрезвычайно полезным для Легиона человеком, и мы надеемся, что вы станете таким же. Удачи. Уверен, что к началу лета мы свяжемся с вами. Где вас искать?
        - Направьте гонца в Салоники, - ответил Филипп, стоя в дверях. - По известному вам адресу. Меня не ищите, я сам объявлюсь. цветок, тихонько гудя, и снова принимались ползать по желтой сердцевине, пачкая брюшко тяжелой пыльцой.
        Филиппу тоже хотелось присесть среди цветов, неподалеку от могилы Ираклия и посидеть, подумать. Определенно, мир без наставника отличался от того мира, в котором Легат Ираклий был. В этом новом мире Филиппу было не к кому обратиться за советом, не на кого опереться. Он должен был полагаться только сам на себя. Оказалось, что осиротеть в любом, даже самом что ни на есть зрелом возрасте - очень неприятная штука.
        Прислушиваться к монотонному бормотанию у себя за спиной Филипп не стал - различимы были только отдельные слова, остальное сливалось в ровный гул - отметил про себя, что сопровождающий уже в третий раз читает одно и то же.
        «Здесь все началось, здесь все и окончится, - подумал Филипп спокойно. - Когда-нибудь я тоже приеду сюда, отец. Приеду, как ты - почувствовав, что пришла пора заканчивать земные дела. Приеду один, спрятавшись от всех, словно кот, который, учуяв скорую смерть, уходит умирать подальше от глаз, и лягу в землю неподалеку от этой могилы. И если у тебя хватит терпения меня дождаться, мы о многом поговорим, наставник. Мы так мало говорили друг с другом при жизни…»
        Легат встал, и монах облегченно вздохнул.
        - Мне также поручено передать вам письма и бумаги, - сказал он негромко. - Следуйте за мной, мой господин.
        В мирное время носить оружие в стенах обители было запрещено, поэтому на входе Легат протянул меч одному из монастырской стражи и, когда клинок с ножнами скрылся из глаз, недовольно покачал головой. Монах смешно косолапил впереди и постоянно оглядывался, словно опасаясь, что Филипп куда-то убежит.
        Перед небольшим, грубо сложенным, домиком, стоящим в глубине двора, сопровождающий приостановился и указал рукой на дверь.
        - Все, что оставлено на столе, - пояснил он и дернул щекой, - ваше. И ларец. Настоятель сказал - можете брать.
        Филипп кивнул и прошел вовнутрь, пригнувшись, чтобы не зацепить низкую притолоку. Сомнительно, чтобы решение о передаче ему бумаг принимал настоятель. Связь Легиона с церковью никогда не была очевидной. Для настоятеля Ираклий был гостем, скорее всего, с рекомендательными письмами, но, несомненно, человеком посторонним. А вот приезжий, похожий на дака… Тот мог отдавать приказы, вполне мог. Предварительно ознакомившись с бумагами, порывшись в ларце… Что ж, спасибо ему за это - в его власти было и ничего не отдавать.
        В домике оказалось на удивление светло. Выходившее на западную стену окно было приоткрыто, широкая кровать из оструганных досок опрятно застелена одеялом из овечьей шерсти. На аккуратно сколоченном столе лежали несколько свитков, стояли бронзовая чернильница и огарок свечи на глиняном блюдце. В изголовье кровати притаился дорожный ларец Ираклия, темный от времени и тяжелый, как кусок металла.
        Перстень Легата монахи, омывавшие тело перед похоронами, сняли и оставили на столешнице, на куске ткани. Покрутив массивное кольцо в руках, Филипп надел его на безымянный палец. Перстень пришелся впору, словно новоиспеченный Легат всегда носил этот тайный символ власти на правой руке. Усевшись за стол, он просмотрел бумаги Ираклия: ничего, что касалось бы деятельности Легиона, сплошь хозяйственные записи. И лишь потом заглянул в ларец.
        Небольшой красиво инкрустированный кинжал, гемма с женским профилем - на вид очень старая, серебряное тусклое зеркало, пядь светлых волос, перехваченных красной нитью…
        Наброски на обрывках пергамента, сделанные тушью из каракатицы - рисунки в несколько линий, похожие на эскизы к фрескам в греческом стиле.
        Профиль кудрявого мальчишки с курносым вздернутым носом…
        Мальчишка в анфас - широко расставленные глаза, вихры, спадающие на лоб, щербатая улыбка…
        Девушка, волосами которой играет ветер…
        Галера под парусом…
        Незаконченный силуэт девушки - той самой, чей профиль был на первом эскизе - Филипп мог за это поручиться…
        Гребень волны и висящая над ним в восходящем потоке чайка…
        Скупые линии. Едва заметная штриховка, нервный пунктир, лишь обозначенная тень… Странно, но эти небрежные рисунки были настолько живыми, что Филипп немедля пересмотрел их еще раз.
        Рисунков оказалось немало: некоторые совсем истрепались, некоторые явно были сделаны совсем недавно, но все они, несомненно, вышли из-под одной руки.
        Лица. Фрагменты пейзажей. Узкая кошачья морда. Ворон. Оскалившийся пес. Щенок, гонящийся за хвостом. Дельфины, взмывшие над волной. Рыбачьи лодки на воде в бухте. Опять курносый мальчишка…
        С куска пергамента на Филиппа смотрел Спирос. Он сам смотрел на себя через сорок прошедших лет, истончивших края рисунка, расчертивших морщинами и шрамами кожу Легата, покрывших его душу коркой, толстой, как кожа боевого слона.
        Кудрявый мальчишка.
        Скуластый юноша, по-монашески остриженный «под горшок».
        Молодой мужчина, упрямо склонивший голову.
        Девушку Филипп не знал. Никогда не видел, он мог бы вспомнить почти каждого из тех, с кем сталкивался за последние двадцать лет, а ее не помнил.
        Если сам он на рисунках взрослел, то она оставалась молодой. Ираклий повторял ее профиль десятки раз, словно пытался запомнить, потом рисовал полупрофиль, потом силуэт… Менялись сюжеты, пейзаж вокруг, но девушка оставалась юной и красивой. И волосами ее все время играл ветер.
        Легат снова достал из ларца прядь светлых волос, перевязанных красной нитью, и на мгновение закрыл глаза.
        Ничего.
        Кем была она в жизни сурового командира Легиона?
        И была ли она в его жизни? Может быть, просто прошла рядом, скользнула, оставив после себя почти незаметный след?
        Филипп лег на застеленную кровать, прямо поверх одеяла, и неподвижно пролежал несколько минут. Было очень тихо, как бывает на островах осенью, когда звуки исчезают, растворившись в дыхании остывающего моря.
        Лопнула беззвучно последняя нить, соединяющая его с прошлым.
        Все закончилось там, где началось. Отныне и навсегда Филипп был один.
        Если…
        Если…
        А что если?

* * *
        На веранде таверны пахло сыром и только что жареной на оливковом масле рыбой. Хозяин, получивший щедрую оплату за обед и надеющийся получить не меньше за ужин, был любезен до отвращения и то и дело кланялся, напоминая Филиппу отца.
        Легат успел проголодаться и теперь с аппетитом поел, запивая рыбу прохладным легким вином. Ночь обещала быть стылой, с моря потянуло сыростью и запахом дождя, но возвращаться в монастырь Филипп не собирался. Не хотел. Место для ночлега можно было найти здесь, прямо под навесом, укрыться плащом, а если совсем будет холодно, то уйти ночевать на сено. А еще лучше спуститься в порт и найти приют на тариде, которая с утра тронется в путь. Когда-то Спирос любил спать на пришедших в гавань кораблях и мечтать о том, как однажды галера увезет его прочь…
        Маленьких мальчиков с островов всегда тянет в путь.
        Филипп усмехнулся.
        - Послушай-ка, любезный, - сказал он, обращаясь к трактирщику. - Подойди поближе да постой, пока мы поговорим… Скажи, а нет ли у тебя сына?
        Глава 8
        ИУДЕЯ, КАПЕРНАУМ, КАНУН ПЕСАХА, 30 ГОД Н. Э.
        Иногда он пугал меня.
        Иногда я подозревал, что разум его корчится в объятиях безумия. Что демоны лишают его сна, заставляют снова и снова придумывать невыполнимые планы, мечтать о недостижимом.
        Иногда он, напротив, поражал мое воображение четкостью рас-суждений и намерения его не вызывали сомнений: лишь желание помочь осуществить столь дерзко задуманное.
        Он открылся мне далеко не сразу. Вообще, те, кто считали его доверчивым и недалеким (а таких после его смерти было достаточно), ошибались.
        Иешуа был осторожен, да и как могло быть иначе? Кругом было полно шпионов, и болтливый язык мог довести человека до неприятностей задолго до того, как он успевал что-то сделать. В Иудее, Галилее, Самарии было неспокойно. Случилось это волнение не сегодня и не вчера - здесь всегда жили так. У нас никогда не бывало тихо, иначе мы бы не обращали свои помыслы на машиаха, приход которого должен был даровать нам размеренную, благополучную, сытую жизнь. Шли годы - многие десятки, а то и сотни лет, и всегда, понимаете, всегда находились те, кто дразнил народ, призывая его к неповиновению! А народ наш от природы таков, что, заслышав речи зачинщика, сразу бросается на бунт, так и не разобравшись, кто же в очередной раз призвал его пролить кровь: машиах, которого ждали, безрассудный бунтовщик или жаждущий власти и поклонения безумец?
        Хорошо это или плохо - сложно судить, слишком уж запутана история моего народа. Слишком часто менялись толкования событий, случившихся в прежние времена, слишком часто те, кого вначале считали Предсказанным, оказывались обыкновенными людьми или, что хуже, лжецами, пройдохами, не имеющими ни пророческого дара, ни отношения к самому Пророчеству. А возможно, мы множество раз не замечали, что машиах уже среди нас, и дар его выплескивался вместе с кровью на горячие от солнца камни, пропадал всуе.
        Идя в Капернаум, я не знал, кого встречу и, конечно же, не знал, что эта встреча изменит мою жизнь. В мои тогдашние годы и не представить было, что не мы выбираем дороги, по которым ходим, а они выбирают нас. Сжимая в руках рукоять сики (как же привычна она была мне, я словно родился с нею в рукаве!), я шагнул в круговорот событий, шагнул - и до сих пор не могу из него выбраться. Правы те, кто говорит, что один миг меняет жизнь. Если бы мы знали, о каком именно миге идет речь! Но нам не дано знать, в какой именно момент мы оказываемся на перекрестке дорог, нам не предугадать, куда они ведут, и любой свой выбор мы всегда делаем вслепую.
        Раз за разом - от рождения и до самого конца.
        В ту последнюю зиму Иешуа часто бывал беспокоен. Он уходил в холмы один, еще до рассвета, и возвращался поздней ночью, продрогший, голодный с запавшими глазами. Проповеди его, на которые собиралось все больше и больше народа, стали страстными, но куда менее логичными, чем те, с которых он начинал. Все желающие услышать Га-Ноцри уже не вмещались в синагоге Капернаума, и те, кому не удавалось пробраться вовнутрь здания, расспрашивали счастливчиков, успевших занять место в зале, что именно говорил равви. Несколько раз я слышал настолько вольный пересказ проповедей Иешуа, что удивлению моему не было предела.
        Несмотря на то, что слухи о Га-Ноцри были противоречивы - одни считали его пророком, другие же - мошенником, поклонников у него прибавлялось с каждым днем. Ничего удивительного - я и сам был горячим его поклонником! Его притчи трогали меня, заставляли совершенно по-другому смотреть на мир: что с того, что большинство этих историй я слышал и ранее: в устах моего друга даже многократно рассказанное приобретало иной смысл!
        К Иешуа нельзя было оставаться равнодушным - каждый знающий его испытывал либо любовь, либо ненависть - серединных чувств он не вызывал.
        Его истории передавали из уст в уста, искажали, пересказывали своими словами, меняли для того, чтобы сделать их смысл доступнее (хотя Иешуа старался никогда сложно не говорить!). О нем сочиняли сказки, а Восток любит сказки, его бранили почем зря, а Восток любит тех, кого бранят, - и эти россказни приводили к тому, что ряды жаждущих увидеть Га-Ноцри, умножались.
        Кто же не захочет увидеть своими глазами человека, который умудрился накормить несколькими рыбами и хлебами тысячи верующих?
        Я сам слышал множество историй, в которых количество верующих, рыб и хлебов разнилось от рассказа к рассказу! Я сам присутствовал на проповеди, после которой слухи о сыне Божьем, накормившем верующих, начали расти словно трава после ливня, но кто поверит очевидцу? Всем известно, что нет больших лжецов, чем они!
        Не было тысяч голодных верующих.
        Иешуа любили слушать, но как собрать на проповедь несколько тысяч человек вне стен Ершалаима? Не было хлебов и не было рыбы. Улов братьев Зевдеевых в этот день оказался скуден и хлеб закончился, а женщины еще не успели испечь новый, и мы все вместе не смогли бы накормить досыта и десятка гостей!
        «Но что же было?» - спросите вы.
        Было то, что было…
        Был рассказ Иешуа о пище духовной - о хлебе жизни, о познании мира, которое радует алчущего более, чем пища земная. О любви к ближнему и любви к Богу, которые важнее для человеческой души, чем хлеб да рыба для тела.
        Слушавшие его - внимали и запоминали слова, вот только что понимали они из сказанного?
        Через много лет после смерти Иешуа я услышал рассказ о Чуде умножения хлебов из уст немолодого минея.
        Он говорил вдохновенно, прикрыв глаза тяжелыми коричневыми веками, и ритмично качал головой, словно молящийся равви. Изредка в его повествовании проскакивали фразы, которые напоминали мне сказанное в тот день - помню, что говорили о манне небесной, которой кормился народ наш в пустыне. Помню речь Иешуа о вечной жизни для тех, кто уверует искренне… Только слово «бессмертие» для него имело другой смысл, и под «жизнью вечной» он понимал совершенно иное.
        Тогда мы сидели на берегу Генисаретского озера и по левую руку от нас рассыпалась белыми коробочками по склону, скатываясь к воде, Тивериада - город Ирода Антипы, того самого Антипы, что построил свою столицу на старых могильниках. Того самого Антипы, что презрел Закон Израиля и сотворил кумиров - во дворце его стояли статуи животных и людей. Того самого Ирода Антипы, что превыше власти Яхве полагал власть кесаря Тиберия. Того самого Антипы, что без зазрения совести умертвил безобидного Иоханана Окунающего.
        В этом городе жили греки, римляне, египтяне и далекие от веры отцов евреи. Благочестивые иудеи избегали селиться в Тивериаде, несмотря на то, что город был просторен, светел и чист. Он был построен на старых костях и, согласно Писанию, несчастья ожидали тех, кто жил в нем. Некоторые из непримиримых даже не хотели проходить его улицами, чтобы случайно не осквернить стопы прикосновениями мертвой плоти. Я был в Тивериаде - красивый город. Я не думаю, что мертвецы, упокоившиеся в своих могилах, могут причинить кому-то зло или принести несчастье. Но, как говорил Иешуа, - каждому воздастся по вере его.
        Погода менялась, может быть, поэтому Петр с Андреем с утра вернулись с пустыми сетями. Над восточным берегом кружилась не сулящая ничего доброго дымка, а легкий ветерок, подувший с севера еще перед рассветом, сменился резкими, сильными порывами. От тяжелого дыхания небес по поверхности озера разбегалась рябь, редкие лодки, вышедшие на воду вопреки здравому смыслу, спустили паруса и на веслах заспешили к берегу.
        Собиралась буря.
        Капернаум, едва видневшийся на противоположном берегу, затянуло совсем. Дождь все никак не проливался на землю, только тяжело и влажно дышал, скрывшись в обрывках туч, которые волокло в вышине. В этот день, если верить тому минею, Иешуа совершил два чуда: умножил хлеба и рыб да перешел Тивериадское море по воде аки посуху. И у этих чудес было много очевидцев. Думаю, что за свою жизнь я встречал тысячи людей, кто утверждал, что лично отведал хлеба из рук Га-Ноцри, и тысячи тех, кто лично видел, как он в бурю перешел озеро от берега к берегу.
        То, о чем говорят тысячи, не может быть неправдой.
        Я был там.
        Он действительно накормил множество людей. Но что то была за пища?
        В тот вечер действительно случилась буря.
        И после нее в Капернаум действительно приплыла одна лодка.
        Но это не вся правда. Мы едва избежали смерти, обессилели, продрогли. Нас рвало озерною водою, которой мы нахлебались в избытке. Упав на берегу, мы едва ли не рыдали от радости спасения, оттого, что счастливо избежали смерти.
        И Иешуа был одним из нас. Его рвало, как и меня - мучительно и долго. Руки его были покрыты ссадинами, плечи в кровоподтеках. Он многое бы отдал за то, чтобы в бурю идти по воде, а не барахтаться в ней, теряя силы…
        Но в рассказах минеев он шел по воде, и буря была бессильна перед ним. Это был хороший рассказ о том, как мой друг свершил чудо и спас нам жизнь. Прекрасный рассказ.
        И зачем нужна правда о том, как мы едва не утонули в ту ночь, когда есть такая сказка?

* * *
        Походка Мириам была легкой и неслышной, словно она едва касалась земли ногами. Ходить босиком она не любила, предпочитая сандалии по греческой моде, хорошие сандалии, с тонкими сыромятными ремешками, оплетавшими стройные загорелые икры. И кетонет ее был цельнотканым, с геометрическим узором по подолу - такой стоит немалых денег у ткачей в Иерусалиме, еще дороже у греков в Кейсарии Стратоновой, а уж привезенный из Рима - никак не меньше трех золотых монет.
        На плече Мириам несла кувшин для воды, а на лице - улыбку. Ту самую улыбку, что превращала ее в красавицу.
        - Пойдем со мной, Иегуда, - сказала она. - Нам надо поговорить.
        В саду царила прохлада, в тени деревьев не беспокоили мухи, и выходить на солнце мне совсем не хотелось. Но я запер в денежном ящике гвиль, на котором делал записи, отнес казну в дом и послушно потащился за ней к колодцу, по самому солнцепеку.
        Пока мы не отошли от дома, она молчала, и лишь свернув за угол, произнесла:
        - Я знаю, что ты умеешь хранить тайну…
        Я кивнул.
        - Это хорошо, - продолжила она. - Дело в том, Иегуда, что он собрался на верную смерть и не послушает никого. Он говорил тебе о своих планах?
        - Да.
        - А рассказывал ли он о том, что мы едва успели уйти из Ерша-лаима два года назад? Еще до того, как ты появился здесь?
        - Я слышал эту историю.
        - О… Это была интересная история, - усмехнулась Мириам, но улыбки не получилось, а получилась какая-то странная горькая гримаса, сразу состарившая ее на добрый десяток лет. - Настолько интересная, что я еще полгода ждала, что у наших ворот появится римская стража и его распнут тут же, на площади. Ты знаешь, что такое страх, Иегуда. Ты сам бежал много раз.
        - Я полжизни бегаю, Мириам. И не думаю, что остепенился.
        - Тогда, в Ершалаиме, он назвался машиахом и призывал народ к неповиновению. Нам просто повезло, что на Песах в столицу пришло много проповедников и нас не сразу услышали… А когда услышали - не поверили. А когда поверили - не успели поймать. Но рано или поздно везение заканчивается. Он снова пойдет туда. Он снова будет проповедовать. Он снова скажет, что он машиах… Только на этот раз его услышат… Слишком многое изменилось за эти два года. Два года назад я никогда бы не поверила в то, что Антипа убьет Иоханана. Но он убил его.
        - В Ершалаиме на Песах всегда много машиахов, - сказал я совершенно серьезно. - Они приходят на праздник из разных мест. Я сам знавал добрый десяток. А после праздника, благодаря тем, у кого длинный язык и не очень быстрые ноги, у ворон много новой еды. Но соблазн есть соблазн… Он учитель, Мириам. А учитель должен учить. Кто из проповедников откажется выступить перед благодарной толпой? Где еще можно рассказать о себе и своем учении такому количеству народа, как не в Ершалаиме перед Пейсахом?
        - И дать себя рассмотреть такому количеству шпионов Каифы и Афрания? - подхватила она с горечью в голосе. - Иегуда, он не послушает ни меня, ни тебя. Он снова пойдет учить и не в моих силах сказать ему - остановись!
        Я кивнул.
        - Я прошу тебя, будь рядом с ним. Защити его, если это будет в твоих силах.
        - Я сделаю это в любом случае.
        - Спасибо…
        В ее взгляде была искренняя благодарность, но мне показалось (я не мог ошибиться, и от того, что я увидел, мне стало зябко посреди жаркого дня!), что в глубине глаз Мириам притаилась смертная тоска.
        Возможно, что все это я придумываю сейчас, когда безжалостная клепсидра отсчитывает последние капли моей земной жизни, но ощущение обреченности, которое я разглядел в ее взоре, между взмахами пушистых ресниц, и сегодня заставляет меня ежиться, словно под струями ледяного дождя.
        - Я знаю, что ты друг ему…
        «И тебе…» - подумал я, но ничего не сказал вслух.
        Что с того, что одно присутствие Мириам заставляло мое сердце биться чаще? Что с того, что я готов был вечно смотреть, как она ходит, поворачивает голову на высокой красивой шее, как, сидя у огня, подперев щеку рукой, слушает речи Иешуа? Что с того, что мне снился запах ее кожи и волос, и сны эти были беспокойны и горячи? Я мог вожделеть ее в мечтах даже наяву, я мог смотреть на нее издалека, я мог отдать за нее свою жизнь, если бы это потребовалось. Но более ничего. Она была женщиной моего друга. Его женой. И этим все сказано, во всяком случае, для меня. В жизни я много раз делал поступки, о которых не хочется вспоминать. Многие заповеди Моисеевы я нарушал несчетное количество раз. Но не эту.
        - Я готов сделать все, Мириам, - ответил я, глядя себе под ноги. - Сражаться за него, убить, рисковать жизнью. Пусть это звучит смешно, но я готов даже умереть для него. Вот только незадача - ему все это не надо. Он не примет самопожертвования ни от тебя, ни от меня…
        Земля была прогрета весенним ярким солнцем, но еще не высушена до звона, и под нашими ногами вилась легкая и мягкая пыль, покрывавшая тонким слоем все улицы Капернаума. Ближе к берегу ее становилось меньше, земля влажнела от набегающих на плотный песок коротких волн, но по дороге к колодцу мы шагали, оставляя за собой клубящиеся следы.
        - Он ни от кого его не примет, - неожиданно зло сказала она. - Ни от кого. В прошлый раз я едва заставила его спасаться бегством. Он был уверен, что ему ничего не грозит. Что стоит властям арестовать его, и восстание неминуемо - народ не даст его в обиду!
        Колодец в Капернауме был старше, чем сам город, а сам город насчитывал в своей истории столько лет, что дата рождения его терялась в глубине времен. Говорили, что это место помнило царя Соломона, но точно никто не знал возраста поселения - и неудивительно: здесь каждый камень мог оказаться из кладки здания, построенного предками в незапамятные времена. А мог отколоться от скалы пару сотен лет назад - то есть, почти вчера по здешним меркам.
        Кладка колодца была очень стара - это становилось понятно с первого же взгляда. Источенные ветрами и песчинками камни плотно прилегали друг к другу, хотя снаружи никаких признаков скрепляющего раствора было не заметить - годы загладили щели между камнями, хамсины и зимние дожди неровно изгрызли верхний край. Каменная крышка приоткрывала черный зев колодца, прямо на ней лежало кожаное ведро на длинной веревке да глиняная кружка.
        - Я уже не боюсь за него, - сказала она, пока я вытягивал ведро наверх. - Страх - это сомнения в исходе. Сомнений больше нет: сколько раз можно искушать судьбу? Раньше у меня были дурные предчувствия, а теперь я точно знаю - все кончится плохо. И с этим ничего нельзя поделать.
        - Ты пробовала остановить его?
        - Сотни раз! Он улыбался мне и делал по-своему. А ты? Ты пытался сказать ему, что гордыня убьет его?
        - Это не гордыня, Мириам. Это что угодно, только не гордыня.
        - Назови, как хочешь! До тех пор, пока он вдалеке от Ершалаи-ма - он всего лишь слух! Слух о том, что где-то на севере есть человек, который называет себя машиахом. Но, как только он начнет проповедовать в толпе, как только его услышат - а его обязательно услышат! - его убьют. Убьют, как Иоханана. До тех пор, пока Га-матбиль смывал грехи водой в пустыне, Антипа над ним посмеивался, но когда тот пришел под стены его дворца… Я не хочу его терять! Придумай что-нибудь, Иегуда! Обмани его! Уведи куда-нибудь! Придумай предлог!
        - Он почувствует ложь, Мириам. Ты сама это знаешь.
        - А ведь к твоим словам он прислушивается, Иегуда. Он приблизил тебя, хотя ты пришел один из последних. Он доверил тебе нашу казну, защищал тебя от нападок учеников, выделил среди всех. Может быть, у тебя есть такое право? Обмануть для его же спасения?
        - Я говорил с ним…
        - И? - спросила она с надеждой, хотя наверняка знала ответ.
        Я покачал головой, не отводя взгляда от ее бархатных глаз.
        - Я обещал, что пойду с ним до конца.
        Если бы она попросила меня, я бы сделал что угодно. Я бы променял все на свете на то, чтобы просыпаться, чувствуя ее голову на своем плече. Если бы она не была его женщиной. Если бы она не была…
        Рот ее сжался, брови сошлись к переносице. Она тряхнула головой и вдруг, болезненно поморщившись, сглотнула рыдание.
        - Я тоже обещала. И надеялась, что смогу защитить его. Но, боюсь, конец может оказаться ближе, чем мы думаем.
        Она подставила кувшин, и я аккуратно перелил воду из ведра в узкое глиняное горло, почти не расплескав влагу.
        - Послушай меня, Мириам, - произнес я негромко. - Я не смогу остановить Иешуа - он достаточно силен и умен, чтобы действовать по своему разумению. Не он идет за нами - мы за ним. Не он называет себя машиахом - так зовут его люди: они действительно считают его спасителем народа, а, значит, пойдут за ним, когда он позовет. Как пошел я, Андрей, Кифа… Как пошла ты… Он не призывает людей проливать кровь, он говорит, что нужно любить друг друга - разве за это убивают?
        Глаза ее блестели от слез, но взгляд, которым она одарила меня, был тверд.
        - Не мир я принес вам, но меч… - сказала она. - Ты серьезно думаешь, что он полагает спасти Израиль любовью? Разве любовью можно повести за собой толпу? Нет! Она идет за сильным! Она, как царская наложница, следует за тем, кто способен дать больше. Или больше пообещать! Уж, поверь мне!
        Мириам горько усмехнулась.
        - Я знаю толк в продажной любви! Неповиновение пьянит больше, чем вино! Нет напитка более сладкого, чем кровь врага! Это люди понимают. За этим идут. Но есть одно «но», Иегуда - толпе нет веры! Одному человеку можно верить, хоть это опасно. Верить двум - еще опаснее. Верить десятку людей - безрассудно! Верить толпе - безумие! Толпа, Иегуда, непостоянна. Сегодня она любит, а завтра - побивает вчерашнего любимца камнями. И тот, кто считает, что толпа вознесет его на вершину власти, обречен на поражение. К победе может привести только жесткий расчет. Посмотри, кто сегодня правит нами. Разве их привел во дворцы случай? Нет! Никто из них не полагался на судьбу. Никто из них не вверял свою жизнь Богу. Интриги, кровь, деньги, предательство! А Иешуа думает, что Рим можно победить верой. Он не безумен, нет! Он искренен. И в этом весь ужас. Он думает, что Создатель на его стороне!
        - А что думаешь ты?
        - Я думаю, что Он просто смотрит на нас с небес.
        - Просто смотрит?
        - И иногда смеется. Ему нет до нас дела, Иегуда. Ему нет до нас дела…
        Глава 9
        ИЗРАИЛЬ. ИУДЕЙСКАЯ ПУСТЫНЯ. НАШИ ДНИ.
        На их счастье, ликвидатор, которого оставили сторожить квадроциклы, никак не ожидал, что на него кто-то свалится сверху. Профессор Кац неплохо знал, какую роль играет в любой схватке человеческий фактор, но даже он не рассчитывал на то, что противник будет так беспечен. Был бы часовой настоящим часовым, и трудностей было бы не избежать! А так… Видимо, парень сильно обрадовался тому, что не его отправили в погоню за метко стреляющим противником. Сторожить осиное гнездо и лезть в него - разные вещи.
        Здоровяк вполне славянской наружности, с наушниками плеера в мясистых ушах и в цивильной пляжной панаме как раз пил воду из пластиковой бутылочки, не выпуская из поля зрения проход, в котором скрылись его товарищи. А вот к валунам, из-за которых выскочил, как черт из коробочки, Рувим Кац, он находился боком, и это сыграло в его судьбе роковую роль.
        Музыка в «ушах» часового ревела так, что «Рамштайн» слышно было метров за пять. Беглецам до того пришлось посидеть в укрытии лишних пять минут, наблюдая, как часовой грозно водит стволом из стороны в сторону, выискивая цели, а потом ему захотелось пить, и он спокойно повернулся к месту появления вероятного противника спиной, чтобы достать воду из багажника вездехода. Хорошее дело - быть уверенным в себе, но за все в жизни приходится платить!
        Рувим стрелять не стал, просто, быстро пробежав несколько шагов в полуприседе, вышел меломану в хвост и врезал прикладом по широкому, как зад доярки, затылку. Часовой мгновенно выключился, отвесил поклон и приложился лбом о приборную доску вездехода, да так удачно, что спидометр разлетелся вдребезги.
        - Слабонервным не смотреть, - приказал дядя вполголоса, и ударил еще раз, целясь наемнику в коленную чашечку. Под прикладом хрустнуло, а профессор, приложив громилу стволом по ключице, удовлетворенно хмыкнул и только после этого сбросил тело с седла.
        - Десять ноль в нашу пользу, - прокомментировал он, проверяя багажник. - И этот тип имеет наглость называть себя профессионалом! Правду говорят - громкая музыка вредна для здоровья! Порядок! - он захлопнул крышку, - тут вода и НЗ. Заводите второй квадрик - и ходу!
        Шагровский после пробежки плохо видел, не потому что устал - хотя он устал, а просто пот заливал глаза, словно он не бежал под обжигающим солнцем, а только что вылил на голову ведро кипятка. Соль разъедала веки, не было даже возможности проморгаться. Не раздумывая, Валентин сорвал с меломана панамку и нахлобучил себе на горячее темя. Сразу же полегчало. Ключ торчал в замке зажигания, Шагровский ткнул кнопку пуска, и квадроцикл зарычал мощным движком.
        - Ходу! Ходу! - поторопил спутников дядя Рувим, вставляя GPS в крепление на доске. - Они сейчас вернутся!
        Перед тем, как дать газу, профессор достал из седельной сумки гранату, сунул ее в багажник последней, третьей машины и лишь потом нажал на акселератор. Из-под колес полетели мелкие камни, взвилась пыль, Валентин пристроился за дядей в кильватер и сразу же ослеп, на этот раз от шлейфа, потянувшегося за машиной родственника. Арин вцепилась в Шагровского здоровой рукой - квадрик запрыгал, словно веселая обезьяна. Ехать по прямой было невозможно, приходилось объезжать валуны и скалы, загораживающие путь. В принципе пешком бы получилось быстрее, но никаких сил бежать уже не было.
        Вальтер действительно оказался сообразительным, особенно после того, как рвануло. От взрыва детонировал бак машины, и вездеход вспыхнул факелом, разбросав вокруг оторванные куски обшивки, и через полминуты вслед беглецам ударили несколько стволов.
        Это только кажется, что множество камней - надежное укрытие. От плотного автоматного огня спасает только сплошная стена. Вальтер с товарищами бросились вслед обманувшим их беглецам, поливая узкий проход, по которому шла тропа, длинными очередями. Пули свистели над головой Шагровского и частенько опасно рикошетировали от скал. Руль рвался из рук - тому, кто не водил квадроцикл по пересеченной местности, не понять, почему езду на такой машине считают экстремальным видом спорта. До начала событий последних дней Валентин тоже этого не понимал. Теперь же в голове была одна-единственная мысль - не опрокинуться.
        Дядя Рувим, дай Бог ему здоровья, показывал чудеса фигурного вождения, но если судить по сноровке и ухваткам родственника, профессор Кац мог нарядиться в бурнус и выиграть многодневную гонку на верблюдах у арабских наездников: ему, похоже, было сугубо безразлично, на чем ездить.
        Машины вырвались из одного ущелья, но дядя Рувим сразу же направил колеса в другое, еще более узкое, чем предыдущее. Тут глыбы не только зажимали машины с боков, но и нависали сверху, как козырьки, иногда заставляя пригибаться к самому рулю. Шагровский с ужасом подумал о том, что произойдет с его головой, если проем окажется чуть ниже нужного габарита, но - пронесло!
        На несколько минут автоматный огонь утих, но Вальтер явно был парень не промах: он сам или кто-то из его команды занял позицию на господствующей высоте и начал снайперский обстрел беглецов. То, что по ним работает снайпер, сомнений не вызывало - били мастерски, короткими очередями по три - четыре патрона, не наугад - прицельно. Пули хлестали по камням вокруг именно в те считанные секунды, когда над квадроциклами открывалось чистое небо. Будь угол обстрела чуть побольше, и можно было бы никуда не спешить. Покойники, как известно, вообще никуда не спешат. Шагровский не мог понять, каким образом дядя еще умудряется оглядываться через плечо, сам он не мог и на миг оторвать взгляд от дороги. Арин сжимала его с такой силой, что рана, о которой Валентин успел забыть в горячке бегства, несколько раз «стрельнула» так, что Шагровский едва не заорал.
        Ущелье свернуло направо, потом дугой ушло налево. Свист пуль прекратился, и воздух разрывал только рев мотоциклетных моторов. Еще миг - и квадроциклы выкатились из каменного лабиринта на открытую площадку, окруженную желто-красными скалами. Впрочем, площадка - это слабо сказано, настоящая площадь, размерами как минимум в треть Красной. Наискосок по ней пролегало высохшее речное русло, одно из тех, которое наполняется водой в пору зимне-весенних бурь, не очень широкое и сплошь усеянное принесенными потоком крупными камнями. Дядя Рувим и не подумал умерить ход, наоборот, оказавшись на сравнительно открытом пространстве, профессор добавил газу и припустил между валунами, как испуганный заяц по капустному полю. Шагровский такой темп поддержать не мог и с трудом висел на хвосте у лидера - его квадроцикл вез двоих пассажиров, да и владел он машиной куда хуже дядюшки. Во время съемочных экспедиций Валентину доводилось поездить верхом и, как настоящий горожанин, он гордился тем, что сумел привыкнуть к седлу. Но в сравнении с тем, что он испытывал, ведя четырехколесную машину по пересеченной местности,
любой конный суточный переход казался прогулкой по парку. Несколько раз машина прыгала, отрывая колеса от земли, и Шагровский с ужасом понимал, что в воздухе находится трехсоткилограммовый неуправляемый снаряд, на котором сидят они с Арин. Страшнее всего был момент приземления - настоящая русская рулетка. Несмотря на высокий клиренс, падение на камень означало разбитую машину. А то и голову. И чего это дядя не сбросит скорость? Самое время передохнуть!
        Но Рувим все делал правильно. Интуиция и опыт не подвели и на этот раз - нельзя было останавливаться и переводить дыхание.

* * *
        У коричневых скал, коптя, догорал взорванный Рувимом квадроцикл.
        Плавилась и текла пластмасса кожуха, распространяя вокруг мерзкую химическую вонь. Чуть в стороне, за камнями, бесформенной кучей неподвижно лежал часовой.
        Багровый от жары и злости Вальтер метался вокруг выведенного из строя вездехода и орал в уоки-токи так, что на лбу выступили бечевки жил:
        - Уходят! Уходят на север! Меня не волнует как! Если выйдут на дорогу, мы их будем искать неделю!
        Рация что-то проквакала в ответ - слышно было, что разговор ведется на пределе дальности. Голос из динамиков звучал с искажениями, что-то щелкало.
        - У нас нет этой недели, - прошипел тот, кого называли Вальтером. - Нет и трех дней! Плати, кому хочешь, плати, сколько попросят, я все возмещу. Арабам, евреям, русским - мне плевать! Пусть их перехватят!
        Уоки-токи опять захрипел.
        - Я не шучу! Мертвым деньги не нужны. Делай хоть что-то, Дани! Через пару часов они выйдут на шоссе, скорее всего, к Араду. Найми людей - это в первую очередь! А потом пришли за мной кого-нибудь на джипе, координаты я вышлю… Нас трое.
        Он опустил рацию и посмотрел на лежащего перед ним меломана. Потом попробовал пульс у него на шее и покачал головой. Двое, стоявших рядом с ним легионеров, переглянулись.
        Любитель «Рамштайна» выглядел плохо, чтобы не сказать очень плохо. Раздробленное колено, локоть и ключица были меньшими из зол. Когда Вальтер потянул за шнурок наушников и динамик-затычка выпал из ушной раковины, вслед за ним выплеснулась кровь. Похоже, что у неудачливого часового был перелом основания черепа, и выживет ли он после такого подзатыльника не мог сказать никто. А вот то, что повиснет на ногах оставшейся троицы чугунным ядром, сомнений не вызывало. В ставших ненужными наушниках по-прежнему тяжело стучали барабаны.
        Вальтер не стал бы тем, кем стал, если бы не умел в нужный момент принимать жесткие решения. Легат достал пистолет, глянул на спутников (не ища поддержки или одобрения, просто, чтобы увидеть и запомнить выражения их лиц) и, чуть наклонившись, выстрелил раненому в затылок.
        Глушителя на стволе не было, и эхо выстрела пошло гулять между скал. Но никто из беглецов его не услышал - в том же бешеном темпе они продолжали уходить прочь от места схватки. Но путь их лежал не на запад к Араду, как предполагал Вальтер-Карл. Описав дугу, они неслись по пустынным тропам на север, чтобы через 90-го трассу выйти на шоссе № 1, ведущее к Иерусалиму. Такая дорога была почти в два раза длиннее - прямого пути не существовало и приходилось делать крюк по труднопроходимой части Иудейской пустыни, но, главное, как справедливо считал профессор археологии и бывший рейнджер Рувим Кац, это оказаться там, где тебя не ждут. Или ждут с наименьшей степенью вероятности.
        Глава 10
        ИУДЕЯ. 70 ГОД Н. Э.
        КРЕПОСТЬ МЕЦАДА.
        Рано или поздно любой войне наступает конец.
        Бывает, конечно, что сражение не определяет победителя…
        Что обе стороны обессилены схваткой и сама мысль о том, что все кончено и, наконец-то, есть повод ликовать, кажется невероятной. Противники падают ниц, так и не выпустив из рук зазубренных мечей, падают рядом друг с другом, мертвыми или умирающими… И только вороны празднуют победу, растаскивая гниющую плоть.
        Так случается, когда силы равны. Но в схватке, которую вели римляне и иудеи, победитель был предопределен еще до того, как битва началась.
        Когда вспыхнула обильно залитая варом дополнительная деревянная стена, возведенная защитниками крепости за каменной, втайне, ценой невероятных усилий, римский лагерь внизу взревел торжествующе, подобно хищнику, наконец-то настигшему добычу. Слушая этот незатихающий вопль, вырвавшийся из тысяч глоток и многократно отраженный скалами, Иегуда понял, что сегодняшний закат - последний в его жизни.
        Защитный вал построили из заготовленных загодя бревен, выложив из положенных горизонтально стволов две стены. Затем, связав их между собой поперечинами, получили подобие короба. Короб этот засыпали землей, которую каждый удар римского тарана лишь утрамбовывал, делая сооружение прочнее. Но Сильва был растерян только в тот момент, когда за рухнувшими камнями обнаружил еще одну стену, легко противостоящую ударам «барана» осадной машины. Башню откатили, а снизу, брошенные мощными челюстями катапульт, полетели кувшины с пылающей смолой и горячим варом. Сначала прозрачные розоватые язычки огня вслед за черными жидкими потеками побежали по конструкции, закурился легкий дымок, а уже через полчаса пламя с треском пожирало сухие бревна. Там, где дерево превращалось в пепел, стена начинала разрушаться - сыпались вниз мелкие камни, земля вырывалась наружу, и оборонительный вал, на который ушло столько сил и труда, закровоточил красновато-серыми струйками.
        Окутанные черными дымами от горящей смолы языки огня ползли по сооружению вверх и в стороны, растекались даже по каменным глыбам, а стоило защитникам попытаться ослабить пламя водой, как снизу, разбрасывая искры, прилетал очередной бочонок с горящим варом, и стена, содрогнувшись от удара, вспыхивала с новой силой. Самых неосторожных из тех, кто поливал бревна водой, сбивали с гребня тяжелые стрелы.
        Баррикада пылала снаружи и изнутри, выбрасывая вверх клубы черного, похожего на сигнальный, дыма. Голосили вороны, нарезавшие вокруг вершины Мецады круги (они чуяли добычу загодя), и торжествующе орали внизу римляне. Римский лев готовился к трапезе. Осадные машины, заблаговременно отведенные к концу насыпи, туда, где им не грозило бушующее пламя, ждали своего часа. Битва была проиграна. Стоило стене догореть, и перед осаждающими открывался проход шириной почти в пятьдесят локтей - с такой дырой в обороне новой атаки не сдержать. И только то, что день начинал клониться к закату, давало Иегуде надежду, что вечернего штурма не будет - Сильва имел возможность никуда не спешить - и обитатели Мецады доживут до утра. Только до утра. Римляне дождутся рассвета и войдут в крепость вместе с первыми лучами солнца, не дожидаясь жары. Убивать пока прохладно гораздо легче, меньше устаешь.
        Иегуда вспомнил грохот калиг по каменным мостовым Ерша-лаима - это вкатывались в город ощетинившиеся пилумами промеж сомкнутых щитов манипулы. С треском вылетали запертые двери - выжившие в голоде и междоусобицах горожане гибли под ударами римских мечей. Рев огня, пожирающего Храм (он был так силен, что мешал говорить за стенами Верхнего города!), не мог заглушить криков тысяч жертв, и Ершалаим гудел от предсмертных воплей, как растревоженное осиное гнездо.
        Он тоже должен был умереть тогда, на девятый день знойного месяца ав. Но не умер. Яхве продлил его дни, послав навстречу проклятого Маттиаху.
        От воспоминаний заныли шрамы. Иегуда положил ладонь на письменный прибор, с которым не расставался с того самого момента, как получил его в дар от Иосифа. Тот день казался теперь таким далеким, а ведь еще не прошло и трех лет, как…
        - Я не могу давать тебе советы, - сказал бен Маттиаху, - ты старше меня и пережил больше. Но я писатель и мое предназначение - рассказывать истории. Многие считают писательство ненужным занятием, а я полагаю, что важнее него нет ничего на свете. Мы приходим и уходим, а книги остаются. Тела наши давно превратятся в прах, но мысли, перенесенные на пергамент, не истлеют. Мы творим историю для будущих поколений, и если перестанем писать, история умрет вмести с нами. Ты понимаешь, о чем я говорю?
        Иегуда кивнул.
        Письменный прибор был невообразимо хорош - поистине, Иосиф делал ему царский подарок. Второй точно такой же висел на поясе самого бен Маттиаху, поблескивая серебряной отделкой.
        - Ты знаешь грамоту, - продолжил Иосиф, - и прекрасный рассказчик. Того, что тебе довелось увидеть и пережить, хватит на десять обычных жизней. Расскажи людям свою историю! Ты качаешь головой? Почему?
        - Я связан словом.
        - Но женщина, которой ты это слово дал, давно мертва!
        - Возможно, это так. Мне говорили, что она умерла в Эфесе, в год восстания.
        - Семь лет назад? Что тогда мешает тебе?
        - Разве мое обещание умерло вместе с ней?
        Иосиф пожал плечами.
        - Что останется от тебя после смерти, Иегуда? - спросил он негромко. - Кости? Горстка праха? Или книга о твоей жизни? Решать тебе.
        - Ну… - протянул старик, закрепляя подарок на поясе. - Те-перъ-то одна вещь от меня точно останется, даже когда кости мои истлеют! И эту вещь дал мне ты. Спасибо, бен Маттиаху. И за совет, и за то, что спас меня во время резни. Я не надеялся, что ты будешь просить за сикария у самого Тита, но ты попросил.
        Глаза Иосифа на мгновение сверкнули - блеск был острый, стальной, словно на миг в бен Маттиаху, принявшем вражеское имя - Флавий - вопреки вере отцов, проснулся человек, не так давно защищавший Иотопату.
        - Я бы не просил за тебя, - сказал Иосиф Флавий жестко. - И если бы Яхве дал мне силу, я бы уничтожил вас всех, до последнего человека. Посмотрите, что вы - сикарии - сделали с Израилем? Посмотрите, во что вы превратили Землю Обетованную? Вы так боролись с Римом, что резали друг друга даже тогда, когда враг уже строил осадные башни у ваших стен! Так за что, скажи мне, вы боролись? За Израиль без римлян? Или за то, кто из вас больше его любит?
        Он вскинул подбородок, и его борода, еще темная, но уже полная серебряных нитей, приоткрыла неожиданно тонкую, мальчишескую шею, на которой нервно ходил вверх-вниз кадык.
        - Тебя… Лично тебя, Иегуда, устраивает результат? Тебе нравится чувствовать свою долю вины за то, что Храм, простоявший пять сотен лет, теперь лежит в развалинах? Тебе нравится, что страна обезлюдела, что из ненависти к вам, канаим - непримиримым, евреев режут и в Израиле и за его пределами? Ты рад тому, что вы сотворили? Вы убивали римлян не потому, что они угнетали евреев, а потому, что они римляне! Вы убивали тех, кто старался найти общий язык с Римом! Вы убивали тех, кто был не согласен с вами! Порою я думаю, что вы убивали просто потому, что вам правилось убивать!
        Иегуда стоял, прикрыв глаза старческими коричневыми веками, и слушал. Лицо его оставалось спокойным, кисти рук, усыпанные темными веснушками, он сложил на навершии посоха. Иногда казалось, что он прячет улыбку в бороде, иногда бровь его подергивалась, словно старик приподнимал ее в изумлении.
        - Позволь тебе напомнить, Иосиф, - сказал он сдержанно и ровно, не обращая внимания на то, что собеседник почти прокричал ему в лицо конец фразы, - что ты много лет был рядом с нами. Не противореча, не борясь с канаим - ты поддерживал нас. Ты, начиная со своей первой миссии в Риме, вольно или невольно делал так, чтобы мы победили…
        - Но вы не победили!
        - Что ж, и так бывает, - согласился Иегуда все так же спокойно. - Но если бы мы победили, неужели ты не разделил бы с нами нашу победу, бен Маттиаху? Неужели бы ты и тогда осуждал нас? Или главное для тебя - оказаться на стороне победителя?
        Сказать, что Флавий стал бледен лицом - это ничего не сказать. Со стороны могло показаться, что даже вечный иудейский загар потерял свой цвет, и даже природная смуглость, свойственная уроженцам этих мест, выцвела до серого оттенка. Он попытался было что-то сказать, но только лишь несколько раз открыл и закрыл рот, как оставшаяся без воды рыба.
        - Я слышал о твоем соперничестве с Иохананом Гискальским - вы старались оспорить первенство друг друга и готовы были совершить любой поступок - геройский или подлый - чтобы стать единоличным лидером движения. Ведь тогда ты не боролся с канаим?
        И продолжил, не дожидаясь ответа и не обращая внимания на то, что Флавий, потерявший дар речи, из бледного становится красным.
        - Мне рассказывали о тебе, как об одном из вождей восстания. Как о достойнейшем из достойнейших. Как о человеке, речи которого подвигают других на подвиги. Так было до Иотапаты, так было в Иотапате. Я знаю, что ты сражался до тех пор, пока мог. Я знаю, какой выбор ты сделал в минах под крепостью. И я понимаю твой выбор…
        Иегуда поднял глаза на бен Маттиаху, и посмотрел на того с неожиданным сожалением во взгляде - так глядят на неразумного ребенка.
        - Я даже одобряю его - нет особого геройства в том, чтобы между жизнью и смертью выбрать смерть - ведь со смертью заканчивается любая борьба. Человек, ближе которого у меня не было и нет - я рассказывал тебе о нем - когда-то решил, что, отдав себя в руки палачей, он поднимет народ на борьбу с захватчиками. Но никто не поднялся, а его не стало. Он был против того, чтобы убивать из-за угла, он считал, что сам Бог поможет ему стать освободителем и вождем Израиля. Но этого не случилось, а он умер, вися на столбе. И смерть его была страшна и бессмысленна, а жертва оказалась бесполезна. И о нем бы забыли, если бы не те, кто остался в живых. С тех пор я точно знаю, что можно умереть за идею, но смерть никогда не должна быть самой идеей. Иначе любое действие становится бессмысленным, любое намерение - пустым. Никакие обычаи, никакие жаркие речи, никакие уговоры, никакие высокие цели не должны заставить человека отнять у самого себя то, что подарил ему Бог. Умереть за родину всегда легче, чем жить для нее. Что толку производить впечатление на врага, дав перерезать себе горло? Ведь мертвый - ты безопаснее
для римлян, чем живой! Я не осуждаю тебя за то, что произошло под Иотапатой. Только то, что ты спас из стен Ершалаима сто восемьдесят девять праведников и одного грешника, оправдывает любой твой поступок. Потому, что если бы ты умер тогда, в подземелье, эти сто девяносто были бы распяты на стенах города, и никто не поделил бы их на праведников и грешников. Но когда ты, один из тех, кто поднимал людей на борьбу, говоришь, что уничтожил бы безумцев, которые шли за тобой, - это за пределами добра и зла, Иосиф. Все мы совершаем ошибки, все мы имеем право на покаяние, но ненавидеть тех, кого ты повел за собой, поступок - недостойный человека. Сегодня ты другой, сегодня ты думаешь иначе, но вспомни, каким ты был вчера. И не забывай об этом. Это говорю тебе я, Иегуда, человек, которого ты не должен был спасать.
        Иосиф перевел дыхание, сдерживая гнев, готовый прорваться наружу, и ответил сдавленным голосом, подрагивающим от переполняющих его эмоций.
        - Да, я просил Тита Веспасиана выполнить обещание. Да, я просил и за тебя, сикарий, хотя поначалу хотел выдать тебя римской страже. Жизнью своей ты обязан мне и еврейской принцессе - Беренике, которую вы, канаим, ненавидите всем сердцем. Так уж случается, что мы часто обязаны тем, кого ненавидим…
        - Да? - переспросил Иегуда и снова двинул вверх-вниз белой мохнатой бровью. - Ты понимаешь это, Флавий? Тогда у тебя есть шанс стать действительно великим писателем. Никто не напишет историю народа лучше, чем изгой. Ничто не делает нас более точными в деталях, чем ненависть тех, о ком мы пишем. При жизни тебе никогда не вернуться к своему народу. Но у тебя есть шанс оказаться для него полезным после смерти. Спасибо тебе, Иосиф! Пусть Бог хранит тебя на твоем пути! Спасибо тебе за подарок, что висит на моем поясе - я использую его по назначению. Спасибо тебе за мое спасение - пусть ты и выручил меня сгоряча. Нехотя, но ты продлил мою жизнь…
        - Прощай, - процедил Флавий, отворачиваясь. - Это Яхве продлил твои дни, Иегуда.
        - Это сделал ты, - сказал Иегуда. - У Бога нет рук, Иосиф, но у него есть люди. А у людей есть воля. В том, что мы делаем или не делаем - виноваты мы, и Бог здесь ни при чем. Ты продлил мне жизнь, бен Маттиаху, я говорю тебе спасибо и за себя, грешника, и за остальных, которых ты считаешь праведниками. Тебе зачтется всё, уж поверь, я знаю… Прощай.
        Глава 11
        ИЗРАИЛЬ. ИУДЕЙСКАЯ ПУСТЫНЯ. НАШИ ДНИ.
        С первого взгляда засады на шоссе не было.
        Впрочем, убедиться в этом на все сто процентов можно было, только выйдя на открытое пространство. А выходить на открытое пространство в таком растрепанном виде было неразумно. Любой сотрудник курортной полиции забил бы тревогу, и объяснять что-то прибывшему подразделению безопасности, тем более, лежа физиономиями вниз на раскаленном асфальте, очень неудобно.
        Время приближалось к пяти вечера. К этому часу туристические автобусы начинают отваливать от сухопутных причалов Эйн-Бокека, и, отблескивая на низком солнце зеркальными боками, несутся по 90-му шоссе на север и на юг, развозя разморенных жарой и грязевыми ванными туристов в отели Иерусалима, Тель-Авива и Эйлата. Движение по асфальтовой реке на какое-то время становится оживленным, потом шоссе пустеет, и к темному времени суток движение на нем стихает.
        - Нам надо купить одежду, - сказал дядя Рувим, оглядывая окрестности из укрытия в тени скалы. - В нашей перепачканной рванине мы и десяти минут не продержимся в людном месте. У кого как с деньгами?
        С деньгами было плохо у всех.
        То есть - совсем плохо.
        Их не было.
        В джинсах у Арин завалялись несколько монет по пять шекелей, но эти сбережения проблемы с одеждой, едой и питьем не решали.
        Профессор Кац обшарил багажники трофейных квадроциклов и разочарованно зацокал языком - ну, вылитый бухарский еврей, обнаруживший недостачу в кассе. Рувим и не походил на звезду современной археологии - за последние пару суток дядя потерял весь профессорский лоск, обгорел больше, чем за долгие недели экспедиции, обтрепался и осунулся, только хвост седых волос на затылке по-прежнему торчал со всем возможным оптимизмом. Хотя оснований для оптимизма явно не хватало.
        - Ну, и какие будут предложения? - осведомился профессор невесело. - Кого будем грабить? Нам надо хотя бы пару сотен долларов, не меньше. А еще лучше - больше. Купить телефон…
        - Арендовать машину было бы неплохо, - продолжил Валентин.
        Он тоже спрятался в тень и с наслаждением цедил теплую воду из пластиковой бутылки - медленно, по несколько капель.
        - Ну, да, - улыбнулась Арин, сидевшая совсем рядом. - Арендовать… Без документов, без кредитных карточек, без денег на залог… Машину нам уж точно придется угнать!
        Дядя Рувим одобрительно глянул на нее через плечо.
        - Мыслишь правильно, - подтвердил он, разглядывая подступы к туристической тропе, которая вилась между скал по направлению к Эйн-Геди. Он потер красные, раздраженные солнцем и пылью глаза. - Значит так, есть следующие соображения. Первое, если мы ничего не сможем продать - мы ничего не сможем купить. Ясно?
        - Что мы будем продавать? - спросил Валентин.
        - Ну, тут выбор у нас невелик, - покачал головой профессор. - Или оружие, или квадроциклы. Продавать кого-то из вас в мои планы не входит. Продажа оружия - не лучший вариант. А вот квадроциклы… Хоть и без документов, но вещь ценная! Как ты думаешь, Арин, в бедуинском хозяйстве найдется место двум железным коням? Долларов по пятьсот за штуку?
        Он похлопал по пластмассовому кожуху одного из вездеходов.
        - Состояние - отличное. Несколько дырок от пуль в обшивке на ходовые качества не влияют.
        Арин кивнула. Идея явно пришлась девушке по душе и глаза сразу заулыбались.
        - Да любой бедуин, Рувим… - начала, было, она и тут же задумалась. - Хотя… Не любой. Ты же знаешь…
        - Я как раз знаю одного, - сказал дядюшка уверенно. - Не то, чтобы мы дружили, он такой мужчина был, обстоятельный, не слишком общительный. У нас в подразделении служил, следопытом. Настоящий гашаш[121 - Гашаш - бедуин-проводник. Бедуины служат в израильской армии, призываясь туда на добровольной основе. Примерно 50 % бедуинов сегодня несут службу в рядах ЦАХАЛ. Солдаты-бедуины выполняют свой долг в боевых и элитных подразделениях на самых трудных и опасных участках. Немало бедуинов есть также в составе пограничной охраны и полиции. Есть также Бедуинский батальон ГАДСАР (Батальон бедуинских следопытов), входящий в состав Южного военного округа, бедуинский батальон спасателей при командовании тыла израильской армии и другие. Знание местности, острое зрение и прирожденные свойства воина пустыни делают бедуинов весьма полезными в разведке и в патрулировании. Как правило, и («гашаш» - бедуин-следопыт) идет впереди воинской колонны, по только ему понятным признакам определяя заминированные участки. По сломанной веточке, по едва заметному следу на песке бедуин может понять, где и когда прошли
террористы, где можно ждать засады. Они также способны организовать засаду таким образом, чтобы она была полной неожиданностью для террористов.]! Наши задницы столько раз выручал, что и пересчитать трудно! Ребята шутили, что Зайд след птицы в небе на вторые сутки видит! И живет, если мне не изменяет память, где-то неподалеку, съезд с Первого налево. Я проезжал много раз и все никак не нашел времени заехать. Вот, shit! Надо было больше узнать про их обычаи! Слушай, Арин, какие из них оседлые, а какие кочуют?
        Арин пожала плечами.
        - Ну и Бог с ними, - огорчился Рувим. - На месте разберемся. Хорошо, что не в Негев надо пробираться. Я уже сидеть не могу, все болит. Думаю, что меня он закладывать не станет в любом случае. Как-то договоримся…
        Он гонял курсор по карте навигатора, разыскивая нужный район.
        - Вот, - наконец-то заявил он. - Похоже этот съезд. А если не этот, то вот тот. Или вот этот. Если они не ушли отсюда… А если ушли?
        Дядя с негодованием почесал у себя под «хвостом».
        - Если бы я понимал, куда мы можем сунуться! Если бы я вообще хоть что-нибудь понимал!
        - Ты хочешь попасть в город? - спросил Валентин.
        - Я хочу попасть в Иерусалим. Нам просто позарез надо попасть в Иерусалим.
        - И что дальше? - задала вопрос Арин. - Будем прятаться?
        - И прятаться тоже, - ответил профессор, ставя метки на карту. - Но не только прятаться. Если мы ляжем на дно, то найти нас будет трудно. Но возникает второй вопрос - сколько мы сможем прятаться до того, как нас найдут? Вы же понимаете, ребята, что за нами гоняются не просто так. И не простые люди! Я и представить себе не могу, с кем, на каком уровне и как они решали вопросы! Почему все тихо?
        - А, может быть, все представили, как очередные разборки? - предположила девушка, перешнуровывая ботинок. - Например, разборки русской мафии с торговцами древностями? Или еще что-нибудь такое же? Ведь раньше такое случалось…
        - Возможно. Но все равно надо решать на самом высоком уровне. И долго такая ложь не проживет.
        - А если им не надо долго? - Валентин не мог представить себе здешние расклады, но в родной Украине спрятать можно было все что угодно и на какой угодно срок. Как и в России. Как и в Белоруссии. Как и в Молдове, Казахстане и любой другой постсоветской стране. Были бы деньги, здоровая наглость и политическая воля, и события не попали бы на страницы газет или на ТВ-экраны.
        Понятно, что в Израиле скрыть события такого масштаба труднее, но Шагровский, проработавший в медиа не один год, отдавал себе отчет, что люди везде одинаковы и там, где нельзя кого-то подкупить, там можно запугать, и, наоборот…
        А уж если в игру вступают более-менее весомые политические силы, закон о свободе информации стоит не дороже той бумаги, на которой напечатан! Везде есть свои «важные государственные соображения», и совсем не факт, что те люди, которые эти соображения высказывают, не имеют своего мнения насчет событий в Мецаде. Выводы делать было не из чего, но и простые предположения наводили на печальные мысли.
        - Если им не надо надолго, то нас, конечно, это устраивает больше, - отозвался Кац. - Только кажется мне, что для нас и ненадолго - очень большой срок. Во всяком случае, до конца этого «ненадолго» надо дожить. Ну, мальчики и девочки, если память меня не подвела, то нам до моего гашаша часа полтора-два пути - по седлам! Как говорил мой русский друг Беня Борухидершмоер, большой любитель верховой езды, - только идиоты думают, что яйца бьются исключительно о сковородку!
        Валентин рассмеялся, а Арин с недоумением посмотрела на дядю Рувима, но вопросов задавать не стала.
        Профессор, кряхтя, встал и с трудом разогнул спину.
        - И он был прав, черт подери!
        Валентин взобрался на квадроцикл, стараясь не кривить лицо. Шутка родственника была, что называется, в самую точку, но - куда деваться? Впереди были еще несколько десятков километров пути, в конце которого беглецов ждала неизвестность.
        Глава 12
        ИУДЕЯ. 70 ГОД Н. Э.
        КРЕПОСТЬ МЕЦАДА.
        Бен Яир лично руководил тушением пожара, но даже самый отъявленный глупец мог понять тщету его усилий - попавшая на угли вода взлетала к небу облаками белого пара. Жар от горящих бревен был нестерпим, воздух и скалы раскалены пламенем до той степени, что упавшая на камни капля пота с шипением исчезала, не оставляя следа.
        Слишком близко подошедшие к огню люди едва не теряли сознание, но оставались в живой цепочке, протянувшейся от ближайшей цистерны до подпорной стены, на глазах защитников превращающейся в груду углей. Вождь осажденных, последний вождь восстания, покрытый копотью, с нечистой обожженной бородой и красными от дыма глазами, метался перед стеной огня, поливая раскаленные бревна из кожаного ведра. Он не подавал пример и делал бы то же самое, даже если бы остался один - Элезар не знал слова «сдаться», и никогда, даже в самые страшные минуты, не признавал поражения.
        Вдохнув раскаленный, смешанный с мельчайшими частицами пепла, воздух, Иегуда закашлялся и спустился со стены, откуда осторожно наблюдал за действиями противника.
        Носить воду он уже не мог: первые же двадцать минут работы в цепочке измотали его до полусмерти - давал о себе знать возраст. Старик несколько раз уронил ведро, подвернул ногу, захромал… Горло схватило - словно кто-то невидимый вцепился ему в кадык и сжал шею, перекрыв дыхание. Кашель скрутил Иегуду, он заперхал, засвистел грудью и проковылял в тень под стеной, надеясь, что внутри ничего не лопнет и он сможет отдышаться в стороне. Палящее солнце и жар пылающих бревен плавили мозг, кожа шла пузырями, и из носа начала сочиться черная густая кровь. Глядя на окровавленную ладонь, он было подумал, что наступили последние минуты жизни, и судорожно вцепился в кожаный чехол, что носил на ремне под кетонетом.
        Блоки стены, к которым он привалился, казались прохладными. Благословенная тень! Иегуда медленно согнул хрустнувшие колени и сел. Мелкое каменное крошево впилось в кожу ягодиц, а, казалось, что в сами кости. Но чувствовать боль означало жить! Жить! Ему все еще хотелось жить! Значит, время еще не пришло.
        Он погладил цилиндр, скрывающий внутри гвиль, провел заскорузлой ладонью по пропитанной потом выделанной говяжьей шкуре. Последние строки в рукописи не были написаны, и Иегуда вдруг особенно остро ощутил бесполезность попытки оставить после себя хоть что-то. Когда легионы Флавия Сильвы ворвутся в Мецаду, даже высеченное на камне слово не будет иметь шанса отсюда дойти до читателя, а уж написанное на хрупком и горючем гвиле…
        Да, слово может и не дойти, но это не означало, что его не надо писать! И он допишет рукопись. Что бы ни произошло завтра - остается эта ночь. Это много, даже в сравнении с прожитой жизнью. Много, потому, что эта ночь - последняя ночь. Ее могло бы и не быть, но Яхве в своей безграничной милости дал достаточно времени, чтобы дописать несколько страниц и попытаться надежно спрятать тубус.
        Послание «в никуда», подумал Иегуда. Написанное ни для кого и низачем…
        Какая им разница? Зачем людям знать, каким был Иешуа в действительности? У них есть свой Га-Ноцри - придуманный, выхолощенный до полной бесплотности, увешанный чужими историями, неспособный на человеческие чувства и эмоции. Придуманный Иешуа перестал быть живым - веселым, грустным, любящим, неосторожным. Никто не помнил его ошибок, никто не помнил его неудач. Рассказывали, что он всю жизнь шел к своей смерти, как к цели, и никто не говорил о том, как Иешуа любил жизнь. А он ее любил! Вокруг его служения, ареста и смерти сочинили сотни историй, ни одна из которых и близко не могла претендовать на истину. Но истина, сам себя осадил Иегуда, у каждого своя! В рассказах ми-неев Спаситель был мудр: он лечил прикосновением, даровал прощение, жил безгрешно. В попытках отделить Га-Ноцри от людей, доказать, что он не человек, а сын Яхве, проповедники рассказывали, что Иешуа был рожден не от Иосифа и Мириам - земных людей, зачавших его в законном браке, а от некого Божьего духа, спустившегося с небес к жене простого плотника.
        Ну, конечно же! Разве может сын плотника стать кем-то, кроме плотника? Значит, Иешуа не от своего отца!
        Как бы смеялась его мать Мириам Иосифова, услышав эту легенду!
        Она вышла замуж за овдовевшего Иосифа совсем юной девочкой, а к тому времени родитель Иешуа был человеком почтенного возраста. Сама без понуканий и просьб взяла на себя заботы о троих его детях от первой жены, родила ему еще троих и оставалась верной мужу до самого последнего вздоха.
        Возможно, между ними не было такого чувства, как между Иешуа и Мириам из Магдалы, и кровь их не кипела при виде друг друга (на самом деле, многим ли досталось в жизни такое счастье?) - слишком уж велика была разница в возрасте, но, выйдя замуж не по любви, а по воле собственных родителей и иудейскому Закону, мать Иешуа, пройдя под хупой[122 - Хупа (иврит твп|) - в иудаизме обряд бракосочетания, названный по одноименному навесу, под которым происходит сам обряд. Навес, символизирующий будущий дом, в который жених вводит невесту, представляет собой ткань, накинутую на 4 столба.], стала для мужа верной подругой до конца жизни. С ней он делил ложе почти двадцать лет, на ее руках испустил последний вздох. В несчастьях и в радостях, в нищете и богатстве они были рядом, и когда окончательно одряхлевший Иосиф отошел, Мириам одела черное и никогда более не спала с мужчиной. Сын их был плоть от плоти отца, кто бы и что не говорил! Те, кто помнил его семью, был вхож к ним в дом, давно покинули земную юдоль и не могли свидетельствовать, а сама Мириам, пока была жива, не опускалась до оправданий.
        Эта вымышленная история зачатия дала пищу злым языкам, и среди евреев во множестве нашлись те, кто из неприязни называл Иешуа мамзером[123 - Мамзер (иврит) - согласно еврейской традиции, мамзер/мамзерет - это ребенок, родившийся у замужней женщины в результате прелюбодеяния. Это слово часто ошибочно переводят как незаконнорожденный/незаконнорожденная. На самом деле, «незаконнорожденный» означает «рожденный вне брака». Практическое значение этого статуса состоит в том, что мамзеры, согласно Галахе (а в государстве Израиль это единственная возможность), могут вступать в брак либо с такими же мамзерами, либо с прошедшими гиюр. Подобный статус получают также и дети мамзеров, и, таким образом, он передается последующим поколениям. Раввинские суды не инициируют подробного выявления происхождения человека и стараются избегать провозглашения кого-либо мамзером, однако если муж родившей женщины отрицает свое отцовство, есть вероятность, что ребенок будет записан как «мам-зер/ет» или «предположительно мамзер/ет» и попадет в общеизраильский список лиц, вступление в брак которых может стать невозможным
(«меукавей нисуин»). Как правило, статус устанавливается не в момент родов, а с началом беременности матери.] и приписывал отцовство римскому легионеру. Говорить такое было несправедливо, слушать - обидно, хотя - Иегуда невольно усмехнулся и едва не вскрикнул от боли (растрескавшиеся губы обожгло словно огнем) - сам Иешуа над этим бы как раз посмеялся. Он привык, что люди говорили о нем разное, и далеко не все - хорошее. И не было ему до этого никакого дела…
        Одно из бревен, стягивающих стену поперек, прогорело окончательно и лопнуло, выбросив в стороны снопы искр и пепла. На женщине, что подошла слишком близко, вспыхнула одежда, и она с криком упала на землю, стараясь потушить огонь. К ней на помощь бросились несколько мужчин с водой и сбили пламя так быстро, что несчастная не успела серьезно обгореть, только лишилась части волос на голове да бровей с ресницами.
        Иегуда видел, как Бен Яир, кружа вокруг пожарища, силится предугадать, сколько еще выдержат поперечные стяжки, но в рыжих вихрях, бушующих перед ним, лишь мерцали малиновым раскаленные бревна - любое из них могло превратиться в труху за несколько секунд. Воздух был пропитан невероятным жаром, плотно, как губка водой, может быть, поэтому никто и не почувствовал, как с севера внезапно задул ветер.
        Сначала он дул легко - так дышит ночной бриз в летние месяцы, но с каждой секундой напор его рос: казалось, сам греческий Борей раздувает свои щеки где-то неподалеку. Едва начавшись, ветер окреп, осмелел, и за две сотни ударов сердца превратился в тот, что надувает паруса тяжелых галер и превращает их в птиц, летящих над морской волной.
        Но не было на вершине Мецады галер, а сама могучая крепость, к несчастью, не могла поднять паруса и взлететь на гребень волны, оставив захватчиков далеко позади. Но ветер, пришедший с севера, хоть и не смог отнести гору прочь, едва не отсрочил гибель осажденных зелотов. Легко, словно играючи, он подхватил гудящее ненасытное пламя, взметнул его, закрутил и швырнул раскаленные языки вниз, на замершие во временном бездействии осадные машины!
        Крик радости, только что звучавший в рядах легионеров, сменился криком ужаса. В первый момент казалось, что сама Мецада тянет к стоящим на Левке[124 - Левок - имя собственное. Левком называли скальный выступ, поднимавшийся на высоту 200 локтей со стороны Западного дворца. Именно опираясь на него, римляне и построили насыпной вал, с помощью которого и вели осаду крепости.] башням огненные щупальца! В один момент клубящийся вихрь преодолел немалое расстояние, коснулся окованных железом бревен осадных орудий и с жадностью принялся облизывать и металл, и дерево. Могучий ток воздуха сделал пламя особенно злым, у солдат, прятавшихся за башней, вспыхнули волосы, несколько человек, не выдержав, бросились прочь, и по ним тотчас же начали стрелять со стен - стрелять неточно, бесполезно, не для того, чтобы поразить врага, а от отчаянья и бессильной злости.
        В какой-то момент можно было подумать, что, лишенные поддержки человеческих рук, осадные машины покатятся вниз, но клинья, забитые под катки, держали прочно. Оставалась надежда, что сухое дерево, из которого были сооружены орудия, вспыхнет, башни охватит пожар, и десятки воинов, запертых в них, сожрет свирепое Баалово пламя, но и ей не суждено было сбыться.
        Но как же была близка нечаянная, шальная победа!
        Почуяв ее глас, сотни защитников крепости, еще мгновение назад и не помышлявшие о спасении, метнулись к стенам, чтобы увидеть, как запылают осадные машины. У легионеров не было достаточного запаса воды для борьбы с пожаром, начнись он сию минуту, и если бы дерево занялось… Сотни глоток исторгли протяжный стон, сотни рук взлетели к небу в мольбе о покровительстве и помощи! И те, стоящие в осаде долгие месяцы, тоже взвыли, обращаясь за милостью к своим богам, и рев тысяч человеческих глоток, иссушенных, забитых пылью, воспаленных, разнесся над красножелтыми скалами, над съежившейся от ветра поверхностью Асфальтового моря, подступавшего к самой Мецаде. Крик этот был страшен, заслышав его, сорвались вскачь антилопы, щипавшие жесткую клочковатую траву в ущелье, в двух лигах южнее от крепости, проснулся и защелкал крепким хвостом по бокам спавший в прохладной пещере леопард. Дымным столбом закружились над пустыней небольшие черные птицы с оранжевыми кромками на крыльях, и даже невозмутимые сытые стервятники-трупоеды сломали полет в иссушенном синем небе над горами.
        Иегуда пригнул голову и вцепился в камни стены, ломая ногти. Ветер трепал остатки волос на его голове, раздувал грязный от пепла кетонет, глаза пылали ненавистью, которую старик уже давно не испытывал (сильные чувства - удел молодых!), и если бы взгляд мог разжигать пламя, сооружения римлян вспыхнули бы, словно вязанки хвороста.
        - Яхве-э-э-э-э-эээээее! - заорал бен Яир, взлетая на стену в два прыжка. - Это рука Яхве-э-э-э-э-э-эээе карает их! Спасибо тебе, о Всемогущий!
        Он едва не пустился в пляс на шатких камнях гребня: черный, заросший по самые глаза кудрявой бородой, с кустистыми бровями, под которыми горели безумные темные глаза. Элезар был страшен настолько, что казался красивым. От него было трудно отвести глаза. Иегуда невольно смотрел на вождя с восхищением, хотя это восхищение граничило с ужасом - так притягивает взор необычное уродство. Бен Яир вдруг предстал перед ним таким, каким Иегуда его до сих пор не видел: настоящим разрушителем, не способным созидать даже в малом.
        Элезар мог собрать армию, возглавить ее, повести за собой, победить, в конце концов! Но победа оказалась бы бесполезна - что стоит победа для того, кто живет войной? Разве может человек, профессия которого - создавать пепелища, построить стены нового дома? Тот, кто привык убивать, не станет растить пальму из финиковой косточки, он лучше зарежет того, кто уже сделал это, и срубит плодоносящие деревья, чтобы построить таран. Элезар так любил Бога, что стал одним из тех, кто разрушил его Дом, так соблюдал традицию, что не видел людей, стоящих за ней. Он никогда не сказал бы, как Иешуа - не человек для субботы, а суббота для человека, потому, что за страницами Книги не чувствовал живого. А ведь и Книга, и Храм были для людей, и именно о людях Книги заботился грозный…
        - …Яхве-э-э-э-э-э-э-э-е! - проорал бен Яир, задирая бороду к горячему небу, наполненному невесомым серым пеплом. Пепел кружил над Мецадой, словно мириады мух - такие же вихри танцевали над Ершалаимом, когда пожар пожирал его белые стены и тысячи тел, гниющих на древних улицах.
        Пламя гудело, свистело в скалах, как в горне кузнеца.
        Повинуясь неслышным из-за шума командам, римские отряды внизу задвигались - солдаты готовились откатить осадные башни вниз, убрав их прочь с Левка. Вот, оставив у подножия оружие и щиты, к башням двинулась первая полусотня. Вот за несколько мгновений построилась и освободила руки вторая. Осадные машины уже курились дымками, тем воинам, что оставались внутри, явно приходилось несладко - листы металла, которыми были окованы фасад и боковины, от пламени приобрели темный синюшный цвет с радужными разводами.
        Победа, которая только что была невозможна, вдруг встала рядом с защитниками Мецады. Рука Бога управляла ветрами и огнем, превратив пламя в карающее оружие восставших. Вниз, не причиняя врагу вреда, летели камни.
        Римляне уже готовились начать откатывать первую машину, когда Бог передумал…
        Ветер стих, горящая стена втянула в обугленное нутро свои смертоносные щупальца, и в первый момент Иегуде показалось, что наступила полная тишина. Но и тишина, как и победа, оказалась иллюзией! Мир снова взорвался звуками, страшной какофонией войны - лаем команд, скрежетом осей, ударами молотов по клиньям и отчаянными криками осажденных.
        Римляне назвали бы это Провиденьем, а иудеи - страшной катастрофой! Бог, только что выступавший на стороне осажденных, отвернулся от погибающей крепости. Штиль оказался недолог. Снова задуло, но на этот раз в другую сторону - на юг - и замершее в нерешительности пламя взвилось над стеной, словно прыгающий на добычу лев, чтобы обрушиться вовнутрь крепости. Его языки на пробу лизнули выбеленную солнцем почву, заставили людей шарахнуться прочь и искать спасения вдали от огня, и сразу же, без малейшей паузы, пожар вцепился клыками в тело Мецады.
        Бен Яир замер на стене, так и не закончив своего безумного танца.
        Несколько мгновений он глядел на то, как пламя поедает свою законную добычу, а потом повернулся, мазнув взглядом по Иегуде, спрыгнул вниз, в дрожание раскаленного воздуха, и пошел прочь от пожара, примерявшегося пожрать его. Волосы на голове сикария дымились, борода подернулась серой пенкой, а глаза были пусты и мертвы - казалось, зрачки поглощают свет дня и прячут его в глубине души бен Яира, черной от засохшей крови жертв.
        Глава 13
        ИЗРАИЛЬ. ТЕЛЬ-АВИВ. НАШИ ДНИ.
        Тот самый, похожий на мышь, человек по имени Морис, который в свое время нанял Карла Шульце в брассерии на бульваре Капуцинов, сидел на Тель-Авивском променаде перед стаканом холодного апельсинового фреша с раскрытым лэптопом на коленях.
        Электронное письмо, пришедшее к нему с анонимного сервера (расположенного, кстати, в городе Аделаида, в Австралии), заставило его задуматься.
        На самом деле содержание письма было простым и понятным. Ну, что можно не понять во фразе: «Действуйте на Ваше усмотрение»? Но именно эта кажущаяся простота ввергала Мориса в некоторое подобие ступора.
        Действовать на «усмотрение» означало, что его наниматели перекладывают на него всю ответственность за операцию. Практически Первый самоустранился, зато Морис оказался на краю окопа, на четвереньках, с нарисованной на голой заднице мишенью - не самая лучшая позиция для человека, который работает не за идею, а за деньги.
        Рассказывая Шульце, что у него есть возможность промазать только один раз, Морис говорил чистую правду - у Карла была только одна попытка. У самого Мориса попыток было две. Или, возможно, три. Но не больше, а сколько именно безнаказанных промахов позволят ему наниматели, Морис не знал. И знать не хотел. И задумываться не хотел. У него всегда все было в порядке. Он нанимал лучших из лучших - при неограниченном (в разумных пределах) бюджете это было нетрудно. Достаточно было знать нужных людей, а Морис имел доступ к информации. Он начинал службу на набережной Орфёвр[125 - На набережной Орфёвр, 36 в Париже находится управление криминальной полиции.], но быстро понял, что стал не на свою сторону. Начальство после некоторых случаев начало к нему внимательно приглядываться, и Морис дал согласие на перевод из Парижа в Марсель, и уже в Марселе, продолжая начатую в Париже партию, едва не попался на коррупции отделу внутренней безопасности. «Едва» не означает «совсем». Прямые улики Морис успел уничтожить, показаний против него никто не услышал. Делу ход не дали - нет, всё и всем было понятно, но для
обвинения материалов собрать не удалось. Морис успел уволиться, и громкого скандала не получилось, но люди, которым он оказывал услуги, оказались очень благодарными.
        Дело было не в деньгах, дело было в связях. Дело было в том, что даже без удостоверения в кармане Морис остался человеком, которого ценили. За его умение договариваться, за умение организовывать, за умение заметать следы и принимать решения в самых неблагоприятных ситуациях.
        А следующий этап поставил его над преступным миром.
        Из нанимаемого он стал нанимателем, и сделал это человек, который пришел от Первого. Именно работа на Легион перевела Мориса в высшую лигу, и он прекрасно отдавал себе отчет в том, что большие деньги просто так не платят и большие полномочия просто так не дают. Он работал с четырьмя региональными легионами и получал свой немаленький процент с четырех сторон. В принципе Морис мог давно уйти на покой и жить себе на острове поблизости от Кариб. На собственном острове. Но пенсионного соглашения у него с нанимателем не было, и попытка поговорить на эту тему закончилась ничем. Вернее, Морису дали понять, что пенсия для него не предусмотрена - три из пяти его счетов оказались недоступны почти на неделю, и разблокировались только после того, как он позвонил по контактному телефону и объяснил, что полон желания и сил работать.
        Потом случился прокол в Лондоне.
        За ним неудачу потерпели его люди в Берлине.
        И вот теперь все рушилось в Израиле.
        Нет, везде нашлось кому и как все подчистить, и с проблемами справились, но проколы были, а Морис, сам проводивший акции устранения неудачников, знал, что никто ничего не забудет и не станет проявлять милосердие к оступившемуся. Исчезни страх - исчезнет система. Наказание, лишенное неизбежности - это фикция. Никто не боится предупреждений.
        Кларенс
        Карл Шульце был совершенным оружием, и Морис не ожидал от него осечки, но если раз в жизни стреляет незаряженное ружье, то сколько раз в жизни может не выстрелить ружье снаряженное? Похоже, что легион Карла столкнулся с нерешаемой проблемой. Существовало два варианта подхода к ситуации. Первый - зачистить остатки группы Шульце и полностью обнулить операцию, привлекая для исполнения легион Кларенса - благо эта группа уже въехала в Израиль через Эйлат и Хайфу. Или второй - дать Карлу доработать археологов с помощью ребят Кларенса, а уж потом решить судьбу Шульце. Все-таки Карл - мужик талантливый и, что главное, если вцепится в кого-то, то уже не отпустит. Сам решать судьбу своего протеже Морис не хотел: не в его компетенции принимать такие решения. Пусть наниматели отдают приказ, его работа, чтобы приказ исполнили. Но, наверное, Морис понимал ситуацию не до конца. Почему-то случилось так, что против обыкновения наниматели напрямую влиять не захотели, отдав право выбора Морису, а, значит, с него и спросят, если дело завалится.
        Открытое письмо висело на экране компьютера, Морис, внешне спокойный, просчитывал варианты - его мозг перебирал сотни путей развития событий. Просчитывал так, чтобы в любом случае иметь возможность маневра, не оказаться на предстоящей охоте в роли королевской дичи, привязанной за ногу к ветке!
        Значит, так…
        Пусть Карл дорабатывает то, что начал. Расхлебывать за ним кашу, ей-богу, дураков нет! В помощь ему дадим новоприбывших, а если понадобится… Если понадобится, то ребята Кларенса «исполнят» его в любой момент, там и меряться не надо, у кого длиннее и толще. Но пока время шлепнуть такого специалиста не пришло!
        Морис отхлебнул сок из запотевшего стакана и в тысячный раз посмотрел, как волны Средиземного моря облизывают нежно-желтый песок Тель-Авивского променада. Время бегунов трусцой еще не началось, время купальщиков подходило к концу - пляжи почти обезлюдели. Высоко в небе гудел идущий на взлет лайнер, между ним и волнами парили ленивые чайки. Кафе и ресторанчики все еще были полупусты. Ужинали здесь поздно, когда спадала жара.
        Морис еще раз прокрутил мысленно всю ситуацию, не торопясь допил сок, фреш из израильских апельсинов ему очень нравился, в отличие от страны, где они произрастали, и лишь потом набрал номер.
        На том конце трубку не сняли.
        Морис услышал писк - сработала переадресация, потом снова зазвучали гудки, после третьего сработал автоответчик.
        - Вы позвонили Вальтеру Фромму, - сказал знакомый голос с нарочитым немецким акцентом (им чисто говорящий на английском Шульце, пользовался, когда был в образе Фромма). - Оставьте сообщение или отправьте СМС.
        - Вот, merde[126 - Merde (франц, арго) - дерьмо.], - выругался Морис, не меняя благожелательного выражения лица.
        Кафе было арабским, официанты, естественно, только мужчины. На улыбку месье с готовностью и нежностью отозвался тучный гарсон лет сорока, что Мориса, убежденного гетеросексуала, не порадовало.
        - Перезвони, - сказал Морис в микрофон и повесил трубку.
        Интересно, где сейчас герр Фромм-Шульце? Куда ж в этой маленькой стране надо забраться, чтобы не работала мобильная связь?
        Когда Карл не вернул звонок через четверть часа, Морис заказал себе кофе по-арабски и маленькую рюмку ликера, сладкого и тягучего, как растопленная карамель. Принес заказ тот самый «нежный» официант и, пока он расставлял все на маленьком круглом столике, месье Морис задумчиво смотрел вдаль, на суда, спешившие на разгрузку в порт Ашдода. И лишь когда гарсон удалился прочь, сдержанно, но призывно покачивая бедрами, вздохнул и набрал еще один номер телефона.
        - Алло, слушаю вас!
        Трубку взяла женщина.
        Морис не понимал, зачем Кларенс работает с женщинами, сам он предпочитал иметь дело с мужчинами, но каждый легат самостоятельно решал кадровые вопросы. В легионе, который прибыл сегодня утром в Тель-Авив, женщин было две. Одна молодая, до тридцати, славянской наружности, высокая, как модель; вторая чуть старше - на вид лет 35, маленькая, плотно сбитая, то ли испанка, то ли латиноамериканка, - тут Морис мог ошибиться. Он бегло видел обеих в фойе «Карлтона».
        Трубку взяла латиноамериканка - голос низкий, достаточно сильный акцент.
        - Привет, красавица, - сказал Морис без тени шутки в голосе. - Передай трубку Кларенсу.
        - Слушаю… - голос у канадца был довольный.
        Еще бы! Скорее всего, выспался, покупался, натрахался - иначе, зачем он возит с собой двух девок? - теперь можно и поработать!
        - Это Морис.
        - Шолом, - пошутил Кларенс.
        - И тебе шолом, - откликнулся Морис. - Начинаем. Через полчаса в лобби. Два минивэна «Джи-Эм», черного цвета, эмблемы част-ного охранного агентства «Топ Дефенс» - желтое с синим. Не перепутаешь. Все, что нужно, будет внутри. Есть и бумаги, но если сильно нашумишь, бумаги не помогут.
        - Да я понимаю, что это не лицензия на отстрел…
        - Вот и хорошо, что понимаешь. Водители пригонят машины и уедут. Дальше сами.
        - Дела… - протянул Кларенс. - А куда дальше? Или мне по радио объявить, кого разыскиваю?
        Морис сделал паузу.
        Трудно отвечать на вопрос, когда сам не знаешь ответа. Все концы были у Шульце, а он вне зоны связи. И тут, по идее, надо было бы ждать, а не суетиться, только времени на ожидание не было вовсе. До момента, как местные спецслужбы перестанут сидеть с закрытыми глазами, оставалось семь часов. Дальше действия на свой страх и риск. Если, конечно, не будет отсрочки, согласованной на высшем уровне. Один легион уже лег в этой сраной пустыне, а сейчас он, Морис, благополучно собирался загнать туда второй.
        - Садитесь в машины и едете на Иерусалим. По дороге получите информацию. Возможно, я дам вам проводников.
        - Я понимаю, что вопросы задавать глупо, но, все-таки, зачем такая спешка? Ведь ничего не подготовлено!
        - Так сложились обстоятельства.
        - Очень подробный ответ.
        - Каждый знает ровно столько, сколько нужно.
        - Это мои люди, Морис. Я не хочу подвергать их риску.
        - Риск - это как раз то, за что вам платят деньги, - возразил Морис мягко. - И приказы от лица тех, кто эти деньги платит, отдаю я.
        Теперь помолчал Кларенс.
        - Хорошо, - ответил он чуть погодя. - Я тебя услышал. Через полчаса мои будут в лобби. Но если к тому времени, когда мы приедем в Иерусалим, у тебя не будет информации по ключевым вопросам, я ничего не смогу сделать. Обрати внимание - я не отказываюсь исполнять работу. Я не могу спланировать и провести акцию без базовых условий игры. Я не могу искать неизвестно кого и неизвестно где, о чем тебя и предупреждаю. Все. Роджер.
        Трубка умолкла.
        Нет, он был мужик что надо - бывший рейнджер с обширным боевым опытом, спокойный, как танк, и упорный, как верблюд, совсем даже не трус, хотя и не сорвиголова. Он пятнадцать лет руководил одним из европейских подразделений Легиона. Руководил успешно, с минимальными потерями, именно потому, что тщательно планировал операции и никогда ничего не делал, не имея представления о путях отступления. Один погибший подчиненный за все годы работы - это говорило о многом.
        Морис бы не стал использовать Кларенса в почти проваленном деле, но никто из известных ему легионеров, кроме канадца, не был способен привести в относительный порядок тот бедлам, который образовался с момента побега ловкой троицы из старой крепости.
        «Для системы, долгое время не знавшей поражений, практически любая нештатная ситуация может послужить началом системного кризиса».
        Эту умную фразу Морис прочитал в одном из бизнес-еженедельников, пока летел из Парижа в Бен-Гурион. Сказано было, конечно, заумно, но если сделать перевод с языка высоколобых на простой человеческий, получалось здорово: если ты разучился проигрывать, то тебе конец!
        А Морис давно забыл, что такое неудача. Все они разучились проигрывать.
        И если Кларенс с его дьявольской рассудительностью и опытом не поправит ситуацию, то…
        Француз с трудом сглотнул слюну и перевел дыхание. Безрадостная перспектива. Совсем безрадостная! Проблема в том, что и Кларенс тоже давно не проигрывал. По крайней мере, последние пятнадцать лет. Нам слишком долго никто не оказывал достойного сопротивления. Мы приходили, делали то, что полагали правильным, и исчезали, до тех пор, пока в нас не появлялась необходимость.
        Во рту внезапно появился горький вкус, который нельзя было проглотить. Виноват в этом был не выпитый крепкий кофе, а желчь, поднявшаяся по пищеводу на язык. Морис банально боялся. Боялся потерять деньги, потерять работу, потерять жизнь. Раньше он никого не боялся. Вернее, думал, что никого не боится, а теперь его подташнивало от одной мысли об очень вероятном исходе событий последних дней.
        Если бы Морис был на месте нанимателей, то давно бы принял ряд мер по спасению системы. Решение лежало на поверхности, и оно было настолько же очевидным, как и страшным для француза. Систему надо было обнулить. Нажать «reset» и еще пару десятков лет почивать на лаврах. Вот только нажатие этой кнопки означало для самого Мориса и сотен таких же, как он, рассеянных по всему миру, верную смерть и забвение.
        Трубка ожила, и по пляжу разнеслись звуки «Полета валькирий».
        Наконец-то! Вальтер-Карл, черт бы его побрал!
        - И где тебя носит? - сказал Морис в микрофон, стараясь не сорваться на крик. Он и сам не ожидал, что нервы у него все равно как обнажены.
        - Уже нигде.
        Голос немца был слышен неважно - ревущий мотор съедал часть звуков.
        - Не понял?
        - Выбираюсь из этой чертовой пустыни.
        - Получилось?
        - Нет.
        Сплюнуть горечь на пол у Мориса не хватило наглости, он вытер рот салфеткой.
        - Что на этот раз?
        - Еще хуже, чем в прошлый.
        - Насколько хуже?
        - Осталось трое из группы. И наблюдатель, который нас сейчас эвакуирует. Мы потеряли технику. Часть оружия. И следы объектов.
        - Medre!
        - Ну, да… На джем не похоже. У меня такое впечатление, что мы напоролись на терминатора. Я никак не пойму, как старый археолог, какая-то девка из университета и писака из никому не известной страны уделали в говно десять моих парней. Лучших парней. Чего ты мне не рассказал, а, Морис?
        - Я сказал тебе все, что знал.
        - Кто этот дед, Морис? Откуда он взялся на мою голову?
        - Я же давал тебе его кейс!
        - Там не написано, что он диверсант. Там написано, что он служил в армии! Так в этой стране все служат в армии! Ему за шестьдесят, а он бежит по горам, как горный козел! Минирует, стреляет, гоняет на квадроцикле, режет моих парней, как араб - овец! Что это за дед такой? Если он мутант, то почему об этом ни слова в его кейсе? Если профессионал, то почему я об этом узнаю, когда моих ребят уже нарезали на ленточки? Может быть, и эта девка с парнем - мистер и миссис Смит? Так скажи сразу, чтобы я понимал, чего ждать!
        - Я знаю ровно столько, сколько ты… Мягко говоря, твой провал не в моих интересах!
        - Не в твоих? - Карл рассмеялся. Смех его через помехи звучал очень недружелюбно. - Не в твоих интересах? Как это трогательно! А для меня провал, друг мой, это не неудача! Для меня провал - это что, а, Морис? Я же помню наш первый разговор!
        - Брось! - сказал Морис неуверенно. - Я не думаю, что все так трагично!
        - Ely, да… Все прекрасно. Меня ждет гонорар и домик в Альпах! Иди ты на хер, мудак! Будешь рассказывать сказки кому-нибудь помоложе! У меня времени до двух ночи, и слушать херь, которую ты мне несешь, нет никакого желания. Но одно я тебе могу обещать, мой друг-жабоед, чтобы ты не думал, что выйдешь сухим из воды! Если я обосрусь и меня завалят, а так и будет, если я не уделаю этого еврейского Рэмбо с его выводком, то есть у меня человечек, который наведается к тебе в гости. Ты ведь знаешь, мой дорогой французик, что я человек мстительный, да и скучно мне будет на том свете без тебя…
        В английском произношении Карла, обычно почти безупречном, прорезался жесткий немецкий акцент плебея Фромма, и от непривычного звучания слов Мориса бросило в пот.
        Хальт! Цурюк! Фоейер!
        - Ты мне угрожаешь? - спросил он, пытаясь, чтобы его голос звучал жестко и уверенно.
        - Нет, Морис. За много лет мы обросли связями и обязательствами. Взаимными. В общем, чего тут говорить! Я подключил к решению задачи все свои возможности, ведь нашим с тобой хозяевам важен, прежде всего, результат, да? И советую тебе, Морис, отнестись к моим проблемам, как к своим. Поверь на слово, теперь они у нас общие. Ведь так и должно быть у настоящих друзей и коллег?
        - Ты зря говоришь со мной в таком тоне.
        - Пока что я еще и не начал с тобой говорить. Не надувай щеки, дружок, мне уже нечего бояться. И кончай болтать. Бери свою сытую жопу в руки и прыгай в машину. Через полтора часа я буду в Иерусалиме, в арабских кварталах, встретимся там.
        - Какого черта ты лезешь за Стену?
        - Потому, что за Стеной мне помогут, умник. Потому, что за Стеной у меня друзья. Потому, что с людьми за Стеной я много лет имею бизнес! А у евреев, благодаря тому, как ты подготовил операцию, скоро для меня будет мало места. Понял? Так что жду тебя…
        Он продиктовал адрес.
        - И если у тебя нет плана получше, настоятельно рекомендую быть там.
        Морис посмотрел на часы (стрелка неумолимо катилась по кругу, отсчитывая время до начала НАСТОЯЩИХ неприятностей) и невольно оглянулся. В ресторанчике шла обычная жизнь, он, вроде бы, не срывался на крик и, можно было надеяться, что к разговору никто не прислушивался.
        - Я… Я буду, - выдавил он из себя через силу. - Или пришлю тебе помощь. Просто я могу не успеть…
        - Да ну? - удивился Карл наиграно. - Можешь не успеть? Жаль, конечно. Я бы на твоем месте постарался! Нехорошо перепоручать собственную жизнь в чужие руки. И кого же ты направляешь мне в помощь? Каких монстров ты наковырял, мой французский друг?
        Морис глубоко вдохнул, приводя нервы в порядок, облизал сухие губы и начал говорить.
        Карл слушал внимательно, одной рукой прижимая мобильник к уху, а второй уцепившись за ручку над дверями «Дискавери». Машину немилосердно болтало. Джип немца несся по пыльной грунтовке, расшвыривая мелкие камни «зубатыми» внедорожными шинами, и, казалось, что до цивилизованных мест еще сотни километров пути. Но, на самом деле, если подняться вверх, как это делал стервятник, круживший в горячем небе пустыни, то становилось понятно - шоссе № 90 находится практически рядом, буквально в двадцати минутах быстрой езды.
        Сверху «Лендровер» казался маленькой коробочкой, за которой тянулся пышный рыжий хвост. Птица повернула на запад, словно не скользила бездумно в воздушных потоках, взлетающих вверх от разогретых за день скал, а целенаправленно летела на запах, которые испускали мертвые тела, небрежно заваленные камнями.
        Стервятник ловко сложил широченные крылья и косолапо пробежал несколько метров по камням, как раз до того места, где остались следы от шин уходившего на восток «Дискавери». Безлюдно. Жарко. Никакой опасности. Теперь птица отлично различала запахи - пахло вкусно. Еды было много. А конкурентов - таких же голошеих и облезших, как сам трупоед - только трое.
        Стервятник хлопнул крыльями, издал горлом неприятный скребущий звук (чтобы все узнали, что он тоже здесь и в своем праве!) и заковылял к груде камней под скалой.
        В нескольких десятках километров от того места, где птицы собирались на роскошную трапезу, по пологому гребню горы, съеденной временем и ветрами до высоты холма, спускались два квадроцикла. У подножия стояло несколько «сросшихся» домиков, похожих на строения фавел[127 - Фавелы (порт, favela) - трущобы в городах Бразилии, расположенные обычно на незаселенных склонах гор.], но аналогию портили несколько блоков солнечных батарей, уставившихся в зенит, да огромная спутниковая тарелка с целым блоком приемных «голов» в центре. Из пристроенного к хижинам навеса торчали капоты двух автомобилей - там располагался «гараж».
        Пасшийся у самого порога ослик с недоумением посмотрел на приближающиеся странные машины и снова пустился щипать редкие высохшие былинки, которые в этих местах почему-то называли травой.
        А на севере по бетонной многорядке, протянувшейся от прибрежного Тель-Авива до горного Иерусалима, двигались два минивэна с притемненными стеклами. Сидевшие в них люди действительно напоминали сотрудников охранного агентства, чей логотип красовался на лакированных боках мощных «Джи-Эм». За рулем головной машины сидела высокая женщина в темных «каплях» «рей-бан», в глубине салона устроился Кларенс, читающий файлы на экране лэптопа. Лицо у канадца было озабоченное.
        А над всеми ними в небе пролетал спутник, телекамеры которого фотографировали и поверхность пустыни, и шоссе, и города, и оазисы, и арабские деревни, и вагончики кибуцев, и пальмовые рощи, чьи ровные ряды тянулись на километры…
        Радиоволны со спутника преодолели тысячи километров, и компьютер, преобразовавший цифровой поток в обычные джипег-файлы фотографий, отправил сообщение по нескольким электронным адресам, в том числе и на один анонимный сервер, рассылка на который, по идее, не была предусмотрена системным администратором. Оттуда фото полетели по сложному маршруту, через другие станции связи и мощные кабельные каналы, ныряя в подсистемы, откуда нужную информацию сливали на запрограммированные адреса.
        В современном мире информация распространяется за секунды.
        Кларенс видел на своем лэптопе практически ту же картинку, что и спутник, пролетавший над Израилем в зените. У канадца просто не было тех сведений, что помогли бы свести все видимые фрагменты воедино. Например, помогли бы понять, кого именно могут везти квадроциклы, едва заметные в левом углу экрана. Ведь для того чтобы увидеть, надо знать, куда и на кого смотреть.
        Морис в эти минуты был слишком занят собственными страхами и сомнениями, а у Карла просто не существовало технической возможности отсматривать спутниковую картинку в режиме реального времени.
        Таким образом, Рувим Кац, Валентин Шагровский и Арин бин Тарик, которые в этот момент глядели на высокого худого мужчину в бедуинском облачении с автоматическим карабином в руке, вышедшего из хижины им навстречу, получили еще один шанс на спасение.
        Глава 14
        ИУДЕЯ. 70 ГОД Н. Э.
        КРЕПОСТЬ МЕЦАДА.
        На этот раз все было кончено. Пламя выгрызало ворота в крепость, Мецада, повидавшая у своих стен многих завоевателей, уже готова была пасть, и не существовало в мире силы, которая была бы способна изменить предначертанное.
        Бревна оглушительно лопались в жаре гигантского костра, стена рассыпалась на глазах, и Иегуда мог поклясться, что еще до заката войска Флавия Сильвы войдут в Иродово гнездо, и смерть всех, кто еще оставался в Мецаде, будет неминуема.
        Как ни странно, только сейчас старик вспомнил о еде. До сей поры есть Иегуде не хотелось, хотя последние полутора суток он только пил подсоленную воду. Женщины, работавшие у очага, несколько раз за день предлагали ему еду, но жара убивала потребности в пище, и только мысль, что нужно восстановить силы, заставила его безо всякого аппетита и удовольствия сжевать пригоршню припрятанных за пазухой сухих фиников да несколько вяленых фиг.
        Фрукты Иегуда запил, и в животе у него забурчало - вода из цистерн хоть и отдавала землей, но была достаточно чистой, чтобы обитатели Мецады, привыкнув, не страдали желудками, но все же сравнивать ее с водой из источников в Эйн-Геди было сложно. Но вода была - и в этом заключалось ее главное достоинство. Вообще защитники Мецады не имели проблем с припасами и водой. Цистерны наполнились после весенних дождей, а продукты в сухом воздухе пустыни не портились очень долго. Кое-кто из товарищей по несчастью рассказывал, что некоторые припасы были завезены в крепость еще во времена Ирода. И хоть с той поры прошло почти сто лет, в это можно было поверить! Стены твердыни были построены так, чтобы хранить внутри, в прохладных каменных полостях-кладовых, зерно и масло, заложенные в специальные сосуды из обожженной глины. В такие же кувшины поместили и сушеные фрукты, связки нарезанного лентами вяленого мяса, сухую рыбу, обильно пересыпанную крупной солью, бобы…
        Продуктов защитникам крепости хватило бы на годы осады, но вот только римляне не привыкли ждать годы.
        Еда вернула старику силы, и заслышав гул голосов, Иегуда двинулся на шум, к крытым ветками сараям, где хранили пустые кувшины из-под припасов да разный глиняный хлам, сохранившийся едва ли не со времен Хасмонеев.
        Подойдя ближе, старик различил голос бен Яира - низкий и хриплый, полусорванный, но, несмотря на то, что Элезар сипел и даже срывался на визг, он говорил, как вождь, завораживая окружающих его обитателей крепости.
        За месяцы осады Иегуда узнал в лицо большинство из них, многих мог назвать по имени, хотя в Мецаде до сегодняшнего дня оставалось не менее десяти сотен людей - женщин, детей, стариков и воинов. Вот только женщин и стариков было гораздо больше, чем тех, кто привык держать в руках оружие. Здесь, вокруг Элезара, собрались все или почти все - огромная, воняющая гарью, потом и страхом, толпа: всхлипывающая, растерянная, злая.
        Толпа всегда страшна, а испуганная и злая - страшна вдвойне. Она подобна безумцу с мечом в руках - невозможно предсказать, кто и когда падет от его руки. Невозможно предсказать, кого выберет жертвой толпа, но запах крови, готовой пролиться, уже витает в воздухе.
        Над людьми, слушавшими речь Элезара, раскинул свои черные крылья Асмодей[128 - Князь четвертого чина демонов: «карателей злодеяний», «злобных, мстительных дьяволов» (Р. Бёртон). Начальник всех игорных домов в Аду (И. Виер). Пятый из десяти архидемонов в каббале. Оккультисты относят его к демонам Луны. Персам он был известен по меньшей мере три тысячи лет назад как Айшма-дэв (Aeshma-dev), один из духов, составляющих верховную триаду Зла. Возможно также, что его имя происходит от еврейского слова shamad - «разрушать».] - Иегуда буквально физически ощущал присутствие смерти - смерти неизбежной, тяжелой и кровавой. Он так и не смог притерпеться к этому запаху, зато научился выделять его из сотен других, маскирующих вонь приближающейся неизбежной кончины. Здесь, на вершине горы, под меркнущим вечерним солнцем, в дыму пожарища, опасность исходила не от вражеских легионов, готовых к последнему штурму, а от этого обгорелого человека с безумными красными глазами демона.
        Окружившие его соратники выглядели не так угрожающе - в их лицах и взглядах осталось что-то человеческое. Элезар же казался выгоревшим дотла, и жар, опустошивший его душу, был в тысячи раз горячее, чем пламя, бушующее рядом с толпой.
        - Уже давно, храбрые мужи, - прокаркал он, перекрывая и рев пожара, и свист ветра, раздувавшего пламя, - приняли мы решение не быть рабами ни римлян, ни кого бы то ни было, но только Бога…
        От напряжения бен Яир закашлялся, побагровел и обильно сплюнул черным. Горло его было забито гарью и пеплом.
        - Ибо только Он один истинный и справедливый Господин над людьми!
        Он выпрямился, качнулся навстречу слушателям, и толпа подалась ему навстречу - так стадо слушается малейшего жеста пастуха. Иегуда и сам поймал себя на том, что хрип этого невысокого измученного человека завораживает вернее, чем мелодичное песнопение.
        - И сейчас, - просипел бен Яир с надрывом, сверля воспаленными глазами темнеющее небо, - настало время доказать твердость наших намерений! Не посрамим же себя в этом! Если мы не терпели рабства, когда оно не грозило нам смертью, то перед лицом врага, не знающего пощады, нам ли просить о милости?
        Он замер и обвел толпу, застывшую перед ним, немигающим взглядом кобры.
        Воины, как и положено, занимали первые ряды. За ними теснились женщины - некоторые из них были окружены детьми, другие держали малышей на руках. Их в Мецаде было немало, многие родились уже во время осады - ведь ничто, даже война, не могло остановить поступь жизни. Сегодня в толпе стояли женщины и на последних месяцах тягости, которым, наверняка, не суждено было увидеть плодов чрева своего. Это тоже было законом войны - победитель не щадил никого. Если враг уничтожен от первого до последнего колена, мстить убийцам будет некому, поэтому из тысячи человек, стоявших на вершине некогда неприступной горы, мало кто надеялся увидеть завтрашний закат.
        - Мы восстали первыми! - продолжил Элезар, понизив голос до свистящего шепота. - Мы последними продолжаем вести борьбу! И ужаснейшее отмщение ожидает нас за наше упорство, если мы попадем в руки римлян живыми! Но живыми они нас не возьмут!
        «Вот оно, - подумал Иегуда, не испытывая даже малой толики удивления. - Я был прав. Как жаль, что я был прав!»
        Толпа загудела на низкой басовой ноте, но в ответ на слова бен Яира не донеслось ни одного возмущенного крика. Недоумение, испуг… да какие угодно эмоции отразились на лицах слушателей! Но никто не крикнул: «Прочь! Да что он говорит!»
        - Мы остались свободными по сию пору и милостью Божией нам даровано право уйти свободными! Дарована возможность умереть достойно! Этого были лишены наши сестры и братья, которых враг заставал врасплох! Этого были лишены те, кто попадал в плен, те, кто оставался в осажденных городах, когда туда входили римские легионы! Посмотрите! - Он ткнул рукой в пылающую стену, уже не похожую на укрепление. - Вы же видите? Видите? Завтра мы неизбежно попадем в плен! Не все, конечно, а только те, кто не сумеет умереть в сражении! Но я знаю - тот, кто останется в живых, позавидует мертвым! Но сегодня! Сегодня у нас есть право свободных людей - право выбора! Право выбрать себе смерть! Славную смерть! Смерть вместе с дорогими нам людьми! И враги не смогут нам помешать сделать это, как бы они не хотели! НЕ СМОГУТ! Да, нам уже не одолеть врага в сражении - римлян многие тысячи и им улыбалась удача с самого начала этой войны! Но, может, в том и был Божий замысел?! Может быть, Он и хотел обречь на уничтожение некогда любезный Ему еврейский народ!? И мы сами вынудили Его отвернуться от наших бед и страданий тем, что не
слушали его указаний!? Неужели вы думаете, что пламя, которое обратилось на врагов, само повернуло на наши стены? Нет! Нет! Нет! Так решил Он!
        Ладони бен Яира взлетели к небу, словно пытались вцепиться в синь скрюченными грязными пальцами.
        Пропахшее гарью скопище обессиленных людей тяжело качнулось, заплакали дети, раздалось женское всхлипывание.
        Иегуда, стоявший чуть в стороне от толпы (так уж получалось в жизни - он всегда стоял чуть в стороне от толпы, и в этом была его сила, а, может быть, и несчастье!), видел всю картину: и застывших вокруг вождя сикариев, и их жен и подруг, и детей со стариками, чьи бороды белели в дыму. И безжалостное солнце, падающее за горизонт сквозь витающий над Мецадой пепел.
        Страшен был вечер 14 нисана, по-настоящему страшен!
        И не было никакого выхода, не было никакой возможности избежать того, что нес с собой горячий, смердящий гарью ветер. Смерть ступила в крепость раньше, чем ее принесли на кончиках копий жестокосердные римляне. Смерть стояла сейчас перед толпой в окружении верных соратников, смерть вещала хриплым сорванным голосом. У нее было крепкое мужское тело, опаленная борода и красные глаза демона, и от нее было не скрыться.
        - Это Неназываемый карает нас за преступления против наших соплеменников, и мы понесем наказание! Оно заслужено нами! Но виноваты мы не перед римлянами, нашими злейшими врагами, а перед Богом! Он карает нас заслуженно, и кара его не так страшна, как наказание от рук презренных врагов!
        Элезар повернулся и вскочил на грубо вытесанную глыбу, лежавшую у стены сарая. Теперь людям надо было задирать головы, чтобы увидеть его.
        - Братья, вы знаете, что будет с женщинами, когда римляне войдут в крепость? Знаете? Убейте их собственными руками - и наши жены умрут не опозоренными! Вы знаете, что римляне сделают с детьми? Да? Так пусть дети падут от наших же мечей, не познав унижений рабства! А вслед за ними и мы окажем самим себе последнюю честь - убьем друг друга, сохранив свободу до самого последнего вздоха! Но перед этим!.. Перед этим мы сожжем все, что есть здесь! Эти дворцы были построены нашими царями не для того, чтобы ими владели захватчики! Сожжем все, кроме припасов, чтобы римские псы знали - не голод и не жажда толкнули нас на острия собственных мечей, а только лишь любовь к свободе и своей стране! Готовы ли вы умереть, сородичи!? Готовы ли вы уйти гордо, как подобает свободным людям!? Успокойте меня! Скажите мне, что вы, мои соратники, мои братья и сестры, не рабы и никогда не станете рабами!
        Вместе с его последними словами свет над пустыней померк, солнце наконец-то провалилось за частокол скал, и наступившие сумерки загустели, потянув за собой ночные тени - черные и липкие, как старые чернила из каракатицы.
        По толпе пробежала дрожь. Теперь, когда солнечные лучи касались только верхушек скал, закрывающих горизонт, лица и спины людей освещал багровый свет пожарища. Но огонь был ярок, и даже потерявшие прежнюю зоркость глаза Иегуды видели все до мельчайших деталей. Лица людей отражали растерянность, страх, неуверенность, но среди десятков испуганных глаз горели мрачным огнем взгляды тех, кто принял речь бен Яира от начала и до конца. Принял не как отвлеченную философскую истину, а сердцем и разумом, как призыв к незамедлительному действию.
        Кое-где в толпе сверкнула сталь, но, милостью Яхве, только кое-где…
        Иегуда нащупал в складках одежды письменный прибор, провел пальцами по серебряной шапочке чернильницы (это всегда успокаивало его, помогало принять решение с холодным умом) и шагнул вперед, становясь между испуганными людьми и бен Яиром.
        Страха не было - Иегуда давно не боялся смерти. Жить всегда страшнее, чем умирать. Сегодня Элезар мог зарезать его, мог швырнуть вниз со стен, мог придумать и что-то поизощреннее: никто бы не произнес ни слова поперек, но, несмотря на угрозу позорной кончины, старик просто не мог не сказать того, что думал.
        Есть вещи, которые нельзя простить самому себе.
        Есть поступки, которые и через десятки лет заставляют тебя делать странные, с точки зрения окружающих, шаги.
        Безрассудные. Бессмысленные. Сумасшедшие.
        Какой же человек, если он в здравом рассудке, становится между сикарием и его жертвами?
        - Сказанное тобой - мудро, Элезар, - Иегуда говорил громко, и голос его, дребезжащий на высоких нотах, старческий, разнесся над вершиной горы, достигая ушей толпы. - Кто бы осмелился спорить с тобой, когда ты произносишь такие пламенные речи, достойные самого отважного Давида или бесстрашного Антипатра…
        Сначала многие, стоявшие в толпе, не могли понять, откуда звучит голос. Где находится человек, осмелившийся говорить с вождем на равных в такую минуту? Но все больше взглядов находили фигуру Иегуды, замершую на границе освещенного пожаром круга, все больше и больше глаз останавливались на нем.
        Причудливые отблески пламени и длинная тень, которую старик отбрасывал на камни, делали его выше, чем он был на самом деле, скрывая то, что годы согнули спину говорившего и опустили плечи. Но речь его чудесным образом притягивала внимание, так же, как и речь вождя.
        И те из осажденных, кто до сей поры не замечали седого старика, которого бен Яир неизвестно отчего баловал своим вниманием, вдруг увидели, что перед ними стоит человек, умеющий говорить с толпой.
        Элезар бен Яир тоже не сразу сообразил, кто именно спорит с ним, а найдя глазами Иегуду, сделал шаг вперед и оскалил зубы. Взгляд его не сулил ничего хорошего, и хотя за месяцы осады между Иегудой и Элезаром возникло некое подобие дружбы, но старик твердо знал, что никакие ночные разговоры, никакие личные отношения не помешают вождю восстания свернуть ему шею. Ну, что ж… Значит, последние страницы останутся недописанными.
        - Убить друг друга? Убить наших жен и детей, чтобы избежать завтрашней расправы? Это будет прекрасный подарок римлянам, - продолжил Иегуда. - Тысяча мертвых тел. Что может быть лучше? Как обрадуется Флавий Сильва - его воинам даже не придется поработать мечами, не придется пролить хотя бы каплю крови - ни своей, ни иудейской. Крепость сама спелой фигой свалится им в руки. Мы - евреи - все сделаем за римлян. Конечно, это проще, чем оборонять древние камни с оружием в руках. Красивая смерть назло врагу! Скажу тебе больше, бен Яир! Сильва оценит твой поступок, это ведь так по-римски - умереть от собственной руки. Так делают их воины и их мудрецы, когда не имеют другого выхода - ведь самоубийство для неверующих в Яхве не грех.
        - Что ты хочешь сказать, старик!? Что смерть страшна для настоящих храбрецов? Чушь! Она не страшнее жизни! - пророкотал бен Канвон, становясь рядом с бен Яиром. Он все еще не оправился после смерти жены - лицо осунулось, казалось, что сам он уменьшился в размерах, хотя, конечно же, это было не так. Просто глубокие тени, легшие под глазами, да запавшие под щетиной щеки сделали черты лица еще жестче.
        - Ты так дряхл и бессилен, что должен сам хотеть смерти! Чего же ты боишься? Ведь по ту сторону нам нечего терять! Зачем говоришь слова против? Элезар прав! - прокричал он своим громовым голосом, и толпа шарахнулась от могучего, похожего на рев боевой трубы, звука. - Завтра, еще до того, как солнце поднимется над горами, римляне возьмут крепость штурмом! Мы ничего не сможем поделать! Ты готов висеть голым на стене и чувствовать, как вороны выклевывают тебе, еще живому, печень? Ты готов смотреть на то, как римские солдаты пускают по второму кругу десятилетнюю девочку?
        - Я давно ничего не боюсь, бен Канвон, - произнес Иегуда, не снижая голоса. - Нет на войне ужаса, что я бы не видел собственными глазами. Я старик, братья и сестры мои, - он говорил, обращаясь не только к Элезару, но и к каждому стоящему на вершине горы, к каждому, кто слышал его. - Я давно разменял семидесятую зиму, и конец мой настолько близок, бен Канвон, что мысль о смерти не пугает меня. Я свыкся с тем, что делю с ней постель, и готов к тому, что каждый рассвет может быть последним, что каждая ночь может навсегда закрыть мне глаза. Ты прав - по ту сторону нам уже ничего не потерять! Но каждая потеря, каждая слеза, каждый наш горестный крик означает, что мы все еще не разучились чувствовать, а, значит, мы все еще остаемся людьми в нашем жестоком мире! Я хоронил друзей и близких, вершил своими руками суд - праведный и неправедный. Я грешил так много, что хватит на десять жизней, и делал добро столько, сколько мог. Я боролся с римлянами с ранних лет и надежда на победу всегда жила в моем сердце! Мне довелось видеть, как пал Ершалаим. И путь Предвечный подтвердит мои слова - мое сердце
разрывалось на части от горя и печали! Я был, как и ты, бен Яир, внутри вечных стен, и с болью наблюдал, как превращалось в прах все то, что принадлежало нашему народу. Как рушится храм и как римляне волокут из Святая Святых храмовую посуду и драгоценные свитки Торы…
        - Ты говоришь правду, старик, - прохрипел бен Яир. - И твои слова склоняют чашу весов на мою сторону! Они не пощадили Храм, сожгли город, убили всех, кто был там! Стены Ершалаима сравняли с землей и волы распахали то место, где мы жили, плодились, трудились и молились Богу! Теперь римские заставы стерегут каждую дорогу, ведущую к развалинам, и ни один еврей под страхом смертной казни не имеет права ступить на Священную землю. Только несколько наших женщин, которых они превратили в блудниц, живут среди камней, чтобы солдаты могли утолять свою похоть! Только несколько наших мужчин, превращенных в рабов, ждут там смерти, выполняя грязные работы! И только шакалы, грязные шакалы растаскивают по пустыне кости покойников, гниющих в Геене без погребения! Только скорбь и запустение царят там, где веками расцветал великий город! И кто еще может надеяться, что завтра Сильва пощадит кого-то из нас?
        Глава 15
        ИЗРАИЛЬ. ИУДЕЙСКАЯ ПУСТЫНЯ. НАШИ ДНИ.
        Зайд? - спросил профессор Кац, неуверенно. - Зайд, это ты? Стоящий перед ними бедуин был одет в галабею, ветер трепал края его белой куфии, мешая рассмотреть лицо. Оружие было направлено в сторону незваных гостей, но именно в сторону, а не на них.
        - Зайд? - повторил вопрос профессор. - Узнаешь меня? Я - Рувим Кац, твой командир! Помнишь?
        Бедуин не двигался, ничего не отвечал, но и ствол не опускал. - Рувим… Помнишь?
        - Ты - Рувим? - спросил высокий человек. - Я не Зайд, я его старший сын. Отец говорил о тебе. Мало говорил.
        Разговор шел на иврите, Арин тихонько, едва шевеля губами, переводила. Шагровский уже немного попривык к гортанному звучанию языка, различал отдельные слова и предложения, хотя понимал мало что. На его слух, произношение высокого мужчины в «арафатке» почти не отличалось от дядиного.
        - Он никогда не был говорлив, - ответил профессор Кац. - Я вообще удивлен, что он упоминал меня.
        - Он видел тебя по телевизору, - пояснил старший сын Зайда. - Ты выступал, говорил, что копаешь старые города и могилы. Отец сказал - ты был справедливым командиром.
        - Он так и сказал?
        - Да. Я тоже служил в ЦАХАЛе, как гашаш.
        - Если ты был таким же гашаш, как твой отец, я завидую твоему сержанту.
        Сын Зайда опустил карабин стволом вниз. Это было равносильно рукопожатию.
        - Ты хотел видеть отца?
        - Да.
        - У тебя к нему дело?
        Рувим замялся.
        - Ты никогда не приходил к нам в дом, - сказал бедуин, поправляя куфию. У него было худое аскетичное лицо с глубоко посаженными темными глазами - этакий семитский тип, хоть сейчас икону пиши. - Много лет прошло с тех пор, как вы с отцом служили вместе. Теперь ты пришел. Не один. На одежде кровь, вы все в пыли. Женщина ранена. Ты тоже.
        Он помолчал немного.
        - Если бы ты сказал, что приехал увидеться с аба[129 - Аба (иврит) - отец.], я бы принял тебя за лжеца. Или сумасшедшего. Говори, что тебе нужно.
        - Погоди-ка, Якуб, - голос, который позвал бедуина, принадлежал пожилому человеку. И этот человек не привык повторять что-либо дважды.
        Этот мужчина, вышедший из пристройки, тоже был высок, еще более худ, даже, скорее, не худ, а высушен годами и жарким израильским солнцем. Лицо, полускрытое «арафаткой», очень походило на сыновье, но возраст бедуина был близок к дядиному и морщины глубоко прорезали его лоб, скопились у глаз и у крыльев крупного семитского носа.
        - А ты изменился, Рувим, - сказал Зайд. - Я бы не узнал тебя, если бы не видел передачу по телевидению. Я думал, ты по-прежнему воюешь. А ты, оказывается, копаешь могилы…
        Несколько секунд они смотрели друг на друга, потом сделали несколько шагов навстречу и пожали руки.
        - Ты тоже поменял профессию, - заметил Рувим осторожно.
        - Я в нее вернулся, - отметил бедуин без улыбки. - Мой прадед выращивал скот, мой дед делал то же самое, отец разводил овец. Теперь и у меня стадо. Якуб закончил технион, но тоже решил остаться со мной. Двое младших осели на Севере и живут не так, как жили предки. Это нехорошо для нашего племени, но их жизнь - это их жизнь. Зайдите в гости, Рувим, я вижу, что вы спешите, но о делах лучше говорить в тени.

* * *
        В хижине работал кондиционер!
        Переход от обжигающего зноя к нормальной температуре был настолько неожиданным, что Арин бросило в дрожь и она обхватила себя за плечи здоровой рукой, дядя с облегчением выпустил из легких горячий воздух и вытер покрытый испариной лоб относительно целым рукавом рубашки. Валентин же прохладе обрадовался, но тут же почувствовал, как стремительно остывают на нем капли пота, и услышал запах собственного тела и одежды. Радости это, честно говоря, не прибавляло.
        Несмотря на традиционно убогий внешний вид, жилище Зайда было опрятно внутри. Земляной пол, там, где он не был накрыт циновками, чисто выметен. Очаг, сложенный по традиции из крупных камней, контрастировал с ЖК-панелью, подключенной к спутниковому ресиверу последней модели. Тут же, возле кухонной утвари, аккуратно размещенной в углу общей комнаты, на низком и, судя по всему, старинном сундуке, лежал небольшой лэптоп с торчащим из порта модемом. Увидев компьютер, Валентин едва не рванулся к нему, но поймал взгляд дяди и сдержался. Средневековье в доме Зайда прекрасно уживалось с новшествами современной цивилизации. Сам дом, построенный из камней, шкур, кусков брезента, плетеных циновок, веток, жести, вместо одной из стен опирался на скалу, вдоль которой тянулись по земле змеи проводов от солнечных батарей и дизель-генератора.
        Женщина, встретившая гостей в хижине, была одета, как и ее предки пару сотен лет назад: в вышитое красным одеяние из плотной ткани, но оставляющее открытым лицо.
        - Моя жена, Хавва, - сказал Зайд, и едва заметно кивнул головой.
        Хавва была похожа на мужа (ведь известно, что жена и муж становятся похожи друг на друга после долгой совместной жизни) - то же вытянутое, худое лицо, прорезанное вертикальными морщинами, та же смуглая обветренная кожа, но, несмотря на возраст, в ее чертах просматривалась былая суровая красота.
        Она подала гостям воду для умывания - водопровода, естественно, не наблюдалось, и вся вода в доме находилась или в кувшинах или в канистрах, которых, наверное, было очень много, во всяком случае, на гостях ее не экономили и всем троим удалось смыть с рук и лиц грязь и кровь последних дней. Подхватив тяжелый таз с грязной водой, женщина исчезла в «кухонной» части дома, загремела посуда. Слышно было, как затрещало пламя в очаге, запахло съестным, и от этого все трое беглецов невольно сглотнули слюну. Сухой паек - плохой заменитель полноценной еде.
        Сели по арабскому обычаю, на пол, поджав под себя ноги.
        - Я понимаю, - сказал профессор, - что по законам гостеприимства я не должен сейчас говорить о деле. Но, веришь ли, Зайд, у нас совсем нет времени. Я не хочу привести беду к тебе в дом, а если я задержусь, то такое может случиться. Люди, идущие за мной по пятам, не будут разбираться, имеешь ли ты ко мне отношение - они просто убьют тебя и семью. Поэтому, позволь мне начать…
        Бедуин молча кивнул.
        - Простите, аба, что я вмешиваюсь в разговор, - Арин была само смирение, глаза опущены вниз. - Но племянник господина Рувима не говорит на нашем языке. Я буду переводить, если вы позволите…
        Еще один кивок.
        - Могу ли я просить тебя о помощи, Зайд? - спросил Рувим.
        Бывший следопыт продолжал молчать, глядя на гостя из-под бровей. Не мрачно, не осуждающе, не враждебно, но и не благоволя - нейтрально. Такой взгляд может легко изменить полярность вслед за хозяином - мгновенно превратиться в обжигающий ненавистью или, наоборот, в полный сочувствия и понимания. Бедуин ждал, профессор продолжил.
        - Так получилось, что у нас сейчас сложности. Не с законом и не с властями, Зайд, тут можешь не сомневаться…
        По лицу бедуина пробежала тень усмешки, и даже Валентин, знавший о здешних бедуинах очень мало, сразу понял, что неприятности с законом и с властями хозяина дома ничуть не пугают, а вовсе наоборот.
        - … есть люди, которые за нами гонятся. Мы не знаем, кто они, но не думаю, что ты будешь рад знакомству с ними. За последние дни они убили многих из наших друзей, и мы живы только по чистой случайности.
        В комнату неслышно скользнула Хавва, неся поднос с чашками и железный «заварник» с шай бил нана - бедуинским мятным чаем.
        - На все воля Аллаха, - произнес Зайд спокойно. - Вы живы и это хорошо. Что еще нужно человеку?
        - Человеку много что еще нужно, - продолжил Рувим. - Мы едва ускользнули, у нас нет денег, нет одежды, телефонов, документов. У нас почти ничего нет, и по нашим следам идут убийцы. Для того, чтобы получить одежду, телефоны и машину, нужны деньги.
        - Деньги нужны всегда, - подтвердил слова профессора хозяин дома.
        - Но их у нас нет!
        - Это плохо, - констатировал бедуин, беря в руку пиалу с чаем. - Нет денег - это значит, ничего нет!
        - Но у нас есть два квадроцикла.
        - Квадроциклы - дорогие машины. Думаю, что дороже моей «Тойоты». И что ты хочешь, чтобы я сделал?
        - Возможно, что ты купишь у нас квадроциклы.
        - Возможно, - согласился Зайд сдержанно, но глаза его блеснули. - Если у тебя есть на них документы…
        - Бумаг нет, - развел руками профессор.
        - Они ворованные? - спросил бедуин без отвращения в голосе.
        - Они трофейные.
        Бедуин понимающе усмехнулся.
        - Я еще помню, как ты добываешь трофеи. Вряд ли хозяева подадут жалобу в полицию!
        - Что да, то да.
        - Значит, бумаг нет…
        - Значит, бумаг нет.
        - Это конечно, плохо. Я не люблю покупать трофеи, а вдруг за ними придут бывшие хозяева?
        - Думаю, - высказался Кац с предельно сдержанным выражением лица, - что придти за ними для бывших хозяев будет очень затруднительно. Я бы сказал - почти невозможно. Ты сам знаешь, Зайд, покойники не ходят. Они, в основном, лежат.
        - Но у них есть друзья, - возразил бедуин, снова отпивая чай из пиалы. - Опасные люди! Зачем мне неприятности? Что у тебя еще есть, капитан?
        - Пока что ничего более… Ничего, что могло бы тебя заинтересовать.
        - Жаль.
        - Так ты не поможешь нам?
        - Я не сказал «нет», я сказал - «жаль». Какую помощь ты бы хотел получить?
        - Мне нужна телефонная связь.
        - Это проще.
        - И несколько минут пользования твоим компьютером.
        - Еще проще. Но для начала я хочу понять, почему кто-то гонится за вами и хочет вашей смерти? В чем причина, Рувим, что тебя гонят как антилопу в твоей собственной стране? Ты же всегда был львом, капитан!
        - Валентин, - распорядился дядя. - Покажи…
        И Валентин показал.
        Находка не очень впечатляла - ведро бриллиантов или золотые слитки выглядели бы куда как убедительнее!
        Зайд покрутил контейнер в руках. Потом внимательно осмотрел тубус, зачем-то понюхав распиленный край.
        - Все из-за гвиля? - спросил он с разочарованием, возвращая вещи Валентину и снова берясь за чай.
        - Да.
        - Когда я был маленьким, мы находили очень много таких в пещерах на Юге, неподалеку от моря. Я сам находил. И что такого ценного в этих высохших кусках кожи? Не понимаю и никогда не пойму! Им тысячи лет, те, кто писал их, давно превратились в прах. Разве могут быть тайны, из-за которых люди гибнут много веков спустя? Нет! Но если вас из-за этого пытаются убить, значит кто-то думает не так, как я! А ты не полагаешь, что проще было бы избавиться от него, Рувим? Выбросить или, например, отдать тем, кто вас преследует? Даже если он стоит кучу денег, разве твоя жизнь и жизнь этих детей не дороже?
        Профессор покачал головой.
        - Это не решит проблему. Дело не только в деньгах, Зайд, жизнь всегда дороже денег, я бы не стал играть с судьбой. Но им нужно, чтобы мы никому не сказали о рукописи, даже не о том, что в ней, а о том, что она существует. Для этого у них есть один путь… Веришь, сержант? Есть секреты, которые не портятся и никогда не протухают, - сказал серьезно Кац. - И это один из них.
        - Пусть так, - согласился бедуин. - Значит, тебе не повезло. Нет ничего хуже, чем хранить чужие секреты, особенно, если за них могут убить! Поешьте, Рувим, и вы, дети, то, что послал нам Аллах… Я понял, о чем ты просишь, теперь дай мне подумать, что я могу сделать для вас.
        Блюдо с жареным куриным мясом, золотистым луком и горой рассыпчатого риса Хавва поставила на циновку между ними. Аромат, поднимающийся от свежеприготовленной пищи, был не просто хорош - для оголодавших беглецов он был восхитителен! Сам хозяин к еде едва прикоснулся - только для того, чтобы гости не смущались - и продолжал пить чай, пока остальные трапезничали.
        Сразу, как Хавва убрала блюдо (выеденное без остатка!) и вышла, к беседе присоединился Якуб - такой же непроницаемый и спокойный, как его отец.
        Старый и молодой бедуины переглянулись.
        - Я не куплю у вас квадроциклы, - произнес Зайд с той же ровной интонацией.
        Все молчали, стараясь не показать разочарования. Валентин почувствовал, как Арин сжала его руку, но ни на йоту не изменила смиренное выражение на лице.
        - Ну, что ж… - протянул профессор. - Нет - так нет. Спасибо тебе, Зайд, спасибо за еду и пристанище…
        - Сядь, капитан, - попросил бедуин и сделал соответствующий жест рукой. - Не спеши, я не закончил. Я не могу купить ворованное…
        - Трофейное, - поправил Кац.
        - Я не разбираюсь в тонкостях и законах, Рувим, я не юрист, я простой бедуин, и мне трудно понять разницу между трофейным и украденным, зато я знаю людей, которых это различие не интересует, и они с удовольствием купят ваш товар. И им не нужны документы. И с деньгами у них нет проблем. Сколько ты хочешь получить за машины?
        - Две тысячи долларов, - сказал профессор. - За обе.
        - Это много.
        - Это разумная цена. Недавно их купили тысяч за двадцать - двадцать пять.
        Якуб наклонился и что-то негромко произнес на ухо отцу.
        - На обеих машинах следы от пуль, - Зайд пожал плечами. - Не думаю, что по ним стреляли в магазине! Мне кажется, что тысяча долларов за два вездехода - более справедливая цена.
        - Следы от пуль - это всего лишь дырки в пластике, - возразил Рувим. - Сами машины целы и практически новые. Разве пара царапин, которые и заметить-то трудно, повод опускать цену в два раза?
        - Боюсь, что для покупателей это не будет разумным доводом. Зачем им чужие неприятности? Тысяча долларов за два квадроцикла. Это все.
        - Я готов отдать тебе два за семьсот, - сказал профессор. - Если ты дашь нам попользоваться своим старым пикапом. Тем, что стоит за домом. Только попользоваться! Машина застрахована?
        Зайд кивнул.
        - Отдай ключи нам, а сам заяви его в угон через два дня.
        - Через два дня он будет тебе не нужен?
        - Или я буду мертв, и тогда его вернет полиция, или я сам пригоню его тебе с благодарностью. Хорошее предложение, Зайд, справедливая цена! Пикапу лет тридцать, не меньше!
        - Меньше, капитан, гораздо меньше! Но твое предложение мне нравится! Договорились. Семьсот долларов шекелями и мой пикап в придачу. Я надеюсь, что ты сам вернешь его.
        - Я тоже на это надеюсь.
        Зайд улыбнулся. Улыбка у него была хорошей, лицо буквально осветилось изнутри. Что делает бедуина счастливым? Хорошая сделка!
        - Тебе нужен телефон?
        - Да.
        - Держи.
        Трубка была старенькая, с минимальными возможностями по мультимедиа, но дареному коню…
        В первую очередь, стоило предупредить близких - им могла грозить опасность. Близких у Каца было не так много - больше троюродных, четвероюродных, а то и еще более дальних родичей, с которыми его связывали лишь фотографии конца XIX века, да общие фамилии прадедов. Но с двоюродной сестрой, жившей, как и он в Иерусалиме, Рувим общался, как с родной, если бы она была. Руфь Кац (именно ее профессор считал покруче самого Ирода и должен был привести Валентина к ней в гости на смотрины и штрудель) - потеряла мужа почти 10 лет назад, и, так как детей не имела, обратила всю свою нерастраченную заботливость и сестринскую нежность на неженатого братца. Как ни странно, Рувима это не раздражало, он умел избегать излишнего внимания, когда хотел, а когда не хотел - бывал обласкан, накормлен домашним, выслушан… В общем, с Руфью у него были очень теплые и близкие взаимоотношения. О них было хорошо известно друзьям и знакомым, а, значит, и преследователи могли быть осведомлены о профессорских родственных связях. Прежде всего, нужно было предупредить ее. Тем более, что профессор пока с трудом предполагал, к кому на
голову можно свалиться с сегодняшними проблемами.
        Набирая номер двоюродной сестры, Кац порылся в памяти (записные книжки в мобильных телефонах развращают абсолютно!), вынимая из темных закоулков нужные номера. Тех, кто мог бы им помочь в сегодняшней ситуации, набралось не густо, больно уж специфическими были обстоятельства. Но попробовать дозвониться тем, кто способен помочь разобраться, все-таки можно. Главное - нащупать ниточку, а там, возможно, и до клубочка дотянемся.
        На мобильном Руфь шли длинные гудки. Рувим поймал себя на том, что не может вспомнить ее домашний номер. О, shit! 12 - 33 или 12 - 32?
        Он остановился, нажал кнопку сброса и снова начал набор. Все-таки 12 - 33. Точно.
        Опять нет ответа.
        Наверное, лицо у Каца стало растерянным, потому что Зайд посмотрел на своего бывшего командира с явным сочувствием.
        - Ты хотел использовать компьютер, Рувим?
        - Если ты не возражаешь, это сделает мой племянник.
        Глава 16
        ИУДЕЯ. 70 ГОД Н. Э.
        КРЕПОСТЬ МЕЦАДА. ЛАГЕРЬ ДЕСЯТОГО ЛЕГИОНА.
        Командующий подавлением остатков еврейского бунта, прокуратор провинции Иудея, жестокосердный Флавий Луций Сильва действительно не собирался никого оставлять в живых. Это не входило в его планы и привычки, потому что было нецелесообразно. Несмотря на то, что прокуратор просто не любил эту вечно бунтующую колонию за ненадежных людей и жаркий климат, прежде всего в своих поступках он руководствовался соображениями целесообразности. Война есть война, и все, что помогало Сильве одержать и, что еще важнее, удержать победу, делалось без колебаний и оглядки на человеческие жизни. Если своих солдат прокуратор еще мог пожалеть, хотя бы теоретически, то о проявлении хоть какого-то сочувствия к врагу нечего было и думать. Ненависть к здешнему народу тоже имела место в истоках поступков Сильвы, но не брала верх над государственными и стратегическими соображениями. Прокуратор делал, что должно, оставляя чувства за пределами своих обязанностей. Холодное сердце и трезвый, не отягощенный эмоциями, рассудок - вещи необходимые, особенно, когда войска под твоим командованием совершают карательную экспедицию,
окончательно очищая окраины владений Цезаря Веспасиана от зелот-ской заразы.
        Несмотря на спустившуюся на лагерь ночь, Сильва и не думал ложиться спать, а, вопреки длинному и тяжелому дню, полному беспокойств и раздражения, чувствовал себя бодрым и полным сил.
        Такого душевного подъема полководец не ощущал со времен войны в Британии, хотя, надо заметить, британская компания не была увеселительной прогулкой и хороших воспоминаний оставила, ох как мало! Но это прекрасное чувство скорой победы, запах которой нынче витал в сухом воздухе, отравленном испарениями Асфальтового озера, - его невозможно забыть, его невозможно с чем-то спутать! Что может быть лучше для человека, который вот уже сколько месяцев сидит в этой проклятой пустыне и выжигает каленым железом осиные гнезда очередного еврейского восстания, чем твердая уверенность в том, что завтра все кончится!
        Завтра.
        И легионы свернут лагеря, выстроятся в колонны и пойдут на запад, к развалинам Ершалаима, оттуда в Кесарию, где часть станет на летние квартиры, а часть, проклиная все на свете, двинется в Александрию Египетскую, где снова мутят воду ненормальные иудеи!
        Но путешествие в Египет войска совершат уже без него… Луций Флавий ухмыльнулся и потер выбритый подбородок.
        Его ждут дворец прокуратора Иудеи на берегу ласкового моря и сама Иудея - плодородная, богатая и, наконец-то, покорная, лежащая у ног Рима (и у его ног, что тут скрывать!) - прекрасная награда за все тяготы, перенесенные в последние годы. А еще с ним на время останется его любимый Десятый легион, прославленный «Фре-зентис», одно имя которого наводит страх на бунтовщиков.
        Императорский указ гласил, что Десятому «Сокрушительному» предстоит стоять на развалинах Ершалаима без конца и срока, до скончания лет (то есть, до нового императорского указа), дабы помнили иудеи о величии Рима и о судьбе тех, кто ему не покорился.
        Было бы неплохо, чтобы еще один из легионов оставался в Кесарии постоянно, но особой надежды на такое решение императора Веспасиана у Луция Сильвы не было - войска традиционно квартировали в Сирии, под контролем тамошнего наместника, и держать такие силы в обескровленной восстанием Иудее было бы не совсем разумным шагом.
        Еще год назад Сильва считал, что его миссия более похожа на ссылку, чем на почетное поручение, но события в Галлии и восстание Юлия Цивилиса, бывшего римского подданного, вождя батавов, изменили взгляд прокуратора на длящуюся уже седьмой год войну против зелотов - угодить в политическую мясорубку, сопровождающую германские сражения, было бы куда как хуже. И карьерные последствия могли быть непредсказуемы, а оступиться и попасть в немилость в почтенном для военного возрасте означало кануть в безвестность и доживать оставшиеся годы вдалеке от событий и столиц. Далеко не всем так везет, как нынешнему правителю Великого Рима, пришедшему к власти прямиком из своего иудейского похода на копьях преданных и сплоченных вокруг него легионов.
        У Сильвы не было иллюзий по поводу своей карьеры - императором ему не стать, но зато можно остаться влиятельным и очень богатым человеком. Ни один из прокураторов здешних мест не возвращался в Рим беднее, чем был до того. Сильва не собирался нарушать традиции. Пусть в Иудее его называют палачом, пусть он оставляет за собой только пожарища и мертвецов - что ж, такова судьба иудеев и воля цезаря Веспасиана! Уж кто-кто, а Цезарь как никто знает коварство, фанатизм и неугомонность евреев. И их богатство. И вина за то, что случилось с этой страной, лежит не на нем - честном вояке, верном слуге Веспасиана, а на этом безумном народе и римской политике, которая никогда не допустит отпадения римских провинций, предпочитая залить их кровью, чем потерять!
        Удушающая жара закончилась, едва не погубивший осадную башню ветер принес в пустыню вечернюю прохладу. Зарево над вершиной Мецады налилось густым багрянцем: снизу было хорошо видно мерцающие в проломе каменной стены уголья.
        Луций Флавий усмехнулся.
        Завтра! Завтра!
        Походка его сделалась легкой, как у юноши, словно не давили на него четыре с лишним десятка прожитых лет, не ныли раны, не зудели по всему телу выступившие от солнца пятна, похожие на лишаи. Запах скорой победы придавал ему силы, пьянил Сильву сильнее фалернского вина.
        Внутри лагеря прокуратор передвигался без десятка личной охраны - это было безопасно - от возможных неприятностей надежно защищали внешние караулы. Ими занимался один из ветеранов - примипил[130 - Примипил {пат. primus pilus или primipilus - «первый пилуса») - самый высокий по рангу центурион легиона, стоявший во главе первой центурии первой когорты. В I - II веках мог дослужиться до всаднической должности, при доминате превратился в должность при продовольственном ведомстве. Примипил по положению был помощником командира легиона. Ему была доверена охрана легионно-го орла; он давал сигнал к выступлению легиона и распоряжался подачей звуковых сигналов, касающихся всех когорт; на марше он находился во главе армии, в бою - на правом фланге в первом ряду. Его центурия численностью в 400 отборных воинов, непосредственное командование которыми осуществляли несколько командиров низшего ранга. Для того, чтобы дослужиться до примипила, следовало (при обычном порядке службы) пройти все центурионские ранги, и обычно этого статуса достигали после 20 и более лет службы, к 40 - 50 годам. Примипил буквально
означает «первый пилуса» (pilus - манипул триариев). Последнее слово происходит от pilum (пилум, метательное копье), и из-за сходства слов термин иногда неправильно переводится как «центурион первого копья».] Десятого легиона Публий, который после позорного поражения «Сокрушительного» под стенами Ершалаима научился уважать евреев как врагов и выстроил вокруг крепости такой живой частокол из часовых, что за все время осады ни один сикарий не проник за стены полевых лагерей, хотя попытки были, конечно же, были…
        Луций Сильва знал, что сикарии - большие любители убивать из-за угла, и быть беспечным, имея под боком такое змеиное гнездо, как Мецада, было бы глупо, чтобы не сказать безрассудно. Достаточно одного удачного покушения, чтобы обезглавить армию, а, значит, дать евреям несколько месяцев передышки. Зачем дарить зелотам лишний повод для радости? Приходилось соблюдать осторожность, но, как старый вояка, Сильва не любил и чрезмерного внимания охраны, так что сейчас за ним шли только лишь боевой друг, начальник всех караулов Публий да двое легионеров-сопровождающих.
        Прокуратор был в превосходном настроении и его благодушный настрой передавался окружающим и встречным: солдаты улыбались и приветствовали военачальника радостными криками, то и дело приглашая Флавия и его спутника к кострам - выпить с воинами вина да разделить кусок хлеба. Казалось, добрый отец шествует между палатками, находя для каждого нужное слово, а то и улыбку. Те, кто прошел с Сильвой не одну кампанию, знали - таким прокуратор бывает только в предчувствии победы.
        Под навесами, расположенными в отдалении, там, где держали рабов, царило мертвое молчание. То, что победа римлян близка и завтра осада закончится, понимал каждый в лагере, и пленные евреи не оказались исключением, только вот радости у них это не вызывало. Пока что они были истощены, усталы, грязны, покрыты ранами и язвами, но еще живы. Завтра же необходимость в них отпадет, а как ведут себя римляне с теми, кто больше им не нужен, общеизвестно. Никто из плененных не знал планы прокуратора: погонит он рабов прочь от павшей твердыни или прикажет перерезать? В любом случае, ничего хорошего впереди их не ждало.
        Конец Мецады, скорее всего, означал кончину всех пленных - только не знающий жестокости Сильвы глупец мог надеяться на римское милосердие. Да и не в самом прокураторе было дело! Не Сильва - Рим не любил сложностей! Один раз восставший против власти Цезаря становился врагом навсегда. Убить бунтовщика до того, как он сдался, всегда проще, чем потом следить за помилованным, ожидая удара в спину. Шесть тысяч вьючных животных, обслуживающих стоящие под стенами Иродова гнезда легионы, чувствовали себя гораздо спокойнее, чем тысячи рабов-иудеев - животным в любом случае не грозило быть убитыми на следующий день.
        Зная, что люди в отчаянии становятся способны на любые безрассудные поступки, легат Десятого, Траян, приказал примипилу утроить охрану вокруг навесов и Публий с удовольствием исполнил приказ. Окруженные кольцом легионеров рабы ожидали рассвета с ужасом. Неоткуда было ждать пощады, не на что надеяться: рабы были мятежниками-иудеями, поставленными Римом вне законов человеческих и Божьих, и на них не распространялось триумфальное милосердие. Только лишь два пути существовало для тех, кто коротал ночные часы под навесами, - рабский труд или смерть. Третьего было не дано.
        Дойдя до подножия Левка, Флавий Сильва остановился, и, расставив пошире ноги, задрал голову вверх, вглядываясь в вершину крепости, которую еще недавно считали неприступной.
        По мере того, как темнело небо, треск пламени в крепости становился все менее громким, и через него едва слышно доносился гул голосов.
        - Наверное, молятся, - сказал стоявший в шаге позади Публий, и рот его искривился в усмешке. - Я бы на их месте уже молился. Если промедлить, то можно и не успеть! Ночи стали гораздо короче, так что времени осталось мало, а евреи народ набожный…
        Он помолчал, оглядывая позицию, прищурился, рассчитывая в уме что-то свое, и лишь потом спросил:
        - Я так понимаю, прокуратор, что ты сам возглавишь штурм?
        - Конечно, - отозвался Сильва.
        Отсюда, снизу, путь по настилу до пролома казался совсем коротким, но прокуратор знал, что на самом деле расстояние очень немаленькое. Каждый локоть построенной насыпи стоил ему седых волос - Сенат бы не простил военачальнику поражения и, подходя под стены Мецады, Флавий Сильва мог с уверенностью сказать, что не взятая крепость будет означать проигранную кампанию. Проигранную в общем и целом. Прошлые победы никто не вспомнит, а эта скала, торчащая на берегу Асфальтового озера коренным зубом великана, может поставить крест на его военной и политической карьере. И это не радовало.
        Интересно, сколько зелотов сейчас сидит на вершине? Пленные говорили, что их там едва ли не несколько тысяч. Впрочем, не все из этих дикарей умели считать, так что прокуратор не удивился бы, застав на вершине едва ли пару сотен человек. Для обороны столь хитроумно выстроенной крепости численность обороняющихся не имела принципиального значения, хотя, конечно, одолеть несколько сотен врагов всегда проще, чем иметь дело с несколькими тысячами.
        Римский гарнизон, который вырезали евреи, захватившие Мецаду в начале войны, едва насчитывал сотню воинов, но взять Иродово гнездо и тогда было почти безнадежным делом. Зелоты, зная об этом, в лоб штурмовать твердыню не стали, а вошли в крепость хитростью, под покровом ночной тьмы, бесшумно сняв часовых на Змеиной тропе. Из всех солдат, находившихся тогда на вершине, уцелел только один, да и тот чудом. Будь римлян не сотня, а больше, не потеряй они бдительность из-за кажущейся неприступности… Люди… Все решают люди! Не проспали бы тогда караульные, и сотня солдат могла дать атакующим достойный отпор, а уж пара тысяч человек, готовых драться до последнего живого, может испортить кровь весьма основательно!
        - Я сам поведу легион, - сказал прокуратор. - Передашь мой приказ - штурмует пролом Сокрушительный. Остальные входят следом. Если это понадобится, естественно.
        Публий склонил голову в знак признательности.
        Это означало, что рядом с Сильвой на правом фланге будет идти он - примипил Десятого легиона.
        Идти на приступ вместе с главнокомандующим - большая честь, и она ставила Публия практически на одну ступень с легатом Десятого легиона - отважным и жестоким Траяном. Пусть победители Мецады не будут удостоены триумфа и не пройдут по Форуму, как герои, но тот, кто одолеет последний оплот бунтовщиков Иудеи, вполне может угодить в нынешнее подобие отмененных анналов. А какой воин не мечтает остаться в памяти потомков?
        - Как ты думаешь, - задумчиво спросил прокуратор, - что они сейчас делают? Действительно молятся этому своему Яхве? Или все-таки строят укрепления?
        - Я внутри крепости никогда не был, но планы видел, - отозвался Публий. - И поднимался наверх вместе с тобой - оттуда видно все, как на ладони. Конечно, евреи сделали правильно, когда построили стену из бревен и земли, но второй раз это не получится.
        Примипил оперся спиной на камень и тоже посмотрел вверх. По синеющему небу рассыпались сверкающие орехи звезд. Мерцающая малиновым светом вершина напоминала истекающий лавой вулкан.
        - Укрепления не строятся за одну ночь, - продолжил Публий. - Я бы попробовал построить что-то из камней, если бы у меня в распоряжении было бы две центурии строителей. Но любой таран легко разрушил бы новую стену - ведь раствора, который скрепит скалы за пару часов, в мире нет. Соорудить новый вал из земли и бревен? Для этого, по крайней мере, надо растащить остатки старого, а к нему не подступиться - слишком горячо! Я думаю, что завтра утром нам надо пустить впереди отряда рабов с шестами и крючьями, пусть откинут уголья, чтобы мы не обожгли солдат.
        - Значит, они просто ждут смерти?
        Публий пожал плечами.
        - Насколько я знаю этот народ, они готовят нам какую-нибудь гадость. За все время осады Ершалаима у моих ребят не было спокойной недели. Зелоты едва не отправили меня на встречу с предками, если бы Тит со своими манипулами не пошел в атаку с фланга, мне бы не пришлось рассказывать тебе об этом. Они неплохие воины, а там, где не могут взять силой, пытаются взять хитростью…
        - Завтра им будет не до хитростей, - сказал Сильва. - И не до молитв. Мы войдем в крепость с рассветом, и не будем брать пленных…
        - Да уж… Куда брать? Нам и этих-то девать некуда, - согласился примипил, кивнув в сторону навесов для рабов, которые уже едва виднелись в сгущавшихся сумерках. - Будет исполнено, прокуратор.
        - Но если будет возможность взять живыми кого-то из вождей, постарайся это сделать.
        - Я предупрежу солдат, чтобы старались не убивать тех, кто командует. Потом разберемся, кто там вождь, а кто нет. К тому же, ты сам будешь рядом…
        - Только вождей, - повторил прокуратор. - Остальных вырезать. Вождей мы прибьем к крестам на кейсарийской дороге. Или скормим львам в амфитеатре во время представлений - давно у нас не было такого развлечения.
        Порыв ветра принес сверху обрывки фраз, неразборчивые, бессвязные, но и в этих обрывках чуткое ухо прокуратора Сильвы разобрало каркающие звуки ненавистной арамейской речи.
        - Скажи мне, Публий, как солдат солдату, ты веришь, что завтра эта война закончится? - спросил он, сам удивляясь своему вопросу.
        Публий был его старым соратником, можно даже сказать, другом, но не дело прокуратора задавать вопросы, на которые он сам не знает ответов. Какими бы ни были отношения - в табели о рангах Флавий Луций Сильва стоял так высоко, что, несмотря на прекрасную военную карьеру примипила, Публий достичь таких высот не мог в принципе.
        Примипил вздохнул, завозился в сумраке, гремя мечом о камень, снова вздохнул - подбирая слова, собираясь с мыслями.
        - Я старше тебя, прокуратор, я долго шел к тому, чтобы стать тем, кем стал, и ты знаешь, что на этом пути я никогда не был трусом. Это худшая война в моей жизни. Когда под Ершалаимом мы бежали в первый раз, я был третьим из центурионов первой когорты, одним из Primi Ordines[131 - Пять центурионов первой когорты назывались Primi Ordines. В каждой когорте центурион первой центурии именовался Pilus Prior. Эти пять средних офицеров занимали наивысшее положение из 58 центурионов, командовавших подразделениями легиона. Центурионы представляли собой основу профессиональной римской армии. Это были воины, которые жили повседневной жизнью своих подчиненных-солдат, а в ходе боя командовали ими. Обычно этот пост получали солдаты-ветераны, однако центурионом можно было стать и по непосредственному указу императора или иного высокопоставленного чиновника. Когорты имели нумерацию с первой по десятую, а центурии внутри когорт - с первой по шестую (при этом в первой когорте было лишь пять центурий, но первая центурия была двойная) - таким образом, в легионе было 58 центурионов и примипил. Номер центурии, которой
командовал каждый центурион, непосредственно отражал его положение в легионе, то есть, самое высокое положение занимал центурион первой центурии первой когорты, а самое низкое - центурион шестой центурии десятой когорты.]. Наш аквилифер[132 - Птолемиас - город Акко, и ныне находящийся на территории Израиля.] был убит, Десятый потерял орла, а евреи праздновали победу. Мы с позором спасались бегством до самого Птолемиаса[133 - Птолемиас - город Акко, и ныне находящийся на территории Израиля.]. Только и только милостью самого Тита легион остался легионом - вернул орлов, снова пришел под стены Ершалаима, победил, и еще два года усмирял бунтовщиков по всей Иудее, уже под командованием Траяна. И не просто усмирял - Десятый мстил за свое прошлое бесчестье, а мстить мы умеем.
        В темноте Сильва не мог видеть улыбку, похожую на гримасу, исказившую резкие черты легионера, но прекрасно представил, как брезгливо кривится узкий, почти безгубый рот, сходятся к переносице рыжие выгоревшие брови.
        История с поражением Фрезентиса до сих пор была больной темой для ветеранов.
        - Два года мы наводили порядок, два года смывали своей и чужой кровью память о нашем поражении. Мне стыдно сказать, но не будь того позора - разгрома Фрезентиса, утерянных орлов и смерти моих товарищей - мне никогда бы не стать примипилом. Нет ничего зазорного в том, что ты влезаешь в чьи-то еще потные калиги, но почетно звание, которое приносит тебе победа, а не поражение. Я рассказал это тебе, прокуратор, чтобы ты знал, за что я не люблю эту страну и не люблю народ, ее населяющий. Я не понимаю, что это за такая любовь к Богу, если они боятся назвать даже его имя? И что это за Бог такой, если изваявшего его лик скульптора забьют камнями его единоверцы? У меня в голове не укладывается, что из-за предрассудков в вере люди идут под меч, словно быки на заклание. Не понимаю я этого и никогда не пойму. Но точно знаю - эта война не кончится завтра, мой господин. И послезавтра не кончится. И через год. Можно договориться с еврейским царем, с их первосвященниками, но не с евреями. Даже если мы выжжем эту страну дотла - война будет продолжаться, пока они есть. - Он помолчал, наморщив крупный нос, а потом
пояснил: - Пока есть хоть один еврей.
        - Значит, - сказал Луций Сильва спокойно, - надо сделать так, чтобы евреев не осталось. Ни одного. Война закончится. Приказ Веспасиана будет исполнен в любом случае. Во всей Республике установится мир и спокойствие, а отпадения Иудеи мы не допустим. Отпадение одной провинции - большой соблазн для других попробовать надрать Риму задницу. Зачем давать людям соблазны, Публий? Зачем давать им несбыточную надежду?
        Сверху, свалившись прямиком с малинового мерцания на вершине горы, прилетел многоголосый стон - словно крикнула в ночном небе огромная грустная птица, крикнула и растворилась во тьме, с шорохом скользнув на распахнутых крыльях в ночь.
        Теперь оба - и Публий, и прокуратор смотрели на пожарище Мецады. Заслышав тоскливый стон с вершины, туда же повернули голову бодрствующие рабы и ужинающие легионеры.
        Затоптались обеспокоенные ослы, зафыркали лошади у коновязей. Над крепостью, над кольцом лагерей, в звездном глубоком, как колодцы Беэр-Шевы[134 - Согласно Библии, здесь праотец всех семитских народов Авраам вырыл колодец, чтобы напоить свои стада, и клятвой подтвердил союз с Авимелехом, царем Герары. Сейчас на месте легендарного колодца работает музей.Расположена Беэр-Шева в Северном Негеве, в 81 км от Иерусалима, в 115 км от Тель-Авива и в 240 км от Эйлата. Если считать возраст города от первого упоминания в письменных источниках, а именно в Торе, получается цифра около 3700 лет.], небе, мелькнула тень. А, может быть, и не было этой тени, но тысячам глаз глядящим вверх, показалось, что там есть что-то, кроме звезд и пустоты, а, значит, так это и было.
        Глава 17
        ИЗРАИЛЬ. ИУДЕЙСКАЯ ПУСТЫНЯ. НАШИ ДНИ.
        Валентин и Арин склонились над лэптопом. Страничка провайдера, конечно же, оказалась на арабском, и Шагровский понятия не имел, как и что именно надо нажимать для входа. Он глядел, как над клавиатурой скользят кисти девушки - исцарапанные, загрубевшие от солнца, грязи и отсутствия воды. Кожа подсохла, жара вытопила из нее влагу, и под ней, словно под тонким пергаментом, было видно каждую жилку. Простреленная рука двигалась хуже здоровой, не так ловко, как хотелось бы хозяйке, но, если вспомнить, что еще вечером из-за боли в ране Арин едва не теряла сознание, прогресс был налицо.
        На модеме замерцал зеленым встроенный светодиод, на экране лэптопа развернулся браузер, и девушка, подняв на Валентина свои черные, необычного разреза, глаза, улыбнулась так радостно, что Шагровский расцвел в ответ. Она не просто нравилась Валентину, рядом с ней он чувствовал себя сильнее, решительней и нежнее, чем был до того, хотя никто и никогда не мог сказать, что он слаб, нерешителен или груб. Совместно пережитая опасность сближает, рождает иллюзию отношений, которых на самом деле и в помине нет, но тут все казалось сложнее - то же самое чувство он пережил, когда впервые увидел Арин в аэропорту. Как там говорится, когда на секунду замирает сердце?
        «У меня были красивее, чем ты, но никогда не было лучше».
        Почти в ту же секунду, как Арин нажала на «enter» для входа в сеть, в кармане Вальтера-Карла зазвонила сотовая трубка.
        «Лендровер» уже не прыгал козлом по проселочной дороге, а достаточно бодро ехал по шоссе на север. Окна во внедорожнике были открыты, из приемника доносилась музыка, а пассажиры выглядели туристами, возвращающимися с джип-сафари - те же покрытые налетом пыли лица, покрасневшие от солнца, обветренные. Любителей офф-роад в последние годы развелось много, машина никаких подозрений не вызывала.
        Вальтер достал свою «нокию», посмотрел на высветившийся номер и быстро выкрутил звук магнитолы на минимум.
        - Да, я слушаю…
        Его собеседник находился в Западном Иерусалиме, и его внешность могла бы вызвать массу вопросов у израильской полиции - людей такой наружности частенько обыскивали, даже без оснований.
        - Это Хасим, - сказал он в трубку тонким, рвущимся голоском. - Есть первые результаты.
        Хасим выглядел, как арабский боевик, говорящий голосом кастрата, но на самом деле кастратом он не был, никогда в «акциях» не участвовал и ничего тяжелее пиалы с чаем в руки не брал. Более того, если бы он действительно был просто боевиком, то вреда стране, в которой жил, приносил бы гораздо меньше. Выпускник техниона в Хайфе, прекрасный физик-электцонщик и талантливый механик, давно ушедший на полулегальное положение, он в одиночку заменял целую группу электронной разведки, и трудился, естественно, не на Моссад. Чаще всего его услугами пользовались экстремисты, но Хасим работал и по свободному найму: патриотизм - дело хорошее, но кушать что-то надо каждый день. Деньги, приходящие от нефтяных шейхов на борьбу с израильскими оккупантами, было кому тратить и без Хасима. А ведь комната, в которой он находился, была уставлена сложнейшей аппаратурой, самой лучшей, что можно купить за деньги - легальной и нелегальной. Видно было, что на это оборудование потрачены большие деньжищи, возможно, что почти все, что технарь зарабатывал, так как одет Хасим был бедно, можно даже сказать, вызывающе бедно, словно
был не высокообразованным специалистом, а нищим дервишем.
        Хасим
        - На номер, который вы поставили на отслеживание, звонили.
        - Ну, и? - спросил Вальтер. - На него все время звонят…
        - Точно… - согласился Хасим. - Звонят. Но с этого номера звонок поступать никак не должен. Это карточка оператора «Orange» и, если я не ошибаюсь, а я не ошибаюсь, - Хасим захихикал, - по записям оператора, она принадлежит арабу. Вы же знаете, все сотовые операторы ведут учет по продажам. Так вот… Я прогнал номер по базе - куплена в Иерусалиме, подписан двухлетний контракт на имя Якуба Воу.
        Английский у Хасима был превосходным, едва ли не лучше, чем у Вальтера. Говорил технарь без акцента, разве что иногда в речи пробивалась глухая «г».
        - Потом с этого же номера перезвонили на домашний. Потом снова на мобильный и долго держали.
        - Засек, откуда звонили?
        - Можно сказать - засек. Ближайшая сота…
        Телефон Вальтера пискнул, принимая короткое сообщение.
        Он глянул на экран - долгота, широта.
        - Точнее сказать не могу, - продолжил Хасим.
        - Адрес Воу есть?
        - Есть в базе, но не факт, что он - этот самый Якуб - сидит на бедуинских виллах в Негеве. Бедуины - люди вольные, для них пустыня - это дом.
        - Воу - бедуин?
        - Точно, - технарь снова захихикал. - Так что он может быть где угодно. Например, на пастбищах, если смотреть по координатам соты - километров шестьдесят на юг от Иерусалима. Вопрос в том - почему Якуб Воу звонит на пелефон[135 - Пелефон {иврит з^кзд) - израильская телекоммуникационная компания, основанная в 1986 году. Первый оператор сотовой связи в Израиле. Совместное предприятие Тадирана и Моторолы. Слово «Пелефон» образовано контаминацией слова «телефон» и ивритского «пеле» - чудо. Слово пелефон стало нарицательным и общепринятым в Израиле названием телефона мобильной сотовой связи (подобно русским словам «мобильник» или «сотовый»),] госпожи Руфь Кац? Что хочет этот пастух от сестры профессора?
        - Ты думаешь, это они там?
        - Вы мне платите, за то, что я думаю. Звонок на сотовый, на домашний и снова на сотовый. Значит, звонили не по ошибке. Дело, конечно, ваше, Вальтер, но я бы проверил.
        - Можешь поставить номер на «маячок»[136 - «Маячок» - услуга сотового оператора, позволяющая определить, где находится владелец того или другого телефонного номера, для чего задействована система А-GPS, использующая для определения координат базовые передатчики - так называемые «соты».]?
        - Уже пытаюсь, но это сложно - мне нужен доступ к внутренним сервисам компании, а там серьезные файрволы. Гарантий, что все получится, я не дам. Например, я извернусь и залезу в систему, а ваши клиенты в это время просто возьмут да выключат телефон. И еще и батарею вынут…
        - Придется попробовать. Я тебе плачу не только за то, что ты думаешь, а еще и за то, что ты делаешь. Так что - делай!
        Вальтер повесил трубку, сорвал с крепления стоящий под стеклом портативный GPS и ввел в него координаты, переданные Хасимом по телефону. Прибор показал точку, расположенную чуть в стороне от 1-го шоссе, на бездорожье, и, если учитывать неточность при определении координат по вышкам сотовой связи, получалось, что обыскать придется достаточно большой участок пустыни.
        Немец выругался.
        Шахматисты называют такую ситуацию цейтнотом. Выиграть партию, не имея времени, нельзя, каким бы сильным игроком ты не был. Профессор Кац с подопечными загнал Вальтера-Карла именно в такую ситуацию. Поимка беглецов была делом времени, которого не было. Совсем.
        Его расчет на то, что Кац обязательно позвонит домой к сестре, оказался верным, только вот толку от проницательности было чуть. Если бы Карл мог предусмотреть события последних двух ночей, то мадам Кац не поехала бы с утра неизвестно куда, а лежала бы тихая, как дохлая курица, у себя на кухне. Со свернутой шеей. Старая сука!
        Он так вцепился в ручку над дверями, что пластмасса захрустела.
        Надо ставить человека с автоматом возле дома его сестрицы, а саму сестрицу уложить на диване и медленно-медленно резать на части! И чтобы она звонила своему кузену так часто, как это только возможно. И рассказывала, что именно ей отпилили за последние пять минут! Обязательно!
        Вальтер представил себе, как он режет десантным ножом голую женскую спину и спускает с нее лоскуты кожи. И как течет кровь! И как пахнут свежие раны!
        Он даже сбился с дыхания. Злоба такой силы давно не накрывала его, бывали, конечно, случаи, но чтобы так… До пелены в глазах…
        Профессор у нас человек старой закалки, он своих не бросает и придет обязательно. И тогда…
        Немец улыбнулся, да так, что легионер, сидевший за рулем джипа, невольно сжался. Только - вот вопрос - где теперь для всего взять людей? Для погони, засад, слежки, пыток? Негде! Значит, придется привлекать со стороны.
        Это было против правил, но Карл уже и так нарушил все мыслимые и немыслимые уложения Легиона. В случае успеха ему простят все. Или почти все. А вот в случае неудачи… Количество грехов на исход не повлияет.
        Вальтер посмотрел на часы, а потом уставился на корму «Доджа Рама», плетущегося в левой полосе перед «Лендровером».
        Все, хватит дуть щеки - и так понятно, что налажал и должен буду ответить за собственную глупость. Нечего ныть, движение - это успех! Быстрее! Еще быстрее! Для того чтобы попасть в заветную точку на экране навигатора, нужно сначала въехать в Иерусалим с запада, а потом выехать из него на юг, и совершить это действо в часы пик. Минимум, если повезет, это займет полтора часа. А если не повезет - все два - два с половиной. За это время профессор со своим безумным выводком может оказаться в Хайфе, Эйлате, Иерусалиме или Египте, черт знает, куда его занесет!
        «Эх, - подумал Вальтер-Карл, ощущая настоящее отчаяние от невозможности изменить ситуацию. - Мне бы вертолет да пару ребят из тех, что сегодня убил этот сбрендивший еврей, и у меня были бы все шансы успеть к двум часам пополуночи!»
        Пикап впереди мигнул стопами и принялся замедлять ход. Поток машин медленно, очень медленно вливался в ущелья под Иерусалимом.
        Глава 18
        Интермеццо
        Вальтер напрасно думал, что его проблемы никого не интересуют - это было не так. Тем, чтобы продлить свободу действий Легиона на территории Израиля, занимались достаточно влиятельные люди, но все попытки воспользоваться каналом, аналогичным тому, что был задействован в Париже, ни к чему не привели. Никто из озаботившихся этим вопросом не был достаточно безумен, чтобы обратиться напрямую к руководству страны: было ясно, что ничего, кроме больших неприятностей, такое обращение не принесет. Второй же призыв к тем, кого в парижском «Опье-де-Кошон» представлял юноша арийской наружности, просто не достиг цели - парламентеров проигнорировали. Попытки устроить еще одну встречу на высшем уровне продолжались, но технические службы Легиона получили новые установки, рассчитанные как раз на то, чтобы предотвратить утечку информации и ее распространение на случай неудачи.
        Тысячи поисковых машин во всем мире были поставлены под контроль, исходящий трафик израильских провайдеров фильтровался тщательно, по расширенному критерию, и мощные компьютеры ежесекундно перемалывали миллионы бит информации. Одновременно с этим в научном сообществе и в журналистской среде начались мероприятия по дезавуированию содержания апокрифа, ежели такой все-таки объявится. Ведь правду очень легко объявить ложью, особенно, если успеть сказать первым.
        Так что в тот момент, когда Арин и Валентин вышли в Сеть, ситуация уже была подконтрольна техническим службам, работающим на Легион, и все крупные узлы израильского сегмента подвергались не выборочному, а сплошному мониторингу. Это стоило колоссальных денег, значительно больших, чем любая операция по зачистке, но тот, кто платил за услуги, вполне мог позволить себе такие траты.
        За клавиатурой была Арин, никогда в жизни не сталкивавшаяся с таким понятием, как конспирация, но достаточно сообразительная и приспособленная к жизни особа - поэтому соединение пошло через анонимный сервер. Сервер находился в Голландии и ломать его было бы себе дороже, но вот незадача - выход в Сеть осуществлялся по радиомодему. И карточка, стоящая в нем, тоже была куплена на имя Якуба Воу, так что о том, что беглецы выходили в эфир и работали в Интернете, Хасим узнал почти сразу после того, как переговорил с Вальтером-Карлом. К этому моменту беглецы все еще находились на связи с сетевым узлом.

* * *
        ИЗРАИЛЬ. ИУДЕЙСКАЯ ПУСТЫНЯ.
        НАШИ ДНИ.
        - Есть, - сказала Арин. - Законнектились. Давай адрес!
        Когда-то, достаточно давно, после того, как на его ноуте безо всяческих причин и предупреждений полетел жесткий диск, Шагровский завел себе правило дублировать важную информацию и держать ее подальше от железа, на удаленном сервере, расположенном, например, в Калифорнии или на Гавайях - в общем, неважно где, лишь бы подальше. Отправленное туда письмо доносило до места «прищепку» с информацией, которую Шагровский мог взять из Сети везде, где есть Интернет. Такое вот малодоступное для непосвященных хранилище сейчас устраивало Валентина полностью - он продиктовал адрес и, пока девушка стучала по клавишам, вставил флешку в гнездо USB. Ничего лучшего для хранения копии рукописи у них сейчас не было.
        Фотографий и сканов набралось много - восьмигигабайтная флэш-карта была забита под завязку. В данной ситуации фотографиями можно было пренебречь - пропускная способность радиоканала невелика и заниматься сортировкой нет времени и сил, а вот сканы… Сканы - это доказательства более очевидные.
        Валентин отодвинул Арин плечом и принялся паковать файлы.
        Более пяти штук «прищепок» в письмо поместить не удавалось, а сканов - почти две сотни. Некоторые страницы рукописи сканировали не один раз, времени разбирать копии, пока шли раскопки, у Валентина не было, и сейчас он работал практически с черновиками, «пристегивая» все подряд.

* * *
        В своей берлоге радостно захихикал Хасим - он не смог перехватить почту на узле «Орандж», но засек анонимный сервер, через который Арин вышла в Сеть. Защита сервера была хороша, но не рассчитана на технические средства, которыми обладал араб с неприятным писклявым голоском и настоящими золотыми мозгами - файлы еще передавались в эфир, а компьютерщик уже видел их трассу до конечного пункта.
        Хасим откинулся на спинку сетчатого кресла, отхлебнул кока-колу из запотевшей банки и удовлетворенно хмыкнул. Пальцы его снова пробежались по клавиатуре, сохраняя в памяти компьютера копию того, что светилось перед ним на экране. Он был доволен собой, очень доволен!
        Деньги за труд ему причитались немалые, но он их заслужил. Заслужил все. До цента.
        Глава 19
        ИУДЕЯ. 70 ГОД Н. Э.
        КРЕПОСТЬ МЕЦАДА.
        Тень, мелькнувшую над плато, заметил и Иегуда - раскинутые в стороны кожистые крылья на миг смахнули звезды. Это было похоже на знак смерти, тем более, что смерть была близка.
        Очень близка.
        Не более пяти шагов отделяли старика от Элезара и бен Канвона и, если сам вождь сикариев и не собирался перерезать Иегуде горло, то ему достаточно было подать знак - бен Канвон убил бы его с удовольствием!
        - Я безоружен, Элезар, - Иегуда протянул вперед руки ладонями вверх. - Немного чести такому отважному воину, как ты, убить меня. Но каждый, кто стоит здесь перед нами, видел, что ни годы, ни немощь не помешали мне каждый день вносить свою лепту в борьбу. И если настанет завтрашнее утро, я хочу встретить солнце с мечом в руках, чтобы защитить эту твердыню в последний раз! Да, я умру, но умру, как воин, а не как жертвенный баран! Разве мое желание позорно? Разве есть что-то недостойное в том, чтобы стоять до конца?
        Иегуда слышал гудение толпы - тяжелый, низкий звук, как от растревоженного улья. Его слова достигали цели, рождали сомнения, не давали людям поверить в самоубийственную речь вожака, и каждая выигранная минута отбирала у Элезара завоеванное было преимущество.
        Это понял Иегуда - понял и восторжествовал. Но радость его была недолгой, потому что и бен Яир тоже прекрасно понял, что теряет контроль над толпой. Глаза сикария налились кровью - казалось, они могли светиться алым, и не отражая пожар. Он готов был убить любого, кто осмелился противоречить ему, но убить старика, которого слушали со вниманием и пониманием те, на кого Элезар хотел опереться, означало проиграть битву за души соратников, а этого вождь допустить не мог. Обычно он не останавливался перед тем, чтобы пролить кровь, но тут был вынужден вступить в словесный бой, да еще и с противником, который, как оказалось, был не новичком в ораторском искусстве.
        - Сколько из нас могут завтра взять в руки оружие? - спросил бен Яир, обращаясь более к толпе, чем к собеседнику. - Сотня? Полторы сотни? Или мы дадим в руки мечи нашим детям? Даже младенцам? - Он захохотал. - О, да… Это устрашит римлян! Ребенок с мечом в руке! Может быть, женщины остановят легионеров? Что ты смотришь на меня, старик? Одно дело - подносить на стены корзины с камнями, и совсем другое - отражать штурм: сила на силу, сталь против стали! Хочешь, я скажу тебе, сколько воинов завтра может стоять у пролома? Три с половиной сотни здоровых и тридцать пять раненых! Остальные - дети и женщины. Пусть они даже возьмут в руки оружие, но… сколько из них попадет в руки врага, когда битва закончится?! А дети? Ты готовишь им участь рабов? Игрушек для услады тел?
        - У них будет шанс уцелеть, - возразил Иегуда. - Пусть многие из них умрут в бою, пусть из тех, кто останется в живых, большинство умрет в рабстве, но те, кто сумеют избегнуть страшной участи, родят детей, внуков, правнуков… Весь народ израильский произошел от двенадцати мужчин, часть семени которых есть в каждом из нас. Кровь каждого из нас будет жить в сотнях наших потомков. Убей тысячу здесь, и через сто лет мы недосчитаемся десяти тысяч!
        - Рабов! - выкрикнул Элезар, перебивая Иегуду. - Десяти! Тысяч! Рабов! Рожденные в неволе станут римлянами, а не иудеями! Неужели ты не понимаешь этого, старик!?
        - Они будут жить и нести в своих жилах память нашей крови. Назови их, как хочешь, но рано или поздно они вернутся к истокам…
        - Если еще истоки будут!
        - Истоки - это люди, которые помнят. Сохрани людей - и ты сохранишь истоки. Смерть не имеет памяти, Элезар. Помнят только живые!
        Бен Яир бросился к Иегуде, но не ударил, а навис над ним, задыхаясь от злости. Кулаки его судорожно сжимались и разжимались, правая рука шарила по поясу в поисках рукояти сики таким знакомым Иегуде движением.
        - И что запомнят эти люди? - просипел он, срываясь на высокие ноты в конце слов. - Что они передадут дальше? Следующим поколениям? А, старик? Что они стали на колени? Что геройской смерти предпочли собачью жизнь в конуре врага? Рабы, старик, рождают рабов!
        - Я видел, как рабы рождали свободных, - сказал Иегуда. - И видел, как у свободных рождались рабы. В мире бывает по-разному, Элезар. Но только у мертвого нет будущего. Никакого. Я не призываю тебя сдаться. Я бы отрезал себе язык, если бы он вздумал говорить такое! Но пусть каждый из нас выберет себе судьбу - умереть с оружием в руке, быть плененным или испустить дух от руки соплеменников! Даже Предвечный дал человеку право выбора! Почему ты отнимаешь его у людей?
        - У нас не осталось выбора! - пророкотал бен Канвон за спиной вождя. - Мы или умрем, как свободные люди или над нами надругаются. Не смущай людей, старик! Твой век закончился, так уйди с достоинством!
        - С достоинством - означает с оружием в руках! - сказал Иегуда твердо. - Я не овца, подставляющая горло резнику. Я человек. И то, что я пережил на своем веку, тебе и не представить. Гордость моя не в том, чтобы спрятаться в небытие, уходя от ударов судьбы, а в том, чтобы нести ответственность за путь, который избран. Не-называемый дал нам жизнь, мы вправе распоряжаться ею. Но он же дал нам разум, чтобы мы знали, как ею распоряжаться.
        - Он дал нам мужество - не покориться. Он дал нам веру, которую не одолеть. И если нам надо умереть, чтобы остаться свободными - мы умрем! - прокричал Элезар. - Братья и сестры! Евреи! Готовы ли вы умереть, чтобы не влачить свои дни в рабстве? Готовы ли вы принять смерть от рук своих близких, чтобы ваши тела не подверглись надругательству? Готовы ли вы избавить детей от страшной судьбы?! Готовы ли вы доказать твердость своей веры? Готовы ли вы умереть свободными людьми? Я, ваш вождь, Элезар бен Яир, спрашиваю вас перед лицом Предвечного - готовы ли вы доказать, что вы люди, а не грязь на ногах Господа? Соратники мои! Вы, кто прошел со мной вместе путь от победы под стенами Ершалаима до сегодняшнего горького дня - готовы ли вы оказать своим детям, женам, матерям последнюю услугу? Готовы ли вы железом избавить их от римской неволи? Останетесь ли вы тверды, когда кровь родных людей обагрит ваши руки?
        В голосе его было столько страсти, столько силы, столько боли, что по толпе (словно это была не толпа, а одно многоногое, многоголовое, многоликое чудовище!) пробежала невольная дрожь. Воля предводителя сковывала людей, его вера в правоту подчиняла, и в груди слушающих его разгорался тот же страшный огонь, что обуглил душу самого бен Яира.
        Иегуда понял тщету своих усилий. Понял, что любые слова убеждения бессильны перед фанатичным блеском этих темных, навыкате, глаз. Происходящее было необъяснимо, но при всем при том Иегуда осознавал, что раньше - не сегодня, а много лет назад - призывы Элезара нашли бы отклик и в его душе.
        Это и было по-настоящему страшно - одна часть его сознания (та, что сгибалась под непосильным грузом жизненного опыта) во весь голос кричала «нет», а вторая (которая помнила, как с треском рвется плоть, когда в нее вгрызается лезвие меча) заходится в губительном, смертельном для всего живого восторге!
        Бен Яир был ближе к своим жертвам, понятней, роднее, чем неизвестно откуда приблудившийся старик, и никакое ораторское искусство не могло победить эту болезненную, замешанную на крови и несчастье близость. Жестокость вождя была для обитателей Мецады жестокостью родного отца. Они верили в то, что он вещал, а там где начинает говорить вера, голос разума умолкает. Оставался шанс спасти хотя бы некоторых, но можно ли назвать спасением полученную у верной смерти отсрочку до утра? У Иегуды не было аргументов, способных переломить ход событий, но если бы даже они и были - это бы не поменяло ровным счетом ничего. Оставалось лишь отступить. Судьба сама решит, кого оставить в живых - Иегуда не мог ни помочь, ни помешать ей. Но и не мог просто ей покориться!
        - Давайте я назову тех, - бен Яир уже не кричал, а шептал с присвистом, как раненый в горло, разве только не перхал кровью, - кто станет рядом со мной в самый тяжкий момент. Я назову тех, кому сам доверю свою судьбу, под чей меч сам с радостью подставлю шею… Эти люди не дрогнут, они выполнят свой долг и пойдут со мной до самого конца! Мы сделаем так, как сделали герои Иотапаты!
        Пусть каждый, у кого хватит силы духа, убьет своих близких - это не будет преступлением в глазах Бога, ибо не преступление спасти родных от поругания.
        Тот, у кого не достанет сил убить жену, мать или детей - пусть попросит о помощи друзей или знакомых. Ежели и у них не хватит смелости оказать услугу единомышленникам, им помогут избранные мной люди - они не дрогнут!
        Когда мужчины исполнят свой долг, их жизнь оборвут мечи тех, кого я сейчас назову. Когда же в живых останутся только они, слепой жребий определит того, кто возьмет на себя грех самоубийства, но только тогда, когда он лишит жизни остальных.
        Он и только он будет отвечать перед Неназываемым за все, что случится сегодня. Все, что произойдет нынче ночью, не отяготит ничьей судьбы, и вы предстанете перед Богом чистыми, как новорожденные младенцы. И только один из нас должен будет молить Предвечного о прощении, только один! Но я клянусь, что все мы будем просить Бога о милости для этого героя!
        В толпе навзрыд заплакала какая-то женщина, и, как по команде, этот плач подхватили десятки, а, может быть, и сотни других голосов. Заныли дети. Толпа разом заговорила, зашевелилась, но это не было беспорядочным движением - люди действовали в едином порыве, подчиненные единой воле, словно муравьи в муравейнике.
        Снова дунул ветер, угли на пожарище взорвались искрами и кое-где к небу бросились бледные, почти прозрачные языки пламени. Граница света накрыла толпу, превратив Элезара и Иегуду в темные силуэты на красном. Темнота разлетелась на клочья, буквально на несколько секунд, но и этих мгновений хватило, чтобы увидеть лица.
        Женщина средних лет, темноглазая, с закопченным усталым лицом, прижимала к груди мальчика трех-четырех лет отроду, такого же грязного и испуганного, как она. Малыш рыдал, и слезы прорезали в грязи глубокие борозды, превратив замурзанное личико в страшноватую полосатую маску.
        Мужчина с наполовину сгоревшей седой шевелюрой обнимал невысокую женщину с птичьим лицом и двух девочек лет десяти, удивительно похожих на мать.
        Скорбные лики глубокого старика и старухи - практически застывшие, морщинистые, на которых мрачным огнем пылали глаза фанатиков - этот безумный взгляд человека, не ведающего сомнений в своей правоте Иегуда не смог бы спутать ни с каким другим!
        Еще одна семья - пятеро: мать, отец и трое детей - на этот раз взрослые с мертвыми, полностью лишенными надежды, лицами и насмерть испуганные подростки, обнимающие маленькую сестру.
        Одинокий мужчина с тяжелым, как могильный камень, взглядом из-под насупленных бровей, застывший, как ассирийское изваяние.
        Совсем юная девушка, с глазами полными слез…
        Лица, лица, лица…
        Мужчины, женщины, старики, дети… Сотни лиц.
        Слезы, искаженные ужасом черты, сочащиеся смертью глаза фанатиков…
        Непонимание, гнев, страх, испуг, ненависть, любовь, скорбь, сочувствие…
        В неверном свете угасающего пламени они сливались в одно практически лишенное индивидуальности лицо - лицо неминуемой гря-дущей смерти. Такую же печать скорой кончины Иегуда видел у людей во время осады Ершалаима. Все живое предчувствует гибель и боится ее, и только люди, несмотря на страх, идут к ней осознанно, словно ищут спасения.
        Порыв ветра утих, и Иегуда перестал видеть толпу - теперь только стенания достигали его ушей. Слова любви, слова прощания, проклятия, благословения, мольбы сливались в низкий многоголосый шум, и этот шум плыл над плато, наталкиваясь на дворцовые постройки, на скалы и отражался от них тысячекратно. Казалось, сама крепость рыдает над теми, кто защищал ее.
        Бен Яир шагнул к Иегуде и тяжело задышал прямо в лицо старику. Пахло от него тяжело, потом и острым запахом загнанного зверя. Когда-то в молодые годы Иегуда убил леопарда - сначала ранил метким выстрелом, а потом, несмотря на опасность, гнал, ориентируясь по кровавому следу. И погоня эта кончилась бы для беспечного и неопытного Иегуды смертью - леопард вышел ему за спину, но зверь потерял слишком много крови и ослаб, потому и не смог прыгнуть, как задумал. И умер, пытаясь разгрызть древко копья, пронзившего грудь. От огромной мертвой кошки пахло, как сейчас от бен Яира - так, что резало ноздри, а по спине пробегали мурашки. Только леопард давно был мертв, а Элезар, не уступавший ему ни в хитрости, ни в жестокости, ни в кровожадности - жив и силен, и куда как более опасен. Иегуда предпочел бы оказаться один на один со зверем, как тогда, в пустыне, чем видеть прямо перед собой эти горящие безумным огнем, черные и бездонные, как асфальтовые озера, глаза.
        - Что, старик? - просипел бен Яир. - Видишь? Ты ничего не изменил! Ничего! Ты мог и не пытаться… В Гамале было пять тысяч героев. Разве мы хуже тех, кто умер в Гамале? В Иотапате погибли все, кроме предателя Маттиаху! Он проклят навеки, он и все его семя до самых дальних потомков, а о умерших в пещерах под городом до сих пор читают каддиш во всех синагогах… Разве мы хотим, чтобы нас прокляли? Здесь собрались герои, старик, а не трусы, как ты! Жаль, что я не приказал зарезать тебя сразу, когда ты прибился к нам…
        Он оттолкнул Иегуду прочь, и тот едва не упал спиной на камни, но все же устоял. А Элезар уже отвернулся от него и снова обратился к толпе, вознеся вверх руки:
        - Даже враги будут восхищаться нашим мужеством! - прокричал он в небо. - Сам Яхве одобрит наш выбор, потому что наши жизни принадлежат только ему! Римляне не получат ничего, кроме мертвых тел! Смотрите, братья и сестры! Сейчас рядом со мной станут те, кто протянет руку помощи упавшим духом! Мои соратники, мои друзья, защитники нашей страны и нашей веры! Бен Канвон!
        Могучий бен Канвон прошел мимо Иегуды, не удостоив старика взглядом, словно и не заметил. Взор его был обращен вовнутрь, словно у человека, поглощенного молитвой.
        - Бная! - позвал бен Яир.
        Тонкий и изящный, словно юная девушка, лучник Бная стал от него по левую руку.
        - Иоав! Мальта!
        Эти двое пращников были похожи, как братья - темнобородые, широкие в плечах, косолапые и веселые. Сейчас у них были чужие, застывшие лица.
        - Цифон! Грида! Хонни! Бни Фети! - продолжал выкрикивать Элезар, и верные ему бойцы выстраивались возле него, давая толпе рассмотреть добровольных помощников-палачей.
        - Ха-Этки, бен Ханахтом! Цаида!
        Их было двенадцать, если считать бен Яира. Двенадцать, как колен Израилевых. Двенадцать, как тех, кто сидел с Иешуа за трапезой в тот самый день, когда Иегуда последний раз говорил с ним. И день сегодня был подходящим - вместе с восходом солнца на земле начнется 15-й день месяца нисана.
        Тот самый день.
        Элезар опустил руки и сразу стал меньше, сгорбился - Иегуда вдруг заметил, как он постарел. Со спины его можно было принять за старика, согнутого грузом прожитых лет.
        Увидев, что вождь опустил голову, толпа внезапно затихла - стало слышно потрескивание угольев в угасающем пожарище, и плач младенца прозвучал так отчетливо, словно он не лежал на руках у матери, стоявшей среди людей, а был на руках у бен Яира.
        - Попрощайтесь, - сказал Элезар негромко, но, казалось, его голос был слышен и у подножия горы, там, где у начала Левка стояли, задрав головы, прокуратор Флавий Сильва и окрыленный доверием примипил Десятого легиона.
        На самом деле слова не долетали до них, но почему-то по спине Сильвы пробежал холодок - кто-то невидимый обдал военачальника ледяным выдохом, от которого между лопаток выпал иней. Он невольно поежился и тут же быстро, едва ли не с испугом глянул на Публия, краем глаза успев уловить и то, как примипил дернул плечами, и мгновенный взгляд искоса в его сторону, брошенный старым боевым другом. Если бы прокуратору сказали, что он чувствовал рядом с собой дыхание смерти, он бы не поверил. А, может быть, поверил, но никогда бы в том не признался, потому что воин знает силу предчувствий, но не должен останавливаться перед ними. Публий же, воспитанный в детстве рабыней-ассирийкой, был суеверен и этого не стеснялся. Он-то сразу сообразил, кто глядит на них в упор, сообразил и содрогнулся, хотя понял, что смерть пришла не за ним…
        Глава 20
        ИЗРАИЛЬ. ИУДЕЙСКАЯ ПУСТЫНЯ. НАШИ ДНИ.
        Пока Валентин и Арин, склонившись над лэптопом, пересылали файлы, профессор Кац вышел из ветхого домика на самый солнцепек. Для звонка, который ему нужно было сделать, свидетели были бы лишними - тем более, что в успехе своего обращения Рувим был, мягко говоря, не уверен.
        После полутьмы бедуинского жилища яркий свет выжигал глаза, отдохнувшее в потоках прохладного воздуха тело снова покрылось испариной. Он нашел густую тень, забрался в нее, как кот под диван, и, привалившись к фанерной стеночке плечом, набрал номер по памяти.
        Первый раз он таки промазал - ответил детский голос, и Рувим сразу повесил трубку. На звонки в ЦАХАЛ дети отвечать не могли, тут уж можно было не сомневаться. Второй набор тоже оказался мимо, а вот с третьего раза откликнулся женский голос.
        - Приемная тат-алуфа[137 - Тат-алуф - генерал-майор в армии Израиля.] Меламеда!
        - Моя фамилия Кац. Профессор Рувим Кац. Я хотел бы говорить с генералом.
        - Переключаю вас на его личного секретаря.
        У секретаря был приятный голос - немолодой, наверное, он принадлежал мужчине лет тридцати-тридцати пяти - густой, с прекрасной дикцией и сдержанными интонациями. Именно так и должен говорить образцовый военный, подумалось Рувиму. Но договориться с этим парнем будет непросто: такие охраняют шефа, как еврейская мама - сорокалетнюю дочь-девственницу на выданье - рьяно, бессмысленно и бескомпромиссно.
        - Простите, - переспросил секретарь, - еще раз, как ваша фамилия? Кац?
        - Да, - подтвердил профессор. - Я - Рувим Кац, профессор археологии Иерусалимского университета.
        - Очень приятно, господин профессор, и я был бы рад помочь вам, но тат-алуф Меламед сейчас отсутствует. Не могли бы вы оставить свой контактный номер, я передам генералу вашу просьбу, и он, если найдет нужным, перезвонит.
        - Я сожалею, - сказал Кац со всей возможной вежливостью, - но связаться со мной будет крайне трудно. Я бы хотел переговорить с тат-алуфом прямо сейчас.
        Секретарь вздохнул. Вздыхал он тоже профессионально - так, чтобы любой штафирка понял, что разговаривают с ним только из жалости и не иначе.
        - Я обязательно передам генералу о вашем звонке, профессор Кац, но без вашего номера телефона вряд ли что-то получится.
        - Послушай, малыш, - в голосе Рувима звякнул металл, и он буквально физически почувствовал, как напрягся человек с той стороны трубки. Адъютант, не умеющий правильно интерпретировать интонации, редко задерживается на службе. Этот явно умел. - Я сейчас профессор археологии, но так было не всегда. Я оставил службу много лет назад, но не так давно, чтобы ты не слышал прозвища Египтянин, а если и не слышал - позвони кому-нибудь из старших в Саерет Маткаль[138 - Саерет Маткаль - разведка Генерального Штаба, проводит антитеррорис-тические операции за рубежом.], тебе объяснят. Номер, с которого я говорю, ты видишь перед собой на мониторе, и, если ты не совсем дурак, а Ги-ора дурака бы рядом не держал, то уже знаешь, кому он принадлежит. Фамилия владельца карточки тоже знакома твоему шефу: когда-то человек с такой фамилией вывел нас с минного поля, на котором мы застряли наглухо. Ночью. Под обстрелом. Всё. Преамбула закончена. Соединяй меня с шефом.
        С той стороны трубки адъютант думал так, что слышно было, как скрипят мозги.
        - Господин Кац, - сказал он уже совершенно другим тоном. - Подождите на линии, пожалуйста.
        Трубка онемела - линию поставили на «холд».
        Рувим терпеливо ждал. Могло и не подействовать, но, скорее всего, подействовало.
        - Рувим, это ты?
        Еще будучи капитаном, Меламед славился тем, что никогда не повышал голоса. Что бы не происходило, какие бы эмоции не одолевали худого и сутулого Гиору, говорил он тихо, с ровными нейтральными интонациями, но слышали его все, а кто не слышал - мог пенять на себя. Меламед был парнем жестким, начисто лишенным сентиментальности в обыденном смысле слова, но зато к своим солдатам и товарищам относился, как родной отец, а часто даже лучше. Солдаты платили ему тем же.
        Родители Меламеда были родом из Жмеринки, оба прошли сначала концлагерь в Польше, чудом выжили, и в Израиль их, как и родителей Рувима, забросила война - вернуться домой после лагеря означало переезд в другой концлагерь, но гораздо севернее. Чета Меламедов выбрала чужбину, пробралась к союзникам и, несмотря на тоску по родным березкам (кто не знает, ностальгия - типично еврейская болезнь!), никогда о своем решении не пожалела.
        Были они люди совершенно цивильные, наевшиеся войной и насилием по «самое не могу», и сам Жора до момента призыва и думать не думал об армии - худой нескладный пацаненок со скрипкой, стеснявшийся и инструмента и своего роста. Но бывает, что, сменив среду, человек вдруг осознает, для чего создан - Гиора Меламед не был создан для скрипки, он был создан для войны.
        Война была его жизнью, армия - домом, боевые товарищи и солдаты - семьей. Когда-то и профессор Кац был членом этой семьи. А к членам семьи тат-алуф проявлял чуткость. Учитывая обстоятельства, Меламед был единственным человеком, которому можно было звонить без оглядки. Гиора, конечно, мог выполнить любой приказ штаба, но предать - никогда. Кац виделся с ним минимум раз в год (Меламед звонил, присылал машину, а пару раз даже вертолет!), и тогда они напивались до зеленых человечков. Иногда они встречались два раза в год - и тогда напивались дважды. И тот, и другой были в сущности непьющими людьми. Та ночь на минном поле под обстрелом египетских снайперов была не единственной, которую они считали последней на этом свете. Тогда смерть сидела с ними в одном окопе. Общие воспоминания, общие мертвецы, общие потери…
        Странно, но иногда такое роднит больше, чем кровь.
        - Привет, Стрелок.
        - Привет, Египтянин… Веришь? Рад тебя слышать.
        За тихим голосом тат-алуфа можно было легко различить ритмичное чавканье вертолетных винтов. Генерал либо летел на «вертушке», либо рядом с ним разогревал движки «черный ястреб».
        - Ты где? - спросил Рувим.
        - На авиабазе «Неватим».
        - Удачно. Я недалеко. Чуть в стороне от Первой дороги.
        - Ну, у нас тут все недалеко, - сказал Меламед серьезно.
        - Ладно, Гиора, я коротко. Подробнее будет при встрече. Ты ничего не слышал? Не было никаких странностей в приказах за последние дни?
        - Ты о чем?
        - Никто не приказывал ослепнуть и оглохнуть? Ты что-нибудь о событиях на Мецаде слыхал?
        - А должен был?
        - Наверное… Так слышал? Или нет?
        Меламед внимательно обдумал вопрос - неторопливо, со всех сторон, обстоятельно.
        Рувим даже представил себе, какое при этом у генерала сосредоточенное лицо - он все воспринимал с абсолютной серьезностью.
        - Ничего такого. Тревожных сводок не было. Два дня назад нам сказали не обращать внимания на некоторые непонятки у границы с Иорданией, у Мертвого моря. Вроде бы какие-то учения десантников-парапланеристов… Больше ничего не припомню.
        - Ну, и были непонятки?
        - Нет… наверное.
        - И никто не передавал, что на Мецаде расстреляли археологическую экспедицию?
        Меламед опять замешкался, размышляя, и лишь потом произнес своим тихим, почти нежным голосом:
        - Нет. А что, собственно, произошло, Рувим?
        - На Мецаде расстреляли археологическую экспедицию. Мою экспедицию, Гиора.
        - Ты, как я понимаю, жив?
        Вопрос был, что называется, в стиле… Абсолютная серьезность Меламеда иногда граничила с идиотизмом, может быть, потому некоторые сослуживцы считали генерала очень остроумным человеком.
        - Догадка правильная. Я пока жив. Со мной мой племянник с Украины и ассистентка - им тоже повезло, но не факт, что мы дотянем до утра. Остальных моих ребят убили две ночи назад.
        - Могу я спросить - кто убил?
        - Можешь спросить. Только я до сих пор не знаю, кто. Парашютисты. Ты представляешь себе - ночной парашютный десант на Мецаду?
        - С точки зрения тактики - полное безумие.
        - Гиора! Да вникни ты, наконец! Я тебе не о тактике говорю. Я говорю, что моих людей убили парашютисты. Мы бежали. В пустыне мне повезло допросить одного из тех, кто нас преследовал. Ты только не подумай, что я схожу с ума, но оказалось - за нами гонится группа наемников.
        - Международный заговор? - спросил Меламед без тени иронии в голосе.
        - Похоже. Не уверен, что заговор, но то, что международный… На Мецаде мы нашли мелкие артефакты. И рукопись, которой 2000 лет. Думаю, что все случилось из-за нее.
        - Гм, - сказал генерал.
        За его спиной молотил лопастями горячий воздух Негева «черный ястреб», пилоты уже сидели в кабине.
        - Извини меня за бестактный вопрос, - продолжил тат-алуф. - А что в этой рукописи такое… Впрочем, это неважно. Если за тобой охотятся из-за нее, для кого-то она, несомненно, ценна. Но устраивать цирк из-за кучки рваных кож? Никогда не пойму! Меня удивляет ночная выброска на нашу территорию, но еще больше меня удивляет цель, с которой она проведена. Я никогда не слышал об операциях такой наглости и размаха, в результате которых десантники возвращаются домой с книжкой! Я верю тебе, Рувим, но если все это правда, то почему слышу я об этом не от разведки, не от своих подчиненных, не из прессы, в конце концов, а от тебя? И именно это заставляет меня думать, что ты не бредишь!
        - К сожалению, я не брежу…
        - А уж как я об этом жалею! Можешь побыть на линии?
        - Конечно.
        - Тогда побудь, пожалуйста.
        Рувим оглянулся. Неподалеку от него (тоже в тени - даже вечернее солнце все еще палило нещадно) стоял Зайд, если не смотреть на морщины, иссекавшие лицо, такой же, как и много лет назад, когда он только ему одному известными способами находил путь среди пустыни - сухой, высокий и спокойный. И все-таки чужой. Пусть не совсем, но чужой.
        - Я его знаю? - спросил он негромко.
        - Меламед… - ответил профессор.
        - Он теперь целый генерал. Привет передашь?
        - Считай, что передал.
        - Машина за сараем, ключ в зажигании. Я сказал Якубу, чтобы заправил по пробку. Пикап старый, но другого нет.
        - Спасибо, Зайд.
        - Оставишь жестянку в городе, только ключ под коврик, а то братья угонят.
        Он ухмыльнулся краем рта.
        - Я заявление об угоне завтра подам. Так, с этим - всё! Вот деньги за вездеходы.
        - И за это спасибо.
        Зайд пожал плечами.
        - Тут благодарить не за что. Ты - продал, я - купил. Выгодно.
        - Слушай, сержант, - сказал Рувим, щурясь от яркого света. - На вопрос ответишь?
        Бедуин кивнул.
        - А если бы мне было нечего продать? Вот пришел бы я к тебе голым и босым - ты бы помог? Или прогнал?
        Зайд пожал плечами.
        - Ты не пришел ко мне голым и босым. Что говорить о том, что не случилось?
        - И все-таки?
        - Думаю, что помог бы, - пожал плечами Зайд. - Но… - тут же поправился он, - машину бы не дал.
        Трубка в руках у Рувима заквакала.
        - Я здесь, здесь… - сказал он в микрофон. - Да, Гиора, я тебя слушаю!
        Тат-алуф уже сидел в кабине вертолета, и «черный ястреб» стремительно скользил над желто-красной землей в сторону Беэр-Шевы.
        - Я говорил с контрразведкой. Они говорят, что ничего не знают, но я в этом не уверен - уж очень юлил мой знакомец! Тебя я не засветил, никакой конкретики в разговоре. А у него приказ, это точно - темнит, врет и выкручивается. Потом я поговорил с одним моим парнем в ЯМАМе[139 - ЯМАМ - спецподразделение полиции по борьбе с террором, отвечает за ан-титеррористические операции на территории Израиля.]…
        - Дай мне догадаться! - невесело пошутил Рувим. - Он тоже сказал тебе, что не в курсе?!
        - Да, - согласился Меламед, не оценив иронии. - Это так. Но притом он слышал о каком-то инциденте в районе Национального парка, хотя, если ему верить, слышать об этом никому не полагалось. По его словам, информация закрыта на самом высоком уровне. Это не самодеятельность, капитан - это значит, что кто-то усиленно заметает мусор под ковер. Все происходящее выглядит театральной постановкой, Рувим.
        - Если ты думаешь, что мне нравится принимать участие в этом спектакле, то поверь - это не так! Гиора, ты знаешь меня много лет! Скажи, ты когда-нибудь видел, чтобы я паниковал?
        - Нет.
        - Так вот - я в панике. Считай, что в истерике. И вовсе не потому, что мне страшно - а мне страшно - а потому, что я ничего не понимаю! Вообще ничего! «Не понимаю» - означает еще и «не знаю, что делать»! Я просто бегу.
        - Интересно, сколько стоит рукопись, если твои преследователи не поленились устроить такое сафари?
        - Она ничего не стоит, пока находится у меня в руках. На черном рынке - не один миллион долларов. А для исследователей она бесценна.
        - Ладно, капитан. Истории про бесценные рукописи расскажешь мне при встрече. Что я могу сделать для тебя?
        - Вытащи нас отсюда. Просто пришли вертушку и забери. Если мы пересидим пару суток в каком-нибудь укромном месте, то расклад может резко поменяться.
        - Это всё? - удивился Меламед. - Я уж думал, мне придется развязать локальную войну с мировым терроризмом. Сможешь определить координаты? Откуда вас тащить?
        - Конечно, - радостно сказал профессор Кац. - Подождешь минуточку?
        - Подожду. У меня как раз вторая линия.
        - Зайд, - позвал Рувим. - У тебя GPS под рукой есть? Стрелок просит координаты!
        Трубка забубнила что-то неразборчиво.
        - Да погоди ты!
        - Рувим, - голос Меламеда в наушнике звучал растерянно. Гиора явно не понимал, что происходит. - Египтянин, я не могу выслать за тобой вертушку. Мои распоряжения отменяются. Мне приказано явиться в штаб в Беэр-Шеве и находиться там вплоть до особого распоряжения.
        - Ты серьезно?
        - Куда уж серьезней! Я ничего не понимаю.
        - Кто приказал?
        - Командующий. Причем, если судить по голосу, он понимает не больше, чем я. Сколько времени тебе надо продержаться?
        - До утра, если я не ошибся в расчетах, - ответил профессор обескуражено. - А если ошибся, тогда твой вопрос и мой ответ никакого значения не имеют.
        - Все так плохо?
        - Все гораздо хуже, чем ты можешь себе представить. И чем я могу себе представить!
        Трубка в руках Рувима зажужжала - пришел SMS.
        - Я получил приказ, Египтянин, - тат-алуф чуть изменил интонацию, заговорил нарочито четко, чеканя слова. - Я военный и должен его выполнить. Генерал имеет большую ответственность, ЧЕМ АДЪЮТАНТ ГЕНЕРАЛА! АДЪЮТАНТ СВОБОДНЕЕ! Пусть у него меньше власти, но и ответственности меньше. Я свяжусь с тобой, как только смогу. Держись, Египтянин.
        Вертолет генерала заходил на посадку - прямо в центр нарисованного на горячем бетоне круга. Вокруг теснились ангары - огромные металлические короба. Неподалеку виднелись здания окраин Беэр-Шевы. От ворот к садящемуся «черному ястребу» уже летел джип.
        Глава 21
        ИУДЕЯ. 70 ГОД Н. Э.
        КРЕПОСТЬ МЕЦАДА.
        Над остывающей под ночным холодком крепостью, проникая во все ее потаенные уголки - дворцовые покои, бани, казармы, в синагогу - разносился негромкий, окончательно сорванный голос Элезара бен Яира:
        - Пусть жены поцелуют своих мужей, а мужья жен! Если что стоит между вами - пусть оно уйдет, забудьте о распрях и простите друг другу обиды. Пусть матери поцелуют своих детей и обнимут их на прощание, а кормящие пусть дадут младенцам грудь - негоже им уходить из этого мира голодными. Поторопитесь, у нас мало времени. Нам надо успеть все закончить до рассвета.
        Толпа уже не стояла перед ним, завороженная речью. Она растеклась по Мецаде, каждая семья, каждая пара, каждый человек, если он был одинок, искали укромный угол, чтобы проститься. Искали место, сокрытое от чужих глаз, чтобы уйти. Любовь и смерть одинаково требуют одиночества.
        - Молитесь! - говорил Элезар. - Пусть Яхве направит вашу руку! Пусть Яхве укрепит вас в намерениях! Пусть Яхве даст вам силу исполнить задуманное…
        По каменной лестнице, соединявшей части Северного дворца в единое целое, неслышно сбегал лучник Бная (тот самый, что был изящен и строен, как девушка). Рядом с ним, едва касаясь маленькими ступнями ступеней, скользила девушка в черном кетонете, совсем юная, по виду едва достигшая четырнадцатилетия, державшая за руку мальчика лет семи-восьми. Плиты на ступенях были уложены строителями Иродова гнезда так, что между ними бы не вошло и лезвие сики. Вся троица шагала совершенно беззвучно, девушка все время оглядывалась, бросая через плечо настороженные взгляды. Впрочем, охраны, ранее круглосуточно сторожившей путь на нижние ярусы, сегодня не было видно, и на идущих всё равно никто бы внимания не обратил.
        Спустившись в самый низ, к стенам царской бани, Бная сбросил легкие богатые доспехи, доставшиеся ему в качестве трофея, положил на землю лук с колчаном стрел, одним махом перескочил через ограждение и, ухватившись крепкой рукой за каменную балясину, завис над бездонной пропастью, на дне которой вспыхивали факелы римских охранений и горели костры в квадратах лагерей.
        - Есть, - сказал он, нащупав что-то за краем. - Пойди-ка сюда, Юдифь…
        Девушка послушно шагнула за ограждение, оставив мальчика на площадке. Мальчишке явно стало неуютно одному в темноте, и он присел, прижимаясь к перилам, стараясь оставаться поближе к спутникам.
        Бная и Юдифь
        - Вот здесь, - произнес Бная, понизив голос до шепота. - Давай Руку.
        Юдифь с испугом поглядела вниз, но оторвала одну руку от ограждения и протянула туда, куда указывал лучник.
        - Чувствуешь?
        - Да, - отозвалась девушка.
        - Теперь ногу сюда… Есть? - Да.
        - Переносишь вес на эту ногу, и ты на месте. Просто соскользнешь вниз. Давай.
        - А как обратно?
        - Сама - никак. Для того, чтобы Шломо спустился сюда, нужна ты. А для того, чтобы ты оттуда вышла, нужен Шломо. Он подсадит тебя… А потом ты затащишь братца на уступ и поможешь ему выбраться из мины.
        - Он маленький, - возразила Юдифь. - Разве он сможет меня подсадить?
        - Тебе будет достаточно опереться на его руки… Я же знаю, ты легкая. Давай, попробуй!
        Девушка легко, словно всю жизнь только и делала, что лазила по скалам, скользнула в узкую щель между двумя глыбами, расположенную под выступающей над пропастью балюстрадой. Слышно было, как зашуршали, падая в глубь мины, небольшие камушки.
        Мальчишка, заметив исчезновение сестры, насторожился, но Бная сделал ему знак рукой, и тот затих, только глаза наполнились слезами - было видно, что Шломо очень боится остаться один.
        - Мы сейчас вернемся, - прошептал ему Бная, - я только покажу ей дорогу. Ты понял?
        Мальчик кивнул.
        - Не будешь бояться?
        Шломо кивнул и тут же украдкой смахнул крупную слезу с замурзанной мордахи.
        - Считать умеешь?
        - Да.
        - Тогда считай до ста. И мы вернемся.
        С этими словами Бная тоже исчез в мине.
        Как только это случилось, мальчик перестал сдерживаться и слезы ручьем хлынули у него из глаз. Он беззвучно зарыдал и свернулся в клубок у самой балюстрады, жалкий и беспомощный, как бездомный пес под дождем.
        Внутри мины было темно абсолютно - так темно может быть только в подземелье, куда не проникает даже свет звезд. Сухой воздух радовал неожиданной прохладой. Тут, под землей, в мине, выкопанной неизвестно когда и неизвестно кем (конечно, можно было догадываться, что создали убежище давно, еще при Ироде Великом, а, возможно, приспособили под нужды царской семьи строительное чудо Хасмонеев - именно они первыми возвели крепость на плоской вершине этой горы) не пахло ничем. То есть - вообще ничем. Воздух был безвкусен, совершенно не затхл. Скорее всего, вход в мину был рассчитан таким образом, чтобы обеспечить вентиляцию и не дать спрятавшимся в ней людям задохнуться.
        Кресало ударило о кремень, вспыхнул трут и сразу же за ним - факел. Вернее не факел, а масляный светильник на длинной ручке - это Юдифь рассмотрела, когда Бная воткнул светильник в держатель на стене.
        - Тут вы сможете пересидеть столько, сколько надо, - пояснил лучник. - Продуктов немного, но они есть. Я не мог принести сюда кувшины, одному их сюда не затащить, но есть и вяленое мясо, и зерно, и горшок с маслом. Вот финики и сушеные фиги.
        Юдифь огляделась - мина состояла из двух половин: одна, в которой они находились сейчас, и вторая, в которую надо было пройти, пригнувшись, проскользнуть под шершавым камнем, опускавшимся со свода пещеры.
        - Загляни туда, - приказал Бная. - Там есть вода - кто-то пробил желоб из цистерны, надо только отвалить камень, тот, что слева. Справа, в углу, есть отверстие, ведущее вниз - отхожее место.
        - А ты придешь? - спросила Юдифь с надеждой. - Ты же не оставишь меня одну?
        В мягком свете горящего масла глаза Бнаи сверкнули несколько больше, чем были должны. Он отвернулся, сделал шаг и светильник погас.
        - Конечно, - отозвался он, стараясь говорить как можно более уверенно. - Обязательно приду. Нам пора выбираться, пока Элезар меня не хватился. Дай мне руку, иди сюда… Вот тут тебя надо подсадить, чувствуешь?
        Оказавшись рядом, Юдифь не стала опираться на подставленные крепкие руки, а прижалась к Бнае, уткнувшись лицом в его мускулистую, пропахшую гарью и потом, грудь.
        - Не бросай меня, пожалуйста, пожалуйста, не бросай меня… Ты должен к нам вернуться, Бная, слышишь меня, пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста… - Слова лились из нее скороговоркой, словно она боялась не успеть сказать юноше главное. - Если ты умрешь, мне не надо прятаться, я не хочу, я не могу без тебя, я тоже умру, слышишь, любимый? Ну, скажи же, что ты придешь, и все будет хорошо… Скажи, скажи, скажи, скажи…
        - Все будет хорошо, Юдифь, - сказал Бная чужим голосом. - Конечно же, я приду. Обязательно.
        - Ты обещаешь?
        - Да. Обещаю. А теперь еще раз послушай меня. Через час наверху много людей умрет. Будет очень много мертвых. Ты не плачь, слушай меня внимательно. Очень много - это почти все, кого ты знаешь. Многие убьют себя сами, а многих придется зарезать мне - так уж получается по уговору. Но уговор не только в этом, Юдифь. Все намного хуже. Каждый из нас должен в первую очередь зарубить своих родных - тех, кто ему дорог. Значит, я должен убить тебя и Шломо. Я не могу этого не сделать. Если вас не убью я, вас прикончит бен Яир, бен Канвон или еще кто-нибудь. Элезар не злой человек, Юдифь, просто так случилось, что он не может поступить иначе. Если договоренность не исполним мы, то и остальные не будут делать то, что должно. Бен Яир прав - лучше смерть, чем то, что сделают с вами римляне, но я не могу убить тебя… Не могу. И если ты послушаешь, что я тебе скажу, сделаешь все, как надо - и ты, и Шломо останетесь в живых, и ты родишь нашего ребенка. Родишь и сможешь вырастить его свободным человеком.
        - А ты будешь рядом со мной? - спросила она из темноты с такой надеждой, что Бная едва не заскрежетал зубами от тоски и бессилия. - Ты будешь рядом, ведь ты же отец ему, Бная!
        - Конечно, - повторил он сдавленно, - мы будем вместе. А теперь только слушай! Не мешай мне! У нас совсем нет времени. Элезар обязательно проверит, как каждый из двенадцати приближенных выполняет свой долг. И на вас он тоже придет поглядеть, поэтому я притворюсь, что прирезал вас обоих, положу тебя и Шломо среди трупов, вымажу кровью и сделаю так, чтобы вас закрывали другие тела, понятно? Ты должна лежать не двигаясь, ты должна казаться мертвее мертвой, слышишь, Юдифь? А когда все кончится, вы со Шломо спуститесь сюда, в мину, и будете сидеть в пещере до тех пор, пока римляне не уйдут прочь. Если же они оставят в Мецаде гарнизон, то тебе не составит труда проскользнуть мимо охраны под покровом ночи. Часовые стерегут крепость от тех, кто приходит снаружи, а не от тех, кто выходит изнутри. Берегите еду - ее не много. Старайтесь пить побольше. Тогда вы наверняка продержитесь пару недель. Все понятно, Юдифь?
        - Да.
        - Выходим. Обопрись на мои руки ногой…
        Юдифь легко, в одно движение проскользнула в щель между скалами и оказалась снаружи, на узком уступе, закрытом от посторонних глаз каменным козырьком.
        Бнае помощь девушки не понадобилась - он подпрыгнул, ухватился за камень и ловко протиснул свое мускулистое тело в узкий проем.
        Еще через несколько мгновений лучник помог возлюбленной перебраться через балюстраду - они вновь оказались на самой нижней площадке Северного дворца. Измученный ожиданием Шломо бросился к сестре и вцепился в ее кетонет мертвой хваткой.
        - Пошли, - приказал Бная, и они побежали вверх по лестнице, помнившей поступь самого Ирода.
        Два пролета они преодолели без остановки, но на третьем Шломо устал, и им пришлось остановиться.
        - Ничего не бойся, - повторил Бная, держа Юдифь за руку. - Главное - притворись мертвой. А потом, когда все закончится, прояви терпение и выдержку. Запомни, ты отвечаешь и за брата, и за нашего сына. Больше им надеяться не на кого…
        Девушка кивнула и заплакала, но так, чтобы лучник ничего не услышал. Она даже не вытирала слезы - только бы Бная не заметил, что из ее глаз льется в три ручья.
        Когда они после короткой передышки двинулись дальше, из факельной ниши выступил человек. Он был невидим в густой ночной тени и двигался бесшумно, несмотря на высокий рост и широкие плечи. Мягко ступая по камню, он вышел на середину лестницы и глянул в след уходящей троице. Свет звезд вылепил из мрака густую черную бороду, крупный, переломанный в переносице нос, высокий лоб с залысинами, стянутый в звезду шрам от ожога на левой скуле. Если бы Бная или Юдифь увидели этого человека, то сразу бы узнали его - его звали Цаида, и он командовал разведчиками бен Яира. Никто не мог лучше его взять или замести след, никто не мог так, как он красться, не издавая малейшего шума. Никто, кроме него, не мог так ловко убивать из засады. И еще, увидев и узнав этого человека, Бная бы понял, что его замысел обречен на неудачу, а планы стали известны вездесущему Элезару…
        Но лучник не видел Цаиду.
        Разведчик покачал головой, сделал шаг в сторону и снова растворился в глубоких ночных тенях. Он еще раз показался на свет на самом верху лестницы, оглянулся, мазнув взглядом по пустой лестнице, и тут же канул в ночи, спеша добраться до командира.
        Глава 22
        ИЗРАИЛЬ. НАШИ ДНИ.
        Рувим посмотрел на экран трубки. SMS пришедший от генерала был предельно лаконичен (код, семь цифр, имя - Адам), и набрал номер.
        - Профессор Кац? - спросил знакомый голос. - Здравствуйте снова! Я адъютант генерала Меламеда, мы общались недавно. Меня зовут Адам.
        - Я помню вас.
        - Вот и прекрасно. У генерала Меламеда, похоже, возникли сложности, но я сделаю все, что в наших силах.
        Адам
        «В наших? - подумал Рувим. - Смело сказано!»
        - Боюсь, что просто так забрать вас мы не сможем, - продолжил Адам. Слышно было, что адъютант, скорее всего, бежит - дыхание сбивалось, хотя он старался, чтобы это не стало слишком заметно. - Есть несколько людей, которые окажутся недовольны подобной сменой вашей диспозиции. В частности, руководитель ВВС. Именно он звонил генералу. И именно он получил приказ не вмешиваться.
        - Кто может приказать руководителю ВВС? - спросил профессор.
        Адам хмыкнул.
        - Я знаю только то, что я знаю. В нашей стране армия слишком часто должна слушать политиков. И не только политиков. Хорошо, что нам уже не запрещают воевать по субботам, иначе бы мы уже творили намаз. Надеюсь, господин профессор, вы не разучились понимать намеки? Мне интересно другое - откуда известно, что вы обратились к шефу? И кто организовал его вызов в штаб армии?

* * *
        - Телефон продолжает работать, - сказал Хасим, не скрывая радости. - Они с места не тронулись. Сота та же. Теперь связь не через коммутатор, номер на который звонят, личный, пока не могу сказать чей, но я над этим работаю.
        Вальтер сверился с GPS.
        Если успеть выехать из города до того, как пеленг поменяется, профессора с компанией можно будет перехватить еще до того, как он успеет вырваться на шоссе. И если даже успеет - не велико горе. Их будет трудно не заметить на квадроциклах!
        Стоп! Почему на квадро? Вовсе не обязательно! А если они обзаведутся машиной там же, где и телефоном?
        - Хасим! - позвал немец, прерывая тираду техника. - А ну-ка посмотри, зарегистрирован ли какой-нибудь автомобиль на Якуба Воу. Или на кого-то, проживающего по тому же адресу. Сможешь?
        - Погодите, - отозвался араб.
        В трубке стало слышно, как защелкала клавиатура.
        - Свежих баз у меня нет, начинаем с прошлогодней. Якуб Воу, Якуб Воу… Ага. Числится «Тойота Королла», 89-го года. Серебристая. Номерной знак…
        - И все?
        - Гляжу, гляжу… Нет! Не все. На Зайда Воу - это, наверное, отец, зарегистрирован пикап «Тойота Такома» 96-го года. Синий. Все.
        Есть еще штрафы! Тут больше на Якуба… Паркинг, паркинг, превышение скорости… Все за последние 10 лет! Надо?
        - Не надо. Синий пикап и серебристая «Тойота»?
        - Точно. Кстати, Зайд Boy - практически ровесник Рувима Каца. Служил в армии. Ага!
        «Ну и смешок у тебя, - подумал Вальтер-Карл, - просто жуть наводит!»
        - Доступа к военному досье у меня нет, но что, если они служили вместе? Время и сроки совпадают.
        Джип Вальтера медленно плелся в густом автомобильном потоке. Гудели такси. Туристы еще не сообразили, что сезон холодолюбивых путешественников прошел, и сейчас солнце проверяет оставшихся на прочность. Туристов было много, а, значит, каждая улочка, каждая мало-мальски интересная церквушка, лавка или таверна переполнены жадными до впечатлений русскими, американцами, японцами - галдящими, щелкающими камерами, тычущими всюду объективы и обгоревшие носы…
        Толпы вливались в ворота Старого города, текли по его мощеным улочкам, вслушиваясь в заученные речи гидов, перебегали от храма к храму, от мечети к мечети, и при этом думали, что соприкасаются с историей.
        Улицы были до упора забиты автобусами, прокатными машинами и коренными жителями, которым надо просто жить в этом вавилонском хаосе, работать, ходить по магазинам… Это непросто - существовать в городе, где есть святыни всех трех мировых религий!
        Вальтер взглянул на хронометр. До встречи с Морисом оставалось тридцать минут, а ведь еще нужно доехать до КПП, пересесть в машину Аббаса и въехать на Территории. 17 - 03. Время уходило, а до цели было еще далеко. Очень далеко.
        Рядом с «Лендровером» в пробке ворочались два микроавтобуса с тонированными стеклами, до неприличия черные, разукрашенные сине-желтыми эмблемами и надписями на английском и иврите.
        Если судить по надписям - минивэны принадлежали охранной фирме «Топ Дефен с», расположенной в Нетании, а если обратить внимание на упорство, с которым машины пробивались в правый ряд, становилось понятно, что они пытаются выбраться из Иерусалима на дорогу, ведущую к Мертвому морю.
        За рулем первого «Джи-Эм» сидела высокая блондинка с короткой стрижкой. Прямо за ней располагался человек по имени Кларенс - с лэптопом на коленях и с прижатой к уху трубкой он более походил на клерка, едущего на переговоры в передвижном офисе, чем на Легата, следующего на акцию, но впечатления, как известно, обманчивы. На счету канадца было больше двух десятков удачных ликвидаций, так что тот, кто доверился бы его внешности, мог сильно разочароваться.
        Кларенс смотрел на Вальтера сквозь темное стекло минивэна и разговаривал с Морисом, который тоже стоял в пробке, но на въезде в Иерусалим. Фотография Вальтера, только на ней немец был гораздо моложе, светилась на экране компьютера - открытый файл был частью досье - справа от фотографии вниз сбегали строки.
        - Да, я его вижу. Буквально в метре от меня.
        - Ну, что ж… - сказал Морис, вкладывая в интонации максимум уверенности в себе и начальственной твердости. На самом-то деле ни уверенности, ни начальственного задора в себе он не ощущал - он банально боялся. Боялся встречи с Вальтером-Карлом, боялся неудачи, которая с каждой минутой становилась все реальнее и реальнее, боялся неизбежного «разбора полетов». - Все, что не делается, то к лучшему, Кларенс. Не светись пока. Двигайся на юг. В случае чего - подождешь меня по дороге. Судя по всему, Вальтер задействовал свои контакты - собственные, с нами никак не связанные. Я должен встретиться с ним на Территориях. Он уверен, что ему окажут помощь друзья оттуда.
        - А разве это разрешено? - удивился канадец.
        - Нет, но это не мое решение, это - решение Вальтера. Ему и отвечать.
        Вот в том, что отвечать за нарушения придется только Вальтеру-Карлу, Морис был совсем не уверен.
        - Физиономия у него помятая, - заметил Кларенс. - Или с перепоя, или с недосыпа.
        - Она бы и у тебя была помятой - он двое суток бегает по пустыне.
        Кларенс выразительно хмыкнул - мол, я бы не бегал! - а потом спросил:
        - Значит, он хочет задействовать в операции своих друзей-арабов?
        - Да.
        - И что он им собирается объяснять?
        - Не знаю. Возможно, и ничего. Просто заплатит.
        - Ну, это лучший вариант!
        Прокатный «Мерседес» Мориса прокатился пару метров и снова стал. Пробка все силилась превратиться в тянучку и все не превращалась.
        - Лучшим вариантом было бы, если бы все закончилось двое суток назад, - Морис отпил воду из пластиковой бутылочки, поморщился (вода была теплая) и пожал плечами. - Но ничего не закончилось…
        - Не закончилось, - согласился Кларенс. - Но ты можешь успокоиться - я уже здесь! Если он свернет, что делать мне?
        - Ехать дальше на юг. Справа будет заправка с рестораном - напротив оазис, не ошибешься. Паркуйтесь возле и ждите моего звонка.
        - Договорились. Он сворачивает, Морис.
        - Сколько людей еще в джипе?
        - Кроме него - двое. Все, ушел влево!
        Блондинка за рулем проводила подрезавший их «Лендровер» внимательным взглядом.
        Вальтер почувствовал его на своей коже, оглянулся, но было уже поздно - он никого не заметил. Краем глаза Легат еще уловил какую-то тень за затемненными стеклами второго минивэна, но потоки машин развели их в разные стороны. Джип покатился по неширокой двухрядке к КПП - туда, где в Стене, которую еще называли «разделительным барьером», был организован въезд на Территории.
        - И где у тебя с ним встреча? - спросил Кларенс.
        - Он ждет меня в Шуафате.
        - Это же лагерь беженцев! - удивился канадец.
        Морис хмыкнул. Ему тоже пришло время перестраиваться, и он аккуратно втискивал свой оливковый С200 между плотно идущими автомобилями.
        - Лагерь беженцев? - переспросил он. - Интересно, чтобы ты сказал, посмотрев на этот лагерь и этих беженцев вблизи. Вполне респектабельный район для далеко не бедных палестинцев. Один недостаток - он находится за Стеной, а я ужасно не люблю туда ездить.

* * *
        ИСПАНИЯ. КОСТА БРАВА.
        НАШИ ДНИ.
        Информация, хранящаяся в Интернете, не плавает внутри проводов в виде потоков электронов, не висит мерцающим облаком посреди вселенской пустоты, а в любом случае имеет свой четкий физический адрес. То есть, в некой стране, в каком-то здании стоит стойка с металлическими ящиками, в которых хранится ваш фотоальбом или папки с вашей перепиской. Ваши секреты, ваши постыдные и благородные желания, ваши книги, ваша музыка, информация о ваших счетах записана на жестких дисках, помещенных в железные ящики, обдуваемые потоками охлажденного воздуха. Сервер - это всегда сервер, он не виртуален, а совершенно материален. Он физически есть. Его не обязательно взламывать с помощью программ, его можно вывезти, разрушить и уничтожить самыми примитивными силовыми методами. А можно и не примитивными.
        Арин и Валентин передавали графические файлы почти тридцать минут.
        Хасим засек точку расположения сервера, на который «сливалась» информация, на десятой минуте передачи.
        А за пять минут до того, как передача файлов завершилась, из гаража дома, расположенного на окраине небольшого курортного городка неподалеку от Барселоны, выехал неприметный «Фиат Мареа».
        Водитель машины нещадно зевал, широко разевая немаленькую пасть с желтыми от курения зубами. Он бодрствовал всю прошлую ночь, не смог улечься отдыхать и утром - были неотложные дела в Барсе, и только вечером, добравшись наконец-то до дома, попробовал отключиться. Но зазвонил телефон…
        Полторы штуки евро - неплохие деньги за полчаса работы, тут уж не до сна!
        Недоспавший обладатель прокуренных зубов вывел машинку на прибрежное шоссе и, сверившись с картой, поехал на запад. Несколько раз «Фиат» проскакивал мимо въездов на скоростную дорогу и, стало очевидно, что водитель вовсе туда и не спешит.
        За Сан-Сусанном он свернул на заправку, пока служащий заливал бак, выпил кофе в кафетерии и демонстративно направился в туалет, где провел минуты три - четыре. Для тех, кто посоветовал Желтозубому сделать остановку именно здесь, этого времени оказалось достаточно. На переднем сиденье «Фиата» лежал пакет размером с половину сигаретного блока, узкий с торца, но при этом очень тяжелый. Водитель находке не удивился, взвесил сверток на ладони, потряс (внутри ничего не звенело и не булькало) и положил его так, чтобы тот не соскользнул при торможении.
        «Фиат» вырулил на дорогу, и снова тронулся в путь, но на этот раз Желтозубый, простояв несколько минут на пропускном пункте, таки въехал на скоростную. Кофе взбодрил его, и он даже начал что-то напевать под нос, подстраиваясь под мурлыкающее радио. Слева, невдалеке, серебрилось море, летел вдоль побережья гладкий, словно змея, скоростной поезд, а перед лобовым стеклом старенького «Фиата» висел огромный - во все небо! - марокканский апельсин закатного солнца.
        Дорога предстояла неблизкая, почти 200 километров в одну сторону.

* * *
        ИЗРАИЛЬ. ИУДЕЙСКАЯ ПУСТЫНЯ.
        НАШИ ДНИ.
        - Я найду, где вас спрятать, - повторил Зайд. - Так что подумай: может, лучше остаться…
        Рувим Кац покачал головой. Он сидел на борту «Тойоты», пытаясь замаскировать под скарбом и тряпками свой «хёклер» так, чтобы первый же полицейский, заглянув через борт, не вызвал сотрудников 4-й секции «Шин-Бет»[140 - Большое спасибо (иврит).].
        В кузове пикапа лежал драный ковер и целая куча всякого ненужного мусора, но вот спрятать под ним несколько автоматов оказалось задачей сложной. Вернее - невыполнимой. Оружие пришлось заворачивать в тряпки и располагать вдоль бортов, поудобнее.
        - Где бы ты нас не спрятал, мы уже привели их к тебе, - возразил профессор, стараясь не обидеть хозяина. - И если мы будем оставаться поблизости, они не оставят тебя в покое. Они убьют тебя, Зайд, если заподозрят, что ты хоть как-то причастен к моему исчезновению. И тебя, и семью.
        Бедуин усмехнулся краем рта.
        - Мы с тобой ровесники, Рувим, - начал он с иронией в голосе. - Ты не бедуин, ты не знаешь пустыню и очень давно не держал в руках оружие, однако за тобой они гоняются вот уже третьи сутки! Может быть, они не так страшны, как кажутся на первый взгляд? Не думаю, что моя семья станет для них легкой добычей!
        - А мне не надо, чтобы ты тут устраивал войну, мне надо, чтобы твоя семья была в безопасности. Без погонь, перестрелок, и перерезанных глоток, и засад - ты свое отвоевал. Скажи, что я приходил, забрал машину и ушел…
        - И они поверят? - осведомился Зайд.
        - Не знаю, - буркнул Кац. - И поэтому беспокоюсь. Послушай, друг мой, ты и так уже сделал больше, чем нужно. Не спорь со мной. Так надо.
        - И куда ты теперь?
        - Туда, куда они меня не хотят пускать - в Иерусалим!
        Бедуин кивнул.
        - Если о твоей находке будут знать все, то убивать тебя будет бессмысленно.
        Профессор ухмыльнулся невесело.
        - Хорошо было бы, но, Зайд, есть нюанс. Если даже я буду кричать о гвиле на каждом углу, понадобятся годы, чтобы рукопись признали аутентичной…
        - Гм… - сказал бедуин.
        - Прости… признают подлинной. И это при наличии оригинала. А если его не будет?
        Профессор посмотрел на племянника и Арин, тащивших к пикапу пластиковый бак с водой.
        - Если они уничтожат оригинал, а сделать это можно, даже если огласка будет максимальной, - продолжил он, - тогда никто и никогда не сможет утверждать с абсолютной уверенностью, что наша находка - настоящий документ. И всем нашим словам будет цена - огорот[141 - Огорот - мелкая израильская монета, 1/100 шекеля.]в базарный день. Ты знаешь, Зайд, хоть это звучит смешно, история - наука точная. В математике требуется меньше доказательств. Даже имея в руках стопроцентный оригинал, можно потратить годы на борьбу с теми, кто назовет тебя шарлатаном. И расчет у них теперь на это. Если это понимаю я, то это понимают и те, кто за нами гонится.
        - Красивая девушка, - сказал бедуин, глядя на Арин. - И парень крепкий. Хорошая была бы пара. Жаль.
        - Я хочу с ними поговорить…
        - Думаешь, стоит?
        - Попробую.
        - Они тебя не бросят одного, - покачал головой бывший следопыт, подавая Рувиму еще один автомат. - Ты бы не ушел - и они не уйдут. Тем более, что ищут не одного тебя, а вас вместе. И найдут каждого из троих, если умеют искать…
        - Они умеют.
        - Вот почему я говорю - жаль. Была бы красивая пара. Ты видел, как они смотрят друг на друга?
        - Видел. Ладно, рано нас хоронить. Еще повоюем! Обещаю, сержант, если выживем и у них все сложится, я тебя приглашу на свадьбу.
        - Хорошо, - Зайд был совершенно серьезен. - Если пригласишь - я приду.
        - Ну, все, - сказал Рувим, разгибаясь. - Давайте-ка, ребята, воду в кузов. Давай, давай, Валентин! Я приму!
        Он действительно ловко принял на руки тридцатилитровый бак с питьевой водой и легко, словно тот ровным счетом ничего не весил, переставил его к задней стенке кабины.
        - Прощаемся - и поехали.
        Он протянул руку бедуину.
        - Спасибо тебе, Зайд. Извини, что без приглашения…
        - Ничего.
        - Тода раба![142 - Большое спасибо (иврит).] - Арин не стала протягивать хозяину руку, просто склонила голову в благодарность.
        - Тода раба, - Валентин и Зайд обменялись рукопожатием.
        - Нам пора, - Рувим развел руками и полез в кабину «Тойоты». - Будь осторожен, Зайд, - сказал он, опуская стекло. - Скоро они будут у тебя. Не отрицай, что я тут был. Но машину я угнал, держа тебя под прицелом. Куда поехал - неизвестно. В общем, ты сам знаешь, что в таких случаях говорить…
        - Не волнуйся, - сказал бедуин. - Я взрослый.
        Арин с Валентином тоже устроились в кабине - для троих салон был тесноват, и хотя из кондиционера дул не холодный, а лишь слегка прохладный воздух, внутри пикапа было куда уютнее, чем снаружи.
        - Удачи тебе, сержант!
        - И тебе, капитан! Тебе она сейчас нужнее.
        Сержант Воу похлопал ладонью по горячему металлу крыши.
        - Вперед, Рувим. Отсюда - прямо на запад. Смотри за следами шин - выберешься на проселок. Оттуда - чуть севернее - будет шоссе. Не заблудись.
        «Такома» взревела стареньким дизелем и бодро покатилась вниз по склону.
        Бедуин смотрел вслед пылящему пикапу, а потом негромко позвал:
        - Якуб!
        - Я здесь, отец.
        - Поедем. Надо убрать вездеходы от дома.
        - Будут гости?
        - Да, - лаконично отозвался Зайд, оглядывая из-под ладони окрестность. - Сегодня. Может, через час. Может, через два.
        - Хорошо, отец.
        - Прячем машины в ближней пещере.
        - Да, отец.
        - В доме есть патроны?
        - Есть, отец.
        - Много?
        - Достаточно для боя, отец.
        - Вот и хорошо. Подготовь все.
        - Уже сделано, отец.
        - Молодец, - произнес Зайд, не скрывая того, что доволен сыном. - Удачный день! Хорошая сделка! Поехали!
        Когда квадроциклы исчезли за валунами, вышедшая из дома женщина замела их следы на слое пыли метлой из сухих тоненьких веток - отпечатки протекторов исчезли, на камнях осталась лишь беспорядочная паутина линий. Потом Хавва посмотрела на северо-восток и вдруг повела ноздрями, будто принюхиваясь. Женщина вытянула шею, на миг прикрыла глаза, отчего стала похожа на хищную птицу, и, постояв неподвижно несколько секунд, снова пристально вгляделась в дрожащее марево над пустыней.
        Она чуяла горячее дыхание на своей увядшей шее - там, среди скал, заворочался красный ветер[143 - Красный ветер - красным ветром называл это явление еще Геродот. Речь идет о самуме - песчано-пылевой буре, сопровождающейся повышением температуры до 50 °C.], значит, скоро камни пустыни станут жаровней, разогретой градусов до шестидесяти. Надо собрать стадо. И приготовиться к буре. Она обязательно начнется ближе к ночи - тот, кто живет в пустыне с рождения, редко ошибается, предсказывая погоду. Хавва родилась среди скал, среди скал выросла, среди скал воспитывала своих детей. Чутьем настоящего жителя пустыни она предугадывала надвигающийся самум. Он был еще далеко, но его красные скакуны уже сорвались с привязи и летели во весь опор…
        Глава 23
        ИУДЕЯ. 70 ГОД Н. Э.
        КРЕПОСТЬ МЕЦАДА.
        Так получилось, что Иегуда видел и Юдифь со спутниками, и появившегося вслед за ними Цаиду. Старик сидел на ступенях, неподалеку от входа в караульные помещения - это был единственный путь в Северный дворец, еще одна предосторожность, придуманная царем Иродом и воплощенная в жизнь его архитекторами. Иегуда был бледен, как Авадон, и сердце его колотилось в груди так, что каждую минуту могло вырваться наружу.
        Только что на его глазах плотник Менахем убил всю свою семью: жену, молодую племянницу и четверых детей. Супруга его, миловидная, чуть полноватая женщина с печальными, как у лани глазами, и красивым именем Адасса, сама подставила грудь под меч и умерла почти мгновенно, даже не вскрикнув - хлынувшая горлом кровь съела предсмертный стон.
        Менахем рухнул на колени рядом с ней, так и не выпустив из рук меч, и завыл, словно раненый пес. Глаза его стали безумны, а ведь Иегуда знал этого доброго мастеровитого человека с первого дня, как пришел в крепость, и был уверен, что плотник никогда не решится поднять руку на близких. Менахем выл, задрав бороду к небу, а его племянница, только что парализованная ужасом, метнулась прочь, надеясь спасти свою жизнь или, по крайней мере, отсрочить конец. Не переставая кричать, Менахем взмахнул лезвием, и девушка рухнула ничком, зажав рукой разрубленный бок. Она попыталась подняться, но разрез был так широк, что вместе с кровью из раны хлынули внутренности, и племянница завалилась на бок, задергала стройными грязными ногами и, пронзительно охнув, умерла.
        Иегуда и не пробовал вмешаться - стоявший в двух шагах от него бен Яир, сжимая в руках меч, недобро косил глазом. Чувство бессилия, которое испытывал старик в этот момент, было настолько сильно, что мир вдруг отдалился, покрылся дымкой, и Иегуде даже показалось, что он вообще утратил способность чувствовать. Словно кто-то другой - нездешний, спокойный и привычный ко всему - глядел, не отворачиваясь, на то, как мирный мастеровой, бравшийся за оружие только по необходимости, сворачивает худую цыплячью шею старшему сыну и наотмашь бьет окровавленным мечом своего среднего, который и не пытается увернуться. Когда на залитые кровью камни упали зарубленными двое мальчишек-погодков - младшие сыновья Менахема - туман рассеялся, и стало так больно, что Иегуда зарыдал без слез, вцепившись остатками зубов себе в ладонь. Он прокусил загрубевшую кожу, и от солоноватого вкуса на языке взбунтовался полупустой желудок - старика вырвало водой, полупереваренными фруктами и желчью.
        Плотник Менахем сидел на камнях в луже натекшей из тел крови и гладил Адассу по слипшимся волосам. Гладиус валялся рядом с ним, и лезвие его было скрыто под темной, отблескивающей в свете костра, пленкой.
        - Ты мужественный человек, - прохрипел бен Яир. - Мы гордимся тобой, Менахем. Твоя семья уже под защитой Яхве…
        - Мне надо к ним, к моей семье… - произнес шепотом плотник. - Ты обещал, Элезар. Сделай же то, что должен сделать…
        Бен Яир кивнул и медленно приблизился к нему. Меч вождь переложил в левую руку, а правой потащил из-за пояса сику.
        - Бог прощает тебя, Менахем… - проговорил он, стараясь смягчить хрип, который рвался из сорванного горла вместо слов. - И дает тебе право уйти вместе с семьей. Подними голову, друг мой, посмотри в небо. Пусть Яхве встретит тебя…
        Элезар оказался за спиной плотника, и в тот момент, когда Менахем послушно поднял лицо к звездам, коротким взмахом вогнал кривоватую сику в затылок жертвы. Лезвие со стуком пробило позвонок, вошло в мозг, и глаза Менахема, только что полные слез, безумия и боли, в момент обессмыслились. Руки, приподнятые в молитвенном движении, упали вдоль туловища - он словно повис на сике, нанизанный затылком на сталь.
        Элезар отступил, вынимая кинжал из раны, и тело плотника осело возле трупа жены.
        Ночь пылала красным. Дерево больше никто не экономил - всюду горели костры. Звуки, заполнявшие ночь, были страшны - крики, стоны, хруст плоти, разрываемой сталью. Изредка раздавались тупые удары - воины убивали семьи молотами и обухами боевых топоров. Хрипели, захлебываясь кровью, раненые. Их добивали, но не всегда это получалось с первого раза, и тогда умирающие кричали от боли до тех пор, пока клинки не обрывали их вопль. Ночь булькала кровью, пахла гарью и свежей плотью, воняла мочой, испражнениями и рвотой…
        Казалось, что во тьме копошится чудовище - ненасытный и кровожадный Молох принимал свои жертвы, как некогда до Йосии в долине Гинномской.
        - Вот и все, старик… - сказал бен Яир, обращаясь к единственному, кто мог слышать его в эту минуту. - Он умер. Умер свободным, как положено смельчаку, как положено настоящему человеку. И ты не смог помешать - ни мне, ни ему!
        В голосе вождя не было торжества или радости - старик с удивлением уловил в интонациях Элезара запредельную боль. Так мог бы говорить человек, которому разорвало сердце страдание.
        - Ты можешь думать, что хочешь, но каждый из них сделал свой выбор, Иегуда. Сделал в тот момент, как поднялся сюда, в Мецаду.
        Желчь, подступившая из желудка, все еще пекла старику язык, и он обтер рот, прежде чем ответить.
        - А как быть с теми, кто сделал другой выбор, Элезар? Кто пришел сюда для того, чтобы спастись, а не умереть?
        Бен Яир покачал мохнатой головой. Еще вчера черной, а сегодня седой, как голова самого Иегуды.
        - Я сделал выбор за них, старик, и теперь для них открыто бессмертие. Сегодня нас запомнят на века. Бог хранит память о героях!
        - Память о героях хранят люди, Элезар. Если никто не выживет сегодня, то твой подвиг умрет раньше, чем тебя съедят черви. Бог больше не пишет книг, вождь, а когда ему нужно что-то сказать - он говорит устами пророков. А пророки - всего лишь люди. Убей их, и кто донесет до всех волю Бога? Там где нет жалости - нет и памяти, Элезар. Там где кончается жизнь - вообще ничего нет.
        - Ты хочешь сказать, что смерть - это пустота? - спросил Элезар, поворачиваясь к старику. - Что после смерти ничего нет? Что не будет ни Страшного суда, ни Эдена? Что все, что мы делаем при жизни, станет прахом? Во что ты веришь, старик? Это не минейская ересь, не ессейские сказки… Ты, что, действительно считаешь, что за смертью ничего нет?
        - Я верю в то, что надо быть человеком при жизни, - сказал Иегуда, глядя бен Яиру в глаза. Он словно смотрел в Геенну - в зрачках зелота не отражалось ничего, кроме пламени костров, и от этой безжизненности веяло мертвенным холодом. Глядя на Элезара, стоящего над трупами с сикой в одной руке и гладиусом во второй, старик готов был поверить в рассказы египтян о живых мертвецах, встающих из могил. - Из праха мы приходим в этот мир, и в прах превращаемся. Но между этим - о нас судят по делам земным, вождь… И по делам нашим о нас будут вспоминать после смерти.
        - Ты, значит, в жизни делал только добро?
        - Я делал разное, как все люди, Элезар, и не всегда отличал добро от зла - это бывает очень трудно сделать… Я виноват перед теми, кого лишил жизни, обидел или предал. И вина моя велика, очень велика - ничего не исправить, не искупить! Но я не жду прощения и почестей после смерти. Все, что сделано мной, то сделано, вождь. И ничему нет прощения.
        - Тебе не страшно так жить, старик? Без будущего? - спросил Элезар, пристально вглядываясь в лицо собеседника. - Ведь Яхве наказывает тех, кто отпадает от его веры… Зачем тебе пустота и небытие вместо его милости? Или ты думаешь, что не встанешь на Страшный суд вместе со своими предками? Ты не боишься Бога, старик?
        - У меня был друг, - сказал Иегуда, - которого теперь некоторые считают Сыном Божьим. О нем рассказывают небылицы, ему молятся. За веру в него, говорят, даже убивают. А он был человеком, Элезар. Веровал в Яхве, иногда бывал жестоким, иногда добрым, иногда сомневающимся, любящим, ненавидящим, вспыльчивым… Он думал, что с верой на устах сделает страну свободной, и умер, так ничего и не изменив. Сыном Божьим уже потом его сделала молва тех, кто не пошел за ним, когда он был жив. Та же молва назвала меня предателем - и отныне я живу проклятым. В действительности, он не был Сыном Божьим, а я не предавал, но кого теперь это волнует? История давно живет без нас, да и без тех, кто ее придумал… Люди всегда хотят чуда и ждут Машиаха, а в результате приходит всего лишь человек. Ты спрашиваешь меня - не страшно ли мне жить без веры? Никто не живет без веры, вождь, просто каждый верует в свое. Вот и мне не страшно жить со своей верой, Элезар. Я знаю, что боги - это те же человеки, а всемогущими их делает наше ожидание чуда. Но чудо случается редко, очень редко, бен Яир. Чуда надо дождаться, чудо надо
заслужить, чудо надо выдумать, да еще и сделать так, чтобы в него поверили. На этой войне такого волшебства не случилось - Давид не одолел Голиафа. И вот… У нас больше нет Храма, вождь. У нас больше нет Израиля. Но у нас есть люди, и до тех пор, пока они будут жить хоть где-то на земле, у нас будет Храм и Израиль. Вот поэтому я голосую за жизнь, Элезар! Умрут люди, и у нас никогда больше не будет ни Храма, ни страны. Умереть героем тяжело, но куда тяжелее выжить…
        - Это слова труса, - с брезгливостью выплюнул в сторону собеседника Элезар.
        Иегуда покачал головой и поднял с земли окровавленный меч.
        - Я не трус, вождь, и ты это знаешь. Но никогда не признаешь это.
        Он вытер лезвие о кетонет плотника и взвесил гладиус в руке. Меч был старым, зазубренным по краю, но лег в ладонь как влитой - доброе лезвие, отобравшее немало человеческих жизней с той поры, как вышло из-под молота кузнеца. Иегуда взмахнул оружием, и гладиус свистнул, вспоров воздух.
        - Ты собираешься драться со мной? - Бен Яир попытался ухмыльнуться, но то, что получилось, нельзя было назвать даже подобием улыбки.
        - Я собираюсь помочь таким, как Менахем, уйти без боли, - сказал старик. - Ты не оставил мне другого пути - я снова должен убивать. Но я не с тобой, Элезар…
        - Какая разница - со мной ты или не со мной, если ты делаешь то, что угодно Яхве? И мне!
        - Для меня есть разница.
        - Утешься этим, - отрезал бен Яир, и зашагал прочь. Иегуда двинулся в противоположную сторону.
        Глава 24
        ИЗРАИЛЬ.
        ПАЛЕСТИНСКИЕ ТЕРРИТОРИИ. ЛАГЕРЬ ШУАФАТ. НАШИ ДНИ.
        Попасть на Территории на первый взгляд непросто. Но это только на первый взгляд. Десятки туристов каждый день посещают храм Рождества Христова в Вифлееме во время экскурсий, организованных израильскими туристическими фирмами. А где находится храм? Правильно, на территории Восточного Иерусалима, за Стеной. И туристы ежедневно посещают место, где, согласно христианской мифологии, родился Христос, не перепрыгивая через колючую проволоку и не пробиваясь с штурмом через КПП, а самым простым и цивилизованным способом - пересаживаясь в минивэны с палестинскими номерными знаками прямо у ворот. Заходящие за Стену автобусы, конечно, проверяют - и на пути туда, и на пути обратно, и провести на Территории «стингер» вместе с экскурсией, наверное, можно, хотя маловероятно, что такой груз пройдет незамеченным. Но Морису не надо было провозить «стингер» - ему надо было попасть на место встречи и вернуться обратно. Задача несложная, особенно, если все уже подготовлено.
        Он оставил прокатный С200 на паркинге и, предварительно позвонив по телефону, пересел в тут же подошедший микроавтобус экскурсионного бюро «Golden Orthodox Tour». Возле КПП Морис и ехавшие в минивэне туристы пересели в такой же микроавтобус, только принадлежащий палестинской фирме «East Tour», который благополучно проследовал за ворота, посверкивая густо тонированными окнами.
        При всей своей нелюбви к Израилю и его обитателям Морис по-настоящему неуютно себя ощущал, только попадая за Стену - тут тоже был Израиль, но другой, лишенный не только налета многозначительной еврейской отстраненности от остального мира, но даже признаков элементарной цивилизованности. За Стеной был один плюс - тут уж точно не встретишь хасида с пейсами, зато другие персонажи в клетчатых «арафатках» бродили здесь безбоязненно и тоже особой нежности у Мориса не вызывали.
        Автобус притормозил у лавок, где торговали православными иконами, паломническими крестами и драгоценными окладами, экскурсовод, щебетавший что-то на русском, потащил туристов на заклание к своим единокровным братьям-арабам, в нетерпении потиравшим руки. Морис из салона не вышел, а водитель микроавтобуса, едва только последний русский турист захлопнул дверцу, шустро погнал машину вниз по улице. Ехал шофер быстро, не обращая внимания ни на знаки, ни на правила, и домчал Мориса по адресу буквально за пять - семь минут.
        Шуафат, хоть и назывался лагерем беженцев, выглядел, как обычный жилой район, и только на востоке, там, где постройки упирались в бетонные секции Стены и «колючку», можно было догадаться о том, что израильтяне не сильно рады такому соседству. Нужная Морису квартира находилась на третьем этаже нового шестиэтажного дома. На лестничной клетке его встретила охрана, и, после проверки паспорта и поверхностного обыска (Морис все время морщил нос и воротил голову - уж очень сильно «благоухали» двое боевиков), пропустила дальше, к дверям, за которыми его встретил Карл.
        Морис не ждал теплой встречи, но от той холодной ярости, которой исходил Шульце, даже ему стало не по себе. Француз и сам был далеко не пай-мальчиком, а в те моменты, когда за его спиной стоял Легион, вообще чувствовал себя почти всесильным - он умел убивать, и, что уж скрывать, любил это делать! Но, войдя в квартиру, полную каких-то потных бородатых людей, то и дело поглядывающих на него недоброжелательными темными глазами, не то, чтобы оробел, но поймал себя на том, что выпадает из образа мачо. Интуиция подсказывала, что здесь не стоит демонстрировать крутизну - нарежут дольками и пустят на шаурму. В комнатах стоял крепкий дух немытых тел, оружейной смазки и какой-то химии, а еще витал сладковатый запашок анаши - верный признак того, что воины ислама не пьют алкоголя без особой на то причины.
        Когда Карл шагнул ему навстречу, первой мыслью Мориса было прикрыть лицо от удара, а второй - постараться не упасть после оплеухи. Француз еще с юности знал, что в драке лучше не падать - затопчут. Потом, когда адреналин прыснул в кровь, Морис оскалился, как загнанный собаками в угол кот, и подумал, что, если очень постараться, то можно вцепиться немцу в горло, а там - кому больше повезет.
        Но Шульце не стал драться, хотя явно хотел. Несмотря на одолевавшую его ярость, он понимал, что к провалу миссии Морис не имеет никакого отношения, просто злиться больше было не на кого - разве что на себя. Но долгие годы без неудач воспитали в Шульце уверенность в собственной непогрешимости. Отчасти именно это чувство и поставило миссию Легиона на грань провала, а самого Карла вело к уничтожению. Ночной парашютный десант на Ме-цаду был, скорее всего, вызван желанием выставить напоказ свою артистичность, чем необходимостью. Хотелось сделать красиво, а получилось - никак. Но винить себя Карл не мог. И не хотел.
        Сравнительно небольшая квартира вмещала минимум человек пятнадцать бандитского вида арабов (впрочем, кто их разберет? Для Мориса, что арабы, что евреи были на одно лицо! И не только на одно лицо - если штаны снять, все равно не разберешься!), поэтому говорить пришлось на кухне - грязной, с горой немытой посуды и запахом из помойного ведра. На столе, среди хлебных крошек и овощных очисток, стояла бутылка русской водки. От немца не сильно, но несло перегаром.
        - Здравствуй, Морис! Не могу сказать, что рад тебя видеть…
        - Аналогично, - буркнул француз, прикидывая, рассмотрел ли Шульце мелькнувший в его глазах страх.
        - Выпьешь чего-нибудь?
        Морис покачал головой.
        - Разве что воды, мне еще обратно ехать. И тебе не посоветовал бы - тебе нужна трезвая голова.
        - А я трезв, - сообщил Шульце недружелюбно.
        - Трезв? Что ж… Тем лучше! Тебе виднее… Давай-ка без увертюр, Карл. У нас обоих мало времени. Зачем звал?
        Он с отвращением посмотрел на загаженный табурет, но все же сел.
        Шульце устроился напротив, на расстоянии вытянутой руки. Нехорошо уселся. Расчетливо. Чтобы в случае чего…
        - Хочу понять, как теперь жить дальше, мой французский друг, - начал немец с издёвкой. - И получится ли у меня жить вообще?
        - Давай потратим еще минуту, чтобы больше не возвращаться к этому вопросу, - сказал Морис с нескрываемым раздражением. - От меня мало что зависит. Я не приказываю пустить тебя в расход. Это вне моей компетенции. Если бы такие решения от меня зависели, я бы из кожи вон вылез, но тебя бы не сдал.
        Он лицемерил и очень не хотел, чтобы Шульце почуял это. Зачем нужны осложнения?
        «Сдал бы я тебя, сукина кота, с потрохами! Кто ты мне? Брат? Родственник? Никто. Расходный материал. Но пока - нужный».
        - Хорошая новость! - осклабился немец.
        Глаза у него были, как прорези в тевтонском шлеме - темные щели, совершенно лишенные эмоций, и от них сквозило холодом.
        Это ледяное дыхание морозило кожу и спинной мозг - удивительно неприятное и давно забытое чувство. Кабинетная работа развращает, подумал Морис. А ведь лет двадцать назад я бы тебя, мальчик, без соли съел. И не подавился бы.
        Хотелось ругаться и угрожать - первый признак бессилия и того, что партия проиграна целиком. Тут уж явно не помогли бы никакие гроссмейстерские навыки, - какие уж здесь умные игры, когда человек, сидящий напротив, готов с размаху влепить противнику шахматной доской по физиономии? Морис хорошо знал, что в прямом столкновении грубой силы и ума всегда выигрывает грубая сила, а у ума случается сотрясение. Для того, чтобы одолеть силу, нужна дистанция и хотя бы небольшой запас по времени. Ни того, ни другого у француза не было. Оставалось надеяться на опыт и на то, что он окажется хитрее, но надежда, если говорить откровенно, была слабенькая - Шульце тоже работал не первый год, научился, сукин сын, ворочать своими мозгами спортсмена.
        - Скажи мне, Морис, а кто докладывает наверх? Кто пишет доклад Первому? Ты?
        - Я, - сказал Морис, не отводя взгляда, хотя это давалось нелегко. Практически он уже взял себя в руки и, если даже все еще не владел собой полностью, то уж иллюзию железной выдержки создать мог вполне. - Докладываю Первому я, Карл. Но есть нюанс… Я не уверен, что мой доклад Первому о текущих событиях - единственный. Я в бизнесе не один десяток лет, герр Шульце, но о том, как построена цепочка, ведущая вверх, знаю не больше, чем знал в самом начале пути. Понимаешь, друг мой, все построено так, чтобы никто и ни при каких обстоятельствах не добрался до конца цепи. Я не знаю, на кого работаю. Я не знаю тех, кто работает с тобой. Я знаю тебя. Я докладываю тому, кого считаю Первым, но понятия не имею, Первый ли он, - Морис пожал покатыми плечами, - или просто очередная кукла в руках Первого. И мы с тобой исполняем чертову кучу каких-то непонятных ритуалов - монеты, девизы, звонки, тайные знаки - не зная, что в действительности означают наши действия и означают ли они что-нибудь вообще? Почему в отряде должно быть только двенадцать бойцов? Ты знаешь? Я - нет! Почему, если передо мной стоит трудная
задача, я не могу собрать двадцать человек? Или сто? Почему вместо электронных чипов мы пользуемся хитро распиленными монетами? Это что - надежнее? Чушь! Хорошо, что нам разрешено делать свою работу любым оружием - хорош бы я был, таская за собой, например, двуручный меч! Зачем в двадцать первом веке эта идиотская пляска с бубнами? Чьи заветы мы исполняем? Во имя чего убиваем каких-то странных людей в разных странах и получаем за это сумасшедшие деньги? Не знаю! Ты спрашиваешь меня, на кого я работаю? Отвечаю тебе - и этого не знаю. Это правда, Карл…
        - Да мне, в общем-то, плевать, на кого ты работаешь, - сказал Карл и бросил себе в рот фисташку из блюдца, стоящего перед ним. При одном виде этих орешков Морис представлял себе сотню тараканов, бегающих по подсоленным орешкам туда-сюда. Кухня, таки да, внушала определенное настроение. - И плевать, на кого работаю я. Функции известны - ты даешь информацию наверх, ты передаешь ее мне, когда она приходит сверху. Монеты, девизы и прочая жидомасонская херь меня волнует мало. Если мне платят большие тысячи за то, чтобы я задавил какого-то книжного червя - мне не надо знать ничего, кроме суммы и места, где я могу этого книгочея найти. Зачем мне, обеспеченному человеку, охотиться на такого урода, как этот твой Кац, и рисковать жизнью? Я бы лучше еще дюжину библиотекарей прибил, чем бегал за этим ненормальным! Так что, Морис, прими к сведению: для меня в этой истории крайний - ты! Ты передал мне приказ, и, если ты доложишь Первому, что я обосрался - пеняй сам на себя: достану с того света! Мне нужно время, мне нужны люди. Я найду этого еврея и его дружков, но ты дашь мне то, что требуется. И закроешь рот.
А если ты его откроешь, то однажды утром проснешься с собственными яйцами в глотке. Я закажу, чтобы тебя убили именно так!
        - Ты меня совсем не боишься? - спросил Морис бесцветным, как выцветшая бумага, голосом. И глаза у него стали мертвыми, подернулись пленкой, словно вода в стоячем пруду. - Почему? Ведь ты ничего не знаешь обо мне, Карл. Если я решу исчезнуть, где ты собираешься меня искать? Я - единственная нить, соединяющая тебя и наших работодателей. А вдруг за мной стоят такие силы, что никакой твой заказ не исполнится по факту? Хватит у тебя воображения представить, что в мире есть огромное количество людей, для которых ты - даже не прыщ на заднице, не угроза, не помеха, а, вообще - никто? Ты вызвал меня в этот притон, ты просишь моей помощи, и при этом ты мне угрожаешь!? Здоров ли ты, герр Шульце? Или несчастья последних дней съели твой мозг? Ты меня не пугать должен, ты должен всем своим видом показывать, что готов у меня даже отсосать, только бы получить еще сутки!
        Карл засмеялся. Сначала негромко, потом смело, почти во все горло.
        - Ты блефуешь, жабоед! - Шульце быстро наклонился вперед, над столом, не переставая скалиться. От него пахло потом и порохом, и еще - пылью. Морис ненавидел этот запах, слишком он походил на душок тлена, но деваться было некуда, немец был так близко, что можно было рассмотреть даже мелкие волоски, растущие на пористой коже носа. - Блефуешь и думаешь, что способен обмануть меня? Знаешь, в чем между нами разница, Морис? В том, что ты грозишь мне будущим, которого у меня нет. А я рассказываю о будущем, которое у тебя пока есть. Отсосать, говоришь? Здесь, в этой квартире, сидят бойцы - преданные солдаты человека, которому я только что заплатил просто нереальные деньги. Для него и его сброда я - царь и бог, и ненадолго, пусть только на сегодня, но я значу больше, чем Аллах. Как ты думаешь, кто у кого отсосет прямо сейчас, если показать им моего врага - кяфира[144 - Кяфир (неверующий, неверный) - слово, используемое мусульманами для названия всех немусульман, а также мусульман, впавших в неверие.]? Я не боюсь тебя, Морис, потому, что мне больше нечего терять, так что сегодня пришел черед бояться тебе.
Понял? Ты нихера не сойдешь с этой лодки - мы или сдохнем вместе, или вместе выплывем…
        Некоторое время они смотрели друг на друга молча. За дверями бубнили голоса, слышен был звук работающего телевизора. Гудящий кондиционер неровно выдыхал в кухню холод, поскрипывали поворотные жалюзи.
        - Тебе нужны люди? - спросил француз, недобро щурясь. - Я позаботился об этом - вызвал дублирующую команду. Она здесь, в получасе езды. Полностью экипированы, готовы к действию. Остается только их сориентировать. Ты готов?
        - Дублеры? - непритворно удивился Шульце. - Второй европейский легион?
        - Ты думал, что тебе нет замены? Огорчу твое самолюбие - она есть. Так ты готов направить вторую команду по следу?
        - Я должен ее возглавить?
        - Ну, зачем?.. У этой команды уже есть легат, и во втором нет необходимости, - сказал Морис, не в силах скрыть враждебность, сквозящую в каждом произнесенном звуке. - Возьмешь тех, кто у тебя остался, и поработаешь на общее дело. Заодно постараешься исправить ошибку, если сможешь. Теперь пункт два - мое молчание. Докладывать не побегу, но если меня найдут и спросят, как обстоят дела - скажу, как есть. Вранье будет стоить мне не должности, а жизни. Я не готов отдавать за тебя жизнь, Карл.
        - Пункт три?
        - Дать тебе время? - спросил француз.
        - Да.
        - Вот тут промашка! Время - не моя епархия. Насколько я знаю, о продлении срока операции договориться не удалось, и, если мы не закончим всё этой ночью, нам будут противодействовать.
        - Насколько серьезно?
        - Думаю, что очень серьезно. Так серьезно, что мы костей не соберем!
        «Ты! Ты костей не соберешь! - мысленно проорал Морис в лицо этому наглому швабу. - Ты!»
        И тяжело вздохнул.
        - Тогда я всё делаю правильно, - сказал Карл. - Мы выиграем минимум 12 часов, а если повезет - и больше!
        - Да, ну… - ухмыльнулся француз. - И как ты собираешься это сделать?
        - Я собираюсь сделать так, чтобы израильтянам было не до нас…
        - Не понял, - поморщился Морис, хотя догадка уже вспыхнула у него в мозгу. Идея была хороша, но… каким же безумцем надо быть, чтобы надеяться на ее благополучное воплощение! Интересно, какое место выбрал герр Шульце?
        - И не удивительно, мой маленький друг, что ты ничего не понимаешь, - издевательски произнес Вальтер-Карл. - Ты же у нас кабинетный работник, так?
        «Самодовольный шваб, - подумал Морис, изображая неведение. - Это я-то кабинетный работник? Как же такой вот прямой и противный, как кишечная палочка, тип сумел столько лет успешно руководить легионом? И я ему в этом всячески способствовал! Я! Как? Ума не приложу!»
        - Пока я пойду по следам профессора, - продолжил немец, всем своим видом выражая превосходство над собеседником - так огромный кудлатый волкодав поглядывает на йоркширского терьера, которого может проглотить в одно движение, - мои здешние друзья устроят шум в Иерусалиме и Эйлате. Деньги у них теперь есть, евреев они не любят больше, чем мы с тобой, так что мое предложение пришлось им очень даже по душе! Думаю, что «Шин-Бет» ближайшие пару суток будет не до профессора и его проблем.
        Карл торжествующе поглядывая на собеседника, откинулся на стуле, закачался на хлипких ножках, которые, казалось, не выдержат веса массивного тела. Но стул выдержал.
        Француз вспомнил их первую встречу в маленьком парижском бистро - выступивший тогда на лбу испуганного Карла пот, сведенные в напряжении плечи, нервное подергивание щеки и глаза, в которых то и дело вспыхивал страх, ожидание удара и неуверенность. М-да… Как же меняет людей власть и ощущение собственной безнаказанности. Ну, ничего, старичок, ты еще повернешься ко мне спиной! Радуйся, что пока нужен, но нужен ты не вечно… Нужно терпеть твою самонадеянность, твое хамство. Нужно выдержать…
        И Морис выдержал, сохраняя на лице нейтральное выражение, и ничего не сказал. Даже накатившаяся было удушливой волной ярость затихла: ярость - плохой советчик, если грозит опасность, а в голове француза зазвенел тревожный звонок. Это был даже не звонок - завыла сирена тревоги. Уж с чем-чем, а с интуицией у него все обстояло хорошо! Без этого важного качества он превратился бы в покойника уже много лет назад. Интуиция подсказывала, что когда заваривается такая каша, то надо не «держать лицо», а лететь из страны первым же рейсом, причем неважно куда. Мертвому репутация без надобности! Что толку слыть храбрецом посмертно? «Шин-Бет» - не та контора, с которой можно играть в кошки-мышки. Вот это влип! Если не завалят свои - доберутся чужие! Немедленно доложить наверх! Немедленно! Пусть они разбираются, пока не поздно!
        Он смотрел на Карла, стараясь, чтобы даже тень испытываемых эмоций не проскользнула во взгляде. Такие люди, как легат, очень часто действовали чисто интуитивно - работа требовала от них быть чуткими к чужим эмоциям и страху. Эмпату[145 - Эмпатия - способность поставить себя на место другого человека или животного, способность к сопереживанию. Эмпатия также включает способность точно определить эмоциональное состояние другого человека на основе мимических реакций, поступков, жестов и т. д.] легче выжить во враждебной среде, ему комфортнее принимать решения, основываясь не на логике, а на ощущении опасности, бить еще до того, как угроза станет явью.
        - Мой человек, - продолжил Карл, не замечая, что его собеседник слегка закаменел лицом, - сейчас следит за Кацем - мы засекли его по мобильному номеру и отслеживаем перемещения трубки. Сейчас они едут в сторону Иерусалима. Где дублеры?
        - Выехали из Иерусалима на юг и ждут команды, - ответил Морис.
        - Они в моем подчинении?
        - Нет, в моем…
        - Тогда - распоряжайся, мой французский друг, - приказал Шульце, скалясь. - Пусть переходят в моё. Не думаю, что нам поможет посредник! Не стесняйся, звони, и передашь мне трубку.
        - У них есть свой легат, - сказал Морис твердо. - Рекомендую не нажимать чрезмерно.
        - Плевать! Без меня они не успеют ничего сделать! Смирись, малыш, сейчас главный - я, а вовсе не ты!
        В горле Мориса стал жесткий ком, будто бы он пытался сглотнуть жеваную тетрадную страницу, а та застряла между миндалин и не желает двигаться дальше. Он чувствовал, что глаза у него белеют от ненависти, на затылке кожа собирается складками и желчная горечь стекает на язык, но ничего не мог поделать - Карл Шульце был совершенно прав. Без его участия не обойтись, только он мог помочь команде Кларенса найти беглецов. Неужели придется подчиняться? Как же это унизительно - до боли в кишечнике, до зубовного скрипа!
        - Ну, так ты звонишь? - Вальтер-Карл улыбался, и что из того, что это было мало похоже на усмешку, и глаза его выжигали дыры на лице Мориса?
        Он ничего не мог противопоставить легату без легиона. Ничего. Только подчиниться.
        - Кларенс, - сказал француз в микрофон сотового, с трудом процеживая слова сквозь стиснутые зубы. - Я передаю трубку Вальтеру.
        - Это тот неудачник? - спросил Кларенс.
        Он сидел, спрятавшись от все еще горячего закатного солнца за тонированным стеклом минивэна и пил ледяную минералку из запотевшей бутылки.
        - Да.
        - Он что-то выяснил?
        - Да. Так что он ведет этот этап операции…
        Канадец усмехнулся.
        - Конечно, конечно… Нет вопросов. Подчиняюсь. Надеюсь, что у тебя есть еще пара групп в запасе, Морис? Одну он уже угробил.
        - Посмотрим, что будет с твоей, - отозвался в наушнике низкий голос с жестковатым немецким акцентом. - Я - Вальтер. Да исполнится воля Первого!
        - Да исполнится, - поддержал Кларенс. - Я - Кларенс. Слушаю тебя, коллега.
        - Слушаешь? Это хорошо. Сейчас я переведу на тебя звонок. Этот человек - спец по компьютерной и электронной разведке. Хороший спец. Он не в курсе того, кто мы, чем и почему занимаемся. Он получает задание и профессионально его выполняет. Его зовут Хасим.
        Мимо Кларенса по шоссе лился поток машин, спешивших на юг. Автомобилей, едущих на север, было гораздо меньше.
        Тоновые сигналы соединили три сотовых телефона.
        На экране лэптопа, стоявшего перед Хасимом, на карте мерцала красная точка. Она пульсировала неподалеку от линии, обозначавшей шоссе, но все еще не выбралась на нее.
        - Я их вижу, Вальтер, - сообщил араб. - Они только что говорили с кем-то и телефон пока еще с ними. Они в десяти минутах хода от шоссе, даю координаты…
        Кларенс, прижимая трубку к уху, ввел с GPS долготу и широту. Прибор пискнул и выдал фрагмент карты, где работал, посылая сигнал базовым станциям, телефон Якуба Воу.
        - Наш разговор слушает мой хороший друг, - сказал Вальтер не без издёвки в голосе. - Он сейчас задаст тебе несколько вопросов и будет на связи, пока мы не найдем объект. Его зовут…
        - Меня зовут Кларенс, Хасим, - представился канадец, не дожидаясь, пока Вальтер закончит говорить. - Я сейчас на шоссе № 1 и начинаю движение на запад, к перекрестку Бейтха-Арава. IMEI моего телефона 32 451247 255140 9. Записал?
        - Да.
        - Можешь его засечь?
        Два микроавтобуса вырулили с автозаправки и встроились в бегущий мимо поток автомобилей.
        - Попробую, - пискнул Хасим. - В какой сети работают телефоны?
        - Эта трубка - в ORANGE.
        - Ок. Мне нужно время. Продолжайте двигаться на юг.
        - Ты понял, что мне надо? - спросил Кларенс, закрепляя трубку в гнезде «громкой связи».
        Теперь их разговор могли слышать все пассажиры автобуса, в том числе и женщина, сидевшая за рулем минивэна.
        Хасим хмыкнул.
        - Проще простого. Я проведу тебя к ним, как по ниточке. Жди. Перезвоню.
        В трубке пискнуло, но связь не исчезла.
        - Вальтер? - позвал немца Кларенс. - Ты на линии?
        - На линии, - отозвался Шульце.
        - Ты же не хочешь, чтобы все лавры достались мне?
        - Конечно же, нет, - сказал Вальтер, не спуская глаз с Мориса, сидящего напротив него. На его сотовом тоже была включена громкая связь и француз мог участвовать в беседе, если бы захотел. Но он не хотел. На щеках Мориса играли желваки, и выглядел он не очень дружелюбным. А даже совсем наоборот. - Разве я могу допустить, чтобы ты укусил первым?
        - Тогда почему ты всё еще не пытаешься меня опередить?
        - А ты думаешь, у тебя все получится?
        - Я не думаю, я уверен.
        - Я тоже был уверен все эти дни.
        - Ты пытаешься меня предупредить или испугать, коллега?
        - А ты реши сам… И не волнуйся, Кларенс, как же я могу оставить тебя в одиночестве? Я уже еду!
        - Я не обещаю тебя подождать… Что передать профессору?
        - Ничего, коллега! Не надо беспокоиться! Я все скажу ему сам!
        - Спасибо за Хасима, - улыбнулся Кларенс, разглядывая номер, высветившийся на экране сотового. - Как раз он звонит! До встречи, коллега!
        - Обязательно! - сказал Шульце, и отключился.
        - Ну, - процедил Морис, глядя на легата с неприязнью. - Что? Антракт закончен? Твой выход?
        - Почему мой? - спросил Карл, вставая. - Ты думал, что я разрешу тебе уехать? Нет, мой французский друг, мы пойдем вместе до конца! Выход не мой, Морис. Выход наш. Я надеюсь, что стрелять ты не разучился?
        Глава 25
        ИУДЕЯ. 70 ГОД Н. Э.
        КРЕПОСТЬ МЕЦАДА.
        Кровь была повсюду. Трудно было представить, что в тысяче человек может быть столько крови. Теперь запах бойни перекрыл собой все остальные запахи, даже гарь пожара. Казалось, что камни источают терпкий соленый аромат только что пролившейся крови. Тела лежали повсюду: на ступенях синагоги, возле микв, у входа в Западный дворец. На пороге бань было убито несколько десятков человек. Если судить по положению тел, некоторые пытались бежать, но убийцы настигли их у выхода. Рубили и кололи сплеча, трупы были изуродованы, несколько человек были проколоты одним ударом копья, словно рыбы гарпуном. Под ногами у Иегуды захлюпало, стараясь не опускать взгляда и не поскользнуться, он зашёл в баню, и тут его вырвало второй раз.
        Здесь расстались с жизнью сотни человек - воины и члены их семей лежали вперемешку. Трупы громоздились друг на друга так плотно, что дорогие изразцы, покрывавшие пол, были не видны, а стены из расписанного сгукко оказались забрызганы бурыми пятнами на высоту человеческого роста. Смерть порезвилась здесь, но забрала не всех - истекающая кровью человеческая каша все еще стонала и шевелилась. Иегуда прижался к стене, замирая от отвращения. Такого он не видел даже в Ершалаиме, хотя там смерть показала свое лицо во всей красе. Здесь, в царских банях, построенных по образцу римских терм, воины рубили беззащитных детей и женщин, подставлявших тела под удары мечей. Тех, кто не хотел умирать, все равно убивали - Иегуда видел тела без рук: люди пытались прикрыться от ударов гладиусов, но сталь разила наповал.
        Женщина с ребенком (она прикрыла младенца телом) была приколота к стене, да так и осталась висеть на глубоко вошедшем в штукатурку пилуме.
        Мать и дочь, не разомкнувшие объятий, зарубленные одним тяжелым ударом. Старик знал их - это были жена и дочь смешливого Ави, молочника из Галилеи, лысого, как колено, несмотря на небольшой возраст. Сам Ави лежал неподалеку, убитый ударом в горло - в разверстой ране виднелась белая кость позвонка.
        Сначала вооруженные мужчины убивали женщин, стариков и детей, а потом рубили друг друга - беспорядочно, с отчаянной злостью, словно мстили сами себе. Рубили за смерть близких, за поражение, за закончившуюся жизнь, рубили потому, что из ловушки не было выхода. Если бы они дожили до завтрашней атаки «Фрезентиса», то легион недосчитался бы нескольких сотен солдат. Но римлянам уже ничего не грозило, мертвые не могли защищать крепость.
        Мецада пала, только Флавий Сильва еще не знал об этом.
        Стараясь не думать, не чувствовать, не давать воли эмоциям, Иегуда тронулся в глубь парных, выискивая тех, кто еще подавал признаки жизни. Добив молодую женщину с разрубленным виском, пытавшуюся хватать его за ноги, старик заплакал и уже не мог остановиться. Он плакал, колол мечом, изрыгал проклятия на римлян, на Элезара, на самого Яхве, предавшего свой народ на поругание, снова колол. Он был с ног до головы покрыт кровью, которая брызгала на него из ран, плескалась на полу у щиколоток и пахла, пахла, пахла, пахла… Пахла так, что ему казалось, он дышит и плачет ею…
        Он не считал, скольких добил. Многих. В один момент он увидел сквозь пелену слез бен Яира, наблюдающего за ним от входа. Иегуда бросился на него с рычанием зверя, и убил бы, но оскользнулся и рухнул в месиво на полу, а когда нашел в себе силы подняться, Элезара уже не было.
        Он был один. Пылали факелы, оставляя черные пятна на сводах. На лезвии меча дымилась кровь. В бане было тихо - никто не стонал, никто не шевелился. Никто не дышал. Всё было кончено.
        С трудом волоча ноги, старик вышел вон, на воздух, в прохладную ночь Иудейской пустыни. Небо на востоке все еще было темным, но чувствовалось, что рассвет уже близок - ночь катилась на запад, в глубину континента, цепляясь тяжелым брюхом за вершины низких коричневых гор.
        Внезапно рядом с ним возник бен Канвон, вид которого мог испугать даже демонов, но Иегуда не испугался. Он знал, что и сам выглядит не лучше. Вначале он подумал, что бен Канвон пришел убить его по приказу вождя, но гигант лишь приказал ему следовать за ним.
        Элезар и его двенадцать апостолов смерти собрались возле сараев, под навесом, куда сносили битую глиняную утварь. На столе перед вождем лежали черепки, и, обученный письму, Бни Фети царапал на них гвоздем имена.
        - Я решил, что позвать тебя сюда будет правильней, чем убить или сделать вид, что тебя нет, - сказал бен Яир. - Я не стану благодарить - ты сделал то, что приказал нам Бог, в которого ты не веришь. Думаю, что тебе многое простится за это.
        Старик молчал, стоя под враждебными взглядами.
        - Один из нас, - прохрипел бен Яир, - тот, чье имя я вытащу из горшка с черепками, должен будет выбрать себе помощника и вместе с ним убить всех остальных, а потом… Потом он зарежет помощника и заберет все наши грехи, добавив к ним смертный грех самоубийства. Он должен быть самым отважным среди нас. Его жертва будет самой большой, самой тяжелой и неискупимой. Что может быть страшнее, чем ответить перед Яхве за свои и чужие поступки? Чем обречь себя на вечное проклятье? Но, чем больше грех, тем больше честь для героя! Среди нас нет предателей, подобных Маттиаху, не так ли, братья? Тот, кого выберет жребий, исполнит свой долг до самого конца! Все мы уже доказали свою верность Яхве! И даже Иегуда, которого я вначале посчитал трусом и врагом, оказался настоящим зелотом. Он покрыт кровью друзей и соратников, он покрыт кровью евреев, пожелавших остаться свободными, он покрыт славой! Поэтому будет честно, если и старик примет участие в голосовании. Его имя, Бни Фети, напиши на тринадцатом черепке!
        - Это ни к чему, - сказал Иегуда, и, посмотрев бен Яиру в глаза, улыбнулся. - Можешь не тратить слова и время. Жребий не нужен, Элезар. Я бы многое отдал за возможность перерезать тебе горло, а тут она сама идет мне в руки!
        - Иногда, старик, - просипел вождь в ответ, ответив на оскал оскалом, - иметь верного врага лучше, чем иметь хорошего друга. У тебя рука не дрогнет, я знаю… Что ж, не надо жребия…
        Бен Фети пожал плечами, и горшок с черепками полетел в угол.
        - Старик, скажи, кого ты выберешь себе в помощники?
        Иегуда обвел взглядом сикариев и без колебаний ткнул пальцем в лучника Бнаю.
        - Вот его!
        Люди невольно отступили от избранного нести смерть, и вокруг юноши возникло свободное пространство.
        - Интересный выбор, - сказал Элезар. - Похоже, старик, ты знаешь больше, чем говоришь. Обещай, что скажешь мне, почему избрал именно его!
        - Я оставлю тебя напоследок, вождь, - пообещал Иегуда. - Ты всё узнаешь, когда придет время.
        Бен Яир рассмеялся, и смех его скорее напоминал хриплый клекот стервятника-трупоеда, чем нормальный человеческий смех.
        - Иди ко мне, Бная, - приказал Иегуда. - Лук тебе больше не нужен. Дайте ему меч.
        Бен Канвон молча протянул юноше свое оружие.
        - Погоди-ка, - сказал Элезар. - Есть еще один незаконченный вопрос.
        Бен Канвон убрал руку с мечом и Бная замер, так и не получив оружия.
        - Это между мной и Бнаей, - пояснил бен Яир и повернулся к лучнику. - Как звали твою девушку, Бная?
        - Юдифь, - ответил лучник, не отводя взгляда.
        - Ты убил ее?
        - Да, Элезар.
        - А как ты убил ее, брат? - спросил бен Яир, подойдя вплотную к Бнае. - Ты задушил ее?
        - Нет.
        Голос юноши задрожал.
        Иегуда попытался сделать шаг к бен Яиру, но бен Канвон положил руку ему на плечо и укоризненно покачал головой.
        - Зарубил?
        - Нет.
        - Ты заколол ее сикой?
        - Да, вождь, - выдавил из себя юноша. - Я заколол ее.
        - И ее брата?
        - Да, и ее брата…
        - А как ты это сделал? - спросил Элезар, всматриваясь в лицо Бнаи, словно видел его в первый раз. - Ты ударил ее под подбородок? В затылок? В сердце?
        - Ты же видел их тела, Элезар.
        - Да, я видел их тела среди многих других тел. Но Цаида видел другое…
        Элезар приблизил свое лицо вплотную к лицу лучника, так, что их лбы едва не прикасались.
        - Цаида видел вас на нижнем ярусе Северного дворца.
        - Да, вождь, я был там со своей невестой, мы прощались…
        - Прощались?
        - Да, Элезар…
        - Ну, тогда в этом нет ничего страшного, правда, Цаида?
        Он повернулся к разведчику, стоящему неподалеку.
        - Ты же, наверное, ошибся, когда видел, что наш брат Бная и его девушка куда-то исчезли? А мальчишка Шломо ждал их один?
        - Наверное, я ошибся, Элезар, - сказал Цаида и осклабился. - Немудрено ошибиться в такую ночь. И слух меня подвел - мне показалось, что Бная приказывает своей невесте притвориться мертвой. Вот я думаю, вождь, а не случилось ли большой ошибки? Может быть, я вообще видел не его?
        - Прости, Бная, - бен Яир снова повернулся к юноше, - но с тех, кого я приблизил, особый спрос. Останься здесь, нам надо будет вместе кое-что проверить…
        Он ударил лучника в висок, коротко, без замаха, но не лезвием кинжала, а выступающей из зажатого кулака рукоятью. Ударил не наповал, расчетливо, чтобы оглушить.
        Бная рухнул под ноги бен Яира, словно оброненный мешок с поклажей. Сначала о камни глухо стукнул красивый, богато украшенный нагрудник, с которым лучник не расставался, а потом кудрявая голова.
        - Он подождет здесь, - сказал бен Яир Иегуде. - А я помогу тебе, старик. Прости, но я не могу одобрить твой выбор…
        Бен Канвон снял руку с плеча старика и шагнул в сторону, давая Иегуде свободу движений.
        - Настал час, - просипел Элезар, оглядывая оставшихся в живых соратников. - Всё поджечь. Каждый дом, дворцы, синагогу, бани… Склады не трогать. Пусть они видят, что мы не испытывали голода и жажды!
        Дозорные римлян, стоящие на скалах, нависающих над Меца-дой, увидели, как далеко внизу рассыпались, разбежались огни - будто бы светляки разлетелись по плато, и тут же в разных уголках крепости вспыхнуло пламя. Это были не костры, не уголья умирающего пожара - зарево охватило почти все постройки одновременно. Это был пожар.
        Через десять минут в палатку прокуратора осторожно вошел адъютант. Сильва спал, но тут же проснулся и посмотрел на помощника тяжелым взглядом, не поднимаясь с походной кровати.
        - В крепости пожар, - доложил адъютант. - Горит сильно. Я решил разбудить.
        - Пусть горит, - сказал Сильва и закрыл глаза, снова проваливаясь в сон. - Разбудишь меня через четверть часа.
        Адъютант кивнул и вышел прочь. Над вершиной горы бушевало пламя - громадный костер лизал небеса, и звезды над крепостью бледнели и исчезали на глазах, не дождавшись рассвета.
        Глава 26
        ИЗРАИЛЬ. ОКРЕСТНОСТИ ШОССЕ 90 НЕПОДАЛЕКУ ОТ МЕРТВОГО МОРЯ.
        НАШИ ДНИ.
        Синяя «Тойота» как раз выворачивала на шоссе - пыльная грунтовка осталась позади. Пикап легко преодолел несколько рытвин, выбрался на асфальт и, притормозив перед знаком «стоп», выехал на дорогу в северном направлении. Возрастной дизель пыхтел, но тащил почти двухтонный грузовичок достаточно бодро, раздражая водителя и пассажиров пикапа разве что монотонным бух-тением из-под капота.
        - И куда теперь? - спросила Арин. - В Университет?
        Профессор покачал головой.
        - Вряд ли нам помогут в Университете, а вот людей под удар подставим.
        - В полицию? - предположил Валентин.
        - Ну, уж нет… Только не в полицию… Пока, во всяком случае…
        Дядя пристроился в хвост двухэтажному туристическому автобусу, уверенно набиравшему ход.
        - Тогда зачем нам большой город? - Арин достала из бардачка карту. - Не лучше было бы забиться в какую-нибудь нору? Например, в пещеру в пустыне? И сидеть там, пока все не затихнет?
        - Хорошая идея, - поднял мохнатые брови Кац, - если вспомнить, как безопасно и весело мы развлекались в пустыне последние два дня. Это как раз место, где я не хотел бы прятаться, потому что найти там человека гораздо проще, чем в городе. А когда нашел, хоть на ленточки нарезай - никаких свидетелей. Раз - и концы… - он задумался, - …под камень! Думаю, что нас и будут пытаться загнать в безлюдье. А мы будем всячески сопротивляться.
        Рувим снова попробовал набрать мобильный номер сестры и прижал трубку к уху. Никто не ответил, и профессор выругался вполголоса. По-русски, естественно.
        - Скажу вам честно, ребятишки, - произнес он громко, чтобы перекрыть урчание мотора. - Так меня не гоняли уже лет двадцать, если не больше. Чувствую себя котом в собачей будке, и придумать что-то эффективное пока не могу, уж простите. Когда знаешь, кто друг, кто враг - намного проще. А когда кто-то неизвестный загоняет генерала авиации за Голанские высоты - это уже игра без правил. Мне что, напрямую премьеру позвонить?
        - А ты можешь? - спросил Валентин совершенно без иронии. Звонок премьер-министру государства уже не казался ему чем-то невероятным.
        - Был бы со мной мой телефон, - сказал Рувим, и в сердцах треснул кулаком по рулю пикапа. - Идиотизм какой-то! У меня в ноутбуке есть копия записной книжки, куча адресов, нужных телефонов, и сколько раз мне предлагали аспиранты сделать удаленный доступ к рабочему столу, но все было не до того! Проклятая лень! Да нас бы сейчас половина армии прикрывала и танковый дивизион…
        - Одному тат-алуфу мы все-таки дозвонились… - напомнила Арин, и профессор как-то сразу умолк, оборвав тираду на высокой возмущенной ноте. Остается надеяться, - продолжила девушка, - что нам все-таки помогут. Если не генерал Меламед, то его адъютант…
        - Хотелось бы верить, - сказал дядя, уже без особого напора. Чувствовалось, что старику оптимизма не занимать, но больно нехорошо складывалась ситуация. - Очень бы хотелось. Потому что, если не верить, то становится совсем кисло, гораздо кислее, чем я бы мог предположить. Есть плюсы - мы живы, у нас есть машина и деньги, есть оружие и силы им воспользоваться. Но есть и минусы… Первый и главный - никто из нас не понимает, откуда направляются удары, а ведь нет ничего хуже, чем иметь дело с противником, которого совершенно не знаешь! Второй, тоже существенный - мы не знаем, к кому можем безбоязненно обратиться за помощью. И третий - противник, кем бы он не оказался, во много раз сильнее нас и совершенно непредсказуем. Бывали хуже времена… - процитировал он на русском.

* * *
        Хасим посмотрел на две мерцающие точки, двигающиеся на экране его ноутбука друг навстречу другу, и в возбуждении несколько раз потянул себя за кончик носа. Когда его одолевали эмоции, он практически не контролировал мимику и движения - лицо становилось подвижным, словно под пористой смуглой кожей перекатывались шарики ртути, он то и дело подергивал себя за мочки ушей, за нос, брови, крутил что-то в пальцах. Ладони его обильно потели, Хасим вытирал их о брюки, отчего по хлопку штанин ползли влажные жирноватые разводы.
        Хасим не видел за мигающими на дисплее огоньками живых людей, которых мог обречь на смерть или мучения - он всего лишь с блеском решал техническую задачу. Микрочипы, стоящие в двух телефонных трубках, обменивались сигналами с ближайшими базовыми станциями, посылая импульсы через каждые пять секунд, эту цифровую метку улавливали как минимум три соты и направляли сигнал в ответ - таким образом абонент все время оставался в Сети, переходя из зоны действия одного передатчика в зону действия следующего.
        Программа, стоявшая в ноутбуке Хасима, не только перехватывала сигналы от базовых станций оператора, но и, вычислив приблизительное нахождение источника запроса методом триангуляции, накладывала полученные координаты на карту района. Зная IMEI телефона, Хасим мог с точностью до нескольких десятков метров определять его местоположение в режиме реального времени, как в городе, в районах плотной застройки, так и на открытой местности, до тех пор, пока трубка была в сети. Точность зависела от многих факторов - от количества станций, «видящих» абонента, от силы сигнала, зарядки батарей и даже от материалов, использовавшихся при строительстве - если телефон в какой-то момент находился в доме. Металлические корпуса автомобилей на силу сигнала практически не влияли, программа перехвата и обработки работала безупречно, и Хасим с удовлетворением наблюдал, как красные точки, ползущие одна по шоссе № 1, а другая по шоссе № 90, приближаются друг к другу.
        Точка, ползущая с юга, обозначала старый пикап «Тойота». Та, которая двигалась с северо-запада - два минивэна с логотипами охранного агентства…

* * *
        - Приготовить оружие, - приказал Кларенс в микрофон уоки-токи.
        Сзади него, в полумраке затонированых машин, зашуршала грубая ткань сумок, взвизгнули молнии и кровожадно, хищно залязгал оружейный металл. Стволы скользили по направляющим, щелкали затворы, становились в пазы газоотводные механизмы, клацали присоединяемые магазины - казалось, что внутри минивэнов заворочались трансформеры, готовые броситься в схватку через несколько минут.
        «Интересно, - подумал канадец, - что же из себя представляют эти археологи, если Морис приказал мне приготовиться по «красному» коду? Мы что, будем сражаться с армейским подразделением?» Он улыбнулся.
        Все-таки удивительно, как пугают людей чужие неудачи! Стоило проколоться этому наглецу Вальтеру, и вот уже Легион готов распылить полстраны, чтобы достать профессора с его свитой! Кадровый вопрос, несомненно. Поручили бы ему ликвидацию неуловимого Каца с самого начала - уже забыли бы о том, что профессор когда-то существовал. Красный код! Для кого? Для старика и двух штатских? Даже не смешно! Но приказ есть приказ!
        Кларенс оглянулся.
        Стволы собраны. В салоне микроавтобуса явственно пахло ружейным маслом - канадец обожал этот запах с самого детства.
        Так пахли руки отца, когда они готовили ружья к охоте. У маленького Кларенса был собственный карабин 22-го калибра и дробовая двустволка 16-го. Отец с самого детства доверял сыну оружие, и сын никогда не подводил родителя. Оружие стало для Кларенса профессиональным инструментом, средством заработка, и он до сих пор по детской привычке не любил все эти пушечные жерла с огромными патронами и многограммовыми пулями, напоминающими снаряды, предпочитая всему длинноствольные пистолеты 22-го калибра, которыми владел с потрясающим мастерством.
        Большой калибр предпочтителен там, где нужен останавливающий эффект от тяжелого боеприпаса. В бизнесе канадца нужна была точность и минимум шума - высокоскоростные патроны 22-го калибра обеспечивали и то, и другое. С иронией посмотрев на шотган в руках одного из своих бойцов, Кларенс достал из аккуратного чемоданчика Walther Р22 с пятидюймовым стволом и дослал патрон в патронник - из этого несерьезного с виду пистолетика канадец всаживал все десять пуль в монету два евро с расстояния в 50 метров. Любители больших калибров - welcome! Просим повторить!
        Кларенс улыбнулся. Идеальное оружие для тех, кто не любит шума и старается быть максимально эффективным! Coup de grace[146 - Удар милосердия (фр.) - удар, при котором смертельно или тяжело раненного и уже не оказывающего сопротивления противника добивали, чтобы прекратить его мучения.]! Что толку надевать тяжелый жилет, если легкая пуля направлена в незащищенный висок или в глаз? Или в шею - туда, где проходят артерии? Оружие настоящих профессионалов поражает точечно, бьет мгновенно и наповал! Ничего лишнего, профессор и испугаться не успеет!
        - Группа два, как дела?
        Рация пискнула.
        - Готовы, шеф.
        - По моей команде блокируете машину объектов. Водители остаются за рулем, моторы не глушить. Стрелять на поражение, без сигнала. Леон и Медвежонок - обыскиваете трупы и машину. Лима и Дымок - термические заряды и бензин на вас. Все понятно?
        - Да.
        - Отход по обычной схеме, как объяснял. Всё отработанное оружие, перчатки, мобильные телефоны оставляете внутри машин, Лима и Дымок - вы поджигаете микроавтобусы. По моей команде перед акцией - маски на лица, господа и дамы. Все, включая водителей и пассажиров на переднем сиденье. Работаем на шоссе, у всех на глазах - мне не нужны случайные фотографии с места происшествия! Всё понятно?
        - Да… - выдохнули сзади него.
        - Да… - отозвался уоки-токи.
        Отличная команда, подумал Кларенс. Все случится быстро. Как могут трое штатских противостоять группе профессионалов? Да никак! Легкая добыча, легкие деньги…
        Минивэны двигались в общем потоке, не нарушая ни ритма движения, ни правил. За темными стеклами сидели люди с обычными, спокойными лицами - так могли бы выглядеть и обыкновенные туристы, едущие в Эйлат или на водопады Давида, но в руках у туристов вряд ли были бы автоматы и штурмовые ружья.
        Две красных точки на экране ноутбука Хасима разделяло несколько сантиметров.
        Между микроавтобусами с группой Кларенса и пикапом с беглецами было чуть больше десяти километров.
        Араб выдернул из брови очередной волосок и защелкал компьютерной мышью.
        На экране возникла третья точка, которая тоже двигалась в юго-западном направлении.
        Джип, в котором находились остатки легиона Карла-Вальтера и Морис, покинул Иерусалим и отставал от минивэнов всего лишь на два с небольшим километра - от двух до пяти минут езды, в зависимости от плотности движения.
        Глава 27
        ИУДЕЯ. 70 ГОД Н. Э.
        КРЕПОСТЬ МЕЦАДА.
        Наверху было светло, как днем, - можно было рассмотреть каждый камушек, каждую каплю пота на лицах поджигателей.
        Они снова собрались возле вождя - разгоряченные, грязные и сосредоточенные. Такими закрытыми, устремленными вовнутрь люди становятся, когда им нечего терять, когда все земные дела уже сделаны.
        Бная все так же лежал на земле без сознания, неловко подвернув руку во время падения. На него не обращали внимания - теперь в свете пожара стало видно, что вокруг десятки тел, и бывший товарищ стал одним из них.
        - Я начну, - то ли спросил, то ли сообщил бен Яир Иегуде. Похоже было, что мнение старика его не интересует вовсе.
        Потом Элезар подошел к бен Кан-вону, и они обнялись.
        Бен Яир выглядел хрупким в сравнении с гигантом-телохранителем, хотя не отличался изящным сложением - просто рядом с бен Канвоном мало какой мужчина мог не показаться подростком. Ни один, ни второй не произнесли ни слова. Великан молча опустился на колени, склонил голову, а Элезар, поставив меч острием вниз над его плечом, замешкался на мгновение, закрыл глаза и, вскрикнув, словно это в него входило железо, резко вогнал клинок в промежуток между шеей и ключицей друга. Оба замерли, потом бен Яир отступил, не выпуская рукояти гладиуса, лезвие с шорохом выскользнуло из раны, и вверх ударила струя крови. Лишенное опоры тело покачнулось, и гроза врагов, отважный и безжалостный бен Канвон упал на камни лицом.
        Бен Канвон
        Бен Яир остался стоять, опустив клинок вниз, с плотно закрытыми глазами.
        - Теперь ты, старик, - прохрипел он. - Твоя очередь…
        Руки обычно помнят то, что их хозяин давно забыл.
        Иегуда сноровисто зарезал ставшего на колени Гриду, легко сунув стальное жало в нужное место - между шеей и ключицей. Грида умер мгновенно и безболезненно, еще не успев понять, что для него все уже кончилось. Это был римский способ быстрой смерти - лезвие меча, направленное под небольшим углом вниз, наверняка пробивало сердце.
        Следующий - им оказался Цифон - опустился на колени перед Элезаром.
        Потом настала очередь грамотея Бни Фети - его убил Иегуда.
        Пращник Йоав попытался в последний момент схватить бен Яира за руку, но не смог остановить клинка. Просто удар получился медленным - вождь с силой приналег на рукоять меча, и лезвие, скрежетнув по кости, исчезло в плоти. По мере того, как железо входило глубже и глубже, грузный Йоав открывал рот все шире, будто хотел крикнуть. Но так и не крикнул - из разинутого рта хлынула кровь, и тело грянулось о землю.
        Это напоминало странную дуэль, смертельную схватку, в которой два заклятых врага, вместо того, чтобы убить друг друга, убивали других людей. Удар, ответный удар… И еще двое пали бездыханными. Снова обмен ударами…
        Теперь они стояли друг напротив друга - оба забрызганные чужой кровью, с горящими яростью глазами. Откладывать единоборство дальше было невозможно. Один из них должен был умереть сейчас. Немедленно.
        Иегуда снова встретился взглядом с бен Яиром. Глаз старика дергался вместе с углом рта. Подняв руку с оружием, он утер со лба выступившую испарину, лезвие сверкнуло, с его острия скатилась темная гладкая капля и упала в густеющую лужицу на камнях. Элезар оскалился. При свете дня он не мог похвастаться здоровыми зубами, но теперь в черном провале рта сверкнули белые клыки хищника.
        Под ногами у него заворочался приходящий в себя Бная, и бен Яир, ухватив юношу за волосы, легко вздернул его вверх.
        - Еще не все, старик! - крикнул он, и его хриплый рев перекрыл треск бушующего пламени. - Еще не время! Осталось одно дело. И его надо закончить!
        Бная рванулся прочь, оставляя в кулаке у бен Яира клок волос, повернулся вокруг оси, взмахивая рукой с невесть откуда взявшейся сикой…
        Если бы не нагрудник из воловьей кожи, то удар лучника вскрыл бы бен Яиру живот. А так лезвие, скользнув, распороло бедро и отлетело, звякая по камням.
        Лучник побежал.
        Это трудно было назвать бегом - видимо, удар в висок повредил что-то у Бнаи в голове, и он ковылял в сторону Северного дворца неловко, боком, как краб по берегу.
        Бен Яир присел, зажимая глубокий разрез, но тут же выпрямился, держа в руке оброненные юношей лук и колчан. Еще секунда - и он бросился в погоню, припадая на поврежденную ногу, но практически не потеряв в скорости.
        Иегуда тоже побежал, и колени, которые только что были готовы подломиться, все же удержали его - только было очень и очень больно. И непонятно, что больше болело - разорванное горем сердце или изъеденные старостью ноги.
        Вслед за Бнаи и Элезаром старик, прикрываясь руками от огненных вихрей, пытавшихся пожечь его волосы, проковылял сквозь охваченные пламенем караульные помещения и вступил на территорию дворца Ирода, которая теперь напоминала бойню. Лестницы, анфиладой спускавшиеся вниз, к средней площадке, были завалены мертвыми телами. Их было много, никак не меньше трех сотен, таких же изуродованных, изрубленных, как и те, что Иегуда обнаружил в банях.
        Идти по ступеням было тяжело, бежать - невозможно. Старик несколько раз упал, поскользнувшись в крови, больно ударился, но меча из рук не выпустил. Несколько раз ему попадались раненые, бьющиеся в агонии, но он не успевал осуществить милосердие - впереди прыгала спина бегущего Элезара, а он был вполовину моложе, сильнее, ловчее и даже раненым двигался споро.
        Иегуда чувствовал, что отстает, но ковылять быстрее было выше его сил. Любое падение могло оказаться последним: старость - неважный помощник в ратных делах.
        Несмотря на гул пламени, он расслышал, что Бная на бегу выкрикивает имя подруги с таким отчаяньем, которое возможно только, если человек по-настоящему любит и до смерти боится потерять.
        - Юдифь! Юдифь!
        Потом что-то неразборчивое проорал бен Яир.
        Сзади Иегуды с грохотом обрушилась часть охваченной огнем крыши, и старик буквально кубарем выкатился на лестницу, спускавшуюся к нижней башне. Теперь впереди можно было разглядеть не только Бнаю и бен Яира, а еще два силуэта, бегущие рядом с лучником с двух сторон.
        В этой анфиладе пожар только набирал силу, поднимаясь вверх с самого нижнего яруса Северного дворца. Беглецы летели навстречу пламени, которым были охвачены двустворчатые двери, ведущие в нижнюю башню. Пути назад не было - огонь охватил верх галереи, а рухнувшая крыша, едва не придавившая Иегуду минуту назад, перекрыла единственную дорогу к отступлению.
        Еще пять лет назад бег вниз по ступеням показался бы старику прогулкой, но сейчас он боялся, что сердце лопнет на ходу. Он не дышал - он сипел, как загнанная скаковая лошадь, боль выворачивала колени, а расстояние между ним и бен Яиром все увеличивалось. В какой-то момент он вообще перестал видеть беглецов, потом в огне исчез и бен Яир…
        Кряхтя и отплевываясь желчью, Иегуда вывалился сквозь пылающие двери на площадку нижней башни, сбил рукой пламя с затлевшей полы кетонета и остановился, не в силах сделать и шага. Саднил бок, набитый тяжелым письменным прибором, цилиндр с гви-лем растер кожу на бедре, перед глазами плыли цветные круги, но Иегуда заставил себя двигаться дальше, несмотря на то, что желание было одно - лечь тут же на холодный изразцовый пол и умереть. Шаг… Еще шаг… Третий…
        - Ну, вот… - хрип Элезара встретил его, как только он шагнул на площадку перед балюстрадой. - Теперь все в сборе…
        Трое беглецов жались к ограждению, за которым уже начинала сереть Иудейская пустыня. Говорили, что именно эта площадка была любимым местом самого Ирода в те дни, когда он посещал свое детище - неприступную Мецаду. В часы вечерней прохлады или в тихие предрассветные часы царь Иудеи сидел на краю площадки и смотрел на то, как Асфальтовое озеро расцвечивается яркими красками, как бегут по скалам розовые тени и скользит по глянцу воды лодка перевозчика.
        Сегодня здесь лежали мертвые тела, хлопьями летал пепел от сгоревших занавесей, и пламя пожирало старую мебель, помнившую тяжесть великого царя.
        Бнаю поддерживали двое - теперь Иегуда мог рассмотреть их хорошо - совсем юная девушка с огромными, в пол-лица, глазами, сверкающими даже в темноте, и невысокий мальчишка с тонкими чертами лица, перепуганный до безрассудной смелости. Деваться им троим было некуда, за балюстрадой начиналась пропасть в несколько сотен локтей глубиной, на дне которой горели квадраты разбитых римлянами лагерей.
        Лагеря уже не спали и, хотя к Левку для штурма выдвинулся только лишь Десятый «Сокрушительный» легион, остальные тоже не бездельничали - готовились поддержать атакующие силы. На западной стороне крепости все кипело - осадная башня заполнилась людьми, колонны выстроились в боевые порядки, а стрелки стали к снаряженным «скорпионам». Все было готово к последней атаке: и оружие, и дух. Флавий Сильва уже занял свое место на правом фланге «Фрезентиса» - он был облачен в расписанный золотом нагрудник, шлем с красным плюмажем, на плечах красовался белый с алым плащ. Гладко выбритое лицо выглядело сурово, и эту мужественную суровость не портили ни шрам, ни чуть опущенное веко и брезгливый перекос узких губ.
        Легионеры встретили прокуратора радостными криками и тут же сомкнули вокруг военачальника алые щиты. Над боевым порядком взмыли легионные орлы, ударили в ритме ровного шага маршировочные барабаны, и первые когорты двинулись вверх по склону. Внутри башни, которую солдаты резво катили впереди строя, тоже били барабаны. В полном соответствии с римским порядком и с заданным ритмом из-за горизонта начало подъем солнце.
        - Отпусти их, - сказал Иегуда, стараясь переместиться так, чтобы занять позицию между бен Яиром и беглецами. - Зачем тебе их жизни, Элезар? Их смерть ничего не добавит и ничего не убавит. Все уже сделано! Смотри вокруг - это то, чего ты хотел? Если они могут спрятаться, если они могут спастись - разреши им уйти! И люди узнают не только о том, что ты был жесток, но и о том, что ты умел быть милосердным…
        В руках у бен Яира был лук Бнаи, стрела лежала на полунатяну-той тетиве.
        - Не подходи ближе, старик, - предупредил он, нацеливая наконечник в грудь Иегуде. - За тобой должок, помнишь? Ты дал клятву, что возьмешь на себя грех…
        Он коротко рассмеялся, но глаза его не улыбались, они смотрели бесстрастно, ясно, с небольшим прищуром, рассчитывая расстояние до цели, опасность, которую каждый из противников представляет, и траекторию возможного выстрела.
        - Ты же блюдешь клятвы, да, старик? Или вместе с верой ты потерял и уважение к слову?
        Как ни странно, Иегуда улыбнулся в ответ. Его глаза тоже не смеялись, выполняя ту же работу, что и взгляд сикария.
        - Клятву мы даем не Богу, а людям, - возразил он. - Но кто знает, перед кем нам в результате придется отвечать? Не волнуйся, мой заклятый друг! Я убью тебя, как и обещал.
        Первые лучи солнца облили вершины гор, вырастающих из Асфальтового озера, ровный свет залил площадку нижней башни, и пространство приобрело объем - родились тени.
        Свет, появившийся за спиной, дал Бнае надежду на то, что солнце ослепило противника, и он бросился на Элезара, безрассудно, отчаянно, выставив вперед руку с кинжалом. Но расстояние между ними было слишком велико, и к тому же оглушенный лучник потерял способность двигаться стремительно.
        Бен Яир был старше, но он был мощнее и опытнее, и хотя Бная лучше владел луком, а Элезар - мечом, для того, чтобы попасть в человека с расстояния в два десятка локтей, вовсе не надо быть слишком уж хорошим стрелком. Бен Яир успел и прицелиться, и выстрелить, еще до того, как юноша преодолел половину пути. Тренькнула тетива, и Бная покатился по плитке, схватившись за стрелу, пронзившую пах.
        Иегуда шагнул к бен Яиру, но наконечник следующей стрелы уже смотрел ему в грудь.
        Старик замер.
        - Если бы ты был без доспехов, - сказал Элезар, обращаясь к раненому юноше, но не отводя взгляда от Иегуды, - я бы убил тебя сразу. А так - придется помучиться…
        Юдифь попыталась положить голову возлюбленного на колени, но не смогла - боль сворачивала Бнаю в кольцо, перекошенное лицо посинело, на лбу вздулись жилы толщиной с палец ребенка. Он зажимал ладонями низ живота и из-под пальцев брызгала кровь, смешанная с мочой. Маленький Шломо упал на колени рядом с сестрой, тело его била крупная, похожая на судороги, дрожь.
        Между бен Яиром и Иегудой были те же двадцать локтей. Нечего было и думать о том, чтобы одним прыжком преодолеть такое расстояние - если ничего не получилось у молодого Бнаи, то у разменявшего восьмой десяток старика шансов не было совсем. Он никак не мог помешать Элезару расправиться с беглецами… Но… Все-таки можно было попытаться!
        Иегуда двинулся по дуге к колоннам, замыкавшим балюстраду, обходя бен Яира так, чтобы в результате оказаться между ним и беглецами. Ситуация была безвыходная. Рана Бнаи не давала ему никакой надежды на спасение - Иегуда повидал на своем веку много ранений. Выжить после такой было бы чудом, а чудеса во все года случались редко. Юноша все еще пытался подняться, но мужество не могло вернуть ему силы, истекающие прочь из пробитого тела. Девушка и ее брат были для Элезара легкими мишенями, последними живыми препятствиями между ним и завершением его планов.
        Иегуда увидел, как напрягается правая рука бен Яира и изгибается еще больше лук, как наконечник стрелы, заботливо наточенный самим Бнаей, практически касается оплетки, и с криком бросился вперед, надеясь (глупо, конечно, но что поделаешь!), что Элезар сменит прицел.
        Но Элезар прицела не сменил. Времени с избытком хватало на все.
        Стрела, пущенная твердой рукой воина, ударила Шломо в висок, пробила кудрявую мальчишескую голову насквозь и вошла в грудь Юдифь, пригвоздив брата к сестре. Девушка не закричала - охнула, зато Бная закричал. В его крике было столько отчаяния, что если бы Иегуде было суждено прожить еще тысячу лет, он бы слышал этот вопль в ночных кошмарах до самой смерти.
        Элезар отшвырнул лук в сторону и встретил Иегуду ловкой подсечкой. Старик потерял равновесие, попытался в падении достать бен Яира мечом, но промахнулся - лезвие просвистело на расстоянии в ладонь от шеи сикария. Иегуда упал, но почти не ушибся - он рухнул на мертвое тело, лежащее в стороне. Правда, его попытка вскочить вызвала у Элезара смех. Иегуде казалось, что он двигается быстро, на самом же деле поднимался старик с трудом, но меча из рук не выпустил.
        Элезар же свой гладиус из ножен и не доставал.
        - Ты не успел старик, - сказал он, улыбаясь. - А я успел. Предатели наказаны. Римляне не получат ничего, кроме наших мертвых тел. Все случилось так, как я задумал.
        Они стояли друг против друга, на расстоянии клинка.
        - Ты спросишь меня, старик, хотел ли я этого?
        - Я ни о чем тебя не спрошу, Элезар, - выдавил Иегуда, стараясь успокоить сбитое дыхание. Слова выговаривались частями, прерывались короткими мучительными сипами. - Зачем мне твои оправдания? Я лишь хочу исполнить данное обещание!
        Элезар легко увернулся от клинка, но не стал снова толкать старика, просто шагнул в сторону.
        - Что стоит твоя вера, старик, если ради нее ты не способен на жертву? На настоящую жертву!
        - Ты сегодня пожертвовал не тысячью человек, Элезар. Ты убил сотни колен израилевых, которым теперь не суждено родиться. Если бы ты оставил в живых только этих троих, если бы им удалось спрятаться и выжить, то сколько бы мудрецов и героев вышло из их чресл и чресл их потомков?
        Еще один неудачный удар вспорол воздух. Иегуда с трудом удержал равновесие, клинок звякнул о плитки пола.
        - В их жилах текла бы кровь предателей и трусов! - крикнул Элезар. - Кому нужен такой народ?
        - А разве ты не трус? - спросил старик, ухмыляясь. - Ты толкнул на смерть своих братьев и сестер, ты убил тех, кто не хотел умирать, ты нарушил законы Моисеевы, волю Яхве и все человеческие законы! И сейчас трусливо хочешь умереть от моей руки, чтобы я, старик, взял на себя все, что ты сделал? Все твои грехи? Так кто из нас смел? Я, который беру на себя то, что не совершал? Или ты? Который и в смерти прячется за спиной старика?
        Элезар взревел, его меч сверкнул на солнце, и Иегуда чудом отразил тяжелый рубящий удар гладиусом. Рука загудела от плеча до кисти, но старик ударил в ответ, вложив во взмах всю оставшуюся силу. Удар пробил защиту Элезара, но клинок лишь скользнул по нагруднику, не причинив вреда бен Яиру, зато направленный вниз меч сикария на треть вошел в живот Иегуды.
        Было совсем не больно, только вокруг раны разлился холод и почему-то онемела правая щека. Меч, выпав из руки старика, звонко ударил о камень пола.
        Лицо бен Яира находилось совсем близко: пылающие гневом глаза, перекошенный рот, засохшая кровь на коже щек и на седых волосах. Во взгляде сикария расцвело торжество, но Иегуда не оставил Эле-зару времени для триумфа. Тот, кто учил Иегуду более полувека назад, делал свою работу хорошо. Любой из тех, кто прошел школу Шимона, умел одинаково владеть обеими руками, и сын банкира, образованный и нежный мальчик Иегуда, не стал исключением. Жало сики скользнуло из складок кетонета и вошло под подбородок Элезару бен Яиру, пробив язык, нёбо и мозг.
        Он умер, так и не поняв, кто и чем его убил.
        Рана в брюшине почти не кровила, хотя внутри у Иегуды что-то хлюпало и плескалось. Было тяжело переставлять ноги, но он сделал над собой усилие и дошел до все еще живого Бнаи.
        - Прости, - сказал старик. - Я не смог помешать.
        Юдифь так и сидела, опершись на балюстраду, прижимая к груди голову мертвого брата с торчащим из виска оперением стрелы. Глаза ее были полуоткрыты, из угла рта по шее бежала тонкая алая струйка. Иегуда защипнул ей веки негнущимися пальцами.
        - Там, - прохрипел Бнаи, - там за балюстрадой - мина. Очень старая. Я нашел ее. Надо перелезть и повиснуть… Хотел спасти…
        Он замычал и засучил ногами в натекшей под него луже.
        - Ребенок… Должен был… Не смог…
        Он замолчал, а потом сказал неожиданно четко:
        - Спасибо, что убил его. Мне больно, аба… Очень больно. Не могу терпеть. Я прошу тебя, добей…
        Иегуда посмотрел ему в глаза и кивнул.
        Сверху донесся рев и барабанный грохот - «Фрезентис» ворвался в Мецаду, вопя в тысячи глоток: «Десятый!» и «Слава Цезарю!».
        Прокуратор Иудеи Флавий Луций Сильва сдержал свое слово. Крепость пала под ударами его легионов, в Иудейской войне, долгой и кровавой, наступал перерыв.
        Он стоял на вершине еврейской твердыни, прикрывая рот и нос платком, смоченным в уксусе. Прокуратор был привычен к запахам войны, но тут так несло жареным человеческим мясом…
        Ни одного убитого при штурме, ни одного выстрела, ни одного брошенного камня. Можно было сразу догадаться, что происходит! Эти безумцы повторили то, что сделали в Иотапате и Гамале. Убили самих себя и испортили прокуратору все удовольствие. Разве можно назвать победой захват кладбища? Никого живого! Только трупы! Трупы! Трупы! Трупы и огонь!
        Глава 28
        ИТАЛИЯ. ВЕНЕЦИЯ. СЕНТЯБРЬ 2008.
        Чезаре выглядел испуганным. Более того, он выглядел почти безумным. Немыслимая широкополая шляпа из соломки с разлохмаченными неопрятными краями, закрывавшая пол-лица не могла скрыть покрасневшие воспаленные глаза и бегающий взгляд. Казалось, профессор Каприо не может сфокусировать внимание на чем-нибудь одном, а все ищет и ищет, за что бы зацепиться размытым взором. Линзы очков были грязными, захватанными, рубашка застиранной, некогда светлые брюки из дорогой льняной ткани все в пятнах. Картина получалась неутешительная, глядеть на Чезаре такого - постаревшего, опустившегося, растерянного - было очень больно. Всегда неприятно наблюдать, как жизнь кого-то пережевывает, а уж когда по наклонной катится совершенно безобидный, талантливый и немало натерпевшийся человек… Что тут говорить!
        Рувим знал профессора не первый год. При всех странностях, свойственных людям творческих профессий, Каприо был далек от сумасшествия, как горячо любимая им история - от американского футбола. Все потрясения итальянец переносил стоически, все более и более погружаясь в пахнущий пылью, старой кожей и деревом мир древних архивов и библиотек. Конечно, как все зацикленные на предмете познания ученые, Каприо со стороны выглядел странновато. Но безумие?.. Нет, нет и еще раз нет! Ничего подобного в поведении Чезаре профессор Кац не замечал.
        Их последняя встреча на Патмосе была чрезвычайно конструктивной, Каприо даже настоял на том, чтобы работа Рувима по переводу писем Иосифа Флавия была оплачена, и спустя месяца три, после того, как Кац отослал файлы на почту коллеги, на его домашний адрес пришел конверт с чеком. Сумма оказалась не то чтобы внушительная, но как повод для радости вполне годилась.
        Когда за следующие три месяца Рувим не получил от Чезаре ни одной весточки, он не удивился. Ученые, работающие со старыми рукописями, становятся очень неторопливы. А куда спешить? Все упомянутые в древних манускриптах давно умерли, сменились страны, ушли в небытие цивилизации. Чезаре мог написать и через год. А мог и через два. Кто знает, чем он сейчас занят? Но удивляло другое: находка подлинных писем Иосифа Флавия должна была стать сенсацией в мире историков, да и во всем цивилизованном мире тоже, но этого не произошло. До сегодняшнего дня ни один из документов не был показан публике.
        В принципе, и это Рувим еще мог понять - библиотека монастыря не хотела излишней огласки. Причины этого были открыты любому, кто знал о существовании огромного рынка нелегальных исторических документов - каждое мало-мальски достойное собрание древних книг и рукописей подвергается постоянному риску краж. Монахи и так с трудом спасали ценнейшую коллекцию от разворовывания и в рекламе не нуждались. Их задачей было оцифровать библиотеку, а для такой работы, как известно, лучше всего подходит тишина.
        Скорее всего, Каприо получил от начальства запрет публиковать материалы, такой же, какой в свое время наложил на профессора Каца. Сам Рувим не имел права ни обнародовать перевод, ни упоминать в прессе о существовании подписанных знаменитым писателем свитков. Копии переводов, сделанные Кацем в прошлом году, лежали в закрытых папках на его компьютере, а распечатки сканов, с которыми он работал, - в одном из ящиков необъятного письменного стола. Работа была интересной, само соприкосновение с легендарным писателем, которого еврейский мир по сию пору считал ренегатом, стоило того, чтобы потратить на переводы любое время, но Рувим справился достаточно быстро.
        Текст Флавия, несомненно, был хорош и, хотя язык для перевода оказался сложным, значительно сложнее, чем казалось на первый взгляд, профессор Кац ни разу не пожалел о том, что принял на себя эту работу и все сопровождавшие ее ограничения. По стилю письма Флавия настолько мало походили на дошедшую до нас в переводе с греческого прозу, что Рувим было засомневался в авторстве. Но всё это совсем не напоминало мистификацию, да и заподозрить Чезаре Каприо в жульничестве мог только человек, который профессора совсем не знал.
        Письма Флавия Рувим помнил почти дословно…

* * *
        РИМ. ИЮЛЬ 99 ГОДА Н. Э.
        И снова здравствуй, дорогой сын!
        Надеюсь, я еще не совсем надоел тебе? Я только сегодня спросил о дате и с удивлением понял, что давно не писал писем своему далекому, но, все равно, любимому сыну! С того момента, как предыдущее послание уплыло в Александрию, прошло уже 2 месяца. Уверен, что ты уже получил письмо, прочел и благополучно о нем забыл. Так что этим свитком я лишь напомню тебе о своем существовании. Странно, что ты до сих пор не написал мне в ответ ни строчки. Неужели у тебя совсем нет времени? Или твоя нелюбовь к эпистолярному жанру с годами стала еще крепче?
        Я опять ворчу, не обращай внимания! На самом-то деле, мне вполне достаточно знать, что мои письма добираются до тебя и ты их, хоть бегло, проглядываешь.
        Новостями тебя порадовать не могу.
        У меня просто нет новостей. Даже сплетни до меня не доходят. Это привилегия жизни между двух миров - я не стал своим для Рима, я чужак для своего народа. Я - проклятый и несу отпечаток того давнего херема[147 - Херем (иврит mq) - высшая мера осуждения в еврейской общине. Как правило, заключается в полном исключении порицаемого еврея из общины. В юридической практике в диаспоре распространенным наказанием, налагаемым еврейским судом, был ниддуй - временное отлучение от общины, сопровождающееся разного рода ограничениями. Херем же толковался как крайний случай ниддуй, то есть не как временное, а как постоянное отлучение, «гражданская смерть».] по сию пору. На мои деньги построена одна из самых больших синагог в мире, книги, написанные мною, рассказали всем об истории евреев, но не вернули меня домой.
        Я понимаю, сын мой, почему ты избегаешь показывать родственную связь со мной, и не осуждаю твой выбор. Ты - римлянин по рождению, хоть и еврей по крови. Что удивляться тому, что ты выбрал Рим, а не престарелого отца? Когда ты был мал, я не уделял времени ни тебе, ни твоему младшему брату. Я был занят книгами, спорами о вере, войной, летописями, долгами, деньгами, землей, женщинами… Милость или немилость императора интересовала меня больше, чем ваши слезы, детские болезни и первые шаги. Такой уж я был человек. Признаюсь, тогда я безумно любил твою мать, но себя и славу я любил больше. Ведь так хотелось остаться в истории, хотелось, чтобы и через сто или двести лет меня вспоминали, как настоящего летописца. Чтобы в моих книгах, как в серебряном зеркале, отразились цари, мудрецы, пророки и весь путь - тяжелый и кровавый - пройденный сынами Эрец-Израэль!
        Что оставалось вам, моим детям? Ждать, пока отец насытит свое тщеславие? Надеяться, что вы получите толику родительского внимания и любви? Ни ты, ни твоя мать не стали дожидаться такой милости. Я же был озабочен исключительно тем, будешь ли ты жить по Закону или пойдешь по пути твоей матери. Прости, сын, тогда я не понимал, что для того, чтобы ребенок выбрал отцовскую религию и отцовские жизненные ценности, ему нужен не знаменитый родитель, а любящий и духовно близкий человек. Я был одержим мыслию вернуть себе любовь народа, а в результате потерял еще и тебя с братом.
        Печальный результат.
        Но есть вещи, что примиряют меня с действительностью.
        У меня есть мои книги. Это хорошие книги, мне незачем их стыдиться. У меня есть дом. Хороший дом в богатом римском предместье. В нем бани с бассейном, водопровод, несущий чистую, прохладную воду с гор, сад с апельсиновыми деревьями и искусно разбитый цветник. В тени - увитая виноградом беседка. Именно в ней я сейчас пишу эти строки. И еще - дом в городе. Большой и богато обставленный, с прекрасным атрием[148 - Атрий - атриум, каведиум (лат. atrium, лат. ater - черный). Средняя часть древнеиталийского и древнеримского жилого дома. Представляет собой закрытый внутренний двор, куда выходили остальные внутренние помещения.] и мозаичными полами - это дар Тита, того самого Цезаря Тита Флавия Веспасиана, моего друга и погубителя Ершалаима. Несмотря на долги, преследовавшие меня всю жизнь, нынче меня можно назвать состоятельным человеком. Уважаем ли я? Как мне сказали, император был бы рад получить книгу о своих деяниях, подписанную моим именем. Слов нет - нынешний император был знаменитым полководцем, мужественным воином и заслуживает славы, увековеченной на страницах летописей, но…

* * *
        Ладонь у Каприо оказалась влажной и вялой, словно Рувим не пожал руку старому приятелю, а прикоснулся к остывшему трупу утопленника.
        - Рад тебя видеть, - выдавил Кац через силу, но улыбку изобразил поубедительнее.
        Еще за минуту до встречи он искренне радовался тому, что увидит Чезаре. Беседы с профессором всегда приносили приятные эмоции, но сегодня…
        - Пойдем отсюда, - прошептал Каприо, склоняя голову и пряча свои юркающие глаза под широкими полями шляпы. Некогда модное изделие из итальянской соломки выглядело так, будто хозяин нашел ее на помойке. - Надо уходить, быстрее, быстрее…
        Пальцы утопленника сжали кисть Каца, и итальянец поволок коллегу с небольшой площади, где была назначена встреча, в узкий переулок, зажатый облезшими коробками старых домов.
        Рувим в Венеции ориентировался плохо - несколько известных туристических мест вокруг Сан-Марко, Мост Вздохов да гостиницы на Гранд-Канале, где доводилось останавливаться в прошлые приезды. Каприо же, судя по всему, Венецию знал превосходно. Он тащил Каца в глубь каких-то переулков, о существовании которых стада туристов, бродящие в двух шагах отсюда, даже и не подозревали, тащил уверенно, словно он заранее приготовил пути для отступления. Путь их несколько раз пролегал по узким, в полторы ступни, карнизам над темной и пахнущей прелым канальной водой, опять уходил в каменные проходы между замшелыми стенами домов. Дважды Каприо останавливался, замирал неподвижно, как испуганный заяц, прислушивался и снова бросался бежать, путая следы. Рувим молчал. У Чезаре было не то выражение глаз, чтобы задавать ему вопросы. Да и ответы, если честно, почему-то заранее вызывали тревогу.
        Этот странный бег переулками продолжался почти четверть часа. Было жарко и очень влажно. От воды чудовищно пахло, полотняный костюм Каца стал влажен и изнутри, и снаружи, футболка под пиджаком пошла пятнами, и через намокшую ткань проступили заросли на профессорской груди. За годы жизни в Израиле Кац привык к жаре и смирился с дискомфортом, во всяком случае, холод ему нравился гораздо меньше, но климат летней Венеции пришелся Рувиму не по нраву.
        Когда он окончательно перестал понимать, куда они идут и где, хотя бы приблизительно, находятся, профессор Каприо втащил его в нестерпимо воняющий сыростью и кошками подъезд, взбежал, задыхаясь, по старым деревянным ступеням к массивной, в полтора человеческих роста, двери. Она была так же стара, как ступени и дом - из-под множества слоев краски кое-где проглядывало почерневшее от влаги и времени дверное полотно. Медная дверная ручка позеленела, стекла в верхней части полопались и потемнели, петли буквально рвали душу пронзительным скрипом - их никто не смазывал минимум несколько лет! Зато засов, который опустил Чезаре, когда они вошли вовнутрь, был толщиной сантиметра в три и перекрывал дверной проем поперек, ложась в массивные проушины явно выкованные вручную.
        - Проходи, проходи… - пробормотал Чезаре, двигаясь внутрь полутемной квартиры. - Выпьешь что-нибудь?
        - Разве что воды…
        - Сейчас посмотрю…
        Он слегка успокоился, хотя взгляд продолжал метаться из стороны в сторону.
        Рувим был на войне и видел испуганных людей. Все боятся. Кто-то умеет скрывать свой страх - их считают героями, кто-то не умеет и бежит с поля боя - таких называют трусами. А есть люди, которых страх корежит и уродует так, что это не скроешь, но они никуда не бегут и продолжают исполнять свой долг.
        Каприо был из таких. От него воняло страхом, как нечистотами от застоявшейся воды в каналах. Он дрожал, обливался потом, но… Он вызвал профессора Каца на эту встречу. Сам отыскал, позвонил, назначил время…
        Оставалось выяснить, что случилось. В голове Каца крутилась мерзкая мыслишка: а что, если Чезаре все-таки свихнулся? Он всегда был чуток не от мира сего, а после смерти жены совершенно ушел в работу. Да и жизнь в монастыре на Патмосе вполне могла окончательно раздавить чувствительную личность итальянца. Мало ли что случается с людьми, которые предпочитают жить в замкнутом мирке собственных интересов и представлений об окружающем мире? А что, если…
        Мыслишка, хоть и была мерзкой, но вполне достоверно объясняла обстоятельства - от бегающих глаз до странной квартиры и дрожащих, как с похмелья, рук.
        - Квартиру я снял, - опередил вопрос Каприо. - На неделю. Я тут долго не пробуду. Мне нельзя.
        Он отыскал в глубине холодильника бутылку с минералкой и, порывшись в груде мусора на кухонном столе, извлек пыльный стакан. Судя по всему, стакан пролежал на столе несколько лет. Пыль на его стенках превратилась в каменные отложения. Профессор огорченно взглянул на Каца и поставил окаменелость в раковину полную широ-когорлых банок из-под фуагра, каких-то непонятных кувшинчиков, стаканов самых разнообразных форм, окурков, пустых бутылок и тарелок с высохшими остатками пищи. Чувствовалось, что запустение в съемной квартирке системное, и было всегда - от начала времен. Одна захламленная комната, чугунная ванна в углу у окна, кухонный стол при отсутствии кухни, железный умывальник, веселенько разукрашенный пятнами ржавчины по некогда кофейной эмали. Окно - огромное, от пола до потолка, выходило на стену противоположного дома, расположенную почти вплотную - ее можно было коснуться рукой, слегка перегнувшись через подоконник.
        - Что стряслось, друг мой? - спросил Рувим, сбрасывая с колченогого стула стопку старых газет и журналов. - Что с тобой произошло?
        - Ничего, - быстро произнес Каприо. - Со мной ничего не произошло.
        Он оглянулся. Странно как-то, через плечо, нелепо выгнув шею, словно готов был увидеть в углу готового к прыжку льва. Но льва в углу не было. Там стояла сломанная метла, обросшая понизу мохнатыми клубками пыли и паутиной до совершенно антикварного вида. Итальянец медленно расправил плечи, шея стала на место и он повернулся к собеседнику.
        - Пока не произошло, - добавил он.
        Под слоем мусора наконец-то отыскалась упаковка с несколькими пластиковыми стаканчиками и Чезаре наполнил два из них минералкой.
        - Чем ты испуган?
        - Я? - повторил Каприо. - Чем я испуган? Да, Рувим, я испуган, я боюсь… Они всегда приходили за теми, кто что-то знает… Всегда.
        Бедняга, подумал профессор Кац. Он все-таки рехнулся. Кто бы мог подумать?
        - Я не сумасшедший, Рувим, - сказал внезапно итальянец совершенно нормальным трезвым голосом. - Они есть. Все указывает на то, что они есть!
        - Кто такие «они»? - поинтересовался Кац. - И за кем они приходили?
        Делать было нечего. Он все равно приехал в Венецию, чтобы встретиться с коллегой. По крайней мере, теперь будет уверенность, что Чезаре попадет в нужные руки. «Скорая», хороший госпиталь, нормальный уход. Пусть профессор выговорится, а потом можно будет уговорить его сдаться на милость медиков. Говорят, сейчас такие вот состояния лечат за пару недель. От силы за месяц. Безумно жаль человека! Один из лучших специалистов, энциклопедист… Как же такое могло произойти?
        Каприо подошел к окну и залпом выпил воду. Спина профессора сгорбилась, плечи поднялись, редкие седые волосы, прекрасно видимые в контровом свете, от сквознячка колыхались над черепом, словно водоросли на течении.
        - Я не сумасшедший, Рувим, - повторил он. - Я испуган, растерян, я не знаю что делать, куда бежать, но я в здравом уме и твердой памяти. Если я прав, то в ближайшие дни меня убьют… Если неправ… Что ж, это к лучшему…
        - Погоди, погоди… Что значит убьют? - удивился Кац вполне искренне. - Зачем кому бы то ни было тебя убивать, Чезаре? Ты что - мафиози?
        - Хотел бы я быть мафиози, - сказал Каприо с грустью в голосе. - Нет, Рувим. Я простой историк, библиотекарь и немного археолог…
        - Хочу тебя успокоить, - перебил его Кац, всеми мышцами лица изображая улыбку. - Историков и археологов в нашем мире убивают крайне редко. Библиотекарей - того реже!
        Рувиму было не по себе от серьезного тона итальянца, его воспаленных бегающих глаз, от почти незаметного дрожания в голосе коллеги, которое явно означало сильный, чтобы не сказать смертельный испуг.
        - Ошибаешься, - возразил Каприо. - И раньше убивали, и сейчас могут.
        Вдруг он улыбнулся, но совсем невесело - скривил рот и повел бровями - вылитый печальный Пьеро.
        - Я никогда не думал, что старые бумаги так опасны… Ведь кому какое дело до самой страшной тайны, которой исполнилось тысячу лет? Оказалось - это не так. Не удивляйся, друг мой, есть тайны, за которые убивают не только библиотекарей. Убивают всех, чтобы ни одна живая душа никогда никому ничего не сказала.
        - Конечно, есть, - Кац попробовал отшутиться, но в этой темной замусоренной комнатенке шутки приобретали совсем другое звучание. - Чертежи атомной бомбы, например. Или состав виагры из апельсинового сока! Или тайна убийства Кеннеди!
        - Есть куда более серьезные тайны, Рувим…
        - Возможно, - сказал Кац с примирительной интонацией. - Не стану спорить. Но я не сталкивался с манускриптом, за чтение которого меня бы могли расстрелять. Я допускаю, чисто теоретически, что меня бы могли убить за обладание ценным документом, но никак не за его содержимое…
        - Это в смысле украсть и продать? - осведомился Каприо, снова наливая себе воды.
        - Точно! - обрадовался Кац. - Помнишь, ты меня еще должен был в туалет водить под присмотром. Чтобы я чего у вас там случайно не прихватил. Я бы сказал, что паранойя порой принимает самые причудливые формы. Знаешь, могу тебя успокоить - ты не похож на библиотечного вора, Чезаре. И я не похож. Как-то привычнее другим зарабатывать на хлеб!
        - Ты будешь удивлен, Рувим, но все мои подозрения и несчастья начались с тех писем, что ты переводил - с писем Иосифа Флавия…
        Чезаре был абсолютно, СМЕРТЕЛЬНО серьезен, и Кацу почему-то сразу же расхотелось шутить. Каприо всегда был хорошим и крайне неторопливым в выводах специалистом. Если уж он настаивал на своей правоте, то крайне редко ошибался.
        - Мне не дали их опубликовать. Мне даже упоминать о них не разрешили, словно их никогда и не было. Ты думаешь, что они остались в реестре? Нет! Я проверял. Эти документы больше для нас не существуют!
        Итальянец встал и зашагал по комнате, размахивая одной рукой. Вторую, сжатую в кулак, он плотно прижал к груди.
        - Ты представляешь, что это значит для библейской археологии? А какая это потеря для истории человечества? Ведь понятно, что письма Флавия, реальной личности, известной в христианском мире - это заслуживающее доверия и изучения свидетельство! Да им цены нет, этим письмам! Флавий не один и не два раза упоминает о Христе, говорит о секте минеев, которых можно считать первыми христианами!
        - Иудео-христианами…[149 - Иудео-христианством называется набор верований и этики развиваемых из иудаизма и христианства, совокупное наименование для различных неортодоксальных течений и сект, вышедших из среды евреев-христиан на рубеже I и II вв. Диапазон их взглядов был достаточно широк: от тех, что считали Иисуса Христа исключительно Пророком, на Которого сошел Дух Божий, до тех, что верили в Его мессианство и рождение от Девы. Все они сохраняли древнееврейский язык как священный, придерживались ветхозаветных обычаев (в том числе делали обрезание и соблюдали шаббат).] - поправил его Кац, но профессор ничего не слышал и продолжал мерить шагами комнату.
        - Это же открытие мирового порядка, Рувим, сопоставимое с пирамидами, Помпеями или Троей! Конечно, написанное Флавием не согласуется с концепцией Святой Церкви, и описывает он события совсем не так, как это сделано в Писании, но сам факт их историчности навсегда решен!
        - Без документов решен? - спросил Кац, подняв бровь. - Чезаре! Да нас с тобой засмеют наши же коллеги! До этого шли споры о Testimonium Flavianum[150 - «Свидетельство Флавия» (лат. Testimonium Flavianum) представляет собой знаменитый отрывок, который можно прочесть в наиболее распространенных списках из труда «Иудейские древности» известного еврейского (иудейского) историка Иосифа Флавия:Около этого времени жил Иисус, человек мудрый, если его вообще можно назвать человеком. Он совершил изумительные деяния и стал наставником тех людей, которые охотно воспринимали истину. Он привлек к себе многих иудеев и эллинов. То был Христос. По настоянию влиятельных лиц Пилат приговорил его к кресту. Но те, кто раньше любили его, не прекращали любить его и теперь. На третий день он вновь явился им живой, как возвестили о нем и о многих других его чудесах боговдохновенные пророки. Поныне еще существуют так называемые христиане, именующие себя таким образом по его имени.Это известие должно было быть написано в 90-х гг. н. э. Но, вероятно, этот текст греческой рукописи не является оригинальным, а отредактирован на
рубеже III и IV веков каким-то переписчиком в соответствии с христианским учением.], а теперь будут спорить о Testimonium Flavianum Caprionum[151 - Свидетельство Флавия Каприо.]. Без документа - оригинала, возраст которого проверен независимыми лабораториями - мы ничего никому не докажем. Мы и с документом ничего не докажем, нас просто никто не будет слушать. Ты это понимаешь?
        - Понимаю ли я? Конечно, понимаю! Я прекрасно понимаю их план! - он остановился и уперся в Каца взглядом. Глаз итальянца задергался, причем веко дрожало очень мелко, почти незаметно, а вот щеку сводило так, что Каприо несколько раз пытался остановить ее рукой. - Я разгадал их намерения с того самого момента, как я решил обнародовать письма, а мне не дали…
        - Кто?
        - Не знаю. Но буквально назавтра после разговора с настоятелем о находке и ее публикации мне предложили покинуть стены монастыря и отстранили от работы в библиотеке. И поверь, инициатива исходила не от отца-настоятеля, он сам не мог понять, зачем это делает…
        - Тебя уволили?
        - Не просто уволили, а обвинили в краже документов.
        - Которых ты не брал…
        - Которых я не брал, - подтвердил Чезаре. - Почти…
        - Что значит, «почти»?
        - Это значит, что после увольнения я успел сделать копии нескольких документов и отправить их на свою почту с мобильного телефона!
        - Ну, это не значит украсть, - усмехнулся Кац.
        - Это не все, - перебил его итальянец и первый раз за весь разговор посмотрел Рувиму прямо в глаза. - Одно письмо я все-таки взял с собой!
        - Ты украл рукопись?!!
        - Я не успел сделать копию, - сказал Каприо виновато.
        - И какое именно из писем ты реквизировал в пользу человечества?
        - Одно из последних, написанное в июле 99-го.
        - Прекрасно. Думаю, что у отца-настоятеля ты отобрал веру в человечество, а мне - наоборот - возвратил! Если у тебя есть оригинал и фотокопии, а у меня файлы переводов, то мы вполне можем пободаться с нашими собратьями-историками. Оригинальность всей переписки мы не докажем никогда, но вот некоторой ее части… Ладно! И где это письмо?
        Чезаре поднял на собеседника полные слез (настоящих слез!) глаза и произнес внезапно севшим голосом.
        - У меня его нет…
        - Как это - нет? - опешил Рувим. - Ты же сказал, что забрал его с Патмоса!
        - В том-то и дело! - жарко зашептал Чезаре, приблизив свое покрытое каплями пота лицо к лицу Каца. Пахло от него сильно: потом, страхом, нестиранной тканью и (Рувим принюхался) болезнью. Запах войны - он достаточно часто слышал его в мирное время. - В том-то и дело! Оно пропало! Из сейфа! Здесь! В Италии! Пропало, понимаешь! Я положил его в ячейку, вместе с наличными и драгоценностями Карлы - я их до сих пор храню. А когда открыл две недели назад, то все было на месте. Всё, кроме письма. Я вернулся домой, полез в компьютер, но кто-то вынул из него жесткий диск!
        - У тебя украли диск? - переспросил Рувим.
        - Не только диск, друг мой! Мой почтовый ящик оказался взломан и все письма стерты. Понимаешь, что это значит?
        Каприо перешел на шепот.
        - Меня хотят убить…
        - Зачем? - спросил Кац. - Писем у тебя нет. Украденное отобрали. Как я понимаю, следующим шагом постараются уничтожить твою репутацию - это, чтобы никто не воспринимал твоих заявлений, если они последуют… Чезаре, просто так в наше время не убивают. У настоятеля монастыря Святого Иоанна на тебя зуб, но это не значит, что тебя поставят к стенке за кражу старого письма. Ты же его не продать пытался, а огласить, так что в интересах Церкви вести себя, как мышь… Успокойся, друг мой! Все забудется, надо просто подождать…
        - Это был сейф в Banca Commerdale Italiana, Рувим. Дорогая ячейка, которую не вскрыть без постановления суда. Они проникли в мой дом. Они следили за мной в Вероне. Они и здесь следят за мной!
        - Кто?
        - Не знаю! Они…
        - Ты бредишь, мой друг! Ты просто очень огорчен кражами!
        - Таких случайностей не бывает, - сказал Каприо своим прежним голосом - мягким, с прекрасной лекторской дикцией. - Рувим, не считай меня сумасшедшим. Я такой же, как был раньше. Просто я боюсь…
        - Для человека, который первый раз преступил закон, ты ведешь себя прекрасно, Чезаре. Успокойся. Тебе нечего бояться. Мы не представляем никакой опасности ни для кого. У нас нет доказательств, а мои переводы - не более чем беллетристика. Прекрасный образец эпистолярного жанра, стилизованный под стиль того времени. История закончена. Собирайся, я провожу тебя на вокзал. Хочешь, я поеду с тобой и побуду рядом? Хотя бы несколько дней, пока все не успокоится?
        - Хорошо, - неожиданно согласился итальянец, и сразу же обмяк на стуле, будто бы был не человек, а кукла, у которой в момент кончился завод. - Я поеду. Только сам, не надо ехать со мной. Все равно, где они найдут меня. Пусть лучше дома. Я устал. Я очень устал…
        - Нет никаких «их», - мягко возразил Рувим. - Все кончилось. Пройдет полгодика и ты сам будешь смеяться над своими страхами! Ты много работал, друг мой. Надо иногда отдыхать. Приводи себя в порядок, Чезаре, садись в Евроэкспресс и поезжай в Австрию, в горы.
        Он говорил с профессором, как с ребенком, да тот и походил на ребенка - растерянного, испуганного, подавленного случившимся - только седина и морщины на лице мешали образу.
        - Там прохладно, там тихо… - уговаривал его Кац, аккуратно взяв за холодную и безжизненную ладонь. - Будешь гулять по альпийским склонам, сидеть у озера и писать мне письма электронной почтой, рассказывать о своих мыслях… Как Флавий сыновьям!
        - Как Флавий? - произнес Каприо еле слышно, голос его звучал как затихающее эхо. - Эти письма… Я не говорил тебе, Рувим. Эти письма - это и не письма вовсе. Это его последний роман…
        - Чей последний роман? - переспросил Кац. - Флавия?
        - Флавия… - отозвался профессор и посмотрел на Рувима глазами больного бассета. - Я узнал об этом уже после твоего отъезда и забыл написать. Это действительно письма в никуда, без адресата… Рувим, в 99-м у него не было сыновей. У него давно никого не было.

* * *
        Хоть Нерва-воин и стал властителем Рима - Цезарем Нервой Траяном Августом, он не имеет права считать меня «придворным евреем». Я не его еврей. Это Веспасиан называл меня «мой еврей», но он спас меня - пощадил, хотя мог легко предать мучительной смерти. А ведь я лгал ему.
        Можешь ли ты представить более неудачное начало для длительных отношений (я намеренно избегаю слова дружба и позже объясню тебе почему!), чем бессовестная ложь? Я предсказал Веспасиану императорский титул! Предсказал только для спасения своей жизни, и это была отчаянная, совершенно лишенная даже тени правдоподобия ложь!
        Веспасиан, впавший в немилость у Нерона, был отослан из Рима с глаз подальше, в провинцию, в вечно бунтующую, непокорную провинцию, населенную странным народом, который все никак не хотел подчиниться могучей империи! Отослан воевать и бесславно сгинуть в Иудее по истечении короткой человеческой вечности. Ну, какие у него были шансы стать Цезарем? Да никаких!
        Но я все-таки оказался прав в своем безумном предсказании!
        Нерона сменил Гальба, Гальбу - Отон, Отона - Вителлий, а Вителлия вышиб из седла увалень-крестьянин Веспасиан. Безумный водоворот из крови, амбиций, жестокости, убийств, самоубийств, измен, а в результате наверх выплыл лишь тот человек, родовое имя которого я взял себе взамен данного при рождении. Как повезло мне - сбылась моя отчаянная ложь!
        И Веспасиану повезло, но тому, кто стремится к власти, кроме везения, полезно все-таки иметь под рукой в нужный момент верные легионы!
        Солдаты, ликуя, провозгласили его Цезарем и на кончиках копий внесли в Рим. А потомок Хасмонеев, священник первой череды, один из вождей Иудейской войны, военачальник, руководитель обороны героической Иотапаты Йосеф бен Маттиаху стал «императорским евреем», летописцем Иосифом Флавием. Пройдут годы, и я буду жить во дворце Веспасиана. А потому Тита, который подарит мне дом, в котором я нынче живу, и в котором ты и твой брат всегда желанные гости. И Домициан, самый слабый из Флавиев, будет благоволить ко мне, потому что он верил, что именно мои слова сделали его отца императором.
        Кстати, за точно исполнившееся предсказание Веспасиан наградил меня с истинно римской щедростью - с меня сняли цепи и ошейник. Это была вторая милость Цезаря, но первой своей милостью он даровал мне жизнь, и за это я готов простить ему несвоевременную вторую.
        Я стал свободным человеком, но никогда до того, даже будучи в цепях, я не был так несвободен!
        Мой выбор, мой страх, мое нежелание умирать превратили меня в предателя, писателя и римлянина. Потому что, умерев тогда, я не стал бы ни предателем, ни писателем, ни римлянином. Я стал бы мертвым евреем, одним из тысяч умерших в Ершалаиме, Гамале, Иотапате, Махероне, Мецаде. И не было бы на свете ни тебя, ни твоего брата, ни моих книг. Ничего бы не было. Посмертная слава? Слишком слабое утешение, да и была бы она? Что я мог знать о своей будущей жизни в тот момент, когда шагнул из кровавой тьмы мины на свет, в руки поджидавших меня врагов? Ничего. Но с тех пор не было такой минуты, чтобы я не сомневался в своем выборе. Не было дня, чтобы я не вспоминал страшные последние мгновения в подземелье под городом, который я так и не защитил. Я знал, что Иотапата падет. Я знал, что все кончится плохо. Я не сбежал, не сдал город Титу и держал оборону так долго, что даже враги восхищались моим упорством! 47 дней осады. 47 дней кошмара. Что я мог еще сделать, сын? Что я мог изменить своей смертью?
        Глава 29
        ПРЕДМЕСТЬЕ РИМА.
        НАЧАЛО ОКТЯБРЯ 100 ГОДА Н. Э.
        День выдался на славу.
        После изнуряющей летней жары, от которой не спасали ни сад, ни бассейн для омовений, ни вода с ледника, наконец-то пришла мягкая римская осень. Солнце больше не выжигало траву, и его прикосновения лишь ласкали увядающую листву деревьев. Воздух остыл и стало по-осеннему тихо.
        Тело хозяина садовник оставил в беседке, там, где и нашел. Мертвый Иосиф сидел на скамейке, запрокинув голову, и его седая, поредевшая за последние несколько лет, бородка торчала вверх, обнажая морщинистую черепашью шею с острым кадыком. Шея была тонкая, как у ребенка, покрытая пигментными пятнами. Справа под челюстью виднелась родинка, формой напоминающая раздавленную виноградину.
        На столе лежали чистый пергамент и знаменитый письменный прибор, с которым Флавий никогда не расставался. Емкость для чернил осталась открытой, и по горлышку, то и дело останавливаясь, чтобы довольно потереть лапки, ползала большая зеленая муха.
        Саул подошел поближе и тронул хозяина за руку.
        Кожа все еще была теплой, рука легко сгибалась. Флавий умер несколько часов назад. Было около десяти утра, когда он, закончив утреннюю трапезу, спустился в сад, приказав не беспокоить себя до времени дневного отдыха. Иосиф любил работать в беседке, и последние несколько лет проводил там целые дни с начала весны и до осенних холодов, предпочитая ее удобно обставленному кабинету. Беседка действительно была хороша: удобный стол, скамья с матерчатой спинкой, деревянная решетка вместо стен, сплошь затянутая диким виноградом и вьюнком.
        Он любил это место, подумал Саул, здесь он и умер. Это справедливо.
        - Давно ты его нашел? - спросил Саул негромко.
        Садовник, грузный немолодой грек с огромными, заскорузлыми от работы с землей ладонями и красной обгорелой шеей, тяжело вздохнул.
        Смерть Флавия ничего хорошего ему не сулила. Наследников у хозяина нет, и если в завещании Флавий никому не отписал этот дом, то вилла отойдет государству. У государства есть свои садовники и найдутся претенденты на виллу. Жаль хозяина! Он неплохо платил и человек был невредный, хоть и еврей.
        Садовник почесал шелушащуюся шею и снова вздохнул - тяжело, с искренней печалью.
        - Недавно. Полчаса как… Да сразу, как нашел, за тобой побежал, Саул! Я только заглянул, так понял - мертвый!
        - Ты что-нибудь слышал? Он кричал? Звал на помощь?
        - Нет. Все было тихо. Я всегда, когда проходил - смотрел: он или писал, или ходил, размышлял! А сегодня заглянул, а он вот так… Сидит. Видно, писал и умер. Видишь, стило на столе - из пальцев выпало!
        Стило действительно лежало рядом с рукой Иосифа. Пальцы писателя - желтоватые, словно выточенные из слоновой кости, были усеяны чернильными брызгами.
        Надо было что-то делать: кому-то сообщать, кого-то звать, но Саул, который давно был готов к такому вот обороту событий, растерялся. Он стоял и смотрел на мертвое тело Флавия, на муху, ползущую по чернильнице, на россыпь каких-то желтых осенних цветов, названия которых он не знал, да на то, как легкий, словно дыхание девушки, ветерок играет с листьями.
        Над цветами кружил крупный, с указательный палец, бражник, зависал над махровым великолепием лепестков, пытаясь продвинуть свой длинный хоботок в их сплетение, и снова взмывал в воздух. Саулу казалось, что он слышит гудение крыльев бабочки, но он знал, что это не так - бражник был бесшумен. И двигался медленно он только потому, что ему было некуда спешить. На самом деле бражник был быстр…
        - Его надо перенести в дом, Саул, - сказал садовник и снова вздохнул так, будто сердце его переполнилось скорбью. - Негоже покойнику так лежать.
        - Позови еще людей, Арсений, - отозвался секретарь чуть погодя.
        Он думал, что садовник тут же уйдет, но тот не ушел - остался, словно ожидая еще каких-нибудь слов.
        - Позови женщин. Пусть приготовят место в атрии, мы положим его там. Попроси Авиэля найти кого-нибудь, кто прочтет над ним каддиш[152 - Каддиш (арам, -??? - святой) - еврейская молитва, прославляющая святость имени Бога и Его могущества и выражающая стремление к конечному искуплению и спасению. Каддиш, читаемый на кладбище во время похорон, отличается только вставкой фразы о приходе Машиаха и надежде на воскресение мертвых.].
        - Я понял, - произнес Арсений. - Предупредить, чтобы пока не болтали?
        - Все равно… - бросил Саул через плечо. - Пусть говорят, было бы кому слушать…
        Он сел на скамью рядом с Иосифом и осторожно, обняв его за плечи, склонил вперед, чтобы тело легло грудью на стол. Он почему-то не мог без содрогания смотреть на тощую, беззащитную шею покойника и торчащую вверх бородку.
        А ведь он не стар, подумал секретарь. Родился в год смерти Тиберия, многие из его ровесников все еще умудряются делать наследников. Что же обглодало его до смерти? Болезнь? Не похоже. Он не мучился болями, не исхудал. Но болезни бывают разные… Саул вспомнил синие круги под глазами Флавия, то, как задыхался тот, поднимаясь по лестницам. Что бы это ни было, теперь уже не имеет значения. Теперь имеют значение совершенно другие вещи. Например, завещание Флавия. Его посмертные финансовые распоряжения, его прижизненные долги. По какому обычаю его хоронить? По еврейскому? По римскому? Наберется ли миньян[153 - Миньян (иврит ????? - счет, подсчет, число) - в иудаизме, кворум из десяти взрослых мужчин (старше 13 лет, бар-мицва), необходимый для общественного богослужения и для ряда религиозных церемоний.], чтобы проводить Иосифа?
        Саул покачал головой в сомнении.
        Вряд ли… Ведь пожизненный херем, который вынесли Флавию после его появления у стен Ершалаима, никто не отменил. Для собственного народа он чужой. Он - проклятый. Его никогда не упомнят в молитвах. Странно, человек, написавший «Иудейскую войну» и «Иудейские древности», человек, на деньги которого построен самый большой бейт кнесет[154 - Синагога (от грен. ouvaywyr] - собрание; иврит , после разрушения Иерусалимского храма - основной институт иврит ??? ?????, бейт кнесет - домсобрания; идиш ???, шул - школа)еврейской религии, помещение, служащее местом общественного богослужения и центром религиозной жизни общины.] в Империи, будет похоронен за пределами еврейского кладбища - как нечистый, как предатель. А, значит, что, согласно Писанию, его тело никогда не восстанет из небытия во время Страшного суда. Какая ирония…
        Он бережно смахнул со щеки Иосифа заблудившегося муравья.
        Были сотни тысяч, сделавших для нашего народа меньше тебя, но для всех они праведники. Воистину, любую праведную жизнь может уничтожить один неправильный поступок, а у тебя он был не один…
        Саул аккуратно вытащил из-под ладони Флавия пергамент, на котором рука писателя успела вывести несколько строк. Текст заканчивался чернильным пятном, разбросавшим во все стороны тонкие щупальца. Написано на арамейском, как и все письма за последние годы.
        «Дорогой сын…» - прочел Саул, и на мгновение прикрыл глаза.
        Еще одно письмо в прошлое. В библиотеке от хранил целую стопку таких.
        Первенец Иосифа - сын от финикийской рабыни, принявшей ги-юр[155 - Гиюр {иврит ?????) ) - обращение нееврея в иудаизм, а также связанный с этим обряд.], умер, не дожив до 14 полных лет. Сам Флавий никогда не говорил об этом, но люди рассказывали, что мальчик - Оад - утонул. Второй сын - Захария, рожденный от еврейки, именно к нему обращал писатель свои послания, трагически погиб в возрасте восемнадцати лет, во время александрийских погромов. История жуткая и непонятная - что-то случилось с телом (его то ли растерзали, то ли обезглавили), и бывшая жена Флавия, не имея возможности похоронить ребенка согласно традиции, обвинила в том несчастье отца.
        С тех пор Иосиф и писал письма своим детям, поручая секретарю отправлять их по назначению, в Александрию Египетскую. Десять лет. По одному письму в месяц. Сначала письма хранил Прокл. А последние три года он - Саул. Сколько бумаг скопилось в библиотеке! Черновики. Записи Флавия. Книги. И письма.
        «Их никто, кроме нас с Проклом, не читал и вряд ли прочтет, - подумал секретарь. - Но мне интересно, где больше настоящего Флавия? В его книгах, обращенных к миру? Или в его письмах, обращенных к одиночеству?»
        Саул услышал голоса и звуки шагов. К беседке спешили садовник с управляющим и служанки. Звуки нарушали тишину осеннего сада, и Саул невольно поморщился.
        Сейчас начнутся хлопоты, крики, неискренний плач и заученные причитания. В доме появятся какие-то чужие и малознакомые люди, кто-то будет топотать по коридорам, громко шептаться… Саул ненавидел все, что сопровождало уход, но ведь именно ему придется решать проблему с похоронами. Больше некому. Флавий никогда не говорил, как хочет быть похоронен. Его фамильной гробницы не существует много лет. И даже если кости будут приготовлены для оссуария[156 - Оссуарий(лат. ossuarium, от лат. os (родительный падеж ossis) - кость) - ящик, урна, колодец, место или же здание для хранения скелетированных останков. В русском языке существует синоним этого слова - костница. Существовали или существуют у зороастрийцев, иудеев, римских католиков и православных.] строго согласно еврейской традиции, то непонятно, где разместить останки спустя год? Евреи не примут его после смерти, так как не принимали при жизни. Хоронить согласно римской традиции? Какая ирония! О, как бы смеялся над этим Юст из Тверии[157 - Юст Тивериадский (Юстус) - историк Иудейской войны (66 - 73), современник и оппонент Иосифа Флавия. Сочинение Юста
Тивериадского не сохранилось, и основной источник наших знаний о нем - полемические выпады против Юста Тивериадского в автобиографическом сочинении Иосифа Флавия «Жизнь». Юст Тивериадский обвинил Иосифа в злоупотреблении властью в бытность командующим в Галилее.], непримиримый враг Флавия! Уж он бы несомненно счел обряд сожжения последним доказательством своей правоты!
        Сложный же мне предстоит выбор! Надо будет взглянуть - ну, не мог же Иосиф не оставить распоряжений?

* * *
        Да, я сдался сам. Да, я не исполнил договоренность и не перерезал себе горло! Да, я умолял своих соотечественников, своих единоверцев сдать Ершалаим, который нынче уничтожен и даже руины его распаханы и запретны! Мы рассеяны по миру, лишены Храма, гонимы… Мы не нашли компромисса с Римом, мы не искали его и между собой. Даже страшная опасность не смогла объединить наши силы, и причину поражения надо искать не в сокрушительной мощи врага, а в нашей разобщенности. Так велика ли моя вина во всех этих бедствиях? Не я ли пытался предотвратить некоторые из них? Неужели оставленное мной наследие не искупает моей мнимой вины перед народом, на благо которого я трудился, даже будучи проклятым? Неужели само чудо вашего с братом рождения не искупает моей несуществующей вины перед вами, дети мои?
        Весною будет двадцать семь лет с той поры, как пала последняя твердыня восставших, и вместе с этим печальным событием закончилась Иудейская война. Но для меня она не окончилась по сию пору. И для народа, который я до сих пор считаю своим. Я знаю, что, рано или поздно, пламя войны снова вспыхнет на этой земле и новый машиах поведет выживших в бой с римлянами - предсказание должно сбыться, пророки не могут ошибаться. Не слишком ли долго мы ждем спасения? Не слишком ли много потеряли, доверяя старым книгам?
        Помнишь, я рассказывал тебе о человеке, которого спас в горящем Ершалаиме? О старом канаим с припрятанной в рукаве сикой? Тогда он поведал мне о Иешуа Га-Ноцри, которого считали машиа-хом последователи - невероятная история, очевидцем которой ему довелось быть, история с распятием, исчезновением тела, воскрешением… Я почти забыл о нем за прошедшие годы, но вот незадача - в последнее время он все чаще мерещится мне сидящим в старом кресле напротив. Я вижу его как живого, узнаю, хотя со времени нашей встречи прошло так много лет, что черты его лица практически стерлись из моей памяти, и мы беседуем. И разговоры наши все больше о войне, о погибших друзьях, о городах, лежащих в руинах, о былой славе.
        Мой новый секретарь - Саул, тот, которого я нанял взамен умершего Прокла, недавно рассказал мне об очень популярном в нынешнее время среди самых разных сословий машиахе минеев (они зовут его на греческий манер - Христос). Подозреваю, что мой секретарь и сам относится к почитателям этой религии, хотя после того, как мудрецы из Ямнии признали учение Иешуа ересью, а римляне объявили на минеев беспощадную охоту, говорить о своих убеждениях стало немодно и небезопасно - вот он и не говорит. И, слушая Саула, я вдруг задал себе вопрос: «А кем был для Га-Ноцри и его людей мой давний гость?»
        Я все силился найти ему место в той давней кровавой драме и не находил его. Ученик? Но в словах его не было униженного поклонения перед чужой волей! Предатель, носивший одинаковое со спасенным мною зелотом имя? Но предатель, согласно повествованию, сам нашел свою смерть в петле после гибели Га-Ноцри! Кто же был он, тот старик? Откуда ему были известны такие подробности? Увы, ничего уже нельзя узнать… Свидетелей тех событий давно уже нет в живых, и, хотя в архивах тайной службы прокуратора обязательно сохранились записи по делу бунтовщика из Назарета, кому теперь захочется искать их среди старых пергаментов? Но то, что нельзя подтвердить, всегда можно домыслить! И спустя несколько лет, когда пропасть между «тогда» и «сегодня» станет для большинства живущих непреодолимой, никто не отличит правды от вымысла!
        Если я делал это ранее, почему не смогу сделать сейчас? Рука моя дрожала в нетерпении, пальцы сжимали стило, мне так хотелось начать новую книгу, в которую вошли бы услышанные мною истории, и назвать ее «Ожидание машиаха». Это была бы книга о победах и поражениях, о несбывшихся надеждах, о вере в чудо, которая так свойственна нашему народу. Книга о многих сотнях лет, проведенных в молитвах и скитаниях, потраченных в попытках уговорить Яхве послать нам избавителя, вместо того, чтобы все эти годы искать понимание и согласие между соотечественниками. Возможно, что ее никто не стал бы читать, но, что если следующие поколения догадались бы искать спасение в единении?!
        Я был готов распрямить затекшую спину и найти чистые, ни разу не смытые пергаменты, которые перед смертью накупил мой верный грек Прокл, и тут же приняться за дело, но…
        Я слишком стар, чтобы начинать новую книгу. Я устал. Я одинок - и это душит меня. «Ожидание машиаха» никогда не будет написано, хотя… это была бы еще одна хорошая книга. Лучшая моя книга. И уж наверняка последняя.
        Знаешь, я подумал, что если Яхве одарит меня своей милостью, и я дотяну до холодов, то зимой, после праздника солнцестояния, попробую начать писать. А там - будь что будет!
        Я рассказываю тебе это, сын мой, не для того, чтобы оправдаться - тут между нами давно полная ясность. Просто мне о чень хочется, чтобы в твоей душе родилось хоть что-то, похожее на понимание. Понимание рождает прощение, которого я давно не жду, на которое уже не надеюсь. Ни одного письма за столько лет. Ни одного письма. Я виноват перед вами, дорогие мои, но нельзя же казнить человека вечно! Я уверен в том, что рано или поздно твое сердце смягчится, и ты напишешь мне хотя бы несколько строк.
        А если дозволено мне будет помечтать, то самой большой радостью для меня было бы увидеть вас с братом перед этой зимой, побыть с вами несколько дней и отпустить вас назад с легким сердцем. Подумай над моей просьбой, сынок. Потому что предчувствую я, что эта зима станет для меня последней.
        Грустно умирать одиноким.
        Грустно умирать непонятым.
        Но грустнее всего умирать непрощенным.
        Твой отец
        Иосиф бен Маттиаху.
        Глава 30
        ИЗРАИЛЬ.
        АВИАБАЗА «НЕВАТИМ», НЕГЕВ. НАШИ ДНИ.
        Адъютант тат-алуфа Меламеда был человеком умным, а умные люди, как известно, ни в какие авантюры не кидаются.
        Умные люди большую часть своей армейской жизни выжидают, делают исключительно то, что приказано, причем не забывают приказы задокументировать. На всякий случай. А случаи, как известно, бывают разные…
        С капитаном ЦАХАЛа Адамом Герцем все обстояло значительно сложнее.
        Нет, он, конечно же, был умен! Очень умен, исполнителен, образован, только вот к этим совершенно необходимым для карьерного роста качествам кто-то добавил абсолютно ненужные - колоссальную порядочность и личную преданность, граничащую с идеализмом. Или с идиотизмом, это уж как посмотреть.
        Может быть, дело было в его фамилии[158 - Герц (Herz) - на немецком и на идише означает - сердце.], может быть, в наследственных качествах, переданных ему бабушкой и дедом, прибывшими в Эрец-Израэль пусть не на самом «Эксодусе»[159 - «Эксодус» - легендарный для еврейского государства корабль, на котором в 1947 году в Палестину, находящуюся на тот момент под Британским мандатом, пытались попасть одни из первых иммигрантов - евреи, пережившие европейскую Катастрофу.], но немногим позже, напрямик из страшного котла европейской Катастрофы, но Адам не умел ничего делать наполовину. В частности - дружить.
        Все время, что его джип несся по дороге, вившейся посреди закрытой зоны пустыни Негев по направлению к испытательным взлетно-посадочным полосам, он думал о том, как было бы хорошо не исполнить приказ генерала Меламеда. Просто здорово бы было! Потому что исполнение этого приказа, высказанного, скорее уж в виде просьбы или даже намека, в ближайшем будущем могло обернуться крупными неприятностями. Например - увольнением из рядов армии. С лишением всех привилегий, званий… и еще много чего. Трибуналом могло кончиться. В общем, всем могло кончиться, кроме расстрела, впрочем, о расстреле тоже можно было подумать.
        Он был рядом с Меламедом последние три года, с утра до вечера и с вечера до утра, если в том возникала необходимость. Генерал, прекрасно знавший его родителей, относился к Адаму если не как к сыну, то уж точно, как к любимому племяннику. Тат-алуф выступал не только как начальник, но и как воспитатель и покровитель, наплевав на возможные пересуды о чрезмерном содействии сыну бывшего армейского врача, с которым служил давным-давно. И Адам Герц, блестящий молодой пилот, в силу своих душевных особенностей привязался к генералу, как привязывается щенок хорошей охотничьей собаки к вырастившему его хозяину - навсегда. Правда, с боевыми дежурствами пришлось попрощаться, зато теперь Герц имел возможность летать на технике, проходившей испытания на секретном объекте ЦАХАЛа к югу от Беэр-Шевы, в самом сердце пустыни Негев. Адъютант генерала, блестящий специалист - перед ним открывалась превосходная карьера! Но сегодня… Он помнил слова тат-алуфа перед тем, как Меламед (арестованный? задержанный?) исчез в чреве черного, как воронье перо, «Кадиллака» Министерства обороны. Помнил его рукопожатие.
        У капитана Герца был колоссальный недостаток, с которым нигде и никогда нельзя взлететь на самый верх служебной лестницы по головокружительной траектории - он не умел предавать вообще, а друзей - в частности. Даже когда это грозило ему крупными неприятностями.
        На КПП его остановила девушка-сержант, миниатюрная до такой степени, что казалось, тряхни она головой - и каска съедет на нос, но за малышкой возвышались два амбала из караульной роты - широкоплечие и метра под два ростом, так что мини-сержант могла вполне чувствовать себя в безопасности.
        В отдалении за воротами виднелись раскрашенные в цвета пустыни колбасы ангаров, полетная вышка, ложка РЛС. На первый взгляд - обычный военный аэродром, если не знать, что между наземными строениями тянется цепочка подземных ангаров, в которых дремлют, ожидая полетных часов, испытательные образцы летной техники: вертолеты, штурмовики и истребители, пока еще не стоящие на вооружении ВВС - личное хозяйство тат-алуфа Меламеда.
        Отсалютовав бдительному сержанту, капитан Герц направил свой джип к стоящему справа зданию технических служб.
        Хоть солнце спешило к закату, сухой воздух Негева все еще дрожал, словно перед капитаном открывался не привычный вид аэродромных строений, а причудливый мираж. Разогретые камни излучали такой жар, что воздух морщился и плыл, как будто все вокруг замотали в пленку для бутербродов.
        Внутри помещения было значительно прохладнее.
        Адам кивнул караульному, сидящему в стеклянном бронированном тамбуре у дверей, услышал, как щелкнул, открываясь, механизм турникета, и шагнул вовнутрь.
        С каждой минутой сомнений становилось меньше, хотя ничего необратимого все еще не произошло, и Адам мог остановиться в любую минуту. Просто остановиться, повернуться, сунуть руки в карманы и уйти. В конце концов, разве имеет право тат-алуф просить адъютанта о таком? Нет!
        - Полетать собрался?
        Герц оглянулся.
        В дверях в раздевалку стоял старый приятель по летной школе - Ури Шахав, все еще в летном комбинезоне и с гермошлемом, на котором был изображен его позывной - чайка. А какой еще позывной можно получить при такой фамилии[160 - Шахав {иврит) - чайка.]?
        - Да, выдалась свободная минута… Привет, Ури!
        - Привет!
        С выдавшейся свободной минутой Адам переборщил - вылеты совершались точно по графику. В такой маленькой стране, как Израиль, где при полете с севера на юг опоздание с разворотом на пять секунд при скорости в полтора Маха может вызвать международный конфликт, а расстояние между западной и восточной границей истребитель покрывает быстрее, чем пилот чихнет, особенно вольно не полетаешь - нужна точность во всем. Правда, самолет, который наметил себе капитан Герц для исполнения просьбы шефа, был не совсем обычным, на нем необязательно было прорезать пространство со скоростью звука. В подземном ангаре (метрах в ста пятидесяти от раздевалки, если считать не по галерее, а напрямую) дремал один из первых образцов F-35I, прошедший начальную ступень модификации для продажи Израилю - уже перевооруженный, с измененными системами ведения огня. Именно его последние полтора месяца осваивал Адам. Машина была хороша (Герц получал настоящее удовольствие от пилотирования самолета), но, что самое главное, на F-35I был оформлен полетный план на несколько недель по свободному графику: на этом строился расчет капитана.
        - Далеко? - спросил Ури, снимая с себя летный комбинезон.
        Он, как и Адам, был невысок, но если капитан отличался изящным сложением, то старший лейтенант Шахав был широк в кости, как кузнец - не во всякое кресло поместишь.
        - Пройдусь над пустыней, отработаю зависания…
        - Хороша птичка?
        - Как-нибудь попробуешь…
        - Говорят, - сказал Шахав, вынимая из шкафчика полотенце, - в следующем году мы получим еще пару штук. Замолвишь перед стариком словечко? Я ради этого даже похудеть готов!
        - Думаю, и без меня все решится, но если надо…
        Голова Герца была занята совершенно другими вещами.
        Разговор он вел скорее автоматически - просто потому, что надо было. Зачем вызывать у коллеги подозрения? Но Шахав ничего не подозревал - он ушел в душевую, и голос его доносился к Адаму через плотный шум хлещущих из потолочной лейки струй. Ури что-то спрашивал, Адам даже шутил в ответ, но мысли его крутились вокруг одного - сейчас он, кадровый военный, пилот ВВС Израиля, серен[161 - Серен - капитан ЦАХАЛа.], адъютант тааля[162 - Тааль - сокращенное от тат-алуф - генерал-майор ЦАХАЛа.] Меламеда, будет использовать новейший опытный образец самолета стоимостью в 200 миллионов долларов в личных целях. То, что это делалось по личной просьбе шефа, мало что меняло в раскладах - даже если потом их отдадут под трибунал вдвоем, легче от этого не станет.
        Выйдя в подземный коридор, ведущий к ангару, он достал мобильный телефон и набрал номер профессора Каца.
        - Адам?
        - Да, профессор…
        - Что с Гиор… Что с тааль Меламедом?
        - Для всех его вызвали в штаб армии.
        - А не для всех…
        - Полагаю, профессор, что это связано с вашим разговором.
        Несмотря на неважный прием, из наушника сотового отчетливо доносился шум автомобильного мотора и гудение ветра.
        - Вы где, Рувим?
        - Двигаемся на Север по шоссе № 90…
        - Где именно?
        - Только что проехали заправку на повороте Калия.
        - Едете в Иерусалим?
        - Это как получится… Хотите нас забрать?
        - Забрать? Это будет сложно… Но прикрыть - смогу. На чем вы едете?
        - Синий пикап «Тойота».
        - Послушайте, Рувим, я сделаю все, что в моих силах, чтобы выполнить приказ генерала. Надеюсь, что моих возможностей хватит, но если кто-то сумел изолировать тааля, то загнать под пол меня для этих людей - минутное дело.
        - Я понимаю.
        - Хорошо. Тогда внимательно поглядывайте вверх, профессор. Не уверен, что смогу вам звонить. У меня не будет связи с Башней. Сделайте так, чтобы я вас увидел.
        - Что вы задумали, Адам?
        - Я выполняю просьбу человека, которого ОЧЕНЬ уважаю, Рувим. А этот, человек, я думаю, так же уважает вас… Простите, я не могу больше говорить…
        Через несколько минут капитан Герц с помощью техника-механика занял свое место в кабине F-35I, «Молния», и застегнул защелку гермошлема. Компьютер истребителя мгновенно установил связь с пилотом: на забрале возник экран, сработали датчики, завязанные на движение глаз пилота. Адам качнул головой и подал технику знак - сервоприводы сработали, получен контрольный сигнал. В подбрюшье «Молнии», отзываясь на приказ датчиков, установленных в гермошлеме пилота, шевельнула хоботом четырехствольная пушка «GAU».
        В левой части проекционного экрана Герц видел ряд красных крестиков - пилоны были пусты, ракетное вооружение F-35I оставалось на стеллажах в ангаре. Адам перевел взгляд направо, считывая с прозрачного стекла показатели уровня топлива в баках. Половинная загрузка, он сможет пробыть в воздухе не более полутора часов, и то в режиме экономии. Будем надеяться, что этого хватит.
        Прикрытые маскировочной сетью ворота подземного ангара распахнулись. «Молния» выскользнула из-за бруствера, застыла на миг, наращивая тягу, а потом почти без разбега взмыла в небо.
        - Странно, - сказал диспетчер напарнику, провожая машину взглядом. - Куда это он на ночь глядя?
        - Ну, до ночи еще… - протянул напарник и занес в компьютер время взлета: 18.42.
        Глава 31
        ИЗРАИЛЬ. ШОССЕ 90. НАШИ ДНИ.
        Между вами меньше километра, - произнес Хасим, поправив микрофон.
        Он говорил с Кларенсом через гарнитуру, чтобы оставить руки свободными - его пальцы бегали по клавиатуре ноутбука, глаза не отрывались от дисплея.
        - В этом районе есть камеры дорожной полиции, - сказал Кларенс. - Мы только что проехали одну из них…
        - А я, по-вашему, чем занимаюсь? - огрызнулся компьютерщик. - Смотрите внимательно, могут быть ошибки в обработке сигнала. Синяя «Тойота», старая, пикап… Там уже не такое насыщенное движение, увидите.
        - Машин немало, - возразил Кларенс. - Правда, с нашей стороны шоссе больше, чем навстречу… Я вижу их сигнал…
        - Только что говорили по телефону, - отозвался араб. - Тот же неопознанный номер. Принадлежит Министерству обороны, служебный пелефон. Странно. Я не могу его засечь, другая сеть.
        - Что за идиотская привычка коверкать слова, - пробормотал Кларенс мимо трубки, но явно не заботясь о том, чтобы собеседник его не услышал. И добавил, обращаясь к сидевшей за рулем блондинке. - Сбавь скорость, Беата, нам нужно их не пропустить…
        Девушка послушно сбросила газ, глянув на Кларенса из-под очков. Глаза у нее были голубые, прозрачные до неприятности, о таких говорят - водянистые, взгляд внимательный, тяжелый.
        - Не пропустим, - сказала она низким голосом. - Не волнуйся, шеф.
        Она вела минивэн практически по осевой, готовая в любой момент бросить машину на встречную. Второй микроавтобус шел чуть сзади и правее, как и должна идти машина сопровождения. Пока что полицейские им не встретились: было это случайностью или частью исполняемых договоренностей, Кларенс не знал.
        Не знал этого и Морис, сидящий на заднем сиденье «Лендровера», плотно зажатый между двумя боевиками Карла Шульце. От легионеров пахло двухдневным потом, пылью и кровью. Кондиционер не мог выветрить вонь, к которой примешивался запах пороха от находившегося в салоне оружия. Стрельбой в салоне воняло так, что на месте Карла Морис бы ехал с открытыми окнами, чтобы первый же патруль, сунув физиономии в непроветренный джип, не уложил всех на асфальт и не вызвал подмогу. Но патруля не было. Это было труднообъяснимо, но кроме нескольких армейских джипов, дежуривших на поворотах в арабские деревни, на дороге не было никого, кто бы мог представлять опасность для Карла и Кларенса.
        Карл говорил по телефону с Хасимом, а тот поддерживал связь с идущими впереди минивэнами. Из беседы можно было понять, что контакт случится с минуты на минуту, а расстояние между остатками группы Шульце и легионом Кларенса, едущим в авангарде, составляло не более нескольких километров - пара минут быстрой езды. Однако Карл не пытался сократить расстояние, наоборот - джип не спешил, а катился в правой полосе со скоростью не более 60 километров в час.
        Морис посмотрел на часы на приборной доске «Лендровера». 18.46.
        Те же цифры светились бледно-зеленым на старом дисплее «Тойоты Такома» - Рувим посмотрел на них чисто автоматически, чтобы чем-то себя занять. Солнце ползло к закату, и профессор со спутниками, несмотря на нервное состояние, от недосыпа просто начали клевать носом.
        Те же цифры видел в углу компьютерного дисплея Хасим, в тот момент…
        … когда…
        - Внимание, - скомандовала Беата. - Приготовиться!
        На этом куске, там, где Иерихонское шоссе уже перешло в шоссе Арава, дорога превратилась в прямик и видимость была превосходной. Навстречу минивэнам спешил огромный автобус - его лобовое стекло казалось громадным телевизионным экраном. За ним величественно плыл длиннющий многоосный двадцатитонник с белой, как снег, кабиной и алым прицепом. Замыкал группу тентова-ный грузовичок, из разъездных, неказистый и облупленный. А вот между грузовичком и двадцатитонником…
        - Они рядом, - выпалил Хасим в микрофон. - Смотрите слева! Рядом!
        Беата не ошиблась.
        Синий пикап.
        На какую-то секунду у Кларенса мелькнула мысль, что Хасим может дать маху и это не тот синий пикап, или синий пикап вообще ни при чем, но мысль мелькнула и сразу же пропала. Когда наступало время действовать, у канадца работали только одни рефлексы - рефлексы охотника. Если Хасим промазал, значит кому-то не повезло!
        - Маски! - крикнул Кларенс, напяливая на мгновенно вспотевшее лицо прозрачный силиконовый блин.
        Он повернул голову налево - Беата уже прикрыла лицо и он не успел понять, когда она успела это сделать.
        - Начали!
        Разделительного барьера в этом месте не было. Беата бросила минивэн на встречную. Идущий сзади микроавтобус поддал газа и пошел на обгон, готовясь отсечь «Тойоту».

* * *
        - Они начали! - сказал Карл, повернувшись к Морису. Это были первые слова, обращенные к французу за все время пути. - Что ж… Пожелаем им удачи! Я думаю, что нам спешить особо некуда. Так, Морис? Ты же пригласил на замену мне профессионалов? Притормози-ка, дружище Рулет, - обратился Шульце к водителю. - Мне кажется, у нас что-то с колесом…
        «Лендровер» замигал «аварийкой» и медленно причалил к обочине. Водитель, которого Карл назвал Рулетом, выпрыгнул из салона и пошел вокруг джипа, пиная колеса.

* * *
        Первым летящий на них микроавтобус заметил Валентин.
        Профессор в этот момент в очередной раз одной рукой набирал номер сестры на клавиатуре мобильного и по сторонам особо не смотрел.
        - Рувим! - заорал Шагровский. - Р-р-р-р-р-рув-иииииим!
        То ли от вопля племянника, то ли от навечно врезавшихся в память водительских рефлексов профессор Кац отреагировал на ситуацию с максимальной степенью адекватности - бросил телефон и выкрутил руль вправо, одновременно выжимая газ. Выжимать газ на низкооборотистом дизельном движке с целью увернуться - все равно что пытаться выиграть в скачках на ослике, но дорога была неширока, кювет начинался сразу за узкой, засыпанной мелкими камнями, обочиной, и пикап нырнул в него, словно в окоп.
        Валентин успел заметить за лобовым стеклом минивэна какие-то страшные поблескивающие рожи, а в следующий момент «Тойота» клюнула носом и Шагровский чуть не сломал себе челюсть о торпеду. Арин, сидящую между ним и дядей, бросило к нему на спину, она успела подставить руки и Шагровский приложился о потертый винил еще раз - теперь из носа потекло. Пикап прыгал по кочкам, словно необъезженный мустанг на родео, и дядя Рувим едва удерживал руль.
        Валентин успел подумать, что профессор может только надеяться, что управляет машиной - пикап летел на двух колесах по какой-то странной, им самим придуманной траектории, но тут дядюшка таки умудрился выкрутить руль еще правее. «Такома» прыгнула снова, и Шагровский невольно закрыл глаза, чувствуя, как короткие ногти Арин вцепились в его плечи не хуже кошачьих когтей.
        Дизель издал рев, похожий на рык газующей «Ламборджини» - все четыре колеса мирного пикапа бешено вращались в воздухе, стрелка тахометра метнулась на красное. Краем глаза Валентин увидел перекошенное лицо Рувима, надвигающийся на них слева прицеп длинномера и два микроавтобуса, разворачивающихся юзом сзади него, синхронно, словно пара фигуристов, исполняющих сложное упражнение на черном льду…
        Когда двухтонная машина, не предназначенная для ралли и никогда за свою долгую жизнь не ездившая быстрее ста километров в час, приземляется на бездорожье, пролетев почти тридцать метров, пассажиры испытывают массу неприятных ощущений. До сегодняшнего дня Валентин мог предполагать это в теории, но когда удар снизу заставил их с Арин взлететь и едва не размазал о потолок - практика оказалась куда более впечатляющей, чем он мог вообразить. Оглушенные, они рухнули на подушки сидений, потеряв ориентацию и с трудом понимая, что происходит. Пикап несся по склону под углом почти в сорок пять градусов, и этот склон был еще более неровным, чем кювет, через который они пронеслись. Машину швырнуло, в лобовом возникло небо и кромка желтых скал, и тряска вдруг исчезла. Шагровский даже подумал, что они перевернулись, но, наведя резкость, с ужасом сообразил, что они снова летят - не опрокинувшись, но под каким-то невообразимым наклоном - летят по направлению к шоссе, с которого только что съехали, наперерез громадному грузовику и почему-то вровень с его кабиной.
        Рувим висел на руле, кося на племянника заплывающим от удара глазом. Капот «Тойоты» начал опускаться, стал виден надвигающийся на них асфальт. До ушей Шагровского донесся визг тормозов двадцатитонника, вокруг колес тягача заклубился дым от сгорающей резины и колодок, потом за огромным лобовым стеклом грузовика мелькнуло перекошенное лицо водителя (разинутый рот, выпученные глаза, повисшая на ухе белая кипа)… и тут они приземлились второй раз.
        Если первый раз пикап упал, как кот, на все четыре колеса, то сейчас удар пришелся не в подвеску, а на нижнюю часть бампера. Заскрежетало, бампер и решетку снесло за доли секунды, «Тойота» заскользила на тупой морде, выплевывая сноп искр и словно раздумывая, исполнять ей кувырок через голову или все-таки не надо. Задрав зад, как цирковая собачка, бегущая на передних лапах, машина стремительно теряла скорость перед надвигающимся на нее сзади грузовиком.
        - Держитесь! - закричал наконец-то Рувим с опозданием, чисто инстинктивно, потому что оба его спутника последние сорок секунд и так пытались держаться за что только можно. Машина раздумала делать сальто, кузов рухнул вниз, и в этот момент двадцатитонник таки догнал «Такому». Их швырнуло вперед, словно пикапом выстрелили из рогатки. Рувим, слава Богу, не пытался затормозить, потому что в этом случае «Тойота» исполнила бы тройной «тулуп» и ее пассажиров, а еще вернее, то, что от них осталось, пришлось бы вырезать из кабины автогеном.
        - Все живы? - прохрипел Рувим, рассадивший себе еще и губу. - Ребята! Арин! Автомат! Автомат!
        Арин с безумными глазами пыталась нащупать под креслом спрятанное там оружие, а Шагровский - сообразить, куда улетел заткнутый под подушку сидения пистолет, шарил наугад, но рука находила только старые, шершавые от коррозии пружины и какие-то провода. Пикап летел по шоссе, припадая на левую сторону - один из амортизаторов не выдержал удара и или вытек, или согнулся. Машину волокло в сторону, руль в руках профессора перекосило, и он с видимым усилием удерживал «Тойоту» на траектории. Несмотря на «хромоту», пикап быстро приближался к огромной корме туристического лайнера. Валентин оглянулся и увидел, как алый прицеп двадцатитонника разворачивает поперек дороги. Казалось, еще мгновение, и фура потеряет равновесие, мелькнут в воздухе колеса, и грузовик, исполнив кульбит, рухнет на асфальт. Водитель в белой кипе отчаянно боролся с законами физики, вращая руль в стороны с нереально высокой скоростью - фуру болтало, как шлюпку в шторм, и с каждым поперечным движением амплитуда росла. Даже дилетанту было понятно, что если водитель еще пару раз крутанет рулем, опрокидывания не избежать. Шагровский смотрел
на крушение грузовика с надеждой - рухнув, двадцатитонник должен был перегородить шоссе, практически не оставив места для проезда минивэнов. Но надеждам не суждено было сбыться.
        Когда прицеп швырнуло в очередной раз, первый минивэн прошмыгнул в приоткрывшуюся щель со сноровкой испуганной мыши. Маневр был исполнен безупречно, за доли секунды - опоздай водитель «Джи-Эма» хоть на миг, и удар тяжеленной фуры отправил бы его кувыркаться в кювете. Однако прицеп все же зацепил заднее крыло микроавтобуса, и минивэн повело, едва не закрутило волчком, но мастерство шофера снова дало о себе знать - он удержал машину от раскачки.
        Второй минивэн проскочил справа от фуры. Создавалось впечатление, что его правые колеса зависли над кюветом, опираясь на клубы поднятой пыли. Он тоже вылетел на дорогу боком, но выровнялся и оказался рядом с раскрашенным в те же цвета собратом. Расстояние между преследователями и пикапом было метров двести, а что такое двести метров для погони? Через несколько секунд дистанция сократилась до пятидесяти метров - мощные моторы минивэнов с жадностью сожрали жалкое преимущество, отвоеванное «Такомой», а вместе с ним и шансы беглецов оторваться от преследователей.
        Законы физики наконец-то одолели длинномер, и прицеп рухнул, увлекая за собой тягач. Грузовик покатился, словно фанерный макет, теряя борта и колеса. Красный тент сорвало, обнажая металлические дуги, ящики с клубникой вылетели на дорогу - в стороны брызнуло алыми каплями - раненый двадцатитонник истекал кровью. Путь назад перегородило намертво, фура легла аккурат поперек шоссе, отрезая беглецов от южного направления.
        Валентин увидел, как отъехала по направляющим боковая дверь первого минивэна, и в проеме повис человек с силиконовым блином вместо лица. На таком расстоянии Шагровский легко мог рассмотреть детали, даже тряска не мешала. В правой руке человек держал автомат. Вот стрелок поднял оружие, и Валентину показалось, что он смотрит прямо в глубь ствола, огромного, как жерло мортиры.
        Автомат плюнул огнем. По кузову застучало. Профессор Кац выдал такую тираду, что даже скалы должны были покраснеть, но они, по-видимому, не знали русского языка. Разлетелось вдребезги заднее стекло, и на лобовом, точно между дядей Рувимом и Арин, образовалась пулевая пробоина. Пикап выписал сложную дугу - так спасает свою жизнь подраненный зверь, попавший под новый залп охотников - и остаток очереди пролетел мимо. Но пули не миновали кормы туристического автобуса, угодив в крышку моторного отсека. Из решеток вентиляции пыхнуло белым паром, автобус прибавил ходу, очевидно, водитель глянул в зеркала заднего вида и сообразил, что происходит что-то не то.
        Кто-то с размаху заехал Шагровскому по ушам. Он зашипел от боли, пригибая голову и только потом сообразил, что получил по барабанным перепонкам от своих - Арин открыла огонь из обнаружившегося наконец-то автомата, выставив ствол в выбитое заднее стекло. Палила она неприцельно, неловко развернувшись корпусом на сиденье, гильзы метались по кабине, рикошетируя от приборной и потолка, но автоматный огонь есть автоматный огонь - несколько пуль таки достигли цели! Один из минивэнов вильнул, очевидно, водитель шарахнулся от попадания и резко взял вправо, уходя из-под обстрела. Зато стрелок, торчащий из дверей второго микроавтобуса, ответил Арин так, что не пригнись дядя Рувим от стука первых попаданий, остаток очереди снес бы ему затылок. Пули срезали подголовник, покрыли сетью трещин стекло с водительской стороны. Профессор лежал на руле, выставив над ободом одни глаза. Физиономия у него была страшной: перекошенная, окровавленная, с распухшими губами, между которыми виднелись в оскале красные блестящие зубы, всегдашний хвост волос на затылке смотрелся, как растрепанная грива диковинного злого демона.
        Арин снова дала очередь, Шагровский слышал ее словно через вату. Уши уже не болели от грохота выстрелов, в голове стоял настоящий колокольный звон, заставляющий терять ориентацию и связь с реальностью. Туристический автобус начал удаляться, водитель выжимал полный газ, и, скорее всего, уже орал в телефон или рацию, прося о помощи. И помощь вполне могла прийти, только вот времени ждать ее не было - минивэны висели на хвосте, буквально в десятке метров, широко разойдясь в разные стороны, чтобы затруднить ответную стрельбу из «Тойоты». Зато вести огонь по пикапу изготовились уже два человека в масках, а что могут сделать два автомата на расстоянии в десять - пятнадцать метров с достаточно крупной мишенью, понимал даже Валентин.
        Ехать быстрее «Такома» не могла, вообще, было чудом, что она все еще ехала после всех прыжков и ударов. Деваться было некуда. Арин зашипела, как кошка, просовывая ствол мимо Валентина, чтобы выстрелить назад через боковое окно - уж кто-кто, а она сдаваться не собиралась. Дуло автомата было горячим и остро воняло порохом. Настолько остро, что этот запах разъедал ноздри, словно кислота. Раскаленный метал проехался Шагровскому по скуле. Валентин запрокинул голову и приготовился к тому, что от следующей очереди над ухом оглохнет наверняка.
        Или умрет от пуль, выпущенных преследователями.
        Шагровский предпочитал оглохнуть.
        Глава 32
        ИУДЕЯ. ЕРШАЛАИМ.
        КАНУН ПЕСАХА. 30 ГОД Н. Э.
        Каждый раз, оказываясь рядом с Ханааном, Иосиф бар Кайфа удивлялся, насколько стар его тесть. И каждый раз восхищался тем, как Ханаан умеет противостоять безжалостному наступлению старости.
        Не то, чтобы тесть скрывал возраст, нет, это было совсем не в характере бывшего первосвященника Иудеи. Да и как скроешь почти 80 прожитых лет? Но груз длинной жизни старик нес с достоинством, со стойкостью терпел одолевающие его недуги и сохранял поистине удивительную ясность ума, прозорливость и умение управлять людьми помимо их воли. Глядя в его слезящиеся глаза, окаймленные красной воспаленной плотью припухших век и практически лишенные ресниц, трудно было поверить в то, что Ханаан видел не хуже своего зятя, который был моложе его на тридцать пять лет. И, Иосиф сам понимал это, но хуже соображал.
        Несмотря на то, что Кайфа вступил в должность первосвященника еще при Валерии Грате и удержался на месте после того, как Грата сменил Понтий Пилат, иногда во время бесед с тестем Иосиф чувствовал себя несмышленым ребенком. Особенно, когда в голосе Ханаана проскальзывало раздражение или проявлялись визгливые нотки (один в один как в голосе ханаановой дочери, жены Каифы - Геулы в минуты гнева), Иосиф непроизвольно сжимался, словно ученик под розгой учителя. Но если с Геулой он знал, как обходиться, то рядом со стариком тушевался и иногда предпочитал согласиться сразу, чем чувствовать на себе тяжелый, скребущий взгляд тестя, слышать неровные посипывания между резкими недоброжелательными фразами.
        Неприятно было понимать, что старик всегда настоит на своем, но мало кто знал, что все свои ошибки (а некоторые из них едва не привели к потере власти и положения) Кайфа все-таки сделал сам, действуя по собственному разумению, а каждый совет или распоряжение Ханаана, будучи исполненным, приводили только к упрочению этой самой власти - особенно в долговременной перспективе. Правление можно было назвать совместным, но сказать так означало погрешить против истины. Отношения между тестем и зятем были очень сложны. Ханаану был нужен человек, руками которого он будет вершить свои дела. Иосифу же был нужен человек, на которого можно возложить ответственность за любой поступок. Они могли ненавидеть или презирать друг друга, но не могли друг без друга обойтись. Это было странно, но это было так.
        Все священство знало, что за кряжистой фигурой Иосифа бар Каифы стоит щуплой тенью его малорослый мудрый тесть - и это всех устраивало. В общем-то, ни Кайфа, ни Ханаан положение вещей особо и не скрывали и, когда на заседаниях Синедриона на месте главы сидел Иосиф, а Ханаан скромно занимал кресло, расположенное в тени, почти в углу, то все знали, насколько прочна паутина, протянувшаяся между бывшим и нынешним первосвященниками, и кто сейчас в действительности управляет собранием. Но все забывали о том, что паутина имеет два конца, и никогда не стоит обманываться, что до конца понимаешь, кто и от кого зависит.
        Сегодня Ханаан выглядел особенно плохо.
        Старика мучила подагра, и запах растирок, исходивший от его распухших ног, был поистине непереносимым. То ли от запаха, то ли от боли, то ли от начинающейся жары (а скорее всего, от всех трех причин) Ханаан находился в очень дурном расположении духа. Внешне это выражалось разве что в том, что правая рука его, лежащая на подлокотнике кресла, нервно подрагивала, деформированные в суставах пальцы постукивали по дереву.
        А день действительно обещал быть жарким, так что раздражался Ханаан не зря. Он вообще мало что делал зря - для того, чтобы предугадать полуденный зной особой прозорливости и не требовалось. Несмотря на сравнительно ранний час (Кайфа специально не стал откладывать визит к тестю на более позднее время), солнце уже припекало. Над камнями балюстрады, с которой открывался превосходный вид на город и белую громаду Храма, начинал дрожать воздух, и небо из голубого становилось блеклым и выжженным. Измученные небесным жаром облака стремительно выцветали в зените.
        - Что же твои хваленые шпионы? - проскрипел Ханаан, не утрудив себя даже попыткой поприветствовать зятя. - Расскажи мне, Кайфа, сколько ты платишь этим бездельникам?
        Иосиф промолчал.
        Он сделал это по двум причинам. Во-первых, платил он шпионам немало, и было их не одна сотня - Ершалаим очень большой город, слышать и знать все, что происходит на улицах, на рынках и в некоторых домах необходимо, если не хочешь расстаться с жизнью. Сумма выплат на шпионов, доносчиков и просто сочувствующих была настолько значительна, что огорчила бы старика чрезвычайно. Во всяком случае, самого Кайфу она огорчала настолько, что каждый раз, отдавая деньги в расход, он едва не закипал, словно горшок с похлебкой.
        Во-вторых, он достаточно хорошо знал своего тестя, чтобы догадаться - ответ Ханаана не интересует.
        - Почему, Кайфа, мы узнаем все последними? - продолжил Ханаан. - Почему Афраний знает все еще до того, как что-то происходит? Он же римлянин! Он здесь чужой!
        На этот раз ответить было нечего.
        Афраний действительно знал все заранее. Этот невысокий человек с плечами греческого борца и головой философа начал службу еще тогда, года хозяином во дворце первосвященника был Ханаан.
        Он появился из ниоткуда.
        Сошел с корабля в Кейсарии Стратоновой осенним ранним утром, легко вспрыгнул на спину отдохнувшей лошади, и в тот же день, к вечеру, Валерий Грат представил его как нового начальника тайной службы при прокураторе. Старый начальник - Донат - той же галерой отбыл на родину, и больше о нем никто не слышал. А, возможно, что и не отбыл, а просто так говорили. Если Грат кого-то невзлюбил, то возможность уехать в Рим живым была милостью Божией, а Бог, как известно, просто так милостями не разбрасывается.
        Новый начальник был настолько молод, что при виде его люди улыбались - этот мальчик мог быть любовником прокуратора, чьим-нибудь любимцем, присланным в Иудею для того, чтобы начать восхождение по лестнице чинов, просто юным карьеристом, не отдающим себе отчета, в какую переделку угодил…
        Он мог быть кем угодно, но не начальником тайной службы.
        Но люди улыбались зря.
        Ханаан сказал, что Афраний здесь чужой. Это было и так, и не так. Афраний был римлянином, но при этом знал Иудею и разбирался в здешних хитросплетениях лучше, чем большинство урожденных иудеев. Шпионов у начальника тайной службы было больше, чем у Каифы, и Иосиф был уверен, что многие из тех, кто получает деньги из казны священства, на самом деле верно служат этому приезжему.
        - Тебе нечего сказать? - спросил Ханаан, выдержав паузу.
        - Это так, - произнес Кайфа. - Ты и сам знаешь, что мне не тягаться с Афранием. Но позволь мне спросить: что он знает того, что неизвестно мне?
        - Давай начнем с того, что известно тебе, Иосиф, - ответил Ханаан не без иронии. - Это не я плачу шпионам целое состояние. Это делаешь ты!
        Старик улыбнулся, показывая желтые крупные зубы.
        Улыбка у него была такая же, как у дочери. Неприятная.
        Кайфа улыбнулся в ответ, пытаясь изобразить благодушие всем лицом, хотя знал - Ханаан ему не поверит. Тесть знал, что Иосиф не питает к нему нежных чувств, но эта подробность его не интересовала. До тех пор, пока Кайфа делал то, что ему говорилось, он устраивал Ханаана.
        - Я многое знаю, - начал, было, Иосиф. - Но Ершалаим - большой город, и в нем каждый день что-то происходит.
        Рука на подлокотнике приподнялась, развернулась ладонью вверх, (искривленные пальцы шевельнулись, словно копались в чем-то) и снова легла на деревяшку. Кайфа замолчал.
        - Садись, - сказал тесть и задвигал губами. Его уши, большие и прозрачные на свету, зашевелились.
        Иосиф сел. Сел аккуратно, на край скамьи, ровно держа спину - строгий и, несмотря на квадратное туловище, не лишенный величественности в своем бело-голубом одеянии. Старик несколько секунд смотрел на него, не моргая бесцветными глазами старой черепахи, щека у него при этом дергалась, губы слегка кривились. Пахло от тестя, как от ларца египетского знахаря - едкой асфальтовой смолой, горькими травами и протухшим на жаре жиром. Кайфа почувствовал, что из желудка поднимается мерзкая горячая волна, но отодвинуться или поменять место не было никакой возможности. Проклятый ветерок, гуляющий по анфиладам дворца сквознячком, вгонял вонь притирки точно ему в ноздри. Надо было терпеть, ни в коем случае не показывая, что запах мазей сводит его с ума. Впрочем, Кайфа не исключал возможности, что тесть прекрасно знает о его обостренном нюхе и все сделал намеренно - исходящая от ног бывшего первосвященника вонь тоже была оружием, надо просто уметь ей воспользоваться.
        - Вчера взяли Варраву, - Ханаан не произнес, а выплюнул имя.
        - Это хорошая новость, - Иосиф склонил голову.
        - Его взяли римляне…
        - Какая разница, кто это сделал? - флегматично заметил Кайфа. - Мы или римляне? То, что он под замком, означает только то, что он больше никого не убьет. Ни иудеев, ни римских солдат…
        - Его арестовали по доносу, - сообщил Ханаан. - По доносу еврея. Но еврей донес не тебе - Афранию. Римлянину. Это не правильно.
        - В этом городе живет полмиллиона евреев, - возразил Иосиф спокойно. - Если римлянам не будут доносить они, то и доносить будет некому. Прости меня, Ханаан, но арест Варравы - хорошая новость. Он убил многих, в том числе и своих собратьев по вере - не зря же он канаим. На рынке Варрава убил римлян, потом римляне взяли его в тюрьму. Это справедливо.
        - Тогда тебе будет интересно узнать, что схватили Варраву при помощи прокуратора.
        - И как он помог? - едва заметно выказал удивление новостью Кайфа.
        - Он непосредственно участвовал в поимке. Лично. - Ханаан даже улыбнулся, правда, несколько через силу. Кайфе было знакомо это выражение лица тестя, превозмогающего боль в разъедаемых болезнью суставах. Бывший первосвященник был очень сильным человеком, от приступов подагры любому хотелось бы выть и биться головой о стену, а не заниматься делами. Ханаан занимался делами.
        Старик осторожно поменял позу, стараясь особо не тревожить больные ноги, и продолжил:
        - Рассказывают, что он сам догнал преступника и сбил его с ног, но я не уверен, что все было так.
        Иосиф пожал плечами.
        То, что он знал о Пилате (а знал он по долгу службы больше, чем хотел бы), вполне соответствовало описанному тестем поступку. Несмотря на возраст и жирок, прокуратор оставался воином и был способен на некоторые безрассудства, когда в нем просыпался охотничий инстинкт, но если судить по поступкам последних лет, этот инстинкт просыпался в нем не при виде беглого преступника, уходящего от возмездия, а при виде денег, ускользающих от прокуратора. Понтий Пилат любил их сверх всякой меры, и именно они примиряли его с нахождением в Иудее. Как шутил о Пилате Ханаан - деньги он любит больше, чем не любит евреев. И это было чистой правдой.
        Варрава, несомненно, человек опасный, но пленить его один на один или возглавить отряд, идущий по пятам за преступником - все-таки разные вещи. Пилат был бесстрашен и неутомим в молодые годы, ныне же прокуратор стал рассудочен и не рисковал жизнью там, где мог не рисковать. Ему уже давно было, что терять.
        - Не думаю, что это добавит ему популярности, - сказал Кайфа.
        - Не думаю, что его заботит популярность среди евреев. И нужно ли герою битвы при Идиставизо искать дополнительной популярности среди своих солдат?
        «Он звал меня не для того, чтобы рассказать о Пилате, - подумал Кайфа. - Пилат, конечно, проблема для всех нас, но мы уже 4 года договариваемся с ним, и будем договариваться столько, сколько будет надо. Он жаден, и это хорошо. Прокуратор приехал сюда просто богатым человеком, а уедет очень богатым и это делает его предсказуемым. Значит, Пилат - это не то, что сегодня беспокоит Ханаана. Старый лис что-то знает. Знает то, чего не знаю я, и наслаждается моментом. Но рано или поздно он должен будет спросить…»
        - Скажи мне, Кайфа, - спросил старик, и взял со стоящего перед ним серебряного блюда с фруктами сушеную фигу. - Докладывают ли тебе твои люди о слухах, которые ходят в Ершалаиме в канун праздника?
        - Мне докладывают обо всем, аба, - произнес Иосиф, склонив голову. - В том числе и о слухах. Что именно тебя интересует?
        Со стороны могло показаться, что Кайфа склонил голову в знак уважения и покорности, но на самом деле он просто спрятал от Ханаана глаза. По глазам бывший первосвященник мог легко догадаться, что зять в этот момент перебирает десятки вариантов ответа, чтобы угадать, что именно имеет в виду сидящий перед ним родственник.
        - Брось выкручиваться, - сказал Ханаан устало. - Не изображай из себя всеведущего. Один Он - Всеведущий. А ты - всего лишь человек, мальчишка, возомнивший себя самым главным в Ершалаиме.
        Мальчишке недавно исполнилось 45, но возражать он не стал. Не потому, что трусил, нет - потому, что не видел смысла. Все священство, весь Синедрион знали, что давно потерявший официальную власть саддукей Ханаан правит в Иудее посредством зятя, которым крутит, как хочет. Любой приказ из уст Каифы считался приказом, отданным Ханааном. Любое выступление против Каифы считалось выступлением против Ханаана. Любая ошибка, допущенная Каифой, считалась ошибкой его тестя. Жить так и править так было удобно, и Иосиф не хотел, чтобы кто-то даже допустил мысль, что первосвященник Иудеи - вполне самостоятельное лицо. Во всяком случае, когда сам того захочет.
        - Помнишь, два года назад, накануне Песаха, в городе проповедовал некий Галилеянин? Иешуа?
        Кайфа кивнул.
        Два года назад в Ершалаиме появился очередной пророк, называвший себя машиахом. Он действительно проповедовал, собирая вокруг себя зевак. Перед праздниками на улицах города было полно свободных от дел жителей, любое выступление падало на благодатную почву - какое-никакое, а развлечение.
        Галилеянин выступил на рыночной площади, потом несколько раз его замечали произносящим речи у Яффских ворот. О его проповедях Кайфе доложили сразу же - это было непреложным правилом. О каждом, кто говорил с людьми о власти, о Боге, о машиахе, немедленно докладывали первосвященнику. Это было не прихотью первосвященника, а необходимостью.
        Любой проповедник с хорошо подвешенным языком представлял опасность для правителей. На праздники в Храм стекались тысячи верующих, а, может быть, и сотни тысяч - подсчитать их не было никакой возможности. Город переполнялся паломниками, выгребные ямы - нечистотами. Только рыночные торговцы, менялы в Храме, хозяева постоялых дворов да жрецы радовались затопившему Ершалаим людскому морю - дни праздника приносили им значительные прибыли. Остальные же с трудом переносили тесноту. Улицы были полны людей, шагающих плечом к плечу. Обычно наступающая в нисане жара усугубляла дело - люди становились раздражительны, злы, нередко вспыхивали драки, в ход шли и палки, и ножи. Шпионы Каифы и Афрания сбивались с ног, шныряя в толпе.
        После того, как Пилат взял деньги из кассы Храма на строительство акведука от Соломоновых прудов в Ершалаим (возмущенный таким святотатством народ вышел на улицы, за что и пострадал) и с большой жестокостью, хоть и малой кровью, усмирил бунтовщиков, к бродячим проповедникам относились серьезно.
        Жаркие речи безумцев могли легко воспламенить громадную толпу и, чем больше была толпа, тем легче было ее зажечь. И Афраний, и Кайфа хорошо знали - бороться лучше с причиною, чем с последствиями, и жестко пресекали каждую попытку толкнуть народ на агрессию.
        Причины у них были разными, а вот цели совпадали - в беспорядках и кровопролитии не был заинтересован никто. Вернее, Пилату было наплевать на то, придется ли ему проливать еврейскую кровь, а вот Афраний считал, что доводить дело до резни не стоит - это повредит интересам Рима. Иудея оставалась одной из житниц Империи, и плывущие из Кейсарии корабли с провиантом, были куда лучшим подспорьем вечно воюющему Риму, чем мертвые евреи, плывущие по Иордану.
        Иешуа Галилеянин, по прозвищу Га-Ноцри, был талантливым оратором. Его фарисейские проповеди люди слушали с удовольствием, и вначале он не вызвал у Каифы тревоги. Но потом… Потом первосвященник сообразил, что говорит Галилеянин вовсе не безобидные вещи. И окружающие Га-Ноцри люди были вовсе не землепашцами или рыбаками, как доложили ему в первые дни, а известными разбойниками из партии зелотов, совершившими преступления в разных концах страны.
        Тесть этого не знал, но два года назад именно Афраний открыл глаза Кайфе на истинную сущность пришедшего с севера проповедника. Вежливо так предупредил и об Иешуа, и в особенности о его соратниках - на каждого из них у начальника тайной полиции имелись записи, сделанные на восковых табличках. Из этих записей Кайфа узнал такое, что немедленно отдал приказ о задержании Галилеянина - Иешуа оказался другом и последователем Иоханана Га-матбиля - Окунающего, обезглавленного Иродом Антипой в крепости Махерон, и за ним в Ершалаим пришло немало тех, кто слушал проповеди Га-матбиля. Они считали Иешуа машиахом и распространяли слухи о том, что невинно погибший Иоханан признал главенство Галилеянина над собой. Га-Ноцри говорил о смерти Окунающего в таком тоне, что услышь эти речи Ирод Антипа - он тут же умер бы, удушенный гневом. Не арестовать Галилеянина означало дать толпе шанс распоясаться и, заодно, смертельно оскорбить тетрарха Иудеи. Приказ был отдан, но не выполнен - Иосиф опоздал. Га-Ноцри исчез за несколько часов до того, как храмовая стража, сопровождаемая десятком римских воинов из подчинения
Афрания, пришла на постоялый двор, где, согласно доносу, жил Галилеянин с товарищами.
        Искать в многотысячной толпе человека, предупрежденного об опасности (а Кайфа был уверен в том, что Иешуа предупредили!), не легче, чем слезу в Генисаретском озере. Начались праздники, у Каифы были сотни важных дел, а на расстоянии от города Галилеянин опасности не представлял. По сведениям, дошедшим до Каифы опять-таки через Афрания, Иешуа удалился в Галилею, где опять начал проповедовать свои фарисейские истины, перемежая их безобидной ересью. В Галилее правил Антипа, Кайфа направил ему письмо о Га-Ноцри - пусть разбирается - и благополучно забыл о самозваном машиахе.
        И вот теперь Ханаан напомнил ему о событиях двухлетней давности. Память у старика была хоть куда! Иосиф бар Кайфа не был уверен, что через тридцать пять лет сможет похвастать такой же. Он вообще не был уверен, что доживет до такого почтенного возраста. А, глядя на распухшие, похожие на рачьи клешни, руки тестя и слыша запах невероятно вонючих и бесполезных растирок, не был уверен, что хочет до такого возраста дожить.
        - Да, аба, - сказал Кайфа, поднимая взгляд на бывшего первосвященника. - Я помню такое имя.
        «Сейчас, - подумал Иосиф, - он скажет мне, что Галилеянин уже в городе. А я не скажу ему, что об этом знаю еще со вчерашнего дня. Еще с того момента, когда Га-Ноцри со своими учениками ночевали в постоялом дворе в десяти лигах от Ершалаима. Пусть старик думает, что знает больше меня - ему будет приятно, а мне не повредит».
        Кайфа знал, что на Песах в Ершалаим собираются прийти девять проповедников с разных концов страны. Четверо из них давно были у него на содержании и вещали то, что им было сказано вещать, троих он не воспринимал всерьез - мелкие, косноязычные людишки, собирающие вокруг себя народу меньше, чем пьяный бродячий фокусник - они могли говорить все, что угодно, их все равно никто не слушал. Еще один первосвященника не на шутку раздражал - он вещал о конце света и обвинял в его неизбежном приходе жрецов и священство. Его Кайфа предполагал арестовать и предать суду Синедриона за оскорбление Неназываемого и его слуг.
        Девятым был Га-Ноцри. И на него у Каифы были другие планы.
        - Сегодня утром его видели входящим в город, - сказал Ханаан, не скрывая торжества. - Его и его учеников. С ними были еще женщины. Ты слышал об этом?
        - Нет, - ответил Иосиф, не отводя взгляда. - Я не слышал об этом, Ханаан.
        - Я почему-то, не удивлен. Сообщаю тебе, что Галилеянин, которого ты упустил два года назад, въехал в город на молодой ослице, хотя из Вифании до Ершалаима шел пешком. А знаешь ли ты, что произошло в Вифании?
        Кайфа покачал головой, сохраняя на лице выражение сыновьей почтительности и благоговения перед мудростью тестя.
        - В Вифании Галилеянин оживил человека, умершего четыре дня назад.
        - Нельзя оживить человека, умершего четыре дня назад, - сказал первосвященник. - Это под силу только Неназываемому.
        - Или его пророкам, - возразил Ханаан. - Илия воскресил отрока, Елисей - ребенка. Так сказано в Писании, а, значит, это чистая правда. Не одни мы с тобой знаем пророчество Захарии, Иосиф. «Царь твой грядет к тебе, праведный и спасающий, кроткий, сидящий на ослице и на молодом осле, сыне подъяремной»[163 - «Ликуй от радости, дщерь Сиона, торжествуй, дщерь Иерусалима: се Царь твой грядет к тебе, праведный и спасающий, кроткий, сидящий на ослице и на молодом осле, сыне подъяремной» (Зах. 9:9).]. Что еще тебе надо объяснить? Неважно, что было в Вифании на самом деле, Кайфа. Важно, что рассказывают люди. Это мы с тобой знаем, что за Занавесью никого нет, а люди уверены, что каждый раз, как ты входишь в Святая Святых, так и здороваешься с Ним лично. Когда Галилеянин въехал в Ершалаим через Золотые ворота, народ кричал ему «Осанна!». Это было всего несколько часов назад, Иосиф, а слух о том, что в город вошел машиах, уже передают друг другу на всех базарах города. Один раз ты его упустил. Поэтому я хочу тебя спросить: что ты будешь делать на этот раз, Кайфа?
        Koдa
        ИСПАНИЯ.
        ОКРЕСТНОСТИ ТАРРАГОНЫ. НАШИ ДНИ.
        История не знает сослагательного наклонения.
        Так формулируется непреложное правило исторического развития человечества. То, что случилось, то случилось, и любой последующий анализ, каким бы мудрым и тщательным он не был, в свершившейся цепи событий ничего не поменяет. Но для того, чтобы этот принцип заработал, событие должно свершиться.
        Трое беглецов до сих пор были живы благодаря той самой частице «бы», тому самому сослагательному наклонению, цепочке случайностей, изменивших определенную Легионом реальность.
        Беспощадная, отлаженная за века существования машина скрежетала шестернями, пытаясь перестроиться, ликвидировать ошибку, снова войти в накатанную колею, но у нее ничего не получалось. Лев могуч, но не может долго гнать жертву. Он должен настичь и убить ее на первой сотне метров - иначе у самой маленькой и безобидной антилопы появляется шанс на спасение. Постоянный успех развращает. Тот, кто считает себя защищенным от поражения, находится в плену чрезвычайно опасных иллюзий.
        Заложенный при создании в основу принцип изоляции боевых групп Легиона, был хорош для соблюдения секретности, но не для организации широкомасштабной облавы, и происходящее в Израиле не вписывалось ни в одну из апробированных схем.
        Но лев остается львом. И антилопе нельзя чувствовать себя в безопасности.
        Двести километров по скоростной магистрали «Фиат» преодолел за два часа и двадцать минут. Перед тем, как уйти на боковую бесплатную дорогу, Желтозубый заправился по самую пробку. Покурил, дождался, пока ему вытрут стекло, и выпил две чашки крепкого кофе. Спать все еще хотелось, но терпимо, только чесались под веками воспаленные глаза. Вполне можно было и наспех поесть, но перекусывать Желтозубый не хотел, а времени на размеренный ужин не было. Сперва следовало закончить дела, а уж потом…
        На побережье полно небольших пансионов с уютными ресторанчиками на пяток столиков, туристический сезон еще не начался, номера пустуют…
        Он зевнул, широко разевая рот, хрустнул суставами и завел автомобильчик.
        Дома все равно никто не ждет, так что можно позволить себе сутки безделья. Побродить по набережной, выпить пару бутылок белого вина, заказать себе морского черта с овощами и чтобы его принесли прямо в чугунной сковороде, в шипящем соусе…
        Рот Желтозубого наполнился слюной, и он, приоткрыв боковое окно, сплюнул на асфальт. Сначала - работа! Потом сон и еда в пансионе. Послезавтра с утра домой. Все. План сверстан, приступаем к исполнению!
        Через четыре километра в свете фар мелькнул нужный ему указатель. Желтозубый притормозил, принял вправо и нырнул в мешанину улочек маленького городка, застывшего в безвременье и тишине, как муравей в капле прозрачной смолы. Несмотря на ранний вечер, городок засыпал, только сидели люди в небольших кабачках за столиками да светились витрины супермаркетов, за которыми сонные кассиры, зевая, ожидали редких ночных покупателей. В сезон тут было бы не протолкнуться, но до его начала оставалось больше месяца, и побережье все еще не стряхнуло с себя зимнее оцепенение. Для работы, которая предстояла Желтозубому, это было вовсе неплохо!
        Присланный заказчиком адрес обнаружился легко - трехэтажный дом в районе центра. Таких зданий было много, перед кризисом строительные конторы шлепали их как горячие пироги - десятками - и продавали под офисы. Когда бум закончился, выяснилось, что типовые коробки, в общем-то, никому не нужны - откуда столько арендаторов в курортном городке? Городу просто не нужно иметь столько рабочих мест! Оставшиеся дома пробовали перестроить под апартаменты, но без особого успеха.
        Желтозубый медленно прокатился мимо нужного здания, оценивая обстановку.
        На первом этаже сверкал стеклом и электричеством просторный вестибюль, за стойкой сидел охранник - пожилой мужчина в одежде стиля «милитари». У такого на поясе баллончик со слезогонкой, пара наручников да рация. Тревожная кнопка, перочинный нож, бутерброд в пластиковой коробке - вот его оружие!
        Три этажа - это значит никаких лифтов. Вот, за охранником виден лестничный пролет. Серверная должна быть на втором этаже. На все про все - пять минут. Не больше. Камеры? Вижу. Три… нет - четыре! Голову можно дать на отсечение, изображение выведено на мониторы, которые стоят справа от стойки охраны и больше никуда не дублируется. Запись на жесткий диск здесь же, не потрудились рекордер вынести в диспетчерскую, на пульт… Охран-нички, мать бы их так… Им и собственную жопу охранять нельзя доверить, профукают!
        Желтозубый ухмыльнулся и скосил глаза на сверток, лежащий на переднем сиденье.
        Машину он запарковал в квартале, внимательно посмотрев на то, чтобы поблизости не было банка, ювелирного магазина или еще чего-нибудь с системами наблюдения. Но улочка попалась жилая, из всех заведений - кафе на углу, да еще и закрытое. В Барселоне он бы час катался от угла к углу, ожидая, пока освободится место для паркинга, а здесь, (слава провинции!) пристроил машину сразу же. Подумав, Желтозубый все-таки нацепил бейсболку, проверил, закрывает ли лицо козырек и, зажав полученный на бензоколонке сверток подмышкой, неторопливо побрел по улице.
        Дойдя до дверей нужного здания, Желтозубый сбился с шага, схватился рукой за сердце, сделал несколько неверных шагов (из-под козырька бейсболки он видел охранника - тот смотрел на экран телевизора и ни на что не обращал внимания), ткнулся плечом в стекло (стекло задрожало от удара, охранник поднял голову и развернулся в сторону дверей) и, массируя левую сторону груди, сполз по стенке на пол.
        Охранник привстал, соображая, что ему делать, потянулся было рукой к телефону, но передумал и потрусил к двери, нащупывая ключ, пристегнутый к поясу.
        Щелкнул замок.
        - Неу, hombre…[164 - Эй, парень… (Исп.) ]
        Почуяв на шее чужое, пахнущее мясным фаршем дыхание, Желтозубый ткнул приготовленным шокером в мягкий живот, закрытый форменной рубахой. Разрядник щелкнул, тело дернулось от удара током, и противник грузно шлепнулся на задницу, но сознания не потерял, только закатил глаза и скривил рот, словно в судороге. Желтозубый не стал дожидаться, пока тот придет в себя - на этот раз электроды воткнулись в плоть возле ключицы. Охранник повалился на бок, как сноп, со свистом выпустив воздух между мгновенно посиневших губ.
        Через десять секунд после того, как воздух пробил первый разряд шокера, Желтозубый уже тащил обмякшее тело по плиточному полу вестибюля. За стойкой можно было спрятать хоть двадцать охранников - только укладывай поаккуратнее. Желтозубый приковал бесчувственного стража к железному поручню, напоминающему корабельный - изыски докризисного дизайна пришлись как нельзя кстати.
        Желтозубый быстро закрыл входную дверь и легко, в несколько движений, взлетел на второй этаж. Точно! Серверная была здесь, за стеклянной дверью. Гудела климатическая установка, десятки стоек перемигивались цветными диодами: сотни, тысячи, десятки тысяч терабайт информации! Шелестели вращающиеся жесткие диски, свистели лопасти охлаждающих вентиляторов.
        На двери красовался цифровой замок. Желтозубый снова ухмыльнулся.
        На третьем этаже тоже нашлось место для стоек с дисками и климатической установки. Еще там были запертые двери, и о том, что скрывается за ними, можно было только догадываться. Но Желтозубого это почему-то не огорчило.
        Он присел возле дверей и развернул привезенный сверток. В руках у него оказался пластиковый контейнер - прямоугольный, стального цвета, с несколькими кнопками на корпусе. Желтозубый нажал на кнопку в торце контейнера и, увидев, как замигал рядом с ней зеленый светодиод, зачем-то одобрительно кивнул и быстрым кошачьим движением почесал кончик носа.
        Затем он расположил устройство у стеклянной перегородки, буквально в метре от первых шкафов, и до щелчка повернул переключатель. Внутри корпуса что-то сработало, загудело, и рядом с зеленым заморгал еще и синий огонек. Желтозубый посмотрел на часы, поднялся и направился к лестнице.
        Еще через минуту он уже шагал по улице, прочь от здания, в котором только что побывал.
        На устройстве продолжали перемигиваться светодиоды - зеленый, синий, зеленый, синий…
        Отыскав место, где он оставил машину, Желтозубый сел в «Фиат» и, не заводя мотора, включил музыкальный центр. CD-проигрыватель барахлил, диск начал заикаться, так что пришлось искать местную радиостанцию, благо в FM-диапазоне их нашелся целый десяток. Пролистав классику и диско, он остановился на ретро и закурил, слушая тягучий, как старый херес, блюз. Приблизительно пять минут ничего не происходило, потом радио запнулось на полуслове, мигнул свет в редких уличных фонарях. Мигнул и снова разгорелся.
        Желтозубый сверился с часами, аккуратно раздавил окурок в пепельнице, закрыл окно и отъехал от тротуара. Дело было сделано. Вполне можно позволить себе поздний ужин с вином и день отдыха. Выезжая на автостраду, он набрал на клавиатуре мобильного номер, дождался соединения и, выслушав несколько гудков, отключился.
        «Фиат» притормозил у пункта оплаты, сработал, салютуя, шлагбаум, и автомобиль, мигнув «стопами», растворился в теплой испанской ночи.
        В офисе интернет-компании, который Желтозубый покинул чуть больше десяти минут назад, все еще было тихо.
        На втором этаже, возле стеклянных дверей серверной истекал ядовитым вонючим дымом оплавленный кусок пластика, но, кроме обугленного ламината под ним никаких внешних повреждений не было видно.
        На самом деле повреждения были.
        Сработавшая электромагнитная импульсная мина уничтожила всю информацию, хранившуюся на жестких дисках и флеш-накопителях в самом здании, и превратила в бесполезный мусор любые электронные устройства в радиусе ста метров от точки срабатывания, включая автомобильные компьютеры и карманные флэшки.
        Фотографии и сканированные страницы рукописи, отправленные Шагровским в серверное хранилище с компьютера Зайда, перестали существовать, превратившись в хаотический набор цифр.

* * *
        ИЗРАИЛЬ. ШОССЕ 90.
        НАШИ ДНИ.
        Самолет появился над дорогой внезапно.
        Он летел как-то странно, как не должны летать самолеты, описывая широкую дугу на высоте не более двадцати метров, левым крылом вперед. И сам самолет был непривычного вида, пустынного раскраса, но похожий силуэтом не на стремительный истребитель, а на раскормленного горбатого москита, который облетает спящего туриста, выбирая место для продолжения банкета.
        Огромная многотонная туша двигалась неторопливо, наплевав на аэродинамический коэффициент, подъемную силу и закон тяготения - такой гигант не мог держаться в воздухе на малых высотах и при сверхмалых скоростях, а все-таки держался! Но неторопливость полета была кажущейся, и пикап и его преследователи ехали по дороге со скоростью около ста километров в час, самолет двигался параллельно им, словно разглядывая происходящее внизу.
        Из кабины на погоню смотрел Адам.
        Лицо его закрывал гермошлем с зеркальным забралом, в котором отражалось заходящее солнце. Показания основных приборов проецировались на внутреннюю сторону забрала и на остекление кабины F-35I. Сидя в кресле пилота, Герц не был ограничен в обзоре, он видел картину так, будто бы не пристегнулся к пилотскому креслу, а парил над пустыней в свободном полете. Установленные на фюзеляже камеры транслировали ему панорамную картинку, двигая сектор обзора согласно указанию датчиков, фиксирующих поворот головы летчика. Огромный пропеллер, находящийся сразу за фонарем кабины, создавал поток воздуха, на который истребитель опирался, зависая, поворотные сопла, отвечающие за создание боковой тяги, двигались плавно, и самолет скользил по сложной траектории, как моторная яхта по заливу - стремительно и гладко.
        Указательный палец правой руки адъютанта лежал на гашетке четырехствольной пушки «GAU», но Герц не стрелял, оценивая ситуацию. Применение авиационного орудия превращало тренировочный полет в боевой вылет с огневым контактом. После такого уже никто ни в какие сказки не поверит. Пока он еще мог не стрелять.
        Адам подал рукоять вперед, работая педалями чисто автоматически. Повинуясь команде пилота, «Молния» накренилась влево и пошла вниз, выравнивая скорость так, чтобы зависнуть над беглецами и преследователями.
        Глядя на парящий над шоссе истребитель, Вальтер заулыбался. Он даже издал звуки, отдаленно напоминающий смех, правда, неприятный, скрипящий, но все-таки смех. Потом он обернулся, усевшись на переднем сиденье джипа вполоборота, и уставился на Мориса прищурившись. Прищур должен был означать задор, но у француза возникло ощущение, что легат в него целится. Чувство было очень сильным и достоверным, весь организм свидетельствовал о близкой опасности, а Морис привык организму верить.
        - Значит, никто ни во что не вмешивается? - спросил он, не скрывая злорадства. - Никто и ни во что, Морис? Такими были договоренности?
        Француз молчал.
        - Ну, что ж… - протянул Шульце удовлетворенно. - Насладимся спектаклем. Только прости меня, дружище, смотреть мы будем с галерки.
        Автор выражает благодарность
        всем, кто в той или иной степени помог ему в написании книги.
        Боюсь, что при всем старании этот список будет неполным, но все же постараюсь упомнить всех.
        Прежде всего, огромное спасибо ИОСИФУ ФЛАВИЮ за его «Иудейскую войну» и «Иудейские древности». Я уверен, что без его работ наши знания о том периоде истории были бы во много раз беднее. И, несмотря на то, что он до сих пор считается проклятым, с удовольствием пожал бы ему руку и посидел бы с ним за стаканчиком сладкого фалернского вина.
        Спасибо ФИЛОНУ АЛЕКСАНДРИЙСКОМУ за сохранившиеся отрывки его трудов - две точки зрения всегда ценнее, чем одна и, благодаря его книгам, мы видим некоторые части общей картины более объемными.
        Спасибо РУСЛАНУ ХАЗАРЗАРУ за его Библиотеку скептика, за его труд «Сын Человеческий». Рекомендую его книги и его Интернет-ресурс всем, кто интересуется библейской историей и просто историей.
        skeptik.net/
        Спасибо израильскому исследователю, популяризатору и историку ХАИМУ МАККОБИ за его книгу «Иисус и еврейское сопротивление. Революция в Иудее». Поверьте мне на слово, его исследование читается увлекательнее многих коммерческих бестселлеров и дает нестандартную и очень правдоподобную картину политической, экономической и религиозной жизни во времена Иешуа.
        Спасибо ТАЦИТУ (уж простите за фамильярность!), ГЕНРИКУ ПАНАСУ, СЕРГЕЮ ЕСЬКОВУ, господам ЛЕВИНУ, АМУСИНУ, БАБАЕВУ - всем тем людям, которых, как и меня интересовали и интересуют события, случившиеся 2000 лет назад. В самом конце работы я постараюсь составить полный список фамилий и статей, но опасаюсь, что перечень этот займет много страниц и никем не будет прочитан. Что, впрочем, не умаляет моей признательности к авторам этих трудов.
        Спасибо израильским друзьям, которые помогли мне увидеть воочию те места, которые я описываю в романе, поддержали меня в моих начинаниях - прежде всего ЛЯЛЕ КРИВОМ (Шварц), моей соученице, ныне доктору социологии в университете славного города Хайфы. Ляль, я чрезвычайно признателен тебе за терпение и интерес к моим литературным опытам!
        Спасибо историку из университета Хайфы ДАВИДУ ГУРЕВИЧУ за многочасовую беседу со мной на крыше учебного корпуса в солнечный ноябрьский день - это было очень здорово! Давид, ваши рассказы мне очень помогли!
        Спасибо ЯКОВУ КРАВЕЦУ - экскурсоводу из Иерусалима, совершившего со мной познавательное и увлекательное путешествие в Кумран и Мецаду. Яков, надеюсь, что мы еще вместе съездим в Петру, пройдемся по берегу Генисаретского моря.
        Моя признательность прекрасному автору - драматургу, режиссеру, писателю - украинскому американцу ИГОРЮ АФАНАСЬЕВУза его советы, спасибо моему украинскому издателю, хозяину издательства «Альтерпресс» ПЕТРУ ХАЗИНУ, моему питерскому издателю АЛЕКСАНДРУ СИДОРОВИЧУ - надеюсь, что мне удалось изменить книгу к лучшему.
        Огромная моя благодарность АЛЕКСАНДРУ ДАНКОВСКОМУ - моему бессменному редактору, другу, журналисту и писателю за помощь в редактуре и терпение.
        Спасибо АЛЕКСАНДРУ КАРНИШИНУ - профессиональному читателю, известному блоггеру и историку по первому образованию - он один из первых читателей этой книги.
        Моя признательность АЛЕКСАНДРУ КОЧЕТКОВУ, писателю, поэту, политологу и политтехнологу за его советы и доброжелательность при прочтении рукописи.
        Спасибо моей фокус-группе, свободным индейцам с форума www.figvam.netwww.figvam.net(моим читателям и критикам, читающим меня со времен написания самой первой книги.
        Спасибо моей супруге, ЛЕСЕ за ее терпение и понимание. Женщинам, которые не были замужем за писателем, этого посвящения не понять! Без нее моих книг могло бы и не быть, во всяком случае, они были бы совершенно другими. Я благодарен тебе, девочка моя, еще и за то, что, несмотря на неприятие концепции книги, ты была одним из первых ее читателей и критиков.
        Спасибо МОИМ РОДИТЕЛЯМ и ТЕСТЮ за первые прочтения и высказанные замечания - ваш интерес к моей работе поддерживал меня все время, пока писалась книга. Ваше терпение - прочесть подряд ТРИ разных варианта рукописи! - меня восхищает.
        Спасибо всем!
        Если я кого не вспомнил - простите великодушно! У меня еще будет такая возможность во второй части дилогии «Проклятый: Сердце проклятого», которая в настоящий момент уже пишется.
        АВТОР
        НОЯБРЬ 2009
        ЯН ВАЛЕТОВ - украинский писатель, автор остросюжетных романов. Его тетралогия «Ничья земля» получила премию как лучший фантастический роман года на «Интер-прессконе-2009» в Санкт-Петербурге, а также «Бронзовый Кадуцей» на фестивале «Звездный мост-2009» в Харькове. Работает в разных жанрах, но отдает предпочтение триллеру. С 2005 года в России и в Украине издано семь его романов и повестей.
        Малиновский Всеволод Всеволодович - дизайнер, художник-график. Окончил архитектурный факультет Днепропетровского инженерно-строительного института.
        «Я знаю!» (поднимает одновременно руки и брови).
        notes
        Примечания
        1
        ПНВ - прибор ночного видения.
        2
        Гвиль (иврит) - название пергамента у евреев, с древности до наших дней. Пергамент (от греч. Перуароу Пергам) - материал для письма из недубленой кожи животных (до изобретения бумаги). Также называли и древнюю рукопись на таком материале.
        3
        Йофи (иврит) - хорошо, замечательно.
        4
        Иродово гнездо - крепость Мецада построена в конце I века до н. э. иудейским царем Иродом Великим, как персональное убежище для семьи. Именно здесь царь Ирод скрывался в то время, когда ему и его семье грозила опасность. Крепость была практически неприступна, имела огромные запасы продовольствия и уникальную водосборную систему, позволяющую хранить и возобновлять запасы воды. В архитектурный комплекс входили не только фортификационные сооружения, но и личные дворцы Ирода, построенные со вкусом и размахом.
        5
        Сикарии - радикальное крыло течения зелотов.
        6
        Сика - очень острый кинжал, излюбленное оружие сикариев, которых и назвали так, по имени этого оружия.
        7
        Скайп - популярная компьютерная программа, с помощью которой осуществляются разговоры и передача видеоизображений по интернет-линиям.
        8
        Пунелэ (идиш) - толстячок, пухленький.
        9
        Аидише (идиш) - еврейская, еврейский.
        10
        Манцы (идиш) - сказки, небылицы.
        11
        Нецке - миниатюрная японская скульптура, представляющая собой резной брелок.
        12
        Генерал Игаэль Ядин - легендарный военный и политический деятель государства Израиль, начальник генерального штаба ЦАХАЛа, после отставки - археолог, прославившийся фундаментальными открытиями в своей области, автор научных трудов о свитках Мертвого моря, руководитель раскопок в крепости Мецада.
        13
        Питер О’Тул (род. в 1932 г.) - британский актер ирландского происхождения. Неоднократно номинирован на Оскар. Прославился исполнением роли Лоренса Аравийского в одноименном фильме. Сыграл Флавия Сильву в фильме «Мецада», 1982 г.
        14
        Трекер - специальный сетевой сервер, служащий для хранения информации, например музыкальных композиций или фильмов, предназначенных для скачивания.
        15
        Хумус - закуска из нутового пюре, в состав которого обычно могут входить: оливковое масло, чеснок, сок лимона, паприка, сезамовая паста (тахини). В арабском языке и ивритском сленге «хуммус» означает просто нут. Хумус особенно популярен на Среднем и Ближнем Востоке, в том числе в таких странах, как Израиль, Иордания, Ливан, Сирия, Турция, Кипр, Греция.
        16
        Кошерная пища - еда, отвечающая требованиям кашрута - еврейских законов об употреблении пищи («кашрут» означает пригодность к употреблению в пищу). Основные предписания, касающиеся кашрута, даются в Пятикнижии.
        17
        Пкак (иврит) - пробка. Этим словом обозначают и автомобильную и бутылочную пробку.
        18
        Ирод Великий - идумеянин, сын Антипатра, римского прокуратора Иудеи. Царь Иудеи (40 - 4 гг. до н. э.), основатель идумейской династии Иродиадов. Постепенно превратился в жестокого и кровожадного деспота, который беспощадно истреблял всех и всё, в чём только его подозрительный взгляд видел признак крамолы. Так он истребил почти весь дом Хасмонеев, как потомков законных правителей еврейского народа, и не остановился даже перед умерщвлением Мариамны, хотя она была самой любимой из его десяти жён.
        19
        Магнитометр - прибор для измерения характеристик магнитного поля и магнитных свойств веществ (магнитных материалов) используется археологами для подземной разведки по методу обнаружения магнитных аномалий.
        20
        Название «мина» происходит, скорее всего, от англ, mine - подкоп (сначала для обрушения стен крепостей применяли подкопы, впоследствии, с изобретением пороха - подкопы с заложенной взрывчаткой). Здесь имеется в виду поиск старых подкопов, неисследованных полостей внутри горы.
        21
        Кумранские рукописи - название манускриптов, обнаруженных, начиная с 1947 года, в пещерах Кумрана, в пещерах Вади-Мураббаат (к югу от Кумрана), в Хирбет-Мирде (к юго-западу от Кумрана), а также в ряде других пещер Иудейской пустыни и в Мецаде (Массаде).
        22
        Профессор Кац имеет в виду мечети, построенные на Храмовой горе во время царствования династии Омейядов, и Храм Рождества Христова, расположенный на арабских территориях, в Вифлееме (Бет-Лехеме), построенный в 325 году н. э.
        23
        Чего вдруг? С какой стати? {Иврит)
        24
        Ничего не поделаешь! {Иврит)
        25
        День Марса - римское наименование вторника - Dies Martis.
        26
        День Меркурия - римское наименование среды - Dies Mercuru.
        27
        День Юпитера - римское наименование четверга - Dies Jovis.
        28
        Хасмонеи (иврит п_® аГ^купС Хашмонаим) - священнический род из поселения Модийн (которое располагалось на границе Иудеи и Самарии), к которому принадлежали Маккавеи. Потомки Хасмонеев правили Иудеей с 152 по 37 год до н. э. Фактически они были вождями народа с начала восстания против Селевкид-ской Сирии в 167 году до н. э.
        29
        Кумран - область на западном побережье Мертвого моря, где некогда существовало поселение ессеев. Ессеи, или кумраниты - одна из иудейских сект, получившая начало в первой четверти II в. до н. э. Секта стала широко известна после нахождения в пещерах неподалеку пергаментов с древними рукописями, относящимися к I веку н. э.
        30
        Шимон (Симон) бен Гиора - один из вождей повстанцев, предводитель простонародья известен, как победитель войск Цестия Галла, направленного на усмирение восстания в Иудее. Впоследствии, был привезен в Рим вместе с Иоанном Гис-кальским (еще одним вождем повстанцев, но возглавлявшим другую партию, партию образованных людей), после триумфа сына Веспасиана Тита, казнен. Иоанн Гискальский был брошен в тюрьму, где и умер. Третьим вождем восстания, предводителем священнической партии, был Элезар бен Яир, руководивший гарнизоном Мецады.
        31
        Миква (в ашкеназских диалектах - Миквэ, иврит а. ру дГ - миква или мик-ве, букв, «скопление [воды]») - водный резервуар для омовения (твила) с целью очищения от ритуальной нечистоты. Миква представляет собой резервуар около 100 куб. м. Бассейн 2x3 метра.
        32
        Эйн-Геди - оазис в ущелье Нахаль-Давид, по преданию здесь Давид скрывался от преследования царя Саула, здесь же располагалась знаменитая на весь Древний мир плантация бальзамовых деревьев, из ветвей и листьев которых производили бальзам «афарсемон» или «опобальзамон», ценящийся на вес золота. Право на его производство было даровано Римом Ироду Великому. По свидетельству Иосифа Флавия, в конце второго Иудейского восстания, оазис был разграблен зелотами из числа защитников Мецады, все его жители, числом 800, включая женщин и детей, убиты.
        33
        Дунам (от тур. doniim) - единица измерения площади, служащая для измерения площади земельных участков в странах, находившихся в прошлом под властью Османской империи: Израиль, Турция, Ливан, Сирия, Иордания, Ирак, Северный Кипр, Ливия, а также в странах бывшей Югославии. Метрический дунам, используемый сейчас в Израиле, Ливане, Иордании и Турции, равен 1000 м.
        34
        Геенна - происходит от греч. yeevva < др. - евр. ge-hinnom - долина Енном, овраг к юго-востоку от Иерусалима, где совершались языческие обряды с поклонением Молоху и принесением человеческих жертв. Позднее это место было проклято и превращено в свалку мусора и непогребенных трупов, где постоянно горели огни, уничтожавшие гниение. Позже, в религиозной христианской мифологии - место, где по религиозным представлениям души грешников после их смерти подвергаются вечным мукам; перен. - источник мучений, страданий.
        35
        Береника - правнучка царя Ирода Великого, дочь израильского царя Агриппы I и любовница римского императора Тита Веспасиана.
        36
        Несмотря на заурядную внешность современных даманов, они имеют далекое доисторическое происхождение. Даманы, возможно, ближайшие родственники современных слонов.
        37
        Сгукко - имитация мрамора, толстый слой штукатурки обработанной особым образом.
        38
        Шимон (Симон) Кананит - один из учеников, а позже - апостолов Иешуа Га-Ноцри.
        39
        Мокэс (иврит) - мытарь, сборщик податей.
        40
        Суккот (иврит Праздник кущей - один из основных праздников еврейского народа, начинается 15 числа месяца тишри (осенью) и продолжается семь дней. В это время по традиции следует выходить из дома и жить в сукке (шатре, куще), вспоминая о блуждании евреев по Синайской пустыне (книга Исход). В 30 году н. э. суккот по расчетам приходился на середину октября.
        41
        Капернаум, Кафарнаум, Кфар Нахум (иврит эзэ jmcf букв, «городок Наума») - памятник истории в Израиле. В прошлом - город в Галилее (Северная Палестина) на берегу Тивериадского моря (сейчас - озеро Кинерет), библейское место. Упоминается в Новом Завете как родной город апостолов Петра, Андрея, Иоанна и Иакова; в Капернауме в синагоге проповедовал Иисус Христос.
        42
        Тивериадское озеро или озеро Кинерет {иврит '? элгС оно же Бахр-Табария, араб. Генисаретское озеро, Галилейское море) - озеро на северо-востоке Израиля. Побережье озера является одним из самых низких участков суши на Земле - 213 метров ниже уровня моря. Уровень воды подвержен изменениям в течение года в зависимости от осадков и потребления воды. Максимальная глубина - 45 метров. Площадь - в среднем 165 км. В Новом Завете фигурирует как Галилейское озеро.
        43
        Кетонет - на древнееврейском - это рубаха из полотна. На угаритском - это юбка, на египетском, арамейском, мандейском, арабском, эфиопском - полотно. На аккадском - льняная одежда. Из семитских языков слово было заимствовано в греческий (хитон) и в другие европейские языки (коттон).
        44
        Симла - иудейский вариант гиматия. Гиматий (греч.) - верхняя одежда в виде прямоугольного куска ткани; надевался обычно поверх хитона и у шеи иногда застегивался фибулой. Гиматий является древнегреческой одеждой, использовавшейся на востоке и во времена Византийской империи. Часто встречается на изображениях православных святых.
        45
        Машиах {иврит) - мессия. Мессия (от иврит ?????, Машиах; др.-греч.????-???, Христос) - букв, «помазанник». Помазание особым маслом (елеем) было частью церемонии, проводившейся в древности при возведении царей на престол и посвящении священников в сан. В иудаизме слово «машиах» иносказательно означает «царь». Евреи верят, что идеальный царь, потомок царя Давида, будет послан Богом, чтобы осуществить «избавление» (духовное и/или физическое) народа Израиля и спасение человечества. В христианской традиции используется также термин «спаситель».
        46
        Сефер Йецира (??? ?????, Книга творения) - основополагающий текст в учении Каббалы, авторство которого традиционно приписывают Аврааму (около 2000 года до н. э.). По другой версии, тот текст, который мы сегодня имеем, является более поздней компиляцией - III - IX вв. н. э. Наиболее раннее свидетельство о существовании Сефер Йецира в письменном виде относят 120 году н. э., предположительно она была записана рабби Акивой. Арьё Каплан, написавший глубокий комментарий к Сефер Йецира утверждал, что первые комментарии на эту книгу были написаны в X в., а сам текст, скорее всего, датируется VI в. Ссылки на нее появляются в первом столетии, а давняя традиция ее использования свидетельствует, что она существовала даже в библейские времена. Эта книга настолько древняя, что тайна ее происхождения совершенно недоступна для историков.
        47
        Херэм (иврит) - анафема, отлучение. Те, кого подвергали херэму, лишались права завещать, у них запрещалось менять деньги и т. д.
        48
        Технион - израильский технологический университет. Расположен в Хайфе, на склонах горы Кармель на общей площади 300 гектаров. Комплекс техниона включает в себя 100 зданий.
        49
        Иотапата - эллинизированное название древне-библейского города Йод-фат (Нав. 19,14), в колене Завулоновом. Иотапата известна по тому отчаянному мужеству, с которым Иосиф Флавий защищал ее против римлян, во время Иудейской войны (Иосиф Флавий, «Иудейская война» III, 7). Теперь Телл-Джефат (как думают Робинсон, Кейль, Сепп и др.).
        50
        войны). Как и трактат «Против Апиона», они имели целью ознакомить античный мир с историей и культурой евреев и развенчать устойчивые предубеждения против этого народа.
        51
        Каддиш - отходная и поминальная молитва в иудейской традиции.
        52
        Шива - иудейский обычай, когда близкая родня умершего в течение недели, за исключением субботнего дня и дней религиозных еврейских праздников, соблюдает период глубокого траура.
        53
        Мицва - присутствие других людей на церемонии погребения и посещение осиротевшей семьи во время траура, является актом сочувствия и милосердия.
        54
        Элезар бен Шимон - один из вождей зелотов, чей отряд занял Храм и оборонял его сначала, в ходе гражданской войны между восставшими от своих же собственных соплеменников, а потом и от римлян.
        55
        Хаг Урим - ныне Ханука. Хаг Уримом называет Хануку Иосиф Флавий. Ханука (иврит пд. з - [Ханука или Ханука - освящение, обновление; арам. пилх; др, - греч. то tyaivia) - еврейский праздник в честь очищения Храма и Жертвенника, начинающийся 25 кислева и продолжающийся восемь дней до 2 или 3 тевета. Кислев, третий месяц от еврейского Нового года, по исчислению Торы - девятый, а в соответствии с нашим исчислением - ноябрь - декабрь.
        56
        Субботний год (tff ди п, шмитта). Согласно Библии, каждый седьмой субботний год следует оставлять землю под паром и отменять долги. Год смерти Иешуа, 33-й год н. э., был субботним.
        57
        Аваддон или Аваддон (иврит юп(то есть истребление); греческий аналог: Аполлион (грен. AkoXXvwv), то есть губитель - в иудейской (а затем и в христианской) теологии - ангел (демон) истребления, разрушения и смерти.
        58
        Магпайт - мощные портативные фонари с галогенным светом. Применяются полицейскими силами США, армиями нескольких стран. Корпус фонаря изготовлен из титано-магниевого сплава, твердый и тяжелый. Помимо осветительного прибора фонарь может служить еще и оружием.
        59
        Экскурсионная тропа - дорожки, проложенные в Иудейской пустыне для джип-сафари. Их немного, они узкие, но хорошего качества и выводят к туристическим центрам, в основном на юге, близ Мертвого моря.
        60
        Иоганн Людвиг Генрих Юлий Шлиман (06.01.1822 - 26.12.1890) - немецкий предприниматель и археолог-любитель, прославившийся своими находками в Малой Азии, на месте античной Трои.
        61
        Shit (англ., сленг) - дерьмо.
        62
        Бейт-мидраш (иврит) - высшее религиозное учебное заведение, дословно «дом учения».
        63
        Фибула (лат. fibula, скоба) - металлическая застежка для одежды, одновременно служащая украшением. Фибулы разнообразных форм были распространены с бронзового века до раннего Средневековья.
        64
        Стадий римский - приблизительно 185 метров.
        65
        Югер (лат. jugerum) - у древних римлян мера поверхности, служившая для измерения поля и составлявшая собственно площадь, которую можно вспахать в день парой (uno jugo) волов, составлял югер, представлявший собой прямоугольную площадь в 240 футов длины и 120 футов ширины (28 800 кв. римских футов = = 2518,2 кв. метра).
        66
        Армия обороны Израиля(иврит ??? ????? ??????? - Цва hа-hагана ле-Йисра-эль, сокращенно ??’’? - Цаhаль) - армия Государства Израиль и главный орган его безопасности.
        67
        Сэр Артур Джон Эванс (англ. Sir Arthur John Evans, 1851 - 1941) - британский археолог, открыватель Минойской цивилизации.
        68
        Что случилось? (Иврит)
        69
        Хора - столица острова Патмос. Возникла из селения, построенного вокруг стен обители.
        70
        Апостериори (лат. a posteriori - от последующего) - знание, полученное из опыта. Этот философский термин получил важное значение в теории познания и логике благодаря Канту.
        71
        Тарида - небольшое византийское торговое судно с одной мачтой с латинским парусом и двумя боковыми рулями.
        72
        Добрый день! (Греч.)
        73
        Пита, питта - круглый, плоский пресный хлеб, который готовится из тонкой белой или коричневой муки. Чрезвычайно популярен на побережье Средиземного моря и в странах Ближнего Востока.
        74
        Схизма (др. - греч. луігща - «расщепление, раскол, распря») - раскол в Церкви или иной религиозной организации.
        75
        Акакианская схизма - 35-летний (484 - 519 гг.) церковный раскол между Востоком и Западом, вызванный спорами вокруг «Энотикона» императора Зенона, назван по имени константинопольского патриарха Акакия. Акакианская схизма стала первым церковным расколом в истории христианства.
        76
        Водорез, или грен - передняя штука форштевня на деревянных судах.
        77
        Водорез, или грен - передняя штука форштевня на деревянных судах.
        78
        Номизма - первоначально греческое общее название денег, в византийский период - название всякой золотой монеты, а в VIII - XII вв. название византийского золотого солида.
        79
        Дромон (от греч. dromos - бег) - быстроходное парусно-гребное военное судно в V - VII вв. Основной вид византийского тяжелого боевого корабля. Дромон представлял собой облегченную версию римской биремы: имел 1 - 2 ряда весел, высокие борта, боевые площадки на носу и корме, где располагались галереи для лучников и находились катапульты. В носовой части судна располагался таран. Начиная со второй половины VII в. дромоны оснащались закрытыми котлами с медными трубами (сифонами) для метания «греческого огня». Парусное вооружение состояло из 1 - 2, реже 3 мачт с латинскими парусами. Рулевое устройство составляли два навесных весла, по одному на каждый борт. На дромоне не было сплошной палубы, имелись лишь узкие помосты для воинов. Длина судна варьировалась от 30 до 50 метров, ширина от 6 до 7 метров. Экипаж составлял в зависимости от размера от 100 до 300 человек.
        80
        Суламита (Суламифь) - героиня книги «Песнь песней», авторство которой приписывают царю Соломону. Написание ее датируется приблизительно 835 годом до н. э. В буквальном прочтении Песнь песней представляет собой собрание любовных гимнов, раскрывающих взаимные чувства Соломона и Суламиты (Сулами-фи). Действующие лица книги - царь Соломон и его любовница, однажды названная по имени - Суламита. Смуглая кожа невесты (Песн. 1.4) позволяет некоторым комментаторам предполагать тождественность Суламиты царице Савской или дочери фараона - одной из жен Соломона. Иногда имя Суламиты связывают с Ави-сагой Сунамитянкой, последней наложницей царя Давида.
        81
        Калиги - сандалии легионера (лат. caligae - сапоги). У римлян - солдатская обувь, полусапоги, покрывавшие голени до половины. Она состояла из кожаных чулок и сандалий с ремнями. Толстая подошва сандалий была покрыта шипами. Переплеты ремней часто доходили до колен. Калиги были хорошо приспособлены для длительных переходов. У рядовых солдат это были простые полусапоги, покрывавшие голени до половины; у высших чинов они украшались серебряными или золотыми гвоздями. И, наконец, так назывались подвязные сандалии, в которые обувались западные странники, отправлявшиеся в Иерусалим. В этом последнем значении слово «калиги» было известно в Древней Руси, и от него произошло словосочетание «калики перехожие».
        82
        Хорошо? (Иврит)
        83
        Как дела? (Иврит)
        84
        Очень хорошо! (Иврит)
        85
        «Скорпион», или хиробаллиста - стреломет торсионного действия (ручная баллиста, стреляющая мощными «болтами» длиною более 35 сантиметров и весом до 120 граммов), обслуживаемый одним солдатом.
        86
        День Мордехая - названия праздника Пурим при Хасмонеях. Пурим (иврит ??????, от аккадского пуру - жребий) - еврейский праздник, установленный, согласно библейской Книге Эсфири (Эстер) в память спасения евреев, проживавших на территории Персидской империи от истребления их Аманом-амаликитянином, любимцем персидского царя Артаксеркса.
        87
        88
        Лорика сегментата - доспех римского легионера, состоящий из стальных пластин, находящих друг на друга. За счет сегментирования доспех был сравнительно легким (около 9 килограммов) и несильно ограничивал подвижность.
        89
        Ханнан (Анна) и его брат Каиафа - исторический Каиафа был первосвященником Храма в течение 18 лет. Его назначил на этот пост Валерий Грат, предшественник Пилата, а отстранил от власти будущий император Авл Вителлий. Каиафа был саддукеем, зятем первосвященника Анны (Ханнана), и послушным орудием в руках своего тестя. Даже уйдя с поста, Анна продолжал цепко держать в руках власть и по сути дела единолично распоряжался храмовыми должностями и казной. Предположительно, Ханнан был главой огромной и мощной тайной службы, подчиненной интересам саддукеев, силой практически равной римской тайной полиции, которой руководил Афраний, тоже бывший креатурой Валерия
        90
        Боже мой, Боже мой! Зачем ты покинул меня? (Иврит)
        91
        Эзрат Исраэль - Двор Мужчин, часть внутреннего двора Храма, открытая для мужчин, соседствующая со Священническим двором - эзрат ха-коханим.
        92
        Ермон - имеется ввиду гора Хермон, на самом севере Израиля. «И взяли мы в то время из руки двух царей Аморрейских землю сию, которая по эту сторону Иордана, от потока Арнона до горы Ермона, - Сидоняне Ермон называют Сирио-ном, а Аморреи называют его Сениром» (Втор. 3, 8 - 9).
        93
        Джаммер - блокиратор сигналов связи.
        94
        Фриц Ланг - знаменитый немецкий кинорежиссер (1890 - 1976) в 1924 году экранизировал «Поэму о Зигфриде», поставив знаменитый фильм «Нибелунги».
        95
        Стид (от лят. solidus - твердый, прочный, массивный) - римская золотая монета, выпущенная в 309 году н. э. императором Константином. Весила 1/72 римского фунта (4,55 г). Она заменила в качестве основной золотой монеты ауреус. В 314 году введена в западной части Римской империи, а в 324-м - на всей территории империи. Длительное время оставалась основной монетой и денежно-счетной единицей Римской империи, затем Византии.
        96
        Ортодоксами принято называть приверженцев православной традиции. Православный в прямом переводе на английский и есть ортодокс.
        97
        Агностик - это человек, отказавшийся от связанной с Богом веры и убежденный в том, что первичное начало вещей неизвестно, так как не может быть познано. Другими словами, агностик - это человек, который считает, что доказать существование или не существование Бога невозможно.
        98
        Клерикализм - политическое направление, добивающееся первенствующей роли церкви и духовенства в общественной, политической и культурной жизни общества (от лат. clericalis - церковный).
        99
        Ган Эден - рай в еврейской традиции.
        100
        Ган Эден - рай в еврейской традиции.
        101
        Тверия (иврит о. здуп) - город на северо-востоке Израиля, на западном берегу озера Кинерет (называемого также Тивериадское море). Известен также под названием Тивериада (греч. Tipepidy, лат. Tiberias).
        По словам Иосифа Флавия, Тивериада построена в 17 году н. э. Иродом Анти-пой в честь императора Тиберия, в самой лучшей и красивейшей части Галилеи. Евреи Тверии не участвовали в восстании 70 года н. э., после подавления которого большинство еврейского населения Палестины было уничтожено или изгнано.
        102
        Махерон или Махер {араб. Калат эль-Мишнака - Висячий дворец) - древняя иудейская крепость, находилась в одном из самых уединенных оазисов, к востоку от Мертвого моря, на Моавитском нагорье. Была построена иудейским царем Александром (103 - 75 гг. до н. э.) из династии Хасмонеев. Спустя почти 100 лет царь Ирод Великий окружил вершину горы стеной, по углам построил башни, а в центре воздвиг прекрасный дворец, имевший множество роскошно убранных покоев. Кроме того, в крепости по приказу царя были построены специальные цистерны для сбора воды на случай длительной осады и собраны большие запасы стрел. Была взята римлянами в ходе Иудейской войны 66 - 73 гг. нашей эры.
        103
        Турма - часть кавалеристского подразделения римской армии - алы.
        104
        Лупанарий - публичный дом в Древнем Риме.
        105
        Стадий - римская мера длины, равная 178,6 метра.
        106
        Двойной шаг - римская мера длины, равная 1,48 метра.
        107
        У римлян и греков царство мертвых располагалось за рекой (река Океан у Гомера, Стикс в римской и греческой мифологии) и правил в нем Аид (он же Орк или Плутон). Прогуляться за реку - эвфемизм к понятию «Умереть».
        108
        PGP (англ. Pretty Good Privacy) - компьютерная программа, позволяющая выполнять операции шифрования (кодирования) и цифровой подписи сообщений, файлов и другой информации, представленной в электронном виде.
        109
        Легат (от лат. legatus, legionis) - командир легиона, должность уровня современного бригадного генерала.
        110
        Scheifie (нем. арго) - дерьмо.
        111
        flachlegen Schnitte (нем. арго) - девок трахать.
        112
        - achlegen Schnitte(нем. арго) - девок трахать.
        113
        Минеи - одно из первых названий ранних христиан.
        114
        Канаим (иврит) - зелоты.
        115
        Бейт-мидраш (иврит) - иешива, дом учения, название института, являющегося высшим религиозным учебным заведением, предназначенным для изучения Устного Закона, главным образом, Талмуда. В определенные эпохи иешива выполняла также законодательные и судебные функции. В последние столетия служила и для подготовки ученых к званию раввина.
        116
        Шлимазл (идиш) - несчастье, неудачник.
        117
        «Хеклер и Кох» - немецкий пистолет-пулемет под натовский патрон 5.56 х 45 мм, популярная 53 модель очень часто используется для вооружения спецподразделений.
        118
        Доброе утро! (Греч.)
        119
        Оммаж (фр. hommage, от фр. homme, лат. homo - человек, в значении «вассал») - одна из церемоний (имевшая символический характер), оформлявшая заключение вассального договора в Западной Европе средних веков.
        120
        Даки (лат. Daci) - группа фракийских племен. Центральная область расселения даков располагалась севернее нижнего течения Дуная (на территории современной Румынии). Даки известны грекам с V века до н. э.
        121
        Гашаш - бедуин-проводник. Бедуины служат в израильской армии, призываясь туда на добровольной основе. Примерно 50 % бедуинов сегодня несут службу в рядах ЦАХАЛ. Солдаты-бедуины выполняют свой долг в боевых и элитных подразделениях на самых трудных и опасных участках. Немало бедуинов есть также в составе пограничной охраны и полиции. Есть также Бедуинский батальон ГАДСАР (Батальон бедуинских следопытов), входящий в состав Южного военного округа, бедуинский батальон спасателей при командовании тыла израильской армии и другие. Знание местности, острое зрение и прирожденные свойства воина пустыни делают бедуинов весьма полезными в разведке и в патрулировании. Как правило, и («гашаш» - бедуин-следопыт) идет впереди воинской колонны, по только ему понятным признакам определяя заминированные участки. По сломанной веточке, по едва заметному следу на песке бедуин может понять, где и когда прошли террористы, где можно ждать засады. Они также способны организовать засаду таким образом, чтобы она была полной неожиданностью для террористов.
        122
        Хупа (иврит твп|) - в иудаизме обряд бракосочетания, названный по одноименному навесу, под которым происходит сам обряд. Навес, символизирующий будущий дом, в который жених вводит невесту, представляет собой ткань, накинутую на 4 столба.
        123
        Мамзер (иврит) - согласно еврейской традиции, мамзер/мамзерет - это ребенок, родившийся у замужней женщины в результате прелюбодеяния. Это слово часто ошибочно переводят как незаконнорожденный/незаконнорожденная. На самом деле, «незаконнорожденный» означает «рожденный вне брака». Практическое значение этого статуса состоит в том, что мамзеры, согласно Галахе (а в государстве Израиль это единственная возможность), могут вступать в брак либо с такими же мамзерами, либо с прошедшими гиюр. Подобный статус получают также и дети мамзеров, и, таким образом, он передается последующим поколениям. Раввинские суды не инициируют подробного выявления происхождения человека и стараются избегать провозглашения кого-либо мамзером, однако если муж родившей женщины отрицает свое отцовство, есть вероятность, что ребенок будет записан как «мам-зер/ет» или «предположительно мамзер/ет» и попадет в общеизраильский список лиц, вступление в брак которых может стать невозможным («меукавей нисуин»). Как правило, статус устанавливается не в момент родов, а с началом беременности матери.
        124
        Левок - имя собственное. Левком называли скальный выступ, поднимавшийся на высоту 200 локтей со стороны Западного дворца. Именно опираясь на него, римляне и построили насыпной вал, с помощью которого и вели осаду крепости.
        125
        На набережной Орфёвр, 36 в Париже находится управление криминальной полиции.
        126
        Merde (франц, арго) - дерьмо.
        127
        Фавелы (порт, favela) - трущобы в городах Бразилии, расположенные обычно на незаселенных склонах гор.
        128
        Князь четвертого чина демонов: «карателей злодеяний», «злобных, мстительных дьяволов» (Р. Бёртон). Начальник всех игорных домов в Аду (И. Виер). Пятый из десяти архидемонов в каббале. Оккультисты относят его к демонам Луны. Персам он был известен по меньшей мере три тысячи лет назад как Айшма-дэв (Aeshma-dev), один из духов, составляющих верховную триаду Зла. Возможно также, что его имя происходит от еврейского слова shamad - «разрушать».
        129
        Аба (иврит) - отец.
        130
        Примипил {пат. primus pilus или primipilus - «первый пилуса») - самый высокий по рангу центурион легиона, стоявший во главе первой центурии первой когорты. В I - II веках мог дослужиться до всаднической должности, при доминате превратился в должность при продовольственном ведомстве. Примипил по положению был помощником командира легиона. Ему была доверена охрана легионно-го орла; он давал сигнал к выступлению легиона и распоряжался подачей звуковых сигналов, касающихся всех когорт; на марше он находился во главе армии, в бою - на правом фланге в первом ряду. Его центурия численностью в 400 отборных воинов, непосредственное командование которыми осуществляли несколько командиров низшего ранга. Для того, чтобы дослужиться до примипила, следовало (при обычном порядке службы) пройти все центурионские ранги, и обычно этого статуса достигали после 20 и более лет службы, к 40 - 50 годам. Примипил буквально означает «первый пилуса» (pilus - манипул триариев). Последнее слово происходит от pilum (пилум, метательное копье), и из-за сходства слов термин иногда неправильно переводится как «центурион первого
копья».
        131
        Пять центурионов первой когорты назывались Primi Ordines. В каждой когорте центурион первой центурии именовался Pilus Prior. Эти пять средних офицеров занимали наивысшее положение из 58 центурионов, командовавших подразделениями легиона. Центурионы представляли собой основу профессиональной римской армии. Это были воины, которые жили повседневной жизнью своих подчиненных-солдат, а в ходе боя командовали ими. Обычно этот пост получали солдаты-ветераны, однако центурионом можно было стать и по непосредственному указу императора или иного высокопоставленного чиновника. Когорты имели нумерацию с первой по десятую, а центурии внутри когорт - с первой по шестую (при этом в первой когорте было лишь пять центурий, но первая центурия была двойная) - таким образом, в легионе было 58 центурионов и примипил. Номер центурии, которой командовал каждый центурион, непосредственно отражал его положение в легионе, то есть, самое высокое положение занимал центурион первой центурии первой когорты, а самое низкое - центурион шестой центурии десятой когорты.
        132
        Птолемиас - город Акко, и ныне находящийся на территории Израиля.
        133
        Птолемиас - город Акко, и ныне находящийся на территории Израиля.
        134
        Согласно Библии, здесь праотец всех семитских народов Авраам вырыл колодец, чтобы напоить свои стада, и клятвой подтвердил союз с Авимелехом, царем Герары. Сейчас на месте легендарного колодца работает музей.
        Расположена Беэр-Шева в Северном Негеве, в 81 км от Иерусалима, в 115 км от Тель-Авива и в 240 км от Эйлата. Если считать возраст города от первого упоминания в письменных источниках, а именно в Торе, получается цифра около 3700 лет.
        135
        Пелефон {иврит з^кзд) - израильская телекоммуникационная компания, основанная в 1986 году. Первый оператор сотовой связи в Израиле. Совместное предприятие Тадирана и Моторолы. Слово «Пелефон» образовано контаминацией слова «телефон» и ивритского «пеле» - чудо. Слово пелефон стало нарицательным и общепринятым в Израиле названием телефона мобильной сотовой связи (подобно русским словам «мобильник» или «сотовый»),
        136
        «Маячок» - услуга сотового оператора, позволяющая определить, где находится владелец того или другого телефонного номера, для чего задействована система А-GPS, использующая для определения координат базовые передатчики - так называемые «соты».
        137
        Тат-алуф - генерал-майор в армии Израиля.
        138
        Саерет Маткаль - разведка Генерального Штаба, проводит антитеррорис-тические операции за рубежом.
        139
        ЯМАМ - спецподразделение полиции по борьбе с террором, отвечает за ан-титеррористические операции на территории Израиля.
        140
        Большое спасибо (иврит).
        141
        Огорот - мелкая израильская монета, 1/100 шекеля.
        142
        Большое спасибо (иврит).
        143
        Красный ветер - красным ветром называл это явление еще Геродот. Речь идет о самуме - песчано-пылевой буре, сопровождающейся повышением температуры до 50 °C.
        144
        Кяфир (неверующий, неверный) - слово, используемое мусульманами для названия всех немусульман, а также мусульман, впавших в неверие.
        145
        Эмпатия - способность поставить себя на место другого человека или животного, способность к сопереживанию. Эмпатия также включает способность точно определить эмоциональное состояние другого человека на основе мимических реакций, поступков, жестов и т. д.
        146
        Удар милосердия (фр.) - удар, при котором смертельно или тяжело раненного и уже не оказывающего сопротивления противника добивали, чтобы прекратить его мучения.
        147
        Херем (иврит mq) - высшая мера осуждения в еврейской общине. Как правило, заключается в полном исключении порицаемого еврея из общины. В юридической практике в диаспоре распространенным наказанием, налагаемым еврейским судом, был ниддуй - временное отлучение от общины, сопровождающееся разного рода ограничениями. Херем же толковался как крайний случай ниддуй, то есть не как временное, а как постоянное отлучение, «гражданская смерть».
        148
        Атрий - атриум, каведиум (лат. atrium, лат. ater - черный). Средняя часть древнеиталийского и древнеримского жилого дома. Представляет собой закрытый внутренний двор, куда выходили остальные внутренние помещения.
        149
        Иудео-христианством называется набор верований и этики развиваемых из иудаизма и христианства, совокупное наименование для различных неортодоксальных течений и сект, вышедших из среды евреев-христиан на рубеже I и II вв. Диапазон их взглядов был достаточно широк: от тех, что считали Иисуса Христа исключительно Пророком, на Которого сошел Дух Божий, до тех, что верили в Его мессианство и рождение от Девы. Все они сохраняли древнееврейский язык как священный, придерживались ветхозаветных обычаев (в том числе делали обрезание и соблюдали шаббат).
        150
        «Свидетельство Флавия» (лат. Testimonium Flavianum) представляет собой знаменитый отрывок, который можно прочесть в наиболее распространенных списках из труда «Иудейские древности» известного еврейского (иудейского) историка Иосифа Флавия:
        Около этого времени жил Иисус, человек мудрый, если его вообще можно назвать человеком. Он совершил изумительные деяния и стал наставником тех людей, которые охотно воспринимали истину. Он привлек к себе многих иудеев и эллинов. То был Христос. По настоянию влиятельных лиц Пилат приговорил его к кресту. Но те, кто раньше любили его, не прекращали любить его и теперь. На третий день он вновь явился им живой, как возвестили о нем и о многих других его чудесах боговдохновенные пророки. Поныне еще существуют так называемые христиане, именующие себя таким образом по его имени.
        Это известие должно было быть написано в 90-х гг. н. э. Но, вероятно, этот текст греческой рукописи не является оригинальным, а отредактирован на рубеже III и IV веков каким-то переписчиком в соответствии с христианским учением.
        151
        Свидетельство Флавия Каприо.
        152
        Каддиш (арам, -??? - святой) - еврейская молитва, прославляющая святость имени Бога и Его могущества и выражающая стремление к конечному искуплению и спасению. Каддиш, читаемый на кладбище во время похорон, отличается только вставкой фразы о приходе Машиаха и надежде на воскресение мертвых.
        153
        Миньян (иврит ????? - счет, подсчет, число) - в иудаизме, кворум из десяти взрослых мужчин (старше 13 лет, бар-мицва), необходимый для общественного богослужения и для ряда религиозных церемоний.
        154
        Синагога (от грен. ouvaywyr] - собрание; иврит , после разрушения Иерусалимского храма - основной институт иврит ??? ?????, бейт кнесет - домсобрания; идиш ???, шул - школа)еврейской религии, помещение, служащее местом общественного богослужения и центром религиозной жизни общины.
        155
        Гиюр {иврит ?????) ) - обращение нееврея в иудаизм, а также связанный с этим обряд.
        156
        Оссуарий(лат. ossuarium, от лат. os (родительный падеж ossis) - кость) - ящик, урна, колодец, место или же здание для хранения скелетированных останков. В русском языке существует синоним этого слова - костница. Существовали или существуют у зороастрийцев, иудеев, римских католиков и православных.
        157
        Юст Тивериадский (Юстус) - историк Иудейской войны (66 - 73), современник и оппонент Иосифа Флавия. Сочинение Юста Тивериадского не сохранилось, и основной источник наших знаний о нем - полемические выпады против Юста Тивериадского в автобиографическом сочинении Иосифа Флавия «Жизнь». Юст Тивериадский обвинил Иосифа в злоупотреблении властью в бытность командующим в Галилее.
        158
        Герц (Herz) - на немецком и на идише означает - сердце.
        159
        «Эксодус» - легендарный для еврейского государства корабль, на котором в 1947 году в Палестину, находящуюся на тот момент под Британским мандатом, пытались попасть одни из первых иммигрантов - евреи, пережившие европейскую Катастрофу.
        160
        Шахав {иврит) - чайка.
        161
        Серен - капитан ЦАХАЛа.
        162
        Тааль - сокращенное от тат-алуф - генерал-майор ЦАХАЛа.
        163
        «Ликуй от радости, дщерь Сиона, торжествуй, дщерь Иерусалима: се Царь твой грядет к тебе, праведный и спасающий, кроткий, сидящий на ослице и на молодом осле, сыне подъяремной» (Зах. 9:9).
        164
        Эй, парень… (Исп.)

 
Книги из этой электронной библиотеки, лучше всего читать через программы-читалки: ICE Book Reader, Book Reader, BookZ Reader. Для андроида Alreader, CoolReader. Библиотека построена на некоммерческой основе (без рекламы), благодаря энтузиазму библиотекаря. В случае технических проблем обращаться к