Царица темной реки Александр Александрович Бушков
        Весна 1945 года, окрестности Будапешта. Рота солдат расквартировалась в старинном замке сбежавшего на Запад графа. Так как здесь предполагалось открыть музей, командиру роты Кириллу Кондрашину было строго-настрого приказано сохранить все культурные ценности замка, а в особенности - две старинные картины: солнечный пейзаж с охотничьим домиком и портрет удивительно красивой молодой женщины.
        Ближе к полуночи, когда ротный уже готовился ко сну в уютной графской спальне, где висели те самые особо ценные полотна, и начало происходить нечто необъяснимое.
        Наверное, всё дело было в серебряных распятии и медальоне, закрепленных на рамах картин. Они сдерживали неведомые силы, готовые выплеснуться из картин наружу. И стоило их только убрать, как исчезала невидимая грань, разделяющая века…
        Александр Бушков
        Царица темной реки
        Мало ли неизведанных сил в природе? Всех их не дано знать человеку, но узнавать их ему не воспрещено, как и пользоваться ими.
        Преосвященный Исидор, митрополит Новгородский, Санкт-Петербургский и Финляндский (XX век)
        Иллюстрация на обложке Владимира Нартова
        
        Рамы без картин
        Ну что рассказывать о войне в Венгрии? Особо рассказывать и нечего, война как война, ничего нового. Разве что нужно заметить, что с мадьярами было ой как нелегко, они дрались раз в десять яростнее, чем, скажем, румыны, из которых солдаты вообще как из собачьего хвоста сито. Так что повозиться с ними пришлось, однако ж справились. Как в песне - и на груди его светилась медаль за город Будапешт…
        Теперь, много лет спустя, если подумать как следует, приходишь к выводу, что больше всего нас, пожалуй, напрягала даже не мадьярская ярость в бою - всяких видывали, - а их совершенно зубодробительный язык. Зубодробительный! Даже не знаешь толком, как прочитать дорожный указатель, отчего возникали всякие коллизии, не сказать чтобы смешные. Звонит комбат и требует:
        - Срочно доложи, к какому населенному пункту вышел!
        У него карта советского издания, с русскими, естественно, названиями - а у меня никакой! Вот и ломаешь язык, пытаешься сообразить, как этот указатель читать, а он орет, весь в нетерпении, со своей стороны пытается подсказывать: «Похоже? А так - похоже?» С первого раза и не получалось. А переводчиков было мало… Ну, и разведчики матерились: зашли в тыл по всем правилам, остались незамеченными, отчетливо слышали офицерские разговоры - и ни словечка не понимали…
        Но я не об этом. Расскажу об одном случае, который я и сегодня понять не могу, хотя это чистая правда, все так и было…
        Получилось так, что в начале марта сорок пятого наш полк оказался во втором эшелоне - определили на отдых и пополнение, поправление матчасти и прочие необходимые заботы. Потери в Будапеште были большие - а что впереди предстояла еще и мясорубка у озера Балатон, мы тогда еще не знали. Хотя, конечно, как люди бывалые догадывались: если не то что полк, а всю дивизию взялись насыщать личным составом и техникой по полному штатному расписанию - дела будут.
        Командиры думали в первую очередь об отдыхе. Отдых - это всегда благодать, особенно когда условия хорошие, а не где-нибудь в палатках в чистом поле.
        Всякое бывало, но на сей раз роте, которой я командовал, крупно повезло: так получилось, что нам отвели не просто дом, а здоровущий особняк посреди небольшого парка, где рота разместилась очень даже вольготно. Уже потом совершенно точно выяснилось, что граф был отнюдь не из захудалых: мы-то по русской простоте приняли хоромы за его главный дворец, а оказалось - чуть ли не охотничий домик, рассчитанный на целую ораву гостей, далеко не единственный. В три этажа, представьте себе, старинной постройки, даже с башенками и флюгерами. Конюшни и псарни, конечно, стояли пустыми - граф со всем добром, какое сумел прихватить, сбежал на Запад еще месяц назад, хотя линия фронта была еще далека (потом выяснилось, что ему было крепко за пятьдесят, а значит, помнил и здешнюю революцию девятнадцатого года, и Венгерскую ЧК…).
        Большая часть прислуги, конечно, тоже разбежались - точнее, дружненько драпанули в ближайшую деревню, откуда были родом, и притаились там, как мышки (как будто мы собирались их искать и ловить). А для охраны граф, срочно эвакуируясь, оставил в доме четырех старых лакеев. Уж не знаю, что и как наохраняли бы от регулярной воинской части эти четверо старых сморчков, из которых песок сыпался, но они послушно остались в доме - видимо, боялись графа больше, чем нас. Рецидивы лакейской психологии, как идеологически выдержанно выразился наш замполит, обозрев этих «стражей», поголовно в ливреях, какие носили, должно быть, еще в веке восемнадцатом.
        А вот пятый, дворецкий, оказался персоной не в пример интереснее. Помладше подчиненных, годочков шестидесяти пяти, тоже в ливрее, но в знак своего положения гораздо роскошнее расшитой золотом, он держался совершенно иначе. Когда мы приехали осматривать дом (я на «Виллисе» с ординарцем и разведчиками и «Додж - три четверти» с прихваченными на всякий случай саперами), эта четверка жалась у парадных дверей с таким видом, будто ждала, что мы их тут же развешаем на деревьях в парке. А дворецкий, наоборот, стоял у нижней ступеньки без всякого страха на лице. И приветствовал меня на довольно сносном русском.
        Очень быстро все и выяснилось. Осенью четырнадцатого этот экземпляр, будучи пехотинцем бравой австро-венгерской армии, попал к нашим в плен, да так и прибился. Отнюдь не в лагере. Частенько случалось так, что таких австрияков отдавали в работники сибирским крестьянам - война повымела из деревни немало рабочих рук. Вот и этот Иштван осел в глухой деревеньке где-то под Иркутском, а поскольку оказался еще и сапожником, жил не припеваючи, но близко к тому. Когда грянула революция, многие венгры пошли в Красную армию, но Иштван ни о чем подобном не подумывал. Должно быть, решил пересидеть в безопасном месте и новую войну. Было в нем что-то от бравого солдата Швейка - назад в Венгрию репатриировался только весной двадцать первого, так что пересидел в Сибири и красную революцию, и белый террор, заявился на милую родину не раньше, чем там более-менее успокоилось…
        Он меня и водил по дому, с ухватками опытного экскурсовода. Особой роскоши я там не увидел, разве что охотничьих трофеев обнаружил превеликое множество: и медвежьи головы, и кабаньи, и оленьи, чучела волков и серн, чучела фазанов и даже парочки орлов. Граф, судя по всему, охотником был заядлым. Ну, и много картин, в основном представлявших живыми, во всей красе, будущие охотничьи трофеи посреди дикого леса либо пышные охотничьи кавалькады. Понемногу мне это однообразие стало надоедать, Иштван это определенно заметил и уже не спешил с пояснениями насчет какой-нибудь особенно большой кабаньей головы с внушительными клычищами или волчьего чучела незаурядных размеров. Сказал осторожно:
        - Я так полагаю, господин капитан, вам все это не так уж и интересно?
        - Откровенно говоря, да, - сказал я. - Я здесь не туристом и не покупателем дома. Да и особенной любви к охоте не питаю. У меня гораздо более прозаическая задача: быстро и удобно разместить моих солдат. И вот тут-то вы мне можете изрядно помочь.
        - Разумеется, все, что в моих силах… - Он посмотрел хитровато, опять-таки по-швейковски. - В любой армии мира присутствует субординация. Прежде всего, мне думается, нужно подыскать подходящую комнату для вас как для командира роты, потом я, с вашего позволения, займусь устройством ваших офицеров и, наконец, солдат. У вас нет возражений?
        - Пожалуй, нет, - сказал я. - Только имейте в виду: меня вовсе не привлекает что-то роскошное, вроде тех спален, что я видел на первом этаже. Желательно что-нибудь попроще. Чтобы от двери к кровати не пришлось ехать на велосипеде.
        - О, я понял! В таком случае… Быть может, вы посмотрите малую спальню господина графа? Большая спальня предназначалась для тех случаев, когда господина графа на охоту сопровождала супруга, а малая для тех случаев… - физиономия у него опять стала плутовская, - когда не сопровождала. Туда мы еще не заходили…
        - Ну так пойдемте, - сказал я.
        Поскольку речь, безусловно, шла об амурном гнездышке графа, которым он пользовался в отсутствие супруги, я ожидал увидеть нечто обставленное и декорированное крайне легкомысленно - и собирался заранее отказаться от будуара его светлости. Не самое подходящее место для спальни советского офицера. Опять же, шуточки за спиной пойдут…
        Однако было сразу видно, что граф, как бы ни относился к прекрасному полу (а относился он к нему, надо полагать, очень даже трепетно, раз оборудовал «малую» спальню), всяких рюшечек-кружавчиков терпеть не мог. На будуар это нисколечко не походило: красивая, но строгая мебель темного дерева, никаких легкомысленных картин или фривольных гравюр. Только две большие картины на противоположных стенах. На одной изображена в человеческий рост вполне приличная красавица в платье, по-моему, восемнадцатого века, совсем молодая, светловолосая и синеглазая, стоявшая у высокого стола на одной массивной вычурной ноге, на котором ничего не было, кроме изящного графина с чем-то пурпурным и двух высоких стаканов. Казалось, она смотрит мне в глаза с легкой, лукавой улыбкой.
        - Восемнадцатый век, а? - спросил я. - Судя по платью…
        - Господин капитан разбирается в таких вещах?
        Я не стал ему рассказывать, что в прошлой, мирной жизни собирался стать искусствоведом - но с третьего курса сорвал сорок первый год. Сказал только:
        - Разбираюсь.
        - Да, портрет написан в тысяча семьсот сорок шестом году. Внизу, справа, есть дата и подпись художника…
        - Кто-то из предков графа?
        - Не совсем, господин капитан. Это - графиня Эржи Пароттаи… возлюбленная графа Рудольфа, прапрадедушки нынешнего. Насколько я знаю, очень романтическая… и очень печальная история. Примерно через полгода после написания портрета муж графини обо всем узнал. В те времена искусство подсыпать яд в бокал было доведено до совершенства.
        - А что граф Рудольф? - спросил я уже с интересом.
        - У него были подозрения, но не было доказательств…
        - Мне почему-то казалось, что в те времена люди не особенно утруждали себя поиском доказательств, - усмехнулся я.
        - Да, пожалуй… трудно сказать, как развернулись бы события дальше - пошли разговоры, кто-то прямо указывал на не особенно честного аптекаря, многим обязанного графу Пароттаи… вот только недели через две графа Рудольфа убили на лесной дороге разбойники… по крайней мере так считалось. - Иштван философски вздохнул. - Старая как мир история, господин капитан: молодые влюбленные, пожилой ревнивый муж, никак не светоч морали…
        Я еще раз взглянул на светловолосую красотку, так и оставшуюся молодой. В конце концов, я не был фольклористом, собиравшим старинные легенды - а может, были. Мои интересы лежали в совершенно другой плоскости…
        Вторую картину я осмотрел мельком: утоптанная тропа, довольно широкая, где хватит места и всадникам, и повозкам, уходит к горизонту сквозь негустой лес, а вдали виднеется небольшой островерхий домик с вычурными водопроводными трубами и клумбами каких-то ярких цветов у невысокого крыльца.
        - Тот же художник, и время примерно то же, хотя даты нет, - сказал Иштван. - Охотничий домик графини Эржи - тогда все увлекались охотой, и дамы не меньше мужчин. По легендам, здесь они и встречались, пока…
        - Это все очень интересно, Иштван, - решительно прервал я. - Но нет у меня времени слушать легенды, пора заниматься размещением солдат. Да, эта комната мне нравится, с вашего позволения оставляю ее за собой.
        - Рад, что вам понравилось. Запасы чистого постельного белья у нас большие. Вот только… Как вы смотрите, господин капитан, если я позову из деревни нескольких служанок? Нельзя, чтобы дом оставался вовсе уж без женской руки, пусть даже в нем будет квартировать рота солдат.
        - Хорошая идея, - сказал я. - Но вот именно что - рота солдат… Подберите служанок… почтенного возраста, у вас ведь наверняка есть такие.
        - Конечно. Понятно, господин капитан, чтобы было меньше соблазнов… - Сквозь его благообразную физиономию, украшенную бакенбардами в хорошем стиле императора Франца-Иосифа, на миг проглянула шельмовская рожа молодого пехотинца императорско-королевской армии. - Прикажете показать комнаты, которые подошли бы вашим офицерам?
        - Это подождет, - сказал я. - В доме есть винный подвал?
        - И богатый, господин капитан. Господин граф был большим знатоком хороших вин.
        - Вот туда мы с вами немедленно и отправимся, - распорядился я.
        Действительно, винный подвал производил впечатление. Справа - не менее дюжины огромных бочек с медными кранами, возлежавших на массивных деревянных подставках, слева - стеллажи от пола до сводчатого потолка, на которых покоилось не менее пары сотен темных бутылок - без этикеток, покрытых паутиной и тончайшей зеленой плесенью.
        Мои саперы работали так, что любо-дорого посмотреть, орудовали миноискателями с величайшим старанием, а мой ординарец Паша Верзилин и двое разведчиков наблюдали за ними так пристально, словно получили на это приказ от командующего фронтом. Саперы от своих наушников не оторвались - они просто не слышали из-за них, как я вошел, - а вот троица ухарей проворно вытянулась в преувеличенном рвении. По некоторым признакам я сразу определил, что небольшую дегустацию они все же произвели - но определил еще наметанным глазом, что бутылок напихать не успели ни за пазуху, ни в галифе.
        Вот с этим срочно нужно было что-то делать. Любой опытный командир знает, чем это чревато, когда рота натыкается на такой вот богатейший винный погреб…
        Так и стоял я в двери, придирчиво осматривая замки. Они внушали доверие: два врезных и один навесной - причем, судя по замочной скважине, и у навесного ключ был затейливый, гвоздем не откроешь. Должно быть, граф не питал иллюзий насчет своей прислуги, как и я - в отношении своих солдат. Тихонько спросил у Иштвана:
        - Где ключи?
        - У меня. - Он продемонстрировал бронзовое кольцо, на котором висели три ключа с затейливыми бородками. - Господин граф мне доверял.
        (Вообще-то, присмотревшись к характерной багровости его носа, я подумал, что в данном вопросе граф проявлял чрезмерную доверчивость - иные взгляды, украдкой бросаемые дворецким на бочки и стеллажи, мало чем отличались от откровенных - моих солдат.)
        - Запасные есть?
        - Господин граф изволил увезти с собой…
        Подошли саперы, доложили по всем правилам: проверено, мин нет. Следом подошли Паша и разведчики, двигавшиеся с грацией паралитиков. По лицам было видно, как им не хочется покидать этот райский уголок.
        - Ну вот что, орлы, - сказал я соответствующим тоном. - В расположении о содержимом подвала - ни словечком. Подвал как подвал, старым хламом набит. Уяснили? Паша, ступай с… гражданином дворецким, он тебе покажет мою комнату. Отнесешь туда чемодан и «сидор» из машины. Потом вернетесь сюда, Иштван, будем выбирать комнаты для офицеров. Все свободны.
        Оставшись один, я довольно быстро разобрался с ключами и запер замки на все обороты. Подумал, что надо бы еще и опечатать. Ключи были сложные, авторитетные, но имелись у меня во втором взводе два экземпляра, искупившие вину малой кровью в штрафной роте, - а попали они туда из дальних лагерей за уголовные художества, причем один как раз с замками. Виртуоз был тот еще…
        Потом подъехала полуторка с ребятами из хозвзвода, которым сейчас предстояло исполнять обязанности квартирьеров - ну, их-то я перепоручил Иштвану, ставшему у меня чем-то вроде неофициального коменданта здания. А там и рота подтянулась, и тут уж куча обязанностей легла на меня - тех, что ни на кого другого не спихнешь. Да вдобавок мотоциклист из штаба полка привез моему замполиту письменное указание от его начальства. С каковым замполит тут же ко мне пришел в несколько печальном виде, пробормотав:
        - Не было печали, так черти накачали…
        Действительно… Полковое начальство замполита сообщало, что особняк, где разместилась моя рота, - памятник архитектуры постройки знаменитого некогда архитектора и новая власть собирается впоследствии устроить там музей. А потому замполиту строжайше предписывается обеспечить полную сохранность обстановки - мебели, ковров, картин, звериных голов с чучелами и тому подобного. Особенное внимание уделить сохранности двух картин знаменитого художника (по имени Михай, а фамилия у меня быстро вылетела из памяти - тоже была по-венгерски зубодробительная). Даже названия приводились: «Портрет графини Эржи Пароттаи» и «Охотничий домик графини Пароттаи» (прилагались, чтобы не было никакой ошибки, черно-белые фотографии обеих картин). Для координации действий к нам выехал правительственный комиссар товарищ Янош (фамилию запамятовал все по тем же причинам) с двумя помощниками. Тот же мотоциклист доставил и мне приказ командира полка, практически слово в слово повторявший указание замполиту. Разве что была добавлена пара строчек: обеспечить венгерских товарищей жильем и поставить на все виды довольствия. Ну,
логично - именно это входило в мои функции, а не замполита.
        Тут нужно немного прояснить ситуацию с этим самым правительством. После того как мы освободили примерно половину Венгрии, в Дебрецене, крупнейшем городе на востоке страны, было создано Временное демократическое правительство: понятно, из наших друзей.
        В конце декабря сорок пятого оно вполне официально объявило войну Германии, и там же, в Дебрецене, формировался венгерский Будайский полк, который потом участвовал во взятии Будапешта. Честно признаться, очень многие венгры нас крепко недолюбливали - за старые дела, за то, что наша армия помогла австрийцам подавить восстание 1848 - 1849 годов. Но и друзей у нас там было не так уж мало, и партизанские отряды имелись, и Компартия в подполье действовала. В общем, ситуация была не самая простая…
        Переглянулись мы с замполитом и печально покивали друг другу - задачу на нас взвалили сложную (правда, пару раз мы уже с таким сталкивались, так что кое-какой опыт имелся). Придется потрудиться, Я вовсе не хочу сказать, что наши бойцы, оказавшись на постое в таких вот домах, вели себя, как орда диких вандалов, крушивших все вокруг. Но война есть война, народ попадался самый разный, имущество было бесхозное, и отношение к нему было, как бы это сказать, весьма легкомысленное. Всех оттенков - от практического до чисто хулиганского. Человек хозяйственный срежет кожу с кресел, чтобы состроить дома фасонные сапоги, или прихватит в вещмешок что-то, что может пригодиться дома в хозяйстве, или просто понравилось: статуэтки, всякие безделушки, небольшие картинки и тому подобное. Признаться, на это смотрели сквозь пальцы, если не было конкретного приказа…
        - Обрати внимание, - сказал замполит. - Насчет мелочовки в наших с тобой приказах ничего не сказано.
        - Вот и отлично, - сказал я. - Одной заботой меньше…
        Мы прекрасно поняли друг друга: ага, тот самый случай, когда приходится кое на что закрывать глаза. Не подлежало сомнению, что когда рота отсюда уйдет, вместе с ней улетучится и вся помянутая мелочовка, от красивых безделушек до вещей, и в самом деле в хозяйстве нужных, вроде столовых приборов, что я сам видел в кухне, - серебряные, позолоченные ложки-вилки-ножи с графским гербом. А кто-то из братьев-славян с той самой хозяйственной жилкой упрячет в «сидор» и серебряные кофейники-тарелки, а то и блюдо, которым волка убить можно. На войне как на войне…
        План действий мы составили быстро, благо некоторый опыт имелся. Замполит через свой партийный актив и комсоргов должен был провести соответствующую разъяснительную работу, доходчиво объяснить: при новой власти тут будет музей, народное достояние, так что ничего не ломать, не портить, мужчинам на портретах в рот папироски не пихать, а женщинам усы не подрисовывать. В таком вот ключе. Ну а я, со своей стороны, через взводных и отделенных доведу до сведения личного состава: шуток не будет, в случае чего гауптвахтой не ограничится - штрафные роты еще никто не отменял…
        Ковры мы после короткого совещания решили все до одного свернуть в рулоны и упрятать в подвал и в кладовки - в подвале не один только винный погреб, а кладовок, я уже знал, несколько, и ключи от всех замков у хозяйственного Иштвана имеются. Рабочие команды сколотим быстро из ребят поздоровее. Вот и все вроде бы?
        - Да, а эти две картины, особо ценные? - спохватился замполит. - По уму, их бы тоже куда-нибудь под замок упрятать надо…
        - Необходимости не вижу, Сергеич, - сказал я, ухмыляясь. - У них и без того сторож хороший. Вот они, полюбуйся. Охотничий домик у тебя за спиной висит, а графиня Эржи - вот она, собственной персоной, можешь любоваться бесплатно, пока тут не музей и билетов не продают…
        - Иди ты! Точно?
        - Точнее некуда, - сказал я. - Мне дворецкий объяснил.
        На охотничий домик он оглянулся мельком - а вот перед портретом юной графини (если ей и было больше двадцати, то ненамного) простоял гораздо дольше, и я его вполне понимал: редкостная была красавица, живи такая сейчас и назначь свидание - верст десять по грязюке бы отмахал…
        - Красоточка была, - сказал замполит наконец, покрутив головой (он был постарше меня всего-то года на три и уж кем не был, так это сухарем). - Потанцевать бы с такой вальс на каком-нибудь балу…
        - Рылом мы с тобой не вышли, Сергеич, - сказал я. - У тебя предки что делали двести лет назад?
        - Ну, что… Барскую землицу пахали.
        - Вот и рубил бы ты дрова возле кухни во время этого бала. У меня с родословной чуток получше, мои в те времена были вольными питерцами, в основном по аптекарскому делу, но и их кто бы пустил туда, где с графинями вальсы танцевали…
        - Это понятно, - кивнул он и добавил с некоторой грустью: - А ведь танцевал кто-то…
        - Боюсь, недолго.
        - Это почему?
        Я рассказал ему все, что слышал от Иштвана. Замполит выразился о пожилом ревнивом супруге непечатно - и отправился собирать свой актив. Решив не откладывать, я собрался позвать ординарца Пашу, чтобы собрал взводных и отделенных, но Верзилин сам возник на пороге, козырнул и отрапортовал браво:
        - Товарищ капитан, там приехал какой-то комиссар из Дебрецена. Так и назвался - комиссар Временного правительства, вас спрашивает. Говорит, вы должны быть в курсе.
        - В курсе, - сказал я. - Там с ним должны быть еще двое…
        - Ага, есть такие. Только они явно вроде меня - ординарцы или что-то такое. Сразу ж видно, кто начальник, а кто подчиненный.
        - А как ты с ними договорился?
        - Так он по-русски говорит неплохо. Серьезный мужик, сами увидите… - добавил он загадочно.
        - Ладно, зови. И на всякий случай насчет угощения там что-нибудь расстарайся, Иштвана озадачь.
        - Это мы мигом, - заверил Паша. - Винный подвал вы заперли, а другое, с продуктами, запереть что-то никто и не подумал. Мама родная, чего там только нету! Окорока, колбасы, в леднике гуси-порося… Если прикинуть, всей роте на хороший ужин хватит.
        Я подумал: пожалуй, нужно поручить Иштвану запереть и «продсклад». А потом помаленьку пускать на доппаек - все равно добру пропадать. Благо даже официальная формулировка есть: «На нужды действующей армии…»
        Буквально через пару минут вошел комиссар - примерно моего роста, в венгерской военной форме без погон и офицерской фуражке (вместо кокарды - трехцветная ленточка цветов венгерского флага и такая же повязка на рукаве), с кобурой на поясе. По тому, как он снял фуражку, я сразу понял, что комиссар человек сугубо штатский - есть нюансы, которые наметанный военный глаз сразу отличит. Сначала он мне показался если не стариком, то безусловно пожилым: виски седые, и в волосах изрядно седины. Однако вскоре я понял, что ему, пожалуй, нет и сорока, судя по лицу без морщин. А когда он представился:
        - Комиссар управления по делам искусств Янош Приклер.
        И протянул руку…
        На правой руке у него не было ногтей. Ни одного. Выглядело так, словно их аккуратно содрали, и достаточно давно - а кто еще мог тут заниматься подобными художествами, как не политическая полиция старого режима? Похоже, наш парень, правильный и проверенный, то-то и в комиссарах. Хлебнул, надо понимать, горького - отсюда и ранняя седина…
        - Вот мандат, товарищ капитан.
        Что ж, все честь по чести: бланк на плотной бумаге с грифом Временного демократического правительства, текст напечатан по-венгерски и по-русски, с венгерскими и советскими печатями. Комиссар Янош Приклер «и с ним двое сопровождающих». Управление по делам искусств. Что ж, серьезные ребята обосновались в Дебрецене - еще война не кончилась, еще Будапешт не взят, а правительство, даром что временное, уже озаботилось делами искусств. Правильные люди.
        Он посмотрел через мое плечо на портрет графини:
        - Значит, картины оказались у вас в комнате…
        - Так получилось, - чуть развел я руками. - Какую отвели, в той и поселился. Кто же знал… Если это так для вас важно, могу уступить комнату вам. Приказано оказывать всяческое содействие…
        - Ну что вы, товарищ капитан! - энергично запротестовал он. - Вы здесь в некотором роде хозяин, к тому же старший воинский начальник. К тому же (он улыбнулся - скупо, так что осталось впечатление, что человек этот улыбается крайне редко)… Конечно, это ценные картины, но все же не настолько, чтобы круглые сутки сидеть возле них с пистолетом… особенно в доме, где находится рота советских солдат.
        Он подошел к картине и долго разглядывал ее, как давеча замполит. (И, совершенно как замполит, почти не обратил внимания на картину с охотничьим домиком.) Правда, выражение его лица (он стоял ко мне вполоборота) было совершенно другое: ни любопытства, ни тени восхищения (безусловно, у замполита присутствовавшего) - скорее уж этакий холодный интерес исследователя. По моему мнению, гораздо более уместный у человека лет на тридцать постарше. Ну что, надо полагать, человек, вышедший из политической полиции полуседым лет в сорок и потерявший там все ногти на правой руке, наверняка будет скуповат на чувства и эмоции…
        Наконец он повернулся ко мне и сказал:
        - И все же редкостная была красавица…
        Но и это было произнесено, в общем, без выражения, с тем же холодным интересом исследователя, узревшего в микроскоп особенно красивую бактерию. И тем не менее, несмотря на эту холодность, он мне понравился - как-то сразу располагал к себе. И я подумал, что мы с ним сработаемся.
        От угощения он отказался вежливо, но решительно, сказал, что хорошо пообедал перед выездом. И мы как-то легко и непринужденно перешли к делу. Я рассказал, какие меры мы с замполитом собираемся предпринять, поинтересовался, нет ли у него дополнений и пожеланий. Таковых не оказалось. Он рассказал о своем поручении: в задачу его группы входило составить полный каталог находящихся в доме картин, старинной мебели и ковров. Как выяснилось, после окончательного освобождения страны новые власти и в самом деле собирались устроить здесь музей наподобие тех, что у нас, я слышал (но сам уже не застал), существовали в двадцатые годы: музей помещичьего быта, дворянского, купеческого и, кажется, еще какие-то подобные. Так и здесь: музей - охотничий домик отмененного новейшей историей феодала (то бишь господина графа, оказавшегося хозяином чуть ли не всей округи, земель ему принадлежало впечатляющее количество).
        Комнату мы им нашли - они сказали, что хотят поселиться в одной. На довольствие поставили, с правилами внутреннего распорядка ознакомили. После чего я взял Яноша с собой в столовую, где Паша уже собрал отделенных и взводных. Пришел и замполит со своим активом. Там все окончательно и обговорили.
        (Что характерно, как я выяснил обиняками, то, что подходило под категорию «мелочовки», Яноша не интересовало совершенно, а значит, в карманах и «сидорах» моих орлов все же осядет немало интересных мелочей - к чему командир с моим стажем должен относиться философски - не нами заведено, не на нас и кончится…)
        К себе в комнату, покончив со всеми делами, я вернулся, когда уже близились сумерки. И еще в коридоре подумал, что одно все же упустил: совершенно не подумал об освещении. Электричества в доме не было, в некоторых комнатах висели под потолком большие керосиновые лампы, напоминавшие скорее люстры, - но не в моей. Вот чем следовало срочно озаботиться - не сидеть же в темноте, тем более сейчас еще весна, темнеет рано, а мне с документами работать. Выход подворачивался самый простой: позвать Пашу и приказать раздобыть керосиновую лампу, такую, чтобы можно было поставить на стол (так их тут хватает, я уже знал, и керосин в подвале имеется).
        Проблема разрешилась сама собой: после деликатного стука объявился Иштван с каким-то бумажным свертком под мышкой и, отложив его на столик у двери, в два счета вывел меня из затруднения. Оказалось, большой, чуть ли не в метр высотой цилиндр на стене, по поводу которого я мимоходом поломал голову, и есть масляная лампа под названием «клинкет». Ну конечно, господин граф у себя в покоях пользовался изобретениями классом повыше, чем прозаическая керосиновая лампа.
        Оказалось, очень простая в обращении штука - как только Иштван мне показал, как ее зажигать, регулировать пламя и выключать. И освещала спальню довольно ярко - не всегда, надо полагать… Ну, а я выкрутил огонь почти на полную - мне еще предстояло и бумаги читать, и пистолет чистить.
        Иштван потоптался у порога, поглядывая на меня как-то странно, а потом решился: развернул свой сверток и поставил на столик две темные бутылки в паутине, в точности такие, какие я видел в подвале на стеллажах. Пояснил:
        - Я как старый солдат прекрасно понимаю: в таких случаях простых солдат в винные подвалы допускать никак нельзя, а господа офицеры, и уж тем более командир части, пользуются некоторыми привилегиями и презентами…
        Он меня откровенно забавлял: старый солдат… Через полгода после начала войны угодил в плен и шесть лет пересидел где-то в Сибири все бури, что пронеслись над Россией и Венгрией… Сделав суровое лицо, я сказал:
        - Так-так-так… Значит, есть все же второй комплект ключей?
        - Клянусь Пресвятой Богородицей, нету! - Иштван истово перекрестился. - Видите ли, господин капитан, прошло три дня с того времени, как уехал господин граф и появились вы. Все имущество, строго говоря, оставалось бесхозным, и я позволил себе прихватить маленькую корзиночку, совсем маленькую… Вот, остались две бутылки для вас как по заказу. Я так полагаю, армия у вас серьезная, и граф уже не вернется, как, мне рассказывали, вернулся в девятнадцатом году…
        - Уж это точно, - сказал я.
        - Вот видите, как все отлично складывается. Это токай урожая двенадцатого года, с виноградника на горе (он произнес название букв этак из двадцати пяти, тут же выскочившее у меня из памяти). Разрешите, я поставлю сюда, в шкафчик? Тут и специальные тряпочки, чтобы обтирать пыль и паутину, и набор бокалов, и штопоры. У господина графа были свои причуды: иногда, вечером, он садился в это вот кресло и выпивал бутылочку-другую токайского, разглядывая графиню Эржи… И не терпел, чтобы ему при этом прислуживали. Разрешите идти, господин капитан?
        - Идите, - сказал я, - только смотрите у меня: вино среди офицеров не распространять.
        - О, что вы, господин капитан, это были последние бутылки. Желаю приятного времяпровождения!
        И он улетучился почти бесшумно - старая школа…
        Сняв ремень с кобурой и портупею, я плюхнулся в кресло - и в самом деле поставленное прямо напротив портрета графини Эржи, и рядом маленький столик, как раз для бутылки с бокалом (пожалуй, уместятся еще пара блюдец с какой-нибудь закуской).
        На войне монахов, признаться, не бывает. В другое время я без всякого внутреннего борения немножко врос бы в быт отмененного историей феодала - обтер бы от пыли одну из бутылок и посидел часок, разглядывая двести лет назад отравленную красавицу. Вот только сегодня времени не было категорически: документы требовали вдумчивого прочтения к завтрашнему утру (а пара-тройка - и резолюции), да и чистку оружия я никогда не откладывал на завтра по въевшейся привычке. Так что подождет до завтра токай урожая двенадцатого года, когда меня и на свете-то еще не было…
        Письменного стола здесь, конечно, не было - зачем он в спальне, где его сиятельство занимался чем угодно, только не сухой канцелярщиной? Поэтому пришлось проявить солдатскую смекалку: усевшись в кресло напротив портрета, я положил на колени планшет, а уж на него - стопку бумаг. Получилось вполне удобно, и с канцелярией я разделался минут за сорок, задолго до полуночи. Убрал ее в планшет, тщательно застелил столик дивизионными газетами, выщелкнул обойму, дважды передернул затвор во избежание нехороших случайностей и приготовился разбирать пистолет, аккуратно разложив рядом все причиндалы.
        Внезапно возникшее беспокойство было не острым, но никак не проходило. На войне к такому чувству привыкаешь относиться очень серьезно - сплошь и рядом такое чутье, пресловутое шестое чувство, никогда не приходит просто так и не подводит, сулит неприятности. Вот только откуда ему взяться не на передовой, не в движении колонны, а в доме, битком набитом солдатами? И все же оно упорно не проходило…
        Не было ни страха, ни тревоги, я легко взял себя в руки - не та обстановка вокруг. Прежде всего следовало определить источник, а уж потом будет ясно, как поступать и что делать - если вообще понадобится что-то делать…
        Итак. Я сижу за столиком, на котором лежит готовый к разборке, чистке и смазке пистолет. За спиной у меня - портрет умершей двести лет назад юной красавицы, но от него никакого беспокойства не исходит, ни ощущения пристального, сверлящего взгляда в спину, ничего такого, никакой угрозы. Спина у меня полностью безопасна - выработанное на войне чутье не подводит. Да и какая угроза может исходить от портрета умершей сотни лет назад красотки, пусть и не самых строгих правил?
        Передо мной… Передо мной: ярко освещенная клинкетом картина - редколесье, широкая тропа, охотничий домик вдали…
        Но только это была другая картина!
        Вроде бы ничего не изменилось с того момента, как я увидел ее впервые, - деревья в летних листьях, кустарник, изрытая колесами и копытами тропинка, охотничий домик вдали: высокая острая крыша, вычурные водопроводные трубы, клумбы у невысокого, в три ступеньки крыльца…
        Но сейчас там была ночь!
        Когда я пришел сюда в первый раз, на картине был ясный, солнечный день - в точности как за окном. А сейчас - темная ночь… снова в точности такая, как за окном. И полная луна стоит почти над крышей охотничьего домика… В точности такая, как настоящая полная луна стоит над недалеким лесом. И я отчетливо видел, как что-то мелкое, вроде белки, пронеслось по стволу одного из стоявших близко к раме деревьев, а затем исчезло в кроне. Что же, картина была живая?
        Страха не было - только безмерное, необъятное, не вмещавшееся в сознание удивление. Такого не должно было быть, но оно происходило наяву, я не спал и не бредил.
        Первая мысль была, что скрывать, чуточку панической: бежать куда-то, позвать кого-то, показать… Но ее тут же задавили и смяли мысли насквозь трезвые и холодные: кого звать? Что показать? Картину с ночным пейзажем и полной луной? И доказывать с пеной у рта, что днем картина была совсем другая, с дневным солнечным лесом? Хорошенькое же мнение составится о командире роты, черт-те что будут подозревать, от неумеренного пития графского алкоголя до внезапного приступа сумасшествия, какой случается на войне…
        Иштван? А если он представления не имеет, как ведет себя одна из картин в замке графа? Или знает, но намертво промолчит? Пытать его, что ли? А арестовывать не за что. Вот и выходит, что с этой загадкой мне придется разбираться в одиночку - тем более что опасности от нее пока что не исходит…
        Я оглянулся на портрет - там все было в порядке, графиня, как изображению и подобает, смирнехонько стояла у стола в прежней позе, положив на него ладонь, все с той же легкой улыбкой, лукавой и загадочной. Никак не походило, что от нее следует ждать каких-то сюрпризов. Прекрасно можно было разглядеть кракелюры - микроскопические трещинки, что всегда остаются на старинных полотнах. Уж такие вещи знают и недоучившиеся искусствоведы. Так, а это у нас что?
        Слева, примерно на высоте половины рамы, среди золоченых разводов пышной массивной рамы виднелось нечто, чего я раньше на рамах старых картин не видел: распятие размером с мою ладонь - очень похоже, что серебряное, тонкой работы, начищенное. Никогда с таким не сталкивался и не слышал, чтобы на рамы прикрепляли какие-нибудь украшения, тем более распятия. А на противоположной стороне рамы, на правой… Нет, не распятие, нечто более загадочное: бляшка опять-таки размером с мою ладонь, кажется, тоже серебряная. Посреди - странный вензель, вокруг надпись на непонятном языке, кажется, по-латыни, хотя я утверждать бы и не взялся.
        Попробовал ногтями и распятие и бляшку - ничего не получилось, как бы они ни были прикреплены, прикреплены на совесть. Самая настоящая картина, и точка.
        Осененный внезапной догадкой, направился к пейзажу с охотничьим домиком. Только сначала взял висевший на высокой спинке кровати ППС и передернул затвор. Кому-то, может, и будет смешно, но посмотрел бы я на него на моем месте… Осторожно потыкал дулом автомата в картину. Она чуточку подалась именно так, как должен был податься под легким нажимом натуральный холст. И я в картину не провалился, и на меня оттуда ничего страхолюдного не выпрыгнуло. Тоже самая настоящая картина - вот только ведет себя как-то странно, словно это не картина, а зеркало, отражающее старательно время суток. Луна на ней чуточку передвинулась точно так же, как настоящая луна за окном…
        А если взглянуть, что у нас слева? А слева у нас в точности такое же распятие, как на портрете графини, - и присобачено также на совесть. А вот справа… А справа на том месте, где на портрете графини красуется украшение в форме щита с непонятным вензелем и непонятной надписью, зияет дыра чуть потоньше моего мизинца. И сразу видно, что щиток выковыряли совсем недавно, то ли отверткой, то ли стамеской, то ли еще чем-то острым, свежая древесина белеется, и щепочки вокруг дырки видны…
        Черт! Я никак не мог ошибиться. На втором этаже охотничьего домика слабо светился огонек - то ли свеча, то ли светильник, одним словом, что-то старинное, соответствующее веку, когда картина была написана. И что-то вроде белки опять пронеслось по стволу, на сей раз сверху вниз, пропало в кустарнике. Картина явно жила своей жизнью, причем не похоже, чтобы собиралась вмешиваться в мою - и на том спасибо.
        Вот и все скудные результаты моей искусствоведческой экспертизы - покажите мне, кто в таких условиях сделает больше… А потому я повесил автомат на место, сел за столик - правда, лицом к пейзажу - и принялся разбирать пистолет. Привычное занятие очень быстро вернуло полное душевное спокойствие, и я быстро понял, что ничегошеньки сделать не могу и жить мне с этой картиной в одной комнате и дальше.
        А собственно говоря, что я мог сделать? Вызвать кого-нибудь из начальства или из «Смерша»? Так они и приехали после моих сбивчивых объяснений… Позвать Яноша - как-никак комиссар по делам искусств? Еще большой вопрос, согласится ли он сидеть у меня в комнате несколько часов и смотреть, как меняется картина, как зеркально отражает время за окном. Написать письмо в Ленинград моему преподавателю и рассказать, с чем я в Венгрии столкнулся? Во-первых, неизвестно, жив ли он, перенес ли блокаду, а во-вторых, это письмо не уйдет дальше военной цензуры, откуда прямиком попадет к психиатрам, тут и гадать нечего.
        Одним словом, почистив пистолет, я уже был спокоен, как удав. Время от времени поглядывал на картину, но она не менялась, даже огонек на втором этаже погас. В конце концов выход я нашел простой и незамысловатый: принес из шкафчика одну из бутылок Иштвана, старательно стер пыль, уселся лицом к портрету, повторяя графа, налил бокал темно-рубинового нектара - это и в самом деле оказался нектар, - приподнял:
        - Ваше здоровье, графиня! Интересные вещи тут у вас происходят…
        Честное слово, я бы не удивился, шевельнись она, налей себе бокал розового из графина и приподними его в мою честь. Но она, конечно, не шелохнулась, так и стояла у стола, улыбаясь загадочно и лукаво, и грустно было оттого, что ее без малого двести лет как нет в живых…
        Первое время я, признаться, оглядывался через плечо на картину с охотничьим домиком - без страха или беспокойства, просто мало ли что от таких картин можно ожидать. Но там ровным счетом ничего не происходило, даже белка не бегала. Что она такое, я и не пытался гадать - первый раз о таком слышал и первый раз видел своими глазами. Вот о статуях в Европе издавна ходили разные слухи, иногда довольно страшные, - но тут была картина, на ощупь ничем не отличавшаяся от обычных картин…
        Вот так я посидел с часок, помаленьку допивая нектар постарше меня возрастом, смотрел на графиню и, кажется, понимал обреченного историей графа, проводившего перед ней долгие вечера. Ну, а вторую откупоривать не стал - знал свою меру, завтра предстояло вставать рано и с головой окунуться в хлопоты.
        Смешно, но перед тем, как раздеваться, клинкет я погасил, так что комната освещалась заходящей луной - неудобно как-то было раздеваться при графине, пусть даже перед портретом. Пистолет я под подушку все же положил и автомат прислонил к креслу - кто ее знает, картину эту…
        Зря беспокоился. Когда проснулся рано утром, все было в полном порядке - на картине стоял тот же солнечный рассвет, что за окном, и ничего живого там не двигалось, ни зверей, ни людей. Ну а красавица графиня стояла в прежней позе, с той же улыбкой - обращенной, чуточку жаль, не ко мне. И опять-таки смешно, но одеваться я ушел в дальний угол спальни, куда ее взгляд не достигал. Сам над собой подсмеивался чуточку, что отношусь к ней, как к живой, но так уж получилось…
        Забот с утра был полон рот. Нельзя давать бойцам расхолаживаться в таких вот чуть ли не курортных условиях, а потому я объявил до обеда несколько часов строевой подготовки, а после обеда - пару часов огневой. С последующей чисткой оружия. Особо распоряжаться не пришлось, взводные и отделенные дело знали.
        Учения, ротные минометы, ротные пулеметы, склад ГСМ, медсандбат, автопарк… Все там было, как надлежит, но хороший командир должен постоянно обозначать свое присутствие. Если отдельным нестойким элементам и удалось раздобыть спиртного (в той же близлежащей деревне выменять на керосин или соль - самый ходовой обменный товар у мирного населения в войну), то замаскировались они так надежно, что без специальных поисков не сыщешь, а кто бы ими занимался? На многие мелочи на войне, особенно на постое, смотрят сквозь пальцы, лишь бы завтра были в норме. Я и сам был не без греха с этими двумя бутылками токайского, что ж облаву-то устраивать?
        Напоследок, покончив со всеми делами, прошелся по трем этажам. Дисциплина была на уровне: мой приказ и приказ запмполита выполнялись четко: ни картины, ни мебель нисколечко не подпорчены, хоть завтра музеи открывай. Комиссар Янош и его ребята работали старательно: переписывали в большие блокноты всю обстановку - и работы, судя по всему, им предстояло еще много. Я перекинулся с комиссаром парой слов, но особо задерживаться не стал: люди заняты делом, а я, собственно, со всеми делами покончил. И пошел к себе - до ужина еще было время. Не хотелось самому себе в этом признаваться, но мне было чертовски любопытно: как там с картиной обстоит? Я в Бога как-то не верил, а уж тем более не верил во всякую чертовщину, в жизни не сталкивался. Да и потом, кто сказал, что это непременно чертовщина? Серой оттуда не шибало, рогатые рожи ни вечером, ни ночью оттуда не лезли, так что для завзятого материалиста давно уже существует удобная формулировка: «Необъяснимое!» Сегодня необъяснимое, а завтра, глядишь, получит полное научное объяснение трудами самой передовой в мире советской науки…
        Еще издали я увидел, как из дверей моей комнаты выходит верный адъютант Паша Верзилин - время позднее, ужин принес, конечно, одна из маленьких привилегий ротного.
        - Ужин, Паша? - спросил я.
        - Не совсем наш, - ухмыльнулся он. - Дедуля Иштван постарался. Раздобыл все же в деревне пару служанок и повариху, чтобы готовила господину старшему офицеру, то есть вам. Вот она и приготовила, а я принес. Очень он к вам большое почтение испытывает, старая военная косточка.
        - Ага, - сказал я. - Старая косточка. Полгода фронта и шесть лет отсидки в глуши подальше от войн и революций.
        - Да рассказывал он мне уже… Шустряк по жизни. Я завтра за посудой зайду, ага?
        - Лады, - сказал я и вошел в комнату.
        Там совершенно ничего не изменилось. Графиня Эржи по-прежнему стояла у стола, положив на него узкую ладонь, а в пейзаже с охотничьим домиком сгущались те же сумерки, что и за окном. Но я уже начал как-то привыкать - в конце концов, вреда от картины на было никакого, ночь проспал с ней рядом, и ничего страхолюдного (в которое я нисколечко не верил) оттуда не вылезло.
        Уже привычно я зажег клинкет, обернулся к столику. Старый вояка Иштван постарался на славу - тут и тарелка с гуляшом, и блюдо с нарезанной ветчиной, и колбаса, и еще что-то, непонятное мне по названию, но явно венгерское. Пожалуй, к такому ужину не грех будет достать и вторую бутылочку токайского, благо ни срочных дел, ни нежданных визитеров сегодня не предвидится. Полевой телефон мне уже провели, если понадоблюсь - позвонят.
        Я полез в шкафчик за бутылкой, бокалом и всем прочим. И, уже достав все, вдруг остановился как вкопанный.
        В углу комнаты что-то явственно шевельнулось.
        Мелкое такое, неопасное, насквозь знакомое…
        Тьфу ты, белка! Самая обыкновенная, ничем от наших не отличавшаяся. Стояла на задних лапках, зажав в передних ломтик хлеба, по-европейски нарезанный треугольником, - со столика сперла, конечно, из хлебницы и таращилась на меня как-то выжидательно, без всякого испуга, словно я ей чем-то мешал. Интересно только, откуда она здесь взялась? Окно большое, высокое, старинное, его можно распахнуть на петлях, как дверь, но сейчас оно закрыто, и никакой форточки там не имеется.
        Я отступил на пару шагов, к шкафчику, чтобы не пугать зверушку. С таким видом, словно она от меня этого и ждала, белка проворно пропрыгала к картине с пейзажем. Нижняя кромка золоченой рамы располагалась совсем близко от пола, если сравнивать с лестницей, то не выше ступеньки, - и белка лихим прыжком запрыгнула в картину! Еще несколько секунд - и пропала среди деревьев в густеющих сумерках!
        Вот тут я от удивления едва не совершил вандализм, который ни за что бы не одобрили ценители тонких вин: чуть не выронил бутылку токайского девятьсот двенадцатого года выдержки с горы с непроизносимым названием. Удержал в последний миг, аккуратно поставил на шкафчик вместе с бокалом, подошел к картине вплотную, не испытывая ровным счетом никакого страха: в привидения я что-то не верю, да и ни разу не приходилось слышать о привидениях-белках, ворующих хлеб со стола.
        Подойдя вплотную, я увидел, что картина изменилась. Больше не было живописного полотна с микроскопическими кракелюрами, передо мной оказалось словно бы окно в дополнение к уже имевшемуся в комнате, разве что без стекол и оконных переплетов, пустой проем - и показалось, что оттуда веет теплым летним ветерком - на той стороне было лето, и ветерок в самом деле шевелил листву и кустарник.
        Любопытно, конечно, стало страшно. Во всякую и всевозможную мистику я не верил, да и не усматривалось тут пока что никакой мистики - просто-напросто проем в какое-то другое место, где сейчас не весна, а лето. А уж белка, которая таскает хлеб со стола, - настолько не мистическая деталь…
        Я искусствовед, хоть и призванный с третьего курса. Искусствоведы, в отличие от физиков, химиков и представителей других схожих наук, экспериментов не ставят - ну, разве что иногда с красками и лаками, но тут совсем другая ситуация. Какой-то эксперимент, да надо провести, хотя бы чтобы понять, с чем я таким столкнулся…
        После некоторого размышления я достал из кармана спичечный коробок и, не размахиваясь особенно, кинул его на ту сторону. И ровным счетом ничего не произошло: коробок упал этикеткой вниз шагах в пяти от рамы да так и остался лежать. Никаких звуковых или световых явлений. Что бы там ни было по ту сторону, на спички оно не реагирует.
        Что бы еще придумать? Вспомнив, как я вчера тыкал в полотно дулом автомата, расстегнул кобуру, хотел просунуть на ту сторону ствол пистолета - осторожности ради не на всю длину. В последний миг передумал: а если это пропускает дерево свободно, но сунь туда металл, шарахнет чем-то вроде короткого замыкания, от чего и мне неслабо достанется? Отставить, есть другой вариант…
        Я достал из ножен финку с цветной наборной ручкой из плексигласа - который, как известно, неплохой изолятор. Держа ее пальцами так, чтобы не коснуться навершия из нержавейки, просунул на ту сторону лезвие сантиметров на десять. И снова ровным счетом нечего не произошло, ни вспышки, ни разряда. И что дальше? Из всех доступных мне методов эксперимента остается один - сунуть туда палец, какой не особенно жалко, скажем, мизинец на левой. Нет, не пойдет - а если этот проем мне палец отхряпает, объясняй потом, как ты в мирных условиях допустил членовредительство? За такое на фронте по головке не гладят, будь ты хоть капитан, хоть полковник…
        И что дальше? Скрывать такой феномен никак не годится. Нужно сообщить. Как? Позвонить по полевому телефону в штаб батальона или в тамошний «Смерш»? То-то там повеселятся, услышав такой звонок, и первым делом начнут рассуждать, которые сутки комроты запоем пьет, что у него проемы в другой мир открываются и оттуда белки скачут, чтобы хлеб красть. Я лично на их месте так и подумал бы. Самому туда ехать на ночь глядя? А что я им могу предъявить в доказательство? Как ни крути, а придется так и оставить все до завтра, потому что утро вечера мудренее. А если и утром все будет продолжаться, позову Яноша, он как-никак по делам искусств, и домик этот вместе со всей обстановкой - теперь собственность новой народной власти. Вот пусть будущие основатели музея и ломают голову над феноменами - тем более что это их феномены, а я сюда воевать пришел, а не неразгаданные загадки природы решать. Поужинаю я сейчас наконец, приму в меру токайского нектара и лягу баиньки. Будем надеяться, что в следующий раз оттуда вместо белки медведь не вылезет, а если и вылезет - сплю я чутко и автомат радом положу. И будет такое
доказательство, что лучше и не придумаешь - вот проем, а вот павший в результате искусствоведческого эксперимента медведь, прошу любить и жаловать, всё налицо…
        Я еще раз посмотрел в проем (там ровным счетом ничего не происходило, только деревья шелестели под ветром и в домике не горело ни одно окно), взял бутылку, бокалы, штопор и повернулся к столу, чуточку гордясь тем, что не боюсь сидеть спиной к проему - а вы бы на моем месте не гордились чуточку?
        И вот тут уж форменным образом оцепенел, едва не выронив ношу.
        Прекрасная графиня Эржи Паттораи больше не стояла на месте, у стола с графином. Как самый обычный человек, она прохаживалась вдоль невидимой преграды, отделявшей раму от окружающего мира, - чуточку нервно, с нахмуренным очаровательным личиком. Время от времени трогала эту преграду узкой ладонью в самоцветных камнях, и всякий раз от ладони расходились неширокие круги, как бывает, когда в воду падает маленький камешек. И каждый раз ее лицо становилось все более грустным. Сразу ясно: в отличие от неразумной белки девушка попасть в наш мир не могла…
        В другое время волосы, быть может, и встали бы у меня на голове дыбом - но после того, как я только что столкнулся с ожившей картиной, откуда выскочила белка и прозаически сперла у меня хлеб, появился, если можно так сказать, некоторый иммунитет к чудесам и диковинам. Так что я поставил свою ношу на столик и подошел вплотную к картине. Как и с первой, я уже не увидел полотна с кракелюрами - словно еще одно окно в другой мир без стекол и оконных переплетов…
        Она увидела меня! Подошла в два легких шага, нас разделяла какая-то пара сантиметров пустого прозрачного воздуха, но когда она подняла ладонь, чтобы дотронуться до моей ладони, что-то ее не пустило - как не пустило и мою ладонь. Только с ее стороны вновь нешироко разбежались и растаяли круги наподобие волн. Непробиваемая была преграда. Ее личико вновь омрачилось, она, понурясь, сказала что-то, но я не расслышал ни слова - чертова преграда не пропускала ни звука. Я поднял пальцы к ушам, покрутил головой. Кажется, она поняла, что я ничего не слышу.
        Ситуация… В планшете у меня лежал блокнот и карандаши, но как бы я переписывался с девушкой, чьего языка совершенно не знал? А вдруг она знает немецкий?
        Сходить за планшетом я не успел: ее лицо вдруг озарилось надеждой, она легко отбежала в правый, если считать от меня, угол картины, стала настойчиво показывать пальцем на один и тот же кусок рамы. Ах, вот оно в чем дело… Там красовался тот серебряный щиток, что я уже видел вчера, - странный вензель и надпись вокруг.
        Она смотрела на меня с надеждой, даже с мольбой, не отводя указательного пальчика с крупным самоцветом от загадочного щитка. Охваченный внезапной догадкой, я, быть может, невежливо отвернулся и в три шага оказался возле левого угла рамы. Там, где я вчера видел распятие тонкой работы, зияла дыра, окруженная свежими щепочками. Быстрыми шагами прошел к пейзажу. Там уже не было и распятия. Ну вот, кое-что начинает проясняться. Как бы это ни называлось - ключ, печать, - когда их не стало, пейзаж заработал на обе стороны. И белка преспокойно оттуда вылезла, чтобы стянуть хлебушка. А у красавицы взяли только распятие, она смогла двигаться, но в наш мир попасть не может. Ничего сложного. Интересно, кто постарался? Вообще-то подозреваемых у меня было двое, но не об этом сейчас надо думать. Какая она все же красивая…
        В конце концов, на свете есть язык жестов… Я достал финку, сделал движение, будто отковыривало щиток, как рычагом, потом показал на нее пальцем, а двумя другими изобразил ноги, идущие от картины в спальню. Она поняла моментально, закивала с яростной надеждой на лице. Ну как советскому офицеру не помочь такой девушке? В особенности когда неразумные белки спокойно шастают туда-сюда и даже нагло хлеб воруют…
        Финка у меня была превосходно отточена - не пижонства ради, а для облегчения беседы с каким-нибудь наглым супостатом. И минуты не прошло, как справился. Показал ей щиток, держа его большим и указательным пальцами. Она, словно все еще не веря, подошла вплотную к раме, протянула руку… и рука оказалась на другой стороне! Настолько близко от моей, что я не удержался от лихого поступка: отбросил глухо стукнувший о паркет щиток, протянул руку, взял ее ладонь и помог ей сойти на пол - нижняя рама портрета тоже располагалась на высоте ступеньки.
        Не понадобилось никакой особенной лихости. Никакое это не привидение, в которые я не верю: я держал в руке узкую теплую ладонь совершенно живой девушки, от которой пахло незнакомыми, но приятными духами. Она светилась радостью (как любой на ее месте, освободившийся из такого заключения), но и смотрела на меня удивленно: ну конечно, такой формы в жизни не видела… Чуть удивленно, чуть настороженно, словно не знала, чего от меня ждать. А я ломал голову: с чего начать общение с девушкой из восемнадцатого века?
        Но гадал недолго. В восемнадцатом веке офицер был нешуточной фигурой, чем-то для нее привычным, а потому я вытянулся, как на смотре, браво щелкнул каблуками, поклонился на старорежимный царский манер и представился:
        - Капитан Кирилл Кондрашин!
        Вот тут ее взгляд определенно потеплел, она наклонила голову, я бы сказал, величественно:
        - Контесса Эржи Палоттаи.
        И добавила еще несколько фраз, из которых я не понял ни словечка - мадьярский, конечно. Беспомощно пожал плечами. Чуть приподняв брови, она заговорила, полное впечатление, уже на другом языке - по-моему, в нем угадывались отдельные немецкие слова, но общего смысла я не понимал - ну конечно, двести лет назад немецкий язык был совсем другим… Пришлось точно так же пожать плечами. Дурацкая сложилась ситуация: хоть ты тресни, а объясниться нельзя…
        И все же она заговорила, помогая себе выразительными жестами, - показала на портрет (где оставался один лишь стол с графином), сделала из пальцев решетку, посмотрела на портрет сквозь нее, брезгливо поджав розовые губки, покосилась на валявшийся на паркете щиток, сделала неописуемую гримаску, потом широко улыбнулась, шагнула легко ко мне и поцеловала в щеку. Смысл этой пантомимы был ничуть не загадочный: здесь была ее тюрьма, а я ее освободил, за что и удостоен благодарности.
        И ведь нужно было как-то найти общий язык, не стоять друг против друга немыми статуями! О необычности происшедшего я не задумывался нисколечко, такая уж у меня приземленная материалистическая натура, - а вот общение как-то наладить нужно. Тем более с такой девушкой, при каких бы диковинных обстоятельствах она ни появилась.
        Толковая идея пришла довольно быстро. Я прошел к изголовью кровати, достал из висевшего там планшета блокнот и карандаш, самым галантным жестом, на какой был способен - как-никак графиня, - показал ей на одно из кресел у обильно накрытого столика. Кресел там стояло именно что два - похоже, господин граф любил во всем политес: сначала честным пирком, потом, так сказать, за свадебку… Она села. Я повертел блокнот в руках - идея-то хорошая, вот только что писать или рисовать?
        Эржи оказалась сообразительнее, вежливо вынула у меня из руки блокнот с карандашом, написала буквально две буквы, показала мне страничку.
        А. D. - ?
        Ну, такие-то вещи обязан знать даже недоучившийся искусствовед. А. D., «Анно Домини» по-латыни, соответствует нашему «От Рождества Христова». Она хотела знать, какой сейчас год. Ну, я и написал чистую правду: «A. D. - 1945».
        Глаза у нее округлились, рот приоткрылся. Лицо стало… даже выражение определить трудно. Наверное, у меня было бы такое же лицо, узнай я, что меня зашвырнуло на двести лет вперед. И недоверие, и испуг, и еще что-то… Но если и был испуг, с ним она справилась быстро. Принялась энергично черкать что-то в блокноте, на сей раз гораздо дольше.
        Оказывается, рисовала она не так уж плохо, там были две пушки, палящие друг в друга, два солдата в мундирах ее времени, старательно целившиеся друг в друга из длинных мушкетов. Вопросительный знак, тире и снова 1945 А. D.
        Я понял. И развел руками: ну что поделать, войны всегда были и будут… Она забрала у меня блокнот, поставила там буквально пару закорючек и тут же вернула. Ага, это она поставила над обоими солдатами вопросительные знаки. Не требовалось великого ума, чтобы понять, что она спрашивает: «Кто с кем?»
        Чтобы с маху не посвящать ее в сложности жизни, я поступил просто: напротив одного из солдат написал латиницей Germania, а против второго Russia, надеясь, что это слово было в ходу и двести лет назад. Показал ей страничку и ткнул указательным пальцем сначала в слово Russia, потом себе в грудь. Если подумать, я нисколечко ей не врал, просто не сказал - тьфу, не написал! - всей правды. К чему посвящать ее в кучу здешних политических сложностей? В конце концов, мы не с Венгрией воюем, а с венгерскими фашистами, и в Дебрецене есть другое, можно смело сказать, наше правительство, а вместе с Красной армией готовится выступать венгерский Будайский полк…
        Эржи откинулась на спинку кресла, облегченно вздохнув. Кажется, я ее понимал: офицер в незнакомом, да что там, диковинном для нее мундире мог оказаться и вражеским, а в восемнадцатом веке вражеские офицеры обходились с красивыми девушками очень даже непринужденно, нимало не интересуясь их согласием…
        Она посмотрела куда-то через мое плечо - ага, наконец обратила внимание на пейзаж, может быть, узнала свой охотничий домик, хотя лес оставался темным, луна не взошла еще ни на нашей стороне, ни, соответственно, на той. Но особенного внимания ему не уделила - хотя и пыталась это благовоспитанно скрыть, поглядывала больше на роскошно накрытый трудами Иштвана стол, посреди которого красовалась уже тщательно очищенная моими трудами от пыли и паутины высокая темная бутылка токайского.
        Ну что же, милости прошу к нашему шалашу… Самым галантным жестом, какой я только почерпнул из трофейных кинофильмов о великосветской жизни, я показал ей на кресло. Эржи уселась, не чинясь. Иштван сервировал стол, как, должно быть, привык это делать для графа - там было множество совершенно ненужных, на мой плебейский взгляд, пустых тарелочек и блюдечек, вилок и вилочек. А вот поди ж ты, пригодилось - впервые мне довелось принимать в гостях настоящую графиню, да еще из прошлого.
        Графиня первым делом взяла высокий хрустальный бокал и вопросительно глянула на меня. Токай, как я уже успел убедиться на примере прошлой бутылки, был изрядной крепости, и наполнил ее бокал до половины, но, побуждаемый ее взглядом, налил почти до краев. И кстати вспомнил исторические романы: в этом веселом столетии дамы не уступали мужчинам в умении лихо опустошать бокалы.
        Исторические романы не врали: Эржи опустошила свой бокал, лишь самую чуточку отстав от меня. Подцепила серебряной графской вилкой ломтик великолепной графской ветчины, разделалась с ним с истинно дворянским шармом. Щеки у нее раскраснелись, она стала еще красивее, произнесла какую-то длинную фразу и тут же звонко засмеялась, вспомнив, что мы не понимаем друг друга. Показала взглядом на свой пустой бокал, и я его тут же наполнил, как галантный кавалер.
        Странная это была вечеринка - объяснялись мы с ней исключительно улыбками. Первое время я пытался заговорить с ней на современном немецком, но она, судя по всему, понимала лишь отдельные слова и с милой гримаской пожимала плечами.
        И все же после второго бокала мы нашли выход. Стали говорить каждый на своем языке, это давало какую-то иллюзию общения. Обычная застольная болтовня - и с моей стороны, и с ее, думаю, тоже, судя по ее лукавой улыбке и озорным взглядам. Взгляды и игра глазами были такие, что я подумал: эта красавица, несмотря на молодость, должна была разбить кучу сердец. Интересно, как получилось, что ее выдали замуж за пожилого ревнивого хрыча? А впрочем, из тех же исторических романов известно, какие хитросплетения были связаны с браками в этом их восемнадцатом столетии…
        Она больше налегала на вино, чем на графские деликатесы. Возможно, праздновала, если можно так выразиться, освобождение из плена (я, конечно, и не пытался догадаться, как получилось, что она в него угодила, и как все это время себя чувствовала). И как так получилось, что она, вроде бы отравленная ревнивым мужем, двести лет провела в плену картины? И что это за художник такой, оказавшийся способным рисовать такие картины?
        А ведь она была самым настоящим живым человеком: теплые руки, ласковые мягкие губы, она ела и пила (что привидениям вроде бы не свойственно), и на шее у нее, повыше роскошного ожерелья из зеленых самоцветов, висел золотой крестик тонкой работы - даже если вопреки моим жизненным убеждениям и взглядам удариться в дурную мистику, когда это нечистая сила носила крест?
        Занятно, но чем больше пустела бутылка, тем лучше мы стали понимать жесты друг друга - впрочем, это частенько случается с людьми и в гораздо более прозаических обстоятельствах. Да и блокнот помогал. Я довольно легко объяснил ей, что мои ордена - это и есть ордена (она уважительно округлила глаза, но из ее рисунка в блокноте следовало, что в ее времена ордена были гораздо больше).
        Как это часто случается, бутылка опустела в самый неподходящий момент, а другой у меня не было. Узнав, в чем дело, Эржи нарисовала в блокноте колокольчик и довольно сносно - слугу с бутылками на подносе. Я постарался ей объяснить, что это никак невозможно проделать. Ничуть не огорчившись, она повернулась к своему опустевшему портрету и показала мне на тот самый графин с чем-то пурпурным, глянула выжидательно. Я отлично ее понял - не графине же ходить за новой бутылкой? - но шел к картине довольно медленно: мистика там или неизвестное природное явление, все равно было чуточку не по себе лезть туда.
        Но когда это русский офицер отступал перед неизвестными опасностями, особенно под ободряющим взглядом юной прекрасной дамы? Зачем-то (скорее всего, чисто машинально) я расстегнул кобуру пистолета и шагнул в картину.
        И ничего страшного или необычного не произошло. Всё та же небольшая комнатка (или как это называется - альков?), задрапированная темно-вишневыми портьерами (я оценил: хорошо контрастировавшими с изумрудно-зеленым платьем Эржи и с ней самой). Взялся за горлышко красивущего графина из резного хрусталя и поднял без всякого труда - примерно столько и должен весить графин, в который налито литра три вина (ну не уксус же там?).
        Эржи, взяв блокнот, довольно легко мне растолковала, что эту бочку, откуда налито в графин вино, заложили вскоре после ее рождения (вообще-то она неплохо рисовала, в те времена благородных девиц, я знал, хорошо учили). Пурпурное вино оказалось нектаром гораздо лучше токайского.
        После бокала пурпурного общение приняло несколько игривый характер. Эржи, расположив блокнот горизонтально, что-то довольно долго рисовала. Оказалось, чуть ли не целая картинка: в овале с надписью «Russia» стояли, взявшись за руки, мужчина и женщина - и женщина держала за руку маленькую девочку. Мужчина узнавался сразу - Эржи добросовестно скопировала мой мундир, ремни с портупеей, даже награды изобразила совсем крохотными пятнышками (однако их количество и расположение на гимнастерке в точности соответствовало моим); женщина, правда, была в платье фасона восемнадцатого века (ну конечно, откуда Эржи знать моду двадцатого?). Надо мной вопросительного знака не было - а вот над женщиной и девочкой имелись. Ага, извечный женский вопрос: женат ли я и есть ли у меня дети?
        Ну, ответить было легко: я взял у нее карандаш и со спокойной совестью зачеркнул женщину с девочкой - женат я не был, детей у меня не имелось. Так же поступил и со следующим ее рисунком, скорее, эскизом - от башни замка скачет прочь всадник, а с башни ему машет вслед платком девушка. И здесь я ничуточки не кривил душой - никакая девушка меня дома не ждала, так уж сложилось.
        Эржи лукаво улыбнулась и певуче произнесла фразу, которую я, вот чудо, понял без перевода, что-то вроде: «Офицер в походе всегда холост и одинок». Я изобразил лицом самое искреннее негодование, поднял правую руку так, словно присягал в суде (я это видел в тех же трофейных фильмах).
        На ее лице появилась загадочная улыбка, она встала (я тоже поднялся, как подобает воспитанному офицеру), подошла вплотную, так, что я чувствовал ее грудь под низким вырезом платья, отороченным кружевами тонкой работы, левой ладонью легонько надавила мне на затылок, пригибая голову к вырезу (никак не могу сказать, что я сопротивлялся), а двумя пальцами правой взяла свой крестик к поднесла его к моим губам. Я понял и преспокойно поцеловал крест - будь я даже верующим, все равно никакого клятвопреступления не совершил бы - не было у меня ни жены, ни детей, и девушки, которая обещала бы ждать и писала письма, не было.
        Эржи чуть отодвинулась, глядя мне в глаза неотрывно и загадочно, потом прижалась, положила мне руки на плечи и прильнула к губам так, что никаких пояснений не требовалось. Обнимая ее, я окончательно убедился, что это - живой, настоящий человек. Ну, а потом как-то само собой получилось, что мы оказались на широченной графской постели…
        Если бы я еще мог понимать то, что она жарко шептала мне на ухо… Но я и так был на седьмом небе.
        Потом уже, ближе к утру, когда она лежала у меня на плече, улыбчиво глядя в глаза, вдруг легонько нахмурилась и, водя указательным пальчиком у меня по шее, стала что-то очень долго и серьезно говорить, и такое впечатление - легонько рассердилась оттого, что я не понимаю. Я пошел по избитому пути: взял со столика блокнот и карандаш. Клинкет горел чуть ли не в полную силу - тогда, когда все началось, я хотел его притушить или загасить совсем, но Эржи, правильно истолковав мое движение в его сторону, удержала за рукав, махнула рукой с самым беззаботным видом: дескать, кому он мешает? (Чему я в глубине души был только рад.)
        Она нарисовала на чистой страничке крест и вопросительный знак, потом ткнула пальцем в свой крестик, в мою грудь и снова - в рисунок. Я уже научился неплохо ее понимать и сразу понял, что к чему: она спрашивала, где мой крест.
        Ну что тут можно было ответить? Рисунками тут не объяснишь - этак и до обеда не управишься, да и неизвестно еще, как бы она приняла то, что я - атеист. И я пошел по пути наименьшего сопротивления: уж как умел, нарисовал несущегося во весь опор всадника с саблей в руке, а рядом - преувеличенно большой крест, летящий наземь, сразу видно, оттого, что порвалась цепочка. Карьером несся в атаку, от резкого движения порвалась цепочка… Бывает.
        Неловко чуточку было ее обманывать, но, в конце концов, речь шла о сущей мелочи - разное мировоззрение у разных столетий, что поделаешь. У них здесь, в Венгрии, до сих пор несметное число церквей и монастырей. У нас в последнее время в этом плане тоже наметились известные послабления, но мимо меня, закоренелого атеиста, они как-то проходили…
        Все так же нахмурясь, Эржи еще что-то говорила с серьезным видом. Потом закинула руки за шею, расстегнула застежку и повесила свой крестик мне на шею. Легонько перекрестила и что-то прошептала. Я не противился - смешно было бы и глупо. Даже если кто-нибудь и увидит, насмешек не будет - многие сейчас в армии носят крестики, даже офицеры. Да и память о ней будет…
        …Когда я открыл глаза, показалось сначала, что приснился длинный, чертовски схожий с реальностью сон - мало ли таких? Но тут же убедился, что все происшедшее было доподлинной явью. Портрет Эржи выглядел совершенно иначе, собственно, никакого портрета. Ни Эржи не было у стола, ни графина на столе, только два высоких бокала. Графин, наполовину пустой, стоял на столике у постели.
        А вот Эржи в комнате не было, хотя постель пахла ее духами и запахами молодого здорового тела. Да и ее крестик висел у меня на шее. Значит, все было реальностью.
        Я взял со столика часы (больше всего изумившие вчера Эржи - наручных восемнадцатый век еще не знал). До общего подъема оставался еще час с лишним. Сегодня я почти и не спал, но усталым себя не чувствовал. А потому в хорошем темпе оделся, затянул ремни, влез в сапоги. Куда она могла подеваться? Дверь по-прежнему оставалась запертой на массивную задвижку. Ванная? Граф в свое время провел водопровод от ближайшего озера для пущего удобства, а заодно из феодальной роскоши устроил персональную канализацию. Я вчера ночью показал Эржи, как пользоваться ванной и туалетом - но ни там, ни там ее не оказалось.
        Оставалось одно - и я пошел к пейзажу. Еще издали видел, что он по-прежнему живой: листья колышутся под легким ветерком, оттуда наплывают запахи леса и травы. Под рамой белело что-то квадратное - ну да, на полу лежал мой блокнот. Я нагнулся и поднял. На странице была нарисована - моим лежавшим тут же карандашом - стрелка, указывавшая на пейзаж. Сделать это могла только Эржи. Значит, она ушла туда. В свой охотничий домик? Надолго? Кто бы сказал…
        Какое-то время я стоял в нерешительности. Еще раз посмотрел на стрелку, как будто надеялся что-то из нее вычитать, сунул блокнот в карман, сел и закурил, думая, что делать дальше.
        Если бы она хотела уйти тайком, ни за что не оставила бы стрелку, указывавшую, где ее искать. Значит, хотела, чтобы я знал, где она. Ну, а делать-то что? Через час сыграют подъем, и на меня навалится куча служебных забот. Но с другой стороны, у меня в распоряжении целый час…
        Мелькнула догадка, и я тут же решил ее проверить. Почти пробежал к бывшему портрету, вытянул из осторожности руку, но она преспокойно прошла на ту сторону. Машинально расстегнув кобуру пистолета, откинул ближайшую портьеру. За ней не было ничего - ни деревянных панелей, ни шпалер (как назывались тогда обои), вообще ничего - словно бы стена серого, густого, неподвижного тумана, словно бы даже и не материального - такой уж у него был вид. Ничего похожего на цемент или бетон. Рукой я к нему прикасаться поостерегся - достал финку и осторожно ткнул кончиком лезвия. Оно вошло не дальше чем на полсантиметра, а потом замерло, словно что-то его не пускало. Я обошел всю невеликую комнату, отдергивал портьеры одну за другой и везде видел то же самое: от пола до потолка - стена серого, густого, неподвижного тумана. Вот стол был настоящим, деревянным, в чем я убедился, ковырнув его финкой, - и бокалы настоящие, хрустальные. Да и портьеры выглядят настоящими, по-моему, бархатные. Но за ними повсюду - непроницаемый туман. Значит, вот так выглядит здешний задний план. Дальше не пройдешь, и пытаться нечего…
        И совершенно иначе выглядел пейзаж - ничего общего с этим тупичком из странного тумана, укрытого за бархатными портьерами. Стоя у самой рамы, я давно прикинул, что до охотничьего домика метров триста, а вся окружающая местность благодаря редколесью просматривается не менее чем на полкилометра. Если где-то этот чертов непроницаемый туман и присутствовал, мне не удалось разглядеть его и в восьмикратный цейсовский бинокль: куда ни глянь - то же редколесье, у самого горизонта, похоже, сгущавшееся в чащобу. Это больше походило на дверь в какой-то другой мир. Именно другой - Иштван как-то мимоходом упоминал, что охотничий домик графини сгорел дочиста еще в революцию девятнадцатого года, когда там шли бои, и никто его не восстанавливал.
        Самая пора подумать, что мне предпринять. Времени в распоряжении почти час. Эржи никак не случайно оставила стрелку, указывавшую на домик, - значит, она и сейчас там. Что, если нагрянуть в гости?
        Мысль дерзкая, но не такая уж безрассудная. Уж если неразумная белка свободно шастает туда-сюда, почему это не под силу и человеку? Как-то не верилось - инстинкт подсказывал, что ли, - что дверь захлопнется внезапно сама по себе, оставив меня на неведомых дорожках (где к тому же нет следов невиданных зверей - только следы прозаических колес и копыт). Убедительнейшая версия, почему обе картины вдруг «открылись», у меня уже была, я догадывался, кто их открыл, - и, пока спальня закрыта изнутри на задвижку, войти сюда никто не сможет.
        Опасности? Они меня не то что не пугали - я их просто не видел. Не верил, что этот домик - заколдованный замок, населенный какими-то чудищами (я уже говорил, что никогда не верил в эти мистические сказки). Вряд ли Эржи замыслила причинить мне какой-нибудь вред: в конце концов, за ту пару-тройку часов, что нам удалось все же поспать, она могла меня двадцать раз зарезать или в соответствии с милыми традициями восемнадцатого века подсыпать яду в вино, которое мы пили ночью.
        Ну а если там окажется орава неприветливых индивидуумов мужского пола - не так уж и сложно для человека, прошедшего всю войну, грамотно отступить метров триста до двери - особенно если он не с пустыми руками в гости пришел…
        Поймите меня правильно. Я по натуре не авантюрист и уж никак не любитель приключений. Просто мне чертовски хотелось увидеть ее еще раз - и задача, мне думалось, предстояла несложная. Вряд ли там гнездо каких-то не мистических, а вполне материальных супостатов, откуда им там взяться, если обе картины «открылись» только вчера и пути к обоим вели исключительно через набитый нашими солдатами дом?
        Я повесил на плечо автомат, сунул за пояс запасной рожок, а для пущей надежности вставил запалы в две «лимонки». С таким арсеналом можно было чувствовать себя уверенно и в этих незнакомых и непонятных краях.
        Глубоко вздохнув, шумно выдохнув, сделал шаг на ту сторону - пока что один-единственный. Потом решился еще на два. Оглянулся. Зрелище было примечательное: посреди леса стояла словно бы широкая высокая дверь без створок, и за ней - покинутая мною комната, которая и не думала никуда исчезать, просто становилась все меньше и меньше по мере того, как я от нее удалялся - довольно неторопливо впрочем, сторожко, держа ушки на макушке, а палец на спусковом крючке «судаева».
        Шаг за шагом, шаг за шагом, уже почти две трети пути до домика прошел, но ни единой живой души не встретил, ни дружелюбно настроенной, ни враждебно. Стояла покойная тишина, пахло лесными запахами, и что самое интересное, воздух был какой-то другой. Не могу толком объяснить, в чем заключалось отличие. Он был чище и вкуснее, что ли.
        Оглянулся. Меж деревьями по-прежнему виднелась дверь на нашу сторону, уже казавшаяся не больше почтовой открытки. Окончательно приободрившись, я направился к домику, до которого оставалось всего-то метров двадцать открытого пространства. Вообще-то самое время шарахнуть по незваному гостю из окна из чего-нибудь огнестрельного, но все окна закрыты.
        Зато дверь вдруг распахнулась - на всю ширину, ударившись об стену. Я машинально поднял автомат, но тут же опустил: на крыльце стояла Эржи, прямо-таки сиявшая от радости: с той же прической, но в другом платье, палевом, богато украшенном кружевами. В голове у меня промелькнуло: ну конечно, какая женщина, пусть даже и на загадочном портрете, где она оказалась не живописным изображением, а совершенно живой, сможет простоять в одном и том же платье двести лет?
        Стуча каблучками, она сбежала по широким ступенькам и бросилась мне на шею так, что моментально стало ясно; все вчерашнее вовсе не было мимолетным капризом, свойственным ветреным красавицам. Я едва успел, прежде чем обнять ее, поставить автомат на предохранитель и закинуть его за плечо. Эржи, радостно смеясь, целовала меня и что-то тараторила, но вскоре умолкла - вспомнила, что словами мы договориться решительно неспособны. Отшатнулась вдруг, сделала неописуемую, но безусловно радостную гримаску, словно вспомнила вдруг что-то чертовски приятное, схватила меня за руку и повлекла на крыльцо. Точности ради я сказал бы «потащила», но применительно к благородной графине, безусловно, подходили более возвышенные эпитеты - с точки зрения искусствоведа, пусть и недоучившегося.
        Миновав прихожую и две комнаты, увешанные коврами с охотничьими сценами и портретами, - не было времени разглядывать внимательно всю эту красоту, мы оказались в большом зале со сводчатым потолком. Эржи показала мне на одно из кресел у массивного большого стола посреди комнаты, повела вокруг ладонью с таким видом, словно спрашивала: «Ну, как тебе у меня?»
        Я, как мог, изобразил на физиономии крайнее восхищение. Зал того стоил: как и в доме графа, здесь висели на стенах головы разнообразных зверей, рогатых и клыкастых. Вот только графская коллекция, я определил сразу, здешней, безусловно, проигрывала: оленьи рога не в пример превосходили величиной и ветвистостью, оскаленные волчьи головы (и две медвежьи) поражали размерами (кабаньи клыки были чуть ли не в полметра длиной). Ружья в стойках по обе стороны зала были старинного фасона, кремневые (навидался, когда проходил практику в музее), но здешние выглядели новенькими, ухоженными, как и сабли, длинные кинжалы, тесаки. Отнюдь не музейный был вид, не то что у висевших в зале с охотничьими трофеями графа. Куда это меня ненароком занесло? Эржи смешливо наблюдала за мной - видела, что произвела впечатление, и это ей нравилось. В довершение всего показала пальчиком на самого клыкастого кабана, ткнула себя в грудь и сделала вид, будто прицеливается из ружья. Я только головой покрутил. Конечно, надо полагать, юную благородную особу на охоте сопровождала немаленькая толпа егерей, псарей и прочих доезжачих
(как на той вон большой картине слева), но все равно завалить такого свина, да еще из тогдашнего ружья, - внушает уважение…
        И тут я вспомнил, что мы худо-бедно можем общаться рисунками в блокноте. Правда, не представлял пока что, как изобразить карандашом на бумаге то, что меня тревожило с первого момента, как только я проснулся и увидел рамы без картин, - а беспокойство было нешуточное. Обнаружившийся в моей спальне загадочный портрет, точнее, то, что от него осталось, не выглядел такой уж диковиной по сравнению с дверью в неизвестный мир, но уж она… Можно представить, какой переполох поднимется, если увидит кто-то посторонний. К тому же по дому разгуливают три дебреценских комиссара по делам искусства, люди, надо полагать, в живописи сведущие, лица у них интеллигентные. Моментально разнесется слух, что в расположении роты обнаружился загадочный природный феномен, информация пойдет выше, обязательно подключится «Смерш». А кто был, так сказать, первооткрывателем? Ваш покорный слуга, то-то и оно. Нет, бояться совершенно нечего, кто и в чем меня может обвинить? Я, в конце концов, не виноват, что эта клятая дверь обнаружилась именно в моей спальне, не я же ее смастерил, но все равно семь потов сойдет, по десяти инстанциям
протаскают, душу вынут и могут забыть назад вставить. Положеньице…
        Портьеры, конечно, могут помочь. Я забыл упомянуть, рассказывая обо всех диковинах, о такой прозаической вещи: у обеих картин висели, отдернутые сейчас, солидные портьеры. Задернутые, они явно закрывали картины до пола: не всем граф дозволял картинами любоваться, ох, не всем, кто-то о них и знать не должен был… Сейчас моя спальня заперта изнутри на задвижку, никто не войдет, когда вернусь, задерну…
        Впрочем, полной гарантии это не дает: та же белка преспокойно проникала туда и обратно, что ей стоит прошмыгнуть под портьерой? А главное, вместо белки может заявиться и гораздо более опасный экскурсант - двуногий. Разбойников, говорил Иштван, здесь некогда водилась тьма-тьмущая. И возись с ним потом. Ну, предположим, с нашим огневым превосходством это особого труда не составит, но непременно выйдет шум, переполох, и конец тайне - с непредсказуемыми последствиями…
        У меня появилась мысль, для военного человека, каким я был уже несколько лет, вполне естественная: пора бы, военным языком выражаясь, определиться на местности. Выяснить, в конце концов, куда это меня столь неожиданно занесло.
        Блокнот был при мне, в нагрудном кармане гимнастерки. Я его достал, нарисовал вопросительный знак чуть ли не во всю страницу и положил перед Эржи. Потом широко развел обеими руками, очень надеясь, что я имею в виду не просто этот домик, а это место вообще.
        Кажется, она поняла. С совершенно спокойным лицом написала всего несколько слов и повернула блокнот ко мне.
        Вот тут я форменным образом остолбенел. Потому что там ее аккуратным почерком было написано: Anno Domini 1775.
        Поднял голову. Встретив мой взгляд (могу догадываться, он был заполошным, недоверчивым, удивленным), Эржи повторила мой жест: широко развела обеими руками. Подошла к окну и точно так же раскинула руки. Потом с очень серьезным лицом перекрестилась на висевшее в углу большое распятие черного дерева. Подошла к столу и розовым ноготком словно бы подчеркнула только что сделанную ею надпись. Чуть развела руками, словно хотела сказать: хочешь ты или нет, но так и обстоит…
        Я и верил, и не верил. Доводилось мне читать о путешествиях во времени - и «Машину времени», и «Янки из Коннектикута», и довоенный, ныне совершенно забытый отечественный «Бесцеремонный Роман». Однако я всегда полагал, что фантастика фантастикой - а жизнь жизнью. Никогда не слышал, чтобы ученые хоть словечком заикались о возможности путешествий во времени. Прикажете теперь верить, что советский офицер с автоматом на плече вдруг оказался в Венгрии восемнадцатого века?
        С другой стороны… Картина, оказавшаяся дверью в другой мир, в самом деле существовала - как и портрет, с которого вдруг сошла умершая двести лет назад девушка, оказавшаяся не духом или призраком, а созданием из плоти и крови. Как ни протестовала душа стойкого материалиста, требовалось сделать над собой усилие и признать: фантастические события, пожалуй что, требуют фантастических же объяснений, когда вокруг не морок, не галлюцинация - самая доподлинная реальность…
        И вот тут мне стало по-настоящему страшно. Если вокруг реальность, натуральный восемнадцатый век, то дверь-картина как открылась, так может и закрыться. И останусь я в прошлом, да вдобавок не в своем, в чужой стране, посреди чужого народа, на языке которого не знаю ни словечка. И что делать?
        Пытливо наблюдавшая за мной Эржи вдруг с притворно сердитой гримаской хлопнула себя по лбу ладошкой, взяла со стола большой колокольчик, кажется, серебряный, громко позвонила и уселась рядом в со мной с крайне надменным видом, какого прежде на себя не напускала. Я покосился на нее: осанка, поза, выражение лица - теперь это и впрямь была графиня восемнадцатого века, способная и казнить, и миловать (у них, как и у нас, я читал, тогда еще существовало крепостное право, если у нее есть земли, есть и крепостные).
        Вошел старик крайне колоритного вида, напомнивший мне читаные исторические романы: холщовая рубаха, белая, чистая, со скупой красной вышивкой по вороту, длиной чуть ли не до колен, с синим матерчатым кушаком, такие же шаровары и странная кожаная обувь, нечто среднее меж лаптями и сапогами. Остановившись в нескольких шагах, он отвесил натуральный поясной поклон, о котором я раньше только читал в тех же романах. Когда он выпрямился, я поразился его взгляду - не то чтобы приниженному, просто такими и должны быть глаза человека, осознающего себя имуществом и совершенно с этим примирившегося. Да уж, восемнадцатый век…
        Эржи произнесла несколько фраз - с надменностью настоящей графини. Старик обернулся ко мне, отвесил такой же поясной поклон и почтительно сказал:
        - Мне имя на Юро. Я сом русин. Пане ласкавы разумие такий говор?
        Ах, вот оно что. Сюрпризом для меня это не стало: пройдя пол-Венгрии, я уже знал, что здесь кроме мадьяр живут еще и славяне: и словаки, и русины нескольких народностей, отличавшихся языками. Встречали они нас гораздо приветливее венгров, и договориться с ними было гораздо легче, хоть и с некоторым трудом.
        Вот и сейчас, когда я с ним заговорил, понять друг друга все же можно было. Эржи прислушивалась к нашей беседе так, словно все - ну, почти все - понимала. Очень быстро что-то произнесла приказным тоном, и старик, оборвав фразу на полуслове, сообщил мне, что «ясная пани графиня розумие русинский и сама може размовлять». Вслед за тем, словно выполняя заранее полученные инструкции, поклонился нам в пояс и тихонько вышел.
        - Как мне это раньше в голову не пришло! - сказала Эржи. - Теперь и говорить можем, а не на бумажке писать, как немые.
        (Нельзя сказать, что разговор у нас пошел теперь так уж гладко - языки все же разные, иногда она не понимала меня, иногда я не понимал ее, приходилось переспрашивать, порой не раз, помогая себе жестами, - что нас обоих только забавляло. Но все же теперь мы могли общаться более-менее свободно. Прошло много лет, и я не держал в памяти наши разговоры дословно - да и зачем? - а потому пойду по самому легкому пути: буду пересказывать наши беседы правильным русским языком.)
        - Я тебе могу еще раз поклясться на распятии - это действительно Анно Домини тысяча семьсот сорок пятый.
        - Не надо, верю, - сказал я. - Но как так могло получиться? Не знаю, как ты, но я никогда не верил в колдовство…
        Эржи звонко рассмеялась:
        - Никакое это не колдовство. С колдовством я бы и не стала связываться как богобоязненная христианка. Тайные науки… Тайные знания… Тайные умения… Примерно так. Точнее я объяснить не могу - в ученые материи не посвящена. А тот, кто мог бы… - Ее личико на миг омрачилось. - Он погиб, не успев взяться за третью картину.
        - А как же теперь быть с этими двумя? Такая дверь меж временами - штука опасная.
        - Это ненадолго, - сказала Эржи. - Скоро все закроется, день-два. Останутся только картины, пейзаж и портрет. Самые обычные картины. Я надеюсь, день-два ты сумеешь удержать все в тайне? Задернешь портьеры, попробуй раздобыть ключ и запирать дверь снаружи, когда будешь уходить. У дворецкого всегда есть ключи от всех дверей… Ты еще не взял?
        - Да как-то не подумал, что понадобится…
        - Возьми сразу, как только вернешься. От нас к вам никто не попадет, я уже позаботилась. А вот если в твое отсутствие кто-нибудь обнаружит дверь и решит наведаться в гости, трудно и предсказать, что из этого выйдет. - Она послала мне лукавый взгляд. - В тебе-то я уверена, ты сумеешь сохранить тайну…
        - Подожди, - сказал я чуточку ошеломленно. - Как же так… Два-три дня…
        - Увы… - Она сделала грустную гримаску. - Есть обстоятельства, которые сильнее нас.
        - Так ты что же, вернешься в портрет?
        - Вот уж нет, - засмеялась Эржи. - Нет, конечно, изображение на портрете будет прежнее, но сама я остаюсь здесь. Слишком многое еще не закончено. Долго рассказывать.
        Останется здесь… и погибнет от яда в бокале. Сказать ей об этом? Но я же не знаю подробностей, представления не имею, где, в каком доме, в каком именно бокале ее подстерегает отрава… Успокойся, внушал я себе, она уже умерла двести лет назад, в любом случае с ней это произойдет, если она намерена остаться здесь, в своем времени. И надо же было, чтобы это случилось именно со мной!
        - Господи! - спохватилась Эржи. - Заболталась, обрадовалась, что мы теперь с тобой можем свободно разговаривать - и совсем забыла о долге хозяйки. Я сейчас велю подать завтрак…
        Я взглянул на часы и поднялся:
        - Нет времени на завтрак, Эржи, как ни жаль. Через четверть часа сыграют подъем, начнется обычная военная жизнь, и мне всем этим командовать. Ничего не поделаешь, служба…
        - Я понимаю, - покладисто согласилась она и тоже встала. - У меня среди родных было столько военных… - И, подойдя вплотную, положила мне руки на плечи. - Но ведь всякая служба когда-нибудь кончается… Я приду ночью.
        Прощание немножко затянулось, но я успевал к подъему, даже немного времени было в запасе. Да и не имелось каких-то неотложных дел, не было необходимости с ходу включаться в налаженную жизнь роты. Эржи помахала мне с крыльца, я помахал ей и быстрым шагом направился в свой двадцатый век. Благо «дверь» никуда не делась, и возле нее отиралась белка, кажется, та самая.
        Цыкнув на нее, я шагнул в комнату и первым делом плотно задернул портьеру «двери», потом портрета. Критически присмотрелся, отступив на пару шагов. Если не знать, что за портьерами, получилось вполне благолепно - а кто чужой завалится в мою спальню и станет лазить за портьерами?
        Позвонил дежурному по роте - никаких происшествий не случилось, никто меня не искал, не звонил ни из батальона, ни выше. Так что на какое-то время спокойная жизнь обеспечена. Есть полная возможность кое-кого порасспросить, развязать кое-какие узелочки - не столько из любопытства, сколько по въевшейся привычке доводить начатое дело до конца. С кого начать, с Паши или с Иштвана? А пожалуй, с того, кто первым под руку подвернется…
        Кто первым подвернулся под руку, стало ясно сразу же - по деликатному стуку во все еще запертую на щеколду дверь. И по деликатности и по самому стуку - Паша стучать ни за что бы не стал, в армии не стучат (правда, только в те двери, перед которыми нет приемной с адъютантом или часового).
        Так и есть, на пороге обнаружился Иштван во всем блеске - ливрея в золотом шитье, позолоченные пуговицы с графским гербом, панталоны до колен, белоснежные чулки, туфли с позолоченными пряжками. Так он по дому и расхаживал. Бойцы его прозвали Павлин-Мавлин, посмеивались вслед, но не обижали. Лейтенант Горский, мой самый молодой командир взвода (месяц как из школы ускоренного выпуска младших лейтенантов, едва усики начали пробиваться), даже с ним сфотографировался. Сказал, что пошлет карточку невесте, пусть полюбуется, какая экзотика попадается на войне - настоящий старорежимный дворецкий, как у нас в царские времена.
        С отработанным за десятилетия поклоном Иштван сказал:
        - С позволения господина капитана я заберу посуду?
        - Да пожалуйста, - сказал я, пропуская его в комнату.
        Он сделал пару шагов к столу - и вдруг остановился как вкопанный. Вместо привычного бесстрастно-услужливого выражения на лице появился неописуемый страх, оно побледнело так, что стало белее седых бакенбардов. Я проследил за его взглядом - он был прикован к возвышавшемуся во главе стола графину с портрета (там еще оставалось изрядно пурпурного нектара). Что-то он должен был знать, стервец, - и сам прослужил здесь всю сознательную жизнь, и упомянул как-то мимоходом, что его семейство служило графам Ракели добрых полторы сотни лет…
        - Да что с вами такое, Иштван? - спросил я с наигранным удивлением. - Вы словно привидение узрели. Может, вам водички дать?
        - Н-не надо, - выговорил он, полное впечатление, легонько постукивая зубами.
        Его взгляд метнулся к портьерам, наглухо закрывавшим картины, потом вернулся к графину - и снова заполошно метнулся к той портьере, что закрывала портрет. Не требовалось особенного труда, чтоб понять ход его мыслей. Он несколько овладел собой - должно быть, сказалась многолетняя лакейская муштра, - но все еще таращился на графин с неприкрытым страхом.
        - Ага! - Я сделал вид, будто меня осенило. - Такое впечатление, что вас не на шутку испугал этот безобидный сосуд?
        - Это же… это же… - Он снова уставился на закрывавшую портрет портьеру.
        - Ну да, - сказал я самым будничным тоном. - Это графин с портрета. Вы знаете, Иштван, у вас очень интересный дом. У меня сегодня ночью была крайне занятная гостья…
        - И вы живы, господин капитан? - вырвалось у него.
        - Как видите, - пожал я плечами. - А с чего бы мне быть мертвым?
        - Некоторые говорят, она сосет кровь, когда приходит…
        - Сплетни и наветы, - сказал я. - Очень милая и воспитанная девушка, можете мне поверить, никакой не упырь. А что, был кто-то, у кого она высосала кровь? И очевидцы есть?
        - Нет, никто никогда не видел… но некоторые болтают…
        - Ну, о красивых девушках вечно болтают всякие глупости, вам ли, в ваши годы, не знать… Хотите что-то спросить?
        - Осмелюсь спросить, господин капитан, а… а там? - Он оглянулся на портьеру, закрывавшую дверь в восемнадцатый век.
        - Там тоже никаких ужасов. Хотите убедиться? - Я подошел к портьере и распахнул ее примерно на метр. - Как видите, солнышко светит, листочки шелестят, страшнее белки зверя я там не видел. И даже был в том красивом домике. И никакие чудища меня не съели, там вообще нет чудищ. Там всего-навсего та же Венгрия, разве что не девятьсот сорок пятого года от Рождества Христова, а семьсот сорок пятого. Так мне сказали, и я этому почему-то верю. Интересно, а вы?
        - Я т-тоже… - почти прошептал он. - Именно в тот год все и произошло…
        - Что?
        Он молчал, как истукан. Похоже, его легонько познабливало, хотя в комнате было совсем не холодно. Подойдя к нему почти вплотную - он невольно отступил, но налетел поясницей на массивную столешницу и замер, - я сказал тем тоном, каким порой допрашивал пленных «языков»:
        - Ну вот что, Иштван. Ясно уже, что обо всем этом, - я мельком указал на обе портьеры, - вы что-то знаете, и, чует моя душа, немало. Всю жизнь здесь прослужили, а ваша семья - вообще полторы сотни лет. Классический старый слуга, знающий многие секреты хозяев. До сих пор мне такие попадались только в романах, но, оказывается, и в реальности они существуют. Тем лучше. Садитесь.
        - Я не смею в вашем присутствии…
        - Садитесь, черт возьми! - рявкнул я медвежьим басом унтера, неважно, какой страны: в любой армии унтера, они же сержанты и капралы, орут одинаково зверообразно.
        Подействовало. Он подобрался, явно вспомнив молодые армейские годы, и робко опустился на краешек кресла. Усевшись в стоявшее напротив и закурив, я сказал:
        - А теперь рассказывайте, Иштван, и подробнее. Только, понятное дело, не от Адама и Евы.
        - Господин капитан, к чему вам эти дела ушедших столетий? Ну, предположим, не до конца ушедших, но все равно…
        - Буду с вами предельно откровенным, Иштван, - сказал я. - Если бы речь шла только о девушке, которая ночами выходит из портрета, я бы никого не стал расспрашивать и держал бы все в тайне. Но, к сожалению, есть еще и это, - я показал на скрывавшую пейзаж портьеру. - А это осложняет дело и сулит серьезные неприятности нам обоим. Представляете, что начнется, если об этом узнают? И кто первым делом за нас с вами возьмется? Вы же старый вояка, должны знать, что такое военная контрразведка…
        - Очень неприятные типы, - поджал губы дворецкий.
        - Согласен, - сказал я. - Они в любой армии таковы, и наша, скажу по секрету, не исключение. Для меня, собственно говоря, особых неприятностей не будет - в конце концов, я нисколечко не виноват, что меня поселили в комнате с этими именно картинами. Но нервы помотают изрядно. А вот вы… Вы не просто свидетель, как я, вы доверенный человек графа, служите здесь добрых четверть века. Бесценный, можно сказать, источник информации. На их месте я бы в вас вцепился мертвой хваткой, как гончие в зайца. Вы уж извините, но вы мне не брат родной и даже не троюродный. Будете молчать - мне, чтобы опередить события, придется нынче же написать рапорт куда следует. Вы не один год прожили в России, наверняка нахватались русских поговорок?
        - Конечно…
        - Тогда, может, знаете и такую: «Своя рубашка ближе к телу»?
        - Знаю…
        - Вот видите.
        - Господин капитан… Но ведь это все равно уже есть… и в прежнее состояние уже не удастся вернуть?
        Я и сам рассуждал примерно так же, но, разумеется, посвящать его в свои мысли не стал.
        - А если удастся? - спросил я (и сам в это верил). - В конце концов, любую открытую дверь можно закрыть, даже такую. Если нашелся способ открыть, может найтись и способ закрыть. Согласны?
        - Может быть, вы и правы, господин капитан…
        - Я сегодня обязательно поговорю об этом… сами понимаете, с кем.
        В глазах у него страха стало меньше, а вот живого интереса явно прибавилось:
        - Вы хотите сказать, господин капитан, она еще вернется?
        Мы с ним были сейчас чем-то наподобие двух заговорщиков, и не было смысла что-то от него скрывать. В конце концов, советских военных тайн я ему не выдавал.
        - Во всяком случае, она обещала, - сказал я.
        - Господин капитан, простите за любопытство… А где она сейчас?
        Я кивнул на портьеру:
        - В своем охотничьем домике. Том самом, что сгорел во время войны четверть века назад, а вот столетием раньше процветает… Ну, Иштван? Так что вы обо всем этом знаете?
        - В двух словах не расскажешь…
        Я посмотрел на часы. На четырнадцать ноль-ноль (звонил дежурный из штаба батальона) у комбата назначено совещание командиров стрелковых рот и еще нескольких подразделений, а сейчас нет и десяти, и никаких неотложных дел не предвидится. Езды до городка, где разместился комбат со штабом, - минут двадцать, а больше никаких забот. Времени достаточно.
        - Ничего, времени у меня достаточно, - сказал я. - Только постарайтесь не рассусоливать. Выделяйте главное.
        - Главное… Главное, пожалуй, в том, господин капитан, что история, которую я вам рассказал в первый день, - сплошная ложь.
        - Это которая?
        - О том, что у графини Эржи был роман с графом Рудольфом и старый ревнивый муж, граф Пароттаи, узнав об этом, ее отравил. А потом нанял наемных убийц и для Рудольфа. Все было совсем не так. Роман у нее был не с Рудольфом, а как раз с художником, нарисовавшим обе картины, Михалом Отрокочи. А граф Пароттаи, между прочим, был вовсе не старик, а мужчина средних лет, и у него самого был пылкий роман с одной дамой. Они с графиней с некоторых пор жили каждый своей жизнью и совершенно друг друга не ревновали. Никто графиню не травил. Она просто исчезла. Вот графа Рудольфа и правда убили на лесной дороге. Могила графини Эржи в фамильном склепе пуста. Всю эту историю с романом, ревностью и ядом в бокале очень мастерски распустили в виде сплетни, и все ей поверили: для тех времен история была прямо-таки банальная…
        - А на самом деле как было?
        - Позвольте, господин капитан, я зайду немного издалека… Ни нынешний господин граф, ни его отец никогда не интересовались книгами, а вот дедушка - наоборот. Он был… Есть какое-то ученое слово, которым называют человека, охваченного прямо-таки фанатичной любовью к старым книгам и рукописям…
        - Библиофил, - подсказал я. - Говорят еще - библиоман.
        - Да, кажется, так это называли - именно библиоман… Эта страсть у него развилась рано, еще в относительно молодые годы, и захватила, как пьяницу - вино или гуляку - женщины. Правда, я так думаю, эта страсть гораздо благороднее вина или женщин, господин капитан?
        - Пожалуй…
        - Сам я уж никак не книгочей, но понимаю такие вещи… Вот только эта страсть себя проявляла точно так же, как другие, далеко не столь благородные. Я имею в виду, он света белого не видел за своей библиотекой. В жизни местного благородного общества совершенно никакого участия не принимал, чем многих против себя восстановил - на что ему было глубоко наплевать. Никого не принимал, никому не наносил визитов, не обращал внимания не только на женщин, но и на собственную жену. А она была женщина исключительно красивая, молодая, темпераментная, так что давно уже жила своей собственной жизнью. - Иштван отошел настолько, что его физиономия приняла чуточку плутовское выражение. - Болтали даже, что его дети… не совсем его дети, но это, я понимаю, к нашей теме отношения не имеет. Так вот, библиотека у него была огромная, а мой дедушка, тогда, конечно, молодой, работал у него одним из трех библиотекарей. Дедушка мой - единственный, кто, можно так сказать, выломился из фамильных традиций. Мало ему было гимназии - у нас в роду и полным-то курсом гимназии почти никто не может похвастать. Он, представьте себе,
закончил университет в Вене! Но скоро стало ясно: ум он получил от природы, фамильную житейскую практичность в полной мере сохранил. Как только получил диплом, приехал к графу и поступил на испытательный срок библиотекарем. И не прогадал: граф был несметно богат и своим библиотекарям, если убеждался, что от них есть толк, платил жалованья, пожалуй, больше, чем государь император своим министрам. Но и работали они, как галерники. - Иштван ухмыльнулся. - А если подумать, фамильной традиции он не изменил нисколечко: всю жизнь пробыл в услужении у графа Ракели. Ведь если подумать, кто такой библиотекарь у знатного магната? Да тот же слуга. Пусть даже получает жалованье больше, чем министр, и у него есть собственный лакей… - Он заметил мое нетерпеливое движение и торопливо сказал: - Я вовсе не ухожу в сторону, господин капитан, и не уклоняюсь от темы. Просто о Шандоре нужно рассказать более-менее подробно, потому что он все это и открыл… Словом, граф его работой был так доволен, что уже через три года сделал старшим библиотекарем - было еще трое младших, у графа все было поставлено на широкую ногу. Граф
дедушку в шутку называл своим главным егерем… Это и в самом деле напоминало охоту: у библиотекарей было с дюжину помощников, главным образом студенты, вообще образованные люди. Они, как охотники, рыскали по всей округе, добирались даже до Буды и Пешта[1 - В те времена Буда и Пешт были двумя разными городами.], искали старые книги на продажу, а то и целые библиотеки. Потом грянула революция[2 - Речь идет о венгерском мятеже 1848 - 1849 гг.]. Граф Лайош и не подумал к восставшим примкнуть, а потому остался на самом хорошем счету в Вене. - Иштван усмехнулся. - Они там думали, что граф свято хранит верность новому императору, а на самом деле, дедушка говорил, граф попросту даже и не заметил всех этих заварушек, тем более что в наших местах серьезных боев и не было. Правда, «охоте» это на год принесло большой ущерб: добрая половина помощников ушла к восставшим, а остальным рискованно было разъезжать по военным дорогам, где их мог повесить кто угодно, приняв за вражеских лазутчиков. Ну, сами понимаете: идет война, страна в огне, да вдобавок повсюду крестьянские мятежи, румыны и словаки воюют с венграми,
вошли хорватские войска, а тут разъезжает какой-то тип в поисках старинных книг - подозрительно с точки зрения военного человека, а?
        - Пожалуй, - сказал я. - Чего доброго, в два счета вздернут и фамилии на спросят…
        - Потом, когда все кончилось, стало гораздо легче. - Он усмехнулся с некоторым цинизмом. - У многих, замешанных в восстании, конфисковывали земли и имения, продавали имущество с аукциона, в том числе библиотеки. Вот тут «охотники» дедушки Шандора развернулись вовсю. Бывало, возами старые книги привозили - знаете, императорские чиновники были людьми своеобразными, библиофилов среди них как-то не имелось, и книги они ценили менее всего. И вот тут-то начинается главное, господин капитан… Однажды дедушка Шандор приехал в именьице барона Баринкая, прослышал, что тот тоже любитель книг, хотя и не такого размаха, как старый граф, - довольно захудалые были имения. Сам он в восстании не участвовал, но все эти события так на него подействовали, что он умер от удара, и вдова стала распродавать кое-какие земли и имущество - в первую очередь библиотеку, которую считала блажью супруга. Тут к ней и приехал дедушка Шандор с одним из младших библиотекарей. Ничего особенно ценного они не нашли, но дедушка наткнулся на старинную рукопись, датированную семьсот сорок шестым годом. И написана она была дедушкой
покойного барона - по-латыни, тогда все образованные люди знали латынь. Дедушка тоже. Он сразу понял, что наткнулся на что-то крайне интересное. Заглавие было длинное, как водилось в те времена: «Правдивая, но тайная история графини Эржи Паттораи, художника Михала Отрокочи и их друзей, которой предстоит сохраняться в тайне неизвестное количество лет, пока стоят нынешние суровые времена». Я хорошо запомнил, я ее читал, когда нынешний граф распорядился перевести ее на венгерский - он мало интересовался книгами, но очень любил всевозможные загадки и тайны, а уж это была тайна… И Баринкай-дедушка горел теми же интересами: всякие тайные знания, зашифрованные алхимические рукописи и все такое прочее. Он со всеми ними приятельствовал: с графом Пароттаи и его юной супругой, с Михалом Отрокочи, с графом Рудольфом и еще несколькими дворянами. У них там было… ну, не тайное общество, скорее такой любительский кружок. Барон особо подчеркивал: не имеющий отношения ни к сатанизму, ни к черной магии, они все там были добрыми католиками. Просто Михал разыскал где-то старинные рукописи каких-то забытых художников и
после долгих трудов освоил их умения. Он рисовал прямо-таки волшебные картины, господин капитан! Через одни можно было попасть в какие-то другие места, а люди с портретов иногда сходили в наш мир. - Он покосился через плечо на одну из портьер. - Вы ведь наверняка убедились, господин капитан, что это не сказка, а чистая правда?
        - Да уж, - сказал я. - Убедился…
        - Барон в одном месте писал так: «Многие из живущих могут мне не поверить, но я собственными глазами видел, как король Матяш Корвин победителем въезжал в Вену». А ведь король Матяш взял Вену аж в конце пятнадцатого века! Выходит, Михал написал и такую картину…
        - Интересно, где она теперь…
        - Никто не знает, - сказал Иштван. - Дело было так… Однажды барон получил письмо от старого знакомого, я так понимаю, члена этого самого кружка. Имени он не назвал - «чтобы не подвергать хорошего человека нешуточной опасности». И приехал к нему. Приехал к нему в глубокой тайне, как тот и просил, они встретились где-то в соседнем городке… И известия были самые безрадостные: над этими местами словно пронеслась беззвучная гроза. Ну, вы уже знаете то, что вся округа тогда знала: что граф Паттораи отравил жену якобы за измену, а вскоре и сам был убит при туманных обстоятельствах, что граф Рудольф и Михал убиты на дороге разбойниками, а потом очень загадочно умер аптекарь, которого связывали с этим делом, - между прочим, человек образованный, тоже член кружка. Странно погибли еще двое… Словом, их почти всех буквально выкосили. Большая часть картин Михала Отрокочи пропала неизвестно куда, у знакомого барона остались только эти две. - Он показал на портьеры. - И он клялся и божился: могила Эржи Паттораи в фамильном склепе пуста, он это проверил с помощью надежного человека, равным образом любившего и
риск, и золото. И рассказывал еще, что ночью портрет оживал. Как человек богобоязненный, он испугался. Верил, что там нет никакой черной магии, но держать у себя эти картины боялся. Хотя и принял меры. Брат у него был священником, несколько вольнодумным - тогда уже вольнодумие распространялось и среди священников. Тоже интересовался всякими вещами, считавшимися предосудительными для слуги Божьего. Он и помог. Запечатал обе картины. Что-то он такое знал… Слева на раму каждой он прикрепил распятие, а справа - серебряный щиток с какой-то молитвой и монограммой, игравшей роль замка. Я так полагаю, он еще знал то ли нужные молитвы, то ли наговоры. Наговоры ведь разные бывают - и на злые дела, и на добрые…
        - Вот такой? - спросил я, показав ему вынутый из кармана галифе щиток.
        На лице дворецкого явственно изобразились страх и изумление:
        - Он самый! Так это, значит, вы их сняли, господин капитан?
        - Только этот один, - сказал я. - Когда я его заметил, он один и оставался. Крепко подозреваю, кто выдрал остальные, но это мое дело, и я с ним сам разберусь…
        - Все равно получается, что вы ее выпустили…
        - Ну и что? - пожал я плечами. - Ничего страшного, если подумать. Не упырь и не ведьма, в конце концов. Просто-напросто девушка, каким-то чудом прожившая в картине двести лет. Значит, почти все погибли… Интересно, кто все это устроил?
        Иштван невольно оглянулся и понизил голос:
        - Я так подозреваю, инквизиция… Тогда она была в большой силе. В семьсот двадцать восьмом в наших местах они сожгли двенадцать ведьм. Правда, они все были из простонародья, а со знатными, богатыми и влиятельными в округе господами решили поступить по-другому, не доводя дело до суда и костра…
        Сущий фантастический роман, подумал я. Волшебные картины, секреты старых алхимиков, зловеще сверкающие в ночи кинжалы инквизиции! Но ведь я сам кое-чему был свидетелем, никак не укладывающемуся в рамки материализма, - и это, честно говоря, только раздражало и злило. Ну вот категорически не мое!
        - А потом? - спросил я, только чтобы не оставлять дело незаконченным - привык все доводить до конца.
        - Знакомый чуть ли не на коленях умолял барона забрать картины - хоть они и «запечатаны». Ну, барон и забрал. Судя по всему, он-то был не робкого десятка, да и всяким необычным интересовался гораздо больше, чем этот его знакомый. Повесил у себя в кабинете и, как сам писал, иногда долго простаивал перед ними, но ни разу ничего не произошло - самые обычные картины, если не знать их истории. Ну, а снимать печати он все же не решился - настолько далеко его интерес к необычному не простирался. Так они и висели у него больше ста лет. Дедушка Шандор заинтересовался в первую очередь рукописью, но вдова по какому-то капризу соглашалась продать ее только вместе с картинами. Он и купил - просила она не так уж много, и он решил, что в случае графского неудовольствия возместит своими. Только граф его похвалил и велел повесить картины у себя в кабинете. Так они там и висели очень долго. Сын графа Лайоша совершенно не интересовался ни живописью, ни книгами, но библиотеку сохранил - как фамильное достояние, понимаете ли. Даже оставил дедушку Шандора библиотекарем - правда, «книжная охота» после смерти старого
графа прекратилась…
        - А вы-то откуда столько обо всем этом знаете? - спросил я.
        - Это все дедушка Шандор. Сначала он хотел сделать книжного человека из моего отца - только отцу гораздо больше нравилась служба управителем не самого маленького графского имения. Когда я подрос, он взялся за меня, водил по библиотеке, много рассказывал, в том числе и об этой рукописи. Только и я не ощущал ни малейшей тяги к книжной премудрости, а там дедушка умер. Ну а потом умер и второй старый граф, единственным наследником стал нынешний, а я стал у него камердинером. Он тоже не интересовался старыми книгами, за одним исключением: была у него слабость ко всему загадочному и таинственному, не слабее, пожалуй, чем у барона Баринкая. Даже спиритические сеансы устраивал - перед Первой мировой это было в большой моде и у знатных господ, и у образованных, не говоря уж о людях попроще. Вот я ему однажды и рассказал и о рукописи, и о картинах. Он страшно заинтересовался, велел разыскать рукопись и перевести на венгерский - латынью он владел плохо, - а картины повесить у себя в спальне, Знаете, господин капитан, - он заговорщицки улыбнулся, - мне кажется, он все же надеялся, что графиня из картины
однажды выйдет. Пару раз привозил каких-то странных субъектов, говорил, что это спириты. Только ничего из этого не вышло. Ну вот, а потом меня забрали на войну, я и застрял у вас в России. Ничего плохого не скажу ни про Россию, ни про русских, честное слово, господин капитан, жилось мне там неплохо. А когда вернулся, все было по-прежнему - этот дом уцелел, картины висели на прежнем месте, господин граф сумел вовремя… уехать в Чехословакию, и для него все обошлось благополучно. Рукопись и сейчас в Будапеште, в библиотеке в особняке графа. Ну, стал служить, как раньше служил, сами видите, поднялся до дворецкого. Только вот среди прислуги стали ходить россказни об этом портрете: болтали, что она в полнолуние выходит из рамы, гуляет по дому, из кого-то даже пыталась выпить кровь, как заправский упырь. Только сдается мне, это все болтовня неграмотных суеверных баб.
        Я усмехнулся:
        - Да ведь не так давно пугали меня, что она упырь…
        - Кто ж их знает, таких, - серьезно сказал Иштван. - Сегодня она ласковая, а завтра поди отгадай, что ей в голову придет… Как же нам теперь с этим жить, господин капитан? Вы - люди военные, как пришли, так и уйдете, а это все нам останется…
        В голосе у него звучала искренняя горечь, и мне даже стало его чуточку жалко - в самом деле, оставаться с такими сюрпризами в доме - приятного мало. Написать все же рапорт куда следует для очистки совести или все же пока хранить все в тайне - авось само собой как-нибудь рассосется? Это ж какая катавасия поднимется, если я напишу… Только этого мне в устоявшейся, налаженной военной жизни не хватало…
        - Не будем спешить, Иштван, - сказал я. - Подождем, посмотрим, как пойдут дела. Оттуда, - я кивнул на портьеру, - пока ничего жуткого не вылезло… Да и девушка ничего страшного не сделала.
        - Господин капитан… - спросил он едва ли не шепотом. - А что все же там?
        - Успокойтесь, - сказал я. - Никакое не ведьмино царство, а всего-навсего семьсот сорок пятый год. Такие уж картины, выходит, умел рисовать этот Михал… И пока что тамошние обитатели не проявляют особенного желания лезть к нам сюда. А если и полезут… - Я кивнул на висевший на вешалке автомат. - Вот кстати. У вас есть ключ от этой спальни?
        - Конечно, господин капитан. Я один тут и прибирал, как особо доверенное лицо…
        - Отлично, - сказал я. - Принесите побыстрее. Мало ли кто сюда может забрести…
        - А и нести не надо. - Он, чуть оживившись, достал из правого кармана ливреи связку ключей на длинной массивной серебряной цепочке и, ловко перебрав, снял один вместе с кольцом. - Вот, извольте.
        - Совсем хорошо, - сказал я, прибрав его в нагрудный карман гимнастерки. - И вот что… Накройте-ка ближе к ночи ужин на двоих, такой же, как вчера. И ваше великолепное токайское не забудьте. - Я усмехнулся. - Что-то мне не верится, что перед тем, как опечатали подвал, вы оттуда вынесли всего пару бутылочек…
        - Ну, корзинку… - признался он, потупившись. - Будет исполнено, господин капитан. Это что же, она опять придет? Вы уж, осмелюсь попросить, расспросите, какие у нее намерения на будущее…
        - Обязательно, - сказал я. - Мне самому интересно. Ну, идите.
        Когда он вышел, старательно и умело собрав посуду и бутылки на поднос, я подошел к окну. Никакой суеты не наблюдалось, жизнь у нас царила размеренная, можно сказать, мирная. Целеустремленно протопал взвод Горского с ним самим на правом фланге - ага, в сторону луга, значит, на строевые занятия. Проехал санитарный автобус - без всякой спешки. Из дома вышли комиссар Янош и два его помощника, все трое несли под мышками свернутые рулоны - ну конечно, картины. Они уже третий раз увозили картины в дебреценский музей. У нас был приказ им не препятствовать - как-никак это были их картины, национализированные новой народной властью. Сели в свой «Додж - три четверти» и уехали.
        А потом я сел за стол, покрутил ручку полевого телефона, вызвал дежурного по роте и распорядился:
        - Ординарца моего - как из-под земли. И чтоб как из пушки!
        Паша Верзилин объявился у меня в комнате минуты через полторы, исправно вытянулся по стойке смирно, доложил, что по моему приказанию прибыл, и исправно ждал распоряжений, которые, он не сомневался, последуют. Я какое-то время задумчиво смотрел на него. За эти полгода претензий к нему не было ни малейших: исправный солдат, не трус, исполнительный и расторопный. Одна только слабость у него была (как, впрочем, у многих): «красивые памятки». Любил при случае сунуть в карман что-нибудь красивое и небольшое. А потому подозрения на его счет зародились у меня моментально, как только я узнал, что с картин исчезли «печати». Были еще связисты, протянувшие ко мне в комнату полевой телефон, но тут уж Паша сам за ними присматривал, да и времени у них не было отвлекаться на вдумчивое разглядывание окружающего. А вот у Паши как раз было…
        - Ну, проходи, сокол ясный, - сказал я, вставая из-за стола ему навстречу. - Давай-ка прогуляемся, совсем недалеко…
        Взял его за локоток, как девушку на танцах, и напористо, не давая опомниться, повел прямиком к той портьере, за которой был пейзаж, а теперь - самая доподлинная реальность. Он и удивиться не успел, покорно шел. Правой рукой я с треском отдернул портьеру - как раз, чтобы человеку пройти, - а левой, крепко ухватив за ворот гимнастерки, наладил туда головой вперед.
        Он не упал, равновесие удержал, но пробежал шага три, нелепо взмахивая руками, пока не утвердился на ногах. Я вошел следом, ухмыльнулся и сказал:
        - Знакомые места, Паша?
        Он оглядывался ошарашенно - пронизанное солнцем редколесье, тихий шелест листьев, дорога, неподалеку охотничий домик Эржи с островерхой крышей. И ни одного человека, кроме нас. И тишина.
        - Как же так, товарищ капитан? - прямо-таки пролепетал он. - Это ж была картина… А теперь все настоящее… Вон, белка на ветке виртуозит, сразу видно, непуганая… - Он даже притопнул, потрогал ствол ближайшего дерева. - И земля настоящая, и дерево…
        - Цирковой номер два, - сказал я. - Ни ловкости рук, ни мошенства…
        Снова взял его за локоть и потащил в комнату. Он едва ноги переставлял, стал как тряпочный. Подведя его ко второй портьере, я спросил:
        - А что на этой картине, помнишь?
        - Девушка, красивущая… Одета по-старинному, как в кино…
        - Ну, и где она? - спросил я, отдергивая портьеру до половины.
        Выражение его конопатого липа описать было невозможно. Какой-нибудь великий писатель, может, и сподобился бы, но куда уж мне…
        - Куда ж она девалась, товарищ капитан? - прошептал он.
        - Погулять ушла, - сказал я. - Попробуй-ка простоять на одном месте двести лет, надоест…
        - Шутите?
        - Только у меня сейчас и охоты с тобой шутить, - сказал я. Показал большим пальцем за спину, где часть портьеры все еще была отдернута и прекрасно было видно, что Эржи на портрете нет, так что это уже, собственно, и не портрет вовсе. - Это что, шутка? - показал на отдернутую портьеру, за которой виднелись ярко освещенные солнцем деревья. - И это шутка? Или ты сам там не был, пусть всего-то пару шагов прошел?
        - Да уж, на шутку никак не похоже, - растерянно покрутил он головой. - Товарищ капитан… А где ж тогда она?
        - Там, - сказал я, показывая на лес. - Домик видишь? Так это ее домик, чтоб ты знал…
        - А что там? - спросил он полушепотом, прямо-таки завороженно глядя на прекрасно видневшийся отсюда домик.
        - Домик как домик, - пожал я плечами. - Никак не избушка Бабы-Яги, точно тебе говорю.
        - Нет, вообще что там?
        - Да ничего особенного, - сказал я. - Венгрия как Венгрия. С одним немаловажным уточнением: там не двадцатый век, а восемнадцатый. Паша, ты парень грамотный, восьмилетку окончил, на войну тебя со второго курса техникума сорвало. Должен в веках разбираться и знать, на сколько восемнадцатый век от нас отстоит… Знаешь ведь?
        - Знаю, конечно, - тихо сказал он, чуть побледнев, так что все конопушки ярко выделялись на лице. - На двести лет… У меня еще в школе пятерка была по этим самым векам. Выходит, такие картинки у них тут висят? Которые и не картинки вовсе, а двери в старые столетия?
        - И снова одно немаловажное уточнение, - сказал я. - Двери эти, правда, были как бы заперты. Правда, не обычными замками, но какая разница, если запирали надежно? Только пришел один шпаргонец и замки поснимал. Два креста и два вот таких шильдика… вернее, один, но этого хватило. - Я достал из кармана шильдик с рамы портрета Эржи и показал ему, держа двумя пальцами за острый шпенек. - Было еще два распятия. У тебя в мыслях нет, кто мог их попятить? Кроме тебя с Иштваном ко мне никто и не заходил. Были еще связисты, но их в расчет не берем. Знаю я их. Не стали бы по сторонам таращиться и уж тем более картины рассматривать. Протянули побыстрее провод, подключили телефон - и ходу… Ну?
        Бил я наверняка. Прекрасно знал, что наши ребята при всяком удобном случае прихватывали что-нибудь небольшое и красивое - или полезное в хозяйстве. Иштван говорил вчера (не жалуясь, а по ухватке «старого вояки» констатируя факт): из кухонного шкафа исчезли все графские ложки-вилки-поварешки - серебряные, массивные, позолоченные, с графским гербом. Тут, уж, конечно, постарался не просто любитель красивостей, а кто-то хозяйственный, озаботившийся привезти с войны что-нибудь полезное для дома. И ведь язык не повернется его упрекнуть! Мало они у нас награбили? Все солдаты, из какой бы армии ни были, так всегда делали, делают и, подозреваю, долго еще делать будут… Не мы, в конце концов, трофеи брать придумали, это испокон веков идет…
        - Да я… товарищ капитан… ни сном ни духом…
        Он изо всех сил пытался придать себе вид оскорбленной невинности, но получалось плохо.
        - Паша, пойми меня правильно, - сказал я. - При других условиях плюнул бы и рукой махнул как на дело житейское. Ну, взял красивую цацку и взял, не ты первый, не ты последний. Но тут случай особый. Представляешь, что может получиться из-за того, что ты эти клятые «замки» спер? Такое, что всего моего воображения не хватает. Или у тебя хватает?
        - Да ни в жизнь, - сказал он с округлившимися глазами. - Это ж такое смешение времен получится, что уму непостижимо… Читал я где-то ученое слово - катаклизм. Чистой воды катаклизм, подумать страшно - голова пухнет. Мы, значит, туда, а они оттуда…
        Действительно, стоило чуть-чуть задуматься, какая фантасмагория может получиться в результате смешения времен, голова начинала трещать при попытке оценить результаты и предсказать последствия, а в голове все это просто не умещалось… Не те это вещи, над которыми был в состоянии ломать голову пехотный капитан, он же недоучившийся искусствовед…
        По его испуганному лицу было неопровержимо ясно: взял. Но особой злости я к нему не чувствовал и чересчур давить на него не собирался. Доля вины лежала и на мне: Эржи покинула свое «заточение» исключительно потому, что я вытащил шильдик, внес, так сказать, последний штрих. Да, но начал-то Паша, дверь в прошлое открыл исключительно он. Но любые попреки и ругань в его адрес были бы бессмысленны: ничего этим не поправишь…
        - Ты, Паша, подумай вот о чем, - сказал я. - Если все это станет известно командованию, то обязательно дойдет и до самого верха. Тогда получит эта история гриф «секретно». А кто свидетели? Мы двое. Представляешь, что с нами будет? Исчезнем за семью замками, и, чует моя душа, надолго… Понимаешь ты это?
        Бросив на меня шалый взгляд, он вдруг вопреки всем воинским уставам повернулся через правое плечо и опрометью бросился вон из комнаты. Так торопился, бухая сапогами, что не закрыл дверь, и я слышал, как распахнулась дверь комнатки напротив - там раньше обитал графский камердинер, а теперь поселился Паша, чтобы был под рукой, как ординарцу и положено. Я торопливо задернул обе портьеры наглухо - мало ли кто ко мне мог зайти. То, что осталось от портрета, выглядело совершенно безобидно для человека, никогда прежде этот портрет не видевшего, - просто ниша в стене, драпированная портьерами, и стол посередине. А вот кусочек живого леса, неведомо как смыкавшегося со спальней…
        Вернулся Паша быстро, уже не бегом - чуть ли не плелся и, судя по виду, немного оклемался. Тщательно притворил за собой дверь, закрыв ее на задвижку без всякого приказания с моей стороны, подошел и протянул то, что нес в руках:
        - Вот…
        Я взял у него три предмета: два распятия тонкой работы и шильдик, в точности такой, что лежал у меня в кармане.
        - Бабушка у меня верующая, - покаянно сказал Паша. - Вот и хотел привезти подарок старушке. Они, конечно, не православные, а католические, но на них же не написано. Совсем и не обязательно было бы говорить, а старушке было бы приятно…
        - А шильдик зачем отодрал?
        - А это я тут нашел портсигар. Серебряный, красивый, только без всяких украшений. Вот я и подумал: если обрезать шпенек почти под корень и приклепать на портсигар, гораздо красивее будет смотреться. И красиво, и непонятно… Товарищ капитан… А если потихоньку назад присобачить, может, все станет как было?
        - Не пойдет, - сказал я, не раздумывая. - Мне сказали, нужно еще знать какие-то слова…
        - Наговоры, как у бабок в деревне?
        - Сам не знаю, - сказал я. - Может, наговоры, а может, молитвы. Судя по тому, что здесь кресты, скорее всего, молитвы. Только откуда ж нам их знать?
        - Как же нам теперь с этим жить?
        Он смотрел на меня с такой отчаянной надеждой, словно я знал ответы на все вопросы мироздания.
        - Понятия не имею, Паша, - честно сказал я. - Остается надеяться на исконное наше русское: «авось» да «небось». Авось эта «дверь» чертова сама собой как-нибудь закроется. Или… Тут по «солдатскому телеграфу» разносится: дней через несколько пойдем в наступление. И пусть у кого-нибудь другого, кто будет здесь жить, голова болит.
        И тут же подумал: нет, не выход. Очень удобный дом для постоя войск, рано или поздно очередная проходящая часть его займет. И тот, кто будет жить здесь после меня, молчать не станет. Будет какая-нибудь комиссия, начнут расследование. И одним из первых автоматически встанет вопрос: а кто обитал в этой комнате прежде, после бегства графа? Выяснят очень быстро - и попаду я на спрос. Твердить, что при мне ничего подобного не было - картины как картины и такими оставались, когда я уезжал? Сослаться на комиссара Яноша, видевшего их у меня в первозданном виде? А Иштван? За него ведь тоже возьмутся как за главную персону в доме. Что он наговорит, одному Богу известно. Куда ни кинь, всюду клин…
        Была только одна возможность что-то узнать - поговорить с Эржи. Что-то она да должна знать, в этом загадочном обществе создателей загадочных картин она явно играла не последнюю роль. Она обещала прийти вечером… но если с ней там что-то случилось? Иштван говорил, кто-то охотился за ними целеустремленно и методично, и я ему почему-то верил…
        - В общем, так, Паша, - сказал я. - Мне скоро ехать к комбату, а ты засядь в своей комнатке. Дверь держи приоткрытой, автомат под рукой. Твоя задача - чтобы никто не попал ко мне в комнату. Дверь я запру снаружи, но мало ли что… Объяснение для тех, кто вздумает интересоваться: у меня там секретные документы, а сейфа нет, так и лежат в столе. Усек?
        - Так точно! - Его конопатая физиономия пылала яростной надеждой. - Может, получится что-то поправить?
        - Будем надеяться, - сказал я, убирая в ящик ночного столика распятия и шильдики.
        …На совещании у комбата я сидел как на иголках. Совершенно не верил, что кто-то из роты полезет в мою запертую на замок комнату - с чего бы вдруг? Да еще при сидящем на карауле Паше. Но вот с другой стороны могли нагрянуть незваные гости. Никакой опасности для нас они не представляют в чисто военном плане - что такое тогдашние мадьяры, пусть храбрые и воинственные, с их саблями и кремневками против роты полного состава, щедро вооруженной автоматическим оружием? Но уж огласка получится такая, что хуже и ждать не стоит…
        А меж тем нельзя было отвлекаться на посторонние мысли. Совещание оказалось отнюдь не пустяковым. В точном соответствии с данными «солдатского телеграфа» через три дня мы покидали нынешнее место дислокации - не то что с полком, вся дивизия снималась с места и уходила на Будапешт (а судя по некоторым намекам комбата, в движение должна была прийти и вся армия). Так что слишком многое следовало обсудить, непосредственно касавшееся нас как командиров рот и подразделений. Пришлось загнать собственные невзгоды поглубже и не терять нить разговора, вместе с другими сидеть с карандашом над картами…
        Как и следовало ожидать, Паша доложил, что никто ко мне в комнату проникнуть не пытался - вот только Иштван, Павлин-Мавлин, что-то уж очень часто проходил по коридору, по сугубому Пашиному мнению, без особой нужды. И явно прислушивался, не происходит ли что в комнате.
        Может, это и смешно, но перед тем, как отпереть дверь, я расстегнул кобуру пистолета и передвинул ее поудобнее, сняв большим пальцем курок с предохранительного взвода. Ситуация такая, что ничего заранее не известно: войдешь, а на тебя кинутся какие-нибудь старинные мадьяры с воинственными криками, лихими усищами вразлет и саблями наголо. Повидал я их на картинах - народ был, по всему, воинственный и удалой…
        Но никого постороннего в комнате не оказалось - даже давешней белки. Зато на ночном столике я обнаружил записку - четыре слова на непонятном языке, судя по некоторым буквам, мадьярском, и неплохо нарисованный циферблат, где красивые ажурные стрелки стояли на одиннадцати тридцати. Речь, конечно, могла идти только о ночных часах - дневные одиннадцать тридцать давно прошли. Но все равно на тот случай, если я окажусь непонятливым, Эржи (а кому же еще?) пририсовала рядом с циферблатом лунный полумесяц. Видимо, среди ее русинов не оказалось грамотных, и она не смогла написать на понятном мне языке, справедливо рассчитав, что я пойму и так.
        К назначенному времени ужин был уже на столе вкупе с тремя бутылками токайского (интересно, каких размеров была «корзиночка», которую Иштван хозяйственно схомячил в безвременье, когда граф уже удрал, а наши еще не успели опечатать винный погреб?). С какого-то времени (когда было уже около одиннадцати) я места себе не находил. Как-то не умещалось в сознании, что она рядом, буквально в двух шагах - и в то же время двести лет назад. Да и тревожился за нее чуточку: за ними ведь целеустремленно охотились не самые благожелательные люди на свете, нескольких уже убили, а с ней самой произошло что-то непонятное, так что пришлось инсценировать смерть от яда (почему-то я безоговорочно верил рукописи барона и не сомневался, что он писал чистую правду).
        В какое-то время я не выдержал, откинул портьеру и вошел в лес - Эржи ведь не говорила, что этого нельзя делать. Далеко не заходил, прошел два шага и постоял немного. И ничего. Покой и тишина, веет ночной сыростью, покрикивают какие-то птицы, в охотничьем домике светятся два окна на втором этаже и одно на первом, низко над острой высокой крышей висит едва пошедшая на ущерб луна. Я с превеликим трудом подавил неудержимое желание пойти туда, в охотничий домик, - в конце концов, меня туда не приглашали, свидание назначено в моей комнате, так что оставайся галантным кавалером…
        Она опоздала на пять минут - то ли по обычаю девушек всего мира, то ли у них там, в восемнадцатом веке, часы были не такие точные. Когда я уже изрядно извелся, совершенно неожиданно краешек портьеры откинулся и появилась Эржи в незнакомом мне платье из какой-то золотистой материи, что очень шло к ее волосам и глазам.
        - Я опоздала, да? - спросила она, бросаясь мне на шею. - Извини, я немного, как это, не разочла. Пришлось полтора часа скакать верхом, да еще небольшенькая неприятность по дороге. Ничего страшного, просто хлопотно… Едва успела сбросить мужской наряд, принять ванну и переодеться в платье…
        - Куда это ты по ночам носишься верхом? - спросил я с некоторой тревогой. - У вас по ночам, насколько я знаю, неспокойно…
        - А когда это ночами по дорогам было спокойно? - пожала она точеными полуобнаженными плечами. - У вас наверняка тоже - у вас вдобавок еще и война. - Она ловко вывернулась из моих объятий, блеснула глазами. - Милый, прости меня за вульгарность, быть может, и не свойственную графине, но у меня с утра крошки во рту не было, а ты накрыл такой стол… Я сначала отдам должное ему, хорошо? А потом буду полностью в твоей власти. У тебя есть возражения?
        - Никаких, - сказал я, придвигая ей кресло и накладывая полную тарелку великолепной графской ветчины, колбас и какой-то мелкой копченой дичины. - У нас гостя положено угощать первым делом. Налить тебе вина?
        - Конечно, - сказала Эржи. - Здесь великолепное токайское. Только не перехвати с гостеприимством, - и вновь лукаво блеснула глазами. - Ты же не хочешь, чтобы я свалилась под стол?
        - Ни в коем случае, - сказал я.
        Налил и ей, и себе. Действительно, ела она за троих, но со всем присущим благородной дворянке изяществом манер, так что я, хоть и умел пользоваться ножом и вилкой, как и в прошлый наш ужин, чувствовал себя распоследним деревенским пентюхом - как бы ни воспитывали в свое время интеллигентные родители, война быстро выбивает из человека благородство застольных манер…
        Когда она утолила первый голод (и от второго стакана токайского не отказалась), я неожиданно для себя сказал:
        - Эржи, через три дня мы уходим…
        - В поход?
        - Да.
        - Война… - протянула она, ничуть не удивившись. - Ты будешь меня хоть иногда вспоминать?
        - Разве тебя можно забыть?
        - И я… Знаешь, - она посмотрела серьезно, даже строго, - так даже лучше. Что ты уходишь в поход через три дня. Мы не успеем привязаться друг к другу так, чтобы обоим потом было больно. А впереди - только разлука. Ты же не захочешь уйти за мной в мой Анно Домини? - Она невесело засмеялась. - Можешь не отвечать - на твоем лице самый настоящий страх изобразился. И я не захочу остаться в твоем Анно Домини. Здесь все непривычное, что ни возьми. Я один раз украдкой выглядывала в окно. Всё другое. Люди в непривычной одежде, пушки совсем не похожи на те, что я видела у себя, ездят какие-то странные телеги совсем без лошадей, чадят вонючим дымом…
        Я мысленно добавил: и уж, безусловно, тебе не пришлось бы по вкусу, узнай ты, что крепостных уже давно нет, а дворянские имения новая власть намерена конфисковать, завершив то, что не удалось в революцию девятнадцатого года. Мы с тобой такие, будем чувствовать себя уютно исключительно в своем времени…
        - Так даже лучше, - повторила она. - Когда ты уйдешь, я закрою пейзаж. Иначе… страшно подумать, что будет с миром, если люди станут невозбранно бродить из одного времени в другое. Я умею, меня научили. И портрет приведу в прежний вид. - Она весело улыбнулась. - Правда, это будет уже не портрет, меня ведь там уже не будет. Но его видели так мало людей, посплетничают и перестанут…
        В душе у меня смешались разнообразные чувства: тоска от того, что скоро она уйдет навсегда и я никогда больше ее не увижу, и огромное облегчение от того, что все решится само собой и никаких неприятностей для нас с Пашей не будет. Что никто никогда ничего не узнает.
        - Значит, возвращаешься к себе?
        - Милый, ты удивительно догадлив…
        - Но ведь там считают, что ты…
        Я вовремя прикусил язык: быть может, в том времени, куда она возвращалась, этого еще не произошло? Однако Эржи, ничуть не удивившись, подхватила:
        - Что я была злодейски отравлена ревнивым мужем? Я уже знаю, мне рассказали там. - Она мотнула головой в сторону «двери». - Там прошло какое-то время, короткое, правда, пара недель. - Она прищурилась. - Значит, эта сказочка продержалась двести лет, раз ты ее знаешь. Что ж, со сказками так часто бывает. Интересно, что тебе еще рассказывали?
        О рукописи барона я не стал говорить - может быть, он еще не приезжал сюда.
        - Болтают разное, - сказал я. - Конечно, не все подряд, но я отыскал знающего человека. И понял так, что за вами охотятся, несколько человек уже убили, инсценировали твою смерть…
        - Ну да, - сказала Эржи. - Когда им не удалось меня схватить. Да, охотятся. Да, убили нескольких, но далеко не всех. - Ее глаза на миг потемнели от злости. - Но осталось достаточно, чтобы отомстить. И охотники далеко не так всесильны, как каких-то лет двадцать назад, вынуждены действовать исподтишка, а в эти игры могут играть две стороны…
        - Но ведь это, насколько я понял, очень опасные игры…
        - Конечно, - спокойно сказала Эржи. - Ну а что делать? Я сама выбрала себе дорогу, а значит, и судьбу. Приходится идти до конца. - Она улыбнулась во весь рот. - К тому же я мертвая, ты не забыл? И спокойно лежу в фамильном склепе. А когда я появлюсь здесь опять, никто не удивится и не примет за ожившую покойницу. Видишь ли, я обо всем позаботилась заранее. Миль за двести отсюда живет баронесса Катарина Капоши, моя двоюродная сестра, похожая на меня как две капли воды. Это, как ты, может быть, догадался, я. «Кузина» даже приезжала сюда. Правда, каждый раз по стечению обстоятельств меня не оказывалось в имении. Но «кузина» гостила у нее, то есть у меня, по нескольку дней, ее видели многие, знакомились, общались, так что никто не сомневается, что она есть. Завещание семейства Паттораи составлено в ее пользу, так что никто не удивится, когда она здесь поселится… И мы многое начнем сначала…
        - Слушай, - сказал я. - В конце концов, что у вас за общество такое, что его преследуют… те, кто преследует?
        Эржи прищурилась:
        - А ты уверен, что тебя интересуют такие вещи?
        - Не особенно, - признался я. - Все это как-то не по мне - тайные общества, удивительные умения, диковинные тайны… Такой уж я приземленный человек, что поделать. В чем честно и сознаюсь.
        - Вот видишь, - рассмеялась она. - Тогда к чему тебе подробности? Если кратко, дело обстоит так: от старых, иногда очень старинных времен остались интересные знания и умения… не имеющие ничего общего с черной магией, - торопливо добавила она. - Порой их нарочно погружали в забытье, старались уничтожить. И есть люди, которые эти знания пытаются отыскать и познать. Вот и все, если вкратце. Или ты хочешь знать больше?
        - Да нет, пожалуй, - честно ответил я. - Откровенно говоря, мне это ни к чему.
        - Вот и прекрасно. - Она допила свой стакан, аккуратно вытерла пальцы и губы салфеткой и встала. В глазах играли чертенята. - У тебя нет желания поговорить о более приятных вещах, чем старинные тайны?
        - С той самой поры, как ты пришла, - честно сказал я.
        Отодвинул кресло, встал и пошел к ней. Идти-то было - два шага.
        На рассвете сон крепче всего. Но я давно уже привык просыпаться в любое время ночи, если рядом происходило нечто… нестандартное. А оно происходило, именно рядом - слышался тихий разговор на два голоса на непонятном языке. Окончательно привязав себя к реальности, я обнаружил, что рассвет наступил, что часть портьеры, закрывавшей «дверь», отдернута и возле нее в комнате, со стороны нашего времени, стоит завернувшаяся в покрывало Эржи и тихонечко разговаривает с человеком, остававшимся в восемнадцатом веке, - мужчина в длинном плаще с опущенным на лицо капюшоном. Опасности пока что не чувствовалось, но на всякий случай остался неподвижным, сунул руку под подушку и нащупал рукоятку пистолета.
        Они обменялись еще парой-тройкой фраз (я не понимал ни слова, но походило на то, что незнакомец ей что-то приказывал). Потом он повернулся и ушел в лес, а Эржи, тщательно задернув за ним портьеру, направилась к постели, и я уже видел, что лицо у нее очень озабоченное. Наклонилась ко мне, явно намереваясь потрясти за плечо, но я открыл глаза и сел.
        - Ты не спал? - спросила она настороженно.
        - Проснулся как раз вовремя, чтобы застать конец вашего разговора. Не беспокойся, я ни словечка не понял… У тебя такое лицо… Что-нибудь случилось?
        - Ничего особенно страшного, - сказала Эржи с принужденной улыбкой. - Просто сложилось так, что мне придется уйти прямо сейчас. Навсегда. И закрыть за собой все проходы.
        Она сбросила покрывало на кровать и принялась одеваться - быстро, но без всякого волнения. Перехватив мой взгляд, улыбнулась почти спокойно:
        - Немного времени есть, но надо поторапливаться. Будем прощаться? Я с радостью задержалась бы еще и проводила тебя в поход, но они где-то совсем близко.
        - Кто?
        - Скажем, охотники. На таких, как я.
        - Там? - я показал на закрывавшую «дверь» портьеру.
        - Здесь, - серьезно сказала Эржи. - Совсем близко. Здешние соратники тех, кто нас преследовал там…
        Я поступил согласно въевшемуся рефлексу: выскочил из постели и оделся в пожарном темпе, сунул пистолет в кобуру, натянул сапоги. Не все еще понимал, но осознал уже, что нам сейчас предстоит прощаться, а прощаться в исподнем…
        - Много их? - спросил я.
        - Вряд ли. Несколько человек.
        - Черт, Эржи, - сказал я. - У меня в этом здании рота солдат. Если я подниму тревогу…
        - …то получится совершенно ненужная огласка, - сказала она тоном, каким нянька учит жизни маленького несмышленыша.
        - Действительно… - смущенно пробормотал я, остывая от первого запала. - А туда, - я показал на портьеру, - они за тобой не пройдут?
        Глупость сморозил. Попасть туда они могли только через мою комнату. Автомат под рукой, в комнате напротив - Паша с автоматом, дом набит вооруженными бойцами…
        - Не беспокойся, - почти весело рассмеялась Эржи. - Я хорошо все закрою, они не умеют… Проводи меня.
        Я прошел следом за ней через спальню к портьере. Остановившись возле нее и повернув ко мне серьезное лицо, Эржи сказала:
        - Когда я уйду, пару минут не отдергивай портьеры, хорошо?
        Я кивнул, и она бросилась мне на шею, объятия и поцелуи были суматошными, исступленными, мы оба знали, что никогда больше не увидимся. Не знаю, сколько это продолжалось, наконец она оторвалась от моих губ, прошептала на ухо:
        - Мне было с тобой очень хорошо… Прощай и постарайся вернуться с войны…
        - Прощай, - сказал я так же тихо и выпустил ее из объятий.
        Она ушла за портьеру, тщательно задернув ее со своей стороны. На всякий случай я отошел на пару шагов. За портьерой, совсем рядом, протрещало что-то, напоминавшее электрические разряды, совсем негромкие, из-за краев портьеры вырвались отблески бледно-сиреневого короткого сияния, повеяло озоновой свежестью, как после грозы. На этом все и кончилось.
        Я добросовестно засек по часам четыре минуты и сидел в кресле, выкурив две сигареты. Чертовски хотелось хлопнуть стакан токайского, одна нетронутая бутылка еще осталась, - но я сдержался: до подъема оставалось с полчаса, и не следовало с утра появляться перед подчиненными, дыша свежим перегаром.
        Решив, что теперь можно, подошел к портьере, за которой скрылась Эржи, отдернул ее наполовину. Там опять была только картина. Самая настоящая - я увидел кракелюры, потрогал пальцами жесткий холст. Восемнадцатый век остался там, где ему и полагалось, - в прошлом. И Эржи давно умерла - как только вернулась в свое время, умерла для меня окончательно и бесповоротно. Даже если дожила до старости…
        Подошел к портрету, отдернув на сей раз портьеру на всю ширину. Это уже был никакой не портрет: и Эржи там не было, и красивого хрустального графина (стоявшего сейчас у меня в шкафчике, потому что Иштван к нему прикасаться отказался наотрез). Только стол на одной-единственной вычурной ножке и два высоких стакана на нем. То же самое - кракелюры, жесткий холст под пальцами…
        В голове у меня царил совершеннейший сумбур. Все это оказалось настолько диковинным, что с трудом умещалось в сознании: тайные общества, тайные знания, дверь из нашего века в восемнадцатый, девушка, с помощью картины сумевшая перенестись на двести лет вперед… В одном я не сомневался: все это не было ни сном, ни каким-нибудь колдовским наваждением (в которые я не верил и не верю). Все это было в реальности. И Эржи. Ее золотой крестик и сейчас висел у меня на шее - но чему он мог послужить доказательством? Как и распятия с шильдиками, лежавшие в ящике ночного столика. Да я и не собирался ничего никому доказывать, так и промолчал сорок лет…
        Вычурная ручка двери повернулась вниз, потом вернулась в прежнее положение - кто-то хотел войти и, убедившись, что дверь заперта изнутри, постучал. Это был, конечно, кто-то из своих, прекрасно знавший, что в армии не стучатся. Иштван не стал бы нажимать на ручку без стука, обязательно постучал бы - тихо, деликатно, а не громко и уверенно, как стучали сейчас.
        Точно, свои: в коридоре стоял комиссар Янош с двумя своими молчаливыми спутниками.
        - Доброе утро, товарищ капитан, - сказал он чуточку торопливо. - У меня к вам срочное дело, со штабом дивизии согласовано…
        - Доброе утро, - сказал я, в глубине души даже обрадовавшись, что появился повод отвлечься от всего, что только что, никаких сомнений, бесповоротно завершилось. - Проходите.
        И посторонился. Успел еще подумать, что постель не заправлена и сразу видно, что на ней спали двое, но поздно как-то исправлять положение. Да и какое им, в конце концов, дело?
        Первым шагнул к столу (про себя досадливо поморщившись: никто, разумеется, не убрал остатки вечернего ужина) - и услышал, как за моей спиной звонко защелкнулась задвижка. Недоуменно обернулся и тут же получил несколько жестоких ударов - под дых, под горло, по голове над правым виском, - так что и дыхание перехватило, и сознание помутилось. Как в каком-то полубреду чувствовал, что меня хватают, волокут, бесцеремонно швыряют в кресло, что-то, похоже, веревки, перехватывают кисти рук и грудь…
        Окончательно я пришел в себя, когда под нос сунули пузырек с чем-то резко, остро пахнущим, пожалуй, даже не нашатырем - голова моментально прояснилась, удушья не было. Хватило одного взгляда, чтобы оценить свое крайне незавидное положение: ноги связаны на всю высоту сапог, руки связаны впереди, да вдобавок от ворота до пояса качественно привязан к креслу.
        Янош сидел напротив и бесстрастно разглядывал меня, выпуская дым в сторону.
        - Прежде всего прошу прощения за столь бесцеремонное обращение, капитан, - сказал он. - Право, искренне жаль, что пришлось так с вами обойтись. Но вряд ли вы согласились бы беседовать со мной мирно, оставаясь со свободными руками и с оружием… Давайте сразу внесем ясность. Мы не шпионы и не диверсанты, мы вообще не имеем отношения к вашему противнику. Мы вам не враги. - Он жестко, одними губам улыбнулся. - Пожалуй, лучшая аналогия будет - путники, которые случайно встретились на дороге, поговорили и разошлись. Нас абсолютно не интересуют ваши дела, а вас не должны интересовать наши.
        Положение - врагу не пожелаешь. Командира роты неизвестные авантюристы спеленали посреди расположения его части, когда вокруг - сотня моих бойцов… Рот они мне заткнули кляпом из моего же собственного полотенца, так что на помощь не позовешь.
        - Нам непременно нужно поговорить, поэтому кляп изо рта у вас сейчас вынут, - продолжал Янош. - Надеюсь, вы понимаете, что позвать на помощь вам не дадут? Если да, кивните.
        Я угрюмо кивнул. Я не трус, трусы на войне долго не живут, но сейчас все козыри были у них на руках: попробуй я закричать, торчащие за спиной два его помощника (сообщника?) моментально заткнут глотку тем же полотенцем. Разок удастся вскрикнуть, не более того. А снаружи и не услышат - дом старинной постройки, стены в три кирпича, дверь массивная, обычно, сидя у себя, я даже шагов по коридору не слышу, если не топочут сапогами очень уж громко…
        Чтобы они не полагали меня совсем уж сломленным, я спросил довольно независимым тоном:
        - И о чем же вы хотите поговорить?
        - Тема для разговора будет одна, - спокойно сказал Янош. - Вот эти две картины и все, что с ними связано.
        Портьеры на обеих картинах были отдернуты, как я их и оставил. Я хотел пожать плечами, но эти стервецы плотно примотали их к спинке кресла.
        - Картины как картины, - сказал я. - Хотя искусствовед я недоучившийся - я вам как-то говорил, - уверенно определю классический восемнадцатый век. Фамилия художника мне ничего не говорит, так что он, вероятнее всего, из множества незнаменитых, которые…
        Янош подался вперед:
        - Не заговаривайте мне зубы, у нас мало времени! На обеих рамах нет «замков», а на портрете к тому же нет этой чертовой Эржи. Значит, обе картины открывались. Вы ее видели, вы с ней говорили и даже… общались. - Он с улыбочкой посмотрел на постель, где валялись две подушки, а остальное пребывало в совершеннейшем беспорядке. В его глазах было обыкновенное человеческое любопытство. - Интересно, на каком языке? Вы не знаете ни венгерского, ни старого немецкого, а ей неоткуда было знать русский. Неужели все время на пальцах, как глухонемые?
        Вот так он, сам того не подозревая, выложил кое-какую ценную информацию о себе. Признаться, когда началась эта заварушка, у меня мелькнула шальная мысль: а что, если эти молодчики вслед за Эржи заявились к нам из восемнадцатого века, причем довольно давно, так что успели здесь освоиться и обжиться? Нет, по всему выходило, что они из нашего времени. Будь они современниками Эржи, непременно знали бы, что у нее есть и крепостные-русины, и она неплохо говорит по-русински…
        - Послушайте, капитан, - неожиданно мягко сказал Янош. - Ну к чему это гордое молчание? Все, что здесь произошло, - совершенно не ваше. Настолько в стороне от вашей обычной жизни, занятий, образа мышления… Случайное пересечение, и только. И должно быть вам абсолютно чуждо…
        И ведь в глубине души я признавал, что он полностью прав… Это, несомненно, охотники, о которых я уже кое-что слышал. Точнее, их наследники - что-то мне плохо верится в людей, способных прожить двести лет. Но если наследники охотников заняты прежним делом, выходит, свое дело продолжают и наследники тех, за кем охотятся? И он прав, зараза, - это не мое…
        - Поскольку картины вновь стали картинами, она уже не вернется, верно? - спросил Янош. - И уйти она могла только туда, к себе, - он кивнул на пейзаж. - Так ведь?
        - Да, - угрюмо сказал я.
        - Ключи, скорее всего, сняли совершенно неумышленно ваши солдаты? Польстились на красивые бесхозные вещички. Солдат всегда солдат, падок на все блестящее, как сорока…
        - Угадали, - буркнул я.
        - И где они сейчас?
        - Вон там, в ящике ночного столика, - сказал я.
        И ничуть не презирал себя за то, что откровенничаю с ним. В конце концов, я был не на допросе у фашистов, домогавшихся бы у меня советских военных тайн. Здесь было нечто совсем другое, не имевшее отношения к моей обычной жизни и делу, которому я служил. Да и не выдал я ему ничего. Эржи ведь сказала, что «дверь» закрылась навсегда, что охотники открывать ее не умеют…
        Янош повел подбородком, и я услышал, как за моей спиной открывается ящик и позвякивает серебро.
        - Послушайте, кто вы такие? - спросил я.
        - Какая разница, как нас называть? - пожал плечами Янош.
        - Охотники за ведьмами? - спросил я с легкой иронией.
        - Да бросьте вы, - поморщился Янош. - Здесь нет ни ведьм, ни колдовства, ни черной магии… и это, по-моему, опаснее всего. Пытливый человеческий ум и без подсказки дьявола может наворотить такого, что погубит мир…
        - А вы не преувеличиваете?
        Он прямо-таки впился в меня взглядом:
        - Вы случайно не были в том домике?
        - Ну, был, - сказал я. - Любопытно стало. Все-таки восемнадцатый век, доподлинный…
        - И что вы там делали?
        - Да ничего, - сказал я. - Посидел немного в гостях и ушел к себе. Как-то не было у меня желания расхаживать по восемнадцатому веку, даже с автоматом на плече. Что, на костер теперь потащите?
        - Не говорите глупостей, - отмахнулся Янош. - Наоборот, вас можно только похвалить за столь благоразумное поведение. - Он нехорошо сузил глаза. - А теперь представьте, что в такую «дверь» попал умный гауптштурмфюрер СС. Именно с автоматом на плече, а то и со взводом эсэсовцев. Или умный нилашист[3 - Нилашист - член венгерской фашистской партии «Скрещенные стрелы».]. Или просто профессиональный вор-взломщик, для которого там раздолье. Что будет с историей и со всем нашим миром, если какой-нибудь беззастенчивый тип начнет корежить прошлое? Вот и делаем что можем.
        - Да, маскироваться вы умеете… - сказал я.
        Я уже понимал, что убивать они меня не будут - а смысл? - и решил позволить себе легкую язвительность - как моральную компенсацию за то, что они со мной проделали.
        - Что вы имеете в виду?
        - Вашу правую руку, - сказал я. - Ногти, точнее, их полное отсутствие. Крайне убедительный штрих к образу коммуниста-подпольщика, которым вас несомненно считают в Дебрецене. Вам это проделали под хорошим наркозом, конечно?
        - Без всякого наркоза, - бесстрастно сказал Янош. - В здешней политической полиции наркоз был как-то не в ходу. Мне действительно какое-то время в интересах дела пришлась выступать в образе коммуниста-подпольщика. Группу взяли. - Он усмехнулся одним уголком рта. - Я же не мог сказать им, кто я на самом деле. Ну а выдавать секреты подполья было бы непорядочно. Вот и…
        Мне стало неловко - признаться, ткнул он меня мордой в грязь. Я как-то сразу ему поверил, что именно так и было. Пробормотал:
        - Извините…
        - Пустяки, - отмахнулся Янош и решительно встал. - Ну что же, не вижу смысла затягивать беседу. Вы уж извините, но какое-то время вам придется пробыть в таком положении - чтобы мы успели отъехать достаточно далеко. Кто вас знает, вдруг поднимете тревогу. Правды вы, конечно, не расскажете никому, чтобы не угодить к психиатрам, но мало ли что можно выдумать… Потом придет дворецкий и вас освободит.
        - Он что, тоже из ваших?! - удивился я.
        Как-то не представлялся Иштван в роли их сообщника.
        - Ну что вы, - усмехнулся Янош. - Будь он нашим сообщником, мы узнали бы о картинах гораздо раньше. Гораздо. Просто он пожилой человек, знает жизнь и примерно представляет, чего от нас ждать в случае ослушания… Ну все, конец разговорам.
        Он скомандовал что-то, очевидно, на мадьярском, и его молодчики бросились к картинам, доставая из ножен на поясе штык-ножи (они оба приехали с маузеровскими винтовками, что ни у кого из наших удивления не вызвало). И сноровисто принялись вырезать картины из рам. Клинки, судя по всему, были отточены до бритвенной остроты - холст поддавался под лезвиями, как марля под острыми медицинскими ножницами. Закончив, стали аккуратно сворачивать их в рулоны, а рулоны перевязали немецким бумажным шпагатом.
        - Зачем они вам? - вырвалось у меня.
        - Сожжем, - ответил Янош. - Как обычно с такими вещами и поступаем. Мало ли какой хитромудрый умелец еще может сыскаться… Ну, прощайте, капитан. Не держите на нас зла и постарайтесь уцелеть на этой войне… Удачи!
        Он взял с крючка ключ от входной двери и вышел первым. Помощнички вынесли за ним рулоны, и слышно было, как поворачивается ключ в замке.
        Странно, но я, сидя вот так, накрепко привязанный к креслу, ощущал лишь невероятное облегчение оттого, что эта история кончилась, в общем, благополучно для всех. И не придется давать никаких тягостных объяснений. И никого не будет интересовать судьба двух картин из добрых двух десятков висевших в доме. Скоро мы все равно отсюда уйдем навсегда, и кого заботит судьба оставшегося в доме имущества? Венгры им будут заниматься, пусть у них в случае чего голова и болит.
        Янош рассчитал все точно. Видимо, для того они и выносили три раза картины, чтобы приучить наших: эти мадьяры постоянно так делают. Никто ничего не заподозрит. Все документы и пропуска у них в порядке - да и могут, отъехав не так уж и далеко, пересесть в другую машину, которую никто не видел. И концы в воду. Так что в «Смерш» мне идти не с чем: доказательств и улик никаких, а если я заикнусь, что это за картины и почему за ними охотились - Янош прав, к психиатру отправят. Крестик, подарок Эржи, доказательством чего бы то ни было быть не может… Как и непривычный, несовременный аромат ее духов, все еще витавший над постелью.
        Не знаю, сколько прошло времени перед тем, как в замке заскрежетал ключ - руки мне связали спереди, но часы я надеть не успел, оставил на ночном столике. И голову повернуть к двери не мог - качественно они меня связали.
        Передо мной, как я вообще-то и ожидал, возник Иштван, и лица на нем не было. Перекрестился (рука явственно дрожала), облегчение выдохнул:
        - Слава богу, господин капитан, они с вами ничего не сделали. А ведь ничего им не стоило…
        - Что стоишь? - прикрикнул я. - Веревки режь!
        - Ага… конечно… веревки… сию минуту…
        Он бросился к столу, позвенел столовыми ножами, видимо, выбирал поострее, подскочил и принялся меня освобождать. Освободитель из него оказался никудышный - руки так тряслись, что я всерьез опасался, как бы не полоснул по мне. И приказал:
        - С рук начинай, а там уж я сам как-нибудь!
        Он подчинился, и с остальным я справился сам. Встал с кресла, стряхнул обрезки веревок (подумав, что их во избежание излишних расспросов лучше поскорее выкинуть в мусорный бак). Иштван чуть ли не навытяжку стоял рядом, вид у него был - краше в гроб кладут. Недурно его должны были запугать…
        В темпе постарался обдумать, что делать дальше… и выходило, что ничего делать не нужно. Абсолютно ничего. Забыть только что происшедшее, как дурной сон. Они, должно быть, сразу так притопили газ, что быстро оказались вне расположения роты. А связываться с соседями, со «Смершем», давать их приметы, просить, чтобы задержали… На каком основании? В чем я их могу обвинить? Обрезки веревок на полу ничего не доказывают. Исчезновение картин - пожалуй, тоже. Вполне может оказаться, что документы у них не фальшивые, что они внедрились в структуры новой власти и Янош - настоящий комиссар по делам искусств этой власти - как же, коммунист-подпольщик, пытанный в тайной полиции, лишившийся ногтей на одной руке. И он действительно как-то так устроил, что ему поручили обследовать картины в подлежащих национализации дворянских усадьбах. Правда, он может никогда больше не объявиться в Дебрецене, но это уже дело десятое…
        А главное… Мне, собственно, не за что таить на них зла - всего-то двинули пару раз. Прилетало и сильнее. Зато избавили меня от картин. Теперь я на любые вопросы могу отвечать со спокойной совестью: увезли венгерские товарищи с надлежащими мандатами от нового народного правительства, у них и спрашивайте…
        И все же кто они? Уж явно не любители, действующие сами по себе. Иштван должен что-то знать, не зря чуть ли зубами не стучит от страха…
        - Иштван, что это за хваткие ребята? - спросил я.
        Дворецкий оглянулся так, словно эти хваткие ребята все еще стояли за нашими спинами, понизил голос чуть ли не до шепота:
        - Инквизиция…
        Вот тут он удивил меня всерьез. Инквизиция для меня была чем-то чуть ли не из древней истории - ну, предположим, не такой уж древней, но все равно чем-то вроде музейного экспоната вроде рыцарских доспехов или чучел мамонтов.
        - Какая может быть инквизиция в двадцатом веке, Иштван? - сказал я. - Ее же давным-давно отменили, закрыли, ликвидировали… в общем, аннулировали, не знаю уж, как это по правилам исторической науки зовется.
        - Так это официально, господин капитан, - сказал Иштван. - Официально больше ее не существует, а на деле, вы сами только что убедились, никуда она не делась. Разве что теперь они давно уже не могут никого официально судить и казнить, но разве это им мешает всадить кому-нибудь нож под лопатку? Убивать людей запрещено законом, но это ведь не останавливает и обычных убийц, а уж этих… Их как бы и нет, но они есть. И не так уж мало народу о них знает. У нас они себя именуют «Рыцарями Христа», а вот как в других странах - не знаю. Хотя дедушка Шандор говорил, что они, пожалуй что, действуют по всему миру. Он с ними однажды сталкивался…
        Я усмехнулся:
        - Что, и он, человек книжный, состоял в каком-то тайном обществе, искавшем старинные тайные знания?
        - Боже упаси! - серьезно ответил Шандор. - Просто однажды он приобрел старую рукопись, в которой было… он так никогда мне и не рассказал, что там было. Какие-то старинные знания… которые, как выяснилось, инквизиция считала запретными. Он-то, вот как вы, полагал, что ее давно не существует, а она возьми да и объявись. К нему пришли самые обычные люди, эти самые «Рыцари Христа», объяснили истинное положение дел и растолковали, что случается с людьми, которые идут им вопреки и не слушают их добрых советов. Это было через несколько лет после того, как он купил рукопись барона Баринкая и картины, так что дедушка сразу понял, что перед ним те самые охотники. Для которых переступить через труп все равно что через бревно. Отдал им рукопись, из-за которой заварилась вся каша, и на кресте поклялся, что сам он ни в каких таких тайных обществах не состоит.
        - Ага, - сказал я. - А о рукописи Баринкая и картинах, я так понимаю, он благоразумно умолчал?
        - Вот именно, - сказал Иштван. - Тем более что они и не спрашивали. Подумал: если расскажет, они, чего доброго, могут решить, что он их обманывает и все же занимается тем, что они категорически не одобряют. И неизвестно, чем кончилось бы. Знаете, что самое интересное, господин капитан? Они вовсе не требовали, чтобы дедушка держал их визит в тайне, наоборот. Конечно, сказали они, не стоит кричать о нас на всех перекрестках и печатать в газетах, но всевозможные книжники, которые интересуются разными старинными рукописями с тайными знаниями, должны уяснить: инквизиция существует по-прежнему и очень этого не одобряет. Разве что давно действует иначе, чем в прошлые столетия, но оттого не перестала быть опасной, как змея… Стала даже опаснее. Дедушка сказал, что в этом был резон. Если бы он пошел в полицию и принес жалобу, что ему угрожают инквизиторы, ему рассмеялись бы в лицо и сказали, что инквизиции давно не существует и лучше бы ему вместо полиции сходить к врачу. А потом где-нибудь в темном переулке его нашли бы с ножом в спине, без часов и с вывернутыми карманами - еще одна жертва грабителей, их
нынче столько развелось… Вот вы, господин капитан, простите за дерзкий вопрос, будете писать рапорт своему начальству или в военную контрразведку, что на вас напали агенты инквизиции и похитили картины?
        - И не подумаю, - ответил я честно. - К психиатрам отправят. Какая в двадцатом веке инквизиция?
        - Вот видите, вы прекрасно все понимаете…
        - Значит, ты их и раньше знал?
        - Боже упаси! - так и вскинулся Иштван. - Век бы их не знать! Просто ко мне в вестибюле подошел тот, что называл себя комиссаром Яношем, отвел в сторонку и сказал с улыбочкой: «Господин Пальчаи, вы ведь должны были слышать от вашего высокоученого дедушки, кто такие «Рыцари Христа»? Позвольте представиться, это мы и есть». А глаза - как шилья, улыбка змеиная, умей гадюка улыбаться, наверняка так бы и улыбалась. Ну, вы ж его чаще меня видели, да и к вам он, наверно, дружелюбием не пылал… Я буквально оцепенел, как кролик перед удавом, а он продолжает обыденно так, чуть ли не весело: «И вы, господин Пальчаи, конечно же, как всякий здравомыслящий человек, хотите жить?» - «Хочу, конечно», - говорю я. Он улыбнулся еще змеинее и говорит: «Хорошо. Жить вы будете. Если в точности исполните мое поручение, - и подает вот этот самый ключ. - Через четверть часа - не раньше! - отопрете спальню капитана и развяжете его. И упаси вас боже сделать это раньше. Помните: русские уйдут, а мы останемся…» Ох, господин капитан… Когда я брал ключ из этой его изуродованной руки без ногтей, у меня мурашки по спине побежали… -
Он покосился на нетронутую бутылку токайского. - Господин капитан, не будет слишком большой дерзостью с моей стороны, если я попрошу стаканчик винца? Нервы звенят, как струны на цыганской гитаре…
        - Налейте, - сказал я и мысленно махнул рукой. - А заодно налейте и мне. Выпьем за благополучное окончание этой истории…
        Вот, собственно, и всё. Через три дня, как и планировалось, наша дивизия выступила на Будапешт, и завертелась такая карусель, что помнить обо всем, что случилось в графском доме, стало просто некогда…
        Да и потом если я о чем-то и вспоминал, так это об Эржи. Уж ее-то забыть было трудно. А вот все остальное… Еще раз повторю: все это не мое. Я демобилизовался летом сорок пятого, восстановился в институте. Тяжеленько пришлось, конечно, после перерыва на целую войну, но я справился, закончил, стал искусствоведом, как мечтал еще в школе, и началась мирная жизнь со своими заботами, проблемами и профессиональными сложностями.
        А эта история… Возможно, будь я историком, и попытался бы что-нибудь выяснить. Вполне возможно, в Венгрии и сейчас в архивах найдутся какие-нибудь документы о жизни и судьбе баронессы Катарины Капоши. И где-нибудь в запасниках может храниться рукопись барона Баринкая. Вряд ли граф взял ее с собой, когда бежал в Западную Германию, - когда началась национализация и знатные господа наперегонки кинулись в эмиграцию, они в первую очередь думали о драгоценностях, а не о старинных рукописях - разве что те были очень уж большими раритетами и стоили громадных денег. А через эти документы, весьма вероятно, можно было бы выйти и на другие…
        А впрочем, нет, и будь я историком, за такое дело бы не взялся. Причина в складе характера и образе мышления. Понимаете, мне всегда были категорически не по душе все эти секреты пирамид, тайны алхимиков, зашифрованные знания и тому подобные «чудеса и приключения» - был даже журнал с таким названием. Подавляющее большинство всей этой писанины - откровенная выдумка. И то, что все это произошло со мной в реальности, дела не меняет. Не мое это, хоть режьте. Нет у меня ни малейшей тяги ко всему этому загадочному и таинственному. Еще и потому, что однажды случилось со мной самим.
        Только раз, когда я был на последнем курсе, случился краткий приступ любопытства, этакий необъяснимый наплыв. Просмотрел в библиотеке пять или шесть серьезных работ по истории венгерской живописи восемнадцатого века. Начал с конца - в конце таких солидных изданий обычно помещают по алфавиту фамилии тех, кто в них упомянут, и номера страниц, на которых эти люди упомянуты. Да, вы правильно догадались. Искал что-нибудь о Михае Отрокочи. И наткнулся на его фамилию в одной-единственной книге - с одним-единственным номером страницы, на которой он поминался. Там было всего несколько строчек. Как сейчас помню, память у меня хорошая, речь шла о молодых художниках, многообещающих, но не состоявшихся. «Другие в той или иной степени повторили судьбу Михая Отрокочи. Молодой человек подавал большие надежды, но, к сожалению для сегодняшних ценителей живописи, принадлежал к знатному и богатому семейству и по молодости лет закружился в вихре светских удовольствий: балы, охоты, всевозможные увеселения, многочисленные романы, часто с замужними дамами. Некоторые полагают, что он был убит не разбойниками, а наемными
убийцами, подосланными одним из ревнивых супругов (предположительно графом Золтаном Паттораи). Написать он, судя по всему, успел совсем немного, и ни одна из его картин не дошла до нашего времени». Такая вот эпитафия…
        Больше никогда я подобными изысканиями не занимался. У искусствоведов хватает своих загадок, гораздо более прозаичных, что ли, но от этого не менее интересных. Например, проблема авторства той или иной картины. Или другая проблема: сам знаменитый мастер писал это полотно или просто поставил свое имя на работе ученика. Такое случалось не так уж редко: мэтр хотел поддержать ученика, талантливого, но пока что с пустым карманом. Полотно уходило за совершенно другие деньги, чем работы не добившегося еще признания молодого живописца. Иногда дискуссии длятся годами, иногда загадка так и остается неразгаданной. Скучным это кажется только постороннему…
        И еще. С некоторых пор я полностью согласен с «комиссаром Яношем» - или как там его по-настоящему звали: существуют знания, которые следует самым решительным образом, так сказать, изымать из оборота. Картина, способная служить дверью меж разными временами, - штука пострашнее атомной бомбы. Жутко представить, что может произойти с историей, со всем нашим миром…
        А вот Эржи мне до сих пор, признаться, иногда снится. И ее крестик до сих пор лежит в ящике стола…
        Царица темной реки
        Я блаженствовал. Честное благородное слово бывшего самоходчика, блаженствовал. Было от чего. Имелось сразу два серьезных повода. Сейчас расскажу, по стариковской привычке поболтать - пространно, с отступлениями. Ну, вы ж сами просили особенно отступлениями не увлекаться, но по возможности давать бытовые, так сказать, подробности войны, о которых в книгах не пишут. И знаете, все правильно. Вот начни я так: «Сидел я на берегу и ловил рыбку…» Все чистая правда, так и обстояло, но сухо ведь, казенно даже. С отступлениями и правда интереснее, красочнее газетного интервью.
        Причина номер один. Война, особенно в первые годы, прохлаждаться не давала, особенно нашему брату. Брони у нас первые года два была катастрофическая нехватка, очень уж много мы ее потеряли тем проклятым (тут ударение ставь хоть на «о», хоть на «я» - одинаково сгодится) жарким летом. Так что мы были нарасхват и без дела не сидели. Это у летчиков бывало, как пелось в том кино, «мы к земле прикованы туманом»…
        В общем, я, страстный рыболов с пацанских лет, впервые за войну смог порыбачить летом сорок второго, на Дону, когда нас отвели на перегруппировку. И то наспех как-то, часа три и удалось. И вот теперь второй раз здесь, в конце августа сорок четвертого на окраине Полесья.
        Причина номер два… можно сказать, и причина два с половиной. Здесь мне тешить душеньку предстояло еще долго - когда нас отправляли на расквартирование, майор сказал: по самым достоверным сведениям, стоять нам дней десять, пока высокое начальство строит высокие планы.
        А главное! Тогда, на Дону, мне пришлось вспомнить пацанские годы - когда покупными были только крючки и леска (да и та не всегда). Обо всем остальном предстояло заботиться самим. Вот и на Дону у меня фабричным был только случайно раздобытый крючок. Удилище из ивового прута, леска самолично плетена из конского волоса (это я вежливо попросил разрешения у повара у его коня, запряженного в полевую кухню, из хвоста немного волоса надергать. Ему такая просьба явно пришлась не по вкусу, но он разрешил, потому что был рядовой, а я уже носил первый кубарь). Вместо поплавка камышинка, наживка - пайковый хлеб. И все равно даже с таким скудным вооружением поймал трех ельчиков, ледащеньких, правда, но моральное удовольствие получил.
        Зато теперь! Только рогульки, на которых лежали воткнутые в землю удочки, были самодельные. А вот все остальное - по высшему разряду. Три складные бамбуковые удочки в три звена каждая, сине-красные бакелитовые поплавки, да вдобавок малюсенькие колокольчики на конце каждого удилища, леска прозрачная, ни одна самая зоркоглазая рыба не увидит, вместо червяков (хотя здесь их и можно было накопать хоть ведро) крючки спрятаны в искусственных мушках, сделанных так искусно, что от настоящих не отличишь, и выдержат черт-те сколько поклевок, не изжулькаются.
        Трофеи добротной немецкой работы.
        Вот теперь я сделаю последнее перед, скажу уж пышно, повествованием отступление - о принципиальной разнице меж мародерством и трофеями. Никто никогда вслух эту разницу не обсуждал, но все ее прекрасно знали и соблюдали.
        Негласно считалось так. Если какой-нибудь морально нестойкий экземпляр после боя незамеченным проскользнул на покрытое мертвяками поле и начал методично обшаривать карманы и ранцы фрицев, собирая всякое добро, те же часы, горстями, кольца снимая (у немцев, в отличие от нас, тогдашних, было в обычае носить обручальные, и не из меди), - вот это уже мародерство. За такое, смотря кому попадешься, можно не только в штрафную роту, но и схлопотать расстрел перед строем. Что однажды в сорок третьем на моих глазах и произошло. Очень уж рассвирипел политрук, и упрекнуть я его не могу: этот хмырь, весь в наколках и сроках, из лагеря выпушенный на фронт грехи искупать, три увесистые золотые обручалки, плотно сидевшие, с пальцами срезал, да так, с пальцами, в «сидор» и покидал. Немец, конечно, гад ползучий и заслужил не одного убиения, а троекратного, но уж чтобы так-то… Мы ж не немцы и не должны были с ними равняться.
        А вот если ты со свежеупокоенного (часто тобою же) фрица снял часы или забрал хороший портсигар - это совсем другое. Это трофей. Главное, чтобы ты сам в том бою участвовал - и неписаных приличий ради не на глазах у командира. Ну, а если уж речь идет об оружии, тут вообще полная свобода: кортики-пистолетики, иногда попадались парадные сабли. Или награды. Сколько у нас пацанов после войны немецкими наградами игрались… ах, и вы тоже? Ну да, главное было - по дури на грудь не нацепить, кроме одного-единственного случая, когда в войну играли и вам выпадало немца изображать. Ну вот, лучше меня знаете, вы-то сами играли.
        Короче говоря, догнали мы месяца полтора назад удиравшую немецкую автоколонну и распатронили ее в дым. Мы работали огнем и гусеницами, а десантники, что у нас сидели на броне, - автоматами. Ну, кто-то, кому положено, сгонял в кучу пленных и собирал документы, а другие легонько ударили по трофеям. Вот ребятушки из «царицы полей» и вытащили из упокоившегося в кювете штабного автобуса большой футляр, красивый, лакированный, раза в два побольше скрипичного. Открыли, посмотрели, что там, матернулись и хотели то ли на дорогу высыпать, то ли, как есть, в тот же кювет запулить. Тут я, на свое везение, рядом и оказался. Сказал, что к чему, они и отдали без вопросов и малейшего сожаления.
        Мама родная, чего там только не было аккуратно разложено в гнездах! Заядлым рыболовом был немец, ни вечной ему памяти, ни царствия небесного. Три удочки, впервые в жизни мною увиденные катушки, лески разнообразные, и на мелкую рыбу, и на крупную, крючки разные; поплавки, жерлицы, мушки в виде всяких насекомых, грузила… Клад для понимающего человека, одним словом.
        Вот и всё, покончено с отступлениями, это была этакая увертюра, а теперь пойдет рассказ о самом удивительном происшествии в моей не такой уж бедной на происшествия жизни…
        Как только мы обосновались в деревне, как только я узнал, что поблизости есть рыбная река, как только появилось свободное время, я еще чуть ли не затемно пошел на утреннюю зорьку, рассвет встречать с заброшенными удочками. Рыба, как и человек, ночью без нужды шляться не любит, а вот проснувшись утром, в рассуждении, чего бы пожрать, идет к поверхности посмотреть, не упала ли в воду какая козявка. Тут ей, пожалуйста, со всем нашим гостеприимством немецкие мушки-бабочки приготовлены…
        Прошел какой-то час с четвертью, а у меня на кукане было уже девять крупных окуней, голавлей да приличный судачок. Раза три попадалась и мелочь, но я, осторожно сняв ее с крючка, выбрасывал в воду - пусть поднакопит жирка для следующего рыболова, кошки в хате, где я определился на постой, все равно нет. Хороший был клев. Сама река - куда там нашему Енисею, всего-то метров полтораста в ширину, но глубокая, с омутами, так что не так уж редко утопленники там случались, как выяснилось из опросов местного населения в лице моей хозяйки, местного милиционера и двух пацанят.
        Благодать, как душа отдыхала от войны! Лес вокруг, и на том берегу лес, и там-то, на востоке, - безоблачное небо над лесом все розовее делается, скоро солнышко покажется, а у меня на средней удочке никелированный колокольчик зазвонил, поплавок затанцевал, то утонет, то вынырнет, и тут уж не зевай. И опа - вполне себе приличный голавль, одиннадцатый по счету хвост! Хорошо все-таки жить на свете вот таким вот манером - когда не то что вблизи, но и вдалеке не стреляют, когда удочки у меня великолепные, каких я сроду в руках не держал, и клев хороший… Вот в такие минуты и задумаешься: а вдруг все же не спалят? Вдруг живым и непопорченным домой вернешься? Кто сказал, что меня непременно спалить должны? Два раза горел и оба раза успевал на белый свет выскочить неподпаленным, разве что на левой руке мизинец малость скрючен, так уж обожгло. А два раза подбивали так, что и не горел. Вот и начинаешь думать…
        «Ахтунг!» - сказал я себе почему-то по-немецки. Посторонние мысли враз отлетели, и я придвинул поближе «шмайсер», благоразумно прихваченный вместе с парочкой гранат, - сейчас и эта снасть на рыбалке может пригодиться…
        На том берегу в воде широкой полосой рос именно что водяной кустарник - уж не помню, как он назывался, у нас в Сибири такой не водится. Высокие стебли, голые, только поверху листья. И сейчас он в одном месте колыхался так, словно там пробирался кто-то крупный, пожалуй что, и габаритов человека.
        Я в темпе кое-что прикинул. Вообще-то есть на том берегу, мне милиционер говорил, пара-тройка хуторов - но с чего бы хуторянам ни свет ни заря по этим зарослям бродить, других забот у них нет, что ли? Ну, разве что какой рыбак с вечера «морды»[4 - Плетеные ловушки для рыбы.] поставил, а теперь проверять пришел. Так рановато… Где-нибудь в обед было бы сподручнее. Про крупных зверей меня никто не предупреждал, значит, их тут и не имеется. Есть еще один вариант, так что держим ушки на макушке и смотрим в четыре глаза…
        Фронт откатился на полсотни километров к западу, но это еще не повод расхолаживаться. Немецкие окруженцы случаются не так уж редко - особенно когда мы продвигаемся быстро и не сплошным фронтом, в леса глубоко не заходим без необходимости, особенно техника - если есть дороги. Всякое случается. Иногда из окружения ошалело прет и бронетехника, а не просто пехота.
        Ну, предположим, никакой бронетехнике там не пройти, лес довольно густой, и деревья там такие основательные, что и тяжелому танку валить их было бы трудновато. Да и не станет этого делать попавший в окружение немецкий танк, к чему ему такой шум? Судя по тому, что кустарник все еще колышется, тот меня пока что не увидел, а вот я, похоже, увижу его первым, вот и побачим, що воно такое. Заранее встать за ближайшее дерево с автоматом на изготовку? Я с собой и две «лимонки» прихватил хозяйственно из боекомплекта самоходки. Если…
        Пока я мучил мозги, все разрешилось само собой. Колыхнулись крайние кусты, и из зарослей выплыл человек. Женщина. Совершенно голая. Поплыла к середине реки каким-то странным стилем, волнообразно изгибаясь. А впрочем, я никакой специалист по стилям, знаю только саженки да кроль. Однако сразу видно: пловчиха опытная. И, похоже, молодая. Надо же, ранняя пташечка. Ну, может, у них тут так заведено - купаться на рассвете. А голая, потому что никто не увидит. Откуда ж ей было знать, что именно к месту ее всегдашнего купания припрется рыбачить старший лейтенант доблестной Красной армии, командир взвода самоходчиков?
        Вот только зачем ей продираться через заросли, когда совсем недалеко, и справа, и слева берег чистый, никаких кустов, и там гораздо удобнее войти в воду? Ну, мало ли какие у людей бывают привычки, это их личное дело…
        Достигнув середины реки, она перевернулась на спину и просто лежала на воде, удерживаясь на одном месте сильными умелыми гребками. Теперь было видно, что это молодая девушка. И красивая. Волосы светлые, длинные, чуть ли не до пояса, красиво раскинулись по воде, отчего-то гораздо более темной, чем в других виденных мной белорусских реках.
        Тут-то мне стало неловко - оттого, что она была совершенно голая, а я, не пацан зеленый и не парень-охальник, а офицер с тремя звездочками на погонах, пялился на нее с берега, сидя на виду, - просто она меня пока что не замечала. Но тут же подумал, что особо стыдиться мне нечего: другое дело, если бы она уже купалась, а я вышел к берегу и взялся подглядывать за ней из-за дерева или из кустов. Все обстоит как раз наоборот: я уже рыбачил здесь вовсю, нисколечко не прячась, а она появилась потом. Совсем другой расклад. Что бы выдумать, чтобы дать о себе знать и выйти из неловкого положения? Увидит меня - увидит и удочки, и кукан с уловом, опущенный в воду, поймет, что я здесь уже давно, первый пришел, - а там уж пусть поступает как хочет. Скорее всего, уплывет обратно в речной кустарник. Покашлять громко, что ли?
        Щекотливая ситуация разрешилась самым естественным образом - заплясал колокольчик средней удочки, очень быстро погрузившись вовсе, - рыбка, похоже, клюнула немаленькая. И затрезвонил колокольчик, звонко, заливисто. По воде звуки разносятся далеко, а до нее было не больше полусотни метров.
        Она, конечно, услышала, кинула взгляд в мою сторону и увидела сразу - я торчал на бережку, на обрывчике высотой с метр, как каменная баба в степи. И, ничуть не всполошившись, не взметнув с визгом брызги, повернулась на левый бок, ничуть не озаботясь тем, что ее правая грудь осталась над водой, спокойно меня разглядывала. Теперь я видел, что глаза у нее зеленые - но не цвета сочной весенней травы, а светлее.
        А я… Ну, что я? Сидеть сиднем неудобно, а вставать, козырять и представляться - совсем смешно. А потому я, не глядя больше на речную фею, занялся привычным рыбацким делом: снял удилище с рогульки, встал и выбрал немного лески, по сопротивлению невидимой пока рыбины прикидывая ее размер. Одним словом, давал девушке понять, что занят своим делом, ради которого сюда и пришел, я сам по себе, а она сама по себе, так что вольна решать, как ей дальше быть, а я с ней заигрывать не собираюсь. Все прилично обстоит.
        Краешком глаза я за ней все же наблюдал: интересно, что дальше делать станет? Она немного поглядела, как я вываживаю рыбу, а потом гибко, грациозно извернувшись в воде, сильными гребками нырнула, да так больше на поверхности не показалась - видимо, много времени проводила на реке и могла долго плыть под водой, русалка этакая…
        И точно, вытянул я солидного дядю, крупного голавля, прямо-таки украшение кукана. Двенадцатый, ага. На кукан его и определив, я вновь забросил удочку в компанию к безмолвным пока двум. Так уж сложилось, что хвостов мне надлежало выловить пятнадцать: четырнадцать по числу людей в гарнизоне, да и мою хозяйку не забыть. Чтобы не просто изладить ведро ухи по всем правилам, с головешкой и рюмкой водки, а каждому б досталось еще и по вареной рыбине.
        Ага, такой гарнизон. Двенадцать нас, самоходчиков, и один из автобусов медсанбата с санинструктором Людой и шофером Фомичом. И заявились мы сюда отнюдь не по военной надобности - о чем знали только командиры взводов. Собрал нас на секретный инструктаж замполит и, сказавши о неразглашении, объяснил причину. Не было никакой военной необходимости дробить батальон на взводы и рассыпать их по деревням. А вот политическая была, и весомая, так что замполит это наверняка не сам придумал, и не комбата осенило - выполняли директиву сверху. Знаю я, как такие кампании оформляются, не первый год воюю и офицерские погоны ношу…
        Три с небольшим года эти места были под немцем. Ну, предположим, сами немцы в этой глухомани появлялись редко. Своих старосту и полицая, конечно, завели, однако те, в общем, панами не держались и особенно никого не притесняли: понимали прекрасно, что обитают в глухомани, можно бы сказать, в медвежьем углу, да медведей тут не водится. А вот болота не так уж далеко, и если там человек сгинет, его дивизия не найдет, что вермахтовская, что наша. (Староста успел сбежать с немцами, а полицай оплошал, и его пристукнули партизаны без всяких формальностей.)
        Самое смешное (это не я придумал, это замполит, мужик умный, сказал) - что такой вот, можно сказать, либерализм, когда немцев месяцами не видели, в некоторых смыслах пошел как раз во вред. Местное население привыкло даже не к чужой власти, а к этакому безвластию. Вот кто-то и решил посредством нас ему напомнить наглядно, что советская власть не просто вернулась - вернулась крепкая. Пусть дней десять полюбуются на наши самоходки - машины убедительные. В рамках этой идеи нам предписывалось раза два-три проехать по деревне, якобы на небольшие учения, а один раз устроить неподалеку от деревни учебные стрельбы - чтобы послушали лязг гусениц и грохот пушек, каких в жизни не слышали. В другие детали он не особенно вдавался, но по некоторым намекам стало ясно, что это тоже политика - направить с каждым взводом санинструктора, военфельдшера, а в деревни покрупнее - и военврача. Всякое медобслуживание с началом оккупации прекратилось, микстур и порошков местные три года не видели, а ведь есть масса мелких хворей, с которыми прекрасно наши медики справятся. Такая вот политика, а она…
        Ахтунг!
        Заплясали, утопая, все три поплавка разом, залились сразу все три колокольчика, так что я в первый момент остолбенел - такой поклевки у меня еще здесь не было, даже два поплавка сразу не плясали, а уж чтобы все три… А рученек-то у меня только две!
        Опомнившись, я вскочил с большой коряги, из которой получилось удобное седалище, и сам заплясал почище поплавков, пытаясь изо всех сил двумя руками управиться с тремя удилищами. Та еще акробатика… Но не бросать же одно из трех?
        Двух рыбин мне удалось выдернуть на берег, а третья именно из-за этой моей акробатики сорвалась с крючка, серебристой полоской мелькнула в воздухе и пропала в глубине. Что самое обидное: я явственно рассмотрел - это оказалась самая крупная из трех.
        И тут над водой разнесся девичий смех - серебристый, веселый. Эта нимфа, туда ее в качель, явно обреталась где-то неподалеку, вероятнее всего, в зарослях речного кустарника, откуда прекрасно видела мои то ли шаманские, то ли половецкие пляски, со стороны, признаю, и в самом деле выглядевшие юморно: каждый вечер на манеже старлей Егор Рябцев, аплодисментов только не хватает…
        Я, конечно, сделал вид, что ничего не слышу. Мысленно пожелав этой хохотушке нечто крайне неприличное, принялся насаживать рыбу на кукан. Смеха больше не слышалось.
        От речки я ушел минут через двадцать, поймав пятнадцатую и выполнив таким образом поставленную перед самим собой боевую задачу. До деревни было с полкилометра прямой проселочной дорогой, пролегавшей в сотне метров от реки. Шел и думал, что одно чуточку странновато: в деревне дворов поболее полсотни, ребятни немало, но берег пустой, ни одного пацана с удочкой. Я сам деревенский, и мы в это время года с близкой речки не вылезали, и купались, и рыбачили. Деревенского пацана отсутствием магазинных снастей не остановишь: подходящий прут для удилища найти легче легкого, леска из конского волоса плетется, а крючок можно и из булавки вытянуть, худо-бедно сойдет, и даже поймать кое-что удавалось. С десяток лошаденок в деревне есть, ледащеньких, но с хвостами, и пасутся они, спутанные, тут же, близ околицы, дергай волос сколько влезет. Ну, а чтобы купаться, вообще ничего не нужно - подошел к реке и бултыхайся сколько влезет. Я, пока шел туда-обратно, с ходу высмотрел несколько подходящих мест: и подойти к реке удобно, и течение не особенно быстрое, и омутков-водоворотов незаметно. Мы бы в мои детские годы,
и пацаны, и девчонки, на их месте на реке пропадали бы.
        Ага, вот они - и те двое, что показали мне место, и двое незнакомых, и тощий щенок возле них вертится. Раз они здесь, домашними заботами не обременены - а вот поди ж ты, не идут к речке ни с самодельными удилищами, ни купаться, играют во что-то вроде городков, швыряют по очереди палки в поставленные не по городошной, а по какой-то другой системе, чурбачки. И палки, и чурбачки ошкурены, обтесаны - значит, ножики у них есть, могли бы сто удилищ нарезать. Когда мы шли по Белоруссии, видели: везде, где близ деревни есть годная речка, местная пацанва так и делает. Родители не запрещают, наоборот, сами отправляют - голодно повсюду, а от рыбки какой-никакой приварок, так что частенько и взрослые с удочками сидят…
        Как будто век в девятнадцатый попал или в дореволюционные времена: босоногие поголовно, не стрижены, одежда сплошь из домотканины, латка на латке. Ну, предположим, мы в их годы тоже в теплую пору босиком ходили и одеты были не франтовски, но все ж далеко не так убого выглядели. Бедность, глухомань, три года оккупации - что тут непонятного…
        - С уловом, дяденька Рыгор! - заорал их заводила, и все уставились на меня и мой кукан.
        Это они меня так здесь перекрестили - и взрослые тоже, включая мою хозяйку. «Егор» по-белорусски так и будет, «Рыгор», да и Игоря-одессита так же называют. Я не протестовал, Игорь тоже - пустяки, что нам стоит побыть Рыгорами дней десять?
        - Где ловили?
        - Где показали, на Купалинском омуте, - сказал я. - За что вам благодарность от лица Красной армии.
        - Из благодарности шубы не сошьешь, - по-мужицки рассудительно сказал заводила Стах.
        (Вот кстати. Разговаривать мне с местными было трудненько. Русского они то ли не знали, то ли крепко подзабыли, когда с приходом немцев вся школьная учеба кончилась. А по-белорусски говорили так, что чистый белорус (правда, из Гомеля) Астаншонок, механик-водитель второго экипажа, не всегда и понимал местный говор. Но кое-как договаривались. А поскольку больше сорока лет прошло, все их словечки из памяти выпали, и я буду наши тогдашние разговоры передавать нормальным русским языком.)
        - Чего ж тебе надобно, старче? - спросил я. (Правда, сразу видно, юмора он не понял - вряд ли сказки Пушкина читал.) - Пальнуть в воздух, чтобы гильзу тебе дать? Это я могу.
        - Гильзы - то для вовсе уж малых дытын, - сказал Стах так же рассудительно. - Вот если б вы нас, дяденька Рыгор, на вашей броневушке чуток прокатили… Все бы от зависти померли.
        - Выберу время - покатаю, - сказал я.
        А почему бы и нет? Получится как раз в рамках той политики, что мы здесь по указанию замполита осуществляем - и самоходка лишний раз по деревне прогрохочет, и смычка с местным населением, пусть и в лице детворы.
        - А не обманете? - подозрительно спросил Стах.
        - Не обману, - сказал я. - Не водится за советскими офицерами такой привычки. Как только время подходящее будет. Ты мне вот что скажи… Речка у вас рыбная, что же рыбачить не ходите? Не для забавы, так для пропитания. Времена голодные…
        Он отвел глаза, громко шмыгнул носом и словно бы нехотя обронил:
        - У нас в деревне рыбалить не в обычае…
        Странноватые тут у них обычаи, точнее, то, что не в обычае. Ну мало ли что… Встречал я однажды (правда, не в Белоруссии, а под Брянском) интересных сектантов: в отличие от наших сибирских староверов они и табачок смолили, и самогонку мимо рта не проносили, и других радостей жизни не сторонились. Одно у них было под строжайшим запретом - есть рыбу. Поскольку рыба (отнюдь не только по их верованиям) есть древний символ Христа, съесть рыбу - все равно что разжечь керосиновую лампу страницей из Библии. Может, и у них похожий, как в Сибири у нас говорят, толк. Православные-то они православные, но повсюду в такой вот глуши каких только толков нет. Ближайшая церковь километрах в ста. Катря, хозяйка моя, вчера рассказывала: тамошний поп (немцы его не тронули) к ним приезжает два раза в год, весной и осенью. Отслужит молебен, окрестит народившихся к тому времени младенцев (иным уж по полгодика), обвенчает пары, к тому времени порой давно живущие супружеским образом (в войну, правда, таких было очень мало), - и пропал на полгода. А из самих деревенских почти никто за сто верст в церковь и не ездит (хотя
иконы все в домах держат). Благодатная почва для какого-нибудь толка…
        - И вот что еще мне скажи, Стах, - сказал я. - На том берегу реки ведь есть хутора?
        - Аж три. Только они всегда наособицу жили, как и не деревенские. Очень справные хозяева, - добавил он с неприкрытой завистью.
        Значит, я правильно догадался: неоткуда речной красавице взяться, кроме как с одного из этих хуторов.
        - А что там за девушка? - спросил я. - Красивая, волосы светлые, длинные, глаза зеленые?
        Что-то у него (да и у остальных) в лицах явственно изменилось, только я не понял, что. Настороженность какая-то, что ли?
        - Есть там такая, - после затянувшегося молчания сказал наконец Стах. - А вы что ж, ее на реке видели?
        - Где ж еще, - сказал я. - Я рыбачил, а она купалась.
        Я не стал уточнять, что купалась она голая - мал еще мой собеседник для таких уточнений.
        - Заговаривали вы с ней? - спросил Стах, как мне показалось, настороженно.
        - Да нет, - сказал я. - И она со мной не заговаривала. Я сидел себе над удочками, а она на том берегу в воду вошла и уплыла.
        Показалось мне или он в самом деле облегченно вздохнул?
        - Вы вот чего, дяденька Рыгор… - сказал он, словно бы взвешивая каждое слово. - Вы с ней не того… не особенно разговаривайте. Даже если сама заговорит… А заговорит, так лучше б вам уйти сразу…
        - Заинтриговал ты меня, - сказал я и, увидев по его лицу, что слова «заинтриговал» он не понял, нашел другое, попроще: - Интересные вещи рассказываешь, Стах… Что, и поговорить с ней нельзя? Сколько раз за два дня с вашими деревенскими девушками говорили, и никто ни разу не предупреждал, что этого нельзя…
        - Так то наши. А то она…
        - Что, батька у нее такой суровый? - шутливо спросил я. - Голову любому оторвет за одни разговоры?
        Стах молчал.
        - Да уж куда суровее… - вырвалось у незнакомого мне по имени пацана. - Вон немчук…
        Второй незнакомый сильно толкнул его локтем в бок, и он замолчал, будто спохватившись. Кое-какие предположения у меня стали помаленьку складываться - и тем сильнее девушка из темной реки заинтересовала. Есть тут что-то загадочное, а я такое люблю, грешен, пока до истины не докопаюсь, не успокоюсь…
        - Ну, мы и сами с усами, посуровее видели… - сказал я, выразительно похлопал по висевшему на плече «шмайсеру» и тут же мысленно выругал себя за этакое мальчишество. - Но все равно, спасибо, что предупредили. Суровый батька - это иногда так напряжет, хоть вам это и знать рано…
        - Да и сама Алеся… - вырвалось у того же пацана, что помянул загадочного «немчука».
        Тот же дружок снова пихнул его локтем в бок, и он снова умолк, прикусил язык.
        - Строгого нрава девушка, да? - понятливо спросил я. - Даже с пряниками к ней не подходи?
        На неумытой мордахе Стаха появилось какое-то странное выражение, а «болтун» сказал словно бы угрюмо, на сей раз не получив локтем в бок:
        - В огуле[5 - В огуле - вообще (польск.).] к ней лучше не подходить, что без пряников, что с пряниками…
        - Да я и не собираюсь, - сказал я беззаботно. - Ну, прощевайте…
        Кивнул им и пошел себе дальше. Мысли неотвязно крутились вокруг речной красавицы - ну не любил я тогда оставлять за спиной нераскрытые загадки! До войны даже хотел стать милицейским сыщиком, как Путилин у Овалова - книги эти, говоря по-современному, были тогдашними детективными бестселлерами. Но не довелось, как многих, война затянула сразу после выпускного, а после войны повело по другим дорожкам.
        Надо же, прямо по Куприну - только не Олеся, а Алеся (белорусы вообще «акальщики» почище москвичей). Родившаяся у меня еще на рыбалке догадка формировалась в версию, как у Путилина, обрастала, так сказать, плотью и кровью. Батька ее, надо полагать, не просто местный кулак, а еще суров до чрезвычайности, прямо-таки зверообразен.
        И в два счета оторвет голову любому, кто не то что попытается доченьку-кровиночку охально изобидеть, а просто начнет возле нее вертеться. Этакие папаши везде не редкость, а уж здесь, в глухомани, при фактическом безвластии, у него и вовсе руки развязаны. Может, потому она и держится так вольно, голой купается, что знает: батька за нее любому душу вытрясет, и все это знают. А если…
        - Дяденька Рыгор! Дяденька Рыгор! - громко позвали сзади.
        Я встал и оглянулся. Меня догонял Стах, пыля босыми пятками. Не так уж и далеко я от них отошел, он меня быстро догнал и, прежде чем я успел что-то спросить, выпалил, мне так показалось, с затаенным лукавством:
        - Дяденька Рыгор, а сома не хотите взять? Здоровущий…
        Вот тут я мысленно сделал стойку не хуже легавой собаки. Еще б не хотеть! Только не доводилось мне раньше на сома ходить - у нас в Сибири они не водятся, и там, где я единственный раз в жизни рыбачил западнее Урала, - тоже.
        - И где он, твой сом, обитает? - спросил я с самым живым интересом.
        - Где же ему обитать? Здесь, на Алесиной речке, в Купалинском омуте. Если пройти от того места, где вы рыбалили, вверх по течению, недалече, шагов с полсотни, над берегом будет береза с раздвоенной верхушкой. Она там одна такая, далеко окрест второй нет. Говорят, в нее, совсем молоденькую, молонья ударила, вот и выросла на две верхушки… Обрыв там повыше будет, и у самого берега глыбь начинается. Прямо напротив той березы и будет над самым дном Купалинский омут. Там сом и обитает. Здо-оровущий! Я сам не видел, а кто видели, говорят: если его рядом с человеком вздеть так, чтоб он земли только хвостом касался, он повыше человека будет. И не на ладонь-две, поболе. Наши-то рыбу не ловят, так уж издавна сложилось, а вы рыбак хваткий, вон сколько за незадолгое время натаскали. - Он уважительно покосился на мой кукан. - В самый раз для вас будет этот сомище…
        - Ну, спасибо, - искренне сказал я. - Непременно попробую. А тебе за такое известие, когда я вас буду на самоходке катать, сидеть не просто на броне, а на самoй башне.
        Потрепал его по лохматой макушке и пошел дальше, крайне воодушевленный столь неожиданным сюрпризом: сом, да еще здоровенный, - это вам не что-нибудь. Даже если молва народная, как частенько бывает, его размеры изрядно преувеличивает, все равно должен быть немаленький. Надо же, и речку они Алесиной прозвали - ну явно в честь зеленоглазой нимфы-наяды. Перед тем как сюда выдвинуться, я, естественно, изучил мелкомасштабные карты местности - и на картах речка официально именуется Тимьянка…
        Правда, я прекрасно понимал, что с сомом будут нешуточные сложности самого разного порядка. Во-первых…
        И услышал за спиной приближавшийся с той стороны, откуда я шел, стрекот мотоциклетного мотора, уже знакомый. И, еще не оглядываясь, определил, кто меня догоняет: мотоцикл этот был один-единственный на чертову уйму верст вокруг и пребывал в одних только руках, так что догадаться нетрудно.
        Ну да, так и есть: возле меня затормозил немецкий мотоцикл с коляской, и за рулем сидел старшина Деменчук, до войны здешний участковый, один на десяток деревень, после прихода наших вернувшийся из партизан и в той же должности восстановленный. Колоритная была персона - в милиции тогда же, что и в армии, ввели новую форму с погонами, но до этих мест она еще не дошла. Однако Деменчук ходил в старой, отмененной, с четырьмя треугольничками старшины милиции на петлицах (как он ее, должно быть, ни разглаживал, а все равно там и сям сохранились чуть пожухшие складочки, по которым сразу видно, что форма пролежала где-то, аккуратно сложенная, три с лишним года). Деменчук сам мне все объяснил в первый же день, когда мы сюда прибыли и с ним познакомились:
        - Советская власть вернулась, и уж наверняка навсегда. А вот признаков ее и не видно. Председателя сельсовета пока что нету, и сельсовета тоже, и саму избу сельсовета немцы из-за какого-то дурацкого принципа спалили сразу, как к нам первый раз заскочили на таких же вот мотоциклетках. Видимо, потому, что над ней красный флаг висел, спрятать не успели, и изба была как бы символ советской власти. Вот и получаюсь я единственный здесь представитель власти. Не в цивильном же мне? Пусть старую форму и отменили, но ее народ отлично помнит. А новой никто в глаза не видел, ее и в раймилицию только на той неделе привезти обещали. Они тоже все в старой, кто жив остался. Пусть люди смотрят и знают: власть вернулась. Секретарь райкома сказал, малость подумав: толково мыслите…
        Я мысленно признал тогда, что в этом был резон. А то ведь в деревне, пока сельсовет не отстроят, флага и повесить некуда - не над хатой же Деменчука, ему такого по должности не полагается.
        - День добрый, товарищ старший лейтенант, - сказал он со всем старшинским почтением. - Рыбку половить решили?
        Что интересно, глаза у него, непонятно почему, стали на миг исполнены специфической милицейской цепкости.
        - День добрый, товарищ старшина, - сказал я. - Да решил вот порыбачить. Не запрещено ведь?
        - Да кто б запрещал, у нас не заповедник какой навроде Беловежской пущи.
        - А вот местные, я уже узнал, рыбу не ловят совершенно. Что ж они так? Река у вас рыбная, в войну было бы подспорье, да и теперь голодновато…
        - А! - махнул он рукой. - Народ такой: как однажды повелось, забыл уж почему, так и идет…
        То ли мне почудилось, то ли и в самом деле было в его тоне что то деланое, нарочитое. А ведь если и знает, не скажет - он, хотя и участковый, и представитель власти, местный и родился здесь. И формально-то говоря, не обязан выдавать те здешние секретишки, что не имеют никакого отношения к делам официальным… Бывает так.
        - А вы откуда, если не секрет? - спросил я, твердо решив кое о чем с ним поговорить, но не заходить в лоб.
        - Да какой там секрет, - сказал старшина. - В район вызывали, у меня второй день телефон подключен. Формы пока не дождался, а вот регалия вдруг нашла…
        И легонечко выпятил грудь с той самой скромной горделивостью, что была мне давно и прекрасно знакома и встречала в душе лишь понимание. Только сейчас я обратил внимание, что на груди у него красуется медаль «Партизану Отечественной войны», причем первой степени. За войну так привыкаешь к наградам на груди окружающих, что особо за них взглядом и не зацепляешься.
        - Поздравляю, товарищ старшина, - сказал я искренне.
        Уж я-то его понимал. Первая награда - это… Не знаю, с чем и сравнить, как объяснить. Особые ощущения. Непередаваемые. Кто не испытывал, в полной мере не поймет.
        - Спасибо на добром слове, - сказал он. - Так вот, неожиданно совсем. Кто бы о наградах думал, когда партизанили, кто б вообще думал, что будет такая медаль… Как вам у нас живется-можется?
        - Как на курорте, - сказал я совершенно искренне. И решил, что пора и в лобовую. - Тишина, как будто никакой войны, между нами говоря, кой-чего испить можно, порыбачил даже вот… И девушки у вас красивые. А что вы скажете, товарищ старшина, про Алесю-хуторянку? Уж такая она у вас знаменитость, что даже речку в ее честь Алесиной называют, своими ушами слышал…
        Он ответил не сразу, и в глазах вновь промелькнула та самая милицейская цепкость:
        - От оно как… Познакомились уже? В деревне или на речке?
        - Собственно говоря, и не знакомились еще, - сказал я. - Просто-напросто видел на реке. Я рыбачил, а она купалась. «В деревне», вы сказали? Она что же, и в деревне бывает?
        Он снова промедлил, но в конце концов ответил:
        - Не то что бывает, а случается, по неделям у бабки Лявонихи живет. Не то чтобы родная бабка, однако ж дальняя родня.
        - Батька у нее, я слышал, суровый? Как же дозволяет?
        - Попробуй не дозволь ей… Девушка нешуточного норова (и снова этот цепкий, пытливый взгляд). Товарищ старший лейтенант, а ничего будет, если мы поговорим без званий и службы? Как два мужика просто?
        - Ничего, - сказал я. - Вообще, какая служба, если мы с вами по разным ведомствам и вы мне ни с какого боку не подчинены?
        - Отож… Рыгор Миколаич, я уж, как ляхи выражаются, валю с моста…[6 - То есть «говорю напрямик».] Что, зацепила она вас?
        - Да не сказал бы, - честно ответил я. - Просто… Очень уж красивая. Хотел побольше разузнать, так как-то, по мужской инерции…
        Мне показалось, что он облегченно вздохнул, но постарался этого не показать:
        - Это хорошо, это ладненько. Вот и не зацепляйтесь. Выбачайце[7 - Извините (белорусск.).] уж, что я так вот откровенно, однако ж… Вы, конечно, боевой офицер, всю войну прошли, наградами не обижены, но по годочкам-то я вам в отцы гожусь. Вам двадцать первый будет?
        - Двадцать второй.
        - Невелика разница, - сказал он серьезно. - Кроме школы да войны и не видели жизни. Военный опыт - он серьезный, но все ж, может согласитесь, однобокий.
        - Соглашусь, - сказал я.
        - Вот это правильно. Неглупый вы человек, Рыгор Миколаич, другой, поглаже умом, в обиды бы пошел… Вот. А мне до полусотни всего-то четыре зимы, и жизнь я повидал со всех сторон и всяко. Понимаю: после всего военного вам, молодым, на всю катушку отдохнуть хочется, всех радостей жизни отпробовать, и желательно полной ложкой. Тем более что вам, в отличие от меня, скоро опять в полым с головой… Вот Катря, хозяйка ваша - молодая, красивая, вдовая и, что немаловажно, незатейливая, по мужскому плечу соскучилась. Неужто ж не зацепляет?
        - Не без того, - признался я.
        - И ладненько! Забудьте вы про Алесю, душевно вас прошу…
        - Что, настолько уж батька суров?
        - Да если бы… Уж вам-то что сурового батьки бояться - три года воюете, навидались, я так думаю, того и сего поопаснее суровых батек. И кабур у вас не пустой, и скорострелка на плече… Не в батьке дело, а в самой Алесе. Как бы вам… И слов-то не подберешь. Путаная она. Божечки упаси, я не говорю, что гулящая или что похожее. Путаная, затейливая… Не стоит с такой связываться. Боком выйдет.
        «А ведь ты что-то такое знаешь, - подумал я. - Но никогда не скажешь. Потому что местный до мозга костей, и это иногда во главе угла, а уж потом все остальное, синяя форма и наган в кобуре в том числе. А я чужак, сегодня здесь, а завтра за тридевять земель». Сам деревенский, иные нюансики крепенько понимаю, они везде одинаковы, давно убедился…
        - Коли уж пошел откровенный мужской разговор… - сказал я, - и в отцы вы мне впрямь годились, и жизни повидали больше. Как на духу - у меня с Катрей и в самом деле, очень похоже, намечается. Может, даже уже сегодня решится, к тому идет… И не нужна мне Алеся, и не зацепляет она меня…
        Он прямо-таки просиял:
        - Преотлично все складывается, лучше не надо! Садитесь в люльку, Рыгор Миколаич, враз довезу до деревни, до самого Катриного дома. Что вам ноги бить, если вот они, три колеса и мотор…
        …Наловленную нами рыбу чистила на кухне у Катри наша санинструктор Людочка. Катря этого просто не умела, в жизни не делала, они ж рыбу совершенно не ловили. Однако когда я ее позвал отпробовать с нами уху, отнекиваться не стала, наоборот, видно было, что ей интересно попробовать рыбы (она правда говорила, что в раннем-раннем детстве, смутно помнит, отец ловил рыбу, мать жарила. Но тут же добавила, что это могло и присниться - воспоминания из раннего детства не всегда правда, по себе знаю). И ничуть не протестовала, что Люда у нее на кухне этим занимается - и какое-то время с нескрываемым любопытством за Людой наблюдала - такое зрелище ей выпало впервые в жизни.
        А я тем временем думал: значит, не секта, что-то другое. Будь это секта, Катря ни за что не пустила бы на кухню Люду с рыбой. Те брянские сектанты категорически бы воспротивились - как ни один старовер не допустит, чтобы у него в доме дымили табачищем.
        Люда увлеченно трудилась, засучив рукава гимнастерки, и получалось у нее отлично - Катрин старенький и сточенный, но хорошо наточенный мною ножик прямо-таки порхал в ее ловких пальцах, чешуя не разлеталась куда попало, а сыпалась на стол, застланный нашими дивизионными газетами. Ну, что вы хотите - Люда была родом с Дальнего Востока, из прибрежного села, рыбу чистить привыкла с детства, а когда закончила восьмилетку, работать пошла раздельщицей в рыболовецкий колхоз, где трудились ее родители.
        Катря чуть ли не завороженно смотрела на нее - а я смотрел на Катрю…
        Писаной красавицей ее не назовешь, но очень была симпатичная, темноволосая и темноглазая, с девичьей фигуркой. Меня к ней сразу потянуло, она это чувствовала, всё понимала и дала почувствовать, что долгого сопротивления я не встречу - вот только для приличия (вслух это, конечно, не высказывалось, но оба мы прекрасно понимали) должна быть пара дней ухаживаний. Так что там, на дороге, Деменчуку я ничуть не прихвастнул: все должно было вскоре решиться, может быть, даже сегодня. Она ж, как и я, точно знала, чего хотела - не девушка, а молодая вдова военного времени. С мужем прожила всего ничего, пару месяцев, детей завести не успели. В мае сорок первого его забрали в армию, а в сентябре убило его где-то на Украине. Катря даже похоронку получила, так что ни на что не надеялась. Не то что другие, замечу. В первые пару месяцев войны люди целыми полками пропадали бесследно, и похоронок практически не слали. Кто бы этим озабочивался в той неразберихе? Так что у родных и близких всегда оставалась надежда: письма не приходят, но вдруг в плену? Или в партизанах? (Порой так и оказывалось.) Ну а Катря,
повторяю, ни на что уже не надеялась и за три почти года отгоревать успела. (Нужно сказать, что на военных дорогах попадались мне и молодушки, жившие по принципу «Может, и моего кто приголубит». В каком-то кинофильме это даже прозвучало - и ведь из жизни взято, знали эти молодушки, что живы их мужья, но вот так именно и жили, и язык не повернется их за это упрекать, реальная наша жизнь сплошь и рядом не похожа на душещипательные, лирические книги.)
        Уха получилась знатная. Собрался весь наш небольшой гарнизон и Катря, разумеется. Она и принесла буряковой самогонки, приличия ради, в большущем жестяном чайнике. Пили все наравне. Это в пехоте (и уж тем более в авиации и на флоте) офицеру невместно выпивать с подчиненными, звездочек на погонах не имеющими. А у нас (и у артиллеристов тоже) были другие порядки, в застолье часто сидели всеми экипажами (или расчетами) - конечно, определенную субординацию соблюдали, а как же. Сама Катря не гнала, не видел, чтобы женщины этим занимались, но сосед у нее был большой мастер по этой части, получалась у него ну просто слеза, и самогонку он чем-то подкрашивал, так что она была этакого благородного рубинового цвета, прямо-таки как кремлевские звезды (кощунственно вообще-то сравнивать, но мысленно можно себе позволить - что делать, если цветом и впрямь точь-в-точь?)
        Все, если разобраться, шло отлично. И уха удалась, и Ваня Сайко, наводчик с третьей машины, играл на трофейном немецком аккордеоне, так что мы с Катрей даже раз станцевали (а Игорь-одессит с Людой). Правда, там все было совершенно платонически, а вот я, сидя рядом с Катрей, видел по ее адресованным исключительно мне улыбкам и взглядам, что очень скоро все у нас сладится. Вот только сидела в мыслях одна печальная заноза, не отвязывалась…
        Да, разместились мы все, не теснясь, у Катри в горнице - это был дом ее родителей, а жили они до войны справно, за стол в горнице с двумя длинными лавками можно было и два десятка гостей усадить (Катря с мужем у них и обитали). Вот только погибли они нелепо - прикатили в очередной раз к полицаю на самогонку с полдюжины немцев, обычная пехтура, и, перепившись, начали палить вдоль улиц, и Катрины родители под одну из очередей, на свое невезение, и подвернулись. И кому тут пожалуешься?
        Ладно, это я опять что-то отвлекаюсь. Так вот, заноза… Мне чертовски хотелось взять сома из Купалинского омута, но я трезво смотрел на вещи и распрекрасно пронимал, что мне этого в жизнь не удастся. Просто-напросто потому, что неоткуда взять подходящую снасть. Отличные немецкие удочки для этого решительно не годились - даже если сомище не в рост человека, как заверял Стах, размеров должен быть солидных. Самую толстую леску из набора он порвет так же легко, как я ниточку, намотав на указательные пальцы. Любое из трех удилищ сломает в момент. И нужен для него не обычный крючок, а целый крюк. Читал я про ловлю сомов - и Сабанеева, и еще парочку книг дореволюционного издания (они сохранились в библиотеке в нашем райцентре, поскольку, как я, повзрослев, понял, были абсолютно аполитичными).
        Ну, предположим, подходящее удилище соорудить можно - из молоденького, достаточно высокого и толстого деревца. Но где взять соответствующую леску (или что-то вместо нее) и где раздобыть крюк? Да еще в деревне, где не рыбачили вообще? Вот то-то. Останется этот дядя в своей берлоге, то бишь в омуте, и в руки не дастся…
        Курить выходили на крыльцо. Вообще-то Катря разрешала курить в доме (и отец, и муж у нее курильщики были завзятые), но сегодня за столом было слишком много народу - и как-то, не сговариваясь, выходили под открытое небо, в том числе и я - не мог же я один дымить в застолье, как барин?
        В очередной раз вышло так, что на крыльце мы оказались вдвоем с Игорем. Отношения у нас были самые нормальные, к тому же оба малость захорошели, вот он и спросил с той самой легонькой дозой дозволенной фамильярности:
        - Чего-то ты смурноват, командир, а?
        - Что, так уж видно? - фыркнул я.
        - Да наблюдается зорким глазом одессита… Ты уж прости, но меня любопытство разобрало: с чего бы вдруг? Вроде бы совершенно не с чего сегодня хмуриться: и сидим хорошо, и хозяюшка твоя, между нами, мужиками, тебе одни улыбочки да многообещающие взгляды шлет, а ты ж не лопух, чтобы этого не понимать. И все равно иногда на чело твое благородное определенно тучка набегает. Не по нраву мне такое настроение у любимого командира. Или тут что-то такое, что мне знать нельзя?
        Подумал я, подумал и махнул рукой:
        - А, какой тут секрет…
        И рассказал ему все кратенько - про сома в Купалинском омуте, про то, как мне хочется его добыть, а добыть, как ни крути, абсолютно нечем. Он думал недолго. Ухмыльнулся:
        - Так уж и нечем, командир?
        - Ты о чем?
        Он ухмыльнулся еще шире:
        - Зря я, что ли, тому саперу отличный «парабеллум» отдал? Как душа чуяла, что пригодятся…
        Тут до меня дошло. Он недели две назад выменял у сапера за ничем не примечательный, самый обычный «парабеллум» две противотанковые гранаты - по принципу «в хозяйстве и веревочка пригодится». Так они и лежали у нас в самоходке, в штатном боекомплекте не значились, так что их как бы и не существовало. Самому мне видеть не доводилось, но не раз слышал, что наши солдатушки-бравы-ребятушки глушили рыбу «лимонками». Распрекрасно всплывала кверху брюхом, в том числе и довольно крупная. А ежели шарахнуть в Купалинский омут пару противотанковых, а то и одну, тут и сом в человеческий рост пузом вверх всплывет - и тащи его на берег, пока он оглушенный…
        Словно прочитав мои мысли, Игорь сказал:
        - Как миленький всплывет, будто шарик воздушный. Противотанковая граната - аргумент убедительный, любого сома проймет…
        Немного поколебавшись, я сказал:
        - Пронять-то проймет… Но выйдет… не по-спортивному как-то, что ли, не совсем по-рыбацки…
        - Да я и сам знаю, - сказал он. - Ну а что делать, если иначе его никак не взять? Мне самому жутко интересно взглянуть, каков он из себя и каков на вкус. Я сомов раньше только на картинках видел, у нас в Черном море они не водятся, сугубо речная рыбина… С одной стороны, и в самом деле как-то не по-спортивному, а с другой - может, нам такого шанса больше в жизни не выпадет, сома взять? Вот сожгут нас недель через пару - а на небеси рыбалки уж точно не будет…
        - Ты не каркай, не каркай, - сказал я чуточку угрюмо.
        - Да я и не каркаю. Просто, сам знаешь, всякое бывает, под костлявой нам еще долго ходить, я полагаю… Я порыбачить люблю, сам знаешь. Только с удочкой не сидел ни разу - у нас в Одессе с ними исключительно пацаны сидят, причем только те, у которых других возможностей нет. А настоящие рыбаки выходят в море на шаландах и переметы ставят. Вот и я сызмальства… Не сам, конечно, - с батей. Эх, видел бы ты, командир, батину шаланду! Ласточка… Так, кстати, и называлась. Батя жив, в саперах на Втором Украинском, а вот шаланда, что печально, немцам досталась. Батя писал: знай он, что немец до Одессы дойдет, своими бы руками, перед тем как на фронт уходить, «Ласточку» бы сжег… К чему это я веду? Строго рассуждая, перемет - тоже не вполне спортивно, это не удочка. Но так уж сложилось, что ничем другим я не ловил. Ты ведь сам рассказывал, что у себя в Сибири пару раз с батей переметы ставил. На осетров и этих, как их… У нас не водятся, тоже исключительно речные.
        - Таймени, - сказал я. - Ставили, как же… Многие у нас ставят…
        - Вот видишь… Согласись, перемет ставить - совсем не то, что с удочкой на берегу сидеть. А от перемета до гранаты не так уж и далеко, если подумать и прикинуть. Не такие уж мы с тобой и спортсмены. Помнишь ведь, как недели три назад косулю из автомата положили? И ведь с голоду не мучились, просто жареного мясца хотелось. А жареная сомятина, говорят, вкусная…
        Если честно, он меня практически уговорил. В самом деле, не было другого способа, и не такой уж я спортсмен, да и рыбная ловля среди видов спорта не значится - в первую очередь сидим с удочкой ради мясца, а уж перемет ставить - тем более…
        Вполне возможно, он мое настроение почувствовал - сообразительный был парень, да и воюем вместе год, друг друга изучили… Он сказал довольно напористо:
        - Ну так как, командир? Может, благословишь на ратный подвиг?
        Я подумал, что держусь, как чрезмерно кокетливая девица - из тех, что в глубине души давно согласны, но непременно поломаться должны. Махнул рукой:
        - Благословляю…
        - Вот и ладушки, - оживился он. - Завтра и оформим в лучшем виде, до рассвета, пока он у себя в омуте дрыхнет. Только вот какое дело, командир… Что, если он и в самом деле такой здоровущий, как пацаны тебе рассказывали? Я где-то читал, они и побольше бывают…
        Я кивнул:
        - Я тоже.
        - Вот… Но даже если он вполовину меньше, чем гласит народная молва, запаришься в деревню на спине тащить. Можно, конечно, у местных лошаденку с телегой раздобыть, у них найдутся, но это ж объяснять что-то придется. А вдруг не дадут, если узнают, для чего? Они ж, сам знаешь, повернутые на том, что рыбу не ловят. Хозяюшка твоя рыбку уплетала за обе щеки… но вдруг не на того попадешь? Не под автоматом же телегу отбирать? За такое и под трибунал угодить можно. Это насчет того, что мы сома гранатой хлопнем, местный мильтон, зуб даю, зубами щелкать не станет…
        - Ты куда клонишь?
        - Командир… - сказал Игорь чуть ли не просительно. - Разрешишь самоходку взять, а? Ну сколько мы горючки сожжем, до омута и обратно? Одни смешные пустяки. Ведь на моей памяти два раза ты разрешал - при других, правда, обстоятельствах, но все равно, так сказать, в личных целях. Быстренько обернемся втроем, а ты, с понтом, и знать ничего не будешь? А, командир?
        Ничего я против этого не имел. Он, правда, и понятия не имел, что получится не нарушение, а выполнение инструкции замполита - лишний раз прокатит по деревне самоходка, - но я-то знал. Однако чтобы не повожать ему чересчур, старательно сделал вид, что колеблюсь. Потом с бесшабашным видом вновь махнул рукой:
        - Уговорил, Игорек… Возьму грешок на душу. Хорошему солдату иногда маленькая поблажка полагается, к тому ж, - усмехнулся я, - ты не для себя, а для опчества стараешься… Только вот что… По самой по темноте не езжайте. А то еще всплывет, а вы его и не увидите. Вот когда развиднеется немного…
        - Я и сам так думаю, - заверил он. - Успел тут кое-что в темпе обмозговать. Конечно, как чуток развиднеется. У моих хозяев во дворе зачем-то багор валяется, чуть поржавел, но крепкий. Я его позаимствую, багром гораздо сподручнее вытаскивать будет. Веревки у нас у самих есть. Мильтона на себя возьмешь, командир, если что? Он, я уже понял, службист большой, а ты званием его гораздо постарше будешь…
        - Возьму, - сказал я. - Грешком больше, грешком меньше… Договоримся, я думаю.
        Тут на крыльцо вывалил экипаж второй машины в полном составе, мы с Игорем переглянулись с видом заговорщиков и пошли в дом - благо и нечего больше обсуждать, диспозиция составлена…
        А вечером мы с Катрей оказались в одной постели. Получилось все просто и естественно - ну, да к тому и шло. Я ей помог убрать со стола, что много времени не отняло - миски-ложки наши принесли с собой, казенные, и унесли, понятно, когда стали расходиться, предварительно ополоснув в кухне под рукомойником. И под самогон посуда была у каждого своя - немецкие раскладные стаканчики, очень удобная штука. Получалось, что одна Катря ела и пила из своего - да еще выставила пару тарелок для рыбных костей. Вымыли руки, вернулись в горницу, она посмотрела как-то беспомощно, так, что недомолвок не осталось. Я подошел и обнял, а она прижалась. Вот и всё. Дальше как-то само собой…
        Она была на два года старше, но разве это большая разница?
        Ясно, в общем, что было дальше. Смаковать подробности я не буду, по моему глубокому убеждению, настоящий мужик такого делать не должен даже на сугубо мужской гулянке с друзьями-приятелями. Скажу так: оба мы были изголодавшиеся по ласке, Катря даже больше - у меня, что уж там, с неделю протекало приятное общение с такой же молодой вдовушкой, у которой был на постое не далее как месяц тому. Так что много времени прошло, прежде чем мы, изрядно опустошенные, просто лежали и говорили.
        В основном Катря: интересовалась, как я жил до войны, осталась ли у меня в тылу симпатия (и, кажется, вполне поверила, что не имеется таковой - переписка с девушками, присылавшими на фронт подарки бойцам, не в счет, хоть и случалось, что она заканчивалась после войны встречей, а то и законным браком, меня сия участь миновала). Мне-то ее расспрашивать было особенно и не о чем - не заводить же разговор про то, как они тут жили в войну? Сам прекрасно знаю, что препаршивейше…
        Первое время она меня так и именовала по отчеству, но понемногу я ее от этого отговорил. Ну, какой я для нее «Миколаич»? Дело даже не в том, что она была на два года старше. Я иногда думаю, что на фронте, как ни странно может кому-то показаться, было легче, чем таким, как Катря, в оккупации. У нас было оружие, и мы могли в немца палить из всех видов сколько душе угодно. А Катря с хозяйством горбатилась одна, и никто не знал, чего можно от немцев ждать. Что похотят, то и сотворят. И налоги плати немаленькие. Знаете, как немцы в Белоруссии драли налоги? За собаку, за кошку и за каждое окно в избе. И на колхозном поле изволь работать еще усерднее, чем при советской власти.
        Ага, вот именно, на колхозном. Повсюду на оккупированной территории немцы колхозы не распускали, наоборот, заставляли работать до седьмого пота. Так им гораздо легче было грабить. Правда, этой деревне малость повезло. Скотного двора в колхозе не было, потому что не было подходящих пастбищ, и коровенок насчитывалось всего-то две на деревню. Только конюшня. Хлеб в этих местах урождался плохо, и рожь сеяли исключительно для себя, небольшим клином, чтобы хлебы печь. Большущее колхозное поле было картофельным. Здесь наиболее ярко выражено было, из-за чего белорусов издавна прозвали «бульбашами», за упор на картошку, «бульбу». Они сами в свое время частушку сложили:
        Бульбу жарять, бульбу варять,
        бульбу так сыру едять.
        Ну, а картошкой, сами небось знаете, занимаются только четыре раза за сезон: посадили, пропололи, окучили, выкопали. Правда, была еще свиноферма, вот ее-то немцы опекали вовсю, даже расширили больше чем вдвое. Любили свининку, гады. Вот только получилось так, что после бегства немцев и нескольких дней полного безвластия народ свиней с фермы разобрал по домам, кому-то оборотистому досталось аж три, а уж по две - всякому (Деменчук говорил мне как-то: когда будут в скором времени воссоздавать настоящий колхоз, решено в политических целях всех свиней у народа назад не забирать, по одной на каждый двор оставить).
        Болтали мы так, болтали (больше Катря болтала, а я больше слушал да на ее расспросы отвечал), а потом оба поняли, что темы для разговора стали подысчерпываться. А там и вовсе замолчали, так что я не спеша выкурил папироску. И тут Катря сказала:
        - Отчаянный ты парень, Рыгор. Мало того, что рыбы наловил, так еще и при Алесе, сам рассказывал за столом, поблизости в речке плававшей. Или ты, может, знаешь что?
        - Да ничего я такого не знаю, - сказал я, прекрасно поняв ее вопрос (у нас в Сибири, сами знаете, в каких случаях так говорят). - А что, при Алесе рыбу ловить нельзя? Что, она всякую животину, и рыбу тоже, любит и в обиду не дает? Вы, я уже знаю, даже речку перекрестили в Алесину. Сколько она меня видела, не показала, что ее мое занятие обижает или злит…
        - Да не в том дело…
        - А в чем? - живо спросил я, усмотрев шанс разгадать не дававшую покоя загадку. - Катрусь, раз уж начала, давай до конца. Что с рыбалкой не так? Ведь никто из ваших рыбу не ловит, и не купается, и лодку на реке не держит. Первый раз вижу, чтобы так обстояло с деревней, близ которой речка течет - рыбная притом, и для купания подходящая, и для плаванья на лодках… Ну, Катрусь?
        Она колебалась - я видел в тусклом свете коптилки, наконец все же решилась:
        - Понимаешь, Рыгор… Речка наша - дурное место. Вот тебе и весь сказ. Если понимаешь, конечно…
        - Понимаю, - сказал я уверенно.
        В самом деле, и по эту сторону Урала, и у нас в Сибири доводилось слышать о местах, которые местные считают дурными, опасаются и обходят десятой дорогой. Там, откуда я родом, таких мест и близко не было. И места таковые, я уверен - сплошное суеверие, оставшееся со старых времен, дедовы-прадедовы побасенки. А в страшные россказни, ходившие вокруг таких мест, я как-то не особенно и верил - ни разу не попадалось рассказчика, достойного доверия. Бабьи сказки, и всё тут, байки, какими деревенские любят припугивать городских. Я и сам в школе, в райцентре, в старших классах каких только баек не плел одноклассникам, особенно девчонкам, прямо намекая, что иным случаям сам был натуральным очевидцем (райцентр, где я последние два года проучился в школе-интернате, стоял посреди большого безлесья, а наша деревня, отстоявшая километров на восемьдесят, - на окраине таежного массива). И ведь некоторые всерьез верили!
        Я даже ощутил легкое разочарование оттого, что загадка разрешилась так просто - очередное «дурное место», изволите ли видеть. Даже и скучно чуточку. И тут же спохватился, ухватившись за явную несообразность.
        - Постой, Катрусь, - сказал я. - Что-то тут концы с концами не сходятся. Ладно, река - дурное место. Бывают такие, наслышан (не стал добавлять, что сам я в них не верю). - Но рыбку-то ты сегодня уплетала за обе щеки и ушицу нахваливала… Нескладушки получаются, как хочешь.
        - Ох, Рыгор… - вздохнула Катря и продолжала тоном взрослой женщины, удрученной непонятливостью карапуза-несмышленыша: - Это ж две разные справы[8 - Справа - дело (польск.).] - река и рыба. Река - одна, а рыба - совсем другая справа. Вы - люди здесь чужие, военные, сегодня здесь, а завтра за тридесять земель. Для вас рыбалка, смотришь, и обойдется. И ведь обошлась же…
        - Ах, вот какие здесь тонкости, - сказал я. - Буду знать. Выходит, и второй раз смогу пойти порыбачить?
        Я не стал уточнять, что вторая рыбалка часиков через несколько как раз и состоится - разве что без меня и не вполне обычным способом.
        - Мусить[9 - Мусить - может.], и можешь, - сказала она, подумав. - Там, где раз обошлось, может и второй раз обойтись. А может и не обойтись, чтоб ты знал. Дурное ж место…
        - Меня дурными местами не запугаешь, - ответил я без всякой рисовки. - Повидал, ага. Было такое место, ты о нем наверняка и не слышала, называется - Курская дуга. Вот уж место - дурнее некуда. Был я там. И ушел не просто живым и целехоньким, а даже с орденом. И еще парочку дурных мест прошел без всякого для себя ущерба.
        И ведь не врал нисколечко. Знаете, что самое смешное? Ага, смешное, если разобраться. За три с лишним года войны два раза легко ранен, и оба раза не в крупных сражениях вроде Курской дуги, а в относительно мелких боях. То ли смешно, то ли чуточку обидно - словно кирпич на тебя с крыши упал. На Курской дуге, правда, горел - но мы все благополучно выскочили и успели первыми перестрелять экипаж нами же подбитой «Пантеры». А вторую «Пантеру», ту, что нас подбила, подожгла случившаяся рядом «тридцатьчетверка», и она не успела нас из пулемета срезать, как явно собиралась, разворачивалась уже…
        Катря подумала немного и заключила:
        - Я так понимаю, это все были ваши военные дела? Ну вот, а тут совсем другое, обернуться может и так и этак…
        - Как говорится, не умирай прежде смерти, - ответил я, и тут в голову пришла совершенно другая мысль. - Слушай, Катрусь… А как же ваша Алеся дурного места не боится? Столько времени на речке проводит, что и речку в честь нее перекрестили? - И постарался как можно точнее передать ее интонацию: - А может, знает что?
        - Да просто она такая… отчаянная, - ответила Катря, определенно помедлив. - Вот и сходит с рук многое…
        - Ну, значит, и мне сойдет, когда пойду второй раз рыбачить, - заключил я. - Я ведь тоже отчаянный, верно тебе говорю. Дурное там место или нет, а рыбалка отличная…
        - Давай про что-нибудь другое, повеселее? - предложила Катря. - Все вы отчаянные, пока жареный петух в темечко не клюнет… Нет, правда, давай про веселое? Послезавтра на деревне свадьба. Первая свадьба с мая сорок первого. Стефа Бобренок такая счастливая ходит… - В ее голосе явственно прозвучала грусть. - Алесь Гнатюк с войны насовсем вернулся, жив-здоров, хоть руку и оторвало. У них еще перед войной любовь была…
        - Знаю, - сказал я. - И у Бобренков, и у Гнатюков наши стоят. Они и рассказали - и про свадьбу, и про Алеся. Преувеличиваешь, Катрусь. Всю-то руку ему не оторвало…
        Действительно, рассказали ребята. Алесь Гнатюк все три с лишним года войны прошел сапером, дважды был ранен легко, а вот в третий… Во время артобстрела срезало осколком кисть левой руки, как ножом. Конечно, списали вчистую. И вернулся в деревню, как только культя зажила. Повезло Стефе, довоенной его юношеской любви.
        И знаете что? Вам это, может, покажется диковато, но я и тогда думал, и сейчас считаю, что повезло и Алесю. Осколок мог и в голову прилететь… К тому же, если вспомнить, какими калеченными вернулись иные - а сколько не вернулось вовсе… По сравнению с теми же «самоварами»[10 - «Самовар» - жаргонное прозвище тяжелораненого, лишившегося обеих рук и обеих ног.] Алесь Гнатюк - сущий счастливчик, у войны сплошь и рядом свои мерки. Конечно, без кисти левой руки с хозяйством управляться будет не в пример труднее, но в остальном - цел и невредим. Деменчук говорил, райком его собирается в председатели сельсовета двигать, а там и в председатели колхоза (в который, кроме этой деревни, входило еще две ближние) - парень толковый, член партии, фронтовик с наградами… С чего бы Стефе Бобренок (я ее видел - красотка) счастливой не ходить? В супружеской жизни такое увечье не очень-то и промешает…
        - Рассказали, - повторил я. - Бобренки кабанчика зарезали, а Гнатюк - свинью и двух поросят. Холодец уже поставили, сегодня уже к вечеру станут жарить-парить, прямо не говорилось, но самогонки уже явно нагнали изрядно. Я так полагаю, вся деревня на свадьбе гулять будет?
        - У нас всегда так, - сказала Катря. - И все праздники, и свадьбы - всей деревней. Довнар патефон принесет. При немцах ни разу не заводили: не время было для патефона, - а у вас баян есть. Вы ж все тоже званы будете. Не из-за баяна, конечно, - торопливо добавила она. - Люд вам очень благодарен - не случись вашего наступления, неизвестно, что бы с деревней и со всеми нами было. Алесь сказал, что самолично всех обойдет и пригласит, начиная с тебя как с командира.
        - И это знаю, - сказал я. - Он с двумя нашими уже выпить успел, поговорили за жизнь, и за свадьбу тоже. Катрусь… А что, в деревне и должно было что-то плохое случиться? Немцы готовили что-то?
        - Понимаешь… - ответила она, как мне показалось, неохотно. - Совсем незадолго до вашего прихода в лесу немец пропал. Офицер. Они его аж с собаками искали - не нашли. Партизаны, наверно, хоть они за всю войну здесь и не появлялись почти. Кацура-полицай ходил по деревне пьяный и орал, что никто добром не отделается, что, глядишь, и не будет деревни, и придется ему перебираться в другие места, а ему этого страсть как не хочется, очень уж покойно здесь жилось. Ругал нас за то, что всю жизнь ему опаскудили, с насиженного места сорвали, что когда начнется, он своей рукой хлопать будет… Деревня явно ж ни при чем - только немцам на это наплевать. Слышали мы, что они в других местах творили. Готовились уже в леса бежать всей деревней… Только Боженька по-другому обернул. Назавтра утром спозаранку староста запряг в телегу обоих коней, посадил семью, кое-какое барахлишко покидал - и в галоп со двора. У него телефон стоял с проводом от райцентра, видимо, позвонил кто-то из приятелей. Ну, люд сразу сообразил, чем дело оборачивается, знали ж, что вы близко. А немцев мы больше и не видели. - Она фыркнула. - А
Кацура пьянехонький валялся и ничегошеньки не знал. Вскоре пришли партизаны, рассказали, что немец бежит. Дождались, когда Кацура протрезвеет, поволокли к пожарищу сельсовета и расстреляли там, собравши люд. Он все на коленях скулил, так на коленях и расстреляли. Туда ему и дорога, - добавила Катря не без мстительности. - Люд мордовал как хотел, Андрея Грачука застрелил ни за что, будто бы за связь с партизанами, насильничал… - Катря зябко передернулась, словно попала на мороз. - Рыгор, давай об этом больше не будем? Кончился весь этот ужас - и хорошо. Они ведь больше не вернутся?
        - Никогда в жизни, - сказал я. - Это не мои благие помыслы, сама жизнь за то. Ты, конечно, не знаешь, откуда вам было под немцем знать… Вот уже как год с лишним они не проводили крупного наступления, помаленьку отходят и отходят, изо всех сил огрызаясь, правда. Все равно немец уже не тот. Скоро выйдем на советскую границу, а там и на Берлин двинем, Гитлера постараемся изловить…
        - Ох, Рыгор… Лишь бы ты живой остался. Распрекрасно понимаю, что не вернешься ко мне после войны и не обещаешь. Я тебе как ромашка при дороге - сорвал и дальше пошел. Все равно, главное, хорошо с тобой. Я за тебя молиться буду. Ты уж там на рожон не лезь, душевно тебя прошу…
        - Да уж постараюсь, - заверил я самым авторитетным тоном, хотя отлично понимал, что вру - как это на войне не лезть на рожон, да еще самоходчику? - Давай не будем про плохое, Катрусь. Послезавтра на свадьбе погуляем, потанцуем. Знаю я такие свадьбы, сам деревенский. Будут ведь танцы?
        - Куда же без танцев свадьбе? Божечка, сто лет не танцевала…
        И обняла, прижалась.
        …Проснулся я раненько, толчком, словно кто пихнул в бок кулаком. Но никого чужого не было. Полежал немного, слушая ровное спокойное дыхание Катруси. Рассветало, так что не было смысла пытаться вновь уснуть, хоть в спокойной обстановке я обычно вставал на часок позже.
        Захотелось вытянуть утреннюю папироску на свежем воздухе. Осторожненько высвободился из-под закинутой на меня руки Катруси, с привычной военной быстротой надел галифе и гимнастерку, влез в сапоги - ранним утром и в августе прохладно. Закурив папиросу, постоял немного и закурил вторую, прямо-таки наслаждаясь безмятежностью жизни. Солнце еще не взошло, но было уже довольно светло, стояла покойная тишина, только где-то далеко побрехивала лениво собака, одна из трех, оставшихся на двадцать восемь обитаемых дворов. (Вообще-то их в деревне было с полсотни, но чуть ли не половина хат стояли пустыми - пара бобылей, преклонных годами, умерла, те, кто ушел в партизаны, забрали с собой и семьи, чтобы немцы или полицаи на них не отыгрались, староста сбежал с семейством, семью расстрелянного полицая партизаны не тронули, но настрого велели убираться из деревни на все четыре стороны.)
        Пускал я дым и думал, отчего же подхватился раньше обычного. Может, наши рванули уже гранату на Купалинском омуте? До него отсюда не меньше полутора километров, звук разрыва, да еще когда граната взорвалась в воде, на глубине, сюда не долетел бы, но, может, его отголосок? Лейтенант Жаксенбаев, киргиз, рассказывал как-то, что у них в языке и особое слово такое есть - когда до человека доносится не сам звук, а именно его отголосок.
        И ведь, очень похоже, так и было, отголосок меня каким-то толчком из сна и вырвал. Покурив, я умывался в кухне под рукомойником, когда услышал приближавшийся рокот насквозь знакомого мотора и лязг гусениц. Быстренько закончил умываться, утерся жестким полотенцем домашнего ткачества - где в оккупации было достать магазинное - и поспешно вышел во двор, аккурат к тому моменту, когда самоходка подъехала к дому и мотор умолк, разок взревев напоследок.
        С первого взгляда стало ясно: как говорят охотники - с полем! Выставивший голову из своего люка Игорь ухмылялся во весь рот, как и сидевшие на башне, свесив ноги в люк, Гафур с Полыниным. А за башней…
        А за башней лежал, тщательно примотанный веревкой, преогромный сомище. Стах не то что не приврал, а даже малость преуменьшил: рыбина не то что «повыше человека будет», а, с ходу прикидывая, самое малое в полтора человеческих роста (а в старые времена, писали знающие люди, обитали и побольше). Впервые я сома видел, если можно так выразиться, вживую (хотя он явно уже уснул, ни хвостом не шевелил, ни плавниками). В точности как на картинках: широкий лоб, толстые губья, усы в локоть, спина покрыта костяными бляшками, хвост и плавники могучие. Красавец! И плевать, что не на удочку. Фотоаппарат у нас был, трофейный немецкий, а Гафур до войны как раз фотографом работал, так что снимков сделал уже немало, тайком от начальства и «Смерша», конечно (во время войны запрещалось вести дневники и иметь фотоаппарат, если ты не фронтовой корреспондент - правда, оба запрета потихоньку нарушались). Так что сделает не один снимок нас с добычей, а целую серию, в разных видах.
        Игорь ловко, привычно выбрался из своего люка головой вперед, подошел ко мне и сказал не без понятного простительного самодовольства:
        - Вот такого дядю взяли, командир. С одной гранаты взяли, как миленький всплыл кверху брюхом. Там обрывчик, ну, мы подождали, когда его течением к ровному берегу вынесет, подцепили багром. Тяжеленный, черт, все руки отмотал, пока тащили и на броню поднимали. Тут не только гарнизону хватит выше крыши - еще и на свадьбу останется.
        - А пожалуй что, - сказал я. - Вот только разделывать замучаемся…
        - Зато - законная добыча. Ничего, финки у нас вострые. В четыре ножа мы его…
        И замолчал - у меня за спиной раздался громкий женский возглас, чуть ли не крик. Я мигом обернулся. В дверях стояла Катря, накинувшая на плечи поверх ночной сорочки большую шаль, непричесанная, босая. Я встревожился - с первого взгляда было видно, что она сама не своя: бледная как полотно, глаза на пол-лица, и в них - никаких сомнений - страх. Таращилась через мое плечо на самоходку - то есть, ясно, на сома - как загипнотизированная. У нее вырвалось:
        - Так это вы ее… - ойкнула и даже зажала рот ладошкой.
        И как это прикажете понимать? Это «ее»? Сом всегда был «он», как и иная прочая рыба. Это у зверья оленихи, медведицы и прочие лосихи, а рыба, так уж довелось, именуется в мужском роде. Иная, правда, в женском, как горбуша и кета, камбала и барабулька, но я отродясь не слышал и не читал про «сомих».
        А впрочем, долго я не раздумывал - дураку ясно: что-то тут никак не зер гут… В два прыжка оказался рядом, обнял и прижал к себе - и сразу почувствовал, что ее трясет крупной дрожью, словно оказалась на лютом морозе. Спросил как мог ласково:
        - Да что такое, Катрусь?
        Она отстранилась, заглянула мне в лицо большущими глазищами, в которых по-прежнему плескался страх, тихонько спросила:
        - Вы что, хотите ко мне на подворье его нести?
        Я отметил, что сом стал уже «он». Сказал:
        - Да собирались вообще-то. Его ж разделывать надо…
        - Не надо! - отчаянно вскрикнула она уже во весь голос и продолжала так же громко: - Рыгор, Христом-Богом прошу: уберите его подальше куда-нибудь! Ну хочешь, я на колени встану?
        - Да что ты, зачем? - произнес я в совершеннейшей растерянности. - В чем дело, Катрусь? Ты ж вчера рыбу ела за здорово живешь…
        - Рыба рыбе рознь, - ответила она дрожащим голосом. - Та была обыкновенная, а этот - дурная рыбина, клятая. Убери ты его подальше, я тебя прошу!
        Я оглянулся. Троица моих орлов стояла возле самоходки и смотрела на нас уже без тени улыбки.
        - Ну ладно, ладно, - сказал я мягко, примирительно. - Сейчас уберу, раз ты так хочешь…
        Ни черта я не понимал, но видел, что ее прямо-таки колотит нешуточный страх, будто привидение увидела. Сошел с крылечка, скорым шагом подошел к своим и тихо спросил:
        - Слышали?
        - Слышали и видели, - мрачно отозвался Игорь. - Что-то тут не так, хотя и не пойму, что. Полное впечатление, что от страха себя не помнит…
        - Вот именно, - сказал я. - Вы ж наверняка уже знаете, что у них с рекой какие-то дурацкие суеверия связаны? Выходит, и с рыбой тоже.
        - Да уж, немного наслышаны, - ответил он, и Гафур с Полыниным согласно кивнули. - Прямо-таки древние времена, поверья первобытных народов… Но вчера-то она рыбу ела и уху как ни в чем не бывало.
        - Слышали же? - спросил я. - Оказывается, есть обыкновенная рыба, которую есть можно, а наш сом, изволите ли видеть, совсем другая, клятая… И ничего тут не поделаешь, глубоко это в них сидит и давненько… Придется, пожалуй что, рыбину куда-нибудь передислоцировать, а?
        - О чем разговор, командир? - сказал Игорь. - Если она так болезненно на сома реагирует, не тащить же его во двор нахалом? Спокойствие красивой женщины - прежде всего. У кого-нибудь из наших хозяев да пристроим. Не все ж здесь, я думаю, такие суеверные, как твоя хозяюшка… За мной, орлы!
        Он первым повернулся к самоходке, схватился обеими руками за ствол пушки, подтянулся и ногами вперед нырнул в люк. Гафур с Полыниным запрыгнули на броню, взревел мотор, самоходка выпустила чадный клуб дыма и укатила. Я подошел к Катре, приобнял за плечи и повел в избу, приговаривая:
        - Ну вот видишь, все в порядке, увезли твою клятую рыбину, и больше ты ее в жизни не увидишь… Ну, успокойся, Катрусь, я тебя душевно прошу…
        Кажется, она немного успокоилась - и едва мы вошли в дом, направилась в горницу. Двери там не было, и я видел, что она подошла к висевшей в углу потемневшей от времени большой иконе (так что даже и не разберешь, кто именно на ней изображен, различается только смутный силуэт с нимбом, поднятой в благословении рукой и книгой в другой), молитвенно сложила ладони и стала что-то шептать.
        Я атеист, им и посейчас остаюсь (с некоторыми оговорками), но не стоит мешать верующему человеку в общении с небесами, особенно если это близкая тебе женщина. Давно прошли те времена, когда славная советская пионерия маршировала, браво распевая:
        Долой, долой монахов, раввинов и попов!
        Мы на небо залезем, разгоним всех богов!
        Кстати, есть, мне кажется, в этой песенке определенная нелогичность. С одной стороны, Бога нет. С другой, если «залезем и разгоним», значит, есть кого разгонять, причем во множественном числе? В общем, сейчас отношение к церкви было со стороны власти совсем другое, и чувства верующих следовало уважать. А посему я, чуть поразмыслив, ушел на кухню и принялся выполнять за Катрю ее утренние хозяйские обязанности: стал растапливать печку, чтобы разогреть на завтрак суп да кашу (и туда и туда собирался снова вбить пайковой тушенки). Сухой паек нам на неделю выдали приличный, обещали, если задержимся дольше, подбросить еще - да и в райцентре, когда мы вышибли оттуда немцев, обнаружился их продовольственный склад, и мы, опередив на гусеницах пехоту, разжились всякой всячиной (вот только табачок там оказался - дрянной немецкий эрзац из пропитанной никотином резаной бумаги, и никто на него не польстился). Вскоре появилась Катря, уже причесанная, в сорочке и юбке, вроде бы успокоившаяся, выглядевшая как обычно. Пошла было к рукомойнику, но задержалась возле меня, сидевшего на корточках и шуровавшего кочергой
уже занявшиеся поленья. Положила мне руку на плечо:
        - Первый раз вижу, как ты печку топишь. А справно у тебя получается.
        - Я ж тебе говорил, что я деревенский, - сказал я. - Центральное отопление первый раз увидел в восемнадцать лет, в казарме, когда в армию призвали.
        - А что это такое? - спросила она с любопытством. - Я вот не видела и даже не слышала.
        - Удобная штука, - сказал я. - Сядем завтракать, расскажу, тут двумя словами не обойдешься. Катрусь, ты как, успокоилась?
        - Да вроде, - ответила она. - Помолилась за себя и за вас, непутевых, - и легче на душе стало. Господь милостив, смотришь, и обойдется.
        У меня язык чесался порасспросить ее поподробнее, но не хотелось расстраивать после того, как она только что явно пережила нешуточный испуг. Здорово они тут в суевериях погрязли, в своей глухомани, у нас в Сибири уж на что глухие уголки есть, а все же там молодые, ее ровесники и ровесницы, не такие пуганые. В город бы ее свозить, в кино сводить, мороженое купить, но в нынешней жизненной ситуации это несбыточная мечта. И ведь она глубоко права - даже если уцелею на войне, никогда к ней не вернусь, не настолько тронула сердце. Не первая ромашка при дороге и наверняка не последняя, что сама прекрасно понимает и ничего не требует, довольствуется тем, что есть…
        На ее симпатичное личико набежала тень, и я тут же понял причину - послышался рокот самоходки. К некоторому моему удивлению, мотор умолк не возле Катриной избы, а где-то поблизости. Я застегнул ремень с кобурой (все это время ходил распоясанный), снял с крючка фуражку и сказал преувеличенно бодро:
        - Ну вот и всё, Катрусь, ребята у меня исполнительные, приехали доложить, что пристроили куда-то клятую рыбину…
        - Лучше бы ее не пристраивать никуда, а обратно в реку выкинуть, - сказала она с тоскливой ноткой. - Куда они ее пристроят… Назад в речку - смотришь, легче будет, обойдется…
        - Да и так всё обойдется, - сказал я и вышел.
        Оказавшись на улице, легонько удивился: самоходка стояла метрах в двадцати от избы. Игорь-одессит как-то чуточку нервно расхаживал перед ней, смоля папиросу глубокими затяжками. Гафур с Полыниным сидели на башне. Подойдя поближе, я разглядел, что все трое довольно смурные, а главное - сом по-прежнему возлежит на броне.
        - Что-то не сладилось? - спросил я, подойдя.
        Игорь отбросил чинарик, ответил хмуро:
        - Сущий бойкот, командир, получился, если использовать умные слова… Бобренки вежливенько, но настойчиво просили рыбину во двор не заносить. Старшие более-менее спокойно держались, а их Стефа от страха чуть не сомлела, как твоя Катря. У Гнатюков то же самое - видеть этой рыбины у себя на подворье не хотят. Что характерно, Алесь Гнатюк во все время разговора держался в сторонке и ни словечком не вмешался. А ведь фронтовик, всю войну прошел, мир и людей повидал… И он туда же…
        - Ну почему? - сказал я. - Парень тактичный, решил, наверно, что поздно суеверных родителей перевоспитывать, пусть уж так век и доживают, как называлась одна книга, в мире мифов и легенд…
        Игорь поморщился:
        - Да тут что-то другое, командир. Понимаешь, лицо у него было такое, словно он сам в эти какие-то неизвестные нам сказки верит. И стыдно ему за это перед нами, ничего с собой поделать не может. Ну вот не ошибаюсь я, уверен… А у Гафурова хозяина, Михася, вообще приключилась оперетта с танцами. Тишайший вроде мужичок, а тут схватил вилы, трясется весь, слюной брызжет, вопит во всю ивановскую: мол, если вы эту гаду ко мне во двор понесете, вилами вас пырять начну, и плевать мне, что со мной за это будет… Очень мило получается. Остались мы с этой рыбкой, как дурень с писаной торбой, никто во двор не пускает. Куда теперь его девать, решительно не представляю. Крепенько ж у них у всех в мозгах засели какие-то местные суеверные поверья, как заклепка в броне у хорошего клепальщика. А во всем остальном - люди как люди…
        Тут послышалось приближавшееся тарахтение мотоциклетного мотора. Поскольку мотоцикл на всю деревню имелся один-единственный, не было нужды гадать, кого нелегкая несет ни свет ни заря. И точно - в конце улицы показался старшина Деменчук, направлявшийся прямехонько к нам. И чего от него ждать? Вообще-то с приходом наших здесь автоматически восстановились советские законы, в том числе и Уголовный кодекс со статьей о браконьерстве, а то, что сотворили мои ребята, как ни крути, чистейшей воды браконьерство. Неужели старшина окажется таким уж ретивым службистом? И потом, не может не знать: мы как военные военной же юрисдикции и подлежим, но никак не милицейской. А где он здесь возьмет комендантский патруль? Ближайший за тридцать километров, в райцентре…
        Он подъехал, заглушил мотор, слез и подошел ко мне с озабоченным, хмурым лицом. Козырнул и сказал нейтральным тоном:
        - Товарищ старший лейтенант, можно вас на пару слов?
        - Отчего ж нет, - ответил я.
        Отойдя от самоходки метров на десять, со стороны кормы, он остановился - соответственно и я тоже.
        - Тут такое дело, товарищ старший лейтенант… Только что ко мне приходил Касьян Бобренок, сам не свой. Все из-за рыбины вашей, которую вы к нему на подворье заволочь хотели… И наверняка не он один знает, вы ж, я так полагаю, всех ваших хозяев объехали, и повсюду одно отношение встретили. Иначе что бы вам торчать тут вот так?
        - Угадали… - кивнул я.
        - Я не цыганская гадалка какая, я в милиции почти двадцать лет прослужил, жизнь и людей знаю… Вскорости про вашу рыбину вся деревня будет знать. Вы, сами говорили, деревенский, должны знать, как оно бывает… Деревня разволнуется, как Касьян разволновался и другие наверняка тоже. С вилами-топорами на вас не пойдут, не те времена, да и понимают все, что вы - освободители, Красная армия. Только вот отношение к вам переменится самым резким образом. Смотреть будут на вас… верней, сквозь вас, как на пустое место, как будто вас тут и нету, сами ни словечком не обратятся и вам ни на какое словечко не ответят. А вам тут еще жить… И ведь никаких законов они этим не нарушат. Нужно вам такое обращение?
        - Ни при какой погоде, - сказал я. - Кто ж знал, что эта рыбища - как Катря говорит, клятая… Что ж теперь посоветуете, старшина? Вы не только представитель власти, но еще и всю жизнь тутэйший[11 - Тутэйший - здешний, местный (белорусск.).] (я и это слово уже знал).
        - То-то, что тутэйший… Поправить можно. Душевно вам советую: отвезите вы эту тварь к реке и обратно в воду киньте. Вот все и поправится мигом. Люд у нас никак не дурной, поймет, что вы всё по незнанию сделали…
        - Да что с этим сомом такое? - спросил я с ненаигранной злостью.
        Он помялся, отводя глаза, потом все же сказал нехотя:
        - Рыбина и точно клятая. Скверная рыбина. Людоед. Прошлым летом шестилетнего мальчонку под воду утянул, ребятишки, что с ним купались, видели. И еще один малец месяцем попозже на реке сгинул. Вот в этот раз свидетелей не было, но случилось все у Купалинского омута, как и в прошлый раз. Что, не верите?
        - Верю, - сказал я. - Доводилось о таком читать - касаемо сомов - и в серьезных книгах.
        - Вот видите… Шваркните вы его в воду - и конец всем волнениям.
        - Сейчас же распоряжусь, - сказал я, нисколечко не промедлив.
        - Вот и хорошо, что всё сладилось…
        Он козырнул мне и пошел к мотоциклу, а я пошел к своим. Игорь тут же спросил:
        - Неужели браконьерство собрался шить, законник? Далеконько ж ему в военную комендатуру придется ехать…
        - Да нет, тут другое, - сказал я.
        И пересказал им все, что слышал от старшины. Кто покрутил головой, кто выругался, а Полынин сказал:
        - Ерунду он плетет. Мне точно говорили…
        - Стоп! - сказал я (и так знал, что он скажет). - Отвезите сейчас же эту гадину к реке и сбросьте в воду, - и подпустил в голос командирского металла: - Считайте, что это прямой приказ. Всё понятно?
        - Так точно, - чуть ли не проворчал Игорь. - Будет исполнено…
        И нырнул в люк, а остальные двое запрыгнули на броню, и самоходка укатила, чадя солярочным выхлопом и лязгая гусеницами. Я остался стоять, не смотрел им вслед, курил и думал: умен ты, старшина, а вот из меня хочешь дурачка сделать…
        Никак нельзя сказать, что он мне преподнес чистую неправду. Немало я прочитал о повадках сомов. Сомы, как и щуки, - откровенные хищники, хватают жаб и лягушек, гусят, утят и даже взрослую водоплавающую птицу. А если им их размеры позволяют - и не только птицу. Лет сто назад рыба была гораздо крупнее, серьезные люди пишут, что не редкостью были караси в полметра, это потом их подыстребили, и они измельчали. А уж сомы… Читали Сабанеева?! Нет? Если попадется, обязательно прочтите. Жил до революции знаменитый охотник и рыболов, написал несколько интересных книг - про охоту, про рыбалку, про охотничьих собак. Причем писал только о вещах достоверных, баек избегал. Так вот, и он, и другие, тоже не Мюнхаузены, писали, что попадались тогда сомы, в переводе с пудов и фунтов на современные меры, весом под четыреста килограммов. Значит, длиной самое малое метра в три, если не во все пять. Представляете пасть и глотку? Глотали плывущих собак, мало того, Сабанеев писал, что в Уфимской губернии такой сомище проглотил медведя, когда тот переплывал речку, и еще пара авторов про такое пишет. Правда, надо полагать,
медведи были все же не матерые, не особенно крупные.
        Что до людоедства… Никто об этом прямо не писал и примеров не приводил, но подозрения такие на сомов возлагались упорно и долго в самых разных местах, а ведь не бывает дыма без огня… Уже после революции описан опять-таки достоверный случай, когда не ребенка, а вполне себе взрослого пловца сом-громадина ухватил за ногу и всерьез попытался утянуть на дно. Зубы у сома острые, но все ж не акульи, так что пловец отбился и выбрался на берег, хоть и с изрядно поцарапанной ногой.
        Одним словом, нет ничего невероятного в том, что здоровенный сом мог утащить под воду шестилетнего мальчонку. Это если рассуждать теоретически. А если с практической точки зрения, с упором на «личность» этого конкретного сома, вернее, в первую очередь на место действия, - чушь собачья. Как бы это прошлым летом эти два мальчугана на речке оказались, если мне точно известно, от того же Стаха, что и купаться, и рыбу ловить, и лодки на реке держать перестали давненько до его рождения - а ему тринадцатый пошел. И почему так, он сам не знает, заведено - и все. Просто, едва он вошел в сознательный возраст, в котором детям уже разрешают выходить за околицу, отец с матерью настрого наказали: играть по-над речкой - сколько угодно, а купаться и рыбу ловить - ни-ни! И никогда не объясняли, отчего такой запрет, причем строжайший - заведено так, и все.
        Так что врал мне старшина Деменчук, в глаза врал. И потом, как это родители тех мальчуганов не попытались, несмотря на все запреты, сома-убийцу изничтожить? Кузница в деревне есть, подходящий крюк кузнец выковать может, вместо лески крепкую веревку приспособить. Запрет на рыбную ловлю? Так ведь и на купание запрет - а тут, если верить старшине, за месяц ребятишки аж дважды купались. Откровенные нескладушки получаются, крутит что-то Деменчук, вертит…
        Плюнул я, так ни до чего толкового и не додумавшись. В горнице стоял легонький дымок - Катря наглаживала сорочку, и утюг у нее был старомодный, такой, куда насыпаются горячие угли и накаляют железное днище. В «большом мире» повсюду, даже в деревнях, давно завелись утюги посовременнее - цельнолитые из металла, накаляют их на печке, и жар они держат гораздо дольше, чем такие вот динозавры. Тут же, на лавке, бережно расстелена бордового цвета юбка - праздничный наряд к завтрашней свадьбе готовила. Я подумал: нужно достать из чемодана парадные гимнастерку и галифе (то и другое п/ш, полушерстяные, а гимнастерка с золотыми погонами) и, пользуясь случаем, попросить Катрю погладить. А самому начистить хромачи, достать парадную же фуражку с козырьком гораздо длиннее обычного - в этом году среди офицеров вошли в моду такие именно козырьки, и никто не знает, почему, откуда это распространилось. Тут мы, военные, мало чем от женщин отличаемся: вспыхнет вдруг мода на длинные козырьки или, скажем, сапоги гармошкой - быстро распространится таежным пожаром…
        Катря глянула на меня чуточку обеспокоенно.
        - Все уладилось, Катрусь, - сказал я ободряюще. - Поехали ребята клятую эту рыбу в речку выкинуть. Обошлось…
        И пошел за чемоданом - нужно было еще достать мешочек с наградами и почистить их зубным порошком. Теперь я не сомневался, что нас пригласят, а славные бронетанковые войска на свадьбе, пусть и деревенской, лицом в грязь ударить никак не должны…
        …Как водится, на свадьбу собрался и стар, и млад. Вот только «млад» за столы, конечно же, не попал, толпился поодаль, у плетня, окружавшего пустырь, где устраивали разные деревенские праздники (плетень кое-где изрядно покосился, какие при немцах могли быть праздники, и его все эти годы не подновляли, хватало забот поважнее): семеро мальчуганов, среди которых старшим (и заводилой) был Стах, четыре девчонки и парень повзрослее годами, но не вошедший еще в совершеннолетие - таким, как и у нас, садиться за стол со взрослыми еще не полагалось. Второй, явно гордый оказанным доверием, аж пыжившийся, был приставлен к столу с патефоном - накручивал ручку, когда пружина ослабевала и голос певца или певицы начинало «тянуть», менял пластинки по указке взрослых.
        Впервые в жизни я оказался полноправным гостем за деревенским праздничным столом - до войны полагалось торчать в сторонке, как этим двум хлопцам. Впервые разглядывал веселье с этой точки зрения. Так покойно, даже блаженно было на душе…
        Мужики, конечно, надели все самое лучшее - а у двух весьма даже бодрых пожилых, лет шестидесяти с лишним, я увидел Георгиевские кресты и Георгиевские же медали на выцветших ленточках. Первая мировая, ага (Катря рассказывала, что есть еще дедушка, участник Русско-японской с доброй полудюжиной крестов и медалей, но он второй год с постели не встает, с ногами что-то). У двух - «Красные Знамена» старого образца, на винте - ну, это уже ясно, Гражданская.
        Молодушки и немногочисленные девушки, вообще нестарые еще женщины - порой в «городских» платьях или блузках. Разумеется, не вполне городских, происхождением из райцентра. Ближайший город отстоял километров на восемьдесят, редко кто из мужей и отцов выбирался в такой вояж ради женской обновки - разве что крепко любящий молодой муж или родитель. Большая часть, подобно Катре, - в вышитых сорочках и праздничных юбках из покупной материи. А вот старухи - в темных платьях из домотканины.
        Молодые смотрелись на пять с плюсом - Алесь, парень видный, тоже в п/ш, с орденами Красной Звезды и Славы третьей степени, медалями «За отвагу», «За боевые заслуги» и «За оборону Сталинграда», тремя нашивками за ранения, двумя красными и желтой.
        Вот кстати, опять уж отвлекусь. Я не большой любитель поэзии, но как-то давненько прочитал хорошие стихи про эти нашивки и запомнил: у меня ж тоже на конец войны было две красные, а от желтой судьба уберегла:
        Желтая нашивка - пуля в кость.
        Красная нашивка - тоже дали шибко,
        только вкось.
        Левый рукав гимнастерки у него зашит наглухо, конечно, чтобы не видно было культи. А в остальном - парень видный и воевал, сразу видно, неплохо. Стефа под стать жениху - красотка (как она только от Кацуры убереглась? А впрочем, Катря рассказывала, что Касьян Гнатюк, мужик решительный, как-то остановил Кацуру на безлюдной уличке и предупредил: если что, плевать ему на всё, а от Кацуры и пуговки от мундира не найдут. Глядя на него, я не сомневался - этот за дочку мог бы. Вот только суевериям оказался подвержен ничуть не меньше остальных…).
        О «настоящем» подвенечном платье, понятно, и речи не было - откуда ему взяться здесь и в такое время? Но Стефа и так была хороша в белой сорочке с богатой вышивкой и синей юбке из «городского» синего панбархата, с венком из лесных цветов вместо фаты на голове. Хорошая получилась пара. А как они друг на друга смотрели! Я даже позавидовал чуточку. Как гораздо позже пел Муслим Магомаев:
        И шагал я совершенно неженатым,
        и жалел о том, что я не жених…
        Правда, я никуда не шагал, а сидел на довольно почетном месте возле молодых, отделенный от них лишь Гнатюками-старшими. Как и предсказывал Деменчук, все обошлось - когда разнеслась весть о том, что сома выбросили в реку (трудами того же Деменчука разнеслась), все успокоились, отношение к нам не изменилось нисколечко, ближе к вечеру Алесь, как и обещал, обошел все хаты, где стояли наши, начиная с моей, и самолично пригласил праздновать свадьбу (свадьба, собственно говоря, была «невенчанной»: ЗАГС в райцентре еще не открылся, но никого это не заботило, деревенские, как я уже знал, и до войны расписываться в район выбирались день на третий после свадебной гульбы и брачной ночи).
        Катрю усадили рядом со мной, полное впечатление, что «тутэйшие» неведомым образом обо всем узнали - ну, деревня есть деревня, здесь многое узнается этим самым неведомым образом, по своей родной знаю. Рядом со мной оказались Игорь и Сема Полынин, а остальных «распределили» по двум другим длинным столам (каждый составлен из нескольких).
        Магомаев пел еще в той же «Свадьбе»:
        А эта свадьба, свадьба, свадьба пела и плясала…
        Песням и танцам еще не пришло время, пока только выпили по второй и закусывали. Нельзя сказать, что столы ломились от кушаний, но и бедными никак не были - и родители жениха с невестой постарались, и гости, как это в деревне водится, принесли что-то свое. Бутыли с самогоном приличия ради стояли под столами - тут же, напротив меня, на довольно почетном месте, сидел Деменчук с женой и старательно делал вид, что вовсе не замечает, как четверти с самогонкой временами выпархивают из-под стола и вновь там скрываются (причем наливали и ему, и мимо рта он не проносил).
        - А драка будет? - тихонько спросил я Катрусю. - Что за свадьба без драки?
        - Обязательно будет, - смешливо глянув, ответила она так же тихонько. - Только, как полагается, после того как напоются и натанцуются, раньше как-то не полагается… Целых три драки: заранее ж известно, кто примется старые счеты сводить. - Она чуть погрустнела. - До войны гораздо больше было, чисто случайных, только молодых мужиков и взрослых парней не осталось, сейчас только старые счеты сводят…
        Завели патефон. Пластинки оказались не такие уж заигранные, не особенно шипело и трещало - ну понятно, долго пролежали, не было при немцах поводов патефон заводить и собираться всей деревней на гулянья… Сидевший справа от меня Игорь прямо-таки блаженно щурился, мечтательно уставясь вдаль: первую песню запустили как раз впрямую его касавшуюся, знаменитую утесовскую:
        Шаланды, полные кефали,
        в Одессу Костя приводил,
        и все биндюжники вставали,
        когда в пивную он входил…
        Алеси не было - а ведь я специально из интереса присматривался. Что, не пригласили? Вроде бы отношение к ней в деревне было ровное, раз она неделями жила у этой самой Лявонихи. Это купринскую Олесю, я помнил, избили, когда в деревне появилась и в церковь вошла. Не стала бы Алеся посреди деревни жить при плохом к ней отношении, сидела бы у родителей на заречном хуторе. Видел я, как она два раза проходила по деревне, и встречные с ней здоровались вполне уважительно, как со своей…
        - Катря, - сказал я тихонько, - а Лявониха здесь? Та, у которой Алеся живет? Или не пригласили?
        - Ну как же не пригласили? - так же тихо отозвалась Катря с мелькнувшим на миг непонятным выражением в глазах. - Всегда приглашали. А зачем она тебе?
        - Да любопытно стало, - сказал я. - Сама ж говорила, что она гадает. Вот и подумал: а что, если погадать на конец войны и на собственную судьбу в этой заварухе?
        - Ты ж партийный. Неужели веришь?
        - Кто его знает, - сказал я. - Насмотрелся за войну всякого. Бывало, что и партийным гадали, а оно потом сбывалось. Так что можно попробовать, пока начальство далеко…
        - Пожалуй же ж… Вон она, по правую руку от георгиевского кавалера…
        Я посмотрел в ту сторону - как бы невзначай, разглядывая сидящих за соседним столом. Самое хорошее впечатление она производила: глаза добрые, морщинистое лицо исполнено самого дружеского расположения к окружающим, улыбается часто и добро. Приятная такая старушечка… но непростая. Катря мне про нее чуточку рассказывала, довольно скупо и уклончиво, но главное я уловил: классической ведьмой ее, похоже, не считали, но всяк в деревне знал: что-то такое она знает и умеет. Гадает, ворожит, кровь останавливает, килы детям вправляет, ну и тому подобное. Интересная ситуация: ни одного примера, когда Лявониха сделала бы кому-то что-то плохое, Катря не привела, но вся деревня к ней относилась с некоторой боязливостью, идущей неведомо с каких времен. Не такая уж обычная бабушка, впрочем. Я тогда еще подумал: логично, ага, что не вполне обычная девушка Алеся жительствует у не вполне обычной бабули. Вот только что их объединяет? Что еще интереснее: при немцах и полицай Кацура, падкий до девок, как кот до сметаны, Алесю десятой дорогой обходил, когда она приходила из-за реки (я уверен, не приходила, а приплывала)
пожить неделю-другую в деревне. А он был здешний, не со стороны прислан…
        И тут появилась Алеся, направлявшаяся к столам со стороны деревни с чем-то большим и довольно плоским в руке, больше всего напоминавшим увязанное в чистую холстинку блюдо. Была она в «городском» платье, зеленом, чуть темнее ее глаз, волосы заплетены в косу, уложенную калачиком на затылке (все здесь так волосы убирали за отсутствием парикмахера. До войны раз в две недели приезжал из района парикмахер, оставался на пару дней и частным образом стриг мужиков и наводил красоту на женские волосы. С началом войны исчез, а поскольку звался он Яков Аронович, о причинах долго гадать не приходится…).
        Она прошла вдоль нашего стола, за моей спиной. Никто на нее специально не смотрел, разговоры не примолкли, и начавшееся веселье нисколечко не сбилось, но над столами словно бы пронеслась некая настороженность, напряженность, тут же, впрочем, пропавшая. Или это только мне показалось, малость хлебнувшему здешних суеверий?
        Она остановилась рядом с молодыми. Я впервые слышал ее голос - красивый, певучий. Поздравила молодых, пожелала совета да любви, извинилась, что немного припоздала - с пирогом пришлось возиться дольше, чем рассчитывала. Выслушав их благодарности, непринужденно спросила:
        - Можно уж, сяду там, где приглянулось? Места, я смотрю, много.
        - Сделайте такое одолжение, - церемонно ответил старший Гнатюк.
        Она шагала совсем недолго: остановилась между Игорем и Семой Полыниным, положила ладонь на скамейку и ослепительно улыбнулась:
        - Не возражаете, если я здесь помещусь?
        Улыбаться она исхитрялась так, словно улыбка предназначалась сразу двум моим ореликам. Там и в самом деле хватало места - и они торопливо раздвинулись, наперебой принялись выставлять перед ней чистую посуду, а незнакомый мне пожилой мужик, виночерпий в нашем конце стола, налил ей ярко-рубинового питья в большую старомодную рюмку с полустершимся золотым ободком. Приподняв ее на уровень глаз, она громко сказала: «За здоровье молодых!» - и осушила, не чинясь и не закашлявшись. Неторопливо закусила ломтиком свежекопченой колбасы.
        Щеки у нее чуть раскраснелись. Оба моих орла, видел краем глаза, чуть ли не синхронно повернулись к ней с тем самым чуточку дурацким видом, когда мужик изо все сил притворяется, что не пыжится, а сам как раз пыжится, разве что не квохтает, как голубь перед голубкой. Понять их можно: до этого я видел ее только издали на реке и на улице, а сейчас, сидя в шаге от меня, она оказалась и вовсе очаровательной.
        Однако расклад оказался ясен с самого начала: чуточку демонстративно отвернувшись от Семы, не гася улыбки, сказала Игорю с ноткой кокетливого восхищения:
        - А я вас видела, когда вы ехали на этом железном чудище. На голове у вас еще такая странная шапка была… Это от пуль, да?
        - Угадали, - браво ответил Игорь, никогда не терявшийся и перед раскрасавицами. - Нужно же голову поберечь, а она не самая умная, но и не самая дурная, в случае чего печально будет…
        - И наверное, есть кому в тылу печалиться? И не одной?
        - Ну что вы, - сказал наш одессит, подпустив в голос самый натуральной грусти. - Одинок я на белом свете, как перст… Ей-богу не вру. Такой уж дурак, что все ищу да ищу девушку своей мечты, и такое уж было мое невезенье, что не нашел до сих пор…
        - А почему «было»?
        - А потому что теперь начинаю думать, что кончилось мое роковое невезенье…
        Дальше я не слушал - к чему? Как по накатанной, покатился старый как мир разговор, наверное, одинаковый на всех языках: когда кавалер старательно вкручивает, будто впервые с ним случился такой вот солнечный удар, а девушка кокетливо сомневается, но обрывать словесные кружева вовсе не намерена и сама, если возникнет короткая заминка, помаленьку подбрасывает полешек в костер. Я только подумал с долей здорового цинизма: если так пойдет и дальше, у этой парочки сегодня сладится. Это Сема Полынин сидел погрустневший и, судя по взглядам, которые бросал на соседние столы, подыскивал объект для танцев, которые вскоре обязательно начнутся.
        Они, конечно, и начались, как водится на любом подобном празднике, когда выпито достаточно, и только для пожилых осталась единственная радость в жизни: так и сидеть за столом да петь песни - на дальних концах столов, чтобы не мешать танцам-разговорам. Танцевали под патефон, но иногда просили Сему сыграть что-нибудь новенькое, городское. Он не отказывал, благо повеселел, явно обретя симпатию в облике черноглазой молодки, всякий раз оказывающейся рядом и смотревшей чуточку шалыми вдовьими глазами. Вообще, как шепнула мне на ухо Катря, когда мы танцевали, танцы удались на славу: только две молодайки танцевали шерочка с машерочкой, а остальные, считавшие, что они еще в тех годах, когда от танцев отказываться не след, благодаря нашему гарнизону оказались кавалерами обеспечены полностью. Даже Фомича, которого мы тогда по молодой глупости считали стариком (а было-то ему всего сорок два), вот уже третий раз приглашала крепкая кареглазая бабенка близкого возраста. А нашу Люду усатый мужик в вышитой сорочке, хоть и без двух пальцев на левой руке (явно утерянных на гражданке - ни наград у него, ни нашивок за
ранение). Я, конечно, особо не присматривался и арифметических подсчетов не производил, но по прошлому опыту не сомневался: для доброй половины парочек (исключая разве что двух совсем зеленых девчат, только-только получивших право сидеть за столом) танцы получат долгое продолжение. А впрочем, и насчет одной из них не все ясно: в противоположность своей товарке, радовавшейся лишь тому, что она на равных танцует со взрослыми, очень уж вольновато себя вела с Пашкой Кожиным с третьей машины. И глазками-зубками вовсю играла, и очень уж делано смущалась-возмущалась, когда он ей шептал на ушко что-то такое. Знал я Пашку как облупленного: явных непристойностей девушкам на ушко говорить не станет, но во всяческих игривостях ловок.
        Ну а девушки, все знают, взрослеют раньше ровесников - это мы в такие года сплошь и рядом остаемся пацаны пацанами, а они, как говаривал покойный сержант Аляпьев, доморощенный философ, переходят в иную категорию жизни…
        Жизненный опыт (приобретенный целиком в качестве такого же стороннего наблюдателя, как Стах с компанией) мне подсказывал еще: не все, но некоторые парочки станут покидать веселье задолго до его окончания. И не подвел опыт: когда далеко не все было выпито-съедено, когда не все разговоры приелись, не все песни спеты и продолжаются танцы, а до драк еще далеко, иные парочки, придав себе самый непринужденный вид, потихоньку улетучивались. Ну а оставшиеся, согласно старому деревенскому этикету, притворяются, что ничего и не заметили.
        Первыми, что меня не особенно и удивило, ушли Игорь с Алесей - видно было, что им не терпится ускорить шаг и побыстрее оказаться где-нибудь там, где посторонних глаз не будет, - но тот же этикет предписывал: пока они на виду, идти чинно. В течение последующей четверти часа тем же чинным манером удалились трое моих орлов со своими симпатиями, причем среди них был и Пашка Кожин, стервец, со своей смешливой русоволосой.
        Судя по тому, как смотрели друг на друга жених с невестой и во время танцев, и за столом, им тоже страшно хотелось оказаться где-нибудь подальше отсюда, без посторонних глаз. Иногда с молодыми так и происходило: вдруг обнаруживалось, что они в нетях, - но, похоже, и Бобренки, и Гнатюки были сторонниками старых традиций, по которым новобрачные обязаны досидеть за столом до самого конца.
        Сразу, как только Игорь с Алесей отошли достаточно далеко, я заметил, что за ними двинулись на приличной дистанции Стах с двумя приятелями, а потом и за остальными пустились малолетние «шпионы», так что ни одного в качестве зрителей не осталось. В этом тоже не было ничего для меня непривычного - мальчишки везде одинаковы. Мне самому, признаюсь, в их возрасте приходилось пару раз вот таким именно образом шпионить за уходившими с веселья парочками. Еще одна старая традиция, не собиравшаяся, как видно, умирать. Мы не Англия, но и у нас иные традиции живучи…
        Лично я собирался сидеть до самого конца - этакое мальчишеское желание, вызванное именно тем, что я впервые оказался полноправным гостем за столом на деревенском празднике.
        Шло время, близились сумерки, и танцы как-то сами собой прекратились (причем недосчитались еще трех парочек). Разговоры стали шумнее и оживленнее, но резко убавились в количестве. Происходило то, что я не раз наблюдал, пусть не сидя за столом, а торча с мальчишками в отдалении, но разницы не было никакой. Всё как обычно, как встарь. Кто-то (должно быть, бобыль) в одиночку уходил сложным зигзагом, кого-то привычно уволакивала супружница, самые стойкие питухи, собравшись кучками, позванивали стаканами, в конце соседнего стола три старушки как-то лениво тянули грустную песню, где половина слов была мне непонятна. В трех местах, именно там, куда показывала в начале застолья Катря, разговоры на повышенных тонах перешли в откровенные ссоры. И вскоре поодаль от столов вспыхнули три драки, с точки зрения деревенского человека мероприятие вполне житейское - на кулачках и не более того, без подручных предметов вроде кольев из забора, где-то даже привычно и скучновато. Разве что, к некоторому моему удивлению, одной парой дуэлянтов оказались те самые бодрые мужички лет шестидесяти с лишним, скинувшие
предварительно - опять-таки насквозь привычно - пиджачки с Георгиями. Вполне может оказаться, что в данном конкретном случае старые счеты тянулись еще со времен проклятого царизма - ну, скажем, в конце прошлого столетия никак не могли поделить какую-нибудь местную красотку…
        Участники изрядно поредевшего застолья на драчунов не обращали никакого внимания, из чего я сделал вывод: подобное зрелище с этими именно дуэлянтами еще задолго до войны всем было насквозь знакомо и приелось донельзя. Старшина Деменчук тоже поначалу не вмешивался - в конце концов, драки шли не смертоубийственные, без всякого ожесточения, полное впечатление: актеры в который раз играли знакомые роли. Только минут через десять, когда шла кровушка из половины носов, он выбрался из-за стола и недолгим рыком драки прекратил, отправив драчунов в разные стороны, - тоже, такое впечатление, сыграл знакомую роль.
        Глядя на драку, я и не заметил, как из-за стола исчезли молодые. А там понемногу стали расходиться и прочие. Я порадовался за своих орлов - ни один не ушел без пары, даже Фомич. Наша Люда ушла с тем усачом, с которым протанцевала все танцы - ну что ж, он хоть и беспалый, мужик видный, Алесь Гнатюк и вовсе без руки… (Люду нашу никак нельзя было назвать шалавой или другими, вовсе уж непристойными словесами, но иногда и она пользовалась маленькими радостями жизни, к чему у нас относились с пониманием. На войне этих маленьких радостей хочется особенно остро. Жизнь такая: сегодня жив-здоров, а вот что будет завтра…)
        Что-то мне расхотелось досиживать до самого конца, до упора. Главное, задачу начальника гарнизона я выполнил: убедился, что все мои ребята, конечно, подвыпили, но никто не шатался, на ногах держался устойчиво. Усмехнулся про себя: в других условиях далеко не все они держались такими паиньками, но здесь добровольно себя ограничили: как-никак всем предстояла прогулка со спутницами и склонение таковых к приятному продолжению оной. Еще не факт, что сладится у всех поголовно, но каждый надеялся и оттого пил не взахлеб.
        Так что я взял Катрю под руку, и мы отправились восвояси. Все время, что просидел за столом, я немного тревожился, хоть и где-то на самом донышке души, но все-таки…
        То, что мы всем гамузом, включая меня, отправились на веселье, где алкоголь мимо рта не проносили, собственно говоря, тоже было нарушением, но крохотным, каравшимся в худшем случае коротким матерным разносом вышестоящего командира. А вот то, что мы оставили без присмотра свою бронетехнику (а Фомич - санитарный автобус), было уже нарушением не в пример более серьезным, где одними командирскими матами не отделаешься…
        Хороший командир не должен быть с подчиненными излишне мягок - быстренько на шею сядут. Ну, конечно, можно иногда делать исправным солдатам мелкие поблажки - вроде поездки на самоходке за тем треклятым сомом. По уму, мне следовало оставить кого-то часовым возле техники (и потом, что уж там, вознаградить лагушком самогонки). Но то ли уют этой сонной глухомани, то ли отсутствие поблизости супостата в той или иной личине сыграли свою роль… Как-то не по-человечески казалось оставить кого-то на карауле, пока остальные веселятся. Вот если бы кто-то в последнее время серьезно проштрафился, сам бог велел такого караульной службой наказать. Но не нашлось таких во взводе…
        Но и бросать технику россыпью не следовало. Покумекав как следует, проявили солдатскую смекалку и план составили быстро - мои ребята усиленно шевелили мозгами, каждый опасался остаться в часовых, так что получались и моральный, и материальный стимулы вперемешку, лучше и не надо.
        Дома здесь стояли не впритык друг к дружке, как я привык видеть по обе стороны Урала, а вольно, вразброс. Меж хатой Катри и соседней был пустырек метров пятидесяти длиной, заросший дурной травой. Туда мы и согнали самоходки и санитарный автобус, поставили их борт к борту, плотненько. Среди запаса, который карман не тянет, были у нас два больших мотка немецкой алюминиевой проволоки. Из нее мы и смастерили этакую сеть, высотой человеку примерно по пояс, которой и оплели все машины. Получилось корявенько, но убедительно, а главное - совершенно непонятно деревенскому люду, что оно такое. Разодрали три ящика из-под тушенки - получилось десятка два картонок. На каждой жирно намалевали химическим карандашом череп с перекрещенными костями и крупно написали внизу: МИНЫ! Прикрепили их к сети по всему периметру - получился сущий зер гут и даже вундербар.
        Не ограничившись этим, я малость побродил по деревне и, встретив двух хлопцев из компании Стаха, определил их на роль часовых - торчать поблизости, а если кто-то, наплевав на грозные предупреждения, все же полезет к самоходкам или автобусу, стремглав бежать за мной. Согласились они легко - в награду я пообещал не просто покатать их компанию завтра на броне, но и дать чуток пострелять из автомата. Это им, сразу видно, показалось гораздо более завлекательным, чем торчать и глазеть на свадьбу - как и мне бы на их месте.
        (Я бы выполнил обещание, не сомневайтесь. Недорого бы мне это обошлось: расход солярки получился бы невелик, и его легко было списать на тот инструктаж у замполита. А кроме штатных ППС, которых полагалось два на каждую машину, у нас были еще три трофейных «шмайсера».)
        Все оказалось в порядке. Часовые были на месте, прилежно доложили, что никто и близко не подходил, напомнили о моем обещании. Я его подтвердил, и босоногие сорванцы припустили по домам - ложились сумерки. Так что, когда мы с Катрей вошли в хату, пришлось зажечь коптилку.
        В ее зыбком, мерцающем свете я не сразу и заметил, что Катря украдкой бросает на меня какие-то странные взгляды, вроде бы тревожные. Но, будучи под хмельком, значения этому не придал и расспрашивать не стал. Благо у нее нашелся глечик самогона, а я сделал лимонаду, который ей страшно нравился. У немцев и на этот счет имелась придумка: вынимаешь из обертки пару больших кубиков вроде сахарных, бросаешь в кувшин с водой, там начинает шипеть, булькать и клокотать - и быстренько получается полный кувшин вкусного щиплющего язык лимонаду. Ну и дальнейшее…
        А утром меня разбудил заполошный стук в окно - стекло отчаянно дребезжало, готовое вот-вот лопнуть. Прошлепав к подоконнику, я увидел за окном Стаха, растрепанного больше обычного, с шалыми, испуганными глазами. Раскрыл створку, невольно поежившись от хлынувшего в хату утреннего холодка, и спросил:
        - Что еще стряслось?
        - Дяденька Рыгор! - выдохнул он. - Беда!
        …От реки тянуло свежестью и сыроватой прохладой. Мы стояли над телом втроем: я, знакомый мне капитан Шалин из полкового «Смерша» и незнакомый капитан, как оказалось, следователь из военной прокуратуры. Метрах в трех от нас помещался старшина Деменчук, а поодаль, на обочине ведущей в райцентр дороги стояли мотоцикл старшины, «Виллис» с водителем, на котором приехали оба капитана и «Додж - три четверти» (возле него покуривали четверо солдат в форме войск НКВД по охране тыла).
        А у реки лежал ничком человек в нашей форме п/ш и начищенных хромовых сапогах, с лычками сержанта на погонах. Лежал так, что в воду была погружена только его голова и по локоть - вытянутые вперед руки. В спокойной позе лежал, показалось бы, не будь воды, что он мирно спит… Берег был ровный, но в воду опускался не отлого, глубина тут, если прикинуть, не менее метра - камешков на дне я рассмотреть не мог. Там, где я рыбачил, у Купалинского омута, берег был как раз отлогий, и камешки были видны хорошо.
        И стояла тишина.
        Наконец следователь - высокий, костлявый, узкогубый - сказал чуточку недовольно:
        - Сколько можно вот так торчать? - повернулся к дороге и распорядился громче: - Двое - ко мне. Тело вытащить на берег. Но позы не менять, пусть лежит, как лежал.
        Двое солдат подошли быстрым шагом, сноровисто подхватили тело под мышки, подняли (я узнал Игоря, и сердце снова зашлось в тоске), отнесли метра на два от воды и положили лицом вниз. Следователь жестом велел им оставаться на месте, присел на корточки и без малейшей брезгливости ощупал затылок мертвеца, макушку, всю заднюю часть головы. Выпрямившись, обтерев руки клетчатым платком, сказал, словно бы ни к кому конкретно не обращаясь:
        - Никаких повреждений. Следов ударов, травм нет.
        И вопросительно глянул на Шалина. Тот, правильно истолковав его взгляд, присел на корточки и повторил те же манипуляции. Выпрямившись, сказал:
        - Действительно, ничего такого…
        - Переверните на спину, - приказал солдатам следователь.
        У меня заныло под ложечкой. Кожа на лице и руках побелела и сморщилась, как всегда бывает после долгого пребывания в воде, но лицо казалось совершенно спокойным, Игорь смотрел в небо остановившимися глазами. Рыбы и раки попортить лицо не успели.
        - Вы его опознаёте? - спросил меня следователь.
        - Конечно, - сказал я. - Сержант Кравец, механик-водитель моей машины.
        - Следов огнестрельных либо причиненных холодным оружием ранений нет, - бесстрастно продолжал следователь. - Ну, и каким же образом ваш водитель-механик оказался… - он посмотрел в сторону полускрытых деревьями крайних домов, прикидывая расстояние, - примерно в двухстах метрах от деревни? Это ведь, собственно говоря, получается самовольная отлучка. Или вы его посылали с каким-то поручением? Хотя я, откровенно говоря, не представляю, зачем было сюда его с каким-то поручением посылать…
        - Нет, - сказал я с усилием. - Все было совсем иначе…
        - Ну так расскажите.
        Куда мне было деться? Я и рассказал: как нас всех пригласили на свадьбу, как к нам подсела Алеся, как потом Игорь ушел с ней - и на этом то, что я видел своими глазами, закончилось. Добавил я то, что слышал от Стаха, - они долго крались за парочкой, незамеченные (а потом, когда Игорь с Алесей вышли на околицу, следить за ними, укрываясь за деревьями, сорванцам оказалось совсем легко). Проследили они парочку примерно до этого самого места. Здесь они остановились и стали целоваться. А потом… Хотя еще не стемнело окончательно и мальчишки знали эти места как свои пять пальцев, знали, что никакого опасного для человека зверья здесь не водится, на всех одновременно, как потом выяснилось, напал («Навалился, как кулем бульбы на плечи», - сказал Стах, но я его слова повторять капитану не стал, чтобы не разводить лишнего пустословия) непонятный, панический, беспричинный страх, и они, не сговариваясь, бегом припустили в деревню, а там, опять-таки не сговариваясь, молча разошлись по хатам…
        - А утром что-то потянуло парнишку на это место, - добавил я. - Он и сам не мог объяснить, что. Потянуло что-то со страшной силой, и всё тут. «Как на вожжах» - по его собственному выражению. Он пошел, издали увидел… - я опустил взгляд на лежащее между нами тело Игоря, - и, не подходя близко, помчался ко мне. У меня со здешними мальчишками установились хорошие отношения…
        - Пионервожатый, одним словом, - беззлобно усмехнулся Шалин.
        Я с затаенным злорадством ответил:
        - Выполнение полученных от замполита инструкций: наладить отношения с местным населением, три года жившим в оккупации, и…
        - Знаю, - перервал Шалин. - Был в политотделе, когда обсуждали этот инструктаж, - и усмехнулся. - Ну а потом вы этот инструктаж творчески развили и дополнили собственными наработками, а? Налаживая отношения с местным самогоном и молодайками, а?
        Он, вообще-то, был не вредный, но при исполнении служебных обязанностей частенько становился таким вот ядовито-ироничным.
        - Действительно, нарушение на нарушении, - чуть сварливо сказал следователь. - Спиртное в немалом, надо полагать, количестве, самовольная отлучка из расположения части, каковым в данном случае, безусловно, считается деревня, как и ваш взвод с точки зрения уставов - воинская часть… Или вы ему разрешили прогуляться с девушкой за деревней?
        - Нет, - сказал я. - Представления не имел, что они пойдут сюда. И откровенно говоря, не представляю, зачем они сюда пошли.
        - А тут романтичнее, чем в деревне, - усмехнулся Шалин. - Речка, деревья, почти полная луна, лунная дорожка на воде… Вполне себе убедительный мотив. Бывает. Но вот то, что он утонул так… Полное впечатление, что лег и сунул в воду голову. Самоутопился, так сказать. На теле ни малейших повреждений, вокруг ни следа борьбы. Не могла же девчонка утопить этакого здоровяка так, чтобы не осталось ни малейших следов? И вообще, если ему в пьяную голову пришла фантазия именно так покончить с собой, опять-таки никаких следов того, что она пыталась ему помешать. Совершенно спокойная поза, гимнастерка аккуратно под ремень заправлена. Может, она ушла? Поссорились, ушла, а он остался? Вот с пьяных глаз и…
        - Я его давно знал, - сказал я. - Жизнерадостный был парень, одессит. Ни за что бы он не стал из-за ссоры с девчонкой, которую видел в первый раз в жизни, вот так глупо… Совершенно не в его натуре. Ну, поссорились, ну, не получилось. Он в таких случаях смеялся и говорил: «Ничего страшного, сорвалась барабулька - поймаем ставридку, их в Черном море еще столько…» Поговорка у него такая… была.
        - Он был сильно пьян? - деловито спросил следователь.
        - Как вам объяснить… - сказал я. - Конечно, выпивши, но уж никак не вдрызг. Умел он пить, а тут еще прогулка с красивой девушкой предстояла. Не шатался, язык не заплетался, соблюдал себя, в общем, если вы понимаете, что я хочу сказать…
        - Примерно понимаю, - сухо ответил следователь. - Был почти что в ясном сознании.
        - Вот именно это я и хотел сказать.
        - Тогда как вы объясните случившееся? Вот лично вы?
        - Нет у меня объяснений, - ответил я. - Даже догадок нет.
        Хотел еще добавить, что это не мое дело - искать объяснения, строить версии, выдвигать догадки. А как раз его. Но вовремя спохватился - не стоило обострять отношения со старшим по званию офицером из военной прокуратуры, да еще в моем незавидном положении. А для того, чтобы понять, что оно у меня незавидное, не нужно быть семи пядей во лбу. Командир взвода привел вверенный ему взвод на гулянье, где обильно употребляли спиртное (свадьба это или поминки, значения не имеет и ничего в моем печальном положении не меняет). Обойдись все благополучно, не только не получил бы неприятностей от начальства, ни оно, ни замполит вообще ничего не узнали бы - глухомань, мы были вдали от бдительного ока тех, кому как раз и надлежит иметь око зоркое и бдительное. Но мой боец погиб при предельно странных обстоятельствах, а это совсем другой коленкор. Да вдобавок вскроется, что я оставлял вверенную мне боевую технику на деревенских мальчишек… А ведь обязательно вскроется. Ребята у меня хорошие, выручили бы, кто-нибудь из них клялся бы и божился, что именно его я в карауле и оставлял. Но у меня просто-напросто не будет
времени с ними переговорить, а ведь все должны говорить одно и то же насчет личности часового. Эти двое, к бабке не ходи, первым делом поедут в деревню, допросят поодиночке моих бойцов, и все всплывет…
        Тут я вспомнил еще кое-что и сказал следователю:
        - Посмотрите в правом кармане галифе, у него там пистолет должен быть…
        Следователь присел на корточки, запустил руку в карман и извлек «вальтер», и не простой, обычный офицерский. Самого роскошного исполнения: на пистолете живого места нет от затейливых узоров, густо золоченных, на щечках рукоятки золотые накладки с символикой немецких панцерников - ну да, панцерником был покойный прежний хозяин, генерал-майор, командир танкового корпуса. Я даже имя его видел в документах, но давно выкинул из памяти - к чему оно мне? Полгода назад был тяжелый встречный бой с немецкими панцерниками, такой, что небу жарко стало. Танк этого генерала мы и подбили, а когда они повыскакивали раньше, чем их панцер загорелся, Сема, высунувшись из башенного люка, срезал троих из автомата, а генерала за несколько секунд до того положил из пистолета Игорь. Так что именно ему законный трофей и достался.
        - Шикарная машинка, - прокомментировал Шалин.
        Следователь выщелкнул обойму, передернул затвор. Как я и ожидал, патрона в стволе не оказалось. Ни малейших эмоций у него на лице не отразилось - прицепиться тут было решительно не к чему, совершенно житейское дело. Трофейные пистолеты таскало в вещмешках и чемоданах превеликое множество военного народа, от рядовых до генералов. Это абсолютно не преследовалось и не запрещалось, вот разве что узрей офицер у сержанта такую вот «шикарную машинку», забрал бы себе без церемоний, и тут уж протестовать не полагалось согласно еще одной неписаной армейской традиции. Игорь как раз и собирал исключительно «шикарные машинки», считая этот «вальтер», у него их было уже три.
        Спрятав пистолет себе в карман, следователь спросил:
        - Он что, опасался чего-то? Здесь, в этой покойной глухомани? Раз и на свадьбу пошел с пистолетом в кармане?
        - Да нет, чего тут опасаться, - ответил я. - Просто… Как вам сказать… Оставалось у него в характере что-то мальчишеское - так со многими в его возрасте бывает. Страшно он этот пистолет любил. Может, еще и потому, что старого хозяина, генерала, ухлопал собственноручно. Вот и таскал в кармане всякий раз, когда мы оказывались в мирной обстановке, вот как здесь…
        - Понятно, - проворчал следователь. - И следов борьбы нет, и оружие не взято, и утопился он как-то очень уж аккуратно… У вас, старший лейтенант, хоть чему-то хоть какие-то объяснения есть?
        - Никаких, - сказал я.
        Соврал, конечно. Объяснений у меня и в самом деле не было никаких, но вот смутные, не оформившиеся еще догадки теплились. Только я ни с кем пока что не собирался ими делиться…
        Следователь, глядя в сторону солдат у «Доджа», поднял левую руку, прижав большой палец и выставив растопыренные остальные, а правой сделал призывный жест. Поняв его правильно, они быстрым шагом направились к нам. Старшим у них был усатый сержант с орденом Красной Звезды и двумя медалями (остальные трое - рядовые). Еще одно неписаное армейское правило: даже если военных всего двое, один непременно будет командиром, а второй подчиненным, даже если оба рядовые.
        Сержанту следователь и приказал:
        - Отнесите тело в машину. Отвезете в райцентр, в полковой госпиталь. Я сейчас напишу записку главврачу, так что подождите.
        - Есть! - браво рявкнул усач-сержант.
        Вчетвером они подняли тело и понесли к «Доджу». Голова Игоря свесилась вниз и безвольно моталась. Я смотрел им вслед, и сердце заходилось от тоски. Боевых товарищей терять всегда тяжело - и вдвойне горько оттого, что Игореха погиб не в бою, а вот так вот, странным, несуразным образом, и объяснений у меня нет… Или… Или я не хочу оформлять их в четкие мысли, потому что боюсь этих мыслей?
        - Записка будет о том, чтобы немедленно сделали вскрытие, - сказал мне следователь. - Вы хотите, чтобы вам сообщили по рации о результатах?
        - Конечно, - сказал я.
        - Ну а остальные бумаги буду писать в деревне - протокол осмотра места происшествия, показания, и не только ваши… Вот, кстати, о вас. Я ведь с вас еще не все показания снял, так что дайте уж прямо здесь. Память у меня хорошая, все будет записано точно… Итак, товарищ старший лейтенант… Мы пока что совершенно не касались очень важного вопроса. Как вы обнаружили тело? И почему приступили к поискам в такую рань? Ваше сообщение по рации в штабе приняли, как мне сказали, ни свет ни заря, когда штаб еще и не начал работать, и там были только дежурные, в том числе дежурный радист, разумеется. Ну да, мальчишка к вам примчался, разбудил… Странные у вас какие-то мальчишки. Сначала на них в насквозь знакомом, надо полагать, месте - до деревни два шага - нападает этакий беспричинный страх, и они улепетывают сломя голову. Потом, ранним утром, на них «со страшной силой» нападает тяга к этому месту вернуться… Вам самому этот «страх» и эта «тяга» не кажутся странными? Или все же кажутся, как мне?
        - Кажутся, - угрюмо сказал я.
        - Хоть какие-то объяснения этим странностям у вас есть? Или хотя бы предположения, догадки?
        - Никаких, - сказал я. - Ничего не понимаю… Решительно ничего.
        Он смотрел на меня долго, пытливо. Наверное, он был хорошим следователем, очень хорошим - взгляд не цепкий и не колючий, наоборот, едва ли не простецкий. Доводилось мне пару раз общаться со следователями военной прокуратуры, хорошо еще, всякий раз не в качестве обвиняемого - свидетеля. Вот у тех как раз глаза были колючие, цепкие, но умом и хваткой, как я теперь думал, они уступали этому высокому костлявому капитану…
        - Решительно ничего не понимаете… - протянул он. - Что ж, я так потом и запишу…
        Он повернулся и направился к «Виллису», где оставил свою полевую сумку. Капитан Шалин преспокойно курил. Он, конечно, не показывал вида, но я понимал, что ему скучно - здесь не было ровным счетом ничего, способного заинтересовать «Смерш». Напорись на Игоря немцы-окруженцы или «дубравники»[12 - «Дубравники» - белорусские «самостийники», аналог украинских бандеровцев. Имели свои вооруженные формирования, подчинявшиеся немцам. После прихода советских войск многие ушли в лесные банды.], и следы борьбы остались бы (хотя бы примятая трава, рытвины от сапог), и не стали бы они его топить так, и на теле были бы следы. И уж непременно забрали бы пистолет, красноармейскую книжку, сняли форму - я знал уже: не только всевозможные немецкие пособники, но и немцы в подобных случаях так и поступали. Ну, положим, документы интересовали в первую очередь пособников, а вот наша форма - и немцев. Да, откровенно скучает. Ему ведь придется торчать здесь до самого конца, вместе со следователем ходить по хатам, где следователь будет снимать показания - не так уж трудно догадаться, с кого.
        - Да, влип ты в неприятности, старлей, - сказал Шалин сочувственно. - Не сказать, чтобы особенно крупные, но и не мелконькие. Кто б мог подумать - в этой-то сонной глуши, и вдруг такое ЧП…
        Легко ему было проявлять благородство души, будучи здесь, называя вещи своими именами, не более чем сторонним наблюдателем - как само это дело, так и моя персона, оба мы понимали, ничуть не интересовали «Смерш».
        Но не хотелось мне сочувствия, ни от него, ни от кого другого. А неприятности, я сам прекрасно знал, будут. До военного трибунала и штрафбата с разжалованием или без, конечно, не дойдет - и в батальоне, и в полку я на хорошем счету, но есть другое… Недоброжелателей среди начальства у меня нет, наоборот, но при подобных ЧП крепкий втык командиру части, пусть такой крохотной, как мой взвод, так же неизбежен, как восход солнца. В ближайшее время, я точно знал, собирались меня представлять к следующему воинскому званию и ставить на роту вместо погибшего в последнем бою Семенихина. Кореш из штаба полка заверил: и представление оформлено по всем правилам, и приказ есть, но обе бумаги еще не подписаны. И вполне может оказаться, что и не будут подписаны, а отправятся в мусорную корзину, изодранные в клочья. Вдобавок могут и одну звездочку снять, сделать из комвзвода простым командиром машины боевой. Уныло…
        Я посмотрел в сторону Деменчука. Старшина стоял на том же месте, с прежним безразличным видом человека, не намеренного ни во что вмешиваться. С одной стороны, все правильно: прекрасно знает, что дела военных рассмотрению военной прокуратуры либо «Смерша» и подлежат, а он сюда приглашен исключительно формальности ради, как единственный представитель местной власти (никаких других пока что попросту не имеется).
        С другой… Я уже успел его немного узнать и ошибиться никак не мог: не безразличное и не скучающее у него лицо, а напряженное и, пожалуй что, исполненное скрытой тревоги. Таким оно пару раз становилось во время нашей первой встречи, первого разговора, таким оно оставалось от начала и до конца, когда он пришел и уговаривал выбросить к чертовой матери в реку сома, не на шутку взбудоражившего всю деревню. Лицо местного, знающего что-то такое, чего не знаем мы - чужаки, посторонние, заехавшие в эти края случайно и ненадолго. И не намеренного с чужаками и крупицей этого знания делиться. Руки чесались тряхнуть его как следует за ворот гимнастерки, хоть он мне в отцы и годился, рявкнуть в лицо что-то вроде: «Мать твою, ты же советский человек, старый коммунист, милиционер, партизан! И не стыдно тебе в молчанку играть? Расскажи наконец, что ты такое знаешь, что у вас тут творится! Ведь творится у вас что-то… и не ты один - вся деревня знает!»
        Только не выйдет от этого никакого толку. Молчать будет намертво - и ничего я ему не сделаю, и не вижу средств на него хоть как-то воздействовать. А если от злого бессилия дойду до того, что скажу следователю: «Старшина что-то знает, но молчит»? Тот, конечно, за старшину возьмется - с тем же результатом, то есть отсутствием всякого результата. И я буквально взвыл про себя от того самого злого бессилия: за какие грехи, какой черт меня занес в эти места? И Игорешку?
        Подошел следователь, сказал командным тоном:
        - Всё, товарищи офицеры, можно ехать.
        (Он как-то незаметно возложил на себя функции начальника группы. Против чего я нисколечко не возражал. Шалин, уже державшийся чуточку отстраненно, судя по всему - тоже.)
        Потом костлявый повернулся к Деменчуку:
        - Вы свободны, товарищ старшина.
        - Слушаюсь, товарищ капитан! - козырнул с прорвавшимся на миг видимым облегчением (наверняка замеченным мной одним, оба капитана его видели первый раз в жизни, а я уже успел немного узнать) старшина и добавил вопросительно: - Как прикажете, мне начальнику раймилиции рапорт подавать? Насчет того, что тут стряслось, что вы приезжали?
        - Ну подайте порядка ради, - чуть-чуть подумав, сказал следователь.
        - Есть!
        Старшина еще раз четко откозырнул и пошел к своему мотоциклу. Следователь вдруг досадливо поморщился:
        - Черт, я не подумал… - и быстро спросил меня: - Вы знаете, где живут эта ваша Алеся и этот ваш Стах?
        - Представления не имею, - сказал я чистую правду. - Никогда у них не был.
        - Значит, искать, расспрашивать… Деревня хоть и небольшая…
        Оборвав фразу, он поспешил к Деменчуку, уже собиравшемуся завести мотоцикл, крикнул:
        - Товарищ старшина, задержитесь на минутку!
        Деменчук обернулся - очень похоже, с видимой неохотой, и они заговорили. Стояли довольно далеко и говорили негромко, и слов я не разбирал, но говорить они могли только об одном. Ну да, старшина делает выразительные жесты обеими руками со сложенными лодочкой ладонями…
        - Объясняет, конечно, где эти две хаты, - вслух пришел к тому же нехитрому выводу Шалин. И добавил чуточку скучающим тоном: - Ну, логично. Он, конечно, еще с парой-тройкой сельчан поговорит, знаю я его, педанта… а впрочем, сыскарь отличный. Но на его месте я б тоже в первую очередь с этой парочкой поговорил бы.
        - Хотите сказать, допросили бы? - поправил я без тени язвительности, нейтральным тоном.
        - Да нет, - сказал Шалин серьезно. - Допрашивают подозреваемых, а эту местную красотку я бы на его месте в подозреваемые с ходу не зачислял. Думаю, и Минаев не станет. Просто-напросто она пока что последняя, кто видел вашего сержанта живым. Других кандидатов что-то не просматривается на данный текущий момент. Ну а мальчишку в подозреваемые зачислять вовсе уж глупо. Так что побеседует по душам… - Капитан усмехнулся. - Конечно, под протоколы с подписями, касаемо свидетелей это тоже полагается…
        Хотя об этом не говорилось, я не сомневался, что Минаев поедет сначала к Алесе - ее показания гораздо важнее того, что может рассказать Стах. Так оно и оказалось: когда мы подошли к небольшой, невидной хатке, из свинарника, тяп-ляп сколоченного из потемневших досок, щелястого, как раз выходила Лявониха. Видимо, только что покормила хрюшек, которых у нее было именно что две - в свинарнике раздавалось громкое чавканье и довольное похрюкивание, так сказать, на два голоса.
        Следователь распахнул хлипкую калитку, вошел во дворик первым и сказал самым дружелюбным тоном:
        - Утро доброе, бабушка! Гостей принимаете?
        - Так ить с радостью, мил человек! - моментально откликнулась старуха. - Гость в дом - Бог в дом. Проходите, проходите. По какой же такой надобности сразу трое официэров к убогой старушонке пожаловали? Выбачайце, любопытство старуху гложет…
        Ах, как она была доброжелательна, как лучилась доброй улыбкой! Хоть картину с нее пиши: «Самая добрая бабушка Полесья». Что ж, слышал я от стариков: ворожея и колдовка (ни в тех, ни в других я не верил, в жизни не попадались), будь она трижды злая и душевредная людям, вовсе не обязательно будет крючконосой уродиной с непрятнейшим лицом…
        - У вас ведь живет Алеся Яновна Гармаш?
        - А как же! Не все времечко, правда, но по неделе, так прикинуть, и у меня. У отца за рекой молодой-то скучновато: там всего и есть что три хутора, и нет у нее там ровесниц, что годились бы в подружки. А здесь деревенька хоть и маленькая, у нас по сравненью с заречными хуторами - многолюдство.
        - Она сейчас у вас?
        - А как же ж. На кухне хлопочет, завтрак готовит. Помогает, дай ей Боже здоровья и завидного жениха, и в том, и в этом. Не знаю, что без нее и делала бы, немощь ходячая…
        Прибеднялась бабуля самым откровенным образом: ни в ее походке, ни в движениях не было и тени старческой дряхлости. И самогонку вчера, сам видел, потребляла отнюдь не воробьиными глоточками.
        - Отлично, - сказал Минаев. - Вот с ней мне и нужно поговорить по служебной надобности.
        - Ну, коли так, прошу в хату. Служба - дело серьезное, мы понимаем, хоть и живем в дремучести. Прошу.
        И она первой засеменила к ветхому крылечку, опять-таки без всякой старческой немощи. Я пропустил вперед старших по званию и вошел последним. Слева, судя по расположению печной трубы, и помещалась кухня. Вход был задернут полинялой ситцевой занавеской, и из-за нее доносилось звяканье посуды. Лявониха провела нас в горенку, маленькую, бедновато обставленную, но чисто прибранную, с потемневшей иконой в углу. Показала на стол, покрытый чистой белой скатеркой с красной вышивкой понизу:
        - Садитесь, гости дорогие, - и добавила виновато: - Вот только табуретов у меня только два, больше и не нужно, забыли старуху совсем, гости не ходят, подружки давно уж в горних высях…
        - Ничего, - сказал Шалин, - я человек не гордый, я и на подоконнике посижу, удобный он у вас… с вашего позволения, конечно.
        - А чего ж не позволить, не в обузу. Садитесь, а я пойду Алеську покличу.
        И проворно вышла, немочь мнимая. Шалин уселся на подоконник, шириной вполне для этого подходящий. Я устроился рядом - понимал, что один табурет нужно оставить свободным для Алеси. И подумал еще: а ведь бабуля, хоть явно и не страдает отсутствием любопытства, не спросила, что за служебные надобности привели к ее молодой родственнице трех офицеров сразу. Дурацкое ощущение, конечно, но полное впечатление, что нас - или кого-то вроде нас - здесь ждали.
        С подоконника я видел соседнюю комнату - дверной проем был без двери, с отдернутой сейчас занавеской. Спальня, конечно, - еще поменьше горенки, две кровати, одна вовсе уж старая, узкая (Лявонихи, явно), вторая гораздо новее, двуспальная, никелированная - эта уж Алесина, и гадать нечего.
        Вошла Алеся, вытирая руки о старый ситцевый фартук, в обычной сорочке без вышивки и темной юбке, красивая и в этом затрапезе. Волосы все так же свернуты калачиком на затылке. Лицо чуточку удивленное, в глазах любопытство: именно так и должна выглядеть обычная деревенская девушка, к которой вдруг заявились сразу трое офицеров, причем двое совершенно незнакомые.
        - Алеся Яновна Гармаш? - спросил Минаев.
        Следовало лишний раз отдать ему должное: глаза нисколечко не колючие, лицо прямо-таки доброе, сразу к себе располагающее. Да, сыщик толковый…
        - Я, - сказала она и непринужденно улыбнулась. - Только по моим молодым годам рано мне еще с отчеством навеличиваться…
        - Порядок такой, - сказал Минаев таким тоном, словно извинялся за того, кто эти порядки выдумал и заставляет соблюдать. - У меня к вам чисто служебное дело, а в этих случаях как раз и положено с отчеством величать… Капитан Минаев, следователь военной прокуратуры. Вам предъявить удостоверение?
        - Да что вы! Офицеру-освободителю можно и на слово поверить. К тому же и Рыгор Миколаич с вами, а он тут главный военный начальник, кого попало не приведет…
        - Вот и прекрасно, - сказал Минаев. - Можно на ваш паспорт взглянуть? - Он положил перед собой бланк с «шапкой»-надпечаткой и авторучку («Протокол допроса (свидетеля/потерпевшего», - разобрал я со своего места).
        Алеся, не выказав ни малейшего удивления, подошла к обшарпанному комоду, возможно, помнившему еще царские времена, достала паспорт уверенно, так, словно прекрасно знала, в котором ящике он лежит. Подавая его капитану, сказала чуть виновато:
        - Только его немчуки своим штемпелем припаскудили, они всем ставили…
        - Я знаю, - кивнул Минаев. - Ничего страшного, установится власть, будет менять… Садитесь, Алеся Яновна, разговор будет не столь уж долгий, но и не короткий, а в ногах правды нет…
        И принялся привычно переписывать все ему необходимые паспортные данные. Закончив, положил паспорт перед ней и спросил:
        - Вы, наверное, удивились? Ни с того ни с сего пришли незнакомые офицеры…
        - Удивилась чуточку, - сказала Алеся. - С постоем вроде бы все уладилось, всех солдат расквартировали… Да и насчет постоя по хатам ходил один раз единственный человек, не офицер даже…
        - Да понимаете ли… Вы ведь вчера со свадьбы ушли с нашим военным, сержантом Кравцом?
        - Был такой грех, - улыбнулась Алеся. - Только фамилию его я от вас первый раз слышу. И что он сержант, сейчас от вас узнала. Мы ведь в погонах разобраться еще не успели, до войны их не было. Рыгор и Рыгор, Игорь по-вашему. Я его так и звала, ему даже нравилось, - и она улыбнулась вовсе уж кокетливо. - Товарищ капитан… неужели он или я нарушили что-то? Вашим хлопцам что, забронено после службы с девчатами погулять?
        - Да нет, ничего подобного… Вы на свадьбе познакомились или раньше?
        - На свадьбе, - сказала Алеся. - По совести признаться, я сама к нему подсела. Вы только поймите правильно, товарищ капитан. За три с лишним года первое настоящее веселье, как до войны, первый раз танцы, музыка, парни видные, как на подбор… Истосковались мы тут, девушки, по такому… В точности как до войны всё было…
        - Я понимаю, - сказал Минаев, улыбаясь вполне по-человечески. - И сам забыл, когда последний раз был на веселье… Значит, вы с ним познакомились, болтали, надо думать, танцевали… А потом пошли гулять?
        - Ага, - сказала Алеся. - Он предложил, я и согласилась. - Ее лицо стало не на шутку озабоченным. - Неужель случилось что?
        - Вот то-то и оно, что случилось, - сказал Минаев. - Сержанта утром нашли мертвым примерно в полукилометре от деревни.
        - Боженьки! - Алеся всплеснула руками. - Что же с ним такое?
        - Утонул.
        - Быть не может!
        - Может, - сказал Минаев уже несколько суховато. - Утонул.
        Лицо у нее стало горестным, испуганным, таким, какого и следовало ожидать от девушки в такой ситуации. Промолвила словно бы беспомощно:
        - Как же так…
        Если это и было актерство, то - высшей пробы. Ни нотки, ни тени фальши… Почти прошептала:
        - Но как же ж так, лишенько…
        - Вот я и выясняю, как, - сказал Минаев. - И по всему выходит, Алеся Яновна, что были вы последней, кто его видел живым. А потому к вам первой и все вопросы… Как вы с ним расстались и где?
        - Да там же, примерно в полукилометре от деревни…
        - Следовательно, в деревню он вас не провожал?
        - Нет…
        Вот тут в голосе капитана прозвучала определенная следовательская нотка:
        - А почему так? Парень был культурный, одессит… Коли уж он вас не провожал, само собой напрашивается объяснение: поссорились вы. На том самом месте, на берегу. И очень может быть, не просто вы ушли, а убежали… Что у вас произошло? - резко переменил он тон. - Что-то должно было произойти…
        Алеся подняла на него испуганные глаза, ставшие вовсе уж огромными:
        - Вы ж не думаете, будто это я…
        - Не думаю, - сказал Минаев. - По ряду веских причин, о которых я пока, простите, промолчу. Но, Алеся Яновна! - Он поднял палец. - Как-никак вы последняя, кто видел его живым, в ваших же интересах подробно и без утайки рассказать, как вы с ним расстались. Иначе, не стану пугать, положение ваше усложнится… Ни в чем я вас пока не подозреваю, но что меж вами произошло на берегу, знать обязан.
        Алеся молчала, опустив голову, машинально заплетая в косички белую длинную бахрому скатерти. Ее щеки явственно запунцовели.
        - Рассказывать стыдно… - обронила она, не поднимая глаз.
        - А придется, - вновь мягко, но с чувствовавшимся напором сказал Минаев. - Мы с вами не в игрушки играем и не пустое любопытство тешим. Человек мертв. Идет следствие. И получается, что вы последняя, кто видел его живым. Простите за откровенность, но немцы с вами не так разговаривали бы…
        - Я знаю… - промолвила она чуть ли не шепотом.
        - Вот и расскажите. Сами понимаете, дальше нас это не пойдет.
        Алеся подняла голову и встретилась с ним взглядом. Честное слово, в глазах у нее стояли бисеринки слез.
        - Кто же знал, товарищ капитан, что он таким окажется, - сказала она тусклым голосом. - Пригожий парень, веселый, танцевал хорошо, за словом в карман не лез, истории рассказывал забавные… Три с лишним года такого не было - чтобы парень за мной ухаживал на самой настоящей свадьбе, как до войны… Чтобы погулять звал, как в прежние мирные времена… Я и пошла с ним. - Она покраснела еще больше. - Сначала, пока шли по деревне, все было лучше некуда. Останавливались иногда, целовались… А потом, когда он предложил над речкой прогуляться и вышли мы за деревню, сквернее пошло. Рыгор, когда мы из-за стола уходили, полную фляжку самогонки налил - кто б отказал освободителям… Вот и начал смоктать, чем дальше, тем больше. Пошатывать его стало, язык чуток заплетался, стал мне говорить разное всякое, совсем уж неприличное (я дернулся было, но промолчал и остался сидеть - я в этом танце был лишним), руки распускал все нахальнее. А когда допил фляжку и выкинул ее в реку, потянул меня в кусты от дороги и как осатанел: под платье полез, подножкой повалить пытался… Я говорила, что так не хочу, а он, как шальной, лапал,
на ухо шептал: «Перед немцами, поди, ножки раздвигала, а освободителем брезгуешь?» И еще всякие охальные гадости… Уж не знаю, как удалось, только я вырвалась и побежала в деревню. Он не гнался, стоял на том же месте и разные мерзости вслед орал, про меня и про немцев… В деревне опомнилась, увидела, что он не гонится, там остался, пошла нормальным шагом - еще не стемнело окончательно, люди могли увидеть… Вот и всё. Как есть вам рассказала. Плакала потом в подушку долго: таким хорошим парнем сначала показался и таким потом обернулся… Вот и всё, - повторила она. - Рассказала, всё как было, хоть заарестовывайте и в район везите. На икону перекрещусь, так и было…
        - Успокойтесь, Алеся Яновна, - сказал Минаев. - Ну что вы такое говорите? Не за что вас арестовывать, в район везти… Ничего я для себя не вижу необычного. У людей иногда на войне тормоза срывает, вот и выкидывают в мирной обстановке… фокусы. Прочитайте протокол и распишитесь вот здесь… нет, вы внимательно прочитайте, вдруг что-то я не так записал…
        …Когда мы отошли от дома Лявонихи достаточно далеко (машину Минаев оставил у пожарища сельсовета, чтобы не привлекать лишнего внимания, благо пешком концы отмахивать пришлось небольшие), я сказал:
        - Врет. Брешет, как нанятая.
        - Из чего вы такое заключение вывели? - бесстрастно отозвался Минаев. - Основания?
        - Я с ним полтора года воевал вместе, - сказал я. - В одной железной коробке, и, смею думать, знал его насквозь. Полное впечатление, что она о ком-то другом рассказывала, не о нем. В жизни он так себя с девушками не вел. Я, конечно, на его свиданки с девушками с фонарем следом не ходил, но манеру его знал. Любил говаривать: «Чем славен одессит в обращении с прекрасным полом? Галантным обхождением в первую очередь». Вот и вел себя соответственно. Ну а уж на прогулку с красоткой флягу самогона брать и высасывать досуха, а потом девушку под куст хамски валить… Совершенно не в его манере. И главное… За столом он сидел рядом со мной. И чем хотите клянусь: никакой фляги он не наливал. Вы мне верите?
        - Я вам во многом верю, - проворчал Минаев. - Только мою веру к делу не подошьешь…
        - Но не думаете же вы, что она могла здоровенного, сильного парня… - не унимался я.
        - Не думаю, - сказал Минаев. - Но и в третьего… или третьих не верю. Не так людей топят, ох, не так… И пистолет у него эти «третьи» непременно забрали бы - хотя бы ради четырех массивных золотых накладок на рукоятке. И сам он утопиться никак не мог - так аккуратно лечь и голову в воду сунуть. Будучи, по вашим словам, скорее полпьяна, чем вдрызг. Ох, странное дело… Ладно, посмотрим, что вскрытие покажет. А эта Алеся… Какие бы я тут странности нюхом ни чуял, предъявить ей нечего. Совершенно нечего. Согласны?
        Я угрюмо кивнул. Для себя давно уже сделал вывод: странностей в этой деревушке хоть отбавляй, но их не переложишь ни на язык прокурорских протоколов, ни вообще в ясные и убедительные человеческие слова. А значит, и с Минаевым о них не поговоришь - ему нужно только то, что можно положить на бумагу…
        - Товарищ капитан, - пришло мне в голову. - Это не мое дело, конечно, но почему вы не допросили старуху? Лявониху?
        - На предмет?
        - Ну… Хотя бы затем, чтобы подтвердила или опровергла показания Алеси: в расстроенных чувствах она домой пришла или нет, плакала долго в подушку или нет?
        - И что бы это нам дало? - почти ласково спросил Минаев.
        Я убито молчал.
        - Ничего бы это нам не дало, - сказал Минаев. - Потому что понял я эту обаятельную бабулю едва ли не сразу, как увидел. И не сомневаюсь: с милой улыбочкой подтвердила бы все, что Алеся нам ни преподнесла. Что рыдала она день и ночь. Что в здешней речке живут русалки, и это они вашего сержанта утопили. Повидал я таких бабуль - обаяние бьет из каждой морщинки, а в душу лучше не заглядывать…
        - Я тоже, - сказал Шалин (надо полагать, ему прискучило молчать). - В сорок третьем одна такая мне чуть нож в спину не загнала. Тоже вроде вашей: улыбка на улыбке, в каждой морщинке своя смешинка… А оказалось, оба сыночка у нее служили в полицаях, в крови по уши, и сама она с дедом из раскулаченных, и жили они по чужим убедительным документам. Хозяев этих документов дед преспокойно зарезал, причем бабка помогала, за ноги держала. Тяжелая была история… Ну, товарищ капитан, какие ваши дальнейшие действия? По моей линии я ровным счетом ничего не усматриваю…
        - Действия… - проворчал следователь. - Остается одно: навестить этого мальчишку, который нашел тело, и больше нам тут делать абсолютно нечего…
        У меня создалось стойкое убеждение, что Стаха он собирается навестить исключительно для очистки совести, - но я, разумеется, промолчал, чтобы не дразнить гусей. У меня и так на душе кошки скребли. И ведь они еще не докопались, что я, уведя на свадьбу гарнизон в полном составе, оставил боевые машину и автобус без часового, на попечение двух деревенских мальчишек, а это уже посерьезнее активного участия в застолье. Могут и докопаться…
        Стаха мы нашли во дворе - мальчишка старательно колол дрова. Видно было, что не в первый раз, получалось это у него довольно сноровисто, но всё же не взрослый мужик, сразу видно, тяжеловато приходится. Ну а что еще делать, если он в свои двенадцать - единственный мужик в доме? И огород на нем, и все остальное - и ведь находит время, чтобы поиграть со своей компанией (где все, надо думать, в том же положении - если не единственных мужиков в доме, то первых помощников во всем…).
        Увидев нас, Стах, такое впечатление, с превеликой радостью положил топор:
        - Здрасте, дяденька Рыгор! Здрасте, дяденьки офицеры! Если вы к мамке, она на свиноферме…
        Минаев сразу взял верный тон: сказал без всякого сюсюканья, серьезно, как взрослому:
        - Да нет, к тебе, хозяин. Ты ведь, как я понимаю, за хозяина тут будешь?
        - Да частенько, - так же серьезно ответил Стах. - Приходится, куда ж денешься…
        - Вот и хорошо. Разговор есть, ты не против?
        - Отчего ж против? Располагайтесь. - Он повел рукой вокруг.
        Лавочки не было, но лежала груда березовых чурбаков, на них мы и расположились, закурили. Стах, оставшийся стоять, спросил Шалина, оказавшегося ближе всех к нему:
        - А мне папироску дадите?
        Он уже два раза до этого просил у меня, и я давал без малейших угрызений совести. По годам-то он был еще юным пионером, а вот по жизненному опыту… Пожалуй что, тут как в некоторых армейских частях - год оккупации идет за три, разница только в том, что в армии это уставом предписано, да у военного оружие есть, а они тут перед немцами и полицаями были совершенно беззащитны…
        - А не рановато тебе? - поинтересовался Шалин без малейшей укоризны, скорее уж лениво - чертовски ему было здесь скучно.
        Стах широко ухмыльнулся:
        - А немчуковской машине колесо прокалывать в запрошлом месяце было не рановато? Поймали б, могли… Они сплошь и рядом различия меж взрослыми и хлопцами не делали…
        - И то верно, - сказал Минаев. - Как это вы так?
        - К старосте немцы приехали на легковушке, двое в цивильном, а двое в форме, - охотно ответил Стах не без затаенной гордости. - Не первый раз уже - самогонку понужать. У меня шило было еще дедовское, сапожное, часового возле машины они никогда не ставили, вот я ночью и ткнул. Не в боковину ткнул, могли бы сразу дырку заметить, а меж рубчиками. Шума они не поднимали, значит, решили, что по дороге прокололи где-нибудь. Пакость, конечно, мелкая, да где ж нам набраться сил на крупную? И все равно тот, что за рулем сидел, здорово извозюкался, пока колесо менял - у них шофера не было, один в цивильном сам вел. А дело было осенью, дожди лили, машина в грязюке была по самые окна. И в этом году на день Красной армии ночью у Кацуриной калитки палку с красным флажком воткнули, тоже, скажете, было рановато? За флажок они б три шкуры спустили. Кацура постом весь день по деревне шнырял, да ничего не вынюхал…
        - Боевые вы здесь хлопцы, я смотрю, - сказал Минаев, протягивая ему портсигар. - И парочку про запас можешь взять…
        - Благодарствуйте, дяденька. - Стах сунул одну трофейную сигарету в рот, а две хозяйственно заложил за уши.
        - У вас что, какая-то организация была? - спросил Минаев, поднося ему зажигалку. - Пионеры в подполье?
        - Та ни, - сказал Стах. - Какая организация? Так, шкодили по мелочам, когда удобный случай подворачивался. Да и пионеров у нас нет никого. Мы четверо в третий класс перешли, где в пионеры принимали, аккурат перед самой войной, а остальные были и вовсе малышня, так читать-писать и не выучились…
        - Ну, все равно, - сказал Минаев, явно настроившийся по милой следовательской привычке втянуть пацана в пустую болтовню, прежде чем перейти к серьезному разговору. - Будет что батьке рассказать, когда вернется. Ведь веришь, что вернется?
        - Верю. - Глаза Стаха упрямо сверкнули из-под отросшей, кое-как подкромсанной челки. - И мамка верит. Вернулся ж Алесь Гнатюк, а они с батькой в один день в армию уходили. Батька у меня везучий…
        Может и вернуться, подумал я. Письма, даже если жив и воюет, посылать, понятно, на оккупированную территорию не мог. Вообще вариантов тут много: мог и сгинуть в шальном бардаке первых месяцев войны, мог выйти из окружения и воюет сейчас где-нибудь. И для окружения есть вариант - или пошел в партизаны, или подался в примаки к одинокой молодушке вроде Катри. Кого-то из таких немцы забрали, но многие ухитрились просидеть за печкой до прихода наших, иные бороды лопатой отрастили, чтобы перед немцами пожилыми казаться. Только полевые военкоматы их гребли под метелку, и правильно: мы воевали, а они, такую же присягу дававшие, за бабьей юбкой хоронились.
        Даже если и попал в плен, и тут есть три варианта: либо сгинул там, либо жив-прозябает, либо бежал и к партизанам прибился - иные, нам замполит говорил, аж во Франции и в Италии, или еще где за границей…
        - Вот и молодец, что веришь, - сказал Минаев, притоптав окурок. - Ну а теперь давай о делах. Поговорим про сержанта. Вы его нашли у реки, вы к старшему лейтенанту тут же прибежали - опять-таки молодцы…
        - Хороший был дядька, жалко, - сказал Стах с непритворным сожалением. - Веселый, табачку давал, разрешал даже ваш танк потрогать и на него залезть ненадолго…
        - Только вот такое дело, Стах… - сказал Минаев (и я понял по его вроде бы безразличному тону и простецкому лицу, что начинается допрос с подковырочками). - Кое в чем, что ты рассказал, концы с концами никак не сходятся, уж извини…
        - Это где же? - Я видел, что мальчишка мгновенно насторожился.
        Минаев продолжал ровным голосом, в котором не было ни угрозы, ни нажима:
        - А вот хотя бы… В самом начале, когда вы за ними подсматривать пошли. Кстати, нехорошо чуточку поступили, а?
        - А кто его знает, - сказал Стах, насупясь. - Так уж исстари заведено, не нами придумано. В старые времена было еще почище. Не только мальчишки - очень даже взрослые парни ходили за девками подглядывать, когда те купались. Я сам слышал, как дед Касьян рассказывал. В старые ж времена девки купались… совершенно безо всего, как… - Он осекся, замолчал.
        У меня отчего-то осталось стойкое впечатление, что он чуть не ляпнул «как Алеся», но вовремя опомнился и прикусил язык. Интересно… Сами набрались храбрости, сорванцы, за голой Алесей подглядывать («А вот слабо!» «Кому слабо?!») или слышали от кого-то? Как бы там ни было, но пацан явно насторожился…
        - Да ладно, об этом не будем больше, - сказал Минаев едва ли не благодушно. - Я сам городской, но в деревнях пожил, знаю, что многое исстари заведено… Я о другом поговорить хочу. Почему это вы вдруг опрометью в деревню бежать кинулись? Старшему лейтенанту ты сказал, что ни с того ни с сего беспричинный страх напал, так?
        - Ну, так…
        - А откуда же ему, беспричинному страху, было взяться? - уже с ноткой вкрадчивости спросил Минаев. - До деревни рукой подать, места эти вы наверняка сто раз облазили, и было еще не темно. И зверей тут нет, и нечистой силы вроде не водится. Сам я в нечистую силу как-то не очень верю… Или ты веришь?
        - Да не так чтобы… - пробурчал Стах.
        - Вот видишь… Так с чего было взяться беспричинному страху?
        - Что-то такое было, совсем другое, была причина… Что ж ты молчишь? - спросил он уже с явной укоризной и продолжил чуть ли не задушевно: - Стах, ты ж свой мужик, правильный, немцам шкодил как мог, а своему, советскому офицеру правду рассказать не хочешь? Не по-мужски как-то получается, с какой стороны ни глянь… Очень мне нужна эта правда, Стах, дяденька Рыгор молчит, но сдается мне, он в тебе потихонечку разочаровывается. А ведь такие хорошие отношения у вас поначалу сложились, и на танке покатать тебя хотели, и из автомата дать пострелять, за своего считали…
        Стах поднял на меня глаза:
        - А если расскажу, все по-прежнему будет? И насчет танка, и насчет автомата?
        - Будь уверен, - кивнул я, не дожидаясь реплики следователя (впрочем, он и не вмешивался). - Давай опять жить дружно, а? Батька твой, я уверен, такое запирательство никак не одобрил бы… Не немцы ж тебя помочь просят, а свои…
        - Да, была причина… - вздохнул Стах. - Только рассказывать было как-то и стыдно… Заметил нас дядя Рыгор. Немного не доходя до того места, где его потом нашли. Как ни хоронились, а заметил. Кулаком погрозил и крикнул, что он нас распрекрасно узнал. И если сей же минут - это он так сказал - пятки салом не смажем, он нас потом в деревне обязательно поймает и уши надерет так, что они у нас будут как красный свет у свелафота… слово какое-то непонятное.
        - Как у светофора? - подсказал я. Ну конечно, где ему было это слово знать, если он дальше райцентра в жизни не выезжал, а в райцентре их отродясь не водилось…
        - Во-во! - обрадованно подхватил Стах. - Это самое слово. Хоть оно и непонятное, а ничего непонятного в том, что надерет уши. Уж такое-то частенько случалось: поймает парень в деревне хлопцев, что за ним с девушкой подглядывали, и надерет уши так, что неделю они как два лопуха торчат. И родителям не пожалуешься - еще добавят… С нами такого прежде не случалось, но видели мы до войны тех, кому от парней за подглядки доставалось. Ну и припустили в деревню, что твои румаки[13 - Румак - рысак (польск.).]. А потом стыдно показалось правдочку рассказывать, вот я и придумал про страх без причины…
        - Ну вот и молодец, что правду рассказал, - самым дружеским тоном сказал ему Минаев. - Может, и про то утро правду расскажешь, коли уж пошел разговор по душам? Что-то плохо мне верится, что тебя к тому месту какая-то неведомая сила потянула, «как на вожжах». Не верю я и во всякие неведомые силы, знаешь ли… Не бывает их, давно живу, но ни разу не встречал… Может, и тут есть вовсе даже ведомая причина? Коли уж у нас пошел мужской разговор…
        На сей раз Стах молчал гораздо дольше, понурив голову и угрюмо колупая босой ногой траву под ногами. И вдруг, словно решившись на что-то, резко вскинул нечесаную голову:
        - А ругаться не будете?
        - Кто ж за правду ругает, чудило? - мягко сказал Минаев. - За правду, наоборот, хвалят…
        - Не за всякую, - понурился Стах.
        Не по годам рассудителен был парнишка. Оно и понятно: год за три… Двенадцать ему исключительно по арифметическому счету годов, который частенько в расчет не берется…
        - Когда как, - сказал Минаев. - Я сейчас в таком положении, что за всякую правду готов хвалить. Смекаешь?
        - Не просто дам пострелять, - сказал я. - Полную обойму из автомата выпустишь, и из пистолета тоже.
        Глаза у него загорелись - все-таки в некоторых отношениях оставался двенадцатилетним мальчишкой.
        - Правда?
        - Слово офицера, - сказал я. - Что бы ты ни рассказал.
        - А дело было так… - начал Стах медленно. - Еще вечером, когда они только со свадьбы ушли, дядя Рыгор зашел к Бобренкам, где на постое стоял, и вынес оттуда свой военный плащ…
        - Плащ-палатку? - подсказал я.
        - Не знаю, как по-вашему, по-военному называется… Большой такой, длинный, без рукавов, с каптуром[14 - Каптур - капюшон (белорусск.).]. Свернул его и под мышку взял, и пошли они прямиком за деревню, вдоль речки, лесом. - Стах на миг отвел глаза. - Ну, мне ж не два года по третьему, сразу догадался, зачем парень такую штуку берет, если с девушкой в лес собрался. Коли уж обещались не ругать… Вот мы с хлопцами и хотели посмотреть рано утречком, вдруг они еще там… Ну, и увидели… Я сразу к вам побежал, в окно затарабанил… Вот и вся правдочка. Ругайте теперь, коли хотите…
        - Ну что ты, - сказал Минаев все так же мягко. - За полезную правду не ругают. А правда твоя как раз полезная, ты мне очень помог, за что тебе мое искреннее человеческое спасибо. И вот что еще, Стах… У дяди Рыгора была при себе фляжка с самогоном? Прихлебывал он из нее на ходу?
        - Никакой у него фляжки не было, - уверенно сказал Стах. - Может, и была, но не доставал он ее ни разу и не прихлебывал. Светло еще было, мы б обязательно увидели…
        - А как по-твоему, сильно он был пьян?
        - Да не так чтобы очень, - сказал Стах. - И не шатался, шел твердо, и говорил связно, все время что-то рассказывал. Я не слышал, что, но веселое явно - Алеся смеялась то и дело…
        - Ну что ж, - сказал Минаев, встал и потрепал его по плечу. - Еще раз спасибо, помог ты мне здорово. Ну, не будем тебя от домашних дел отвлекать, поедем, пожалуй. А насчет танка и стрельбы дядя Рыгор потом с тобой договорится. Верно?
        - Непременно, - сказал я. - Как разделаешься с делами, приходи, Стах, все и обговорим…
        Лицо у него стало радостное, но в то же время хлопец оставался словно бы в тревожном напряжении. Ошибиться я не мог - успел немного его узнать. Но ничего не сказал, вышел со двора вслед за двумя капитанами. Когда отошли достаточно далеко (следователь не стал садиться в машину, неторопливо пошел вдоль улицы, и «Виллис» с черепашьей скоростью полз за нами), Минаев спросил:
        - Ваше мнение, старший лейтенант? Мальчишку вы знаете гораздо лучше меня, я-то его первый раз вижу…
        - Мнение такое, - почти не раздумывая, ответил я. - В основном он говорил правду. Угроза надрать уши - это гораздо более реально и жизненно, чем взявшийся неизвестно откуда «беспричинный страх». (Я не стал уточнять, что, будучи примерно в возрасте Стаха, был однажды пойман вместе с другом Пашкой парнем из нашей деревни в точности за такую же проказу, и уши у нас дней несколько болели и выглядели сущими лопухами. Родителям жаловаться было никак нельзя - только добавили бы…) И еще. Стах, как и я, говорит, что Игорь вовсе не был пьян вдребезину, и заверяет, что никакой фляжки он не доставал, по ходу дела не прихлебывал. Получается, что Алеся нам в глаза врала - и насчет фляжки, и насчет того, что Игорь был пьянехонек в стельку. Согласны, товарищ капитан?
        - Предположим, согласен, - проворчал Минаев. - Только, по большому счету, это нам ничего не дает. Теперь ясно, что они расстались как-то иначе, совсем не так, как рассказывает Алеся. И что? Ни на шаг вперед не продвинулись. Даже наоборот. То, что он был не пьян, а вполпьяна, только запутывает дело: тем более не справилась бы с ним ни девчонка, ни гипотетические нападавшие… в которых я верю плохо. Ну, а о плащ-палатке - которой там не оказалось - что думаете?
        - Вот в плащ-палатку я решительно не верю, - сказал я.
        - Я тоже, - брюзгливо сказал следователь. - Потому что это совершенно детская выдумка. Не учитывающая иных аспектов взрослой жизни. Молодой парень, поднаторевший в общении с прекрасным полом, знакомится с красивой девушкой, которую видит впервые в жизни и ничего о ней не знает. Идет с ней гулять… и на полдороге заходит домой за плащ-палаткой. Которая может иметь одно-единственное предназначение. Любая дуреха поймет, что к чему - а она мне никак не показалась дурехой. И тем не менее идет с ним и дальше как ни в чем не бывало. Либо она записная шлюха, привыкшая к такому обращению и обороту дел… Кстати, у вас есть о ней такая информация?
        - Ну, я специально о ней сведения не собирал, - сказал я. - Но из всего, что слышал, создалось впечатление, что относятся к ней скорее уважительно. К местной потаскушке относились бы иначе, что-то да залетело бы ко мне в уши.
        - Вот… Либо насчет плащ-палатки мальчишка попросту соврал…
        - Я с него глаз не сводил, - сказал Шалин. - Осталось впечатление, что он лихорадочно искал более-менее подходящее объяснение вместо «потянувшей, как на вожжах, неведомой силы». А потом на мордахе отразилось сущее озарение. Вот и подсунул нам историю с плащ-палаткой, совершенно не подумав, как взрослые на нее отреагируют. Умишко все-таки детский…
        - Совершенно с вами согласен, - кивнул следователь. - Я за ним тоже наблюдал, и держался он в точности так, как вы только что описали. Итак… Поскольку есть показания двух независимых свидетелей, не подлежит сомнению, что красотка нам беззастенчиво лгала и сержант был пьян, скажем так, умеренно. Вот только этот факт ничего не проясняет, наоборот, еще больше запутывает. В этой истории есть два темных места: неизвестно, как именно девушка рассталась с сержантом и почему мальчишки ни свет ни заря побежали к тому месту. Есть подозрение: то ли в одном из этих темных мест, то ли в обоих и прячется ключик. Ладно, остается еще вскрытие, посмотрим… А теперь вот что, старший лейтенант. Вы здесь, назовем вещи своими именами, бьете баклуши, поскольку обстоятельства благоприятствуют. Лично вам придется отбросить безделье и немного для меня поработать. Что я имею в виду? Я мальчишке нисколечко не соврал: человек я городской, но случалось не раз жить в деревнях. И кое-какие деревенские нравы мне прекрасно известны. Все бабы - ну, большая их часть - любят почесать языками, посплетничать. Однако в деревне всегда
есть, можно так сказать, профессиональная сплетница. Которая этим прямо-таки живет, говоря казенным языком, сбор информации, ее распространение прямо-таки в ремесло превратила. На Смоленщине я даже поговорку слышал: «Нет кузницы без молота, а деревни - без бабы-сплетницы». Вы деревенский, что скажете?
        - Совершенно с вами согласен, - сказал я. - Деревня, откуда я родом, большая, под сотню дворов, и таких, как вы говорите, профессиональных было целых три. Всё обо всех знали, всё, что ни случалось в деревне, начиная от мелочи и кончая чем-то серьезнее, мимо них не проходило. Такое впечатление, что могли в избы заглядывать сквозь стены, будто рентгеном…
        - Ну, тогда вы меня прекрасно понимаете, - сказал Минаев. - Деревушка эта маленькая, но уж одна сплетница наверняка найдется. Отыщите ее. Вам для этого даже не придется самому рыскать по деревне доморощенным майором Прониным - попросту поговорите по душам с вашей хозяйкой. У вас ведь с ней хорошие отношения? (Он это произнес самым обычным тоном, но, судя по глазам, прекрасно понимал, что у нас с Катрей за отношения.)
        - Неплохие, - сказал я, сохраняя самое равнодушное выражение лица.
        - А лучше всего поговорите еще и с участковым. Он местный, здесь прожил всю сознательную жизнь, разве что исключая два года Гражданской и три года в партизанском отряде. И милиционер, мне в районе сказали, хороший, хваткий, с чутьем и мозгами. Уж он-то должен прекрасно знать такую бабу. Не торопитесь. Сейчас о случившемся мало кто знает, но этак к полудню, не сомневаюсь, знать будет вся деревня. И пойдут разговоры, и зашмыгает по дворам сплетница как пить дать. Выждите дня три, а потом возьмитесь за нее вместе с участковым. Как у вас с ним отношения?
        - Да вроде нормальные сложились.
        - Тем лучше. Пусть она вам выложит все, что за эти три дня узнала. Время вас не поджимает - в штабе полка говорят, что стоять вам здесь еще неделю, если не больше. Зыбкий шанс на успех, но использовать его нужно - не раз этот метод помогал. - Он прищурился: - А я, со своей стороны, словом офицера обещаю: если дадите какие-то конкретные результаты, которые помогут раскрыть дело, я приложу все силы, чтобы свести к минимуму ваши неприятности - а они, сами понимаете, вам грозят отнюдь не пустяковые… - Он скупо усмехнулся. - Вам ведь как командиру, пусть всего лишь взвода, пришлось написать немало донесений и рапортов. Мы тут все офицеры, к писанине привычны и, между нами говоря, прекрасно знаем: можно написать так, а можно и этак. Речь не идет об умышленном сокрытии какой-то правды, но вот подать эту правду можно по-всякому… Что скажете?
        - Приложу все силы, товарищ капитан, - ответил я искренне.
        - Вот и прекрасно. - Он поморщился. - Странное какое-то дело, впервые с таким сталкиваюсь…
        Не только дело странное - и место чертовски странное, ответил я - разумеется, мысленно. Не понимаю, в чем странность, но она, безусловно, присутствует. И не рассказывать же капитану о том, что здесь из какого-то дурного суеверия не ловят рыбу и не купаются? Об истории с сомом? Даже если не высмеет, скажет что-нибудь вроде: «Ну и как эти местные суеверия вяжутся со смертью вашего сержанта? И как помогут раскрыть дело?» И, между прочим, будет совершенно прав, я на его месте то же самое сказал бы…
        Глядя вслед быстро удалявшемуся «Виллису», я подумал: в лепешку расшибусь, а постараюсь дать результат. Иначе из серьезных неприятностей не выпутаться, а Минаев мне откровенно бросает спасательный круг и свои обещания наверняка выполнит. Уж безусловно, не из душевного благородства - просто-напросто у него есть свое начальство, и если он не раскрутит дело, заполучит свои неприятности, пусть и неизмеримо мельче тех, что ждали меня…
        К участковому я пошел примерно через полчаса. Он меня понял моментально, и кандидатура в профессиональные сплетницы у него нашлась тут же (одна-единственная, как и предполагал Минаев). Некая бабка Лупендиха, не такая уж и старая, живая, как капелька ртути. Уж если она чего-то не знает о деревне и деревенских, сказал Деменчук, то этого и на свете нет. Он рассказал еще, что в оккупацию бабка поставила свой немаленький талант на службу партизанскому движению, регулярно сообщая связному их отряда все, что ей удавалось узнать о немцах и их «бобиках». В основном это были пустяки, но пару раз для партизан получилась нешуточная польза. Старшина, правда, добавил: крепенько он подозревает, что дело тут не в бабкином советском патриотизме, причины более прозаические - в оккупацию бабкина, умно выражаясь, аудитория изрядно сузилась, а жизнь давала гораздо меньше пищи для пересудов и сплетен. Но какая разница, сказал он философски, если бабкины сведения пару раз серьезно помогли? Я с ним согласился.
        (До этого, сразу после отъезда капитанов, мне столь же подробно рассказала об этой бабке и Катря.)
        В общем, мы договорились, что через три дня навестим вдвоем шуструю бабку Лупендиху и вытрясем из нее все, что она за эти три дня успела узнать, - а узнать она могла немало из бродящих по деревне разговоров и слухов.
        По всем раскладам, после того как я ушел от старшины, мне следовало бы немного успокоиться и смотреть в будущее с оптимизмом. Но что-то не удавалось ни то, ни другое. Как писал в одном из рассказов Аркадий Гайдар - и все хорошо, да что-то нехорошо…
        Во все время нашего разговора я не мог отделаться от впечатления, что старшина Деменчук чем-то изрядно угнетен, но изо всех сил старается этого не показывать. А в сочетании с тем бесспорным уже фактом, что о каких-то здешних странностях он явно знает больше, чем говорит, не прибавлялось ни покоя, ни оптимизма.
        Что ему мешает до назначенного нами совместного визита к бабке прийти к ней раньше и наказать, чтобы касательно некоторых вещей, ставших ей известными, держала язык за зубами? И что мешает Лупендихе по собственному почину о чем-то умолчать? Ясно ведь: у них тут сущая круговая порука, все, включая старшину и Катрю, о чем-то мне неизвестном, но безусловно существующем, молчат, как будто воды в рот набрали - воды из той самой реки, словно бы окруженной заговором молчания. Из Алесиной реки, неведомо почему так названной. Откуда при столь невеселых мыслях взяться спокойствию и оптимизму? Наоборот, тревоги и напряжения прибавляется, чему безделье, в коем мы пребываем, только способствует.
        Минаев слово сдержал: часов около шести вечера дежуривший на рации Гафур принес мне обширную радиограмму - протокол вскрытия, как заверял приславший радиограмму Минаев, полный, без малейших изъятий, так что я изрядно попотел, продираясь сквозь дебри чисто медицинской терминологии.
        И понял, что к разгадке нас эта бумага не приближает ни на шажок - хорошо хоть, в сторону не уводит…
        Смерть сержанта Кравца наступила от совершенно естественных причин - заполнения легких водой, что вызвало остановку дыхания и паралич сердца. Проще выражаясь, человек утонул. Ни малейших признаков насильственной смерти. Никаких повреждений на теле, если не считать синячка-кровоподтека на левой стороне шеи, над ключицей, безусловно не способного причинить какой-либо вред здоровью. Вверху и внизу данного кровоподтека явственно видны следы зубов, несомненно человеческих (медики это никак не комментировали, может быть, из-за отсутствия соответствующего научного термина, но все и так ясно: это Алеся поставила ему засос). Находившееся в желудке количество алкоголя было способно вызвать среднюю степень опьянения. (Проще говоря, человек не шатается, на ногах стоит крепко, зигзагом не передвигается, и язык у него не заплетается - зная Игоря, я легко сделал именно такой вывод.) Не успевшая перевариться пища - ну да, полное перечисление того, что все мы ели за свадебным столом. Каких-либо ядов, токсичных веществ, а также лекарственных препаратов в организме не обнаружено. Резюме: естественная смерть.
Подпись: главный хирург полкового госпиталя майор медицинской службы Капитонов В. С.
        Уж не знаю, что думал Минаев, прочитав этот протокол, но я ощутил лишь нахлыв тоскливого бессилия. Такой, что попросил у Катри стакан самогонки, ахнул залпом, но, как порой в таких вот случаях бывает, особо и не запьянел (однако добавлять не стал, не ставил я перед собой такой задачи, хоть и подмывало надраться до поросячьего визга). Такой, что ночью я не смог с Катрей быть - она все понимала и нисколечко не обиделась…
        …А назавтра (время шло к одиннадцати утра) я сидел на берегу реки, на том же месте, что и в прошлый раз, забросив те же три удочки, немецкое наследство, доставшееся мне без всякого завещания. Как и в прошлый раз, клев был хороший: часа не прошло, а на кукане у меня было восемь отнюдь не мелких рыбин. Вот только сегодня я не чувствовал ни малейшего удовольствия, вообще ничего не чувствовал, кроме того самого тоскливого бессилия, привязавшегося после вчерашней радиограммы. И теперь совершенно точно знал, чем оно вызвано: полной невозможностью и неспособностью разгадать здешние загадки. А ведь они были! И убили Игореху именно они… Теперь я в этом нисколечко не сомневался.
        Сегодня я приперся на бережок с одной-единственной целью - убить время. В деревне мне совершенно нечем было заниматься. Совершенно. Техника в полном порядке, устраивать личному составу какие-нибудь учения абсолютно не тянуло, поговорить вроде бы и не с кем - да и о чем? Выпить опять-таки не тянуло. А рыбалка, как о ней справедливо говорят, все-таки успокаивает нервы…
        Как многие, я любил подолгу смотреть на текущую воду - есть в этом что-то завораживающее. Но сейчас на реку не глядел - давно уже, запрокинув голову, таращился на синее небо, по которому справа налево, подгоняемые легоньким ветерком (на берегу совершенно не чувствовавшимся), неторопливо, можно сказать, степенно плыли белоснежные облачка - как тысячу, как миллион лет назад, как будут плыть, когда нас уже не будет, и еще миллион лет. Мыслей в голове не было, кроме одной, назойливо привязавшейся: какие же мы крохотные, как ничтожны наши дела и заботы по сравнению с высоким синим небосклоном и безмятежно плывущими миллионы лет облаками…
        - Поручик! Освободитель! - послышался совсем рядом звонкий девичий голос.
        Знакомый уже голос… Я встрепенулся, посмотрел на реку - и не далее чем метрах в пяти увидел Алесю. И было в этом что-то неправильное, только я не сразу понял, что.
        А потом понял! И форменным образом остолбенел.
        Обнаженная, разметавшая колыхавшиеся по течению великолепные волосы, она лежала на правом боку, глядя на меня с ослепительной улыбкой. Именно что лежала на поверхности воды в вольной, непринужденной позе, подперев правой рукой голову. Лежала, как на ковре, неведомо как удерживаясь на одном месте, напротив меня, словно ее удерживала невидимая могучая рука. Ни одного гребка не сделала. Люди так не умеют. Я не спал и не бредил, все происходило наяву - и такого не могло быть, но оно было!
        Алеся рассмеялась:
        - Ну что ты такой оцепенелый? Никогда не видел голых девушек? В жизни не поверю! Ты что, со своей простушкой в полной темноте спишь? Тоже не верится. Или испугался? И не стыдно тебе? А еще офицер, наверное, кучу народу перебил!
        Язык у меня не шевелился. А вот страха не было - только отчего-то вспыхнула яростная, нерассуждающая злость. Голова была совершенно пустая, ничего на ум не приходило, только одна мысль вертелась, словно иглу на патефонной пластинке заело: этого не должно быть, не должно. Но оно есть…
        Алеся надула розовые губки в деланом возмущении:
        - Вы невежа, поручик, право! С ним разговаривает красивая девушка, а он не то что галантных комплиментов не отпускает - молчит, как неотесанный деревенский пентюх… Или так уж испугался?
        Почувствовав, что могу шевелить языком, я хрипло сказал:
        - Нет…
        - Чудо свершилось! - воскликнула она, смеясь. - Немой заговорил! Так дождусь я наконец комплиментов?
        - Кто ты? - с трудом выговаривая слова, спросил я.
        Снова взрыв серебристого смеха:
        - А ты не узнал? Я - Алеся. Если это так важно - царица здешней реки и здешних мест. Царство невеликое, но мне и такого вполне хватает, чтобы жить уютно. Ты, конечно, удивился, поручик? Да-да, представь себе: на двадцать седьмом году советской власти в этих местах - самое настоящее царство с самой настоящей царицей. Для тебя это, конечно, диковинно, но, честное слово, так все и обстоит…
        Я уже оправился от удивления настолько, чтобы язвительно спросить:
        - А дворец где? Корона? Придворные? И все прочее, что царицам по должности положено?
        - А зачем вся эта мишура? - уже серьезно спросила Алеся. - Царица - это в первую очередь власть. А власти у меня достаточно, могу тебя заверить.
        - Я не так спросил… - сказал я, уже взяв себя в руки. - Что ты такое?
        - Ты плохо учился в школе, мне кажется, - с напускной грустью сказала Алеся. - О живых существах говорят не «что», а «кто». А я живая, я не привидение, - и неожиданно предложила: - Хочешь, я тебя полюблю? Ты мне нравишься, а я, может быть согласишься, гораздо красивее твоей клуши Катруськи. И уж наверняка искуснее ее в любви. Так хочешь, полюблю? И ты сможешь здесь же, на берегу, в лесной траве убедиться, что я живая. Тебе со мной будет очень хорошо, себя забудешь, а заодно и весь мир… Или я тебе не нравлюсь?
        Улыбка пропала с ее лица, глаза сузились - и я ощутил, как по обеим сторонам моей буйной головушки, сверху вниз, от висков, прошлось этакое легкое щекотание, словно провели заячьими лапками. От ног к голове прошла теплая волна вроде жара при сильной простуде - и, достигнув макушки, пропала. Я был уверен, что мне это нисколечко не почудилось, что не зря с ее лица исчезла веселость и оно стало скорее жестким, сосредоточенным.
        - Ну, что надумал, поручик? - спросила Алеся, с прежней веселостью разметавшись на воде, словно на ковре, в крайне соблазнительной позе. - Я и мысли не допускаю, что тебе не нравлюсь, - и звонко расхохоталась. - Хочешь ты этого или нет, а бриджи твои топырятся (к некоторому моему стыду, она говорила чистую правду). Так что, я выхожу на берег?
        - Нет уж, обойдусь, - отрезал я. И к тому времени достаточно овладел собой, чтобы продолжить язвительно: - Не гожусь я в любовники царице - как говорится, рылом не вышел, происхождения самого что ни на есть простого, из деревенских мы…
        - Плохо ты, видимо, историю в школе учил, - сказала Алеся. - Забыл, что у многих цариц были любовники происхождения самого простого? Дело тут не в происхождении…
        - Вот интересно, - сказал я, и в самом деле захваченный возникшей вдруг мыслью. - Если я тебя перекрещу, ты исчезнешь?
        Алеся смешливо фыркнула:
        - Ты еще молитву прочитай, вроде «Да воскреснет Бог, и расточатся врази Его…». Только откуда тебе молитвы знать, ты ж неверующий, хоть и крещеный…
        - Откуда ты знаешь? - вырвалось у меня.
        Меня не на шутку удивило собственное спокойствие - то, что я этак непринужденно беседую с одним из тех созданий, в которых никогда не верил, - средь бела дня, наяву, на двадцать седьмом году советской власти, в середине двадцатого века…
        - Да вот знаю, - засмеялась Алеся, - многое я знаю… Можешь меня закрещивать, пока рука не устанет, - и никуда я не денусь, не сгину и не рассыплюсь. И дело совсем не в том, что ты неверующий. Бывало, крест на меня поднимали самые настоящие попы, и молитвы должные читали со всем усердием. Только и у них ничего не вышло. Крест и молитва только на нечистую силу действуют, а я к ней никак не отношусь, уж поверь. Я - кое-что другое. А знаешь что, Егор. Ты не против, что я тебя так и буду называть, а не Рыгором, как здешняя темная деревенщина? Вижу, не против… Подумала я и решила, что от тебя не отстану. Есть еще кое-что кроме того, что у тебя колом промеж ног стоит. Почему-то мне с тобой говорить интересно, а такие мне очень редко попадались. Ну, я к тебе выхожу? Не пожалеешь. Между прочим, я тебя и от войны могу спрятать, да так, что и не найдут никогда…
        - Что ты сделала с Игорем? - резко спросил я.
        И не сомневался теперь, что это она его погубила. Стоило добавить ее, предельно странную, к тем странностям, что загадочную смерть Игорехи сопровождали, - и не оставалось никаких загадок, головоломка укладывалась полностью, как те, что мы порой брали у немцев среди прочих трофеев и долго над ними просиживали в свободные часы…
        - Ничего я с ним не делала. Просто ушла…
        - Врешь.
        - Если и вру, то только про то, почему ушла. Ну, не был он пьян вдребезги, ну, не лез он мне под платье. Мне с ним просто стало вдруг скучно, я и ушла.
        - Врешь, - убежденно повторил я. - Одного только не пойму - зачем ты его загубила? Что он тебе такого сделал?
        На миг в ее зеленых глазищах мелькнуло что-то новое, не вполне понятное - дикое, свирепое, даже как бы и не человеческое. И тут же пропало, ее глаза вновь стали ясными. Но от того мрака, что на миг мелькнул в них, меня прошиб нешуточный озноб - словно куском льда по голой спине провели.
        - Значит, ты меня не хочешь? - спросила она с наигранной наивностью. - Я правильно поняла?
        - Да провались ты!
        - Значит, отвергаешь, - сказала Алеся, и ее глаза потемнели. - А ты знаешь, какой злой может стать отвергнутая женщина?
        - Плевать мне на твою злость, - сказал я. - Своей предостаточно. Я тебя ненавижу. И мы оба знаем, за что.
        - Смотри, Егор, - сказала она уже совершенно другим голосом, с совершенно другим выражением в глазах. - Я ведь не только полюбить, но и извести могу весьма даже запросто…
        - Не пугай, - сказал я сквозь зубы. - Немцы четвертый год извести пытаются, а я жив-здоров…
        - Ох, ну ты сравнил, поручик… - Ее улыбка мне показалась хищной. - То немцы, а то я…
        - Не подначивай.
        - А то что?
        Я промолчал. И поднял с земли лежавший рядом «шмайсер». Бурлившая во мне ненависть была рассудочной, холодной, ничуть не туманившей рассудок. Такая сплошь и рядом приходит в бою. Я, держа автомат дулом вверх, лязгнул затвором. Готов был и в самом деле всадить в нее весь магазин - за своего боевого товарища, за то, что неведомо каким образом чуял в ней нешуточное зло…
        А она безмятежно расхохоталась, закинув голову, - непритворно весело, беззаботно даже:
        - Глупый, глупый поручик… Не берут меня пули, уж не посетуй. Такая уж я. Хочешь проверить? Милости прошу! - Она театральным жестом раскинула руки, выпятила грудь. - Ну что же ты? Стреляй, пока патроны не кончатся. Давно уже в меня не стреляли, доставь мне такое удовольствие…
        И такая неподдельная уверенность звучала в ее голосе, что я так и не положил палец на спусковой крючок. Неведомо откуда был уверен, что она не врет и пули ее не возьмут.
        Алеся засмеялась:
        - А ты умнее, чем выглядишь, поручик… Значит, отвергаешь мою любовь! Ах, ах, девичье сердце разбито вдребезги… - И в ее голос появились жесткие нотки. - Ну что ж… Раз не будет любви, будет кое-что другое… До встречи!
        Гибким, моментальным движением (в котором мне показалось нечто звериное, этакая грация пантеры, которую я видел в зоопарке) она перевернулась на живот и без малейшего всплеска, без брызг ушла под воду. Через несколько секунд ее уже было не разглядеть в темной воде.
        Я остался сидеть чурбан чурбаном, только отложил бесполезный автомат. Понятия не имел, как назвать ситуацию, в которую неожиданно вляпался. Очень уж внезапно в мою жизнь ворвалось нечто, во что я раньше совершенно не верил…
        Взгляды мои на то, что я про себя всегда именовал необычным, устоялись давным-давно, сложились в некую систему…
        В колдунов и ведьм я верил. Впрочем, для того и для другого предпочитаю другое определение. В Сибири у нас, наверняка знаете, о таких людях чаще говорят иначе: «Что-то он (или она) такое знает». Вот и у нас в деревне людей таких было трое: крепкий, ничуть не дряхлый старик, пожилая баба, еще не достигшая тех годочков, чтобы ее называли «старухой» или «бабкой», и молодуха тридцати лет. Вот они знали, с равным успехом могли сделать когда плохое, когда хорошее. В подробности вдаваться не буду, просто скажу: не раз выпадал случай убедиться самому, что это не сказки, что это есть. Одно немаловажное уточнение: во что я решительно не верил, так это в умение таких людей быть оборотнями. Скидываться волком, свиньей, разными другими животными и птицами, а то и тележным колесом. Опять-таки не выпадало случая самолично в этом убедиться, а все рассказы об оборотничестве исходили от людей, которым я не мог верить безоговорочно.
        И уж во что я категорически не верил, так это в чертей, леших, водяных, прочих овинников-банников. И в русалок тоже не верил… вплоть до сегодняшнего дня. Все произошло наяву, я уверен, что не сплю, не сошел с ума, и в самогонке не было какого-нибудь дурмана, способного вызвать галлюцинации, - иначе об этом непременно написали бы врачи в протоколе вскрытия. Приходилось признать: я только что видел самую настоящую русалку - никем другим она не могла оказаться. Приходилось признать, что и русалки есть. Только, надо полагать, попадаются очень редко, в такой вот глухомани.
        Теперь волей-неволей приходилось поверить и в русалок. Правда, тут были свои несообразности и странности, иные из них никак не вязались с «традиционными» рассказами - как писаными, так и гулявшими в народе. Взять хотя бы…
        Я вскинулся, словно стряхнув некое наваждение, заставившее сидеть чурбаном.
        Затрезвонили все три колокольчика, нырнули все три поплавка, а в следующий миг все три темно-коричневых удилища из натурального бамбука взметнулись в воздух, словно брошенные копья, пролетели над водой, упали в реку и понеслись вверх по течению так быстро, что ни один пловец, даже лучший в мире, не смог бы их догнать. И перед каждым, как раз на расстоянии длины лески, взметывали воду, словно носы торпедных катеров, здоровенные рыбины - над водой торчали их спинные плавники и хребты…
        В нахлыве нешуточной ярости, не думая, не рассуждая, будто подброшенный мощной пружиной, я вскочил, схватил автомат и выпустил очередь по этим плавникам и спинам - без тени растерянности, будто нерассуждающий механизм.
        И ведь попал! Два удилища и дальше неслись против течения, а третье вдруг замерло на воде, а потом поплыло по течению, с его скоростью, не такой уж большой. А следом течение потащило мертвую рыбину - брюхом вверх, кажется, это был судак длиной не менее полуметра. Удилище и белое рыбье брюхо неторопливо проплыли мимо меня, а я стоял, опустив автомат, и думал, что моя рыбалка здесь накрылась медным тазом. И не сомневался, чьи это штучки. Где уж…
        Резко повернулся вправо, туда, где у самой поверхности темной воды вдруг возникло некое шевеление, замаячило что-то, ничуть не похожее на обнаженную девушку… Мать твою! Такого ж не должно быть, никак не должно!
        Над водой показалась сначала человеческая голова с изрядно уже попорченным речными обитателями лицом - глазницы пустые, из левого уха торчит серебристый хвост мелкой рыбешки, отчаянно бьющийся. Раздувшаяся шея, плечи с немецкими офицерскими погонами (обер-лейтенант, машинально отметил я, рассмотрев потускневшие четырехугольные звездочки). Китель еще не потерял своего цвета - знакомый пехотный «фельдграу», серо-зеленый, Железный крест, еще какие-то регалии…
        Страха не было, вообще не было никаких чувств и эмоций - я просто стоял как вкопанный и оторопело таращился на него. А он поднялся на мелководье уже по колени - самый натуральный утопленник, пролежавший под водой не один день: уже изрядно распух, так что лопнул воротник, отлетели с кителя почти все пуговицы, китель лопнул под мышками, и в одной прорехе висел намертво впившийся большущий черно-зеленый рак. Только пояс с пистолетной кобурой был на месте - пряжка выдержала. Он шагал медленно, неуклюже, поматывая руками с распухшими кистями, как-то нелепо подергиваясь, словно огромная деревянная кукла или механическая игрушка (сейчас я сказал бы: «Как робот»). Шагал в мою сторону, и я уже ощутил волну зловония - нас разделяло всего-то метров десять.
        С удивившим самого спокойствием я поднял автомат и дал очередь. Прекрасно видел, как по его груди продернулось с полдюжины аккуратных круглых дырочек, из которых потекла какая-то дрянь мутно-белесоватого цвета. Живому этого хватило бы, чтобы рухнуть замертво, - но этот и так был мертвый, он только дернулся под ударом кургузеньких шмайсеровских пуль, чуть пошатнулся и пошел дальше той же деревянной походкой, повернув ко мне то, что осталось от лица.
        И тогда я повернулся, побежал в сторону деревни. Не было ни страха, ни паники, я полностью владел собой, одной рукой крепко держал автомат, другой придерживал на голове пилотку, чтобы не слетела. Просто-напросто хотелось побыстрее очутиться подальше от этого создания, которому, по моим прежним убеждениям, не полагалось быть, а оно тем не менее ясным днем вылезло из реки…
        Пробежав метров сто, остановился и оглянулся - явственно расслышав неподалеку звонкий, заливистый девичий смех, доносившийся от реки. Утопленник так и стоял по щиколотку в воде, будь у него глаза, я сказал бы, что он смотрит мне вслед, а так - не знал, как это и назвать. Никак не похоже было, чтобы он собрался пуститься следом.
        Вновь от реки долетел смех Алеси - а чей же еще? - и это послужило причиной того, что я остался на месте. Пусть не думает, стерва водоплавающая, что сумела меня напугать, я на войне видывал покойников и пожутчее обликом - ну, правда, те лежали смирнехоньки, как покойникам и положено… Так что я стоял, повесив автомат на плечо, зло стиснув зубы. И дождался наконец - немец-утопленник повернулся к реке, той же неторопливой, дерганой, неуклюжей походкой вошел в воду и вскоре скрылся с глаз. И смеха больше не слышалось. «Вот так, товарищи. Кина не будет, кинщик заболел», - подумал я почти весело и пошел в деревню нормальным шагом - по совести признаться, первое время пару раз оглянувшись, но вскоре перестал.
        Немного не дойдя до крайних хат, остановился и закурил, чтобы малость обмозговать всё только что произошедшее.
        Что ж, получается, что я сделал то, что требовалось прокурорскому капитану, - полностью раскрыл дело. Вот только не мог ему этого сообщить. Если я свяжусь с ним по рации и скажу, что Игоря как-то ухитрилась утопить самая натуральная, взаправдашняя русалка, что русалка эта - Алеся, он, к бабке не ходи, пойдет даже не к моему комбату - к комроты, найдет убедительный повод, чтобы вызвать меня в райцентр, а там мной займутся военные психиатры из нашего полкового госпиталя. На войне обычные мирные хвори как-то отступают, всякие там простуды и поносы, а вот крыша у военных, случается, едет крепко, один раз я сам был не просто свидетелем - помогал вязать одного такого. На месте Минаева я так и поступил бы… еще сегодня утром, только собираясь на рыбалку. Доказательств ведь нет никаких, кроме моих слов…
        Так что ни с кем я не свяжусь и ничего никуда не сообщу. Никто не поверит, как и я не верил еще с полчаса назад. Значит, что? Значит, надо рассуждать с позиций военного человека, опытного офицера, в чисто военных терминах - ситуация это не то что позволяет - требует…
        В том, что передо мной противник, который вряд ли успокоится на достигнутом, сомневаться не приходится. Силы и возможности противника мне неизвестны. Пока что были только мелкие пакости - удочек лишила, утопленником пыталась напугать, - но что, если она способна на что-то не в пример более серьезное и для меня опасное? Я прекрасно помнил гладившие по лицу невидимые заячьи лапки и волну прошедшего по телу жара. Как-то же она смогла убить Игоря, не встретив ни малейшего сопротивления? А в том, что она его убила, у меня теперь нет ни малейших сомнений.
        Пойдем дальше. Где у противника уязвимые места и как на него убойно воздействовать, решительно неизвестно. Полной информации о противнике у меня нет - только собственные наблюдения, каковых явно недостаточно.
        Вывод? Вывод прост: нужно раздобыть о противнике как можно больше информации, а кроме того, поискать возможных союзников.
        Кажется, я знал, что мне делать, к кому идти…
        …Мотоцикл стоял у крыльца, что ни о чем еще не говорило - старшина мог пойти пешком куда-нибудь недалече. Я поднялся по скрипучему крыльцу и постучал. Открыла женщина за сорок, одетая, как ее деревенские ровесницы, - в рубаху со скупой вышивкой и темную юбку. Глядя на нее, я вспомнил фразу из какого-то наспех пролистанного дореволюционного романа, изданного по старой орфографии: «Ее лицо хранило следы былой красоты». Подозреваю, из-за нее приходилось старшине в молодости подраться с парнями. Или его как представителя власти, с молодости милиционера, не трогали? Черт, совершенно неподходящее время думать о такой ерунде…
        - День добрый, - сказал я. - Дома товарищ старшина?
        - День добрый, - ответила она. - Прошу до хаты.
        Я вошел. Старшина в полной форме, с кобурой на ремне - только ворот синей гимнастерки по-домашнему расстегнут - в круглых очках в проволочной оправе сидел над типографски разграфленным листом бумаги и что-то писал - точнее, уже не писал, а выжидательно смотрел на дверь, не мог не слышать моего стука. Увидев меня, встал степенно, не проворно и не лениво, посмотрел вопросительно. Я сказал, стараясь, чтобы тон не выдал эмоций, так во мне и кипевших:
        - День добрый. Разговор у меня к вам… служебный.
        - Сядайте. - Он сел сам, показал на второй табурет. - В ногах правды нету…
        Я покачал показавшуюся шаткой табуретку, сел. Огляделся. Комнатка была небольшая и явно служила Деменчуку служебным кабинетом - всей мебели стол с табуретками и невысокая этажерка с книгами. В углу стоял кавалерийский карабин, над головой старшины фотопортрет на стене - товарищ Сталин. Знал я такое фото с довоенных времен, вождь и учитель в гимнастерке с отложным воротником, без геройской звездочки. На глухой стене слева парень примерно моих лет, в военной форме, с двумя кубиками в петлицах.
        Злость помаленьку разгоралась во мне еще по дороге. Чтобы ее отогнать, я спросил:
        - Сын?
        - Отож, - кивнул старшина. - Може, и воюет где, большая у нас с женой на это надежда. Только если и так, даст о себе знать не скоро - как бы он слал письма в партизанский отряд? Да и откуда ему знать, что я в отряде, взагали[15 - Взагали - вообще (белорусск.).] живой… Когда громыхнуло, был у себя на погранзаставе в Бресте…
        - Понятно, - сказал я.
        (Тогда мы и не слыхивали о героической обороне Брестской крепости - о ней узнали только в шестидесятые трудами писателя Смирнова. Но все знали, что у пограничников, встретивших первый удар, потери были огромные…)
        - А что за служебное дело возникло, товарищ старший лейтенант?
        Мне почудилась в нем некая настороженность. А может, и не почудилась. Злость не проходила. Хотелось сграбастать его за портупею, выдернуть из-за стола и сказать пару ласковых. Теперь я не сомневался: он всё знал. Как все они здесь. Невозможно быть местным, прожить здесь всю сознательную жизнь, да вдобавок многолетним участковым, и не знать…
        - Да вот возникло вдруг, - сказал я и, не скрывая язвительности, добавил: - После того, как я сегодня утром рыбачить ходил, к Купалинскому бочагу…
        И с ходу стал рассказывать - кратко, отсекая ненужные подробности. Понаторел в составлении донесений, научился отсекать побочное, лишнее. То, как старшина слушал, только подкрепило в первоначальной догадке: всё он знал. Ни тени удивления на лице - скорее уж понимание. Злость не проходила.
        - Вот так, - сказал я, закончив. - Вы ведь знали, старшина, всё о ней знали… Почему не рассказали сразу?
        - Так вы ж не поверили б, - сказал он спокойно и как-то устало, что ли. - Приняли б за шаленца… по-русски, за ненормального. Вот вы возьметесь тем двум офицерам рассказать?
        И вот тут вся злость на него враз улетучилась. Я живо представил, как меня слушают Шалин с Минаевым и с какими лицами они переглядываются, выслушав… И честно сказал:
        - Нет. Не возьмусь. И в самом деле, за ненормального примут.
        - Вот видите. Вы б не поверили.
        - Не поверил бы, - признался я. - Никогда я не верил в такое, пока на собственной шкуре не убедился, что оно есть…
        - Вот видите, - повторил он. И добавил задумчиво: - Значит, немец там на дне и лежит… Ну конечно, где ему еще быть…
        - Не всегда лежит, - сказал я саркастически. - Еще временами и на берег вылезает…
        - Это бывает, - сказал он совершенно обыденным тоном, как будто речь шла о самых что ни на есть исполненных житейской прозы делах. - Это она может…
        - Черт бы ее подрал… - сказал я. - Что она такое? И в самом деле русалка? Получается, что они есть…
        - Навка, - сказал он тем же обыденным тоном.
        - Никогда о таких не слышал, - сказал я. - Только про русалок… А в чем разница?
        - А очень простая разница, - ответил он без малейшего промедления. - Русалки исключительно в воде живут. Мавки только по лесам бродят. А навка - словно бы и то и другое. Не знаю, как другие - я ведь только с одной столкнулся, с Алесей. Выглядит это так: с недельку она у Лявонихи поживет, как самая обычная сельчанка, а потом на пару недель из деревни уходит. То по лесам бродит тоже, но главным образом живет на реке.
        - Как у вас все, оказывается, по полочкам разложено, - сказал я, подавляя тот же нервный смешок.
        - Отчего же - у меня? - сказал он серьезно, вроде бы даже с некоторой обидой. - Вовсе не я это придумал, люд так считает с неведомо каких времен. Мне все это, как оно по полочкам разложено, много в детстве бабка рассказывала. Бабка у меня и превеликое множество сказок знала, и былей про всякую небыль. Подрос я, перестал в это всё верить, а потом поверить пришлось… Бабка рассказывала еще: такие вот обитают не повсюду, а по каким-то одним местам. Те же мавки - на Украине, а у нас в Беларуси их не водится. Зато навки - только у нас. Правда, бабка говорила, это в старые, очень старые времена их было много, а потом все меньше и меньше. Теперь я так для себя думаю: может, наша - взагули последняя? Хорошо, коли так, да кто ж знает…
        (Действительно, кое-что из того, что рассказывала ему в детстве бабка, было не ее и даже не чисто белорусской отсебятиной. Много лет спустя прочитал я не одну книгу и о нечистой силе, и о… таких вот. В те времена, когда еще пытался найти какой-то ответ на оставшиеся без ответов вопросы. Потому-то давно бросил это безнадежное занятие, когда стало ясно, что ответов не найти.
        Так вот, иных созданий народная молва четко привязывает к определенной территории. О чертях и русалках рассказывают от Дальнего Востока до Ла-Манша. А вот другие… разновидности… Одни намертво привязаны только к Англии, другие - к Украине, Беларуси, Скандинавии и так далее…)
        - Откуда она взялась? - спросил я.
        - Да кто ж ее знает. Я так полагал, не с того света, а исключительно с нашего. Или вы имеете в виду как?
        - Вот именно, - сказал я.
        - Так это просто… Объявилась она в деревне, как сейчас помню, летом двадцать третьего. Я тогда почти два года служил в этой самой должности, разве что звалась она чуточку иначе. Объявилась вдруг у Лявонихи, и сказала Лявониха, что теперь она будет тут жить. Мол, это ее дальняя родственница, родители умерли, в Поставах вроде бы, и, кроме Лявонихи, родни и не осталось. Ну, вполне житейская история, бывает… Никто ее скрупулезно не проверял - у нас тут секретных объектов нету, а в розыске она не числилась. И свидетельство о рождении у нее было, еще с царских времен. По нему потом и паспорт получала, когда паспорта ввели.
        - Оригинально… - сказал я, едва прогоняя этот, чтоб ему отвязаться, нервный хохоток. - Русалка… то есть навка - с документами?
        - Ну так уж обстояло, - сказал старшина. - А еще у нее была справка от городского врача, все честь по чести - мол, она, собственно-то говоря, инвалид на почве тяжелой сердечной болезни и какой бы то ни было ей физический труд противопоказан. Потому в колхоз и не вступила. И точно, она все эти годы по хозяйству палец о палец не ударила, все Лявониха. Потом-то не осталось никаких сомнений, что сердце у нее здоровешенькое. Да поздно было… И про паспорт, то есть про возраст… Время шло, а она не старела. Нисколечко. Все старели, а она нет. Она и сейчас в точности такая, как двадцать один год назад. Опять-таки, спохватились, когда поздно было, когда она в силу вошла. Бабка так и говорила: навки не стареют. И это вовсе не значит, что Алеся - старуха в облике молодой, живут они, бабка говорила, долго, вроде бы целый век, и молодыми остаются до самой смерти, или как там это у них бывает. Год рождения у нее в документах значится девятисотый, остается только гадать - то ли она к концу своему подходит, то ли только половину ихней жизни отсчитала…
        - А что значит «в силу вошла»?
        - Да то и значит, - тяжко вздохнул Деменчук. - Первые годы за ней ничего такого не замечалось, разве что наши сплетницы судачили о ее странностях - по лесам бродит, на реке пропадает. А потом как гром с ясного неба - трах-тарарах! Бывает так в деревне, вовсе даже не обязательно применительно к этому случаю: сначала только шепотки ползут и всякие странности множатся, а потом как громыхнет! И никаких уже неясностей не остается…
        - Бывает, знаю, - сказал я. - Сам деревенский.
        - Вот… Никто вроде бы специально эту весть по избам не разносил, одначе с некоторых пор вся деревня совершенно точно знала: Алеся наша - навка. И желает владеть рекой единолично. Чтобы никто не смел ни на лодках плавать, ни купаться, ни рыбу ловить. Первое время не принимали такое, а потом подчинились. И лодки на привязи погнили, и не рыбалил никто, и не купался. Ну, откуда пошли такие вести, я в конце концов выяснил: деревня как-никак, не город, да и в милицейской работе я к тому времени поднаторел. А пошло это из Радошковичей, соседней деревни, от пани Ядвиги. Примечательная, надо вам сказать, была персона. Полька из Литвы. Когда та Литва объявила независимость, пани Ядвига отчего-то не в Польшу поехала, а к нам. Хатенку купила невидную да так и обосновалась. Взагали, она бедная была, жила только с огорода да подсвинков выращивала. А «пани» ее звали за гордую стать. Видели б вы, как она по деревне шла! Осанка, голову держит что императрица. Но не надменная, нет, вовсе даже не гоноровая, очень просто с людьми держалась, уважали ее и любили. Еще и за то, что она была… ну, пожалуй, вроде колдовки,
только доброй. Никогда никому зла не сделала, не то что Лявониха или покойница Кузьминиха. Людей лечила травяными настоями и шептаниями, детей особенно, судьбу ворожила, еще там разное… Ну, нес ей люд кто яиц, кто маслица, кто еще того-сего. Сами несли, она никогда не просила - но принимала, если видела, что от чистого сердца. Она кому-то и разобъяснила, кто такая Алеся, а там широко разошлось. Поздно… К тридцатому году Алеся в полную силу вошла, так что опустела река и стала Алесиной речкой…
        - Как хотите, а чего-то я упорно не понимаю, - сказал я. - Как это так «люди подчинились»? Места у вас, конечно, глухие - но все равно и советская власть имелась, и вы со всеми полномочиями…
        - Да какие тут полномочия… - угрюмо произнес он. - Я вам не сказал еще… Люди мерли, понимаете? Я тут подсчитал: за все время она девятнадцать человек сгубила, это только деревенских, не считая еще двух и вашего сержанта. И четырнадцать из девятнадцати - в первые пару лет, когда власть свою над рекой утверждала. Причем одиннадцать из них как раз и стояли у нее на дороге. С характером были люди, решительные, и сами ей противостояли, и люд на это подбивали. Когда их не стало, люд помаленьку и смирился. Взагали, двадцать две жизни… я не говорю, «у нее на совести», потому что нет у нее совести, давно это ясно стало…
        - Двадцать две… - повторил я за ним и чуть ли не крикнул запальчиво: - Тогда тем более следовало…
        И осекся, замолчал, кое-что сообразив…
        - Поняли, сдается мне, товарищ старший лейтенант, - горько усмехнулся старшина. - Вот взять вас самого… Сержанта вашего она загубила, тут сомнений быть не может. Или все же сомневаетесь?
        - Не сомневаюсь, - глухо сказал я, глядя в сторону.
        - И не предприняли ничего, - сказал он без малейшей укоризны, просто-напросто бесстрастно констатировал факт (мне от этой бесстрастности нисколечко не стало легче). - Ну в самом деле, что тут предпримешь? Нету ни малейших законных оснований ее арестовать и завести следствие. Не говоря уж про то, что никто в районе - и ваши офицеры тоже - ни моей, ни вашей правдочке не поверят, за шаленцев примут или решат, что это у нас от самогону… Вот так же и тогда было. Она ж никому нож под ребро не всаживала и в окно из обреза не стреляла, как наше кулачье в свое время любило. Всегда одно и то же - или тонули люди, или сгорали в одночасье от странной лихорадки, насчет которой районный доктор только руками разводил и помочь ничем не мог, хоть и уколы делал, и лекарства давал. Ни улик, ни доказательств, ничего того, что в нашем мире имеет силу. Только вот мир вокруг уже не вполне и наш… Думаете, мы все молчали по углам, как мыши под метлой? Да нет… Говорил я в свое время долго и откровенно и с председателем сельсовета, и с одним еще серьезным человеком. На том и сошлись: что нет никакой возможности ни закон в
ход пустить, ни советскую власть употребить. В том же положении оказались, что сейчас вы: все насквозь знаем и понимаем, а поделать ничего не можем. То же самое и люд. Деревенский люд большой житейской сметкой наделен, коли уж вы деревенский, распрекрасно это знать должны. Вот люд и рассудил: в деревенские дела она не вяжется совершенно, и в деревне от нее никакого вреда нет, все ее претензии только реки касаются. К тому прошел твердый слух, что если ребятишки и дальше купаться будут, тонуть начнут. Вот и рассудили: в конце-то концов, раз такое дело, пропади она пропадом, эта рыбалка, а с ней и купанье, и лодки. Не стоит оно того. Не такая уж высокая плата за спокойную жизнь. Вот так с тридцатого года и повелось: везде в хозяевах советская власть, в том числе и я немного, некоторым боком, а на Алесиной реке - Алеся. Уж простите за откровенность, вы б точно так же поступили… да вы сейчас, еще раз простите великодушно, точно так и поступаете. Не сделаешь ничего там, где сделать ничего и нельзя. Или у вас есть какой план?
        - Да какой тут может быть план… - сказал я сквозь зубы, всё так же не глядя на него. Ничуть не утешала мысль, что не я один оказался в безвыходном положении, где предпринять нельзя ровным счетом ничего…
        - А надо б над планом подумать…
        - Пожалуй, - сказал я. - Одного вот в толк не возьму… Двадцать два человека, говорите. Из них четырнадцать, когда утверждалась. А потом, значит, еще восемь. Что, и это терпели?
        - Терпели, - сказал он сквозь зубы. - Крестьянский люд большой житейской сметкой наделен. Прямо мне этого не говорили, но явно рассуждали примерно следующим образом: восемь человек за четырнадцать лет - это вроде молнии. Может и не ударить. Еще двое - не наши, не деревенские, чужаки. Ну и получается, что она стала вроде злой кусливой собаки: не заходить не подворье, не злить - и не тронет. К тому ж люд у нас своеобразный: всю жизнь в глухомани, дальше райцентра большинство и не выбиралось. Это тоже играет, уклад жизни и житейская сметка чуточку другие, чем в местах многолюднее… И я так думаю, не стоит их упрекать, люди - они такие, какими их жизнь делает. И потом… Понимаете, от нее, кроме вреда, была и польза, вот представьте себе. Взять двадцать девятый год, когда Когут восстание устроил. Вы, конечно, про Когута и не слыхивали. А это, хоть и был он последней сволочью, все же была фигура… Не просто кулачина, каких хватало, а сущий старорежимный пан на большую ногу. Три мельницы у него было, водяная и две ветряные, лавки, скотные дворы, земли, винокурни потаенные в лесах. Всю округу под себя
подмял, шубравец[16 - Шубравец - мошенник, пройдоха (польск.).] чертов. Зерно вся округа молола только у него. Это у нас земля зерно плохо родит, так что картошкой да свиньями люд живет. А чуть посевернее - там земля подходящая, и пшеницу сеют, и рожь, и ячмень, большими запашками. Деньги в рост давал, у должников землю забирал, батраки на него работали большим количеством. Ясновельможный пан, да и только. Бывало, въедет в деревню в натуральном панском тарантасе с кучером - раздобыл ведь где-то, - а следом человек пять гарцуют. «Гайдуки мои верные», - любил Когут говаривать. Было у него их с дюжину, и каждый, точно известно, за пазухой пистолет припрятал. И убитые за ними числились недоказанные, и девок из семей, что победнее, таскали Когуту, да и сами… Одним словом, много у Когута было всякого - и грехов за душой немало. Долгонько он процветал, но в двадцать девятом взялись за него всерьез. Не стал ждать, когда его в Сибирь по бесплатному железнодорожному билету отправят, вовремя понял, что времена поменялись резко, всерьез и надолго. И тут тоже действовал с размахом… ну, он, сволочь, за что бы ни
брался, все делал с размахом, этого у него не отнять было. Собрал человек триста, тех, кому теперь терять было нечего, два пулемета в райцентре захватил - там гарнизон был небольшой, не выстоял. Ну, погулял спервоначалу, потом-то ему похудшело, когда к нам кавалерийский полк ЧОН[17 - ЧОН - части особого назначенная, своеобразный спецназ ВЧК-ГПУ.] перебросили. И все равно, последних мы только к зиме переловили, а восстание-то громыхнуло в мае - это он так специально подгадал к Первомаю. Я вам, сказал, сволочь красная, устрою ваш большевистский Первомай, всю жизнь помнить будете. И ведь устроил, до сих пор не забыли… Так вот… Катувал[18 - Палачествовал. Кат - палач.], погань, с размахом. Коммунистов, комсомольцев и активистов казнил так, что рассказывать - мурашки по спине побегут ледяные. И простых людей стреляли направо и налево - и за косой взгляд, и если дочек на потеху не давали, и совсем ни за что. Грабили, насильничали, хаты жгли улицами. Во всех окрестных деревнях кровушкой да пожарами отметились… кроме нашей. Получался какой-то заколдованный круг с нами посередке. И без Алеси никак не обошлось.
Когут про нее не мог не знать, у него в каждой деревне были этакие тайные агенты - кто в нашей, мы таки не доискались, хоть они должны были быть. Вот и не сунулся, ни Бога, ни черта не боялся, а вот ее струхнул… И коллективизация нас не затронула никак, хотя было четверо таких, кого без всякой облыжности можно было раскулачивать - и в подкулачники могли не одного загнать. Однако ж обошлось. Те четверо живенько на колхоз изрядную часть майонтка[19 - Майонтек - имущество.] отдали, сами в колхоз записались - и ведь работали исправно. И немцы у нас особого вреда не натворили. В деревне их, считай, и не видели, разве что тут жили постоянно четверо, за свинарником приглядывали. Однако ж народец был не вредный - нестроевики, обозная команда, в годах все. За самогонкой охотились со страшной силой, да и ту не отбирали, а выменивали на продукты и всякую всячину, я так полагаю, не по доброте душевной, понимали просто: им тут жить да жить, блаженствовать далеко от войны, а начни отбирать - люд, чего доброго, гнать перестанет. Опять получался заколдованный круг с деревней посередке. А в окрестностям не было
деревни, где бы немцы не лютовали. Шаровничи взагули истребили, сожгли дотла, а народ кого по хатам постреляли, кого в сельраду[20 - Сельрада - сельсовет.] согнали и спалили. Была деревня, и не стало ее, как не бывало. И ведь не сказать, чтобы они с партизанами такие уж тесные связи держали - не больше и не меньше, чем другие. Таковы уж немцы. Немецкими там были только командиры - рота украинских полицаев постаралась, но послали-то их все равно немцы. Ну вот, а здесь - никакого лютования. Кацура, правда, одного безвинного мужика застрелил, вот только, что интересно, мужик этот Алесю терпеть не мог за то, что сына сгубила, и давно уже втихомолку искал, нет ли средства ее как-нибудь извести. Перед Алесей-то Кацура, как бы ни был пьян, шапку ломал со всем усердием… Ну а на то, что он девок и баб насильничал, на то, что в Германию немцы угнали дюжину хлопцев и девчат, Алесе, я так рассуждаю, было наплевать. Она ж не ради люда старалась, а для себя, хотела явно, чтобы вокруг было тихо и благолепно, жить в покое хотела… И все равно, люду от этого была частая польза. Прямо мне этого никто не сказал, но не
сомневаюсь, что рассуждали примерно так: главное, не меня, и ладно. Своя рубашка к телу ближе - давно известно… Есть это в людях, и не только в наших, было так, есть и, я так считаю, будет. Для чего я все это рассказываю? Да чтоб вы поняли: тут все сложно, одним страхом перед навкой не исчерпывается…
        - Да понимаю, кажется, - сказал я. - Одного не пойму - зачем и с чего она моего Игоря сгубила?
        - А за сома, тут и гадать нечего, - без промедления ответил старшина. - Он у нее был как любимый конь, лет десять как появился, видать, приманила как-то. Любила она на нем верхом по речке кататься в полнолуние, в те дни, когда луна почти полная или на ущерб идет совсем немножко. Часами могла кататься. Сто раз ее видели верхом на соме и парни поотчаяннее, и лихие мальчишки. Знаете, что самое интересное? Она нисколечко не сердилась, наоборот, словно бы красовалась, порой круги выписывала напротив того места, где прятались деревенские, смеялась и кричала, чтобы открыто на берег выходили - она, мол, за посмотрение денег не берет. А ваш сержант ее любимого коня гранатой…
        А ты ведь знал, сукин кот, но не предупредил, промелькнуло у меня в голове. Правда, тут же подумал: а поверил бы я, поверили б все мы? Честно нужно признаться перед самим собой: скорее всего, нет…
        - Теперь понятно, почему деревенские его на подворье принимать не хотели, а вы посоветовали в речку выбросить… - сказал я. И тут же пришло в голову кое-что другое: - Черт! Мне ведь про сома Стах Ляшенко рассказал… Знал он, как с сомом обстоит?
        - Да уж наверняка, - ответил Деменчук. - Он у нас первый сорвиголова и заводила, мальчишечий атаман. Не мог в полнолуние свою ватагу на реку не водить. И Алесю ненавидит крепко, она у него старшего брата за две недели до войны утопила. Вот, должно быть, и решил ей крупную пакость сделать… А чем это для вашего сержанта пахнет, скорей всего, и не подумал - двенадцать лет, что, дите еще, вот и не взял в расчет…
        - Все равно, - сказал я зло. - Ох, я бы ему ремнем задницу отполировал, гаденышу… Так ведь нельзя… А с немцем что? Вы же говорили, что в деревне немцы и не появлялись, разве что приезжали с Кацурой или старостой самогонку глушить.
        - Этот - особенная статья. Этот к нам каждую неделю приезжал, всегда в одно и то же время, хоть часы по нему проверяй. Немцы - они ж аккуратисты… Рыболов был заядлый, а речка у нас в силу известных причин очень рыбная. Футляр с удочками у него был наподобие вашего, даже побольше. Из райцентра ездил. Как утро воскресенья, мотоцикл тарахтит. Стукнуть его мы бы могли без труда, только не хотели, чтобы немцы на деревне отыгрались. Планировали устроить засаду подальше от деревни, на полдороге от райцентра, и взять живьем. Однако обернулось по-другому, опоздали мы…
        - И Алеся ему позволяла рыбачить? - спросил я.
        И тут же подумал: а ведь она и мне позволяла, правда, только раз, а во второй произошло то, что произошло. А немец ездил не раз…
        - Позволяла, - сказал старшина с кривой улыбкой. - У нее, надо вам сказать, есть привычка: падкая до мужчин. Я бы даже сказал, блудливая, как кошка. Столько парней и мужиков помоложе к себе перетаскала… Кое-кто из тех, что имели с ней дело, потом украдкой говорили дружкам: в этом смысле девка как девка, даже пожарче наших будет. Знает разные штучки, каких наши отродясь не умели и даже о них не слышали. Так что иные за ней сами ухлестывали, не дожидаясь, когда позовет. Ну, она в таких случаях никогда не ломалась.
        - Ну а если кто отказывал? Скажем, есть любимая девушка или любимая жена молодая?
        Старшина ответил без улыбки:
        - Кто отказывал, их любимые молодые жены или девушки - это и есть остальные восемь, с тридцатого и до начала войны. Иногда она не самого отказавшего изводила, а его симпатию - садистка, сучка… Так что порой иные молодые жены или девки своим говорили: да ладно уж, все я понимаю, иди к ней, стисну зубы и перетерплю, иначе плохо будет мне или тебе. Форменным образом как при крепостном праве, разве что вместо барина - Алеся, а вместо крепостных девок - наши мужики. Вот… А в войну ей похудшело: все, кто помоложе, - или в армию взяты, или в партизанах, или в Германию угнаны. Ну, взялась за мужиков постарше, стерва… И я всерьез полагаю, и никто меня не переубедит: положила она глаз на обер-лейтенанта. Парень был молодой и, надо признать, видный: кровь с молоком, красавец, белокурый, глаза синие. Я его сам однажды на дороге с опушки в бинокль хорошо рассмотрел. А в последний раз все обстояло иначе. Вечером воскресенья он не уехал, в первый раз. В полдень понедельника мальчишки со Стахом во главе подкрались лесом к Купалинскому бочагу, где он всегда рыбачил, как вы потом. И рассказали в деревне: мотоцикл
там стоит, все пять удочек аккуратно в землю уткнуты, стоят на рогульках, а самого немца нигде не видать. А еще часа через два прикатили трое немцев на легковой. Судя по тому, как их форму потом деревенские описывали, - явные гестаповцы, в черном, с «мертвой головой» на фуражках. Съездили к бочагу, потом долго рыскали по деревне, людей расспрашивали. Двое по-русски говорили, хоть и корявенько, а третий по-белорусски. Очень злились, что никто ничего не знает, ничего не видел. Так ни с чем и уехали, мотоцикл забирать не стали - ну, может, никто из них мотоцикл водить не умел, хотели потом привезти умелого. Это неважно… Так вот, я всерьез полагаю, что Алеся ему предложилась, а он отказал. Тут, понимаете, такое дело… Очень уж он хорошо русский знал для простого пехотного офицера. Видно было, что русский ему не родной, но говорил и понимал гораздо лучше, чем те гестаповцы. В первый раз он в деревне не останавливался, а вот во второй заехал и поговорил аж с пятью местными, всякий раз исключительно про Алесю. Так вот, все пятеро мне потом в один голос твердили: по вопросам, которые он задавал, сомнений не
остается: что-то этот обер знал о таких вот и относился к ним серьезно. Верил, что они есть. Значит, во второй раз она ему и предложилась, а он отказался. Капризная она и упрямая, скорей всего, уговаривала его, но в четвертый раз случилось что-то такое, от чего он на дно лег. А потом его к вам послала - но ничего вам не сделала, а ведь свободно могла… Или не верите, что могла?
        - Верю, - сказал я. - После Игоря верю… А что потом было? Мотоцикл ваш - не его ли?
        - Его, - сказал старшина. - Потом… Потом, когда гестаповцы уехали, Кацура по деревне шатался пьяный и орал, что деревенские доигрались, что скоро приедет зондеркоманда и всех к чертовой матери постреляет, а село спалит - за убийство немецкого офицера. И о себе сокрушался, стервец, деревню и люд ему было не жалко, а вот себя родимого - очень даже. Жалел, что его теперь отправят в места побеспокойнее, а так тут было тихо и спокойно… - Старшина жестко усмехнулся. - Даже если были у немцев такие планы, им очень скоро стало не до деревни. Назавтра утром староста как раз и сбежал, едва узнал, что немцы из райцентра драпают, а наши наступают. А к вечеру наши танки уже в райцентре были. И вышли мы из леса всем отрядом. Мотоцикл, вы правильно догадались, я себе взял, пока мальчишки его не попортили, на нем гораздо сподручнее, чем на бричке, а водить я умею - выучился, когда перед войной мне хотели вместо брички мотоцикл дать. И потом, когда на дороге мотоциклистов перехватывали, я мотоциклы в лес угонял, пару раз они нам здорово пригодились. Ну да сейчас не о том разговор…
        - Интересная история, - сказал я. - Значит, полагаете, она меня еще уговаривать будет?
        - Полагаю. Иначе вас, простите великодушно, живым не отпустила бы. Упрямая, стерва. Тех, кого утопила или загнала в гроб лихоманкой, тоже всегда уговаривала. Если ей чего захочется, непременно получить должна, такой уж у нее норов. А на вас она явно глаз положила…
        - Уписаться можно от такой оказанной чести… - процедил я сквозь зубы. - Вот что, старшина… Неужели за все эти годы никто так ее и не попытался прикончить? Неужели все поголовно оказались такими барашками? И никого решительного не нашлось?
        - Пытались, - сказал он. - Два раза… если рассудить, то и три. Только ни разу не получилось. Рассказать вам подробно?
        - Да уж сделайте такое одолжение, - сказал я. - Потому что эта стерва - главная моя забота на ближайшее время. Других не предвидится, и нет дел, от которых отрываться нужно было бы… К тому же… Я правильно понимаю, что я теперь под смертью хожу?
        - Ходите, - сказал он хмуро. - Вы хоть и советский офицер, безбожник, а из того же мяса и костей сделаны, что наши деревенские, и я тоже.
        - Вот и рассказывайте, как пытались ее извести, - сказал я. - Неудачно, я так понимаю. Ничего, на ошибках учатся. Хорошо, конечно, знать, как делать, но и полезно знать, как не надо делать.
        - Оно так, - кивнул старшина. - Ну вот… Первый раз приходится на тридцать первый год - во всем, что ее касается, у меня даты в память впечатаны… Был один мужик, у которого она сына утопила - у парня имелась любимая девушка, а по характеру он был твердым, в батьку. Вот и отказал Алесе наотрез. Утопила, как у нее заведено. Батька в колхозе трудился, само собой, но все свое вольное время охотничал. У охотников характер именно что твердый. Нож у него имелся отличный, старой золингеновской работы, как говорили те, кто разбирался, с клеймами еще кайзеровских времен, острый, как бритва, кончик - как шило. Подстерег он ее за деревней и ударил прямехонько в сердце. Только ничего не вышло, нож словно ударил в каменную или бетонную стену, даже кончик сломался…
        - А откуда вы такие подробности знаете?
        - Откуда я их узнать мог? От него самого. Он об этом по деревне не болтал, но рассказывал за самогоном приятелям и просто людям надежным, кто сплетни разносить не станет. Мы с ними не были друзьями, но человеком надежным он меня считал. Ага, вот именно. Она его отпустила живым и так потом ничего ему и не сделала, он и сейчас живой, седьмой десяток разменял. Я не сомневаюсь, что поступила она так отнюдь не из доброты - никогда за ней не замечалось доброты, - а из того самого садизма. Чтобы жил и мучился: и что сына нет в живых, и что он, доподлинно зная, кто его сгубил, поделать с ней ничегошеньки не может. И ведь вышло по ее - всю жизнь это двойное горе на нем висело, как жернов на шее, поседел рано, в те года, когда мужики обычно еще не седеют… Вот. Отсюда следовало, что нож против нее бессилен, надо полагать, и другое холодное оружие тоже.
        - А если пулей? - подумал я вслух.
        - Случалось и пулей, - хмуро сказал старшина. - Тут уж я сам был пусть не участником, но самовидцем. Был у нас Гриша Гринфельд, уполномоченный ОГПУ по району. В двадцать пятом его к нам перевели, через год женился на девушке из райцентра, там и жил. Лихой был парень, отчаюга. Мы с ним часто встречались по делам служебным и незаметно как-то подружились. Служба схожая, одногодки, оба Гражданскую прошли, правда, на разных фронтах. Разве что я с Гражданской вернулся без единой награды, ну, зато живой и ни разу не раненный, такое уж выпало мне везение. А у Гриши имелось два Боевых Красных, Советской России и Грузии - раньше у республик были свои ордена, только в тридцатых ввели общесоюзные, их и выдали взамен республиканских. И Когута мы весте с ним гоняли, в одной мангруппе[21 - Мангруппа - маневренная группа.]. Там я его в деле и увидел - лихой парень, отчаянный, причем лихость у него, что очень полезно, была не бесшабашная, от какой сплошь и рядом золотые парни гибнут. Хорошая лихость, рассудочная. Навязем[22 - Навязем - кстати (польск.).] сказать, он Когута и хлопнул из пристрелянного маузера -
были такие, поменьше обычных, немцы их делали исключительно для ГПУ. За Когута ему на этот маузер серебряную дощечку приклепали, именным оружием сделали. О многом мы и за стаканом, и за чаем с ним говорили откровенно - только про Алесю я ему никогда не рассказывал, полагал, не поверит. Только в тридцать третьем он сам доискался как-то. Он был нашенский, хоть и не местный, из Постав, белорусский знал прекрасно, давно уже звался не Григорий, как стояло в документах, а на белорусский звычай - Гринь. Откликался на Гриня. А вот как вы на Рыгора откликаетесь. Ну вот… Приезжает он ко мне как-то, за версту видно, смурной, как туча. Сразу от чая отказался и сказал, что от водки не откажется. Выставил я бутылку, выпили по рюмке, и он с ходу взял быка за рога (отнюдь не мямля был по характеру):
        - Михась, почему ты мне не сказал, кто такая Леся? Почему я это только сейчас узнаю… и узнаю, сколько на ней человеческих жизней?
        - Ты б не поверил, Гринь, даром что старые друзья, - ответил я, не особенно и промедлив. - Мы ж коммунисты, безбожники, нам в такое верить не полагается. Я вот тоже сначала не верил, потом уж пришлось поверить…
        (Он, к бабке не ходи, узнал от кого-то из своих информаторов. Были и у меня такие по деревням, в нашей с ним службе без этого нельзя. Старое правило, не нами заведено, не в советские времена и во всех, пожалуй, странах. Не нами заведено, не на нас и кончится, что уж там…)
        Гринь усмехнулся как-то горько, словно цельный лимон закусил. И рассказал мне два случая, лично с ним происшедшие: один, когда он был еще гимназистом пятого класса, другой на Кавказе, уже в Гражданскую, такие случаи, которым никак не положено происходить с коммунистом и безбожником, а они тем не менее произошли вот… Сказал:
        - Теперь понимаешь, почему я поверил сразу? А раньше тебе этого не рассказывал, потому что боялся: не поверишь…
        - Вот потому и я молчал, - сказал я. - Оба мы, получается, в одинаковом положении…
        Он немного подумал, хлопнул вторую рюмку, всё так же морщась, как от кислого:
        - И ведь ничего не поделаешь с ней, по нашей с тобой линии, я имею в виду…
        - Уж это точно, - уныло кивнул я. - Не раз об этом уже думал, и всякий раз получается, что ничего с ней не поделаешь официальным образом. Ну вот как ее привлечешь и за что? Есть ведь мое районное начальство, прокурор, ОГПУ. Правду никому не расскажешь, а как сшить дело на пустом месте, у меня мозгов не хватает.
        - У меня тоже, - сказал он зло и встал решительно. - Михась, я один поеду, ты в случае чего ничего не знаешь, а значит, ни за что и не отвечаешь…
        Я прекрасно догадался, что он намерен делать - а сделать он мог только одно, нетрудно догадаться, что. Я говорю, отчаянный был парень, лихой по-рассудочному. И в душе у меня не было ни малейшего протеста - заслужила, стерва, вспоминая, сколько уже на ней человеческих безвинных жизней - и вряд ли на этом остановится, придется останавливать, все равно каким образом. Даже нешуточное облегчение чувствовал оттого, что все так просто решилось без малейшего моего участия и без всякого усилия с моей стороны.
        Только не вышло облегчения и ничего не решилось… Примерно через час Гринь вернулся еще смурнее, чем ко мне приехал. Сел к столу, набуровил рюмку до краев, ахнул и тут же пустил следом вторую, тоже без закуски. Ругнулся на трех языках, по-русски, по-польски и что-то по-еврейски (по-еврейски я не знал ни слова, но догадывался, что и это ругань). И рассказал…
        Стояло полнолуние. У Купалинского бочага он пробыл недолго, едва две папиросы подряд выкурил быстрыми жадными затяжками. Потом слева показалась Алеся, неспешно плыла верхом на клятом соме по течению. Гринь, не раздумывая, выхватил тот самый маузер и выпустил по ней всю обойму, десять патронов.
        А ей - хоть бы что! Начала по речке круги выписывать прямо напротив него, хохотала и кричала:
        - Ух, какой ты страшный, урядник! Валяй еще, мне твоя щекотка без вреда! Или патронов больше нет?
        Запасная обойма у него, как всегда, имелась, но вставлять ее он и не подумал, понимал уже, что не будет толку. А она смеялась заливисто:
        - Ну что же ты, урядник? Мне такая забава только нравится, если хочешь, встретимся завтра на том же месте в тот же час. Возьми ружье у старого Парченовича, пулю обмакни в лампадное масло, как исстари заведено. И меня потешишь, и тебе занятие…
        Он, не отвечая, повернулся и пошел прочь, а она смеялась в спину, словно ее щекотали…
        Никак он не мог промахнуться десять раз подряд метров с двадцати! Никак не мог, понимаете? Стрелок был отменный, как в царские времена выражались, призовой стрелок. У него и советский жетон был за отличную стрельбу - с районных соревнований по стрельбе из пистолета среди сотрудников ОГПУ и милиции. И Когута он в свое время хлопнул метров со ста, одной пулей в голову, я при том был. И выпил одну-единственную рюмку, так что на меткость водка никак повлиять не могла. Значит, и пуля ее не берет - всякая. Обмакнуть пулю в лампадное масло - это верный случай завалить ведьму. Сам я этого никогда допрежь не видел, но так испокон веков в народе говорят. Раз она его сама подзуживала именно так поступить, была уверена, что и это на нее убойно не подействует. Ну да, она не ведьма, навка - а вот насчет них ничего не известно. Ни разу не слышал, чем можно уложить навку смертно, и Гринь тоже. Вот и получалось, что ничегошеньки мы с ней не можем сделать, коли ни нож, ни пуля ее не берут…
        И вот решили мы от безнадежности испробовать нечто иное… В следующее полнолуние привезли из райцентра попа. Ага, вот так. Советский чекист и советский милиционер, коммунисты, безбожники - и обратились за подмогой к попу. Но так уж вышло. Рассудили мы по-крестьянски сметливо (хоть из крестьян только я, а Гринь происходил, говоря по-старорежимному, из городских мещан): попы, всем известно, в таких вещах знают толк. А отец Никодим нерасстрижененный, значит, и полноправный поп, пусть и, как бы сказать, отмененный советской властью. Нерасстриженный поп - все равно что неразжалованный офицер, так и остается офицером, что на службе, что в отставке…
        (Церковь в райцентре закрыли в двадцать девятом, а вот попа как-то не тронули, хотя в иных местах, случалось, высылали. Наверно, все дело в том, что ни малейших выпадов против советской власти он никогда не допускал. Не то что поп из Далматовичей, этот против колхозов агитировал, за что и сослали с семейством куда-то далеко в холодные края. Не говоря уж про попа из Шукотира - тот долгогривый с маузером через плечо с Когутом верхом разъезжал. Ну, его к стенке и прислонили…)
        Так что отец Никодим крестьянствовал себе на обочине жизни, жил с картошки и со свиней, как наши мужики. Украдкой, потихоньку, порой крестил младенцев, венчал и исповедовал, но на это смотрели сквозь пальцы - вреда от этого советской власти не было никакого, а речь всякий раз шла о беспартийных и ни с какого боку не комсомольцах. Вот и решили: черт с ним, пусть себе тешится отжившим мракобесием…
        Он согласился сразу - ну понятно, не стал прекословить чекисту и милиционеру, хотел и дальше обитать спокойно на жизненной обочине. И не удивился ничуть нашей просьбе, сказал только: «Это бывает». По-моему, ему самому было интересно, что получится, может, никогда раньше с таким не сталкивался, мы не опрашивали. Прихватил какой-то мешок, и поехали мы на моей бричке к Купалинскому бочагу все втроем - я на сей раз решил присоединиться. Гринь не возражал.
        В мешке у него оказались старенькая ряса, наперсный крест и большая толстенная Библия - ничего не скажешь, ответственно подошел к делу. Только кончилось все пшиком…
        Надел он рясу, крест, и ждали мы с четверть часа. Потом верхом на соме объявилась Алеся, так же неспешно, как в прошлый раз, плыла по течению. Поп, не тратя времени даром, поднял на нее обеими руками крест и принялся читать молитвы, и «Да воскреснет Бог и расточатся врази Его», и другие какие-то - я в молитвах не силен и до революции-то в церковь не ходил, отец с матерью у меня были не то чтобы безбожники, икона с лампадкой у нас в хате висела, но в церковь как-то не ходили, не они одни так жили.
        Только кончилось, как я уже сказал, пшиком. Алеся опять выписывала круги прямо напротив нас, смеялась и кричала:
        - Запугали бедную девушку до полной невозможности! Долгогривенький в бабьей юбке, может, мне ближе подплыть, чтобы ты святой водицей побрызгал? Или нет с собой водички? Жалко, а то я б повеселилась как следует!
        Поп по-прежнему держал крест обеими руками и читал молитвы - но все тише и неуверенней. Так что Гринь в конце концов распорядился:
        - Поехали отсюда. Не работает, уже ясно…
        Упрятал поп в мешок свои причиндалы, и пошли мы к бричке как побитые. Алеся смеялась вслед…
        Было уже к полуночи, и заночевали оба у меня - хозяйка моя постелила на полу, что нашлось из рядна и дерюги. А мы втроем сели на кухне. Выставил я бутылку, закуску кое-какую собрал. Поп от водочки не отказался. После второй сказал этак просительно:
        - Вы уж на меня не серчайте, товарищи дорогие. Все, что мог, сделал, только с нее как с гуся вода…
        - Да никто вас, батюшка, и не виноватит, - проворчал Гринь. - Мы ж видели распрекрасно, что на нее не действует…
        - То-то, что не действует… - сказал поп. - Я так подозреваю, вовсе это не нечистая сила - на ту крест с молитвой не могли б не подействовать. Понимаете ли, есть нечто третье - не человек и не нечистая сила. Есть такое. Я, как чуял, полезную для ума книгу с собой прихватил. Авось почитаете, - и вымученно улыбнулся. - Только бога ради не считайте это религиозной пропагандой. Просто… Может, вам и пригодится, коли уж с таким столкнулись… Оставить книгу, как скажете?
        - Оставляйте, - хмуро сказал Гринь. - Почитаем уж…
        Вот она, эта книга, до сих пор у меня стоит…
        Старшина встал, подошел к полочке и подал мне толстую растрепанную книгу в бумажном переплете, с одной-единственной закладкой. Сказал:
        - Открывайте, где бумажкой заложено. Я тогда, в тридцать третьем, чернильным карандашом и подчеркнул…
        Я взял книгу не без любопытства. Синодальная типография в Санкт-Петербурге, одна тысяча восемьсот девяносто четвертый год, труды и поучения преосвященного Исидора, митрополита Санкт-Петербургского, Новгородского и Финляндского. Прочитал отчеркнутые чуть выцветшим чернильным карандашом строчки.
        «Нет силы не от Бога! Смущаться ею вам нечем, если вы не злоупотребляете особым даром, данным вам. Мало ли неизведанных сил в природе? Всех их не дано знать человеку, но узнавать их ему не воспрещено, как не воспрещено и пользоваться ими. Он преодолеет и со временем может употребить их на пользу всего человечества. Бог да благословит вас на всё хорошее и доброе».
        - Интересно… - сказал я, закрыв книгу и отложив ее на стол.
        - Да уж, интересно, - кивнул старшина. - Я так полагаю, вот и объяснение. Я безбожник, но природа - дело совсем другое, в природу как не верить? А у него не только про Бога, но как раз и про природу написано. Архиепископ такой по нашим меркам все равно что генерал, ему с горы виднее. Только вот… Будь я верующим, ни за что б не сказал, что Алеся - от Бога, скорее уж от дьявола…
        - Да уж, - сказал я. - И что, она вам ничего потом не сделала?
        - Живехонек и здоровехонек, сами видите, - уголком рта усмехнулся старшина. - И мне ничего не сделала, и Гриню тогда ничего не сделала. Я так полагаю, из того самого садистского удовольствия: чтобы мы с ним так и жили дальше, зная, что поделать с ней ничего не в состоянии…
        - Тогда? - уцепился я за это его слово. - Вы так сказали, словно было и «потом»…
        - То-то, что было. Потом… Через месяц примерно позвонил мне Гринь, поговорить о делах. Только вот дела были какие-то пустяковые, отдельного звонка и не требовавшие. А напоследок сказал:
        - Я тут ближе к вечеру собираюсь в ваши места. Заеду к пани Ядвиге, а потом и к тебе, так что жди…
        Положив трубку, я натурально хлопнул себя по лбу и выругался последними словами в наш с ним адрес. Даже если наш разговор от скуки слушала телефонистка со станции (у нее была к тому полная возможность), не усмотрела б в его последних словах никакого потаенного смысла. А вот я прекрасно понял, что к чему. Коли уж пани Ядвига первой определила, кто такая Алеся, с помощью своих умений, может, она знала и способ с Алесей покончить? Есть ведь наверняка такой способ, как для всякого другого живого существа, созданного природой, не может не быть. Почему ему это пришло в голову только сейчас? И почему сам я за все эти годы не додумался поговорить с пани Ядвигой? До сих пор нет у меня ответа - но ведь не додумался, какое-то долгое затмение ума нашло…
        Он не сам ко мне приехал вечером, еще посветлу - лошадь привезла. Лошадь животное умное и дорогу ко мне прекрасно помнила - Гринь в деревню ездил только ко мне и председателю сельрады, но ко мне было ближе от мосточка - есть мосточек в полукилометре ниже по течению, вот она и… А Гринь править уже не мог, сидел, скрючившись в три погибели, прижав руку к животу. Я его в хату почти что внес и сразу понял, что к чему: та самая Алесина лихоманка - уже никого вокруг не узнает, горит весь, лицо и руки этакими коричневыми пятнышками обметало. Хоть я и понимал, что дело безнадежное, вызвонил ему из райцентра врача. Тот, как несколько раз до того, только руками разводил и говорил, что есть подозрение на тиф. Ну, должен был же он что-то сказать, хотя бы подозрения высказать на какую-нибудь знакомую хворь. Хотя прекрасно знал, как и я: при любом тифе, брюшном ли или возвратном, таких пятнышек не бывает, а при сыпном тифе сыпь совсем иначе выглядит…
        Гринь, как и прочие, до смерти так и не пришел в ясное сознание. Вот только он прожил дольше, чем прочие, сутки с лишним. Крепкий был парень, за жизнь цеплялся отчаянно… И не просто бредил, как все, одно повторял без конца:
        - Убить ее можно только тем, чего ее предки не знали…
        Только это, ничего больше. Похоронили его в райцентре. Сейчас и не определить, в какой именно могиле - немцы, когда пришли, повалили все обелиски с красными звездами и увезли куда-то. Никто ж не озаботился до этого посчитать, которая по счету его могила с любой из четырех сторон света…
        Последние его слова дают кое-какую пищу для ума… Говорил он, без всякого сомнения, об Алесе. Получается, она не сама по себе возникла в одночасье из воздуха, а были у нее какие-то предки, как у людей. Только как я ни ломал голову, так и не понял до самого недавнего времени, что бы это могло быть такое, чего ее предки не знали. Куда ни глянь, что ни возьми, давненько уж на свете существует…
        - А что эта пани Ядвига говорила? - спросил я. - Вы ж не могли к ней не поехать потом…
        - Ничего она не говорила. Не могла, потому что слегла в тот же вечер с той же лихоманкой и умерла к утру, когда я приехал, старухи как раз покойную обмывали… - Он наставил на меня указательный палец с желтым от многолетнего курения ногтем: - А всё же я доискался, в партизанах еще: толчком как-то, когда мы узнали, что наши танки едут. Тут меня и осенило. Что, если на нее наехать вашим танком?
        - Самоходным орудием, в просторечии самоходкой, - машинально поправил я, и тут до меня окончательно дошло. - Шутите?!
        - И не думаю, - отрезал старшина. Глаза у него стали холодные, колючие. - Я тут мозговал долго… Немало ей должно быть годочков. Вас она упорно поручиком называет, а Гриня так же упорно именовала урядником. Правда… У вас и в самом деле на погонах три звездочки, как у царского поручика, а вот Гринь по служебным функциям изрядно отличался от царского урядника. Это я - форменный урядник старого времени, а не он. Ладно, не в том дело… Что, если старые слова ей привычнее? Что, если она на свет появилась еще до революции, до Первой мировой? Тогда ее предки ничего и не могли про танки знать. Танки, я читал, только в Первую мировую появились, тридцать лет назад…
        - Даже на два с небольшим года меньше, - поправил я со знанием дела. - Первое боевое применение - в сентябре шестнадцатого года.
        - Вот, даже меньше тридцати… И если наехать на нее вашей самоходкой… - Его взгляд был ледяным. - Я в партизанке, как ляхи выражаются, видывал виды и пожутчее, а вы на войне, я так думаю, и того почище…
        - Приходилось, - кивнул я, не вдаваясь в подробности - век бы их не помнить. - Как вы это себе представляете? Не могу же я на глазах у всего честного народа за ней по деревне на самоходке гоняться. Даже не в посторонних глазах дело - убежит дворами-огородами…
        - Зачем гоняться? Я все обдумал, было время. Вы самоходкой управлять умеете? Так, чтобы самому за руль сесть?
        - Ни у танка, ни у самоходки руля нет, заместо него - пара рычагов, - поправил я. - Но управлять умею, любой член экипажа может при необходимости механика-водителя заменить, пусть и не с той сноровкой, что он…
        - Совсем хорошо, - деловито сказал он. - Диспозицию я продумал такую… Завтра на зорьке мы идем к Лявонихе и берем Алесю прямо в постели. Доподлинно известно: ей, как и людям, нужно не только пить-есть, но и спать, и спит она крепко. Мы с вами, а для пущей надежности и парочка ваших бойцов. В жизни не слышал, чтобы она хоть раз как-то проявляла нечеловеческую силу. Скрутим, по рукам и ногам свяжем… Отпускаете бойцов, садитесь вы за руль… тьфу ты, за рычаги, а я сверху сижу и ее придерживаю, чтобы не свалилась. Отъезжаем подальше от деревни, кладем на землю и… Надо ж как-то эту гадюку остановить.
        - Кто бы спорил, - сказал я. - Только вот что… Раз она узнала, о чем говорил Гринь с пани Ядвигой, стало быть, умеет как-то на расстоянии то ли видеть, то ли слышать, то ли все вместе. Что, если она нас и сейчас слушает? А если и нет, вдруг успеет бросить на нас свою лихоманку, пока мы ее связанную ведем? Наверняка мы с вами от этой лихоманки не защищены - Гриня вашего она ж сгубила, хоть он был чекист, коммунист и безбожник - в точности как мы с вами, разве что не чекисты…
        - Очень даже возможен и такой оборот дела, - кивнул он. - Так ведь нет другого средства. А что рискованно… Мне и до войны, и особенно в партизанах не раз приходилось жизнью рисковать, да и половину Гражданской прошел. Вы жизнью рисковали, сдается мне, поболее моего. Вот и рискнем еще раз, чтобы люд от этой гадины избавить…
        - Рискнем, - твердо сказал я.
        Выйдя от него, я шагал, погруженный в свои мысли. Старшина был прав, я на войне видел вещи и пожутчее, чем человек, по которому проехал танк. А что до танков… Самого Бог миловал, не случалось с нами такого, но собственными глазами видел, как ребята с «тридцатьчетверки» после горячего боя ломиками выковыривали из траков куски немецкого мяса…
        Был чуточку зол на себя - что-то крутилось в голове, то ли догадка, то ли идея, но никак не оформлялось в четкие понятные слова…
        - Рыгор Миколаич!
        Я остановился, сбившись с шага, неловко переступив с ноги на ногу. Передо мной стояла Алеся - красивая, свежая, влажные волосы уложены в косу, свернутую на затылке калачиком, белая блузка с богатой вышивкой, прямо-таки праздничная, синяя юбка из «городского» тонкого сукна едва прикрывает колени, и туфли-лодочки тоже явно «городские». Лучше одета, чем кто-нибудь из женщин или девушек в деревне, стерва, царица речная…
        - Рыгор Миколаич, что же вы больше рыбачить не ходите? - поинтересовалась она словно бы даже с легкой укоризной.
        - Не с чем, - ответил я, изо всех сил сдерживаясь, чтобы раньше времени не наговорить лишнего. - Представляете, какая незадача? Удочки потерял, растяпа…
        - Путаете вы что-то, - округлила она глаза в деланом изумлении. - Лежат ваши удочки, все три, на бережку у Купалинского бочага. И футляр рядом интересный, я у немцев такие видела. Это ж ваше?
        - Мое.
        - Вот и приходите порыбачить смело. - Она смотрела мне в глаза, чуть улыбаясь, красивая, уверенная в себе. - Вам там будет покойно, верно вам говорю…
        - Благодарствую за приглашение, - сказал я, стараясь держаться невозмутимо. - Честь имею!
        Козырнул и пошел прочь, стараясь не спешить, чтобы не подумала, что я ее боюсь. Я и в самом деле ее нисколечко не боялся, просто-напросто люто ненавидел - и за Игоря, и за Гриня, которого в жизни не видел, и за неведомую мне пани Ядвигу, и за всех остальных, которых тоже никогда не видел и даже имен не знал, ничегошеньки не знал, кроме одного: за них следует отомстить этой неведомо откуда явившейся твари…
        Словно камень, мне в спину ударил ее смех - звонкий, переливчатый, беззаботный. Я поневоле поежился, но, сделав над собой некоторое усилие, не ускорил шага.
        …Задуманное старшиной мы провести в жизнь не успели.
        Ночью меня разбудил громкий, настойчивый стук в стекло. До окна было недалеко, стояло полнолуние, и я отчетливо рассмотрел Алесю. Встал с постели и подошел к подоконнику. Она была в той же богато вышитой блузке, волосы распущены, а глаза… Глаза светились зеленым, неярким, мягким, этаким гнилушечьим светом.
        - Рыгор, выйди во двор, - сказала она. - Поговорить пришла. Или боишься?
        Страха не было, ни капельки, за спиной послышалось придушенное ойканье - Катря проснулась и тоже ее увидела.
        - Сейчас, - сказал я.
        Она кивнула, повернулась и ушла в сторону крыльца. Шагнув к табуретке со сложенной там одеждой, я принялся натягивать галифе.
        Катря села в простели, одной рукой придерживая одеяло на груди, другой отводя с лица рассыпавшиеся волосы.
        - Рыгор, не ходи! - прошептала она горячечно. - Глядишь, и обойдется. Она ж сама не может зайти, если не пригласишь…
        - Бог не выдаст - свинья не съест, - негромко сказал я сквозь зубы. - Мне тут еще жить да жить, не могу ж я от нее, как заяц, бегать…
        Она еще что-то шептала с испуганным, словно бы постаревшим лицом, но я уже не слушал. Оделся в темпе, наученный войной, надел сапоги и, не подпоясавшись, вышел на крыльцо. Алеся стояла в двух шагах от него. Как ни в чем не бывало сказала:
        - Спустись, Рыгор, поговорим. Не бойся, не укушу.
        - А с чего ты взяла, что я тебя боюсь? - усмехнулся я, спустился с крыльца и встал с ней лицом к лицу. - Ну, с чем пришла?
        - Сам, наверное, догадываешься. Пришла любовь предлагать.
        - Что, так уж невтерпеж? - язвительно сказал я. - Среди ночи подхватилась…
        - Натура такая, Рыгор, - серьезно, без малейшей обиды ответила она. - Привыкла получать все, что хочу.
        - Царица, а?
        - Здесь - царица, - сказала она. - Мне довольно. Неужели я тебе не нравлюсь?
        Она была очаровательна. Откровенно говоря, я не стал бы разыгрывать из себя неприступного святошу, будь она обычной девушкой, вешавшейся на шею красоткой нестрогих правил. Но она не была человеком, пусть даже то, что я вижу, - ее истинный облик…
        - Не в том дело, - сказал я. - Нравишься, не нравишься… Вот тебе мое последнее и окончательное слово: иди ты к чертовой матери, или куда там тебе ближе…
        Она рассмеялась:
        - Ах, какой ты храбрый, поручик… - И резко сменила тон, заговорила высокомерно, резко: - Храбрый исключительно оттого, что я за тебя всерьез не бралась. Могу и взяться. И за клушу твою могу взяться… Очень чувствительно.
        - Она-то тут при чем? - сказал я. - Никакой любви меж нами нет. Есть она, или нет ее, это ни на что не влияет. Или не веришь?
        - Отчего же и не поверить? Ладно, не трону я ее. А вот от тебя не отстану. Ты, понимаешь ли, мой каприз. А я привыкла, чтобы мои капризы претворялись в жизнь. В моей богатой коллекции офицеров еще не было… советских, я имею в виду.
        - Интересно, а какие были?
        - Если захочешь, обязательно расскажу… потом. Так и будешь упираться, как телок? Или ты решил… - Она звонко, искренне рассмеялась. - Рыгор, я вовсе не старая ведьма в облике девушки, я такая есть и остаюсь с того момента, как появилась на свет, и до того, как меня не станет. Я вообще не ведьма.
        - А кто ж тогда?
        - Ты не поймешь, - сказала она серьезно. - Попросту не поймешь, потому что в вашем языке нет таких слов. Когда-то, давным-давно, были, но забылись, даже если я тебе их скажу, не поймешь. Есть люди, есть нечистая сила, а есть… я. Какая тебе разница, если я кое в чем ничуть не отличаюсь от человека? Значит, отталкиваешь?
        - Правильно понимаешь, - сказал я.
        И напрягся в ожидании нехороших неожиданностей. Но ровным счетом ничего не произошло, Алеся не шелохнулась, сказала спокойно:
        - Я не злюсь и даже не раздражена. Всякое бывало. Я терпеливая, знал бы ты, какой терпеливой я могу быть… Тебе здесь еще жить да жить, и я хочу, чтобы ты понял: никуда ты от меня не денешься. Ты наверняка уже обо мне кое-что слышал, но есть еще кое-что, о чем ни ты, ни здешние дикари понятия не имеете. Будешь упираться - на себе испытаешь. Иди к своей клуше и подумай как следует. Спокойной ночи.
        Повернулась и неторопливо, грациозной походкой пошла прочь. Я зачем-то остался стоять на крыльце, смотрел ей вслед, пока не скрылась за поворотом, и искренне жалел, что взглядом нельзя убить врага. Яростная решимость помаленьку крепла. Вернулся в хату. Шел едва второй час ночи, но Катря и не собиралась ложиться, накинула ночную рубашку и вздула керосиновую лампу, сидела на постели, косясь испуганно. Я тоже присел на постель и не спеша выкурил папиросу. Потом встал, надел ремень и портупею, туго подпоясался. Прекрасно знал, что пистолет против Алеси бессилен, но оставил кобуру на ремне согласно военному рефлексу.
        - К ней идешь, да? - спросила Катря ничуть не сердито - словно бы обреченно.
        - К ней, - сказался, чувствуя, как губы кривит злая усмешка.
        И побыстрее вышел, чтобы избежать сцен и явно последовавших бы уговоров не ходить. Размашистым шагом направлялся к Алесиной хате, сжимая в руке ручку противотанковой гранаты со ввинченным запалом, последней у нас оставшейся и не значившейся в списке штатного вооружения. Смутная идея, пришедшая в голову после того, как я ушел от старшины, уже окончательно оформилась. Риск был нешуточный, если я ошибаюсь, мне, безусловно, там и конец. Однако шансы, как часто на войне случается, были пятьдесят на пятьдесят, а значит, следовало рискнуть жизнью…
        Посветил электрическим фонариком в окно Алесиной спаленки, занавеска оказалась незадернутой, и в сильном луче я увидел лежащую на подушке светловолосую головку. Алеся не пошевельнулась, спала крепко. Погасив фонарик, я выдернул чеку, не прижимая рычаг, и он прыгнул вверх, от чеки пошел дымок. Размеренно посчитав в уме «один, два, три», я выхлестнул стекло донцем тяжелой гранаты и, когда еще не успели со звоном осыпаться на пол в спаленке последние осколки стекла, метнул гранату внутрь, так, чтобы упала в постель Алеси. В три прыжка оказавшись подальше от хаты, рухнул лицом в прохладную ночную траву, ногами к хате, зажимая затылок переплетенными пальцами. Разлета осколков я не боялся, у противотанковой их не бывает, но все равно следовало оказаться подальше от разрыва.
        Громыхнуло так, как и должно было громыхнуть, когда противотанковая граната разорвалась в небольшом замкнутом пространстве. Над головой у меня жарким ветром пронеслась взрывная волна, и я, вскочив на ноги, уставился на окно, откуда вынесло раму с остатками стекла.
        И тут раздался вопль - громкий, даже оглушительный, ни на что прежде слыханное не похожий, затухающий, безусловно изданный живым существом… гибнущим живым существом. Омерзительный был вопль, не содержавший в себе ничего человеческого, больше всего напоминавший скрип огромного ножа по великанской тарелке. И в спаленке словно зарница полыхнула - вспышка черного света. Ага, вот именно. Не спрашивайте, и как так получилось, и как такое вообще возможно, я и сам этого до сих пор не пойму. Но ручаюсь чем угодно: свет был черным.
        Дойдя до окна, я посветил внутрь. Всё в спаленке было перевернуто вверх ногами, то, что осталось от бабки Лявонихи, выглядело, как и должно было выглядеть. А вот Алеси не было, ни живой, ни мертвой. И я был уверен, что покончил с ней - после этого нечеловеческого вопля и полыхнувшей в спаленке вспышки черной молнии.
        Пальцы, признаться, тряслись, и я не сразу угодил папиросой в ровное пламя зажигалки. Жадно глотал дым и думал, что рассудил правильно. Поставил на карту жизнь - и выиграл.
        Рассудил я так… Ручные гранаты появились еще в начале восемнадцатого века. Если и в самом деле таким созданиям отмерен век жизни, неведомые предки Алеси должны были о гранатах знать… но вовсе не обязательно. Создания эти любили, как говорят, обитать подальше от многолюдства, в глуши. Это ружья и пистолеты были когда-то распространены повсеместно, если можно так выразиться, на гражданке, независимо то того, война там шла или стоял мир. Даже если эти о гранатах знали, могли не усмотреть в них для себя угрозы и не выработать той защиты, что их берегла от пули и ножа. Гранаты применяются исключительно на войне, а создания эти, несомненно, всегда стремились оказаться подальше от войн… Судя по тому, что я до сих пор был живехонек, а Алеси и след простыл, рассуждал я правильно…
        Окончательно я в этом уверился, когда рассвело. (Но еще ночью ко мне подбежали Гафур и Полынин, оба с автоматами - когда громыхнул взрыв, в котором бывалый фронтовик сразу опознает разрыв противотанковой гранаты, гарнизон мой самостоятельно подхватился по боевой тревоге и парами рассыпался по деревне посмотреть, что стряслось. На их недоуменные вопросы я ответил, что представления ни о чем на имею, просто оказался близко и первым обнаружил место взрыва. Вряд ли они, абсолютно ни во что не посвященные, что-то заподозрили.)
        Очень быстро прибежал и Деменчук - уж с ним-то я мог поговорить откровенно. Вот и поговорили - долго, выработав план дальнейших действий.
        О случившемся я доложил по рации только в восемь утра, когда все было обговорено. Минут через сорок приехали Минаев, Шалин и еще один незнакомый мне капитан из «Смерша» - ну конечно, налицо было явное ЧП. Позиция моя была непробиваемой - я рассказал, что, услышав взрыв поблизости и опознав противотанковую гранату, первым прибежал к хатенке Алеси, посветил внутрь фонариком, но в хату не заходил, как и старшина, - только на всякий случай выставил у хаты часового. Судя по всему, они поверили и расспрашивали старшину гораздо дольше.
        А он не подкачал, гладко изложил придуманную нами вдвоем железную «легенду». Сказал, что, по его данным, Алеся с Лявонихой при немцах хороводились с «дубравниками», часто у них бывавшими. Это подтвердили два соседа Алеси - я не был ранним утром при беседе старшины с ними, но всё прошло гладко, обнаружились два надежных свидетеля, подтвердивших все, что говорил Деменчук, а других деревенских приехавшие и не расспрашивали. Деменчук объяснил еще, почему он при наличии такой информации Алесю не трогал - хотел понаблюдать, не придет ли к ней кто интересный. И не хотел поднимать шума раньше времени, поэтому своему начальству и не подавал донесения. Прокатило…
        Тем более что, устроив у Алеси обыск, три бравых капитана быстро нашли в ящике комода четыре «лимонки» и холстинный мешочек со шмайсеровскими патронами. Когда они мне об этом рассказали, я добросовестно изобразил изумление, как будто и не я все это в комод положил. Гранаты были из штатного боезапаса моей самоходки, а патроны - наши трофеи. И это прокатило: в отличие от огнестрельного оружия гранаты отродясь не имели номеров, а на патронах тем более не написано, каково их происхождение. Так что вскоре Минаев с Шалиным поделились со мной родившейся у них весьма убедительной, единственно возможной в данных обстоятельствах версией, согласно которой гранаты и патроны в хате оставили по каким-то своим соображениям «дубравники» - кому же еще? Противотанковую, опять-таки по каким-то своим соображениям, Алеся держала в спаленке, и однажды граната самопроизвольно рванула. С гранатами это иногда случается - скажем, были плохо загнуты усики чеки, вот чека и выскочила… Именно эта версия трудами моими и старшины и должна была у них родиться. То, что Алеси в момент взрыва в хате не оказалось, было вещью ничуть
не удивительной - ну, объявят в розыск, ну, никогда не найдут… Катря, конечно, догадалась, как все было на самом деле, но кто б ее расспрашивал, с чего бы вдруг? Так они и уехали, со своей убедительной версией, с гранатами и патронами - а мы со старшиной облегченно вздохнули…
        Мы прожили там еще восемь дней. Алеся так и не объявилась. Капитаны тоже. А местные вели себя примечательно: не было ни одного понимающего, многозначительного взгляда, никто не задал ни единого вопроса - словно и никогда не было на свете никакой Алеси…
        А вот провожать нас вышли всей деревней, что я расценил как молчаливое одобрение. Не было ни митинга, ни прощальных речей, ни цветов - не бог весть какое событие, ничуть не историческое. Разве что иные махали нам, и Катря махала, глотая слезы, и я ей махал, высунувшись по пояс из башенного люка, пока мог ее разглядеть. А потом мы отъехали далеко, и крайние дома деревни, и люди пропали из виду - и только тогда я окончательно поверил, что все кончилось, что я, рискнув жизнью, выиграл…
        Вот так со мной однажды приключилось невероятное, единственный раз в жизни, о чем я нисколечко не сожалел…
        Красноярск, май 2021
        Оглавление
        Рамы без картин 7
        Царица темной реки 131
        notes
        Примечания
        1
        В те времена Буда и Пешт были двумя разными городами.
        2
        Речь идет о венгерском мятеже 1848 - 1849 гг.
        3
        Нилашист - член венгерской фашистской партии «Скрещенные стрелы».
        4
        Плетеные ловушки для рыбы.
        5
        В огуле - вообще (польск.).
        6
        То есть «говорю напрямик».
        7
        Извините (белорусск.).
        8
        Справа - дело (польск.).
        9
        Мусить - может.
        10
        «Самовар» - жаргонное прозвище тяжелораненого, лишившегося обеих рук и обеих ног.
        11
        Тутэйший - здешний, местный (белорусск.).
        12
        «Дубравники» - белорусские «самостийники», аналог украинских бандеровцев. Имели свои вооруженные формирования, подчинявшиеся немцам. После прихода советских войск многие ушли в лесные банды.
        13
        Румак - рысак (польск.).
        14
        Каптур - капюшон (белорусск.).
        15
        Взагали - вообще (белорусск.).
        16
        Шубравец - мошенник, пройдоха (польск.).
        17
        ЧОН - части особого назначенная, своеобразный спецназ ВЧК-ГПУ.
        18
        Палачествовал. Кат - палач.
        19
        Майонтек - имущество.
        20
        Сельрада - сельсовет.
        21
        Мангруппа - маневренная группа.
        22
        Навязем - кстати (польск.).