Библиотека / Фантастика / Русские Авторы / AUАБВГ / Буровский Андрей : " Орден Костяного Человечка " - читать онлайн

Сохранить .
Орден костяного человечка Андрей Михайлович Буровский
        # Роман, в котором сплетаются правда и вымысел. Тайны исчезнувшей цивилизации - и приключения археологов, стремящихся их раскрыть. Старинные легенды - и современные реалии. Захватывающий сюжет - и ТАЙНОЕ ЗНАНИЕ наших предков.

…Сколько их было - желающих разгадать тайну древних курганов! Ищущих богатства, славы, неведомых знаний… Но всех, кто приближается к захоронениям неведомых царей, неизбежно подстерегают опасности. Кто в этом повинен - игра случая? Тайные силы, охраняющие гробницы? Или… те, кто лежит в курганах, не желают, чтобы кто-то тревожил их покой?
        Андрей Буровский
        Орден костяного человечка
        Моим коллегам и персонажам - археологам, которые будут ржать до упаду, если прочитают эту книгу, посвящается
        В греxax мы все, как цветы в росе,
        Святых между нами нет.
        И если ты свят, то ты мне не брат.
        Не друг мне и не сосед.
        Я был в беде, как рыба в воде,
        Я понял закон простой -
        На помощь грешник приходит, где
        Отворачивается святой.
        В. Шефнер
        ЧАСТЬ I
        На стыке личной жизни и общественной
        ГЛАВА 1
        Проблема начала
        Ноябрь 1993 года
        Своей новой жене Володя потом говорил, что все началось летом, и это была правда. На всю жизнь врезалось в память: одуряющий запах степи, волны жара от раскаленной земли, оглушающее стрекотание кузнечиков… В его жизни действительно очень многое изменилось, когда вдруг глаза встретились с глазами и два взрослых неглупых человека перестали слышать жужжание насекомых и ощущать солнечный свет на своей коже.
        Но сама эта история началась раньше, и уже к лету произошло много событий. Так много, что гибкая фигурка под тентом, тонкая рука, поправившая прическу, приподнятые к вискам глаза Маши стали только продолжением удивительного…
        Наверное, все началось 11 ноября 1993 года в квартире Епифанова, в Новосибирске. Странное впечатление производила эта громадная квартира: огромный пустой холодильник в кухне - и вареные овощи под разбавленный спирт; писанные маслом картины - и обтрепанная куртка хозяина. Володя положил на стол круг колбасы, и Епифанов, высокий жилистый старик с умным лицом, сглотнул вдруг голодную слюну.
        А тут еще на весь вечер вырубили электричество; керосиновая лампа отбрасывала на стол четкий круг, свет дробился в стеклах шкафов, по углам колыхались бесформенные сгустки мрака. В общем, обстановка интеллигентного, богатого дома, внезапно впавшего в запустение. Больше всего это походило на эпоху Гражданской войны.
        Вот тогда-то состоялся первый удивительный разговор…
        - Видите эти подвески? Они и во Франции такие, и в Сибири.
        - Думаете, все-таки миграция?
        - Вот уж чего не знаю, того, Володенька, не знаю. Только вот что такие украшения были не у всех - это точно. И что такие же попадаются в бронзовом веке… Вот, смотрите.
        Тут у Володи первый раз прошел холодок по спине: действительно, и в курганах, которым две с половиной тысячи лет, и в погребениях, которым двадцать пять тысяч лет, словно одно и то же украшение: вырезанный из кости человечек с поджатыми ногами. Костяной человечек словно сидел на собственных пятках, как это делают и в наши дни японцы. В голове - сверленая дыра для шнура. Только в каменном веке дыру сверлили камнем с двух сторон, делали два конуса, сходившиеся в глубине резной кости. У фигурок из бронзового века дыра под шнур была ровной - след металлического сверла.
        - Ну что?
        - Удивительно… Совершенно один стиль.
        - Ага… И вот еще.
        На стол упала еще одна фигурка: такой же костяной человечек подвернул под себя ноги и так же пялился в пространство. В этой фигурке что-то не совсем так, как в других… А! Она вроде бы более новая…
        - …И представьте себе, это был своего рода опознавательный знак! Родовые знаки никто не скрывал, наоборот… А эти вот значки очень даже скрывали, а давали их только тем, кого принимали в братство сидящего человека. Каково?!
        - По какому признаку принимали? И простите, прослушал… Кто принимал? Куда?
        - Я же рассказываю: у шаманов в Хакасии было такое направление… Самые сильные шаманы входили в братство сидящего человека… Вот этого, - Епифанов махнул в сторону костяного человечка. - Они и принимали новичков. Как я понимаю, тех, кто обладал не совсем обычными способностями: биоэнергетиков, например.
        - Вы это всерьез?!
        - Приходится… Вот, посмотрите.
        Виталий Ильич бросил на стол фотографии.
        - Сколько времени вы копали бы такой курган?
        На фотографии видны были два небольших деревенских кургана… Судя по форме камней оградок, ранний тагар. Курганы поставили примерно в то же время, когда персидский царь Дарий пошел войной на Афины, а триста спартанцев перекрыли Фермопильское ущелье. Еще не пришел Александр Македонский, в бездне времен скрывается Юлий Цезарь, еще только через пять веков возникнет Римская империя… Курганы маленькие, низкие, из центра одного из них торчит березка.
        - Копать их… ну, десять дней - самое большее.
        - Вот и я тоже так думал. А мы только начали - и дожди. Две недели у меня отряд помирал от скуки, чуть не опухли все от безделья…
        Володя сочувственно кивнул.
        - И копали вы не десять дней, а добрый месяц…
        - За три недели дошли до погребальной камеры, и то одного только кургана. Второй курган копали еще три недели, и тут дело уже не в дождях… Перед началом раскопок в отряде было восемь крепких взрослых мужиков, а через два дня осталось двое. Один себе голову прорубил - топор слетел у него с рукояти. Второй тот же самый топор вогнал себе в колено.
        - Неумелый был?
        - Какое там! Полжизни в экспедициях. Ни одной травмы за все пятнадцать лет в поле. Этого парня унесли в лагерь, на машине повезли в больницу. Еще пыль не улеглась, как у другого скрутило живот - невероятной силы отравление. Полдня откачивали парня, на раскоп вышли уже после обеда. Как думаете, Володенька, сколько мы проработали до новой травмы?
        - Ну-у… Хоть час работы у вас был?
        - Полтора… Рабочий себе палец на ноге отрубил штыком лопаты. Вы хоть раз слышали про такое?
        - Не слышал.
        - А я вот видел своими глазами. С нами просто какая-то сила воевала, а на войне как на войне. Люди простужались, срывались с крутизны, вывихивали ноги, обваривались кипятком, резались ножами и лопатами. То машина не стоит на ручном тормозе, сползает на палатку, а в палатке полным-полно людей. То поднимается вихрь
        - при ясном небе, неподвижном воздухе; поднимается и швыряет огонь в середину лагеря, сухая трава полыхает. Шуму было! Хорошо, все были начеку, так что беды не случилось.
        - А в самом погребении что?
        - Что… Кистей рук, ступней ног у покойника нет, головы тоже нет. Правую руку отрезали почти до плеча, тоже после смерти, - рана и не зажила.
        Виталий Ильич достал вторую пачку фотографий. И правда - очень странно: скелет стоял на коленях в странной, скомканной позе. Левая нога на колене, правая уперта в пол погребальной камеры. Спина и шея мучительно выгнуты вверх, обрубок правой руки упирается в пол, левая рука без кисти поднята над отрезанной головой.
        - Неужели не видите?!
        Бог мой! Да он же вставал в своей могиле! Покойник перевернулся, подтянул под себя ноги, выгнул спину, на которую навалилось несколько тонн земли, пытался встать…
        - Как он смог? У него же головы нет…
        - Головы нет, а вот другое вырезать забыли.
        - Другое?
        Володя уже плохо соображал - что-то многовато информации. Виталий Ильич задумчиво набивал свою трубку. Серебряная лопаточка для табака служила не по чину - утрамбовывала грубую махорку. Не забыть купить хорошего табаку старику…
        - Не сообразили? А фильм про зомби видели, американский?
        - Это который снимался на Гаити? Меня звали, я не пошел.
        - Зря. Это не жутик, это вполне научный фильм. Американские антропологи договорились с колдунами, снимали, как они делают зомби. Представляете, иногда печенка начинает работать вместо сердца, сокращается, как насос. У некоторых людей после смерти печень так начинает работать, в аварийном режиме. Почему не у всех и почему именно у этих - не знаю. Конечно, они не такие, как мы. Печень работает хуже, энергии у них гораздо меньше. Движения замедленны, бегать почти не могут, послабее живых. И к голове крови притекает немного, поэтому они неумные.
        - Неужели в фильме показаны зомби?!
        - Самые натуральные. Я же говорю, ученые снимали вполне научный фильм, предназначенный для ученых; а колдуны им даже помогали. Самое важное дело для колдуна, оказывается, - понять, кто после смерти может стать зомби, и сделать так, чтобы зомби слушался его. Тогда зомби и правда можно напустить на кого угодно. Зомби слабый, но ранить-то его нельзя, он упорно будет вставать и снова идти, делать, что приказали. На людей это очень действует, а главное - страшненькие они все-таки; попробуй понять, живые они или мертвые.
        - Особенно если люди сами же его хоронили, а он вернулся…
        - Угу.
        Посидели еще немного, в свете лампы. Помолчали. Володя честно пытался стряхнуть наваждение. Виталий Ильич усмехался, пускал кольца вонючего дыма.
        - Все равно… Даже если дело в зомби, тут больше вопросов, чем ответов. Как зомби управляют погодой - вот вам вопрос. Как они ухитряются устроить все эти мелкие несчастья - с топором, с машиной? Да еще наслать отравление и грипп!
        - Решительно все понять желаете?
        - Хочется…
        - Тогда спросите еще, почему эти зомби бронзового века носят таких же костяных человечков, как в каменном. И почему у шаманов в Саянах тоже такие человечки на шеях… у некоторых шаманов. Интересно?
        - Виталий Ильич… Вы меня тут пугаете-пугаете, а сами маните в экспедицию. Нелогично. Или у вас какой-то хитрый умысел?
        - Умысел есть, но не хитрый.
        Виталий Ильич отложил трубку, откинулся на спинку стула. Теперь на Володю смотрел не обнищавший старик, которому надо бы завтра купить табаку. Напротив сидел крупный ученый, интеллектуал, способный выразить свои мысли на нескольких языках. Организатор науки, генерал от археологии, человек фактов и идей, хорошо известный и на Руси, и в Европе.
        - Умысел в том, что очень уж все это невнятно, Володенька… Вроде бы и знаешь, где искать, а понятия не имеешь - что именно. Знаю, что с этими человечками что-то связано… Поднял я материалы: если в погребении был такой человечек, - Епифанов снова махнул рукой на стол, где грустили костяные человечки, - велика вероятность, что там будут или встающие в могилах, или люди с вырезанной печенью. Руки, ноги, голова - это, понятно, отрезалось. И еще печень…
        - Если печень оставалась - вставали?
        - В большом количестве случаев.
        - Расчлененных покойников много?
        - Это если ноги в одном месте, туловище в другом? Не находил. А вот по каким признакам определить курган, в котором вполне может быть человечек… и зомби, - это я берусь. Посмотрите…
        На фотографии ясно просматривался характерный выем на одном из камней курганной оградки.
        - Постойте-постойте… Это же камень при входе…
        - Он самый. И вот на этой могиле… И вот тут…
        Епифанов разбрасывал по столу фотографии, раскладывал их, как пасьянс. Чем-то необычайно знакомым пахнуло на Володю от этой выемки.
        - Виталий Ильич… Ведь такая же выемка и на Салбыке… При входе в погребальную камеру.
        Епифанов даже хрюкнул от удовольствия.
        - Все верно! И если на Салбыке не нашли человечка, что это значит?
        - Так ведь это же грабленый курган. Человечек мог быть, но его сперли.
        - Могло быть и так, но, я думаю, все же дело не в этом… Просто курган недокопали. Можете считать это просто предчувствием, интуицией, как хотите. Но я уверен: докопать курган необходимо.
        Снова повисло молчание. Епифанов опять взялся за трубку.
        - Но допустим, вы даже знаете, какие курганы копать… Вы все равно не знаете, что за всем этим стоит. Даже примерно.
        - Все тебе надо понять… Помнишь, у Стругацких в «Миллиарде лет до конца света» один все пытается понять, где состыковываются экономика Японии и собирание марок и какие законы Вселенной принимают вид краснорожих страшных карликов… То, что я делаю, очень похоже на Стругацких. Для того и получал немецкий грант, чтобы понять. Весной двинутся денежки, работы станет невпроворот… Хотите принять участие?
        - Вам нужен молодой помощник, энергичный парень? Так? С которым и в тюрьму не сядешь, и с голоду не умрешь?
        Епифанов начал вдруг яростно протирать совершенно чистую трубку, высматривать соринки на ее отполированном боку.
        - Не только… Вы же отлично понимаете: мне нужен человек, который не просто организует раскопки. Мне нужен человек, который понимает, что мы делаем и во что ввязываемся, - серьезно закончил он и оторвался от созерцания трубки. - Тут далеко не всякий годится. Тут нужен человек, с которым я могу все это обсуждать и который в случае чего лужу под себя не напустит. А с чем мы столкнемся - шут его знает, Володенька. Так что вы идеально годитесь.
        - Это после истории с кольцом у вас ко мне такое отношение?[О поисках кольца царя Соломона идет речь в книге «Дьявольское кольцо».] Интересно, кто вам растрепал?
        - Слухом земля полнится. Вы, Володенька, обладаете весьма оригинальным опытом. У вас есть понимание вещей, которые девяносто процентов людей считают просто чепухой. И показали вы себя не худшим образом, не трусили в делах, от которых всякому станет не по себе. Ну, согласны?
        Епифанов усмехнулся, продолжая пристально смотреть.
        Странно чувствовал себя сейчас Володя. Гордость и понимание, что его для чего-то используют, ощущение избранности и, странным образом, чувство униженности - все смешалось в его голове.
        - Я позвал китайцев. Они охотно взялись помочь - и деньгами, и специалистами. И вас прошу: пригласите поучаствовать своего брата. Честно скажу - очень нужна поддержка еще одного зарубежника… Любого.
        Володя сочувственно кивнул: да, очень нужна поддержка из-за рубежа, он понимает. А уговаривать его пригласить брата не было нужды. Обсуждались еще сроки, детали, обговаривалось, какое надо брать снаряжение… Но Володя уже прочно чувствовал себя героем Стругацких, которому жуткие фантомы и краснорожие карлики мешают понять, как изучение экономики Японии и сбор марок могут изменить нашу Вселенную.
        ГЛАВА 2
        Летающие подвески
        Март 1994 года

3 марта 1994 года ему позвонила Журавлинская из Этнографического музея, из сектора Сибири: «Володя, помните, мы говорили об одной своеобразной фигурке? Заходите к концу рабочего дня, покажу вам кое-что».
        - …Вот смотрите… Это все примерно из одного района, с Саянских гор и из Хакасии. Все из кости, только один из рога…
        На столе, на аккуратном куске тряпочки, лежали костяные человечки. Возле каждого - выписка, откуда привезен, кем, когда.
        - Покурим? - Журавлинская лихо затянулась папиросой (не признавала ничего другого). - Представляете, есть сведения: эти человечки служили входным билетом в одно тайное общество! Собиралось оно раза два в год на одном озере в горах. Если кого-то выбирали, давали ему такой знак… Володя, ну почему вы не курите
«Беломора»?! От вашей «Астры» воняет, как будто в ней не табак, а ваши сушеные носки!
        - Подождите… Про «Астру» потом, а вы скажите про тайное общество… Что, правда было такое?
        - А я знаю?! Анучин писал, Мерецков писал… А вы ведь знаете, у него кличка была Белый Шаман. Может, и правда что-то нашел в этих местах… Хотя я за это не поручусь, всем данным науки противоречит. Не было в Сибири тайных обществ! Тайные общества - это, Володенька, Африка, Полинезия… Так зачем вы это курите?!
        - А ваш «Беломор»-то чем лучше?
        - Не так воняет, это же ясно! И экологически полезнее.
        Володя, может быть, и повоевал бы за любимую «Астру», но Журавлинская перешла на другое:
        - Вообще с вашими человечками - пес его поймет, что происходит. Представляете, нашла одного нашитым на шаманский костюм! Так прямо и пришит, висит на кожаном ремешке. Посмотрим?
        На шаманском костюме и правда висел человечек; желтоватая кость странно светилась на коричнево-черном фоне старой кожи - словно в глубине кости таился слабенький источник света. Костюм - юбка и кожаная куртка с пришитыми длинными полосками - бахромой.
        - Это из частной коллекции, старик Евксентьевский сменял его еще в двадцатом году.
        Володя кивнул. Он хорошо помнил Евксентьевского, старого оригинала и умника. В двадцатые годы он объездил полстраны, собрав потрясающую этнографическую коллекцию. «Культура умирает! - всерьез заявлял Евксентьевский. - Новое слишком быстро борется со старым, культура умирает, и пора собирать все, что к ней относится». Ну и собрал, надо сказать.
        - А почему этот костюм здесь, у вас?
        - Евксентьевский просил его подержать в запасниках. Говорил, что у него не помещается. Кстати, костюм продается! Представляете? Помер Евксентьевский, сын продает его коллекцию. Я принесла костюм сюда… Может, возьмете?
        - А в музей?
        - У нас таких несколько десятков…
        Сильно потертый костюм из кожи сохатого, юбка и свободная куртка с кожаной бахромой. Почти восемьдесят лет назад хозяин костюма помер, а внуки сменяли его на муку, патроны и сахар.
        Может, и правда купить? Повесить в кабинете, в шкафу. Помешает он, что ли? Пусть висит… Тем более - вот он, костяной человечек на кожаном ремешке, смотрит пустыми глазами в пространство.
        Тогда, возле стола с костяными человечками, возле костюма, Володе первый раз захотелось сильно замотать головой: очень уж невероятные, очень уж странные вещи рассказывал Епифанов, и все время казалось - ну поговорили, поболтали, но не могут же они оказаться реальностью! А тут вдруг невероятные вещи подтверждались.
        Из музея ушли посетители, разошлись научные сотрудники. Володя был один в огромном гулком пространстве Этнографического музея. Где-то внизу еще сидел в своей будке сторож, но на втором этаже был только он. И еще, конечно, муляжи людей разных народов - в национальных одеждах, с копьями и луками. В окне - черный, грязный город, черная Нева, колышутся полосы света на воде, подсвеченные розовым тучи, на их фоне - громада Исаакия.
        Привычная, почти родная обстановка - рабочие столы, шкафы с книгами и находками, картины и электрочайники, позабытая кем-то грязная чашка, раскрытый томик Фрезера, круги света от ламп, исписанные листки на столе… Володя все зарисовывал, измерял и сравнивал кусочки древней обработанной кости; оставалось труда минут на двадцать. Костюм он оставил напоследок; хотелось вот так сидеть и смотреть на Исаакий, пить крепкий чай и курить прямо на рабочем месте - все равно ведь никто не видит.
        Тьфу ты! Отчаянно трезвонил телефон.
        - Да-да…
        Это звонила жена. Как всегда, Марина была взволнована, напряжена; как всегда, говорила истеричным голосом - и так, словно Володя ее чем-то унизил и оскорбил.
        - Ты долго еще там будешь торчать?!
        - Сколько надо для работы… Что случилось?
        - Тут кран прорвало, полкухни залито кипятком, а тебя, конечно же, нет!
        - Конечно же. Буду минут через сорок.
        - Я уже перекрыла воду, потоп прекратился! Соседи прибегали! Тут скоро милиция! Тебя искать надо сто лет! Никто толком не знает, где ты шатаешься! Пока я добралась до этой твоей Журавлин…
        Володя мягко повесил трубку на рычаг. Подумал и выдернул шнур - пусть телефон помолчит. Значит, пора собираться…
        Странно звучали шаги в пустом помещении музея. И эти фигуры людей в костюмах… Невольно хотелось идти тише, не обнаруживать себя - словно кто-то мог услышать и выйти из-за стены или из-за ширмы, отделяющей зал Океании от зала Восточной Азии.
        Как часто бывает вечерами и ночью в таких местах, странные мысли и ощущения рождались у Володи в голове: ему показалось, например, что костюм наблюдает за ним.
        - Что, приятель, слышал наш разговор? А вот не женись, не женись.
        Странное ощущение, будто костюм его слышит… или не костюм, а человечки? Еще тревожнее шагов звучали в пустом здании слова, нелепо отдаваясь под сводами. Еще страшней стало Володе от эха, замирающего в анфиладах. Ладно, пора идти, а то нервы разыграются.
        Если бы не звонок, Володя работал бы, пока хватило сил, а обычно хватало до рассвета. И очень трудно сказать, какими событиями могла бы ознаменоваться эта ночь… А так главные события произошли все-таки позже.
        Сложив в сумку костюм, Володя направился к выходу. Опять возникло странное ощущение, что костяные человечки поворачивают головы ему вслед, наблюдают за его уходом. Уже на лестнице он сильно тряхнул головой, чтобы снять наваждение.
        Тепло, мокрая мостовая блестела, шел не то дождь, не то снег. Машины ехали, все до одной включив дворники. Исаакий еле виден, несмотря на яркий свет фонарей, Нева черная, с длинными полосами света.
        Дома, как и следовало ожидать, потоп был довольно относительный. Слесари из домоуправления давно починили поломку; на кухне оставалась лужица теплой воды, остальное Марина убрала - и муж ей для того нужен был не больше, чем президент африканской Республики Габон.
        Володя выслушал все, что кричала Марина: это входило в ритуал. Не умолкая, шла она за мужем в его кабинет, стояла рядом, пока он переодевался. Володя отключился, сознание фиксировало только отдельные всплески звуковых волн: если менялись модуляции или если было особенно громко.
        - В этой стране… Разумеется, никому нет дела… Всегда все сама… Пришли, нагадили…
        Все эти вопли доносились до Володи сквозь его мысли о костяных человечках, об удивительной загадке и о них с Мариной…

«Интересно, - вяло думал Володя, - может, я все-таки мало ее… мало с ней занимаюсь любовью? Или я плохо это делаю? Откуда этот выплеск бабьей злобности? Откуда этот тяжелый, недобрый взгляд? Она что, меня ненавидит? У нас же двое мальчишек…»
        Марина выплескивала скопившуюся неприязнь ко всему окружающему миру. Володя уныло кивал.
        - Тебе что говори, что не говори!
        Марина даже уходила напряженно, «держа спину». Перед уходом она зачем-то швырнула на диван кухонное полотенце. Скоро примчится за ним, а Володя будет виноват, что оно здесь.
        Шаманский костюм неплохо смотрелся на фоне книжных полок; забавно было вешать старинную кожу на прозаические плечики.
        - А это еще что за гадость?!
        Ну конечно, Марина вернулась за полотенцем.
        - Это шаманский костюм. Хорош, правда?
        - А пыли от него сколько, ты представляешь?! Твоими экспонатами и так завален весь дом.
        - А мне он нравится. Пусть повисит.
        Презрительная усмешка, вздернутое плечо, брезгливое выражение лица.

«Ну почему ее так бесит все, что связано с моей работой? Вообще со всем, что я делаю? Или это я сам ее так раздражаю - что бы я ни делал?»
        Саша уже ложился спать; Володя слышал, как из детской доносится раздраженный голос жены: Марина выясняла, почему Сашка развел такой бардак, зачем положил игрушки не туда, куда надо, и откуда он взял такой противный тон (Марину за ее тон сильно хотелось придушить). Сашка не отзывался; Володя знал: сын сидит на краю кровати, наклонив голову вперед, руки вцепились в простыню или в подушку. Прошли времена, когда мальчик плакал навзрыд: «Я не понимаю, чего мама от меня хочет!» Давно уже Сашка не отвечает, не бунтует, просто сидит склонив голову, ждет окончания шквала.
        Нет, правда, как помещается в ней столько злобности, в его совсем не громадной жене? Почему ее так бесит и он сам, и даже дети от него? Что же он делает не так? Или просто Марина его никогда не любила и в этом все дело? Не любила, и что бы он ни делал, как бы себя ни вел, это уже не имело значения? Но в такую нелюбовь без мотивов, без причин, без внутренней логики Володя не был в состоянии поверить. Все-таки хоть кое-что в своей жизни он видал.
        Марина топотала по дороге на кухню - словно мчалось на водопой деревенское стадо. Володя торопливо щелкнул выключателем: лучше поскорее лечь в постель и выключить свет - не придется больше выяснять отношения. Но что же все-таки происходит с его женой и матерью его детей? Володя думал о неврозе Марины, о Сашке, о костяных человечках и наконец начал думать об экспедиции.

…Колыхалась высокая, по пояс, ковыльная степь, и по тропинке, в волнах ковыля, шел Епифанов. Рядом с Епифановым шел кто-то незнакомый, одетый в коричневое с черным… Нет, это не человек шел! Рядом с ученым парил шаманский костюм. Так прямо и парил в воздухе, причем куртка и юбка держались вместе, как одно целое. Костюм вел себя так, словно в нем кто-то есть, но этого «кого-то» видно не было.
        Опять заорала Марина. Володя встал, вышел в коридор, остановил Марину возле двери в детскую. Женщина взглянула на мужа с невероятным удивлением, чуть ли не со страхом. А Володя правой рукой схватил Марину за горло - большой палец передавил трахею, ладонь ощущала каждый толчок крови в прижатых жилах. Паника, ужас забились в глазах Марины, она бешено рванулась, и Володе пришлось перехватить ее за плечо левой рукой, притянуть к себе во всю мужскую силушку…
        Тьфу ты! Володя лежал весь в холодном поту, поражаясь собственному сну. Луна смотрела в окошко, прилипал к стеклу мокрый питерский снег. Постепенно наступало забытье.

…И опять вскинулся, упал поперек дивана Володя. Через форточку врывался ледяной воздух, фонари уже погасли, а Володя лежал в поту, с бешено колотящимся, выскакивающим из груди сердцем: во сне он свел на шее Марины уже обе руки, и она оседала на пол в коридоре возле детской комнаты…
        Нельзя сказать, что сон шел так уж вразрез с некоторыми мыслями Володи. Даже не с мыслями, скорее все же с эмоциями. В это же время довелось ему прочитать Эрика Берна: мол, допустим, у человека появляется желание придушить свою жену… Его, конечно же, необходимо «подремонтировать», чтобы этого ему больше не хотелось… Чтение Берна навевало спокойствие, потому что к желанию придушить жену Володя относился точно так же, как Берн и вообще как всякий сравнительно нормальный человек: как к симптому психической невменяемости, который требует как можно скорее «подремонтировать» того, кто подобное желание испытывает.
        Но до сегодняшней ночи до прямого убийства как-то не доходило - ни в дневных желаниях, ни во снах. Даже ударить Марину не хотелось. Ударить, чтобы наказать, подчинить… Для этого Владимир воспитывался в слишком интеллигентной семье. Если нужно, он все сделает словами, а жен бьют все-таки пьяные мужики… Ударить для убийства тоже не хотелось. Хотелось только взять и стиснуть шею. Сдавить, тряхнуть, вжать в стену. Чтоб кончился крик, поток издевательских слов; чтобы до сдуревшей бабы дошло, наконец, какую глупость она ежедневно и ежечасно делает: мало того, что убила Володину любовь, так теперь продолжает с упорством маньяка убивать малейшую возможность хотя бы существовать бок о бок и не слишком мешать друг другу…
        А теперь вот уже и убийство… Володя лежал с бухающим сердцем, курил и мрачно размышлял, что, кажется, сходит с ума. Наверное, сама мысль придушить Марину, самая идея насилия… вернее, эмоция насилия прочно угнездилась в его подсознании и время от времени всплывала. Наверное, Володя постоянно хотел придушить свою жену, а тут вот прорвалось. И что самое ужасное - Володя отлично помнил почти праздничное настроение, с которым во сне душил Марину: ему это явно нравилось.
        Постепенно кошмар отодвигался. Володя выкурил еще и трубку: трубка сильнее
«берет», попил холодного чаю. Пришлось сменить постель - совершенно мокрая от пота. Ладно, спать. И думать о чем-то приятном - например, о летней экспедиции.

…Опять шел через траву Епифанов, и опять рядом с ним парил костюм. А потом Володе вдруг закрыли рот и нос мягкой ладошкой, дышать сделалось невозможно, он бешено рванулся… Но, и проснувшись, Володя продолжал задыхаться: что-то плотно облепило лицо, мешало сделать хотя бы вздох. Откуда взялась эта пахнущая кожей и пылью, необычно тяжелая тряпка?! Отрывая от лица, отшвыривая то, что мешало дышать, доводило до сердцебиения, Володя наткнулся на кожаную бахрому, ощутил какое-то слабое сопротивление. Вибрация кожи не помешала ему отбросить предмет, но как будто сопротивление все же возникло… Вскочив с кровати, Володя рванул шнур настольной лампы. Все верно: шаманский костюм валялся возле самого дивана - там, где сбросил его Володя.
        Уф-ф… А времени сейчас? Так, двадцать восемь минут четвертого. Не спуская глаз с костюма, Володя накинул халат: почему-то нагота вызывала тревожное чувство незащищенности. Уже одетый, он взял тяжелую трость, присел к столу - так, чтобы массивный стол дяди Шуры надежно отделял его от дивана и от того, что валялось теперь за диваном.
        Прошло минут десять. Володя раскурил трубку, сидел, поглаживая массивную палку со скрытым в ее недрах лезвием. Будет нужно - он пустит в ход и бритвенной остроты шпагу длиной примерно двадцать сантиметров. Трубка опустела; Володя раскрутил ее, продул и прочистил. Набил снова. Часы показывали без трех минут четыре. Стало ясно
        - больше ничего не произойдет.
        Не выпуская из руки трость, держа пальцы на кнопке, освобождающей лезвие, он подошел к дивану. Костюм валялся, как упал после его броска. Пришлось сделать над собой усилие, чтобы прикоснуться к старой коже. Костюм и не думал шевелиться.
        - Только дернись, я тебя…
        Странно прозвучал человеческий голос в этот глухой ночной час. Никогда не говорил Володя сам с собой, работал в полном молчании. И если разобраться - с кем он сейчас-то говорил? Со старой шаманской ветошью?
        Действуя левой рукой (в правой на всякий случай трость), Володя поднял одеяние, отнес его к стеллажу. Плечики висели, где висели. Все так же действуя одной рукой, поместил костюм на плечики. С облегчением отошел подальше, опять присел за рабочий стол. Чувство это заставило осознать, что он боится костюма.
        А мозг уже начал анализировать. Если так сидеть - черта с два он сдвинется с места… И жутко, и в то же время очень хочется… Так, вот где он сядет - в точности возле выключателя. Неудобно, но не перетаскивать же стол? Володя поставил журнальный столик, на него - кружку с чаем и табак, положил трость. Выключил свет, присмотрелся - костюм отсюда виден плохо. Пересел. Теперь костюм виден был и в темноте. И Володя не стал включать света, сел с трубкой в зубах ждать результата. В кабинете было очень тихо и очень темно; даже не глядя на часы, можно было сказать: наступило предутреннее время. Какая бы темень ни царила на улице, под нависшими снежными тучами, серый свет падал в прямоугольник окна.
        Володя не был уверен, что услышал этот первый шорох… Вполне может быть, и показалось. Но вот мысли изменились - это точно: Володе снова остро захотелось взять Марину за горло, шарахнуть затылком о стену. Сейчас было очень понятно: мысли эти, эмоции шли извне. То есть поднимались они из глубин его, Володиной, души - тут сказать нечего, но кто-то извне помогал им родиться, поддерживал их… Владимир резко встряхнул головой, стало легче, но напряжение осталось.
        Снова шорох! На этот раз Володя не сомневался - он явственно услышал легкий шорох. И с трудом сдержал крик - костюм стал заметно шевелиться. Словно бы волны бежали по старой коже, костюм морщился, колыхался. Потом он медленно двинулся к дивану. Не по прямой! Костюм поворачивался, опускался, дергался, как воздушный змей. Костюм шелестел, потому что кожаные детали терлись одна об другую. Костюм двигался так, как может двигаться примитивное, безмозглое, но действующее целенаправленно существо - как гидра или земляной червяк.
        Примерно этого Володя и ожидал, но вот сейчас-то особенно сильно навалилось желание помотать головой. Потому что возможно только одно из двух: или Володя находился в своем кабинете - в кабинете человека с учеными степенями; или по этому кабинету порхал шаманский костюм… Но тогда кабинет переставал быть кабинетом, становился местом… ну, допустим, местом шаманского радения. Одно из двух: или - или!
        Затягивать мероприятие не стоило. Володя встал и быстро включил свет. Костюм замер на мгновение, завис… А потом так же нелепо, вслепую, направился прямо к нему. Тот же странный, неровный полет. Время от времени костюм так подскакивал вверх, что Володя посмотрел: а нет ли там веревочки? Не дергает ли кто-то костюм сверху? Впрочем, Володя совсем недолго наблюдал этот рваный, нелепый полет, потому что костюм подлетел совсем близко, завис на мгновение… и с шелестом рухнул на него. Никакой угрозы, никакой агрессии не почувствовал Володя со стороны костюма. Тот просто долетел до него и упал, пытаясь накрыть его голову, обхватить рукавами. В этот момент Володя ударил костюм тростью. Сопротивления не было. Было такое ощущение, что он ударил костюм, подвешенный за веревочку, и притом подвешенный непрочно, свалившийся от первого рывка.
        Как ни готовился Володя, невероятное явление ошеломило его, безумно колотилось сердце, во рту пересохло. Костюм лежал неподвижно - так же неподвижно, как лежал совсем недавно за диваном. Выждав несколько минут, Володя вскинул руку и посмотрел на часы: было пятнадцать минут пятого, ночь с 3 на 4 марта 1994 года.
        Ложиться он не стал. Посидел в кухне, выпил еще чаю. Съел бутерброд. Почитал. Глаза уже резало от желания спать, но не ложиться же спать в комнате, где валяется этот костюм? Даже если света не тушить?
        Уйти поспать в комнату к Марине? Она потребует объяснений - уже почти год они жили в разных комнатах. К тому же Володя не был уверен, что костюм не доберется и туда. Интересно, а после каких происшествий Евксентьевский попросил подержать костюм в музее? И почему сын, не успев получить костюм, сразу стал его продавать?
        Был, конечно, соблазн проверить - доберется ли эта штука до детской? До комнаты Марины? До прихожей? Была и пакостная мысль - натравить на Марину костюм… Но идею эту Володя оставил и провел остаток ночи при ярком электрическом свете. Курил, пил чай, читал, пытался поработать.
        В половине седьмого встала Марина, начала собираться на работу. В это время Володя поднял костюм, запихнул его в сумку. Стоило прикоснуться к старой коже - и появилась не объяснимая ничем уверенность: костюм наблюдает за ним и настроен очень иронически. Марина ушла к восьми часам, Сашке в школу к половине девятого. Володе не хотелось оставаться дома одному. Да, он же не успел замерить и зарисовать костяного человечка на костюме! Вот в музее он его и зарисует.
        Выходя из дома вместе с сыном, Володя был уверен: приключение катит полным ходом. Откуда ему было знать, что все это мелочи жизни, что за него еще и не принимались по-настоящему?
        ГЛАВА 3
        Ночь в камеральной

1 апреля 1994 года

1 апреля 1994 года Володя сбежал от жены. Он и раньше сбегал, ночевал в камеральной лаборатории, но раньше он не приглашал к себе Лидию и не рассказывал Наташе про то, чем он занимается… Вот в чем, оказывается, дело. А вот на этот раз Володя не только поселился в камеральной, но и принялся резвиться в своем духе.
        Что такое - камеральная лаборатория? Большущая комната в полуподвале, столы по центру, а по всем стенам - шкафы. В шкафах - ящики с материалом, привезенным из разных экспедиций. Столы бывают разной высоты, и все они довольно широкие… Словом, устроить неплохое ложе на двоих в камеральной не так уж и трудно.
        Интересная деталь: Лидия нашла дорогу в камералку сама; Володя, конечно, объяснил все на сто рядов, но червячок сомнения точил его изнутри. Вдруг Лида все-таки перепутает дворы-колодцы или в какую дверь надо войти - надо ведь именно во вторую справа, а всего дверей во двор выходит пять… Но Лидия постучалась как раз в нужную дверь и в нужное время - без пяти минут семь.
        Было интересно наблюдать, как она проходит по камеральной, с кошачьей опрятностью морщит нос на пыль, на аскетическую обстановку. Что поделать! В лаборатории не может не пахнуть пылью, ведь каменные орудия извлечены из тончайшей лессовой взвеси; их мой не мой, все равно остается этот запах. Рассказать об этом Лидии можно, но есть риск натолкнуться на вопрос - а зачем, мол, вы вообще этот палеолит копаете? Одна вонь от него и пыль. Лида ведь и сейчас не пользуется случаем, попав в храм науки, выяснить, как и что делается в лаборатории… Даже не интересуется тем, как живет, в каких условиях работает ее любимый. Она просто исследует место, в котором предстоит провести ночь.
        - Вот посмотри, как я устроил.
        Это она осмотрит внимательнейшим образом - ложе из нескольких спальных мешков, еда и вино на краю стола, рядом, и свет сразу двух настольных ламп…
        Лидия украсила жизнь Володи многими источниками радости… Если бы еще ей можно было объяснить, чем он занимается; если бы ей было хоть чуть-чуть интересно все это! Чудовищная ограниченность мешала Лидии не только заниматься науками, но даже осознавать собственную ограниченность. Поразительно, но одновременно жил в Лидии очень живой и цепкий ум - в бытовых делах, во всем, что связано с отношениями людей. Тут, правда, тоже водились свои стереотипы…
        Вот сейчас Лидия изящно присела на табурет, расстегнула верхние пуговки платья. Володя мог сколько угодно радоваться ее роскошной груди, и что характерно - Лидии это нравилось не меньше, чем ему. Сейчас - пожалуйста, все было можно. А лягут в постель - все будет зависеть от конфигурации того, что наденет на себя Лидия. Если одеяние окажется плотным и закрытым, то все, никаких игр с грудью. Попросить снять мешающую бяку или хотя бы надеть что-то другое? Но это же неприлично! Лида будет в шоке от такого непристойного предложения.
        Откуда у нее эти представления - Володя понятия не имел; о себе Лидия почти не рассказывала. Через три года знакомства он не знал ни о том, как ее лишили невинности, ни как ее воспитывала мать. Ничего!
        - У меня все как у всех, милый… Ты разве сам не знаешь, как это все бывает?
        Что у всех «бывает» очень по-разному, Лидия тоже не понимала. Изменяться она не хотела, учиться была не способна. Оставалось только принимать ее такой, какова есть, и делать то, что с ней получается неплохо. В конце концов, Лидия любила его, заботилась о нем в меру своего понимания… да и в постели это была совсем не та пресловутая «леди, которая не шевелится».
        Эту историю он, кстати, и рассказал сегодня Лидии. Оба они не сразу заснули после занятий любовью; было интересно и немного странно лежать, тесно прижавшись друг к другу, в этой лаборатории, на столе, где и сам Володя, и многие-многие другие раскладывали ряды каменных орудий, собирая материал для статей, научных книг и диссертаций. Еще более странными, чем их любовь на столе, были звуковые эффекты… Сколько ни бывал Володя в этой лаборатории, сколько бы ни вел в ней самых различных разговоров, никогда не было в ней эха, не отдавались никакие звуки. Теперь же издаваемые Лидией стоны удивительным образом резонировали под сводами старинного полуподвала, как будто кто-то передразнивал Лидию, а целый взвод дьяволят пакостно хихикал в углах. Неприятные это были звуки.
        Под них Володя и начал рассказ про англичанина, у которого жена умерла во время полового акта. Британец поставил вопрос в парламенте: как понимать классическое -
«леди не шевелится»? Его леди вон вообще померла! Парламент всесторонне изучил, всячески рассмотрел вопрос и вынес решение: «Леди не шевелится, но подает признаки жизни». То есть глазами все-таки хлопает - так, наверное, надо понимать.
        Лидия от души веселилась, и ее жизнерадостный смех гулко раздавался под сводами, переходил в противное хихиканье.
        Так что, с одной стороны, было здорово: лаборатория, глухая тишина, лучи фар проезжавших по набережной Невы автомобилей причудливо чертят потолок… Спасибо Лидии, сегодня он, пусть ненадолго, избавился от чувства одиночества… Последнее время оно посещало его все чаще и чаще. С другой же - что-то странное было в этой ночи, словно чертов костюм и здесь где-то затаился, все время следил за любовниками, выжидая ему одному известный момент.
        Володя замолчал - и сразу оказался один на один с этими мыслями и чувствами. И опять принялся рассказывать - как во время раскопок курганов находили скелеты женщин, принесенных в жертву вместе с вождем.
        Лидия сделала из рассказа свои выводы:
        - Скоро уедешь в экспедицию?
        Она очень серьезно относилась к экспедиции, хотя и понимала ее странно - как место, где зарабатывают деньги. Володя много раз рассказывал ей, чем занимается в экспедиции, но так уж она все воспринимала. Да и в самом деле - не может же человек понимать вещи, начисто выходящие за пределы его опыта и воображения!
        - Уеду скоро… Может быть, даже не заеду на дачу.
        - Жаль.
        В общем, это была хорошая ночь, приятная и как раз такая, какую можно провести в обществе Лидии. Что мешало - так это чувство напряжения да расплодившиеся крысы. Какая-то тварь все время бегала по полу, стучала коготками, грызла то ли шкафы, то ли ножки лабораторных столов.
        - Цыц!
        Орать оказалось неэффективно: после вопля крыса утихала на несколько минут, а Лидия пугалась на полчаса.
        На другой день Володя соорудил такое же роскошное ложе. Не меньшее разнообразие яств и напитков украшало стол. А в семь часов вечера он встречал возле входа под арку Наташу. Наташа была как всегда: лучезарно улыбалась, распространяла эротические флюиды и тащила огромную сумку. Однажды Володя проявил неумеренный интерес и заглянул в эту сумку. И оказалось этой сумке ни мало ни много три пары трусов, щетки для одежды и для головы, гребешки, несессер с неизвестным содержимым (Володя не сумел его открыть), две комбинации, три лифчика разного цвета и еще более плотная ночная рубашка - кроме той, что уже была на Наталье.
        Познакомились они год назад в одной экспедиции, во время проливных дождей. Отвратительное состояние, когда решительно нечего делать, могло подвинуть и не на такое, а Наташа оказалась далеко не глупа, знала много, во всяком случае, скуки в беседах с ней Володя не испытывал.
        Может быть, сто раз разумнее было бы ограничиться дружескими отношениями (это приходило Володе в голову не раз и не два), но дожди лили, проселок превратился в кашу, и главным приключением стало прорываться пешком до деревни, носить рюкзаками еду из магазина. Делать стало убийственно нечего, кроме игры в карты и заведения романов, а рядом каждый вечер сидела милая девушка, вполне способная вызвать не только товарищеские чувства. И остро нуждалась в том же самом, что и Володя, даже гораздо острее.
        Последовало обстоятельное, растянувшееся на три дождливых недели совращение, завершившееся неизбежным образом за два дня до сворачивания лагеря.
        Уже тогда, в экспедиции, Наташа совершенно покорила Володю одной своей особенностью. Она признавала только одну позу - лежа на боку, и притом сзади. Учитывая размеры ее маленького, крепкого, как антоновка, и крайне подвижного задика, действовать Володе оказалось совсем несложно, а когда Наташа принимала Володю, ягодицы словно принимались танцевать какой-то танец, одаривая совершенно удивительным букетом ощущений. Можно начинать смеяться, но основная причина, по которой роман продолжался и после экспедиции, были эти подвижные, пляшущие чудный танец ягодицы Наташи.
        В ней это красиво сочеталось: в свои 22 года она любила заниматься любовью, была чувственна, любила дарить приятные ощущения, порой Володя даже удивлялся ее пылкости. В остальном же оставалась хорошей девочкой из приличной семьи, хорошо образованной и прекрасно воспитанной… Не виноват же был ребенок, что у него бешеный темперамент, а замуж никто не берет?!
        Добропорядочность, воспитанность Натальи имела два следствия: одно хорошее, другое кошмарное. Первое состояло в том, что ее действительно интересовало то, что профессионально делал Володя: археология, наука, экспедиции. Поэтому с ней можно было обсуждать многое, совсем не интересное для абсолютного большинства баб… и это было все же здорово.
        Второе следствие, кошмарное, состояло в Наташиных рубашках. Все эти рубахи Наталья шила сама, под надзором своей замечательной мамочки, и все они были на одно лицо: закрытые, из плотного полотна и, конечно, куда ниже колен. На зимовке в Антарктиде этим рубашкам цены бы не было, но Володе их упорное натягивание как-то не очень нравилось. Просьбы оказались бесполезны. Сопя, напряженным шепотом, Наташа объясняла, что она женщина порядочная и что рубашка все равно не помешает… Она и не мешала - два чудных румяных полукружия вовремя выставлялись из-под полотна… Как раз за мгновение до того, как это становилось необходимо. Ему этого мало? Разговор шел по новому кругу… Зверея, Володя стягивал с подруги эти кошмарные рубашки, и Наташа тут же начинала плакать. Не обращать внимания? А как прикажете заниматься любовью с рыдающей навзрыд подругой?! Маркизу де Сад, наверное, это понравилось бы… Но Володя, при всех своих недостатках, его поклонником все же не был.
        Никогда раньше не мог бы Володя предположить, что эта невиннейшая деталь дамского туалета начнет вызывать у него какие-либо сильные эмоции. А вот поди ж ты… За год общения с Натальей у него развилось почти истерическое отношение к этим совершенно невинным полотняным рубашкам. Какой-то фетишизм наоборот…
        Опять не спалось после долгих занятий любовью. Сели, выпили чаю. Поговорили, что неплохо бы уехать в одну экспедицию, но в Сибирь Наташа не хочет, там холодно. Заговорили об археологии.
        - Что самое интересное из последних находок?
        Самым интересным были, пожалуй, неказистые костяные человечки; на второе место Володя поставил бы город древних хакасов… Но город показать было непросто, а человечков здесь не было, да и неказисты они, человечки, ничего интересного. Разве что вот… Володя выдвинул один из ящиков в тумбе стола - в таких ящиках лежали только исключительные вещи.
        - Посмотри.
        - Ой, что это?!
        - Сам не знаю. Что это рука мумии, могу сказать сразу. А вот почему она образовалась, как мумифицировалась, почему сохранилась только кисть руки, а дальше до локтя идет кость - этого не знаю.
        - Какая страшная…
        - Коричневая? Сморщенная? Это точно…
        - Да-да… И еще страшная. Откуда она?
        Володя рассказал, что нашли руку в августе прошлого года в урочище Синие Столбы. Раскапывали погребение. Почему-то кисть правой руки погребенного не распалась. Кисть мумифицирована, а выше - кость. Вот, сама видишь, очень загадочная вещь.
        - Говорят, - загробным голосом пробасил Володя, - что эта рука иногда сама бегает по стенкам…
        - Володя, пожалуйста, не надо!
        - Ладно, - ответил Володя с подобающим высокомерием, засунул руку на место, даже
«на всякий случай» запер дверь в соседнюю комнату, где лежала в ящике эта рука. Положив на грудь Наташину голову, чтобы ухо было ближе ко рту, стал рассказывать, что собирается делать в далекой холодной Сибири, про удивительных костяных человечков, про теории Епифанова. Наташа слушала тихо, как мышка, обняв его поперек тела; ей и правда было интересно. Надо было видеть, как она слушала!
        - Подожди… Получается, что такие фигурки нашивались на одежду еще в бронзовом веке?
        - Нет… Не обязательно нашивались. В бронзовом веке их, судя по всему, носили на шее как амулет. И мы не знаем, были ли в те времена целые роды, которые носили на шее таких человечков. Чтобы это выяснить - надо копать.
        - А этот… Епифанов сам ничего такого не видел, нет?
        - Епифанов копал и уверяет, что нашел такие фигурки человечков в слоях, которым почти пять тысяч лет. С более поздними периодами Епифанов дела не имел. А вот что в более поздние времена были, может быть, и сегодня есть шаманские роды - это точно… Целые роды, которые носят таких человечков на шее и с которыми лучше не связываться.
        - Ты же связываешься…
        - По долгу службы, Наташенька…
        - Да-a, «по долгу»! Тебя хлебом не корми, дай влипнуть во что-нибудь необычное.
        Володя больше всего боялся, что у Наташи пойдет настроение исправлять его, Володины, нравы и учить его, как надо жить. Может быть, ее и понесло бы, но вдруг что-то застучало, загрохотало на стеллаже - там, где лежали кости из погребения (стеллаж со скелетами и черепами как раз нависал над столом, где Володя устроил свое брачное ложе). Что-то шебаршилось на верхней полке и, насколько мог видеть Володя, отчаянно подскакивало, грохоча по настилу. Володя побыстрее включил лампу
        - у него давно уже нарастало неприятное ощущение, что кто-то еще разумный слушает его рассказы, а после общения с костюмом он старался не пренебрегать такого рода ощущениями.
        На верхней полке прыгал череп. Так вот прямо и прыгал, подскакивал, издавая невероятно много шума, а потом свалился вниз глазницами. Наташка взвизгнула, вылетела из постели (череп падал прямо на нее). Володе пришлось совершить над собой усилие, чтобы подцепить череп за теменную часть, осмотреть и поставить на место. Наверное, в череп залезла крыса, запрыгала в нем и свалила. А сама удрала, когда череп накренился и начал падать с полки.
        Наташа зябко куталась в одеяло. Зябко и в то же время целомудренно.
        - Иди сюда.
        - Знаешь, мне здесь стало как-то странно…
        - Ясное дело - лаборатория: кости, камень, черепа…
        - Сразу не было странно, а теперь сделалось.
        - Иди сюда.
        - Нет… Давай лучше пока так посидим.
        И они посидели «пока так», потом выпили еще немного вина, поговорили о том, как было им хорошо вместе в экспедиции, и что, может быть, Володя как-нибудь поедет не так далеко… В конце концов Наташа замерзла и нырнула в постель. Володя согревал ее долго и пылко, но свет не потушил и время от времени поглядывал на стеллаж.
        И еще одно мешало сосредоточиться только на Наташе - это неприятный шорох внизу, на полу. Кто-то бегал по полу камеральной… наверное, крыса. Очень нахальная крыса
        - даже хватала ножки стола, скреблась на стеллаже, отчаянно пытаясь взобраться повыше.
        Они так и заснули, не потушив настольной лампы, - по молчаливому взаимному согласию. Володя проспал до девяти, пока не появились сотрудники. Наташи не было, лампа горела.
        Днем Володя заделал крысиные норы и перенес черепа на соседнюю полку, покрепче. До часу ночи Володя почитал; «странно» не становилось. То есть Володя понимал: эта комната, уставленная выкопанными из-под земли находками, - место и правда очень необычное, но сказывалась привычка: если год за годом, по сути дела, всю жизнь работаешь с вещами, которые тысячи лет назад служили другим людям, тем, чьи кости и черепа тоже заботливо извлечены из земли, привезены за тысячи километров, на многое начинаешь смотреть иначе, чем большинство людей. Володя мог обедать, поставив тарелку возле черепа, не замечал чего-то особенного в глиняных сосудах - странных по форме, снабженных свастиками и геометрическими знаками, смысл которых унесли тысячелетия. Экспедиция, камералка - это был второй дом, где все приспособлено для жизни, все безопасно и удобно. Бояться камералки было примерно то же, что испугаться собственной спальни или ванной. Было бы нелепо, сделайся Володе здесь «странно».
        Темнота, глухая тишина навевали сон. Володя на несколько минут погасил свет, прислушался. Нет, черепа и не думали падать; только крыса в одной из дырок стала скрежетать совсем уж отчаянно.
        - Тихо!
        Крик и впрямь странно прозвучал в камералке, но крыса замолкла, а Володя включил лампу и еще немного почитал. Опять скрежет! Дрянное животное скреблось там, где он сегодня заделывал дырки: там, где стена и пол соединяются. Видны были даже крошки бетона на полу - чертова крыса прогрызала даже его сегодняшнюю пробку. Надо же!
        - А, чтоб тебя…
        Владимир встал, подошел к забитой им норе. Действительно, пробка была расковыряна наполовину, уже зияла узкая дыра. Часть крошки просыпалась внутрь норы, часть вылетела на пол в камералке. Кто-то мохнатый, темный копошился в глубине лаза… Володя не мог рассмотреть. «Ну, я тебя…»
        Владимир сбегал за лампой на длинном шнуре, взял палку с металлической оковкой. Такой палкой он смог бы нанести сильный удар даже в узкой крысиной норе. Володя поставил ящик, направил свет внутрь дыры. Где она, крыса?! Но в норе была вовсе не крыса. Там, в полукруглом неровном лазе, скорчилось что-то непонятное. Это коричневое, странное существо больше всего похоже было на исполинского паука… Оно копошилось, что-то делая своими быстрыми, юркими конечностями. Володя сунул в нору палку, ткнул существо. И тут же оно развернулось в сторону опасности, напряглось, взвились в воздух конечности… Темно-коричневая рука мумии оперлась на серо-желтую кость и растопырила скрюченные пальцы. Какое-то время Володя смотрел на нее, не в состоянии поверить. Потом кинулся прочь - такой скорости он не развивал ни разу в жизни.
        Вот тут и правда очень «странно» сделалось Володе в этом родном, привычном месте, в камералке. Все сразу стало враждебным и опасным. Пол - бетонный и холодный, темнота по углам, стеллажи черт его знает с чем…
        Пока он судорожно одевался, в углу опять заскрежетало. Так вот что стучало на полу… Или череп тоже опрокинула рука?! У Володи не хватило духу потушить лампу на столе, он так и выбежал из камералки. В холле мирно дремала бабулька-сторож… Володя прошел мимо нее на цыпочках, тихо отвалил кованый крюк, наследие иных исторических эпох… Ключ, как всегда, был в замке. Интересно, что скажет бабулька утром, обнаружив незапертую дверь? Ахти ей, непрофессионально стерегущей!
        Холодный ночной воздух, тихие темные дома, громада Петропавловской крепости на другом берегу Невы - все это успокоило Володю. После третьей сигареты он даже смог с юмором отнестись к своему приключению. После пятой - почувствовал, что все почти в порядке.
        Но именно в этот день и час, в 2 часа 30 минут пополуночи 3 апреля 1994 года, Володя понял окончательно: за него принялись всерьез. Значит, теперь так и будет: чем больше он станет думать о костяных человечках, чем больше станет рассказывать об этом, тем плотнее сделается вокруг него кольцо непонятных и все более опасных явлений. Но что же это он потревожил?! Кто именно за него принялся? Страшнее всего была анонимность противника; понять бы, кто так боится изучения этих костяных безделушек…
        Впрочем, в этот период жизни Володе было чем заняться и помимо тайны костяных человечков. И это «было чем» коренилось в его собственной семье.
        ГЛАВА 4
        Семейное счастие Владимира Скорова

18 апреля 1994 года
        На всю жизнь Володя запомнил рассуждения в какой-то повести из журнала «Юность»: у главного героя там умерла мать, и он, оказывается, стал теперь «окончательно и безнадежно взрослым».
        Владимиру уже тогда, в юности, это показалось довольно забавным; а себя взрослым он числил совсем с другого времени. Весной 1983 года его сын встал в кроватке, уцепился за сетку и явственно произнес слово «папа». Это было первое слово ребенка. С этого времени Володя и считал себя «окончательно и безнадежно взрослым»
        - просто потому, что в мире жило теперь это маленькое существо, и только от Володи зависело, что оно будет есть, в каких условиях жить, чему научится и к какой жизни его подготовят.
        Повзрослев, Володя часто пытался понять мотивы собственных поступков, совершенных им в прежние годы. Особенно - зачем он вообще тогда женился? Жил бы себе спокойно, никого бы не трогал; очень может быть, со временем и нашел бы женщину, способную его любить не любить, но хотя бы немного уважать. Что он нашел в Марине Эзельшмидт
        - закомплексованной, боящейся жизни, а главное, вечно пытавшейся показаться не тем, что она есть? В Марине, которой он казался неотесанным, нелепым идиотом, да еще невероятным воображалой? И главное - почему именно она?
        Всякий раз Володя был вынужден признавать две причины своего брака - и обе дурные до отвращения. Одна причина состояла в вульгарном состоянии юношеской гиперсексуальности. Попросту говоря, он так сексуально оголодал в этот период жизни, что мог увлечься даже самкой снежного человека, окажись она в нужный момент в нужном месте. Марина стала его сильной любовью независимо от обстоятельств, разумности этого, от ее желания и даже от желания Володи. А вторая причина состояла в том, что Володя после смерти деда и отъезда в Испанию брата Василия был так отвратительно, неприлично одинок в Петербурге, что становилось даже как-то страшно жить на свете.
        Справедливости ради надо сказать - и не такие состояния становились порой первопричиной брачных отношений, а ведь не всем так же унизительно и глупо не везло. Наверное, потому, что даже в любовном безумии, когда собственная сперма бьет в мозги, не все ухитрились найти женщину, настолько далекую духовно.
        И, конечно, далеко не всем парням, которые женились от одиночества и сексуальной озабоченности, навязывалось представление о себе как о ничтожествах и нелепых уродцах.
        Дико звучит? Наверное… Но, в общем-то, это нетрудно понять, усмехался взрослый Володя, создавая себе некую версию: независимо от своей воли он - своего рода ходячий укор, источник комплекса неполноценности для круга, в котором выросла Марина. Они были врачи, порой преподаватели в институтах, и Володя долгое время честно считал их, родственников и друзей Марины… ну, если не такими же, как дед (не всем же быть фигурами такого класса), то, по крайней мере, такими же, как его мать и отец.
        Но это была только внешность. Уже три поколения, как вырвавшиеся из черты оседлости родственники Марины одевались по-городскому, жили в городских квартирах с центральным отоплением, имели высшее образование и порой даже ученые степени, читали книги и никогда не переворачивали стакан в знак того, что им больше не хочется чаю.
        Но и к миру интеллигенции эти люди не имели никакого отношения. Даже Володина мама называла таких коротко и просто: «мещанство» - и никогда не смешивала с людьми своего круга. Семейно-дружеский круг, в котором воспитывалась будущая жена Володи и мать его сыновей, никогда не жил никакими высшими потребностями, квалификацией обладал самой скромной - в основном узкие специалисты, а строй понятий этого круга трудно было понять без томика Шолом-Алейхема.
        Эти люди высокомерно презирали сельский люд, но если они и отличались от русского деревенского народа - то не в лучшую, а в худшую сторону. Ведь мужики, по крайней мере, всегда осознавали свою ограниченность и вовсе не мнили себя солью земли. Проблема ведь была вовсе не в том, что люди из круга, породившего Марину, не были интеллигентами. Это как раз не беда! Мало ли, с каким людом сталкивался Володя в своих скитаниях, и порой как раз «совсем простые» люди вызывали его уважение. Беда в том, что это было не просто мужичье, а как раз мужичье, изо всех сил старавшееся не казаться мужичьем и страшно возмущавшееся, если его так называли.
        Бедолаги оторвались от корней, от мира портных и мелких торговцев в местечках, но и к другому берегу не приплыли. Лет пятьдесят, а то и семьдесят, три поколения подряд, становились они на цыпочки: «Мы русская интеллигенция!». Но неизбежно оказывались не в состоянии стать теми, кем так хотели быть. И после двух-трех поколений жизни в большом городе это было то же самое мужичье, дикое и суеверное. Мужичье, живущее культом материального; люди, для которых «жить хорошо» всегда означало только одно - «жить богато». А что это мужичье было не русское, а еврейское, право же, мало что меняло.
        Интересно, размышлял про себя Володя, если бы он женился на «совсем простой» женщине из глухомани, и тогда у него был бы шанс оказаться счастливее в браке. Во-первых, потому, что и деревенская девчонка из самой грубой и дикой среды могла бы оказаться душевно тоньше и по-женски умнее Марины. А во-вторых… Во-вторых, потому, что далеко не всякий деревенский человек захочет вставать на уши, изо всех сил казаться не тем, что он есть. Интеллектуала он или уважает - или к нему равнодушен.
        Корни несчастья Володи таились вовсе не в том, что он женился на женщине «не своего круга». Подумаешь! Множество проблем произрастали из того, что круг Марины хотел быть не хуже его круга… И недотягивал на каждом шагу.
        Володя не казался - и по рождению, и по личным качествам он был человеком своего слоя, сословия, класса. Ему было легко и приятно заниматься наукой, вести образ европейского интеллектуала. Володю воспитали в среде, где казаться, а не быть считалось занятием презренным, да и попросту глупым, кривляние - признаком дурного воспитания, а придавать внимание тряпкам или проводить вечера, «зыря в телик», оценивалось… ну, примерно так же, как поход к знахарке вместо врача, избиение жены или курение марихуаны.
        Бедная женушка оказалась в непростой ситуации, грустно усмехался Володя. Ничего не оставалось Марине, как любой ценой доказывать убожество мужа и пытаться привить ему комплекс неполноценности. Что было ей еще делать? Или следовало признать Володю нормальным успешным человеком, типичным представителем своей среды - и тогда все бредни ее встававшей на цыпочки родни становились тем, чем они были: злобным бухтением лакеев, изо всех сил стремящихся, но не способных стать такими же, как барин. Или же это смешное советское мещанство действительно было тем, чем хотело себя заявить: верхушкой интеллигенции. Но тогда уже именно Володя должен быть признан нелепым и странным уродом.
        Ситуация напоминала старый немецкий фильм, в котором на бал, устроенный прислугой, попадает настоящий владелец замка… и прислуга, разумеется, считает его
«неправильным» - недостаточно изящным, малообразованным, не умеющим говорить куртуазно-красиво. Володя совершенно не стремился оказываться в положении барина, которого изволят презирать мужики, затеявшие играть в бар… Но так уж получалось раз за разом.
        Благо в среде еврейского мещанства жило представление о таких интеллектуальных уродцах, шлемазлах, - своего рода юродивых в еврейском варианте. Об «умных дураках», которые уже двадцать лет пишут какой-нибудь пятьсот тридцать третий комментарий к одному из стихов Библии, а во всем остальном - дураки и есть, как и сказано.
        Несколько лет из Володи лепили шлемазла всеми способами, которые только доступны жестокой и неумной бабе. Все его успехи - тем более легкие - на языке Марины тут же получали свои названия: «воображать», «совать всем в нос свои успехи»,
«задаваться» - и прочие словечки из жаргона пятиклассников. Позже появилось, естественно, и «растопыриваешь пальцы», - когда выражение это появилось в России.
        Володя поступил в аспирантуру, и этому не только смертельно завидовали - это воспринимали, как личное оскорбление двое семейных друзей, у которых - что поделать! - мнение о себе было куда выше, чем их способности. Как это так?! Он, этот недалекий, неумный Володя, имеет что-то, чего нет таки у умных людей! Не иначе, антисемитизм… Володя, как это ни неприлично, он русский… Вот почему их обижают, а этого Володю продвигают! И Марина прилагала все усилия, чтобы успех мужа никак и ни в чем не был бы заметен.
        О Володе говорили, как о подающем надежды молодом ученом, и Марина с вымученной улыбкой высказывалась в духе: «Да-да, целые ночи колотит на пишущей машинке… Треск этот, и курит беспрерывно…» Володя вел кружок юных археологов, и мама одного из учеников радовалась: как хорошо, что мужчина взялся за это! «Мужчина!» - презрительно фыркала Марина, всем своим видом давая понять, кто такой Володя на самом деле.
        Володя начал защищаться. В последние три года жена не могла причинить ему никакого вреда - Володе стало прочно наплевать на все ее суждения и мнения. Вообще на все, что бы она ни делала и ни говорила. Было скорее забавно наблюдать за потугами Марины: женщина изо всех сил старалась причинить Володе боль, задеть, обидеть… а ему становилось смешно.
        Сложнее было со всем кругом Марины, с десятками людей, поступавших, как единое существо. Наверное, не лучшим способом было встать на тропу войны… Наверное, есть методы разумнее. Но есть предел силам человеческим, а Володя был к тому же очень, очень молод. Многое объясняется именно этим, что поделать.
        Сколько раз Володя, притащенный в гости к чудикам из круга Марины, стряхивал на вылизанные ковры пепел «Астры» и «Беломора», разговаривал пропитым лесным басом, при этом отвратительно ругаясь! Особенно хорошо удавалось Володе пыхнуть папиросой в физиономию хозяйки дома, дружественного Эзельшмидтам, выпить несколько рюмок, рассказывая, как они в экспедициях, теодолит твою в кедрач, блевали от «гнилой консервы и хреновой повидлы», теодолит твою в болото и в кедрач, задумчиво рыгнуть, закурить еще одну «беломорину» и в заключение заснуть, положив голову на скатерть.
        С точки зрения Володи, у него неплохо получалось изображать нечистоплотного, одичалого в экспедициях типа, хронически нетрезвого и глупого. Шлемазл, что поделать, да еще и русский, как не стыдно… Не один сочувственный взор обращался к бедной Марине, вынужденной терпеть глупого, совершенно невоспитанного мужа, - но и это было рафинированной формой мести.
        Володя вроде бы и выполнял священный долг, выводил Марину в свет, но вместе с тем был избавлен от тягомотных, вымученных разговоров, мог уже не сливаться с местечковым мещанством, не быть одним из людей, которых от души презирал.
        Он понимал - и для этой публики его поведение тоже удобнее всего: ну, дикая русская свинья, которая жить не в состоянии без плохого табака и водки, выгодно оттеняющая их - культурных и утонченных. Ну и пусть - ему тоже удобнее позиция человека не вполне нормального; по крайней мере, убедившись в тупости Володи, его меньше пытались переделать, отесывая под себе подобного.
        Со временем Володя даже добился того, что его перестали воспитывать, объясняя, какую отвратительную профессию он выбрал. Ведь археологию Эзельшмидты и их друзья считали «ковырянием в окаменевшем дерьме», а участие в экспедициях - не формой научной работы, а дурацкой блажью русской свиньи и признаком неполноценности. Ведь умные люди не ездили в какие-то экспедиции, не занимались глупостями на раскопах, а уж тем более не любили далеких переходов, летних дождей, жизни в палатке и шума сосен под ветром (и считали дураками тех, кто любит). Впрочем, Володя давно нашел неплохую формулу: «Нам, петербургской деревенщине, местечковых аристократов не понять!» По ней и жил.
        Все это Володя еще терпел - в конце концов, не он один несчастлив в браке; даже к несчастью люди привыкают. А сыновья его любили, и никто не мешал заниматься с ними сколько угодно - самой-то Марине было не до них, да и чтобы заниматься - надо же еще иметь самой то, что даешь… Читая мальчишкам, рассказывая им сказки собственного сочинения, гуляя с ними по нескольку часов, Володя остро чувствовал, что семейная история продолжается: он растил детей так же, как растил его самого дед.
        По-настоящему плохо стало, когда Марина необычайно прониклась идеей возвращения на свою историческую родину… Еще в 1986 году в доме появился вдруг легендарный журнал
«Огонек», и Володя с чувством неловкости читал какие-то странные статьи про русских - дармоедов и бездельников, про то, что «здесь жить нельзя», и про то, как живут «цивилизованные люди».
        Володя не мог не понимать, что авторы или понятия не имеют, как живут в
«цивилизованных» странах, или попросту нагло врут.
        Статьи сопровождались не менее странными иллюстрациями, на которых весь русский народ представлялся в виде некрасивых, смешных людей с нелепыми выражениями на асимметричных глупых лицах.
        Тогда же друзья Эзельшмидтов начали вести пространные разговоры про «страну дураков» или, для примера, про армию «этой страны», которую все всегда только и делали, что били. «И в 1812 году тоже?» - удивлялся Володя, и от него отодвигались, на него смотрели в лучшем случае как на невоспитанного человека.

«Разве есть русская интеллигенция?! Вся интеллигенция в России - еврейская!» - заявлялось вдруг в этом кругу. Пожимая плечами, Володя называл фамилии своих родственников и знакомых, и тогда на него смотрели попросту дико и тупо. Примерно так вытаращились бы в Академии наук на типа, который затеял бы доказывать: плоская земля стоит на трех китах!
        У Володи эта паранойя вызывала просто головокружение: как могут плести такую несусветную чушь люди, с виду как будто бы нормальные. И эта патологическая неспособность видеть нигде никого, кроме самих себя…
        - Вся Одесса стоит в очередь в ОВИР! - повествовала с восторгом Марина папе и маме, вернувшись от очередного родственника.
        - И русские стоят? - это уже влез Володя, конечно же.
        - Русские?! Ну, этим-то куда деваться!
        Родители разражались довольным смехом превосходства, и ни им, ни Марине даже не приходило в голову, что они ведут себя оскорбительно. Они ведь были цивилизованными людьми и не были обязаны принимать во внимание всяких там диких туземцев.
        Странное дело, но все они были так уверены, что Володя уедет в Израиль вместе с ними, что даже не обсуждали этого. А Володя до такой степени не понимал их планов и затей, что совершенно не замечал - ему тоже отводится роль в предстоящем исходе. И надо было видеть уже не раздражение - настоящую тяжелую злобу этих людей; когда Володя ехать отказался:
        - Я на своей земле.
        - Какая там своя земля?!
        - Вот какая есть - та и своя. И никуда я отсюда не поеду.
        Володе сообщали, что дети-то все равно евреи - по матери.
        - Это их страна и их народ!
        - А какая мне разница, у какого национального меньшинства какие обычаи? У моего народа уж две тысячи лет патриархат. Сыновья носят мою фамилию и будут жить там, где сочту нужным я.
        На это не могло быть рациональных аргументов, но были крики, были слезы; очень хорошо, что Володя давно уже жил фактически отдельно от Марины и не слишком от нее зависел - и эмоционально, и сексуально.
        - Ты должен дать детям конвертируемое образование! В этой стране нет ни одного приличного университета!
        Володя раздобыл списки рейтингов учебных заведений, выпущенные в Гарварде, в Массачусетском технологическом институте и в Университете Бохум.[Один из крупнейших и престижнейших университетов Германии.] Во всех этих списках обязательно упоминались вузы России и всего СССР, но как-то не было ни одного вуза Израиля…
        Опять слезы, стоны и проклятия. И, конечно же, новые попытки показать мужу, какой он плебей и ничтожество. Вот и эта история, уже последних недель. Родители Марины уехали все-таки в «землю обетованную», прислали на них на всех вызов… Марина засобиралась ехать с обоими сыновьями; Володя не пустил.
        - Василий останется в России!
        - Ты же уедешь в эту самую (презрительный жест)… в свою экспедицию!
        - Возьму его с собой.
        - Нет уж! Там у вас сплошные пьянки, эти… бабы… Никуда он с тобой не поедет!
        - Тогда Василий поедет к моей маме.
        - А школа?!
        - А в Израиле он будет ходить в школу?
        Марина презрительно фыркнула, но аргумент, что говорить, не прошел, и Васька уехал в Барнаул, где бабушка устроит его в школу. В чем совпадали Марина и бабушка - это в святой вере, что без школы никак невозможно.
        Если один из супругов выезжает из страны с общим ребенком, другой супруг дает официальное согласие на выезд. Так делают везде, не только в России, и Марина могла бы заранее взять с Володи этот документ. Но она заявила: «Вот еще!»
        Володя сильно подозревал, что дело тут не только в желании выказать пренебрежение. Сдавалось ему, Марина надеется прижиться в Израиле, остаться там и оставить Сашку при себе.
        С одной стороны, так ей и надо - вот сидит теперь в Москве и не может никуда выехать, пока он не даст разрешения на выезд Сашки вместе с матерью - очень назидательный момент! С другой - вот приходится только для того, чтобы оформить бумагу, сидеть в Питере, вместо того чтобы уже мчаться в Сибирь. Жаль времени, жаль Сашки, на котором сейчас срывают истерику, жаль самого себя, жаль экспедиции.
        Кое-что о весеннем Петербурге

16 апреля 1994 года Марина уехала в Москву - получать визу и уезжать в Израиль. Но
18 апреля началось для Володи с того, что он, встав ни свет ни заря, часов в восемь, с интересом наблюдал: супруга мечется по комнате, с раздражением срывает, разбрасывает куда попало детали своего туалета.
        - Мчалась этим поездом… Завтра обратно… В этой стране из города в город едешь всю ночь…
        Ну что тут можно возразить, кроме ставшего классическим! Володя согнулся в шутовском поклоне:
        - Извини, что мои предки построили такую большую страну! Дураки, что поделать. Были бы умнее, построили бы государство поменьше, а то и уехали бы в Израиль.
        Реакция? Вздернутый подбородок, глаза-щелочки, свирепо раздуваемые ноздри. И все. Самое ужасное - она даже не понимает, что это - ответ на ее поведение. Не понимает, что несет гадости и глупости. С ее точки зрения, это Володя ее оскорбил… такую милую, такую утонченную. И Россия ее тоже оскорбила… так же точно, как Володя. Как она смеет быть такой большой, эта Россия?! Как она смеет не разваливаться, не гибнуть, не пропадать, не проваливаться в тартарары, когда на кухонном сборище друзей и родственников Марины ее уже приговорили?! Видимо, так же, как Володя «смел» поступить в аспирантуру, защитить кандидатскую и докторскую, стать известным в стране ученым.
        - Так что я должен подписать?
        - По этим идиотским правилам…
        - Избавь меня от всех этих эмоций! Что я тебе должен подписать?
        Стискивая руки, Марина старалась проговаривать, что Володя «должен» подписать.
        - Нет, этого я не подпишу. В документе не указано, когда ты вернешь сына обратно.
        - Ну ла-адно… Ла-адно же…
        - Еще раз говорю - хватит эмоций. На сколько дней я имею право выпустить ребенка из страны? Какие по этому поводу есть законы?
        Оказалось - можно дать разрешение на 60 и на 90 дней. Бог с ней, он даст ей разрешение на все 90. Все дело заняло от силы час - знакомый нотариус Марины, очкастый и носатый, чуть только не ожидал под дверью. И все. А шуму, шуму…
        Володя уже как-то приспособился к мысли, что вот-вот уедет… Из чего вытекало, среди прочего, что еды он не приготовил. Угадайте с трех раз, кто будет готовить еду сегодня? То-то же! Марина умчалась в свою комнату возмущаться Володей и Россией. Сашка тихонько играл в своей. Казалось бы, что стоит женщине пойти приготовить еды? Но ведь не пойдет, не приготовит - будет валяться с книжкой, потому что ей попросту лень; и если Володя пойдет на принцип, сам не накормит мальчика - Сашка так и будет голодным. Марина в лучшем случае соорудит что-нибудь на скорую руку под вечер. И потому, что лень приготовить еду на сутки. И чтобы доказать Сашке, что он находится в «стране дураков», где всем плохо. Из принципа. Из злости. Просто так.
        И потому Володя сначала сбегал за свининой (именно за свининой: его сын не будет питаться, как религиозный еврей), накормил себя и сына пловом, поговорил немного с мальчиком. До вечера он, пожалуй, свободен, и надо использовать это время… Чем заняться, у него очень даже есть, а звонить он будет не отсюда.
        Первый звонок был русскому… в смысле - российскому консулу в один из городов Израиля.
        - Здравствуйте, коли не шутите, - пьяноватый голосок, без акцента, но со специфической картавостью.
        - Скажите, что надо делать, если моего сына пытаются оставить в Израиле помимо моей воли?
        - Кто таки пытается оставить?
        - Например, его мать.
        - А вы что, против?
        - Да, я против.
        - Послушайте, я вас совсем не знаю, но это же надо быть таки совсем без мозгов, чтобы мешать. Все хотят ехать в Израиль!
        - А если я не хочу?
        - Что за… Да ваш сын тут совсем другую жизнь узнает! Он сам обратно не захочет!
        - Я вам звоню как раз на тот случай, если он захочет обратно, домой, а его будут не пускать. Что мне в этом случае делать?
        - Кто его может не пускать?
        - Послушайте… Жена с сыном едут в Израиль. Сыну двенадцать лет. Что мне делать, если сын захочет обратно, а родственники жены захотят его оставить и будут мешать?
        - Ой, ну таки мне такая морока с вами! Я ж говорю, у него будет таки совсем другая жизнь!
        - Послушайте… Я - отец. Я отвечаю за своего ребенка. И это я решаю, в какой стране ему жить. Правильно?
        - Ваш ребенок еврей?
        - Еврей по матери.
        - А вы таки не еврей?!
        - Нет.
        - И вы мене таки звоните?!
        - Вы - консул?! Вы - консул России? В смысле - Российской Федерации?!
        - Я - еврей! В первую очередь еврей!
        - Ну пусть еврей. Но вот я - гражданин Российской Федерации. Что мне делать, если моего сына попытаются оставить в Израиле? Чем вы мне можете помочь?
        - Да ничем я вам не буду помогать! У нас еврей - это по матери еврей!
        - Ну а меня это к чему обязывает? Почему я-то обязан считать, что мой сын - еврей?
        - Как?!
        - А так. Я на своей земле, у себя дома! Почему для меня обязательны порядки национальных меньшинств?
        В трубке нарастал странный звук - что-то вроде перекрученного кошачьего воя, но только выл котяра размером с бенгальского тигра. Володя швырнул трубку на рычаги.
        Был и второй номер телефона… Патологически вежливый женский голос.
        - Здравствуйте. По какому вы вопросу?
        - По поводу похищения своего сына.
        - Ваш сын пропал в Израиле?
        - Простите, об этом я буду говорить с консулом.
        Короткая возня на том конце.
        - Консул Васильев слушает.
        - У телефона Скоров Владимир, из Петербурга. Моя жена собирается с сыном в Израиль. Сыну двенадцать лет. Поездка у них гостевая, но у меня есть сильные подозрения, что жена возвращаться не хочет. Что мне делать, если сын захочет обратно, а жена и родственники жены захотят его оставить в Израиле против моей воли?
        - Вашего сына нельзя вывезти из страны, если вы не дадите документа. Вы это знаете?
        - Да. Я дал разрешение на определенный срок.
        - Разумеется, вы даете разрешение на определенный срок. Так и пишется - на столько-то дней. А если разрешение дается на эмиграцию - это совсем другой документ, по другой форме.
        - На эмиграцию я разрешения никогда не дам. Но что делать, если ребенка не захотят отправить обратно?
        - Не зарекайтесь насчет эмиграции. Вот свалится какой-нибудь современный Бела Кун, и рады будете, что есть куда ребенка отправить. А по поводу вашей проблемы… Если ребенка не возвратят, это будет серьезное преступление. В Израиле мало кто пойдет на преступление, тут люди иначе воспитаны.
        - Речь идет о выходцах из России, господин консул. Что делать, если ребенка не захотят вернуть? Срок истечет, а мать не захочет его вернуть в Россию?
        - Как «что»?! Подавайте жалобу! В Международный суд, в Гаагу.
        - И как ее будут рассматривать?
        - Я полагаю… Гм… Я полагаю, через год рассмотрят. Так что если хотите совета - сразу приезжайте в Израиль. Подавайте на розыск ребенка и сразу же - гражданский иск. У вас хороший адвокат?
        - У меня… Да, наверное… А не приезжать сюда нельзя?
        - Можно. Подавайте жалобу в Гаагу.
        По тону было понятно, что консул начинает улыбаться. Володя чувствовал, что умный консул уже догадался: нет у него никакого адвоката - ни хорошего, ни плохого.
        Вот он, современный мир во всей красе: прав у человека полная рука - бери и пользуйся. Тех самых прав, о которых провизжали на митингах все уши недотраханные бабы - краса и опора демократического движения. Но если ты не богат, если у тебя нет хорошего, дорогого адвоката, нет возможности в любой момент приехать в другую страну - что стоят все твои права? А ничего.
        - Еще вопрос. Что, если моего сына захотят спрятать от меня? Например, сменив ему имя, переехав в другой город. Что тогда?
        - Гм… Ваши предположения чем-то обоснованы?
        - Да.
        - Тогда придется вас огорчить - такие случаи и правда бывали. Но понимаете, найти ребенка не так сложно… У вас есть знакомые в службах, которые могут найти человека своими средствами?
        Как ловко он обошел сложное слово «спецслужба»!
        - Нет.
        - У вас есть возможность взять на службу людей, которые могут найти человека в Израиле?
        - Если да, то вы советуете их нанять?
        - Я ничего не советую. Но если такие возможности у вас есть - тогда вам нечего бояться. Человек не иголка, а Израиль страна небольшая. Стоить это будет сравнительно немного, несколько тысяч долларов. Я знаю два случая, когда детей находили.
        - Если звать таких людей, то поскорее? Я правильно понимаю?
        - Я бы сказал так… Я бы сказал: тянуть бессмысленно. Ребенок быстро привыкает к новому имени, к новым условиям жизни. Год-два, и это уже другое существо, с совсем другим поведением, языком и пониманием всего на свете.
        Помолчали.
        - Если у меня нет знакомых в спецслужбах и ограничены возможности приехать… Что реально я смогу сделать в этом случае?
        - Я уже ответил на вопрос: подавать в Международный суд в Гааге.
        Ну ладно, консул прав: они пошли на второй круг. Пора звонить брату в Испанию - там источник и валюты, и влияния.
        - Господин Скоров уехал… Вместе с женой уехали в Южную Америку… Сеньора интересует
        - куда? Вот. Река Маракуни, верхнее течение, лагерь стоит в двухстах километрах выше города Киотоса… Приедут, конечно же, приедут! Господин Курбатов обещал выехать к вам в Россию сразу же, как вернется с Маракуни, примерно в конце мая или в начале июня. Раньше… Нет, мне не оставили телефона. Господин Курбатов говорил, что у него в тех местах не будет никакого телефона. Но он точно приедет в конце мая, и он собирался в Россию…
        Звонок во Франкфурт. Господин Мравинский выехал в Ниццу, отдыхать и лечиться. У него что-то с печенью. Когда будет? Наверное, в августе.
        - Может быть, я могу чем-то помочь?
        - Нет, мне нужен только господин Мравинский.
        - Но, видите ли… Господин Мравинский не оставил своего адреса, он будет сам звонить…
        - Примерно когда?
        - Об этом он не сообщал… На вашем месте я бы не рассчитывал, что он позвонит раньше августа. Тогда настанет время возвращаться и он станет узнавать, что произошло без него. Хотя что за время отпусков может произойти важного?
        Ну вот и все. Пора уходить, все уже сказано.

«Анадырь, пятая кабина, - звенел механический девичий голос, - Анадырь, пятая кабина…»
        Ноги несли через арку Главного штаба на Дворцовую, оттуда - на гранитную набережную Невы. Лед еще не совсем прошел. Лимонно-желтый северный закат стыл за Петропавловской крепостью. Черные сверху, подсвеченные красным снизу тучи.
        Сколько раз бывал Володя в этом месте! По большей части бежал на работу или с работы. И чаще всего не было времени задуматься - где он идет, что вокруг? А ведь здесь, по этим самым мостовым, несколько поколений подряд ходили те, без чьих имен невозможно представить себе русскую культуру. Люди, собственно говоря, и создававшие это всемирно значимое явление - классическую русскую культуру XIX века. Эту культуру делали именно здесь - в этих домах, слепившихся вокруг Невы. Со времен Петра, больше двухсот лет, создавался не просто город. Воплощалась в камне Идея. Создавался, мучительно вырастал новый субэтнос русского народа - европейский, петербуржский. Копились материальные и духовные ценности, подбирался человек к человеку.
        То, что сейчас видел Володя, почти не изменилось за века. То, что видел он, стоя спиной к Зимнему, мог бы видеть и Пушкин, и Лермонтов. Не было машин? Разве что… но были экипажи.
        Вот в эту арку сутуло нырял Лев Толстой. По этим камням уверенной походкой известного в стране профессора ступал Василий Васильевич Докучаев, беседовал с очень молодым, еще безвестным юношей, Володей Вернадским. На месте этого фонарного столба была коновязь, и к ней привязывал лошадь поручик Лермонтов. У этого столба впервые поцеловались юные Саша Блок и Надя Менделеева.
        И потому всякий русский человек, не ставший Иваном, родства не помнящим, потрудившийся принять свое наследство, - на берегах Невы он дома. Всегда дома.
        Володя был дома.
        Если Марине и необходимо ехать куда-то, в соплеменные пустыни, чтобы там оказаться дома, - ему это не надо. Он на своей земле, черт побери! Ему здесь и стены помогают.
        И над набережной плыли, в аранжировке тревожного ритма, хрипловатые смелые слова новой песни группы «ДДТ» - «Осень».
        До осени еще несколько месяцев, но уже прошел дождь, летят под ногами птицы и облака, и по Неве тоже плывет небо - облака, птицы, реверсионный след от самолета. Не надо ждать осени, чтобы задать этот вопрос: «Что же будет с Родиной и с нами»? И будет ли вообще она, Родина, через полгода?
        А если она будет, то будет ли в ней он, Володя? Например, встретит ли он эту осень? «Камни над чернеющей Невою», холод, краски осени на небе? Осень, с которой он так давно не был? Или к осени от него останется только простреленный в нескольких местах труп, зарытый в чужую землю, где не бывает такой осени? И от него, и от всей семьи может остаться такой вот труп… Ну и еще, конечно, его мальчики - один в Барнауле, у бабушки (страшно подумать, что из него вырастет), другой с чужим именем в Израиле.
        Больно сжалось сердце, когда представил: его ребенка держат в чужой, непривычной стране, заставляют говорить на незнакомом языке, называют чужим именем. Маленькое существо становится игрушкой в руках неудачников, жаждущих самоутверждения любой ценой. В частности, ценой изуродования собственного ребенка: лишь бы вышло так, как они на своей сходке сочли «правильным»! Впрочем, дети и правда быстро привыкают ко всему. В чужой стране с другими красками и другим климатом появится человек с другим именем. Вырастет еще один верующий иудей, считающий Израиль своей родиной: ему не оставят другого выхода. Будет ненавидеть Россию и Германию, считать себя избранным Богом и гордиться этим, ведь больше нечем будет гордиться. Будет ждать прихода мессии, который станет царем иудейским и сделает его народ владыкой мира. Ф-фу-у…
        Ладно… Володя знал, куда теперь идти, он даже знал, к кому следует обратиться, черт возьми…
        Ресторанный чад так ударил в лицо, что Володя порадовался: как хорошо, что он больше не носит очков! А то бы точно сразу запотели… А вот и старый приятель, милейший журналист Эля Либерман!
        - Володя, ты же в экспедиции?!
        - Хотел уехать, да не получилось.
        Володя разъяснил ситуацию, не вдаваясь во многие детали. И не Элькино это все дело, и отношения его с Мариной Эля знал - уже потому, что Володе доводилось пользоваться его холостяцкой квартирой.
        Пили сухое вино, пили много, слегка кружилась голова, проблемы решались все легче, а шумный неряшливый зал превращался в чудесное местечко, где надо бы бывать почаще.
        - Слушай, Эля…
        Эля сделал типичное для него внимательно-скорбное лицо.
        - Эля, где в Израиле можно купить автомат?
        - Да где угодно… Там этого добра… - и Эля сделал решительный жест ребром ладони.
        - Ну а мне-то его где купить? Вот спустился я по трапу… И что дальше?
        - А зачем тебе там автомат?
        Эля Либерман чуть отодвинулся; его всегда глубокие, навыкате глаза вдруг обмелели, приобрели почти нордическую эмалевую гладкость.
        - Ах, Эля… Видишь ли, есть у меня такая хрустальная мечта моего детства… Представляешь, ухожу я дня на два в пустыню Негев… Представляешь?
        - Ну, представляю… Только зачем? Жарища же.
        - Я хочу ночью. Днем я приеду и палатку поставлю. Двойную, чтобы можно было ночевать. Поеду в сентябре, в октябре…
        - Если в пустыню - лучше в октябре.
        - Ну вот, главное-то ночью. Звезды мерцают, лунища… Нет, Эля, ты просто лишен поэтического чувства! А к тому же в пустыни удалялся и Моисей, и пророки, и Христос. Я уже и не помню, с какого возраста хочу все это посмотреть…
        - Ну, поедешь ты в Негев, - Эля запустил руку в шевелюру типичным россиянским жестом, - только расселся, а из-за камней и ползет какой-нибудь местный Арафат…
        - Вот для этого мне и автомат, Эля… Я зачем из тебя выжимаю? Тем более - я с младшим сыном хочу, с мальчишкой особенно страшно… Только мы с ним присели на камушки, а тут…
        - А-ааа… - протянул Эля с крайне глубокомысленным видом, и глаза у него приобрели почти нормальную глубину. - Я-то уж думал…
        - Думал, я банк буду грабить?
        - Ладно, старик, замнем для ясности… А автомат там купить - делать нечего. Хочешь, дам адрес? Там долларов за пятьсот, хороший УЗИ.
        - Хороший - это в смысле новый?
        - И новый, и чистый. Тебе же не надо сложностей с полицией, верно? - и глаза у Либермана снова обмелели… Но на этот раз уже чуть-чуть.
        - Чтобы не иметь никаких сложностей, я бы и официально купил, но я же иностранец, понимаешь?
        - Да все в порядке, Вова, покупай, только не светись. Машину ты арендуешь?
        - Конечно. И сразу в Негев… - Володя блаженно улыбнулся, потому что это было вовсе не вранье - пожить в пустыне Негев он очень хотел. Может быть, он и переночует в пустыне… За сутки до того, для чего он там достанет автомат.
        - Ну вот… Адрес я записал, скажешь, что от меня. Там обыскивать машины нет привычки, шмонают только палестинцев… А возьмут за жопу, так и объясни им, что боишься и кого боишься.
        И Володя, распрощавшись с милым Элей Либерманом, направил свои стопы домой.
        - …Саша, ты не зайдешь?
        Сколько раз они сидели вот так, возле этого стола, говорили о самых разных вещах! От того, сильно ли наврал Ян Ларри в «Приключениях Карика и Вали» насчет уменьшительной жидкости, и до выполнения Сашкиного домашнего задания по географии…
        - Сынок, ты знаешь, кто такой консул?
        Сашка машет головой.
        - Консул - это такой человек, который представляет свою страну… И который помогает ее гражданам. Например, в Израиле есть русские консульства в городах… (и Володя назвал сыну эти города, которые читателю ведь вовсе не обязательно знать. А станет обязательно - он без труда узнает сам).
        - Сынок, ты знаешь, что тебя нельзя оставить в Израиле против твоей воли?
        Откровенное удивление. Ну ясное дело, «борцы за демократию» не объяснили мальчику, что и у него есть какие-то человеческие права. Права ведь есть только у них…
        - Так вот, оставить тебя против воли в Израиле нельзя. Если кто-то захочет тебя там оставить или будет заставлять делать что-то, чего ты не хочешь, ты должен обратиться к русскому консулу. Вот бумажка, я тут написал телефоны и адреса. Если ты даже попросту позвонишь - консул уже свяжется со мной, и ты уедешь в Россию. Или ты хочешь уехать насовсем вместе с мамой?
        - Нет… Я хочу поехать посмотреть.
        - Сынок, если ты захочешь там остаться - оставайся. Захочешь стать евреем - я тебя держать не буду. И я останусь твоим папой, что бы ты ни решил. Понимаешь? Но я тебе говорил и повторяю сейчас: человеку нигде не бывает лучше, кроме как на своей земле. А наша земля - здесь, вот она. И если ты не захочешь оставаться, а тебя будут оставлять, я должен буду или приехать в Израиль, или другими способами тебя вытаскивать. И ты можешь быть уверен - я тебя обязательно вытащу.
        Молчание. Очень долгое молчание, а потом:
        - Папа… А что ты будешь делать, если не сможешь меня вытащить?
        - Ты имеешь в виду, если тебя спрячут так, что я не смогу найти?
        - А если спрячут? Ты всегда говорил, что вокруг нашей дачи есть сто мест, где можно прятать целого слона и никто не найдет… В Израиле там целые пустыни…
        - А человека прятать еще проще, сынок, и не нужно никаких пустынь: достаточно сменить ему фамилию и поселить в таком месте, где никто не будет его искать… Исчезает один мальчик, Саша Скоров, нет его. Появляется другой - ну, например… например, Эля Либерман. Живет такой мальчик в городе Яффе, где никогда не бывал Саша Скоров, где Сашу Скорова никому не придет в голову искать. У Эли Либермана есть папа и мама, все документы в порядке, и чтобы доказать, что на самом деле он
        - вовсе не Эля, а Саша, и не Либерман, а Скоров, нужно долго и старательно работать. А это очень непросто и стоит очень больших денег.
        Опять молчание. Долгое молчание в лимонном свете северной зари.
        - Вот я и говорю… Что ты будешь делать, папа, если мы… если ты не сможешь меня найти?
        И тогда, тяжело вздохнув, Володя рассказал и про это:
        - Если я не смогу тебя найти и вернуть домой, я приеду в Израиль. Я напишу обо всем, что произошло, и положу пакеты со своёй статьей в редакции нескольких газет
        - чтобы шуму было побольше. Я сам выйду на людную улицу в Яффе или Иерусалиме - там, где толпа погуще. Я буду идти с автоматом и бить от бедра по толпе. Мне будет безразлично, в кого попадут пули: в мальчиков, девочек, стариков, старушек. Я не пройду далеко, потому что Израиль - осажденная страна, там много оружия у всех, и солдаты домой ходят тоже с оружием. Но я буду идти сколько смогу, буду менять рожки, пока не убьют. И если я не смогу вернуть своего мальчика, то и люди, укравшие моего ребенка, потеряют много своих детей.
        - Это как поляне резали древлян: раз вы так, то и мы вас…
        - Ну что делать, если люди по-другому не понимают. Если они считают полноценными людьми только самих себя, а с другими людьми не умеют договариваться, то что делать? Если они не разговаривают, а воюют? Они сами делают так, что с ними нельзя договориться, их можно только побеждать…
        Рано, ох рано для мальчика… Как ни упрощенно говорил Володя, а много ли понял его двенадцатилетний сын? Дай бог, чтобы он уловил основное.
        - Но главное даже не это… - продолжил Володя. - Я надеюсь, что вокруг моей смерти поднимется шум… большой шум в газетах. Множество людей в разных странах начнут обсуждать, что произошло и почему; очень может быть, ты сможешь вернуться домой и жить с бабушкой в Барнауле, а когда вырастешь - здесь.
        Воцарившееся молчание так затянулось, что пришлось завершить:
        - Вот и все.
        - Папа… А что тогда будет с Васей?
        - Вася останется в Барнауле, у бабушки, пока я его не заберу. Если не смогу его забрать… Если некому будет забирать, то он там останется, пока не вырастет.
        Опять молчание. Такое долгое, что его лучше прерывать.
        - Ты все понял, сынок?
        Кивок головой и молчание. Рано, рано это все, рано на годы, но что поделать?! Ситуация возникла вот сейчас, и, в конце концов, не он ее создал. А решать что-то все равно придется, в том числе и Александру. Ему тоже было рано в 19 лет стать главой семьи. А пришлось.
        Мальчик ушел, и Володя стал устраиваться на ночь: прошелся вдоль шкафов, выбрал несколько книг, которые давно собирался перечитать. Такой родной, привычный уют летнего вечера, прохлада из открытого окна, настольная лампа бросает круг света на страницы, а вся комната тонет в полумраке. С детства вызывает чувство уюта - постель, журнальный столик с лампой, раскрытая книга на подушке.
        Бесшумно возник Саша на пороге кабинета, фигурка в светлой пижаме.
        - Папа…
        - Да?
        - Папа, расскажи еще раз, кто такой русский консул и где он живет.
        Володя схватил, прижал к себе дрожащее крупной дрожью тельце, уложил сына в постель.
        - Значит, так…
        Интересно все же, как меняется с годами мироощущение человека! Перевалив за тридцать, Володя все чаще ощущал мир как скопление хаоса и безумия. Вокруг, вне мысли и сил человека, клубился первобытный туман - бессмысленный, не подчиненный твердым правилам. Хаос отступал, когда человек мог противопоставить ему разум и волю. Безумие входило в рамки, когда человеку хватало воли и сил, чтобы не дать ему определять все в этом мире.
        Но как редко возникало ощущение, что ты действительно преодолел хаос и безумие! Что твой мир - часть разумного осмысленного мира. Володя и не помнил, когда у него возникало такое ощущение последний раз. Слушая Марину и ее родню, он как будто погружался в волны безумия, и, вместо того чтобы остаться за порогом, хаос перехлестывал сюда и начинал бесноваться уже в доме Скоровых, заливая рабочие столы и шкафы с книгами - материальными носителями разума.
        Ощущение победы над хаосом появилось сейчас, когда он лежал в постели рядом с сыном, рассказывая ему сначала про консула, потом про пустыню Негев, куда они когда-нибудь поедут. Под боком тихо лежал его ребенок, только что выбравший его народ, его страну, сознательно продолживший историю семьи, начавшуюся с Николая Курбатова, родившегося еще в прошлом веке, крепостного князей Гагариных и торговца ценными камнями.
        Дыхание мальчика стало ритмичнее, глубже: он спал. Володя отнес ребенка в его комнату, каждой клеточкой тела ощущая, что он не один в этом мире. Полумрак уже затопил город, но оставался зыбким, прозрачным - дело шло к белым ночам. Над какой-то кирпичной трубой стоял худосочный серпик месяца; такому бы бледному серпику куда уместнее стоять над сельскими дубами, над прудом, над сенокосными лугами, отражаясь в капельках росы.
        Нет, все же все это не зря… Спит мальчик за стеной, его плоть и кровь. Спит второй мальчик у мамы, в Барнауле; мальчик, названный Василием в честь двоюродного деда. Александр и Василий - как тот, который столько сделал для него в свое время, и как тот, что с боем ушел за границу и стал дедом его троюродного брата.
        Что, может, и самому - за границу? Сразу почему-то вспомнилось даже не сегодняшнее: гранитная набережная, по которой прошли несколько поколений людей, сделавших Россию тем, что она есть, вспомнилось синее мерцающее пространство, распахнутое вверх, сияющее и прекрасное, и в этой синеве - крик птичьих стай, кресты летящих журавлей, мучительно вытянутые шеи гусей. «Вечное синее небо» - так, кажется, называли эту сущность монголы?
        И еще одно воспоминание полезло в голову. Давно, еще когда искали дьявольское кольцо, Володе запомнилась деревня - где-то чуть к югу за Брянском. Маленькая, дворов тридцать, деревушка, и при ней огромное, не меньше нескольких гектаров, кладбище. Позже Володя еще не раз видел в средней полосе такое же явление - маленькие деревушки, а возле - огромные кладбища. Сразу становилось понятно, что живых русских людей, населяющих эту землю, здесь куда меньше, чем покойников.
        Где-то в других странах запоздалый путник может резко ударить по тормозам, если по шоссе бредут люди в куртках из оленьей кожи, с луками времен Столетней войны. Эти люди, олицетворенная память своей земли, говорят на староанглийском; если от них не шарахаться, а расспросить, они могут сообщить не меньше интересных вещей, чем Ульян или Асиньяр.[Персонажи книги «Дьявольское кольцо»]
        Он ничего не имеет против этих призраков, скорее жалеет, что не может говорить на староанглийском: призраки ничего не смогут поведать ему, даже если очень захотят. Но память его земли изложена на другом языке. Та земля всегда будет оставаться чужой, а эта всегда будет своей, пока ее память говорит на его языке. Пока на Брянщине или на Орловщине запоздалый путник может свернуть к костру, у которого сидят люди в малиновых и синих кафтанах. Шестое столетие везут они свой груз из Польца в Смоленск, и если не побрезговать их обществом, тоже могут много что поведать… И если даже русские исчезнут с лица земли, все равно земля России говорит по-русски… и все тут!
        Вдруг потянуло… потянуло так, что не было сил удержаться, просто скрутило от желания тут же открыть холодильник, достать оттуда початую бутылку, налить стакан… ну, полстакана крепленого. Нехорошее желание? А почему оно такое уж нехорошее? Вполне может статься, через несколько недель не будет иметь ни малейшего значения, вынул он бутылку или не вынул, налил из нее или нет.
        И еще вдруг потянуло на стихи. Володя выпил граммов пятьдесят коньяку и на этом решил с крепкими напитками закончить, раз уж сегодня еще и работать. А вот бутылку с крепленым вином поставил на стол вместе с красивым стаканом - из дедовского наследия.
        Стихи писались чуть ли не сами; Володю даже удивляло, с какой легкостью выплескивались они из него, как быстро покрывал он строчками страницу за страницей, черкал и снова писал.
        Пять лет назад могло бы только сниться…
        О, бедная российская земля!
        В ОВИРе толпы. Палуба кренится,
        И крысы убегают с корабля.
        Там лучше. Там идет борьба со СПИДом,
        Нет карточек, проблем, очередей.
        Нет, правда, ни единой русской скирды,
        Таких же сосен, сопок и полей.
        Во Франции нет сельского погоста,
        Нет тишины, где тает птичий крик…
        А жить без них совсем, совсем непросто.
        Гораздо проще выучить язык.
        Способен обходиться самым малым,
        Я дух считаю выше живота.
        Неприхотливость нищенства? Пожалуй…
        Ну что ж! Национальная черта!
        За плугом дед и прадед не ходили.
        Считали - лучше издавать журнал.
        Писали книги. В европейской были
        И их труды, и те, кто их писал.
        Они, конечно, небогато жили,
        Но знали книги, честь и красоту.
        Не очень старыми на кладбище ложились.
        Все в эту землю. В эту, а не в ту.
        Володя отхлебнул еще рубинового напитка. Вино перестало жечь горло, текло по гортани как лимонад - только в животе становилось все теплее и теплее. Это уже симптом! Надо сделать перерыв, больше не пить, пока он всего не допишет. Ага! Вот она, нужная мысль…
        Страну поднять пытались и учили
        Свой в дикости коснеющий народ.
        Они немало сил в него вложили,
        В народ российский. В этот, а не в тот.
        Народ еще своей не знает силы.
        Наш дикий, страшный, спившийся народ.
        Но умер дед - в руках несли к могиле.
        В Америке никто не понесет.
        Не тороплюсь толкнуть дверей ОВИРа.
        Милей чужих дворцов родной овин.
        Ведь я не крыса, ищущая сыра.
        Мне повезло. Я русский дворянин.
        Дворянство Курбатовых было примерно того же свойства, что и дворянство мосье Журдена,[Персонаж пьесы Мольера «Мещанин во дворянстве», символ купца, который пытается втереться в высшее общество.] стихи получились весьма… полемичного качества, но Володя чувствовал - он все-таки сумел выразить некую главную мысль.
        Хорошо было постоять несколько минут посреди собственного кабинета в темноте - только лампа отбрасывает круг, оценить со стороны - круг света, исписанные листы, бутылка со стаканом… Натюрморт интеллигентной комнаты, жилища русского джентльмена, в котором только что работали. Третий час ночи, уже пора. Невольно вспомнился шаманский костюм… Но спать ложился Владимир в самом прекрасном настроении - не только из-за выпитых напитков.
        Володя старался спать чутко, и хорошо сделал: не проснись он сам, мальчика даже не пустили бы с ним попрощаться. Обычно он спал по утрам долго, дела редко заставляли вставать раньше часов десяти. Семья вставала без него, мать провожала детей в школу сама - это входило в правила игры. На этот-то раз разбудить вполне можно было бы, но нетрудно догадаться: уж Марина постарается, чтобы Володя не попрощался с сыном и чтобы сын это заметил да получше запомнил бы.
        В квартире давно ходили, подъедая приготовленное им вчера, говорили по телефону (Володя с трудом представлял, кому можно звонить в восемь часов), что-то обсуждали, Марина шепотом орала на Сашу. Проблема была, кажется, в том, что в дополнительном поезде, введенном по летнему времени, переменили нумерацию вагонов. Причем тут Саша? А притом, что Марина иначе решительно не способна; обязательно ей нужен ответчик за ее проблемы, непременно нужно сделать так, чтобы кому-то стало хуже, чем ей. А кто же лучше собственных детей подходит на роль ответчика… Причем решительно за все.
        - Только в этой стране может быть такой бардак! - плевала Марина в трубку обычные свои слова-ублюдки. Уничижительный тон, издевка, высмеивание, поношение - это у нее всегда хорошо получалось.
        - Сынок! Давай попрощаемся!
        Сашка вбежал в кабинет, явно разрываясь между папой и мамой. Он и бежал к отцу, и торопился вернуться.
        - Сынок, ты помни, я тебя жду. Ты мне очень нужен, мой хороший. И пока я буду в экспедиции, я все время буду о тебе думать.
        Сашка серьезно кивнул.
        - Привези мне что-нибудь из Израиля!
        Сашка улыбнулся, опять кивнул, прильнул в папе, убежал. Испуганный детский голосок. Злобное фырканье Марины. И все. Лязгнул дверной замок, и Володя остался один.
        ГЛАВА 5
        Кое-что еще о частной жизни

19-21 апреля 1994 года
        Володя и в лучшие-то времена не был годен к употреблению по утрам; опыт говорил, что лучше проспать утренние часы, а уж потом начинать жить. Тут что-то не спалось, и Володя закурил прямо в постели «Астру». Когда-то он начинал с болгарских, и даже в экспедициях если курил - только «Стюардессу» и «БТ»; вяло попытался вспомнить: а когда болгарские перестали «забирать» и он перешел на «Беломор»? Вспомнить не мог.
        Впереди были три дня, в которые он был совсем один. Он и раньше оставался один - и в лесу или на реке, и в собственном кабинете. Сама его работа требовала сосредоточенности, что тут поделаешь. Чтобы писать тексты, чтобы думать о том, похожи или не похожи вещи в курганах или поселениях и что за этим стоит, необходимо побыть одному.
        Но тут предстояло другое… То одиночество, одиночество человека науки, было частью его обычной жизни; той, что началась тридцать восемь лет назад, что шла по накатанным рельсам и которой предстояло так же естественно завершиться спустя примерно такое же число лет.
        Вчера привычное течение жизни Володи Скорова странным образом прервалось, и было совершенно не очевидно, что оно возобновится. Будет ли он жив спустя каких-то несколько недель, и наступит ли все, что должно наступить у человека во вторую половину его жизни?
        Затянувшись второй сигаретой, Володя привычно напряг воображение.

…Узкая изогнутая улочка, жара, распахнутые на улицы лавки, мечущаяся толпа, в которой его автомат выгрызает бегущего за бегущим. Жаль - большинство этих людей умрут просто потому, что случайно встретились именно здесь и сейчас. Не виноватые ни в чем; ни в том, что приехали в страну, где смогут спокойно ходить в синагогу, не нарываясь на оскорбление. Ни в том, что бежали из Йемена или Марокко в поисках работы более разумной и платы более высокой. И, конечно, ни один из тех, кто умрет на этой улице, не виноват в том, что дураки и подонки затеяли украсть у него сына. Они умрут случайно; компании и целые семьи разделит на живых и мертвых траектория пули или то, что кто-то наклонился завязать ботинок. Они не виноваты ни в чем - уже поэтому надо постараться избежать всего, к чему толкают его эти ребята.
        Хотя - почему не виноваты? Они поехали по доброй воле в страну, где царят законы национал-социализма. Знали они об этом? Знали. Согласны были с политикой Израиля? Согласны. Может быть, и без особого восторга, может быть, поджимая губы, рассказывая анекдоты… Но им давали жирный кусок - и эти люди забывали, что дается он им за счет других. И на земле, завоеванной у другого народа. А коли так - чем их позиция отличается от позиции большинства немцев при Гитлере? Те тоже рассказывали про Гитлера анекдоты…

…А потом сзади или сбоку рванется огонь, и он, Володя Скоров, упадет на сухую белую землю, пробитый в нескольких местах. Растерянный молоденький солдатик… или девушка? Да, растерянная девчоночка, расширенные глаза, смесь паники и чувства долга, молодая грудь чуть сбоку от приклада; девочка обалдело ведет стволом, взметает пыльные фонтанчики все ближе к Володиной голове. Потом ее будет выворачивать, пойдет истерика, и врач понадобится ей, а не Володе.
        Володя вытянул руку; странно было думать, что эта белеющая в полутьме кабинета, покрытая волосками рука, такая знакомая, торчащая из рукава халата, скоро будет лежать на горячей белой пыли Страны пророков, она свесится с носилок и кто-то поднимет ее и положит на носилки рядом со всем остальным - чтоб не мешала. А носилки сунут в машину, уже когда развезут всех, в кого он успеет попасть; успеет натечь большая темно-красная лужа, и его кровь, много крови смешается с белой пылью, образует какое-то бурое мягкое тесто. Санитар ступит в него и потом долго будет очищать ботинок.
        В носу неприятно защипало, и возникло сильное желание допить то, что начал ночью. В голове метался какой-то развинченный мотивчик, залихватский, наглый, мотив людей, выбитых, выброшенных из обычной человеческой жизни. Эти песни сочинялись людьми, ничего в мире не любившими и не уважавшими, на все смотревшими со стороны. Авторы последовательно зубоскалили по поводу всего, что было священно для миллионов людей в десятках стран мира; отказываясь от высших ценностей, они тем более рьяно воспевали низшие потребности человека, вплоть до желания покакать. И потому эти песни, циничные и разудалые, не могли не ласкать сознания выпавшего из жизни человека.
        Володя глотнул еще раз и встал. Для начала пришлось помыть груду оставшейся со вчерашнего дня грязной посуды, забившей всю мойку: Марина знала, что посуду ее муж-шлемазл помоет, никуда не денется. Она, по-видимому, считала себя слишком аристократичной для мытья посуды и при каждом удобном случае переваливала это занятие на мужа. А Володя почему-то вовсе не считал себя настолько аристократичным
        - хотя Игнатий Николаевич уже имел высшее образование и преподавал в Горном институте, когда предки Марины торговали засахарившимся вареньем и мануфактурой в житомирских лавочках. А образование получали розгачами по задницам в хедере.
        Домыв посуду, Володя подошел к телефону… Кто сказал, что он будет один? Нет, он проведет генеральную инвентаризацию, черт побери! Инвентаризацию своих баб. И посмотрит, что тут можно еще сделать…
        С точки зрения Володи, его измены были прямо спровоцированы женой. В свое время, еще на первом году супружеской жизни, Марина бросила тоном невыразимого презрения:
«Кому ты нужен!» Трудно представить себе человека, который после таких слов не захочет проверить - нужен он кому-то или нет? С этого момента супружеская жизнь Владимира Скорова приобрела некоторые сложные, но в известной мере и увлекательные стороны.
        И уж, во всяком случае, демонстрацию из своих похождений он устраивал именно из-за Марины: надо же было напомнить ей то, давнее высказывание? Надо. А разве существует лучший вариант для этого, чем использовать для свиданий собственный кабинет? Чтобы супруга видела, кто к нему приходит и кому он, стало быть, все-таки нужен. По крайней мере, Володя не знал лучшего способа, да к тому же… к тому же, признаемся честно, ему было еще и лень тащиться в какое-то другое место. Так же, как лень было провожать своих подружек. Другое дело: хлопнула дверь, а ты сразу же садишься за письменный стол и опять занимаешься делом…
        Итак, Володя позвонил, отпил еще вина… и спустя небольшое время его уже можно было видеть далеко от Мориса Тореза, возле Исаакиевской площади. Пьяноватый и веселый, он забыл побриться дома, теперь забежал в парикмахерскую, потом кое к кому в Архив, и вскоре Володя уже поднимался по лестнице, выщербленной поколениями ступавших по ней людей. Ключом, взятым у друга в Архиве, Володя открыл дверь в эту квартиру - запах книг и некоторой затхлости, книги в шкафах и на шкафах, ковер на стене, а над ним полка с книгами… Но нет книг на журнальном столике, и нет книг на широкой тахте, а это главное.
        Здесь чаще всего разворачивалась одна из тайных сторон жизни Володи - тех, которые не всякий человек старается рекламировать. Иногда Володя был не прочь сделать эту тайную часть жизни явной, но, даже и решившись порвать с Мариной, он еще должен был получить согласие другой стороны - Оксана давно была замужем.
        Само это идиотское замужество было построено только на одном - на шизофреническом желании стать взрослой в понимании советского общества. Потому что, пока девушка не выйдет замуж, не разведется, не родит ребенка, в СССР считать ее взрослой не будут - каковы бы ни были ее личные достоинства и умственные способности. Оксана к тому же действовала с типичным и от этого особенно отвратительным эгоизмом и садизмом советской девчонки: был найден человек, готовый взять замуж, и притом такой, из которого Оксана (куда более умная и образованная) могла вить веревки.
        К тому времени был в ее жизни не только Володя (который и лишил ее невинности), но и еще один человек, и, похоже, он-то пережил замужество Оксаны гораздо тяжелее. Но какое это имело значение?! А Владимир Кириллович имел жестокость подробно описать, чем этот брак неизбежно закончится… и очень странно было видеть глаза Оксаны. Всегда умные, живые, на этот раз они стали как бы эмалевыми - совершенно без глубины и вообще безо всякого выражения, примерно как у Эли Либермана при обсуждении проблемы приобретения автомата. Володя понял, что девушка прилагает все усилия, тратит неимоверное количество энергии, только чтобы не слышать его.
        Возмущенный Володя не встречался с Оксаной почти полгода… Через полгода Оксана ему позвонила - и Володя так не уважал самого себя в этот период, что они снова начали встречаться. В пользу Оксаны говорили дела - ведь трудно представить себе, что женщина, которая его не любит, будет бегать от мужа к женатому мужику, и делать это несколько лет.

…В час дня появилась Оксана; как всегда, прекрасно одетая, как всегда, сдержанно-эротичная и, как всегда, непостижимая.
        Все - как обычно: около часа разговоров, а потом Володя стал раздевать подругу. Больше всего ей нравилась пассивность, максимум помощь в совлечении очередной детали туалета; в некотором смысле Оксана действительно отдавалась, а не брала его, как очень многие женщины. В этом была своя прелесть.
        - Слушай, а если я попрошу тебя уйти от мужа?
        Глаза женщины распахнулись так широко, что в них мог бы въехать мотоцикл. Какое-то время в голове проходила какая-то работа.
        - А где мы будем жить?
        - Это не очень большая проблема.
        - А все-таки?
        - Например, разменяю квартиру. Или будем жить на даче на Глубоком.
        Опять размышления, и Володя скорее прыгнул бы с пятого этажа, чем объяснил бы, о чем она думает.
        - А ты разводиться собираешься?
        - По-моему, это со мной собираются разводиться.
        Опять размышления. И ведь видно, что не просто так лежит - Оксана думает, на лице все признаки внутренней работы.
        - Ну, и как ты видишь нашу совместную жизнь?
        Не очень просто сказать, что вот этого-то он как раз никак не видит.
        - По-моему, надо просто поселиться и жить. Говоря откровенно, мне как-то больше ни с кем жить и не хочется.
        - Мне тоже, - но сказано это было очень тихо, почти про себя, и сразу после этого:
        - Я совершенно не представляю, где мы будем жить и как.
        И нарастает раздражение, В конце концов, желание, чтобы тебя раздели, а ты оставалась пассивной, - это одно, это стиль… Нельзя же быть такой же пассивной решительно во всем! Володя полагал, что может ждать и от Оксаны каких-то идей.
        - У тебя самой никаких соображений о нашей общей жизни никак не может быть?
        - Видишь ли, мой друг, я совсем не уверена, что этого хочу.
        - Понятно.
        - Нет, ты как раз не понимаешь. Ты не понимаешь… если ты бы все приготовил - я бы подумала.
        Понятно. Как раз все очень и очень понятно. Если Володя разведется, разменяет квартиру, уже сломает свою жизнь - какую ни есть, а налаженную за годы жизнь - она подумает.
        - Тебе когда надо быть дома?
        - Часа в три, в половине четвертого…
        Володю эти сроки устраивали как нельзя лучше, потому что в шесть часов в его дверь уже звонили… Наташа!
        С восьми до десяти часов вечера все было совершенно замечательно. Володя рассказывал про экспедицию, раскупоривал вино, а Наташа помогала ставить на стол ужин. После десяти было нейтрально, потому что Наташа готовилась к ночи и укладывалась. Где-то без двадцати одиннадцать стало совсем хорошо, потому что они занялись любовью - и занимались до двенадцати часов.
        Потом Володя задремал, а Наташа стала обстоятельно рассказывать, как ей одиноко, пока он шатается по экспедициям. Продолжалось это примерно до часу, когда Наташа высказала еще одну претензию - что вечно он спит, когда она хочет с ним поговорить, после чего сразу заснула сама.
        Около половины третьего Володя проснулся, обнаружил Наташу возле себя и напомнил ей о своей существовании. Одной из прелестных черт Наташи было умение мгновенно и бурно откликаться. Но он знал, что стоит сказать: «Вот всегда бы так!» - и будут идиотские обиды в невероятном количестве.
        В начале четвертого Наташа опять завела шарманку о том, как ей плохо от всех этих экспедиций, от Володиного эгоизма и оттого, что в его жизни для бедной Наташи нет подобающего места. Попытки заткнуть Наташу поцелуями были только частично успешны, и до четырех ночи Наташа еще поговорила о том, что она его любит, что он просто чертов эгоист и что так больше нельзя, поплакала в меру своего удовольствия и заснула.
        Володя же лежал без сна и думал, как удивительно все у него складывается; куча баб, все объясняются в любви - а он совершенно один в этой жизни.
        Наташа проснулась в восемь часов. Она просыпалась рано и гулко сопела под ухом, стараясь не шевелиться, чтобы не разбудить. И, конечно же, ее напряжение тут же передавалось Володе, и как раз из-за навязчивой деликатности Наташи он просыпался так рано, что ничего хорошего из этого не могло получиться, кроме разве что здоровенного приступа гипертонии.
        - Когда у тебя поезд?
        - Вечером… Надо еще зайти в институт.
        - Я тебя провожу.
        - Хорошо…
        - А поезд?!
        Наташа уже начала догадываться, что от нее хотят избавиться; она только еще не понимала, каким способом от нее будут избавляться.
        - У меня 24-й поезд, восьмой вагон. (Да, только другого числа.) Я приду прямо к нему, из института.
        Наташка бродила по дому, как привидение, явно не хотела уходить.
        - Сейчас ты меня не проводишь?
        Володя этого ожидал.
        - Ну конечно же, провожу!
        По утрам Наталья была спокойнее: наверное, разряжалась и сексуально, и эмоционально. Сейчас это была просто милая девочка, как-то даже странно было представить себе, что вечером она опять начнет рыдать.
        Вместе доехали до Дворцовой, Наташа поехала дальше, а Володя здесь вышел:
        - До вечера!
        Но вместо того, чтобы пойти пешком в институт, а вечером уехать на вокзал, Володя сел на другой автобус и уже через полчаса звонил в другую дверь. Для встреч с Ириной не нужно было искать чужих квартир - и это уже было приятно.
        Правда, долгое общение с Ириной тоже создавало проблему - хотелось искать других женщин. Ну зачем было непременно путать любимую Володину кружку с той, которую он терпеть не мог? Какой был смысл в том, чтобы сначала позволить Володе открыть полку с посудой и взять в руки хрустальную вазу, а потом сетовать - мол, есть примета: нельзя прикасаться к матернему благословению, если прикоснется посторонний человек - беда будет? Что толку в разговорах о нищей жизни одинокой женщины, если малейшее предложение денег вызывает вопли из серии: «Ах, нет-нет, ну ни в коем случае»?
        Порой Володя думал, что бабу снедают некоторые наклонности к мазохизму. Может, если вооружиться прутом и хорошенько им поработать, Ирина престанет устраивать мелкие провокации… А может, и не перестанет, думал Володя, и это будет означать ровно одно - вооружаться и пользоваться прутом нужно с иссушающей душу регулярностью. То-то она и напрашивается.
        На этот раз уже через час Володя почувствовал, что у него болит голова и что он сам не знает, чего больше хочет - выпить или перейти от теории к практике и попросту выдрать Ирину, причем продолжительно и больно.
        - Ну чего расселся - что, не знаешь, когда придет Яна?!
        Яна - это была дочь Ирины, и приходила из школы она в половине шестого (о чем Володя и правда хорошо знал). Этими ласковыми словами Володю позвали заниматься любовью, пока они вдвоем в квартире.
        Вроде бы и не так много пил Володя, и пил-то хорошее вино, а к концу дня так окосел, что чуть не заснул прямо на вокзале, на скамейке. Сама собой образовалась пустота вокруг плохо одетого, клюющего носом человека. Милиционер так вообще встал неподалеку и уставился на него профессионально-подозрительно. Володя сел попрямее, уже протянул руку к внутреннему карману: «Давай, иди проверяй документы! Забери за бродяжничество члена Санкт-Петербургского союза ученых!» Видимо, этой уверенности в себе вполне хватило милиционеру: если есть у человека эта уверенность - это не его контингент. Милиционер улыбнулся, козырнул и пошел дальше.
        У Володи уже появились две черты постоянно пьющего и притом выбитого из жизни, потерявшего свою нишу человека. Во-первых, он все время чувствовал, что окружающие сторонятся его, не доверяют ему и вообще «не уважают», что он не такой, как все, и если люди даже не говорят этого вслух, все это чувствуют. И его раздражало это отчуждение от всего остального человечества. А еще он все время испытывал странное, острое и, скорее всего, ложное ощущение, что он понимает окружающих. Будто бы он ощущал, без всякого размышления постигал то, что и сами люди о себе не знали.
        Глотнув пива по дороге, Володя проспал в электричке два часа, до самой платформы
«Салют». А от платформы было пять минут ходьбы мимо заборов дачных участков, домиков разного калибра, по улочке с колеями глубиной сантиметров двадцать.
        - Володька! Ты откуда?! Ты еще не в экспедиции?!
        Лида была как всегда: плотная, невероятно энергичная, непосредственная, вся в делах, и встречающая Володю даже через месяц так, словно расстались вчера. И была прохлада долгого-предолгого вечера, бледные краски заката над лесом, вылизанная до блеска терраса с простой и бедной, но такой основательной обстановкой.
        Володя помог собрать в теплице какую-то траву, совершенно необходимую для супа, Лида деловито выкопала какой-то корешок, казалось, даже пошептала над ним («только любовного зелья нам и не хватает!»), кинула в булькающий суп, на какое-то мгновение исчезла. И появилась уже в зеленом, очень шедшем ей и очень хорошем платье. В этом тоже была вся Лидия.
        Все было, как обычно: просто, весело, естественно, бездумно. Они ели суп с травками и с корешком, пили привезенное Володей вино, почти беспрерывно говорили (потом Володя не мог бы сказать, о чем) и деловито, буднично отправились в постель.
        Лида продолжала непринужденно болтать, моя ноги, умываясь, стеля постель, переодеваясь. Все делала она очень обстоятельно, серьезно. Только стоя уже в цветастой рубашке, накинутой на плечи, взявшись обеими руками за резинку трусов, попросила Володю отвернуться. И заскрипела постель.
        Странно, почему ночные балахоны Лиды никогда не вызывали у него таких приступов озверения, как Наташкины? Ну привычка и привычка, женский народный обычай, совершенно невинный, и пусть себе… «Интересно, - подумал он невольно, - позвонит ли сегодня Наташа?» И порадовался, что если даже в его квартире сейчас телефон раскалился, а Наталья рыдает от злости - все равно он спрятался надежно.
        Хуже было другое: лежа в постели, Лида продолжала строить совместную жизнь. Несомненно, муж для Лидии был бы ценнейшим приобретением: и для всех физиологических вопросов, и для ведения домашнего хозяйства; что там ни говори, а муж полезен. Доктор наук? Тем лучше! Это ведь приличная зарплата, непыльная работа (значит, больше сил для вскапывания грядок!), да к тому же еще и возможность хвастаться подружкам, занимать какое-то положение…
        Лиде даже не приходило в голову, что за статусом доктора наук может стоять еще что-то, и Володя нимало не обольщался относительно своей судьбы, затей он связать ее с судьбой Лидии. Володя был совершенно уверен: скажи он Лиде, что с гораздо большим удовольствием поедет на конференцию, чем пойдет вскапывать грядки, или что от написания статьи пользы больше, чем от уборки малины и выкапывания морковки… Так просто выскажись, чисто теоретически, и Лида тут же грохнулась бы в обморок.
        То есть Володя признавал, что во всем этом - в холодных рассветах над грядками, в постных супчиках из только что сорванных овощей, в подчинении себя ритму простого повседневного труда - была своя прелесть и было что-то очень здоровое, очень древнее. Но жить так всю жизнь?! Слуга покорный!
        А что он очень ценил в Лидии - так это чудесный характер. В ее далеко не однозначной, не «простой, как веник» душе не оставалось решительно ничего, что могло бы вызвать напряжение или просто разволновать больше привычного. Этот светлый характер не давал Володе хоть сколько-нибудь напрягаться, когда он был в ее компании. Но, с другой стороны, исчезни он из ее жизни, и Лида забыла бы его так же естественно и просто, как вскапывала грядки или варила постные супчики.
        - Уже уходишь?
        - Да, скоро поезд на Москву. Что тебе привезти из Сибири?
        - Свою голову.
        - Ну, ее-то я уж точно привезу.
        - Иногда я в этом сомневаюсь…
        Посмеялись. Роса на земле, легкий туман, гулкий рассвет ранней весны, когда уже нет луж, но еще нет и листвы на деревьях. Рассвет, от пастельных красок которого, от особой летучести словно бы пахнет этой самой весной.
        А ведь что-то чувствовала Лидия! Чувствовала: Володя какой-то не совсем обычный, что-то у него да происходит. Ни опытная Ирина, ни влюбленная в него Наташа, ни умная, как змий, Оксана совершенно не почувствовали этого и вообще чувствовали ровно то и ровно столько, сколько показывал Володя. А вот Лида почувствовала нечто почти сразу.
        - У тебя еще час хотя бы есть?
        Час у Володи еще был, они опять занимались любовью, так же старательно и жизнерадостно.
        - Я тебя провожу до электрички.
        Володя знал, что Лиде встать в 7 часов - дело обычное, и потому не возражал.
        - Ох, Володька, не влезай ты там ни во что… Или ты и уезжаешь, чтоб не лезть?
        Володя только улыбнулся на это.
        - Это очень уж обыденно звучит, но я тебя прошу: думай, что делаешь. Между прочим, когда женщина тебя об этом просит, ее просьбы нужно принимать во внимание! Ясно?!
        Лида почти рассердилась под конец, и пришлось ее целовать в шею, в вырез платья и утешать, прямо здесь, на платформе, ранним утром (когда тебя самого немного шатает от портвейна, пива, недосыпа). Вот электричка, и цветастое платье Лиды, ее розовая кофта позади вагона остались последним приветом «Салюта». Интересно, увидит ли он их еще? А туман тянулся почти до самого вокзала, рассеялся до конца уже в Петербурге, между каких-то пакгаузов.
        С вокзала Володя и позвонил; было уже почти 10 часов.
        - Таня? У тебя не появилось никаких причин отменить сегодняшнюю встречу? Вот и хорошо.
        - А где мы встретимся? Что вы хотите делать на этот раз?
        - В первую очередь я хочу тебе сделать подарок. А встретимся мы у меня дома.
        И опять где-то не больше часа на то, чтобы перехватить еды, глотнуть вина, приготовиться - по большей части морально. Уже звонок разносится по дому, и стоит в дверях, смеется хорошенькое юное создание, чуть старше Лидиного Мишки:
        - Владимир Кириллович, я вам такую книжку раздобыла!
        Одним из талантов Татьяны было и осталось умение «раздобывать» книжки географической серии - причем с полным пониманием, что не всякий подарок Володя примет, но вряд ли у него хватит моральных сил отказаться от такого…
        Книжка правда была потрясающая: «Российского купца Григория Шелихова странствования из Охотска по Восточному океану к американским берегам». Вышла она в Хабаровске в 1971 году, ничтожным тиражом, и с тех пор не переиздавалась.
        А Таня уже внимательно вглядывалась, и через мгновение прозвучало:
        - Владимир Кириллович, у вас какие-то проблемы?
        - Не-ет… А с чего ты взяла это, Таня?
        - По-моему, вы еще вчера пили всякую гадость, а сегодня продолжаете и даже не побрились.
        И правда! Он же совсем забыл побриться!
        - Таня, ты немного подожди, а?
        - Конечно, я пока тут кое-что поставлю…

«Кое-что», как выяснилось, это домашние пирожки, приготовленные Таней вместе с мамой, какой-то вкусный салат в банке.
        - Вина?
        - По-моему, вам больше не надо… Хотите, я вам сделаю массаж?
        Володя обычно хотел. Поразительно, но этот полуребенок уже в 15 лет умел делать потрясающий массаж! Володя сам не знал, чему надо больше удивляться: профессиональности ее работы или тому, какие сильные руки у маленькой тоненькой Тани.
        Два года они были знакомы, со времени, когда Володя поработал в одной школе на Васильевском острове, и до сих пор Володя, при всей своей распущенности… ну, не то чтобы совсем уж «не тронул ее и пальцем» (они несколько раз целовались), но, во всяком случае, так и не соблазнил.
        Скажем откровенно - соблазн у него самого был, и если не считать Оксаны, Таня чаще всего вызывала у Володи подозрение, что вот ее-то ему и надо для какой-то более осмысленной жизни. Но и оберегал ее Володя, вполне сознательно не хотел доводить дело до конца. Очень может быть, и сама Таня была вовсе не против; по крайней мере, она несколько раз дала понять очень ясно, что не упадет в обморок от более решительных поступков.
        Володя был уверен, что если попросит Танюшу отдаться, она не просто скажет «да», а подробно договорится, что и как они будут делать, о способах предохранения и расстегнет блузку почти так же деловито, как это сделала бы Лидия. И притом так же сияя глазами, как при ведении умных разговоров и когда они целовались в подъезде.
        Тут имеет смысл уточнить, что Таня оставалась девочкой из интеллигентной семьи, очень воспитанной, образованной и умной. И, конечно, нисколько не распущенной. Это поколение такое. И эти сияющие, удивительные голубо-синие глаза!
        - Спасибо, Танюшка.
        Володя встал; как всегда после массажа, его немного качнуло.
        - Осторожнее!
        Ну конечно: если Таня для него - почти дитя, он для нее - почти старик. Что тут поделаешь!
        Как всегда, девушка раскраснелась, откровенно возбудилась, пока ловко делала массаж. И уже не было проблемой налить ей сухого вина, повесить на шею шлифованный и продырявленный местным умельцем кусочек зеленого саянского нефрита.
        - Ой, здорово!
        Еще не поглядев в зеркало, Татьяна расцеловала Володю - даже звон пошел по всей квартире. Ей важен был не подарок… Важно было, что его привезли. Вообще что-то очень здоровое было в этом полуребенке, на двадцать лет его моложе. Володя обнял девочку за плечи, поцеловал в губы - скорее нежно, чем со страстью. Он и правда испытывал нежность от вида этих милых локонов на висках, пульсирующих жилок под кожей маленькой блондинки, светлой косы, чистой кожи, уютного запаха девушки, у которой все еще впереди. Чего больше - нежности, желания, отеческих чувств? Он сам не знал. Прикасаясь губами к губам, наблюдая, как заволакиваются глаза, Володя чувствовал себя растлителем малолетних. Но знал точно: стоит себя отпустить, позволить себе - и он переживет сильный взрыв страсти к Танюше. Что-то подсказывало Володе, что ее он мог бы любить долго и без душевной опустошенности. Неужели для счастья нужен разрыв в двадцать лет?! Патология, честное слово…
        - Вас еще надо вымыть с шалфеем, я берусь вам сделать массаж по мокрой коже да хорошенько распарить…
        - Давай не сейчас, давай уже осенью («Что такое осень? Это ветер» - и если она будет, эта осень).
        - Вы уезжаете завтра?
        - Сегодня.
        Они еще говорили о чем-то, сидели то в кабинете, то на кухне. Интересно, как все-таки действует спокойный оптимизм юности на не очень молодых людей: Володе от общения с Татьяной стало легче по крайней мере наполовину. Наверное, потому, что существовало или одно, или другое: или то, что несла в себе Таня, или то, что окружало его в семье. Или в мире была эта немного наивная, добрая улыбка, сияющие голубые глаза, это уверенное желание помогать; этот моментальный ответ на поцелуй
        - красивый, благодарный и наивный. Или же был стервный визг Марины, ее рваные, истеричные жесты, судорожный рывок, которым она вытаскивала Сашку из квартиры, схватив за руку. Одно исключало другое.
        Странно даже - после этого поцелуя не хотелось обязательно заняться с Таней любовью, но вот совсем необходимо стало привлечь ее к себе, поцеловать, еле касаясь кожи, уголок глаза и висок. Потому, что он совершенно сыт сексуально? Может быть, и поэтому, но ведь не только… Главное - тут не хотелось мельчить.
        Спускался вечер, и небо становилось бирюзовым и сиреневым, со множеством разводов малинового и зеленого цветов. Становилось чуть грустно, как всегда с наступлением вечера.
        Телефон зазвонил так внезапно, что оба вздрогнули. Звонок был не международный, звонили откуда-то из Питера.
        - Может быть, это тебя мама?
        - Нет, это наверняка вас…
        Володя кивнул и отключил телефон. Кто бы это ни звонил (Наташа, скорее всего), его сегодня нет ни для кого.
        - Проводишь меня?
        - Ну конечно!
        Интересно, а если бы он спросил: «Поедешь со мной?» - что бы ответила Татьяна? И если бы он мог ей предложить: «Поедешь со мной навсегда?» (Куда? На изогнутую улицу в чужой стране, покрытую белой пылью Средиземноморья? Туда, где он, меняя рожки, будет бить от бедра, вести автоматным стволом… пока его самого кто-нибудь не пристрелит?)
        Еще зимой поезда отходили в молчании, люди провожали почти молча, и странным было слышать веселые вопли; сразу появлялось подозрение, что это иностранцы или пьяные.
        Сейчас опять оживился вокзал: может быть, дело в установившихся долгих днях, весеннем обилии света и тепла. И опять у Володи возникло ощущение, что он понимает людей: и вот этого пожилого, с сизым носом и руками пролетария, который тащит исполинские баулы, и девушку, которая что-то быстро говорит на прощание парню сдавленным горловым голосом, и этих развеселых парней, которые все провожают друг друга и никак не могут проводить. Само по себе это сентиментальное и вряд ли верное ощущение было симптомом запоя, но Володе все это очень нравилось. Нужно было только добавить хотя бы граммов пятьдесят…
        Он еще раз поймал Танины губы, торопливо пробежал своими губами по глазам и лбу, впрыгнул в вагон. Толчок! Ну вот и тронулись… Татьяна пошла за вагоном, метров тридцать шла, махая рукой, потом отстала. Ну вот и все. Вот он уже и уехал из Санкт-Петербурга, перерыв. Он сделал все городские дела. Теперь поехали работать, в экспедицию.
        - Кому пива! Пиво, минералка, газировка, шоколад! Кому пива!
        По вагону шла тетка в несвежем халате, с огромной корзинкой. Последние несколько часов Володя ничего не пил - очень не хотел огорчать Таню, и в горле совсем пересохло…
        ГЛАВА 6
        Современный путь в глубины Азии

22-24 апреля 1995 года
        - Поезд у нас особенный, веселый!
        - В чем же веселье?
        - Сейчас узнаете… И вот что… русских мы накапливаем в первом вагоне. Велеть вам не могу, но очень советую - проходите в первый вагон.
        - Дискриминация русских? - слегка покачнулся Володя. После ночи, проведенной за пивом, сохранять вертикальное положение стало трудно. - Очищение поезда от национального русского элемента?
        - Вы в этом поезде первый раз? Вот поездите - узнаете! Потом еще спасибо скажете.
        В некотором смущении прошел Володя к первому вагону. Поезд как поезд, Москва - Улан-Батор, даже не очень облупленный. Дым из труб - греется кипяток, проводницы веселые, в новых синих формах. Вроде бы все, как обычно…
        - Вас с интеллигенцией поселить или с пролетариатом?
        - А что, есть выбор?
        - Купе мы сами формируем, мне вас нетрудно посадить куда угодно…
        - А одному нельзя?
        - Можно.
        Смущение Володи нарастало, но, чтобы понять, в чем дело, пришлось доехать до Владимира. Тут нужна была не теория, а наглядный пример, не объяснение, а наблюдение. Что такое?! Почему толпы людей ломятся на перрон, чуть не сбивая друг друга? А из вагонов рвется встречная толпа, несет какие-то шапки, пояса, пальто, сумки, украшения, куртки, штаны, сапоги - все из натуральной кожи. И началось…
        - Тупленка бером! Бером! Бером! Пояс бером! Сумка бером!
        Круговорот продающих и покупающих, толкотня, чуть ли не свалка, вопли, хватанье руками. В первые несколько минут Володя просто ошалел от шума, давки, толкотни и крика и понимал только одно - что он не может, как обычно, спокойно погулять вдоль вагона, задумчиво покурить, стоя на твердой земле. Похитили радость, разбойники! Вот он во всей красе, «веселый поезд»…
        Но уже вступала в действие привычка, давно ставшая частью личности Володи, его сутью, привычка, с чем бы ни столкнулся, обязательно во всем разбираться, анализировать и наблюдать.
        Постепенно Володя начал различать в толпе монголов - маленьких, всклоченных и грязных, и китайцев - аккуратных, покрупнее, почище и поспокойнее. Постепенно стал видеть, что вся эта круговерть - не такой уж хаос, как ему сразу показалось. Китайцы метались по перрону, но при этом все время наталкивались на людей хорошо одетых, спокойных и ничем не торгующих. С этими неторгующими они обменивались несколькими словами, иногда отдавали им деньги. Главари показывали им, рядовым торговцам, направление, и они быстро убегали, куда им сказано.
        - Тупленка бером!
        - Не бером, я из того же поезда.
        - Посиму не толгуес?!
        - Сам не знаю… - И Володя перешел в атаку: - У вас разве профессора торгуют?
        - А твоя плофессола?
        - Она самая, профессола!
        Собеседника как ветром сдуло, и Володя видел краем глаза, как он подлетел к кому-то из организаторов. Ноги несли к проводнице:
        - Это у вас на каждой станции?
        - А вы как думали! И ваше счастье, что еще едете в первом вагоне и не вместе с китайцами!
        - Чем китайцы такие плохие?
        - Они не плохие, но у китайцев всегда свои дела.
        - А у монголов?
        - У монголов тоже свои дела, да еще грязно…
        Подъезжали к Сергачу, Володя допивал свой портвейн, когда в купе просунулась голова, стриженая, аккуратная - китаец.
        - Ты лусская плофессола?
        - Ну… можно сказать, русский профессор.
        - Тогда посли!
        - Ку-уда? Никуда я не пойду!
        - Посли, посли! Тебя люхеза хосит видить!
        - Кто такая «люхеза»?
        - Посли! Люхеза хосит! Посмотлис!
        - Далеко?
        - Блиско-блиско!
        Китаец улыбался, сияя золотыми зубами, но что-то говорило Володе - так просто от него китаец не отцепится, проще пойти. Только вот принять бы свои меры…
        И, уже идя вместе с китайцем, Володя обращается к проводнице:
        - Не знаете, где тут люхеза?
        - Это в соседний вагон.
        И никакого удивления! Смотри-ка, все тут знают люхезу, он один люхезы не знает.
        - Я иду к нему, вернуться думаю через час…
        - Вы не бойтесь… Они таких уважают.
        - Каких «таких»?
        Девушка раскрыла рот, но не успела объяснить…
        - Посли-посли! Люхеза озидает!
        Купе как купе. Невероятной толщины китаец на нижней полке, у окна. Двое потоньше сидят на второй нижней полке, почтительно склонившись к толстяку. Поразительно, как всегда, у всякого народа, видно гангстеров! Володя не был уверен, что сможет сразу определить, кто из китайцев трудолюбивый крестьянин, а кто врач, интеллектуал или военный. Но эти, с золотыми кольцами на жирных, как сосиски, пальцах, с полными ртами золотых зубов, вкрадчивыми движениями, были совершенно узнаваемы. Зачем он им?!
        При виде Володи толстяк осклабился. Сияние золотых зубов ослепило на мгновение.
        - Ты лусская плофессола?
        - Да, я профессор. - Помятуя, что перед ним иностранцы, Володя старался говорить внятно, четко, самыми простыми словами. - Вот, посмотрите.
        Не дожидаясь разрешения, он присел на полку, выложил на стол удостоверение профессора университета. Бумага пошла по рукам.
        - Хосис хансин? - вновь повернулся к нему главный.
        - Хансин? Что такое хансин?
        - Лусский тозе пьет хансин! Хосис хансин?!
        - Ну, давайте хансин.
        А! Так это ханшин, скверная китайская водка. Ему подают полстакана, главарь наливает себе на донышке.
        - Ваньсуй! - И трое остальных тоже крикнули это «ваньсуй».[Ваньсуй - «Да здравствует! Да живет тысячу лет!» Восклицание используется и как тост.]
        - Ваньсуй! - Володе стало весело, легко. Да не опасные они, эти китайские гангстеры. Наоборот…
        Главный долго рассказывал, как его дальний родственник поступал в университет и как ему помог один профессор. Володя поддакивал, прихлебывал и все время, проведенное в этом купе, внутри себя полусмеялся-полуплакал - ну почему русская мафия устроена не так, как китайская?! Что бы ей так же не любить науки и искусства?!
        А по радио, включенном чуть ли не на полную мощность услужливым помощником люхезы, орали модные теперь песенки. Одна почти целиком состояла из припева:
        Отказала мне два раза,
        Не хочу, сказала ты!
        Вот такая ты зараза,
        Девушка моей мечты!!!
        И это безобразие, особенно последние две строчки про «вот такую заразу», повторялось бог знает сколько раз.
        Вторая песенка была все же интереснее, но внимание отвлекалось на речи люхезы, голову кружил некрепкий, но очень коварный ханшин, и Володя запомнил только один куплет:
        Пальцы веером ложатся
        На испуганную Русь!!!
        Все вокруг меня боятся,
        Я и сам себя боюсь!!!
        Расставались друзьями, хотя Володя не все помнил из этого процесса прощания. Очень хорошо помнилось, что они с люхезой тоже пели какую-то песню, - но вот хоть убей, не мог бы сказать Володя, на каком языке они пели и что это была за песня.
        Напоследок люхеза подарил огромную роскошную сумку. Володя не хотел брать, но все четверо китайцев так зашумели, закричали высокими голосами, так замахали руками, что не взять было бы сущим свинством. Володя отдарился книгой «Путешествие в Закавказье» академика Гельмгольца, про охоту на субтропические растения. Черт знает, зачем была такая книга люхезе, да еще на русском языке, но издавали ее в сороковые годы, и имела книга коричневый переплет с золотым обрезом и к тому же общий вид, в высшей степени совпадавший с умными беседами про профессуру и университеты. И даже сумка оказалась не так уж не к месту. «Подарю Лидке!» - думал Володя, обнаружив ее утром на столе.
        Поезд грохотал через Предуралье, в Перми стояли минут двадцать, и Володя купил всего, что ему было нужно, раскланялся с новыми знакомыми - самого люхезы тут не было - и продолжал радоваться жизни.
        С 1992 года российская археология лежала в полнейших руинах: денег на раскопки не было в принципе, а зарплаты хватало ровно на то, чтобы физически не помереть. Но тут были другие правила игры: деньги Епифанов получил по иностранному гранту, и они требовали совершенно другой работы: за сезон предстояло провернуть просто огромный труд. Так рано, как в этом году, Володя в поле еще ни разу не оказывался. Апрельская распутица еще не кончилась, на Ладоге еще лежал потрескавшийся серый лед, и не меньше двух недель было до момента, когда этот лед проплывет мимо Петропавловской крепости, а Володя был уже в пути!
        Снег не стаял в лесу. Поезд грохотал по равнинам, где пятна снега виднелись во всех понижениях местности, даже в канавах у полотна железной дороги.
        Поезд полз на пологие горки Урала, проносился по туннелям, и при нырянии в каждый туннель хотя бы в одном купе да раздавался женский визг. Алкоголь причудливо смещал сознание, путал мысли, заставлял совсем иначе относиться ко всему мирозданию, а к людям - с еще большей мерой все того же сентиментального до слезливости понимания. Володя даже начал понимать механизм этой напасти. Ведь человек, занятый чем-то, освобождает мозг от рассуждений о других. Если уж думать о ком-то, то об ограниченном числе людей, о самых близких. А вот как освобождаешься от того, что занимает твой ум большую часть жизни почти постоянно, как начинаешь думать только о чисто бытовых, повседневных вещах - освобождается место для того, о чем (и о ком) и не думал никогда.
        И продолжали писаться стихи… Как только Володя оставался один и никто не суетился вокруг, стихи сами собой перли из него.
        Уже не так журчит ручей,
        Капель слабей стучит по крыше.
        Тусклей сияние свечей,
        И даже горы стали ниже.
        Плывут на запад облака,
        Пожарищем пылают клены,
        Но стала мелкою река,
        А поле - менее зеленым.
        Жизнь - как стоячая вода,
        Как баня с выпущенным паром.
        Нет, мир такой же, как всегда,
        А ты уже другой. Ты - старый.
        Как много сверстников твоих
        Вдруг «помудрели», святотатцы!
        Нет просто мужества у них.
        Нет силы в слабости сознаться.
        Наверно, все-таки пора
        Перед собою не лукавить,
        Понять, что кончена игра,
        И точку выстрелом поставить.
        Кто может рассказать про кров,
        Лежащий за порогом мглистым?
        Не стоит спрашивать попов,
        А уж тем более марксистов.
        И как словами ни играй,
        Никто не разрешил загадку.
        Быть может, там лежит и рай,
        И распаденье без остатка.
        Но вдруг, поднявшись без преград
        Среди осеннего тумана,
        Увидишь новый листопад
        И полные грибов поляны.
        И, медленно ложась на курс,
        Уже без интереса, снизу
        Себя увидишь, смятый куст,
        Еще дымящуюся гильзу.
        Огромна вечная река,
        Черно картофельное поле,
        И девушка из-под платка
        Заметит и махнет рукою.
        Паря кругами над рекой,
        Ответом на ее доверье
        Ты помахал бы ей рукой,
        Но там - лишь маховые перья.
        Ты душу сделал сам такой,
        А разум стал душе послушен.
        Мир, отрешенность и покой,
        И сам себе, как прежде, нужен.
        Нет, и правда, а в какие времена разум и душа Володи Скорова жили друг с другом вполне мирно? Разве что в детстве, в юности - по крайней мере, до Марины, это точно. Если хочется порвать душеньку, можно порассуждать о собственных страданиях, о том, сколько лет потерял неизвестно на что.
        Поезд летел по беспредельной равнине. От Урала на восток на добрых две тысячи километров лежит эта равнина, до первых притоков Енисея. И на Русской равнине, и на Енисее есть хотя бы какие-то увалы, холмы, неровности, обрывы… все же какое-то разнообразие. А от Урала до Енисея - плоская, как стол, везде одинаковая равнина. Обрывы - разве что там, где равнину прорезали реки. Холмов, возвышенностей нет.
        За Свердловском накатилась еще и белесая мгла, облака чуть ли не задевали вершины придорожных тополей; горизонт терялся в этой мгле, и поезд мчался в каком-то непонятном, серо-молочном пространстве. Володя поспал днем, под стук хлынувшего вдруг весеннего дождя, и опять писались стихи, уже на подъезде к Тюмени. Почему-то портвейн усиливал упаднические настроения, и писалось что-то связанное с темами тоски, потерянных лет, несчастной любви и самоубийства. А вот купленный в Тюмени самогон вызывал что-то не менее маргинальное, такое же выбитое из нормальной человеческой жизни, но только лихое и бравое:
        Чувству предаваться не моги!
        Ведь оно заведомо порочно.
        Предки ошибаться не могли,
        Они знали совершенно точно!
        Сколько раз пытались мне внушить
        Азбуку сорокалетней крохи:
        Хорошо - себя охолостить.
        А влюбляться - это очень плохо.
        Постигая мудрых предков суть,
        Долго в бороде чесала кроха.
        И поняв - фонтана не заткнуть,
        Порешила - буду делать плохо!
        Володя решил проверить закономерность, в Называевской купил еще портвейна. И вот, пожалуйста!
        Облака из-за гор наплывают,
        Небо тянет в закатную медь.
        Но такие, как мы, не летают.
        Они только мечтают взлететь.
        Вроде все, как и предполагалось,
        И как будто бы верен расчет.
        Но такие, как мы, не летают.
        Они лишь говорят про полет.
        И на эти мечты, на расчеты,
        На слова о величии дел
        Уплывают бессмысленно годы.
        Те, в которые ты не взлетел.
        Да уже как-то и неохота,
        Слишком страшно швартовы отдать.
        Нам вовек не взлететь из болота,
        Можно только болтать и мечтать.
        Смотри-ка! Закономерность подтверждалась! Володя выпил полстакана портвейна и хотел продолжить ее изучение, но заснул, а проснувшись, даже испугался: было совершенно темно, и какой-то механический голос за окном орал: «…прибывает на третью платформу!». Оказалось, это уже Омск, раннее утро, он проспал почти восемь часов, а темно потому, что именно этот вагон стоит под крытым переходом.
        Давно стоим?! Ему же надо! У-ууу-х! Спросонья Володю так швырнуло к противоположной стенке, что он чуть не врезался всем телом в переборку. Его сильно качало.
        - Ой, дядечка, не выходите, расшибетесь же! Вам водки? Так давайте я куплю, вы посидите…
        Вот так. Уже и проводницы меня жалеют. Володя заметил, что ему приятна эта жалость и самому тоже хочется всхлипнуть от жалости к себе. Нет, пора сделать перерыв хотя бы до ясного дня… Но водка, принесенная милой девушкой, так жемчужно сияла в лучах первого, раннего света, так радовала душу, что Володя не выдержал и, морщась, влил в себя немного. Была предпринята и попытка поближе познакомиться с проводницей, рассказать ей, какая она замечательная и чуткая, но девушка стремительно умчалась. Ах да! Так как же наш эксперимент?
        Для начала Володя допил все-таки портвейн - то, что оставалось в бутылке, и вскоре выдал такие стихи:
        Не спрашивайте девичьих имен,
        Не заводите куртуазной речи.
        Не требуйте домашний телефон,
        Не надо обещать повторной встречи.
        Не надо врать. Она ведь все поймет.
        Не надо обещать большого чувства.
        Пустое все. Пустите лучше в ход
        Любви простое, древнее искусство.
        Потом не надо грязно называть -
        Она была вам бескорыстно рада.
        Не следует потом ее искать,
        И никому рассказывать не надо.
        А если после сердце защемит
        От горькой неизбежности разлуки,
        А если в памяти стальным гвоздем сидит
        Ее лицо и маленькие руки,
        Вдруг стал немил привычный круг и дом
        И начал жить в тревоге и надежде…
        То это надо побороть. Потом
        Тебе же самому намного легче.
        От жалости к себе, от несбывшейся, навек потерянной любви тихо щипало в носу, водка мягко сияла в стакане и пилась как минеральная вода. Володя фонтанировал стихами. Закономерность подтверждалась! Если после портвейна тянуло на нечто чуть ли не исповедальное, то от водки начало писаться что-то и вовсе несусветное:
        Супруг гуляет. До утра гуляет.
        Он ищет истины в пенящемся вине.
        Его друзья и бабы окружают,
        А я сейчас иду к его жене.
        Как описать, на что это похоже:
        Страсти уверенный и радостный накал.
        И ревность кожи рядом с ее кожей
        За то, что муж еще вчера ее ласкал?!
        Как описать, не вдавшись в непристойность,
        Страсть, что и широка, и глубока,
        И что ласкала чересчур спокойно
        Ее весьма умелая рука?!
        Пускай супруг и завтра идет в гости.
        И пусть он не узнает никогда,
        Как повстречала дорогого гостя
        Жены гостеприимная…
        Володя честно пытался не допивать водку, но, разумеется, все равно пил, радуясь, что едет на раскопки. Но писать готовился попозже и совершенно неожиданно обнаружил себя лежащим головой на собственных руках. Опять спал?! Который час, черт побери?! Опять утро?
        - Протрите глаза! Восемь вечера!
        Опять вечер… Скоро, наверно, будет ночь…
        - Девушка… Скоро будет ночь?!
        - Ну, допустим будет ночь… И что?
        Девушка опасливо отодвигается… Она боится… Как безнадежно, как печально! Володя опять источил слезу: его боится такая замечательная девушка!
        - Да ничего… Я же так, мне грустно… Не уходите, мне грустно!
        - Ай, отстаньте, сам вон с колечком, а пристает!
        - Я не пристаю, мне очень грустно…
        P-раз! И девушки уже нету в купе. Или это Володя опять спал? А! Вот куда ему необходимо! Дойти до сортира оказалось очень непростым мероприятием, и уж тут-то Володя окончательно понял: пора бы ему сделать перерыв. Что помогло: Володя проспал Новосибирск, и теперь оставалось только одно - тихо допивать остатки водки. Принести еще проводница категорически отказалась:
        - Давайте я вам кофе принесу. Хотите?
        - Кофе? Кофе - это яд для интеллекта.
        - Мужчина, вы в своем уме?! Первый час ночи, а вы опять водку хлещете!
        - Лучше послушайте. Во мраке этого мира нет ничего чудеснее светлого полета мысли. Согласны?
        - Ну… А если скажу, что согласна?
        - Тогда давайте допьем это вместе. Вас же Катя зовут? Вот и…
        - Тьфу на вас! С вами как с человеком, а он, не побрившись, целоваться лезет!
        - Я п-побреюсь.
        - Лучше бы вы легли спать.
        Как раз лечь Володе было не суждено. Преследуя Катюшу, он рухнул на пол, ушибившись затылком о стол. Переполз на полку, немного поплакал - отчасти от боли в затылке, но гораздо больше - от несовершенства этого плохого, очень грустного и печального мира. Потом не было ничего - и вдруг крик:
        - Мужчина! Сдавайте белье! Скоро Красноярск!
        Смотри-ка… Он снова заснул.
        - Вставайте! Через час приезжаем, а он спит! Ну-ка, хлебните-ка кофе…
        - Нет! Ни за что!
        Володя отбивался, словно девушка пыталась влить в него не кофе, а цианистый калий или синильную кислоту.
        - Черт с вами, принесу вам бутылку… Но чтоб побриться и хлебать уже на перроне!
        - Не-е… Глоток здесь…
        - Только глоток!
        Пожалуй, Володя даже немного огорчился, доехав до Красноярска: необычайно интересно было прогуливаться на каждой остановке в толпе торговцев кожей, раскланиваясь с подручными люхезы (сам люхеза, конечно же, был не той фигурой, чтобы выходить на перрон самому и организовывать торговлю).
        Еще интереснее оказалось писать стихи, которые к тому же можно было и заказывать самому себе: чего выпил, то и написалось. В общем, ехать бы так до Улан-Батора, а потом бы вернуться обратно… И с проводницей он не успел толком познакомиться, а такая душевная девушка.
        - Тупленка бером! Бером-бером!
        Последний раз слушал Володя этот ор, махал знакомым.
        - Эспедисия, давай-давай!
        Смотри-ка! Даже запомнили, что он едет в экспедицию! Слезы умиления навернулись на глаза Володе; выяснилось, что у него есть сильнейшая потребность вынуть бутылку из кармана куртки и сделать еще добрый глоток.
        Проводница его вагона что-то рассказывала подружкам из другого вагона, махала руками, смеялась. Володя помахал и ей, покачнулся, девицы зашлись в приступе восторга.
        Десять часов предстояло Володе проторчать на вокзале в Красноярске: поезд на Абакан отходил только в восемь вечера. Вид его опять не вызывал доверия у милиционеров, и они провожали Володю нехорошими, какими-то уж очень профессиональными взглядами.
        Володя присел на каменной ступеньке подъема на виадук, сделал еще один глоток, и к нему тут же подсел кто-то благоухающий так, что Володя чуть не отодвинулся. Что говорит сосед, он тоже как-то не очень понял.
        - Па-апрашу документики!
        Три мальчика в форме, стальные взгляды из-под фуражек, служебное рвение на лицах. Но интеллектуал - он и после недельного запоя интеллектуал, и речь Володи, обращенная к властям, осталась ясной и логичной.
        - Пожалуйста… А что случилось?
        - Проверка паспортного режима… Па-апрашу!
        - Вот…
        Володя протянул парню в форме удостоверение сотрудника Института археологии, командировочное и с интересом наблюдал, как у него меняется выражение лица. Сосед Володи по ступеньке пытался эдак бочком свалить куда-то в сторону, его попытки пресекли другие люди в форме.
        - Что, тоже археолог?
        - Наверное, он из другого отдела: мы не знакомы.
        Какое-то время милиционер внимательно разглядывал; Володю и наконец попросил паспорт. Володя пожал плечами, дал ему паспорт с пропиской в Санкт-Петербурге. В паспорте был и билет.
        - А! Так вы от нас скоро убываете?
        - Ну да… Я профессор Петербургского университета, нахожусь в командировке, еду на раскопки.
        - Вы и правда профессор?
        На Володю пахнуло все тем же незабвенным люхезой.
        - Могу дать и это удостоверение.
        - Не надо. Что же вы, профессор, с такой шушерой общаетесь?! Не стыдно?
        - Да я с кем угодно могу… Хотите?
        Володя протянул парню недопитую бутылку. Милиционер опять долго изучал Володю.
        - Пройдите в зал ожидания!
        - Там душно…
        - Тогда сядьте вон там и не отсвечивайте!
        Володя перебрался на перрон, где стояли какие-то сомнительного вида скамейки. Одна из них была в тени, тут он допил все из бутылки и попытался дописать стихи.
        Почти сразу опять замелькали какие-то ароматные личности, стали влезать в разговор:
        - Эй, ты Федю Косого знаешь?
        - Чужой, тебе торба нужна? Совсем новая.
        А одна личность с ободранной мордой пыталась даже подчинить себе Володю:
        - Ты, новенький… А ну давай звездуй за водкой, живо!
        Володя не ответил и, кажется, правильно сделал - от него постепенно отвяли. Хуже другое: его опять клонило в сон, а спать Володя побоялся: он совсем не был уверен, что, проснувшись, найдет свой рюкзак на прежнем месте.
        Вдруг шелупонь разбежалась. Володя это понял, потому что вокруг стало как-то свободнее и ветер вместо привычного смрада принес совсем другие, вполне симпатичные запахи - нагретой земли и металла, дерева, городской пыли, мазута, угольного дымка. Опять тот же милиционер.
        - Вы что, для них медом намазаны?!
        - Ну и при чем тут я, секи, начальник?! Они сами ко мне зачем-то лезут.
        - Сами виноваты… Ведете себя, как бич, они и лезут.
        - Я скоро уеду, начальник…
        - Ага! А это что?!
        На скамейке после сбежавших осталась какая-то бутылка; на самом донце плескались остатки жидкости свекольно-химического, нездорового цвета.
        - Они что, вас угощают?!
        - Чужое шьешь, начальник. Я сам себе спиртное покупаю, я человек обеспеченный.
        - Гм… И насколько обеспеченный?
        - Хотите, вам взятку дам?
        - Пошел вон!
        - С удовольствием…
        Судя по выражению лица, милиционер дорого заплатил бы за маленькое служебное счастье - треснуть Володю по башке. Если бы не документы профессора - наверняка треснул бы. Володя решил его больше не раздражать и свалил на другой угол вокзала. Хорошо, поезд подали уже скоро.
        ЧАСТЬ II
        Днища долин
        ГЛАВА 7
        Окрестности озера

25 апреля 1994 года
        Утро над Абаканом вставало яркое-яркое, прозрачное-прозрачное, голубое-голубое… И со страшной головной болью, конечно. Володя содрал щетину с лица, умылся холодной водой, выпил кофе. Выпил, и в первый раз вырвало. Тогда он выпил второй раз более крепкого, и этот второй кофе удержался. Впрочем, за полчаса до Абакана Володя все-таки заснул, и зря: потом, когда поезд уже стоял, он еле продрал глаза.
        А на перроне, прямо напротив окна, лихо вышагивал Виталий Ильич Епифанов - длинный, тощий, энергичный, в клетчатой грубой рубахе, в полотняных штанах и с черной полевой сумкой на боку. Уже выйдя из дома, Володя считал себя как бы в экспедиции, но только теперь он ясно понял: экспедиция и правда началась!
        - Владимир, как доехали? Э-эээ… Володенька, да что это с вами?! Ну-ну… Вы уж давайте завяжите с этим занятием, а? Не подводите меня, Богом прошу…
        - Что, по мне очень заметно?
        - Вы честно заметали следы… Но скажу вам как алкоголик алкоголику: заметно, и заметно оч-чень… Чересчур заметно, говоря между нами.
        - Я больше не буду, Виталий Ильич. Правда не буду, только дайте мне сегодняшний день… Сегодня я к физической работе не очень готов.
        - Ну и не надо… Только теперь вы все равно не поспите. Грузиться мы уже закончили, давайте в машину! Позавтракаете в пути. Все-таки нам повезло: и грант, и эта ранняя весна - все вместе!
        Вот ГАЗ-66 с брезентовым верхом, на дверце - голубой шар, надпись
«Научно-изыскательская»; возле кабины ждет шофер - в кирзовых сапогах, в свитере, с лицом бывалого полевика. Машина не очень удобная для туризма, потому что в брезентовом кузове нет окон и сидящие там не видят, куда их везут, все видно только из кабины. Но машина идеальная для экспедиции, потому что ухитряется проехать почти куда угодно, и притом поднимает много и редко ломается. А все-таки не было бы у Епифанова такой машины, не получи он иностранных денег. Его счастье, что заинтересовались немцы, дали на исследования подачку - грант. Не для ученых стали в России такие машины, пусть и стоят на базах российской Академии наук.
        Радостно гомонили студенты и школьники, с довольными лицами гуляли возле машины, а свежий, еще пахнущий снегом ветер сушил и дубил кожу лица. Володя знал, что часть этих ребят Епифанов привез из Новосибирска, а нескольких взял по рекомендации Михалыча из какой-то местной деревушки.
        - Садитесь в кабину, вам надо хорошенько оглядеться. Куда едем, представляете?
        - По карте.
        - Ну так привязывайтесь к карте. И… вот!
        Володя сам себе удивился, с каким наслаждением запустил зубы в бутерброд с колбасой, отхлебнул из термоса раскаленный, очень крепкий кофе (наверное, организм сам хочет выйти из запоя… К тому же три дня ничего не ел…), расстелил карту. А шофер уже переключал скорости, двигатель глухо урчал. Да, это уже экспедиция!
        - Так, Салбыкская долина от нас к востоку…
        - И мы оставим ее справа, - подхватил Епифанов, - так и проедем к Плуг-Коми, там будем делать базовый лагерь.
        - Для палаток еще прохладно?
        - И прохладно, и вообще - зачем эта романтика, если можно поселиться, жить в домах? На Салбыке все равно придется делать палаточный лагерь, но это ведь уже в июне…
        Володя согласно кивнул.
        - Часть отряда - ваши кадры, Виталий Ильич?
        Епифанов закивал:
        - И на Фыркале они были, и на Малой Сые, дипломы будут через год писать; люди проверенные. Других рекомендовал Михалыч, говорил, они у него были. Это старшеклассники. Их сегодня привезли в Абакан, прямо из деревни Малая Речка… Это здесь, неподалеку, в горах.
        - А что люди такие разные, раньше вместе не работали - вас не смущает?
        - Немного… Но если народ хороший - сработаются. И у меня к вам просьба… Возьмитесь за организационную работу, ладно?
        - Гм… В смысле быть плохим мужиком, который всех гоняет?
        - В смысле быть моим помощником по организации и по наведению порядка. Что-то вроде коменданта лагеря…
        - Ладно… Отряд-то небольшой. Но чур - и к вашим людям будут те же самые требования!
        - Естественно… И знаете что? Всех не моих возьмите к себе в отряд - мы же все равно будем работать двумя отрядами.
        Володя молча кивнул - рот был занят бутербродом.
        А за окном машины уже мелькали сельские ландшафты. Это из Москвы, даже из Красноярска машина от железнодорожного вокзала выбиралась бы не меньше часа, а Абакан - небольшой городок, в нем живет не больше 150 тысяч человек.
        И здесь, на юге Хакасии, в месте формирования всего хакасского народа, сопки с севера покрыты лесом, а по их южным склонам степь взбирается до самой вершины. Так же, как и в хорошо знакомой Володе Северной Хакасии, цепи гор проходят на разном расстоянии, отдавая оттенками синего, сиреневого и лилового. Так же точно плывут над сопками пухлые белые облака в яркой синеве, так же парят коршуны между облаками и сопками.
        А вот сама степь тут суше, тверже, и как-то не видит Володя здесь ни заболоченных мест, ни высокого кустарника, ни трав по грудь человеку. Впрочем, и не время еще для трав.
        Володя думал, что машина проезжает через участки заиндевевшей земли, но ему объяснили - ничего подобного, это соль! Соленое озеро разлилось, его воды покрыли тонким слоем поверхность земли, постепенно испарялись, и на земле осталась соль.
        Мелькали деревушки из 10-15 дворов, особенно убогие из-за полного отсутствия деревьев. Проносились озера; по их виду трудно было сказать, пресные они или соленые.
        Через три часа бешеной езды открылось озеро Плуг-Холь - огромное, гораздо больше всех прежних. В ясном, прозрачном воздухе (если верить карте, то за восемь километров!) Володя разглядел не только линию воды, но и как уходит вдаль, повышается краем исполинской чаши противоположный берег. Вот такое озеро из берегов так просто не выйдет! Тут берег крепкий, и вода стоит не вровень с берегами.
        Большую часть озера еще покрывал сизый ноздреватый лед; вдоль берега шла полоса чистой воды метров в сто, и в пронзительно синей воде плавали огромные ярко-белые птицы.
        - Лебеди?!
        - Представьте себе! - Епифанов усмехнулся, довольный произведенным впечатлением. - Тут их множество, ведь идет перелет…
        Тут только Володя понял, почему столько птичьих караванов тянулось по синему небу: шел перелет, на север летели утки, гуси, журавли, кулики, лебеди, гагары. А на этих озерах они отдыхали, перед тем как отправиться дальше.
        - На том берегу… Тоже соль?
        - Нет, это гуси. Кажется, гуменники, но лучше посмотрите сами.
        Володя кивнул, припал к окулярам бинокля. Впрочем, какого вида гуси, он все равно не разобрал. Видел, что белые.
        Промчались мимо аккуратного хуторка: два новых домика под крашеными железными крышами, несколько кошар, основательно огороженный жердями огород с черной унавоженной землей. Дорога вела между этим хутором и озером, а потом вроде поворачивала к хутору.
        - Здесь и будем делать лагерь?
        - Нет, это хутор Камышовый, а нам на хутор номер семь.
        - У него и названия нет?!
        - А зачем ему название? Это просто такой пункт… в общем, место, где живут пастухи и где есть кошары для овец. Пригоняют туда скот, живут какое-то время, потом отгоняют скот в другое место.
        - Современный вид кочевничества…
        - Примерно.
        Машина стала подниматься, уходить от озера вдоль русла крохотного ручейка. В степи, впрочем, и этот ручеек был важен; километрах в трех от озера открылся и хутор номер семь, оплот кочевников XX столетия.
        Два бревенчатых дома на высоких бетонных фундаментах, но крыши шиферные и зияют огромными дырами. Вроде бы стоят довольно новые дома, а подойти поближе - разбиты окна, двери вырваны из петель, еле висят на каких-то матерчатых лоскутках. В самих домах уже не один месяц сваливали мусор, а одну комнату определенно использовали под туалет.
        Между домами - какой-то сарай, а в стороне - две длинные кошары.
        Что это?! Под забором, метрах в двух от дома, валялась мертвая овца: мученически перекошенные челюсти, вставшая дыбом шерсть, сведенные судорогой ноги… Судя по виду, животное умерло недавно, может быть, когда они выехали из Абакана.
        Со смехом, с взаимными подначками выскакивала молодежь из-под брезента ГАЗ-66. Володю невольно кольнуло: вот совсем недавно и он так же выскакивал из экспедиционной машины: здоровье, энергия, готовность выполнять распоряжения… и полная безответственность. Ведь о том, где будем спать, что и когда есть, чем заниматься, - обо всем этом думает начальство. А когда который год сам начальство, что поделать, приходится думать о том, о чем не думает рядовой состав (то есть абсолютно обо всем).
        - Здесь мы и будем жить?!
        - Ой… бедная, что с нею?.. - это девочки заметили овцу.
        - Куда тащить вещи? - это два парня покрепче.
        - А вы сперва загляните внутрь, понюхайте…
        Стоят, смотрят с недоумением.
        - Да я серьезно! Заходите, ребятки, не стесняйтесь. Другого ничего не найдем, здесь и будем жить, а дерьмо вычистим.
        М-да, ну и место! Днище неглубокой долины, наклоненной в сторону озера. У западного края долины бьют ключи, давая начало ручью. Тут все еще покрыто льдом, и стоило выключить мотор, как сразу же стали слышны два звука: тихое бульканье воды, текущей меж ледяных бережков, и курлыканье сверху: перекликаются журавли, летящие классическим своим клином. А в стороне еще какие-то стаи…
        - Ну что вы стоите! Володя, давайте тут осмотрим…
        Епифанов уже стоит возле одной из кошар, машет рукой. Он прав, Володе место там.
        - Ребята, кто дежурный сегодня?
        Недоуменное молчание.
        - Тогда так…
        Володя постарался сразу выделить тех, кто будет безотказно делать все, что надо. Вот те самые парни, что спрыгнули с машины первыми; кажется, они из Малой Речки.
        - Вас как зовут?
        - Андрей.
        - Дима.
        - На сегодня вы дежурные. Костер, дрова, вода - на вас. Договорились?
        Парни кивают; не чувствуется недовольства, здесь вроде проблем быть не должно. Вот эта унылая девушка - завхоз. Географ и по совместительству - завхоз.
        - Вас зовут Рита, и вы в экспедиции завхоз? Все верно?
        - Ну да… - таким унылым и тягучим голосом, что впору тянуть его на полметра, как американскую жвачку.
        - Выдайте им все необходимое!
        Смотрит, как на марсианина.
        - Я сказал что-то непонятное?
        - Я подчиняюсь Виталию Ильичу…
        - Рита, мне некогда. Я заместитель начальника, и я вас прошу: выдайте ребятам все, чтобы мы могли бы пообедать. А я спешу, буду искать нам всем жилье.
        - Девушки! Кто сегодня приготовит еду? Вечером напишем график дежурств, а пока нужен доброволец.
        - А давайте мы сегодня вместе?
        - Не пойдет, много работы по лагерю. Так кто? А впрочем, разбирайтесь сами! Одна пусть дежурит, остальные будьте готовы, работать пойдем.
        - Володя! Да сколько вас ждать?!
        И Володя побежал к облезлой громаде кошары. Невелика дорога, метров сто, но и на этом ничтожном расстоянии Володе дважды попадались какие-то то ли трупы, то ли мумии овец, оскаленные страшные скелеты, на которых обрывки шкур покрывали кости со ссохшимися, почерневшими волокнами мышц.
        Два длинных барака, стандартные, приспособленные только для овец: широкий коридор между загонами по обеим сторонам, широкие ворота с торцов и сбоку каждого сооружения.
        - Эй, кто-нибудь тут есть?!
        - Хозяева, отзовитесь!
        Орали, надеясь найти кого-нибудь, но кошары казались заброшенными: хотя вот и навоз совсем свежий, и только что прибитая доска…
        - Э-ээй!
        Только эхо ответило ученым да какой-то глухой стон: сразу непонятно, животное стонало или человек.
        - Вы слышали, Володя?
        - Конечно… Отойдите-ка! Или, может, сходим за оружием?
        - Не празднуйте труса! Лучше скажите, где это…
        Опять стон, протяжный и болезненный.
        - Вроде совсем недалеко, в этом загоне или в соседнем…
        В полутьме загона странно крутилась овца. Почему-то здесь она была одна, эта овца, во всем загоне, предназначенном для сотен животных.
        - Да что с ней, Виталий Ильич? Чего эта тварь крутится?
        - Не знаю… Никогда не видал таких овец. Попробуем ее остановить?
        - Давайте!
        Но Володе не понадобился Епифанов. Перескочив через ограду, он легко поймал овцу за шерсть (но тут же пожалел, потому что запачкался в навозе) и как будто мог удержать ее на месте. Но помочь овце он не сумел: животное попросту не могло остановиться. Овца шла не потому, что хотела идти, неудержимая сила гнала надрывно стонущую овцу по кругу. Вот она остановилась, но не потому, что Володя удержал: с ней самой что-то происходило. Крупная дрожь сотрясала овцу, она стонала еще жалобнее, еще глуше.
        Володя отступил, и животное пошло… словно споткнулось и упало, вскочило с безумным выражением в глазах, снова двинулось по окружности…
        - Виталий Ильич! Тут еще…
        В углу загона валялась еще одна овца. Эта пыталась встать и падала уже беззвучно, а упав, надолго замирала на боку, беспомощно дрыгая ногами.
        - Володя, вы бы их не трогали… Может, у них что-то заразное…
        - Вряд ли овечьи болезни заразные.
        Но Володе хватило ума больше не хвататься за овцу, он уже оттер пучками прелого сена навоз.
        - Может, хватит им мучиться?!
        - Не хватайтесь вы за нож, Володенька, мы же не знаем, зачем их заперли здесь. Может, они могут оправиться, выздороветь. Вы их зарежете, и сами же будете виноваты.
        - Или их заперли отдельно, чтобы не разносили заразу…
        - Может быть и так, и я вам дам сегодня кое-что для дезинфекции. Но и в этом случае пусть вернутся хозяева и сами уж принимают решения.
        - Да где они, эти хозяева?! Мне кажется, умирающие овцы - это все население хутора номер семь…
        - А вот глядите - словно дверь в квартиру, даже обита дерматином!
        - Действительно, странно…
        В одном из углов овчарни была устроена бытовка - отгороженный и утепленный закуток с печкой и нарами, для людей. Сразу стало ясно, что овчарня точно обитаема… по крайней мере, была обитаема еще утром: печка совсем теплая, на нарах валяется ветошь, на столе валом немытые миски и какой-то подозрительный котелок. А из котелка валит такое зловоние, что страшно подумать - неужели люди это ели?!
        - Мне еще в Абакане говорили, что тут должны быть пастухи…
        - А если они как раз утром и ушли?
        - Тем лучше - выбросим эту гадость и заселимся сами. Тут хоть не устроили сортира, как в домах.
        - А вообще интересно, зачем так напачкано в домах? Вроде бы сами тут и живут.
        - Может, у них народный обычай такой: поужинал - тут же и покакать, в том же месте? - предположил Епифанов.
        - Таких примеров наука не знает.
        - Вот и хорошо, мы будем первые…
        Епифанов откровенно развлекался, Володя смеялся почти вопреки своей воле.
        - Виталий Ильич, пойдемте в другую кошару!
        И в другой кошаре было так же странно, неуютно - как в любом месте, оставленном людьми. Гулкое эхо под высокой двускатной крышей, сладковатый аромат навоза. Идти в эту кошару было даже как-то жутко - может, в ней уже не две, уже много гибнущих овец?!
        Но больных овец тут не было, только у входа в овчарню лежала еще одна мумия. И второй бытовки тоже не было.
        - Вита-алий Ильи-ич!
        - Студенты зовут. Пойдем к ним?
        Пока они осматривали кошары, парни выгребли все из двух комнат более целого домика, проветрили, вставили куски стекол, а разбитые стекла закопали. Они даже ухитрились замазать глиной и разожгли полуразваленную печку. Две девушки сосредоточенно возились у стреляющей плиты, мешали что-то в котелке. Две другие домывали пол в одной из комнат, и там в углах уже высились перенесенные сюда рюкзаки.
        Значит, тут мы и будем жить…
        Правда, на пороге дома сидел тощий парень-студент и очень задумчиво курил. Да и девушек вроде было с утра пятеро. И кадры Епифанова тоже делись куда-то.
        Володя с удовольствием отметил, что шофер, Алексей Фомич, помогал - принес воды с родника, показывал девицам, как надо вязать веники, чтобы мести мусор. Вредный шофер - это, вообще-то, один из кошмаров начальника экспедиции, и слава Богу, если этот не капризный. А может, это рыночная экономика действует: Фомич хочет, чтобы его брали в экспедиции?
        Что ж, кажется, начал складываться отряд, и становилось понятно, на кого в нем можно будет полагаться.
        - Виталий Ильич, непорядок - вот одни работали, другие куда-то исчезли, третьи сидят сиднем. Я могу это исправить, но надо же знать, что происходит…
        Оказалось, кадры Епифанова ушли осматривать ближайшие группы курганов: соответствует ли карта местности, можно ли ей доверять? Еще в Абакане они договорились, что сделают именно так - в первый же день, пока ставится лагерь, пойдут отмечать группы курганов.
        Благое дело, и сам Володя, наверное, поступил бы так же. Но все должны понимать, что происходит, и не должно быть ни любимчиков, ни исключений.
        - Виталий Ильич… Вы понимаете…
        - Да-да, Володя! Я потом объясню все, что происходит, а этих бездельников…
        - Я знаю, что с ними надо делать. Только тут же никто никого толком не знает, надо, чтобы вы представили…
        Тут подлетела Маргарита:
        - Виталий Ильич, от меня требуют продукты выдать! Я без вашего разрешения ничего выдавать не хотела!
        - А что же это на плите варится?
        - Это наши продукты, - распрямился Андрей, продолжавший кочегарить. - Нас просили с собой взять макарон, тушенки. Мы свое и варим: люди должны пообедать.
        - Та-ак… Виталий Ильич, без вас тут и правда не разобраться. И если мы договорились, давайте представим меня отряду как заместителя. И пусть потом никто не обижается…
        И был Володя официально представлен, объявлен заместителем начальника, которого надо слушаться. Маргарите велено было оприходовать все, привезенное ребятами, и неукоснительно выдавать. Уже находящийся при исполнении, возведенный в новый чин Володя спросил у мальчика, курившего у порога:
        - Что, домой уже хочется?
        - А?
        - Бэ! Еще увижу, что бездельничаешь, когда другие работают, - тут же поедешь домой! Ты откуда, прелестное дитя?
        - Из Новосибирска…
        - Зовут как?
        - Толяном… Я со второго курса.
        - Вот в Новосибирск, Толя, и поедешь. На Малой Сые не бывал?
        - Не-е… Я только на Фыркале.
        - Ну, живо, помоги сколотить стол для еды и скамейки. Вон доски валяются… видишь?
        - Угу…
        - Вот и сколачивай! Чтобы мы уже сегодня пообедали нормально.
        И сразу к девицам:
        - Вы как будто Оля?
        - Да… Я Оля.
        - А остальных как зовут?
        - Лена… Лариса… Наташа…
        - Очень приятно, девушки. Я так понимаю, Лена и Лариса - из Новосибирска, да?
        - Да, мы на Фыркале…
        - Про это позже! А вы, девочки…
        - А мы из Малой Речки, мы почти местные!
        - Почему «почти»? Ведь вы живете совсем близко.
        - А потому что все равно не местные…
        - Ладно, это мы еще уточним, а вот почему одна девушка ушла куда-то? Ее как зовут?
        - Она Лиза… Она тоже из Малой Речки.
        - Так куда ее понесло?!
        - Гулять… Тут все равно делать нечего.
        - Та-ак… На будущее - что одним уходить нельзя, это вы понимаете?
        - Не-а…
        - Тогда пока просто велю: по одной никогда не ходить. Даже в уборную. А с Лизой я поговорю особо.
        И тут же на улицу, к Толе, на того надежды мало. Володе казалось, алкоголь выходит из него с каждым ударом молотка; обедали правда за столом. Все немного ослабели, и не только от дороги - от удивительного весеннего воздуха, стянувшего кожу лица, пьянившего, как легкое вино. И от запаха… Аромат перезимовавших трав бил в ноздри, прочищал мозг, как нашатырь. Все были расслабленные, тихие, почти перестали разговаривать, а дела-то еще было полно. В тишине только звякали металлические ложки о такие же железные тарелки, свистел ветер в досках забора и в бревнах домиков, горланили птицы наверху.
        - Володя, как вы полагаете, будет уместно, если я сейчас произнесу некоторую речь… выступление…
        С ним уже и в таких делах советуются?!
        - Несомненно, Виталий Ильич! Сейчас самое время, а потом, если не возражаете, скажу про график дежурств и мы пойдем мыть посуду, ставить до конца лагерь.
        Епифанов покачал головой, очень довольный. И хотя Володя знал, о чем пойдет речь, его тоже захватила эта лекция. Стоя перед ребятами, усевшимися на скамейке, Епифанов говорил очень просто, артистично отмахивая рукой:
        - Курганов известно несколько сотен тысяч, - рассказывал Виталий Ильич, - и это наверняка вовсе не все курганы, которые есть на свете. Каждый год находят все новые и новые, и насколько возрастет их число, когда мы будем знать все курганы - неизвестно.
        Курганы всегда считались только способом сделать погребение большим и заметным, издали видным в степи. Во многом так и есть, и не случайно курганы назвали красиво и романтично - пирамиды степей. Действительно - пирамиды это тоже такие каменные курганы, только построенные народом вполне цивилизованным и располагавшим огромными возможностями… Пирамиду Хеопса строили почти тридцать лет, и каждый год тысяч по двадцать человек. Ни у каких степных народов не было таких возможностей.
        Самые большие курганы строились для вождей и царей - в точности как для фараонов в Египте. Но очень часто большие курганы строили и могучие племена для всех своих покойников; накапливали в погребальной камере до сотни трупов и насыпали над ними холм побольше, чем над иными вождями.
        Давно уже появились предположения: может быть, курганы выполняли и другую роль, кроме места погребения? Ведь курган - это не только толща земли, насыпанная над покойником. Задолго до насыпи делалась курганная оградка - те самые прямоугольники из огромных камней, которые сохраняются лучше земляных насыпей. Ведь землю разносят ветер и вода, а камни почти не изменились за две тысячи лет.
        Курганная оградка была в свое время священным местом. Наверное, мы до конца никогда не узнаем, какие обряды в ней совершались, а главное - как долго могла использоваться оградка. В конце концов, выламывать в скалах и таскать камни, устанавливать их, вкапывая в землю, - очень нелегкий труд. Вполне возможно, что оградку ставили, и она становилась священным местом, как бы храмом под открытым небом, и в ней что-то делали и год, и два. А только потом, через много времени, делали погребальную камеру, попросту говоря, копали могилу, и клали в нее покойника… Наверняка иногда могло пройти много времени между сооружением оградки и захоронением человека.
        Да и после того, как покойный был погребен, курганную оградку, эти огромные камни, вполне могли для чего-то использовать. Пусть себе покойник или даже несколько покойников лежат здесь же в своих могилах, мы ведь тоже можем ходить по кладбищу и заниматься здесь какими-то своими делами.
        А о том, как могли использоваться курганные оградки, - особый разговор. Для древнего человека огромное значение имело наблюдение за небом. И для того, чтобы определиться во времени: сколько дней остается до сева? Через какой срок стает снег на перевалах и враги смогут ворваться в Хакасию через Саяны? Когда начнет прибывать день, а ночи становиться все короче?
        И для предсказаний. Известно ведь, что теплые и холодные зимы, дождливые и сухие лета ходят циклами: скажем, каждое двенадцатое лето выпадает особенно дождливое, а каждая седьмая зима - особенно холодной. Люди накапливают приметы, следят за светилами. Можно как угодно относиться к астрологии, но еще недавно мало кто отрицал влияние небесных светил на судьбу людей и целых народов. Так что наблюдение за небом - это целая наука, и для древнего человека - очень важная.
        Каменные сооружения для таких целей использовались - это совершенно точно. В знаменитом Стоунхэндже[Стоунхэндж - колоссальное каменное сооружение бронзового века, возведенное в Англии во II тысячелетии до Рождества Христова.] в Англии проводились специальные исследования, и выяснилось: в определенные дни года лучи солнца проходили через щели в одних камнях и падали на основание других или свет встающего или закатного солнца падал поверх одних камней на расщелину между другими. И когда это происходило, жрецы точно знали, какой сегодня день в году. И могли предсказывать, что будет дальше.
        Что за небом вполне можно наблюдать с помощью каменных курганных оградок, предполагали давно. Но, даже подробно описывая такие оградки, даже проводя раскопки, ученые не исследовали вопрос: могли ли такие оградки быть каменными календарями в древние времена? Наша задача - провести замеры на курганных оградках и выяснить, могли ли древние люди использовать их как обсерватории, Если с курганных оградок можно было наблюдать за важнейшими астрономическими событиями года - за наступлением дней равноденствия и зимнего и летнего солнцестояния, это говорит о многом.
        На Салбыкском кургане мы должны найти точку, с которой древние люди наблюдали за небом. Если предположение ученых верно - в этой точке и должно находиться недокопанное погребение. А кроме того, мы будем заниматься еще одним, и очень необычным делом… - Тут Виталий Ильич чуть усмехнулся и немного рассказал о костяных человечках и о камнях в курганных воротах - камнях с выемкой. - Если мы найдем курганы, при входе в оградку которых стоят такие камни, - будем раскапывать. Есть и другие признаки, кроме камня с выемкой, что в погребении лежит человек не вполне обычный. Мы с Владимиром Кирилловичем знаем, что это за признаки…
        Володя следил за реакцией. Ребята из Малой Речки слушают очень серьезно - и парни, и девушки. Разве что Лиза, кажется, не очень понимает сказанное. Ограниченная девушка, что тут поделать.
        Новосибирцы слушают вполуха, им интереснее иронически поглядывать на малореченцев: мол, мы-то еще не то знаем! И самые ироничные взгляды бросает Толян, самый малоопытный из них. Толян ему не нравился: эта поза отдыхающего денди, развалившегося на досках, нога на ногу, небрежные движения руки с папироской, откровенное пренебрежение к тем, кто не живет в большом городе - например, в Новосибирске… Ох, и намучимся мы с ним!
        - Я слышал, на курганах происходят иногда странные вещи… Например, стрелка компаса перестает показывать на север или люди куда-то уходят… сами не могут объяснить - куда. Мы это будем изучать? - задал вопрос Андрей, и новосибирские студенты тут же уставились на него, как на трехлапого цыпленка или квадратное яйцо. «Это же надо, каков! Ну и выскочил!» - ясно говорили их взгляды.
        - Если представится возможность, то да. А откуда ты знаешь про эти явления?
        - От Михалыча, - ответил Андрей, и Епифанов одобрительно кивнул.
        - Есть и такая теория, что курганные оградки могут быть местами перехода из одного параллельного пространства в другое. Романтики даже думают, что в этом другом пространстве, куда можно попасть, и сейчас царит эпоха, в которую строились курганы. То есть пройти в такие ворота - это почти как путешествие на машине времени. «Почти», а не совсем, только по одной причине - потому что ведь совершенно неизвестно, как возвращаться обратно. Тема эта вообще очень интересная, непростая, но специально заниматься этим очень трудно… Я даже и не представляю, как проверить, можно ли использовать эту курганную оградку как ворота в другое время или никакие это не ворота.
        - Получается, будем изучать, только если случайно наткнемся, - подытожил Андрей.
        - А не боишься, что это на нас натолкнутся? - полюбопытствовал Виктор. Крупный, рослый, в красивом спортивном костюме, он резко отличался от плотного, широколицего Андрюхи. Да и старше его лет на шесть - в этом возрасте разница огромная.
        - Думаешь, они сами могут нами заняться? Чего мы лезем в их астрономические оградки? - Андрей на секунду задумался и бросил уже Епифанову: - А если и правда займутся нами?
        - Не исключено… Риск есть, и я вас честно о нем предупреждаю. Хотите вернуться домой?
        Андрей усмехнулся и отрицательно замотал головой, а на лицах студентов вспыхнули улыбки: понимающая у Виктора, самая злоехидная у Толяна.
        - Но, ребята, тема это бесконечная. Сейчас давайте решим самые главные вопросы о том, как мы будем тут жить. Об этом вам Владимир Кириллович расскажет.
        - Значит, жить будем так… Подъем в восемь часов вас устроит?
        - А может, все-таки попозже? - это спросил, конечно же, Толян.
        - Виталий Ильич, вы как насчет подъема в девять?
        - Так ведь пока вроде не жарко…
        - Действительно, обычно стараются вставать пораньше, чтобы не работать в жару (это Володя отряду, специально для новеньких)… Пока не жарко. Так что если Виталий Ильич не возражает - встаем в девять. На работу выходим в десять, обратно - в пять. В чем состоит работа, вы уже поняли: на каждой курганной оградке надо будет сделать несколько измерений. С собой на работу берем перекус: хлеб, консервы, чай. А плотно обедать будем в лагере. Вечер - свободное время, если Виталий Ильич не захочет ничего рассказать.
        Епифанов благостно покивал, ясно показал, что он непременно захочет, и Володя продолжал:
        - Особой опасности для членов отряда я здесь не вижу, но все-таки мы работаем на местности. Поэтому так: в любой момент или я, или Виталий Ильич должны знать, где находится и что делает каждый член отряда. Знаете, чем хорош маленький отряд? (Напряженное внимание большинства.) А тем, что в отряде до 13 человек можно держать под контролем каждого… Если людей больше, кто-нибудь всегда исчезает из поля внимания, о ком-нибудь да забываешь. Это требует специальной системы контроля, управления. У нас не будет специальной системы, я сам буду такой системой. Теперь о дежурствах. Дежурить будут парень и девушка. Продукты выдает завхоз. Передается дежурство по вечерам…
        Володя еще какое-то время говорил, объяснил, что отбой в двенадцать часов не означает, что все должны ложиться спать. Но кому хочется петь песни - те должны уйти подальше от лагеря и там наслаждаться привольем, а в лагере шуметь нельзя.
        Он говорил и следил, как относятся к его фразам. Парни из Малой Речки слушали спокойно, без особых эмоций, задавали умные вопросы. Равнодушно - Сергей с Олегом. Эти будут работать с Виталием Ильичем, старательно выполнять все правила, но со своими целями; они скорее будут использовать экспедицию, чем ее строить. А Толян все лежал, закинув руки за голову, глядя в потолок и порой ехидно улыбаясь. Этому распорядок дня, дисциплина, работа - все не особенно нужно. А если и нужно, то как плацдарм для самоутверждения - чтобы нарушать, пакостить, настаивать на своем и получать извращенное удовольствие от того, что вот он - не как все и может вызвать напряжение и у Володи, и у Епифанова.
        У девушек то же самое: новосибирские красотки близки к Сергею с Олегом - от них не будет ни вреда, ни пользы для жизни отряда. Наташа и Ольга - помощницы, как и Андрей с Димой, а вот Лиза - особая статья; очень уж она невзрослая. Когда Володя поговорил с ней в сторонке, объяснил, почему запрещает уходить одной, ребенок посмотрел обиженно и произнес что-то в духе: «Ведь все равно ничего не случится». Она и впрямь не понимает, что случиться как раз может все, что угодно, и не с кем-то, а именно с ней.
        - Лиза, а если бы ты сейчас сломала ногу? Мы бы и не знали, где искать. Так и лежала бы, пока не найдем… Если найдем.
        - Да ничего ведь не будет…
        И с ней, и с Толяном будут проблемы, хоть и разные.
        Пока же происходило маленькое чудо, хорошо знакомое Володе: из разных людей на глазах складывался отряд, и уже было ясно - кто тут будет помогать, а кто мешать.
        Как будто на улице голоса?! Володя вылетел на крыльцо: и правда, двое конных пастухов о чем-то беседовали с Фомичом. Дальше, на фоне бирюзового неба, за кошарой маячили еще два всадника; ручеек овец вливался в распахнутые ворота.
        - Здравствуйте, хозяева!
        - Какие мы хозяева… Сам здравствуй, коли не шутишь.
        - Мы археологи, тут будем работать. А вы кто будете? Вас как зовут?
        - Пастухи мы. Я - Сашка, он - Петька.
        Пастухи спустились с лошадей, стояли около Володи, и ему странно было видеть - какой убогий, жалкий народ встречается еще на земле. Какой-то весь перекрученный, кособокий Сашка с воспаленными глазами и ногами разной длины; нелепый длинный Петька с явной психической клиникой, дико запавшими глазами, оба одетые в серые несвежие лохмотья.
        - Меня зовут Володя, я заместитель начальника экспедиции.
        Володя пожал эти руки, очень стараясь не показать, что ему неприятно дотрагиваться до немытых много дней, липких ладоней пастухов.
        Ага, вот скачет и еще один: одет почище, сидит гордо, первым поздороваться не хочет.
        - Здравствуйте! Я - Володя, заместитель начальника экспедиции, мы тут будем изучать курганы.
        - Его Николаем зовут, - оглянулся на новоприбывшего Сашка. Тот только кивнул.
        С Николаем пришел и решительный, уверенный тон:
        - Ну, раз приехали, угощать надо!
        - Да мы не пьем…
        - Как это «не пьем»! Ходите тут, бичуете, а нам глотка жалеете?!
        - Мы не жалеем, но у нас водки нет. Если вам надо бутылку, мы купим вам и привезем…
        - Привезем, привезем… Потом забудете!
        Николай всячески демонстрировал недовольство и разочарованность. Ох, доставит он еще хлопот…
        Но Владимир хорошо знал по опыту - если начнешь пить с этой публикой, придется бухать весь сезон. И он знал, что откупиться от неприятностей водкой не получится: наоборот, если «городские» и «ученые» начнут пить с пастухами, Николай окончательно охамеет и сладу с ним никакого не будет. Такой и к девицам полезет, и попытается командовать отрядом на маршруте, с него станется.
        - Лучше скажите - что это у вас с овцами, везде дохлые валяются?
        - Вертячка у них… Теперь у всех овец вертячка.
        - Вертячка… Это оттого название, что они вертятся?
        - Ага… Повертятся и издыхают. Раньше такого не было.
        - А ветеринар их смотрел?
        - Кто?!
        - Ветеринар. Такой человек, скотину лечит.
        Пастухи смеются.
        - Нет, ветеринара у нас нет. Три года, как вертячка началась, скоро стада совсем не останется.
        Три года? Что же случилось три года назад? Три года назад развалился Советский Союз, но трудно вот так связать эти два события. Вряд ли овец так волнуют политические события…
        А теперь небольшой наезд - тоже полезно для отношений. И Володя говорит непосредственно Николаю:
        - Ну вертячка… А что же у вас дохлые овцы по всему хутору валяются? От них же зараза идет… а вдруг на людей перекинется?
        Эти двое все же простоваты - сразу полезли в затылки, озадачились. А вот Николай не простоват, не глуп, он хитер и сразу понял наезд; и он очень, очень агрессивен. Николай говорит, сузив глаза, наклонившись над лошадиной головой:
        - Что у нас дома валяется - наше дело… А если тебе противно, городской, ты не смотри, а то и просто - не живи здесь. Я же в твою кровать не подглядываю.
        - Ты что, Николай?! Мне же страшно - вдруг у меня тоже вертячка начнется?! У людей разные болезни бывают, не у одних же овец…
        Саша с Петькой, расплылись в идиотских улыбках: нет, у людей вертячки не бывает!
        - Если б она от овец передавалась, мы все давно уже померли бы!
        А Николай не смеется. Он понимает, что городской побил деревенских их же обычным оружием: притворился глупее, чем он есть, тем самым вызвал симпатию: трудно не любить того, кого поучаешь, как жить, кому, перепуганному, рассказываешь про безвредную вертячку. И Николай щурится еще более неприязненно, еще более агрессивно.
        Вышли девушки. Оля тут же вынесла чаю пастухам. Саня с Петькой взяли кружки со
«спасибом», Николай отказался:
        - Наш чай не такой. Мы если меньше полпачки положим, так это уже и не чай.
        - Полпачки на заварник?!
        - Полпачки на кружку, красавица.
        - Так это же будет чифир!
        - Чифир и пьем, красавица. А у тебя что? Не чай, а так, брандахлыст.
        Веселые наглые глазки Николая шарили по груди, по обнаженной шее Оли, пока она не покраснела, не потупилась. Н-да, с этим парнем мы еще хлебнем, по всему судя… Хорошо, вышли Сергей и Витя, сели здесь же; закурили, Сергей угостил папиросами Сашку. Теперь Николай будет знать, что в экспедиции несколько молодых, сильных парней.
        - Ладно, у нас дела есть!
        Но дела там или не дела, а Санька с Петькой сидели тут, на крыльце, дули чай до полной темноты.
        Володя пошел с девушками на ручей - помыть посуду и поглядеть, как лучше идти к роднику. Здесь, на кочках болотца, еще лежали лед и снег, до воды пробирались по этому снежному покрову, мимо вмороженных в снег трупиков нескольких ягнят. Наверное, Володя слишком задержался, глядя на них, потому что Оля тихо подсказала:
        - Здесь везде такое…
        - Я знаю. Тут, наверное, воздух очень сухой и чистый, если еще никакой заразы не нанесло.
        Кочкарник кончался озерцом, зажатым между льдом, и длинным, как крепостная стена, бугром с каменными выходами наверху. Еще задолго до озерца пришлось прыгать с кочки на кочку - из-за того, что сплошной покров льда стали разделять длинные протоки воды.
        Брать воду и умываться неудобно, но сама-то вода хороша: ледяная, темная, с душистыми кусочками льда. Вот потом, когда лед растает и дохлые ягнята начнут разлагаться прямо в этой воде… Но ягнят можно унести и закопать (он сам это завтра же и сделает), а даже если что-то и недосмотрит он по части вертячки и дохлых овец, к середине июня их здесь уже не будет.
        Даже сейчас, на закате, в небе проходили бесчисленные стаи гусей разных видов. Деловито взмахивали крыльями журавли, перекликаясь в вышине, торжественно плыли лебеди. Утки летели, так отчаянно махая крыльями, напряженно вытягивая шеи, что непонятно было, как они вообще могли делать дальние перелеты. Так же судорожно летели кулики; временами крохотные птички поднимались так высоко, что их вообще было почти не видно - так, неясные точки в мерцающих весенних небесах.
        К вечеру стихло блеяние бекасов; днем было не до того, но даже в суматохе, в спешке у него нашлось время заметить (когда делали столы) стремительный полет бекаса головой вниз с огромной высоты. С неба раздается вибрирующее, прерывистое блеяние, и, присмотревшись, можно увидеть самого бекаса, как он перестает лететь к земле, покачиваясь в воздухе, останавливается, начинает махать крыльями, переходя в горизонтальный полет. И стихает блеяние. Потому что издает его бекас, растопыривая хвостовые перья, пока летит головой вниз.
        Под вечер почти стихло это блеяние, зато громче перекликались журавли и гуси. Уже впотьмах сверху слышалось гоготанье, курлыканье, шорох крыльев множества птиц, перелетавших с Плуг-Холя на пресное озеро Пугата. И долго с уже потемневшей земли видны были птицы, освещенные заходящим солнцем, потому что там, на высоте трехсот, пятисот метров, а то и километра, солнце еще не зашло. Как зашло - еще сильней запахло душистыми степными травами.
        Пастухи все трепались с девицами из Малой Речки… И пускай, поскольку это Санька и Петька, существа неопасные. Вот то, что нету Николая, можно понимать по-разному. И вроде бы был там еще четвертый пастух… Странно, что не пришел знакомиться.
        Девочки, Лариса с Леной, попросились гулять: «мы только до дороги!», с ними увязалась и Маргарита.
        - Охота вам тащиться? Завтра походите.
        - Мы так… Мы пойдем посмотрим, воздухом подышим…
        Пусть идут.
        Парни укладываются спать. Новосибирцы читают, малореченцы расспрашивают Епифанова, а он всегда рад порассказывать.
        А вот место, неприятное в темноте… Всякий, кто когда-нибудь странствовал по земле, жил волей судьбы в разных, порой не очень уютных местах, прекрасно знает: в разных местах чувствуешь себя по-разному, в том числе и по ночам. И если где-то можно среди ночи отправиться гулять без всяких неприятных ощущений, то в другом сходить за водой от костра, выйти из палатки на непонятный звук требует серьезных усилий воли. Когда экспедиционный человек рассказывает коллегам: мол, ночевал в плохом месте, над ним не смеются, а сочувственно кивают головами. Горожанин над таким рассказом может посмеяться, особенно если он из твердокаменных материалистов и
«точно знает», что может быть на свете, а чего никак не может. Но смеяться над необходимостью жить и ночевать в плохом месте никогда не будет человек, который хоть немного путешествовал.
        Вот и сейчас, между кошар… Идешь, и все время ощущение взгляда в спину; нарастает не то что предчувствие… Просто уверенность нарастает, что какое-то существо то ли сидит за ближайшим углом кошары, поджидая тебя, то ли перебегает, пригнувшись, вдоль стены, постепенно приближается, внимательно сверля тебя взглядом, пользуясь густыми лунными тенями. И все время ждешь какой-то гадости… За спиной Володи заскрипели ворота в пустую кошару: поднялся ветер и повернул створку ворот, а сердце уже упало, заколотилось. Тьфу ты!
        Эта темная громада пустой кошары на фоне бирюзового неба, вторая кошара, где мерцал красноватый огонек керосиновой лампы, полумумии-полускелеты овец - все это напоминало мрачные американские фильмы про последствия атомной войны. Когда герои приходят в пустые полуразрушенные города, проходят мимо домов, от которых остались только фасады; когда скелеты на потрескавшемся асфальте - часть городского пейзажа, а появление любого живого существа таит беду. Нет в таких городах существ приличных и не страшных… То-то он так дернулся на этот звук… На скрип незакрытых ворот.
        Что это? Девушки возвращаются, причем на удивление быстро:
        - Владимир Кириллович, там какая-то тварь противная!
        - Что, еще дохлый баран?
        - Нет-нет, совсем не баран!
        Девушки уверяли, что они уже повернули домой, как примерно метрах в двухстах услышали клацанье когтей по камням - кто-то шел за ними. Посветили фонарем, не сразу поймали лучом идущее за ними создание. Оказалось, собачка размером с таксу, но совсем черная, лохматая. В свете фонаря собачонка выгнула спину, сложилась чуть ли не вдвое, как это делает разъяренная кошка, и боком запрыгала к девушкам. Мало этого совершенно не собачьего поведения животного, так еще в свете фонаря глаза собаки дали невероятный красный отблеск. Ни у одного животного глаза не отсвечивают красным, кроме человека… и то, надо сказать, далеко не каждого человека. Глаза всех зверей отсвечивают в темноте зеленым и только зеленым огнем. И вообще было в этой собачке что-то такое, отчего три взрослые девицы не захотели остановиться посмотреть, что дальше будет, и вообще остаться хотя бы ненадолго в ее компании. Они припустили во весь дух, и слышное позади клацанье когтей по камням только добавляло им прыти.
        - Давайте-ка спать! Утром разберемся, что за собачка.
        - Ой, только вы сейчас никуда не ходите! - Лена очень уж не хотела, чтобы Володя ушел разбираться с собачкой.
        - А вдруг я вовсе уже не Володя? Может, я что-нибудь эдакое?
        Володя сделал оскал пострашнее, сделал страшные глаза и завел руки повыше, как ловящий зайца волк из мультфильма.
        - Пожалуйста, не надо! Ну пожалуйста!
        Да видно им и правда там досталось…
        Зашли в дом, рассказали всем про собачку с красными глазами.
        - Эх вы! Притащили бы собачку сюда! Три девки собачонки испугались!
        - Толя, мой друг! - голос Володи был мягче шелка, слаще меда. - Собачка, я думаю, далеко не убежала. Почему бы тебе не пойти ее поймать? Я тебе могу и ружье дать…
        - Да ну ее…
        Под общий смех Толян отвернулся к стене. Смеялись все, даже добрый Епифанов. А Володя вышел еще раз, постоял в сгущающейся темноте, слушая птичьи звуки, наслаждаясь обликом и ароматом притихшей, по-вечернему темной степи. Кожу лица за день стянуло от ветра, то холодного, то вдруг очень теплого. Накатывалась усталость от непривычного движения весь день, от множества сделанного за последние часы; ныли мышцы рук и ног, спины.
        Плевать и на это, и на последствия запоя, и на поганых собачек, и даже на трупы овец. Потому что все это мелочи. А главное - как раз усталость от движения и от кислорода; это душистый воздух, так не похожий на городской; это стол, обитый клеенкой, и вся обстановка вокруг… Главное - он опять в экспедиции. Как хорошо!
        ГЛАВА 8
        Маршрут номер раз

26 апреля 1994 года
        В маршруты решили выходить тремя группами: Епифанов с Толяном, Мишей, двумя девочками - на ближайшую группу курганов. Студенты поопытнее могут работать самостоятельно - вчетвером пойдут к ближайшим горам. Володя взял самый дальний маршрут, к курганной группе над самым озером Плуг-Холь; он пойдет с ребятами из Малой Речки - с Андреем, Димой, Олей и Наташей. Володя сознательно взял к себе почти всех малореченцев - интересно было пообщаться с новыми людьми, поучить этих местных ребят. Володя чувствовал, что толку от них окажется не меньше, чем от студентов, а работать с ними будет приятнее. Можно назвать это интуицией, а лучше
        - опытом.
        Опять дул тугой теплый ветер, и задолго до подъема Володя уже слушал крики бесчисленных птиц, блеяние бекасов, далекое курлыканье в небе.
        Удивительно приятно было лежать в спальном мешке, слушать птичьи стаи, вдыхать дымок от разведенного на улице костра и пряные запахи трав. А когда Володя встал, на кочковатой льдистой равнине, возле ключа, танцевали журавли. Володя и раньше слышал про их танцы, но только слышал. А тут огромные птицы поднимали ноги, поворачивались, приседали всего в нескольких десятках метров. Хорошо было курить, следя за птицами и слушая звуки постепенно просыпавшегося лагеря.
        Давно уже Володя не начинал полевого сезона так рано - когда еще не сошел снег. Только раз он выехал в экспедицию где-то так же, в середине апреля, - искал писаницы[Писаницами в Сибири называют участки скал, где древний человек выбил или вырезал какие-либо изображения.] вместе с кемеровскими археологами. И вот сейчас он прибавил к полю по крайней мере месяц, и тихое счастье поселилось в душе полевика.
        Степь уже почти просохла, а новая трава вставала только там, где много воды и солнца, в отдельных, удачно расположенных долинках. Степь покрывала пожухлая прошлогодняя трава, рыжая, соломенно-желтая и бурая.
        Хрящеватая земля, в которой больше камней, чем почвы, гудела под сапогами. Теплый ветер упорно дул в одном направлении - с юга, как раз в лица идущим, а в прозрачно-синем небе плыли и плыли перелетные стаи.
        С места, по которому проезжали вчера к хутору номер семь от хутора Камышовый, казалось, что льда на Плуг-Холе убавилось, а птиц на воде сидело еще больше. Перед тем как подниматься на высоты, где должны быть расположены курганы, зашли на аккуратный хуторок, который уже видели вчера. Мрачного вида мужик копался во внутренностях трактора.
        - Здравствуйте, хозяин!
        - Здорово, дармоеды.
        - Как это вы нас! Скажите, а у вас можно будет оставлять инструменты? Нам сюда каждое утро ходить, на весь день… Не хочется таскать каждый день лопаты и нивелир. Нивелиром называют прибор для определения расстояния, направления и высоты точек на местности относительно друг друга.]
        - Это не ко мне, это вы к бабе Кате идите. У нее дом большой, и всяких бичей она любит.
        - Мы не бичи, - вмешался Андрей, - мы в экспедиции работаем.
        - А мне какой толк от вашей экспедиции? - Мужик бросил зазвеневшую железяку, уперся локтями в капот трактора, глазами - в зрачки Андрея. Похоже, он как раз и ждал чего-то такого - возражения, протеста, чтобы можно было прицепиться. - Мне, спрашиваю, от вас что за прок?! Каждый деревенский один целых двенадцать городских кормит, я тут пашу за всех, как бобик, а они без дела шатаются! Нужна тут ваша экспедиция кому-то!
        И мужик так злобно перекосил рот, так агрессивно подался вперед, что Володя быстро положил руку на плечо Андрея. Только драки им и не хватало!
        - Спасибо. А где живет баба Катя, не подскажете?
        С четверть минуты мужик злобно сопел, уставившись на ребят злыми янтарными глазами.
        - Вон там она торчит! Тоже дурью мается, коза старая! - рявкнул он наконец, ткнув пальцем в самый маленький из домиков.
        - Еще раз большое спасибо.
        Володя жалел, что у него нет шляпы и нельзя ее приподнять с улыбкой, - получилась бы еще более крутая издевка, против которой злобный мужик все равно возразить бы не смог.
        А в маленьком домике дрогнула занавеска, и Володя постучал в него уже вполне уверенно. На стук открыла старушка, которую трудно было назвать бабой или бабкой, хоть и было в ней что-то несомненно деревенское: маленькая, аккуратная хакаска, в цветастой ситцевой блузке навыпуск и в такой же пестрой, но из другого ситца, юбке. В белом платке и босиком.
        - Здравствуйте, хозяйка!
        - Здравствуйте, заходите. Чай, геологи?
        - Археологи.
        - А это уже куда хуже… Наши курганы копать будете?
        - Нет, хакасских курганов не будем. Если и будем копать, то очень древние. Нам бы класть где-то лопаты, инструменты, потому что мы проработаем здесь несколько дней. Не хочется таскать все каждый день…
        Речь Володи прервалась на вопросительной ноте, давно отработанной им в общении с местным населением.
        - Да заходите, оставляйте все… Да расскажите, что делаете, мне же интересно, - и баба Катя так хорошо, так ясно улыбнулась, что Володе сразу стало легче на душе.
        - А давайте мы к вам вечером зайдем? Мы сейчас на работу… Во-он на ту гору, на курганы. А вас как правильнее называть? Мне сказали, что вы баба Катя, но, может, вас лучше по имени-отчеству?
        - Можно и Катериной Николаевной. А работа у вас хорошая, интересно бы посмотреть…
        - Приходите! Мы вам рады будем показать, что делаем. Может, вы нам расскажете про эти места, мы ведь их знаем по книжкам, по картам… Когда ехали сюда, ничего не слыхали ни про вертячку, ни про падеж овец. А тут - это чуть ли не важнее всего остального.
        - Вертячка, молодые люди, это не главное. Это следствие, а причина вовсе не в инфекции. Причина в том, что степь убили.
        - Как - степь убили?!
        - Так вы как - на работу торопитесь или послушаете? - добродушно усмехнулась Катерина Николаевна.
        - Послушаем!
        Вслед за Володей рефреном прозвучали голоса парней:
        - Да, послушаем!
        - Тогда давайте я присяду… А то стара я стала, из домика почти не выхожу.
        И Катерина Николаевна присела на крылечке.
        - Не думайте, что впускать вас не хочу. Но я же вижу - у вас дело. Так что расскажу я вам эту байку, да идите. А чаем поить вас уже вечером стану. Хорошо?
        Все закивали, забормотали, что, мол, все правильно, все хорошо. Что-то заставляло видеть в Катерине Николаевне человека, умевшего владеть аудиторией. Может, учительница в прошлом?
        - Ну так вот… Вы, наверное, знаете, что в этих местах русского населения и не бывало. Русские селились во влажных местах, где можно вести земледелие. А хакасы селились там, где лучше разводить овец и лошадей. Тут, возле Плуг-Холя, были зимники. Что такое зимники, вы знаете?
        - Не очень…
        - Это зимние пастбища. Тут и зимой пасли скот, и жили тут богатые люди. Много богатых людей. Тут столько всегда было скота, что его из степи отгоняли в тайгу. Зимой в тайге пасти нельзя, а летом очень даже можно, и еще в войну так приходилось поступать. Плуг-Холь - это же не просто озеро. Возле озера были всегда зимние пастбища.
        - А сколько скота здесь кормилось?
        - Коней… русские говорили, что тысяч до десяти. Овец… не знаю.
        - Русские говорили? А хакасы?
        - А хакасы коней не считали. И овец не считали. Говорили примерно так - «отара овец» или - «большая отара». А если продавали, только тогда - «примерно тысяча овец». Знаю только то, что здесь в зимнее время собирались стада из трех районов. Летом их пасли в разных местах, а на зиму сгоняли сюда.
        - Тут снега было мало или из-за озера мягкая трава весь год росла?
        - И то, и другое. Почему-то снег лежал тут меньше, в январе и феврале сдувало его, и трава вырастала возле озера раньше. Летом приходилось отгонять, потому что очень много скота было. Я сама в войну пасла в тайге скот, потому что его было много… Важно было летом попользоваться еще и лесными пастбищами. Времена жестокие были, суровые. Бывало, за плохую работу попросту плеткой лупили. Я молодая была, случалось, и мне доставалось.
        Катерина Николаевна усмехнулась, а Володя просто не в силах был представить, что можно было ударить эту умную, уверенную в себе женщину - молодая она там или старая.
        - Но тогда и тайга, и степь была! Этой степи вы не увидите - ковыли по грудь, по шею. Овцы пасутся - их почти и не заметно, только спины торчат.
        - Нет, на фотографиях я такую степь видел… - вмешался Володя. - На фотографиях, скажем, сороковых годов.
        - То-то и оно, что сороковых… Вы, простите, с какого года?
        - С пятьдесят восьмого.
        - Ну вот, вы еще младенцем были, как все это кончилось. До освоения целины можно было посмотреть на степь. А теперь, после целины, степи-то нет. Как степи стали распахивать, за несколько лет ветры всю почву унесли. Какая же степь - без почвы?! Места без почвы американцы называют «дурные земли», по-ихнему - «бэдлэнд». Совсем другие растения появились. Где росли ковыли, вырос теперь бурьян. Раньше бурьян рос только на помойках, теперь растет по всей степи… по бывшей степи. Теперь это уже не степь, а та же самая помойка, и жить там не могут ни дикие животные, ни бараны. Если бараны этот бурьян и едят, то переварить все равно не могут и помирают. Приходится пасти их в тайге - уже не потому, что нужны еще и эти пастбища, а потому, что других нет. Ну, или можно из Красноярска привозить комбикорма. Так что вот вам причина, молодые люди, - погубили степь…
        А вертячка - это следствие, потому что, когда Советский Союз кончился, начались рынок и демократия, сразу комбикорма сюда перестали возить. Стали бараны есть то, что растет на помойке, и стали, естественно, дохнуть. Вас это удивляет, молодые люди?
        - Не особенно.
        - Ну вот, вроде и разобрались, - засмеялась Катерина Николаевна, - а чаем я вас и правда вечером напою, когда вы домой пойдете.
        А Володя невольно вспомнил другого старика, еще недавно жившего очень далеко отсюда, в огромном европейском городе. Отцом этого старичка был поэт Николай Гумилев, которого иные сравнивают с Лермонтовым и с Пушкиным, а матерью - Анна Ахматова. Этот старик, не без умысла названный Львом (чтобы получился Лев Николаевич, как Толстой), был несравненно богаче и знатнее безвестной бабы Кати и жил не в маленьком домишке у соленого хакасского озера, а преподавал в университете и писал книги о хазарах, гуннах и тюрках, о возникновении и жизни народов всего мира и особенно Великой степи.
        Но в чем-то главном он, Лев Гумилев, очень походил на бабу Катю… или она на него. Люди одного поколения, одной эпохи, они одинаково относились к людям, к их поведению, к земле.
        Володя прекрасно помнил питерскую квартиру, маленького плотного старичка без передних зубов, беспрерывно смолящего «Беломор».
        - Володенька, а там, в Хакасии, по-прежнему вся степь покрыта пасущимися овцами, как живым ковром?
        - Нет… Лев Николаевич, мне рассказывали, так было раньше… давно.
        - Вот! Вот! - закричал тогда Лев Николаевич тонким голосом, махая пальцем перед носом Володи. - Им мало было убить столько людей! Им надо было убить столько людей, чтобы потом убить еще и землю!
        Катерина Николаевна вела себя несравненно сдержанней, но и она думала так же - коммунисты убили ее землю. И ее видение событий было хоть и спокойнее, но несравненно трагичнее: ведь Лев Николаевич видел этот живой ковер овец, когда отбывал ссылку в Хакасии. Для него это была прекрасная картина, полная глубочайшего смысла, но, в конце концов, только одна из тех картин, которые можно видеть в одной из частей его необъятной Родины. Потому что для него, сына огромной империи, и средняя полоса России, и Украина, и Прибалтика, и Кубань, и Дальний Восток - все это были части его родины. А для Катерины Николаевны убийство хакасской земли было убийством единственного места на Земле, где она была дома. Как сказал бы Лев Гумилев, ее «вмещающего и кормящего ландшафта».
        И была в старухе спокойная усталость от жизни, готовность смириться с естественным ходом событий и с тем, что теперь будут делать новые поколения. Что-то в духе «мы свое дело сделали, теперь давайте вы, наше время прошло».
        Во дворе мужик продолжал ремонтировать трактор, опять отшвырнул железяку и тяжело посмотрел.
        - Ну и что узнали от старухи? У нее как с этим делом? С маслом в голове?
        И выразительно покрутил пальцем у виска.
        - Мы многое узнали. Например, мы не знали, что степи уже нет…
        - А не только степи - ничего уже давно нет!
        - Совсем ничего?! Ну вы же есть, и вот этот трактор тоже есть. Это уже не
«ничего»…
        Почему-то мужика успокоило, настроило на мирный лад это признание - что он и его трактор существуют. Щеки его порозовели, он даже выдавил из себя какой-то смешок.
        - А мы что? Что мы можем? Жрем, что от прежнего осталось. Вот трактор… что с мехдвора совхозного осталось, то на него и ставлю. Кончится - и всему капец. У нас все спят и видят, как отсюда в город перебраться. Кто не уедет - тот помрет, верно вам говорю!
        - Так что же будет, если все умрут или уедут?
        - А ничего не будет! Пусто место будет, и хорошо!
        - Что же хорошего?!
        - А что плохого? Чтобы что-то хорошее было, надо разве что новую землю сделать и на ней по-новому жить. Единственный способ поэтому - все уничтожить, и нас, дураков, первыми уничтожить!
        Володя поспешил увести отряд, он уже чувствовал: Андрей снова готов к полемике и совсем не был уверен, что эта полемика осмысленна.
        От хутора дорога пошла вверх. С каждым шагом открывалась все более широкая панорама озера, сине-сиреневых цепей гор за ним, равнин к северу от озера. Пришлось пройти по крутизне, задыхаясь от движения вверх, под все более крутым углом, вплоть до дивана - места, где силы природы сделали вдоль сопки неширокий поясок ровной земли.
        Вокруг большей части сопок проходит более или менее широкое и ровное возвышение; возвышения эти подняты над днищем долин то на 10-20, то даже на 50-100 метров. Такие диваны есть вокруг очень многих сопок Хакасии и даже возле самых крупных курганов - хотя вокруг курганов они, разумеется, меньше.
        И до дивана, и выше шел склон, а на диване и стояли курганы. Курганы все небольшого размера и примерно одинакового возраста. Как сказал бы специалист - ранний тагар, то есть начало скифо-сибирской эпохи, VII-V века до Р.Х. В скифо-сибирскую эпоху вся Великая степь, от Северного Китая до современной Венгрии и Северного Причерноморья, была цепочкой племенных союзов и примитивных маленьких государств, населенных людьми близкой культуры и языка.
        И эти люди, помимо всего прочего, любили строить курганы именно на диванах.
        Лицо стягивало от весеннего теплого ветра. Странно, но вот летом почему-то от ветра такой же температуры не будет стягивать лица. И даже зимой морозный ветер далеко не всякий раз вызовет такую же реакцию. А вот весной лицо горит, и тугой весенний ветр дарит странное, тревожное ощущение начала чего-то, движения куда-то, огромности и вечности жизни.
        Ветер бил в лицо, свистел в камнях курганных оградок, в высоких, до полутора метров, бодыльях сухой травы; он действовал, как легкое вино. Теперь они были на сотню метров выше днища долины, и на десятки верст вокруг простиралась удивительная страна Хакасия, красивая и непостижимая. От озера Плуг-Холь во все стороны поднималась земля, образуя огромную чашу. На север земля поднималась полого, пространство терялось в грядах уже по-настоящему высоких хребтов. Володя знал, что там, возле хребтов, совсем другие условия - много воды, есть несколько больших русских сел, а по хребтам идет уже настоящая горная тайга.
        На северо-западе, за переломом местности, лежало ярко-сапфирное, сияющее озеро Пугата, и к нему тянулись стаи птиц, проходя почти над головами.
        На востоке и юге от Плуг-Холя земля поднималась круче, оформляла более четко исполинскую чашу. А на северо-востоке даже невооруженным глазом угадывалась такая же огромная долина и на ее днище - какие-то неровности. Это была знаменитая Салбыкская долина, и в бинокль Володя ясно разглядел знаменитые Салбыкские курганы
        - самые большие в мире курганы, размером с небольшую сопку, возведенные примерно в III-II веках до Р.Х.
        Вся эта местность, в зависимости от расстояния, была расцвечена разными оттенками синего, лилового, голубого, сиреневого, и эти оттенки все время менялись, потому что по ней гуляли огромные тени облаков.
        Красота местности пьянила не меньше весеннего ветра, дарила то же ощущение бесконечности и величия жизни.
        И почти сразу, как отряд вышел на диван, стало изменяться состояние чувств. Володя знал, что с диванов не только открывается просто потрясающий вид, долгое пребывание на них дарит удивительное чувство величавой отрешенности и покоя.
        На вершине сопки вы тоже можете почувствовать отрешенность от мелкой бытовщины, повседневной рутины борьбы за жизнь, которой заражены все копошащиеся на днищах долин. Но тут же вершина сопки или высокой горы подарит и чувство некой победительности, преодоления, гордое чувство превосходства над остальным человечеством. И острое чувство непокоя.
        А вот на диванах вы ощутите именно величавый покой, отрешенность - не агрессивную, а спокойную, задумчивую, гордую. Не чувство своего превосходства над другими людьми, а скорее прикосновения к чему-то высшему, более важному и сильному, чем проблемы и страсти людей.
        Здесь это действовало с особенной силой… Наверное, сказывались красота и необычность места, исключительные даже для диванов хакасских сопок.
        - Ну что, всем ясно, что надо делать?
        Кивнули, невнятно угукнули, а вообще-то, народ вполне даже понятливый и активный, сам хочет во всем разобраться. Вчера Епифанова мучили чуть не до часу ночи, пока у него язык не начал заплетаться.
        - Ну, тогда так: Андрей становится на нивелир… ты ведь умеешь?
        - Я же рассказывал, на лесоразработках я работал…
        - Вот и отлично! Значит, ты на нивелир. Дима и Наташа - на рулетку; одному рулеткой замерять трудно, а вдвоем - в самый раз. Оля, возьми блокнот, ты будешь записывать данные.
        - А потом порисовать здесь можно будет?
        Интересные вопросы задают глупые деревенские девочки, которых уже готовы презирать умные новосибирские студенты.
        - Конечно можно, Наташа. Мы же будем делать перерывы, а если дело пойдет, я сам охотно побегаю с рулеткой.
        - Да я же не к тому…
        И покраснела.
        - А я к тому! Поработать красками я тебе дам. Ясно? Дам.
        - Я не красками, я пастельными карандашами и таким твердым карандашом… он называется чешский карандаш.
        - Вот пастельными карандашами и будешь работать. И чешским. А я пройдусь по дивану, хоть прикину, что нам тут предстоит переделать… Ну, с Богом!
        Часа за два Володя обошел почти весь диван, усеянный курганами трех разных эпох. Здесь было до полусотни татарских курганов, ранних и поздних; по крайней мере, восемь таштыкских (таштыкская эпоха сменила тагарскую и продолжалась со II по IV век по Р.Х.), пятнадцать карасукских. Вокруг таштыкских курганов не делались каменные курганные оградки - совсем другая культура.
        А вот карасукские курганы, предшественники тагарских, необходимо было изучить так же. Работы примерно на неделю… Володя прекрасно понимал, что курганы можно найти не только на этом диване, но понимал нисколько не хуже, что самое глупое - это начать метаться с места на место, пытаясь объять необъятное. Самое разумное - это сделать как можно тщательнее исследование одного конкретного места, о котором Епифанов узнал еще в Новосибирске. Пусть этот диван послужит одной из опорных точек исследования, будут ведь и еще несколько. Изучив в них все курганные оградки, уже можно будет что-то сказать. Ни одного привходового камня с выемкой, что интересно.
        Володя примерно наметил план работы, присмотрел даже место, где удобнее всего готовить пищу и обедать. В Хакасии… в степной Хакасии, по крайней мере, не так уж много леса. И кипятить чай удобнее всего не на щепках, которые к тому же придется таскать с собой на диван каждое утро, а с помощью паяльной лампы. Вот как будто ровное место, удобное и сухое, тут самое милое дело.
        Голоса ребят стихали за перегибами местности; Володю это совершенно не смущало. Что ребята работящие, заинтересованные - сразу видно, и к тому же он вскоре вернется, проверит работу и разберет сделанное. А мелочно контролируя и подгоняя, скорее убьешь интерес и инициативу, чем заставишь сделать больше и лучше.
        Да и не спешил он возвращаться, так хорошо и отрешенно стало ему на этом диване. Коршуны спускались, вели все ниже свои круги, чтобы посмотреть на человека; сине-сиренево-лиловый простор распахивался на десятки верст. Гогот и курлыканье, блеяние бекасов, какие-то непонятные, с трудом воспроизводимые звуки неслись с неба. Ветер то тихо нашептывал что-то, то свистел и выл в низких кустах. Тут хотелось не работать, а сесть, задуматься о чем-то по-настоящему большом, значительном. Или просто лежать, слушая ветер и гогот, проникаясь этой синевой, впуская ее к себе в душу. Он уже столкнулся с проблемой, цена которой - человеческая жизнь. Окружающее тоже настраивало не мельчить, думать и чувствовать по-крупному, ощущать жизнь большими кусками. Может быть, этот голубой простор наверху, полный птиц и солнечного света, светло-лиловый душистый простор хакасской степи - вообще последнее, что он сможет вот так неторопливо созерцать в своей жизни? Володя сидел, курил, созерцал, и синева проникала внутрь, очищала и целила его душу.
        Что беспокоило Володю, так это змеи: за полтора часа он встретил трех гревшихся на солнышке гадюк, из них одну длиною почти в метр. А сколько уползло, только заслышав его шаги? Надо предупредить ребят…
        - Владимир Кириллович! Вот мы как решили - во-он там курганов поменьше и отсюда не видно. Пусть там и будет уборная!
        - Пусть… Здорово придумали… А как курган?
        - В порядке…
        Курган и правда оказался «в порядке» - ребята старательно выполнили всю техническую работу, чуть ли не с гордостью показали Володе, откуда и как могли фиксироваться астрономические события. А собственно, от них ничего больше и не требуется…
        - Ну что, орлы, обед уже готовить?
        - Давайте попозже… Мы лучше пока еще один курган обработаем.
        - Владимир Кириллович, а давайте я завтра настоящий суп сварю или картошки с тушенкой!
        - На паяльной лампе?
        - Ну… Если мы сюда воду для чая приносим, то ведь можно и для супа взять, а я все сделаю…
        - Ну давай… по крайней мере, попробуем.
        К запахам степи и экспедиции добавился еще один - гари и нагретого металла: так пахнет паяльная лампа. Из пузатого закопченного чайника разливали чай - как полагается в экспедициях, в железные небьющиеся кружки. Немудреная еда - консервы, масло и хлеб, тем более для того, кто целый день работает под открытым небом, а вот, однако, и эта скудная еда придавала сил.
        Простейшее дело этот чай из воды, принесенной на диван в канистре, вскипяченный в видавшем виды чайнике на гудящей паяльной лампе. Черный от крепости чай, разлитый в железные кружки, дымящийся, с тремя кусками сахару! А ведь и он придает силы, и после этого чая так и просит душа разговора. Тем более, что за работу браться еще через полчаса, не меньше, и есть время полежать на теплой земле, послушать свист ветра, принимать движение воздуха всем лицом, и так стянутым от особого весеннего тепла и удивительного ветра, одновременно несущего запах травы и запах снега.
        И задавал вопросы Андрей:
        - А почему все-таки на этом диване так много курганов? Я понимаю, почему не на склоне, но почему не в долине?
        - А почему не на склоне?
        - Так неудобно же! И курган получится кособокий, особенно на крутом склоне…
        - Тогда ты должен без труда понять, почему в долинах хуже, чем здесь.
        - За небом хуже наблюдать?
        Володя наклонил голову.
        - А есть и еще одна причина…
        - Неужели состояние другое?!
        - Ну конечно! В разных точках пространства человек чувствует себя по-разному. На днище долины все очень уж приземленно, обыденно… И смерть сама по себе - событие не повседневное, к нему необходимо отношение посерьезнее над суетой и скверною земной. И наблюдать за небом, считать время, гадать естественно там, где природа этому способствует, - на диване.
        - Тогда другой вопрос: почему курганы встречаются только группами? Нет, нет - и сразу много…
        - Да потому, что каждая группа курганов - это деревенское кладбище. Было стойбище рода, родовой общины, владело оно своей частью долины, а в другие части не лезло. На самых удобных частях своей территории и делали свое кладбище. У племени, в которое входило несколько родов, было кладбище для вождей… В нем курганы побольше, попышнее. У главы большой территории, целого государства - курганы большие, царские. Это и есть Салбыкские курганы, а Салбыкская долина - это как Петропавловская крепость у Романовых.

«Хорошие ребята, - думалось Володе. - Из этого Андрея, если ему помочь, может получиться что-то путное. Может быть, и из Наташи тоже… Вот из Оли - вряд ли, хотя и ей экспедиция полезна по-своему…»
        Володя раскочегаривал паяльную лампу, движениями поршня нагнетал воздух в систему, и с другой стороны вырывалось гудящее пламя. Володя думал о ребятах, а коршун снижался над ним, парил, качаясь, в потоках теплого воздуха, и дрожала от восходящих токов вся панорама, такая чистая и ясная утром.
        Так и прошел этот день, полный синевы, птичьих криков, стрекотания бесчисленных кузнечиков, неторопливых разговоров. После обеда Наташа, по-детски высунув язык, рисовала, сидя там, где начинается склон, а Володя стоял с рулеткой. Андрей старательно припоминал все, чему его учили в школе, и все, что он успел прочитать за свою непродолжительную жизнь, старался отнести к тому, что делается на курганах. Диме тоже было интересно… но не так. Крепко сложенного, практичного Диму интересовало происходящее, но Дима твердо знал, что все это - не настоящая жизнь, а так… временное занятие, почти что развлечение. И что настоящая жизнь - это выполнение мужской работы (косьба, валка леса и копание земли) и зарабатывание рублей. А вот Андрей этого так твердо не знал. Володе казалось, что для него большой удачей стала встреча со взрослыми и вполне серьезными дяденьками, для которых мужская работа - это как раз не лесоповал и не починка трактора, а, скажем, сидение за столом и думание… Или вот - проверка каких-то идей, родившихся как раз за письменным столом ученого.
        В седьмом часу вечера, после третьего кургана, Володя предложил двигать домой. Все устали, даже Андрей и Дима, привыкшие и к ходьбе на лыжах, и к тяжелой работе в лесу. Ничего. С каждым днем работы будет делаться все больше, а усталость становиться меньше и меньше. При всей усталости Володя чувствовал, как его тело наливается упругой силой, что он опять, как в прежние сезоны, может пройти сорок километров за день, неся увесистый рюкзак, может двигаться и работать весь долгий световой день. Пока - с усталостью, с истомой, но он выдержит. Пройдет дня три, и этого тоже не будет.
        На обратном пути отряд оставил все у бабы Кати, чтобы завтра забрать с собой на диван.
        - А вот пить чай не получится - уже времени нет. Давайте, мы завтра придем пораньше и принесем вам что-то повкуснее? Согласны?
        - Можно и без «повкуснее». Если вам со мной интересно, я сама вас чаем напою.
        - Нет, это мы вас напоим и накормим, потому что нам с вами интересно. Катерина Николаевна… Вы, случаем, не учительница в прошлом?
        - Да что вы выдумываете! Куда мне, с моим образованием! - от души засмеялась старуха. - Я специалист по искусственному осеменению крупного рогатого скота.
        И увидев, как отвисла челюсть у Владимира, засмеялась еще веселее.
        ГЛАВА 9
        Вид на долину с дивана

30 апреля 1994 года
        Так и шли удивительные дни этой ранней экспедиции, пронизанные весенним солнцем, гудением ветра в камнях, ароматом травы и птичьими голосами.
        Стаивал ледничок на кочках, и к открытой воде стало труднее пробираться; идти приходилось в резиновых сапогах. Дохлых ягнят Володя давно закопал, но и без них падали на хуторе номер семь хватало; ребята спорили, воняют эти овцы или не воняют, и одни уверяли, что это давно уже мумии и нечего тут разводить истерики, выдумывать запахи. А сторонники запаха поступали проще: предлагали встать возле любого скелета и принюхаться хорошенько. И вообще бросить курить.
        Впрочем, молодежь к дохляди привыкла и стала относиться легкомысленно, а вот Епифанова с Володей эти трупы в самых неожиданных местах все больше нервировали: непонятно ведь было, когда опасным станет уже не зловоние, а разносимая зараза. Епифанов мрачно припоминал, как в Монголии однажды слег целый лагерь археологов из-за местного дохлого верблюда. Вроде бы труп так же мумифицировался, как и эти овечьи скелетики, и монголы тоже никак на этот труп не реагировали («В точности как наши пастухи», - мрачно добавлял Виталий Ильич, и ребята начинали покатываться от хохота). Но русские-то археологи очень даже прореагировали: добрую неделю отряд валялся по постелям, и неизвестно еще, чем все кончилось бы, не решись археологи на неслыханное вторжение во внутренние дела монголов: не подцепи они верблюда крюком на тросе и не утащи его в пустыню.
        Епифанов участвовал в этом международном конфликте, и его рассказы о трупных червях и о прочих наблюдаемых им прелестях производили сильное впечатление. Настолько сильное, что девочки выбегали из комнаты, когда Епифанов заводил об этом речь.
        Закопать дохлых овец? Утащить их подальше в степь? Благо тут хотя бы никаких дипломатических осложнений не предвидится. Фомич и утащил потихоньку несколько самых страшных «покойниц» - утром, когда пастухи уходили со стадом подальше. Трудно сказать, заметили пастухи это самоуправство или нет, ведь трупы все время появлялись новые и новые… Прошли времена, когда девушки жалели вертящихся овец и пытались кормить их чем-то вкусным, когда ребята вообще хоть как-то реагировали на тяжелое дыхание, стоны, спотыкающийся шаг умиравших животных. Теперь все просто проходили мимо - слишком много было этого вокруг - овечьих смертей.
        По подсчетам Володи, за неделю жизни экспедиции на хуторе номер семь умерло не меньше десятка овец, и их трупы валялись в самых непредсказуемых местах. Потому что пастухи попросту загоняли вертящихся овец в кошары и оставляли их умирать. Потом они швыряли трупы куда попало, а в загоны забрасывали новых заболевших овец… Можно было задаться вопросом, в чем цель пастухов: в том, чтобы разводить овец или их истреблять? В истреблении они преуспели куда больше…
        Техническая работа на курганах шла полным ходом, отряд Володи работал, как часы. А по существу, если проанализировать собранные данные, получалась какая-то ерунда: часть из курганных оградок вполне могла быть обсерваториями; с одной оградки, пользуясь ее камнями, Епифанов рассчитал даже движение парочки небесных тел и остался чрезвычайно доволен, а Витя собрался писать по этому поводу дипломную работу.
        А другие курганные оградки были поставлены так, что с них наблюдать за небом не было никакой возможности. Те и другие на диване Володи стояли вперемежку, и никаких закономерностей он был не в силах обнаружить.
        Почему?! Как ни ломали все голову, сколько ни обсуждали происходящее, лежа в спальных мешках, придумать ничего не получалось. Оградки задавали какую-то непонятную загадку, и попробуй тут разбери - какие оградки для чего. Епифанов загадочно усмехался, и с ним тоже было непонятно: догадывается он, в чем тут дело, или злополучные оградки бросили вызов и ему.
        К ночи поднимался ветер, скрипели ворота - как раз в загоне, где умирали от вертячки овцы. Этот скрип тоже действовал на нервы, смутно ассоциируясь то ли с какой-то тощей зловещей старухой, наблюдающей из темноты, то ли с мумией, но уже не овцы, а человека, и с мумией вполне живой, вертлявой и быстрой, затаившейся за теми же воротами.
        Андрей с Димой сходили, привязали ворота веревкой. Первый же порыв оборвал ее; парни смотрели, удивлялись - веревка была вполне прочная, и непонятно, почему порвалась. Но второй раз, что характерно, ворота привязывать не стали.
        По вечерам хорошо было только в домике, в двух его маленьких, очищенных от скверны комнатах. Тут при мерцании свечей, в свете керосиновой лампы собирался кружок игравших в карты или в какую-то веселую молодежную игру. Усаживались поближе на спальниках ребята, обсуждавшие результаты дня, а то и всех проведенных здесь дней, раскладывали на планшетах карты, раскрывали полевые дневники. Именно тогда Витя начал признавать Андрея, а Лена окончательно взяла в приятельницы Олю.
        В своем закутке при свете керосинки сидел Епифанов, на складном стуле, перед таким же складным столом. Засыпал он всегда позже всех, и Володя удивлялся фантастической работоспособности старика. Но сколько бы Епифанов ни работал, он был готов в любой момент отложить книги или тетрадь, в которую писал карандашом, и отвечать на любые вопросы, рассказывать о своих бесчисленных приключениях. Но больше всего любил он рассказывать о приключениях духа, и это было несравненно интереснее. Куда там дохлому верблюду!

…Вот молодой француз Кастере бросается в реку, уходящую в каменную полость, в пещеру. Никто не знает, куда ведет поток, и поведение Кастере - это даже не риск, а безумие, вернейшее самоубийство!
        Но Кастере почему-то не погибает. Полузадохнувшегося, побитого о стены пещеры - берега подземной реки, его выбрасывает в большой подземной полости, и тут, в полном мраке, он обнаруживает целую картинную галерею.
        Вот художник Мигуэль де Саутуола… Неплохой художник, но отнюдь не тот, чье творчество сделает революцию в искусстве, полюбил рисовать в пещере Альтамира. Чем привлекала его темнота тесных галерей, трудно сказать. Художник часто брал с собой дочь, девочку 12 лет, Марию. Девочка брала фонарь, уходила далеко в недра пещеры, смотрела на потолок и стены, покрытые скальными натеками.
        Однажды Мария прибежала к отцу с криком: «Торос! Торос!», что в переводе с испанского означает: «Быки! Быки!». «Папа, там на стенках быки!» - кричала девочка. Мигуэль де Саутуола пошел посмотреть, о чем кричит дочь, и обомлел: стены и потолок коридора покрывали великолепные настенные росписи. Больше всего там было изображений бизонов, сделанных красной и коричневой краской, в натуральную величину. Иногда изображения накладывались друг на друга, но невозможно было отделить более поздние рисунки от скрытых под ними более ранних - рисунки выполнялись в одном стиле.
        Так было открыто наскальное искусство палеолита, и произошло это в 1875 году.
        Мигуэль де Саутуола начал исследовать пещеру и все время находил в ней все новые и новые изображения быков и кабанов, сделанные красной, коричневой, желтой и черной краской. В одном из подземных залов он нашел даже изображение неведомого получеловека-полуживотного - возможно, древнего колдуна.
        Раскопки в привходовой части пещеры и возле стен ее коридоров и залов дали обширный материал; тогда уже была известна мадленская культура древнего каменного века возрастом от 8 до 15 тысячелетий. Находки в пещере свидетельствовали: ее посещали люди, жившие на земле именно в эту эпоху.
        Саутуола сделал то, что должен был, по его представлениям: он вынес свое открытие на суд научного сообщества.
        Беда Саутуолы была в том, что он столкнулся с очень убежденными людьми… С людьми, которые были абсолютно уверены в правильности теории Дарвина, в происхождении человека от обезьяны, и в теории прогресса - то есть движения от примитивного к сложному и от грубого к совершенному.
        По этим представлениям, первобытный человек, современник мамонта и дикого быка, мог быть только диким троглодитом страшного вида, неопрятным и грубым. Всю жизнь этот дикий человек, только недавно произошедший от обезьяны, с огромным трудом добывал диких зверей, жрал их мясо полусырым или сырым, одевался в плохо выдубленные шкуры, не знал ни семьи, ни государства, ни частной собственности. Смешно и предположить, что такое зверообразное существо могло бы создавать предметы искусства, а тем более - целые картинные галереи.
        Саутуола доказывал, что первобытный троглодит мог быть художником ничуть не хуже живущих в XIX веке, а это противоречило тем представлениям о прогрессе, которые сложились у ученых. И научный мир приложил просто титанические усилия, чтобы опровергнуть открытие Саутуолы.
        Рисунки в пещерах сделали римляне, доказывали одни. Нет, эти рисунки могли сделать и финикийцы. Что вы, уверяли третьи, - разве вы не видите на стенах пещер благородных пропорций живописи Возрождения?! Рисунки сделаны не ранее XV века, это сразу видно… Находились даже ученые люди, всерьез уверявшие, что рисунки в Альтамире сделали испанские партизаны 1805-1806 годов. Тогда Наполеон завоевал Испанию, но народ поднялся на партизанскую войну, и Наполеон так и не смог назвать Испанию частью своей империи… Партизаны прятались от французских войск в пещерах, им было скучно, вот они и стали от нечего делать рисовать…
        А первобытный человек… Как?! Разве вы не знаете, что первобытный человек был жалким, вонючим дикарем, усеянным насекомыми, и был совершенно не способен к изобразительному искусству?!
        Естественно, Мигуэля обвинили в том, что он сам нарисовал этих быков и кабанов. Художника шельмовали в печати. С ним обращались, как с жуликом, пойманным на попытке обмануть добрых людей и не заслуживающим снисхождения. Несчастный Мигуэль умер, так и не дождавшись справедливости.
        А всего через двадцать лет самые главные, самые влиятельные из его гонителей вынуждены были признать пещерное искусство. Открытия, сделанные самими учеными, свидетельствовали: Мигуэль де Саутуола вовсе не подделал изображений, не выдумал того, чего нет. Он только опередил других, и то случайно…
        Надо отдать должное палеолитчикам Франции: стоя на коленях у входа в Альтамиру с зажженными свечами в руках, они просили прощения у того, кому это уже не могло помочь…
        Когда Епифанов рассказывал, весь отряд как-то собирался, примолкал, даже картежники откладывали карты.

…А кроме проблем со странностями курганных оградок, организации работ, наблюдения за студентами была у Володи специфическая головная боль: приближался День всемирной солидарности трудящихся. Где-то и у кого-то возможность не праздновать годовщины какой-то чикагской забастовки вызвала только удовольствие, но уж не во глубине сибирских руд, не в этой общественной среде. 1 Мая сулило и предлог напиться, а потом славно подраться и одновременно позволяло выразить лояльность советской цивилизации. Ведь если кому-то и было хорошо в советские времена, то как раз таким, как Петька, Сашка и Николай. Ни понять сущности рухнувшего режима, ни осознать, как много они приобрели с его падением, эти деградировавшие, вечно нетрезвые последствия пьянства нескольких поколений были совершенно не способны.
        У них появились новые возможности? Но они вовсе не интересовались этими возможностями и не хотели их использовать. Не поедут же они за границу, не пригласят же к себе пастухов из Австралии для профессионального общения, не порадуются же они, что теперь их страна не вызывает в мире отвращения и страха?
        Да они и не понимают всего этого. А понимают ровно одно - что вот, была чуть ли не в любое время суток водка по пять рублей при зарплате в триста, а про хлеб и мясо просто можно было и не думать. У них отняли золотое время, когда можно было пить и не задаваться никакими вопросами!
        Эта возможность пить, воровать и не думать покупалась разворовыванием, расшвыриванием на ветер собственных недр, вырубкой лесов, жизнью за счет будущих поколений. Но и этого они не понимают и никогда не захотят понять. Потому что всякая привычка самостоятельно думать, брать на себя ответственность, оценивать положение страны и народа выбита из них еще в поколении дедов; потому что никто из них никогда не думал ни о чем, кроме как о самых простеньких вещах. Мысли у них, как у Буратино - коротенькие-коротенькие, маленькие-маленькие, деревянненькие-деревянненькие.
        Праздновать советский праздник они будут истово. Если экспедиция будет праздновать вместе с ними, то неизбежна потеря дистанции. Того принципа, который железно отстаивал Володя с момента знакомства, а помогала ему вся экспедиция: у вас, ребята, свои нравы, у нас - свои.
        Если не пить с ними 1 Мая и вообще не праздновать этого давно сгнившего события, то возникнут вопросы: что же это за гады поселились тут, на славном советском хуторе, наши ли вообще это люди и не нужно ли тут же, на этом же месте, набить им морды и выразить таким образом лояльность великой эпохе, когда водка стоила пятерку?
        У Епифанова и у Сергея была даже идея - уехать на 1 Мая всей экспедицией в Абакан, да очень уж не хотелось терять минимум три дня: день собирать лагерь, день в Абакане, потом день опять садиться на место…
        И еще Володю очень беспокоило, что он не видел до сих пор четвертого пастуха. Что зовут этого неведомого пастуха Гришка, Сашка с Петькой ему еще сказали, но очень неохотно, пожимая плечами в ответ на любые другие расспросы. Они явно не хотели говорить о Гришке, и даже сама тема их пугала.
        Несколько раз пытался Володя застать таинственного Гришу врасплох, но всякая попытка неожиданно войти в бытовку не приводила ни к чему. Каждый раз Гришка уходил «на минуточку» - то «до ветру», то посмотреть больных овец, и всякий раз Володя уходил, не дождавшись Гришки, хотя привык ложиться несравненно позже пастухов, а те буквально валились с ног в такое страшно позднее для них время - скажем, в 12 часов ночи.
        Попытки застать его в бытовке рано утром (пастухи выгоняли стадо часов в семь) имели тот же результат: Гришка уже «был при стаде». Загадочный Гришка откровенно избегал контакта; оставалось гадать, что же это за таинственная фигура пристроилась тут, в скромной должности овечьего пастуха. И зачем.

…В этот день все было как обычно, даже еще не схлынул поток птичьих стай, упорно стремящихся на север. Им рассказывали, что перелет окончится примерно числу к седьмому, а может быть, даже к десятому. «После праздника Победы уже не летят», - объяснил Володе один местный, странно связав два события.
        Необычность проявилась в рыке какого-то жуткого механизма, скорее всего, трактора, раздавшемся около полудня. Действительно, какая-то железяка промелькнула около озера; кто бы это мог быть, при здешнем-то малолюдстве?!
        - А ведь отвыкли мы от тракторов… - заметил Дима и тем выразил общее впечатление.
        Действительно, странное впечатление производил трактор, ползущий по склону холма.
        - Не перевернется?!
        - Как видишь, нет… Держится на склоне, ничего.
        Оказалось - внук привез на диван бабу Катю, Екатерину Николаевну, и старушка производила гораздо более приятное впечатление, чем здоровенный грубый детина.
        - Не обидите бабку? Тогда оставляю вам до вечера.
        Но баба Катя не очень нуждалась в опекунах: тихо присела на камень, чтобы видеть долину и озеро. Как раз от этих камней древней оградки открывался вид по крайней мере на двадцать-тридцать километров, до лиловых и сиреневых пространств, где уже терялось всякое представление о формах долин и холмов, где земля совсем сливалась с небом. А главное - видно было озеро, со всем льдом и всеми птицами на нем, как на ладони.
        - Хотите видеть именно озеро?
        - Я всю долину хочу видеть. Всю жизнь возле нее прожила, немного осталось. А озеро… Никогда не думали, что это может быть последний наш шанс?
        - Про последний шанс - не думал… Это как?
        - А так, что если уж землю загадили вконец, то ведь можно птицу разводить на озерах. Вон сколько дикой птицы кормится, а разводить еще и домашнюю… Как думаете, можно?
        - Думаю, что вполне можно… Только кто же это будет делать, я так задаю вопрос?
        - В том-то и беда, что уже некому.
        И весь этот долгий весенний день, полный птичьего гомона, хождения с рулеткой и ветра, от которого стягивает лицо, Екатерина Николаевна сидела на камне. Ветер трепал старенькую кофту, развевал края косынки. У Володи все время было неприятное чувство, что Екатерина Николаевна воспользовалась их присутствием и прощается с землей, на которой прожила всю жизнь.
        ГЛАВА 10
        Маршрут номер два, или Бывшая целина

3 мая 1994 года
        По мнению Епифанова, восемь километров, до урочища Камыз, надо было ехать на машине, и все эти километры была видна впереди потемневшая от непогоды деревушка с тем же названием - Камыз. «Странное место степь, - думал Володя. - Ехали шесть километров, и все время маячили впереди домики, словно бы и не увеличились. И вдруг выросли, внезапно они уже рядом… Наверное, степняки, все время живущие на открытом пространстве, умеют принимать во внимание особенности степей и знают, как далеко до разных мест… Но на свежего человека это производит очень уж сильное впечатление».
        Фомич сбавил скорость, повел ГАЗ-66 по единственной улице, мимо покосившихся заборчиков, каких-то непонятных развалюх. Володя вроде бы привык к убожеству сибирских деревень, на это было что-то даже для Сибири необычное… Жалкие огороды казались еще более жалкими из-за цвета земли - словно пепел высыпали позади домов, между редкими, неровно вбитыми жердями. И никаких палисадничков, никаких аллеек перед обшарпанными домами. Раза два мелькнул недавно, лет пять назад покрашенный дом, а остальные выглядели так, словно с них сошла краска еще во времена Наполеона. Хотя не только во времена Наполеона, деревни не было еще в годы Второй мировой войны, и удивления достойно, как быстро пришли в такое обветшание новые строения. Ни одно дерево не росло в этой удивительной деревне, и даже ржавая техника возле некоторых домов стояла особенно ржавой.
        И никакого движения, никаких звуков… Хоть бы залаяла собака, подошел бы к забору человек. Никого, деревня словно вымерла. Или она и правда вымерла?
        Даже странно, что за этой деревней открывался ложок, километра три спускавшийся к Плуг-Холю, и дно его уже покрывалось свежей травкой - свое дело делала вода. А по склонам ложка, в самых верхних частях долины, шли курганы. По описаниям, за Камызом их должно было быть около двух десятков, но одного взгляда было довольно: их раза в три больше даже здесь, в самой верхней части ложка. У Максименкова описывались еще какие-то курганы возле самого озера, на восточном берегу. Значит, туда надо делать маршрут.
        Володя спрыгнул на землю, прошелся до места, где, выбиваясь из-под земли, тихо журчал крохотный ключик. Кузнечики бросались прочь от его ног, стрекотали в смеси жухлой и новой, ярко-зеленой травы. Припекало, блеяли бекасы; в небе, стоило замолчать двигателю ГАЗ-66, опять курлыкали и гоготали - теперь не над самой головой, а западнее, чуть-чуть в стороне.
        Здесь было несколько десятков курганов - Володя не решился бы сказать, сколько именно, потому что многих камней наверняка не видно в траве. Да мало курганов - недалеко от ключа торчали из земли какие-то вертикально вкопанные бревна, выложенные каменные стенки - неужели остатки фундаментов?! Вид у всего этого свежий, надо порасспрашивать местных. Если не жителей Камыза, то искать таких, как Екатерина Николаевна.
        - Ребята, тут работы на недели.
        - И хорошо, давайте ставить нивелир!
        Приятно было смотреть на широкую улыбку Андрея - готов работать. Хорошо, что он взял этих ребят!
        - Фомич, быть вам завхозом…
        - Не сумлевайся, начальник, я тебе такой кондер сварю, пальчики оближешь!
        - Фомич, хватит играть в уголовного! Вы и сидели-то всего ничего…
        - Зато сидел за драку, начальник, за то и наколки имею. Не петух я, а в законе, - сипло разъяснял Фомич.
        Володя безнадежно махнул рукой; он и сам невольно смеялся, когда этот сильный, добродушный человек начинал играть матерого преступника. И все невольно хохотали, вытаскивая снаряжение, потому что Фомич, изо всех сил придавая доброй физиономии цинично-злобное выражение, снял рубашку, оттянул подтяжки на груди, стал ими щелкать, напевая:
        - С одесского кичмана
        Сбежали два уркана…
        Из знакомых Володи отвратительнее пел только Михалыч. Но даже эти песни Фомича не могли заглушить криков птиц. И ставили котелок на железную треногу, складывали запасы еды и ветошь в самом хорошем настроении. Разве вид Камыза несколько смущал…
        - Андрюша… Вы с Димой ведь можете сделать нужные измерения?
        - Шутите, Владимир Кириллович?! Вот от того камня возьмем азимут…
        И Андрей с Димой, перебивая друг друга, рассказывали Володе, как они будут проводить измерения. Кажется, здесь все будет в порядке…
        - Ну, если справитесь сами, я пройдусь по деревне: расспрошу про эти развалины да заодно попробую купить картошки и хлеба.
        И Володя потопал к ближайшим домикам, очень надеясь все же вернуться побыстрее. Вот какое-то движение в ограде… Пожилая женщина в халате, с суровым замкнутым лицом.
        - Здравствуйте, хозяйка!
        - Здра-а…
        И пес в ограде тоже не вскочил, не залаял. Так, приоткрыл один глаз, прохрипел что-то собачье, приподняв верхнюю губу.
        - Картошкой не богаты? Мы из экспедиции, нам картошка нужна. Может, у вас старая осталась?
        - Какая тут картошка? У самих нет, рождается плохо.
        - Плохо растет? А огороды большие…
        - Огороды большие, да что толку? Поливать надо, а установка не работает…
        - Установка? Это такая… для полива?
        - Ну да… - Володя уже понял, что для тетки он становится таким безобидным, даже забавным идиотом, раз не знает про поливальную установку. - А отключили установку
        - нет полива.
        - А нет полива - и картошки нет? - проявил Володя болезненное любопытство городского.
        - Само собой, нет… - Ему показалось или тетка улыбалась удовлетворенно? Ей как будто нравилось, что картошки вот тоже нет и все разваливается.
        - А хлеб где берете? Нам бы и хлеба купить…
        - А нигде хлеб не берем, сами печем. Кто муки завез, тот и с хлебом.
        - Странно… Муку у вас продают, а хлеба не продают. Непонятно…
        Сначала Володя не понял, что за звуки издает тетка и не на шутку испугался: этот жуткий хрип из открытой оскаленной пасти, да еще после собачки с красными глазами, в этом непривлекательном месте… Потом сообразил: тетка, оказывается, так смеялась, и сердце перестало колотиться.
        - Нету у нас магазина! Ближайший магазин - в Усть-Буранном! Там и муку покупаем, а то за хлебом не наездишься, за двадцать верст… Вам-то, с машиной, - это да, это запросто, - завистливо закончила тетка.
        - Хотите, мы и вам муки привезем? Мы все равно в Усть-Буранный поедем за продуктами. Мешок муки в машину бросить нам нетрудно.
        И стоит, уставившись на Володю, тетка, словно у Володи выросли рога размером с лопаты здоровенного сохатого или вокруг его головы разлилось сияние нимба. Смотрит, вытаращив глаза, и что-то прикидывает про себя. Володя с трудом читал на этом замкнутом лице - слишком непонятно ему было, чем живет человек, что для него важно в этом мире.
        - А вы привезите, и я тогда денежки… - просипела тетка наконец.
        Тут только Володя понял, какая борьба происходила у нее в голове: и муку получить хочется, и деньги незнакомым отдать страшно.
        - А почем продавать муку будете?
        - В Усть-Буранном мука почем? По стольку и привезем. Вам высший сорт или первый?
        Опять уставилась тетка безумными глазами. Наконец-то разлепила губы:
        - Первый… - И, помолчав, сиплым шепотом: - Неужто привезете?!
        - Привезем. Вы лучше нам скажите, у кого картошки можно достать? Неужели только в Усть-Буранном?
        Цвет физиономии у тетки возвращался к обычному.
        - Да нету тут ни у кого… Разве у Тигилеевых? Так вы у них, наверно, брать не будете…
        - Нам какая разница? Лишь бы картошка была. А чем они такие страшные, Тигилеевы, что у них нельзя картошку брать?
        - Азиятцы… Вон там, пятый дом… Они-то местные! - со злобой вдруг прорвалось у тетки.
        - А вы не местные?
        - Мы целинники… Пока целина была, мы жили, а целина кончилась, всему звиздец, жить невозможно… Установка не работает, магазин закрыли, делать нечего.
        - А раньше что делали?
        - Раньше?! - Руки завозились по фартуку, на лице оживление. - Раньше тут все кипело… Раньше тут совхоз был, работы было зашибись, у всех деньги… Уголь завозили, в магазине все, что хочешь, у всех машины, ездили все куда только надо… А теперь за все плати! - неожиданно взвизгнула тетка, мгновенно перейдя от элегических воспоминаний к злобе. - Теперь демократы все продали! За уголь плати, за горючку плати, за установку плати! Установки нет - есть нечего! Денег нет - электричество отключат скоро!
        Так же неожиданно тетка замолчала, переводя дыхание, словно отходила от приступа.
        - Так неужели тут делать нечего?! Вот овцы… С ними сколько всего делать можно!
        - Раньше приемный пункт был - для шерсти, для шкур, теперь нет. Сколько у тебя овец, твоя проблема! И комбикорма не стало, кормить овец нечем.
        - А в тайге пасти? Отогнал… вот, на пять километров всего, и можно пасти… В ложке, вот прямо тут, возле деревни, косить можно. А из шкур можно дубленки шить. Вы знаете, сколько одна дубленка стоит?!
        Володя сам увлекся; так увлекся, что сбросил рюкзак под забор, отчего пес опять захрипел, приподнимая губу.
        - Тут, прямо в Камызе, шить дубленки, возить в Абакан, в Красноярск…
        - Так ведь это, молодой человек, еще шкуры надо обрабатывать. Их потом еще кроить надо и шить…
        - А кто мешает?!
        - Так мы не умеем…
        И смотрит она на Володю чуть ли не с победой: вот, доказала ему, как дважды два, что ничего тут нельзя делать. Вот и еще один аргумент:
        - А возить тоже не на чем, горючка очень дорогая.
        Если вдуматься - по какому поводу такое победительное выражение?! Нашла о чем торжествовать.
        - Раз отвезти несколько дубленок в любой город, и окупится сразу вся горючка, а муки можно будет на год завезти.
        При слове «мука» жадность перекосила физиономию тетки, да так, что Володе опять стало страшно.
        - Ну а если и правда электричество отключат? Тогда как?
        - Мы и при керосинке можем…
        - Керосин - тоже горючка. Если и его не будет?
        - Ну что пристали? Проживем и без света, по-тихому…
        - И без угля проживете?
        - Без угля… - минута задумчивости. - Нет, без угля не проживем.
        - Вот видите. А дрова вместо угля заготовить - их тоже надо возить…
        - Никогда мы дровами не топили, только углем…
        - Тогда уезжать надо отсюда!
        - Так ведь не на чем.
        - Тьфу ты! У вас получается, что везде безнадега, делать нечего и ни здесь жить, ни уехать никуда нельзя. Что же делать?!
        - А ничего не делать. Может, потом что-то сделается, и получше…
        - Что именно?
        - А кто его знает?
        Помолчали. Тетка наблюдала за Володей без особого даже интереса, без каких-то ярких эмоций. Просто надо же на что-то смотреть, и само собой смотрится на самое яркое, самое подвижное пятно вокруг, в достигаемых глазом пределах. Так лягушка реагирует на движущихся насекомых, не реагируя на все неподвижное вокруг. Тетка могла бы стоять и смотреть так, наверное, довольно долго.
        - Ну ладно, я пройду до Тигилеевых… Говорите, пятая изба отсюда?
        - Пятая… что?
        - Пятая изба… Ну, пятый дом.
        - Ах, дом… Ну да, пятый дом, отсюда видно.
        И правда, был виден покрашенный недавно домик, подметенная перед ним земля. Володя кивнул, закинул на плечо рюкзак, пошел.
        - Молодой человек! Молодой человек!
        Володя обернулся.
        - Молодой человек! Вы правда муки привезете?!
        - Привезем. Если не завтра, то послезавтра.
        Тетка сглотнула слюну. «Да она же голодная!» - неприятно поразило вдруг Володю. Сразу-то он не сообразил, а то-то здесь столько разговоров о муке! Надо было сбегать на курган, отдать ей хоть сухарей…
        Но он стоял уже перед калиткой на чисто выметенном пятачке, и на него лаял - не хрипел, показывая зубы, а всерьез лаял мохнатый крепкий пес на цепи.
        - Здравствуйте! Вы из экспедиции?
        От одного из сараев шла хозяйка. Шла босиком по утоптанной, удобной для ходьбы земле двора, в цветастом свободном платье, звеня украшениями на запястьях и на шее. Красивая женщина средних лет с типичной внешностью хакаски: монголоидное лицо и яркие светло-коричневые глаза почти без третьего века, мало отличимые от глаз европейца.
        - Здравствуйте… Неужели сразу видно, что я из экспедиции?
        - Конечно, видно. Что я, экспедишников не видела?! И машина у вас характерная. А если вы будете картошки просить, то у нас много нет…
        - Много нам и не надо, нам бы ведер пять… больше на супчики.
        - Пять ведер дам. Обратно поедете, заезжайте.
        - А говорят, здесь картошка не родится…
        - Возле поселка - конечно, не родится. Какой дурак разводит огород там, где надо баранов пасти? Тут же земля какая? Почти нет гумуса. А к июлю и влаги совсем нет, земля на огороде в пыль превращается. Конечно, нет тут никакой картошки!
        - У вас же есть.
        - У меня есть, потому что я в тайге сажаю. Вот, десять километров, и можно хоть сады разводить, хоть огороды. А здесь, в долине, нужно разводить овец и лошадей.
        - Что же другие тут картошку сажают? И лошадей не разводят?
        - А потому, что они нездешние… Про освоение целины слыхали?
        - Слыхал.
        - Вот ее тут и осваивали. Сколько лет формировалась почва в долинах, знаете? Мне в Абакане один ученый говорил - десять тысяч лет формировалась. Как ледник на север отступил, так и начала почва нарастать. Когда целину осваивали, привезли сюда население… Людей привезли со всей страны. Многие так вообще в деревне никогда не жили, сельским хозяйством не занимались, а кто и занимался - в других краях… Да вы заходите, заходите! Меня Людмилой зовут, а вас?
        - Меня Владимиром.
        Володя присел на лавочке, выкрашенной в синий цвет. Людмила села рядышком, красиво подвернув под себя ногу. Володя еще раз подивился, до чего идут ей эти серебряные украшения - и браслеты на руках, и гривна на шее. Шел ей и легкий запах духов, и аромат крепкого женского тела, словно прогретого солнцем. Давно он не говорил с женщиной, примерной ровесницей. Вот так, свободно и легко.
        - Значит, Володя… А по батюшке? Вы же ученый.
        - Давайте попросту - Володей. Расскажите лучше, как тут целину осваивали, - немного слукавил Володя.
        - Ну как… Завезли случайных людей, распахали эти несколько сантиметров. Раньше ветры унести почвенный слой не могли, потому что корни трав мешали. А теперь как раз в мае, когда ветра сильные, почва и обнажена. Вот и унесло почву.
        Людмила искоса, не без иронии поглядывала на Володю, может, считала его разговор таким способом знакомиться? Не может быть, чтобы ученый человек не знал таких простых вещей… Но Володя и правда не знал!
        - Неужели сразу всю и унесло?
        - Не сразу и не всю… Три года подряд в зерне тут по уши ходили. Не хватало машин, чтобы вывезти, на станциях зерно кучами лежало - не хватало мешков. И лежало до зимы - вагонов не было. А за три года все и унесло, что копилось десять тысяч лет. На четвертый год урожая почти не было, на пятый - не было совсем. Стали тут опять баранов пасти…
        - Ага. И кормить комбикормами из Красноярска, - блеснул эрудицией Володя.
        - Ну, если вы и это уже знаете, то вы, считайте, знаете все! И нечего деревенскую бабу мучить!
        - Вовсе я не все знаю. Ну, согласен - подставили людей. Совсем для другого они ехали, и поступили с ними плохо. Все это я признаю. Но почему они, эти люди, не могут понять, что картошку нельзя сажать в долинах, у самого поселка? Или почему не проведут канаву для орошения? Вон же, ручеек под боком!
        - Не понимаете? Странно… Раньше ведь тут все привозное было, и все начальство давало. Нет корма для баранов? Привезут из-под Красноярска. Не родит земля? Поставим установку для искусственного полива. Не умеешь сам чесать и мыть шерсть? И не надо! Вот тебе пункт, сдавай шерсть с чистой совестью! Самому думать ни о чем не надо, благодать. А вот как все это кончилось - и взвыл народ. Беспомощные они тут. Или переселятся постепенно в другие места, или погибнут. Тут же и впрямь делать стало совсем нечего: зарплаты не платят, купить ничего нельзя, образование детям дать негде… Тоска!
        - Делать тут ничего нельзя… Но ведь жили же тут люди! И делали что-то, и жили не так уж плохо…
        - Жили, да не тут, делали, да не так. Делать здесь много чего можно, если, конечно, умеючи. Там, где вы копать будете, до сих пор из земли столбы торчат, не заметили?
        - Заметил… только копать мы не будем.
        - Как не будете? Вы же приехали - и сразу на курганы!
        - Долгий разговор, Люда, но у нас совсем другие цели. Копать мы будем очень мало.
        - А какие цели, если не секрет?
        - Нет, не секрет, но вы сначала мне про эти столбы расскажите! А то очень уж загадочно…
        - Да что загадочного-то? Дед мой там жил.
        - Дед?!
        - А что вы так изумляетесь? Был он человек обеспеченный, свой табун лошадей имел, овец своих он сосчитать сам не мог, но папа думает, у деда было овец тысяч двадцать.
        - Так он, получается, у вас хан?
        - Скорее это как у вас кулак… Богатый мужик с умом, с энергией. Еще его дед владел большим стадом, а уж мой дедушка развернулся! У него и киштымы были… кто это, знаете?
        - Это вроде бы данники? Или батраки?
        - В случае с дедом - батраки. У деда заимка была тут, в горах, где можно сеять пшеницу, огороды разводить. А на ключе Камызе дед построил себе дом… Настоящий русский дом, все честь по чести, даже часы с боем завел и половики на пол положил, но выстроил свой дом в степи, где ему жить было всегда лучше. Он земледелием тоже занимался, но лошадьми и овцами куда больше. Большой построил дом, и кормились около него десятки людей. Дед широкий был человек, добрый. Как все кончилось, тоже рассказать?
        - Думаю, что угадаю. Коллективизация?
        - Конечно. Сгинул дед, и все его старшие сгинули, остался мой отец. Его ссылать не стали, ему два годика было, и один из дедовских киштымов его у себя воспитал. А дом, понятное дело, разрушился.
        - Сперва его, конечно же, разграбили…
        - Конечно же. А потом забросили просто - ну кому он нужен, этот дом, если не в деревне? Камыза тогда еще не было, дом и ветшал постепенно. А в войну стали разбирать его на топливо, чтобы далеко не ходить…
        - Камыз мог вырасти вокруг дома вашего деда… и вообще поближе к воде. Вы не знаете, почему деревню так странно поставили, в стороне от родника?
        - Как не знать… К дому деда он никакого отношения не имеет. Камыз от родника не зависел - сюда каждый день воду привозили. На тракторе везли такую огромную бочку, а в ней воды на все хозяйства… Вот и все! Не нужен был этот родник, без него можно было обойтись. Тут же все люди такие… зависимые они очень. Поселок был такой… Ни своей промышленности, ни умения жить в Хакасии - ничего. Что начальник велит, то и делали. Где велят работать, там и работали. Теперь это исчезло все - и начальство, и его указания… а вместе с начальством исчезли и свет, и вода, и бензин. Людям говорят: зарабатывайте сами! Где?! А им: думайте сами! А они и не умеют - ни зарабатывать, ни думать. Ничего не умеют, а кто здесь вырос, молодежь, - те и не понимают, что зарабатывать и думать вообще можно самим. Они так выросли, их так воспитали… Сажать огороды нужно не здесь, а где есть вода. Пасти овец там, где есть корм, а строить дома там, где жить приятнее и интереснее. Это сразу понятно, но если хоть немного думать самим. А они от этого отучены, что тут поделать.
        - А вы-то что здесь делаете, Люда?
        - Что… Как попала сюда, не скажу, хвастаться нечем. А живу здесь, потому что сыновья пока дом не построили.
        - Сыновья у вас дом строят? Где?
        - Про Полтаков улус слыхали?
        - Не только слыхал, но и работал там, раскапывал Торгажак[Торгажак - известное поселение карасукской культуры, храмовый городок на старом караванном пути. Раскопки Торгажака изменили представление об уровне развития Хакасии в карасукское время, о ее международных связях.] и делал музей под открытым небом. Может, вы его даже видели.
        - Да… Этот музей я видела, конечно. Вот в Полтакове улусе и буду жить. У меня сыновья знаете какие?! Я же старая, моему старшему двадцать четыре, а младшему - двадцать, вот как!
        - А разве нельзя остаться? Если знать, конечно, как здесь надо жить и если есть сыновья-помощники?
        - Жить вполне можно и здесь… Овчины есть, значит, можно шить и украшения, и шубы. Есть озера, значит, можно разводить птицу. Есть лес, металл есть, значит, много чего можно делать. Вот такие украшения хотя бы, - Людмила протянула руку, звякнула браслетами, - их делать можно где угодно. Я уезжаю почему? Тут, в Камызе, жить душно. Нет перспективы у поселка, потому что люди тут такие. В Полтаковом все-таки больше… деятельных. Таких, которые самим себе помочь стараются, а не просто болтают. Вот достроит сын дом и заберет старую бабку к себе внуков нянчить.
        При словах про «старую бабку» Людмила потянулась гибким, сильным телом, закинула за голову полные руки, показав в глубоких вырезах с боков тщательно выбритую подмышку и смуглую, не стесненную лифчиком грудь.
        - Да ладно вам про бабку старую… Не кокетничайте, Люда!
        - Уж и пококетничать нельзя.
        Володя не выдержал и засмеялся.
        - Можно пококетничать, вам - можно! Вы спрашивали, что мы будем делать на курганах… Я пока не рассказал ничего про свою работу, а это долгий разговор, поверьте. Сейчас мне пора бежать к своим… Поверьте, пока мы ни одного кургана не раскопаем, это правда!
        - Тогда приходите вечером и расскажите…
        - Не обещаю, но, может быть, приду… Скажем, часов в девять.
        - В девять уже будет темно.
        - Я знаю. Но мне нужно отвезти людей в лагерь и узнать, что там делается. Я… ну, скажем так, заместитель начальника по хозяйственной части. Так что перед возвращением в свой лагерь мы еще заедем за картошкой.
        Володя встал, и тут же поднялась провожать его Людмила, зазвенела украшениями, повернулась к нему своим смуглым широким лицом. И такая откровенно лукавая женская усмешка читалась на нем, что Володе стоило серьезного усилия воли тут же ее не поцеловать.
        - Ну, не прощаюсь.
        И он пошел по той же безотрадной улице; умирающая деревня, беспомощные жители, к тому же началась жара.
        А возле парней и девушек из экспедиции, возле ГАЗ-66 и Фомича, стояли какие-то незнакомые. На большом расстоянии Володя даже не понял, какого они пола, и, конечно, прибавил шагу. Худшие подозрения не подтвердились: не было тут разбойников, собиравшихся разнести вдребезги ГАЗ-66 и самого Фомича или тесно пообщаться с девочками. Возле кургана стояли три грации жуткого вида, но пола как будто бы нежного.
        - Владимир Кириллович, скажите им, что у нас водки нет! - издалека заорал Андрей.
        Володя сложил раструбом ладони:
        - А что, не верят?!
        Андрей издалека пожал плечами, от машины донесся грохочущий смех Фомича. Вблизи вид граций оказался еще страшнее. Одна - в куртке, из которой неопрятными клочьями торчал синтепон; вторая в несвежей кофте и грязных штанах держала на руках ребенка. Третья, в затрапезном халатишке поверх ночного белья самой сомнительной свежести, в домашних тапочках неправдоподобных размеров. У всех трех - одутловатые, неумные лица, как бы немного оплывшие от жара, болезни или, что вероятнее всего, от пьянства.
        Впервые Володя растерялся - он, считавший себя опытным, умевшим разбираться в женщинах, был не в силах определить возраст граций. Сколько им? Тринадцать или тридцать?!
        - Зра-ааа… - дружно протянули они, и Володя кивнул.
        - Владимир Кириллович, поехали в Усть-Буранный за водкой? - продолжал радоваться жизни Андрюха.
        - В Усть-Буранный поедем, а за водкой-то зачем? - спокойно ответствовал Володя; откуда дует ветер, уже ясно.
        - А вот девушки говорят - надо за водкой.
        - А вам она не нужна, водка, можно подумать! - встряла грация в грязном халате.
        - Нам - совершенно не нужна, поэтому мы за ней и не поедем.
        И, обращаясь к отряду:
        - Ну чего встали? Местное население видите впервые?
        Сказал не свирепо, с улыбкой, но совершенно непреклонно. Нечего тут устраивать зоопарк!
        - Владимир Кириллович, а вы картошки купили? - Это, конечно же, Оля.
        - Нашел, где купим на пути обратно.
        - У нас картошка есть! - Это грация, которая в драном синтепоне. - Но только, чур, на водку меняем!
        - Рубли не возьмете?
        - А на что они тута, рубли?
        - А на что вам тута водка? Зачем вам ее пить?
        - Чтоб окосеть, гы-гы-гы…
        - Гм… гм… А окосеть вам зачем? Вы же молодые, у вас еще все впереди.
        - Тута нет ни впереди, ни позади. Тут что можно делать? Ничего.
        - Но люди ведь делают что-то?
        - Да ничего они не делают! Бабы еще иногда делают.
        - Да брось ты, Томка! Какие тут бабы что делают?!
        - А Анисья? Она заборы красила. А Татьяна? Она почту разносила. Бабам надо детей кормить, - это, уже обращаясь к Володе, - вот они что-то и делают… иногда.
        - Ну а мужики? Мы живем на хуторе, там пастухи овец пасут.
        - Ну, разве пастухи… Только денег и они не получают, а другие мужики и не пастушат.
        - А что они делают?
        - Пьют.
        - А кто не пьет?
        - Таких тут нету…
        - Ну люди же что-то делают!
        - Да что делают? Ну, заборы красят… Или там огород вскопают кому. А мы чо? Ну чо тут делать? Свет гасют рано, водки мало… Замуж выходить, и все тут. А чо тут можно еще делать?
        - Ну ладно, все-таки на что вам водка? Вы что, тоже пьете?
        - А то!
        Вот здесь-то грации взбодрились. Володя с ужасом видел это оживление - специфическое оживление алкоголика при упоминании о спиртном. Пошли какие-то упоминания случаев и доз, подначки, специфический юмор про «Танька пробку понюхала, уже в отрубе!» и про «вдарили по третьей, Любка все после каждой пердит. Я ей: „Чо пердишь?“, а она: „Иначе не вмещается!“».
        Тут только до Володи дошло: они же совсем молоденькие.
        - Давно школу закончили?
        - А мы еще и не кончали! Танька вон только закончила!
        Танька - это вроде та, которая в халате? Тогда сколько же лет этой, с ребенком?!
        - Что же вы здесь делаете, девочки? Время вроде бы учебное…
        - А чо - учебное! Праздновать надо, а Любка так вообще в декрете.
        - В декрете? Малышу-то уже много…
        - Два с половиной…
        - Так какой же тогда декрет?!
        - А ей инспектор сказал: мол, будем считать тебя в декретном отпуске. Может, она еще и кончит школу когда.
        - Ну, с учебой понятно: не учитесь. А что делаете?
        - А что здесь можно делать? Да ничего…
        И другие жители Камыза подходили к экспедиции. Приходили, усаживались на землю, часами сидели, внимательно разглядывая парней и девушек, обмениваясь впечатлениями. Раздражало необычайно, когда приходилось пить и есть на глазах нескольких человек, провожавших каждую ложку и каждый глоток заинтересованными взглядами.
        Но остальные хотя бы приходили и уходили, а три грации как сели на сухую, покрытую прошлогодней травой землю, так и сидели. Одна, которая в кофте и штанах, даже поспала, сунув ребенка подружкам. Малыш непонятного пола проковылял немного, неуверенно закачался взад-вперед и сразу же нацелился на Ольгу. Поведение и уровень развития у малыша были на уровне годовалого.
        И не выдержала Ольга, сунула малышу кусок печенья, и он стал лопать с такой жадностью, что ей (да и Володе тоже) сделалось нехорошо. Мгновенно появился бутерброд с тушенкой, и малыш тоже уплел его, не раздумывая. Ольга попыталась умыть ребенка, но он разобиделся и заорал, отбиваясь обеими ручками. И неуклюже удрал, прихватив остатки бутерброда.
        - Вы его моете хоть иногда?!
        - Ясное дело! Когда надо - сразу моем! - возмутились неспящие грации. - И вообще это не он, это она, Катькой назвали.
        Трудно описать выражение лица Оли с глазами на полфизиономии, с трясущимися губами.
        - Владимир Кириллович… Там у нее эти самые… насекомые… Представляете?!
        - Представляю. Не рви ты себе душу, девочка, ты ведь ничего не можешь изменить. А еды ему… то есть ей, Катьке, дай.
        - Владимир Кириллович… Да какая же может быть у этого ребенка судьба? Что же с ним будет при таком обращении?
        И Володя, как ни сердился на Ольгу, сейчас был почти благодарен ей за этот ужас. Ну, ограниченная девица. Ну, приземленного в ней, на вкус Володи, больше, чем нужно. Но ее ребенок не будет шататься голодный и покрытый вшами. Уже хорошо!
        - Нет, ну что с ним будет?!
        - А давай спросим? Девушки! Что, в Камызе можно получить образование?
        - Ха-ха! Тут и школу кончить трудно.
        - Трудно, потому что вы водку пьете.
        - Да учителя сами ее пьют! У нас и уроки не всегда бывают.
        - Ладно… Ну а потом-то что делать? Неужели только замуж выходить?
        - А чо еще делать? Скажите, мы сделаем…
        - Ну а если уехать куда-нибудь? Например, в Абакан?
        - А кто нас там ждет, в Абакане? Куда там уедешь? То-то, некуда…
        - Хорошо… Вот у меня в руке волшебная палочка… (Володя вытащил ручку из полевой сумки.) Вот я ей сейчас взмахну, и у вас у каждой в Абакане будет по квартире. Представляете? Вот взмахну - и по квартире. Что тогда будете делать?
        К этому моменту все оставили свои дела. Дима и Наташа опустили рулетку, так и стояли с концами ее в руках. Андрей распрямился от нивелира, еще когда Оля подошла к Володе, так и стоял в напряженной позе. Даже Фомич высунулся из-под машины, где деловито что-то подворачивал, и тоже уставился на граций.
        А те тоже обалдели и с полминуты хлопали глазами.
        - Ну? Вот у вас нет проблемы перебраться в Абакан, все решено! Чем тогда вы будете заниматься?
        - А это вы все придумали, - сказала, наконец, девица в халате, - нет у вас на самом деле там квартиры. А если и есть - вы нам ее не отдадите.
        - Точно! - обрадовалась грация в рваной куртке. - Ясное дело, дядечка нам ее не отдаст!
        И все, и расслабились грации, нашли причину не думать, не искать других версий судьбы, спокойно, с чистой совестью спиваться в своем Камызе, точно зная: ничего в их судьбах изменить нельзя. Нипочем и никогда. Молчали и экспедишники.
        - Ну вот, Оля, ты получила ответ?
        - Наверное, да, получила… Но это же ужасно, Владимир Кириллович! Давайте же что-нибудь сделаем!
        - Себе взять хочешь? - вступил в беседу Фомич. - Бери, мать вряд ли дорого возьмет, а ты ее не старше. Хочешь взять?
        Оля покраснела, замотала головой. Фомич хохотал.
        А три грации так и сидели до вечера, часов до семи. Сидели без кусочка хлеба и ничего не дали малышу, только мать сунула ему грудь мимоходом. Ольга не выдержала, опять покормила ребенка.
        - Чо… тьфу ты! Действует как… Что, Владимир Кириллович, этих архаровок тоже везти куда-то надо? В Усть-Буранный или там куда?
        - Бога ты не боишься, Фомич. Если и отвезем их, то в деревню. Девочки, вас подвезти?
        - Ой, подвезите нас, пожалуйста! Подвезите! Любку только нельзя, ее бить будут.
        - Кто ее будет бить? За что?
        - Меня папка убить обещался, если опять с кем-то крутить буду… Он, папка, детишков не любит…
        - Сударыня! - Андрей раскланялся с невыразимым изяществом человека в запыленной робе и разбитых вдребезги кедах. - Такая опасность вам на этот раз не угрожает. Честное слово! Мы вас подвезем за так.
        - Не, у Любки папка разбираться не будет… Если ее на машине мужики привезут - капец Любке…
        - А у меня с того раза полна жопа синяков… - пожаловалась Любка, и мужская часть экспедиции не выдержала, зашлась в приступе нездорового и, наверное, жестокого хохота.
        Наташа возмущенно забурчала что-то про гадов-мужиков, которые не понимают, что это же, можно сказать, женщина. Оля передернула плечами, всем видом показывая, что ей такая проблема чужда. Две грации из трех, передавая друг другу то ли вялого от природы, то ли ослабевшего с голодухи ребенка, полезли в машину…
        - Где наша картошка?!
        - А вот.
        Таким удовольствием было увидеть Людмилу, ее здоровую, свежую прелесть, звяканье ее браслетов после граций с опухшими от водки рожами, слышать ее бодрый голос после этих диких разговоров.
        Пыля по вечернему Камызу, Володя удивлялся: поселок не изменился с утра… Такой же унылый и скучный, такой же безлюдный, как утром. Не забыть спросить потом у Люды, выходят ли вообще жители Камыза из домов…
        - А вот наша директор школы! Здрасьте, Настасья Васильевна! - загомонили две едущие грации, и Володя содрогнулся: наклонившись вперед, по деревне шлепала разбитой обувью страшная тетка лет шестидесяти, с подбитым глазом и оплывшим, болезненно-сизым лицом.
        - Это - директор школы?!
        - Да, она у нас литературу и русский ведет.
        А чудовищное создание подняло раскарябанную рожу, помахало девочкам рукой и как-то похабно осклабилось. А! Ведь девчушки едут на машине с мужиками! Вот в чем дело… Фомич пробормотал что-то вполголоса. Андрей и Дима переглянулись.
        - Что? Отродясь не видали такого?
        - Не-ет…
        И парни замотали головами, словно отгораживаясь от этой бабушки.

«А деревни-то бывают разные!» - так сказал бы сам себе Володя, если бы не знал этого сам, задолго до Камыза и Малой Речки.
        ГЛАВА 11
        Волкодлак

4 мая
        Может быть, как раз визит трех граций в экспедицию и подтолкнул Володю к самым решительным действиям. Он сам не смог бы объяснить, но почему-то после этого визита стало совершенно невозможно отказаться от свидания с Людмилой. Мешало, конечно, чувство долга, но можно ведь договориться так, чтобы его отсутствие не особенно помешало. Быть в экспедиции тоже интересно… Но и это решаемый вопрос.
        Володя отозвал в сторонку Епифанова и рассказал ему все как есть.
        - Виталий Ильич, если не разрешите - я никуда не пойду! - отчеканил Володя, честно выкатив глаза и точно зная: никогда не придет в голову Епифанову его задержать.
        И странно, тревожно было видеть, какую важную роль играет он в жизни экспедиции, как полагается на него Виталий Ильич. Как неприятно ему остаться без Володи даже на короткое время.
        - Конечно, конечно, Владимир… Вы, разумеется, идите, но где вас в случае чего искать? Не подумайте, что лезу…
        И Володя рассказал, где его, может быть, придется искать «в случае чего».
        Человеку, привычному к ходьбе, пройти восемь километров, тем более по грунтовой дороге, не просто легкое - приятное занятие. Володя был рад тому, как он воспринял переход - как приятную, веселую прогулку. Значит, форма у него снова хорошая.
        Обойти Камыз вокруг? Да что за черт, мы взрослые люди, в конце концов! А в такой маленькой деревне обходи ни обходи, какими задворками ни пробирайся, а хоть кто-то тебя да увидит. Володя прошелся по единственной улице деревни. Ни одна собака не тявкнула, ни одна парочка не сидела на скамеечке у калитки, ни один житель не сказал ничего и даже и не показался. Но трудно поверить, что никто не видел человека, прошедшего почти насквозь такую маленькую деревню. Очень может быть, что Камыз только притворялся вымершим… таково уж его свойство.
        Людмила открыла ему сразу, после первого стука, и Володя опять приятно удивился и ей, и всему облику усадьбы: хорошо организованной, мирной, какой-то продуманно-уютной. В руке Людмилы горел керосиновый фонарь, а в доме с его вяжущим, терпким запахом трав, со множеством шкафов и шкафчиков горела керосиновая лампа. Два прибора стояли на столе, в круге света. Поставить их после его стука в дверь вряд ли возможно.
        - Я вас ждала, Володя. Хотите вина? Вы голодный? Хотя вы, наверное, уже поужинали в лагере.
        - Поужинал. А вино… вино я, вообще-то, принес с собой.
        Людмила хорошо смеялась, открывая светлое, почти не тронутое морщинками горло.
        - Покажите, какое у вас… А, какое-то молдавское. Мое лучше, если не испугаетесь пить вино деревенской колдуньи.
        - Не испугаюсь. Я ни вина не боюсь, ни колдуний. Но вас, кажется, удивило, что я курганами всерьез интересуюсь? Ну, так дело обстоит вот как…
        Володя еще днем почувствовал, что Людмиле и впрямь интересно, что рассказ о его работе - не только способ познакомиться поближе. А сейчас она сидела, подперев полными руками голову с длиннющей черной косой, внимательно слушала, и глаза у нее были удивительно хорошие.
        Володя говорил и говорил. Знакомство получалось такое, какие он ценил больше всего
        - когда могла быть дружба, а могла быть и не только дружба. Что-то кроме дружбы определенно может возникнуть… и хорошо, что это может быть. Он не откажется от этой возможности, но если ничего и не состоится, ему все равно интересно.
        К тому же Володя знал, что самым лучшим соблазнителем он становится именно тогда, когда соблазнять совершенно не обязательно, когда он все делает естественно, не имея специальной цели. И когда от него совсем не ждут пылких клятв, целований рук и ног. Никакой определенной цели он и не имел в этот вечер, уже переходящий в ночь…
        Вечер переходил в ночь, и очень успешно перешел, потому что Володя говорил почти что до трех часов пополуночи. Ему-то, привычному к ночным бдениям, это не было трудно. Володю удивляла Людмила: у нее ведь не могло быть такой привычки ученых людей, а она слушала без малейших признаков усталости, и пили они все время горячий чай из каких-то незнакомых Владимиру, удивительно вкусных трав - чайник стоял тут же на керосинке, за ситцевой занавеской.
        Под конец Володя даже несколько растерялся: Людмила не подавала ему совершенно никаких знаков. Ни что ему пора уходить, ни что он может перейти к каким-то другим действиям. Она слушала его, говорила с ним, подливала чаю - и все. Только к концу разговора иногда вдруг стала появляться у нее короткая ироническая улыбка. К чему бы?
        Сидели они напротив, и Володе пришлось специально встать, подойти к женщине, чтобы поцеловать ее руку. В любом случае это было достаточно целомудренно… и вместе с тем хоть какое-то, но действие. Женщина не двинулась, только позволила Володе сделать то, что он хотел. Володя заглянул в глубокие янтарные глаза, и Людмила погладила его свободной рукой, провела по виску и щеке.
        - Интересно, а если бы я затеяла тебя сейчас прогнать… Что бы ты делал?
        - Прогонишь - пойду в лагерь, - пожал плечами Владимир, - тут не так и далеко.
        - Недалеко. Но ходить сейчас совсем не надо. Сейчас плохое время, чтобы ходить одному.
        - «И опасайтесь выходить на болота ночью, когда силы зла властвуют беспредельно»,
        - процитировал Володя Конан Дойля.
        - Повтори… Ты очень хорошо это сказал.
        Он повторил.
        - Не совсем так… все-таки они властвуют не беспредельно… Но ходить по ночам здесь не надо. Или ты не понимаешь этого?
        - Мне возле лагеря бывало неприятно, сам не знаю почему. И наши девушки видели такое существо… собачку, у которой глаза отсвечивают красным в темноте. Я сам не видел, но они рассказывали мне.
        - В темноте глаза светятся красным только у человека. И у тех, кто получился из человека. Еще раз говорю - не ходи один по степи ночью.
        - Именно здесь или везде?
        - Везде в Хакасии, где есть курганы; в них лежат разные люди. А сейчас здесь появился, кажется, один… нехороший, и я совсем не хочу, чтобы с тобой что-то случилось.
        Володя тронул губами полные губы. Женщина встала, ответила. Чуть ниже Володи, она как-то очень ладно поднялась и очень деловито - специально, чтобы целоваться с ним. Все, что происходило на протяжении ближайших двух часов, происходило как раз так, как больше всего нравилось Володе: просто, естественно и без спешки. Никто никого не соблазнял, тем паче не вел куртуазной игры и не пытался подчинить себе другого.
        Здесь не было битвы своеволий и не надо было выяснять, кто в чьей руке был только мяч. Два взрослых человека делали то, что они хотят, и делали ровно потому, что им так хочется и нравится. Людмила вообще все делала просто, без жеманства, и притом красиво, изящно; трудно было не увлечься ее плавными движениями - словно лился густой мед из кружки.
        Володя был достаточно опытен, чтобы понимать: эта неторопливость, красота действий при полном отсутствии застенчивости не просто личная черта Людмилы - это симптом равнодушия. Володю не травмировало равнодушие женщины, к которой он тоже равнодушен, не задевало отсутствие влюбленности - для этого он был достаточно взрослым. Взрослым он был и для того, чтобы знать - влюбленность обязательно появится, если отношения продлятся долго и всерьез.
        - Представляешь… Я уже подумывал, не уйти ли мне.
        - Я знаю. Я не позволила бы тебе, но не могу же я навязываться. А ты хотел только говорить.
        - Не только… Но ведь и я не могу лезть туда, где меня совсем не ждут.
        - Два перестраховщика, - невесело усмехнулась Людмила.
        Они лежали на двуспальной кровати - тут же, в единственной огромной комнате этого странного дома, но за пределами освещенного круга, и Володя любовался формами этого сильного, зрелого тела, проводил кончиками пальцев от шеи и все ниже, ниже… Сколько хватало руки.
        - Ты специально оставила лампу? Чтобы можно было подумать - мы все еще сидим и разговариваем?
        - Молодец, догадался, - помедлив, сказала Людмила, - но почему тогда не догадался, что не надо ходить по ночам?
        - А я и сейчас не догадался… Между прочим, я сегодня попозже уйду в лагерь. Так надо.
        - Ну и иди… Солнце уже взойдет, а чая для сил я тебе дам.
        - Чай для восстановления сил?
        - А ты сил еще и не терял… Это будет чай для поддержания сил, которые ты растратишь со мной.
        Володя опять приник губами к ее губам. Женщина ответила пылко и в то же время красиво, без жадности. То ли не было у нее такого уж долгого одиночества, то ли умела терпеть, не доводя себя до бабьей униженности. Звякнули украшения, которые Людмила не сняла и сейчас, и все опять было просто, ясно и красиво и опять плавно, тягуче, как если бы лился мед.
        А на улице стояла гулкая рань, когда звук несется на километры, но слышится неясно и не всегда понятно, с какой стороны он идет. Что хорошо - день обещал быть замечательным: легкие клочья прозрачного степного тумана опускались на землю. Упруго, сильно шел Володя, с удовольствием смотрел на мир и чувствовал себя сильным и гибким: после отвара непонятных трав он словно бы мирно проспал всю эту ночь. Что плохо - далеко в степи проскакал всадник и как будто узнал Володю, даже что-то крикнул, махнул рукой. Володе показалось, что это Петька.
        Как и следовало ожидать, плохого ничего в экспедиции без него не стряслось - все уже работало как налаженный механизм и не очень зависело от него самого. Володя невольно подумал, что если он даже захочет разрушить то, что сам же создавал, ему будет совсем непросто это сделать.
        Вечером три грации опять пришли к курганам, приперлось еще человек пять парней, и это оказалось куда хуже. Во-первых, по сравнению с чудовищно грязными, оборванными парнями девушки были еще сравнительно приличны. По ним хотя бы не ходили табунами насекомые как вот по этому, снимавшему вшей прямо с отворота засаленной, месяца два не менявшейся рубахи. Во-вторых, девицы больше говорили про водку, а от этих с утра припахивало чем-то спиртосодержащим. А в-третьих… Когда приходили девицы, сердобольная Оля кормила дохлую Катьку, и только. Даже она понимала: если дать в руки девочке, ей ничего не достанется… А вот парни при виде аппетитно булькающего варева в исполнении Фомича придвигались с голодным оживлением, потирали руки, сглатывали слюну и не дать им еды было непросто. Добрые Андрей с Димой готовы были поделиться кулешом, но и до них доходило: при слухах о бесплатной кормежке сюда сбегутся уже не пять или шесть обормотов, а чуть не вся деревня. Поэтому Володя сурово сообщил парням, что на обед они могут не рассчитывать, разве что останется что-то.
        - А хотя бы хлебца дадите?!
        - Я же сказал - если останется.
        Но и есть под голодными взглядами людей, забегавших под ветер, чтобы ловить носами запах кулеша, истекавших слюной, было не так-то просто. Дима подавился, и Фомич долго лупил его по спине огромной мозолистой ладонью.
        Оля съела едва половину, тяжело вздохнула… и, поймав апатичную Катьку, демонстративно кормила в стороне именно ее. Потом долго мыла ребенка в роднике; несмотря на вопли непривычной Катьки, расчесала редкие волосики, свалявшиеся колтунами.
        От добавки отряд отказался, пряча глаза, и Володя со злостью бухнул котелок на землю возле троглодитов. Во все глаза смотрели Фомич, Андрей и Дима на схватку местных за остатки картошки с тушенкой. Наташа и Оля не смотрели - сразу ушли за машину.
        Было и в-четвертых - как раз с Наташей и Олей троглодиты пытались знакомиться. Наташа как-то и не поняла этих попыток (троглодиты обиделись). Оля поняла - и трудно не понять приглашения на местную дискотеку, - но отказалась, не очень заботясь о дипломатичности формы. И даже проявив некоторый испуг. На это троглодиты обиделись еще сильнее, и Володе пришлось принять меры.
        - Вы что, ребята, девок не видали? Видите, не хотят они с вами иметь дело.
        - А это вы им запрещаете!
        - Неправда. Если девочки захотят, я их куда угодно отпущу. Наташа, Оля, хотите в их компанию?
        - Нет…
        - Вот и все. Ребята, по-хорошему вам говорю, отвяньте! И вообще - занялись бы вы чем-то!
        - А что тут делать?!
        - Ну, пошли бы вскопали огороды, вон весна какая ранняя да дружная.
        - А там все равно ничего не растет…
        - Но вскапывают же другие огороды?!
        - Вот они пускай и копают…
        - Так сделали бы что-нибудь в доме!
        - Нам лень… - честно ответили парни.
        Володя хотел было спросить, неужто они всерьез рассчитывают на внимание девушек, с такой-то патологической ленью, но прикусил вовремя язык.
        Спас положение Фомич:
        - В другой раз за кормежку вы у меня лопатами поработаете… А то вишь, взяли манеру
        - жрут, а ничего не делают.
        - А Катьку кормите! - вякнул было один, и Дима с Наташей обернулись на него, уронив рулетку. Но Фомич и тут был на высоте:
        - Катька подрастет, и ей куска хлеба задаром не дам! А ты, лоб здоровый, у меня завтра за кулеш такой шурф выроешь, что любо-дорого будет взглянуть! Понял?! А теперь марш с дороги, я в Усть-Буранный поеду!
        - Дяденька, возьми с собой!
        - А ты мешки таскать в машину будешь?!
        И, к удивлению Володи, Фомич заставил-таки одного аборигена таскать мешки, помогать заводить машину и даже выгрузить мешок муки для той, первой знакомой на самой околице деревни.
        Но оставаться в этой компании Володя совершенно не хотел - когда зеленое предзакатное небо покрыли розовые и золотые разводы, появилось еще двое лбов, уже постарше, - дохнущее от скуки мужское население деревни Камыз.
        - Фомич, завтра надо бы подальше от этих…
        - А у нас вся степь в распоряжении! Вы мне велели тут торчать, я и торчу. А вы мне велите во-он туда уехать - уедем, а им за нами лень будет прийти.
        - Так ведь работать все равно надо поблизости…
        - И работайте. А как я приготовлю еду, за вами за всеми подъеду.
        - Фомич… Я ведь в лагере не особенно нужен. Давай так: сейчас езжайте без меня, а завтра утром я приду прямо к курганам.
        - В лагере вы как раз очень нужны… Но можно и так.

…И все было почти так же, как в первую ночь, но еще бережнее и нежнее, с еще большей страстью и силой. Опять горела лампа на столе, и кто-то маленький стал вдруг колотиться в стекло.
        Люда встала, накинула платье, распахнула одну створку окна. В комнату впорхнуло что-то с мельтешащими крыльями, ни секунды не сидящее спокойно, - Володя сначала принял его за бабочку.
        Существо село на плечо Людмилы, перебралось на ладонь…
        - Люда… Это летучая мышь?
        - Да, нетопырь. Ты его не бойся, он хороший.
        Зверек словно бы совался носом в ухо Людмиле, и у Володи заломило зубы - нетопырь издавал ультразвуки.
        - Что ты говоришь?.. Что болтаешь, маленький?.. - примерно так приговаривала Людмила, трогая нетопыря пальцем, гладя его страшненькую голову. Продолжалось это несколько минут, и нетопырь вылетел в окно.
        - Люда, прости… Ты шаманка? Ведьма? Раз у тебя власть над животными…
        - Не только над животными, - засмеялась Людмила. - А если серьезно, то давай не сегодня? И вообще не бери в голову, Володя. Я кое-что знаю, но немного. Просто тут один появился… Нехороший один… человек (перед словом «человек» у Людмилы получилась пауза). И мне его придется… обижать, чтобы он не наделал дел.
        - Я могу помочь?
        - Ты, по-моему, еще немного не готов… Но вот что я тебе сразу скажу, и уж ты прими всерьез - вы с вашей работой перешли дорогу таким силам, что лучше бы ты поберегся. И знаешь что… Есть дураки, которые считают: к женщине нельзя обращаться за помощью, с просьбами. Так ты не будь дураком, очень тебя прошу!
        - Я так понимаю твою просьбу: если замечу что-то странное… ту же поганую собачку, например, тут же звать тебя, верно?
        - Почти… Он нехорошее замыслил, этот черт.
        - Ага, уже не человек!
        - Он может быть и человеком.
        А больше они не говорили, потому что занимались любовью. И перед тем, как идти к роднику и к развалинам дома деда Людмилы, Володя опять пил чай для поддержания сил.
        - Милый, ты сегодня или не приходи, или приходи, чтобы спать. Я тебе рада и спать уложу, но постоянно быть на этом чае - это вредно. Да, знаешь, и мне отдохнуть надо…
        - Тогда сегодня - не приду. Но я хочу тебя видеть еще… обязательно.
        - Это взаимное желание, Володя.
        - Я никуда не буду ходить ночью.
        - Вот это правильно.
        Опять дышала жаром степь, дрожало марево и звенели жаворонки в вышине. Опять бродили с рулеткой двое, а третий записывал в блокнот. Но теперь местные при всем желании не могли так просто мешаться под ногами, потому что Фомич поставил машину и палил костер под котелком километрах в пяти, на восточном берегу озера. Володя еще сомневался, что победит - любопытство или лень, но у Фомича сомнений не было, и как оказалось - он был прав. Никто не явился к костру, не глотал голодную слюну, и не пришлось больше колотить по спине бедного Диму, которому кусок не пошел в горло.
        - А сейчас я пройдусь вдоль озера… Отсюда - и на юг. Сейчас два часа… Часам к шести буду обратно.
        - Одному ходить по местности нельзя… Сами учили.
        - А вот ты со мной и пойдешь, Андрюша, - мило улыбнулся Владимир. - Хочешь пойти?
        - Конечно! Посмотрим, есть там такой же диван…
        - Такого же дивана нет, но есть высокая терраса, может быть, там есть и курганы. А Фомич тут пусть останется за главного… за коменданта временного лагеря. К семи мы будем…
        - А не будете, я вас в бинокль разыщу. Тут вон на сколько все видно.
        Два человека шли вдоль берега озера Плуг-Холь, по высокой террасе, искали скопления курганов. В ледяной воде раннего мая посередине еще плавал лед, а между льдом и берегом в ярко-синей воде ходили стаи серых, буровато-рыжих, белых, бело-серых птиц.
        - А возле уреза воды ничего не может быть?
        - Ты же знаешь, они любили делать курганы на высотках.
        - Но и наверху нет ничего. Вон, сколько видит глаз - все ровно.
        - Наверное, тут чем-то неподходящее место.
        - Странно… Иногда в голой степи есть курганы.
        Обмениваясь этими замечаниями, Андрей с Володей быстро шли на юг, навстречу теплому порывистому ветерку.
        - Смотри-ка! Все-таки есть один!
        - Но в каком необычном месте. Вы же говорили, курганы должны быть на высотках?!
        - Ну… это какой-то нестандартный курган.
        Маленький деревенский курган притулился на низкой террасе озера, метрах в трех выше уровня воды.
        Внезапно на глине возле уреза воды пошли следы босых ног человека. Крупный мужчина шел босиком вдоль самой воды. Кто бы это мог быть? Ближайшая деревня - Камыз, а там трудно найти любителей бродить босиком. Больше людей в окрестностях нет совершенно, только приехавшая экспедиция.
        Какое-то время Володя и Андрей шли параллельно следам - любитель купаний шел вдоль самой воды, а они осматривали пояс прибрежных кустов, шедший уже в нескольких метрах от озера. И тут Володя удивленно сказал:
        - Смотрите, еще и собака!
        - И не собака, и не еще…
        Голос Андрея странно сорвался, словно ему перехватило горло. Володя получше присмотрелся: да, следы животного не петляли возле следов человека; следы человека на глине как раз резко обрывались, и тут же начинались следы крупной собаки.

«Спокойно! - подумал Володя. - Не может быть, чтобы нельзя было все это объяснить…
        Но сердце мерзко колотилось, во рту сделалось сухо, и объяснений как-то не находилось.
        Андрей подошел, посмотрел еще раз, и внимательней:
        - Да, все верно, это не собака, это волк…
        Прошли по следам несколько десятков метров. Да, тут деловито бежал волк. И следы волка, ничего не поделаешь, продолжали следы человека.
        Больше всего Володе хотелось тряхнуть головой - и чтобы морок рассеялся. В конце концов, ну не могло же это быть на самом деле! Не могли это видеть два совершенно вменяемых и никак не склонных к галлюцинациям человека. Считать бы эти следы историей, придуманной для пугания новичков у лагерного костра или в дождливый день, когда делать было нечего. Володя сам сочинил множество таких страшилок в разное время.
        И ружье Володя не взял, оно так и лежит, разобранное, в лагере. Нож в сапоге, и все, а тут этот волк, следы свежие…
        Хотя, с другой стороны, они не видели ничего, кроме самих следов. Так что надо еще подумать, что это за история и о чем она. Может быть, они оказались свидетелями чего-то достаточно жуткого? Очень может быть. В конце концов, человековолк, волколак, вервольф мог прибежать издалека, прогуляться по берегу озера, а при появлении вдали людей принять волчий облик и убегать за десятки километров. Волколаком мог быть и мужик, живущий в Камызе. Но с той же степенью вероятности могла произойти и совсем другая история.
        - Андрей… А что, если вчера приехал человек из Абакана с ручным волком? Решил он пройтись босиком по берегу озера, в обход, а волка в это время нес на руках. Потом волка спустил на землю, а сам сиганул в озеро и переплыл его, как раз к своему
«жигулю». Волк обежал вокруг озера, прыгнул в машину, и они уехали, никем не замеченные. Могло так быть?
        - Плыл через озеро? Через лед? Не верю…
        - А во что веришь больше? Какая история реальнее - такая вот, про спортивного дядю с ручным волком, или про живущего у озера волколака?
        Андрей долго молчал, жевал травинку.
        - Сам не знаю.
        - То-то и оно…
        А худшее-то было впереди, потому что следы снова изменялись - из следов волка они стали вдруг следами совсем маленькой собачонки. Собачка пробежала еще метров тридцать вдоль озера и свернула в открытую степь. На плотной степной земле следов или не осталось, или Андрей с Володей просто не умели их найти.
        Стараясь не глядеть друг на друга, они отошли от озера.
        - Что, посмотрим еще курганы? Можем быть, там еще есть…
        - На высотках?
        - Будем искать на высотках, Андрей.
        - А вон, глядите, кто-то едет.

«Кто-то» ехал так, словно был частью коня. Кентавр двигался быстрым шагом; заметив людей, перешел в галоп и оказался рядом очень быстро.
        - Здравствуйте! Вы из экспедиции?
        - Из экспедиции, здравствуйте. А вы кто будете?
        - Пастух я, Василием зовут.
        - Пастух…
        Но, готовый сказать страшную бестактность, Андрей своевременно захлопнул рот.
        - Пастух… Тут, на юг от вас, большой совхоз. А вы не боитесь так ходить?
        - Нет, ведь рядом все - и машина, и наш лагерь.
        - Зря не боитесь… На меня вот насели неделю назад. Голодные, наверно, а я барана как раз вез, отнять хотели. Я их… - Василий усмехнулся, взмахнул плеткой.
        - Так плеткой и отбился?
        - Чтобы хакас от троих плеткой не отбился?! В нее ж в самый конец свинец вплетен, ей можно палки ломать.
        - Значит, вы не боитесь? Вам можно?
        - Но это же на коне и с плеткой, да и винтовка с собой.
        Василий хлопнул по длинному чехлу с ружьем, притороченному к седлу.
        - От этих трех я ускакал, а потом все равно их нашел. Три раза на меня они бросались, а все три остались в степи. У них оружия правильного не было. Вы вон налегке идете. А тут степь, тут разные могут быть люди… и не люди.
        Василий странно усмехнулся, внимательно всмотрелся в экспедишников. Володе показалось, что он пытается понять, знают они что-то или нет.
        - Вы имеете в виду оборотня? - сказал он как можно небрежнее.
        - И оборотня, и настоящего волка. - Хакас произнес это так просто, что расспрашивать не захотелось. - Вот тут, за перевалом, живет волк. Хотите, возьму на охоту? Вместе веселее.
        - У вас и так вон волчья шкура, - показал Андрей на чепрак из серо-седой зимней шкуры, - сейчас ведь не шкура, а слезы…
        - А я бы и в другое время не стал убивать волка. Я всегда почитал волков… И мой дед их очень уважал, - сказал Володя.
        - Понятно. Ты из рода волка, так бы сразу и сказал. А на медведя пойдешь?
        - Сейчас - не пойду, другой работы много. А вы не видели курганов - вдоль озера?
        - Кто же здесь ищет курганы?! Курганы есть вон там, - указал пастух плеткой на юг.
        - Идите часа два, за озеро, - там будут. Или вон там - час ходу, и высотки, на них курганы. А здесь нет.
        И опять Володе показалось, что хакас проверяет - известно ли приезжим что-то важное. Так же, как приглашение на охоту было проверкой их храбрости…
        И эти глаза! Светло-янтарные, жестокие и умные глаза и цветом, и выражением живо напомнили Володе глаза одного знакомого деда Шуры. Не было ничего общего у раскосых глаз хакаса с ясными глазами северянина, который провел в лагерях много лет и доживал век в Петербурге. А все же при взгляде на Василия невольно лез в голову рассказ старого Петра Васильевича об одной встрече в степи, в уже давнем двадцатом году: «Ну, они нас прижали к телегам… Дураки эти, с топорами и лопатами. Мы орем, чтобы они своих комиссаров рубили, мужики сперва заколебались… А комиссары свое, махают наганами, те и пошли…» Володя слушал неторопливый голос старика и ясно видел все это: мокрая мартовская степь, телеги, очкастые иудеи с наганами науськивают дураков на людей. Лиловые вспышки выстрелов лижут дула карабинов; дураки откатываются, оставляя трупы на мокрой, не покрытой еще травой земле.
        Тогда Петру Васильевичу с друзьями удалось тоже отбиться и уйти - это была одна аналогия. А другая - все-таки глаза: светло-янтарные, жестокие глаза. И умные, очень умные - глаза человека, который знает что-то важное, неведомое остальным.
        Что же знает этот хакас, пастух Василий?
        - Мы ищем курганы… И мы нашли только один, совсем маленький… - Володя очень хотел, чтобы его тон был небрежным, ни на что не намекающим… И знал, что так у него не получится.
        И что-то дрогнуло в лице Василия! Понять бы только, что именно дрогнуло и почему. Василий спросил только - разве им одного кургана достаточно? Им же нужно, чтобы было много…
        - Лучше, чтобы сразу много, но ведь и один - интересно. Все стоят группами, а этот сам по себе… Почему? Такой курган надо раскопать.
        - Да что вам такой маленький курган?! Да еще один… Вон полно курганов, и вон там полно, и вон там… В Хакасии везде курганы. Не копали бы вы этот маленький.
        - А если все-таки будем копать, поможете? Скажем, барана привезете нам? Мы прямо на кургане стоять будем.
        - Нет! Я охотиться буду! Прощайте, вряд ли мы увидимся.
        - Земля круглая, люди встречаются. До свидания, Василий.
        - Прощайте!
        И опять двое пошли назад, на север. Свистит ветер в кустах и в траве, качает растения, морщит воду; кричат птицы в небе и на озере. Привычный, родной пейзаж, все как обычно, и Василий, за считанные минуты ставший пятнышком на окоеме степи,
        - тоже привычно и понятно… и тугой комочек страха, от которого невозможно избавиться. Комок мрачной, непонятной жути, от которой спирает дыхание и становится холодно внутри.
        - В общем, так, Андрей: давай про эти следы не будем никому рассказывать? Не нашли мы курганов в этом месте. Само по себе странно, интересно, но не больше.
        - Я разве против? Я бы охотно ни о чем не рассказывал. А вы правда хотите копать этот курган?
        - Упаси Боже, Андрей! Скажу тебе по правде, я пытался спровоцировать Василия… Мне показалось, он знает больше, чем говорит.
        - Мне тоже так показалось.
        А на курганах весело перекликались люди, издали начали махать, и опять сидели местные, без толку пялили бельма на то, как работают другие. Тут были совсем другие проблемы.
        - Ребята, вы собирайтесь, я на минуту забегу в деревню. - И никто не ухмыльнулся, не сделал понимающего лица, не подмигнул, не задал вопроса. Отряд, кажется, его и правда уважал, а Володя уважал людей, с которыми свела его судьба.
        Знакомый дом, Людмила стирает, собака задумчиво рычит, не уверенная до конца, надо ли ей на Володю рычать. И Володю уводят от места стирки, усаживают за травяной чай.
        - Что такой заполошный пришел? Что случилось?
        - Люда… Ты говорила, как что-то непонятное - к тебе? Было дело?
        - Ну да. Выкладывай давай.
        И напряглась. Видимо, и впрямь какие-то не очень хорошие вещи могут происходить на берегах этого соленого озера.
        - Люда, я уверен, ты знаешь, что за маленький курган на той стороне озера.
        - Знаю. Вы сегодня там были?
        - Были. От кургана вели следы босого человека, они переходили…
        - Я знаю. И говорю тебе, Володя, еще раз - не надо ходить ночью одному. И вообще - будь осторожнее.
        - Ты можешь мне сказать яснее?
        - Ты не поймешь, если я скажу больше. Кое-что ты сегодня увидел… На самом деле немногое, очень немногое, но все-таки увидел и, кажется, правильно понял. Мало тебе? Я и сама многого не знаю и потому говорю - будь осторожнее; если вести себя умнее, они не так уж много могут.
        - Кто «они»? Не морочь ты мне голову, хватит страхов…
        - «Они»… Ну, скажу тебе так: те, кто выходит из курганов. Не из всех, из некоторых курганов. Я точно не знаю почему, но ты же видишь, что делается.
        - Это все, что ты скажешь?
        - А ты ждал, я тебе все тайны открою? Честно говорю - я сама знаю не все. А то, что знаю, - очень смутно. Знаешь что? Если будет опасно, я тебе пошлю нетопыря… Если кто-то из вас в большой опасности, он прилетит к тебе, и ты будешь знать, что происходит.
        - Это если… собачка побежит?
        - Собачка. Или кто-нибудь еще.
        ГЛАВА 12
        Курган над сухим руслом

9 мая, среда.
        - Копать надо, а тут День Победы…
        Епифанов разрывался между двумя душевными потребностями - отпраздновать 9 Мая и раскопать курганы, отмеченные камнями с выемкой.
        - Я бы копал… Погода чудесная, ясно и тепло, земля оттаяла.
        - С другой стороны, День Победы, и курганов-то только два… Володенька, на все, что мы обследовали, всего два нужных нам кургана! В том, который возле леса, осталось только погребальную яму вскрыть, работы на полдня!
        - Вот и отлично, давайте я этот курган и закончу. Благо курган-то неграбленый. А вы с парнями займетесь вторым, который над сухим руслом. Дня два-три, и тоже дойдем до погребения.
        - Так-то все так… Только ведь надо же и День Победы отпраздновать.
        - Давайте, Виталий Ильич. Раз надо - значит, будем праздновать. А кто кого победил, вы не помните?
        - Владимир Кириллович, бросьте свои антисоветские шутки!
        - Но я и правда не понимаю, кто кого победил… А дни стоят какие солнечные, ясные, с ветерком… Как же такие дни упускать?
        - Все равно же приходится отдыхать…
        - Но мы же стараемся не совпадать с праздничными днями местных. Представляете, что будет твориться 9-го?! Они явятся к нам толпами.
        - Тогда, может быть, отпразднуем в другой день? 8 мая, например… Владимир, перестаньте ухмыляться! Вы и представить не можете, какое значение имел День Победы для нашего поколения!
        - Отлично представляю. У меня мама тоже вот празднует День освобождения Германии.
        - Что-о?!
        - В ГДР это так называлось - День освобождения Германии. Вы праздновали День Победы, а ваши сверстники в ГДР - день, когда вы их освободили.
        - Тьфу на вас! Ничего святого нет для этого поколения.
        Студенты ржали, Епифанов возмущался. В конце концов решили так: пусть 9 Мая дежурит отряд Володи и приготовит все, что нужно для праздника; так им и надо, охальникам. Епифанов же и новосибирцы в этот день поработают, вечером все отметят праздник, а отдыхать экспедиция будет на следующий день, не 9-го, а 10-го: местные уже будут стонать от похмелья, но все равно выйдут на работу…
        - Володенька, жаль, что не вы вскроете погребальную камеру в этом кургане!
        - У меня будет второй…
        - Вот это меня и утешает. Курган над озерцом я возьму сегодня, а второй курган, у сухого русла, возьмете вы, когда выйдем на работу…
        - Получается, одиннадцатого числа.
        - Да, получается так.
        И едва настало утро Дня Победы, заторопились отряды вершить великие раскопные дела.
        - Вы видите? Степь-то расцветает! - радовался Епифанов, словно только заметил: степь начала покрываться зеленой травой. Покрывалась она травой достаточно своеобразно: среди желто-бурой пожухлой растительности торчали какие-то отдельные и, надо сказать, довольно уродливые пучки.
        Это в Петербурге между 1 и 9 мая трава поднимается с такой скоростью, что кажется
        - можно заметить, как она растет. А в Сибири все это не так - до июня появятся так, проплешины новой травы, отдельные зеленые стебельки среди буро-серо-желтого, пожухлого.
        Так же и с деревьями… В Петербурге, на севере Европы, давно уже листва станет летней, непрозрачной, а в Сибири еще добрых две недели, до самого конца мая или даже начала июля, листва деревьев будет радовать салатным оттенком и будет сквозной по-весеннему.
        Причин для радости немного. Но настроение Епифанова всегда оказывалось такого заводного свойства, что зажигало людей, и всем тоже становилось хорошо. И когда машина выехала в маршрут, из-под брезента раздавалось бодрое пение и смех. День начинался приятно.
        Володя же устроил основательную дневку, готовясь к праздничному вечеру. Дневкой называют такой день, когда все время движущийся по маршрутам отряд остается на месте, в этот день осматривают и чинят снаряжение, обувь и одежду, отдыхают и строят дальнейшие планы.
        А тут предстояло совершить еще два великих деяния: соорудить праздничный ужин и не позволить пастухам свести на нет праздничную посиделку. Задачи противоречили одна другой, потому что все приготовления к празднику вызывали интерес у пастухов.
        Но очень хотелось сделать экспедиции сюрприз: народ вернется - а можно отметить праздник, поесть всяких вкусных вещей, и не только поесть, но и выпить. Поэтому Володя с утра посадил Наташу с Олей крошить печенье и варить сгущенку - он знал, какое это муторное занятие и как много времени уходит на то, чтобы размельчить печенье чуть ли не в порошок, залить вареной сгущенкой и сделать из этого сладкого, аппетитного клейстера длинную и вкусную колбасу «торта по-экспедиционному».
        Володя с вечера договорился, что ему оставят барана, заплатил за него и теперь сходил в смертный загон, выволок из него бешено брыкавшегося барана, связал и во вторую половину дня зарезал. Баран молча плакал - поразительно, как скотина чувствует судьбу… Пришлось глотнуть из заветной бутылки - уж очень мерзко становилось на сердце от слез этого обреченного барана. Нездоровое занятие - резать скотину, хотя и необходимое.
        Разделывать барана Володя предоставил Андрею с Димой, а сам занялся подготовкой котла под плов и другими важными делами. Только наивные и малограмотные люди могут думать, будто плов - это такая рисовая каша с бараньим мясом. Ничего подобного! Плов - это чистый котел, это отстоявшаяся вода, это много масла, это жареный лук, это правильно промытый рис… В общем, плов - особое блюдо, не имеющее к каше никакого отношения. Когда готовишь плов, нельзя никому доверяться и никому ничего нельзя поручить! Вот Володя и не поручал, сам делая все необходимое.
        И в этот пронзительный весенний день был бы он счастлив, если бы не пастухи…
        Курган над озерцом
        Вряд ли и Володя, и ребята из Малой Речки чувствовали бы себя так спокойно и уверенно, если бы знали: в этот самый момент в степи поднимается стена тумана. Над ними кричали журавли, в яркой, мягко мерцающей синеве плыли последние, запоздавшие косяки гусей, стаи куликов, а видно было километров на тридцать - стоит взобраться на крышу дома или любой из кошар.
        Такой же синий простор распахивался и над отрядом Епифанова, так же видна была стена леса - примерно километрах в пяти, так же переливался синим и лиловым горный хребет за Плуг-Холем. И тут гомон птичьих стай заставлял ребят поднимать голову к синему хакасскому небу: есть что-то пронзительное в зрелище этих плывущих в пространстве птичьих косяков.
        Первые сгустки тумана возникли на границе с лесом почти сразу, около десяти часов утра. Белое-белое надвигалось, расплывалось все шире и шире; плотный клубок матово-белого, неспокойного, поднимаясь, качался над степью. В этом месте исчезла полоска леса, пропала даже нижняя часть сопок. Появление тумана было странно: не с чего, никаких для тумана причин.
        Епифанов оторвался от планшета, перестал чертить план кургана. Происходило что-то, чего он не мог объяснить; умный старик почти не сомневался, что без этих странностей с туманом отряд вполне мог бы и обойтись: за долгую жизнь Епифанова с ним не случалось странностей, от которых становилось бы лучше. Если странность - почти наверняка кончится гадостью!
        Копать слежавшийся сухой песок несложно; копать влажный песок на глубине - еще легче; студенты жизнерадостно вопили. Чуть ли не в первый раз за годы работы с этим составом Епифанов недовольно поморщился: ну к чему этот ор? Вот был бы здесь Володя, он бы понял беспокойство старика… Без понимающего человека Виталию Ильичу оказалось не на кого опереться.
        К двенадцати часам в погребении пошли первые кости скелета, у северной стенки могилы стали видны венчики сосудов - все как всегда, погребальная пища покойному.
        Тогда же, в двенадцать часов, уже для всех стало очевидно: происходит что-то непонятное. Стена плотного тумана, колыхаясь, ползла через степь. Пока стена шла далеко, было видно - она кончается не очень высоко от земли… Метров сто в ней от силы. Придвигаясь к людям, стена начала загораживать полнеба. Часть горизонта была обычной. Другие окрестности скрыла эта странная, как бы живая, стена.
        Стихло курлыканье над головой. Может, Епифанову и померещилось, но последние стайки куликов уносились куда-то вбок, в сторону от пухнущей на глазах туманной стены. Если не показалось - получалось, птицы спасались от чего-то, и не пора ли смыться за ними?!
        В час пообедали, и Епифанов велел собираться: уже ясно - работы не будет.
        В половине второго первое щупальце тумана достигло раскопа. Потухло, превратилось в тусклый кружок солнце, над вбитыми колышками и пучками травы замелькали какие-то мутные обрывки. Только что вокруг была степь, а где-то в стороне, пусть ближе и ближе, наступала белесая стена. А теперь вдруг эта стена встала вокруг - колышущаяся, неровная. В плывущую стену ушла степь, в ней исчезали брезент с остатками завтрака, колышки у края раскопа, груды земли. Стало трудно различать лицо человека, стоящего в двух метрах от тебя. Отошедший на три метра выглядел темной неясной фигурой с расплывчатыми очертаниями.
        Трава сделалась мокрой, блестящей, на ней все время поскальзывались. Капли воды стыли на лицах, на одежде; влага пропитывала все. Голоса звучали приглушенно.
        - Собирайся, народ. Здесь ловить нечего, и машина тоже не проедет.
        - До Камыза тут километров семь… - вслух подумала Лена. - Больше часа идти.
        - А в Камыз вам зачем? До седьмого хутора по прямой - километров пятнадцать, только надо перевалить через хребет.
        - Ох…
        - Пятнадцать километров?! Не расстояние! - отрезал Епифанов. - Мы молодыми по пятьдесят километров ходили.
        - В таком тумане и Камыза не найдешь…
        Ангельское терпение расплылось по лицу Епифанова.
        - Мишенька… Вы знакомы с такой штукой - называется «компас»?
        Михаил совал что-то в рюкзак, вздыхал. Туман глушил звуки его сопения.
        - Миша! Не слышу ответа. Компас знаете?
        - Знаю… Но как мы определим, куда именно идти? Камыз вроде бы там, - отозвался Миша и неуверенно махнул рукой.
        - А седьмой хутор?
        - Вроде… там…
        - «Вроде»! Миша, когда туман поднимался, я все ждал, когда же вы начнете брать азимут.[Направление на объект, которое выражается в градусах.] А вы копаете себе… Что, если я есть, можно ни о чем не заботиться? Старик все сделает?
        Миша смотрел с некоторой тоской, чесал в затылке. Толя делал вид, будто не слышит. Только Лена расхохоталась:
        - Вы сами нас так приучили!
        - Ладно, собирайтесь, ребятки. Азимут - двести шестьдесят. Через три часа быть вам на хуторе.
        - Виталий Ильич… Вы что…
        Миша не смел договорить.
        - Естественно. Я остаюсь.
        - Зачем?!
        - Зачем - это не ваша проблема. Ваша проблема - дойти до хутора и приехать сюда с Фомичем, как только развиднеется.
        - Но…
        - Вы не поняли, Миша, это приказ. Я отдал отряду приказ - это вы понимаете? Работать нельзя, надо уходить, а мне тут предстоит произвести кое-какие наблюдения.
        - А если туман не рассеется?!
        - Тогда поднимать общую тревогу, искать меня всерьез… Но это дня через три, не раньше.
        И, добивая наивную, не умеющую жить молодежь, Епифанов приподнял, встряхнул свой рюкзак:
        - Неприкосновенный запас зачем нужен? Вот как раз для таких случаев и нужен. Буханку хлеба и банку тушенки берете с собой, остальное при мне. Много ли старичку надо? Три дня я здесь неплохо проживу.
        ГЛАВА 13
        В тумане

9 мая, вечер, ночь с 9 на 10 мая
        - Миша…
        - Ну?
        - Мы вышли в два… Верно?
        - Полтретьего.
        - А хотя бы и полтретьего. Сейчас почти шесть, нам уже пора прийти на хутор…
        - Сам знаю, - чуть помедлив, сказал Миша. У него давно было подозрение, что данный Епифановым азимут - какой-то неправильный. Парень не мог бы объяснить, почему он так думает, но уверенность в этом последние час или два все крепла.
        Под ногами вдруг зачавкала вода.
        - Ничего себе!
        Какие-то чахлые лиственницы как будто плыли - конечно же, двигался туман. Вот они и вышли к лесу! Перевал? Но Миша понятия не имел, где же именно они оказались. И что теперь надо делать.
        Туман сгустился, лиственницы вокруг стали почти неразличимы. Почва под ногами сделалась топкой. В пределах видимости качались какие-то чахлые кустики, осинки толщиной в два пальца, уходили в туман еще какие-то деревца.
        Не было и дороги - даже сама степь куда-то исчезла. Впереди только мокрая, склизкая почва, а вокруг - черная, маслянисто блестящая вода. Соваться в эту воду не хотелось; Толян шагнул было в сторону - затеял проверить дорогу… и тут же провалился по бедро. Вторая нога Толяна тоже ушла в болото по колено. Толян с перепугу завыл, но его очень быстро вытащили. Вот только один из кедов Толяна, как оказалось, остался в болоте, и достать его из ледяной черной жижи не было ни малейшей возможности. А сам Толян изрядно выпачкался в какой-то вонючей грязи - да так, что куски этой грязи отваливались от него и звучно шлепались на землю.
        - Надо вернуться!
        - Наверное, надо… Но куда?
        Пока тащили Толяна, совсем потеряли направление.
        - Вроде туда…
        Двинулись… И тут же уперлись в черное зеркало воды.
        - Обойдем!
        Стали обходить, потратив уйму времени на путь от силы в триста метров. Толян стонал, наступая на твердое. Миша цыкнул на него, и он заткнулся.
        - Что, тверже?
        - Непонятно…
        - Ой, мальчики! - вцепилась в Мишин рукав впечатлительная Лена - Там кто-то ходит!
        Точнее не скажешь. Был впереди участок твердой почвы или нет, сказать трудно, но прямо по курсу кто-то определенно ходил. И мог этот кто-то, судя по неясному силуэту, держаться и на двух, и на четырех ногах, вот что самое интересное. Как выглядит этот ходящий в тумане, никто не мог бы сказать точно - силуэт все время менял очертания, туман двигался, его пласты поднимались и опускались, разобрать ничего невозможно.
        - Кто это?!
        - Ти-хо! - Миша взял командование на себя - просто потому, что Толян совершенно откровенно перетрусил. Студентки, столь многоопытные полевички в лагере, лихо гнувшие пальцы, рассказывая про то, как они копали с Епифановым на Фыркале и Малой Сые, как-то сразу оказались тем, чем и были в действительности, - сопливыми девчонками, едва-едва научившимися жить в благополучной, организованной другими экспедиции.
        Только окончивший школу Миша был не опытнее других - а сильнее духом и решительнее. Если получалось, что Миша командовал и его слушались, если другие спрашивали у него, что делать, - только поэтому. Но и Миша, и все остальные понятия не имели, что бы это могло быть… Когда «оно» передвигалось на четырех ногах, Лена начала тихонько поскуливать:
        - Медве-еее-ее-едь…
        Так и поскуливала, пока Миша не цыкнул. Он и остальные тоже думали - может, медведь?
        Силуэт поднимался вертикально, и уже совсем не было похоже, что это медведь. Потому что медведь стоит на задних лапах недолго и неуверенно, а это существо размашисто шагало, исчезая и появляясь в самых неожиданных местах. Туман плыл, и казалось, что от него отделяются куски, живут какой-то самостоятельной жизнью, пропадают в расплывчатом мареве. Размеры существа определить никто бы не взялся, но Мише казалось, что оно раза в полтора больше, чем человек.
        Временами фантом исчезал, растворялся в тумане. Но стоило сделать шаг - и существо тут же появлялось вновь, если не прямо по курсу движения, то чуть сбоку, такое же непостижимое и молчаливое. Ни разу за несколько часов существо не издало ни звука и оттого казалось еще страшнее, еще неприятнее. И оттого еще труднее было определить - с чем же все-таки они имеют дело.
        - Давайте обойдем…
        - Та-ак… Двигаться будем вон туда… - Миша прикинул, что, если сделать крюк в южном направлении, можно выйти к более твердой почве. Подчинились ему беспрекословно, но минут через двадцать местность понизилась, стало заметно более топко. Толян опять провалился, на этот раз только по колено, и последний кед не потерял.
        Дальше идти стало опасно; не сговариваясь, только поглядывая на Мишу, ребята стали поворачивать. Миша соглашался - здесь не пройдем. Но в этой топи хотя бы не ходил кто-то большой и непонятный… а это тоже преимущество.
        - Миша… мы обратно пойдем?
        - Не прямо обратно, Лена… Надо делать крюк.
        Сколько ни делали они крюков по местности, то или попадали в топь, или опять возникал впереди непонятный зловещий силуэт. «Страж болот», - про себя называл его Миша.
        Лица у девушек осунулись, Толян скулил все откровеннее и громче. Миша и сам понимал, что надо сделать перерыв.
        - Который час?
        - Уже почти восемь… И есть хочется.
        Миша обозрел свое перетрусившее, уставшее воинство. Все трое смотрели на него, признавая в нем командира. Только вот сам Михаил охотно отказался бы и от этой должности и, от этой ответственности. Скажи ему еще утром Епифанов: «Ты командир», и Миша надулся бы от важности. Студентки надулись бы на Епифанова за то, что он нарушает субординацию, подчиняет их, «старых», «опытных» и, главное, студенток, - школьнику. А Мишу задразнили бы - и они, Лена с Ларисой, и Толян. Быстро же все переменилось…
        - Значит, так… сейчас мы будем отдыхать. Половину еды можно съесть. Толян, вот топор, займись костром. Лена, намажь бутерброды. Лариса, помогай всем, я пошел за водой.
        Ни при каких других условиях не стал бы Миша пить такую воду, какая текла в чайник из этих болотных промоин - застоявшуюся, буро-зеленую, со множеством всяческих рачков, водорослей, кусков мха. Но другой воды не было, а день-то был теплый, парило; несмотря ни на каких комаров, все скинули куртки, взмокли. Попить необходимо, чай бодрит. И хорошо, что если хлеба в обрез, то чай и сахар экономить не надо. Миша утром прихватил на раскоп столько, что хватило бы на три таких похода.
        - Девочки… Воду надо профильтровать. Давайте вот из чайника в котелок, потом в кружки…
        - А через что, Миша?!
        - Через твою футболку, Лариса.
        - Тогда отвернись…
        Миша удивился, что такой же просьбы не последовало и Толяну, но выводов не сделал
        - и по молодости, и от смертельной усталости. Не до того ему было.
        Толян нарубил какую-то гниль, от костра шло дыму в сто раз больше, чем огня. Болотная вода, процеженная через пропотевшую футболку, упорно не хотела закипать. Есть не хотелось, хотя разум говорил - необходимо. Но половину хлеба и консервов Миша велел спрятать «до следующего раза». Когда он будет, «следующий раз»? Об этом не стоило думать.
        - Времени сколько?
        - Уже девять… Скоро стемнеет. Миша… ты как думаешь - Епифанова уже съели?
        - Тьфу, чепуха какая! Епифанова так просто не съесть… Это мы в тумане заблудились.
        - Ну, пусть будет так, заблудились… А теперь нас отсюда не выпустят. Что с Епифановым - этого мы тоже не знаем. Там все что угодно могло случиться, возле этой могилы…
        - Живой или не живой Виталий Ильич, еще узнаем. А мы отсюда выйдем, понятно?! Против этого… против этого сделаем копья.
        - Из дерева копья?! Против… против неизвестно чего?!
        - А первобытные люди - они с чем против медведей ходили? И против тигров? А слонов и носорогов чем брали?
        - Так то первобытные… - и, отпустив это сильное высказывание, Толян уныло замолчал, уронив руки между колен, созерцая свою босую ногу.
        - Толя, у тебя какой размер?
        - Ну, пиисятый… А что?
        - А то, что девушек носки тебе не подойдут.
        И Миша разулся, снял собственные носки:
        - Все вместе - на свою ногу… вместо обуви - дошло?
        - Ну-у ты даешь…
        - Девушки, придумайте, как еще обмотать ногу получше, понадежнее. А ты, Толян, как обуешься - найди пару прямых стволиков. Тут дальше осинки неплохие растут… Понял зачем?
        - Неужто копья будешь делать?
        - Будем делать… Понял, Толик? Мы с тобой будем их делать… Вместе будем. Заострим получше, на огне обожжем острие и пойдем дальше, на крепкую землю.
        Миша отвернулся, не в силах выдержать пристальных взглядов Лены с Ларисой - взглядов недоверчивой надежды. Он не был уверен, что их заслужил.
        И опять болото раскрывалось во все стороны, одинаковое во всех направлениях. Куда-то исчез грозный призрак, и туман опускался, ложился, распадался на клочья и куски. Все больше открывалось, все лучше становилось видно само болото - унылое, покрытое какими-то деревцами-недоделками, нелепой осиновой порослью, все в проплешинах, черных лужах, каких-то поваленных полусгнивших стволах (видимо, росло здесь и что-то более серьезное?). На поверхность воды всплывали пузыри газа из неведомых глубин. Чавкала под ногами трясина. Все везде одинаковое, неразличимое, и Миша совершенно не был уверен, что найдет место, по которому они только что прошли, - даже сумеет ли вернуться к поваленному стволу, возле которого полчаса назад жгли костер, пили чай, переобували Толяна.
        Зловещее существо пропало - но и выход из болота пропал. В комарином звоне мерзко покачивались голые стволы и ветки; в безветрии становилось совершенно непонятно, почему они качаются, особенно если не думать о сотрясениях непрочной почвы, создаваемой самим же отрядом. И колебания растений становились еще одним неприятным, тревожным явлением, еще одним необъяснимым свойством болота.
        Спускался вечер; солнечный свет теперь не задерживался туманом, но его лучи падали косо. Куда идти? Вроде бы идти надо на север, встав левой рукой к закату. Хотя да! В это время года солнце закатывается не на западе, а где-то между западом и югом… К чему ближе, к югу или к западу, не знали ни Миша, ни другие. Ребята могли находиться где угодно - и в трех, и в двадцати километрах от хутора. Но на каком бы расстоянии ни находились - они были к северу или к востоку от степи. Если бы ребята двигались на юг, они давно бы уже вышли из горного леса к степной местности.
        Скорее всего, Миша повел бы отряд туда, где закатывалось солнце, - но тут вдруг тихо вскрикнула Лариса.
        - Что такое?! - тон Миши был не особенно любезен. - Чего орешь?
        - А вон посмотри… Это же просека!
        И точно! Стоило Ларисе провести рукой, как среди круговерти лесных зарослей очень заметна стала ровная, словно проведенная по линейке линия, рассекавшая кроны. Внизу, под ровным лоскутком бледного вечернего неба, угадывалась и тропинка. И на ней, на тропинке под линией вечернего неба, хлюпала грязь под ногами, по краям пучилась трясина - но было прочнее, надежнее, чем на болоте. Плохая, неровная, давно нехоженая оказалась тропинка - но и та, по которой шли утром, была ведь ненамного лучше.
        Ребята невольно заспешили, даже Толян перестал хромать, торопясь пройти как можно больше. Часа два шли из последних сил, бурча пустыми животами, со все большим трудом переставляя гудящие ноги. Конца лесу не открывалось, и даже сам лес становился все выше, красивее, интереснее. Исчезли лиственницы; в закатном огне бронзовели стволы высоких сосен почти без горизонтальных веток, значит, деревья поднялись в густом лесу. Темнота словно накапливалась в понижениях местности, в отдаленных участках леса и где деревья росли гуще.
        - Я уже не могу… - вырвалось вдруг у Ларисы, вырвалось с каким-то детским всхлипом. Девушка остановилась, оперлась на ствол, тяжело переводя дыхание.
        Опять Миша был вынужден принимать решение за всех. Он уже стоял перед отрядом, развалившимся прямо на земле. День угасал. Выйти в степь до наступления полной темноты - это почти невероятно.
        - Миша… Может быть, устроимся на ночь? Соберем дров побольше…
        Толян тоже как-то не вспоминал, что он старше Миши на год и уже как-никак студент второго курса, большой человек. И смотрит жалобно, снизу вверх. Не только потому, что он сидит, а Миша стоит.
        А Лена как повалилась на землю, прямо на мох лицом, так и лежит неподвижно. Ладно… И Миша, делать нечего, начинает учиться приказывать.
        - Народ! Не раскисать! Из болота вышли! И дальше выйдем. Сейчас - народное гуляние за дровами. Нужно собрать целый ворох. Вот такой, - и Миша показывает примерно по пояс себе и зовет как можно более властно - Лариса!
        Девушка еле поднимает голову.
        - Десять минут… Нет, пять минут полежать - и давай делить еду. Принцип тот же - половину сохранить на утро, половину съедим сейчас. А я пошел за водой, чай будем варить.
        Поблизости от места остановки, не лучше и не хуже других, дорога резко переламывалась, шла вверх и тут же резко ныряла вниз, образовывала углубление между двух бугров. Да еще Бог знает с каких времен осталась глубокая, сантиметров двадцать, колея у одной из бортовин дороги - не одна машина, должно быть, буксовала в этом месте. В низинке вода стояла ровным тонким слоем, а в старой колее - слоем потолще. Миша зачерпнул эту воду, почти ткнувшись носом в огромный когтистый след размером в три человеческих ладони. След совсем свежий, зверь пил отсюда часа два назад - как раз когда начался вечер, время активности медведя. Были и следы копыт, больших и маленьких. То ли лосиное стадо с лосятами, то ли приходили лоси и какие-то мелкие животные - может быть, косули. Миша слишком плохо знал следы, чтобы толком в этом разобраться.
        Лена так же лежала ничком, Толян сидел, привалившись к дереву спиной. Только Лариса что-то торопливо резала на собственной штормовке, несмотря на рыжих комаров.
        - Толя, а ну быстро за дровами! Темнеет на глазах!
        Толя кинул затравленный взгляд, но не посмел огрызнуться, с явным усилием пошел.
        - Лена! Давай за дровами!
        Никакой реакции.
        - Лена! Нельзя так лежать!
        Миша понятия не имел, можно так лежать или нельзя, но он точно знал, что земля еще очень холодная, и еще лучше знал, что неправильно Лене вот так лежать, когда Лариса что-то делает. И знал, что упрямства ему хватит.
        - Ленка! Помоги Ларисе, поедим!
        Никакой реакции.
        Миша положил руку на спину девушки. Реакции не было. Взял за плечо и тряхнул.
        - Подъем, я сказал! Хватит валяться!
        - Отстань, - глухо, безразлично, как с того света.
        - Не раскисай. Раскиснем - точно пропадем.
        Лена со стоном перевернулась, стряхнула руку Михаила.
        - Ну чего пристал?! Лежу - мешаю я тебе?! А мы и так пропадем.
        - Чай пить будешь? Для него надо дрова собирать. Есть будешь? Вон, Лариса старается, делает бутерброды. Давай поднимайся.
        Миша сам не знал, откуда у него этот властный тон, уверенность, готовность решать за других. Хорошо, костер разгорелся чуть ли не мгновенно, жарко задышал, охватывая сосновые ветки. Лариса закончила с едой, стала поддерживать огонь и варить чай. Лена так и сидела, словно бы оцепенев.
        Мише пришлось самому трижды сходить за дровами и гонять Толяна, пока образовалась нужная гора. Есть сначала не хотелось, но микроскопические порции еды вызывали мучительные спазмы в животе, острое желание добавки. Днем было не до того, а тут поплыл запах жаркого, память о наваристом борще…
        Уже в полной темноте закипел чай, и вот от него-то, как ни странно, накатывались волны силы, чувство уюта и желания жить. Даже Толян оживился, и только Лена сидела так же безучастно.
        - Спать так и будем? - поинтересовался Толян.
        - А у тебя есть другие предложения?
        - Нет.
        - Тогда так: у нас есть спальный мешок, чтоб садиться. Давай отдадим его девушкам. У меня в рюкзаке есть еще чехол от палатки; возьми его себе под голову. Устраивает?
        - А ты? - вскинулась Лариса.
        - А я буду охранять. Утром попьем чаю и пойдем.
        Между костром и стволом сосны давно стало тепло и уютно.
        Миша отрубил шведским топориком, притащил здоровенный ствол упавшей сосны, положил поперек костра - теперь будет гореть до утра. Перегорит - он сдвинет половинки ствола.
        За пределами освещенного, нагретого уголка стало по-настоящему холодно, пар шел изо рта. Миша вынул ноги из чудовищно грязных кроссовок. Мелькнула мысль сходить к понижению дороги, помыть ноги… Но вода для питья будет нужна и завтра, стоит ли сегодня ее пачкать? К тому же мало ли кто может быть сейчас у воды. И Миша сел, вытянув ноги к огню, опираясь на деревянное копье - грубо оструганную палку. Топорик и нож он воткнул в ствол сосны, чтобы были под рукой.
        Вызвездило. Узкая полоска созвездий протянулась над просекой, смутно манила к себе. Лариса вылезла из спальника, подошла к Михаилу, посидела, опустившись на колени и на пятки.
        - Мишка… Как думаешь, завтра мы выйдем?
        Миша хотел было сказать, что вышли бы они и сегодня, не будь тумана, этого «нечто» в тумане и всех поганеньких чудес похода; что завтра выйти не проблема, если новых чудес не появится. Но, конечно же, Ларисе он сказал вполне уверенно, что завтра они выйдут обязательно…
        - Вернее, уже сегодня выйдем. Полпервого, и шла бы ты, Лариска, спать.
        - Мне с Леной холодно…
        Девушка распахнула плотную ветровку, накрыла себя и Михаила, прижалась к парню под ветровкой, обняла его обеими руками. Теперь Миша сидел, прижавшись к стволу сосны всей спиной, а слева и спереди была Лариса; девушка заслоняла от него часть обзора, и Миша ее слегка подвинул. До сих пор он как-то не замечал, что у Ларисы черные косы и что они хорошо пахнут, что у нее тяжелая, не по возрасту, грудь. Лариса дышала, поминутно задевая грудью Михаила.
        - Миш… Миша… У тебя кто-нибудь был?
        И Миша готов был соврать, но то ли он слишком устал, то ли как-то не захотелось врать после всех событий дня. Днем все было настоящее, реальное, и нечего было валять дурака, представляться не тем, что ты есть.
        - Нет, не было. А у тебя?
        - У меня был… Уже давно.
        Губы Ларисы дразнили мочку уха; вдруг ставший невероятно длинным и тонким язык исследовал ушную раковину Миши. Михаил деловито чмокнул девушку куда-то в щеку, подвигал левой рукой - легко ли освободиться, если это станет вдруг нужно.
        - А это важно, был у меня кто-то или нет?
        Лариса покачала головой. Мише показалось, что она улыбается, но он вовсе не был в том уверен.
        - Давай спать. Иначе завтра с места не сдвинемся.
        Оба понимали, что отойти от костра не решатся - даже если в лесу вокруг нет ничего и никого. А тут, на крохотном пятачке, девушка позволила себе почти все, что готова была позволить. Разве что запустила ладонь ему под рубашку, погладила бок и оставила руку там же.
        Первый раз Миша проснулся поздно, явно во вторую половину ночи. Почему во вторую - это трудно объяснить. Он не торопился посмотреть на часы… да это и было бы непросто, потому что костер почти погас. Какой-то смутный инстинкт заставил Мишу, проснувшись, сначала внимательно осмотреться. Пламя чуть лизало одну сторону прогоревшего бревна, а вот угольев было много, и все яркие. В их свете Миша угадывал, что кто-то низенький и сильный стоит в нескольких метрах от кострища.
        Миша тихо отодвинул Ларису, сделал резкое движение копьем, и этот «кто-то» резко отпрянул, окончательно выдав себя. Парень бросил на уголья ветку, потом еще две или три. Пламя весело побежало по ним, освещая все дальше стволы деревьев и кусты. Приземистый маленький зверь отступал вместе с темнотой, и Миша подкинул еще дров. Зверь отступил окончательно, и Мише показалось - он ушел.
        На часах было половина четвертого, скоро должно было светать, и Миша понял, что ночью вроде пронесло. Пока.
        Второй раз Миша проснулся под утро, в серо-жемчужном рассвете. Проснулся он от холода, и неудивительно - на земле белели пятна инея. Может быть, где-то 10 мая и не бывает уже заморозков, но не в Сибири. А тут еще и почти горы…
        Друзья скорчились в невероятных позах, Толян во сне стучал зубами от холода. Освободившись от Ларисы, Миша кидал в костер все, что осталось от запасов, пока пламя не загудело, как в начале их ночного приключения. Только тогда он сел назад, притянул к себе Ларису - просто чтобы прикрыться ею от холода, как это было всю ночь, и увидел - девушка проснулась.
        - Спи, спи…
        И Миша коснулся губами ее губ (Лариса ответила сонно, но с откровенным желанием), а потом поцеловал в отворот рубашки, где пахло сильнее всего. И проспал еще часа полтора, пока костер не прогорел, а холод не разбудил всех окончательно. Еще до общего подъема он сходил посмотрел на то место, где стоял неизвестный зверь. На земле были следы - небольшая круглая лапа с невтягивающимися когтями. Такие же следы Миша нашел и возле водопоя и еще следы двух лосей. Ночью он ничего не слышал и даже не подозревал, что такие крупные звери проходили в двух шагах от лагеря.
        Следы хищного зверя Миша зарисовал, и потом ему сказали, что это похоже на следы росомахи. Может, то была и росомаха, но, вообще-то, этот зверь должен был вести себя увереннее и наглее. Миша до конца жизни не знал, столкнулся ли он с росомахой или с другим, никому не известным животным.
        Было около восьми часов утра, когда он принес первую охапку дров и поставил чайник на огонь. Вставали тяжело. Узнал, как ломает все тело, выворачивает мышцы после вчерашнего, но был уверен - надо преодолевать.
        - Ох… ох… ох… - заходился стонами Толян.
        Еле-еле вылезла из спальника Лена, равнодушно ждала, пока ее покормят, напоят чаем и поведут дальше, спасаться. Почти на весь лес пели птицы.
        ГЛАВА 14
        Приключения Епифанова
        Что же делал Епифанов, оставшись один возле раскопа? Чем оказался отмечен для него пятидесятый, юбилейный, День Победы?
        Начать следует, вероятно, с того, что Епифанов мог бояться за отправленных им ребят, но уж никак не за себя. То есть случиться ничего плохого с четырьмя здоровыми ребятами не должно - тем более, что азимут он им дал. Но ведь молодые, дурные… Что им придет в голову, непонятно. Из всех только Миша серьезный.
        А на себя Епифанов полагаться мог. Он воспитывался в то достославное время, когда в ходу была поговорка: «Ты жив? Почему же ты не сделал?!» - ведь только смерть тогда могла быть причиной не выйти в маршрут, не провести работ и вообще не совершить великих дел.
        Виталий Ильич был готов ко всему. Абсолютно ко всему. В рюкзаке еды дня на три, несколько пачек «Беломора», завернутые в целлофан. Отдельно лежат упаковка аспирина, бинты и йод. Есть даже сменные носки и обычная пестрая рубаха. Найдутся и нитка с иголкой, и нож, и топор, и спички в металлическом коробке с притертой крышкой.
        Епифанов был готов автономно жить в любом мире. Да, в любом мире, именно так! Епифанов и остался на раскопе в основном для того, чтобы определить - обязаны ли они туманом стечению обстоятельств, случайности или этот туман - часть поганых чудес, вроде полетов костюма или странностей при раскопках кургана с березкой. Епифанов был уверен, что если начнутся чудеса, если автор тумана как-то проявится
        - то проявится он не для толпы, а именно вот так, для одного человека.
        Размышляя об этих важных вещах, Епифанов проделал еще вот что: вытащил из голенища предмет необычный и в археологической экспедиции ненужный - большой облезлый пистолет ТТ. Когда-то серо-голубой, от прожитых лет стал он скорее тускло-серым, но оружием быть не перестал. Никто не знал об этой штуке в голенище. Но уже много лет носил Епифанов оружие - с давних времен, когда по тайге шаталось много разного приблудного народа. Тогда от решительности, ума и быстроты реакции начальника экспедиции, от его умения владеть оружием зависела порой и сама жизнь, и то, что считалось куда важней жизни, - результаты проведенной экспедиции. Мы вправе считать, что археологи и все полевики того времени придавали этим результатам слишком большое значение… Но они были именно такими и думали именно так, что поделать.
        Виталий Ильич опустил пистолет в карман куртки, проверил, хорошо ли нож выходит из висящих на поясе ножен, постоял в непонятном тумане. И умный человек, даже зная, что Епифанову 67 лет, хорошо подумал бы, прежде чем затеять по отношению к нему какие-то нехорошие поступки.
        Стоя в сероватом мареве, Виталий Ильич думал, чем бы ему сейчас заняться. Туман плыл, все время перемещались, терлись друг о друга, лопались крохотные пузырьки. Шорох, шелест мешали понять - не подходит ли кто-то сзади, сбоку… Впрочем, и прислушиваться все время нельзя - легко запугать самого себя, да так, что потом в лес и степь не пойдешь.
        Что-то подсказывало Епифанову, что расчищать погребение не стоит. Не было никаких рациональных причин не сделать нескольких шагов и не поработать, убирая песок над костями скелета… Но Епифанов ясно ощущал - делать ему этого ну совершенно не хочется. А доверять своим ощущениям старый ученый привык.
        На камнях у озерца были какие-то изображения… И, прихватив с собой тетрадь, Епифанов вышел к берегу неназванного озерца. Вот и камни; туман туманом, а камни хранили еще солнечное тепло. Виталий Ильич с упоением занялся поиском рисунков на камнях. Далеко не на всяком кургане на камнях оградки древние художники прочерчивали изображения человечков, коров, лошадей, скачущих всадников, котлов. Все это, прочерченное самым примитивным образом, словно нарисовано детьми, с такой же жизнерадостной экспрессией.
        На этих камнях изображений было целых три: человечек, нарисованный по старой схеме: палка, палка, огуречик… Он стоял возле огромного котла, простирая над ним руки. На другом камне скакала лошадь - тоже палка-палка, но сразу было видно - это лошадь. А на третьем камне две коровы деловито шли куда-то, размахивая хвостами.
        Не меньше часа Епифанов зарисовывал изображения, фиксировал их на плане и очень жалел, что фотоснимок делать не имеет смысла - света мало. Влага скапливалась на волосах, на капюшоне, рукава совершенно промокли. Виталий Ильич присел на камень, с наслаждением затянулся сухим, крепким дымом «Беломора»… И тут же папироса полетела в озеро: прямо на тропе, в плывущих полосах тумана, сидел волк. Так вот прямо и сидел, как раз на границе видимости, совершенно как большая собака, с интересом смотрел на Епифанова. Зверь жарко дышал, вывалив огромный красный язык, словно ему в тумане стало душно. Он ничего не делал, этот волк, и потом Виталий Ильич не смог бы объяснить, откуда взялась у него уверенность: перед ним существо, обладающее сознанием и волей.
        Впрочем, волк это был или не волк, обычный или необычный, а Епифанов знал, что надо делать. Виталий Ильич четко, как в тире, произвел необходимые действия: сделал три шага вперед, пока зверь не стал виден так же хорошо, как мог бы быть виден на иллюстрации в книге. После этого мягким движением достал из кармана ТТ, поднял оружие и поймал в прорезь огромную лобастую башку.
        Трудно представить себе хакасского волка, никогда не видавшего оружия: Хакасия не так уж редко населена. Скорее волк не связывал эту короткую штуку с ружьем, не понимал, что сейчас может быть. Уже много лет назад Епифанов отработал механизм ТТ так, чтобы спуск повиновался чуть ли не прикосновению. Волк сидел метрах в шести. Епифанов знал, что сейчас произойдет, - зверя отбросит набок, он перевернется на спину, и будет несколько неприятных минут судорог и скулежа, если не послать второй пули.
        Толчок резко отдался в локте, отбросил руку вверх и назад. Тупо-сухой выстрел, поглощенный к тому же туманом. Волк встал, зевнул, неторопливо двинулся в туман. Совершенно инстинктивно, не очень отдавая отчет в своих действиях, Епифанов поймал уплывающий левый бок зверя. Мушка заполнила прорезь, сквозь которую видно плечо… Толчок! Руку Епифанова отбросило, на этот раз хлопнуло погромче. Волк продолжал задумчиво бежать, пока весь не скрылся в тумане.
        И Виталий Ильич мог решать сам, что делать: ловить волка в тумане (а кто сказал, что там один волк? И что это вообще волк?) или отступать туда, где туман реже, где есть шанс выбраться из него.
        Перед тем как войти в туман, Виталий Ильич снял с плеча полевую сумку и повесил ее на корявую, изогнутую ветрами лиственницу - единственную возле озера. Если что - был шанс, сумку найдут. А паспорт с командировочным удостоверением Епифанов достал из сумки и сунул в карман своей рубашки.
        Что это?! Над разложенным тентом плыли клочья тумана, и Виталий Ильич вдруг увидел, что ветер несет как будто Толяна… и вроде бы доносит его голос. Странно… И не только странно, но и жутко. Кожа у Епифанова пошла пупырышками, глаза расширились… Но он, конечно же, взял себя в руки.
        - Э-ге-ге-гей! - заревел Виталий Ильич во всю мощь легких (а в молодости ему доводилось добрасывать звук до другого берега монгольского озера Харлук, на добрых восемь километров). И этот рев гасил туман; Виталий Ильич не был уверен, что крик слышен дальше, чем метров за триста. «Толян» исчез, растворился.
        Виталий Ильич окончательно удостоверился в худших своих подозрениях. Поэтому когда он начал выходить из тумана, двигаясь в сторону Камыза, то делал это умно и осторожно, не приближаясь к стволам деревьев, кустам, сгусткам тумана и переломам местности без внимательнейшего осмотра. Семь километров он шел два часа, но шел, ни разу не остановившись и перевел дух только тогда, когда в тумане, совсем близко, замаячили серые стены кошар.
        Впрочем, туман тут был не сильным, а на деревенской улице совсем кончился. Епифанов покивал головой - да, все становилось ясно до конца. Он, конечно же, знал, кто умел напускать туманы и вообще влиять на погоду, изменять свою внешность и напускать морок на людей. То есть он, конечно, ни во что это не верил… Но люди его поколения умели верить не верить, но принимать во внимание многие странные вещи, официально не существовавшие. К этому тоже можно относиться по-разному, но вот такое уж было это поколение. Так что теперь ни за какие коврижки не пошел бы Виталий Ильич назад, в стену тумана, колыхавшуюся как раз за околицей Камыза.

«Хорошо, что ребята давно в лагере», - с удовлетворением подумал Епифанов, направляясь в сторону хутора номер семь.
        ГЛАВА 15
        Над сухим логом
        А над сухим логом, в двадцати километрах к востоку, в этот день так и работали, до условленных пяти часов дня. Туман поднимался, стена тумана была превосходно видна, и она скрыла другой отряд. Недавно в бинокль были видны холмы с выходом камня - как раз перед озерцом. И вот ничего не было видно, кроме колышущейся, словно бы живой, стены, но в эту сторону туман не пошел. Работали не отвлекаясь, благо Фомич, кляня отсутствие продуктов и паяльную лампу, сварил совсем неплохой суп.
        Потом Фомич попытался поехать в туман… И надо сказать, это была не слишком удачная попытка: он вернулся через полчаса, не проехав и километра. В этом туманище видимость кончалась в метре от радиатора. Сергей ничего не сказал Фомичу, только покачал головой. Но это еще были не проблемы.
        Проблемы начались после пяти: никто не вышел из тумана ни в половине шестого, ни в шесть. Тогда Сергей мягко напомнил Фомичу, что пора возвращаться в базовый лагерь.
        Фомич дико вытаращился и не столь мягко напомнил Сергею, что на другую сторону хребта ушли люди.
        Сергей так же мягко напомнил, что они - новосибирские студенты, работали целый день, устали и по Закону о труде имеют право на отдых.
        Фомич грубо сообщил, что люди из другого отряда тоже устали, и сам он устал - и от работы, и от вступления в интимные отношения с такими козлами, как Сергей.
        Сергей еще мягче напомнил Фомичу, что Фомич является его, Сергея, подчиненным и должен выполнять его приказания.
        На это грубый Фомич подробно и смачно рассказал, что делали в зоне с такими начальниками, как Сергей, и что у него начальник по жизни один, Виталий Ильич, а остальные - это только суки поганые и волки позорные, мать-перемать.
        Маргарита высказалась в том духе, что Фомич не имеет права так говорить, а тем более упоминать его маму, и что если он будет так себя вести, то еще пожалеет. Высказывалась она шумно и даже несколько истерично, и Сережа мягко возразил Маргарите, что он согласен с ней по сути, но далеко не по форме.
        - Сейчас мы едем в лагерь, - сообщил Сергей Фомичу.
        Фомич объяснил, в каком органе женского организма и на каком органе мужского он видел тех, кто бросает товарищей.
        Сергей предупредил, что если Фомич не поведет машину, то он сам сядет за руль, а Фомича отстранит от работы.
        Фомич взял монтировку, поплевал на ладони и стал рассказывать Сергею, что он однажды сделал с одним таким, отстранившим его от работы.
        - Ты что, правда хочешь уехать? - обалдело спросил вдруг Витя. До сих пор он сидел в стороне, не принимая участия в баталии.
        - А что нам тут делать? Какой смысл торчать тут, в степи?
        - А если там беда? - вытаращился Витя. - Туман же…
        - Да какая там может быть беда?
        Пока беседовали, выясняли отношения студенты, люди ученые, Фомич действовал с грубостью пролетария: влетел в кабину, завел двигатель, крикнул:
        - Я поехал за той группой… Кто со мной?!
        Поколебавшись, Витя полез в кузов.
        - А мы как же?! - возмутилась Маргарита.
        - А вы сами дойдете. Двадцать верст протопаете, как миленькие, не распадетесь, а предателей я не вожу, мать вашу за ногу на педсовет!
        Прорычав эту неприличную, глубоко порочную даже фразу, Фомич выжал сцепление, и ГАЗ-66 запрыгал по чудовищным ухабам. Виктор всматривался в степь - так далеко от хутора номер семь они еще никогда не бывали. Но и здесь степь была все такая же, уже привычная, - жухлая рыжая трава, ковер лишайников на камнях, сине-сиреневые горизонты. И склон справа был понятным, знакомым - обычнейший для Хакасии склон сопки, покрытый березняком и лиственницей; Витя со страхом понял, что вряд ли сможет отличить этот склон от любого другого.
        Фомич продолжал бормотать ругательства, никак не мог прийти в себя. На душе у Вити было смутно.
        - Фомич… Ты объезжаешь туман, да?
        - Ну… В лоб штурмовать не получилось; выйдем к Камызу, может быть, они уже там?
        Замелькали серые домики Камыза, и тем страннее, удивительнее выглядела эта серая, темная стена тумана, как бы нависавшая над поселком.
        - Гляди, Фомич!
        За околицей Камыза Витя увидел человека - светлое яркое пятнышко, отчаянно махавшее чем-то. Длинный, высокий, этот человек сидел прямо на дороге, по которой катила машина.
        - Да это же наш Ильич!
        И оборвалось сердце у Вити, потому что теперь уж все было предельно ясно - действительно грянула беда. Виталий Ильич так и не встал при появлении людей, только скривился - улыбался, наверное.
        - Что с сами?!
        - Осторожнее… Я подвернул ногу, парни. Давайте в лагерь.
        - А группа?!
        - Группу я давно отправил домой… Они в лагере или подходят. А ваши где?
        Если Виталий Ильич и морщился от выражений Фомича, если его и не радовала форма его высказываний, то по сути он только одобрил:
        - Надо же додуматься… Пусть прогуляются, полезно…
        Потом Фомич и Епифанов обсуждали, поехать ли потом за группой, чтобы взять ее на полпути… и толком не успели обсудить, потому что минут за пятнадцать машина долетела до поворота к седьмому хутору, а на повороте стоял какой-то незнакомый мотоцикл. На этом чужом мотоцикле сидели Дима и Володя, и достаточно было взглянуть на их лица, чтобы удостовериться - в лагере тоже беда.
        ГЛАВА 16
        Четвертый пастух, или Животворные силы народа

9 Мая, весь день, вечер и ночь
        Катание на лошадях
        Беда была в том, что чуть не с самого утра в лагере сидели Саша с Николаем. Вроде бы и не делали ничего плохого, вели с девочками беседы о приготовлении плова, с Андреем - про то, как свежевать барана. По их словам, «Петька с напарником погнали пасти», а у них как будто дела не было… Ну и шли бы домой! Ну самое время было сесть на допотопный мотоцикл Сашки и уехать в свой Камыз… А они все не шли и не шли, и в их упорстве Володя чувствовал сегодня какую-то мрачную решимость - не иначе, решимость дождаться, когда сядут за стол, и выклянчить у археологов водяры.
        Пообедали на скорую руку, подъели вчерашний суп, и Володя начал раскочегаривать печку, устанавливать на ней казан, а парни задумчиво созерцали баранину, вымытый рис и прочие составные части плова. Начиналось священнодействие - с тем, чтобы окончиться только часам к семи, к возвращению всего отряда.
        - Владимир Кириллович, можно мы гулять пойдем?
        Девочкам и правда делать нечего, у Наташи под мышкой этюдник…
        - Девчонки, идите часов до шести, ладно? Потом уже пора будет стол делать.
        - Ой, спасибо! Мы вон на тот хребет пойдем, за озером, с него такая панорама!
        - А вон оттуда какая панорама, а, девки? - указал кнутовищем Николай. - Оттуда что видно! Если, конечно, ваш начальник позволит… - ханжески потупился он вдруг.
        - Владимир Кириллович, я же ненадолго! Мы на лошадях туда и обратно, к шести! Нас же отвезут! Отвезешь, Николай?
        - Знамо дело, отвезу.
        - Отпускаю.
        - Ой, спасибо!
        И девчонки кинулись к лошадям. Ну, пусть себе развлекаются…
        Еще около часа Володя степенно варил плов, последовательно сбавляя жар или подбавляя жара, чтобы в котле бурлило «правильно». А потом с крыши заорал Андрей:
        - Владимир Кириллыч, там пастухи девушек бьют!
        Вопль был такой невероятный, что Володя только и нашелся, что проорать в ответ:
        - Кто кого бьет?!
        - Пастухи бегут за Ольгой! Да несите вы ружье, не тяните!
        Андрей кричал с крыши кошары, и держал он в руках бинокль - отличный морской бинокль с двадцатикратным увеличением. Володя бросился в дом, вытащил ружье и сунул горсть патронов в карман, а потом кинулся на крышу.
        - Показывай!
        Действительно, километрах в пяти от хутора номер семь, на возвышении, давно и на сто рядов исследованном Епифановым, происходило что-то странное: конный пастух свесился с лошади, намотал на руку косы девушки в белой футболке (в белой была Ольга) и тащил девушку, почти волок ее выше, на взлобок, где экспедиция уже исследовала курганы, а теперь паслись овцы с хутора номер семь.
        Зрелище было настолько дикое, что Володя какое-то время просто не мог в него поверить. Из оцепенения вывел вопль Андрюхи:
        - Скорее!
        Парни уже стояли возле мотоцикла Саньки. И не собираясь на него садиться, Володя с ужасом смотрел на облезшую краску, совершенно лысую резину и разболтанные крепления коляски. А тут из выхлопной трубы чуда техники вырвалась длиннющая струя дыма, Дима замахал снизу рукой, Андрюха снова завопил свое «скорей!».
        Вихрем свалился Володя с кошары, прыгнул в коляску, и тут же мотоцикл рванулся с места. Андрей вцепился в заднее сиденье, два раза бросил в пространство:
        - Напрасно отпустили… Напрасно отпустили…
        - Вы как мотоцикл завели?! Он же Санькин, ключи у него…
        - Я умею, я напрямую соединил… - обстоятельно объяснил Дима, - как они уехали, Андрей с биноклем полез, а я пошел соединять…
        Та-ак… Сам он не увидел опасности, а старшеклассники ее отлично видели и сумели принять правильные меры. Но попытку обсуждать это, даже просто похвалить парней пришлось отложить до лучших времен: Дима повернул руль, машина слетела с дороги, понеслась, подпрыгивая на ухабах, и Володя прикусил себе язык.
        Мчались так, что страшно было потом вспоминать, и навсегда запомнил Володя, как мотоцикл взлетел на взлобок, прыгнул, и нехорошо замерло сердце, пока он летел по воздуху, и с грохотом рухнул уже на землю плато, наверху. И тут Дима надавил тормоз, мотоцикл занесло, - пора была соскакивать с машины, потому что все было уже здесь: камни курганов, грязно-серая масса овечьего стада и мучительный девичий крик.
        Сашка так и сидел с разинутым ртом, подняв дегенеративное лицо, а дальше Петька и Николай что-то делали с лежащей на земле Ольгой.
        Потом Володя удивлялся четкости, с которой сразу действовал Андрей: пробежав мимо Сашки, Андрей сразу набежал на Николая; и Николай ответил парню метким ударом бича. Володя видел, что кнут - четырехугольная полоса кожи - концом угодил в лицо Андрею. Видел, что Андрей не остановился, продолжал бежать и врезался в Николая. Взрослый, тяжелый, пастух устоял на ногах, пытался снова замахнуться, но Андрей вцепился ему в руку, повис всей тяжестью, а Дима (и он уже в деле!), к удивлению Володи, двинул Николая кулаком снизу в челюсть.
        Как будто тут Володя не был так уж и необходим… А вот в нескольких метрах тоже что-то происходило: кто-то там лежал ничком, лицом вниз, а еще кто-то скакал на лошади к горам.
        - Стой! Стрелять буду!
        Володя и не думал, что скачущий остановится от этого крика, но уже падая на колено, задерживая дыхание, он уже знал - вот он, таинственный обитатель бытовки, неведомый четвертый пастух.
        Грохнуло, и по горам отозвалось многократное эхо. Дико заржала, метнулась в сторону лошадь, стала бежать как-то боком. Володя задержал дыхание - всадник был уже на пределе действия ружья.
        Выстрел. Скачущий медленно, словно бы задумчиво, отделился от лошади, мешком свалился на камни. Лошадь как-то боком уходила от страшного места.
        Володя сунул в стволы новые патроны, изо всех сил побежал к тому месту, где рухнул пастух. Лежащий вставал - медленно, кособоко, но вставал, поворачивался; его рука нырнула в голенище, и вот уже стоял в хищной позе, расставив ноги, незнакомый Володе человек. И сразу стало видно - это серьезный узкий нож, у которого нет другого назначения, кроме как убивать. И что эти синие от наколок лапы держат нож ухватисто, точно, можно сказать - профессионально. И хоть бок у ЭТОГО прострелен, сдаваться он не собирается.
        - Бросай оружие!
        Морда кривится в какой-то презрительной ухмылке, издает какое-то сипение.
        - Бросай оружие! Стреляю!
        Опять такое же сипение.
        Володя навел ружье, поймал в прорезь черный бушлат.
        - Ну?!
        Сипит, выталкивает какие-то звуки из пасти. Так это же он смеется! Вот в чем дело… До Володи внезапно дошло, что происходит: существо не верит, что он, Володя, осмелится стрелять в человека. По крайней мере, вот так - когда они стоят лицом к лицу. А то, что он не осмелится, трактует просто - как симптом слабости. Ладно…
        Хорошо, что все-таки есть у него с собой один такой патрон - третий номер дроби, на крупную птицу и зайца. Кости человеку не перебьет, как вполне может перебить картечь, а ударит достаточно сильно…
        Между ними было метров десять, когда Володя перевел оружие чуть ниже и ударил ТОМУ по ногам.
        - А-ааа…
        Но это - не отчаянный вопль, это тихий, напряженный звук, пока ТОТ оседает на землю. И что характерно, правую руку с ножом никуда не убрал. Так, сначала перезарядить…
        - Бросай оружие! Стреляю по руке!
        Какое-то время Володя боялся, что ТОТ ударит себя ножом в грудь. Потом дважды раненный им человек отбросил нож… не очень далеко. И остался лежать на боку, внимательно наблюдая за Володей.
        - Лицом вниз! Руки за спину!
        Опять тень презрительной гримасы. Что теперь он, Володя, сделал неправильно? В чем увидело существо его слабость? Но ложится, сводит руки за спиной. Не расслабляться! Так, подцепить, отбросить нож подальше. Теперь можно отложить ружье, поискать что-нибудь для ТОГО… Например, собственный ремень.
        В чем состояла ошибка, Володя понял сразу, как только заведенная за спину рука хватко вцепилась ему в штанину и потянула к себе. Володя мгновенно почувствовал, какой силищей налит ЭТОТ, мгновенно повернувшийся, швырнувший его через себя.
        Позже, вспоминая этот эпизод, Володя понимал, что упустил много возможностей. Он мог, уже лежа, поднять камень, засандалить ТОМУ по голове, хотя бы взять камень поудобнее в руку, как свинчатку. В том-то и дело, усмехался Володя, что обычно об этом не думаешь. Если уголовник сильнее нормального человека, то именно этим: он сразу видит такого рода возможности; такие возможности, которые нормальному человеку с обычным бытовым опытом попросту не придут в голову.
        ТОТ ведь сразу схватил с земли камень, бил кулаком с зажатым в нем куском породы, раза в два увеличивая силу удара. И что человек, раненный только что два раза, вообще будет драться, тоже никак не мог подумать Володя… А он дрался, как будто не замечая своих ран; Володя был уверен, что так вести себя не смог бы.
        - Парни! На помощь!
        И опять презрительная ухмылка, и раз за разом Володя отбивал удары ЭТОГО: ЭТОТ целился в лицо и в череп, раз за разом бил, целя торчащим из кулака поднятым камнем. Хорошо, подбежал Андрей, почти уже схватил ружье, и у ТОГО не выдержали нервы, ТОТ рванулся все-таки к оружию. Позже Володя поймет, в чем слабость этого человека: он не мог представить, что кто-то придет на помощь другому. Потому и убивал Володю, не ожидая нападения со стороны. Что делать, классовая ограниченность…
        Андрей бежал к ружью, ТОТ рванулся туда же, Володя извернулся и дернул за обе ноги. ТОТ рухнул лицом вниз, почти коснувшись руками оружия… того места, где оно только что было. И почти сразу подтянул ноги, стал вставать. Андрей второй раз удивил Володю: не задержавшись и секунды, парень повернул ружье, и ударил ТОГО прикладом по голове. ТОТ ухнул, сел на зад и стал заваливаться дальше, на спину. И Андрей ухитрился догнать ТОГО уже в падении, ударил его прикладом еще и в лоб.
        ТОТ свалился прямо на Володю, и на него полилась кровь из рассеченной, быть может, из пробитой головы. По крайней мере, Володе казалось, что он слышал хруст в момент удара.
        О мой бог, ведь руки плохо действуют! Рассечено до крови только в одном месте, но еще три места - сильные ушибы: места, куда пришелся удар камнем.
        Ну, слава Богу, ТОТ лежит. Теперь скрутить, скрутить его быстрее. Самым немилосердным образом стягивал Володя его руки. Подумал и испил из родников
«Августа 1944-го» - разрезал ТОМУ брючный ремень, спустил брюки до колена. Теперь завязать голову, остановить кровотечение… Например, собственной рубашкой. Не дай бог, помрет…
        Уф-ф… Ну, приключение.
        - Парни, а где Николай?
        - Мы его чуть помяли, он дрался…
        - Связали его?
        - И связали…
        Сашка так и сидел, дебиловато уставясь в пространство. Петька ускакал, и ребята ему не мешали. Николай валялся, связанный собственным кнутом.
        Тут же раскрасневшаяся Оля, все еще тяжело дыша, рубашка порвана, баюкала собственную руку.
        - Что, сломали?!
        - Нет… Вывернули только, они меня тащат, я в другую сторону рванулась.
        - С Натальей что?
        - Пьяная она… Они и меня тоже хотели упоить… С того все и началось. А Наталью как поймали, ее много выпить заставили…
        Наташа сидела на земле, и видно было, что Оля не врет - в девушку влили не меньше бутылки. Володя видел, с каким огромным трудом Наталья говорит и даже фокусирует на нем взгляд.
        - Он меня… хотел. Ну, это самое…
        - Наташка, хватит, все понятно. Ты мне скажи - большого худа он не сделал?
        - Н-не успел…
        И Наташенька уже спала, даже храпела во сне.
        В голову лез дурацкий анекдот, в котором потерпевший кораблекрушение моряк ловил и никак не мог поймать какую-то злополучную козу. Тут возле острова тонет еще одно судно, моряк вытаскивает из воды прекрасную девушку - единственную, кто остался в живых изо всей команды и пассажиров.
        - Ты мой спаситель! - бросилась ему на шею девица. - Сделаю тебе все, что хочешь!
        Долго думал моряк, что попросить, и попросил наконец:
        - Помоги вон ту козу поймать…
        И ведь характерно, что «четвертый пастух» выбрал именно Наташу; он много раз видел всех людей в экспедиции, сто раз мог наблюдать, как Наташа бродит с этюдником, рисует что-то в степи или на хуторе. И сделал стойку именно на нее. Не в первый раз Володя наблюдал, как удары самых преступных, самых грязных типов обрушиваются не на подобных им самим и даже не на кого попало, а как раз на людей наиболее культурных, умных, самых благородных и чистых душевно. До чего хочется сволочи обрушиться на то, что находится вне их смрадного мирка. Как необъятна ненависть подонков к нормальным людям и как гложет их охота смертная замазать все чистое, изуродовать его, сделать подобным себе.
        - Владимир Кириллович… Что теперь с этими делать будем?
        - Как «что»? Лошади есть, отвезем пленных в лагерь, завтра в милицию сдадим. Пусть разбираются… Дима! Девушек отвези на мотоцикле и постереги в лагере. Мы с Андреем ЭТИХ повезем.
        - Я сам пойду! - завопил Николай, и это было первое сказанное им с момента плена. Андрей и Володя не выдержали, захохотали.
        - Цыц! Сашка, давай сюда…
        Сашка послушно пришел, ведя лошадь в поводу.
        - Давай, ребята…
        Андрей взялся за ноги, Володя за плечи, уложили Николая животом на собственное седло. Николай мерзко ругался, но вполголоса и когда думал, что его не слышат.
        Взялись за второго, неизвестного… Почему-то Володя был уверен, что ЭТОТ очнулся и внимательно наблюдает за всем, даже пытается проверить, крепко ли связан… только очень осторожно, не издавая ни единого звука.
        - Сашка! Как его зовут… вот этого?
        - Сипа…
        - Как-как?
        - Ну, Сипа…
        - Ладно, пусть будет Сипа… Андрей, веди лошадь Саньки, а я поведу с этим… с Сипой.
        Затихнув на какое-то время, опять нарастал рев мотоцикла: высадив девчонок в лагере, Дима помчался обратно.
        - Владимир Кириллович, кого везти?
        - Давай отвези Кольку. Этого-то я сам доставлю.
        - А в лагере мы их куда?
        - Лучше всего прямо в кошаре. Связать покрепче, выставить охрану. А завтра на машине увезем в Усть-Буранный, в милицию.
        И опять Володя был уверен, что Сипа напрягся при упоминании милиции. Но он бы не смог объяснить, почему именно так думает. Ох, скорее приезжали бы ребята с Ильичем…
        Тело медленно отходило после напряжения, усилилась боль в местах ушибов, особенно там, где камнем пришлось по кости левой руки. Там образовывался сине-черный кровоподтек - значит, надолго… Как хорошо - можно идти по равнине, по жухлой траве, и надо только проверять время от времени, как там поживает этот… Сипа, не затеял ли освободиться. А так можно идти и идти, слушать жаворонков в ярко-синем небе, смотреть на степь и на то, как вырастает вдалеке кошара и пастушеские домики, радоваться тому, что с детьми все в порядке, даже с Наташей - разве что придется ей проспаться. Ну и потом хорошо бы ненавязчиво, спокойно так показать ее хорошему психологу - на всякий случай.
        Что-то последнее время стал Володя больше всего ценить вот такие спокойные минуты, когда можно никуда не спешить, а созерцать и думать, и все меньше стала нравиться ему беготня, преодоление трудностей, стрельба, приключения тела. И вообще все, что хоть как-то подходит под слово «приключения». Раньше все-таки больше хотелось что-то делать: двигаться, бежать, работать руками, вершить какие-то великие дела. Стареет он? Или взрослеет?
        И еще одна интереснейшая проблема: как парни поняли, что дело плохо? Почему, не успели пастухи уехать с девушками, Андрей тут же взял бинокль и полез на крышу, а Дима стал заводить мотоцикл? Если бы не Андрей с Димой, он бы мог упустить ситуацию, а девушек успели бы изнасиловать. Он ведь ничего не предчувствовал… Что позволило предотвратить несчастье: обнаженная душа влюбленного Андрея, его напряженное беспокойство из-за Ольги, или что-то совсем-совсем иное? Какой-то инстинкт нормальных людей, не разменянный на лукавое умствование горожанина?
        Парни ждали возле кошары; для них естественно оказалось сволочь пастухов к тепляку. Ну что ж, для Николая это место сойдет…
        - Только давайте-ка привяжем понадежнее… К столу неплохо бы.
        - А Саньку где будем кормить?
        - У себя… А не хочется за стол его сажать, давайте на завалинку отправим.
        - Что, у вас Санька свидетелем пойдет?
        Николай не дождался ответа, снова влез:
        - Он же еще тот жук… Он сам хотел не меньше нашего…
        Андрей хотел было ответить, поймал Володин взгляд и замолчал.
        - Пошли, Сипу зафиксируем на месте.
        Его в другом конце кошары, естественно, переживет без тепляка. Только как бы его приспособить? Пожалуй, вот так… Володя с помощью парней посадил Сипу возле ровного соснового столба, несущего крышу кошары, стал прикручивать его спиной к столбу. Дима сочувственно кряхтел, глядя на действия Володи. Тот только пожал плечами: главное, не девался бы он никуда до завтра, и даже если бы Володя затеял его щадить, ничего, кроме презрения к «слабакам», это бы все равно не вызвало.
        - Ну вот… А завтра отвезем их в Усть-Буранный.
        - Начальник… А иначе никак нельзя? - это были первые слова, произнесенные по доброй воле Сипой. Голос у него оказался и впрямь сиплый, по кличке, и притом высокий до фальцета.
        - А с каких щей мне вас не везти в Усть-Буранный? Мы - экспедиция, мне с вами возиться недосуг, да и неохота.
        - Начальник… Я тут клад знаю… Давай меняться - я тебе клад, ты нас никуда не повезешь.
        - Что, очень в милицию не хочется?
        Молчит, моргая, смотрит на Володю.
        - Спрашиваю: что, очень боязно в милицию? Сразу на нары поедешь?
        - Ну… Неохота.
        - А про клад ты все врешь, не знаешь ты тут никакого клада.
        Молчит. Теперь - Николаю:
        - Николай, ну неужели тебе тоже так хочется пойти по этапу? Сипа у меня пойдет, не задержится, а тебе-то это зачем?!
        - Начальник, меня черт попутал… Девки-то гладкие, чего им. И Сипе надо было… Отпусти меня!
        - Сипа на твою голову откуда взялся?
        - Сашкина родня… Не гнать же его.
        - Понятно. Беглый к вам прибился, а там и вроде начальника сделался.
        - Не начальника…
        - Ага! То-то вы все его боитесь! И прячете его всем миром. Как его хоть зовут, знаете?
        - Сипой…
        - Тьфу! Я про настоящее имя. Как его мать назвала: Васей, Петей, Ваней, Сашей? Это хоть знаете?
        - Нам не положено…
        - А ему про вас знать положено? Ну, дела… В общем, пойдешь ты завтра по статье
«попытка изнасилования» и по вине человека, даже имени которого не знаешь.
        - Не надо! Не губите, Владимир Кириллович! Мы ведь это… Мы ведь по случаю праздника, того… приняли. Потому грех и случился…
        - То есть трезвые были бы, вообще к девицам не пошли бы?
        - Ну да… А то Сипа попросил… ну, того…
        - Заманить девушек гулять?
        - Ну да…
        - Ох, Коля, Коля, забубенная твоя душа… Ты заманил, да еще Ольгу тащил, руку ей вывернул. Теперь на тебя дело повесят, и какое…
        По дороге Володя зашел туда, где над полом возле столба возвышался легендарный Сипа. Володя не сказал ему ни слова; он и так знал, что Сипа внимательно за ним наблюдает. С задумчивым видом потер в руках пересохшее, ломкое сено, взял пару ворохов и обложил ими Сипу с боков. Постоял, демонстративно сдул с сигареты пепел, задумчиво уставился на тлеющий огонек и ушел. Показалось ему или нет, что шея сидящего покрылась потом? Хорошо бы…
        Уф-ф… Кажется, можно передохнуть. В домике храпела Наташа, Оля готовила кислый морсик для всех и, главное, для Наташи. Плов превратился во вкусную, но самую обыкновенную рисовую кашу, и уже ничего не поделаешь. Парни, тихо переговариваясь, возились с трофейным мотоциклом.
        Оказав необходимое психологическое воздействие на обоих пленников и проверив положение дел в лагере, Володя счел, что может отдохнуть. Вышел на улицу, привалился к стене дома и закурил уже с истинным наслаждением. Гудела спина, гудели ноги, тупо саднили ушибы. Володя искренне думал, что заслужил хотя бы полчаса отдыха. Вот так посидеть, не очень думая, просто впитывая в себя происходящее - и, главным образом, этот чудесный вечер. Честное слово, заслужил!
        Позже Володя мог бы точно сказать, сколько он отдыхал: по часам 18 минут. Потому что когда появилась летучая мышь, села на стену сарая в полуметре от лица Володи, когда Володя уже сообразил, что это за мышь, от кого знак и что теперь надо делать, он рефлекторно посмотрел на часы.
        - Парни… А ведь придется ехать к нашим на раскопы. Там что-то нехорошее случилось.
        - Владимир Кириллович… Может, вы мне ружье отдадите? Вас Дима сразу домчит, а я тут постерегу…
        Очень не по душе было Володе расставаться с оружием, но Андрюха ведь прав. Неизвестно, зачем ускакал Петька - прятаться или звать подмогу, поднимать местное народное ополчение. Тогда скоро на лагерь пойдут несколько пьяных и разъяренных. И уж если двое из трех мужиков опять исчезают из лагеря, оставшийся должен быть, по законам Божьим и человеческим, вооружен.
        - Держи… Пользоваться вроде бы умеешь.
        - Обижаете… - в этом «обижаете» явственно прозвучало превосходство таежного жителя над горожанином, да еще и столичным.
        Но дергаться Володе пришлось меньше, чем он опасался, - по крайней мере, за ситуацию в лагере. Потому что не успел Дима вывести мотоцикл из-за кошар, как стал виден тянущийся вдали шлейф пыли: по степи вовсю мчалась «фомичевка». Тут же, на повороте, решилось многое - например, что Епифанов со своей, подвернутой ногой останется в лагере. Ну вот, ребята уже не одни…
        Фомич опять говорил нехорошие слова, которые нельзя знать шоферам академических экспедиций, но за «предателями» съездил. Епифанов просил - и потому Володя съездил вместе с Фомичом. Еще полтора часа жил Володя в некотором напряжении, потому что Фомич всю дорогу азартно орал, а Сережа вежливо его увольнял.
        - Сергей, да заткнитесь вы, наконец!
        - Владимир Кириллович! Фомич вел себя, как преступник. Это недопустимо, чтобы…
        - Сережа, есть такая статья: «Оставление в беспомощном состоянии». Уголовная статья, до пяти лет. Если мы все, и я, и Фомич, дадим показания, вы по ней загремите… Понятно? И чтоб я больше этих глупостей не слышал.
        Обстановки в кабине эти слова не разрядили, но хоть прекратился пустой треп, обвинения Фомича в уголовщине - в том, что Фомич поехал спасать пропавших, а не повез Сергея ужинать.
        Но окончательно отлегло от сердца Володи, когда опять появился лагерь, привычный, родной хутор номер семь, когда стало ясно - не появлялся в лагере никто больше, никакая подмога бандитам. Все бандиты сидели, где им положено, и караулил с ружьем Андрей, забравшись на крышу сарая, возле очередной мумии овцы. Спала непробудным сном Наташка, прыгал на одной ноге хмурый Епифанов, что-то рассказывал ему Дима… Только при виде всего этого ушло из души Володи одно беспокойство - чтобы ее тут же и без остатка заполнило другое волнение, и ничуть не менее серьезное: группа ребят, ушедших в два часа с раскопа у озера, в лагере так и не появилась.
        Наступала ночь на 10 мая; по понятиям Европейской России, необычайно промозглая и холодная, для Сибири теплая, не по сезону.
        Сергей высказал свое суждение: в таких случаях надо вызывать милицию, а самим искать пропавших - все равно вне компетенции археологов. Маргарита дала несколько советов Епифанову, как писать заявление в милицию и в каком отделении это лучше всего сделать. После того Сергей и Рита завалились спать, вежливо объяснив остальным, что очень устали сегодня.
        Вероятно, Витя устал меньше, потому что и лег тоже одновременно, но поворочался, поднялся, ушел к остальным.
        Что же касается Епифанова, Володи, Андрея и Димы, то для них день, надо полагать, был очень легким и показался усыпанным розами. То-то они вечером были бодры так же, как утром, и еще долго сидели, завернувшись в одеяла, вели беседы о чем-то важном. А заботливый и тоже бодрый, как утренняя птичка, Фомич носил им крепко заваренный чай.
        Почти всю ночь сидели они при свете керосиновой лампы, разговаривали, пили чай и временами ели плов.
        Как нетрудно догадаться, День великой Победы и освобождения Германии никто на этот раз не отпраздновал.
        ГЛАВА 17
        Из болота

10 мая 1995 года
        Они шли через горный лес практически без еды - Толян, Миша, Лена и Лариса. Невесомые утренние порции не дали практически ничего, хорошо хоть вдоволь пили чаю. Уже давно было ясно, что идут они совсем не той тропой, которой шли между озер: тропа вела на северо-восток, а голосов перелетных птиц совершенно не было слышно.
        И этот глухой горный лес… Все очевиднее становилось, что если пока не появился крупный зверь, то это только вопрос времени.
        Молодые, здоровые, ребята постепенно расходились. Хоть и голодные, плохо отдохнувшие, уже через час после подъема они лихо шагали по заросшей колее дороги. Даже Лена чуть повеселела. Знать бы, куда идут и долго ли еще топать… В чащобе пели незнакомые им птицы; они не смогли бы определить, кто это кричит. Кто был понятен, так это хриплая сибирская кукушка, а она-то все кричала в стороне, считала неизвестные года.
        - Кукушка-кукушка, сколько мне жить?
        Кукушка, как назло, замолкла.
        - Кукушка, сколько лет будут идти реформы Чубайса? - специально крикнул Миша в лес.
        - Ку-ку, ку-ку ку-ку… - и насчитали, что тридцать восемь лет будут идти эти реформы.
        На свободной от лишайника земле попадались нехорошие следы - и с когтями, и с копытами, огромных размеров отпечатки.
        Не хотелось думать, кто тут прошел и когда. Миша все время озирался, очень опасаясь столкнуться с этими… кто оставил следы.
        Постепенно стало тепло, иней сошел, идти стало еще веселее. Только Толян отставал, тормозил общее движение - путной обуви у него все же не было. Но и он двигался закусив губу, старался не очень тормозить.
        - Смотрите!
        Около двенадцати часов Лариса выбросила вперед руку.
        - Там степь!
        И правда! Справа местность уходила круто вниз, и там, в сиреневой дали, кончался лес. Видно было, что и там местность неровная, куда-то опускается… Но не это уже было важно, а важно - что из леса можно выйти. Даже скоро выйти - часа за три.
        - Народ, поворачиваем!
        Лена вроде бы и повернула, но как-то безвольно, безразлично. Никакой радости в лице, никакого энтузиазма. Миша сказал - она повернула, и все.
        - Ленка, мы же скоро в степи будем! Чувствуешь?!
        - Да, - тусклый голос, без всякого выражения. И идет, идет покорно, куда скажут, все так же бесцельно и безвольно.
        - Так и пойдем без дороги? - поинтересовалась Лариса. Она не возражала - она просто спросила.
        - Так и пойдем… Тут всего несколько километров, а сколько надо будет топать по дороге, бог весть…
        Теперь они шли прямо через лес, выбирая дорогу между могучих стволов и бурелома. Склон опускался на северо-восток, и открытые места уже сейчас зазеленели. Совсем скоро тут поднимется сплошная стена папоротника, а на опушках - разнотравье.
        Шли уже больше часа, встали, поджидая Толяна, когда Лариса схватила Мишу за руку, прижалась к нему, только мешая.
        - Там кто-то есть!
        В буреломе и впрямь был кто-то большой, и этот большой вел себя странно: всхрапнул, потом высоко взвизгнул, ни на кого не похоже, а потом шумно завозился.
        Ребята встали, как вкопанные. Толян, конечно, отставал, и кто бы ни вывалился из чащи, принимать его на копье предстояло Мише. А возился в чаще, всхрапывал, судя по звукам, какой-то очень мощный организм. Кто это может быть, Миша понятия не имел, и самое отвратительное - чувствовал себя совершенно беспомощным. Действительно, что делать, если из чащи вывалится медведь? Росомаха? Волк? Встать, уставя свое копье - обожженную на костре палку? И что тогда будет? Остановит?
        А в кустах и в буреломе, мелькая сквозь заросли, кто-то большой и темный ритмично рявкал - не злобно, не агрессивно, как будто говорил что-то кому-то, а потом опять высоко, натужно взвизгнул. И опять установилась тишина; несколько минут (Миша не смог бы сказать, сколько) вязкая весенняя тишина давила на уши, только тихо передвигался Толян. Миша обратил внимание: парень сильно торопился и при этом старался не шуметь, покачивая своим вовсе не грозным копьем. Смотри-ка, исправляется Толян!
        Внезапно незнакомец дико рявкнул - так, что эхом отдалось по всему лесу. Впереди и сбоку нарастал треск и шум, нехорошее низкое ворчание. Лариса взвизгнула, сильнее прижалась к Мише.
        Треск покатился, теперь он имел направление; значительно ниже замелькало, вниз и в сторону по склону катился большой, заметно больше человека, бурый зверь; за ним так же резво, словно отскакивая от земли, - два меховых коричневых шара. Медведица…
        Больше всего не понравилось Мише то, что все они только стояли, стиснув свои дурацкие палки и прижавшись друг к другу. Никто не знал, что надо делать, и он тоже. Медведица нюхала воздух, созывала медвежат, пыталась их, людей, напугать и в конце концов решила сбежать сама. Это медведица что-то делала, а они только ждали своей участи. Захотела бы сожрать их - непременно сожрала бы, и ничего не смогли бы сделать они с Толяном.
        Стоя на истоптанной зверями земле, вдыхая их острый запах, Миша снова взглянул на часы: начало второго. В животе неприятно бурчало. Миша всерьез испугался, что они не успеют дойти до дома, потеряют последние силы. Впрочем, дед рассказывал и не про такие приключения - и военные, и колхозные.
        Интересно, что тут делали медведи?
        - Миша! Гляди, она муравьев ела!
        Действительно, муравейник с сонными, еще зимними муравьями наполовину разворочен, муравьи заторможенно копошатся в разных направлениях, и все это - в хлопьях быстро подсыхающей пены. Что за пена?! «Это же слюна!» - догадался Миша. Медведица разворочала муравейник и запустила в него язык, стояла, ела муравьев, когда идущая сверху компания вывалилась прямо на нее. Достаточно было бы пройти метрах в ста в стороне, и зверя можно было не пугать. Будь Миша поопытнее, понимай он, что тут может происходить, он бы нашел способ не тревожить медвежью семью.
        Спустя еще час ходьбы в лицо пахнуло свежим ветром. Ветер нес запах открытого пространства, жухлой травы, нагретого солнцем камня. И довольно скоро, часам к трем дня, ребята шли уже по степи. Они сразу даже зажмурились - так ударил в лицо свет, сияние неба, игра лучей на земле и траве. Жаль, совсем не было пролетных птиц - то ли закончился перелет, то ли они оказались вдалеке от торных птичьих дорог.
        Но зато сразу стало видно во все стороны!
        - Ребята, вон видите, место высокое? Давайте на него!
        Огромная долина, охваченная полукружьем гор, постепенно понижалась к юго-востоку. Сколько хватало глаз. В одном только месте из недр земли выходила каменная гряда. Тысячи лет уносили ветер и вода землю в одном направлении, но камень разрушали и уносили медленнее земли. Поэтому местность тут была выше, и можно было даже сидеть на теплых камнях, украшенных коричневым и темно-зеленым лишайником, спустить ноги с небольшого обрывчика, метра в три, и видеть километров на тридцать.
        Вон там должен быть Улуг-Комь, потому что дальше местность опять повышается, идут синие, сиреневые хребты, все выше и выше. Пугата, скорее всего там, а Белое - вообще непонятно где… Ну и отшагали же мы! Километров двадцать, не меньше.
        - Ну что, народ? Полчаса отдыха, и надо идти дальше. Тут километров пятнадцать.
        Помолчали. Пекло солнце, гудели насекомые; несмотря на дневное время, клонило в сон; не хотелось сдвигаться с места.
        - Миш… Давай я тут подожду, а? Видишь, не могу я уже…
        Толян показывал свою ногу, и вид был действительно жуткий - черный от грязи носок, распухшая лодыжка, в нескольких местах содрана кожа. Наверное, и распухло оттого, что в ссадины набилась грязь, пошло нагноение.
        - Ладно… Фомич за тобой потом приедет.
        - И я останусь… - Лена бросила это вовсе не тоном вопроса, она просто сообщала, что останется. И сидела, опустив голову и руки. По степи она стала идти гораздо медленней - ведь в степи не так страшно отстать от остальных.
        - Ладно… Тогда вот! - Миша скинул на землю рюкзак. - Топор, посуда пусть будут у вас. Нам-то с Ларисой они как-то и ни к чему… Лариса, ты со мной?
        - Конечно! Лучше уж идти, чем так сидеть и ждать…
        Если даже последние слова и были адресованы Лене, та не отреагировала никак. Устало сидела, тупо уставясь в серый камень.
        - Лена… Лена! Лена!!!
        - Ну что тебе! - Только раздражение в голосе.
        - Толяну не надо сейчас прыгать на своей ноге… Это понятно?
        Смотрит так, словно не знает, кто это такой - Толян.
        - Понятно, спрашиваю?! - рявкнул Миша так, что самому сделалось страшно.
        - Ну чего пристал?! Ну, не полезно ему, дальше что?
        - А то, что сходи ты сама за дровами, ладно? - Это Миша сказал почти ласково. - И воды принеси… Договорились?
        Лена смотрела так, словно не стоял тут никакой Миша, не заслонял горизонт.
        - Договорились, говорю?!
        - Договорились…
        - Толя, чтобы ты не геройствовал! Пусть Ленка все сама сделает, невелик труд.
        Вот Толян молодец, улыбается, хотя с ногой и совсем плохо. Хватило бы ему ума не демонстрировать мужских доблестей, когда не надо… Впервые семнадцатилетний Миша подумал о девятнадцатилетнем Толяне как о маленьком, которому не хватит ума и опыта поступать правильно.
        - Пошли, Лариса, не будем тянуть.
        - Раньше сядешь, раньше выйдешь! Пошли быстрее! - засмеялась Лариса.
        Миша радовался - еще смеется, не раскисла. Но видел, что устала она совсем: заострились черты лица, глаза ввалились, и в этих ввалившихся глазах застыло какое-то неуверенное, жалобное выражение. Интересно, а как выглядит он сам?
        И опять они шли через степь, но странное дело - почти дома чувствовал себя Миша под ясным небом, с которого неслось пение жаворонков, на открытой, наклоненной к Улуг-Коми долиной. Может быть потому, что очень уж далеко было здесь видно вокруг: и понятно, куда идти, и нет опасности вдруг наткнуться на медведицу. Правда, и самой медведице тоже все очень хорошо видно, и ничто не мешает догонять кого захочется.
        Спустя какое-то время Миша обернулся, и сердце сжалось: такими маленькими были фигурки Лены и Толяна среди огромной степи! Вот сложные стороны жизни в степи - такой маленький в ней человек под колоссальным опрокинутым куполом ясного неба, в пространстве, где идти можно, куда угодно. Один из оставшихся что-то делал, вроде бы прыгая на одной ноге… Миша не мог сделать ничего, кроме как махнуть рукой на обоих оставленных, но и готовность Толяна заполучить заражение крови, и Ленкино дурацкое упрямство воспринимал как что-то, касающееся лично его. Да, у этого мальчика прорезались явные задатки лидера, что тут еще можно сказать!
        И еще три часа шли они - сначала по степи до мерцающих телеграфных столбов, потом по дороге до самого хутора номер семь.
        И хотя были они голодные и предельно усталые, но чувствовали себя психологически легко - вот, приключение кончается, и они победили. Победили то непонятное, что бродило на болоте, победили туман и болото, горный лес, расстояние и собственный страх.
        - Как ты думаешь, нас ищут?
        - Наверное…
        - И куда делся Епифанов?..
        - Вот его-то уж точно будут искать… На правительственном уровне.
        Хутор стал виден уже часов в пять, но дошли до него только в половине седьмого; оба буквально валились с ног. Ольга первой заметила подходящих, метнулась в дом с криком: «Наши пришли!». Тут же вылетела обратно, вместе с Наташей, вскоре на крылечко выглянула и Маргарита.
        - Ой, какие вы усталые! А Лена и Толян где?! Хотите есть?! Налить вам чаю?! Вы здоровы?!
        От тараторенья девушек становилось теплее на сердце, но еще было главное…
        - Оля, Наташа… Вы нас кормите, конечно, и… того, быстрее расскажите - наши где?
        Мишка набросился на хлеб с тушенкой, но больно дернуло желудок, и Миша вспомнил, как читал про Бухенвальд, где страшно голодавшим людям, от великого ума, дали свиной тушенки… и они умерли в страшных мучениях. Так что дальше Миша как-то больше пил чай и слушал, как еще вчера нашелся Виталий Ильич, а утром все поехали искать потерявшихся: Фомич, Витя, Владимир Кириллович и Сергей, а Дима повез Виталия Ильича на мотоцикле в Усть-Буранный, в милицию. Мотоцикл тут же конфисковали, как вещественное доказательство и техническое средство совершения преступления, а сюда Виталия Ильича и Диму привезли на милицейском «газике».
        Милиционеры со всех сняли показания, забрали Сипу и Николая, и с них тоже сняли показания. Они съездили в Камыз и нашли там Саньку и Петьку, которые так и сидели на месте и пили водку без перерыва. С них тоже сняли показания и повезли в Усть-Буранный.
        Виталий Ильич думал, милиция поднимется искать пропавших, а они попросили написать заявление и отметить в нем рост, возраст, особые приметы пропавших и как они были одеты.
        - Мы подадим их в розыск, - объявили представители властей.
        - А искать?! Мы думали, вы поможете…
        - Это не входит в функции милиции. Если мы будем искать, кто будет поддерживать порядок?!
        - Хоть бы помогли организовать людей! Какой смысл подавать в розыск, если они не ушли и пропали, а заблудились в лесу?!
        - Может, они куда-то выйдут, а их опознают?
        В общем, Виталий Ильич с ними поссорился, а милиция повезла пастухов в Усть-Буранный.
        - В общем, так… - блаженное тепло разливалось по телу Михаила, гудящие ноги как будто окутало плотное облако, тело само прислонилось к стенке домика: дремать. Но дело-то, выходит, не закончено… И Миша - опять властно, уверенно, как делал это в лесу, подвел итог: - Значит, так: сейчас я выхожу на Камыз, посмотрю, как наши прорываются сквозь туман. Если не буду через два часа, надо будет сходить к ребятам, отнести им поесть. Лариса знает, где это…
        - Миша, ты что, белены объелся?! Нам приказывать может Виталий Ильич и Владимир Кириллович!
        - Маргарита, вы можете оставаться здесь. Сидите и ждите, пока они умрут от голода, ладно? А ты Лариса, и вы, девочки, - вы и сходите, там нетрудно пройти даже ночью, будет вполне светло, - ведь полнолуние. Возьмите им теплой одежды, обувь Толяну, еды… Но это если я до девяти вечера не вернусь и если машина не придет.
        Маргарита возмущенно повернулась в парню спиной, и даже спина ее выражала совершенное негодование. Маргарита загремела посудой, и оттуда, из ее угла, явственно доносилось что-то вроде: «Бега и скачки… Не экспедиция, бега и скачки!». Спорить с ней не было ни времени, ни желания, ни сил.
        Что радовало Мишу, опять выходящего в степь: все три девушки примолкли, внимательно глядя на него. Опять он был лидером, и опять его признавали, как лидера. Если он не придет вовремя - ребятам в степи, по крайней мере, принесут поесть и помогут добраться до лагеря.
        А перед Мишей еще лежало восемь степных километров до Камыза, а может быть - еще столько же обратно и еще семь километров до места, где сидят ребята. Смотря по обстоятельствам.
        ГЛАВА 18
        Раскоп

13 мая 1995 года
        И еще два дня держалась туманная стена. В ночь на 13 мая разразилась гроза, грянул гром. Ураганный ветер разогнал туман, степь опять лежала видная во все концы, приветливая и понятная.
        Утром выехали на раскопы. Народ спрыгивал весело, бодро. Испытание окончилось, и большинство людей выдержали это испытание. Кто уедет - тут пусть уезжает. А они, сплоченные общими трудностями, только стали сильнее, увереннее в себе. И вот опять ясное утро, раскоп, курган, степь… Полный порядок!
        - Володя… Идите сюда. - Епифанов наклонился над погребальной камерой. - Остальные постойте подальше.
        Голос Виталия Ильича исключал всякое непослушание. И были причины, потому что в раскопе, прямо в погребальной яме, лежала словно бы груда старого тряпья. В грозу в яму натекло много воды, тряпки частью ушли в жидкий грунт. Из тряпок торчали голова и кисть левой руки; правая рука ушла в песок.
        - Надо поднять… Посмотреть…
        - Ни в коем случае! Менты с нас головы снимут, они всегда требуют, чтобы труп до их приезда не трогали.
        - А я бы поднял… Видите ли, Володя, мне очень уж не хотелось тогда подходить к раскопу. Интуиция разыгралась, и, как видите, были для того основания, Так давайте все-таки посмотрим, как там поживает наш с вами знакомый покойничек.
        - Убедительно…
        Володя спрыгнул в яму, потянул закоченевший труп за плечи. Труп подался с чавкающим звуком, с трудом вышел из мокрого грунта. Отвращения не было; Володя тащил словно бы бревно или мешок. Передавая тело Епифанову, Володя узнал - это была одна из граций! Та, которая в мешковатой кофте и в мужских штанах. Кто-то достаточно сильный переломил ей шею, и голова болталась, как у тряпочной куклы.
        - Видите?! - Епифанов чуть ли не обрадовался. - У меня были причины не соваться к раскопу, когда я остался один!
        - Да уж… Но ничего мы про нашего друга не узнаем - тут все замыло.
        - Действительно! У меня-то была надежда - проверить, нарушены ли слои в погребении.
        - То есть не выходил ли он на поверхность? - деловито уточнил Володя и сам удивился, как у него поворачивается язык.
        - Именно… Интересно, а чего она полезла?
        На этот вопрос, как ни странно, они получили ответ - по данным следствия, люди в деревне были убеждены: экспедиция в курганах ищет золото. Туман рассеялся, экспедиция еще не появилась - как же тут не проверить насчет золота?!
        - Но у вас вроде бы был волк… А тут сломана шея… Не волка это работа, Виталий Ильич.
        - А я и не думаю, что именно волка. Тот, кто может принять облик волка, может принять и совсем другой облик.
        - Тьфу ты! Знаете, я вот говорю, а сам удивляюсь - у нас не разговор ученых, а беседы каких-то средневековых мистиков…
        - А я вас с самого начала предупреждал! Ну как - нет следов повреждения покрытия?
        Но и при первом осмотре, и потом, когда опять приехала милиция, увезла труп, все осмотрела вокруг и разрешила копать… И потом, когда вскрыли до конца погребение, не нашлось никаких следов загробных приключений покойника. Странность была разве в том, что погребение грабили два раза, и всякий раз грабители не доводили дела до конца.
        - Как тут ограбишь его? - задумчиво произносил Епифанов. - Волки, туманы, болота…
        Но получалось: не погребенный устраивал грабителям всю эту веселую жизнь. Погребенный мирно спал своим последним сном в окружении нескольких бронзовых вещей и сосудов с погребальной пищей. Мирно спал с вырезанной печенкой, отрезанной головой, кистями рук и ступнями ног. И с костяным человечком на шее. Это не он, это кто-то другой очень активно мешал раскопать погребение этого человека.
        ГЛАВА 19
        Осиновый кол
        Ночь на 16 мая
        - Мало нам всякого в погребении… Волк этот, туман, даже ваших деревенских перепугали до полусмерти… Что это значит, ты понимаешь?!
        - Понимаю, и получше тебя, милый.
        Людмила лежала на спине; пальцы ее руки переплелись с пальцами руки Володи. А слушала она очень внимательно.
        - Волк этот… которого застрелить невозможно… Или возможно?
        - Из пистолета - невозможно, он просто глотает пули.
        - А я было подумал, этот волк Епифанову мерещился, он стрелял в пустое место.
        - Если бы в пустое место, рассуди сам, тогда бы он видел, куда пуля ушла - в ствол или в землю. Нет-нет, он просто глотает пули, я же тебе объясняю.
        - «Глотает пули»… То есть не застрелишь его никак, и притом он существо материальное? В смысле, - заторопился Володя, - в смысле, зверь, имеющий плоть? Как и обычный волк?
        - Не беспокойся, милый; что такое «материальное существо», я понимаю. Тот, кто встретился твоему начальнику, вполне материален. Как… ну, как обычный волк и как человек; и перервать глотку он вполне даже может. Пару лет назад я тут кое-что такое видела… Но убить его пулей и правда нельзя, пули его не берут. Вот железом его убить можно, если железо держит человеческая рука - нож, топор, вилы, копье… что угодно. Он не случайно появился.
        - Кто «он»? Не говори ты загадками!
        - Подожди, милый… Я тебе потом все объясню. Так что ты там рассказывал про волка? И про туман?
        - Ну вот, этот волк… И туман… И потом кто-то вокруг болота ходил, ходил перед ребятами, не выпускал их из болота. Или это им все-таки привиделось?
        - И ничего им не привиделось. Ты все правильно описал: компас кто-то специально испортил, загнал людей в болото и не дал исправить то, что он сделал. Это еще пустяки, что он натворил… Ты лучше скажи, многие ли в лагере сломались? Многие теперь хотят уехать?
        - Немногие. Хотят уехать Маргарита и Сергей; всё шумят, мол, это не экспедиция, а
«какие-то бега и скачки», «бестолковщина», что так работать нельзя. Придется Елену отправить… Эту рослую темную девочку… Ты ее помнишь?
        - Не привыкла на собственной заднице сидеть, - грубо прервала Людмила, и Володя удивился, какая у нее жесткая, нехорошая улыбка. Он и не знал, что у Люды может быть такая. - Привыкла девочка кушать только такие пироги, на которые не она зарабатывает и которые не она печет, вот и все. И ты о ней не жалей, нечего…
        Полежали молча, каждый подумал о своем.
        - Ну вот, двое уедут, увезут третью. Зато трое парней удивительно закалились во всем этом деле: Витя себя совсем по-другому чувствует; про Михаила и говорить нечего - герой! (Здесь Людмила одобрительно кивнула.) И что самое интересное, наш Толян совершенно другим стал. Я уже подумывал - не отправить ли его домой, чтоб под ногами не путался? А он вдруг даже в местную больничку отказался лечь. Мол, все и так в полном порядке, пусть обработают ногу, а я дальше долежу в лагере. И представь, на третий день уже вовсю работал…
        - Интересно, а когда они ночью с этой… с Леной остались в степи, он как себя вел?
        - В смысле, приставал ли он к Лене? Вроде нет, ему не до того тогда было.
        - Не говори гадостей, милый. Мне интересно, брал ли он командование на себя.
        - Еще как брал… Когда мы приехали, у них там уже и костер был, Толян даже за водой сходил, чуть ли не за километр.
        - Ну вот… У него потом нога гноилась, а эта гладкая нахалка сидела себе и смотрела в пространство, увлеклась своими переживаниями, стервочка. «Сломалась!» Ладно, не будем об этом. Володя, ты просил помочь немного… Я только боюсь - ты, чего доброго, мне попросту не поверишь, вот что…
        - Я, Люда, в таких делах когда-то участвовал, что это ты мне не поверишь… И здесь тоже - следы эти на восточном берегу озера, у кургана, я своими глазами видел. И Андрей со мной был, тоже видел; так что у меня уж точно не галлюцинации.
        Людмила кивнула, и Володя продолжал рассказывать:
        - Она, по-моему, психологически сломалась. Не привыкла…
        Люда серьезно кивнула.
        - И этот волк - не волк… Туман, существо… в общем, много чего здесь такого, что приходится понимать всерьез. И если ты мне объяснишь, что происходит, я тебе буду очень благодарен.
        - Всего не объясню… Ты уже ведь понял, что вам мешает тот, кто лежит на восточном берегу?
        Настала пора Володе кивать головой.
        - Я не понимаю только двух вещей… Ну, во-первых, почему он к нам прицепился? Почему волкодлаку так не нужна наша работа?
        - Этот, с восточного берега… Он разъярился оттого, что не хочет приезда сюда других людей. Любых людей, а уж тем более людей ученых, которые поймут, кто он, поймут его тайны… Но ведь не все ваши проблемы с ним связаны. Влезли вы туда, куда не надо… Не откроют вам так просто то, что вам не положено. Неужели ты не понимаешь, глупый? Есть… кроме этого… с восточного берега… Кроме него есть и другое существо. Оно имеет власть, оно могущественно… И тот, на восточном берегу, служит куда более сильному. Может быть, вовсе не ему, это его хозяину нужно, чтобы вы не знали, кто именно лежит в каком кургане… Но, Володя, ты говорил, что не понимаешь двух вещей, а назвал только одну…
        - Почему все-таки появляется не волк, а эта поганая собачка? Про волкодлаков все слыхали, а вот про лохматую собачку…
        - Собачка может то, чего не может волк…
        - Например, напустить туман и вызвать призрак Епифанова, чтобы он шел через туман, заманивал остальных?
        - И это, и многое другое. Имей в виду - он не успокоился.
        - А я думал, он уже сделал, что хотел… Один человек ранен, трое уехали, экспедиция потеряла кучу времени. Три дня вообще не работали…
        - А потом опять стали работать, верно? И в курганах у вас пошли находки… Нет, он своей цели не достиг. Цель у него была, чтоб вы уехали. Разве вы свернули работы и засобирались в город? Вовсе нет, вы только сделались осторожнее. Теперь вас, даже обернувшись собачкой, так просто не возьмешь. По ночам вы не выходите, на сложные маршруты по горной тайге вас калачом не заманишь, и пастухи теперь будут тише воды, ниже травы. Ты хоть понял, что и пастухов вам подослали… те же самые?
        - Не-ет…
        - А надо бы! Этот Нефедов - сам воплощение зла, и служит злым силам. Или эти силы его сделали таким… сама не знаю.
        - Нефедов? Кто такой?
        - Кличка у него Сипа, он как сбежал из лагеря, все прятался у пастухов. Он давно подчиняется этому, с восточного берега. Так что выходит - на вашу экспедицию напало сразу несколько разных сил. А вы все эти силы отбили, и непонятно, как вас теперь брать… Подумаешь, трое уехало! А те, кто остался? Раньше все были с бору по сосенке, теперь это коллектив, на каждого можно рассчитывать. Получается, до приключений вы были гораздо слабее.
        - А вообще убрать этого, с восточной стороны, никак нельзя?
        - Вообще убрать - это иметь дело с его хозяином… И ты прости, Володя, но мне тут оставаться жить и иметь дело с ними со всеми. Другое дело, что уничтожить - не уничтожить, а кое-что сделать можно… Пересечение четырех линий внутри курганной оградки - это ты вычислить можешь? Я ведь тебе для этого не нужна?
        - Вычислить могу…
        - И вбить осиновый кол туда можешь. Только идти нужно не с бухты-барахты. Идти надо в тот час, когда на небе еще есть звезды, но когда уже рассветает. В этот час оно… в общем, то, что лежит на восточном берегу, тебе не сможет помешать. Не сможет выйти и схватить.
        Володя охотно закурил бы под этот славный разговор, но вот с чем Люда совершенно не могла мириться, это с папиросным дымом: ей тут же делалось нехорошо. Полежали тихо, получая удовольствие просто от присутствия друг друга; в этой полутемной, пронизанной вяжущими ароматами трав комнате, с Людой под боком, думалось очень хорошо. Заниматься любовью? Но это уже было, и как только захочется, будет опять. А торопиться зачем? Если пока не очень хочется, то и не надо. А вот так лежать вместе, вести неторопливый разговор, заснуть, положив голову на плечо Люде, хотелось. Часто хотелось больше, чем секса. Последнее время, усмехался он, в их отношениях вообще появилось что-то почти супружеское.
        Но надо было принимать решение.
        - Слушай… А может быть, сегодня и пойдем? Ты мне только расскажи, что надо делать? Или тебе лучше не идти? - спохватился Володя, представив, куда они пойдут.
        - Разумеется, пойду, только в саму оградку не полезу. Я же тебе говорю, в этот час неопасные они.
        - Люда, все «они» да «они»… может, объяснишь все-таки, кто это «они»?
        - Я сама не всегда знаю, кто… Один вроде бы древний вождь, ты лучше должен в этом разбираться. Еще один тут, поблизости, - это деревенский колдун, его еще дедушка знавал. Похоронили - и началось…
        - Я не о том… Не кто они по имени и чем занимались при жизни. Я о том, что это за существа? Не всякий ведь покойник после смерти бегает, превращается в маленьких собачек… Почему один превращается, а другой нет?
        - Ишь ты, чего хочешь знать! А почему люди разные? Предки говорили: колдуны и ведуны - люди опасные. Они и после смерти могут ходить, делать зло живым. Чтобы они не могли пакостить, их нужно обезвредить, - вбить им в печенку острый кол из осины. Тогда они уже не смогут ходить, вредить нам. А я еще думаю, и не все ведуны после смерти опасные. Им помогает кое-кто… не хочу его называть.
        - Я понял. А почему ты так думаешь?
        - Вот и хорошо, что понял. Володя, ты хоть раз видел… или слышал, чтобы из могилы кто-то приходил и делал бы добро для живых? Ну то-то… Значит, их за злом посылают… Вот как этого.
        Володя лежал, переваривал, слушал тишину. Скрипела доска в полу, тихо шебаршился кто-то под полом - скорее всего, мышь или кто-то из прикормленных Людмилой тварей
        - землероек или хомяков. Плыла тихая летняя ночь, до отвращения короткая весной, темнота липла к запотевшему к утру окошку. Странно, неприятно было думать, что где-то совсем неподалеку бродит тварь, одержимая стремлением делать зло. Тварь, бывшая когда-то человеком, а теперь Бог его знает что. Володя давно обратил внимание - время от времени кто-то задевал заднюю стенку дома, как будто тяжело переминался там. Скорее всего, это вздыхает ветер, прикасается к стенам ветвями дерева. Вряд ли что-то иное, уж очень спокойна Людмила (Володя привык ей доверять), но нельзя исключить, что и… и это самое. Неприятная мысль.
        Наверное, пора…
        - Люда… Рассветет уже скоро… Пойдем?
        - А осиновый кол у тебя есть?
        - Где-нибудь вырублю.
        - «Где-нибудь»! Тут ближайшая осина - возле Улуг-Коми, замучишься ее искать. Пойдем уж…
        Вдоль дома у Люды шел навес, а под ним, на узком длинном верстаке, чего только нельзя было отыскать. Лежал там и стволик осинки… еще не ошкуренный, срубленный совсем недавно. Володя взял его в руки, поднял на Люду вопрошающие глаза. Женщина закивала, потом поставила на верстак свой керосиновый фонарь, ушла в дом. Володя поискал топор, стал ошкуривать палку, отрубил сантиметров восемьдесят на колоде. Рубил и внутренне усмехался, размышляя на извечную тему головы и шеи. Как ловко все это организовала Людмила!
        Женщина вернулась в кофте поверх цветастого ситцевого платья, принесла Володе его куртку, положила рядом всю остальную одежду. И правда, ночь еще совсем холодная; странно, что Володя не заметил этого сразу, стоя на улице в одних трусах.
        - Ну что… Одеваемся и пошли?
        - Я одета… Натягивай штаны и поехали.
        - На чем?!
        - Увидишь, на чем.
        Позади дома к крюку, вбитому в стену, привязаны две лошади. Стоят, почти упираясь головами в дом. Так вот откуда звуки, что кто-то переминается, задевает чем-то за стенку! Лошади старые - смирные деревенские клячи, но и на них Володя ездить не умел. Ему было весело, и это Люда продумала, и смешно потому что вот тут-то и таился возможный провал всей операции.
        - Люда… А я ведь не умею на них ездить.
        Она засмеялась.
        - Я серьезно, Люда, за всю жизнь сидел на лошади раза два… И знаешь что? Мне не понравилось.
        Выражение лица Людмилы не поддавалось описанию… особенно когда до нее дошло, что Володя не шутит. Впервые в жизни женщина сталкивалась с таким: взрослый дядька, а ездить верхом не умеет…
        - Ну… давай тогда шагом… Усидишь?
        - Попробую. Что придется в третий раз на них садиться, это я уже понял. Только давай оденусь и кол возьму.
        Володя отвязал одну лошадку, на вид чуть более смирную, взгромоздился в седло. Было как-то неприятно упираться ногой в стремя, чувствуя под собой что-то живое… В этом состояла одна из причин, по которой ему совершенно не нравилось ездить верхом: приходилось усаживаться на живое существо. Лошадь длинно фыркнула, помотала большущей головой.
        - Поехали?
        Людмила уже в седле, и, оказывается, на шее, поверх розовой кофты, у нее бусы, а волосы уложены в прическу. Когда успела?
        - Ну, давай…
        Главное оказалось - не мешать лошади. Володя держал поводья в основном для того, чтобы сохранять хотя бы внешний, формальный контроль за ситуацией, да старался удержаться в седле. Володя все время раскачивался в седле, все время сидел в нем неровно… Он понимал, что в том-то все и дело - все время менять положение, крениться в разные стороны так, чтобы компенсировать движения седла и сидеть ровно… Но это была теория, а на практике Володя никак не мог понять, когда, куда и насколько нужно наклоняться, когда привставать или перемещаться. В этом-то, стало быть, и состоял опыт езды на лошади, а если его нет - то значит нет.
        Лошадь шла сама по себе, прядала ушами, шумно вздыхала, и внутри у нее что-то вязко ёкало и причмокивало, а временами начинало задумчиво, гулко бурчать. Слушая эти звуки стихии под собой, Володя чувствовал себя колдуном из старой легенды, затеявшим оседлать бурю, вспоминал, как несколько лет назад поддался на уговоры сотрудников: мол, ездить на лошади - это же такое удовольствие! Прямо-таки счастье! И как лошадь, по неизвестной причине, заехала в какое-то болото. Зачем? Почему? Неизвестно. Володя подозревал, что проклятая тварь действовала из садистских соображений: не слушаясь ни поводьев, ни дикого крика, забрела себе в самый густой кочкарник и встала там с задумчиво-отрешенным выражением на морде, а из черной воды, из-под кочек, полетели эскадрильи комаров… Тогда Володя спрыгнул с лошади и попросту выбежал из болота, спотыкаясь о кочки.
        К счастью, эта лошадь вела себя приличнее - может быть потому, что шла вслед за лошадью Людмилы, у нее был положительный пример. Уже угадывался берег озера в наступающем рассвете. Звезды не исчезали, они начали как бы мигать. Володя понял, что вот сейчас-то и есть самый опасный момент - рассвет еще не наступил, только готовился.
        - Милый, нам очень нужны сейчас лошади… Эти не любят лошадей, а лошади их чувствуют заранее. Когда-то я ездила на во-он тот диван… Я не знала, что там есть один такой, меня никто не предупредил. Хорошо, Зорька предупредила меня… Эта вот, ее зовут Зорька.
        Людмила похлопала свою лошадь по шее. Володя не понял, всхрапнула Зорька просто так, случайно, или ответила Людмиле.
        - Я и не знал, что у тебя есть лошади.
        - Конечно, есть; ну как у меня могло бы не быть лошадей, Володенька! Их пасет один человек… он живет по ту сторону хребта; я послала ему нетопыря, когда лошади понадобились.
        Вот как…
        - А как тебя предупредила Зорька?
        - Если лошадь чует… чует того, она пугается. Ты ведь сразу увидишь, что лошадь чего-то боится. А еще она будет все время смотреть на опасное место, и ты поймешь, что к тебе подходит кто-то невидимый. И всегда успеешь принять меры… Я, например, сразу же ускакала.
        - Но ведь мы не должны ускакать, Люда… Нам надо сделать это дело.
        - Лошади умеют с ними и драться… Я ускакала, потому что была тогда одна и ничего с собой не было подходящего, кроме ножа в сапоге. Теперь у меня есть ты, есть топор и этот кол.
        - Это точно. Есть у тебя кол, есть топор и есть я; цена нам всем примерно одинакова.
        Какое-то время молчали.
        - Володя… Я тебя очень ценю… Очень люблю… Но знаешь, я часто не понимаю, когда ты говоришь серьезно, а когда нет.
        - Видишь ли, я и сам это не всегда понимаю.
        Как объяснить женщине, что занимаешь в ее жизни меньше места, чем хочешь? И потому злишься больше, чем надо?
        Светало. Поднимался ветерок. Ведь там, где над горами ширилась серая полоска, земля уже нагревалась, а над озером воздух оставался холодным и растекался оттуда на восток. Стало прохладнее. Володя с тревогой посмотрел на голые ноги Людмилы, на ее легкое платье. Встала, сразу оделась, но легко. А ветер холодный.
        Звезды мигали все сильнее, небо посветлело даже на западе. Над головой и в восточной части неба все стало дымчатое, серое, и звезды светили как бы сквозь вуаль. А могила была уже рядом.
        - Я подержу лошадей.
        Володя спрыгнул с лошади, еле свел непривычные ноги. До сих пор чувство опасности гасилось ездой верхом - очень уж много впечатлений. Теперь Володя стоял на земле, ничто не мешало воспринимать мир, и навсегда запомнилась ему поза Людмилы - прямая, как натянутая струна, стояла она на фоне светлеющего неба, держа под уздцы обеих лошадей. Поза была неспокойная, напряженная, ветер развевал полы длинной одежды. Что-то древнее, эпическое было во всей этой сцене… и в личности Людмилы - тоже.
        Володя взвесил в руке топор, проверил, удобно ли им будет взмахнуть, и сделал первые шаги к кургану. Вроде опасности нет, лошади стоят смирно, а вот поди ж ты…
        В самой оградке все было как всегда, и даже ветер свистел точно так же, как обычно свистит в камнях днем. Всей-то работы - натянуть несколько веревочек; ветер рвал веревочки из рук, топор не хотелось оставлять, Володя так и таскал его с собой; но невзирая на ветер, управился довольно быстро и посмотрел в светлеющее небо. Звезд было еще довольно много, ветер усилился. Людмила подавала ему знаки… Ага, значит, время вбивать кол. Володя промедлил мгновение - ведь вбить кол на скрещении четырех траекторий можно было и в десяти сантиметрах влево… И в двадцати вправо… Насколько точно должен он вбить этот кол? Вот так, вроде бы, точнее всего… Мягкое дерево не хотело идти в полную камней, очень плотную землю. Володя размахнулся почти в полную силу; ударил обухом по колу так, как мог бы ударить вурдалака. Кол вошел сантиметров на пять; еще удар! Еще… Еще! Володя бил раз за разом, пока не почувствовал - хватит! Теперь не выпадет… А земля под ним вдруг содрогнулась.
        Кол торчал в центре древней могилы, вбитый почти наполовину, а в земле, под ногами Володи, нарастал неприятный вибрирующий звук… Или это не совсем звук? То ли крик, то ли стон предавались ему через землю, гасли, пока проходили сквозь нее, заставляли землю содрогаться, и земля ходила ходуном. Продолжалось это недолго; так недолго, что Володя вполне мог потом доказать самому себе, что это ему только почудилось.
        У Володи вспотела спина - так, что ручеек пота явственно двигался вдоль позвоночника: и от беготни с веревками, и от работы топором, и от внутреннего напряжения. Холодало - усиливался идущий от озера ветер. И становилось светло, из-за сопок показались первые лучи солнца, а светло-серое расползлось почти на все небо. Но даже и сейчас на востоке, у самых гор западного окоема, еще до конца не погасли все звезды.
        - Людка, гляди - еще и сейчас звезды есть!
        - Мы выбрали самое точное время… Теперь он целый месяц вас не тронет… До следующего полнолуния. А теперь пора ехать домой.
        Она так и сказала - домой. Ветер уже задувал так, что едва ли не на голову Людмиле забрасывал ее подол, чуть не вырывал из почвы сухие кустики бурьяна. Лошади шли, опустив головы, как бы раздвигая ветер грудью и холкой.
        На озере, уже совсем чистом, без льда, плавало множество птиц - эти будут здесь гнездиться, жить все лето. Надо будет как-нибудь съездить, просто посмотреть, какие птицы водятся на Улуг-Коми… А то вот только так и видишь, с расстояния чуть ли не километр, и уж, конечно, не различишь отдельных видов уток и гусей. А так интересно ведь…
        Выкатывалось солнце - почему-то сразу похожее больше не на солнце, а на Юпитер - морковно-красное и с полосками облачков поперек диска. Но даже и от такого солнца сразу же хлынул поток света, небо становилось голубым и синим, оставаясь серым только на западе, над горами, и еще громче начали петь птицы.
        А на Володю навалилось непреодолимое желание спать… Особенно когда объехали восточный берег, вообще отъехали от озера; близ деревни немного стих утренний ветер, стало гораздо теплее. Страшная ведь рань, часа четыре… И ночь была практически бессонная.
        Ехали задами, вроде бы к спящей деревне, и надо же, принесло ту, первую соседку - которой возили муку! И что ей не спалось в такое утро…
        - Ой, здравствуйте, Людмила Семеновна! Здравствуйте, Владимир Константинович! В какую рань вас понесло из дома! Надо же, как молодежь ищет разнообразия! Я, как была молодая, тоже вот любила на природе…
        - Здравствуйте, Тамара Карповна! У вас, я вижу, радикулит ослабел, и ходить уже можете без костылей. Приятно видеть…

«Старуха» замерла соляным столбом. Ее подловатую, злоехидную морду трудно было описать и раньше, когда она гадила Людмиле; а уж теперь, после Людкиного ответа, совершенно неописуемые, невообразимые краски и формы смешались на этой лукавой физиономии.
        Спрыгнув с лошади, Володя чуть не свалился от хохота.
        - Слушай, она же никакая не Карповна!
        - Я тоже, знаешь ли, не Семеновна… И ты у меня не Константинович. Ишь, моя личная жизнь ее не устраивает.
        - Своей нет, вот и не устраивает твоя.
        - Думаешь, я этого не понимаю?! Противно до чего… Хоть бы Сашке дала или взяла бы морковку…
        И Людмила, к Володиному изумлению, дала соседке такие советы, которых он уж никак не ожидал от женщины воспитанной и по-деревенски добродетельной. Выражение Володиного лица было, вероятно, таково, что Людмила не выдержала и сама тоже захохотала.
        - Ладно, милый, ты извини: я же баба малокультурная, деревенская. А ты пойди поспи, еще два часа у тебя есть.
        - Может, и правда поспать?
        - Конечно. Теперь ведь идти безопасно, и будет безопасно до следующего новолуния. А там мы снова кол вобьем…
        - Второй раз не имеет смысла… Мы все равно не будем здесь работать уже через месяц. Работы же переносятся.
        Людмила повернула голову, ей явно было очень интересно.
        - Нет-нет, встречаться мы будем… Но экспедиция переедет; понимаешь, у Епифанова есть такая безумная идея… Что на Большом Салбыкском кургане погребения не нашли… Считается, что оно было разграблено, а Епифанов предположил - просто курган недокопали. И Епифанов думает, что надо посмотреть на пересечении этих астрономических траекторий. Мы будем искать, нет ли погребения на скрещении этих траекторий. И лагерь весь перенесем туда, будем жить в палатках.
        - Тогда скажу только одно: будьте еще осторожнее. Потому что… Потому что…
        Странно, дико было Володе наблюдать страх этой сильной, уверенной в себе женщины.
        - Ты хочешь сказать… Э-ээ-э… Что хозяин этой твари с восточного берега…
        - Да, я это и хочу сказать! Тот, кому он подчиняется, живет именно там! И очень тебя прошу - уже когда начнете переезжать, позови меня. Мне очень не хотелось бы с тобой расстаться, Володя… Я считаю, тебе рано уходить.
        - Рано или поздно я уеду в Петербург.
        - Ты хорошо знаешь, Володя, я имею в виду - уходить из этого мира. И с этим не надо шутить.
        В ее голосе звучал настоящий, нешуточный страх, и боялась она вполне серьезно. А уж если Людмила считала, что опасность грозит смертельная, - тут, право, стоило задуматься.
        Володя и задумался, но не сразу, потому что провалился в сон. И, как всегда, права оказалась Людмила - трех часов утреннего сна Володе хватило, а в лагерь он пришел вполне вовремя.
        И в том была права Людмила, что все остальное время, еще целых две недели, работали на Улуг-Коми безопасно. Скрипели ворота в темноте, и в самых неожиданных местах (в основном по волнам зловония) отыскивали мумии овец. Неприятно было ходить впотьмах за водой, и Володя радовался, что и темноты-то почти не стало в сутках.
        Так все и шло, и Володя мог раздуваться от гордости на пару с Епифановым - потому что если Епифанов сделал великие и необычные открытия, то Володя сделал безопасной и даже приятной их жизнь - всех, включая и Епифанова. Две недели он радовался тому, как начинает зеленеть степь, любил Людмилу и потихоньку готовился переселиться в палаточный лагерь, на диваны вокруг Салбыка.
        ЧАСТЬ III
        Долина рабов и царей
        ГЛАВА 20
        Долина царей

12 июня
        Давно кончился и перелет птиц, и весеннее цветение степи. Раннее лето было даже в Барнауле, когда Володя забирал там сына Ваську.
        - Володенька, ведь Марина будет очень недовольна…
        - Мама, если я не возьму сына, то я сам буду очень недоволен.
        И десятилетний Васька поехал вместе с папой в экспедицию. За какие-нибудь три дня, что ездил Владимир в Барнаул, листва сделалась глянцевой, темной, и цвет степных трав тоже изменился. Пышный, яркий разгар лета встретил Володю, когда он вышел из автобуса в Абакане. Летом Абакан - это просто юг для Красноярска и для всего, что лежит к северу - скажем, для Приангарья. Потому что Сибирь-то это Сибирь, никуда не денешься, но ведь все-таки Абакан лежит на 2 градуса южнее Красноярска и на 6 градусов южнее Приангарья. Высоко стоит солнце, сверкают выходы скал, ярко отсвечивает вода. Зелень яркая, с разными отсветами, и деревья в руслах рек тоже высокие, в полтора раза выше, чем под Красноярском.
        Из сияющего неба сваливаются самолеты: тоже сверкающие, серебристые, очень заманчиво качают крыльями.
        - Из Красноярска? Полчаса как сел!
        - Так ведь должен еще через час?!
        - Да что вы мне голову морочите?! Было окно, вот и прилетел.
        И пойди пойми логику этой тетеньки-администратора.
        - А пассажиры где?
        - А вон они.
        - Полчаса в самолете?!
        - У нас бензина не было, чтобы их привезти в аэропорт, они ждали.
        Оставалось махнуть рукой, двинуться к турникету, сквозь который проходили пассажиры. Вот отделился кто-то от пестрой толпы, помчался навстречу Володе…
        - Васька! Ва-аська! Ты?! Здравствуй!
        Володя проглотил уже готовую выскочить фразу, что выглядит Васька как буржуй - яркие шорты, шляпа с полями чуть ли не в метр, загорелый и крепкий. Да он ведь и правда «буржуй»! Братья обнялись.
        - Володя, вот моя жена, Анна… Я писал про нее.
        Красивая женщина с черными волосами и дежурной улыбкой; вид скорее пляжный, чем экспедиционный - черные очки, умопомрачительная блузка.
        - И племянник, Еугенио… Женька, - он немного умеет по-русски. Он от моего старшего брата, ты знаешь…
        Володя наклонил голову - он помнил, что у Василия есть брат, на добрых пять лет его старше, и если судить по описаниям, братец этот был довольно скучен и на Россию ему было наплевать. А вот племянник понравился Володе - на его веселой мордочке читались энергия, интерес к родственнику и колоссальная предприимчивость.
        - Ну что, давайте сюда багаж, пойдем брать машину.
        - Ты что, не на машине!?
        - Конечно, нет. И, между прочим, мы сейчас наймем машину только до Абакана. Там мы выйдем на нужную нам трассу и будем голосовать - так будет гораздо дешевле.
        Василий потер нос, помотал головой, засмеялся.
        - На автобусе ехать не стоит…
        - Посмотри сам…
        Население как раз лезло в автобус. Давка в дверях, вещи передают в окна и поверх голов в дверь, кого-то выталкивали прочь, отжимали всей массой толпы, а кто-то придушенно орал. Вася задумчиво смотрел, быстро переглянулся с Анной.
        - Ты без машины… И как ты сюда добирался?
        - На автобусе.
        Анна еще раз посмотрела, как народ с мерным криком берет штурмом автобус, и на ее лице отразился откровенный ужас. В первый раз и, скорее всего, не в последний.
        - Ладно, поехали!
        Володя велел таксисту остановиться так, чтобы до трассы оставалось с километр.
        - Ну, взялись?
        Протопали под рюкзаками, и Володя с удовольствием отметил, что Анна шагает энергично, спортивным шагом, и ей совсем не мешает огромный набитый рюкзак. От Женьки-Еугенио он и не ожидал ничего другого, а вот к Анне надо присмотреться.
        Василий рассказывал про раскопки на Маракуни: сами погребения интересны - типичный земледельческий неолит, погребальный инвентарь - керамика и шлифованный камень, и со второго тысячелетия до Рождества Христова до Средневековья у них там ничего не изменилось.
        - Представляешь, три тысячи лет пронеслось, век XV, скоро испанцы появятся, а у них на Маракуни все так же, как три тысячи лет назад!
        Володя кивнул, промычал нечто согласное: действительно, в любом месте Старого Света - Европы, Переднего Востока… да хоть бы и Южной Сибири - за три тысячи лет изменяется необычайно многое. Какие медленные они, эти индейские культуры.
        - Ну и местные индейцы…
        Василий опять рассмеялся, помотал головой - это у него такая новая манера, как видно. Дело в том, что местные индейцы, вообще-то, уже лет двести не ловят в Маракуни черепах - да и как прикажете их ловить, если последнюю гигантскую черепаху в Маракуни выловили и съели в 1785 году? С тех же пор не сеют они маниоку и очень мало сеют батата, потому что перешли на кукурузу, картофель и пшеницу с горохом. А с начала двадцатого века стали они жить в городках с электрическим освещением и канализацией. Трудолюбивые индейцы освоили множество городских профессий, появилась у них и своя интеллигенция, а на раскопки всегда охотно шла молодежь - деньги платят не такие большие, зато интересно и многому можно научиться.
        Так было всегда, и вдруг появились какие-то совершенно новые личности, надо сказать, довольно темные типы…
        - Представляете, они ходят в уборах из перьев и прокалывают носовой хрящ, вставляют куриные кости и так бегают, - произнесла Анна и содрогнулась от воспоминаний.
        - Но почему куриные? - от души изумился Володя. - Кур же у них отродясь не было.
        - Это вы им объясните… Явились в лагерь, не желают говорить ни по-английски, ни по-испански. Они, видите ли, понимают только по-гуарани. А раз мы на священной земле их предков, мы тоже должны говорить на гуарани и никак иначе. Набилось их человек тридцать, полный лагерь. Все голые, раскрашенные масляной краской…
        - Масляной краски у их предков тоже не было!
        - Мы говорили… А они орут - зато дождя раскраска не боится… Ходят по лагерю с топорами и ружьями, называют плотницкие топоры томагавками, везде лезут и требуют, чтобы мы не раскапывали их дедушек…
        Анна даже всхлипнула от переживаний по этому поводу.
        - Так надо было полицию!..
        - Полиция теперь у них тоже вся такая… расписанная масляной краской. Говорят, что надо вернуться к истинно индейскому образу жизни. Не разводить животных, привезенных европейцами, - ни коров, ни свиней, ни овец. Не сеять привезенных европейцами культур - ни пшеницы, ни картофеля…
        - Так картофель же индейский!
        - До испанцев картофель разводили только в Андах, за две тысячи верст от Маракуни,
        - внес уточнение Василий. Брат волновался, в русской речи вдруг прорезался акцент.
        - Картофель на Маракуни такое же иностранное растение, как горох и пшеница. А эти… новаторы (слово «новаторы» произнес Василий с тяжелой, нехорошей злобой), они еще хотят палку-копалку ввести.
        - Не может быть!
        - Может, может… Плуг принес кто? Европейцы. Индейцы стали пахать плугом, и мать-земля, Пачамама, их разлюбила. До европейцев-то вскапывали они землю заостренным колом, той самой палкой-копалкой, и Пачамама давала им еду. Так что и плуга нельзя, землю надо палкой ковырять.
        - И что, много таких любителей… детей Пачамамы?
        - В точку попал! Они называют себя детьми Пачамамы, ходят голые и едят только то, что сами себе разрешили… Ходят и агитируют.
        - Представляю, что будет, если они победят…
        - Даже и не представляешь. Если отказаться от всего, что завезено при испанцах, попросту начнется страшный голод… До них-то жило на всей Маракуни тысяч десять человек от силы, - то-то и питались корнеплодами да ловили в реке рыбу и черепах,
        - такому числу людей хватало. А сейчас там живет полтора миллиона человек, и ведь ни черепах в Маракуни, ни такого плодородия земли больше нет. Современную почву никакой палкой не вскопать, она урожаев не даст…
        - Так они вас доставали? Вы из-за них и приехали раньше?
        - Во многом… И надоели - сколько можно возиться с этими идиотами?! Там у нас повариха местная работала, у нее дочка лет пяти. Так эти… новаторы ей не позволяли молока давать - не индейская пища.
        - А как они могут позволять или не позволять?
        - А так… Обычно-то они сидят в своих лагерях, поют народные песни и пляшут старинные танцы.
        - Смотри-ка, все-таки помнят!
        - Какое там «помнят»! Часть они вычитали у этнографов; хоть по-испански читать нельзя, а куда же деваться? Их старинные песни на Маракуни записаны только в книгах испанских этнографов. Ну, а часть обычаев они попросту выдумали… Скажем, часами пьют самогонку из бананов, пляшут и прыгают через костер с криками «Вух!» - это они так готовятся уничтожать всех европейцев и все их презренные обычаи.
        - Как мусульмане при газавате?
        - В точку… Местный вариант газавата. Но, понятное дело, там они страшно голодные - ведь ни картошки, ни хлеба, ни мяса - ничего-то им, бедным, нельзя.
        - Явились в лагерь, показывают нам палки… Длинные такие, отструганные, гладкие… И показывают, что нас насадят, зажарят и съедят… - всхлипнула Анна от воспоминаний. Володя чуть не свалился на тротуар от приступа восторга.
        - Смейся-смейся, а вот как явятся к тебе такие - и разбирайся, всерьез они или это у них юмор такой… - серьезно поддержал жену Василий.
        Володя все равно не мог удержаться от смеха. Вот уже и окраина города, выход на трассу. Опыт подсказывал, что это самый быстрый вариант уехать, куда нужно, - тормознуть здесь попутчика. Остановился белый «жигуль», пожилой мужик оттянул кнопку, чтобы Володя мог открыть.
        - Здравствуйте! До Знаменки возьмете?
        - Хоть до самого Сорска…
        - Вот спасибо! - Свалив рюкзаки в багажник, Володя с наслаждением плюхнулся на заднее сиденье. - Нам как раз в ту сторону, до Салбыкской долины.
        - Из экспедиции? Геологи?
        - Археологи.
        - Николай, - представился водитель. - Я вашего брата вожу много; все время кто-то ездит туда-обратно.
        - Владимир… Это мой брат, Василий, он живет в Испании.
        - A-а! Там, значит, решил поселиться? Теперь многие бегут.
        - Я и родился в Испании, - внес ясность Василий. - Первые годы говорил по-испански лучше, чем по-русски. Его дед и мой дед - родные братья, и мой дед бежал из СССР. Давно, еще до войны.
        Володя привык, что рассказ о семейной истории вызывает или отторжение, гнев, чуть ли не панику, - как смел кто-то бежать из Страны Советов?! Или же, наоборот, душевное сочувствие. Тут, похоже, второй вариант…
        - Я сам два раза в жизни бежал. Не из России, правда, но бежал. Первый раз в пятьдесят пятом, тогда из колхоза сбежать можно стало. То - никаких, сиди себе и работай за палочки. Что такое «за палочки» знаете?
        - Это когда за проработанный день в тетради ставят палочку… А на трудодень не дают ничего или дают, скажем, двести граммов пшена… Верно?
        - Верно! Только двести граммов - это много, это в богатых колхозах. У нас давали по сорок грамм - хочешь, живи так, а хочешь - помирай.
        - Жили только со своих участков?
        - С участков и с тайги - что застрелишь, что найдешь, что поймаешь.
        - Разве стрелять можно было? Оружие у колхозников?! Что-то новое вы мне рассказываете.
        - Так не из ружья же… Из лука или вот один дед ловко делал - как ружейный приклад к плечу, а лук словно бы к стволу ружья… И рогульку такую на конец, чтобы целиться.
        - Здорово… Дед сам арбалет изобрел, не знаете?
        - Может, и слышал где… Я-то про арбалет услышал, только когда первый раз сбежал. У нас начальство развело арбузы, стало продавать тихомолком; а чтобы продавать, нужно было парня поселить в Абакане «на постоянку», с паспортом… Мне как выдали паспорт, я долго не раздумывал - на первый же поезд, и рванул! Только пятки засверкали до самого Красноярска.
        - Что же вернулись?
        - Я через пять лет уже вернулся, когда никакая собака меня ни в какой колхоз не могла бы определить! Да и времена переменились. А вернулся, потому что родина здесь… Не знаю, понятно ли вам это…
        - Как не понять! Я и приезжаю сюда, потому что здесь Родина.
        Понять было тем легче, что за окном «жигуля» плыли ландшафты Хакасии - долины с разноцветными прямоугольниками посевов, сопки, редкие речки с каменистыми берегами.
        - А второй раз из Сорска бежал, совсем недавно. Сорск построен ведь вокруг одного предприятия - рудника цветных металлов. А кому они теперь нужны, эти металлы? Нет-нет, вы не смотрите так, я все понимаю! Но это кому-то другому денежки за них идут, не нам. Зарплату в Сорске знаете, когда последний раз платили?
        - Полгода назад?
        - А полтора не хотите? Нет зарплаты; хочешь - работай, не хочешь - не работай, нет зарплаты. Что на книжке - в труху превратилось. У кого огороды есть - еще хорошо. А квартплата? А электричество? А газ? А одеться?
        В общем, стали людей в больницы доставлять. Знаете, какой диагноз? Диагноз - общее истощение. Ну, и сбежал я.
        - А не секрет, куда сбежали?
        - Какой секрет! Стал я торговать тем, что люди производят. И в долг даю, и плачу за готовое, и по-всякому… Знаете, в чем главная проблема? Большинство делать ничего не хочет. Я одну деревню знаю, там раньше целина была. Я их пытался на овец настроить - чтобы шкуры обрабатывать, пошивочный цех… Не согласны! Хоть пропадать, а только не работать бы. Одна женщина во всей деревне и согласна, да и она скоро уедет… говорила, по крайней мере, - мол, уеду.
        Володя надеялся, его физиономия не очень расплывется при упоминания «одной женщины».
        - А деревня эта Камыз… Верно?
        - Вижу, что вы эти места знаете…
        Справа пошли сопки, покрытые лесом. Раза два сопки разрывала речка, и тогда в долине обязательно была деревня. Старая русская деревня со старинными избами, простоявшими и сто, и двести лет, с церковкой, превращенной коммунистами в склад или в хлев и теперь восстановленной, с неторопливой жизнью земледельцев.
        Слева шла степь почти до горизонта, до цепи нежно-сиреневых, еле угадывающихся в сияющем небе вершин. В степи мелькали хутора, как две капли воды похожие на хутор номер семь.
        А потом прямо на днище степи появились какие-то огромные бугры: сопки - не сопки. Вроде бы и никак не сопка, потому что и маленькая, и неоткуда ей тут взяться. И, наверное, все же сопка, потому что не может же курган быть таких размеров. Володя был тут не первый раз и знал, где лучше остановиться. Все, приехали.
        - Нет-нет, а деньги вы оставьте! Не надо. Я сам бежавший, я других бежавших так вожу…
        - Заезжай в экспедицию, Коля!
        - Если будет время…
        - Ну, даст Бог, встретимся.
        Пожав руку Николаю, Володя спрыгнул на нагретое размягчившееся полотно шоссе. Он смутно чувствовал, что больше никогда не увидит этого человека, и еще не знал - хорошо это или плохо. С одной стороны, человек хороший и понятный, с ним хорошо. С другой - незачем встречаться, выломившись каждый из своей жизни, вести вымученные разговоры, пытаясь вернуться к мгновению возникшей было близости.
        Володя подождал, пока пронесся тяжелый грузовик, обдав его горячим ветром, свернул на грунтовую дорогу.
        - Пошли, никаких машин нет.
        Шоссе было пустынно во все стороны, кроме этого грузовика. Тем более пустой была грунтовая дорога, и в этой степной пустоте, между небом и землей, Володя и его гости сделали первые шаги.
        И тут же навалилась жара. Тяжелая степная жара, с выцветшим небом цвета линючих кальсон советского производства. С пересохшим нёбом, с покрасневшими глазами, с жутким желанием завалиться в любую тень… Но тени нет и не предвидится, небо, все так же пышет жаром, от земли тоже полыхает, как из печи, и пот на лице испаряется, не успев засохнуть. Так прямо испаряется, и все.
        Что ж! Ехали они часа полтора, и уже почти двенадцать пополудни, самое жаркое время. Хорошо, если кто-то есть на кургане, если в экспедиции не решили отдыхать в самое жаркое время.
        Куда идти - очень хорошо видно, потому что камни курганной оградки достигают высоты в 3 и в 4 метра, а камни входных ворот - высоты семи метров и весят порядка
30 тонн.
        А теперь Володя шагал вдоль другого кургана, почти такого же громадного. Такого колоссального, что время и талые воды даже создали вокруг него диван - такую же круглую ровную возвышенность, как сам курган. Размер дивана, конечно, не такой же, как у сопки, но все же заметный…
        Возле раскопанного кургана, возле каменных плит ярким прямоугольным пятном выделялся тент. Вон где они! Ясное дело, никто не копает в это время. Тень от камней, возле нее - тент на железных штырях, а под ним - живописная компания. Кто-то бежит из густой тени камня, кричит.
        Епифанов тоже вышел из тени, чтобы поздороваться с Василием:
        - Василий Курбатов! Рад видеть!
        Шла обычная церемония представления. Епифанов, как добрый дядюшка, ухмылялся и сопел на заднем плане, пока Володя представлял всем Василия, Анну, Еугенио, и они здоровались со всеми, пожимали руки, похлопывали по плечам.
        - А у нас тут еще одно приобретение! - похвастался Епифанов. - Пока вы ездили, нашего полку прибыло. Вот, познакомьтесь.
        Володя только сейчас обратил внимание на тоненькую девушку, явно совсем молодую, сидевшую в стороне на раскладном стуле.
        - Это Ли Мэй, наш новый этнолог и к тому же еще математик.
        Володя невольно вспомнил веселый поезд и люхезу во всей красе. «Бог мой, не слишком ли много китайцев?!» - невольно подумалось ему, пока Володя раскланивался с Ли Мэй. Вот тогда-то и произошло что-то, чему он не смог найти названия. Глаза встретились с раскосыми глазами Ли Мэй и словно бы мягкой сильной рукой толкнули Володю в грудь. Как будто не слышал Володя жужжания насекомых над травой, не плыли запахи нагретой земли. Земля остановилась, застыла, не вращалась и не летела через космическое пространство. Продолжалось это с полминуты, вряд ли дольше, - но в мире осталось два человека, и они смотрели друг на друга. А потом опять зажужжали насекомые.
        Володя знал, что означает такой толчок в грудь, такое замирание дыхания. И не хотел. Ох, не надо бы… Не надо бы ему больше никогда. Тем более - в этой экспедиции. Не надо бы… Если даже суждено - то пусть бы как-нибудь попозже… А лучше бы и никогда.
        И раздавался голос брата над маревом и колыханием степи:
        - Ну, рассказывайте теперь, чем живете? Что происходит в экспедиции?
        Василий присел прямо на землю. По его словам, после города, после асфальта и отглаженных брюк особенно приятно сидеть на земле, чувствовать собой траву и грунт, чувствовать на коже ветер и солнечные лучи.
        - Долго ли ты в городе-то был?
        - Целых полторы недели… Надоело. Хорошо вот так - у нас все время эти индейцы-новаторы, изобретатели завтрашнего дня, а у вас, я вижу, тишина и не беспокоит никто.
        - С палками не заявляются и превратить в жаркое не грозятся… Но тут есть свои сложности, Вася. Например, на кургане нас кто-то морочит, это точно…
        - Морочит… Вы имеете в виду провалы в памяти, когда непонятно, сколько времени пробыл на кургане? Когда вдруг пелена какая-то опускается, а потом оказывается - прошла куча времени… Об этом речь?
        - Это все есть, Васенька… - вмешался в беседу Епифанов. - Но если бы только это. Тут у людей в отряде странные желания появляются - например, вечером как-то не хочется уходить с кургана… Представляете?
        - Странно… Про такое я как-то и не слышал, хотя говорят же иногда: «курган манит»… Но я думал, это некопаные курганы манят, и манят-то кладоискателей.
        - Ну, а вот тут манит Салбык, и довольно сильно манит.
        - Странно…
        Не только Василий, но и Володя до этой экспедиции как-то даже и не слыхал про возникающее по вечерам странное желание остаться на кургане.
        - Ли Мэй сильнее других это чувствует, но остаться на кургане не хочет. А у Лены тут было что-то вроде галлюцинаций.
        - Виделся кто-то конкретный? А что говорил, где стоял?
        - Нет, ничего определенного… У тебя же ничего определенного не было, верно, Ленка?
        - Ну… в смысле, никто не мерещился… Никакой человек. Цветные пятна поплыли перед глазами и как будто голос слышался. Что говорит, непонятно, а вот постепенно начинаешь чувствовать - он что-то тебе хочет сообщить.
        - Кто «он»?
        - Не знаю… Я не успела понять. Я вскочила, закричала… и все поплыло, я сознание потеряла.
        - Что врачи говорят?
        - Что обычно! Что на солнце надо поменьше сидеть.
        - Но морок, выходит, не прошел… - пожевал губами Володя. - Кому-то мы здесь здорово мешаем.
        - А знаете, что самое главное? - не мог не похвастаться Епифанов. - Самое главное, все расчеты закончены, спасибо Ли Мэй, и теперь я точно знаю, где находится недокопанное погребение.
        - Ух ты! Покажите!
        Каков курган - такова и курганная оградка. У Большого Салбыкского кургана оградка размером с футбольное поле - 60x60 метров, огражденная колоссальными камнями. И безо всякого морока странное ощущение испытывает человек, стоя внутри этого колоссального сооружения. Все это сделано людьми… Все эти камни в четыре метра высотой и весом в шесть, восемь, а то и в десять тонн не стояли здесь испокон веку. Все они выломаны где-то в горах, неизвестно каким способом привезены сюда и вкопаны.
        Так же привезены и камни у входа, «ворота», - они высотой в семь метров, и весом примерно в тридцать или сорок тонн. Таковы же и угловые камни, отмечавшие углы оградки.
        На плотной земле - зеленые пятна лишайников и травы, диаметром метра по три, по пять. А рядом нет никакой растительности, совершенно голая земля. Почему? На этот вопрос нет ответа. Стихли веселые голоса, почему-то не проникли внутрь оградки.
        - А ну угадайте, где скорее всего можно искать?!
        - Я бы сказал - ближе к центру… Но это неопределенно, и это слишком уж логика европейца. А откуда я знаю, какая у них была логика - у тех, кто возводил этот курган?!
        - Я вот рассчитал - примерно тут…
        Епифанов указал на место, и впрямь близкое к центру курганной оградки, неподалеку от особенно яркого пятна пышной растительности.
        - Думаете, надо копать?
        - Уверен! А что, у вас есть сомнения?!
        - Сомнений особенных нет, копать надо… Только тут ведь не разберешь, где погребальная камера: тут вся земля перемешана.
        (Имеет смысл сказать, что археологи очень легко отделяют перемешанную землю, которую уже копали, «мешанку», или «перекоп» на жаргоне специалистов, от
«материка» - плотной породы, которую никогда не трогал и не перекапывал человек.)
        - А если брать траншеей? - предложил Василий.
        - Для траншеи у нас и людей особенно не будет… Как думаете, Виталий Ильич, какая может быть глубина?
        - В любом случае метра три-четыре… Если брать сразу раскопом…
        - Вы так уверены?!
        - Ну, давайте сначала зашурфим…
        - Я бы шурфил и потому, что так удобнее; будем понимать, где что находится - понятнее будет, и где располагать раскоп.
        - Виталий Ильич, - просит Вася, - давайте я завтра встану на раскопки? Возьму ребят, договорюсь с ними об очередности…
        - Да берите всех! Мне для обмеров курганов вполне хватит и девушек. Тут же силы большой не надо, только надо лазить вверх-вниз по склонам.
        - Справитесь?
        - Тут не так много курганных групп… Это царские курганы, от них как будто разбегаются все остальные. Наверное, во времена, когда тут было скифское государство, делать курганы поблизости от царских было не принято. Может быть, даже было кощунством. И даже позже, после того, как эти курганы уже поставили… ну какой смысл делать свой личный или родовой курган вблизи от такого?! В сравнении с этими горами любой курган затеряется. А ведь курганы делали для памяти…
        - В общем, смысла нет?
        - Да как вам сказать… Чем больше у нас материала, тем нам же лучше. Поговорите-ка с одним дедом тут, в деревне. Он еще помнит бугровщиков, и должен знать, где какие курганы должны быть. А разведки археологов очень плохи: те, что пришли позже, понадеялись на Кислотрупова, а он как раз ничего и не сделал…
        - Поговорить с дедом - это я с удовольствием! Только с ним же и выпить будет надо.
        - Несомненно, надо пить, Володенька. У вас будет очень приятная работа…
        Посмеялись. Двинулись к выходу.
        - А знаете, - негромко сказал Епифанов, - здесь и правда странные эффекты. Я иногда чувствую, что меня кто-то зовет… Ну, пусть не зовет; но что кто-то смотрит мне в спину и хочет, чтобы я остался.
        - Такие вещи я замечал при раскопках Микен, - серьезно заметил Василий, и Епифанов поглядел на него с уважением, - но если на то пошло… может быть, имеет смысл кому-то остаться переночевать на кургане? Это могли бы сделать мы с женой…
        - Вася, а сходить к старику ты не хочешь?
        - Давай сходим, а потом мы переночуем…
        - Нет уж! - заявил Епифанов решительно. - Вы, Вася, судите по Микенам и другим цивилизованным местам! А вы Володю-то порасспросите, какие тут у нас дела делались в мае! И совсем недалеко отсюда. Так что вот - ночевать на кургане вы не будете…
        - Тогда мы рискуем ничего не понять - кто нас зовет, зачем зовет…
        - Вот раскопаем погребение - и сразу же все станет ясно.
        Забегая вперед, скажем сразу - ничего тут яснее не стало.
        ГЛАВА 21
        Как надо искать старые клады

12 июня, вечер
        - Так где живет этот бугровщик?
        - Вроде бы вот…
        Чистая, опрятная изба, хороший запах вымытого дерева. Старик с кустистыми бровями, седой, испещренный морщинами. В комнате очень тепло, потому что протоплена печка и нажарена картошка - полная сковородка картошки. Если это на одного - сколько же в старого хрыча влазит?! Если кого-то ждал… интересно бы узнать, кого. Ведь уж, наверное, не их с Васей.
        - Входите, гости, садитесь, наваливайтесь. А бутылку поставите - хозяевами станете.
        - Бутылку поставим, - согласился Володя, поставив бутылку на стол возле сковороды,
        - только посудите сами - ну зачем нам быть хозяевами? Будьте хозяином вы сами.
        - А это присловье такое, уголовного люда присловье. Не испугаетесь?
        - Пока не страшно… Мы вам еще сколько хотите бутылок поставим, если вы нам расскажете про бугры, какие тут есть, в каких местах. Ну, давайте разольем?
        Старик ухмыльнулся. Володе показалось, что ухмыльнулся очень саркастически, поставил на стол три стакана, цепко сграбастал свой стакан.
        - Ваше здоровье, Козьма Иванович!
        - И ваше, Владимир Кириллович!
        - Помилуйте, откуда же вы меня знаете?!
        - А вы водку-то допейте, не разливайте лучше ее, водку. Я же слышал, как вас молодежь называет. Никакой мистики, одно только умение наблюдать.
        - Хороша водка, да мало… Вдогонку? Так вот, Козьма Иванович, у нас проблема - оказалось, ученые совсем не знают, какие в ваших краях курганы. Вы бы нам помогли, вот было бы хорошо.
        - Гм…
        И сидит, смотрит старик из-под разросшихся бровей, изучает, прикидывает что-то… Хотелось бы понять, что именно, по каким правилам жизни и чьей жизни прикидывает. Ведь с точки зрения Академии наук они с Василием видятся совсем не так, как с позиции деревенского мужика. А для деревенского мужика совсем не так, как с точки зрения гангстера, грабителя могил.
        - И что же ученым людям у меня, деревенского мужика, увиделось?
        - Вы знаете, всю научную классификацию курганов первому, кто ее сделал, Теплоухову, подсказали бугровщики. Так что кто ученее - тут еще смотреть надо.
        Вообще-то, просьба помочь ученым людям, капитуляция «городских» перед познаниями местных жителей - это всегда срабатывает убойно. А вот Козьма Иванович и не улыбнулся даже, все так же глядел из-под бровей.
        - Сам я не бугровал, это брат у меня бугровал… Потому их обычай и знаю. И бугры вокруг немного знаю… Ну, давайте! - поднял он стакан.
        Володя бросил в рот третью порцию, чуть ли не полстакана, и обратил внимание - водка перестала обжигать. Признак это такой, что разумный человек, переставший чувствовать ожог во рту, делает перерыв. Но Козьма Иванович о перерыве как-то не думал и гостям думать не позволял.
        - Вторую бутылку обещали… хе-хе… Ладно, вашу будем пить в другой раз… Если сговоримся и если будет второй раз. А пока…
        И старик взгромоздил на стол пятилитровую бутыль с самогоном. Мы это все должны выпить?! Наверное, некоторый ужас отразился на лице Василия, потому что Козьма Иванович счел нужным уточнить:
        - Отопьем, сколько само отопьется.
        И продолжил:
        - Так, значит, курганы… А вы, молодые люди, про это знаете - что бугор кровью омыть полагается?
        - Кровью? Впервые слышу.
        - Подставляйте посуду. Брат мне ясно говорил - чтобы был фарт, надо омыть курган кровью. «Первая встреча» - это вообще что такое?
        - «Первая встреча»? Не знаю…
        - А это обычай вот какой… Когда воры выходят на дело, надо первого встречного порешить. Если на перьях будет его кровь - тогда будет и фарт. Что такое «фарт» - знаете? «Перо» что значит?
        - Фарт - удача, пером называется нож.
        - Правильно! А вот про «первую встречу» не слыхали, странно… Так вот, для фарта бугор кровью надо омыть… Не сдрейфите?
        - Человеческой кровью омыть надо? - деловито уточнил Вася. - Любой курган и сразу человеческой?
        - Правильно мыслишь… Не всякий. Для какого кургана и петушьей кровищи достаточно, а для большого нужен человек… Этот громадный почему не докопали? Человек нужен был, вот почему. А они, которые копали, неправильно сделали…
        - То есть вы думаете, Козьма Иванович, надо было зарезать человека на кургане, и тогда археологи нашли бы все необходимое? Я правильно вас понял? - Вася был вежлив, спокоен, если напряжен - то лишь чуть-чуть.
        - А то… Копали они, копали, ни с чем и уехали. А почему? Потому, что кровью первого встречного курган не омыли. Не омыли - клад и ушел от них, спрятался. Неправильно они все делали, не как надо. Так что, орлы, сами-то вы готовы? Или так, потрепаться, как водится у интеллигенции, а потом сдрейфить? Ну?!
        Володя как-то не был в силах понять - издевается над ними дед или всерьез призывает к «мокрухе». Вроде бы невозможно и допустить, что всерьез. А с другой стороны - тон старика, поведение, вся обстановка этой странной избы…
        Василий нашелся быстрее:
        - Дедушка, нам же надо вовсе не копать курганы! Мы изучаем - могли они быть обсерваториями… то есть местами, откуда можно изучать небо. Мы думали, вы нам покажете, где есть группы курганов - мы-то этого не знаем.
        - Думали… думали… Я тоже вот думал, что вы люди серьезные… Курганы вам показывать? Эка! Сами ищите. Я-то думал, вы самый что ни на есть главный здешний клад взять хотите, который на Большом кургане. Это было бы дело!
        - Если без человеческой крови его все равно не найти, то получается - дело безнадежное. Не может же экспедиция приносить жертвы!
        - Кспедиция! Какая мне разница, как эта штука называется. Важно - есть отважные люди или их нет. Если есть - клад вполне можно достать.
        - Что же вы, Козьма Иванович, не взяли до сих пор клада? Вы ведь человек отважный, и для чего вам с нами делиться? Забрали бы себе весь клад, и все.
        - Для таких дел товарищи нужны.
        - Чтобы их вовремя зарезать? - вопрос Васи прозвучал почти естественно.
        Некоторое время Козьма Иванович в упор смотрел на Василия с каким-то непонятным выражением, потом вдруг он начал смеяться. Уперев руки в боки, откинувшись, уставя бороду вверх, он хохотал все громче, распялив рот, наполняя своим хохотом всю комнату.
        - Ну, молодец! Ну, молодец, как отбрил! - проговорил он наконец, с трудом выталкивая изо рта слова. - Молодец парень!
        - А все-таки, Козьма Иванович, - продолжал Василий, как ни в чем не бывало, - а все-таки, откуда брался человек, чьей кровью надо окропить курган? Его как - заманивали, покупали? Он-то знал, зачем нужна его кровь?
        - По-разному! - отрезал старик. - И если ты без дела интересуешься, то не будет у нас разговора. Если по делу - другой разговор; надумаешь - то приходи.
        - А допить на посошок, Козьма Иванович?
        - Счас и допьем… - тоном ниже добавил старик.
        И тут дыхание Володи пресеклось… В вороте ветхой рубахи, на темно-смуглой коже старика ясно виднелась светлая кость: поджал ноги характерный человечек.
        Козьма Иванович проследил взгляд, запахнул рубаху поплотнее. А взгляд-то трезвый, умный, и оценивает старик - что именно понял городской? Дед, а у тебя ватник летает?
        - Ну, на посошок, дорогой хозяин! Жаль, что без крови никак нельзя.
        - Никак! - отрезал Козьма, выплескивая в рот свой «посошок».
        Братья дохлебали «посошок», пообещали заходить, распрощались. И как ни пьян был Володя, он чувствовал - старик стоит у ограды, смотрит в спину.
        А уже на другом берегу реки, на косогоре, Василий вдруг спросил у брата:
        - Ты слышал намек - мол, на раскопках кургана что-то такое все же было, но неправильно?
        - Можно понять и как намек… Но ведь, Вася, говорит он темно, непонятно, и неизвестно - может быть, он еще и не совсем нормальный.
        - Может быть… Но, по правде сказать, не уверен, слишком уж темный старик.
        Володя согласно промычал - уж что темный бугровщик, то темный… Жуткий старикан, что говорить!
        - Вас-ся… Что я теб-бе расскажу…
        Но слова, звуки путались, и естественно прозвучали слова брата:
        - Завтра расскажешь, давай спать.
        Слова брата оказались последним, что услышал Володя Скоров до того, как войти в свою палатку, плюхнуться на топчан и каменно уснуть не раздеваясь.
        ГЛАВА 22
        Правильное знание истории

1949 год
        - Я думаю, вы уже могли оценить заботу партии и правительства. Мы сделали для вас все, что можно, и даже немного побольше. Теперь все зависит от того, как вы отплатите партии и правительству.
        - Я отплачу… Я заслужу…
        - Со своей стороны, Василий Сергеевич, у меня нет в вас никакого сомнения, - улыбается собеседник или, вернее сказать, - ощеривается. Он давно разучился улыбаться, от его улыбки хочется куда-нибудь сбежать.
        Вроде бы и черты лица у собеседника вполне приятные, и кабинет симпатичный: книги в коричневых обложках за стеклом ореховых шкапов, мягкий свет настольной лампы, удобная венская мебель, портрет Сталина над стулом хозяина кабинета. А почему-то мертвенной жутью веет на Василия Сергеевича, смертная истома ползет по хребту, сильно потеют ладони. Потому ли, что хозяин кабинета так повернул разговор? Или по каким-то другим, еще непонятным причинам?
        - Вы ведь помните Жукова?
        - Немного…
        - Вспомните получше, Василий Сергеевич. Это ведь вы сигнализировали нам, что Жуков мешает вам работать и вообще мало проникся величием идеологии марксизма. Было дело?
        - Да я же ведь… Я не отказываюсь! Да, писал…
        - И хорошо сделали, что написали. Жуков сразу же признался, что он шпионил в пользу Японии, Австралии и буржуазной республики Гондурас. Видите? Человек мешал вам - истинному сыну партии, ученому-марксисту, человеку, преданному товарищу Сталину. И тут же… Вы обратите внимание - тут же! - владелец кабинета стукнул карандашом по столу, подчеркивая важность момента. - Тут же оказывается врагом народа и предателем! А вы, - улыбка в сторону Василия Сергеевича; улыбка, от которой хочется спрятаться под стол, - вы сразу же поняли, кто он, потому что применили какой метод? Да, правильно, метод диалектического материализма! Тот, кто стоит на правильной методологической основе, не ошибается! А потом был, кажется, Иннокентьев, верно?
        Хозяин кабинета склоняет голову к плечу, улыбается чуть ли не кокетливо. Уж он-то помнит досконально, кто тут и что писал, на кого и с какой целью. Ох, наверное, грех… грех… Знал ведь, прекрасно знал Кислотрупов, что никакой он не враг народа, Иннокентьев, а только лишь неосторожный болтун. Знал! Но ведь мешал ему Иннокентьев, так мешал!
        - Василий Сергеевич, что с Вами?! Вам плохо?! Сейчас кликну…
        - Нет-нет! Не надо никого звать! Вы совершенно правы, я писал доно… заявление и на Иннокентьева. Я же все подробно объяснял…
        - Конечно же! Несомненно! И в случае с Иннокентьевым ваша бдительность великолепно подтвердилась: Иннокентьев оказался диверсантом, хотел заложить мину под здание Министерства сельского хозяйства. Сознался, сволочь, у нас все сознаются! - и хозяин кабинета опять смеется. Тон его ясно показывает - уж мы-то с вами на одной стороне, мы с вами вне подозрений, это они, гады, наши общие враги, у нас сразу дают показания… Но интересно бы знать - а с Иннокентьевым он как беседовал? Какие были интонации? Ох, господи…
        Хозяин вдруг резко нагибается, давит что-то на крышке стола. И внимательнейшим образом следит. Стук двери, вваливаются двое, замирают - большие пальцы рук на складках форменных брюк, непроницаемые лица.
        - А что, товарищ Кислотрупов, как насчет того, чтобы чайку?!
        - Я… А… Я… да-а… давайте.
        - Ну вот и хорошо, и славненько! Товарищ Малинин, чайку! Так о чем это мы…
        И наслаждается эффектом, негодяй! Как-то, во время такого же разговора, обронил: мол, что самое лучшее средство, чтобы подстегнуть революционный энтузиазм? Страх! Когда человек боится, у него и энтузиазм лучше. Он так искренне считает, на эту идею старательно работает - но ведь и наслаждается, скотина…
        - Итак, что у нас получается? - опять склонил набок голову хозяин кабинета, ангельски заулыбался. И, не дождавшись ответа: - Получается, что три раза вам, Василий Сергеевич, кто-то мешал. Всякий раз наши органы помогали вам, и всякий раз оказывалось, что эти люди - враги народа, диверсанты эмигрантских подрывных центров и шпионы великих держав. А что следует из этого? - так же улыбнулся человек, а Кислотрупову показалось, что лицо у него вытягивается, превращаясь в звериную морду.
        Тут внесли поднос со стаканами чаю, блюдцем с нарезанным лимоном и с пузатой сахарницей. На какое-то время содержательный разговор прервался.
        - Вам сколько ложек? А лимончика? - раздавалось в этом кабинете. И только через несколько минут, в конце чайной эпопеи - задумчивое. - Так это о чем же мы? Ага! Ага: о том, что партия и правительство помогли вам убрать трех ненужных вам людей из своего окружения, верно? Мы не в претензии! Не подумайте! - Хозяин кабинета даже замахал обеими руками на Кислотрупова, хотя ему и голову не пришло бы высказать что-то такое… - Все трое оказались врагами народа, и мы можем только благодарить вас, Василий Сергеевич, с прекрасной помощью нам… Но я не закончил важной мысли: что следует из того, что вы ни разу не ошиблись в оценке вражеских качеств этих людей?
        Кислотрупов пожал плечами, замычал, мотая головой. Хозяин кабинета помолчал.
        - Следует из этого то, - тихо начал говорить он вдруг; тихо, страшно и значительно, - следует то, что, вдохновляясь единственно правильной идеологией, ошибаться нельзя. А раз так - все ваши сомнения, дражайший Василий Сергеевич, - они от того, что вы некрепки в марксизме-ленинизме-сталинизме.
        Кислотрупов подавился чаем, вытаращил глаза, стал махать руками на собеседника, издав мученический стон.
        - Не спорьте! - тихо крикнул собеседник, обратив к Кислотрупову останавливающую ладонь, хотя оцепеневший Кислотрупов и не подумал возражать. - Вы сомневаетесь в том, что ваша экспедиция даст необходимый результат… А я так не сомневаюсь в этом!
        - взревел вдруг собеседник Кислотрупова. - Не сомневаюсь потому, что знаю, какие чудеса творит правильная идеология.
        Вот хотя бы Толстов - наш, советский, правильный ученый, сразу нашел в Узбекистане крепость Топрак-Калу. А тем самым и подтвердил существование рабовладельческого строя в Средней Азии! Что рабовладельческий строй везде и всегда был одинаковым! И мы благодарны Толстову.
        Вот Окладников - тоже наш человек, устремленный в коммунизм, знающий правильную методологию… И тоже нашел в Средней Азии скелет неандертальца. Буржуазные ученые придумывали, будто не везде были неандертальцы, а Окладников нашел его в Тешик-Таш, в Узбекистане, и тем доказал, что неандертальцы были везде! - торжествующе поднял палец к потолку хозяин кабинета.
        - Так что вот лично у меня никаких сомнений нет в том, что ваша экспедиция завершится успешно… Очень успешно, Василий Сергеевич! Иначе и не может быть при правильной методологии и при такой заботе партии и правительства о вашей экспедиции и лично о вас. Ваши сомнения… я не говорю, что это - неуспех экспедиции… я говорю: ваши сомнения - это уже сомнения в правильности марксистской идеологии…
        Хозяин склонил голов к плечу. Какое-то время молчали оба - и владелец кабинета, и Кислотрупов с пересохшим горлом.
        - Не говоря ни о чем другом, милейший Василий Сергеевич… Не говоря ни о чем другом, ведь партия и правительство чем руководствовались? - Минута молчания, и тихо, очень внушительно - Да тем, что вы, Василий Сергеевич, и есть человек, проникнутый величием марксизма. Если экспедиция не даст того, что мы ожидаем, получится - партия и правительство ошиблись. А такое может быть, Василий Сергеевич? Или не может?
        Кислотрупов издал протестующий звук, опять махнул рукой на хозяина кабинета.
        - Правильно, Василий Сергеевич, быть этого никак не может! И если что-то будет не так - получится, что кто-то обманул партию и правительство. Какой-то враг народа ввел ответственных лиц в заблуждение и только притворился истинным сыном партии и верным последователем товарища Сталина. Но я уверен, - голос говорившего окреп, - я уверен, что вы, Василий Сергеевич, - истинный сын партии и настоящий сталинист! Я убежден, что найдете нужную вам… и нам «конфетку». То, что нужно в этой экспедиции. Кстати, есть мнение… - говорящий сделал паузу, продолжил чуть тише, значительней, - есть мнение, что вам пора подавать заявление в партию.
        - Конечно! Конечно, я… Я в любой момент…
        - Не надо в любой! - поморщился сидящий за столом. - Это не такое дело, которое можно делать в любой день! Вы подумайте, подумайте и еще раз подумайте… А рекомендацию я вам всегда дам, и охотно.
        И вдруг совсем другим, деловым тоном:
        - А что еще вам нужно для успеха этой экспедиции?
        Кислотрупов знает: сейчас можно просить. Просить все!
        И для экспедиции, и для себя лично. Хоть дачу на Черном море, хоть разрешения съездить в Париж. Нет, дачу просить еще рано… Он начинает прикидывать, и тут же в комнату вбегают двое - этот Малинин и второй, передергивая затворы пистолетов. Дуло смотрит прямо в лицо Кислотрупову.
        - Не здесь! - бросает сидящий за столом. Он поднимается, опершись руками на стол, делает широкий жест рукой. - Вон туда!
        А пистолеты сразу же плюют огонь, раз за разом бьют в упор, прямо в глаза Кислотрупову, и он со сдавленным воплем просыпается…
        Ох… Ну зачем, зачем сто раз снится вся эта гадость?! Этот разговор снится подробно, дословно - так, как он состоялся четыре месяца назад. И дурацкая сцена, в которой его убивают. Все это будет не так. Бог мой! Что он подумал?! «Будет не так»… Он сам уверен, что погибнет!
        Кислотрупов лежал на кровати, зажимал бухающее сердце. Сердце болезненно сокращалось, заходилось в сильных перебоях. Ну зачем?! Зачем оно все снится и снится! - готов был завыть Кислотрупов. Мало экспедиции, мало всего, тут еще и эти сновидения…
        Может, воздуху свежего мало? И, протукав босыми пятками, Кислотрупов распахивает окно. Уф… Несется чудный запах скошенных лугов, сереют избы в свете ущербного месяца, пищат незнакомые птицы - где-то в сторонке, в кронах деревьев. Тишина, покой летней ночи. И ненависть к тем, кто здесь живет, кто может дышать каждую ночь таким воздухом, кто не покрывается холодным потом, не ждет каждую минуту стука в дверь, кому не нужно выдавать результат любой ценой… Сидят вот тут, тихо-спокойно, а ему скоро надо вставать, одеваться, опять делать все, чтобы эти, в НКВД, продолжали ему улыбаться! Везет, везет этому мужичью! Вот попахали бы так, как он…
        Стиснув руками подоконник, с потяжелевшим затылком, опустив вниз бурое лицо, Кислотрупов с трудом отходил от приступа неврастении. Приложиться бы к заветной бутылочке, да нельзя… Не время прикладываться к ней, - и так повадился он по утрам припадать губами к горлышку, втягивать жгучую жидкость, вливая вместе с ней уверенность в себе и силы жить.
        Ночь свежая, в Сибири редко по ночам тепло; теперь нет в комнате застоявшейся духотищи. Сейчас он будет спать, и больше не приснится ничего, и он выспится, выспится, выспится…
        Но вот беда: как ни заклинал самого себя и свои сны Кислотрупов, в глубине души отлично знал - опять начнется чертовщина, и покруче… Потому, наверное, сам презирая себя, извлек он все-таки заветную баклажку, приложился губами к стеклу и почувствовал, как в его тело вливается покой, сила, уверенность в себе и сама жизнь.
        И был прав в своих предчувствиях нежнейший Василий Сергеевич, потому что второй раз проснулся он уже под самое утро, когда начинало сереть, и опять проснулся с бухающим сердцем, сухостью в горле и отвратительным вкусом во рту (не иначе, следствие бутылочки). Потому что в первый раз хотя бы снилось то, что было, то, что впечаталось в память, и только конец был неправильный. А тут снилось то, чего, к счастью, не было никогда.
        В этом сне Василий Сергеевич поднимался по огромной беломраморной лестнице шириной метра четыре; на каждой ступеньке стояли вооруженные люди в шинелях, кидали на него мрачные взоры. Чем-то лестница напоминала лестницы в Зимнем дворце, но была их несравненно выше, и Василий Сергеевич весь взмок, пока поднимался по ней, а сердце стучало просто безумно, выскакивая из груди.
        А наверху был вход куда-то, анфилада комнат, тоже с вооруженными людьми, открылась последняя дверь… Василий Сергеевич стоял теперь в кабинете, очень похожем на тот, из первого своего сна. Но теперь на огромном столе сидел человек, при виде которого Василий Сергеевич даже не знал, бухнуться на колени или рявкнуть приветствие, вытянув руки по швам… И вообще, что надо делать?!
        - Здра-ааа… Здраа-авствуй… Здравствуйте… - выдавил он наконец, и получилось - совершенно напрасно. Потому что сидящий на столе человек не обращал на него никакого внимания и вообще показывал всем видом, что он очень, очень занят совсем другим: он точил на точиле длинный широкий нож.
        - У тебя готов мангал, Лаврентию? - пропитым голосом спросил сидящий на столе, и только тут Василий Сергеевич обнаружил, что в комнате они вовсе не одни. Позади Василия Сергеевича, прямо за дверью, расположился еще один человек, и тоже хорошо знакомый Василию Сергеевичу.
        Этот человек с бледным, рыхлым лицом утопленника раскочегаривал мангал, ворошил уголья, и как только Василий Сергеевич увидел этот мангал, он тут же почувствовал исходящий от мангала жар. Странно, что он не чувствовал этого жара до сих пор.
        - А барашек? Как, готов барашек, Коба? Опять твои абреки пригонят совсем тощего барашка…
        - Проверь сам… - обиженно буркнул сидевший, подошел вплотную к Кислотрупову и, к его ужасу, пощупал его бок - высоко, под самой мышкой, и на животе.
        - Ты антисоветчик, Лаврентию… - довольно покачал он головой, - ты клевещешь на моих абреков, они поставили жирний барашек.
        Берия тоже подошел, пощупал, в руке у него был шампур.
        - Ты прав, Коба, на этот раз вполне приличный экземпляр… - покивал он. - По крайней мере, не такой жилистый, как вчера.
        - Жирненький… - настаивал Сталин, - ты еще пощупай, какой жирненький!
        - Пусть будет жирненький, Коба, но, по-моему, пора переходить от теории к практике. Что нам говорит диалектика о фазовом переходе от теории к практике?
        - Вечно ты напутаешь, Лаврентию… Фазовый переход - это у физиков, что-то там про вещество. А еще главный куратор всех наших бомбоделов, стыдно…
        - Мне стыдно, Коба, но, по-моему, все равно пора переходить к практике, мангал готов.
        - А про барашка теория и практика говорит, что я сейчас буду перерезать ему горло.
        - Вы перепутали, товарищ Сталин, - наконец взвизгнул Кислотрупов, - я же не барашек! Я ваш… я ваш это… ваш раб! Ваш ученик! И этот… винтик! Вам полезный винтик, вот я кто!
        - Ишь, как пищит жалобно, - лениво протянул Берия, - все каких-то нервных тебе тащат. И не надо, прошу тебя, в горло… Если барашку горло перережешь, он еще долго трепыхается. В сердце надо! В сердце - гораздо быстрее!
        - А может, тут и не надо быстрее, Лаврентию? А?
        Сталин засмеялся, под этот смех его лицо стало вдруг вытягиваться вперед, покрываться серой шерстью, а в пасти сверкнули клыки.
        Василий Сергеевич обернулся было, краем глаза заметив, что и у Берии с лицом происходило то же самое, рванулся к двери - уже чисто инстинктивно, истерически. Сзади была чистая стена. Ни двери, ни места, где была дверь. От стука сердца, острого ощущения удушья Василий Сергеевич едва стоял на ногах, пожилой, измученный нервами Василий Сергеевич, а тут ведь не кончался, еще продолжался кошмар, подступали к нему эти двое, и лица их все сильнее вытягиваются, окончательно становясь то ли волчьими, то ли медвежьими мордами.
        И страшно подумать, в каком состоянии проснулся Василий Сергеевич, когда уже серело на востоке, а в комнате от открытого окна сделалось почти что холодно. Пожилой, седеющий, долго лежал и тихо плакал, стиснув зубы. От ненависти к тем, кто ему снились. От страха перед теми, кто снился. От того, что и во сне от них не отделаться. От страха их бояться. От страха видеть антисоветские сны. И вообще от страха, въевшегося в костный мозг. И от необходимости вставать, от своей слабости, от отвращения к этому новому дню, когда опять придется что-то делать.
        Одно хорошо в этом раннем пробуждении, за целый час до обычного подъема: можно все делать не спеша. Не спеша умываться, не спеша успокоить сердце - сунуть под язык таблетку валидола, а самому еще принять глоток из заветной бутылочки.
        Стукнула дверь, заплескалась вода в других комнатах командирской хаты. Пусть встают… Он так и посидит перед окном - один, уже одевшись, без движения. Там, в деревне, поднимаются дымки, ходят люди, ведутся разговоры о чем-то. В его собственной избе начали жить… Пусть их. Жаль, что он не может жить, как они. Уже не может. Жаль, что попутал бес, так уж стало нужно… Да! Вот так уж стало нужно избавиться от этой сволочи Жукова! Какими глазами он смотрел на меня на ученых советах! Я, видите ли, не понимаю современных теорий расселения! Они страшные в своем НКВД, идти к ним, писать для них - это как продавать душу дьяволу. Но хоть в одном молодцы: твердо знают, что вся эта новая теория - чушь собачья. И что нет бога, кроме Карла Маркса… А как он смотрел, гнида такая!!!
        От нового приступа неврастении, от нового хлебания из бутылочки спасло одно - в дверь постучал Мордюков. «Этого референта я вам очень рекомендую… Очень разбирается в проблемах Азии». И - длинный, нелепый мужик, глаза снулой рыбы, рука вялая, словно котлета.
        Тогда, в том кабинете, он, набравшись смелости, спросил (нельзя! Ох, нельзя было спрашивать!):
        - Вы действительно специалист по Азии?
        И Мордюков тут же перечислил, где он служил и когда.
        Ясен пень, он поставлен следить за самим Кислотруповым: кому много дано, с того и спросится, а чтобы спросилось, надо, чтоб он не сбежал. И не сделал бы никакого неправильного телодвижения… Это Кислотрупов понимает.
        Но как Мордюков охранял Кислотрупова! Это надо признать - как берег! На переправе захлестнуло кабину - и Мордюков вытаскивал Василия Сергеевича; так прямо и захлестнул рукой под мышки и тянул, тянул, тянул сначала на капот вставшей на попа машины, потом на берег. И видно было, что плевать ему, останется ли жив шофер, как там другие экспедишники, но вот Кислотрупова он вытаскивал - а ведь настоящей опасности еще и не было.
        И стоило показаться в толпе дулу ружья… потом оказалось, что это древко метлы, но в этот момент показалось, что ружье, сам Василий Сергеевич поверил… И опять Мордюков подался вперед, заслонил собой Кислотрупова, не отходил, пока не разъяснилось, какой идиот и с чем пришел наниматься к археологам.
        Кислотрупов готов был испытывать к Мордюкову самую жгучую благодарность, и наверняка испытал бы… если бы к этому длинному, тощему можно было испытывать что-либо, кроме отвращения и страха.
        Но главное - какой организатор! Ни разу Мордюков не ошибся в своей оценке людей, в способе их расстановки на кургане.
        - Проблемы? - спрашивал он с хрипотцой. - Сейчас сделаем.
        И, что характерно, он действительно делал все, что надо, и решал любые проблемы. Любые. От получения финансов вовремя и до кормления рабочих. Кислотрупов понимал: многие проблемы он легко решает потому, что выходит на самый верх… к тому, к хозяину кабинета. Сам Кислотрупов выйдет на него, когда кончится экспедиция, - а этот выходит постоянно. Ну ладно, главное - полезен…
        Вот он и стучался, Мордюков:
        - Василий Сергеевич, завтрак готов!
        Хозяйка избы, глотая голодную слюну, подала завтрак: здоровенную котлету, гарнир из картошки и овощей. Вот еще преимущество, что встал пораньше, - иногда тошнило от раннего завтрака, а вот сейчас ничего, все вошло. Бывало, Кислотрупов не доедал завтрак, отставлял, еле поковыряв вилкой, и Мордюков как-то вполголоса заметил, что неправильно будет выбрасывать на ветер средства партии и правительства. С тех пор Кислотрупов так не делал и всегда все на тарелке подъедал.
        Приятно было выйти на свежий ветер, сесть в давно поданную машину… особенно постоять на ветру. Ехать по этой ужасной дороге уже было не так замечательно, потому что рессоры все время скрипели, машина накренялась то на один бок, то на другой, а скорость оставалась черепашья. Впрочем, и на такой скорости Кислотрупов обгонял бредущих пешком мужиков; мужики сдергивали шапки, кланялись, вызывая почему-то злобное желание вспоминать, как весной сбегались всей деревней, так же вот сдергивали шапочки, кланялись, просили взять в экспедицию, а уж они…
        Еще бы! В экспедиции платили по полтиннику в день, а в обед к тому же и кормили. Поработал неделю - три рубля! Это когда же колхозник имел такие деньжищи?! И где?! Вот и сбегались мужики, приходили со своим инструментом - лопатами и кайлами, готовы были приходить и с тачками, но тачки с обитыми железом колесами закупил Мордюков. А мужики, понятное дело, пришли бы с тачками без обитых железом колес.
        Покорные люди, очень полезные люди, а все-таки злоба поднималась от вида этих уныло бредущих, от воспоминаний, как бежали и нанимались. Потому что не сделали ведь ничего! Не сдюжили главного, не выполнили задания партии и правительства!
        Первый месяц он так же вот ехал мимо бредущих людей - а поля были вокруг черные, голые, степь жухлая, без зеленой травы. Потом поля меняли цвет от нежно-салатного до темно-зеленого, а степь покрывалась высокой желто-зеленой травой. Теперь вот поля и степь стали одинаковые, желтые, и разница только в том, что степь такой и уйдет под снег, а полям предстоит еще стать опять черными.
        Приятно вспоминать, сколько сулил он до раскопок - Большой Салбыкский курган: диаметр его насыпи до раскопок превышал 200 метров, высота достигала 11 метров. Курганная оградка 60x60 метров была сделана из камней весом порядка 8-10 тонн, а вес угловых камней и камней у входа, ворот, - 30-40 тонн.
        Страшно вспоминать, что ведь и у этого была глубокая воронка в верхней части - засыпанная грабителями или постепенно закрывшаяся сама собой от действия ветра и воды грабительская дудка.
        Такие дудки видны были у всех курганов, а у этого вроде слабее… Или это так казалось, что слабее?
        - Не может ли быть тут ошибки? - скрипел Мордюков, и уже тогда, весной, обливался холодным потом Кислотрупов, в глубине души понимая - ошибка тут очень даже может быть! Все курганы Салбыкской долины ограблены еще в древности и в Средневековье. Нельзя выбрать неграбленый курган, если они все давно ограблены. Если нет курганов без грабительской дудки. Но в этом кургане она хотя бы не такая заметная, а курган самый большой изо всех…
        Не было дня, когда бы не появлялись у Кислотрупова страшные ожидания, когда бы не лился у него холодный пот вдоль позвоночника. В июле как-то стало получше, когда муравейник рабочих снял, унес прочь огромную насыпь, обнажил колоссальные камни. Землю набрасывали в тачки лопатами, увозили по настилам из досок; как ни далеко отвозили землю, на каком большом пространстве ни раскидывали ее, а местность немного поднялась.
        Ну не могло же статься, чтобы такая спорая работа, такой масштаб раскопок и не окупились ничем!

…Но вечером Василий Сергеевич вспоминал кабинет, в котором ему давали инструкции, его обитателя, и засыпал долго, в холодном поту и с сердечными перебоями. А по ночам снились сны… Каждую ночь Василий Сергеевич просыпался в холодном поту и порой начинал всерьез бояться, что не выдержит сердце - независимо от результата раскопок.
        Уже возле камней курганной оградки находили скелеты людей; положенные на спину, покойники лежали вместе со своими нехитрыми вещами: топорами, бронзовыми ножами, шильями, наконечниками стрел. Костяные диадемы украшали черепа похороненных, в изголовье каждого из них стояли два сосуда - наверное, с погребальной пищей и питьем.
        Наверное, это были стражи, которые должны были охранять курган снаружи.
        - Что-то вроде внешней охраны, - с пониманием произнес Мордюков, и впервые на его лице мелькнуло что-то похожее на уважение. «Смотри-ка! Интеллигент, а знает свое дело!» - так читал Кислотрупов его выражение.
        До чего заколотилось сердце, когда начали раскапывать дромос - наклонный спуск-вход в погребальную камеру. Дромос высотой в 2 метра вел в саму погребальную камеру. В дромосе нашли скелеты двоих мужчин. Один лежал вытянуто на спине, второй
        - вытянуто на животе. Наверное, это были положены стражи, которые должны были караулить вход в погребальную камеру.
        Стражи не выполнили своего обязательства, потому что погребальная камера оказалась полностью ограбленной. Не было найдено даже костей скелетов тех, кто должен был покоиться в погребальной камере, - квадрате 5x5 метров, глубиной 1,8 метра. Наверное, когда грабители проникли в погребальную камеру, они вытащили скелеты… или еще свежие трупы, как знать? И ограбили их наверху. Или грабители оставили дудку, не стали ее закапывать, и лисицы проникли вглубь кургана, растащили человеческие кости.
        С точки зрения науки, это все были пустяки - курган раскопан, уникальные данные получены. А с точки зрения политики?! Получается, нет и на сегодня того, за чем снаряжали экспедицию: кургана, который отражал бы могущество и величие государства древних скифов - одного из народов СССР, жившего еще до советской власти! Не было
«изюминки», погребения с золотыми и серебряными украшениями, с десятками килограммов золотой утвари, как в курганах Чертомлык или Солоха, раскопанных буржуазными учеными в царское время. Что важнее - какие-то бумажки с записями (да и вел их Кислотрупов не очень старательно), какие-то планы раскопов (и их вел Кислотрупов не очень хорошо) или золотые изделия?! Которые сразу же усиливают мощь государства, потому что их можно продать, перечеканить, переплавить…
        И вот всего этого - нет. Нет того, за чем его послали. Расставляя людей по работам, Кислотрупов думал с ужасом: вот, пошли последние дни на кургане… Еще дней пять - пора сворачивать работы. И… что тогда?!
        Прислонившись к нагретому камню, наблюдал за людьми Мордюков. Он и правда был специалистом по Азии… Своеобразным, узким, но специалистом. Еще молодым он очищал Среднюю Азию от ее патриотов - басмачей. Он очищал Маньчжурию от страшных людей - от русских белогвардейцев, не желавших жить в Стране Советов, подчиняться товарищу Сталину.
        Он привык не суетиться, не метаться, как эта долбаная интеллигенция. Все равно ведь все решится, все свяжется само собой, и не этими суетливыми дурачками. Чего они носятся, как дерьмо в проруби? Вот и этот - суетится, мечется куда-то… Что метаться? У Мордюкова большой опыт, он не позволит обидеть Кислотрупова. Ему приказано, и он сделает все, как велели.
        А прикажут иное - и он выстрелит Кислотрупову в затылок или сначала допросит его, чтобы узнать, кто еще предавал нашу советскую Родину, кто разделял с ним нехорошие, немарксистские взгляды? Будет всегда то, что прикажут, - а этот дурак мечется и мечется…
        Вытаскивая папиросу, Кислотрупов подошел к верному ординарцу.
        - Вы знаете, Мордюков… Меня раздирают сразу два очень сильных чувства… Меня мучит интерес профессионального ученого, и прямо-таки злоба… Натуральная злоба…
        Кислотрупов чуть не произнес, что его мучит тяжелая злоба царедворца, не оправдавшего доверия, но это говорить было нельзя. И Кислотрупов закончил иначе:
        - Меня мучит натуральная злоба государственного человека. До чего бы я хотел узнать, какая сволочь и когда ограбила этот курган!
        ЧАСТЬ IV
        Грабители
        ГЛАВА 23
        Нехорошие люди
        Май 1293 года
        Еще не зазеленели откосы Караульной горы, травка пробивалась только там, где низко и тепло, - возле Качи и самого Кема. В такое время года дует теплый ветер, стягивает кожу лица - сильнее, чем в любое другое время. Лошади и овцы ходят тощие и не все остаются в живых. Рождаются ягнята и сосут отощалых матерей, а те крутят хвостами и блеют жалобно, ищут первую траву, стараясь остаться в живых.
        Чуй поднял голову и наблюдал, как в вышине плыли белые птицы, одновременно поднимая и опуская крылья. Птиц нагоняло облако - такое же яркое, белое, заслонило лебедей от Чуя - значит, облако проплыло ниже лебедей. Высоко, стрелой их не достать. Весной зверей мало, они тощие, и лоси и олени почему-то уходят от человеческого жилья. Остается дождаться перелетных птиц, и очень часто птицы выручают. Вчера журавли плясали совсем рядом, где Кача впадает в Кем. Чуй уже стал подкрадываться с луком, но чуткие птицы взлетели. Легче всего, конечно, бить уток и гусей - они летают такими стаями, что можно почти и не целиться. Все время носят уток и гусей, а недавно старый Даган принес нескольких лебедей с Татышева острова, еле донес.
        Конечно, стойбище сыто не гусями, а привезенным Альдо и Чуем. Многие даже говорят, что им это странно - дохнущие от весенней бескормицы лошади, летящие в небе журавли - и сытые толстые люди. Это Альдо привел караван старого Махмуда в такое время, когда не всякий тронулся бы с места. Чуй знает, зачем ему это.
        Много лет назад… говорят, три поколения до Чуя, в тополь ударила молния. Когда погас огонь, все увидели, что от дерева осталась малая часть - примерно три человеческих роста. В переплетении тронутых огнем бурых древесных волокон, во вкраплениях черных углей просматривался облик, похожий на лик человека. После долгих размышлений племя решило, что это - воплощение удобного для жизни места, где обычно зимовало племя - там, где Кача впадает в Кем, под сенью Караульной горы. Наверное, это воплощение горы и воды двух рек - решило племя, и тогда люди помогли силам из мира духов, сами до конца вырезали лицо, проглянувшее из обгорелого ствола.
        С точки зрения Чуя, мужик в три человеческих роста был уродливым и неприглядным. Сенебат, видимо, думал иначе, если мазал салом, куда только мог дотянуться.
        Сенебат отошел от идола, подсел к костру Чуя, и Чуй протянул ему деревянную чашку с чаем. Сенебат - значит «старик-шаман». Старик - это не указание на возраст, а указание на опыт, на ум. Все уважают, почитают стариков. А Сенебат и правда стар, он видел уже больше сорока весен. Чуй невольно любуется узким жестким лицом в глубоких прорезях морщин, темным, как кора дерева, лбом. Сенебат в кожаной куртке, с кожаным ремешком поперек лба. На ремешке, на поясе штанов побрякивают амулеты. Главный амулет - странный человечек с поджатыми ногами - словно сидит.
        Сенебат усмехнулся, рукой отодвинул угощение. Сенебат не пьет чая, не ест риса и другой еды из чужих стран.
        - Ночью собирались старики.
        Чуй наклонил голову. Он ждал.
        - Старики говорят: надо уходить. Просохнет степь, и мы уйдем на север.
        - Вы каждый год уходите на север, на Килькан.
        Чуй знает - каждый год отсюда кочуют на расстояние трех полных дневных переходов, живут там, где кончается степь. Когда-то отец брал его туда. Там, на севере, течет тихая речка Килькан. До речки еще степь, можно пасти отары овец, лошадей. К северу от речки уже только тайга. Чуй знает - старик говорит о другом, его слова - скрытый вопрос.
        - Мы пойдем пока на Килькан… Пока. Если монголы догонят нас, то уйдем дальше. Если хочешь, ты можешь идти с нами.
        - На севере нельзя жить, как здесь. Там нет степи, где лошади находят себе пищу. Что мы будем есть, если заберемся в глухую тайгу?
        - Олени кормятся и в тайге. В тайге водятся дикие звери.
        В молчании слышался крик детей в стойбище, между чумов и юрт, крик гусей из пронзительной синевы сверху. И Сенебат добавляет, тихо, по-доброму усмехаясь:
        - Птицы туда тоже прилетают.
        Чуй понимает - Сенебат согласен поселиться сам и увести свой род куда угодно, лишь бы уйти от монголов. До монголов можно было жить так, как жил всегда его род. То есть и раньше эта жизнь тоже менялась - все больше юношей уходило служить кыргызам, учило кыргызский язык, пило чай, ело рис и фрукты. А что делать, если рис вкусен, вкуснее проса и гречки, если он дешев, да к тому же хорошо хранится? Что можно поделать, если чай пить вкусно и он дает новую силу? Что может сделать племя, если только на кыргызском языке могут договориться все живущие на берегах Кема? Ведь у каждого рода свой язык, даже других кетов род Лебедя понимает плохо. А самодийцев, тохар и тюрок вообще невозможно понимать, если говорить только по-кетски.
        Это понимают они оба - и Чуй, и Сенебат. Сколько поколений назад жил общий предок? Тот, от которого происходят они оба? Чуй не помнил. Разница между родственниками в том, что еще прадед Чуя стал служить князьям-каганам кыргызов, стал жить, как кыргызы, и Чуй уже сам не знает, на каком языке ему удобнее говорить - на языке родного племени или на кыргызском языке. А Сенебат… Сенебат родился частью племени и умрет тоже частью племени. При кыргызах можно жить вот так - частью племени; жить так, как жили предки. Такая жизнь будет все затихать, умирать… И умный человек легко заметит это умирание, но мало почувствует его на себе, потому что умирает племенная жизнь медленно-медленно. Умирает сама, без насилия.
        Если скоро везде будут монголы, уже никому нельзя будет жить, как привыкли. Только в большом городе Орду-Балык все равно будет продолжаться обычная жизнь - люди будут растить сады, строить дома, служить офицерами и чиновниками. А как будет жить под монголами племя? Скорее всего, никак; под монголами племя исчезнет. Потому Чуй при нашествии монголов начинает думать - как можно жить под монголами? Думает он про самого себя и потому находит много ответов - как можно под монголами прожить. А Сенебат думает про племя и сразу же понимает, что жить под монголами нельзя.
        - Сенебат… Там, на севере, наш род будет жить не так, как здесь. Если кеты будут охотиться на зверей и птиц, ловить рыбу и не будут разводить скот и сеять зерно… Они ведь изменятся, Сенебат…
        - Изменятся.
        - Во-от… Неизвестно, где они изменятся больше, Сенебат, здесь или там. И под монголами можно пахать землю и разводить стада овец.
        - И на севере будет так, как установлено. Там не будет так, чтобы мальчик говорил, как старик. И чтобы старик должен был уговаривать мальчика.
        Сенебат опять усмехается - по-доброму, но непреклонно. Чуй понимает: Сенебат хотел бы, чтобы Чуй сейчас выслушал его и не спорил бы, ничего не говорил - даже в подтверждение слов старшего. Зачем поддакивать старикам? Они и так знают истину в последней инстанции. Они сообщат эту истину молодым, а дело молодых выслушать их и исполнить.
        Сенебата оскорбляет даже то, что Альдо и Чуй привели караван, дали роду еду весной. Два мальчишки с их рисом, чаем и мукой становятся важнее стариков, а торговля оказывается важнее разведения скота или охоты. Сенебату это неприятно. Не будь каравана, несколько человек умерли бы? Да, это тоже плохо, но ведь они и раньше умирали… Весной всегда умирали от голода, и кто такие эти двое щенков, чтобы изменять жизнь людей и становиться главнее стариков?!
        - Если хочешь, ты можешь уйти на север с нами, - еще раз повторил Сенебат.
        Чуй понимает, что и это для него почти оскорбление - предлагать что-то молодому, уговаривать его. Он хочет иначе: чтобы молодому не приходило в голову, что можно жить не вместе с племенем. Или чтобы старик мог сказать - и молодой тут же сделал так, как он сказал. Если Чуй уйдет с ними на север, так и будет. Впервые Чуй подумал такими словами: «с ними». Раньше все кеты были «мы» - и разноплеменные жители Орду-Балыка, и свое племя.
        Сенебат встал, пошел к другим чумам, и опять слышнее заголосили перелетные птицы наверху. А Чуй допил почти холодный чай, двинулся к их с Альдо юрте. Альдо только еще встал, садился около костра. Хлопотали, кипятили воду под чай рабы Альдо - Хороля с Асу.
        Асу заулыбался, увидев Чуя. Он вообще часто улыбался, потому что был молодой и веселый, очень сильный и всякую работу мог делать хорошо и быстро. Асу часто смеялся, радуясь всему, даже самой малости: хорошей погоде, ветру, красивой лошади, а уж тем более - пиву или новым сапогам.
        Лицо Хороля годы рабства превратили в неподвижную, всегда одинаковую маску. За этой маской могло скрываться все, что угодно. Хороля ничего не ждал, ничего не боялся, никогда ничего не просил. Хороля старый, больше тридцати… может быть, даже и сорока лет. Вот и сейчас - снял котел с огня и чуть не упал, еле нашел подходящее место, чтобы поставить котел. Он уже неуклюжий, как старик.
        Оба раба хорошо понимали по-кыргызски, но совсем не знали по-кетски; в стойбище были словно глухие и немые. Альдо только потягивался, устраивался у огня. Чуй заметил, что Сенебат не пришел поговорить с Альдо, как подошел только что к нему.
        - Что, опять уговаривал? - кивнул Альдо вслед Сенебату, и нехорошая улыбка зазмеилась по его заспанной физиономии.
        - А что? Я все думаю - может, и нам уйти вместе с ними? - В свои шестнадцать лет Чуй уже умел быть хитрым змием… когда надо.
        Альдо выразительно пожал плечами, не стал отвечать на глупые вопросы. Альдо - из знатной семьи. Отец Альдо, Кильда, много лет был чиновником у кыргызских каганов и занимался торговлей. Тот двор, который он держал, где останавливались купцы и караваны, давно уже называли тюркским словом караван-сарай, а самого Кильду - таким же иноземным словом караван-баши.
        Альдо еще хорошо говорит по-кетски, а вот Кильда уже с акцентом, потому что Альдо часто бывает в этих местах, водит торговые караваны, а сам Кильда почти не говорит с кетами. Больше всего Кильда говорит с торговыми людьми из больших южных городов, и говорит на тюркских языках. Все они разные, языки тюрок, но похожие, а Кильда старается их знать как можно лучше. Или гости говорят по-кыргызски, но ведь и кыргызский - лишь один из тюркских языков.
        Больше всех Кильда дружит с купцом Махмудом из торгового города Кашгара. Еще отца Махмуда поставили в стране Хягас монголы; монголы любят ставить во всех завоеванных странах людей не отсюда. Тех, кто происходит из других стран, говорит на других языках. А торговцев они очень уважают, монголы; даже их ханы любят беседовать с видными купцами и приближают их к себе. Кильда намекал, правда, что это ханы так получают сведения про дороги, про народы других стран и про их армии и крепости, - через рассказы купцов…
        Это Махмуд послал сюда Альдо с караваном. Махмуд не боится, что его караван пропадет, - у него есть пайцзы, золотые и серебряные пайцзы, и он дал одну серебряную Альдо. Монголы не трогают тех, кто может показать пайцзу, - это знак, что такого человека знают монголы и он действует в их интересах. Махмуд из города Кашгара торгует пушниной; ему нужна пушнина, что бы ни делалось на дорогах.
        А Чуя Альдо почему-то любит, и Чуй часто ходил с караванами Махмуда, которые водил Альдо. Они - близкие родственники, пятиюродные братья, что было важно для обоих. Но у Альдо есть и другие близкие родственники, а с караванами ходит Чуй. И Чуй знает, почему. Он знает, что надо Альдо от Чуя.
        - Мы не знаем, что нас ожидает дома… - голос Чуя прозвучал напряженно, - может быть, лучше уходить вместе со всеми, на север.
        Оба они, Альдо и Чуй, знали, что где-то далеко на юге двигалась грозная армия. 90 тысяч всадников ведет с собой Титуха, страшный полководец Хубилая. Если Махмуд говорит правду, Титухе велено потопить «в крови и в воде» всех, кто будет сопротивляться, «согнуть их шеи под колено победителя и привести к полной покорности».[Подлинный текст того времени.] Если даже Махмуд преувеличил, армия точно идет; караван на север вышел за три дня до того, как армия кагана выступила навстречу Титухе. В любом случае это конец. Сенебат прав - уже ничто и никогда не будет в стране Хягас таким же, каким было до нашествия.
        Удар монгольского кулака не мог не рухнуть на страну - вопрос оставался только в сроках. Зимой 1292 года Титуха, полководец Хубилая, был в Каракоруме и получил приказ «овладеть кыргызами». Удар обрушился.
        Ранней весной 1293 года, в начале марта, Титуха перешел Саянский Проход по льду Кема, и ударил по кыргызам. Титуха шел на Орду-Балык, чтобы сразу захватить столицу мятежной провинции.
        Таковы были события, которых не мог не знать ни один житель страны Хягас, и все это превосходно знали братья… Никак не могли бы не знать.
        - Слушайте, жители! Не говорите потом, что не слышали! - гнусаво прокричал вдруг Альдо, подражая глашатаям кагана. - Сам каган даже не смог защитить Орду-Балыка, а ты думаешь спрятаться на севере!
        Несколько дней кричали глашатаи на улицах, между домов, созывали всех способных держать оружие. Чуй сомневался, потому что знал, сколько сил и людей у монголов. Махмуд и другие купцы рассказывали ему, как страшны в бою, как беспощадны воины монголов, вместе с которыми воюют и их женщины, как беспредельна Монгольская империя и бесконечны полчища монголов. Чуй не верил в победу кагана, считал монголов слишком сильными и страшными.
        - Что же ты не пошел с сильными людьми, бить монголов?! Что же ты теперь хочешь убегать вместе со слабыми?!
        А Чуй потому и не пошел, что не верил в их силу. Много лет, до конца его жизни, будет жечь Чуя взгляд дяди Токуле. Дядя ничего не сказал, когда Чуй собрался с караваном на север… нет, он ничего не сказал. Он только смотрел на Чуя поверх деревянной чашки с чаем. Так и смотрел, сидя на кошме, такой знакомый, сильный и поджарый, такой невозможный без черного военного халата и сабли. Даже вот так, в собственном доме и на кошме, за чаем, было видно, что Токуле - человек сильный и опасный, и глаза у него Чуй много раз сравнивал с глазами рыси. Вот Токуле так и смотрел, упирался желтыми зрачками, пока Чуй не опустил своего взгляда. И не сказал ничего Токуле, не двинул лицом в сторону Чуя.
        А наутро Чуй уже ехал на север, по зимнику, по замерзшему руслу реки, и знал: завтра дядя с обоими сыновьями, от обеих своих жен, идет вместе с войском кагана навстречу войску Титухи. Каган Аба-хан уводил дружину от города: считал, что защищать Орду-Балык бессмысленно, и если давать бой, то не в городе и не возле города. Чуя раздражало их нежелание понять, что воевать с монголами бессмысленно,
        - что Токуле, что самого кагана.
        Только став совсем взрослым, Чуй понял, что ни Аба-хан, ни Токуле не надеялись победить. В марте года Собаки ополчение кыргызов вышло из города совсем с другой целю - умирать. Умирать, чтобы не видеть гибели своей страны. Пусть это будет после них.
        А тогда, пряча лицо в воротник, отворачиваясь от порывов еще ледяного ветра, Чуй вел свою часть каравана со льда Абакана на лед Кема и остро чувствовал, что позади
        - огромный и прекрасный кусок жизни. Огромный дом дяди, глинобитный забор, выходивший прямо в степь, глухой стук яблок, падавших на землю в саду, рассказы дяди про службу в дружине кагана, спокойное уважение сородичей здесь, на реке Каче. Уважение не к нему, Чую, - а к тому, кто живет в доме владельца таких огромных табунов.
        Почти половина скота, пасущегося в лесостепи, принадлежала Токуле; сородичи пасли овец и лошадей, умножая богатство и всего рода, и его городских представителей. А на Чуя ложился отсвет богатства Токуле, славы того, кто живет в Орду-Балыке, посреди фруктового сада, кто в дружине самого тюркского кагана и чуть не каждый день с ним встречается.
        Слава ложилась на Чуя, на сына грабителя могил. Грабитель могил не мог стать таким уважаемым человеком, но тоже мог стать богатым человеком… если ему повезет. Наверное, отцу Чуя Диугу просто не успело повезти. Чуй уже начал постигать секреты страшноватенького ремесла, когда отец ушел и не вернулся. Чуй знал только примерно, что затеял Диуг, - на это дело отец его не взял. И тогда Чуй, не помнивший матери, оказался в доме родного дяди Токуле.
        Только много позже Чуй вспомнит - ведь ни разу за много лет Токуле не говорил с ним про могилы. Его это не интересовало? Он считал это ремесло презренным, как многие? Уже по пути к реке Кача Чуй сообразит, что ничего не знает об этом. Вот о чем говорил дядя много - это о службе кагану, о войне, о службе, о победах. Токуле хотел сделать племянника Чуя воином кагана, как своих сыновей. Не получилось: наверное, в Чуе слишком густо текла кровь Диуга, - кровь кого угодно, только не воина.
        Беседы Альдо и Кильды бывали куда интереснее - о путешествиях, караванах, других странах, пустынях и торговле. Кильда бывал во многих городах, и во всех он что-то покупал и продавал и, как подозревал Чуй, еще больше чего-то вынюхивал.
        И еще… Кильда интересовался тем, как можно грабить погребения. Чуй мог быть ему интересен; Чуй знал что-то взрослое, серьезное и даже пахнущее тайной - то, что знают далеко не все. Это уравнивало их - известного богатого купца и нищего мальчишку, сироту, живущего у дяди.
        Но вот кто гораздо сильнее хотел уметь грабить могилы - это Альдо! Причем Альдо охотно объяснял, зачем ему нужно все это, и его интерес сразу оказывался простым, понятным.
        - Сколько стоило все, что принес твой отец Диуг из кургана? Все, что он принес три года назад?
        - Наверное, тридцать или даже пятьдесят лошадей.
        - Ха! Все, что выручает купец из торговли за год, может стоить гораздо меньше…
        Что поражало Чуя в купцах - это умение всегда извлекать пользу из всего, что происходит вокруг. И знать все, что происходит во Вселенной. Что Титухе приказали выйти в поход, купцы узнали, судя по всему, раньше, чем воины кагана. И не успел прийти слух о движении войска Титухи, как оба засобирались: один в Кашгар, другой на север. О чем говорили, как договаривались Кильда с Альдо, Чуй, разумеется, не знал. Но что Альдо снова звал - вот это точно.
        - Что здесь начнется - ты сам знаешь не хуже меня. У Титухи девяносто тысяч войска, а у кыргызов нет и двадцати.
        Он так и сказал - «у кыргызов», а вовсе не «у нас» или «у наших». Тут тоже был урок своего рода - умения вовремя отодвинуться от потерпевшего неудачу, перестать связывать себя с ним.
        - Хочешь погибнуть в рубке - погибай. Но мы тебе советуем другое: мы собираем караван на реку Качу.
        - Токуле хочет воевать. Вдруг мы сможем разгромить монголов.
        - Нет, кыргызы их не разгромят. А твое имя не Токуле, и я обращаюсь к тебе. Ты мой брат, и я не хочу твоей смерти.
        Чуй не хотел умирать.
        Выехали, когда бушевали последние метели, а лед на Кеме трещал от последних морозов. Возле устья Тубы встретили последних людей - жившие там самодийцы издалека заметили караван, вышли предлагать свою пушнину. Альдо не соглашался, все хотел довезти товар до дальнего становища сородичей. Через пять дней после прихода каравана к устью Качи лед стал трещать, а еще через три дня тронулся, начался ледоход.
        - Много кетов уже потеряли язык, память о предках, стали тюрками. Они воюют с кыргызами против монголов. Много у них получилось? У этих двух, что не вернулись? У тех, кто сразу бежал, как только увидел монгола? Альдо умнее и хитрее… Он не хочет быть ни кетом, ни кыргызом.
        - Кем же тогда ты хочешь быть?
        - Альдо хочет стать жителем Кашгара.
        - А если не примут в Кашгаре?
        - Если в Кашгаре будет плохо, можно уйти и в другие города… Городов и стран на земле много.
        - Да-а… И везде собирают дань - что тюркские каганы, что монгольские ханы.
        - Даней нет там, где собирать нечего… Я останусь там, где блестит золото и можно жить не жизнью дикаря… И вот что, брат, - я говорил тебе множество раз, и говорю еще раз, и последний: давай возьмем золото в Большом Салбыкском кургане.
        Впервые Альдо сказал все, что он задумал, и Чуй отшатнулся:
        - Ты что?! Стража кагана следит, чтобы не был нарушен покой спящих там богатырей… и род тохар тоже охраняет своих…
        - Род тохар охраняет то, что поручил ему кыргызский каган… или позволил.
        - Тохары говорили мне, что Салбыкские курганы построены их предками для царей предков. Ты же знаешь, это очень древний род…
        - Ты сам тохар по своей прабабке… Где твой знак этого рода? Не потерял?
        - Ты же знаешь, что не потерял… И знаешь, что есть разница между тохаром по мужской и женской линиям.
        Альдо кивнул. Чуй знал, что он кивнул головой, потому что зазвенели подвески. Разница есть. Настоящие тохары - по мужской линии. Самые настоящие - у кого и отец, и мать тохары; у кого никогда не было в роду никого, кроме тохар. Такие тохары стерегут могилы своих царей, и они умеют многое… не надо ночью говорить, что умеют. С каждым поколением тохар все меньше и меньше, но все больше таких тохар, как Чуй - тех, в ком течет хотя бы капелька их крови. Тохар даже Сенебат; Сенебат не хочет говорить об этом - но ведь и у него висит на шее человечек…
        И опять ползет сдавленный шепот:
        - Каган позволяет тохарам охранять могилы их царей потому, что это бесплатная охрана… Потому что есть поверье - пока стоят эти курганы, а в них спят древние цари, до тех пор длится власть кыргызского кагана. Но послушай: нет кыргызского кагана - нет и охраны из рода тохаров. Нет кыргызского кагана - нет и его стражи, а ведь сейчас кагана нет… А пока монголы поймут, что лежит в курганах, - очень много времени пройдет… Если им не расскажут специально.
        - Ну… вот, допустим, мы взяли все золото…
        - Сколько может быть золота в таком кургане? - перебил Альдо.
        - Я же тебе говорил…
        Но Альдо молчал, только сопел в полутьме, обдавая Чуя жарким прерывистым дыханием, и Чуй произнес еще раз:
        - В таком кургане?.. Думаю, что ноша для сильного человека, не меньше. А может быть, даже для двух. Это стоимость табуна в несколько тысяч коней.
        - Сколько нужно копать? Если пойдем мы четверо? Я, ты, Хороля, Асу?
        - Дней десять…
        - Тогда слушай меня теперь ты…
        И Альдо просто, очень ясно рассказал, что надо делать, как только они возьмут золото. Надо бежать в город Кашгар, на родину купца Махмуда. Множество тюрок живет под игом монголов, в Кашгаре много богатых купцов, и там легко самим стать богатыми и видными купцами. Чтобы стать купцом - тут нужно золото. Еще нужны рекомендации купцов, но у Альдо есть знакомые купцы, кроме Махмуда, они поручатся за них.
        - А почему нельзя остаться здесь?!
        - Потому что здесь слишком многие знают, как выглядит золото из курганов.
        - И тохары - даже если многие из них погибнут, то ведь наверняка многие и останутся. Ты помнишь, как поступают они со святотатцами?
        Чуй кивнул… Святотатцев тохары отдавали священному огню, чтобы огонь мог выпустить из тела и очистить их загрязненные грехами души.
        - И еще одно… Какой смысл оставаться в стране, обреченной на гибель?! Если и будет в стране Хягас что-то хорошее, то когда? При наших внуках, не раньше. Монголов ты сегодня уже видел…
        Чуй слушал, и сердце его колотилось о ребра, как бабочка. Альдо прав: он сам видел монголов и понимает: здесь долго не будет ничего. Совершенно ничего, потому что монголы не дадут. И насчет Салбыкского кургана Альдо прав… Сейчас вполне возможно взять курган, а потом власть монголов установится и опять ничего станет нельзя сделать…
        Во все времена бывали периоды хаоса и неразберихи, и во время каждого такого периода находились слабые духом, всерьез хватающиеся за голову: «Все пропало!». Для них несколько лет (или десятилетий) хаоса - блаженное время, когда можно спереть что-то и удрать в иные, более благополучные места. Чуй шел по проторенной дорожке.
        ГЛАВА 24 Утро ухода
        - Кеты уходят на север. Вы кеты?
        Сенебат стоял перед чумом Альдо и Чуя. Стоял, опираясь на клюку. Ветер гнал раздерганные клочья дыма от почти догоревших костров. Кто и не хотел уходить на север - после монгольского нашествия хотел. Кто сомневался, сегодня вьючил лошадей и оленей. Торопливо, мрачно работали люди, словно боялись возвращения монголов.
        Странно смотрелись эти дымящиеся, полумертвые кострища, старые чумища[Чумище - место, где стоял чум. Чум, можно поставить разного размера, и там, где захочется. Когда чум снимают, остается примятая трава, вытоптанное место.] на огромной поляне, наклоненной в сторону Кема.
        - Хочешь выпить чаю, Сенебат?
        - Ты хорошо знаешь, что чай - не напиток для кетов. Я не буду пить этой гадости.
        - Тогда посиди с нами, Сенебат. На прощание, в последний раз.
        - Вы не уходите…
        Альдо замотал головой - так, что застучали друг о друга, зазвенели бронзовые фигурки, вплетенные в косички на голове.
        - Нет, Сенебат, мы не уходим! Мы можем жить и под монголами.
        - И ты, Чуй, не уходишь?
        Чуй не посмел смотреть в упор на Сенебата, дерзко мотать головой. Он тихо опустил голову и, смотря в сторону, тихо сказал свое «нет».
        - Вы не кеты! - стукнул палкой о землю Сенебат.
        - Мы остаемся на своей земле, это ты хочешь уйти с нее.
        - Земля кетов там, где сами кеты!
        - А родовые боги? - оскалил белые зубы Альдо. - Ты уйдешь, и некому будет дать Кему и Каче их жертвы… Они будут голодные, и только на нас с Чуем надежда.
        С этими словами Альдо шумно отхлебнул из чашки с чаем, а Сенебат оцепенело выпрямился, повернулся… и ушел, гневно стуча по земле посохом.
        - Выходим, выходим, выходим!
        Удивительное дело - даже младенцы не плакали. Чую казалось: копыта животных ступают на землю бесшумно, и даже конским потом не пахло. Как караван призраков, уходил род вдоль реки. Это ветер… Чуй думал - это ветер относит легкие звуки шагов по мягкой земле, относит запахи - так же, как вот относит бело-серый рваный дым.
        И еще… Ни один из идущих не повернул лица в сторону Альдо и Чуя. Только девочка лет двух повернулась в колыбельке, притороченной к луке седла, уставилась глазками-ягодами на сидящих. Но и она не произнесла ни звука, а из взрослых никто и не смотрел. Молча, в тишине уходил род. Вон мелькнули вертикальные фигуры людей, крупные силуэты лошадей - высоко, над красной глиной, пластами залегающей над Кемом.
        Альдо пил чай, попросил Хоролю еще. Молча пил чай, молча сплевывал, смотрел на опустевшее становище. Сотни лошадей, тысячи овец и коров угнали на север ушедшие. Как-то будет им житься в новых краях?
        - Может быть, потом, через несколько лет, мы сходим караваном на север, узнаем, как они устроились?
        Так спрашивает Чуй, а Альдо пожимает плечами:
        - Может быть…
        Нет, никогда не пойдет Чуй искать родовичей. Не суждено Альдо когда-нибудь увидеть Сенебата. Род уходит, как песчинка, упавшая в воду, растворяется в ледяной беспредельности.
        Пройдут века, и люди, специально изучающие «отсталые» племена Севера, найдут на левых притоках Кема людей, говорящих на кетском языке. Они не пропадут, эти люди. Они научатся копать землянки в песчаных речных откосах, научатся ловить рыбу и заготавливать ее в глубоких ямах. Весной, когда открывают яму, у городских людей зеленеют лица, и они не только не могут есть этой рыбы - они извергают из себя съеденное от одного только запаха. Что с того? Эту рыбу все-таки можно есть, и она спасает от голодной смерти весной. А в лесу кеты будут брать медведей, лосей и оленей.
        На домашних оленях будут они возить груз, собаки помогут им в охоте. Но вот ни овец, ни коров, ни лошадей не сохранят кеты, окончательно сделавшись племенем охотников и собирателей.
        - У наших дедов был такой сохатый… Он был без рогов и с хвостом, и на нем ездили верхом, возили грузы, - так объяснят ученым людям старики, хранители древних преданий.
        Так память народа сохранила заветное знание: предки ездили на лошадях!

…Но сильного старика-шамана по-прежнему кеты будут называть Сенебат, что значит - сильный, надежный шаман, сильнее других шаманов. И по-прежнему число семь будет священным для них.
        Всего этого не знали братья, сидевшие у костра при впадении Качи в Кем почти восемьсот лет назад. Альдо хотел казаться гордым, Чуй откровенно грустил…
        Нет, Чуй теперь тоже не хотел уходить. Может, и правда кровь Диуга нехорошо отдавалась в нем, заставляла делать глупость за глупостью, но Чуй совсем не хотел идти на север. А все-таки невозможно было выносить этой гулкой тишины, вида этих опадающих на глазах шлейфов дыма от умирающих костров, и Чуй опять заводит разговор:
        - А помнишь, как камлал Сенебат?
        - Помню.
        - Помнишь, он говорил не о тех, кто уходит на север, а почему-то именно о тех, кто грабит могилы. И что души ограбленных очень недовольны тем, кто их грабит.
        - Помню. Сенебат еще говорил, что злые духи пожирают непослушных. Тебя там еще не сожрали?
        Альдо пил крепкий чай, привезенный из Китая, усмехался.
        - Мы себе сделаем лучше!
        В голосе Альдо звучит непреклонная уверенность, и Чуй несмело улыбается. Не Альдо
        - Альдо смотрит в пространство. Улыбается себе и своим мыслям.
        ГЛАВА 25
        Предатели
        Конец мая 1293 года
        Чуй любил Орду-Балык - красивый город, где между деревянных срубов бродили коровы и свиньи, а от юрты на окраине идти было триста шагов до каменных дворцов в самом центре.
        Деревянные дома - срубленные из бревен избы, дома с крышами, подпертыми столбами, глинобитные дома за деревянными и глинобитными заборами. Магистральный канал для орошения посевов и садов бежал от бурного, несущего камни Уйбата; по улицам от главного канала протекали арыки поменьше.
        Это был город, через который кочевник в драном халате гнал отару блеющих овец, где кипень весенних цветущих яблонь выплескивалась над глинобитным забором, и верблюд изгибал шею, срывал яблоневую ветку, задумчиво хрустел белыми цветами.
        Бульканье арыков, глухой стук яблок, срывающихся с веток от ночного ветра, свист степного ветра, затихающего среди веток сада, - все это были звуки родного города.
        Теперь этого города не стало. Нет-нет, монголы не стали разрушать домов… кроме домов своих врагов, тех, кто ушел с Абаханом воевать против Титухи. Не их вина, в конце концов, что большая часть домов в городе была домами их врагов.
        Дурное предчувствие не обмануло Чуя. Где он, большой красивый дом из бревен лиственницы? Дом, где жил брат его матери Токуле? Где он, сам Токуле? Где оба его сына? Где остальные домочадцы?
        О судьбе остальных Чую как раз рассказали: всех, в чьей лояльности сомневались монголы, переселяли в провинцию Дунбэй - в Маньчжурию, в город Чжаочжоу, при слиянии Сунгари и Амура. Всех домочадцев Токуле выслали, окружив его дом, чтобы никто не убежал. Сорок человек ушли и уехали на единственной арбе, в дом разграбили монголы.
        Чуй содрогался, вспоминая собственный выбор; сейчас он вполне мог бы идти за арбой, по дороге в город Чжаочжоу, почти без пищи, через беспредельную степь.
        Но если про домочадцев Токуле можно было узнать хотя бы это, - сам Токуле с сыновьями так и сгинул, бесследно исчез вместе с войском кыргызского кагана Аба-хана. Они, трое взрослых, здоровых мужчин, однажды вышли из города и так никогда не вернулись. Убиты? Сосланы в Дунбэй?
        Титуха «потопил в крови и воде» восстание, разбил армию защитников на льду Кема, и всю ночь ловили, сбрасывали в воду живых и мертвых кыргызов.
        Хан Хайду считал, что страна Хягас - его владение, а вовсе не Хубилая. Хан Хайду послал в помощь кыргызам своего военачальника Болочу. Приди Болоча в страну Хягас раньше Титухи, армии Аба-хана и Болочи стояли бы вместе, и трудно сказать, как могло повернуться все дело. Очень может быть, Титуха и не смог бы одолеть сразу две армии. Но ведь не зря же торопился Титуха! Уж, наверное, и он, и великий каган Хубилай знали, что потомки Мункэ считают страну Хягас своим владением. Не зря рывок Титухи был таким стремительным: разговор с великим каганом, и тут же, почти без подготовки, вперед!
        План удался, Титуха опередил потомков Мункэ, которые могли бы защитить свое владение. А разбив и истребив кыргызов, Титуха разбил и войско Болочи, а из черепа Болочи велел сделать себе чашу для пиров.
        О судьбе же армии кыргызов говорили разное, только вот никто не мог сказать: «Я видел это своими глазами».
        Говорили, что монголы спустили под лед Кема всех воинов Аба-хана, живых и мертвых. Правду ли говорят? Неизвестно, но похоже на правду. Говорили, что монголы убили только тех, кто погиб в сражении; остальных, в том числе захваченных с оружием в руках, отправили в Дунбэй. Правда ли это? Чуй не решился расспрашивать. Рассказывали и про то, что часть воинов Аба-хана ушла, оторвалась от преследования и потом пристала к Болоче. Они погибли вместе с войском Болочи? Может быть. Они ушли через хребет, к хану Хайду? Кто знает… Они засели в тайге, в Саянах, и когда-нибудь еще вернутся? Это самое невероятное.
        Одновременно шло переселение на Кем кыргызов и других тюрок, лояльных монголам. И тех, кто кочует, и торговцев, живущих в городе. Было много пустующих домов… Но приехавшие ставили юрты, не умея жить в больших бревенчатых домах и тем паче не умея жить в городе. Чуй видел юрты, поставленные на улицах и площадях, видел даже, как новый хозяин ставит юрту во дворе хорошего глинобитного дома, а сам дом использует как хлев. Остановить это все было некому: ведь армии кыргызских каганов больше нет.
        В опустевшем, гулком Орду-Балыке можно было заходить в любые брошенные дома… и во дворцы, в том числе и во дворец кагана. Прожив всю жизнь в Орду-Балыке, Чуй впервые зашел во дворец каганов; взор его помутился от вида великого разорения, обломков недавнего величия.
        Кровлю колонного зала 22x22 метра еще поддерживали 169 деревянных колонн, которые опирались на каменные базы. Каждая колонна была лиственницей, и каждую из них Чуй с трудом смог бы обхватить. Всего четыре месяца назад этот зал затопляла толпа молчаливых придворных с озабоченными лицами, высших офицеров войска кагана, иностранных дипломатов и богатейших купцов. Чуй невольно представлял себе всех этих людей: как они ходят между колоннами, разговаривают друг с другом, спорят о чем-то под гулким потолком торжественного зала.
        К колонному залу с юга примыкал зал еще больший, 27x25 метров. Алебастровые панели этого зала покрывал растительный орнамент, а пол сверкал, отполированный то ли специальными усилиями, то ли сам собой, ногами многих тысяч людей, ходивших тут несколько веков.
        Чуй заходил в библиотеку, прямоугольное здание возле дворца. Десятки тысяч томов хранились тут в зале, посредине которого по квадрату стояло 10 деревянных колонн на каменных базах. Только три самых главных служителя могли входить раньше в зал, где между колоннами стояли стеллажи с книгами.
        Библиотека считалась почти священной, а начало ей положил сам Хасето Абхаден больше четырех веков назад. В середине IX века Хасето Абхаден жил в пещерном храме Дуньхуань, в Городе тысячи будд, где не только постигал смысл прихода Будды Гаутамы с юга, но еще и переписывал книги. Изучив сложные иероглифы Китая, Хасето Абхаден переписывал книги буквами тибетского алфавита, но на кыргызском языке. Китайцы говорили, что Хасето Абхаден происходил из «княжеского рода страны Кыргыз». Он даже дал обет переписать несколько книг, чтобы быстрее вернуться на родину.
        Чую рассказывали - книги тут валялись прямо на земле. Монголы велели нескольким ученым китайцам осмотреть библиотеку и все ценное вывезли в Китай, в новую столицу Монгольской империи - Дайду. Остальное выкинули, и несколько дней на земле валялись листья бумаги, раскрашенные в зеленый, красный и розовый цвета, с буквами тибетского и тангутского алфавитов, с енисейскими рунами[У енисейских кыргызов с VIII века существовала слоговая письменность - так называемые «енисейские руны». Известно множество надписей, сделанных рунами на камне, металле и керамике.] и китайскими иероглифами.
        Приходящие из разных концов страны рассказывали - везде разорение. Особенно плохо было тем, кто занимался земледелием, - монголы накладывали на них такие налоги, что народ не знал, куда деваться. И сады вполне могли не подняться после долгой зимы - потому что монголы вовсе не собирались тратить деньги на поддержание каналов. А если даже кто-то и собирался это делать - монголы полагали, что деньги можно израсходовать разумнее, - например, отдать им в виде налогов.
        Знающие люди говорили, что дальше будет только хуже - в Китае монголы вовсе не заботились о системе каналов, дающих жизнь стране, - их это мало интересовало. Там, где владычествовали монголы, могли процветать города, сохранялась торговля, но всегда хирело земледелие. А в стране Хягас монголам вовсе не нужны и города.
        Стояла на краю гибели одна из самых богатых и культурных стран Центральной Азии.
        Глядя на то, что творится, и Чуй начал больше слушать Альдо - надо уходить, пока не поздно! Скоро в стране не будет ничего, кроме руин… В Кашгар? Ну, пусть будет так - в Кашгар. Можно и туда, какая разница…
        Кильда рассказывал, что к осени начнется голод, и зиму переживет не так уж много людей страны Хягас. И что он сам, наверное, не так уж сильно задержится в этой стране, к зиме переберется в Кашгар… Пусть Альдо покупает там такой дом, чтобы мог поселиться и Кильда.
        Купец Махмуд длинно вздыхал, задирал крашенную хной бороду, слушая о приключениях братьев. Он-то знал - Альдо и Чую еще повезло в сравнении со многими и многими; подумаешь - привезли меньше мехов, чем хотели! Сколько людей лишились или голов, или всего имущества, до самой последней монетки! Мусульманские купцы верили - у каждого человека есть своя судьба; от этой судьбы не уйдешь, и что бы ни делал человек - сбудется то, что суждено. Махмуд наклонял чалмоносную голову, снова длинно кивал - да, у этих двух хорошая судьба; у них много удачи, им можно доверять караваны с товарами. Осенью он доверит братьям идти с караваном в Кашгар.
        - Позволь, почтенный Махмуд, мы еще возьмем эту пайцзу - ненадолго! Мы хотим встретиться с родственниками, которые живут возле Тигир-Балыка, и, может быть, помочь им выбраться оттуда в более благоприятные места.
        Опытный Альдо правильно назвал причину, по которой ему необходима пайцза еще на две недели. В прошлый раз, еще зимой, Альдо сказал было, что хочет съездить в Тигир-Балык, поблагодарить духов предков за то, что они оберегали их и позволили вернуться с прибылью.
        - Благодарить надо Аллаха всемилостивейшего! - недовольно нахмурился Махмуд. - Я не хочу поощрять язычников!
        И еще полчаса он распинался о том, что нет бога, кроме Аллаха, и какой страшный грех поклоняться всем, кроме него.
        На этот раз Махмуд только одобрительно наклонил голову. Дать сотрудникам охранную пайцзу на две недели - нет проблем, людям с хорошей судьбой не страшно доверять пайцзу; отсутствие двух человек на две недели не создаст никаких трудностей, а помогать родственникам - богоугодное дело (тем более, они ведь не просят для этого денег Махмуда).
        - Кроме того, я хочу проверить в деле этих животных, верблюдов… Я водил верблюдов, но теперь хочу пойти с ними сам, один…
        И это похвально, полагает Махмуд, все так же кивая головой, - если парни хотят стать серьезными караванщиками, им необходимо научиться ухаживать за верблюдами и справляться с этими могучими зверями. Тем более, они ведь не просят верблюдов у Махмуда, они покупают их сами, на средства, которые даст Кильда. Нужна пайцза? Ее Махмуд позволяет не возвращать, пока парни не съездят, куда они считают нужным.
        Уже через три дня маленький караван вышел из начавшего ветшать и разрушаться Орду-Балыка. Кильда и впрямь купил верблюдов, и караван напоминал те, что ходят через пески Центральной Азии: три лошади, два верблюда, четыре человека: Альдо взял обоих рабов, Хороля и Асу.
        Правда, пошел караван не вверх по Уйбату, чтобы добраться до котловины Сорга и до лежащего там на реке Пююр-Сук города Тигир-Балык. Караван почему-то двинулся на север, вдоль Кема, а через два дня пути свернул в сторону от караванных троп на север, в сторону Салбыкской долины.
        ГЛАВА 26
        Грабители

21 июня 1293 года
        - И это неправильно! - заявил Альдо Чую в этот день. - Подумаешь, нельзя брать в рабы своего соплеменника! А чем лучше рабов наши кеты?! Такие же дураки, им боги повелели быть рабами.
        - Ты только что говорил, будто это нашим самодийцам боги повелели быть рабами.
        - Нашим? Да, им боги повелели! Ты посмотри только на эти морды! Асу вечно улыбается, как будто ему на голову упало бревно, а Хороля, наоборот, никогда не улыбается. Что они будут делать, если я их завтра освобожу? Как они собираются жить?
        - А самодийцы, живущие в своих родах? Скажем, кузнецы из Ербы? А богач Сююку из Камасинской степи? А оленеводы, которых мы встретили на Тубе?
        - Вот-вот! Ты сам подсказываешь мне - эти-то ведь вовсе не рабы по своей природе! Это люди… И пусть себе они покупают кетов и делают их рабами. Я и слова не скажу, пусть покупают! Потому что племя, живущее по Каче, - рабы и есть! И наши самодийцы
        - они рабы, и есть рабы, и всегда будут рабами. Придумали тут глупость - что единоплеменника брать в рабы нельзя! В Кашгаре никто и не вспоминает про такую глупость! И в Китае тоже никто не вспоминает. Потому что все там понимают - каждый человек может быть или не быть особенным человеком! Он может или не может возвыситься над остальными, и это главное. Это важно, а вовсе не всякие глупости!
        Так спорили Альдо и Чуй, когда рабы убирали остатки завтрака, а у них оставалось еще чуть-чуть времени. Два чума - для себя и для рабов, кострище, вешала - горизонтальные палки, чтобы сушить на них одежду, - вот и весь лагерь. В нем четыре человека жили уже больше десяти дней, изо всех сил стараясь прятаться. Только однажды пришлось выйти отсюда - когда волки так напугали молодую лошадь, что она ночью оборвала привязь и умчалась в неизвестном направлении. Убежала лошадь или попала на обед к волкам - этого Чуй так никогда и не узнал, но главное
        - на другой день Альдо съездил через перевал, специально забрался подальше, и там купил еще одну лошадь.
        Странно, но вот верблюды совершенно не боялись волков, и старый бурый зверь по кличке Нар даже рыл землю огромной ногой, рвал с березок кору своими громадными зубами, свирепо храпел, изо всех сил показывая, что он хочет сделать с волками.
        Чуй думал, что верблюдов будет трудно прокормить в лесу, и ошибся: верблюды ели абсолютно все, от коры деревьев до папоротника и до «венериных башмачков». Удивительной красоты сибирские орхидеи.] Соседство волков не на шутку пугало Чуя, но и Альдо, и Асу уверяли, что летом волки их не тронут. Хороля молчал, пока его прямо не спросили. А когда спросили, он сказал, что этим волкам просто интересно, поэтому они и лезут к лагерю, а нападать и не подумают.
        Волков видели раза два утром, в сером предрассветном тумане, - неприятно бесшумные тени, мелькнувшие так, что потом приходится думать - ты правда видел их или почудилось?
        Трудно было работать по ночам, а спать днем, но теперь Чуй постигал правоту отца, Диуга, что июнь - месяц грабителей могил. Ночи стоят короткие, совсем не темные, и самое удобное - это работать ночами. Что думали про свою работу Хороля с Асу, не спрашивал даже и Чуй, а уж тем более Альдо. Плохо было, что на ночь, когда бродят волки, приходилось оставлять лошадей и верблюдов одних, но что можно было поделать? Главное-то было на кургане.
        Альдо с самого начала наметил самый большой из курганов и обсуждал только одно - как лучше его раскопать?
        - Так где лучше всего начать? Как ты думаешь?
        Тоска взяла за сердце Чуя. Что-то плохое происходило в мире, что-то нехорошее делал он сам. Иначе откуда тоска? Такая тоска, что даже трудно дышать?
        - Так где лучше начать копать? - не отставал Альдо. - Вон там, сбоку, или здесь, наверху?
        - Сбоку плохо, - надсадно выдохнул Чуй. - Пока будем копать, на нас обрушится земля.
        - Под обрывом же можно копать, - со знанием дела перебил Альдо, - и не обрушивается.
        - Земля в кургане рыхлая, потому что эту землю один раз уже копали люди. Если землю никто никогда не копал, она гораздо плотнее и лучше держит любой лаз. А эта
        - обрушится, долго держать лаз она не сможет. Отец говорил, что духи земли не любят, когда их тревожат…
        - Не зря у тебя на шее древний талисман, пришедший от тохаров! Ты сам как талисман, Чуй! - обрадовался тогда Альдо. - Не зря я взял тебя с собой.
        И деловито добавил:
        - Тогда сверху?
        - Надо сверху, но не совсем вертикально… Копать надо под таким углом, чтобы земля не осыпалась, и в то же время так, чтобы удобно было ползти… В совсем вертикальный лаз ты провалишься, а к концу работы лаз будет очень глубоким.
        - Примерно каким?
        - Примерно восемь или десять человеческих ростов.
        - Если стараться и если копать всю ночь, сменяя друг друга, то можно углубиться на полтора роста за ночь.
        Было так, как и говорил Чуй. И Альдо хорошо понял, зачем нужна кирка, которой бьют насыщенную камнем породу, добывая железную и бронзовую руду. В Орду-Балыке ему хватило ума послушаться Чуя взять кирку. Не будь у них кирки, грабители копали бы не восемь дней, а по крайней мере месяц.
        Так и жили в двух чумах четыре человека; дружно жили, только мяса все-таки не хватало, хоть и часто удавалось подбить рябчика по дороге, пока шли на курган и с кургана, или суслика прямо в степи. Но что такое маленькая птичка или зверек на четырех мужчин, работающих тяжело? А специально ходить на охоту времени не было, пусть следы маралов и косуль чертили землю почти что везде. Ели кашу, варили зерно. И каждый раз, когда делали перерыв или пока ждали каши и чая, говорили между собой Чуй и Альдо. Альдо не замолкал: и о боге мусульман, и о богах разных народов. И о приличиях, и о Монгольской империи…
        О чем только не говорили они в утренние часы, когда плыл предрассветный туман и пора было уже ложиться спать! Они очень сдружились, хотя Чуй и чувствовал - Альдо хочет переубедить его, сделать еще более сговорчивым.
        Между собой они говорили по-кетски. Рабы между собой - по-самодийски. Только общение хозяев и рабов, приказы и обсуждения, что надо сделать, происходило по-тюркски, на языке кыргызов, - потому что его знали все.
        И опять пора было на курган, в глубокую узкую дудку. Один рубил породу, превращал ее в труху и складывал в мешок. Сидящий сверху вытаскивал мешок с землей и высыпал его в стороне.
        Когда рассветало, уходили наверх, за сопки. Прятаться от сильного отряда не имело смысла, но от такого отряда их защитила бы пайцза. И скрыть следы работы невозможно: зияющая дырка в теле кургана, горы свежей земли. Достаточно было хоть кому-то из проезжающих заметить следы работы или свернуть к кургану от тропы.
        И все же спрятаться было разумнее всего. Потому что тогда связь четверых спрятавшихся и работ на кургане становилась не очевидна. Кто там копает курган? А мы не знаем… Зачем вы здесь сидите? Боимся ездить днем… Мы едем только по ночам… В разоренной, разорванной междуусобицей стране это звучало убедительно, особенно для начальников сильного монгольского отряда… если говорить все это и сразу показывать пайцзу.
        Кто-то проезжал мимо Салбыкской долины постоянно - по дороге вдоль гор несколько раз за день кто-то шел или ехал. Ехали на лошадях, шли паломники в Тигир-Балык и обратно. Перегоняли гурты отчаянно блеющих баранов. Раза два пронеслись монгольские гонцы; они ехали по трое, ведя на поводу по три заводных коня, и скакал сразу небольшой табун.
        Но все едущие торопились. Почти все едущие боялись. Никто не тратил времени и сил на осмотр колоссальных курганов, не пытался понять, что же странное увидит он, если подойдет к телу рукотворного холма, возле которого навалена совсем свежая земля.
        Только раз отряд тюрок и монголов съехал с торной тропы, проскакал в сторону курганов. Всадники поднялись на один курган и на другой, смотрели вокруг с высоты кургана и высоты всадника.
        Подъезжали они и к Большому Салбыку. Чуй ясно видел, как всадники задержались у земляных куч, как они что-по говорили и показывали друг другу, пожимали плечами. Впрочем, и они быстро уехали, вовсе не пытаясь разузнать, не прячутся ли в окрестностях те, кто прокопал в теле кургана длинный грабительский лаз.
        Этот разговор Чуй тоже запомнил до конца своей жизни. Альдо тогда долго говорил, как хорошо будут жить они оба, когда приедут в Кашгар и главный купец Кашгара Мурад отведет им место среди остальных купцов.
        - А что ты дашь Хоролю и Асу? Может, отпустить их на свободу? Хоть они и природные рабы?
        И вот тут Альдо опять удивил Чуя и даже изрядно напугал. Потому что Альдо подумал, почему-то стал вдруг рассматривать свою правую руку, а потом тихо спросил:
        - Разве курган не требует добычи?
        Чуй слышал эти разговоры много раз: что надо смочить курган кровью, принести в жертву человека, - тогда и золото никуда не уйдет, его легко можно будет найти.
        - Не болтай глупостей, Альдо… Кургану не нужна твоя добыча… Не нужна кровь.
        Горел костер, кричала птица в лесу. Свирепо засопел, поднял громадную голову Нар. Если не знать, что там просто верблюд, только очень большой, можно было испугаться до полусмерти - такое чудовище стояло, освещенное сбоку костром. А через костер Альдо говорил спокойно и веско:
        - В любом случае рабы много знают. Нам что, очень нужны те, кто знает, откуда мы взяли столько золота? Нам все равно придется их убить сразу после того, как мы найдем золото и поднимем его наверх… Но ты прав - можно сделать по-другому: из песков Дзосотын-Элисун пока что никто не выходил.
        - Ты хочешь…
        Чуй не решился закончить.
        - Хочу ускакать от них в пути, - равнодушно отозвался Альдо, - оставив без лошадей и верблюдов. А без воды они далеко не уйдут. Ты помнишь дорогу через Дзосотын-Элисун?
        Чуй кивнул. В памяти возникли бесконечные гряды песков, редкие желтые кусты, полное отсутствие животных. За пять дней пути не встретилось даже ящерицы, даже коршуна в выцветшем небе.
        Чуй по-прежнему уважал умного, понимающего многое Альдо. Но сам его все меньше понимал и все меньше любил. Что было нужно в жизни таким, как Альдо или как его отец Диуг? Неужели только удачи? Внезапной, непредсказуемой, как внезапно сверкнувшая молния? Темной удачи грабителя чужих могил?
        Чуй пытался спорить - ему не хотелось убивать. Альдо настаивал, пугал опасностью свидетелей.
        В третью фазу луны июня стало ясно, что могила совсем близко, - под ударами кирки затрещали бревна, которыми когда-то сверху прикрыли могилу.
        Под бревнами земля стала еще более рыхлой, легко поддавалась лопате. Приближалось главное - то, ради чего сюда пришли. Наверное, кровь Диуга действительно помогала, потому что Чуй сам догадался - надо расширить внизу дудку - день-два земля еще выдержит, а могилу удобнее видеть сразу и всю. Это Чуй придумал сам, потому что когда грабили с отцом, могилы были маленькие, копать надо было на глубину только полутора ростов.
        Спустившись в дудку, Чуй сам наметил границы - где кончается рыхлая земля погребальной ямы, начинаются ее стенки. Это не было трудно, потому что стенки ямы шли уже не в перекопанной на сто рядов земле, из которой насыпали курганный холм. Яма была сделана в прочнейшей земле, которую никто никогда не копал.
        Альдо тоже слез в дудку, наполнил несколько мешков рыхлой землей.
        - Завтра дойдем до скелетов… - уверенно сказал Альдо, покосившись на Чуя. И он, конечно же, был прав.
        Именно в этот день в предутренней мгле, на кургане, Чуй исполнил древний ритуал… Для ритуала необходимы были осиновые дрова, свежий, только что убитый суслик, и все это принес ему Хороля. А главным действующим лицом был вовсе не сам Чуй, а амулет…
        Амулет был немного страшный, старинный! До сих пор костяной человечек лежал в футляре из священной лиственницы с семью вершинами, - несомненно, священного дерева, во мху, и выдолбленное отверстие Чуй старательно закрыл бронзовой изогнутой пластинкой со священными знаками из Китая: Чую совсем не было нужно, чтобы амулет по ночам начал бы разгуливать по лагерю.
        Пришло время достать амулет, сделать священные воскурения и возлияния и попросить его о помощи, приставить к делу.
        Чуй разжег костер из осины, поставил амулет, капал в костер кровью суслика и подробно рассказывал, кто грабит этот курган… Ну конечно же, это вовсе не Альдо и не Чуй и никакие Хороля и Асу никогда не нарушали покой спящих в кургане. Разумеется, копал этот курган и нарушал покой спящих в нем не кто иной, как демон зла Прета… Изображение страшного Преты привезли купцы из тангутского города Хара-Хото. Он очень удобный демон, этот Прета, - тощий, с лицом непогребенного трупа, очень страшный. На Прету легко свалить преступления, которые совершаются людьми. Чтобы Прета пришел и стал о чем-то спрашивать людей, тоже не надо… Поэтому Чуй самому Прете тоже рассказал, что из глубин земли приходят странные существа и возводят напраслину на самого Прету и на таких славных, милых людей, которые мажут его кровью суслика.
        Теперь тот, кто захочет выйти из кургана и обидеть потревоживших его прах, будет иметь дело уже не с Чуем, нет. Этот дух или этот мертвец будет иметь дело с вот таким существом из страны тангутов… С существом, на которое, прямо скажем, вовсе не хочется смотреть лишний раз, и поэтому трудно позавидовать духу или покойнику. А Чуй и остальные - под охраной костяного человечка и тех богов, которые привели в эту страну тохар - во времена столь древние, что они неподвластны уму.
        Чуй спал неглубоко, тревожно, и ему снился Диуг. Отец ничего не говорил, только сидел у костра и смеялся. Чуй вспоминал, как говорил отцу, что он не хочет становиться грабителем, и как обижался отец. А теперь вот он сидит и смеется. Завтра настанет главное, за чем они проделали весь этот путь.
        Вечер был не такой, как обычно. Альдо скомандовал рабам:
        - Привести верблюдов, и поскорее, собрать лагерь. Верблюдов навьючить, это последняя ночь. С первыми лучами мы уезжаем отсюда.
        - Слушаюсь.
        Хороля был немногословен, как всегда.
        Взяли с собой двух верблюдов и трех лошадей - всех животных, которые у них были. Под утро, уже стало сереть на востоке, под киркой Асу начали звенеть куски металла.
        - Я нашел немного золота! - закричал Асу.
        - Передай наверх!
        Чуй крепче стиснул амулет: пусть защитит! Альдо жадно вцепился в мешок, судорожными движениями хватал положенные сверху бляшки с изображением оленей.
        - Золото!
        Альдо покосился на Хороля. Раб спокойно, безучастно сидел на камне у самого подножия кургана, с обычной равнодушной маской на лице. Несколько кусочков металла оказались скрыты под землей - земля в мешке не может быть спокойна, пока ее тащат вверх на веревке. Альдо по-собачьи рылся в земле; сопя, доставал золотые бляшки.
        - Может, ты и сам полезешь вниз? - Чуй надеялся вопросом остановить обезумевшего. И правда - взгляд у Альдо стал осмысленней.
        - Нет. Туда, вниз, полезешь ты.
        Чуй двинулся к шахте, тихо позвал:
        - Асу! Вылезай.
        - Нет! Этого тоже не будет!
        Альдо кинулся к жерлу грабительской дудки:
        - Асу! Сиди на месте! Жди!
        Шорох внизу стих. А Альдо уже махал рукой, приказывал отойти Чую от дудки.
        - Ты лезь вниз! - Альдо опять был вне себя от возбуждения. - Лезь вниз, но не выпускай Асу! Понял?!
        - Я должен не выпускать Асу? Зачем?
        Чуй почему-то произнес это по-тюркски.
        - Говори по-кетски! Сейчас там, внизу, будет золото. Много золота. Ты поднимешь его… сложишь в мешок. А потом мы уедем отсюда. Они уже нам не нужны.
        Чуй уперся глазами в наркотически расширенные зрачки Альдо.
        - Нам еще нужны рабы… Если мы хотим идти в Кашгар.
        Чуй сам не знал, верил ли в то, что говорил. Люди и впрямь были нужны, но ведь и душа сопротивлялась убийству.
        - Если бы они ушли с нами, я оставил бы их… ты знаешь, где. Нам не нужны те, кто знает, откуда мы унесли наше золото… Тут - надежнее. И еще - кургану нужна кровь.
        Уже спокойнее, тоном ниже, Альдо завершает, остывая:
        - Ну давай, лезь вниз.
        Альдо бросает взгляд на амулет, и Чуй понимает вдруг, что Альдо боится. Он сам с удовольствием полез бы в недра холма, чтоб не пропустить ни крошки золота, но ему страшно. Альдо боится злых духов. И еще Чуй понимает, что ему тоже страшно. Нет, не духов, - он вовремя достал свой амулет, да и не страшны духи в такую гулкую рань, с белой полосой на горизонте, когда бьет дрожь от утренней прохлады. Страшно оттого, что он сейчас окажется один на один с Асу - вдвоем в недрах горы. Что он совсем не знает, что думает Хороля. Чуй готов был поручиться - Хороля понимает больше, чем он хотел бы показать. Но… насколько? Насколько больше нужного Альдо понимает Хороля? Чуй не знает, и ему страшно. А кроме того, страшно всего, что сейчас должно произойти. И откуда он вдруг взял, что Хороля понимает многое? Он бы не смог объяснить…
        Вот так, продолжая бояться, с нехорошим предчувствием в сердце, Чуй полез по наклонному ходу. Все время, пока Чуй полз, он слышал только шорохи земли. При каждом движении осыпалась струйками земля, и вся тесная дудка, в которой приходилось упираться руками, коленями, наполнена была этим прерывистым, все время возобновлявшимся шорохом.
        Глаза Асу неприятно отсвечивали в зареве небольшой сосновой лучинки. Чуй поднял голову. Выход из дудки казался отсюда совсем маленьким, и у юноши опять сжалось сердце. Там торчала голова, и Чую показалось, что глаза Альдо тоже сверкают в темноте, прямо как у волка или рыси.
        Воздух здесь был спертый, тяжелый, потому что дудка оставалась единственным источником свежего воздуха. Холод заставил поежиться. Земля была холодной, но мягкой, рассыпчатой.
        Прямо под ногами Чуя и Асу из земли торчали золотые бляшки! Их нашивали на одежду. Вот золотые полоски - это от обкладки лука. Золотая чаша такого приличного веса, что Чуй взял ее в руки и присел. На одну такую чашу можно было купить совсем не маленький табун лошадей или же целый караван.
        Чуй знал, где надо поискать еще - в ногах. И тут правда было золотое блюдо, еще тяжелее, чем чаша. Асу больше светил хозяину, старался поудобнее поднять лучинку, но и он нашел несколько колец, потом две круглые тяжелые монеты. Чуй знал, что это означает. Разрывая мягкую податливую землю, он отыскал сосуд с монетами - весом почти с давешнее блюдо.
        Асу еще до него расширил дудку, как колокол, над погребением.
        Можно было встать на четвереньки, протиснуться на несколько шагов от дудки. Останавливал страх осыпи; что земля поплывет и завалит. Что-то подсказывало Чую, что Асу в этом случае может повести себя по-разному. Даже сама мысль, что он здесь с Асу вдвоем, была неприятна. Или это уже действовало золото?!
        Чуй все-таки протиснулся в одну сторону, в другую. Накопленный до него опыт, уроки Диуга, вел юношу.
        Был еще кинжал в золотых ножнах, с удивительной бронзовой рукоятью, на которой сплелись барсы, олени и птицы.
        Были два бронзовых зеркала китайской работы, за них тоже могли дать немало, уже за редкость. И еще очень много всего:
        Нашейные украшения - гривны.
        Бляшки и нашивные бляшки - потом оказалось, только их больше 300.
        Миски золотые и серебряные.
        Серебряный кувшин.
        Серебряные чаши.
        Перстни.
        Чуй с трудом остановился, сдерживая сиплое дыхание. Пот тек по его лицу, рот с трудом хватал остатки кислорода. Может, что-то еще и осталось, но главное уже в мешке. Пора было подниматься, уходить. Чую пришла в голову неприятная мысль, что отец был бы им сейчас доволен, а вот дядя Токуле - категорически нет. Ладно, об этом - потом.
        - Тащи!
        Опять в уши давил навязчивый шорох, причем куда сильнее прежнего - ведь не человек лез вверх по лазу, а тащился тяжелый мешок. Чуй вынужден был отодвинуться от дудки вглубь рукотворной пещеры - песок хлестал по лицу, легко мог засыпаться в глаза. Надо было дождаться, когда мешок вытянут до конца, и самому протискиваться в дудку.
        Шорох в дудке прекратился - мешок уже вытащили наверх.
        И тут земля уплыла у Чуя из-под ног, а стена в красноватом мерцающем свете как будто двинулась к нему. Что такое?! Я, кажется, падаю?!

…Чуй очнулся в почти полной темноте. Слабенькое серое пятнышко света было заметно только в угольной тьме ямищи. Страшно было осознать себя вдруг похороненным. Чуй рванулся вверх, сел, торопливо ощупал себя. Больно не было нигде, только голова стала как будто раза в три больше обычного; голову словно распирало изнутри, тошнило, невозможно было сосредоточиться, прыгали мысли. Дрожали ноги - может быть, от духоты. Асу не было в недрах кургана.
        Раза два Чуй чуть не сорвался, выбираясь из дудки: и не от трудностей пути, а от собственного состояния. Светлело, пока золотой утренний свет не стал таким же, как на поверхности земли. И когда Чуй, сопя, хватая воздух ртом, не выбросил верхнюю часть тела из дудки на жесткую теплую землю, с травинками и мелкой теплой пылью, солнце ударило в глаза.
        Чуй лежал лицом к тропинке, протоптанной за дни работы на боку огромного кургана. Внизу шевелились фигурки людей и животных. Кажется, Хороля поднимал лежащего верблюда. Караван был уже готов, и Асу забегал вперед, отвязывая от куста, наматывая на руку повод головного коня. И Чуй, сам не зная зачем, встал, сделал вниз несколько шагов; ветерок и свежий воздух делали свое дело - стало куда легче дышать, меньше тошнило. Хороля что-то сказал Асу, парень так и замер с намотанным на руку поводом. Он совсем не был похож на прежнего, глуповато-веселого, всегда радовавшегося пустякам. Это был другой Асу, больше похожий на воина, чем на раба: сторожкий, сильный, уверенный в себе. Вот он стоит в спокойно-напряженной позе, с замкнутым лицом, и на поясе его висит оружие. Наверное, сабля Асу или Чуя - ведь тут неоткуда взяться другой…
        Хороля стоит тоже напряженно, и рука его лежит на рукояти - он тоже вооружился, как свободный человек. Лицо обычное, на котором не заметно ничего. Несколько минут они стояли друг против друга, победитель и побежденный. Молодой мужчина и старик - по понятиям своего общества. Старшеклассник и человек, только входящий в полную силу мужчины - по понятиям дальних потомков.
        - Я оставляю тебя здесь, - открыл рот Хороля, широко обвел рукой горизонт, нажимая на слово «здесь», - согласись, что это место мало похоже на пески Дзосотын-Элисун…
        Тут Хороля усмехнулся… нехорошо, жестоко усмехнулся, а Чуй опять облился холодным потом, только уже не от слабости.
        - Я оставляю тебе золото… Ты его хотел, ты и возьми. Мы берем только то, что нужно для свободных людей… самодийцев.
        Тут только до Чуя дошло, что Хороля говорит с ним по кетски.
        - Ты понимал все наши разговоры…
        Чуй не спрашивал, он констатировал факт.
        - Понимал, - усмехнулся Хороля. - И в лесу, и сегодня, на кургане. И много других разговоров. Я помню - ты не хотел убивать. Поэтому ты будешь жить.
        Не сводя с Чуя глаз, Хороля махнул рукой Асу. Тот потянул повод, и лошадь сделала первый шаг. Шумно выдохнул, шагнул верблюд, заскрипела земля под мягко-тяжелой ногой-лапой матерого верблюда Нара, стукнуло копыто о камешек. Караван пришел в движение. Караван проходил мимо, уходил, и все время, пока караван проходил мимо Чуя, Хороля стоял в той же позе. Последний конь прошел, кося умными глазами на людей, и Хороля поднял левую руку:
        - Прощай.
        Чуй только пожевал в ответ губами. И еще несколько минут юноша смотрел вслед каравану; Асу выводил животных на старинную тропу вдоль сопок.
        Он стоял совсем один в прохладном воздухе раннего утра, под еще не жгучими лучами. Равнина, ставшая усыпальницей древних царей, лежала прямо перед ним, освещенная ясно, безлюдная. От каждого кургана шла густая, почти черная тень; очень длинная, гораздо длиннее, чем днем. До сих пор Чуй бывал здесь или раньше утром, или ночью, когда тени совсем другие. Уже далеко уходил караван, в сторону огромной черной тени от сопки. Наверное, самодийцы хотели уйти в роды горных хягасов, - на север, за Тигир-Балык.
        Дорога пока что пустынна; наверное, караваны уже тронулись в путь, но добраться сюда не успели.
        Только сейчас Чуй заметил, что обеими руками сжимает свой амулет - страшного костяного человека. Чуй поднялся на вершину кургана, к дудке. Хороля ничуть не солгал - мешок валялся такой же, каким загрузил его Чуй. Никто не раскрывал мешка, не вынимал из него золота.
        Наверное, Хороля ударил Альдо, как только он схватил мешок. Альдо так и лежал в скомканной позе, свернувшись, как смертельно раненная рысь. Крови почти не было - значит, кровь стекала внутрь, в левое легкое Альдо. Чуй хорошо помнил толстый узкий нож Хороля, из очень хорошей, прочной стали; нож на все случаи жизни. Скотоводы хорошо разбираются в анатомии, в оружии, в ранениях - это слишком важная часть их жизни. Чуй сразу понял, что Альдо долго жить никак не может.
        Чуй повернул Альдо лицом вверх, к вечному синему небу. Тело оказалось невероятно тяжелым, Чуй этого не ожидал; Альдо делал какие-то судорожные движения, бормотал, тяжело пахло как бы железом… Чуй понимал, что это пахнет кровь, и голова у него опять начинала кружиться.
        Теперь Альдо лежал на спине, и натекшая в легкое кровь не должна была давить на сердце. Когда Чуй подошел, дыхания не было слышно, а теперь Альдо задышал сипло, с напряжением, со свистом. Губы у него стали совсем синие, и Чуй стал говорить слова, которые нужно говорить, когда кто-то уходит в нижний мир. И тут Альдо открыл свои глаза.
        - Возьми пайцзу, - сипло сказал Альдо и от усталости закрыл глаза. Альдо так и лежал, все дышал и все никак не умирал. Он снова открыл глаза через несколько мгновений. - Возьми пайцзу, Чуй. Возьми ее.
        Чуй помнил, где у Альдо пайцза. Пальцы легко нащупали тонкую серебряную пластинку с головой прыгающего тигра. Вот и все. Теперь он мог свободно двигаться по всем дорогам необъятной Монгольской империи.
        - Уходи в Кашгар, Чуй, - еле слышно говорил Альдо, - уходи. Отними у них золото.
        - Золото здесь, - перебил Чуй умирающего, - рабы оставили золото.
        Улыбка тронула синеющие, фиолетовые губы:
        - На то и рабы… Ты вот не верил, а рабы и есть всегда рабы… Уходи. В Кашгар уходи. Уходи.
        Чуй понял, что Альдо будет повторять одно и то же, пока он все равно не согласится.
        - Я уйду.
        Альдо улыбнулся страшной, нечеловеческой улыбкой - век бы такой не видать.
        - Уходи… В Кашгар. Там купец Мурад, надо к нему. Запомнил? Мурад.
        - Я запомнил.
        - Меня положишь внутрь кургана. Моя кровь будет в кургане. И потом сразу уходи. Уходи.
        Альдо замолчал; по тяжелому дыханию, по тому, как кривилось лицо, было видно: ему трудно говорить. Чуй опять стал говорить слова, которые надо произносить над умирающим. Альдо начал вдруг страшно хрипеть.
        Чуй поднял голову Альдо, положил себе на колени. Хрипение не прекращалось. Альдо продолжал улыбаться той же страшной улыбкой, которой не улыбаются люди: словно зверь вздернул верхнюю губу. Руки его странно двигались, будто Альдо снимал что-то с себя и бросал на землю. Потом Альдо перестал хрипеть, быстро-быстро забормотал что-то и стал вытягиваться. Голова у него стала тяжелее, и Чуй понял, что Альдо умер.
        День уже начался, солнце стояло высоко. В синем-синем, пронзительном небе парили коршуны. На горизонте что-то шевелилось - наверное, шли путники, первые за этот день.
        Тут только Чуй начал думать, что ему сейчас надо делать, чтобы спастись, и оценил положение. Он стоял на кургане, всем видный, возле грабительской дудки. У подножия кургана сохла совсем свежая земля, возле дудки истоптанная земля пропиталась кровью, а в дудке лежал свежий труп. Что мог… Что должен был подумать любой, кто застал бы его здесь? Вот именно, надо было срочно уходить.
        Оружия у Чуя не было, еды - ни кусочка; одежда только та, что на себе. Мешок таил в себе огромное богатство: горы самой лучшей еды, табуны лошадей, богатые караваны из сотни верблюдов в каждом, самое лучшее оружие. Но сколько продлилась бы жизнь Чуя, узнай отряд из нескольких путников, что у него в мешке?
        Пайцза гарантировала проезд куда угодно, от Китая до Бухары и до Руси: любой отряд и любой монгольский начальник пропустил бы Чуя, куда угодно.
        Но очень уж не походил внешне Чуй на человека, у которого может быть пайцза. Такую пайцзу дают богатым купцам или тем, кто предан монголам и служит им, хотя бы и не в войске. У него был вид пастуха или приказчика купца из мелких. Сказаться ограбленным? Опять же - любой начальник монгольского разъезда непременно заинтересуется - что это в мешке у подозрительного человека? Жизнь Чуя продлилась бы ровно столько, сколько потребуется начальнику, чтобы заглянуть в его мешок.
        А на горизонте шевелились крохотные фигурки, и задерживаться здесь тоже нельзя. Чуй задержался только, чтобы сбросить Альдо в курган, в темную грабительскую дудку. Странная мысль пришла в голову Чую: что Альдо попал не в свою компанию, улегшись в могиле древних скифских царей. Но и размышлять было не время.
        Сгибаясь под тяжестью громадного богатства, Чуй сделал первые шаги по склону кургана. В любом случае надо идти. И не просто идти - пора бежать.
        ГЛАВА 27
        Беглец

12 июня 1293-1300 год
        Чуй шел через огромную долину, и над ним пели певчие птицы. Одна птичка словно приклеилась к Чую: как будто так и летела над ним несколько километров. В кушаке у Чуя лежала пайцза, взятая с Альдо, а главная мысль была: найти место для мешка, под тяжестью которого сгибался Чуй.
        К полудню Чуй вышел на край долины, к ручью; огромные тополя окружали прозрачный поток, прыгавший между камней. Ручеек нигде не достигал большей ширины, чем бедро взрослого человека, а часто был и еще уже. Он стекал с покрытых лиственницами сопок, и тут, пока весело бежал под уклон, оставался чистым и приятным. Жаль, он никуда не впадал, этот ручеек, и разливался на равнине кочковатым тоскливым болотом.
        Тут, под сенью тополей, Чуй умылся, напился и быстро нашел тополь с дуплом покрупнее, - такой, что без остатка проглотил весь мешок, набитый золотом и серебром. Теперь можно было подумать, где искать людей… Вроде бы краем глаза видел Чуй какое-то движение на востоке - как будто там пасли большое стадо. Тогда Чуй отогнал самую мысль о пастухах - слишком страшно было думать о людях. Теперь настало время и подумать.
        Невольно появилась жутковатая мысль - все же Альдо зря грабил курган. Наверное, прав Махмуд и другие мусульмане - не судьба. Альдо хотел нарушить свою судьбу… и что же? Остался сам в кургане. Ему - не судьба. А вот Чуй - он потомственный грабитель, ему, наверное, и надо грабить курганы. Ему судьба, вот он и остался с награбленным. Судьба! Ведь что самая правильная судьба на свете? Выполнять то, что тебе предначертано. Делать то, для чего родился и чем занимались твои предки.
        Так рассуждал Чуй, впервые соединяя нормы ислама с первобытным пониманием судьбы и двигаясь в сторону стада. Бояться теперь было почти нечего: несколько золотых монет не вызовут подозрения, но удовлетворят алчность грабителей. На случай встречи с монголами у Чуя была пайцза. Единственная опасность - что кто-то найдет мешок, пока он добирается до людей и покупает животных… что было почти невероятно.
        Солнце клонилось к закату, когда стадо из шевелящейся черточки на горизонте стало скоплением овец, а всадника стало видно получше. Пастух, конечно же, не двинулся с места - так и ждал, что будет делать этот странный, подозрительный человек: подойдет ли к нему или же пройдет дальше, по своим непонятным делам. И правда: что мог хорошего ждать почтенный человек, пасущий стадо, от сомнительной личности, у которой даже и коня нет. Которая идет себе по степи неизвестно куда, не занятая никаким полезным делом.
        Несколько сот баранов, медленно передвигавшихся по дну долины, пас конный пастух, старик с редкой бородой, с чертами лица, отражавшими происхождение от гуннов. Черный пес, сам размером с барана, насторожился на идущего, недобро уставился на Чуя. И Чуй первым обратился старику, пожелал здоровья ему и всему его скоту. Старик важно наклонил голову.
        - Помоги мне, добрый человек, меня ограбили разбойники…
        Лицо старика дрогнуло, и стукнуло сердце у Чуя - поверил!
        - Ты голоден?
        Чуй кивнул.
        - Выпей айрану.
        Словно сама сила вливалась в тело Чуя через это кислое молоко.
        - Ой-ой… - сочувствовал старик, внимательно наблюдал: очень голодный, не врет, - поедешь со мной, пастухом у нас будешь, не помрешь.
        - Я богатый человек. Это сейчас меня ограбили, я едва убежал. У вас можно будет купить коня, купить еды?
        Видно было, как на лице старика появляется… нет, не недоверие. А подспудная работа мысли - если этот человек богат, тут уже речь не только об одном милосердии… милосердии, за которое спасенный все равно отработает пастухом.
        - Если тебя ограбили, то откуда же твое богатство? - проницательно спросил старый кочевник.
        - Несколько монет осталось…
        Чуй знал, что ничем не рискует. Мирный земледелец и скотовод никогда не покусится на него ради нескольких золотых. Ноша золота, равная по весу человеку, могла бы и ввести в соблазн даже мирных людей. Но и то, скорей всего, не сразу.
        - Оставить тебя здесь, пойти в кочевье вместе вечером? Или поехать сейчас? Овец допасет и Пурунгуй… Это мой подпасок…
        Работа мысли старика была очень понятна Чую - и допасти баранов надо, и не хочется пропустить момент, когда начнут делить монеты.
        - Э-эээ! Поехали! Старый Тибочи отвезет!
        Стойбище и впрямь было поблизости: несколько юрт и много живности, в разной степени худой и истощенной: очень тощий верблюд, совсем не похожий на могучего Нара, несколько лошадей, тоже тощих по весеннему времени, крикливые тощие ребятишки, собаки, больше похожие на свои собственные скелеты. И все это принадлежало богатому человеку, главе всего рода Серпиво - единственному не тощему.
        Сбежались к незнакомому, новому человеку, стали слушать его рассказы. Оказывается, Чуй шел с караваном купца Махмуда, возвращавшимся с севера, из Долины озер. На них напали разбойники во-он там, на другом краю долины, убили всех остальных его спутников, увели лошадей и верблюдов. Сам он убежал, остался в чем был, и не решился вернуться обратно, ушел на другой край долины, потратил на это весь день.
        Может быть, поехать на другой конец долины, посмотреть - не там ли еще разбойники? Давайте поедем! - очень радовался Чуй. Правда, разбойников больше десяти человек, но ведь можно поднять мужчин и в других кочевьях…
        Может быть, нападавшие были монголы? Вряд ли, монголов можно было бы узнать. И монголы не стали бы прятаться в лесу, подкарауливать караван. Зачем им это нужно? И так все их. Да-да, теперь и правда, теперь все их! А что, купцы еще решаются посылать караваны?! В такое-то время?!
        К счастью, Чуй достаточно много знал о караванной торговле, чтобы врать убедительно и красиво. А золотые монеты, которые он сразу же показал, говорили еще убедительнее - ведь не мог же быть плохим человеком тот, кто выкладывает на потертую кошму такие приличные денежки?! По крайней мере, такой человек не может быть бедным, а значит - он и правда караванщик. И ему и правда нужно как можно быстрее приехать туда, где он опять станет богат. Старейшина с самого начала не очень сомневался, что Чуй говорит правду: караванная тропа у того бока долины проходила, разбойников всегда хватало, не только в смутные времена. А Чуй… Чуй ведь и был тем, за кого себя выдал - караванщиком. И даже пятна крови на одежде показывали - этот парень не врет.
        Чуй думал, что ему будет сниться Альдо, но в эту ночь ему не снилось ничего: наверное, он слишком устал. Кричала ночная птица, вдруг начинали дружно блеять бараны, всхрапывать кони - наверное, волки подходили к скоту слишком близко. Кошма кишела блохами, и черные твари кусались, о чем-то ссорились женщины в углу юрты, плакал ребенок… Нет, Чуй уже не слышал ничего.
        А наутро Чуй уже скакал, ведя в поводу запасного коня, провожаемый благословениями всего кочевья. Идти пришлось ему несколько часов; ехать - примерно втрое меньше. И мешок стал для сытого легок, а на коне не весил ничего. Куда ехать? Альдо был прав
        - надо бежать. Никакая сила не могла бы заставить сейчас Чуя взглянуть в глаза Токуле… А Токуле ведь мог вернуться.
        Чтобы попасть в Орду-Балык, надо доехать до того места, гда Абакан впадает в Кем, и тогда свернуть на караванную дорогу, идущую вдоль Абакана. Чуй хотел попасть вовсе не в Орду-Балык, а в Кашгра, и он несколько дней ждал каравана, который пошел бы на юг. При впадении одной реки в другую всегда живут люди, и тут тоже жили те, кто кормился от постоянно идущих караванов. Чуй поклонился духам здешних гор, а содержателям караван-сарая рассказал о себе много странных и удивительных вещей.
        Чары золота уже начали делать Чуя хитрым и подловатым, умеющим казаться не тем, что он есть, пускать пыль в глаза и скрывать свою настоящую жизнь. Еще в одиноком пути он купил овчин и разделил золото на несколько частей, зашил золото в кожаные мешки. А часть золота он потратил на то, чтобы купить двух верблюдов и как можно больше пушнины. Соболя и белки здесь, на караванной тропе, стоили больше, чем в тайге, но несравненно дешевле, чем будут стоить в Кашгаре.
        Еще он купил раба, и что бы там не говорил Альдо, Тибочи происходил из рода самодийцев и совсем не говорил по-кетски. Чую так все же было удобнее… хотя кто его знает… может быть, Альдо и прав - нет никакой разницы, какого раб рода-племени.
        Легко подбирался караван, идущий в Кашгар и Яркенд. Путь до Кашгара должны были проделать все три купца - Ярмат, Хоттаб и Фарид. Путь Ярмата и Хоттаба кончался в Кашгаре, а Фарид должен был искать других попутчиков, чтобы идти дальше, в Яркенд. Хоттаба дружно выбрали старшим - он и был старшим и по годам, и по опыту.
        Чуй считал себя опытным, проделав два раза путь с караванами в Монголию до Байкала и до реки Орхон, откуда (как ему казалось) недалеко и до самого Китая. Но там он шел вместе с друзьями и с отцом; здесь старшими были чужие купцы, к тому же истинной веры. Купцы охотно наставляли Чуя, как ему надо поступать, где покупать какие товары и чем заниматься, но есть они садились отдельно от Чуя, и ни один из них ни за что не дал бы ему попить из своей посуды.
        Вечерами купцы усаживались в своей палатке, вели степенные разговоры. Они не прикасались к упряжи верблюдов, клади, палаткам и дровам. Богатые купцы, владельцы десяти и пятнадцати тяжело груженных верблюдов, они командовали тремя, а Фарид - даже пятью слугами.
        Рабы и слуги развьючивали верблюдов, разбивали лагерь и собирались у отдельного костра, в стороне от купцов. Тибочи воровато поглядывал в ту сторону, Чуй кивал ему… и оставался один.
        Он не привык оставаться один, и это было скорее неприятно. Лежа на спине, Чуй смотрел на созвездия и думал - уже потому, что делать было совершенно нечего. Думать тоже было непривычно, а иногда и неприятно.
        Пока шли через Саянскую трубу, через земли урянхайцев,[Урянхайцы - монгольское название тувинцев. Отсюда русское - Урянхайский край.] еще ничего, - все вокруг было знакомое, родное. Знакомые звезды мигали с темного неба, знакомые деревья росли по сторонам, на склонах гор. И даже птица, окликавшая путников гортанным криком из темноты, была знакома; что с того, что не помнил Чуй названия этой птицы? Этот тревожный крик он слышал столько, сколько помнил себя; это кричала часть родной земли. Даже в Монголии все было еще почти такое же, как в стране Хягас, только вот птицы кричали все-таки иначе.
        А потом, за южными отрогами Алтая, пошла совсем другая страна: огромные равнины, покрытые песком и галькой, принесенными сюда в незапамятные времена, и далеко-далеко - кромка гор, еле заметная отсюда.
        Иногда земля на много часов пути становилась как будто покрыта темной коркой. Словно на землю пролили жидкость, она растворила верхний слой земли, и он так и застыл, растрескавшись правильными шестиугольниками.
        - Такыр, - так называли такие участки купцы.
        Такыры кончались, и на несколько дней пути тянулись песчаные гряды. Высота каждой гряды сначала была в 10, реже в 20 человеческих ростов, потом гряды росли с каждым днем, чуть ли не часом пути. Караван шел мимо гряд в добрые сорок или пятьдесят ростов человека, настоящих песчаных холмов, только вытянутых в длину. Восточные склоны гряд были крутые, открытые, и ветер легко разносил их, нес длинные струи песка. Пологие западные склоны барханов покрывали полынь и тамариск.
        Странные, непривычные животные обитали в этих краях: какие-то странные серые и рыжие мыши с длинными хвостами резво прыгали на двух задних ногах, скрывались в норах под барханами. Стремительные маленькие антилопы уносились с такой скоростью, что Чуй не успевал их рассмотреть. Черепахи втягивали головы под неровные серые панцири. Диких лошадей Чуй видел и раньше, в Монголии, но тут жили и дикие верблюды! Раз большое стадо вывернулось из-за бархана и не сразу уступило дорогу. Даже когда верблюды ушли, один могучий зверь все возвращался, опять подходил к каравану, все хрипел, вытягивая шею с огромными передними зубами. Караванщики объясняли, что это им еще повезло: дикие верблюды-самцы могли бы устроить драку с домашними и покалечить их, даже убить. В любом случае разбежавшихся верблюдов пришлось бы собирать не один день.
        - Разве домашние верблюды не сильнее? Мне показалось, дикие мельче, какие-то более сухие…
        - Дикие мельче, но сильнее и выносливее домашних; домашние верблюды никогда не будут драться с такой же яростью.
        На другой день Чуй увидел, как длинная змея заползает в нору на склоне бархана. Он вытащил ее за хвост, чтобы получше разглядеть, а змея вдруг встала на хвост, подняла над землей добрую треть своего тела, и стала раздуваться чуть пониже головы.
        Чуй замер, чувствуя что-то необычное в поведении этой змеи, но все же хотел к ней подойти; тогда раб одного из купцов, Усман, навалился на Чуя всем телом, не пускал его и громко кричал, уверяя - эта змея кусает людей, иногда первая бросается на них, и укушенные такой змеей люди долго болеют, и даже вполне могут умереть.
        Огромные южные звезды вставали над барханами, мерцали странно и тревожно; крики ночных животных звучали совершенно непривычно, особенно вой и хохот шакалов.
        Все это было незнакомо, удивительно, тревожно. Чуй понимал, что в этой земле он не смог бы жить без своих спутников, и это пугало. Ну да, он всегда зависел от кого-то… Но раньше он зависел от своих, родных, и зависел совсем не в такой степени. Будь такая нужда - он и сам, без родни и друзей, прошел бы всю страну Хягас с юга на север, до впадения Ангары в Кем.
        Здесь он не знал ничего, и приходилось всего бояться, - на всякий случай, чтобы остаться в живых. Приходилось жаться к другим, все время спрашивать совета. Зависимость угнетала. А главные испытания были еще впереди…
        Первый верблюд Чуя пал на второй день пути через пески Дзосотын-Элисун. Никто не мог понять, что со зверем; верблюд хрипел, мученически заламывая шею, перебирал в воздухе огромными могучими ногами. Верблюд пил и ел то же самое, что и все остальные, он ничем не болел… верблюды вообще редко болеют.
        - Наверное, твоего верблюда заколдовали. Смотри, так и будет, пока не станешь человеком истинной веры, ислама, - так решили караванщики.
        Ладно… Груз переложили на другого, благо - не такой великий груз несли верблюды Чуя, и теперь он ехал на этом верблюде, а Тибочи шел пешком. За день пути до Турфана пал и второй верблюд Чуя.
        - Твоих верблюдов заколдовали, а сам ты человек без удачи…
        Караванщики мотали головами, переглядывались. Они верили, что судьба человека предписана Аллахом от рождения и до смерти. Если человеку предначертаны неудачи - ничего сделать нельзя, все равно ему всегда будет не везти - воля Аллаха!
        Первый раз услышал Чуй это поверье мусульман прямо в пустыне, стоя над тушей своего второго верблюда. Теперь не только Тибочи, он сам шел пешком, а что хуже всего - его мешки с золотом ехали на верблюде Ярмата. Родственники и слуги Ярмата подняли мешок и тут же согнулись, коротко вякнули от тяжести.
        - У тебя тут в мешках что, золото?!
        - Золото… - Чуй был чересчур удручен, чтобы хорошо соображать.
        Какое-то мгновение парень смотрел на Чуя во все глаза, потом он наконец расхохотался.
        - Ха-ха-ха! Купец, мы с тобой отлично уживемся! Ты слышал, как он пошутил, Тенгиз?
        Отлично! «Золото»! Полный мешок золота! Нет же сказать честно, что везет бронзу из страны Хягас!
        - Ты продашь часть этой бронзы и заплатишь мне за то, что вьюки едут на моем верблюде, - решил Ярмат.
        - Продам в Кашгаре, - на всякий случай уточнил Чуй.
        - Можешь и в Кашгаре, - согласился Ярмат, - мне не к спеху. Но через два дня мы будем в оазисе Турфан, и там ты сможешь купить новых верблюдов и расплатиться со мной.
        В благодатном оазисе Турфан царила такая жара, что виноград выкладывали там прямо на крышах домов, на глинобитных заборах, на подставленном полотне. И виноград засыхал, превращался в отличный изюм. Чуй впервые видел, как превращается в изюм виноград и в сухофрукты - сливы и персики. Впервые видел он и сады, где растут эти южные деревья, впервые слышал по ночам стук зрелых плодов, которые сбивает ночной ветер.
        В Турфане сделали отдых на три дня, Чуй купил новых верблюдов… А когда караван вышел в путь, назавтра пал первый верблюд. Пал без всякой болезни, без всяких видимых причин. Только что мерно шагал огромный зверь, качались горбы, переступали могучие ноги. Шагать ему так и шагать, пока не встанут в дымке дувалы и здания Кашгара…
        А вот вдруг упал зверь и лежит, нелепо водит в воздухе правыми ногами - передней и задней, мучительно вытягивает шею. Хриплый рев-свист вырывается из пасти, зверь перекатывается на грудь, подводит под себя обе передние ноги…
        - Сейчас он встанет! Так бывает с верблюдами! У них это от жары! Сейчас поднимется! - так кричали Чую караванщики. Но верблюд так и не поднялся никогда.
        Зверь опять повалился набок, забился, путая упряжь, разбрасывая вьюки, разрывая постромки, связывающие его с другими. И опять перекатывался на грудь, пытался встать, мучительно кричал, хрипел, дико вытягивая шею. И не вставал, падал обратно набок. Так повторялось три раза, и караванщики уже не знали, что делать. На их веку не случалось такого с верблюдами, а верблюдов они знали хорошо.
        - Это заколдованный верблюд… - теперь говорили они, и на смену желанию помочь, интересу приходили опаска, недоверие, недоумение.
        А верблюд все бился и бился, все так же кричал. Он не мог ни умереть, ни встать и идти - а ведь он ничем не болел, и все тело у него было здоровым.
        - Решай быстрее - согласен ты бросить своего верблюда или остаешься вместе с ним и со своим вторым зверем. Решай быстро, ты задерживаешь караван, - так сказал начальник каравана Фарид.
        Чуй понимал - Фарид прав, он задерживает караван. Жалко верблюда, жалко потраченных денег…
        - Помогите перевьючить верблюда!
        - Нет, ты сам снимай с него вьюки, а мы поможем нагрузить их на других.
        Чуй хотел развязать ремни - не получалось, пришлось резать. Верблюд хрипел и стонал, раз за разом падая набок. Чуй отскакивал, больше всего боясь, что тяжесть рухнет на него, тащил волоком свои хурджуны[Хурджун - вьючный мешок, нагружаемый на верблюда.] по земле.
        - Помогите грузить!
        Караванщики грузили вьюки, прикасаясь к ним откровенно со страхом. Чуй видел, как некоторые из них делают пальцами рожки - верят, что так можно отвести колдовство. Другие оттирали песком руки, словно вьюки были грязные. Фарид хмурился. Ярмат, на чьих верблюдах опять поехали вьюки Чуя, тоже хмурился, поглаживал полуседую бороду.
        Караван уходил, и Чуй ощущал себя предателем - из-за того, что позади, в пыльном шлейфе от каравана, поднимался и падал, мучительно вытягивал шею, надсадно кричал его верблюд. Но что, скажите, он мог сделать сейчас?
        - Не мучайся понапрасну… - седоголовый Хоттаб положил руку на плечо парню, - ты сделал все, что мог, и во всем воля Аллаха. Если ты не нарушал его воли… - глубокомысленно добавил Хоттаб, и Чую стало очень неприятно. Вот и старый мудрый Хоттаб в чем-то его подозревает… Скорее всего, он сам не понимает, в чем.
        Теперь Чуй по ночам был один не только из-за своей веры: караванщики всерьез считали, что его преследует злой рок. Или что он заколдован. Доказывать что-то? Но как?! И много ночей под дивно мерцающими звездами мерещился Чую брошенный им верблюд, мученически вытянутая шея.
        Сияли южные звезды, еще не кончилось самое жаркое время в году, и Чуй с трудом переносил удушливую жару. Это и есть юг?! Благодатный юг, где все растет и всем всегда хорошо?! Кое о чем не рассказывали караванщики - например о том, что летними ночами на юге невозможно дышать, нет сил перевести дух, а в сипло дышащий рот вливается не воздух, а раскаленная лава… Где вы, прохладные ночи на берегу Кема и Качи!
        Шли между деревень, огражденных глинобитными стенами, утопавших в темной листве садов и виноградников. Кашгар оставался в трех переходах, когда стряслась новая беда - ночью темной, как мех подаренного Кончаку соболя. Началось с того, что в стороне низко проревел какой-то зверь.
        - Джульбарс! Джульбарс! - кричали караванщики.
        Чуй сначала только и понял, что это какой-то необычный «барс» (он знал снежного барса и леопарда и, случалось, путал этих двух зверей) и что надо побыстрее развести огонь, держаться поближе друг к другу.
        Старики покачивали чалмами, велели поднять шум побольше. Принесли два барабана, стали бить в них, создавая страшный шум. В костер полетели охапки веток (обычно топливо здесь берегли). Высокое пламя костра, бой барабанов, страшный шум людей… и прорезающий весь этот шум низкий свирепый рев зверя.
        Лошади ржали, вставали на дыбы, натягивали ремни привязи. Верблюды хрипели, сипло ревели, задирая шеи. Животных постарались спутать понадежнее, вколотили поглубже колья, к которым они были привязаны. За этой работой Чую объяснили, что опасности почти нет, никакой зверь не бросится на караван. Опасно, если конь или верблюд сорвутся с привязи, убегут в темноту - тогда на полезном животном можно ставить крест, зверь его задерет. Еще Чуй понял, что самое плохое, если хищник будет реветь, уставя свою морду вниз, к самой земле. Такой рев разносится во все стороны равномерно, и непонятно, с какой он стороны идет, и к тому же звучит очень зловеще. От такого рева часто срываются животные. Но этот зверь был молодой - опытные караванщики даже говорили, что это не самец, а самка.
        - Если рождается сразу трое детенышей, матери трудно их прокормить, - рассказывали караванщики, - а отец не кормит детенышей и не живет больше с самкой. Вот она и ходит, пытается поймать домашнее животное… У нее много детенышей, но мало еды.
        Зверь ревел совсем близко от лагеря, шагах в ста. Слышно было, как он обходил лагерь вокруг, словно искал слабое место. Слышно временами не только по реву, Чуй слышал стук камней под лапами неосторожного зверя. Караванщики рассказывали, что это за самка и что делает: видишь, мол, хорошо, не умеет она реветь так, чтобы скот разбегался. Чуй с изумлением слушал. Определить пол зверя и число детенышей по реву и поведению зверя казалось ему невероятным. Пока говорили, раздался новый рев, и совсем близко. Звук, вообще-то, жуткий, неприятный, к тому же полный колоссальной силы. Совсем рядом, в нескольких десятках шагов, громко кричало что-то огромное, хищное, что питается мясом своих жертв.
        Вдруг и один из верблюдов закричал. Чуй уже слышал такой крик - свистящий беспомощный рев, когда верблюд погибал, раз за разом падая на тропе. В темноте трудно было определить, что происходит: вроде бы что-то громадное с диким ревом побежало вдруг на людей. Караванщики с криком расступались, давая дорогу этой темной массе выше любого человека, быстро мчащейся куда-то в темноту.
        - Верблюд! Верблюд сорвался и убежал!
        Предчувствие сразу же кольнуло Чуя, он пошел смотреть и убедился - сорвался, убежал его верблюд. На всякий случай били в барабан, кричали до самого утра, но тигр уже не ревел возле лагеря. Наутро Чуй прекрасно видел многозначительные взгляды, которыми обменялись купцы: ночью сорвался верблюд Чуя.
        Но если того, брошенного на тропе верблюда Чуй больше никогда в жизни не видел, то убежавшего, как ни странно, ему предстояло найти: останки верблюда валялись прямо на тропе.
        Хищники выели бок, вырвали печенку и внутренности, сожрали большую часть груди и плеча, куски на передней ноге. Удивительно много исчезло с такого громадного животного - надо же, что за аппетит! Жутко выглядел этот полусъеденный верблюд, бело-желтые кости которого блестели среди развороченной плоти, соседствовали с обычной верблюжьей шкурой. Караван подошел, кто-то уже собрался прыгнуть на землю, подойти к мертвому зверю… Но делать этого явно не стоило: огромный желтокрасный зверь словно струился по земле, как будто тек. По словам опытных караванщиков, это была молодая, совсем некрупная самка. Чуй представил, каким же должен быть ее супруг, и ему стало по-настоящему страшно. За матерью бежали три детеныша - вон, струятся еще три таких же желто-красных зверя, поменьше.
        Хищник дал дорогу каравану, но оставил запах, следы, клочья шерсти на кустах возле тропы. Верблюды пятились, ревели, кони ржали, не хотели идти дальше. Приходилось разведывать обходной путь, через пустынные тугаи, - потому что трудно вести вьючных животных через следы тигра, мимо остро пахнущих кустов.
        Пока обходили дохлого верблюда, самка не уходила далеко. Все равно пришлось идти на ее глазах: страшный зверь стоял, словно пропуская мимо себя, и безмолвно держались возле матери три тигренка, неподвижных и страшно серьезных.
        Верблюды опять ревели, пятились. Караванщики кричали, заставляли животных идти, и одновременно трясли в воздухе оружием. Зверь внимательно следил за караваном; когда проезжал мимо Чуй, она сделала шаг вперед, впилась желтыми безумными глазами в глаза Чуя.
        Чуй оцепенел. Трудно описать это состояние души, когда он понял - самка пришла за ним и ждет его. В это мгновение Чуя можно было бы резать ножом - он не издал бы ни звука. Зверь уставился именно на него, не обращая внимания на весь остальной караван, и это продолжалось с полминуты.
        В ближайшую ночь Чуй лег спать в самой гуще людей. Караванщики все понимали, и одни помогали ему спрятаться, другие волновались за себя: а что если заколдованный зверь с Чуем прихватит и их?! Впрочем, самка не напала, хотя еще сутки шла за караваном - до самого начала населенных земель вокруг Кашгара.
        Еще два дня ехали в благодатных местах, по оазису, уже приближаясь к Кашгару. Не было больше зверей, не было приключений, и только одно происшествие вызывало раздражение людей: заболел еще один верблюд, и, конечно же, как раз тот, на котором ехал Чуй, на котором везли его вьюки. Верблюд начал кашлять, шататься, и Чуй решил идти дальше пешком, - пусть едут хотя бы вьюки, а верблюд останется в живых.
        Караванщики с хмурыми лицами осмотрели несчастное животное и ничего не нашли. Верблюд поправился уже в Кашгаре, как только Чуй и его раб Тибочи сняли с него и внесли вьюки в дом купца Мурада.
        ГЛАВА 28
        Неудачник
        Глухие серо-желтые заборы, а за ними фруктовые деревья и плоские крыши домов - так начинался Кашгар. В начале августа 1293 года караван Хоттаба, Фарида и Ярмата вступил в пределы города Кашгара, и всю вторую половину дня ехали через сады. Рек еще не было видно, сады орошались из арыков. В этой жаркой стране журчащую воду отводили за полдня, за день пути, если была требующая орошения земля.
        Река Кашгар протекала через сам город, и еще реку называли Кизил, или Красная, - река несла столько красной глины, что вода и правда стала рыже-красной. Река Тюмень отделяла город от садов, дальше сливалась с Кизилом.
        Жители города говорили на тюркском языке, вполне понятном для кыргыза. Чуй сам не знал, кто он - кет или кыргыз, он легко понял, как называют себя жители города: или кашгарлыки, или таранчи, что означает «земледельцы».
        Купец Мурад радушно принял Чуя:
        - Друзья-Махмуда и Кильды - всегда мои друзья и лучшие гости в моем доме.
        - Меня ограбили в пути… Я вез много больше товаров… - завел Чуй свою прежнюю шарманку.
        - Но у тебя и так много товаров!
        - Это малая толика бывшего… Если ты поможешь мне, я еще вернусь на Кем и привезу много пушнины.
        Мурад кивал чалмой, соглашался, вставлял умные замечания, что надо сперва отдохнуть, и что если Чуй хочет остаться в Кашгаре, это очень легко устроить.
        Устроилось и правда очень просто. Малая толика золота позволила купить в Кашгаре дом и землю, фруктовый сад прямо с будущим урожаем - ведь еще только начало августа. От дома Чуя на улице Джан-кучи идти всего несколько минут до улицы Устэн, до дома Мурада. Удобно. В саду росли фрукты, которых Чуй не видел в своей жизни, - например, абрикосы и персики. Первые два дня Чуй буквально обжирался виноградом… В конце концов, ему не было тогда даже семнадцати лет.
        Еще немного золота - и Чуй стал членом сообщества купцов-кашгарлыков. Теперь ни один монгольский начальник не смог бы его просто так выслать обратно на Кем или усомниться в его праве жить здесь и торговать из Кашгара со всеми другими городами
        - хоть с Китаем, хоть со Средней Азией, хоть со страной Хягас.
        И уж совсем немного золота потратил Чуй, чтобы иметь жену.
        - Раз ты теперь кашгарлык, - серьезно сказал ему Мурад, - ты должен жить по нашим обычаям.
        Чуй молча поклонился старику.
        - Ну, так пойдем на базар, за женой.
        - На базар?!
        - Да, это старый обычай. Всякий, кто живет в нашем городе хотя бы временно, должен иметь временную жену - чаукен. Если иноземец уезжает - он может оставить жену, она потом опять выйдет замуж. Имей в виду, Чуй, что чаукен - вовсе не проститутки, это вполне приличные женщины.
        - А если рождаются дети?
        - Девочки тоже становятся чаукен, а мальчики… Они могут делать что угодно, им открыты все дороги. Одни становятся воинами, другие караванщиками, третьи таранчи… Дети чаукен называются чалгурты. Перед ними все дороги открыты. А иногда отцы их признают, тогда они наследуют отцам. Например, мой отец меня признал.
        - Ты тоже чалгурт?!
        - Да, мой отец - кыргызский купец. Не ожидал?
        - Н-нет.
        - Тебе тоже надо временно жениться на чаукен, Сегодня мы идем на базар, ты будешь выбирать себе жену.
        - Но я же не временно… Я хочу поселиться тут совсем.
        - Если чаукен тебе понравится, никто не заставляет тебя ее прогонять. А если захочешь жениться на женщине другого сословия, кто же тебе помешает? Отправишь чаукен на базар, а сам женишься.
        Обалдевший Чуй только кивнул.
        На всю жизнь запомнил Чуй, как они выбирали чаукен. Десятки красавиц в красивых одеждах сидели, прохаживались в специальном красивом доме для выбора временных жен. Монголы хотели закрыть этот дом, спасти репутацию жителей Кашгара - мол, им же, наверное, обидно, что они «дети проституток». Кашгарлыки всерьез обиделись и подали хану Угэдэю прошение - оставить им старый обычай.
        - Если они хотят позориться - их дело, - произнес, пожав плечами, Угэдэй и не велел рушить традиции.
        А кашгарлыки вовсе не считали себя униженными этим обычаем, а наоборот - гордились им, как отличительной чертой своего города.
        С чаукен можно (и нужно) было разговаривать, договариваться с ними, какую плату им положишь. Плата была необходима: а вдруг между замужествами пройдет много времени? Чаукен нужно жить на что-то, пока у нее нет нового мужа…
        Чуй не робел женщин, но и совершенно их не знал. Поговорил с несколькими сверстницами, и все. Мурад очень серьезно советовал выбирать не торопясь, поговорить с несколькими женщинами, а если никто не понравится, то и не выбирать в этот раз, приходить через несколько дней - тогда освободятся новые чаукен. Чуй последовал разумному совету, но зачем откладывать выбор? Вот красивая девушка, ненамного старше самого Чуя, круглолицая и веселая. Отвечала чаукен бойко, закрутила головой и защелкала языком - из какой дали приехал сюда этот парень!
        На самого Чуя очень действовало веселье этой бойкой чаукен, ее приплясывающая походка. Представил, что сможет уже сегодня вечером обнять ее… без цветастого плотного платья, и словно обдало жаром изнутри. Женщина, кажется, поняла, - немного напряглась и усмехнулась. Усмешка получилась недобрая. Чуй неприятно удивился: будущая подруга казалась ему ангелом небесным.
        И уже вечером Чуй поедал виноград не как-нибудь, а под насмешливым взглядом своей жены Дильды. Спохватился, отломил и ей ветку. Дильда приняла все с той же неприятной усмешкой, стала бросать виноград в рот быстро-быстро. Молодость помешала Чую понять, что и в постели жена не чувствует того же, что и он. Были ответные объятия, вскрикивания, изогнутое тело уставшей, еле прикрытое тонким полотном, было собственное помутнение рассудка, когда темнело в глазах и казалось
        - тело самого Чуя выходит из-под контроля, бьется само по себе, совсем перестав повиноваться. Бормоча влюбленную белиберду, Чуй не заметил ни напряжения, с которым принимала его женщина, ни ее острых, совсем не размякших и не восторженных взглядов. Впрочем, он получил все, что хотел, и уснул совершенно счастливый. Чуй не видал, как встала его молодая жена и, напряженная, совсем не размякшая, вышла в сад, долго гуляла под деревьями. Стояла, замирала в лучах лунного света, стискивала руки, вздыхала. Может быть, это было и к лучшему, что Чуй всего этого не видел.
        Вроде бы жизнь в Кашгаре наладилась. Чуй сделал то, что обещал Альдо, и сделал за себя и за Альдо, сброшенного в грабительскую дудку. Хорошо бы, живя в своем доме, слушая под утро, как бьются об землю плоды, не вспоминать. Не вспоминать ни как светились глаза Асу, которого надо было убить, а Чуй не успел его убить в душном пространстве грабительской дудки под курганом. Ни как пахла глина в кургане, особенно поблизости от погребения, где уже недалеко золото… и кости.
        По ночам они все приходили: Сенебат, молча уходящий на север, бредущий через березняк на краю стойбища, и Альдо, бессильно двигающий членами, Альдо-труп, исчезающий в недрах кургана, и пронзительный взгляд Токуле.
        Но даже и эта память, приходившая к Чую почти каждое утро, в предрассветный смутный час, оказалась не самым неприятным. В конце концов, память слабела. Настали осень и зима - странная зима почти без снега, с завыванием ветра над черными ветками садов. Где-то снег давно укутывал землю, покрывал и Салбыкский курган, и всю Долину царей, мягкими, жгуче-холодными сугробами скапливался на опушках, возле заборов - везде, где только есть препятствие для ветра. А тут все так же сияло синее небо, пели птицы - и только ветер дул холодный, пронзительный да ветки раскачивались черные, голые, без листьев и спелых плодов.
        В эту зиму память не отпустила Чуя, но стала уже мучительной только наполовину. А когда пришла пора подавать на поля и в сады талую горную воду, когда можно стало пожевать клейкие горькие листочки тополя, когда в небе проплыли первые стаи - от мучительной памяти осталась десятая часть. То есть память никуда не ушла, и все так же сверкали глаза Асу в полутьме, так же молчал Токуле, так же шел, спотыкаясь, Сенебат. Разница в том, что память больше не ранила Чуя, он не просыпался впотьмах с глухо бухающим сердцем, не лежал часами, пока рассветет, весь ушедший в события прошлого. И не вставал, не по годам изломанный, уставший.
        Уже весной 1294 года Чуй поднимался каждое утро здоровым, энергичным и чувствовал не тоску и смятение, а бодрость и чувство, что тело у него здоровое и сильное и все горизонты открыты. Молодость Чуя, время, новая среда, тело его чаукен быстро смывали плохое. Чуй делал большое, истинно мужское дело - осваивал новую жизнь и новые земли. И то, что было раньше, становилось все менее важным.
        Так что сама по себе память и не была в состоянии разрушить счастье Чуя. Маленькое счастье, пацанское - дом, виноград, баба под бок? Так ведь и был Чуй совсем еще маленький, что с этим можно поделать!
        Но как все не впрок шло в путешествии, когда вез Чуй богатство в Кашгар, так все не впрок становилось и в Кашгаре. Уже первый урожай персиков в саду Чуя почти весь съели гусеницы. «Это бывает, - говорили старики, - нужно нанять человека, который будет собирать гусениц и бросать их в огонь». Чуй нанял такого человека. В новую гулкую осень гусениц в его саду не стало. Зато появились жуки: здоровенные твари длиной чуть не с ладонь человека. Персики и абрикосы хрустели и брызгали соком, когда в них впивались чудовища. Нанять человека? Нанятый собирать гусениц, похоже, сам панически боялся этих жуков.
        - Никогда не видал таких животных… - бормотал он и испуганно отодвигался, если жук полз в его сторону.
        Нанять других, более смелых? Урожай и так почти пропал. Жуки почти не жрали яблок, но яблоки почему-то сами собой чернели, сгнивали и падали еще до того, как созреть. Даже виноград, много раз вскопанный старым, опытным садовником, по неизвестной причине почти не давал урожая. Чуй больше не ел, стоя у виноградной беседки, этот кислый, противный виноград.
        Старики пожимали плечами - говорили, мол, так тоже бывает, но, конечно, бывает очень редко. Чуй понимал - вовсе не редко! Так просто не бывало никогда на памяти стариков и на памяти их отцов и дедов.
        И в доме было все как-то не так… Еще зимой сбежал Тибочи, привезенный еще из Хягас. То есть рабы всегда бежали, во все времена, от всех хозяев, но все же редко бежит раб, привезенный из другой земли… да и от доброго хозяина. Чуй не только не ударил ни разу Тибочи - даже не повысил на него голос. А Тибочи бежал - в чужой стране, плохо зная тюркский язык. Соседи посмеивались, предлагали разные способы поимки бежавшего раба. Чуй понимал: Тибочи многое понял еще в караване и при первой возможности сбежал от того, кто лишился удачи. Зачем ему ездить на верблюдах, которым суждено подохнуть, зачем жить в лагере, к которому подходит барс… и подходит за его хозяином? Рано или поздно, но несчастья захватят и его…
        И с чаукен что-то не ладилось. Насмешливая, неласковая, женщина презирала грубый выговор Чуя, его манеры, поведение. Под ее насмешливым, не уважающим взглядом и сам Чуй начинал чувствовать себя неловким, неприспособленным. То спотыкался на ровном месте, то никак не мог пройти в дверь, хотя только что проходил. Дильда громко не смеялась, только усмехалась - негромко и очень презрительно.
        Зиму прожили не очень хорошо, весной стало совсем как-то странно. Не раз просыпался Чуй оттого, что его чаукен Дильда ночью встает, выходит в сад, долго гуляет там одна, что-то бормочет и заламывает руки. Чуй тихо, сторожко лежал, выслеживая собственную жену. Нагулявшись, Дильда приходила, тихо ложилась рядом. Интересно, чувствовала ли она, что Чуй не спит? Этого Чуй уже не узнал никогда. О чем думала она, гуляя по ночному, совсем не интересному саду? Об этом Чуй без труда догадался, когда летом, прожив с ним меньше года, Дильда убежала из его дома с пятидесятником городской стражи - случай поистине неслыханный. Чаукен никогда не бросали своих временных мужей, как бы те себя ни вели и что бы они ни делали, - даже импотентных, злых и неумных. Чаукен исключили Дильду из списка кашгарских чаукен и велели не считать ее одной из таких же, как они. Но Чуй видел - взгляды чаукен с опаской останавливаются на нем - кого-то он выберет, удивительный человек, с которым не смогла ужиться чаукен. Что-то испытает эта новая избранница, и не придется ли ей тоже бежать, меняя на позор что-то совершенно невыносимое?
Чуй тогда не выбрал никого. Чаукен ушли из его дома, звеня браслетами, и, похоже, - с откровенным облегчением.
        Искать еще и жену? Чуй не стал искать, как и не стал искать раба Тибочи. Оба они - и Дильда, и Тибочи - навсегда ушли из его жизни; он не только никогда их не видел, но и никогда ничего не слышал о них. В Кашгар караваны приходили с юга - из Тибета, с запада - из Средней Азии, с востока - из Китая, Шли и с севера, из страны Ойротов и Хягас. Но никто никогда не упомянул ни человека по имени Тибочи и никто ничего не слышал о женщине, хотя бы отдаленно похожей на Дильду. Оба они как растворились в беспредельности окружающего мира.
        А к осени жуки напали на урожай, стали гнить яблоки и виноград, в доме появились трещины… При том, что дом построен был всего двадцать лет назад и должен был простоять еще тридцать.
        Починить дом, выкорчевать, насадить новый сад? Наконец, купить новый дом - ведь много домов мог бы купить Чуй на свое золото из кургана. Но и в делах все было как-то нехорошо. Чуй давал денег на торговлю с Китаем, которую вел старый Фарид. И старый Фарид впервые в жизни еле-еле вернул свои деньги и не получил никакой прибыли. Чуй покупал сильных верблюдов, снаряжал целый караван на Кем, за пушниной, кожами и золотом. Верблюды передохли в песках Дзосотын-Элисун, люди еле спаслись, и то не все. Чуй давал деньги, снаряжал караван на паях - одна его доля, вторая - местных купцов, братьев Чорох. И караван-баши сбегал из каравана, прельстившись красоткой в Урумчи, часть шелков из Хорезма оказалась испорченной, а бронзовые сосуды из Бактрии, купленные как первосортные, оказались на самом деле плохо сделанными и плохо украшенными. Чуй вложил в дела десять тысяч золотых дирхемов и получил обратно только шесть. Сокровище оставалось необъятно, но если пойдет дальше и так - на сколько хватит?
        И еще худшее, хуже всего остального: Чуй замечал, что его начинают сторониться, как в свое время в караване. Он оказался человеком, у которого нет счастья. Судьба против него, Чуя, и хотелось бы знать, почему… Судьба не может быть против хороших людей - так шептались мусульмане-кашгарлыки, совсем недавно еще бывшие язычниками. Наверное, он сделал что-то очень плохое, этот пришелец с севера, и потому нет ему хорошей судьбы…
        Позже Чуй понял, что слушая его рассказ о разбойниках и качая чалмой, Мурад вовсе не так уж доверчиво все принял. Мурад поговорил и с караванщиками, с которыми пришел Чуй, - двое из главных караванщиков были кашгарлыки.
        Другое дело, что Мурад не торопился вывести Чуя на чистую воду. Зачем? Придет время, и все станет само собой понятно. И совсем даже третье дело, что Мурад ловко уклонялся от принятия подарков Чуя и не вел с ним никаких совместных дел. Умный старый Мурад…
        ГЛАВА 29 Правильный бог
        Уже в стране Хягас Чуй с интересом присматривался к мусульманам. Поражало, что каждый мусульманин мог не знать другого, но поступали они одинаково: в одно и то же время мусульмане молились с одними и теми же словами, обратившись головами к одному и тому же месту: к черному камню Каабы. Они охотно рассказывали Чую про черный камень, рухнувший с неба в незапамятные времена, и про то, как пророк Мухаммед велел замуровать черный камень в стену главной мечети священной Мекки, в Каабе. Черный камень стал символом Неба, символом беспредельного могущества Аллаха, пославшего на землю знак своего могущества и воли.
        В мусульманских городах юга Чуй видел каждый день - потоки людей со всех сторон сходятся в мечеть. Чуй знал: в каждой мечети есть углубление в одной из стен - михраб. Углубление направлено в ту сторону, где находится священный город Мекка, и все мусульмане в мечети тоже обращаются головами к черному камню, посланнику воли Аллаха.
        Воображение подсказывало Чую: в одно и то же время по всей земле, до загадочных стран, где всегда жарко, все мусульмане - мириады и мириады людей - стоят в одинаковых позах, под открытым небом и в мечетях, произносят одинаковые слова. «Ля илля илля Ллах… - протяжно выпевали мусульмане, стараясь воспроизвести звуки арабского языка, - Кабар Магомед Иллях!». Чуй знал, что это означает: «Нет бога, кроме Аллаха, и Магомед пророк его».
        Мусульмане не признавали никаких богов, кроме Аллаха, не поклонялись местным божествам, презрительно проходили мимо родовых идолов из дерева. Но почему-то у них все получалось лучше, чем у язычников! И торговали они выгоднее, и знали множество вещей, о которых язычники не знали. Мало того, что они все были вместе, и получалось - все идут в мечеть, а Чуй один не идет. Чуй оказывался отделенным от всех остальных жителей города, и это оказывалось грустно.
        Но кроме того мусульмане знали ответы на все снедавшие Чуя вопросы! И даже на самый важный для Чуя на пожиравший его изнутри вопрос… Почему все валится у Чуя из рук, почему у него разваливается то, что дает прибыль у всех, и даже абрикосы не растут? Базарный люд отвечал просто: не судьба. Или еще более полно: потому что у Чуя нет хорошей судьбы, а есть плохая. Это было объяснением, которое заставляло сторониться Чуя - человека со скверной судьбой, но мало что объясняло для него самого. Например, это не давало объяснения - из-за чего у Чуя такая плохая судьба? Ведь раньше же была хорошая… И главное - а что надо, чтобы у Чуя опять стала хорошая судьба? Чтобы все удавалось, как у всех?
        А мусульмане, получается, знали ответ и на эти важнейшие вопросы!
        Чуй рассказывал мулле Хасану, что ему нет хорошей судьбы, и задавал вопрос - а почему?!
        - Ты сделал что-то такое, что прогневило Аллаха… - отвечал Хасан, посторонившись, чтобы не прикоснуться к язычнику. - Подумай, что ты совершил такое, чего Аллах никак не может тебе простить.
        Это было уже невероятно и показывало прямо-таки невероятную проницательность ислама!
        - Как же мне исправить свой поступок?
        - Сначала ты должен принять истинную веру, очистившись от скверны греха. И тогда все сразу станет ясно.
        Пожалуй, только одну небольшую часть своего золота Чуй потратил со смыслом, и то по одной-единственной причине - угощение, приготовленное им для муллы и чалмоносных стариков не успело протухнуть и испортиться. Все купленное и приготовленное им сожрали с такое невероятной скоростью, что проклятое золото, пожалуй, просто не успело проявить свой дурной нрав.
        Так Чуй сделался мусульманином и теперь мог идти вместе со всеми в мечеть - в час, когда птицы чертили золотое закатное небо, и пронзительно-печально, усиливая вечернюю грусть, кричали с минаретов муэдзины. Став мусульманином, Чуй был наречен новым для него именем Дамир. Новое имя не то чтобы не нравилось ему… это имя было непривычное, и Чуй все равно думал про себя, как про Чуя. А потом он заметил, что другим тоже легче называть его Чуй. Само объяснение его главного вопроса не приходило к Чую-Дамиру, и он опять попросил у муллы объяснений, как можно испросить прощение у Аллаха.
        - Ты не должен был брать награбленное древними царями! За это ты и не можешь никак использовать свое золото.
        - Древние цари и сами награбили все это…
        - А ты украл награбленное, и совершил грех целых два раза!
        - Что же теперь?
        - Откажись от неправедного богатства - оно все равно не пойдет тебе впрок.
        - Может быть, на украшение мечетей?..
        - Ну да! А потом эти мечети развалятся или в них ударит молния! Нет уж, проклятое золото не для строительства дома Аллаха!
        За две недели непрерывных подаяний Чуй раздал нищим привезенное из Салбыка богатство, отдал золото на богоугодные дела. Богоугодных дел получилось много, и Чуй даже удивлялся, откуда набралось в Кашгаре такое количество нищих, увечных и больных, расслабленных членами и слабоумных.
        Но любое богатство иссякает, если к нему не прибавлять, а ведь и самому Чую надо было где-то жить и что-то есть. Все уже все знали и так, но Мураду рассказал Чуй свою историю в особенно точных подробностях и просил его взять к себе в приказчики.
        - Сколько у тебя сейчас денег? - спросил неожиданно Мурад.
        - Еще много… В первом мешке все кончается, а во втором еще много вещей из золота и серебра.
        - Я не про это, меня не интересуют сокровища древних чертей… - При этих словах осторожный Мурад подул на свое левое плечо - каждому мусульманину известно, что именно на нем и сидит Иблис. А Чуй подумал, что древние цари все-таки очень мало походили на чертей, пусть даже они страшные язычники.
        - Меня интересует, сколько денег ты заработал на торговле.
        - Всего девять тысяч за все время… А потерял почти двадцать.
        - Потерял ты дьявольские деньги, а девять тысяч золотых Аллах дал тебе заработать. Не будь его воли, ты не получил бы даже медной монетки.
        При этих словах Мурад очень строго посмотрел на Чуя, даже подался вперед, а Чуй всем своим видом изобразил внимание и раскаяние.
        - Раз так, - продолжал Мурад, - ты вполне можешь вложить в дело эти девять тысяч золотых… Например, ты вполне можешь вложить их в мой караван, который пойдет в страну Хягас. Тем более, тебе придется продать и дом с садом - ведь он куплен на деньги, проклятые Аллахом, и его чуть не съели жуки… А пока ты ходишь с караваном, тебе и не очень нужен дом.
        Допустим, не совсем дом съели жуки, но это уже были частности… Чуй не очень замечал их, Мурад тем более.
        - Ведь эти деньги Аллах дал тебе заработать, и на них нет никакого проклятия, - добавил Мурад по мере того, как его слова проникали в сознание Чуя. - А мы проверим, так это или не так. Если и на этих деньгах лежит проклятие - вот тогда я и возьму тебя в приказчики.
        - Ты доверяешь мне, а я ведь тебя обманул!
        - Ты обманул, рассказывая про то, откуда взял золото, и потчуя меня сказками о разбойниках. Но ты не солгал в остальном и потом тоже был честен. Я знаю - ты не вор и не лжец.
        - Но кто знает, смогу ли я опять стать богатым…
        - Ты уже забыл - для большинства людей твои тысячи золотых - уже богатство. Не гневи Аллаха, мусульманин!
        - И если ты доверишься мне, я не знаю, смогу ли подняться.
        - Ничего страшного, - серьезно ответил Мурад, - люди поднимаются из еще более глубоких пропастей. А если я и потеряю деньги, ты будешь работать у меня караванщиком… Хочешь?
        - Ты очень добр со мной, Мурад.
        - Я справедлив, и не больше того.
        Так получилось, что на двадцатом году жизни Чуй продал дом, вложил все деньги в торговлю и начал работать подручным у купца Мурада. Деньги обернулись прибылью, верблюды не издыхали в пути, никто не сбегал, прихватывая хозяйскую казну.
        - Вот видишь?! Аллах простил тебя, - так сказал Мурад Чую-Дамиру, и Чуй почувствовал, что вот теперь он и правда становится кашгарлыком.
        Еще много раз Чуй прошел с караванами в Хакасию и на Алтай, в Монголию и в Хорезм. Мурад давал Чую денег, советовал, во что можно их вложить. Пока Мурад совсем не одряхлел, он советовал правильно и Чуй получал свою прибыль. То, что зарабатывал Чуй, уже вовсе не было проклято, и заработанное оставалось с ним. Прошли годы, и Чуй постепенно вырос в может быть и не очень богатого, но вполне обеспеченного купца. Вот только времени на это ушло много, и ходить с караванами становилось все труднее и труднее: перевалив на четвертый десяток, Чуй начал седеть и толстеть.
        - Мне нужен человек, все время живущий в стране Хягас… - сказал ему тогда Мурад. - Живи на родине и собирай меха и кожи.
        Стареющий Чуй поселился в степи, неподалеку от запустевающего города Орду-Балык. Не было больше каганов с их войском, не было ученых чиновников с перьями в специальных пеналах. Не было торговцев, привозивших все нужное, чтобы жил большой город - столица каганов Хягас. Запустевали сады, разрушались дома. Орду-Балык становился городом-призраком, и не всякий человек захотел бы жить в таком месте. Бродя по знакомым с детства улицам, Чуй убеждался - его детям лучше жить не здесь.
        Да дети и не хотели жить здесь. Только один из сыновей Чуя женился на кыргызке и остался навсегда на родине отца и его предков. Всего же Чуй к старости стал отцом трех сыновей и двух дочерей (умерших не помнил ни он сам, ни жены Чуя).
        Как и всегда, большая часть родившихся детей умирала в первые два или три года, но ведь и пятерых вполне достаточно, чтобы старость Чуя не сделалась страшной неприкаянной старостью последнего в своем роду. Чуй пустил корни на родной земле через своего сына. Чуй даже посетил родовые места на берегу речки Качи и еще раз увидел красные пласты глины, выступающие из откосов, и постоял в тени Караульной горы. Племя давно ушло на север, пустая земля стояла без чумов. И никто не мог рассказать, куда ушел род Чуя, в каких краях нашел свой конец Сенебат.
        На старости лет, достигнув пятидесяти лет со дня рождения, Чуй решил совершать священное путешествие в Мекку - хадж. Хотя бы раз в жизни должен сходить в Мекку мусульманин, хотя бы раз наполнить взор созерцанием священного черного камня и прочих чудес этого великого города. Облачившись в специальную одежду, ихрам, должен он испить воды из священного источника Зем-Зем, обойти мечети Мекки и Медины - городов, видевших Пророка.
        Как и многие до него, Чуй ушел в хадж, сделав на этой земле главное - оставив детей и внуков, которые будут знать, чем наполнить свои животы. Как очень многие до него и после него, Чуй бесследно исчез, уйдя в хадж. Ушел, растворился, исчез.
        Никто никогда не узнал, что стало с Чуем на другом конце земли. И дошел ли он до другого конца земли, где стоит священный город Мекка, увидел ли черный камень Каабы, облачился ли в ихрам, испил ли воды из священного источника Зем-Зем, наполнил ли свой взор мечетями Бейт-Уллах? Или бедный Чуй погиб еще по дороге к священному городу?
        Что было последним виденным им в жизни, какие звуки стали погребальным пением над старым, уставшим жить телом пятидесятилетнего Чуя? Был ли это тягучий грохот лавины в Небесных горах, свистящий вой песчаной бури, вкрадчивое рычание зверя?
        Вряд ли с ним случилось плохое по вине монголов. Монголы охотно давали пайцзы купцам, Мурад и Чуй были у них в доверии. А ту, свою первую пайцзу, взятую с тела умиравшего на Салбыке Альдо, хранил Чуй как самую большую драгоценность и, конечно, взял ее с собой. Вот костяного человечка Чуй с собою не взял; этот древний амулет он оставил старшему сыну как память о себе и как знак принадлежности к древнему роду тохар. Человечек остался в семье.
        Так или иначе, но настал день, когда Чуй ушел из родного дома, уехал одвуконь на юг и никогда больше не вернулся. Тут надо сказать, что между сыновьями Чуя сразу же возникло противоречие, потому что двое из них считали поступок отца разумным и достойным мусульманина, а вот третий плохо исполнял предначертания ислама и сильно обвинял эту веру в том, что она отняла у него отца. Не будь Чуй мусульманином, никуда бы он не потащился на старости лет и еще десять, а то и двадцать лет радовал бы детей и внуков своим присутствием на земле! И потому сын Чуя, оставшийся жить в стране Хягас, хоть и успел Чуй сделать его мусульманином, был очень нерадивым исполнителем обрядов и почти позабыл делать намаз.
        Внуки Чуя, живущие в Кашгаре, мусульманами остались, а внуки, жившие в стране Хягас, мусульманами уже не были. Сам же Чуй был постепенно забыт, как забываются все люди, кроме великих. Кроме тех, о которых надо помнить не только членам их семьи.
        Чуй таким человеком не стал, и его потомки, снова познавшие Единого Бога под именем Бога-отца от православных священников, понятия не имели о том, что еще шесть веков назад в их роду был человек, уже поклонявшийся Единому - пусть и под именем Аллаха. И получается, что костяной человечек на веревке - единственное, что осталось от Чуя и жило после него самостоятельно.
        Костяного человечка отец передавал сыну, а дед внуку, но амулет перестал быть памятью о позабытом Чуе и неведомом роде тохар. Костяной человечек стал знаком того, кто умел делать то, чего не умеет большинство людей - например, предвидеть будущее или лечить трудные болезни.
        ЧАСТЬ V
        Строители
        ГЛАВА 30
        Потомки царей и рабов

30 июня
        - Володя… А ведь вам кто-то сильно мешает…
        - Ну и кто бы это мог быть? Надеюсь, все-таки не сам Эрлик-хан?[Один из самых могущественных духов в традиционной вере хакасов.]
        Виктор обиженно замолчал, надулся и тут же ушел, втянув голову в плечи. Володя почувствовал укол раскаяния. Всякий раз он огорчался, обижая Витю Гоможакова… Но что можно поделать, если Витя просто напрашивался на обиды: эта его звериная серьезность!
        К счастью, есть еще и Костя Костиков, который не будет долго разводить антимонии и Витю всегда защищает. Ну вот, услышал разговор, и сразу с ходу завопил:
        - Вам обязательно надо еще раза три выбрать пустую породу, чтобы хоть что-то понять?! До вас еще ничего не дошло?!
        - Костя, Костя, не надо меня оглушать… А про помехи ты мог бы поподробнее?
        - Подробнее вам Витя объяснит…
        Костя прав. Надо будет извиниться перед Витей. Вряд ли он сможет объяснить что-то, но ведь и правда безобразие!
        - Пока объясни сам… Вдруг пойму?
        - Володя, вы сколько времени копали?
        - Почти неделю… Костя, не тяни душу, все понятно - копали без толку, потому что кто-то не хотел, чтобы мы его нашли… Все правильно?
        - У вас есть другое объяснение?
        - Есть… Даже сразу два… изложить?
        Костиков откинулся к нагретому камню, вытянул руку с двумя торчащими пальцами, загнул один из них с преувеличенной серьезностью.
        - Первое, - продолжал Володя. - Тут может не быть никакого погребения. Это мы придумали, что оно существует… А мало ли кто что придумывает, верно? Ну вот… И второе: мы просто ошиблись. Может такое быть?
        Костя молчал.
        - Что, считаешь - мы не ошибаемся? Так, что ли?
        - Не так… Что могли ошибиться - понимаю. Но вы не ошиблись, тут и правда есть погребение, просто вы не можете его найти.
        - Откуда ты знаешь, Костя?
        - Знаю, и все. Ты забываешь, Володя, что я пусть и не сильный, но шаман.
        - Не забываю я…
        Володя перевернулся на живот. Костя Костиков остался за спиной: умный, что-то важное знающий (или воображающий, что знает).
        Жаркий полдень. Прогретая земля. Жужжат насекомые. Большие груды развороченной лопатами земли, врезанный в землю черный четырехугольник - это сегодня закончили раскоп там, где ткнул пальцем Епифанов. Нет ничего! Володя готов поручиться - они вгрызались в землю, которую не потревожил никто и никогда. Может быть, так удивляться и не стоило, но Володя как-то не ждал провала: он уже привык считать выводы Епифанова верными.
        Он уже знал, как точны вычисления Епифанова; на его глазах уже падал луч на сделанный Епифановым мазок. Но как приятно было видеть толпу, замершую было, напряженно следящую за лучом солнца, и как зашумела, заорала по-русски и по-хакасски толпа, когда луч уперся в центр поставленного Епифановым крестика (теперь знак нанесли увереннее, да и вычисляла подобающее ему место Ли Мэй).
        Похоже, в программе праздника летнего солнцестояния это был не последний момент, и
22 июня стало очередным подтверждением всех предположений и всех расчетов Епифанова.
        С тех пор кое-кто из хакасской интеллигенции не растворился после праздника, а стал появляться в экспедиции. И с разными целями, разумеется. Две вечно пьяные компании Епифанов выпроводил в шею под веселые комментарии всей экспедиции. А вот Костя Костиков остался, и Витя Гоможаков остался. Косте еще хорошо - он делает народные инструменты, и его начальству наплевать, где именно он их делает, в Абакане или в палатке, которую разбил в лагере экспедиции. Ходит, смотрит, расспрашивает, внес даже свой вклад продуктами - притащил живого барана.
        На предложение зарезать и разделать барана, правда, побледнел и убежал, но ведь и это типично: внес идею есть именно барана, потому что считал - хакас должен принести барана, а, скажем, не ящик с тушенкой. А резать и разделывать ему барана не хочется, потому что хакас-то он хакас, но горожанин, привыкший извлекать баранину из холодильника, а не пасти и добывать ее на пастбище.
        Одним словом, прижился в экспедиции Костя, стал почти что ее членом, и полезным. Мальчишки вроде бы и готовы посмеяться, когда он уходит из лагеря с чем-то круглым в пакете - с шаманским бубном, начинает вечером постукивать в него, напевать и приплясывать… Но смейтесь, смейтесь, ребята, а иногда начнешь вспоминать, какие события разворачиваются порой, - не худо бы… Так что и эта сторона жизни Кости не всегда встречала только насмешку. Как знать, был бы он на Улуг-Коми тогда, 9 Мая, глядишь - и обошлось бы меньшей кровью, меньшими страданиями и страхами.
        Вите Гоможакову жить тут труднее - как-никак, научный работник. Чем он маскировал свое сидение здесь, в экспедиции, Володя не знал… и дорого отдал бы, чтобы узнать. Очень часто появлялось у него подозрение, что Витя официально изучает здесь этнографию русских: в такие уж минуты Витя нырял в блокнот и судорожно начинал в нем что-то писать. Единственно, в чем они оба сходились, - полноватый, вечно обижавшийся Витя и крепко сбитый, уверенный в себе Костя: оба не сомневались, что
«кто-то тут мешает» и «что-то здесь с раскопками нечисто».
        Хуже всего, что Володя, как ни делал скептическую мину, и сам пребывал в полной уверенности - есть тут «кто-то» или «что-то», из-за кого уже второй раскоп не завершается ничем. Две дурацкие дырки в теле земли, два свидетельства неуспеха. Первый раз Епифанов так был уверен, - вот сейчас, прямо сейчас найдем погребение!
        - что даже прекратил все остальные работы.
        Только дождался конца празднества, только хакасы ушли, привязав цветные тряпочки к камням курганной оградки Салбыка, только уехали последние праздновавшие и пировавшие, а к намеченному месту, к скрещению священных трасс, бежали люди с лопатами, колышками и веревками - размечать и начинать раскопку. Вот сейчас… А сейчас и не было ничего.
        Володя сел; от резкого рывка немного зашумело в голове. Промчались мальчишки: вот кому нипочем жара! Что-то с хохотом орут, топочут, тащат на палке то ли собственную вырезку из картона, то ли лошадиный череп (Володя содрогнулся, вспомнив трупы-мумии на хуторе номер семь).
        - Володя, вы представляете! Мы промахнулись чуть ли не на десять метров! - Епифанов выглядел очень огорченно. - Ума не приложу, как это так получилось!
        - Да бросьте вы сокрушаться, Виталий Ильич. Ну, покопаем еще… Таких вещей в каждое поле сколько угодно, и нечего мучиться из-за этого.
        - Вы не виноваты, Виталий Ильич… Это вам пакостит кто-то, не дает себя раскрыть, - уверял Костя.
        Володя был готов еще утешать старого ученого, тем более, и утешать-то его брались не все, а только он и Костя Костиков. Остальные и смотрят сочувственно, да не посмеют влезть, сказать что-то Епифанову. Тут ведь как ни говори, а все говорит о его ошибке, что уж тут…
        Тут подошел третий человек, без проблем говорящий с Епифановым: Ли Мэй. В который раз залюбовался Володя ее оттенком кожи, нежной фигуркой и лицом - насмешливо-волевым, тонким, умным.
        - Мы промазали на добрых восемь метров… Не понимаю, как.
        Вид у Ли Мэй был озадаченный.
        - С ума сойти… - огорчение, и тут же готовность трудиться: - Будем считать по новой?
        - Разумеется!
        - Я вам не нужен?
        - Лежите Володя, лежите! Пока что мы сами. Потом, потом уже возьмете ребят, разметите новый раскоп…
        Епифанов отошел, внимательно рассматривая камни. У него появилась в последнее время эта черта: вглядываться в камни, что-то прикидывать, а потом вдруг выдавать правильный результат. Интуиция, однако. Вырабатывается постепенно.
        А Ли Мэй так и стояла возле Володи. Случайно? Как знать… В агатово-черных глазах не было ничего, что позволяло бы прочитать поведение девушки. Совершенно ничего - глаза у нее блестели, как два полудрагоценных камушка, отражали свет, и все тут. Никакой информации не было в ее черных глазах. И… Почему она остановилась именно тут? Вроде бы идти ей сейчас возле Епифанова, слушать его мудрые речи… А вот стоит, обратив к Володе красивый изгиб торса, уперев в бок точеную руку, смотрит на Епифанова… или в пространство? Даже это трудно так сразу сказать.
        - Ли Мэй… Скажите, коллега, а почему все-таки вы стали заниматься именно андроновской[Андроновская культура XX-XIII века до Р.Х. принесена в степи Казахстана и Южной Сибири европеоидами из Европы.] и татарской[Татарская культура VII в. до Р.Х. - I века по Р.Х. - одна из культур, оставленных скифами от современной Венгрии до Северного Китая.] культурами?
        - А потому, что толчок для развития всей китайской цивилизации дали индоевропейцы. Племена индоевропейцев в III и во II тысячелетиях до Р.Х. расселились по всей Великой степи, по всей Европе, в Индии, а на берегах Хуанхэ, в Северном Китае, действительно дали толчок развитию древней китайской культуры Чань-Инь. Родина индоевропейцев до сих пор неизвестна, но, вероятнее всего, это был Южный Урал.] Когда я это поняла, мне захотелось докопаться до корней… до одного из корней.
        - Тем более, что родились вы в Хэйлуцзяне…[Хэйлуцзян - одна из северных провинций Китая, граничащая с Россией по Амуру.] Это тоже было важно?
        - Конечно! Там и климат, и вся природа больше похожа на то, что я вижу в Южной Сибири. Но только у нас все-таки теплее. И вот пришлось переезжать в Новосибирск, а у вас даже в апреле еще нет настоящей весны.
        Ли Мэй повернулась к Володе, и тут-то отпали сомнения: девушке хотелось с ним говорить, это было просто написано в ее глазах. Никакой тут не было случайности.
        - Ли Мэй! - позвал Епифанов. Он был откровенно недоволен, и все же Ли Мэй не торопилась.
        - Давайте я объясню, как надо делать нашу весну все-таки немного более теплой. Но это же делается не так, не на ходу…
        - Ли Мэй!
        - Я зайду к вам позже, после работы…
        И девушка побежала к недовольному Епифанову. О чем они говорили, Володя не слышал, но Епифанов воздевал руки, что-то темпераментно объяснял. Володя опять прилег было. Невольная расслабленность от жары, и сразу еще от того, что в ближайшие часы работы для него точно не будет. С другой стороны, хорошо! Лето в самом разгаре, даль плохо видна от марева, сизое, как промокашка, выцветшее небо мягко мерцает. То ли дело осенью, и не в этих местах, а на севере! Там небо пронзительно синее; северяне даже рисуют небо тропиков, небо степей - южное небо - таким же синим, как у себя. А оно вон - как несвежее исподнее, и облака видны на нем нечетко. То ли мешает марево, то ли и правда несет по небу испарившуюся воду не плотными тугими комьями, а размытыми, нечетких форм разводами.
        Володя встал, прошел буквально метров десять, встал ближе к воротам оградки: ему хотелось посмотреть, как будут мерить. Сердце стало постукивать сильнее, чем ему положено в 38 лет, сильнее стало мутить от жары… И он ведь понимает, почему.
        Опять портвейн… Правда, не с утра, теперь все-таки уже с вечера, но нельзя же заниматься этим каждый вечер… А с другой стороны, он ведь уже обещал Епифанову, что не будет делать этого по утрам. Со второго дня на Салбыке он обещал - и совсем перестал похмеляться. Но с другой стороны, и без того портвейн есть портвейн, особенно если пить его каждый вечер.
        Неслышной походкой прошла сбоку красавица Ли Мэй, опять с планшетом, рулеткой и непроницаемым выражением лица. Интересное дело - Епифанов еще несколько дней назад предупредил, что если Володя «пальцем тронет» Ли Мэй, он тут же вылетит из экспедиции.
        - Потому что у вас, Володенька, обижайтесь не обижайтесь, замашки старого развратника. А Ли Мэй - девушка очень хорошая, не смейте ее развращать.
        Володя был согласен, что девушка очень хорошая - и красавица, и умница. Этот цвет кожи! Эта точеная фигурка с опущенными, не по возрасту, грудями (у азиаток грудь обычно мягкая уже в девичестве). И этот изумительный акцент! Но кто сказал Епифанову, что Ли Мэй так уж сильно обидится, если он, Володя, «тронет ее хоть пальцем»? Во взглядах Ли Мэй, как ни трудно читать во взглядах китайца, Володя обнаруживал уж по крайней мере интерес. И если честно - ведь вполне можно даже «не трогая и пальцем» делать так, чтобы интереса к нему у Ли Мэй стало побольше. В чем прав Епифанов - при некотором опыте это и не особенно трудно.
        А его эта девушка волновала… Было в ней что-то незаурядное, чего уж там. Что-то, что заставляло видеть в ней не только милую девчушку… девоньку около науки, которых всегда полно в каждой лаборатории, в каждом коллективе ученых, чем бы конкретно он ни занимался.
        Опять промчались с воплями мальчишки. Господи, в такую жару еще с воплями! Еугенио мчится так же, как Сашка Арефьев и Васька Скоров, и орет так же - уже без акцента. У этих - свои интересы, свои занятия.
        - Володя!
        - Ау…
        - Соберите народ, организуйте какое-нибудь занятие в лагере. Мы с Ли Мэй тут немного померяем, возьмем с собой еще девушек, Наташу с Ольгой, и хватит… Остальным тут делать совершенно нечего.
        - Ладно… Тогда мы поехали в лагерь, а как спадет жара - устрою народное гуляние за дровами. Вы уверены, что я вам здесь не нужен?
        - Нет-нет! Володенька, вы уж лучше организуйте это… народное гуляние.
        - Наро-од!
        Опыт незаменим не только при общении с Ли Мэй, и спустя какие-нибудь полчаса Володя уже опять лежал - но уже на одеяле, возле хозяйственной палатки. Что характерно, уже и вставать не надо, даже когда спадет жара и пора будет двигаться на народное гуляние. Народ сам соберется, причем именно той группой, какой надо: Андрей, Дима, Витя, Толян, мальчишки и тронется за дровами. Можно лежать и смотреть в небо. Небо синеет к вечеру, обретают форму облака. Пухлые, белые, плывут себе и плывут по синему фону… Хорошо!
        Володя повернул голову, уперся взглядом в толстую пеньковую веревку, растяжку палатки-балагана. Тут же, в поле зрения, и канистры с водой, и сколоченный из досок, покрытый клеенкой стол, углубленный в землю, очаг - привычный, родной мир экспедиции. Мир, приметы которого ничуть не изменились за двадцать лет, с первых Володиных экспедиций.
        Хорошо, если ему суждено уйти из жизни именно из экспедиции. Это не худший вариант
        - уйти именно отсюда, благодарно сохранив в сознании весь этот мир. А с другой стороны, какой-то извращенный садизм во всем этом - в том, чтобы уехать в чужую страну и там сгинуть - и попасть туда прямо из этой экспедиции.
        Володя в экспедиции был счастлив, и особенно здорово, что осознавал это. Слишком часто это ощущение счастья обманывало, приходило слишком поздно: когда уже уплывало в прошлое то, что и создавало это настроение. Прекрасно было осознавать, что ты находишься там, где тебе надо находиться, делаешь ровно то, что ты хочешь и что ты должен делать, и если чего-то в твоей жизни нет, то это по собственной глупости. Потому что все, чего у тебя нет, ты можешь иметь, как только тебе этого захочется. А вокруг - чудная хакасская степь, сопки, выцветшее небо жарких стран, вечерние облака из-за холмов, жизнь в лагере экспедиции, и в этом году экспедиция началась еще в апреле.
        Володя был уверен: дед рад был бы такому настроению. Кажется, он как-то незаметно вошел в возраст, о котором говорил ему дед… Когда он, сам того не сознавая, станет занимать важное место в жизни многих людей… Как занимал сам дед. И Володя все острее чувствовал, что жизнь его - на переломе. Если он и останется в живых, возвращаться к прошлому нельзя.
        Ну ладно… Тяжелее всего - сидеть вот так и ждать, как повернутся события. Как там Сашка… Несколько раз Володя просыпался под утро и всякий раз начинал думать про Александра - как он там? Давят ли на него, требуя отказаться от отца, от права жить с отцом и от России? Раза два пытался представить: что может сейчас делать мальчик?
        Раз это было часов в шесть утра, палатка сотрясалась от ветра. В Хакасии это типично: ветер, который поднимается перед рассветом и дует, пока совсем не рассветет. Володя любил лежать в спальном мешке, курить и слушать ветер - как он надувает тент, играет веревками, затихает между палаток и кустов. На этот раз привычное занятие дополнилось еще и этим - думать про Сашку.
        Значит, в Израиле сейчас час ночи… Володя запомнил собственную мысль, вернулся к ней в середина дня. Так, сейчас половина пятого… там, значит, половина первого. Что же может сейчас делать Сашка? Вроде бы Марина собиралась на море? Тогда они вполне могут купаться, погружаясь в Средиземное море. Или ехать к морю на автобусе. Хотя вроде бы собирались и в Иерусалим, как раз на эти примерно сроки. Володя представлял себе старинный белый город, улицу, где каждый первый этаж дома
        - лавка, крик муэдзинов на закате… Хотя да, сейчас ведь там самый разгар дня, какие там муэдзины! Это тут день клонится к вечеру…
        И, между прочим, пора, в конце концов, прекратить с портвейном! Прямо вот сегодня и завязать… Володя взялся за чайник. Вот сейчас он его вскипятит, сварит кофе и позовет народ на беседу к берегу реки. А потом еще подумает про Сашку.
        Опять народ сидел у берега реки, слушал гитару, и послушать ее, право, стоило - в руках у Андрея гитара говорила больно уж хорошо.
        - Ребята! Заходите ко мне в палатку, поговорим о науке!
        - Зайдем чуть попозже.
        Володя набрал полный чайник воды и остановился на косогоре: к нему вприпрыжку мчался Васька.
        - Папа! Пап… Лягушек ведь вроде едят?
        - Едят… Но, понимаешь, их едят не у нас, а в Китае, а также на юге Франции. Там, где другой еды поменьше. А кроме того, вообще надо уметь их готовить…
        - Вот Женька на лягух стал охотиться, говорит, надо готовить ихние ляжки…
        - Их ляжки, - поправил Володя.
        - Ну да, их ляжки. Женька говорит, он сто раз ел уже лягушек, он приготовит так, что мы с Сашкой языки проглотим! Папа, можно взять соли и перца?
        - Ну разумеется…
        И Володя, до того, как поставить кофе, сходил в палатку-балаган, принес Ваське соль и перец для приготовления лягушек. Испанское родство оборачивалось странными последствиями. Трое мальчишек, уже три недели жившие в одной палатке, постоянно предавались занятиям странным и, с точки зрения взрослых, не всегда подобающим для подростков.
        Дня три назад Володя узнал, что трое подростков бродили по ночам, искали, не бродят ли в окрестностях лагеря привидения. Видимо, так уж поняли дети обрывки взрослых разговоров о происшествиях в мае - или так уж понял их конкретно Женька. Во всяком случае, он-то и был организатором. Подростки вставали во втором часу ночи и сидели возле лагеря в засадах, ждали - а не покажется ли привидение? Обнаружил их Витя: пошел среди ночи пописать и перепутался до полусмерти, когда какой-то темный бугорок в нескольких шагах от него ожил и стал вдруг отползать от струи… Роль «оживающего бугорка» сыграл тогда Сашка Арефьев, но и остальные охламоны сидели поблизости. От Васьки Володя узнал, что Евгений очень сердился на Сашку - почему он не выдержал, стал отползать, когда Витя на него написал?! Из-за его несдержанности и другие теперь «раскрыты»…
        Вот и теперь - Женька придумал бить лягушек в заводях реки. Придумал стрелять их из лука, когда лягвы выходят из воды, греются на камушках. Ну, и жарить на костре их ляжки - опять же по вечерам, когда старшие этого не видят. Дикое занятие? Несомненно! Но именно такие мероприятия впечатываются в память на всю жизнь, создают незабываемые впечатления и тем самым создают истинно счастливое детство.
        Владимир был только рад активной личной жизни сына, и вовсе не потому, что хотел держать мальчика в отдалении. Васька жил весело и счастливо, и нечего было становиться между ним и его радостным существованием с дурацкими взрослыми
«нельзя» и указующим перстом.
        Еще в первый день Володя задал Ваське вопрос:
        - Хочешь пожить у меня? В моей палатке места на пятерых…
        А сын жался, и не желая обижать папу, и совершенно не стремясь в его палатку.
        - Понимаешь, у нас с Сашей и Женей очень хорошая компания…
        - Смотри сам, но вот видишь, тут отлично можно поставить еще один топчан.
        - Не надо…
        Мальчик изо всех сил замотал головой, и Володя понял - и правда, не надо настаивать. Наверное, и нынешней доверительностью мальчика он был обязан своим пониманием, умением не быть навязчивым. Его даже трогала уверенность сына, что «в случае чего» надо бежать к папе - поможет, что бы ни случилось; а пока не грянул гром, нечего лезть к папе, вот разве что имеет смысл взять у него специй для приготовления лягушек…
        Володя даже наморщил нос и почувствовал, как довольно глупо заулыбался - так приятно было смотреть на загорелого, тощего мальчишку, стремглав бегущего по вытоптанной земле. Подрастает еще одно поколение, и, кажется, совсем не худший вариант того, что вырастает из детей.
        Вот встретился с сыном и опять внутренне напрягся: его тоже невыносимо не хочется оставлять. Ему-то было все-таки за двадцать, когда умер дед и он стал жить один (Володя так и подумал - «один», потому что мать и отец были тут не в счет), а ребенку-то одиннадцать, он и правда совсем еще маленький. Может, не идти до конца?
        Нет, идти до конца необходимо. Так, как шел Василий Игнатьевич. В него ведь тоже могла влепиться пуля - и в Испании, и даже до Испании, на Новгородчине, во время любого из рейдов. Все могло произойти мгновенно.
        Опрокинется ночка стрельбою и стонами,
        Разорвет тишину пулеметная смерть.
        На убитом шинель с золотыми погонами,
        Золотое шитье скроет сабельный след.
        И даже еще проще, еще менее героично: отряд попадает в засаду, красные палят по идущим по грудь через реку. Глухой удар, сомкнулась черная вода… И не было бы больше ничего. Ни крупного, сильного человека - погибший не вошел в полную силу мужчины, он не успел оставить след. Разве что поплачет кто-то из русской колонии Риги, скажет нехорошие слова Янис Кальниньш, да станет очень одиноко доживать последние годы на белом свете русскому старику, заброшенному судьбой в маленький немецкий городок. Но не было бы тогда ни второй жизни полуистребленного рода Мендоза, не было бы ни брата Васи, ни этого черного, веселого разбойника Евгения… Ни его собственных удивительных приключений, пережитых на пару с братом Васькой.
        Так что нет, идти до конца - надобно. И на этом пути совсем неплохими спутниками выглядит пачка сигарет, чайник с маслянистым черным кофе, лучи низкого солнца на коже, приглушенные звуки гитары там, возле берега. Не худшие спутники на пути, который вполне может окончиться на белой, прокаленной солнцем улочке в провинции Древнего Рима, которую император Аврелиан велел называть Палестиной.
        Сейчас из палатки мальчишек слышался радостный визг - там упоенно дулись в карты на раздевание: старший Фомич, туша под сто килограммов, его сын Кирилл и еще кто-то.
        - Кто раздевается? - стоя метрах в пяти от палатки, спросил Володя, вызвав своим вопросом приступ радостного хохота.
        - Папка быстрей всех раздевается! Идите к нам тоже играть!
        - В другой раз.
        Палатки разбросаны по лугу, под тополями. Предусмотрительный и мудрый Епифанов поставил палатку подальше - и пускай себе лагерь шумит, сам он будет спать себе спокойно.
        Курбатовы не менее разумны, разбили палатку метрах в пятидесяти от остальных. Володя невольно улыбался, вспоминая, как в одной экспедиции огромный пес, датский дог, преследовал одну пару… То есть бедное животное и не понимало, что преследует бедных молодоженов. Пес с простотой милого животного очень заинтересовался их ночными занятиями и приходил в страшное возбуждение от ритмичного скрипа ржавой панцирной сетки в их палатке. Склоняя голову с боку на бок, возбужденно поскуливая, дог постепенно подползал почти вплотную к полотну палатки, и уже по его поведению весь лагерь узнавал, чем занимаются супруги.
        А тут еще молодые люди теряли всякую осторожность, сетка с низкой кровати задевала землю, и пес начинал ритмично лаять.
        Звяк - стук! - задевала за землю сетка. Гав-гав! - реагировал дог и продолжал разражаться ритмичным гавом, пока действовал раздражитель. Мораль? В экспедиции надо помнить, что из палатки слышно абсолютно все, и что палатки мало приспособлены для супружеской идиллии. Вот и все.
        Палатка Курбатовых, надо отдать должное Анне, поражала чистотой и порядком. Несомненно, и сама Анна очень мила и воспитанна:
        - Ох, Владимир, я о вас столько слышала! Василий рассказывал мне о ваших приключениях, это же фантастически! Вы должны мне тоже рассказать о своих приключениях!
        - Аня, вы русская?
        - Конечно! Откуда бы я знала язык.
        - Вы говорите очень хорошо.
        На самом деле русский Анны сильно отдавал акцентом - или французским, или каким-то иным из латинских.
        - Я бывала в лагерях для русской молодежи, их организуют специально. В нашем лагере было правило - никогда не говорить по-французски! Скоро все привыкали говорить только на русском языке, и продолжался лагерь три недели, поэтому мы и умеем.
        И про эти лагеря Володя слышал. В этих лагерях дети, а чаще внуки эмигрантов
«культивировали свою русскость». Василий в разговор не входил, только затаенно улыбался, делая всем кофе, а разговор с Анной тек легко, Володе было и впрямь интересно. Полурусская девочка из Бельгии, третье поколение эмиграции; красивая девочка, изучавшая археологию в Сорбонне, попала в экспедицию к Василию… Вот, собственно, и вся история… или, вернее, предыстория.
        Что Анна умна, образована и очень увлечена Васей - тут не могло быть никаких сомнений. Василий был для нее романтическим героем, девочка откровенно находилась в состоянии острой влюбленности; и все, что видел Володя в этой палатке, так не походило на его собственный дом, что мужик невольно впадал в самую чернейшую хандру.

«Неужели это и вся штука, - думал невольно Володя, - жениться на девочке на несколько лет тебя моложе… И все?! И она будет так же реагировать на тебя, как Анна на Василия? Неужели в этом все и дело?!»
        Анна входила во вкус клановой жизни, страшно интересовалась судьбой и образом жизни Володи, активно знакомилась с родственником; энтузиазм этой великолепной молодости заставлял чувствовать себя старым и охладевшим ко всему. «Кроме Люды и кроме Ли Мэй» - ехидно подсказал кто-то внутри. Да, и еще он любит сыновей, и еще хочет успеть написать несколько книг, пока он еще в этом мире… Всего только! Но ведь и правда на душе нехорошо; нет чего-то по-настоящему важного. Последние годы он ходит по кругу, без толку расчесывая неврозы.
        Вечерело. Сегодня должна быть еще одна встреча.
        - Можно к вам?
        - Конечно!
        Чем еще хороша палатка - к ней трудно подкрасться незаметно. Вваливаются с шумом, с топотом, пошел разговор о науке, об археологии, о смысле занятия вообще всяким умственным делом. Разливается кофе, трудно говорить с Витей, с Леной и следить за ходом беседы Вити с Андреем; трудно, но как интересно. Странно, что Лена не хочет верить в умение Вити Гоможакова быть шаманом.
        - Шаманы такие не бывают…
        - А какие бывают?
        - Ну… должно же быть в них что-то такое… не от мира сего. А у Гоможакова нет.
        - Тогда покажи, у кого есть.
        - А тут живет еще один такой… Я не знаю, как его зовут, но на хакаса почти не похож и на голове перья…
        - Растут перья на голове?!
        - Тьфу! Вовсе не растут, а просто такой головной убор… Как у индейцев.
        Андрей захохотал:
        - Это привидение индейцев с Маракуни!
        Невольно засмеялись и все тоже: про индейцев с Маракуни слышала вся экспедиция.
        - Можно к вам?
        Заглянул Витя Гоможаков. Такой славный, приятный парень, а надо же, какая луковая, всегда скучная физиономия.
        - Витя… Мне хотелось бы извиниться. Прости, все время тебя обижаю… Я неправ.
        - Да ладно…
        Витя смущенно улыбается.
        - Может, это Витя и был? - вмешивается Андрей. - Витя, ты с перьями на голове не камлаешь?
        - Я не камлаю, а кто ходит, знаю…
        - Расскажи!
        - Не расскажу - все равно не поверите.
        - Поверим! Тебе поверим!
        - Нет, не поверите. Вот если я скажу, что мой предок похоронен примерно здесь… На этом самом диване… Поверите?
        - Ну-у…
        Парни чесали в затылках; Лена вежливо улыбалась, но не Вите, а скорее чайнику или сковородке.
        - То-то и оно… А у меня предок здесь жил и тут похоронен. Думаете, тут почему мое место? Да потому что здесь он лежит - Догон, сын Чуя…
        - Кто?!
        - Какая разница, кто? Мой предок. Когда я искал свое место, где камлать, сразу почувствовал - здесь мне сильно помогают, здесь надо. Потом уже узнал, что предок мой тут похоронен.
        - А камлать надо именно в определенном месте?
        - Лучше в определенном… В своем месте, которое сам нашел.
        - А мы тебе, Витя, мешаем…
        - Теперь уже не очень и мешаете, а когда сразу приехал, посмотрел… Я же стесняюсь камлать при посторонних.
        Витя затаенно улыбается, греет руки, держа в них кружку с чаем.
        - А раньше тебе мешали люди из этой деревни…
        Андрей машет руками в сторону деревни и заканчивает:
        - Тоже небось ходят, суются, куда не надо.
        - Не суются… - тихо сказал Виктор. - В деревне русские меня боятся…
        Какое-то время молчали - очень уж необычные вещи говорил Витя, и очень уж он просто говорил.
        - Витя, так ты говоришь, нам тут кто-то сильно мешает?
        - Вы же сами видите, мешает. Но я вам не могу сказать, кто это. Не поверите. А он с вами разговаривать хочет.
        - Кто? Тот, кто мешает?
        - Ну да… Он пообщаться с вами хочет и не может - потому что вы в него совсем не верите. А я верю, он со мной и говорит.
        - Это твой предок, да, Витя? - Володя старался произнести это как только получалось мягко.
        - Мешает не этот… Предок Догон мне помогает.
        Так же стеснительно улыбаясь, Витя допивал свой чай.
        - Спасибо за чай, Володя, и не волнуйтесь так. Я думаю, вы скоро в него все равно поверите и тогда сможете поговорить.
        Витя тихо выскользнул из палатки, неслышно пошел через росистую, высокую траву. После Вити разговор как-то не клеился, народ начал постепенно расходиться.
        Кружилась от портвейна голова, было хорошо и грустно. Потому что поговорил с ребятами. Потому что приходил Витя Гоможаков и все-таки Володя, наконец-то, перед ним извинился. Потому что так пахнет влагой и травой. Потому что ночь почти безлунная. Просто потому, что живется хорошо и сильно; живется там и так, как хочется.
        И потому особенно трудно не думать, что спустя короткое время может кончиться вообще все… Не только сама экспедиция. Ведь что самое интересное - в любом случае, при любом повороте событий Володя не повернул бы назад. «Не убоюся зла, пройдя долиною смертной тени» - всплыли в памяти слова старинного мудрого псалма.
        Позже, даже спустя много дней, Володя мог бы совершенно точно сказать, когда все археологи ушли из его палатки, - это произошло в половине десятого вечера. Он помнил это очень хорошо, потому что постоянно посматривать на часы и отмечать, что и когда произошло, давно стало Володиной привычкой. Конечно же, Володя посмотрел на часы, когда народ вышел: было половина десятого. Но нет никакого сомнения - Володя забыл бы точное время ухода друзей, забыл бы назавтра же, не будь у него особой причины запомнить его. В том-то и дело, что особая причина появилась через несколько минут после ухода последних - Андрея и Вити с Леной. Эта особая причина состояла в том, что к нему в палатку тихо скользнула Ли Мэй.
        ГЛАВА 31
        Чужеземцы
        Ночь на 1 июля 1995
        То есть она не сразу скользнула… И уж, конечно, не сделала ничего, чтобы стать незаметной, просочиться к нему так, чтобы никто не узнал. Нет, конечно! Ли Мэй, Машенька для Епифанова, подошла к палатке в сгущающейся темноте, шла через лагерь, и не видел ее только ленивый. Вот она стоит в дверях палатки, ясно рисуется своей чудной фигуркой на фоне закатного неба.
        - Я надеюсь, к вам можно войти?
        - Конечно, Машенька.
        - Вы обещали мне рассказать, как надо сделать весну более теплой. Выполните обещание?
        - Ли Мэй… Вы сможете сидеть вот на таком ящике и пить из такой кружки?
        - У меня в палатке точно такой же… Это у вас стол для еды или для работы?
        - Это стол для всего. Сейчас у меня были люди, и я снял с него книги и находки. А будет надо, уберу как раз кружки и тарелки… Хотите соленой рыбы? Хотите кофе?
        - Дайте… И расскажите про весну.
        - А что весна? Ну, холодная она… И сама весна очень долго не наступает, в феврале и даже марте - самая настоящая зима, верно ведь?
        Ли Мэй кивнула.
        - Ну, и есть по крайней мере два способа сделать зиму и весну теплее. Первый - это одеваться. В шубе весной бывает даже жарко, и уж наверняка вы не замерзнете.
        Ли Мэй смеялась хорошо, открыто.
        - И второй способ… Надо пить вино, и от него становится теплее. Хотите вина, Ли Мэй?
        - Хм… Ну, давайте попробуем… немного.
        Как ни отрекался Володя от портвейна, как ни хотел с сегодняшнего дня пить поменьше, а случай, кажется, был не тот. И случай не тот, и это появление Ли Мэй… Что бы ни стояло за ее визитом, Володя уже инстинктивно встал в позицию охотника. А как же охотиться без выпивки?
        - Хм… И эту жидкость вы пьете каждый день с утра?
        - Это преувеличение. Последние дни я пью эту жидкость по вечерам, и знаете что? От портвейна закат становится совершенно чудесным, а река говорит все интереснее и все громче. Попробуйте - и убедитесь!
        - Довольно вкусно…
        - Машенька, на вашем лице написано что-то вроде: «Надо же, какая это мерзость!». И ваше лицо входит в противоречие с вашими же собственными словами.
        - Входит… Лицо входит… Куда оно входит?
        Возникло долгое обсуждение, что именно и куда входит, было долгое разъяснение тонкостей русского языка и были аналогии из китайского, мгновенно забытые Володей. Стала необходима вторая порция портвейна, для разнообразия смешанная с кофе, и эту порцию Ли Мэй пила все же более благосклонно.
        - Володя… Я сегодня была в Усть-Буранном, ездила за продуктами с Фомичем. Представляете, в магазине слышу за спиной: мол, посмотри, какая славненькая хакасочка!
        Володя захохотал так, что испугался - сбежится весь лагерь; с его точки зрения, спутать хакаску с китаянкой было примерно то же самое, что и итальянку с норвежкой.
        - Не вздумайте обижаться, Ли Мэй! Они ничего плохого не имеют в виду; когда я ехал на поезде «Москва-Пекин», русские ухитрялись путать китайцев и монголов. Вот это и правда «представляете?!». А один мой знакомый как-то получил по морде - выпил лишнего, и стал доказывать хакасам, что они те же монголы.
        - Но хакасы же не любят монголов… Они считают, что монголы им подрубили все развитие цивилизации.
        - В какой-то степени так и есть, Ли Мэй. После разгрома монголами Кыргызского каганата тут исчезли и города с каменными зданиями, и яблоневые сады, и письменность. Все это было, цивилизация уже начиналась, - а после монгольского нашествия исчезло.
        - В Китае монголы тоже вели себя ужасно… Думаете, мы этого не помним?!
        - Они и на Руси вели себя совершенно ужасно, но ведь Русь и Китай все же поднялись после них, а Хакасия так и погибла.
        - Потому что Русь и Китай очень большие, да?
        - Я думаю, что да, поэтому. А Хакасия-то маленькая, и к тому же очень уж близко от центра Монгольской империи. Вот и раздавили ее так, что уже и не поднялась.
        - Ну вот, а они путают…
        Володя глотал свекольно-красную, вонючую жидкость иначе; давно, уже с месяц, у него при выпивках не возникало совершенно никакого ощущения, что по горлу течет что-то жгучее. При первых же прикосновениях алкоголя горло онемело, и Володя хорошо знал по опыту - не то что портвейн, и спирт в неразбавленном виде протечет по нему без малейших неприятных последствий. Но зато и разбирало сразу; как только первые капли алкоголя оказывались в желудке, мгновенно наступала некая смещенность сознания, когда и правда речка журчала интереснее, закат становился закатнее, а сосна - древеснее, таежнее и больше похожа на сосну.
        Но поступить так, как он поступил, Володе подсказала не только эта смещенность сознания. Девушка и правда сильно нравилась… сильнее, чем другие девушки, - так сказать будет честнее всего. Да еще и росло мужское ретивое. «Ты выгонишь меня, Епифанов?! Ну и выгоняй, и пожалуйста, плевать, а я буду трогать каким хочу пальцем кого только сочту нужным трогать! Вот тебе!»
        Весь этот детский сад взрослого, сексуально озабоченного человека не говорился словами, а переживался в эмоциях, и, не успев допить второй стакан портвейна, Володя уже чувствовал, что Епифанов его страшно оскорбил, и что соблазнить Ли Мэй нужно уже назло ему. Хорошо хоть, что Володя понимал алкогольную первопричину своих обид.
        Но именно после второй кружки портвейна Володя подошел к Ли Мэй, обнял ее за плечи, и когда девушка подняла голову, поцеловал ее в губы. Если ему и почудилось некое удивление на лице Ли Мэй, оно было очень коротким. А потом Ли Мэй очень деловито поставила кружку на неструганную столешницу, обвила рукой нетрезвую Володину голову и ответила ему: спокойно и красиво. Слишком спокойно и красиво для такой молоденькой девчушки.
        Язык Ли Мэй не только встретился с Володиным языком, он быстро и уверенно обследовал все, до чего успел дотянуться (то есть весь рот и все нёбо), а потом лихо изучил Володин глаз, включая его самый уголок, висок, щеку и внутренние части уха. Володя смутился, потому что щека была небритая, а ушей он не мыл по крайней мере дней пять, с самого банного дня.
        Стоя в той же страшно неудобной позе, Володя коснулся влажными губами обоих глаз, потом лба у корней волос. Ли Мэй смотрела снизу вверх, откровенно довольная, мягкая. Володя сел рядом с ней на ящик, крепче обнял, поцеловал в шею, в вырез голубой, свежей, только что надетой рубашки. Говорят, от китайцев должен исходить какой-то особенный запах? Впрочем, про специфический запах евреев ему тоже рассказывали, и не раз (Ему-то! Ему, проспавшему с Мариной в одной постели почти десять лет!). И от китайцев в поезде, хоть убейте, он никакого запаха не слышал.
        От Ли Мэй пахло ровно так, как и должно пахнуть от молодой, здоровой девушки, весь день работавшей на солнце. И притом от девушки, не пожалевшей времени вымыть ноги… и не только ноги, после рабочего дня. Легкий запах одеколона - ненавязчивый, легкий, как фон удивительно приятно подчеркивал этот милый запах здорового женского пота. Американцы травят эти запахи, как только могут, целая промышленность работает у них на это… Ну и дураки они, американцы!
        Но тут Ли Мэй чуть отодвинулась, и Володя почувствовал ее ладошку у себя на груди, чуть выше сердца. Очень приятное прикосновение, но, очевидно, отстраняющее. Девушка глядела в упор, глаза в глаза, и с непривычно близкого расстояния.
        - У меня сложилось мнение, что вы хотите иметь со мной роман… - тихо сказала Ли Мэй.
        - А если это правильное мнение?
        - У меня сложилось мнение, что вы хотите иметь со мной роман, потому что я китаянка.
        Володя всерьез рассердился.
        - Какие глупости, Ли Мэй! Как вам не стыдно!
        - Но многие европейские мужчины хотели иметь со мной роман, потому что им нужен был восточный колорит… Они считали, что я очень экзотична… со мной у них будут совсем другие ощущения, чем с европейками. Я правильно говорю? Так можно сказать:
«с европейками»?
        С четверть минуты Володя глубоко дышал, стараясь ответить спокойно. Ладошка, кстати, все еще лежала там же, чуть выше сердца.
        - Меня не интересует, что хотели европейские мужчины… Или китайские мужчины. Это их дело… и ваше. Вы мне нравитесь, Ли Мэй… вот и все.
        - То есть вы меня хотите, я правильно вас поняла?
        - Правильно, но это недостаточно. Сказать, что я вас хочу, будет неточно… Мне приятно с вами разговаривать, мне нравится, что вы у меня в гостях.
        Ли Мэй смотрела так же внимательно, и Володя решительно добавил:
        - Я очень рад, что вы пришли ко мне в гости, и я вам благодарен - независимо от того, чем закончится этот вечер. Чем бы он ни закончился, я не буду разочарован.
        В этих словах содержалась не вся правда, но ведь и правда была. К тому же опыт подсказывал: если женщина не отреагирует на такие слова - это не женщина, а чудовище.
        - Но вы поите меня вином - значит, хотите, чтобы я осовела… размякла, и меня можно было бы взять. Все верно?
        А на Володю напал смех.
        - Знаете, Витю и Андрея я вот тоже поил вином… По-вашему, я их тоже соблазнял?
        - Но у вас были намерения на мой счет?
        - И были, и есть… Но это вовсе не намерение подпоить вас и воспользоваться тем, что вы напьетесь.
        - Но этого вы тоже хотели, - проницательно заметила Ли Мэй. - А я на вас страшно рассердилась. Так делать нечестно.
        - Ну сколько раз повторять. Я делал совсем не это… и я вас прошу, не надо заводиться, Мэй.
        Девушка села прямее, боком к Володе, и ладошка исчезла с груди Владимира.
        - Я не буду больше разводиться.
        - Заводиться! Разводиться - это когда разводятся муж и жена. А заводятся люди, когда сердятся из-за пустяков.
        - Я не буду заводиться.
        - А разводиться?
        - Посмотрим… Я еще не знаю, кто будет моим мужем, и будет ли он вообще.
        - А ладошку вы убрали потому, что не хотите меня больше отталкивать?
        - Нет… Просто я слушала вас и поняла, что вы не лжете. Я зря так разозлилась, извините.
        - То есть вы меня слушали и что-то понимали с помощью своей ладошки?! Так?
        И тут Ли Мэй посмотрела на Володю просто дико:
        - Ну конечно. У нас это называется… - и Ли Мэй произнесла несколько звуков, которые Володя не был бы в силах воспроизвести.
        - А вы меня научите слушать ладошкой, врет человек или нет?
        - Вы не умеете?!
        - Не умею. У нас в России так не умеют, Машенька. Чему вы так удивляетесь?
        - Тому, что вы не умеете… Такой умный, и с вашей-то образованностью… Я была уверена, что это все знают!
        - А вот и не все. Научите меня?
        - Ну конечно. Только не сейчас, как-нибудь в следующий раз. Понимаете… Я была уверена, что русские умеют это делать, потому что мой дед говорил - русские очень умные люди. Дед вообще учился в русской гимназии.
        - Где?!
        - В русской гимназии… А что вы так удивились, Володя? Вы разве не знаете, Харбин основали как русский город. И железную дорогу в Китай построили русские. Китайцы на ней были все больше рабочими, и в Харбине тоже. А кто побогаче и пообразованнее, тот пытался у русских учиться. Знаете, как у китайцев называли мошенников, жуликов? Русским словом «машинка». Потому что китайцы рассуждали так: ездит что-то огромное по железным рельсам… Почему ездит, русские объясняют, но все равно непонятно. Есть во всем этом какой-то обман, жульничество. Машинка - это обманщик, мошенник… Я непонятно объясняю?
        - Очень понятно.
        Володя опять обнял Ли Мэй, поцеловал в лицо, в глаза, в шею чуть ниже уха, но дальше и ниже не пошел. Что-то подсказывало ему, что так получится гораздо правильнее, не надо торопить события. Ли Мэй опять ответила ему, и так же хорошо, как в первый раз.
        Володя наполнил кружки, и девушка пила портвейн так же красиво, решительно, как раньше, но с еще большим отвращением. Зачем она вообще его пьет?! Может, хочет сломать что-то в себе? Но что? Отвращение к алкоголю? Страх перед Володей? Нежелание заняться с ним любовью во время первого же свидания?
        - Дед учился в Харбине, в русской гимназии. Прадед не хотел, чтобы его сын был глупее европейцев… ты знаешь, как называли в Китае европейцев?
        - «Заморские черти»? Все верно?
        - Да, да… Но у них нужно было учиться, чтобы стать такими же умными.
        - Такими же хитрыми «машинками».
        - Да, да. Такими же умными «машинками».
        Ли Мэй раскраснелась, движения у нее стали неуверенными, неточными. Она поправила прическу и чуть не промахнулась по собственной голове. Боже мой, до чего же напилась! И с чего?! Граммов четыреста крепленого, только-то…
        - Дед меня предупреждал, что у меня будут проблемы с мужчинами… Что у всякой ученой женщины должны быть проблемы с мужчинами.
        Володя только пожал плечами. С его точки зрения, проблемы должны были возникать как раз у необразованных женщин… Причем сразу много проблем, и в разных сферах.
        - И у вас правда много проблем с мужчинами?
        Какое-то время Ли Мэй таращилась в упор на Володю. Что это - признак опьянения или он опять не знает того, что должен, по ее мнению, знать всякий?
        - Вы и правда не понимаете, почему у меня должны быть проблемы?
        - Нет.
        - Но я и сама прекрасно понимаю, почему со мной трудно русским мужчинам… китайским, кстати, еще труднее…
        - Почему?
        - Они хотят, чтобы я очень хотела замуж. А если я выйду замуж, чтобы я во всем зависела от мужа. Но я вовсе не считаю, что должна обязательно выйти замуж… Я отлично знаю, что я смогу прожить и без мужа. Я - женщина без патологического желания выйти замуж. И если я даже выйду замуж, у меня есть моя профессия и собственный заработок. Мужчинам трудно со мной, потому что я независима.
        Это был своеобразный взгляд на вещи, но ведь не такой уж и неверный…
        - А ведь вы правы, Ли Мэй!
        Володя опять наполнил кружки, рассказывал что-то веселое, когда Ли Мэй, к его удивлению, чуть не упала с ящика.
        - Давай еще выпьем на посох.
        - На посошок?
        - Да-да, на посох… на посошок. Выпьем последний раз, и я пойду.
        Боже мой, до чего напилась!
        - Машенька, на тебя ведь плохо действует вино! Не надо было тебе столько пить.
        - Как на европейца опиум…
        И Машенька даже пакостно хихикнула, произнесла еще несколько незнакомых Володе слов с явным удовольствием - вот, мол, и на европейцев плохо действует что-то, что почти не действует на китайцев! Тут только сообразил Володя, что же у них происходит. «У нас же с ней разная биохимия», - думал он. И, странным образом, это открытие не оттолкнуло от Ли Мэй, а наоборот, Володя испытал сильное и почему-то горькое удовольствие от мысли, что они вообще очень разные… не только в плане языка и культуры, но даже на уровне анатомии и физиологии. Эта горечь… неужели ему стало так неприятно все, что разделяло его с Ли Мэй? Его ведь скорее привлекало то, что они такие разные и что Ли Мэй - это представитель почти что другого человечества, почти что существо с другой планеты… И вообще он увлекался на глазах, самому было странно это чувствовать.
        - Давай я тебя провожу.
        - Все увидят.
        И Ли Мэй добавила что-то по-китайски с кривой неприятной улыбкой.
        - Да пусть видят! Ты же свалишься по дороге…
        И Володя применил чисто российский опыт для транспортировки пьяной китаянки: захватил ее руку, закинул на свои плечи, и взвалил слабо отбивавшуюся Ли Мэй на себя с другого боку. Ноги у Ли Мэй передвигались вполне прилично, и на какое-то мгновение Володя подумал: а не притворяется ли она? И вообще в поведении девушки странно сочетались черты поведения почти трезвого и вусмерть пьяного человека. У нее же все это иначе, совсем другая биохимия, другое воздействие на те же отделы головного мозга… Как странно и как интересно!
        Зайти к ней? Не будем представлять своего героя лучше, чем он есть, - были у Володи пакостные мыслишки, очень даже были. Но и остались они, мыслишки, где-то на самом внешнем слое его сознания. Потому что понимал… Нет, скоре даже не понимал, а утробно, звериным чуем чувствовал Володя: нельзя сейчас форсировать события.
        - Ну вот, Машенька, и ваша палатка. Давайте я не буду вас в нее втаскивать… Вот, держитесь за столб… Он у вас крепко вкопан? Ну и славно! Спокойной ночи, Ли Мэй.
        Покачиваясь, девушка держалась за столб обеими руками, ухмылялась и в упор смотрела на Володю. То она была совсем пьяная, то вроде бы и не очень. Может быть, это она то расслаблялась, то напружинивала волю?
        - В-володя… Наверное, я разочаровала вас… Вы, наверное, ждали другого. Но у меня вопрос: а можно, я сейчас возьму сорочку?
        - Что-что?!
        Хоть убейте, но отношения у них никак не дошли до обсуждения таких деталей…
        - Давай, я сделаю это, но потом, не сейчас… Я хочу, чтобы у меня была сорочка. Дай мне сорочку.
        Володя размышлял. Легкий ночной туман стелился вдоль реки, поднимался над росистой луговиной. Глухо шумела речка, в упор смотрела на него Ли Мэй. А! Может быть, она имела в виду это!
        - Отсрочка? Вы хотите взять отсрочку?
        - Да, отсрочка. У меня небольшая отсрочка.
        Ли Мэй странно ухмыльнулась одним уголком рта и стремительно исчезла в палатке - как провалилась. Интересно было размышлять, как у нее, стоило выпить, начали смешиваться внешне похожие слова. Она же плохо различает их по смыслу; близкие по звучанию русские слова кажутся ей одинаковыми…
        Володя пошел к речке; страшно мучила жажда, и он присел у воды, стал зачерпывать рукой, отхлебывать из ладони ледяную нечистую воду. Стучали камни в русле, причудливо разлетался туман. Нет, надо и впрямь бросать портвейн! Невозможно уже - шумит в голове, дурно, мутит, дурацкая слабость не по годам. А способ стать опять молодцом прост - вернуться в палатку и приложиться к бутылке. И целый час будешь молодцом. А потом опять приложиться… И опять…
        Года два назад в одной компании кто-то из Кунсткамеры (Володя точно не помнил, кто) завел теорию - что чем больше разных женщин у человека, тем лучше для эволюции. В смысле, и для эволюции всего рода человеческого, и этого, данного человека. Для рода человеческого лучше потому, что появляется много всяких разных вариантов.
        А для человека лучше потому, что чем разнообразнее его женщины, тем более разные будут у него дети и внуки. Лучше всего иметь детей вообще на разных континентах и от женщин разных рас: на одном континенте случилась беда, а на другом твои потомки процветают…
        Тогда над мужиком смеялись: что получается - кроме всех прочих, надо завести еще и пингвиниху. Вот начнется глобальное оледенение Земли, все мы умрем, а потомки этого человека будут себе нырять возле ледяных полей, ловить рыбу и спасаться от морских леопардов. Благодать!
        Тогда Володя вовсю смеялся вместе с прочими, а вот сейчас он чувствовал, что готов сам поддержать такую идею, насчет разнообразных женщин. Ведь и правда: потомки Игнатия Николаевича благоденствуют в России и в Испании. Будь еще один брат у Александра и Василия и окажись он… ну, например, в Южной Америке… И тогда семья, получается, оказалась бы еще стабильнее. А он смог бы поехать к родственникам не только на другой конец Европы, а совсем на другой континент, в Новый Свет…
        Какое-то время Володя еще наслаждался величавым молчанием ночи, движением созвездий над своей головой, размышлял о пользе браков с китаянками, африканками, южноамериканскими индеанками и пингвинихами островов Кергелен и Маккуори. А потом собрался все-таки поспать, и только два события немного отвлекли его от этого намерения.
        Первым событием стало то, что уже возле палаток Володя спугнул мальчишек; четыре фигурки кинулись от него вдоль реки дальше, в кусты… Как кинулся Сашка, когда прямо на него примерился мочиться Витя. Все было понятно, включая приглушенный смех, попытку убегать тихо… В конце концов, пусть развлекаются. Но Володя ясно видел - бегут четверо; не трое - а четверо, и такого рода путаница очень не понравилась Володе. Пора, пора завязывать с портвейном!
        А второе событие произошло уже в палатке Володи, и началось с того, что он, подходя к жилищу, увидел тусклое пятно света сквозь брезент передней стенки. Отправившись провожать Машеньку, он «благополучно» оставил свечу на столе! Володя пустился рысью, отчего тут же стал задыхаться; закололо в боку, начались сердечные перебои (кончать… кончать беспощадно с портвейном!). К счастью, свеча оказалась еще довольно длинной, и можно было не особенно спешить. Но как смещается сознание от этой пакости! В другой раз так и палатку сожжешь…
        Не успев отдышаться, Володя стал укладываться спать, и тут событие проявило себя во всей красе: прямо на столе, непосредственно на мисках с объедками и возле недомытых кружек, вдруг проявился новый человек. Он как бы вывалился из темноты, этот незнакомый Володе человек в коричневых, сделанных явно из кожи штанах и куртке, расшитых бисером и с бахромой, да к тому же во вполне индейском головном уборе из разноцветных птичьих перьев. Так он соответствовал всему, что напридумывал сейчас Володя у реки, что он невольно засмеялся собственной галлюцинации. Это надо же! Стоит подумать - и готово!
        - Я не галлюцинация! Послушай! - человек простер звенящую от браслетов руку к Володе. Тот опять зашелся от восторга, полез в спальный мешок, задул свечу.
        - Ух ты! Я до сих пор и не слышал, чтобы последствия алкоголизма в чем-то убеждали допившихся. Во здорово!
        - Я не галлюцинация! Я не галлюцинация! Послушай меня!
        - Спокойной ночи, ревенант![Ревенант - по-французски значит «привидение».]
        Но вот что плохо: Володя так смеялся, так смеялся, что остановиться был не в силах, и пришлось ему опять попить портвейна. Открывать новую бутылку он не стал, но треть початой бутылки допил.
        - Ты поверь мне… Послушай… - шептали где-то совсем рядом. То ли предутренний ветер уже начался… Но вообще-то еще рано, всего четвертый час полуночи. То ли наглая галлюцинация все не идет из головы… Володя не слушал галлюцинацию, влил в рот последние капли. Он еще подумал вдруг, как несправедлив и жесток мир, - вот, на его глазах напилась такая прелестная девушка, как Машенька! Осознавая неисправимую жестокость и несправедливость земной юдоли, Володя немного поплакал, потом опять начал смеяться и уснул совершенно счастливый.
        ГЛАВА 32
        Подарок - жизнь

1 июля 1995 года
        Этот день Володя тоже запомнил надолго, потому что 1 июля произошло сразу три очень важных события. Скажем, период с 12 по 30 июня он помнил достаточно смутно, и не только потому, что был большую часть времени хотя и в разной степени, но пьян. Просто ничего не происходило… То есть происходили, конечно же, и каждый день. Но все события были однообразные, обычные, и только в июле вдруг все изменилось, все вдруг забило ключом.
        Самое главное событие в первый день июля состояло в том, что Володя съездил в Усть-Буранный и позвонил оттуда домой. Уже время… По крайней мере, может оказаться
        - уже время. Да к тому же, и это тоже важно - очень не хотелось сразу же попадаться на глаза Епифанову. Везде-то он опять проштрафился: и опять употребил много портвейна, и «тронул пальцем» Ли Мэй…
        В общем, плохо!
        Поэтому Володя не стал выходить к завтраку, рассчитав верно - как ни захочет видеть его Виталий Ильич с утра пораньше, а к нему в палатку не пойдет. Поэтому к Володе в палатку пришел посланный Епифановым Андрей и унес новость: Владимир Кириллович болен, встанет позже, придет на раскоп сам.
        А когда Фомич увез народ на раскоп, Володя быстро помчался на дорогу, которой не мог минуть Фомич, направляя колеса в Усть-Буранный. Пройти надо было километра три, всего только, но пройти-то надо было очень быстро… И у Володи зелено стало в глазах к тому времени, как он тормознул «фомичевку». Уф…
        Закупили продукты («Виталий Ильич, я в последний момент вспомнил, надо же купить и круп, и специй, давно дежурные просили, и кое-каких соков…»), Фомич уже нетерпеливо притопывал ногой, тянуть уже никак было нельзя, и Володя приказал последнее - мол, сейчас надо еще позвонить…
        Фомич сделал понимающее лицо, да вот времени-то было всего половина двенадцатого… Значит, в Питере - половина восьмого. Да-а… Ну что ж, придется будить, если приехали.
        Володя и сам не знал, что волнуется до такой степени: телефонная трубка чуть ли не плавала в поту, рука скользила. Или это тоже алкогольное?
        - Алло…
        - Приехали?!
        - Кто это?
        Боже какое облегчение! Зажимая левой рукой гулко заколотившееся о ребра, способное выскочить сердце, Володя тихонько позвал - так, словно Сашка был тоже фантомом, чудом в короне из перьев, почудившимся спьяну и заполночь в сырое сибирское утро. Словно Сашка тоже мог исчезнуть, как привидевшийся человек:
        - Саша… Сынок, это ты?
        - Да… Папа, это ты звонишь?!
        - Сынок! Вы когда прилетели?!
        - Вчера… Папа, я тебе привез крабика!
        - Кого привез?!
        - Крабика… Помнишь, ты мне дал несколько долларов? А там продавались сувениры - сушеный краб, такой красивый, весь рыжий.
        - Спасибо, Саша… Что, русский консул не понадобился?
        - Нет… (сын ответил только после паузы). Мама очень сердится на тебя… Ты это знаешь?
        - Знаю. Я тоже сержусь на маму, и маме придется кое-что пережить. А у меня для тебя тоже есть сообщение: у меня в экспедиции Васька, и еще ваш родственник… троюродный, он из Испании, Женька. Может, приедешь и ты ко мне? Будете тут бегать вместе.
        - Нет… Папа, я к тебе не приеду, мама говорит, денег уже не осталось. И говорит, что незачем тратить еще деньги, разъезжая по этой свинячьей стране дураков.
        - Мама, как всегда, очень логична… Видишь ли, денег у меня целая куча, и если нужно, я тебе сразу вышлю. Но если не можешь или не хочешь сердить маму - тогда, конечно, ты не приезжай. Скоро все равно раскопки кончатся, и я сам приеду в Петербург. Ты напиши мне письмо… Напиши про все, что ты там видел и что пережил. Договорились?
        - Конечно, мы договорились.
        В одиннадцать часов сорок минут местного времени из кабинки вышел человек, имеющий совсем другие перспективы, совсем другую судьбу, чем вошедший в нее в одиннадцать часов тридцать минут. Сине-сизые горы Хакасии вокруг Усть-Буранного, ярко-желтые поля цветущей сурепки, прямоугольники с разными оттенками зеленого и сине-сизого между горами и мчащейся по шоссе машиной, выцветшее небо над головой - все воспринималось иначе… Если хотите, приобрело другой вкус. Чувство огромного облегчения делало иным и мир, и самого Володю Скорова. Словно бы пузырьки шампанского вскипали в его крови, наскакивали друг на друга, весело лопались.
        - Фомич, у тебя «Беломор»? Можно стрельну?
        Володю что-то не брала и обычная «Астра», хотелось петь от упругого ветра, врывавшегося в окно. Хотелось даже говорить с Фомичем… чего делать, вообще-то, не имело особого смысла. Ну, хоть можно обсудить, что сбросить Володю нужно около камней входа в курганную оградку, по дороге в лагерь…
        И уж, конечно, по-прежнему не стоило лишний раз попадаться на глаза Епифанову и привлекать к себе внимание… Уезжать из экспедиции за все свои художества Володе вовсе не хотелось. И, не успев войти в курганную оградку, бросил безличное:
        - Здравствуйте все!
        И, спрыгнув в раскоп, сразу схватился за лопату.
        Ли Мэй заметила его появление, но уж, во всяком случае, не кинулась к нему с распростертыми объятиями. И правильно.
        Прошло минут пятнадцать усиленного копания, когда тень упала на старательно копавшего Володю. Ох, неужели Епифанов… На бровке раскопа стояла с планшетом Ли Мэй. Нос у нее радостно наморщился, и вообще вид был цветущий - словно не она так безобразно напилась всего несколько часов тому назад. Володя воткнул лопату в землю, уставился на нее снизу вверх - он заранее знал, что вид у него довольный и в общем-то глупый. А в крови бушевало шампанское.
        - Здравствуйте, Володя… Сегодня вы особенно радостный… У вас случилось что-то хорошее, да?
        - Откуда вы знаете, Ли Мэй?! Всегда удивляюсь, как вы умеете чувствовать настроение.
        - Отец считал, что это от иероглифов. Когда высказываться прямо нельзя и когда всякий написанный текст можно прочитать по-разному, развивается интуиция. Так вам и правда сделали что-то хорошее? Или что-нибудь подарили?
        - Сегодня мне подарили еще лет тридцать или сорок жизни.
        Ли Мэй опять смешно наморщила нос, наблюдая за Володей.
        Интуиция интуицией, а она не знала, как отнестись к его словам. Володе не хотелось рассказывать, и они пока так и расстались - Ли Мэй позвали на другой конец раскопа.
        Это было первое значительное событие необычного дня - звонок Володи в Петербург. А потом были и еще два почти таких же значимых события.
        Потому что не больше часа махал лопатой Владимир, выгоняя из организма алкоголь, когда началось второе событие - вдруг приехал пастух Никита, хакас, пасший тут овец неподалеку.
        - Владимир Кириллыч… Там вас…
        - Кто, Никита?
        - Велели позвать, вот я вас и зову.
        Никита привязал коня перед входом в курганную оградку, не повел животное внутрь. Современные хакасы вообще стали уважительнее относиться к курганам, даже раскопанным. То-то на камнях ворот висят разноцветные тряпочки, а конные не въезжают внутрь оградки. Еще лет десять назад на камнях писали похабщину, а в курганной оградке и какали, и пили водку, и чего только в ней не устраивали. С тех пор сознание народа изменилось.
        Никита привел и второго коня, для Володи. Пришлось забираться в седло, ехать по раскаленной степи к длинному бараку-кошаре - родному брату тех, что остались на хуторе номер семь. Какая она все же огромная, степь! Даже колоссальные курганы, даже сопки на горизонте не делают ее меньше. Позади - маленькие камни курганной оградки (только что были колоссальные, в несколько ростов человека), впереди - плоская лепешка кошары, еле заметные возле нее серые пятна овечьих стад. Расстояние-то не больше, чем если бы и курган и кошара были в лесу, но тогда не было бы так видно во все концы; не так очевидно стало бы, что два человека едут, такие крохотные в колоссальном пространстве, и что так малы в сравнении с небом и степью и сами люди, и оба пункта их отправки - и начальный, и конечный. Не случайно ведь и монголы, и тюрки поклонялись ему, Вечному Синему Небу, - зримой громадности, больше и выше всего, что можно увидеть на земле.
        А на кошаре, в полуденной жаркой степи, ждала Людмила. Нельзя сказать, что Володя Людмилу забыл… Он провел у нее два воскресенья, уезжая в субботу после работы, но посудите сами - невозможно же было вести себя так, как в пору Улуг-Коми; тогда между лагерем и Камызом было восемь километров, теперь - сорок. Володя несколько раз уговаривал женщину побыть у него в экспедиции. Ну вот она и приехала.
        - Людка, здравствуй! Что же ты на раскоп не пошла?! Хоть посмотрела бы!
        - Нет, милый, туда мне не надо… Там слишком сильный лежит.
        - Госс-споди, мы же там целые дни, и ничего плохого не происходит!
        - Вы - это совсем другое дело, вы не шаманите. Володя, мы и так вдвоем и можем тут оставаться еще долго. Я еду к тетке, в Московское, и решила заехать. Я немного беспокоилась, как ты тут… Как вы все тут.
        - По-моему, так зря ты пугаешься. Ничего похожего на наши приключения возле Камыза тут не было и, думаю, не будет… Никаких плохих событий, и по ночам вечно целая толпа гуляет вокруг лагеря. Ни-че-го!
        - Когда сильный кто-то, он не будет по ночам выслеживать того, кто пошел пописать… Ты лучше вспомни и мне расскажи… Вова… Тут ничего странного не слышно? Точно?
        - Точно… Разве что вот! Но это профессиональное.
        И Володя рассказал, как Епифанов с Ли Мэй никак не могут правильно рассчитать, где же надо провести раскопки. Люда слушала, сидя на старой завалинке, и глаза у нее становились все больше и больше, все круглее и круглее.
        - И у тебя еще есть какие-то сомнения? Володя, вам мешает кто-то очень сильный… Я даже не представляю, насколько он сильный - тот, кто мешает. Я бы вам посоветовала сразу все кончить и уехать, не приставать к нему. Но вы не уедете… И потому я даю другой совет - найди сильного шамана, чтобы он защитил вас от него… Тогда и расчеты получатся, и сделаете вы все, что надо.
        - Тут в лагере живет такой… Витя Гоможаков, он из Абакана.
        - Я про него слышала. Надежный человек, пусть покамлает.
        - Ты серьезно?!
        - Милый, ты на Улуг-Коми ничего такого не встречал? Не убеждался, что я хоть и баба деревенская, но не совсем дура? То-то… Так вот, даю совет: поговори с Витей, пусть поможет. Между прочим, я еще почему хочу уехать в Московское, пожить там? Ходит он… Каждую ночь ходит, сволочь!
        - Мы же его…
        - Ты невнимательно слушал… Это мы успокоили его не навсегда, а где-то на месяц приблизительно, от фазы луны до другой такой же фазы. Время прошло, и он опять ходит, пугает… Поживу-ка я там, пока он не успокоится.
        - Слушай… А чего он ходит, если меня нет?
        - Думаешь, он такой дурак, не понимает, кто вам помогал? И не знает, кто тебя привез тогда на восточный берег озера? Хе-хе… - скривив лицо, саркастически посмеялась Люда.
        Володя почувствовал стыд: приехали они, навлекли неприятности на женщину, теперь уедут, а этот, из могилы, так и будет ходить вокруг дома.
        - Люда… Я тебе уже говорил, что если ты не против, хотел бы у тебя пожить. Экспедиция уедет, а я немного останусь… Ты не против?
        - Конечно, я совсем не против, милый. Но если ты хочешь поохотиться на этого… Тогда я скажу так - все решается не в Камызе, а здесь. Если вам удастся проникнуть туда, куда вы хотите, - вы все поймете и про Камыз.
        Только к этому времени до Володи дошло, что он давно не слышит ни Никиты, ни его овец: пастух погнал отару в степь и теперь едва виднелся вдалеке - пятнышко в громадности степи. Мир был прост: колоссальная степь, звон жаворонков из безбрежности небес, дрожащее марево, почти скрывающее сопки, и в центре степи - кошара, и в ее тени - два человека. Володя коснулся Люды уже по-другому: призывно, вопрошающе: ну как? И женщина отозвалась, как всегда - естественно, красиво и уверенно.
        Потом они лежали на старом синем одеяле, так хорошо знакомом Володе, и смотрели в выцветшее небо.
        - Я провела детство на хуторе… - тихо рассказывала Люда. - Знаешь, это по-своему хорошо; в деревне ведь всегда хоть кто-то и чем-то тебе мешает. То мотоцикл проедет, то сосед заорет, то корова замычит, то собака залает. Городские говорят:
«В деревне тихо!» А в деревне вовсе даже шумно… Вот на хуторе - там тихо! Совсем тихо. Там можно весь день ходить в одних трусах или в ночнушке, никуда не торопиться, и вокруг там совсем никого нет, только животные да небо над головой.
        Плыл уютный рассказ о необычном, несовременном детстве этой женщины - тоже необычной и несовременной. Плыло небо над головами - тусклыми обрывками облаков, перемещалось по нему солнце. Где-то в степи двигалось стадо овец, чтобы вернуться сюда к вечеру. А тут мир оставался простым, однозначным, как будто бы два человека выпали из всех времен. Только ветер вздыхал, замирая в траве и в строениях.
        - Люда… Ты на чем собираешься ехать? Не на лошади?
        - Что ты, милый! Я на мотоцикле… Мне сын привел мотоцикл; мы на нем осенью уедем в Полтаков. И знаешь что… Если ты не передумал, давай так: через несколько дней я поеду обратно, и мы отправимся в Камыз вместе. Договорились?
        - Ну конечно! А теперь давай заедем в лагерь. Ты хоть посмотришь, как я там живу.
        - Заедем… Только я не обещаю, что пробуду в лагере долго.
        И Люда не пробыла в лагере долго. Она осмотрела палатку Володи, прошлась по всему лагерю, а когда приехал народ - охотно съела тарелку супа в палатке-балагане. Но все это как-то торопливо. Вот что она сделала долго - так это задержала долгий-долгий взгляд на Ли Мэй.
        - Володя, у тебя склонность к восточным женщинам… И у тебя хороший вкус; я польщена, что нахожусь в такой хорошей компании…
        - Ты о чем?! - Володя постарался изобразить как можно более нейтральный тон, как можно более недоуменный взгляд.
        А Людмила тихо засмеялась.
        - Вова, ты же знаешь - я шаманка! Но знаешь, тут даже не надо врать; чтобы понять, кто тут твоя женщина, вовсе не нужно быть шаманкой. Надо быть опытной бабой с мозгами, а я не совсем дура и не девчонка, вот и все. Я серьезно тебя поздравляю - она прелесть, эта твоя девушка. И вы очень подходите друг другу.
        - Да никакая не моя! Не было ничего!
        - Значит, будет. А вот что мне тут не нравится, милый, так это твои пьянки. Прости, что в это лезу, я ведь тебе не жена… Но ты бы попил кое-чего, остановился бы… Ты ведь такой умница, Володя. Такие мозги нельзя заливать водкой, это грех. Вот, я положила на стол - это надо заваривать, как чай, так и пить. Не хочешь - не надо, но я так вот и оставлю, пусть лежит.
        И еще мне очень не нравится как раз то, о чем ты думать не желаешь… Лагерь в хорошем месте, милый, и по ночам тут ходить вовсе не страшно. Но тут есть кто-то очень-очень сильный… Не злобный, не отвратительный. А именно что сильный. И я не хочу тут оставаться. Нет-нет… Милый, этого здесь вовсе не надо. И прости, но я не останусь здесь на ночь. Я сразу поеду, мне страшно.
        Так вот и окончилось это второе событие сегодняшнего, более чем насыщенного дня: Люда чмокнула Володю в щеку, села в седло мотоцикла… И на предзакатном небе долго рисовался ее силуэт, пока дорога не пошла под гору. А тарахтение машины слышалось еще минут пятнадцать.
        И началось третье событие: Епифанов его все-таки не выгнал. Людмила еще не скрылась за холмами, еще двигалась в поле видимости по степи женщина на мотоцикле, странно волнуя сердце, а происходило как раз то, чего так опасался Володя: размеренным шагом шел к его палатке Епифанов.
        - Владимир Кириллович, вы от меня бегали весь день, так давайте уж я к вам приду. Значит, так: выгнать вас в шею, как обещал, получится очень уж накладно. В экспедиции вы чересчур полезны. Но ведете себя вы, как самая последняя свинья, и на наших отношениях это обязательно скажется, не сомневайтесь. Мало вам местных… метресс! И всяких петербургских шлюх.
        - Виталий Ильич, да послушайте…
        - Ничего не собираюсь слушать.
        Епифанов резко повернулся, направился к своей палатке. Жаль… Он вовсе не собирался плохо поступать с Ли Мэй, не думал ставить ее в шеренгу «петербургских шлюх», которых наблюдал как-то Епифанов, - несколько лет назад было дело. Но ведь люди меняются, черт побери! И обстоятельства бывают очень разные.
        После всех трех великих событий этого дня Володя чувствовал себя уставшим, опустошенным. Таким уставшим, что потянуло на портвейн… Но сначала Володя решил попробовать корешки, оставленные Людой. В кипятке корешок давал слабый розово-коричневатый, пряно пахнущий настой; было интересно смотреть, как расплывается вокруг корешка такое мутное пятно, как вся вода в банке за полчаса или за час становится одного цвета.
        Настой можно было пить вместо чая, это точно, и после второго стакана Володю сильно затошнило - но не от жидкости, а от своих мыслей про портвейн. Он проверил
        - стал думать про деда, про Васю, про то, как они поедут когда-нибудь на Маракуни и покажут кузькину мать местным индейцам… Среди прочего представил, как они с братом сдвинут бокалы… и в тот же момент ощутил сильнейший позыв к рвоте. Что такое?! Ну да, вот ставится на стол бутылка водки (сильно тошнит! Все сильнее!). Вот Вася берет ее, смеется, разливает (живот скручивает от дикого желания вырвать). Вот жемчужная влага льется в стаканы… Володя еле успел выбежать из палатки; желудок судорожно сокращался, до боли; дыхание пресекалось так, что потемнело в глазах.
        С трудом оклемавшись, Володя побрел в палатку обратно. Долго смотрел он на банку с такой приятной на вкус, вяжущей жидкостью… Ему было и смешно, и как-то странно. И унизительно, и хорошо. А все-таки Людмила молодец! В конце концов, о нем неплохо позаботились: ведь этого же он и хотел. Посмеиваясь, Володя влез в спальный мешок и тут же каменно уснул.
        В этот день началось и еще одно, уже четвертое событие, и если мерить происходящее экспедиционной необходимостью, это событие надо считать самым важным. Но в этот день, первый день июля, все только началось: разложили новый раскоп, и именно в нем так старательно копал Володя. На новом месте, снова вычисленном Епифановым и Ли Мэй. Они даже еще раз проверили потом свои вычисления, когда отряд лихо орудовал лопатами, вгрызаясь в слежавшуюся смесь глины и каменной крошки.
        На этот раз никакой ошибки быть не могло, и тем не менее через три дня стало совершенно очевидно - что-то не так. А на четвертый день раскопок, 4 июля, работы прекратили, и Епифанов опять хватался за голову, мучительно стонал, не в силах понять - что происходит?! Потому что новые промеры показали - Епифанов и Ли Мэй опять ошиблись, всадили раскоп в нескольких метрах от правильного места скрещения священных трасс.
        В конце концов: но кто-то же ведь мешает найти недокопанную часть! Ведь два раза уже закладывали раскоп и копали - и три раза ошиблись в расчетах! Косвенным образом подтверждалось - если кто-то мешает найти скрещение трасс - значит, на этом скрещении есть что-то достаточно ценное.
        Кто же они были - те, кто мог помешать Епифанову найти погребальную камеру?!
        ГЛАВА 33
        Строители

21 июня 293 года до Рождества Христова
        Сраоша шел через долину - там, где еле заметная тропинка вела через сплошной ковыль, к рукотворным горам, в которых лежат полубоги. Великим бесчестием было бы нарушить покой Священной долины асуров[Асуры - светлые божества в религии индоевропейцев.] без крайней необходимости, и Сраоша не сходил с этой тропинки. Тропка была совсем узкая. Сраоша невольно старался ставить ноги одна за другой, телом раздвигая ковыли. Серо-голубой дымок поднимался над одним из курганов, священной горой. Сраоша помнил - в этой горе лежит Своху, сын Йипы. Наверное, жрецы поминали фраваша[Фраваша - существо, которым после смерти становится герой. Летает в воздухе, живет на горах, и если доволен жертвоприношениями, то слетается на помощь «своим» людям. Фраваши обеспечивают дожди, невидимо сражаются в войнах.] Своху.
        Солнце взошло высоко, а в ковылях еще не высохла вода, и капли воды высыхали на ногах Сраоши, щекотали их, даже щипали.
        Ковыли сгибались, как от ветра, совсем узкой полосой, не шире двух человеческих ростов. То, что шло сейчас на Сраошу, не было и длинным - ростов пять человека, не больше. Но это «что-то» было живое, оно двигалось, оно хотело с ним столкнуться или запрещало дорогу. Наверное, дэв[Дэвы - злые божества, стремящиеся приносить зло.] не хотел, чтобы Сраоша искал место для новой Горы полубогов.
        Сраоша знал, что делать. С чтением мантр, с произнесением священных слов Сраоша поднял правую руку, сложил пальцы в мудрах[Мудра - положение пальцев руки или всего тела, имеющее мистический смысл. Мудрами являются многие позы индусских танцоров.] отторжения, нарисовал в воздухе свастику. Сейчас уже не он, а Великий огонь, могучее доброе Солнце, должен был не пустить дэва дальше.
        Сраоша ясно видел, как дэв, шелестя ковылями, уходит в сторону от тропинки (а только что мчался прямо по ней!), делает круг, обходя Сраошу со спины. Сраоша предпочел повернуться, не подставляясь к дэву спиной, и сделал еще одну мудру. Дэв продолжал уходить вправо, пересек тропинку и описал почти полный круг. Потом ковыли вдруг поднялись; какое-то мгновение было заметно, что на них лежало что-то тяжелое. Потом подул ветерок, и ковыли, примятые дэвом, стали такими же, как все остальные.
        Ясно - мудры привлекли Великий огонь, и он сумел устрашить дэва. Оставляя курган-гору Своху по правую руку, Сраоша сошел с узкой тропы. Теперь он шел по целине, и кузнечики с треском и шорохом разлетались из-под его босых ног. Прошли дожди - Небо оплодотворяло мать-землю; местами застоялись лужи, и близ воды лягушата бросались прочь вместе с кузнечиками. Пройдя еще совсем немного, Сраоша вышел к каменной ограде. Внутри ограды ритмично били в барабан, пели. Началось!
        Десять лет назад старый Сопа, жрец Великого огня, выбрал совсем юного Сраошу. Двенадцать избранных, лучше других умеющие слушать энергии мира и общаться с духами, должны были найти место для возведения новой рукотворной горы, кургана для Джамаспы, сына Своху. Двенадцать человек должны были, каждый сам по себе, найти место, где должен лежать великий вождь вождей Джамаспа, когда придет его время превращаться во фравашу.
        Сраоша ходил по долине, пытался слушать ветер, оценить расстояния и солнечный свет. Наверное, Солнцу будет хорошо светить здесь на Гору их родственника, могущественнейшего Джамаспы. Так и бродил, пока не почувствовал - здесь! Вот на таком расстоянии от других гор, в этой части долины, и надо делать новую Гору.
        Сраоша навалился на принесенную с собой заостренную палку, поворачиваясь из стороны в сторону, втиснул ее в землю своей тяжестью.
        Интересно, где отметил место Сопа? И тут же Сраоша заметил, как что-то блеснуло в траве. Вон там, совсем близко - можно легко добросить камень, среди ковыля торчит неподвижное, не колышущееся под ветром. Благодарность обожгла сердце Сраоши - за жизнь, за солнце, за ковыль, за науку, за то, как учил его Сопа. Учил так, что теперь Сраоша находит место для Горы так же верно, как и сам Сопа!
        Каждый род имеет свою землю… Там, на этой земле, есть и могильник рода, и в этом могильнике спят все - и рядовые люди, и вожди.
        Род входит в племя, племя строит на своей земле могильник для своего вождя и своей племенной знати. Могильник, по размеру достойный всей земле всего племени.
        Двенадцать племен объединяются в царство, и здесь, в Священной долине, хоронят общих царей всех племен. Тут погребения вождей над всеми вождями, и каждый вождь вождей ложится в свою рукотворную Гору, когда отлетает его фраваша, а тело становится холодным и начинает разлагаться. Ведь все люди состоят из двух неравных частей: из тел, во всем подобным телам других животных, и из душ. Души большинства людей не очень важны, но души больших людей, особенно умных и могучих, становятся фраваша и могут жить вечно, с богами.
        Жрецы Великого огня нашли то место в Долине царей, где должен лежать именно Джамаспа. Для его детей и внуков тоже надо будет найти подобающее им место… Но это дело других поколений. А тогда, десять лет назад, Верховный жрец Сопа давал задания всем остальным, и со всех сторон, со всех двенадцати племен сходились люди
        - строить священную Гору, в которой будет лежать прах Джамаспы.
        Умельцы искали в горах выходы камня, вырубали огромные блоки. Знающие люди могли найти щели, в которые надо вбить деревянные клинья, а потом поливать их водой. Расширяясь, дерево рвало камень - туда, куда уводила змеящаяся в камне щель, давно образовавшаяся в скале от действия ветра и воды. Если правильно определить, куда пойдет щель, это может сэкономить огромное количество времени и труда.
        Каменные глыбы здесь же обрабатывали долотом и киркой, убирали все лишнее с поверхности камня, ворочали их, подводя длинные лиственничные лаги.
        За целые дни пешей ходьбы везли отесанные громадные камни, впрягали в них десятки быков, и даже могучие быки, вместе наваливаясь на упряжь, с трудом сдвигали деревянные салазки с этими колоссальными, в несколько ростов, камнями. Медленно-медленно плыли салазки, сколоченные из целых стволов лиственницы; помногу дней кричали люди, если салазки накренялись на склоне и привязанный к салазкам камень мог упасть, потянуть за собой салазки.
        Чтобы вырубать такие камни в горах, запрягать в них быков и привозить сюда, в Долину царей, совсем не нужны были жрецы. И чтобы поставить камни вертикально, заглубить в землю так, чтобы они встали надежно, тоже жрецы не нужны.
        Жрецы нужны, чтобы показать - где именно вкапывать камни. Пока везли колоссальные плиты, пока отесывали их до конца, готовились вкапывать, куда скажут жрецы, все двенадцать жрецов-строителей весь год разбивали план сооружения. Два раза в год Солнце стоит выше всего или ниже всего, два раза в году день равен ночи по длине.
        Множество раз каждый жрец, независимо от других, делал расчеты и потом сравнивал их с работой других, пока не стало божественно-ясно место для каждого камня. И второй год прошел, пока жрецы не проверили всех расчетов, не убедились в правильности вычислений.
        И тогда Сопа показал, где надо вкопать камни и на какую глубину. Народ начал вкапывать камни, и густые облака пыли и ругани висели над строительной площадкой. А Сопа велел Сраоше готовиться приготовлять сому…[Сома - священный напиток ариев. О том, что из себя представляла сома, существует множество предположений. Автор использовал одно из них, не хуже и не лучше других. То, которое показалось ему наиболее убедительным.]
        Ведь мало вырыть ямы и опустить в них камни. Мало построить каменную ограду, священную ограду, ворота в иной мир, мир фравашей. В мир, где живут древние вожди.
        Сраоша знал: священна вся страна, в которой ему довелось родиться. Это Страна ариев, хотя арии жили здесь не всегда. Арии расселялись из земли, лежащей далеко на запад от берегов Кема. Десятки дней пешего перехода отделяют Страну ариев от мест, откуда пришли их предки, от Аркаима.[Автор вынужден употреблять современные или, по крайней мере, более поздние названия географических пунктов - ведь нам неизвестно, какими словами называли их арии.] Но и расселяясь на запад, восток или юг, арии хорошо знали, как устроена Страна ариев, и искали именно ее.
        Сюда, на берега Кема, арии пришли почти двадцать веков назад. Арии пригнали с собой бесчисленные стада коров - животных, угодных богам. Арии принесли с собой священный знак свастики и веру в асуров и дэвов, без которой непонятно как могли жить местные дикие племена.
        Часть ариев ушла дальше, в сторону восходящего солнца, а часть осталась, особенно глубоко поняв, что оказались в священной стране, и не в силах покинуть ее. Страна ариев лежала между гор, как огромная чаша, и уже это делало ее похожей на страну, о которой рассказывали предки.
        Предки знали: в священной стране обязательно должны быть горы! На горы уходят души предков - царей, вождей, жрецов, героев. А с гор должна стекать река; это тоже важный признак Страны ариев - большая река, стекающая с гор. Река со вкусной, прозрачной водой.
        Здесь предки два тысячелетия назад увидели Саяны, покрытые шапками снегов. А становым хребтом Страны ариев была река, стекающая с высоких, покрытых снегом гор. Предки подумали: а не про реку ли Кем говорили им предки, еще в Аркаиме? Вот они, горы, и вот она, река… Предки поспорили, и многие племена ушли дальше, на восток, искать настоящую Страну ариев. Те, ушедшие, считали, что на берегах Кема слишком холодно, такой не может быть священная страна. Говорят, другие арийские племена, ушедшие на юг, нашли настоящие Страны ариев. В одной из них с колоссальных гор стекает даже не одна, а сразу несколько рек.[Древнее название Персии - Иран и означает «Страна ариев». Северная Индия, где с Гималаев стекают Инд и Ганг, считалась священной страной в ведическое время (II-I тысячелетия до Р.Х.).] Какая из этих стран - настоящая Страна ариев? Сраоша не знал… Наверное, все они священные!
        Ариев сначала было много, но везде вокруг жили племена, говорившие на угорских языках. И арии стали растворяться среди угров, стали забывать свой язык, язык пришедших из Аркаима. Теперь кто знает арийский язык? Арийский язык, священный язык предков, хорошо знают жрецы, и у них арийские имена. Такие же имена, конечно же, у высшей знати. Каста жрецов, каста воинов, - тоже арии.
        Но общинники уже не знают языка ариев, они говорят по-угорски. На обычном, не священном языке. И имена у людей низших каст - тоже угорские.
        Но как бы священна ни была страна, где с гор стекает река, в ней много и чистого, и нечистого. Вот каменная ограда кургана - это чистое место. Его обрызгивают водой, освящают молитвами и ритуальными чтениями. Вокруг него проводят борозды, с чтением молитв, чтобы злые дэвы не могли попасть туда.
        Гора вождя, курган, имитирует гору, с которой течет Река мира. Чем выше будет курган, тем сильнее был вождь, тем больше с ним сейчас людей, и тем лучше они работают и пируют вместе с ним.
        А задолго до того, как умрет вождь вождей и его похоронят в недрах священной горы, надо сделать оградку кургана еще более священным местом. Надо сделать так, чтобы оградка, а потом и весь курган жил бы по рта-аша - священному закону, согласно которому движется мироздание.
        Чтобы сделать так и чтобы блаженным стал сон лежащего в недрах Горы, нужны люди, обладающие аша - приверженные правде, истине, божественному космическому порядку. Аша - праведные люди, и важная задача верховного жреца Великого огня - отобрать двенадцать аша и делать все вместе с ними. Все будет хорошо, если аша найдут место для будущего кургана, рассчитают все нужное, чтобы построить оградку, и похоронят вождя. Эти же праведные люди должны принести жертвы через три дня, через девять и через сорок дней после смерти вождя вождей. Тогда можно будет закапывать могилу вождя вождей.
        Плохо, если верховный жрец ошибается и в число выбранных им попадут неправедные люди, нарушители космического закона - ас-аша. Тогда плохо будет вождю вождей, а особенно плохо всей стране. Страшные бедствия могут обрушиться на нее, если фраваша вождя не будет довольна и не сможет помогать живым.
        Сраоша стоял в густой, почти что вязкой тени огромных камней, ему сразу же стало прохладно. За оградкой еще раз ударили в бубен - призывают богов, просят их внимания. Сраоша остановился в воротах, зачерпнул ковшиком воды из бронзового котла: надо омыть руки и ноги, входя в священную оградку. Сраоша плюнул через левое плечо: на левом плече сидят обычно дэвы и особенно посланцы Аримана - врага порядка и всего священного. Сраоша не собирался приносить с собой этих существ и выполнил старый обряд: входя в священное место, надо плюнугь через левое плечо.
        Жара жарой, полдень полднем, а несколько человек уже сидели посреди священной оградки - почти там, где будет потом лежать Джамаспа. Как ссохся, постарел мудрый Сопа! Все сидящие моложе его, даже старые Йима и Маза. Как всегда, Спэнта и Своху кивнули Сраоше; как всегда, Рашну отделался невнятным бурчанием. Почему-то он не любит Сраошу… и пусть пребудет с ним сам великий Ахура!
        Сопа знаком велел Сраоше подойти и встать напротив всех сидящих. Так, чтобы их разделял огонь.
        - Сегодня мы покажем тебе последнюю тайну… тайну сомы. Ты хорошо изобретал сому… Ты правильно сбраживал молоко, ты хорошо колдовал над пивом и брагой. Ты правильно начал перегонять жидкость. Мы уже думали, ты сам откроешь великую тайну предков…
        Сопа улыбается, растягивает беззубый рот, и его рассеченное морщинами лицо становится одновременно веселым и немного страшным.
        - Но ты не открыл тайну, которую дал предкам великий Ахура! Ты ведь знаешь, что дал людям Ахура?
        Ну конечно, Сраоша знает, какие знания дал людям великий Ахура - верховный бог, выше и главнее всех. Некоторые даже называют его сотворителем мира и сотворителем всех других богов. Так ли это? Сраоша часто думал, что, может быть, это и правда.
        - И вот, смотри, что еще дал Ахура предкам для того, чтобы перегонять сому!
        Сраоша вертит в руках сделанную из бронзы, много раз изогнутую трубку. Ну конечно же! Вот оно! Сколько раз пытался он изготовить такую трубку, чтобы через нее проходила самая чистая, самая лучшая сома! И из кожи, и из бронзы, и из глины пытался сделать он такую штуку, чтобы можно было нагревать котел со сбродившим, начавшим обжигать язык молоком или с бражкой, испарять жидкость и получать сому как можно лучшего качества! У него все не получалось…
        То есть что-то получалось, конечно, но всякий раз Сопа доставал бронзовый сосуд с настоящей сомой, хранившейся с прошлых священнодействий, и давал пробовать:
        - Видишь? Вот настоящая сома… А теперь попробуй, что получилось у тебя!
        И всякий раз Сраоша убеждался - да, у него получается скверная, недоброкачественная сома! С такой не проведешь обряда правильно. Только теперь он знает, как надо перегонять сому так, как нужно.
        А Сопа продолжал обряд, и все уже готово для обряда. Еще ранним утром Сраоша, говоря священные слова, лил в воду речки молоко и сок березы - это тоже священное растение. Сок ее благовонен и вкусен, очень хорош для приготовления сомы. Кора березы полезна для многих дел, а древесина хорошо горит. Зимой скотина ест березовые веники, и этими же вениками в банях прогоняют дэвов, делают человеческое тело чистым. Чистота же угодна асурам.
        Тогда же, утром, Сопа своими руками кинул в воду еще пригоршню хвои благовонного дерева, пихты. После этого жертва состояла из трех частей, и все три части были из веществ, которые сами не встречаются в воде.
        Тогда же в атар-огонь, разведенный из сухих березовых дров, кинули куски жира священной коровы и еще веток пихты. Такая жертва тоже состоит из трех частей, и очень угодна огню. Некоторые бросают в огонь сушеные ветки березы… Это неправильно, потому что тогда жертва будет состоять из двух частей, а надо, чтобы состояла из трех! Так что нужны ветки пихты…
        Ублаготворив огонь и воду, можно приходить в священное место, варить и использовать сому. Вот возвышается на трех бронзовых ногах огромный бронзовый котел,[Огромные бронзовые котлы на трех ногах типичны для татарской археологической культуры. Назначение их неизвестно.] булькает в нем жидкость позади Сопы, над сине-прозрачным в лучах полудневного солнца огнем.
        Пить сому надо на месте, где будет построен курган. Именно в оградке надо впасть в священное безумие, и тогда боги откроют им истину… Каждому из двенадцати людей будет открыта своя истина, потом они расскажут свои истины друг другу и сравнят их.
        В безумии, которое охватывает человека от сомы, человек прозревает то, что должно произойти, постигает истину, видит сущность вещей. Все зависит, конечно, еще и от того, что это за человек. Опьянев, хороший человек видит то, что полезно другим; то, что дают ему асуры. Добрый человек, напившись сомы, начинает еще сильнее любить все окружающее - и людей, и животных, и растения, и своих близких. Он даже может расцеловать собственного ездового быка или старых друзей, объясняться им в любви и плакать от умиления.
        Слабый человек, напившись сомы, станет оплакивать умерших двадцать лет назад, скорбеть о плохом устройстве мира и о собственном своем несовершенстве. Как будто даже боги совершенны!
        Плохой человек будет видеть демонов нижнего мира, дэвов и всяких чудовищ. Кто-то будет гоняться за ним, невыразимо ужасный. В приступе росомашьей злобы будет он бросаться на людей, приставать к ним, истолковывать каждое слово, как обиду и как оскорбление. Накинется и на что-то невидимое, будет спорить с собеседником, которого не заметят другие, и с ним тоже ухитриться повоевать. Потому лучше не брать плохих людей на это священное камлание.
        Ага! Вот Сопа стал проверять качество сомы. Вообще-то, качество сомы можно определить уже по запаху: если от запаха тошнит - значит, сома получилась хорошая. Можно определять и по вкусу. Если ты взял на язык капельку сомы и твой язык обожгло - значит, напиток хороший. А еще к готовой соме подносят огонь. Если огонь сходит на сому, значит, он готов ее пить вместе с людьми, и такой напиток лучше всего.
        Сегодня случай серьезный, и Сопа наливает Великому огню большую бронзовую чашу. Одиннадцать пар глаз следили, как старик поднес огонь к чаше, как вспыхнула сома сине-зеленым, особенным пламенем.
        - Гори зеленым огнем! - возгласил Сопа старинное священное заклинание. И все хором подхватывают:
        - Гори все зеленым огнем! Гори!
        Йима и Маза давно приготовили чаши: двенадцать бронзовых чаш, украшенных свастиками и солнечными знаками, стали разливать в них сому. Хорошая сома - от одного вида мутной жидкости с сизыми разводами сивушных масел тошнит даже привычного человека. Чем страшнее на вид и на вкус - тем лучше священное безумие!
        Надо обойти всех, кому налито, надо стучать чашу об чашу, чтобы бронза звенела. Чистый, благородный звон бронзы распугивает злых духов и привлекает богов, чтобы они пили с людьми. Для этих богов оставляют еще одну чашу. Надо стукнуть чашей даже об чашу злого Рашту. Рашту ведь тоже арий, из старинного рода тех, кто пришел сюда два тысячелетия назад.
        - Ты меня уважаешь?
        - Уважаю!
        И - чашу об чашу, чтобы звон разносился далеко. Последний, двенадцатый удар, и…
        - Помоги мне, Асура!
        И в рот, скорее проглотить, скорее! Бывает, новичков тут же начинает рвать… Тем самым боги показывают, что эти люди неугодны для обряда; им никогда уже не стать жрецами. Сому можно запить молоком, и насколько же приятней молоко! Йима и Маза разливают. Надо пить и еще, и еще, пока все не упадут прямо на землю. Только тогда священное безумие поможет увидеть то, что скрыто от других людей.
        Сраоша не помнил, когда он свалился и где. Вроде была и третья чаша, особенно угодная богам. Пия третью чашу, полагается поминать Великую Матерь, - для этого есть специальные слова, тайна жрецов, неведомая профанам. Кажется, Сраоша с Мазой и Свохой громко кричали друг другу эти слова, а потом обнялись и заснули. Кажется, Рашту пытался бить Йиму, но промахнулся и сам ударился головой о камни оградки: боги покарали злого человека, на которого неправильно действует сома. Все это, впрочем, Сраоша помнил не очень четко - сома уже кружила голову, швыряла ставшее неуклюжим, неуправляемым тело. Вот в чем он был совершенно уверен - это в том, что Рашту не кричал слов священной матерщины, плотно сжал рот, не желая почтить богинь и женщин своего племени.
        Как всегда во время камлания с сомой, реальнее всего стало не то, что есть на самом деле, а собственные ощущения. Дико кружилась голова, земля словно плясала под Сраошей, как будто бежала куда-то, а во рту невероятно пересохло. Как и всегда после приема сомы, сон был неровный, тяжелый, все время что-нибудь мерещилось; Сраоша потом не все мог вспомнить.
        Вот что запомнил Сраоша, и запомнил очень хорошо, так это курган - священную каменную ограду. Он видел странно одетых людей, которые идут по этой ограде, и понял, что произойдет это через много веков. Что-то даже подсказало Сраоше, что его отделяет от этих людей такая же бездна времени, как и от ариев, первыми пришедших на берега Кема. Одни из виденных Сраошей людей были привычного облика, другие выглядели скорее как жители далеких стран на востоке с их плоскими круглыми лицами, маленькими узкими глазами.
        Сраоша почему-то чувствовал, что как-то связан с одним из них - со смуглым человеком средних лет. Сраоше понравилось его умное, решительное лицо, а потом вдруг истина открылась Сраоше - он видит своих собственных потомков! Люди, для которых он был древним предком, искали и не могли найти места погребения Джамаспы… и Сраоше почему-то казалось, что они ищут и его собственное место погребения. Сраоше совсем это не понравилось, потому что еще он увидел стеклянную витрину и скелет Рашту, выставленный в этой витрине. Не любил, не уважал Сраоша Рашту, но ему стало совсем неприятно, что его современник выставлен вот так, на обозрение, очень далеко от мест, где он родился и жил.
        Вокруг стеклянной витрины ходили другие странно одетые люди; с какими-то стеклами, закрывавшими глаза, соединенными палочкой на носу, с круглыми штуками на правой руке, где обычно бывают браслеты. Все они смотрели на скелет Рашту - может быть, и оказывали ему этим почтение, но как-то это было непонятно.
        И еще он увидел трех людей, живущих примерно в то же время. И один из них сделал что-то странное, от чего загремело вокруг, как гром во время грозы, а третий человек свалился в яму и скорчился в ней, прижимая руки к животу. Все это тоже имело отношение к поискам погребения Джамаспы и оттого особенно сильно не понравилось Сраоше. Возникали и еще какие-то неопределенные, невнятные видения, но Сраоша уже не мог сказать наверняка - священные видения это все или просто бред.
        А утром наступила расплата, какая всегда бывает за прозревание будущего. Боги всегда требуют расплаты за откровения, и неважно, открывались пути в верхний мир или в нижний, асуры или дэвы являлись по этим путям. Главное, что пути были открыты, и назавтра человек будет жестоко болеть. Никому не дано так сразу взять да и получить доступ в иной мир!
        Почти так же плохо бывает и тем, кто курит сушеный коровий навоз - священное вещество, дающее огромную силу для прозревания будущего.
        Сраошу невероятно тошнило, и хотя он знал - во время камлания есть нельзя, какие-то желтые, горькие комки с омерзительным привкусом вылетали из его рта, пятнали землю (тоже жертва своего рода). Одежда испачкана рвотой, мочой и калом. Голова трещит невероятно. Во рту скопилась кислота, даже рвет челюсти, заставляет словно бы зевать. Так, прямо в одежде, и погрузиться бы в воды речки, очиститься в ее благодающих водах. Но рано, рано! Рыдает Рашту, ясно видевший, как его скелет достают из земли, разделяют на отдельные кости, вертят их в руках, а потом скрепляют эти кости проволочками и кладут под стекло.
        Стонут, схватившись за головы, Йима и Спэнта. Они не только страдают от боли, они видели, как их потомки будут истреблять друг друга, как будут ограблены курганы - в том числе этот, в оградке которого они все сидят; курган, еще не обретший хозяина.
        Маза рассказывает, как полезут в грабительскую дудку воры и похитят многое, положенное с Джамаспой. А что они сделают с Йимой?! Они возьмут даже и кости скелета, разрушат все, что только смогут, если найдут. И то же самое сделают они с Джамаспой…
        - Не сделают, - утешает Сопа, мудрая старая собака, - Джамаспы они не найдут.
        Все должны рассказать Сопе и друг другу, что видели - только потом можно будет погрузиться в ледяные воды речки.
        - Скоро будут мои слуги с телегой и отвезут нас к реке, - утешает собравшихся Сопа. И все не могут удержаться от слез, от возгласов благодарности к мудрому, заботливому старику. Как хорошо! Их, смертельно измученных камланием, отвезут на скрипучей телеге; не надо будет влачить еле идущие, не обретшие нормальной человеческой силы тела, все усилия сведутся к тому, чтобы плюхнуться на эту телегу…
        Сопа слушает рассказы, дает всем рассказавшим свои сны отпить из бронзовой чаши - мудрый старик заготовил кислую капусту. Известно, что жидкость от кислой капусты, рассол, дарует самое большое облегчение.
        Уже позже, когда солнце стояло высоко, Сопа подводит итог:
        - Я думаю, надо сделать так… Надо положить все золото, все ценности выше, а погребение Джамаспы сделать ниже. Намного ниже, чтобы не нашли. Тот, кто найдет это золото, все равно ничего хорошего не получит…
        При этих словах Сопа опять улыбается, и его лицо становится одновременно веселым и страшным. А остальные кивают головами: да, это золото никому не даст большого счастья! Об этом они сумеют позаботиться… И они сами, и боги.
        - А еще, - веско добавляет Сопа, - с Джамаспой надо будет лечь двум сильным людям. Там же, глубоко под золотом, и ляжем с ним мы - я и Сраоша.
        ГЛАВА 34
        Буря и натиск

5-8 июля
        - Витя… Ты не мог бы помочь?
        - Охотно… Ты только скажи, что надо делать?
        - Покамлать надо… Я подозреваю, кто-то мешает нам правильно рассчитывать, где копать. Если не примем меры, что тогда? Тогда и в третий раз копать будем, где Бог на душу положит, промахнемся…
        Странным стало выражение лица Вити Гоможакова, странным…
        - Как хорошо, что попросил… Понимаешь, шамана обязательно просить надо камлать, иначе ничего не получается. Я сколько раз хотел камлать, но знаю - если не попросят, толку нет.
        - А мне одна… один человек сказал, чтобы я попросил, что ты сильный шаман.
        - Люда? Да, она понимает, ты ее в этих делах слушайся.
        Вот так.
        Епифанов только яростно оскалился, когда ему предложили в третий раз мерить, где скрещиваются трассы.
        - Это каждый из вас может при желании…
        - Каждый вот пусть и замерит, но и вы тоже замерьте.
        Епифанов махнул рукой с выражением полнейшей безнадежности.
        Но махай рукой, не махай, а восемь человек сделали расчеты в этот раз. Каждый из них вбивал колышек там, где скрещивались трассы у него. Восемь колышков на дне огражденного пространства как раз между двумя раскопами.
        - Что, раскладываем сразу третий?
        - Нет уж, Володенька, давайте сначала шурфить.[Шурфом называют небольшой раскоп (обычно 2x2 метра), сделанный в целях разведки. Если в шурфе есть находки, то его площадь включают в общую площадь раскопа.]
        На этот раз шурф сразу же дал перекоп,[Перекопом на профессиональном жаргоне называют мешаную разноцветную землю, по которой сразу видно - в этом месте уже когда-то копали. Обычно перекоп более рыхлый, чем материк - порода, которую никогда не касались лопата и нож.] вызывая крики «ура!». Витя улыбался, сиял, как начищенный пятак.
        - Ну, теперь-то раскладывать раскоп?!
        - Нет, давайте и сейчас осторожненько - 3 на 3 метра… Надо будет - всегда сможем расширить.
        Перекоп шел по всей площади раскопа, лопаты входили в рыхлую землю, как в масло. За остаток дня углубились больше чем на метр. А ночью полил страшный дождь.
        Володе как-то не спалось, и не потому, что он боялся грозы. Володя много раз слыхал, кто и при каких обстоятельствах может насылать дожди и вообще правит природными стихиями. Да и туман вспомнить стоило…
        В дожде было одно хорошо - если мешающее им существо стало пакостить таким образом, то они, значит, на правильном пути. Раньше экспедицию сбивали с толку, путали расчеты - и все тут. Посылать дожди необходимости не было. А теперь, получается, дождь уже нужен… Если дожди зарядят надолго, работы могут оказаться сорваны.
        Володя встал, запалил керосиновую лампу - свечку легко бы задуло. Надел резиновые сапоги, вышел посмотреть, что происходит. Кто-то еще прошел совсем неподалеку, но не ответил на вопрос Володи: «Кто там?». Во всяком случае, не он один не спал. Сплошной грозовой фронт, сплошная черная стена по всему небу. - вот что увидел Володя в неясном зареве луны, еле-еле светящей сквозь тучи.
        Володя растерся полотенцем, особенно старательно вытерев голову, забрался опять в спальный мешок. Не спалось; не хотелось почему-то тушить лампу. Где-то в глубине большой палатки зудел комарик… или даже два, Володя не мог разобрать.
        Полотнище тента захлопало - ветер изменил направление. Во всех долинах Хакасии обязательно дует ветер, но в каждой он какой-то свой. Начинается в свое время, кончается тоже в свое… К «своему» ветру в Хакасии всегда привыкаешь. Переезжаешь в другое место или домой - и утром непроизвольно ждешь «своего» ветра…
        В этом месте ветер начинался часов в шесть, вскоре после рассвета, и дул почти до полудня. Такой ветер не опасен; он не сметает палаток, не уносит полевых дневников, не мешает ни работать, ни двигаться по лагерю. Если не спится - можно под утро часами лежать в спальнике, курить и слушать ветер, а потом - как просыпается лагерь.
        К направлению ветра легко приспособиться, и, конечно же, тент Володя натянул с учетом «своего», стократ привычного ветра. Вот если ветер стал дуть с другого, с непривычного направления - вот тогда плохо дело! Тогда погода становится непредсказуемой. Зарядят дожди, раскопы зальет, и неделю, две вообще нельзя будет работать. Тогда народ будет сутками дуться в карты, затевать массовые игрища, петь под гитару и медленно сходить с ума от скуки.
        И слушать дождь. Под звон дождя легко рождаются стихи.
        Все, как и прежде.
        Дождь, свеча, палатка.
        Карандашу послушная рука.
        Но дождь? Что - дождь?
        Ведь это лишь осадки,
        Чьи миллиметры не подсчитаны пока.
        А что свеча? Ведь это же не светоч
        И не светильник разума, увы.
        Она - всего возможность мыслей ветошь
        Расставить в многоточие канвы.
        В палатке дыр густая темнота,
        Комар ее наполнил жутким звоном.
        Палатка, видимо, давно уже не та.
        А времена не те, что оно.
        Вот написал, и словно сам себя схватил за горло, так вдруг его перехватило. Действительно, ну что же это? Скоро сорок. Естественно, времена совсем даже не те, что оно; уже потому не те, что очень много всего этого было: дождей, свечек в темноте, палаток, ночного ветра, вдруг меняющего направление. Такого вот одиночества, когда встаешь в палатке, зажигаешь свечу или лампу, и стоишь один в промозглой ночной темноте. Когда этого нет в жизни - плохо дело. Когда этого слишком много - еще хуже. Сколько можно жить одним и тем же - и в двадцать пять, и в тридцать восемь?!
        Вот ведь дурацкая судьба… Карьера - на зависть очень многим, и уж, конечно, не дурак и не урод. И одиночество; всю жизнь, с первых месяцев «брака» это безобразное, унизительное одиночество! Ведь и тут не такой уж провал, и баб ведь тоже небольшая толпа; здесь тоже обязательно найдутся идиоты, которые станут завидовать. А ведь один, всегда один. Лежит в палатке посреди Хакасии не очень молодой балбес, отвратительно и стыдно одинокий. И никакой перспективы.
        Сырая тяжесть сапога,
        Роса на карабине,
        Кругом тайга, одна тайга
        И мы посередине.
        Письма не жди, письма не жди,
        Дороги отсырели.
        Идут дожди, одни дожди,
        Четвертую неделю.
        И десять лет, и двадцать лет
        Нет ни конца, ни краю,
        Олений след, медвежий след
        Вдоль берега петляют.
        Действительно - и десять лет, и двадцать лет… Какие там конец и край! Все повторяется, следы снова и снова петляют. Лечь спать? Третий час… Но завтра работы не будет, подъема поутру не будет, можно сидеть, сколько угодно.
        Интересно все-таки, почему гроза так обостряет чувство одиночества? Прямо хоть беги. Только непонятно, к кому бежать - к Ли Мэй или к Людмиле? А хорошо, что еще работает ее «чай»: если и потянет на портвейн, то сразу же вырвет, выхлещет до дна, и этим все как-то и кончится. Что хуже всего в этой истории - ведь и появись сейчас Ли Мэй, встань она перед ним, как лист перед травой, скажи какие угодно слова - и все равно ничем не искупить эти годы, десятки лет пустого и тупого одиночества.
        Опять начало что-то писаться:
        Я потерял свою весну,
        Как божий свет слепцы-калеки.
        Я потерял всего одну,
        Но потерял ее навеки.
        Уже не будет литься свет
        С небес, как прежде это было.
        И неожиданный совет
        Не даст мне вешнее светило.
        Еще придет, придет она,
        И будет много дня и света,
        Но та неполная весна,
        С которой не приходит лето.
        Еще придет, придет весна,
        Другая будет в радость людям…
        Но та весна, что потерял, -
        Такой весны уже не будет.
        Володя дописал, задумчиво стер комара со щеки. Еще один комар зудел где-то в углу; ну, значит, их и правда было несколько…
        Теперь было около трех часов ночи, и дождь окончательно стих. Гулко падали капли с крыш палаток и с тентов; под порывами ветра вспыхивала настоящая капель, как будто снова возвращался дождь.
        Володя опять вышел на улицу - посмотреть, как там тучи. Стало холодно, хотя тучи и закрывали небо по-прежнему. Но было очень темно и холодно, промозгло.
        Кто-то шел вдоль линии палаток в его сторону. Мелькнула неприятная мысль, что не только люди могут разгуливать сегодня по лагерю… Эх, надо было сунуть нож в голенище, взять в руку топорик!
        А кто-то уже довольно близко, и этот кто-то глухо произносит:
        - Володя… К тебе можно?
        - Витя, ты?!
        - Ну, я… Хотел с тобой поговорить.
        - Пошли в палатку, холодно тут. Хочешь кофе?
        - А у тебя есть?!
        - У меня все есть…
        Но Володя не успел приготовить кофе, он успел только поставить чайник на керосинку, как возле палатки раздалось:
        - Можно к вам?
        Володя так обалдел, что даже откликнулся не сразу.
        - Ли Мэй?! Конечно, заходите…
        И вошла Ли Мэй - изящная даже в бесформенном резиновом плаще, грустная и чем-то недовольная. Втянула носом ночной воздух, сразу вычислила банку с кофе.
        - Можно, я сама заварю кофе?
        - Ну конечно. Как вам сибирские дожди? Не ожидали от степей такого?
        - Не ожидала… Такие дожди у нас бывают в основном весной. Сплошная стена воды, день за днем. Плесневеет белье прямо в шкапах, прокисает еда, на деревянных панелях, даже на мебели заводится грибок. Но это только весной, и от таких дождей хорошо растет рис. А тут они зачем?
        Некоторое время Володя переваривал самобытную логику Ли Мэй. Действительно, зачем тут такие дожди, да еще в начале июля?
        - Не зачем, а почему, - буркнул Витя Гоможаков. - Пакостит нам тут один…
        - Витя, и никак с ним нельзя справиться?
        Витя уныло замотал головой.
        - Значит, когда начнем копать, неизвестно…
        Витя так же уныло кивнул.
        Но тут удивилась Ли Мэй.
        - Подождите… Но почему вы не хотите копать… Ну, допустим, с послезавтрашнего дня?!
        - А как вы собираетесь копать? До послезавтра просохло бы, но только если бы больше не шел дождь. Так ведь если верить Вите, дождь непременно пойдет.
        - И путь идет… Кто нам мешает поставить тент прямо над раскопом? А вокруг прокопать ямы… чтобы раскоп не заливало?
        Целых минуту или две все трое молчали; Ли Мэй с недоумением смотрела на мужчин - наверное, никак не могла понять, почему они не хотят копать прямо сейчас. Потом Витя улыбнулся, и это была глупая улыбка.
        - Да… Ничего себе… И как просто…
        На секунду Витя уткнулся в кружку с кофе, погрузил в нее пол-физиономии, потом вскинулся:
        - Ребята, я пойду к Косте! Правда ведь - ну как элементарно!
        Он убежал, еле успев кивнуть, оставив дымящуюся кружку. И тогда Володя подошел к девушке, поцеловал ее - благодарно, долго и с ощущением, что иначе совершенно невозможно. Ли Мэй не отодвинулась, но на этот раз и не ответила. Порыв ветра чуть не задул лампу, тени заметались по потолку и стенам, по всему объему палатки. Ли Мэй была здесь, и Володя подумал, что с ней и ненастье воспринимается совсем иначе.
        - Вы не боитесь грозы?
        - Нет.
        Лицо сидящая Ли Мэй подняла к стоящему Володе, явно ждала продолжения.
        - Вы не могли бы остаться со мной? Мне было бы очень приятно, а вон там есть еще один спальник.
        - Вы знаете, Володя, почему-то в грозу я очень захотела побыть с вами…
        - Вот и будьте. Тем более, что на меня гроза стала действовать так же - я очень захотел быть с вами. Ли Мэй, у вас по-прежнему отсрочка?
        - Вообще-то… Но нет, я могу и забрать свою отсрочку.
        - В том-то и дело, что не надо. Я бы хотел тоже взять отсрочку, и до конца экспедиции.
        Помолчали. Ли Мэй откровенно переваривала сообщение.
        - Я могу спросить вас, почему? Я думала, что если девушка уже согласна, мужчина не будет тянуть… Хотя да, у вас же тут есть другая женщина…
        Ли Мэй произнесла это таким тоном, что Володя убедился лишний раз - в чем-то основном все цивилизации и люди всех народов одинаковы.
        - Машенька… Не будем ни про каких других женщин, хорошо? Это было до вас, и не надо… А узнать, почему я хочу отсрочки до конца поля, вы, конечно же, вполне можете… Только я не уверен, что смогу вам так уж просто ответить… Ли Мэй, тут у меня есть второй спальник, забирайтесь в него! И устраивайтесь рядом, так будет удобнее говорить. А я пока отвернусь к стенке. Хорошо?
        Теперь они лежали на нарах, и их лица оказались совсем близко, хотя тела оказались в разных спальных мешках. На улице опять поднялся ветер, но теперь он не рвал палаток, не хлопал тентом; ветер стал сырой и как будто тяжелый от влаги, которую ему приходилось нести. Ветер тяжело перебирал полотняные двери палатки, вздыхая, замирал между крышей палатки и тентом. Опять закрапал дождь, тяжелыми редкими каплями.
        - Вы понимаете, мне всегда очень хотелось быть не одному на белом свете… для меня это гораздо важнее секса.
        Ли Мэй очень серьезно кивнула и, кажется, пожала плечами в своем спальнике. Ее чудное лицо мягко светилось совсем рядом.
        - Любая женщина это поймет без труда.
        - Вот сейчас у меня есть такое ощущение - что я не один на белом свете. Понимаете? Я не хочу его спугнуть, это ощущение, и очень боюсь его нарушить. Вы меня волнуете, Ли Мэй, но вот так я почему-то не хочу. Я хочу, чтобы у нас было все, но только так, чтобы только так, чтобы не исчезало ощущение - я не один на белом свете. Понимаете? Мне кажется, я плохо объясняю…
        Ли Мэй опять кивнула, тоже очень серьезно. В сгустившейся темноте светлел овал ее лица, обращенный к Володе. Какое-то время они лежали и молчали, слушая ветер и дождь.
        - Может быть, я и не все поняла, но мне кажется, что, наверное, все. Я тоже плохо объясняю… А знаете что? В такой дождь хочется петь песни. Они прямо сами получаются…
        И Ли Мэй протяжно прочитала что-то рифмованное и ритмичное на незнакомом для Володи языке.
        - Вот не думал, что вы умеете слагать стихи и петь песни, - искренне удивился Володя.
        - Ах, вы не думали?! - девушка даже подскочила на нарах от возмущения. - Я все умею, что надо воспитанной девушке. И писать стихи, и петь песни, и танцевать.
        Какое-то время Володя переваривал сообщение. Интересно, а в числе обязательных сторон воспитания китайской девушки из приличной семьи числится умение шить или приготовить достаточно съедобный борщ? Но этих вопросов Володя задавать не стал, а спросил совершенно другое:
        - Ли Мэй… Вы можете перевести?
        - Конечно. По-русски это прозвучит примерно так:
        Ночной ветер несет дождь по земле,
        От него дрожат ветки деревьев в лесу.
        Ночной дождь хочет, чтобы я быстрее заснула.
        А я сама не знаю, должна ли я спать,
        Потому что хозяин дома мне почти неизвестен.
        - Но это, конечно, только примерный перевод.
        Володя постепенно переваривал: это же стихотворное описание того, что сейчас происходит!
        - Маша… Вы прямо сейчас сочинили эти стихи?
        - Да… Конечно.
        - Маша… А на каком языке вы думаете?
        - Чаще всего по-китайски… Но когда я говорю по-русски, то я и думаю по-русски. Вот по-английски я так не умею, могу только мысленно перевести.
        - Ага… Вот почему вы не можете так легко перевести! На каждом языке свои стихи.
        - На русском языке у меня нет стихов. То есть я люблю Пушкина, но сама все равно не могу писать, не получается.
        - А хотите мои стихи?
        Ли Мэй кивнула, и Володя прочитал ей свои сегодняшние: «Все как и прежде// Дождь, свеча, палатка».
        - Вам, наверное, это непросто понять…
        - Нет. Как раз очень легко… У меня самой бывает такое ощущение, когда что-то повторяется… Даже что-то родное, как экспедиция.
        - По-моему, вы слишком молоды, Ли Мэй. Такие мысли наваливаются, только когда человеку хорошо за тридцать.
        - На меня уже наваливаются… Мне зимой будет тридцать один, Владимир Кириллович.
        - Ф-фу-у-у… - Володя откинулся на нарах, переваривая сообщение. Он-то думал, ей от силы двадцать пять… - А вообще стихи на русском вам слушать не трудно?
        - Нисколько не трудно, я ведь сегодня совсем трезвая.
        Володя еще помолчал, а потом продолжил, прочитал ей то, что писал в поезде до Красноярска. Какое-то время они лежали, слушая, как ветер трясет палатку, задирает брезентовые стенки, загоняет под них сырой воздух.
        - Наверное, вам все-таки трудно понять стихи на русском. А перевести на китайский я не могу. И даже на английский не могу.
        - Не в этом дело… Родители мне оба говорили, что нельзя жалеть мужчин, но причины выдвигали разные. Папа говорил, что мужчин нельзя жалеть, потому что они сильные, жалость их унижает. А мама говорила, что жалеть мужчин нельзя, потому что если их жалеешь, в них влюбляешься.
        - Вы знаете, мне ближе мнение вашего папы… Мне бы не хотелось, чтобы девушка влюбилась в меня из жалости.
        - Не сомневалась, что вы так и скажете. Но только у меня была еще и бабушка. Они говорила про моего деда так: «Он меня любил; он меня жалел».
        - А дед ваш что говорит?
        - Уже ничего. Его сослали на перевоспитание в деревню… Вы знаете такой лозунг:
«Учиться у рабочих и крестьян»?
        - Я слыхал про такой лозунг.
        - У деда было плохое сердце, и он там очень быстро умер. Ему ведь не давали лекарств, потому что это буржуазия могла лечиться, когда крестьяне и рабочие страдали. Бабушке потом позволили вернуться, потому что папа признал свои ошибки и опять стал профессором на кафедре ботаники. Это я уже немного помню.
        Володя стиснул кулаки от бешенства. Опять, в который раз в жизни, он слышал, как сбесившиеся коммунисты грязно глумились над людьми. И там, на другом конце планеты, делалось то же, что в России. И в Испании. Опять это проклятое прошлое! И у них оно такое недавнее - вот и Ли Мэй еще помнит, как ее отец «признавал свои ошибки». Он старше, но он никак не может помнить, как дед «разоружался перед партией» после бегства за границу его отца и брата.
        Они опять лежали и молчали. Стучали капли по тенту. Порывы ветра то несли на тент, на бока палатки целые потоки, то затихали со вздохами. В палатке было тихо и уютно. С Ли Мэй получалось хорошо молчать. Молчать и думать о своем, и притом чувствовать, что ты не один, что с тобой кто-то есть. Марина не одарила его этим ощущением. Может быть, могла бы Оксана, но у нее есть дела поважнее - перевоспитать такого мужа, которого смогут принять ее папа и мама. Может быть, могла и Таня, но сначала ее саму надо воспитывать.
        Вот с дедом всегда было ощущение, что ты не один. Даже когда дед был далеко, в Петербурге, а сам Володя в экспедиции (где-нибудь в этих местах) или в командировке (хоть в Хабаровске), всегда получалось, что дед в его жизни есть. И что в любой момент из своей самостоятельной жизни можно к нему прийти, и дед, что бы ни произошло, дед обязательно поможет сделать мир опять таким, каким хотел бы его видеть Володя. Наверное, таким должен быть в человеческой жизни отец, но если папа боится шаг ступить без того, чтобы спроситься у мамы, что поделать! Роль такого папы в жизни сына неизбежно совсем иная.
        Володя еще думал о чем-то, хотел о чем-то спросить Ли Мэй. Он еще собирался рассказать ей кусок из семейной истории, про «перевоспитание трудом» Курбатовых, но не успел, потому что каменно уснул.
        ГЛАВА 35
        Тент над раскопом

9 июля
        - Володенька, вы гениальны! - вопил Епифанов наутро. Хмурый отряд собирался к завтраку в десять часов, полз глубоко необязательно: народ уже отсыпался, уже настроился на совершенно нерабочий день… А быть может, и несколько дней. Серые тучи плыли по серому небу, сеяли даже не дождь, а так - мелкую гнусную хмарь, водную взвесь. Река уже вышла из берегов, снесла доску, на которой всегда умывались, и глухо гудела, как настоящая горная река. Любой экспедишник вам сразу скажет, что дождь сегодня еще будет, и не раз, и что работать невозможно еще дня три, если не больше.
        - Не я гениален, а Ли Мэй, это ее идея.
        Епифанов остановился, вытаращил глаза, и у Володи возник сильнейший соблазн честно округлить глаза и рассказать, что Ли Мэй подала ему эту мысль ночью, а ушла до того, как он проснулся, вот Володя и поторопился ее передать… Но, конечно же, Володя не поддался этому неприличному соблазну.
        - Может, объявим сбор да часов в двенадцать и рванем?
        - В половину двенадцатого! Сейчас сам и объявлю!
        Так получилось, что уже в двенадцать часов народ начал вкапывать столбы по обеим сторонам раскопа, копать дренажные канавы. Собиралась хмарь, затягивало небо, на горизонте опять глухо ворочался гром. Епифанов крутил усы, нервничал, но не было еще и часа, как первые капли нового дождя ударили в натянутый тент, в самый большой тент экспедиции - 8x12 метров.
        Обошли, проверили сооружение. Расчет людей, много лет ставивших тенты над кострами, палатками и столами, вряд ли мог оказаться неверен. Вода стекала с тента, собиралась в канавах, ничего не попадало в раскоп. Правда, в самом раскопе еще плескалась какая-то мутная жижа, где трудно разделить воду и землю.
        - А ну-ка, дайте мне ведро!
        Епифанов спрыгнул в раскоп, мгновенно ушел по щиколотку в коричневую жижу. Кряхтя, зачерпнул полное ведро.
        - Принимайте! Мне - второе ведро!
        И после пятого ведра:
        - Все понятно?! Так черпать…
        По тенту, по машине, по земле давно лупили струи сильнейшего ливня, жидкая грязь от земли летела во все стороны от этих ударов. Фомич включил дворники, чтобы хоть как-то видеть происходящее.
        - Проверка боем! - крикнул, сияя, Андрей.
        - Ура! - заорал в ответ Витя, и все подхватили:
        - Ура-а!!!
        Настроение, с утра унылое в преддверии долгой скучищи, стало веселым, боевым. Ну что с того, если с неба льются потоки воды? Что с того, если с тента на землю катятся натуральные водопады? Ведь все равно под тент не попадает ничего, а ведь в раскопе дождь ничего не испортил - потому что находки ведь пока не пошли, до погребения пока метр-полтора… Вот вычерпаем грязь, за сутки, может быть, даже за ночь просохнет, и можно будет продолжать раскопки. Утром нас победила стихия… А теперь мы ее победили! Ура!
        Грязь становилась все более плотной, ведрами брать ее стало трудно. Пока это была грязь, а не мокрая, но все-таки земля, кидали ее лопатами. А к тому времени и туча промчалась, шум дождя ушел за ворота оградки, потащился в сторону Улуг-Коми.
        - Вот, и вымыться нечем!
        Андрей только что собирался умываться потоками воды с тента - после копания в грязи.
        - Мужики! Давайте на речку!
        - На речку! Ура!
        И с теми же воплями народ помчался прыгать в кузов. Шевеля кустистыми усами, Фомич еле полз на первой скорости; в одном месте машину занесло на жидкой грязи. Дорога и была - жидкая грязь.
        - Завтра будет такое же - не повезу!
        - Завтра уже не так нужно, дойдем сами.
        Над Салбыкской долиной появилось синее небо, поплыли пухлые белые облака. Тут же начало парить, и степь скрывалась в беловатых струйках испарений. Чуть ли не на глазах эти беловато-прозрачные струйки превращались в облачка… Тоже белесые, прозрачные, но облачка поднимались, уплотнялись, и за те полчаса, что полз Фомич до края долины, некоторые облачка, начавшиеся на глазах людей в мокрой степной траве, уже приобрели некую сероватую непрозрачность, и чувствовалось - что бы ни нагнало еще, а эти облачка и сами по себе вполне могут пролиться дождем…
        Речка вышла из берегов, залила малопроезжую дорогу; Фомич ехал прямо по воде. Из-за перевала выкатывалась новая клубящаяся чернота, над горами все дрожало и колыхалось, готовое пролиться таким же, как только что, ливнем.
        Любой человек, хоть раз бывавший в этих местах, сразу сказал бы, что пошли сплошные дожди, что это надолго, и что уже с первых суток потопа включился местный механизм круговорота воды в природе. То есть даже если дождя больше и не нагонит, все равно от солнца будет парить, а поднявшийся в небеса пар снова будет проливаться дождями. И еще дня два над долиной будет висеть сплошная пелена дождей.
        - Если хотите в реку, то быстрее! - указал Епифанов на клубящуюся тучу, начавшую сползать по склону сопки.
        - Сейчас грянет!
        - Мужики! В этом дожде и отмоемся!
        С жизнерадостными воплями отряда мешалось такое же восторженное «Ква!!!» из всех ям и канав, тоже доказывая, что пелена дождей - это надолго! Уж лягушки это знают точно, тут и к бабке ходить нечего…
        Как ни лил дождь, 7 июля уже можно было покопать в раскопе. Фомич, как ни зарекался, все-таки отвез народ на раскоп, сказав, что никуда больше не поедет, даже за хлебом.
        - И не надо! Хлеб испечем! - заявил Епифанов решительно, а Володя поддразнил Ли Мэй:
        - А вы сможете испечь хлеб?
        - Разумеется, - пожала плечами Ли Мэй, и Володе сделалось неловко. Им вообще стало как-то неловко друг с другом после этой ночи в разных спальниках. Глаза встречались - и тут же убегали в стороны. Сталкивались руки - и торопливо отдергивались. Что-то оставалось недоговоренным. Что-то балансировало на грани, готовое сорваться… знать бы еще, в какую сторону.
        В этот пасмурный день, выбрасывая мягкую землю прямо под дождь, в странном полумраке раскопа, прикрытого тентом, сделали первую находку. И это была странная находка.
        - Череп! - завопил внезапно Дима.
        Действительно - в темной мешаной земле перекопа, без всяких признаков могилы, странно желтела теменная кость. За какой-нибудь час-полтора сняли и всю землю со скелета. Крупный мужчина лежал в скомканной позе, лицом вниз, держа левую руку под грудью, правую откинул в сторону. Никаких признаков могилы; пластмассовые пуговицы под костями таза, металлические, со звездой, под грудью и животом. Медали и орден Красного Знамени у ребер левой половины груди. Перочинный ножик чуть ниже костей грудной клетки - наверное, так и лежал в кармане пиджака или форменной куртки. Да, и костяной человечек на шее. Расплющенная пуля - в районе спинного хребта. Человека этого убили, и он так и лежал, как рухнул когда-то в раскоп.
        - Тут милиция нужна, а не ученые… - подвел итог наблюдения Витя.
        - Скелет, допустим, мы все-таки вынем… - непреклонно добавил Епифанов. И заколебался… - Ладно, сегодня надо дать знать властям, пусть завтра забирают находку… Машенька, вам придется зарисовать все это… гм… археологическое чудо.
        Ли Мэй согласно закивала, мольберт у нее был с собой.
        - Только вот кто же поедет в милицию…
        При этих словах взгляд Епифанова уперся в Фомича, и он тут же завопил, что не поедет, чтобы не гробить машину.
        - А давайте мы на лошадях? Тут Никита вроде собирался в Усть-Буранный… Мы с Димой и съездим.
        И это предложение Андрея устроило, наконец, всех.
        - Если трудно будет вернуться, вы там и ночуйте, Андрюша. Я вам денег дам… вот! - уговаривал Епифанов. - Не вздумайте там рисковать!
        Парни тут же подули к кошарам, а остальной отряд ждал Ли Мэй. Уехать без нее, чтобы девушка топала потом по дождю, было бы нехорошо, а ездить дважды… Даже идею такого рода подавать при Фомиче было опасно.
        Успел пролиться еще один дождь, успели приехать очень озабоченные, очень серьезные милиционеры и стали паковать кости скелета. Разговаривал с ними Епифанов, а потом пришлось еще Володе. Милиционеры засели в главной палатке, стали снимать показания, и все решили, что это надолго.
        Успели поужинать и попить чай, а милиция немного сбавила служебный пыл, убедившись, что скелет все-таки старый, и вряд ли кто-то, убитый экспедишниками, успел бы в него превратиться. Один молоденький милиционер даже стал ухаживать за Ольгой, но его увезли вместе с другими, начальство не позволило остаться.
        Милицейский «уазик» еле полз между луж, скользил на малейшей крутизне.
        - Ну что, можно продолжать? Милиция нам дает санкцию?
        Но что бы ни давала им милиция, а вот погода не давала ничего: опять полило - не так сильно, как раньше, но так же неотвратимо. Настроение было неопределенное - и дождь, и находка, и находка какая-то странная, непонятно - радоваться ей или не очень…
        - По-моему, это необходимо отметить, - заявил Василий Курбатов, - как-никак, найден скелет при невыясненных обстоятельствах.
        - Мы здесь для того, чтобы выяснять все обстоятельства, а ты предлагаешь праздновать всякие непонятные скелеты…
        - Ученый радуется тайнам и загадкам! - улыбнулся Василий даже чересчур широко.
        - Костра не развести в такую погоду. А если и разведешь - придется сидеть на бревнах, - не будешь ведь сидеть на траве, промокнем же…
        - А мы в столовой… Сядем прилично, без крайностей.
        Василий откровенно ухмылялся: право же, он знал, что надо делать. И он действительно знал! То лагерь от находки как-то сник, а тут начал постепенно подниматься. Вечером к посиделке Курбатовых начал собираться народ, и появился даже Епифанов. Володя сбегал, пригласил Ли Мэй «посидеть». Странно и трогательно было видеть, как сразу отреагировала на Ли Мэй Анна - словно мгновенно почувствовала она некое поле притяжения между ней и «русским родственником».
        Перед закатом развиднело, стало прохладно и тихо. Пришлось одеть куртки, даже ватники. Анна почувствовала себя «опять в Кордильерах, и высоко-высоко».
        Свет падал теперь под углом, тени легли длинные, причудливые, самое время было пить чудесный коньяк, привезенный Василием и Анной. Анна весело щебетала, как этот коньяк пытались у них конфисковать на таможне.
        - Ваши таможенники еще более дикие, чем в Парагвае, честное слово!
        И это «ваши таможенники» тоже отметил Владимир. В Анне, как во всей русской эмиграции, причудливо сочетались иностранное и русское начала.
        - Дядя Сережа… он мне по маме дядя, он служил в американской армии, их учили ружейным приемам на чучеле красноармейца. И самое трудное для него было в России, это видеть людей в форме! Потому что он был так научен, чтобы при виде этой формы или сразу стрелять, колоть штыком, или убегать.
        Епифанов закрутил головой: для человека его поколения это звучало очень уж непривычно. Володя невольно засмеялся. Виталий Ильич улыбнулся немного смущенно.
        - Все понимаю, но что тут поделаешь?! Я на советской каше вскормлен, это так просто не смоешь…
        - И не надо! Оставайтесь, Бога ради, советским, только чтобы без агрессии…
        - Но ведь это же и правда очень понятно… - внезапно вмешалась Ли Мэй. - Русские - они же совсем другие, чем советские. Мой дед, когда прятал русского от советских, всегда удивлялся, как они ухитряются так отличаться?!
        - Русского от советских? - не мог сразу понять Епифанов.
        - Конечно… Весной 1945 года Красная армия вошла в Русскую Маньчжурию. Мой дед учился в Харбине, в русской гимназии, и когда пришли красные, его отец спрятал русского купца и его сына… Дед учился с этим русским в гимназии. И дед всегда удивлялся, какие они разные - русские, к которым он привык и у которых учился, и советские. Русские, говорил, вежливые, умные… и… и… вы уж извините, но мой дед, он говорил так: «трудолюбивые почти как китайцы». А советские ленивые, тупые и ничего не делали, только грабили.
        Епифанов чесал в затылке, братья откровенно хохотали. Продолжало вечереть; участок земли, на котором они находились, уходил от Солнца, поворачивался в сторону от светила. Солнце коснулось ложбинки между горбами холмов, чуть повисело, касаясь лучами хребта. Скрылась часть диска. Весь диск.
        А в палатке еще долго разговаривали, передавая друг другу кружки с коньяком и вкуснейшим соусом, который научились делать Курбатовы в Латинской Америке. Так и сидели, несмотря на холод, пока не хлынул опять проливной дождь, уже во втором часу ночи, и не пора стало идти спать.
        - Я хочу проводить вас, Ли Мэй.
        - Проводите, мне будет приятно.
        Но, что характерно, провожал ее Володя молча, и Ли Мэй тоже не сказала ничего, кроме «спокойной ночи» у палатки.
        ГЛАВА 36
        Советская методика раскопок
        Сентябрь, 1949 год
        Струи дождя хлестали по лицам людей, по прорезиненным плащам. Воды лилось столько, что трудно было поверить: неужели столько может найтись в тучах?! Дождь залил весь раскоп и продолжал заливать: вода перехлестывала через край, проделывала свои русла в теле кургана, изливалась на равнину. Целые ручьи появились тут за последние несколько дней.
        - Копать невозможно, вы же видите!
        Кислотрупов прокричал эти слова чуть ли не в ухо Мордюкова: иначе шум и плеск помешали бы его услышать.
        - Копать невозможно уже две недели, - пожал плечами Мордюков, - и будет невозможно еще две недели, даже если дождь кончится сегодня!
        Мордюков прав. А ведь через две недели уже полетят белые мухи… Заморозок, второй - и землю крепко схватит лед. Если даже на поверхности земли и будет днем еще тепло
        - то не в недрах земли, где вода сразу же, после первого заморозка, превратится в лед - и это уже до весны. А ведь дождь вряд ли закончится сегодня… Если смотреть на вещи реально - раскопки на этот год закончены. Значит, не докопали курган. Значит, не будет золота для Родины и партии. А вот что это значит для Кислотрупова… Это еще неизвестно.
        Молча стоит Мордюков, смотрит на недокопанный раскоп, сразу превратившийся в бассейн. Будь потеплее, купаться можно было бы в раскопе. Но уже не тепло, и скоро он, Мордюков, сменит свой обязательный серый костюм на такой же обязательный синий
        - так уж полагается зимой. Что-то он думает, верный сын партии, недреманное око людей, поджидающих в Москве Кислотрупова?!
        - Гражданин… Товарищ Мордюков, я хочу привезти золото в этом году!
        - Хорошее желание, товарищ Кислотрупов… Но я думаю, оно неосуществимо.
        Мордюков тыкает рукой в раскоп - мутная вода под сильными струями дождя.
        Что делать?! Что делать?! Мордюков говорит - неосуществимо! И отчаянно упало, заколотилось где-то в пятках сердце. Золота нет. Он виноват. Что скажет начальник кабинета?! Он не знает! Нет, он знает слишком хорошо…
        - Товарищ Мордюков, если нужно, давайте останемся здесь до зимы! Разложим костры, будем оттаивать землю!
        Действительно - это же превосходный способ проявить героизм, совершить подвиг во имя… на благо… несмотря… В памяти мелькнуло что-то из газет: героический Отто Юльевич Шмидт на льдине, Абалаков, обнимающий камни на вершине пика Коммунизма…
        - Вы уже подсчитали, в какую сумму обойдется раскопка зимой?
        Мордюков прокричал эти слова прямо в ухо Кислотрупову, но послышался тому не натужный крик сквозь плеск дождя, а какой-то зловещий, мрачный шепот. Вот оно! Нет выхода. Нет никакого исхода. Нет золота, нет результата, и значит - нет самого Кислотрупова!
        - Он не оправдал доверия партии и правительства, - так скажет владелец кабинета, и Кислотрупов исчезнет.
        Наплыло воспоминание - две фигуры в форме, вытянувшиеся у двери.
        - Чаю! - приказал тогда владелец кабинета, и принесли чай, с лимоном и сахаром. А в другой раз хозяин кабинета прикажет иное:
        - Забрать!
        И те же самые двое вцепятся в руки Кислотрупова, выволокут его в другую комнату - уже без мебели, обитую железом, вывернут карманы и ощупают каждый шов одежды.
        - Руки за спину! Не оборачиваться!
        И все. И исчезнет профессор Кислотрупов. Не будет больше того, кто брал в аспирантуру и давал выгодные места. Того, кто сидел в уютном кабинете с секретаршей. Из комнаты, обитой железом, выйдет человек другого мира… Кислотрупов задохнулся, прижал рукой колотящееся о ребра сердце. Наплыло воспоминание: вереница одинаковых, неразличимых людей в черных бушлатах грузит что-то в вагоны… Тогда Кислотрупов просто поспешно отвернулся от мира, поглотившего и Жукова, и Иннокентьева, и всех прочих, мешавших Кислотрупову. Как сказал хозяин кабинета?
        - Если вы сомневаетесь, что экспедиция принесет результат, вы некрепки в марксизме-ленинизме-сталинизме… Если у вас правильная методология, вы не можете ошибиться…
        Если он не нашел в этом году золота, у него неправильная методология! Он не марксист! Он не крепок! О горе, горе… Срочно найти того, кто виноват! Кто… ага! Вот она, спасительная мысль! Того, кто украл это золото!
        - А вы знаете, Мордюков, ведь мы, может быть, тянем пустышку!
        Мордюков повернул свою узкую, темную физиономию.
        - Я не первый день думаю: бугровщики вполне могли найти это золото еще давно!
        Мордюков смотрел молча. Кислотрупов никак не мог понять, что он думает об этой новой идее. Наконец Мордюков сделал жест - пригласил Кислотрупова в машину. Он сам вел машину, Мордюков, - как видно, умел делать и это, а шофер сейчас никак не нужен. Дождь колотил по металлу, грохот струй холодного дождя тоже почти заглушал голос. И все же в закрытом пространстве голоса получились слышнее. И вопрос Мордюкова свидетельствовал в очередной раз: он лучше понимает происходящее, чем хотел бы это Кислотрупов.
        - Василий Сергеевич… Я не совсем понимаю вас - неужели курган раскопали не в древности?
        - Когда его раскопали, вопрос сложный… Очень трудно определить время, когда его раскопали. Но вы же видите - он раскопан! Он раскопан людьми, которые прекрасно знают, где это золото!
        Кислотрупов опять занервничал, и напрасно: холодная логика действовала на Мордюкова лучше всего.
        - Бугровщики говорили, что не копают уже десять лет.
        - Вы им верите?!
        - Нет.
        Мордюков тихо тронул машину. Шины ползли по осклизлой глине, двигатель ревел, преодолевая самый незначительный подъем. Хорошо, что деревушка в двух шагах: нахохлились избы под дождем.
        - Здравствуйте, хозяева! Где тут братья Кирилл да Козьма?
        - Козьма в горах… пошел корову искать. А Кирилл… Эй, Кирилл! Это к тебе!
        - Гражданин Иванов? Собирайтесь, - произнес Кислотрупов как можно суше.
        - Куда это? - попятился Кирилл.
        - Сейчас узнаете, куда. Пойдете с нами.
        Кирилл пожал могучими плечами, натянул ватник, сапоги… При этом на гимнастерке у него зазвенели медали и орден Красного Знамени. Почти такую же гимнастерку носил Кислотрупов, но уж, конечно, без орденов. Археолог хотел было спросить, за что награды, но понял - сейчас это было бы неуместно.
        - Кирилл Иванович, - спросил он только в машине, - вы бугровщик, и вы должны знать про то, где здесь богатые захоронения.
        Какое-то время Кирилл о чем-то размышлял. Было очень заметно, как он думает, морща лоб, стискивая большие коричневые руки. «Сколько он ими работы всякой переделал!»
        - подумал невольно Кислотрупов. И выражение лица у Кирилла по мере думания становилось все более отрешенное.
        - Знать богатые курганы я знаю… Давайте лучше в избу зайдем, я вам по карте покажу…
        - А не по карте? По местности можете?
        - По местности тоже могу, но куда же мы уедем, в такую-то непогодь… Мало куда. А по карте я все покажу, все места.
        Голос Кирилла Иванова дрогнул, и Кислотрупов понял - он боится.
        - А Салбыкский курган - он богатый?
        - Был богатый… Даже богатеющий был, пока не грабанули его.
        - Угу… А вообще определить, какой курган, для вас не очень трудно… Это верно?
        - Я, Василий Сергеевич, бугры копал, когда вы под стол пешком ходили.
        Машина к тому времени остановилась возле самого раскопа. Знал Мордюков, куда ехать.
        - Вот и поделись! - Кислотрупов решительно хлопнул рукой по офицерскому планшету.
        - Вот и расскажи, куда перетащил отсюда золото.
        Надо было видеть это выражение лица! Богатейшая гамма выражений, от страха и отчаяния до восхищения: это же надо так повернуть! Вот перевел стрелки городской, так перевел! Не нашел золота, так теперь получается, что из-за него, из-за Иваныча!
        - Бугор этот, Василий Сергеевич, ограбили еще лет назад с тыщу… Если загнул, то немного - может, лет пятьсот или шестьсот. И вы это, Василий Сергеевич, отлично знаете. Если вот ему, - Кирилл Иванович ткнул пальцем в Мордюкова, - иное рассказали, то это уже, как хотите, а грех! Потому что, как хотите, а подчистили бугор очень давно!
        - Ты мне не заговаривай зубы! Вся моя наука говорит, что курган грабанули недавно…
        - Грош цена тогда твоей науке! - гневно перебил его Кирилл. - Говорю русским языком, не было тут ничего!
        - Не было… - Мордюков даже голову склонил набок, всматриваясь в Кирилла Иванова; он просто пропел эти слова:
        - Не было там ничего… А откуда ты знаешь, что не было?
        - Да там же грабительская дудка!
        - У всех курганов побольше обязательно есть грабительская дудка… Что, и во всех этих курганах так прямо и не было ничего?
        - Про все не знаю, гражданин хороший, а вот тут - доподлинно говорю, не было!
        - Не было… Не было… - Мордюков опять как будто пел, и Кислотрупов с ужасом увидел его зрачки-точечки - словно у хищного животного. И понял в этот миг Кислотрупов, что Мордюков почему-то поверил. Поверил, что Кирилл и украл золото.
        - А давай-ка на свежий воздух выйдем.
        - Дожжит ведь… Лучше в машине.
        - Выходи! - бешено крикнул Мордюков, и Кирилл, храня на физиономии какое-то обиженное выражение, стал вылезать из машины. Дела пошли такие, что и Кислотрупов нащупал в кармане плаща вороненую рубчатую рукоять.
        - Пошли!
        Мордюков почти поволок Кирилла к краю раскопа; он как-то очень ловко развернул его так, что Кирилл встал на самом краю. Дальше бурлила вода, заполнившая и размывавшая раскоп; еще шаг, и он свалился бы в воду. Трудно сказать, каким инстинктом Кислотрупов понял, что теперь надо делать ему.
        - А теперь расскажи, где лежало золото в кургане, - услышал он свой собственный голос и огорчился, какой он нетвердый. И добавил - Родина и партия ждут, что ты расскажешь нам правду. Тогда и мы тебя отпустим.
        К изумлению Кислотрупова, Мордюков чуть заметно кивнул. Значит, он ведет себя правильно. Теперь они стояли плечом к плечу, как полагается соратникам, в одинаковых резиновых плащах. А шагах в пяти от них, спиной к воде, стоял Кирилл Иванов, без прорезиненного плаща и плотной армейской фуражки.
        - Да чего вы городите?! Не было тут никакого золота!
        - А откуда ты знаешь, что не было? - Мордюков все спрашивал об этом, все настаивал на рассказе про то, откуда и что знает Кирилл.
        - Ну откуда… Видно же.
        - Нет, не видно! Ты и до нас знал, что тут нет золота. Помнишь, меня предупреждал?
        Что, не помнишь?!
        - Я что… - недоуменно развел руками Кирилл, - я вам тогда только и сказал, что бугор этот пустой, там нет ничего, что вы ищете…
        - Вот-вот! Представляете, - повернулся Мордюков к Кислотрупову, - в апреле он уже отлично знал, что курган пуст. Ваша правда, он и брал курган, никак не иначе. - И к Кириллу, свирепо:
        - Не тяни время. Покажи, где взял государственное золото, куда перепрятал.
        - Государственного отродясь не брал.
        - А оно все государственное! Нет, вы заметили, - опять повернулся Мордюков к Кислотрупову, - до чего он засветился, этот гад?! Государственного он не брал! А какое брал?! Быстро рассказывай!
        Мордюков рванул из кармана матово отблеснувший ТТ. Иванов и попятился бы, но от его неловкого движения в воду обрушился кусок глины, и он отпрянул. Мордюков довольно засмеялся.
        - Рассказывай, как лазил по кургану!
        - Что тут рассказывать? Расчистили мы грабительскую дудку…
        - «Мы расчистили»? Подельщики кто?
        - Не скажу. Вы меня прихватили, я отвечу, а их втягивать в это не надо.
        - Сколько вас было?
        - Четверо… А кто - все равно не скажу.

«Скажешь, свинья!» - хотел закричать Кислотрупов, но понял: это надо спрашивать не здесь. «В другое время и в другом месте» - так думал он, и все внимательнее, все более завороженно наблюдал, как приносится им же самим выбранная жертва за него самого.
        - Будет нужно - узнаем. Так говоришь, дудку расчистили? Зачем?
        - Как «зачем»? Они часто недокопанные, дудки… Может, они до золота всего метра три не дошли? Такое бывало…

«С кем бывало? Когда? Где?» - так хотел закричать Кислотрупов и удержался только сильным усилием воли.
        - А эта дудка до золота дошла?
        - Эта дошла… Только золота не было давно. Не было там ничего, внутри кургана. Что нашли - так это человека… То есть кости. Как убили его, так он и лежал головой вниз. Я так даже подумал, он и вынул золото, а его потом сверху скинули.
        - Сверху скинули?
        - Ну да… Он вылез последним из дудки, и тут его убили, а потом скинули вниз. Так он и лежал вниз головой.
        - Ну-ну… и куда вы дели эти кости?
        - Закопали… Вон там, в ложке закопали.
        - А золота не было?
        - Не было…
        - Хорошо сочинил… - Мордюков обращался не к Кириллу, а к Кислотрупову. - Здорово все напридумал. - И уже к самому Кириллу, очень резко:
        - Ну, а теперь правду, дядя! Давай быстро, не задерживай нас!
        Кирилл помялся, ежась от дождя.
        - Нечего мне говорить… Не брал я золота, потому что бугор еще тыщу лет назад ограбили.
        - В дудку потому и лазил, что точно знал - его ограбили?
        - То проверял… на всякий случай. И видите - золота не нашел. Вот…
        Кирилл ухмыльнулся, беспомощно развел руками.
        - Вспоминай побыстрее! Нам тебя везти в город и недосуг, да и необходимости нет.
        - Стрелите меня? - голос Кирилла прозвучал неожиданно спокойно, и Кислотрупов понял: чего-то подобного он ждал. - А ни за что… Ничего не сделав, умираю.
        - Только по курганам лазал, государственное золото украл, - вмешался Кислотрупов.
        - Лучше колись!
        - По буграм лазал, не скрою… А добра государственного не брал и на фронте труса не праздновал. Вот!
        Кирилл тряхнул медалями на груди, медали отозвались тихим звоном, слышным даже сквозь шум дождя.
        - Это ты мне насчет фронта, чтобы меня ущемить? - неприятно усмехнулся Мордюков. - Я на фронте тоже был… Только другим занимался.
        - Это видно, что другим занимался, - глухо, ненавидяще отозвался Кирилл.
        Кислотрупов видел между ними что-то, какое-то противостояние, чего не в силах был передать словами. Что-то было у них общее, объединявшее этих двух, но не его.
        - Оставим споры. Спрашиваю последний раз: где золото?
        - Да нет золота никакого! В древности еще золото взяли! Пустой бугор, я говорю.
        Мордюков пожал плечами, усмехнулся; ужасно ловко, как скручивал самокрутки, он передернул затвор, дослал пулю в ствол. И вдруг остановился и задумался.
        - А впрочем… Впрочем, Василий Сергеевич, вам ведь партия тоже вручила оружие. И как раз на такой случай жизни.
        И ждал… Ждал Мордюков, что скажет ему Кислотрупов, что он сделает. Дождь стекал с черной кожаной фуражки, лился по черному плащу.
        - Я помню.
        В другом случае и подумать было бы страшно Кислотрупову, чтобы самому достать ствол, своими руками убить врага народа… А тут чувствовал он - нет и не может быть другого варианта.
        - Неужто стрелите? И кто же из вас двоих стрелит?
        Кирилл жалко, нелепо выставил вперед бороду. В глазах обреченного Кислотрупов прочел жажду жить, нелепую, неразумную надежду, и не то чтобы непонимание… Все он и давно уже понял. А скорее какое-то недоверие. Кирилл не верил до конца, что вот сейчас его возьмут и убьют.
        Мордюков все молчал и смотрел, держа наготове оружие. Кислотрупов вытащил из кармана плаща свой ТТ - массивный, нелепый, в темной красно-коричневой краске. Он навсегда запомнил эту минуту, точнее говоря - это мгновение: Кирилл - с жалким, несчастным лицом, с торчащей вперед бородой; Мордюков - с жадным, ждущим выражением. И он сам - сгорбленный, напряженный, выставивший вперед пистолет. Он четко понял тогда - тянуть нельзя, и хоть сто раз его учили, что пистолет надо опускать, он поднял его, навел на Кирилла и потянул за крючок.
        Стрелять Кислотрупова учили, и хоть нечетко, не по уставу он действовал, а Кирилл ахнул, схватился руками за грудь и повалился вдруг в заполненный жидким раскоп. Кирилл одновременно падал и поворачивался, в воду он рухнул лицом. В раскопе-промоине плюхнуло - за шумом дождя и не сильно, по воде пошли широкие круги. Кирилла на краю раскопа больше не было.
        В момент выстрела ствол пистолета увело, и Кислотрупов опять стал ловить эти круги на воде. Ему все казалось: вот сейчас покажется Кирилл, взмахнет рукой над черной тревожной водой, под непрестанными струями дождя. Трудно сказать, сколько времени стоял Кислотрупов, целясь в воду, пока не почувствовал руки Мордюкова на рукаве.
        - Молодец, наука! - гаркнул Мордюков в самое ухо, и Кислотрупов тупо уставился на него - так не походил на Мордюкова этот вопль. - Пошли в машину! Давай-давай, наука, поехали!
        Кислотрупов подчинился, автоматически поставив ТТ на предохранитель, сунув обратно в карман. Мордюков одобрительно кивнул.
        - Вот только теперь я тебе верить по-настоящему начал! Молодец, по-сталински ты действовал!
        У Мордюкова - широкая улыбка. Жуткая улыбка, словно ощерился бронзовый бюст или кавказская овчарка вдруг улыбнулась по-человечески. Но ведь улыбается! Улыбается! Пять месяцев общались с ним, работали вместе - не улыбался! А тут возьми и улыбнись…
        - До конца не верил тебе, думал - ты хлюпик, интеллигент. А ты - свой! Теперь я за тебя где хочешь скажу, и что хочешь.
        Машина ползла по пригорку, ползли тучи по небу: набухшие дождем, если не снегом, и так же медленно, натужно ползли и мысли в голове у Кислотрупова. Что ведь не совсем прав Мордюков, надо было бы увезти Кирилла куда следует - узнать имена остальных троих. Надо было бы приняться за него основательнее, чтобы выбить места, где есть золото… Ползла мысль, что ему-то, Кислотрупову, пожалуй, так лучше всего
        - чтобы лежал Кирилл в водоеме, чтобы постепенно замыла глина его труп, скрыла от глаз всех на свете, чтобы и был он ответчиком за пропавшее золото…
        Мордюков все довольно усмехался, и впервые пришла в голову Кислотрупову простая мысль, что ведь, наверное, не одному Кислотрупову нужна искупительная жертва - кто-то, кто окажется виноват, что экспедиция вернулась, но без золота. Кто-то, присвоивший, похитивший, бежавший…
        И новый, перековавшийся Кислотрупов достает из кармана оружие:
        - Между прочим, Мордюков, стрелял я… Имейте в виду - стрелял я.
        Мордюков энергично закивал.
        - Под руководством нашей партии и не такие становились истинными сталинскими соколами, - очень серьезно произнес он, и Кислотрупов понял - нет, плохо ему не станет, хоть и вернулся без золота. Но и Мордюков в накладе не останется. Воспитатель новых кадров, как-никак!
        ГЛАВА 37
        Контакт!
        Ночь на 10 июля 1995 года
        - Как ты думаешь, сегодня они придут? - серьезно спросил Сашка Арефьев, подстилая под себя целлофан.
        Женя пожал плечами, неохотно ответил, что ведь до сих пор же появлялся…
        - А к старшим они все равно идти не захотят, вот что… - так же серьезно продолжал Сашка. Он вообще все делал серьезно и в свои двенадцать лет очень напоминал уменьшенную копию Фомича.
        - Не хотят, но идти к ним все равно надо… К папе идти совсем не страшно, папа очень умный для взрослого.
        Маленький Вася ни за что не повторил бы эти слова папе: ему и в голову не приходило, что папа готов считать эти его слова невероятным комплиментом.
        - Ходили уже… Ты ведь знаешь, он второй раз идти не хочет. Говорит, что если уж Владимир Кириллович, умнейший человек, в него не поверил - то кто же тогда в него поверит…
        Мальчики лежали в условленном месте, на тихом травянистом склоне чуть ниже лагеря. Речка разливалась тут пошире, ее журчание почти не мешало слышать шаги на дороге - шел бы кто-то из лагеря или в лагерь. Впрочем, в полвторого ночи вряд ли кто-нибудь отправился бы путешествовать.
        - Все равно надо идти, - настаивал Сашка. - Или к нему, или к Маше, она тоже для взрослых очень умная.
        Так и беседовали пацаны, пока не мелькнул около реки человеческий силуэт.
        - Спорим, эта Сраоша?
        - У него убор из перьев не такой, это Сопа. А с ним, вот увидишь, Джамаспа. Сраоша во-он, тянется третьим.
        Действительно, старый Сопа поднимался от мерцающей реки. Перестал дождь, проглянула луна меж облаков, и легко, вольно скользил над травой четкий серо-черный силуэт, не отбрасывая тени на траву.
        - Привет вам.
        Джамаспа поднял правую руку, сел по-турецки на траву. Так же поднял руку, сел Сопа. Сраоша дождался, когда сядут его вождь и старый учитель.
        - Вы еще хотите говорить с вашими взрослыми? - начал Сопа, как всегда, взяв быка за рога. - Мы не верим, что они нас услышат.
        - Услышат! Я сейчас пойду разбужу папу… И еще… Холодно стало. Можно, мы разожжем костер?
        - Разжигайте. А что до Владимира Кирилловича… Мы уже пытались с ним говорить. Я ему не говорил, а криком кричал несколько раз: «Нет, я тебе не кажусь! Я не галлюцинация!»… а он только смеялся и повернулся на другой бок.
        - Наверное, вы его разбудили…
        - Наверное… И еще он выпил много гадости из этих противных бутылок с жидкостью цвета навоза.
        - Я бы сказал, цвета навоза на заре… - уточнил Джамаспа. - На самой-самой утренней заре, когда все краски очень густые.
        - Тогда надо пойти прямо к Епифанову, и все…
        - Епифанов, когда меня встретил, нажал пальцем на глазное яблоко… Нажал так и сказал - мол, надо же, какая гадость примерещится.
        Сопа даже всхлипнул от обиды, немного отодвинулся от костра, разведенного Сашей (для чего пришлось использовать растопку из хозяйственных запасов… дело, вообще-то, запрещенное).
        - Если бы эти дураки хотя бы про нас рассказывали друг другу! Тогда бы они хотя бы поняли, что мы им «мерещимся» совершенно одинаковыми, и задумались. А так получается, что каждый что-то видит и никому про нас не говорит. Да еще пьют всякую красную жидкость, и особенно часто твой папа…
        - Сегодня он не пил этой жидкости… - вступился за папу Василий.
        - Пил, - безнадежно махнул рукой Сопа. - Все они сегодня это пили. Одна только надежда, что нас увидит одна из женщин в лагере… К которой порой ходит твой отец.
        - Маша?! - оживился Евгений. - Она очень хорошая, Маша, можно попробовать. Давайте я ее счас позову.
        Трудно сказать, что говорил Евгений Ли Мэй и что отвечала ему девушка, но прошло не очень много времени, и силуэты заскользили от дальней палатки к этому тихому склону. Дождя все не было, луна заливала траву, только проносящиеся тучи отбрасывали странные угольно-черные тени на местность.
        - Женя… Ты мне хотел показать этих двух людей? Здравствуйте.
        - И тебе здравствовать долго, - серьезно ответил ей Сопа. - Ты не будешь нажимать на глазное яблоко?
        - Н-нет… А что, надо нажимать?
        - Ты веришь, что я существую?
        - Я верю… Вот вы - сидите.
        Вежливая Ли Мэй не способна была называть «на ты» седого Сопу с его морщинистым лицом. Сопа принял это за признание, что существуют все трое.
        - Я - великий ученый, знаток священных текстов Сопа, - произнес Сопа, резко подавшись вперед. - А это наш царь Джамаспа; для него и сделана эта гора, которую вы раскопали неизвестно зачем. Третий из нас - мой ученик Сраоша, он сошел в землю живым, чтобы быть со мной и со своим царем и чтобы хранить вместе с нами то, что положено с Джамаспой.
        Сопа посидел, немного понаблюдал за спокойным, интеллигентным лицом Ли Мэй.
        - Что, страшно? - сварливо спросил вдруг Сопа.
        - Нет, интересно… Вы - это те самые люди, которых похоронили в кургане?
        - Но ты веришь, что мы существуем?
        - Вы спрашиваете второй раз… Да, я верю, что вы существуете. Но я не понимаю, как вы можете сидеть и разговаривать со мной? Вы же умерли две тысячи лет назад?
        - Две тысячи двести восемьдесят восемь лет назад, если быть совершенно точным… А что?
        - Мне просто очень странно это. И вы не отбрасываете тени… как будто вы барсуки или лисицы.
        - Мы не барсуки. Это восточные дикари придумали, будто барсуки превращаются в людей и не отбрасывают тени! А мы люди.
        - Я вижу… Но тени вы не отбрасываете, это точно.
        - Не отбрасываем, но мы все равно люди…
        - Давайте я разбужу одного человека… Он больше других может разобраться в том, существуете вы или нет.
        Сопа только пожал плечами.
        Володе снилось что-то приятное - кажется, что он шел к речке в жаркий день, а какая-то нахальная муха все садилась и садилась ему на лоб.
        - Э-эй… Володя, проснитесь… - упорно повторяла эта муха.
        - Ли Мэй?! Что-нибудь случилось в лагере?!
        - Ничего плохого… Но, Володя, вам придется встать, у нас тут гости…
        - Кто такие?
        - Не могу вам сказать… Давайте я постою возле палатки, а вы пока оденетесь.
        - Интересно, перестанет меня кидать из стороны в сторону?! Который час?
        - Около двух. И если вас кидает, вы тогда опирайтесь на меня.
        Естественно, Володя только фыркнул и постарался идти поровнее. Вот и «гости»… Володя сразу узнал человека в пышном уборе из перьев, в какой-то легкомысленной накидке.
        - Это вы кричали мне, что вы не галлюцинация?!
        - Я, - широко улыбнулся Джамаспа.
        - Ага… Как я понимаю, на самом деле вы не галлюцинация? Правильно?
        - Ну посмотрите вы на меня внимательнее! - почти закричал Джамаспа.
        - Смотрю…
        Володя плюхнулся на траву.
        - Значит, все-таки вы из кургана…
        - Из кургана.
        - Приходится верить… хотя не верить было бы гораздо проще. И знаете что? Позову-ка я брата, пусть он тоже с вами пообщается… Не против?
        - Володя, мы как раз хотим, чтобы вас стало побольше. Может, тогда вы будете больше нам верить. А то заладили - галлюцинация, галлюцинация…
        Володя пристыженно молчал.
        Васька вылез из роскошного спальника какого-то рыжего меха.
        - Это альпака?
        - Нет, викунья. Давай Анну не будем будить?
        - Как хочешь… Но сам ты там здорово нужен.
        Вроде бы не швыряло Ваську из стороны в сторону от вчерашнего злоупотребления портвейном и сегодняшнего недосыпа, но тут схватился бедный Василий за голову:
        - Гос-споди… и здесь такие же бегают…
        - «Такие же» - это как на Маракуни?
        - И тут! И тут эти… индейцы-новаторы!
        - Какие «индейцы»! Ты хоть посмотри на них внимательно - это же европеоиды. Ярко выраженные арийцы.
        Володя кинул в костер охапку хвороста - все из того же кухонного фонда, не подлежащего разбазариванию. Огонь пополз по сучьям, стало значительно светлее, отсветы заплясали на лицах.
        - Да, мы настоящие арийцы. Истинные арийцы, а что?
        - Все в порядке, Сраоша… Просто мой брат очень далеко, на другом конце земли, встречал людей, которые носили такие же уборы из перьев. Это были плохие люди, так уж получилось.
        - Такие украшения носят только лучшие из лучших! Каждое перо дается за какую-то заслугу.
        - А они носят просто так, в этом-то все и дело…
        - Они хотят перестать пахать землю, перестать разводить коров и овец, - вмешался Василий. - Они хотят опять начать жить так, как жили их предки лет пятьсот назад.
        - Никто не может жить так, как жили пятьсот лет назад, - серьезно заметил Сраоша.
        - Они думают, что все это принесли им испанцы… такие арийские племена.
        - Тут, на реке Кем, до нас тоже жили люди, не знавшие коров и овец. Их было очень мало, потому что они только охотились на диких зверей. Теперь их много, потому что там, где можно поймать только одного лося, можно вырастить пятьдесят коров. Живущие в твоих местах люди не знают, что это так? - заинтересовался Сопа. - Ведь если они сделают то, что хотят, они скоро начнут есть друг друга.
        - Они обещают, что съедят меня и мою жену, - заулыбался Василий, - и даже принесли как-то большие палки, чтобы насаживать нас на них и жарить.
        Теперь сразу три головных убора качались в ритме осуждения.
        - Тут неподалеку, на реке Тубе… Тут жили люди, которые ели других людей, и они как-то захотели нас съесть… - глаза Сопы даже затуманились от воспоминаний. - Мы гнали этих негодяев три дня через горы, мы вырезали треть их племени, мы отняли у них всех детей, еще не умеющих ходить, чтобы вырастить их у себя, как цивилизованных людей. Они будут знать, как жрать людей!
        Сопа даже заулыбался от удовольствия вспоминать такие славные вещи.
        - Но мы не поедали их трупов, - уверенно закончил Сопа и замотал головой. - И ты не должен позволить себя съесть, - уверенно продолжил он, возмущенно глядя на Василия. - Арийцы не должны позволять себя есть дикарям. Все люди - дети Ахурамазды, и если они не понимают этого, им нужно как следует объяснить. А не поймут - действовать силой.
        - Но если и убьешь - съедать нельзя, - серьезно закончил Володя.
        - Ты правильно понял, - отвечал Сопа с такой же звериной серьезностью.
        А Васю мучили мысли более прозаические:
        - Ребята… А вы не могли бы отправиться со мной туда, где люди в уборах из перьев собираются меня съесть?
        - Конечно! У меня большой опыт разговоров с такими людьми. Я уверен, они сразу все поймут, стоит мне с ними побеседовать, - похвастался Сопа. - Только ведь это очень далеко…
        - Да, на другом конце земли.
        - Тогда мы можем пойти с тобой вот так…
        Сопа, к изумлению окружающих, превратился вдруг в серое облачко и лихо втиснулся в одну из чашек.
        - Вот так, - продолжил он, приняв обычный вид и наслаждаясь впечатлением, - вот так мы можем войти в какой-нибудь плотный сосуд, где всегда темно и прохладно, и такой сосуд можно везти куда угодно. А потом ты нас выпустишь ночью и покажешь нам дома тех, кто носит украшения из перьев, а сам не имеет на это никакого права.
        - Они сами приходили по ночам, угрожали съедением и пугали мою жену и племянника.
        - Их жены и племянники напугаются гораздо больше. И они сами тоже, - уверенно сказал Сопа, и Джамаспа со Сраошей согласно закивали своими перьями.
        - Но, по-моему, - так же серьезно заметил Сопа, - пора начинать переговоры. Или еще нет самого главного?
        - Ничего, мы сейчас приведем…
        Но вопреки уверенности Васи, привести Епифанова оказалось как раз труднее всех - уж очень он не хотел просыпаться.
        - Неужели нельзя сделать это утром?!
        - Утром они все исчезнут…
        - Что за удивительные гости!
        - Удивительные… Это не то слово. Виталий Ильич, ваше присутствие необходимо, поверьте!
        - Ладно… Но сразу предупреждаю, Васенька: если это дурацкая шутка, я на вас обижусь просто смертельно! В конце концов, мне уже семьдесят лет.
        - Вам еще только шестьдесят семь…
        При появлении ученого все трое призраков вскинули руки в приветствии, встали навстречу начальнику. С их точки зрения, Епифанов отреагировал странно.
        - Вася… Вы утверждаете, что в нашем лагере гости?
        - А разве вы сами не видите?
        - Вижу… Но откуда я знаю, что вижу то же самое, что видите вы все? А откуда знает каждый из вас, что видит то же, что и остальные? Ну то-то… Пили много?
        - Как разошлись, так вообще не пили! Я сразу лег спать, меня разбудили мальчишки, а так мы вообще не пьем ни грамма. Это взрослые пьют всякую дрянь! - раздались протестующие голоса.
        - Ну, если вы так уверены, то не могли бы вы мне сказать… Нет, не говорите ничего!
        Старый ученый вскинул руку в протестующем жесте.
        - Напишите мне на листке бумаги… Напишите мне, скольких существ вы видите и как они выглядят. Между собой не разговаривать!
        - Этот уж точно в нас не верит, - грустно заметил Джамаспа. - Иногда я жалею, что уже не царь и не могу отрубить голову этому нахальному старику…
        - Видите ли, ваше царское величество, - серьезно ответил Епифанов, - я тоже кое о чем сожалею… Например о том, что вы существуете. Не так просто в мои годы в вас поверить… в смысле, поверить в ваше реальное существование. Но что поделаешь… Хорошо… Я верю, что вы существуете, хотя все равно ничего не понимаю… Главное - что вам от нас надо?
        - Мы не понимаем, зачем вы пришли сюда… Мы думаем, вы напрасно пришли в нашу землю. Мы не хотим, чтобы вы делали то, что вы делаете…
        - Чего именно вы не хотите?
        - Мы не хотим, чтобы наши священные горы раскапывали, не хотим, чтобы на обозрение выставлялось все, что мы хотели бы спрятать. Не хотим, чтобы наши кости лежали в стеклянных ящиках и их бы трогали другие люди…
        - То есть вы не хотите, чтобы мы про вас знали… Я правильно понял?
        Сопа отскочил и зашипел, как будто его ошпарили из чайника.
        - Неправильно! Мы хотим, чтобы вы знали про нас… Курган насыпан для того, чтобы никакие войны и переселения не скрыли память о нас и наших царях. Мы не хотим совсем другого… Зачем вы лезете в гробницу, тревожите покой умерших? Зачем вы берете чужое?
        - И главное - зачем вы уносите нас из земли, в которой мы лежим так долго? Мы совсем не хотим лежать так далеко от места, где мы жили… - вклинился Джамаспа в разговор. - Например, кости Рашту вы зачем-то держите в стеклянном ящике, в большом доме, где лежат кости людей и вещи, найденные при раскопках земли…
        - Мы и уносим, чтобы изучить ваши кости… Чтобы знать.
        - Тогда почему вы не хотите прямо спросить у нас?! Мы охотно расскажем вам, что мы делали и почему.
        - И покажете, как вы смотрели на звезды?! - подался вперед Епифанов.
        - Мы покажем все, что вы захотите увидеть… Вы же сами не хотите видеть нас, - укорил Сопа. - Но чтобы узнать все, что мы хотим дать, вам сначала надо нас услышать… И поверить, что мы существуем.
        - Вы не хотите, чтобы мы копали…
        - Я очень боюсь, - честно сознался Джамаспа, - я очень боюсь, что вы раскопаете мой скелет и увезете его далеко-далеко… Так же далеко, как увезли скелет Рашту. Один раз мою гору уже копали и вполне могли найти мой скелет… Но, к счастью, он хорошо придумал, мой ученый Сопа… Придумал положить золото высоко, выше уровня земли, - пусть его возьмут и перестанут копать.
        А мое тело Сопа придумал положить внизу, ниже уровня земли, и его пока никто не нашел. Полвека назад люди копали здесь, чуть не нашли мое тело - но мы устроили дождь, держали дождь до самых морозов, и они не успели.
        - Кислотрупов писал об этом… Про плохие погодные условия, про незаконченный раскоп… Но у него получалось, что золото украл один плохой человек здесь, в деревне.
        - Я не знаю никакого Кислотрупова… Если это тот, кто копал мой курган полвека назад, то он солгал. Золото взяли давно, уже восемьсот лет назад. Человек из деревни нашел только кости одного из тех, кто искал золото в кургане. И я предпочел бы, чтобы его никто не убивал, этого деревенского человека.
        - А дождь? Ты и сделал дождь, чтобы тебя не нашли?
        - Не я один… Все мы сделали дождь, потому что эти люди уже почти дошли до меня… Осталось примерно вот столько.
        И древний вождь показал рукой чуть выше своей головы, как раз над колышущимся убором из перьев.
        - Это в том самом месте, где мы нашли странный скелет?
        - Да. Этого человека убил тот, кто вел раскопки. Наверное, он приносил жертву духам места, чтобы они прекратили дождь.
        - А ты, конечно же, не прекратил дождя? И, наверное, ты не прекратишь дождя, который пошел сейчас, в этом году?
        - Дождь будет литься до тех пор, пока вы не уйдете отсюда или пока мы не договоримся, - просто, но твердо сказал Сопа, - это я вам обещаю.
        - Тогда я хочу с вами договориться, - так же просто, твердо сказал Епифанов, - и я обещаю, что если мы договоримся, ничей скелет и ничьи вещи не уедут из этой земли. Мне совершенно не нужно ваше золото, я не Кислотрупов, я ученый…
        Легкий ветерок повеял, мягко коснулся лиц сидящих. В какой-то момент Володе показалось, что у костра стало светлее, что свет падает сзади. Обернувшись, он заметил, что между сопок и правда показалась бело-серая полоса, а когда он повернулся обратно, их уже не было. Ни закутанного в мантию Джамаспы, ни Сопы, ни Сраоши, сидящих на мокрой траве.
        Да, не было возле костерка этих трех: ни древнего царя Джамаспы, ни его придворных
        - ни мудрого старого Сопы, который сам умер вслед за вождем, ни сошедшего в землю живым Сраоши, в расцвете его молодого сильного тела. А Володю начала бить дрожь, как бывает всегда после бессонной ночи, в раннее-раннее утро. Да еще развиднело, после сплошных дождей несколько дней подряд, и под ясным безоблачным небом, как это бывает обычно, сделалось гораздо холоднее.
        - Рассвет идет… - произнес Володя, просто чтобы хоть что-то сказать.
        Почему-то все смотрели на него, и Володя продолжал поддерживать странный разговор:
        - Народ не знает, что дождь кончился… И поднимать его не стоит, пускай спят. Все равно копать сегодня невозможно.
        - Неужели ты думаешь копать? - удивленно спросил Вася.
        - Вообще-то, я бы не копал…
        - А вы заметили, мальчиков здесь больше нет?
        - Они ушли, как только Володя поверил в существование привидений, - вмешалась Ли Мэй, - сразу собрались и пошли спать.
        - Виталий Ильич, вы позволите?
        - Да, Васенька, какие вопросы… Вы хотите подытожить то, что мы сегодня ночью видели?
        - Я попробую… Вы позволите?
        - Да, да…
        - Тогда так… - Василий что-то черкал в блокноте, писал, снова черкал, писал. - Тогда так… Во-первых, нам обязательно надо продолжить знакомство… Согласны?
        Епифанов и Володя закивали.
        - Значит, поддерживаем отношения. Во-вторых, вы же понимаете, что мы скоро узнаем совершенно удивительные вещи, которые нельзя узнать никаким другим способом… Это вы понимаете?
        - Я на это от души надеюсь… - расплылся в улыбке Епифанов, Володя последовал его примеру.
        - Ну вот… А источника наших знаний мы ведь не сможем открыть. Вот ведь какая беда!
        Василий даже стукнул кулаком по колену от полноты чувств.
        - Это вы улавливаете, коллеги?!
        - Чего развоевался, брат? Ну, нельзя будет сослаться… Будем считать, что мы, присутствующие, одарены редкой интуицией… И знаем что-то, и не можем объяснить, откуда это.
        - Или объясняйте тем, что слышали от китайцев, - вмешалась Ли Мэй, - у нас есть даже такой термин - «завеса из иероглифов». У нас крадут книги европейцы, а попробуй докажи! Многие и не знают, что их книги давным-давно украли. Есть такие китайские книги, о которых даже не слыхивали в Европе.
        - То есть вы предлагаете ссылаться на не известные в Европе китайские книги?
        - Почему бы и нет…
        - Будем иметь в виду, Ли Мэй. - Вася даже не улыбнулся, хотя Епифанов и Володя сияли от такой перспективы. - И самое главное - понимаете ли вы, что раскопки надо прекратить?
        - Разумеется, - просто сказал Епифанов. - Мы убедились, что курган и правда не докопан, мое предположение о сохранившемся здесь погребении оказалось верным…
        Вот и все.
        - Лагерь проснется, и вы ему объявите об этом?
        - Да, конечно… Вася не давите на меня, я уже все решил. Мы сворачиваем раскопки, но еще две-три ночи у нас тут есть, и мы должны поддержать общение с Сопой и Сраошей.
        - И с Джамаспой.
        - По-моему, он знает меньше всех…
        - И уж, конечно, - договаривал за всех Василий, - лучше и не рассказывать и не писать, где именно лежит древний вождь, до которого не добрались грабители ни в XIII, ни в XX веках. А то еще и доберутся. Рано или поздно найдутся те, кому очень захочется добраться.
        Все согласно закивали головами. Действительно, зачем подвергать опасности человека, который приложил столько усилий, чтобы остаться на родине? Пусть он покоится в мире, в сердце удивительной страны, среди каменистых откосов, лиственничных и березовых лесов, долин и сопок, под пронзительно синим, ясным небом. Пусть сорокаградусный мороз над ним вечно сменяется тридцатиградусной жарой, а осенние дожди хлещут на землю, состоящую из праха бесчисленных поколений.
        Вася еще писал что-то в блокноте, Епифанов поднялся, потянулся.
        - Засиделись мы сегодня… Четыре часа! Володя, завтра… То есть сегодня начните сворачивать лагерь.
        - Слушаюсь. Давайте свернем все, кроме необходимого для жизни… Всю «археологию».
        - Как посчитаете нужным.
        - Дня через два народ пусть уезжает, а я погоню машину до Новосибирска.
        - Ну что ж, если вы с этим согласны…
        - Я уж был вашим завхозом, я им и останусь до конца. Вася, вы с Аней отвезете мальчишек в Петербург? Живите там на даче, я буду дней через пять.
        - Я хоть Анне покажу Петербург, - благодарно улыбнулся Василий.
        Епифанов согласно кивнул, еще раз потянулся и ушел, всем пожелав спокойной ночи. Василий тоже удалился, пошатываясь от желания уснуть. И в ранних лучах… даже не в лучах, в белорозовом свете рассвета, в гулкой предутренней тиши Володя остался у костерка рядом с Ли Мэй. Сразу стало почти что неловко, захотелось заполнить чем-то паузу.
        - Маша, хотите еще чаю?
        Но это было не то, совсем не то, а самое «то» произнесла сама Маша:
        - Вы знаете… Я буду просить вас встретиться со мной в Петербурге. Я бы хотела вас еще видеть.
        - Это взаимное желание, Ли Мэй. Я смотрю на вас на расстоянии, потому что боюсь торопиться. Вы можете относиться к этому как вам угодно, но вы мне и правда очень нравитесь.
        - Я нравлюсь вам интеллектуально?
        - Вы мне по-всякому нравитесь… В том числе и интеллектуально… то есть я хочу с вами дружить. Но не все сводится к этому… Я вас хочу, Ли Мэй, - вы того признания хотите? Ну и пожалуйста - я вас хочу. И что дальше?
        Ли Мэй вдруг откровенно покраснела.
        - Ничего… я только опасалась… Немножко боялась…
        - Что я, после той ночи у меня в палатке, в грозу, вас не захочу? Что я обиделся на вашу отсрочку и теперь не захочу вас знать? Так примерно?
        Ли Мэй чуть заметно кивнула.
        - А что у нас слишком много точек соприкосновения, вас не пугает?
        - Почему это меня должно пугать?
        - Потому что так не бывает… Я вот смотрю на вас и все время боюсь: а вдруг вы мне просто мерещитесь?
        Надо было видеть, как изменилось лицо девушки.
        - Вас очень сильно ударили, Володя. Так сильно, что вы уже не верите собственным ощущениям. Тут я могу помочь только одним - дать вам время, чтобы убедиться в моем существовании. Если вы поверили в существование Джамаспы - может, поверите и в меня?
        - Гм… А вот еще один страх… Удивительно, что вы этого совсем не боитесь, - а вдруг я попросту не совсем то, что вам нужно? Что я попросту старый развратник?
        - Про старого - это чепуха, Владимир. Не китаянку пугать старостью мужчины, мы это скорее высоко ценим… Совершенномудрый[Совершенномудрый (сюйцюань) - человек, постигший всю глубину учения Конфуция и проникшийся высшей надчеловеческой мудростью.] должен быть не очень молод, вы же знаете… А что вы себя глупо ведете… Пьете, путаетесь с женщинами… Вам ведь здорово досталось в это лето, и, по-моему, не только в это лето. С вами были очень несправедливы, и не вы один виноваты в том, что с вами теперь происходит. Вы ведь только две недели назад объяснили мне, что теперь-то наверняка проживете долго. Что-то над вами висело, и очень-очень нехорошее.
        - Было дело.
        - Может, все-таки расскажете, что у вас произошло? Я же вижу - вы сильно несчастливы, и у вас что-то происходит. Расскажете?
        - Может быть… Но не сейчас, хорошо? Если мы увидимся в Петербурге, я вам расскажу эту историю.
        - Мы обязательно встретимся, и я попрошу рассказать.
        И вот она уже идет мимо палаток, красивая и грациозная, как статуэтка эпохи Мин. Володя откровенно любовался, как играет ее попа - даже под толстой тканью брезентухи, как изящно держит она планшет с рисунками. Какая она красивая, Ли Мэй! И одновременно Ли Мэй - часть другого человечества. Совсем немного - но инопланетное существо.
        М-да. Один дед женился на испанке; вон дрыхнет в палатке племянничек, еле-еле выучивший русский. Братец копает на Маракуни, а в его жене - пол-Европы. У него, Володи, жена - еврейка, а теперь он мечется между китаянкой и хакаской.
        Ну и семейка…
        ГЛАВА 38
        Венчание костяным человечком

12 июля, вечер
        - Володя, можно вас на минутку?
        - Хоть на две.
        Шаманы отозвали Володю в сторонку.
        - А вы не хотите еще разок посетить Козьму Ивановича? Он зовет.
        - Ну и ну… Вот не думал, что вы можете быть знакомы…
        - Мы должны быть знакомы, Владимир Кириллович, и скоро вы это поймете.
        Вроде бы лагерь уложен, работа сделана, а к последней посиделке он успеет. Нет оснований не пойти.
        Козьма Иванович и правда ждал, даже достал ту заветную пятилитровую бутыль.
        - Может, не будем?
        - Много не будем, а по стаканчику придется. Потому что…
        Тут Козьма Иванович вдруг встал, вытянул руки по швам.
        Так же вытянулись, к удивлению Володи, и шаманы. Володя оказался в середине правильного треугольника из людей, вставших чуть ли не по стойке «смирно». И это ему не особенно понравилось.
        - В общем, так… Володя, мне велено сказать вам, что вы теперь будете одним из нас,
        - так вдруг сказал Козьма Иванович и ловко достал из кармана, повесил Володе на шею то, что он никак не ожидал - костяного человечка на ремешке.
        Шаманы, Костя с Володей, захлопали.
        - Так что волей-неволей - за стол, - расплылся в улыбке Козьма, и видно было - покончив с официальной частью, он испытывает облегчение.
        Не без удовольствия высосал Володя полстакана… Надо же прийти в себя хоть немного. Костя и Володя поздравляли, исправно стучали стаканами о его стакан, Козьма произносил свои «хе-хе», буравил хитрыми пронзительными глазками.
        - Ребята… я уже ничего не понимаю. У меня куча вопросов.
        - А ты теперь спрашивай, спрашивай… Теперь тебе уже все можно знать.
        - Одним из кого я теперь буду? Это что, тайное общество?
        - Тайное общество родственников, вот что. Когда-то, очень давно, еще на Южном Урале, был такой род, тохар. Род, члены которого умели лечить, умели прорицать, служили богам, плавили металл, помнили мифы и сказания лучше других… Это понятно?
        - Жреческий род.
        - И жреческий, и, как мы бы сказали - специалистов. Или интеллигенции, если вам так больше нравится. У этого рода был обычай - носить вот этот… известный вам, Володя, амулет. Это понятно?
        - Понятно. И что род разросся, его членов куда только ни заносило - тоже понятно.
        - Если понятно - считайте, что вы уже все знаете.
        - Не-ет… Я не понимаю, откуда известно, кто восходит к этому роду, а кто нет… Кто это помнит?
        - Мы сами и помним, Володя. Мы вам запишем имена всех ваших предков, хоть до времен Аркаима. Хотите?
        - Конечно, хочу… Вот вы, например, мне в каком колене родственники?
        - С Козьмой Ивановичем у вас общий предок был веке в пятнадцатом, - веско определил Доможаков, - а со мной и Костей общий предок у вас жил тысячи четыре лет назад. Тогда один брат пошел на восток, на Енисей, а другой - в Причерноморье. Их отец и был наш общий предок.
        - И что, всем сразу вручают человечка?!
        - Нет, не всем. Членами рода мы признаем только тех, кто поддерживает славу тохаров. Или становится образованным человеком, делает что-то полезное, что требует квалификации. Или…
        - Договаривайте - умеет колдовать.
        - Я бы не стал так говорить. Скажем - это должен быть человек, который хоть немного шаман.
        - Или по-нашему - который знающий, - впервые вмешался Козьма Иванович, - ведун, одним словом. Брат мой был ведун - тот, которого кости нашли…
        Старик неумело перекрестился.
        - То есть я чего-то достиг, и меня приняли в общество? Так?
        - Примерно так… Только вот ведь какая штука - ни ваш дед, ни ваш брат - они не принимались в род тохар. Мало достигнуть чего-то, нужно еще понять, куда принимают…
        - Дед бы понял! - вскинулся Володя за деда.
        - А ему это все было надо? Ну то-то…
        - Ага… А мои приключения с костюмом? А труп в раскопе? А рука мумии в камеральной? Это что?
        - Сопротивление… Это же понятно, Владимир Кириллович, - нам вовсе не нужно лишней информации. И вам не нужно, верно ведь? Вот мы и постарались, когда Епифанов взял след, чтобы он прошел по следу поменьше. Мы - это не мы с вами, Владимир Кириллович, это покойные члены рода тохар.
        Володя покивал головой - об активности покойных тохаров он уже составил впечатление.
        - Все понятно… Кроме страха Людмилы перед ночью. И кроме мертвой девушки в раскопе. Это что, тоже устрашение?
        Какое-то время собеседники молчали, уставившись в скатерть.
        - Нет, конечно же, не устрашение… Тут вот какое дело: самые страшные существа - это члены рода тохар… Но те, кто не хочет вступить в род и подчиняться правилам и законам жизни рода. Таких созданий иногда используют покойные члены рода… Эти существа отлично подходят, чтобы кого-то пугать, или для грязной работы.
        - Например, шею свернуть?
        - Да, например! Но с девушкой в Камызе другой случай… Эти твари… Нехорошо так о родственниках, но по-другому и не скажешь… Они часто выходят из подчинения, и тогда неприятны: например, сильно гадят живым.
        - Но и тогда они полезны - например, напугают экспедицию…
        - Зря вы так, Владимир Кириллович, зря… С вами ведь тоже были проблемы: никто ведь не знал, к какой категории относитесь вы лично, Владимир Кириллович, и потому проверка затянулась. Все просто.
        Володя выхлебал еще полстакана.
        Он испытывал неприятное глухое чувство униженности. И вместе с тем - приятное ощущение сданного неизвестно кому экзамена. И гордость за удивительный народ, который пять тысяч лет назад начал свой таинственный путь, расселение по всей Азии и Европе. За народ, который заложил основы всей современной цивилизации, и к которому он принадлежал. За эту принадлежность он тоже испытывал гордость. Была привычная мысль - он продолжал некий интеллектуальный процесс; процесс научного познания мира. То, что началось еще во времена шумерийских жрецов, продолжалось в садах Академа и в Мусейоне, в университетах средневековой Европы, теперь продолжалось Володей и такими же, как он. Теперь он оказался продолжением еще одного процесса. Из невыразимой глубины времен шла цепочка людей, и он, Володя, был одним из этой цепочки, не прерывавшейся ни одного поколения.
        Эта мысль породила еще один вопрос, всерьез озаботивший Володю:
        - Послушайте… А мои сыновья? Они смогут стать тохарами?
        И услышал то, что ожидал:
        - Разве тохары расисты? Все будет зависеть от них.
        ГЛАВА 39
        Опять восточный берег озера

15 июля 1993 года
        Володя проснулся от того, что кто-то что-то ронял… вроде бы в комнате. Володя начал просыпаться, заворочался - и оказалось, что роняют какие-то предметы вовсе не в комнате, а в сенях. Что за черт! Кто-то ходил в сенях, отделенных от комнаты тонкой стенкой, шебуршился около дверей. Никак местные грации явились искать еду или деньги! Или что угодно - лишь бы украсть и пропить.
        Володя начал вытягивать засов, чтобы разобраться с нахалом.
        - Не открывай!
        Володя и послушался бы Люды, - в конце концов, она лучше знает местные условия. Но к этому моменту засов уже отошел, и не оставалось ничего, как отворить дверь с классическим «Я т-тебе…». Как понимал Володя, сейчас бы самое время задать стрекача мелкому жулику, раз уж он прокололся, нашумел, вызвал внимание хозяев. К его удивлению, забравшийся в сени забулдыга предпринял прямо противоположные действия - двинулся в его сторону.
        Стоя в душистой от сохнущих трав темноте, Володя слышал громкие шаги, скрип половиц, ощущал мерзкое зловоние. «Ну и нечистоплотное создание! Что он там, еще и обосрался?»
        - Владимир! Немедленно назад!
        Володя сделал шаг назад - в основном чтобы видеть Людмилу и сказать ей, как она глупо себя ведет. К его изумлению, верная подруга, не потрудившись накинуть халата, стояла с топором в правой руке. «Вот бесстыдница!» - рассердился Володя. В конце концов, какое он ни ничтожество, этот бич, нечего ходить при нем в таком виде. Начав поворачиваться, чтобы сказать Людмиле пару ласковых, Володя держал в поле зрения и сени - благо теперь он не заслонял свет. Жалкий он был, этот источник света от керосиновой лампы, но все же позволил рассмотреть то, что надвигалось из глубины. И это надвигавшееся оказалось таким, что в первый момент Володя оказался совершенно парализован.
        Из глубины сеней какими-то рывками шла к нему темно-коричневая, в адском свете керосинки - попросту черная рожа без носа и с обнаженными, без губ, мертвенно сверкавшими зубами. Над провалом, где должен быть нос, сверкали желтые круглые глаза, и эти глаза много раз потом приходили к Володе - и наяву, и в жутких предутренних снах.
        Владимир непроизвольно крикнул, отскочил, и рожа ввалилась в комнату, на свет. Темно-коричневая кожа мумии обтягивала ее, ссохшееся тело двигалось странными рывками. Почему-то Володе показалось, что у существа должен быть хвост… Позже хвоста не оказалось.
        Существо ввалилось в комнату; Володя оказался прижатым к стене - оказалось, существо двигается быстрее. Непостижимый смрад заполнил ноздри, а существо, растопырив вполне человеческие, но тонкие по-птичьи лапки, ринулось на него. Людмила опять закричала, и это был единственный звук - существо атаковало его молча. Пытаясь оттолкнуть жуткую тварь, Володя уперся левой рукой в ключицу существа - сплошные кости, еле прикрытые слоями мышц и кожи. И существо тут же вцепилось зубами ему в руку чуть ниже локтя - очень страшно, очень больно, а главное - очень непонятно. Володя рванул руку и убедился: дергать почти бесполезно.
        Почти парализованный от боли, Володя двинул кулаком правой руки по безволосому, смугло-коричневому черепу существа. Под его кулаком раздался звук, словно там была деревянная доска, а ей прикрывали пустое пространство, вроде кувшина или кастрюли. В ответ челюсти сжались сильнее на многострадальной руке. Еще удар! Отступая, Володя натолкнулся на низенькую скамеечку - Людмила на ней сушила травы, опрокинул ее и рухнул сам, сильно ударившись спиной и увлекая за собой упорно молчавшее, словно бы и не дышавшее создание. От удара занялось дыхание, а рука-лапа уже шарила по плечу, подбиралась к горлу. Вторая лапа перехватывала правую руку. Задыхаясь от смрада, Володя чувствовал, что проигрывает, бешено старался выбраться из-под паучьей тяжести создания. От напряжения, от боли в руке у него потемнело в глазах.
        Удар! Создание, а вместе с ним и Володю тряхнуло, и очень сильно. Удар! Левая рука вдруг сделалась свободна, омерзительная тяжесть так же неожиданно исчезла. С трудом переводя дыхание, Володя повернулся набок. Опереться на левую руку удалось, но чувствовал ее он плохо, и из руки лилась кровь.
        Его враг, все такими же движениями-рывками, теперь надвигался на Людмилу. Правая рука у него висела плетью, странно и зловеще извиваясь, как бы сама по себе, а вот растопыренная левая вытягивалась вполне целенаправленно, прямо к горлу хакаски. Люда отмахивалась топором, ей не хватало места для размаха. Огромные нелепые тени, в несколько раз больше человека, плясали по стенам жилища. Володя начал вставать, опершись о здоровую руку, Людмила увернулась от создания. Ну вот, вроде получается стоять, вроде получается двигаться, особенно если расставить ноги пошире, а Люда опять увернулась, ткнула существо топором, но не сильно. Ей опять не хватило размаха. А существо ловко двинуло рукой и чуть не ухватилось за топор.
        - Эй, ты!
        Голос Володи прозвучал нелепо, как-то дико в тишине, где только и слышались его полустоны да громкое сопение Людмилы. Существо как будто и не слышало (или действительно не слышало?) Володи.
        - Куда прешь?! Стой!
        Никакого эффекта, только еще раз мелькнула рука перед лицом Люды и возле рукояти топора. Володя воспользовался, что он стоит позади этого создания, изо всех сил пнул его в задницу (хвоста вполне определенно не было). Создание полетело вперед, захватило Люду левой рукой-лапой, потащило куда-то за собой. Оба рухнули на пол с нехорошим деревянным звуком; сердце Володи сжалось от жалости к Люде. Со сдавленным воплем женщина рванулась в сторону, челюсти создания сомкнулись на ее пышном боку. Люда опять закричала; смертный ужас был в этом крике, и Володя кинулся на помощь.
        - Дай топор!
        Закусив губу, Люда сунула ему топор - как получилось, вперед лезвием. Существо начало подниматься. Володя перехватил рукоять; левая рука могла держать топор, но полагаться на нее не приходилось. Володя взмахнул раза два, лезвие все уводило в сторону; не получалось ударить прицельно. Существо опять двинулось к Володе, и он невольно отбежал. Существо рывками надвигалось, вытянув левую руку.
        - Бей по голове! По голове!
        Володя не сразу расслышал - в страшном напряжении, сосредоточив все внимание на существе, даже голос Люды он почти не был в силах услышать. А что по голове - и так понятно.
        Владимир отвел топор, сколько получилось… Удар! Лезвие впилось в скулу, совсем не туда, куда надо; и то легкое создание отбросило. Враг упал набок, мгновенно перекатился… И вот он опять стоял, надвигался все теми же странными рывками. Скула надрублена - так, как может быть надрублен кусок мерзлой туши или бревно - без крови, без видимого повреждения разных слоев тела… Длинный глубокий разруб, и все.
        Люда встала, прижалась к стене, по боку стекает кровь. Эх, досталось бедной! С резким выдохом, сосредоточившись что было сил… удар! Теперь лезвие врезалось в лоб. Череп распался с резким скрежещущим «крак!», создание отлетело и грохнулось навзничь. Так оно и осталось лежать, но каждая из конечностей создания словно бы жила своей жизнью: ноги сучили в воздухе, рука поднималась, пальцы сокращались, смыкаясь на пустом пространстве, и даже правая рука - только сейчас понял Володя, что она почти что перерублена - производила неприятные движения: словно ползла куда-то или собиралась бежать.
        Резко болела рука, но тут уж что можно поделать? Надо драться. Подняв топор, Володя приблизился к твари.
        - Стой! Не вздумай его разрубить!
        - Погоди… Сейчас отрублю эту лапу…
        - Не вздумай! И будет она за тобой гоняться!
        Только тут Володя остановился, уставился на Люду в некотором ужасе. Нахлынул весенний кошмар камеральной.
        - Ты серьезно?!
        - Молчи уж! Говорила же, не открывай!
        И первое, что сделала Люда, - скособочившись, продолжая истекать кровью из бока, кинулась к дверям, торопливо задвинула засов.
        - Уф… А то, представляешь, еще бы такие налезли…
        - А могли?
        - Милый, нам сильно повезло… А с этим нужно вот так и вот так…
        Разговаривая с Володей, Люда быстро поливала лежащее тело чем-то из темной бутылки. Сильно запахло керосином.
        - Ну вот…
        Людмила чиркнула спичкой, заполыхало так, что на Володю повеяло жаром, и в небольшой комнате встала стена багрово-лилового огня. То, что горело, даже не стало двигаться сильнее или резче. Там, где тело обугливалось, там замедлялись движения, прекращались сокращения этого коричневого, странного - вроде как бы мышц или каких-то тканей. Сгорая, существо умирало, а вообще вело себя, пожалуй, как самое примитивное создание вроде гриба или медузы. И воняло… Бог мой, как воняло в чистенькой комнате Людмилы! И гарью, и тухлятиной, и чем-то кислым и противным, чему Володя не мог найти должного названия.
        Уже поливая керосином, поджигая, прыгая вокруг мерзкого создания, Люда просвещала Володю, одновременно жалея и ругая его.
        - Я кому говорила - не открывай? Думаешь, сбесилась дура-баба, неизвестно чего перепугалась? Вот и нет, вовсе не так, я просто этих тварей уже знаю. Их твой этот… на Салбыке, больше не держит, они пока не нужны - значит, и наблюдать за ними он не будет. А тебя он уже невзлюбил, и помнишь, как мы его осиновым колом остановили? То-то…
        - Так это тот… Из могилы?!
        - Тот или не тот… Какая разница, который именно? Их, таких, тут много, какая разница, кто из какой могилы вышел? Ты еще и неосторожен, наверное. Сам рассказывал - прямо через могилу проехал. Было дело?
        - А как надо было проехать, если дорога прямо через могилу и ведет? Что тут поделаешь? - пожал плечами Владимир.
        - Что делать?! Главное - думать надо было… Ты же знаешь, какие они опасные!
        - Опасные, не спорю. Но их же ведь больше на нас не натравливают… Сопа сказал, что таких, как на восточном берегу озера, он держит на всякий случай - вдруг еще кто-нибудь на его голову свалится, копать погребение Джамаспы.
        - Сопа держит на всякий случай, а они очень злые… Сопе он больше не нужен, так Сопа и не будет за ним наблюдать. А он вот взял и нашел тебя, вот так!
        Люда поправила фитиль керосиновой лампы, аккуратно накинула рубашку.
        - Ну, давай займемся твоей рукой…
        - А твой бок?
        - Это поверхностное, только вид страшный; там подождет.

«Заниматься» рукой было больно, и пока Люда промывала раны, заливала остро пахнущими травяными настоями, Владимир много раз шипел, стонал, ворчал на грани того, чтобы отдернуть конечность.
        - Потерпи… Тут ведь яд, какого больше ни у кого нету, трупный яд.
        На языке у Володи давно вертелось:
        - А правда, если бы он меня убил, я бы сам стал таким же?
        - Или я стала бы… Представляешь, ты этого завалил, а я из угла на тебя надвигаюсь…
        И женщина очень похоже воспроизвела движения существа. Володя невольно шарахнулся.
        - Ну то-то… Вздумал меня пугать? Я сильнее тебя напугалась, Вова, потому что знаю, кто это… Ты ведь сообразил не сразу, верно?
        - Не сразу. И, по правде говоря, до сих пор многого не понимаю. Например, как такими становятся? Ему же не одна тысяча лет.
        - Думаешь, я все понимаю? Завтра надо его вывезти и совсем сжечь, а я тут вымою как следует. Фомич твой где?
        - Уехал в Усть-Буранный на два дня…
        - Придется на лошадях, а они этих не любят, беспокоиться станут очень сильно. А главное, не вздумай еще двери открывать посреди ночи, и вообще - веди ты себя осторожнее. Если на меня впечатление хочешь произвести, то зря ты это - я тебе цену и так знаю, не старайся.
        - Когда это я был неосторожен?!
        - Когда ночью в уборную ходил, когда луной любоваться меня звал… Тысячу раз.
        - А почему это мне надо быть осторожнее, а не тебе? Тебе они гораздо опаснее, потому что я скоро уеду.
        - Милый, я тоже скоро уеду отсюда, и в Полтакове они меня не достанут. И я осторожная, звездами зимой любоваться пойду, а в уборную выйду среди дня… Думай, а? Без тебя и твоим сыновьям плохо будет, и мне. И до своей новой жены не доживешь.
        Речь Люды лилась как всегда мягко, тихо и очень внятно, вызывая в памяти гречишный мед и еще почему-то повидло. Плечо женщины пахло уютно и чисто, клеверным лугом и ночью. Как всегда у Людмилы, было удивительно спокойно.
        - Люд… Давай твоим боком займемся?
        - Давай.
        На боку и правда рана была неопасной: тварь оторвала лоскут кожи, он нелепо висел на волоске. Вид страшный, крови много, очень больно - а пустяки.

…Как всегда, Люда была во всем права: и в том, что лошади боялись гнусной твари, и в том, что сжечь ее было полезно. Такая уж гадость повалила черными клубами к небу, что сомнений не оставалось никаких. И если не считать того, что заживала рана очень плохо («А ты чего хотел, милый? Это же укус, да еще чей…»), все назавтра казалось уже совсем не страшным. Что не помешало вечером тщательно задвинуть засов, прикрыть окна ставнями, заготовить топор и колун.
        И опять плыла ночь, - последняя ночь перед тем, как появится Фомич, Володя сядет в машину, погонит ее в Новосибирск, а потом отправится домой. И был тихий ночной разговор в душевном спокойствии, после чая с гречишным медом и после занятия любовью.
        - Людка, я хотел вот что спросить… Ты смогла бы со мной жить постоянно?
        - Могла бы… Володенька, ну конечно могла бы. Что я как баба с тобой чувствую - этого ты не можешь не видеть, и к тому же мне с тобой очень легко и очень, очень интересно. Но где я с тобой могла бы жить… Здесь, в Камызе, могла бы, и в Полтакове тоже могла бы. А в Петербурге не могла бы. Потому что в Петербурге я вообще жить не смогу.
        - Интересно, а я мог бы жить в Полтакове?
        - Конечно, нет… Володенька, я очень высоко тебя ценю. Уже поэтому я совершенно не хочу, чтобы ты спился от того, что живешь не там, где должен и делаешь не то, что должен делать. Ведь если ты изнасилуешь себя, проживешь здесь слишком долго, и себя потеряешь - потом я же и окажусь виновата. Мне этого тоже не надо.
        Володя откинулся на подушке, поправил саднящую руку. Как часто бывало с Людмилой, она ответила сразу и на все вопросы. И что может выйти за него замуж… Что любит - если это слово имеет смысл для тех, кому за сорок. И что не выйдет за него замуж… Потому что они люди из разных миров, и она не сможет жить на его планете.
        - Знаешь, мне и так не хочется, чтобы мы расстались навсегда. Что-то говорит, что мы с тобой можем встречаться еще долго.
        - Володя… Я тебя всегда рада буду видеть. Если замуж выйду или ты приедешь, а как раз тогда и появится у меня кто-то - в этом случае как друга, но все равно я рада буду видеть.
        - Если не выйдешь замуж - и не как друга.
        - А что лицемерить? Мне с тобой очень хорошо. Если буду свободна - встретимся мы не как друзья… Не только как друзья. Но знаешь, милый, мне очень нравится эта твоя девушка… Из Китая… Не помню сейчас ее имени.
        - Ли Мэй. Ты считаешь, мне надо к ней идти?
        - Я считаю, что вы созданы друг для друга. Вы одинаковые в главном и очень разные по мелочам; так интереснее. А вот что тебе надо - решай сам. Если нужна хорошая любовь - с ней будет не хуже, чем со мной. Если нужна хорошая семья - ничего лучшего я для тебя и представить не могу, а сама тебе такого никогда не дам, не сумею. Ты ведь очень семейный у меня… Тебе не куча баб, тебе семья нужна, надежный дом и хорошая женщина, чтоб тебя крепко любила.
        - То есть это судьба?
        - Так сказал бы китаец… Европейцы сильнее тем, что они не ждут, как сложится. Они сами делают судьбу.
        - Гм… А ты знаешь, я недавно узнал…
        - Знаю, Володенька. Я знаю больше, чем ты думаешь. Вот…
        Людмила встала. Проследила за взглядом Володи и тут же накинула рубашку. Покопавшись на полке, Люда извлекла предмет, который Володя меньше всего ожидал увидеть у нее, - костяного человечка, который как бы поджал ноги.
        - Где взяла?!
        - Не приходит в голову, что это может быть мой? А это мой… Володя, я и по отцу, и по матери - потомок Диуга, сына Чуя. Я в семь лет предсказывала, будут морозы или нет, и дождик проливала над огородами. А что ты сам тохар - это я сразу увидела.
        - Откуда? Я же не делал ничего!
        - Делал, делал, сразу видно птицу по полету.
        Володя откинулся на подушку; от желания спать даже кружилась голова. Плыла ночь, уходили на запад глухие темные часы суток. Плыла ночь, и совершалось обычное, тысячу раз уже бывшее на Земле дело: под покровом ее темных часов сходились и расходились люди. И одним из них суждено было еще увидеться, и очень может быть, что по-хорошему (особенно если они прилагали для этого усилия, как полагается арию). А другим не было суждено, и они расставались навсегда (особенно если они не делали для встречи ничего). И никто из лежащих в общей постели, судорожно вцепившихся друг в друга людей пока не знал, что суждено именно ему.
        notes
        Примечания

1
        О поисках кольца царя Соломона идет речь в книге «Дьявольское кольцо».

2
        Один из крупнейших и престижнейших университетов Германии.

3
        Персонажи книги «Дьявольское кольцо»

4
        Персонаж пьесы Мольера «Мещанин во дворянстве», символ купца, который пытается втереться в высшее общество.

5
        Ваньсуй - «Да здравствует! Да живет тысячу лет!» Восклицание используется и как тост.

6
        Стоунхэндж - колоссальное каменное сооружение бронзового века, возведенное в Англии во II тысячелетии до Рождества Христова.

7
        Писаницами в Сибири называют участки скал, где древний человек выбил или вырезал какие-либо изображения.

8
        Нивелиром называют прибор для определения расстояния, направления и высоты точек на местности относительно друг друга.

9
        Торгажак - известное поселение карасукской культуры, храмовый городок на старом караванном пути. Раскопки Торгажака изменили представление об уровне развития Хакасии в карасукское время, о ее международных связях.

10
        Направление на объект, которое выражается в градусах.

11
        Подлинный текст того времени.

12
        Чумище - место, где стоял чум. Чум, можно поставить разного размера, и там, где захочется. Когда чум снимают, остается примятая трава, вытоптанное место.

13
        У енисейских кыргызов с VIII века существовала слоговая письменность - так называемые «енисейские руны». Известно множество надписей, сделанных рунами на камне, металле и керамике.

14
        Удивительной красоты сибирские орхидеи.

15
        Урянхайцы - монгольское название тувинцев. Отсюда русское - Урянхайский край.

16
        Хурджун - вьючный мешок, нагружаемый на верблюда.

17
        Один из самых могущественных духов в традиционной вере хакасов.

18
        Андроновская культура XX-XIII века до Р.Х. принесена в степи Казахстана и Южной Сибири европеоидами из Европы.

19
        Татарская культура VII в. до Р.Х. - I века по Р.Х. - одна из культур, оставленных скифами от современной Венгрии до Северного Китая.

20
        Племена индоевропейцев в III и во II тысячелетиях до Р.Х. расселились по всей Великой степи, по всей Европе, в Индии, а на берегах Хуанхэ, в Северном Китае, действительно дали толчок развитию древней китайской культуры Чань-Инь. Родина индоевропейцев до сих пор неизвестна, но, вероятнее всего, это был Южный Урал.

21
        Хэйлуцзян - одна из северных провинций Китая, граничащая с Россией по Амуру.

22
        Ревенант - по-французски значит «привидение».

23
        Асуры - светлые божества в религии индоевропейцев.

24
        Фраваша - существо, которым после смерти становится герой. Летает в воздухе, живет на горах, и если доволен жертвоприношениями, то слетается на помощь «своим» людям. Фраваши обеспечивают дожди, невидимо сражаются в войнах.

25
        Дэвы - злые божества, стремящиеся приносить зло.

26
        Мудра - положение пальцев руки или всего тела, имеющее мистический смысл. Мудрами являются многие позы индусских танцоров.

27
        Сома - священный напиток ариев. О том, что из себя представляла сома, существует множество предположений. Автор использовал одно из них, не хуже и не лучше других. То, которое показалось ему наиболее убедительным.

28
        Автор вынужден употреблять современные или, по крайней мере, более поздние названия географических пунктов - ведь нам неизвестно, какими словами называли их арии.

29
        Древнее название Персии - Иран и означает «Страна ариев». Северная Индия, где с Гималаев стекают Инд и Ганг, считалась священной страной в ведическое время (II-I тысячелетия до Р.Х.).

30
        Огромные бронзовые котлы на трех ногах типичны для татарской археологической культуры. Назначение их неизвестно.

31
        Шурфом называют небольшой раскоп (обычно 2x2 метра), сделанный в целях разведки. Если в шурфе есть находки, то его площадь включают в общую площадь раскопа.

32
        Перекопом на профессиональном жаргоне называют мешаную разноцветную землю, по которой сразу видно - в этом месте уже когда-то копали. Обычно перекоп более рыхлый, чем материк - порода, которую никогда не касались лопата и нож.

33
        Совершенномудрый (сюйцюань) - человек, постигший всю глубину учения Конфуция и проникшийся высшей надчеловеческой мудростью.

 
Книги из этой электронной библиотеки, лучше всего читать через программы-читалки: ICE Book Reader, Book Reader, BookZ Reader. Для андроида Alreader, CoolReader. Библиотека построена на некоммерческой основе (без рекламы), благодаря энтузиазму библиотекаря. В случае технических проблем обращаться к