Боги слепнут Роман Буревой
        Римские хроники #3 Римская армия разгромлена монголами. Император Руфин умер. Его официальный наследник Элий Деций считается погибшим. Римским императором провозглашают его сына, но младенец не может править Римом. В столице вот-вот вспыхнет бунт… И в это время секретной службе Римской империи становится известно, что цезарь Элий жив…
        Роман Буревой
        Боги слепнут
«Каждый человек стремится на родину: даже если он островитянин и если чужая сторона сулит ему вечное блаженство, он не примет предлагаемого бессмертия, предпочитая ему погребение на родной земле. И дым отечества покажется ему светлее огня на чужбине. Кажется, отчизна столь дорога всем людям, что законодатели повсюду высшей мерой наказания за величайшие преступления положили изгнание».
        Лукиан. «Похвала родине».
        ЧАСТЬ I
        Глава I
        Августовские игры 1975 года

«Сенат заседает ежедневно. Никогда прежде положение Империи не было столь катастрофичным. Гибель армии Руфина нельзя сравнить ни с поражением при Каннах
[Канны - в битве при Каннах римляне потерпели страшнейшее поражение во Второй Пунической войне от Ганнибала. Погибло 70 тысяч римлян (по другой версии - примерно 50 тысяч)] , ни с гибелью трех легионов в Тевтобургском лесу [В трехдневной битве в 762 г. германцы во главе с вождем херусков Арминием в Тевтобургском лесу разгромили три римских легиона под командованием наместника провинции Германия Вара. Погибло 27 тысяч человек.] ».

«Если бы Император Руфин не медлил со своей армией в Антиохии, Нисибис можно было бы спасти», - это мнение сенатора Луция Галла кажется почти бесспорным».

«Вчера император Руфин пожаловал Летиции Кар титул Августы».

«Акта диурна», 17-й день до Календ сентября 1975 года[3 - 16 августа. Все даты приводятся по летоисчислению от Основания Города. (Рим основа в 753 год до н. э.)]
        I
        Радио в соседней комнате ожило и разразилось потоком трагических маршей. Динамик хрипел, стараясь перекричать воду, рвущуюся из водопроводного крана. Обычное утро в многоквартирной инсуле. Подмастерье из седьмой римской центурии штукатуров собирался на работу.

«Состояние императора Руфина без изменений…» - хрипел динамик.

«Надо же, как долго он живет», - отметила про себя Арриетта. Многие надеялись, что Руфин выживет. Но она знала, что император умрет. Знала - и все. Откуда - неизвестно. Да и какое имеет значение, откуда приходит знание? Мы знаем, что слово «синь» обозначает бескрайность неба и простор, а «черный» ассоциируется с мраком и непроглядностью ночи. Разве нужно доказывать, что ночь черна, а радость - мимолетна?
        Позвонила Сервилия Кар. Чуть грустный голос, уверенный тон.
        - В три часа нас ждет Руфин. Не опаздывай.
        Арриетта посмотрела на старенький хронометр. Было шесть утра. Она не знала, стоит ли прощание с императором сладкого утреннего сна.
        - Ты должна прийти, - Сервилия не настаивала - утверждала. И как она только вспомнила про нее, Арриетту. Сто лет не звонила, а тут…
        - Я приду, - выдавила в ответ Арриетта.
        С домной Сервилией трудно спорить, она всегда права, даже, когда далека от истины.
        Арриетта накрутила кольца провода на палец и стала смотреть, как раскачивается трубка. На что это похоже? На трубку, которая раскачивается. Кто может похвастаться, что походит сам на себя? Арриетта не может. Она меняется. Не хочет меняться, но меняется. Не год за годом, но минута за минутой. Минуту назад ей хотелось написать пару строк, банальных, но очень милых. Но минута прошла, и Арриетта выбросила листок в корзинку и смотрит, как он сиротливо лежит на дне - маленький серый комочек весь в изломах граней.
        Ей нравится сообщать знакомым, что она - поэтесса. То есть пишет стихи. У нее вышла книжка тиражом в двести экземпляров. Если зайти в книжный магазин на Священной дороге «Зефир», то можно увидеть на витрине замусоленный экземпляр.
        Арриетта бросила трубку и взяла пустую страницу. Хотела написать что-то веселое, но написала «тоска». Тоска - избитое слово, с него нельзя начать стихотворение. В мире слишком много тоски. Дома - тоска, трава - тоска, и лица человеческие тоже, почти как дома и трава. Но Арриетта не стала бросать листок в урну. Одно слово еще не означает провал, из него может что-то вылупиться.
        Император Руфин умирает. В три часа дня Арриетта в числе избранных приглашена с ним проститься, император собирается сказать миру последнее слово. День до трех часов утратил смысл, скомкан ожиданием, как листок с неудачной фразой. Сооружение прически, умывание, даже завтрак нельзя растягивать так долго, чтобы день распрямился и принял удобные очертания. Само по себе приглашение лестно. Но Руфин… Что он значит для Арриетты?
        Август умирает. Это звучит первой строчкой стихотворения. Но строчкой слишком многозначительной. Она не требует продолжения и не может вытащить за собой из небытия целую строфу, и потому останется в одиночестве. Арриетта даже не знала: грустно ли ей, что Руфин умирает, или нет. Во всяком случае, она ничего не хотела от него услышать, и нечего ей было ему сказать. Наверное, еще года полтора назад она бы с ума сошла, узнав о гибели императора и его армии. А сегодня ей все равно. С некоторых пор Арриетта стала подозревать, что другим - тоже. Или почти все равно. Просто они не говорят об этом вслух, как и она. И от этого ей по-настоящему становилось не по себе.
        А может быть, люди сделались бесчувственными потому, что утратили гениев? Гении не позволяли людям равнодушно наблюдать за происходящим, они бы заставили подопечных грудью встать против зла. Не всех, конечно… Некоторых. Многих. И этого вполне достаточно. Но кто по собственной воле готов бороться, пока его не приперли к стене? Кто?
        Хорошо бы повстречать гения. Арриетта думала об этом каждодневно. Но гении почему-то не встречались ей на пути. Ну, разве что в виде кошек.
        Арриетта отворила дверь и вышла в сад. Сад - это громко сказано. Нелепо называть садом огороженный квадратик земли, в который намертво вросла старая пиния. Огромный шатер длинно игольной хвои накрывал весь «садик» лиловой тенью. Сейчас под этим шатром лежал человек. От природы крепкого телосложения, он исхудал так, что кости готовы были прорвать выдубленную солнцем кожу. Грязная туника, волосы всклокочены и в пыли. Незнакомец спал и видел удивительные сны. Неправдоподобные видения роились вокруг головы спящего, как слепни над потным крупом скакуна. Арриетта опустилась рядом на колени: интересно подглядеть чужой сон. Но только она всмотрелась в мельканье зеленоватых и голубых теней, только различила слабое мерцанье вокруг головы, как человек дернулся и проснулся. Видения мгновенно исчезли. Бродяга был красив и молод. И у него были огромные черные глаза. Они смотрели, не мигая, куда-то мимо Арриетты и разглядывали неведомое у нее за спиной. Разглядывал так внимательно, что она невольно оглянулась. Но за ее спиной не было ничего интересного. Стена дома, выкрашенная охрой, уже изрядно полинялая, и в
стене пустая ниша, в которой когда-то находилась статуя. Незнакомец протянул руку и положил ладонь на голое колено девушки. Арриетта влепила ему пощечину. Незнакомец отшатнулся, по-прежнему разглядывая пустую нишу в стене.
        - Кто здесь? - спросил он глухо. - Ловцы?
        И тогда Арриетта поняла, что перед нею слепец. Ей сделалось стыдно за свою выходку.
        - Кто ты? - задала она вопрос в свою очередь.
        Незнакомец облегченно вздохнул:
        - Нет, не ловцы… не ловцы… Слава богам…
        Он содрогнулся всем телом, вспомнив ночную охоту и свой бег, петлянье по улицам в темноте. Впрочем, для него темнота днем и ночью одна и та же. Как он спасся? Как сумел ускользнуть? Кажется, он перепрыгнул через ограду и упал здесь под пинией, а ловцы помчались дальше, уверенные, что вот-вот настигнут добычу. Он ускользнул. Пока.
        - Кто ты? - повторила Арриетта вопрос.
        - Я - Гимп, бывший гений.
        - Гений! - воскликнула она почти восторженно. - Значит, ты говорил с богами, да?
        Он кивнул с неохотой:
        - Говорил, и довольно часто.
        - Ну и как они, боги? Блаженны и вечны?
        - Может быть и блаженны, но не вечны. Хотя и бессмертны. Представь, бессмертны, но не вечны.
        Он бросал слова, как другие бросают кости - по воле случая, имитируя мысль. Говорил не для того, чтобы высказаться, но лишь затем, чтобы скрыть чувства и опасения. Но это не злило Арриетту. Напротив. Его словесные обманки забавляли ее, как игра.
        - Ты ослеп, когда тебя сбросили на землю?
        Гимп отрицательно покачал головой:
        - Я ослеп, потому что потащился вместе с армией Руфина в Месопотамию. Люди придумали для низвергнутых гениев сладкую приманку под названием «римское гражданство». Я думал, что смогу быть легионером. Что сдюжу. Я вынослив, ловок, силен. Умен… Но ни ум, ни сила мне не понадобились. Я облучился вместе с другими. Теперь они умирают в клинике Нормы Галликан. А я метаморфирую. Для начала у меня вытекли глаза. Потом произошла регенерация, но что-то нарушилось, и я не могу видеть. Гении под воздействием жесткого излучения метаморфируют. Так же, как и боги. В этом мы схожи. - Походя он сообщил ей свою тайну. Поймет собеседница, не поймет - новый бросок костей. Арриетта поняла, но не подала виду.
        - Если бы я видела богов, - задумчиво проговорила Арриетта, - то сложила о них поэму…
        - Не трать попусту время. Лучше угости меня вином, да я пойду.
        - Куда? - спросила она насмешливо.
        Он не ответил, только нахмурил брови.
        И он не ушел. Некуда было ему идти. Спустя полчаса он бултыхался в горячей ванне, взбивая густую мыльную пену, и пел охрипшим каркающим голосом о музыке сфер и небесной тверди. Он не подозревал, что Арриетта стоит в дверях ванной комнаты и не может отвести взгляда от его чеканного профиля. Но профиль - это только половина лица. Половина может быть утонченной, но все лицо - безобразным. Но когда смотришь на прекрасный профиль, об этой двуликости догадываться не стоит. Вообще лучше жить, видя лишь половину мира. Так легче.
        Арриетта подошла и скинула тунику. Стояла перед гением обнаженная, а он не видел ее. Но что-то почувствовал - замер, прислушиваясь. Потом вытянул руку и коснулся ее колена. Медленно она опустилась в ванну. Одно слово «гений» вызывает в женщинах вожделение. Они млеют от звука его голоса, они сходят с ума от одного прикосновения, молят об одной-единственной ночи, ничего не требуя взамен, на все готовы, лишь бы побывать в объятиях гения. Арриетта не знала, что влечет ее - необыкновенная красота гостя или его гениальная сущность. Или собственное вожделение, давно не находившее выхода.

«Прикосновение гения»… О, неплохое название для поэмы. Название, скрывающее смысл. Хотя весь смысл пока - хлопья пены на грязной воде и несколько минут Венериных утех на узком неудобном ложе, которые не принесли ей наслаждения.
        Закутавшись в халаты из махрового хлопка, они расположились в триклинии. Пили кисловатое, терпкое красное… без имени существительного - одних прилагательных вполне хватит для определения сути.
        - А ты кто? - Он улыбнулся, и эта улыбка давала понять, что она может насочинять многое, почти все… и ничего. Правда и вымысел были для него равнозначны.
        - Пишу стихи. Иногда. Когда скучно.
        - А когда влюблена?
        - Не была влюблена лет сто.
        - Я тоже. Выпьем за нелюбовь.
        Они выпили.
        - Нелюбовь - это выше, чем любовь? - попыталась сыграть в игру гения Арриетта.
        - Нелюбовь - это тьма. Прежде я этого не знал. Теперь знаю.
        - Ты любишь говорить о прежней жизни? - Она любила. Прежняя жизнь с некоторых пор начала казаться вполне сносной. Если не задумываться о том, что происходило с людьми на тайной арене в подвале. О тех, кто в подвале, не стоит думать. Это первое правило жизни. Правило, о котором нигде не пишут. Думал ли гений о подвалах, когда был гением?
        - Предпочитаю говорить о настоящем. - Подвалы его не интересовали.
        - Боишься открыть свои тайны?
        - А ты что делала в прежней жизни?
        - Тоже писала стихи.
        - Так неинтересно. Жизнь меняется, а ты - нет. Я не люблю константы. Ты жалееешь о прежней жизни? Той, в которой у тебя был гений, как щит, а в Империи все было предопределено на много лет вперед.
        - Никогда! - воскликнула она излишне возмущенно, потому что на самом деле иногда с тоской вспоминала прошлое.
        - А я жалею, что рассечен на две части полосой времени. Я бы хотел быть гением или человеком. Но быть и тем, и другим невыносимо.
        Он усмехнулся тому, как ловко поддел ее на крючок вопроса. И совсем ни к чему так было горячиться. Достаточно немного подумать, чтобы ответить красиво, а не брызгать эмоциями, как неумелый оратор слюной.
        - Проводишь меня? Нынче гениев многие ненавидят. Можешь отказаться - я не обижусь.
        - Я провожу, - пообещала она.
        Ей очень хотелось расспросить его о прошлом, и хотя бы на словах насладиться восхитительной жизнью высшего существа. Но не посмела - почудилось, что гений не захочет говорить о том, что утратил.
        II
        Норма Галликан смотрела на протянувшиеся через двор клиники очереди. Одна была длинная, другая еще длиннее. В первой люди были мрачны, но как-то поверхностно, будто надели старинные маски актеров трагедий. Чужое горе лишь коснулось их, но не опалило; привело в смятение и заставило прийти в этот просторный двор к двери с надписью «лаборатория крови». Добровольные доноры ждали своей очереди, веря, что немного пурпурной жидкости из их вен спасет чью-то жизнь. Люди во второй очереди изнемогали от ужаса и надеялись только на чудо. Эти вторые были родственниками облученных, пришедшие сдать костный мозг в надежде, что он может прижиться. В лаборатории Нормы Галликан не умели подбирать «чужих» доноров. Если у легионера не было близких родственников с подходящим генетическим кодом, он почти наверняка был обречен умереть от лучевой болезни.
        Норма в ярости стиснула кулаки и несколько раз изо всей силы ударила по стене. День за днем, минута за минутой она ощущала свое бессилие. Много лет она готовилась к этому и страстно желала, чтобы никому не пригодилось ее умение. Беда грянула нежданно. Они были не готовы. Люди вообще ни к чему не готовы, ни к жизни, ни к смерти. Интересно, боги бывают готовы к смерти? Или в тяжкую минуту они тоже обращаются к кому-то и шепчут: «Будь милостив»?
        Норма стремительно старела. Тому, кто не видел ее месяц, могло показаться, что прошел целый год. Прошлым летом она казалась почти девчонкой. Сейчас - почти старуха. Седые волосы. Глубокие складки вокруг рта. Но может быть даже не это, а темная бесформенная туника и темные хлопковые брюки приманивали своими складками время. Минуты клещами впивались в кожу, высасывали силы, разрушая привычный облик. Тем более странно выглядел огромный живот на этом почти старушечьем теле. Казалось, Норма не беременна, а больна, и чудовищная опухоль растет день ото дня. Сослуживцы и друзья боялись спрашивать о сроке родин. Сама она ни с кем не говорила о будущем ребенке.
        Против Кроноса есть лишь один верный способ борьбы - не смотреться в зеркала, тогда, чувствуя себя двадцатилетней, без смущения будешь строить глазки кудрявым юношам.
        Норма не гляделась в зеркала. И ей некогда было заигрывать с кудрявыми красавцами. К тому же в ее клинике не было кудрявых. Облученные лишились волос. Они лежали в палатах, как в камерах-одиночках, под синими лучами кварцевых ламп, они устали стонать, и молча встречали Норму умоляющими взглядами: спаси. Другие устали даже смотреть - эти были точно обречены. Однако некоторых удавалось вытащить. Авл Верес, молодой легионер Четвертого легиона неожиданно пошел на поправку - костный мозг, пересаженный ему от младшей сестры, прижился. Теперь он свободное от процедур время проводил на открытой галерее, глядя на лоскут синего неба, смотрел и не мог наглядеться.
        - Значит, спасение возможно, - повторяли медики и против воли улыбались.

«Авл Верес», - повторила Норма про себя имя спасенного, как заклинание.
        Она слышала, что кто-то отворил дверь в таблин, но не обернулась. Узнала шаги. Легкие, почти невесомые. Странно, что походка гостьи не изменилась. Напротив сделалась еще легче, еще неслышнее. Как будто она не по земле ходит, а летит. А может в самом желе наступит момент, когда она поднимется в воздух?
        - Я же запретила тебе приходить. - Норма продолжала смотреть на очереди внизу, которые двумя безлистными умирающими лозами оплетали мощеный двор.
        - А я пришла, - отвечал упрямый молодой голос.
        Только в юности можно быть столь глупой и столь упрямой. Только в юности можно чувствовать себя абсолютно счастливой и абсолютно несчастной. Старея, человек срастается с остальным миром. Старик уже не отделим от своей прожитой жизни, от своего дома, своих дел, детей и ошибок. Каждое новое событие - всего лишь добавка к прежнему багажу, к накопленному хламу, и хлам этот невозможно выкинуть на свалку. Будто в огромную чашу вина добавляешь еще несколько капель. Вино меняет вкус, чуть меньше горчит или, напротив чуть больше, но капли не в силах изменить содержимое чаши. А в юности… в юности можно опьянеть от одного глотка, или захлебнуться от горечи и умереть…
        Норма Галликан разучилась сильно огорчаться. Но и радоваться тоже почти не могла.
        - Кормящей матери нельзя находиться в этом здании, - назидательным тоном произнесла Норма.
        - У меня нет ни капли молока. Пропало. Теперь у Постума кормилица. Пусть ест. А здесь…
        - Но ты приходишь «грязная», даже после мытья от тебя продолжает исходить излучение. И ты облучаешь своего малыша.
        - Могу с ним не видеться.
        Норма обернулась, глянула на Летицию. У бедной девочки белое неподвижное лицо с остановившимся взглядом. И нелепая улыбка на губах.

«Вид свежеповешенной», - подумала Норма Галликан, и сердце ее сжалось, потому что сама в молодости она пережила нечто подобное и очень хорошо знала, что значит - потерять навсегда.
        Чтобы смотреть, Летиции приходилось делать усилие. Чтобы открывать рот и говорить - тоже. Только шагать ей было легко. При этом ее охватывало чувство, что движение приближает ее к Элию. Летти не знала, откуда появилась эта иллюзия. Но она возникала всякий раз, стоило ей отправиться на прогулку. Она бродила по улицам час за часом. Охранник, старый фрументарий, приставленный к Августе, следовал за ней всюду; а вечерами, поминая Орка, заклеивал пластырями мозоли на пятках. Когда быстро сгущались сумерки, так же быстро перетекая в ночь, мнилось старому фрументарию, что являлось вокруг головы и плеч Летиции платиновое сияние, являлось и тут же пропадало. Сияние это все больше и больше тревожило старика. Он опасался, что свечение могут заметить ловцы. Но он напрасно предостерегал Летицию, уговаривал сидеть дома. Она его не слушала. Она мало кого слушала теперь.
        - Ты меня коришь, а сама, беременная, разгуливаешь по клинике. - Летиция коснулась ладонью огромного живота Нормы Галликан.
        - Для него излучение не опасно.
        - Ты так говоришь, будто там не ребенок.
        - А там на самом деле не ребенок. - Норма странно улыбнулась.
        - Хочешь его убить? - Летиция изумленно открыла рот.
        Норма отрицательно покачала головой:
        - Излучение его убить не может. Оно для него родное. Даже больше: оно ему необходимо.
        Летиция ничего не поняла, но поверила.
        - Может, и мне надо немного облучиться?
        - Твоя жизнь еще не кончилась, - слова Нормы звучали не слишком убедительно. - В палатах на втором этаже жизнь действительно кончается. Каждый день там кто-нибудь умирает. Они лежат на кроватях совершенно нагие под светом кварцевых ламп и мычат от боли, ибо морфий не может облегчить их страдания.
        - А его нет здесь… - прошептала Летиция. - Если бы его, как Протесилая
[Согласно греческим мифам, Протесилай погиб первым во время Троянской войны, так как первым коснулся земли, спрыгнув с корабля. Его юная вдова умолила богов вернуть Протесилая на три часа в царство живых и умерла в его объятиях.] , боги вернули бы мне на три часа, чтобы я могла умереть в его объятиях… Три часа… всего лишь три часа…
        Норма не знала, что и сказать. Подошла, обхватила Летицию за плечи, прижала к своему огромному животу, гладила по голове, сминая волосы, и уговаривала:
        - Это пройдет, пройдет… День уменьшает горе…
        Летти затряслась. Плачет? И вдруг Норма поняла, что Августа смеется.
        - Я вдруг вспомнила, - выдавила Летиция между приступами смеха. - Мы напились и заснули в таблине Элия. А утром пришли клиенты. А мы спим голые на ковре, укрытые его пурпурной тогой. До спальни можно добраться только через атрий. А в атрии клиенты, - она смеялась и плакала одновременно. - Элий закатал меня в свой халат и унес на плече в спальню. А я спала, и ничего не чувствовала. Потом, когда он рассказывал мне об этом, я так смеялась, так смеялась…
        Она замолчала. Норма продолжала гладить ее по голове. Что сказать в ответ? Что можно было вообще сделать? Ну разве что соорудить пышный кенотаф, да таскать туда цветы и венки, но этим не утишить боль в сердце.
        - Когда мы возвращались из Кельна, Элий купил на станции книжку стихов Арриетты М. и читал мне ее вслух часа два или три. Я чуть не заснула. Самое обидное - теперь не знаю, где эта книжка. И не помню ни единого стиха. Каждый день ищу ее и ищу… и не могу найти… Все ищу… каждый день… Вот и сегодня искала. Помню - стихи были красивые… но ни одной строчки, ни одного слова не помню…
        - Иди домой, - посоветовала ей Норма. - К Постуму. Он вырастет и станет похож на Элия.
        Летиция замотала головой:
        - Нет, нет, он должен быть другим! Иначе он будет таким же несчастным! - Она поднялась. - Не могу одна, - призналась Августа. - Надо, чтобы кто-то был рядом. Тогда принуждаешь себя держаться. Тебе деньги не нужны? Прислать чек?
        Норма отрицательно покачала головой:
        - Прибереги состояние для Постума. Миллион растратить легче, чем сто сестерциев.
        - Да? - вполне искренне удивилась Летиция. - Надо попробовать. Может, пойти поиграть в алеаториум? Немножко. Тысяч пять-шесть взять с собой и поиграть. Ты не знаешь, Элий был игроком?
        - Не знаю.
        - И я не знаю. Я о нем почти ничего не знаю. Я пришлю чек.
        - Не надо!
        Средства у клиники были. Со всех концов Империи шли пожертвования. У кого не было денег, несли драгоценности. Норма подумывала, не создать ли банк данных для подбора доноров костного мозга.
        Денег было достаточно - не хватало времени.
        Дверь в таблин вновь отворилась и без приглашения влетела Юлия Кумская в белом развевающемся платье.
        - Девочки, ну как вы! Хорошо выглядите. Обе, - бессовестно солгала Юлия. - Гладя на вас, я чувствую себя виноватой. Да, да сейчас время рожать новых солдатиков. Надо и мне срочно обрюхатиться!
        III
        Несмотря на все протесты медиков, в палату к Руфину постоянно заходили секретари и кураторы. Руфин все еще был императором, и без его закорючки на документе не могло решиться ни одно важное дело. Люди возникали в палате, как боги из машины в греческих трагедиях, выкрикивали свои краткие реплики, и тут же исчезали. Оставалось лишь тихое жужжание кварцевых ламп, запах лекарств, и боль. Боль, которую не могли снять никакие лекарства. У Руфина не было близких родственников, чтобы сделать пересадку костного мозга. А мозг, пересаженный от постороннего донора, не прижился. Если бы Александр был жив, он мог бы спасти отца. Пассивно, одним своим существованием, как и должен был все делать в жизни - просто жить, и одним этим фактом заставлять двигаться огромную махину Империи. Но Александра убили. И Руфин даже не знал, кто. А его дочь слишком мала, чтобы послужить донором.
        Чуда не произошло. Император умирал. И так он держался поразительно долго. Почти все, кто был рядом с ним в тот день, и кому не сделали пересадку, уже умерли. Криспина приходила редко. В первые дни Руфин справлялся о ней, требовал, потом звал, потом умолял… В телефонной трубке ее голос звучал равнодушно и механически. Явилась Мелия, первая его супруга, долго сидела у постели и молчала. В конце концов он прогнал ее. Мелия постоянно говорила об Александре, и, глядя на нее, Руфин видел перистиль, залитый зеленым светом, и пурпурные пятна крови на полу, и тело Цезаря, изуродованное смертью, почти уже не человеческое, сломанное.
        Но сегодня Руфин потребовал, чтобы Криспина пришла. И она не посмела отказаться. Он все еще император. Красивая, полнотелая, немного бледная, она смотрела на Руфина пустыми глазами, и в них не было ни сочувствия, ни жалости - одно равнодушие.
        - Почему не приходишь? - спросил Руфин.
        - Посещать облученных опасно. - Она даже не нашла нужным скрыть истинную причину своего отдаления.
        - Боишься? - говорить ему было трудно: язык и губы опухли, Руфин с трудом выталкивал из отекшей гортани слова.
        - Я и так рисковала, пытаясь зачать наследника сразу после родов. Но ты не смог ничего сделать! Не смог объявить нашу крошку своей наследницей! Она самый прекрасный, самый лучший ребенок в мире. А ты… - Она задохнулась от презрения и гнева.
        - Это невозможно, - прохрипел Руфин. - Я не могу нарушить закон.
        - Тогда о чем нам говорить?
        - Хотел проститься.
        - Прощай, - бросила она равнодушно.
        - Поцелуй на прощание, - попросил Руфин.
        - У тебя губы распухли… - Она брезгливо передернула плечами.
        После ее ухода в воздухе повис терпкий запах духов. Он смешался с запахом лекарств, превратившись в тошнотворную смесь.
        Выйдя из палаты, Криспина увидела в криптопортике десятка два ожидавших. Среди посетителей она узнала Сервилию Кар, поэта Кумия, проходимца Силана, который высмеял ее и Руфина, переделав комедию Плавта. Досталось еще и Элию. Но Элий принялся, как плебей, ломаться на сцене вместе с подонками-актеришками и тем самым еще больше унизил Августа. Криспине еще тогда, после спектакля, хотелось расцарапать лицо Силану. Сейчас злость вернулась с двойной силой. Криспина шагнула к драматургу.
        - Подлец! Ты во всем виноват! Ты и такие, как ты! Все - негодяи!
        Стоявшие рядом литераторы засмеялись.
        Она повернулась к ним, окинула каждого гневным взглядом. А они пытались подавить улыбки, но напрасно.
        - Здесь что-то смешное! - закричала она. - В этой клинике что-то смешное? Облученные, обожженные - они смешны? Они умирают - это смешно? - Ей уже и вправду казалось, что ежедневно, стиснув руки и наполнив сердце мужеством, она приходила сюда, чтобы провести долгие часы у постели умирающего мужа, как это делали другие.
        У посетителей сделались скорбными лица. Но это взбесило будущую вдову еще больше. Криспина размахнулась, ткнула кулачком в ближайшую физиономию. Кто-то схватил ее за локти и отвел в сторону. Криспина обернулась, готовая влепить пощечину. Перед ней был банкир Пизон.
        - Дядюшка… - Она растерялась и оставила попытки вырваться.
        - Бедная девочка, ты так измучена, тебе надо домой, - фальшиво засюсюкал Пизон. - Ступай, детка, мои люди тебя проводят.
        - Они не считают меня настоящей Августой…
        - Ты устала. Всякое может показаться в таком состоянии.
        Пизон повел ее к дверям. Он умел убеждать. Если требовал момент, врал бессовестно, но ему почему-то верили. Вот и сейчас Криспина верила, хотя знала, что он лжет.
        - О боги, какая дура! - вздохнула Сервилия.
        И тут она увидела у входа в криптопортик Норму Галликан в тунике и брюках из темного хлопка. Рядом с Нормой стояла Летиция. На ней было длинное белое платье. Траур. Сервилия не видела дочери с тех пор, как она… Сервилия прикидывала в уме и не могла сосчитать. Сколько же дней они не виделись? Кажется, со дня свадьбы. Неужели со дня свадьбы? Дочь изменилась. Выросла еще немного. И повзрослела. Летиция позвонила матери один только раз, когда родился Постум. «Мама, у меня сын». - «А мне все равно», - ответила Сервилия и повесила трубку.
        А тут она будто увидела себя со стороны - ей тоже довелось носить траур. Правда, то был траур по человеку, которого она никогда не любила. Как хорошо носить траур и при этом не страдать. Тот траур дарил ей незабываемое чувство превосходства. Все почитали ее несчастной, не подозревая, как она счастлива. Правда, покойный успел сделать на прощание последнюю гадость: оставил почти все свое состояние маленькой Летти. Но этот факт давал Сервилии возможность проклинать его еще изощреннее.
        Летиция же была несчастна безмерно. Аура горя окружала ее, как Криспину - запах духов. Сервилия подошла и обняла дочь. Летиция с изумлением посмотрела на мать. Молодая женщина уже привыкла к непримиримости и равнодушию Сервилии - и вдруг такой сильный прилюдный порыв! Почти актерский. Юлия Кумская стояла рядом и одобрительно кивала. Как будто хотела сказать: хорошо сыграли, боголюбимые матроны.
        - Все пройдите в соседнюю комнату и переоденьтесь, - кашлянув, сказала Норма Галликан. - Обязательно закрыть волосы и надеть маски. Не хочу, чтобы радиоактивная грязь разносилась по Риму.
        Галдящая толпа актеров, режиссеров и поэтов ринулась переодеваться. Пизон, проводив Криспину, вернулся и трусцой припустил за остальными - не мог пропустить столь важный момент. Норма Галликан была уверена, что Пизона не приглашали, он пришел сам. Но она не стала выпроваживать банкира.
        В криптопортике остались только мать и дочь.
        - Ты навестишь меня? - спросила Сервилия.
        Летиция отрицательно качнула головой:
        - Нет. У тебя слишком часто бывает Бенит.
        - Сенатор Бенит, - поправила Сервилия.
        - Все равно подонок.
        - А я могу прийти взглянуть на Постума?
        - Приходи. Но сообщи заранее. Ведь я теперь Августа.
        Примирение как будто состоялось. Но только как будто. Обе женщины чувствовали неискренность сказанных слов. Сервилию мало интересовал Постум. Летиция еще сильнее ненавидела Бенита.
        В последнее время все чаще Летицию посещала кощунственная мысль, что мать спасла ее жизнь, чтобы спасти состояние, право распоряжаться которым теряла в случае смерти несовершеннолетней дочери. С каждым днем такое объяснение казалось Летиции все более правдоподобным. Но это открытие вызывало лишь раздражение: все равно Летиция чувствовала себя обязанной матери. Где еще ценят так слово «долг» как в Риме?
        Палата Руфина была велика, но все же не настолько, чтобы вместить всех приглашенных. Приход посетителей нарушил стерильность, необходимую больному, но Руфин доживал последние дни, а, может, и часы, и уже не имело значения, чуть больше этих часов останется или чуть меньше. Император не может умереть как простой смертный. Каждый римлянин мечтает о красивой смерти. Но это так трудно, это почти невозможно. Смерть по своей физиологии не может быть красива. Но вопреки всякой логике, вопреки очевидности Рим пытается в смерти соединить несоединимое. Марк Аврелий, поняв, что болезнь его смертельна, перестал принимать пищу, дабы не длить бессмысленную агонию. Веспасиан, умирая от поноса, велел поднять себя с ложа и произнес историческую фразу: «Цезарь умирает стоя». И добавил: «Кажется, я становлюсь богом». Веспасиан был большой шутник. Анекдот о плате за латрины знает каждый школьник. Даже Элагабал хотел умереть красиво. Предвидя, что его попытаются убить, он выстроил высокую башню и поместил внизу золотые, украшенные драгоценными камнями плиты, чтобы броситься вниз, когда за ним придут убийцы. Роскошная
обстановка, блеск золота и драгоценных камней. Пусть потомки говорят, что Элагабал умер так, как не умирал ни один император. А преторианцы убили его в отхожем месте.
        Но уж точно никто не умирал так, как Руфин - так долго и так мучительно, находясь в полном сознании и понимая, что оставляет после себя Империю на грани краха. Новорожденный ребенок во главе - и вокруг него змеиный клубок женщин, жаждущих власти. Женщины дерутся за власть яростнее мужчин. Пурпур их сводит с ума. Пока гладиаторы на арене Колизея исполняли желания, капризы красоток заставляли вздрагивать Империю, но не могли поколебать устоев. Теперь все исчезло - армия, власть, и дар богов. Империя так же беспомощна, как новорожденный император. Ничего не стоит опрокинуть старинное здание, лишь бы утолить единственную неутолимую жажду - жажду власти. Летиция еще девочка, но убеждена, что ее сын-император уже правит. Сервилия намерена дойти до высшей точки власти, но извращенным путем, как будто вместо естественной любви она выбирает лесбийское непотребство. Криспина, вообразившая, что может опрокинуть тысячелетние законы и впихнуть на Палатин свою крошечную дочурку, глупее и Летиции, и ее матери, но зато нахальнее и наглее обеих. И остановить это безумие могут лишь отцы-сенаторы, которых Руфин всю
жизнь недолюбливал. Это походило на насмешку. Но весь вопрос в том, кто же захотел посмеяться так изощренно?
        Певцы, сочинители, актеры вошли в палату и встали полукругом возле кровати императора. Он смотрел на их лица, наполовину прикрытые масками, на хлопковые шапочки, и не узнавал никого. В своих белых балахонах они напоминали души на берегах Стикса. Души его легионеров, сгоревших в ядерном пламени без погребения, теперь сотню лет не могущие найти покоя.
        Они смотрели на него молча. Ждали. Он что-то должен им сказать. Найти важное слово, чтобы историкам было, что вписать в анналы, а потомкам выбить на бронзовых досках. И Руфин заготовил предсмертную речь. Все эти дни, лежа в палате в одиночестве, мучаясь от боли, и забываясь кратким, не приносящим облегчения сном, он старательно обвинял в происшедшем Элия, его милосердие по отношению к Триону, и его неспособность отыскать сбежавшего ученого. И вот теперь, уже перешагнув свой Рубикон, умерев, но, продолжая жить, Руфин осознал, что зря винил Элия. Тот был виноват лишь в одном: не сумел исправить ошибки Руфина. Элий, сгинув в Нисибисе, искупил вовсе не свою вину, а вину Августа. На берегу Стикса императора ждут его гвардейцы, которых он с такою легкостью послал на смерть, сам точно не зная, зачем.
        Время обнажает истину. Так что глупо ее скрывать, когда твое время кончилось. Руфину во всем придется признаться.
        - Квириты, - сказал Руфин, так будто не в палате лежал, а стоял на рострах и обращался к толпе, затопившей форум, и божественный Марк Аврелий Антонин на мирно шагающем коне запоздало указывал ему путь. - Катастрофа в Нисибисе случилась по моей вине. Все помнят старую римскую поговорку о том, что о мертвых надо говорить лишь хорошо, либо не говорить ничего. Так вот, я хочу говорить об Элии Цезаре…
        Слушатели переглянулись. Они ожидали чего угодно, но только не этого. Упреки в адрес Руфина повсюду звучали уже в открытую. Аналитики всех мастей искали и не находили иного виновника, кроме императора. Мнения людей совершенно различных взглядов совпадали разительно.
        Руфин облизнул мгновенно пересохшие губы. Норма Галликан, стоящая рядом, провела по губам умирающего кусочком льда. И Руфин вновь заговорил.
        - Я был заодно с Трионом. Я знал, что в Вероне создают урановую бомбу. Я позволил Триону бросить вызов богам, надеясь, что люди сами станут как боги. Ошибся… Когда понял, что тайну дольше не скрыть, приказал верным мне людям уничтожить приборы, создающий защитный экран от богов и гениев. Опасался, что мое участие станет известным. Я уничтожил следы… Трион оказался вроде как не виновен - ведь боги не наказали его сами… - Руфин вновь сделал паузу. Слушатели ждали. - Я знал, что Трион изворотлив и хитер. Я недооценил его, я виноват. Не осмелился сказать правду… потом стал надеяться, что все обошлось. Если бы сенат узнал об этих приборах, Триона отдали бы под суд и приговорили к смерти. А я… Я вынужден был бы уйти…
        Руфину казалось, что кто-то другой его голосом (да и его ли это голос - сдавленный, сиплый, неживой) делает ошеломляющие признания. Он говорил, прикрыв глаза, ни на кого не глядя, он говорил это своим легионерам, ожидавшим его на берегах Стикса, он обращался к матерям и женам, что сидели сейчас в клетушках одиночных палат возле живых трупов своих сыновей и мужей, он делал это признание солдатам, засыпанным в глубоких гробницах возле Нисибиса. Но важнее всего эти слова были для одного человека - для крошечного Постума Цезаря, который через несколько дней, а может и через несколько часов сделается Постумом Августом. И, когда мальчик вырастет, ему будет плевать на Руфина, как плевать на Элагабала, Тиберия, Нерона или Калигулу, но своего отца, которого он никогда не увидит, Постум Август должен чтить как бога. Это единственное, что может сделать Руфин. Для Постума и Империи.
        - Вторая моя вина в том, что я намеренно не пришел на помощь Цезарю в Нисибисе, потому что считал, что смерть Элия мне выгодна. Напрасно наши преторианцы сражались, как львы, напрасно Цезарь геройствовал. Я ждал, когда варвары их уничтожат. Моя смерть не искупает моей вины. Она ничего не искупает… - Он вновь замолчал. Тишина сделалась гнетущей, почти невыносимой. Лишь было слышно, как тяжело дышит умирающий. Наконец он вновь заговорил - Я хочу, чтобы мое заявление завтра напечатали в «Акте диурне», и я бы, еще при жизни увидел, что справедливость восстановлена.
        Когда он поднял глаза и глянул на слушавших, то увидел, что они один за другим стягивают с лица овалы марлевых масок и открывают лица, чтобы император мог видеть, кому сделал свое последнее признание. К своему изумлению Руфин увидел среди приглашенных Пизона. Банкир во все глаза пялился на умирающего, как будто собирался извлечь максимальную прибыль из смерти императора.
        Золотоволосая девушка подошла к Руфину и, опустившись на колени, поцеловала распухшую, покрытую язвами руку императора.
        Эта речь была его белой тогой, в которую он завернулся, чтобы умереть.
        - Теперь уходите, - повелел Руфин.
        На белом не должно остаться пятен от гноя и мочи. Смерть должна быть красива. Пусть даже это противоречит физиологии как таковой.
        IV
        Квинт уже несколько дней подряд смотрел на спину своего проводника и на тощий, покрытый свалявшейся шерстью и болячками зад бактриана. Впрочем, верблюд Квинта выглядел не лучше.
        - Почему эта тварь до сих пор не сдохла? - бормотал Квинт, трясясь между тощими горбами. - Не удивлюсь, если он окочурится сегодня вечером.
        Проводник то ли не слышал его слов, то ли делал вид, что не понимает. Квинт говорил то же самое и вчера, и два дня назад, но верблюд продолжал тащить по степи свои тощие горбы и своего ворчливого седока, довольствуясь несколькими кустами колючек. Впрочем, кустарник и желтая пожухлая трава встречались все реже. Все чаше попадалась каменистая, лишенная всякой жизни земля.
        - Далеко еще? - спросил Квинт.
        Проводник поднял руку с палкой и ткнул в полуразрушенную башню. Цель путешествия близка. А может, и смерть близка. Квинт объехал почти всю Месопотамию и Сирию, по дорогам, запруженным беженцами. Месопотамская армия исчезла. В ее форму рядились грабители всех мастей. Если бы монголы явились бы к воротам Антиохии, то взяли бы ее без боя. Но монголы почему-то не двинулись на Антиохию. Они ушли назад в Хорезм. Возможно, варвары стояли слишком близко к Нисибису и тоже облучились? Или их остановило что-то другое, неведомое?
        Беженцы рассказывали, что монголы перебили всех пленников и отсекли им головы. То, что болтают на дорогах и в придорожных тавернах, - не всегда вранье. Квинт нашел этот курган из голов - черная, покрытая мухами гниющая масса. Нестерпимая вонь. Надев маску и перчатки, Квинт обследовал могильник. Ни одного римлянина среди убитых не было - на гниющих головах сохранились персидские амулеты и украшения из пластмассы, на которые не позарились варвары.
        Верблюды добрались до ворот крепости, и тогда Квинт увидел то, что и ожидал увидеть - полуразрушенную башню, несколько лишенных крыш обугленных построек и обнесенной каменной стеной двор. Когда-то здесь был колодец, но вода ушла, и оазис умер, как умирают все в этих местах, лишившись воды. Но не крепость или остатки стен искал Квинт.
        Верблюд Квинта, повинуясь приказу хозяина, опустился на колени возле ворот, и Квинт спрыгнул на землю.
        - Можешь подкормиться, если что-нибудь найдешь, - сказал Квинт верблюду; он был уверен, что в отличие от проводника эта полудохлая тварь его понимает, и когда-нибудь ответит, обидевшись на очередную реплику. - Но учти: камни не съедобны.
        В ответ верблюд глянул на Квинта презрительно.

«А вдруг это гений, сосланный на землю?» - подумал Квинт и внимательно посмотрел в огромные печальные верблюжьи глаза. Тогда не удивительно, что он не помирает. Ведь он бессмертен.
        - Ну-ка ответь мне, нравится тебе на земле в этой грязной шкуре со свалявшейся шерстью шляться по пустыням и степям и таскать на спине проходимцев вроде меня?
        Но верблюд лишь фыркнул презрительно: то ли не захотел отвечать, то ли он был самым обыкновенным верблюдом.
        Во дворе валялись пустые канистры и мешки. Красный военный плащ, изорванный в клочья. Один башмак, явно военный, и явно римский. Бронешлем без ремешков, сломанные пустые ножны от прямого меча, комья грязных тряпок, когда-то несомненно белых… Несколько пластиковых бутылок. Сломанный нож, пустые гильзы, пачка из-под табачных палочек…
        - Смотри! - крикнул проводник, останавливаясь посреди двора.
        Квинт подошел. Араб разгреб нанесенный ветром песок, наружу выступил черный слой золы. Костер, что пылал здесь не так давно, был огромен. Вполне пригодный для того, чтобы сжечь несколько десятков трупов. Квинт присел на корточки и тронул пальцами пепел. Жирный пепел. Он знал этот запах - запах погребального костра. Кто-то вывез трупы погибших римлян из Нисибиса и сжег здесь. Недаром среди беженцев ходили упорные слухи, что прежде чем Нисибис исчез с лица земли, на горизонте полыхал еще один пожар. Они ошибались. Это был не пожар. Это был погребальный костер. Вот почему за несколько часов до взрыва в разграбленном Нисибисе не нашли ни одного мертвого преторианца.
        Квинт вздохнул. Скорее всего, тело Цезаря было сожжено вместе с остальными. Неясно только, кто сжег тела и куда увезли прах покойных. А то, что большая часть праха собрана, заметить было нетрудно. На всякий случай Квинт собрал в мешок немного золы. Если ему не удастся отыскать остальной пепел, то для совершения необходимых обрядов сгодится и этот.
        Глава II
        Августовские игры 1975 года (продолжение)

«Речь императора Руфина приведена без сокращений. Один из охранников лаборатории Триона в Вероне подтвердил, что не раз отвозил академика во дворец для тайных встреч с императором».

«Горстка храбрецов держалась против целой армии варваров несколько месяцев. Но император не пришел им на помощь. Как Риму искупить свою вину перед погибшими?»

«Император Марк Руфин Мессий Деций Август скончался вчера в 17 часов 12 минут».

«Акта Диурна», 16-й день до Календ сентября[5 - 17 августа.]
        I
        Сервилия металась в клетке таблина, выкрикивая непрерывно: «Орк! Орк! Орк!» Неужели она должна заискивать перед Летицией? Ах, видишь ли, эта юная мегера - мать императора! Ах, скажите на милость, она еще и Августа! Подумать только - дочь гения Империи! Стоило Летиции узнать о своем происхождении, как голова ее закружилась от восторга. Забыла, неблагодарная, что всем в жизни обязана Сервилии! Дочурка беззастенчиво ограбила мать, купила себе муженька-калеку, родила сына-недоноска. Муженек сгинул, сын вырастет придурком. Элий принес Летиции одни несчастья - точь-в-точь как предсказывала Сервилия. А еще Сервилия предскажет, что Постум вырастет подлецом. Предскажет и не ошибется.
        - Я всегда права, - проговорила Сервилия вслух, утверждая свое торжество.
        Да, торжество было. А радости - нет.
        И приходу Бенита она не обрадовалась. Он возник на пороге нагло ухмыляющийся, самодовольный, и, разумеется, в тоге с пурпурной полосой. На ногах - красные сенаторские башмаки, украшенные серебряными полумесяцами.
        - Как успехи? - Сервилия улыбнулась, пытаясь скрыть раздражение.
        - Отлично. Все напуганы, не знают что делать, бормочут ерунду. Радуются, что у нас есть император. Право, какое счастье, что твоя дочурка родила этого пискуна. А так бы сенат сошел с ума, гадая, кому всучить высшую власть.
        - Разве малыш Постум может управлять Римом, лежа в колыбели?
        - Какая мудрая мысль! - расхохотался Бенит. - И теперь вопрос - где найти умного и стоящего человека, который мог бы взвалить на свои плечи тяжкий груз управления Империей. Если сенат продолжает еще работать, то только благодаря мне. Я заставляю этих горлодеров их принимать нужные законы. Иначе бы они все дни напролет спорили, кого назначить диктатором.
        - Твое имя еще не называли? - спросила Сервилия. В ее вопросе прозвучала невольная насмешка. Но Бенит воспринял слова всерьез.
        - Не надо так торопиться, к завтрашнему утру малыш Постум не повзрослеет. Так что время у меня есть.
        - Кто бы сомневался: когда-нибудь и тебя сенат изберет диктатором. - Опять она насмешничала, и опять Бенит принял ее слова за чистую монету.
        - Язви, сколько влезет, но помни: за тобой должок. Твоя дочурка ускользнула. Хотя ты и клялась, что она от меня без ума.
        - Летиция опять свободна. Можешь жениться на вдовушке, - Сервилия усмехнулась, представив ярость Летиции, когда с ней заговорят о сватовстве Бенита. И эта мысль доставила ей если не радость, то удовлетворение.
        - Я бы женился, - согласился Бенит. - Но Летиция недавно надела траур. Рим такой поспешности не поймет. В роли моей жены ты будешь смотреться куда лучше. Летти - соплячка, рядом с нею я буду выглядеть молокососом. Но с достойной матроной я стану солидным мужем. Мне срочно необходима солидность. Я слишком молод.
        До Сервилии не сразу дошел смысл его слов. О чем он говорит? Чего хочет? Чтобы она… Ну да, он предлагает ей, Сервилии, стать его женой.
        - Уж не знаю, что и ответить, я польщена… - Она искала благовидный предлог, чтобы его выставить. Да, он привлекал ее и одновременно отталкивал… Но, пожалуй, отталкивал сильнее…
        - Ответь «да»! - Бенит сгреб ее в охапку.
        Сервилия испуганно ойкнула. Поцелуй был страстным, объятия - грубыми. Бенит старался поразить своей животной страстью. Сервилия не сопротивлялась. Ее всегда влекло к молодым и страстным любовникам.
        - Ты надеешься на мою помощь? - спросила Сервилия, когда они уже отдыхали, бесстыдно раскинувшись на ложе обнаженными. Он - покуривая табачную палочку, она - устроив голову на сгибе его руки. Гладкое тело Бенита уже начинало заплывать жирком, заметно обозначился животик. Но ей нравились солидные мужчины.
        - И на помощь твоих стихоплетов, что являются к тебе пожрать на дармовщинку, - добавил Бенит.
        - Не любишь поэтов? - деланно изумилась Сервилия.
        - Я - сам поэт, - гордо отвечал Бенит. - И не люблю слюнтяев и врунов.

«А он далеко пойдет», - в который раз подумала Сервилия.
        Поначалу эта мысль стать женой Бенита показалась ей безумной. Потом, с каждой минутой, все более приемлемой, и, наконец, даже заманчивой.
        Сегодня она еще не скажет «да». Но это не означает, что она не даст согласия потом.
        II
        В добротном старом доме сенатора Макция Проба в большом триклинии слуги накрыли стол: расставили вазы с фруктами и бисквитами, наполнили бокалы вином и удалились. Макций Проб ждал гостей, но вряд ли он собирался сегодня веселиться.
        Внук Макция Проба Марк - молодой человек с бледным, будто чересчур отмытым лицом, оделся вовсе не для званого обеда - белая трикотажная туника и белые брюки до колен куда больше подходили для загородной прогулки. Возможно, Марк Проб не хотел, чтобы его форма центуриона вигилов придала нынешнему вечеру некий официальный статус. Потому что предстоящая встреча была сугубо частной, хотя преследовала отнюдь не личные цели. Марк Проб был уверен, что на приглашения деда никто не откликнется. Он был уверен в этом до той минуты, пока золоченые двери в триклиний не отворилась, и не вошел сенатор Луций Галл, опять же не в сенаторской тоге, а в пестрой двуцветной тунике, уместной на отдыхе в Байях, но не на вечерних приемах в Риме. Луция Галла совсем недавно избрали в сенат, и после Бенита он был самым молодым сенатором. Он не сомневался в том, что одна яркая речь может перевернуть целый мир, и верил, что ему удастся произнести эту эпохальную речь. Он вообще повсюду кидался спорить - в тавернах, на улицах, в театре, в Колизее с репортерами, прохожими, продавцами, гладиаторами и актерами, не всегда успешно,
часто проигрывая и сильно переживая по поводу поражения в словесной перепалке.
        Тонкими чертами лица, острыми скулами и высоким лбом Галл походил на Элия. Но сходство это было чисто внешним. Так же как желание яростно сражаться за истину. В Луции проглядывала главная черта истинного римлянина - намерение двигаться наверх по иерархической лестнице в погоне за самой сладостной добычей - властью. Галл и не пытался это скрыть. Его имя должно быть занесено в консульские фасты, выбито на мраморной доске, дабы люди говорили потом: «В год консульства Луция Галла произошло то-то и то-то».
        Элий же был гладиатором, который сам придумывал и клеймил желания для Рима. Не только на арене, но повсюду…
        Вслед за Луцием Галлом явилась Юлия Кумская, что само по себе было удивительно - и то, что она пришла, и то, что явилась на три минуты раньше назначенного времени, хотя весь Рим знал, что она опаздывает всегда и всюду. При каждом движение шурша платьем из плотного шелка, распространяя убийственных запах галльских духов, она уселась на ложе рядом с Макцием и закурила табачную палочку.
        Третьим пожаловал префект римских вигилов Курций - злой, недовольный тем, что его оторвали от срочных дел, он обвел присутствующих подозрительным взглядом. И тогда Марк Проб по-настоящему испугался. В глубине души желал, чтобы никто из приглашенных не явился, чтобы все проигнорировали странное приглашения старика-сенатора. Принятие приглашения означало одно - эти люди боялись. Они сбивались в кучу, как стадо испуганных баранов. Священных баранов… Наконец явился Марк Габиний и за ним сразу сенатор Флакк - сумрачный, желчный и очень умный старик. Впрочем, стариком его называли скорее из-за консервативных взглядов, нежели из-за возраста. Но и в молодости, как и сейчас Флакк был ярым сторонником партии оптиматов [Оптиматы - консервативная аристократическая партия.] , причем самого правого ее крыла. Популяры [Популяры - демократическая партия.] его побаивались, а авентинцы [Авентинцы - радикальная левая партия.] открыто ненавидели. Весталка Валерия немного опоздала, что с ней случалось редко. Она сильно похудела, лицо сделалось белым, почти прозрачным. Рассказывали, что после смерти Элия она несколько
дней лежала неподвижно в своей комнате, не ела и почти не пила. Многие думали, что она решила уморить себя голодом. Но потом ей передали письмо от кого-то из друзей. Она прочла и встала. И вновь начала есть.
        Последней в комнату вошла Норма Галликан. Ее живот, выпиравший под черной туникой, невольно притягивал взгляды.
        Все приглашенные были в сборе. Никто не отказался придти.
        Макций Проб откашлялся и проговорил ровным, чуть надтреснутым старческим голосом:
        - Император Руфин умер. В Риме новый Август. Император, которому месяц и несколько дней от рождения.
        - Ну и что из этого! - слишком уж вызывающе воскликнул Луций Галл, пользуясь тем, что он не на заседании сената и ему не надо ждать, пока выскажутся старшие коллеги. - У нас есть консулы и пусть они исполняют свои обязанности, заботясь, чтобы республика ни в чем не понесла ущерба! [Формула, которую он произнес, относилась к тем временам, когда консулы получали от сената особые полномочия (введение чрезвычайного положения).]
        Луций Галл был членом партии популяров и всегда именовал Рим республикой. Но сейчас его возглас прозвучал как шутка, причем весьма неудачная.
        - Консулы будут исполнять свои обязанности, - сухо отвечал Макций Проб. - Но согласно конституции полномочия императора не могут быть переданы консулам. На месте императора может быть молодой неопытный человек - система не позволит наделать ему ошибок. Но младенец не может принимать решения и подписывать эдикты. По конституции, если император не способен выполнять свои функции, его власть передается диктатору сроком до пяти лет. По закону этот пост переходит ближайшему родственнику по мужской линии, опекуну императора. Но… в данный момент у нас нет родственников императора. Ни одного. Вернее, есть один - Валерин. Но он слишком стар, чтобы править Империей. Надо решить, кому будет передана власть, пока Постум не подрастет.
        - Его матери, - хихикнул Галл.
        - Уж лучше сразу мачехе, - предложил Марк Габиний - никто не ожидал, что ему тоже захочется шутить.
        - В Риме все хотят власти, а править некому, - буркнул сенатор Флакк.
        - Некому… - повторил Макций Проб. - Вы, собравшиеся здесь, самые честные уважаемые люди Рима. И я хочу, чтобы вы высказались без оглядки и утайки. Возможно, нам удастся найти какое-то приемлемое решение.
        - Сенат выберет кого-то из своего состава, - предположила Валерия. - И это не самое худшее решение. Пусть выбирают.
        - Я в принципе против выборов, - заявил Флакк. - Я бы не стал выбирать и сенат. Есть другие способы выдвижения достойных [В Древнем Риме и во времена Республики, и во времена Империи сенат не избирался, а назначался.] .
        - А я бы отдала власть Летиции, - предложила Юлия Кумская. - Девочка не глупа. И может справиться с этой ролью не хуже, чем с любой другой.
        - Это не роль! - назидательно произнес Луций Галл.
        - Разве? - Юлия Кумская удивилась вполне искренне.
        - Летиции шестнадцать лет, - вмешалась Норма Галликан. - Она думает и говорит только об Элии. Ничто ее больше не волнует. Даже собственный сын. Возможно, позже она придет в себя. Но все равно она слишком эмоциональна, слишком порывиста. Нет, она не подойдет.
        - Вы мне лучше скажите, зачем Элий поперся с этой дурацкой инспекцией крепостей в Месопотамии. Или у нас мало военных инженеров, чтобы возглавить подобную комиссию! - внезапно вознегодовал Луций Галл.
        - Предсказание Сивиллиных книг. «Новую стену Рима дОлжно построить в Нисибисе». - Валерия тут же кинулась на защиту чести погибшего брата. - Или ты забыл? Предсказание вело его в Нисибис. Кто из вас, скажите на милость, смог
        так сражаться?!
        - Элий умер. Не будем говорить о нем, - вмешался Макций Проб. - Лучше ищите решение.
        Но Марк Проб в отличие от старика не удержался, чтобы не напомнить:
        - В Месопотамию Элия послал Руфин, послал намеренно, а потом не спешил прийти на помощь.
        - Руфин тоже умер. Так что и о нем не стоит говорить. - Макцию Пробу никак не удавалось погасить искры вспыхнувшего спора. - Ищите решение! - вновь бесцветным надтреснутым голосом приказал сенатор.
        - Я нашел! - воскликнул Марк Проб. - Нам нужно решение не столько умное, сколько простое. То, которое вызовет наименьшее противодействие. Так вот, я предлагаю: пока Постуму не исполнится двадцать лет, назначать диктатором-опекуном самого старого сенатора.
        Флакк зааплодировал:
        - О, премудрость! Какое глубокомысленное решение! Ведь самым старым сенатором является Макций Проб.
        - Я… я не имел в виду это… то есть… - смутился Марк.
        - Все нормально. Не стоит так переживать, Марк! - воскликнула Норма Галликан. - Сенатор Макций не сможет быт диктатором двадцать лет, его сменит другой, потом еще и еще. Главное, не нужны выборы, и твердо оговорена очередность. Я - за подобное решение. К тому же оно напоминает древний обычай, когда сенат ожидал избрания царя и сенаторы по очереди исполняли царские обязанности.
        - А я против! - возмутился Луций Галл. - Монголы нанесли Риму страшное поражение…
        - Трион нанес Риму страшное поражение, - поправила его Норма Галликан.
        - Неважно! - отмахнулся Галл. - И тут мы назначаем диктатором старика и главное не одного, а целую вереницу стариков, отдавая им власть на двадцать лет. Как раз в то время, когда республике нужны сильные молодые инициативные люди!
        - Мы думаем о том, как нанести системе минимальный вред, - покачал головой Макций Проб. - Устоит система, устроит и Рим. Август вырастет, и мы получим бодрого и энергичного правителя. Сейчас же речь идет о сохранение конструкции. Вот что важно: сохранить проверенную веками основу. Власть как таковая меня не интересует.
        - Ну да, конечно! - хмыкнул Флакк. - На овощи зарится, а сало хватает! [Римская поговорка.]
        - Но мы можем выбрать диктатора на эти пять лет! - запротестовал Галл. - Потом еще на пять…
        - В данном случае выборы неприемлемы. По конституции император получает власть по наследству. Сенат может отстранить его или наследника только в том случае, если Август совершил уголовно наказуемое тяжкое преступление. Сенат утверждает консулов, но не императоров.
        - Но зачем? Зачем брать худшее, когда можно выбрать лучшее, - не унимался Галл.
        - Чтобы выбрать лучшее, надо знать, из чего выбирать. Нельзя выбирать между абсолютным нулем и температурой плазмы. Люди могут объективно сравнить лишь плюс пять и плюс десять, все остальное не выборы, а хаос.
        - Тебе так хочется получить власть, Макций Проб? - съязвил Луций Галл.
        - Мне хочется сберечь Рим, - сухо отвечал старик.
        - Запомни, Макций, что я был против! - И Луций Галл демонстративно вышел из триклиния.
        - Кто-нибудь хочет еще высказаться? - Голос старого сенатора был по-прежнему ровен.
        - Я за предложение Марка, - сказала Валерия.
        - Вы наверняка все удивитесь, но я тоже, - поддержал весталку сенатор Флакк. - Потому что следующим займу пост я. Будем беззастенчивы, раз наступили такие времена.
        III
        Минерва обнаружила, что не помнит, чему равна скорость света. Напрасно она хмурила брови, напрасно прикладывала палец ко лбу - цифра вылетела из памяти начисто. Боги на то и боги, чтобы знать все. Нет в Небесном дворце справочников, небожителям они ни к чему. Минерва в отчаянии кусала губы. Как назло, значение скорости света было ей сейчас необходимо. Юпитер требовал расчеты для задуманного предприятия. Что же делать? Спросить у кого-нибудь? Аполлон ответит, конечно, но… Какой позор! Она, богиня мудрости, не знает простейших вещей!
        Что-то такое шевельнулось в мозгу… мелькнула цифра…
        - Не хочешь с нами пообедать? - спросила Юнона, заглядывая в покои Минервы.
        Готовая всплыть в памяти цифра тут же улетучилась.
        - Не хочу, - не слишком любезно буркнула Минерва.
        - А зря. Говорят, амброзия восстанавливает память, - хихикнула Юнона. - Кстати, ты уже сделала нужные расчеты?
        Голова супруги Юпитера была обмотана шелковым платком, из которого во все стороны торчали павлиньи перья. Последние дни Юнона повсюду появлялась в этом странном головном уборе.
        - Скоро будут готовы, - прошипела Минерва.
        - Я пришлю тебе амброзии с Ганимедом, - пообещала Юнона, удалясь.
        Минерва вздохнула с облегчением и растянулась на ложе, заложив руки за голову. Итак, если представить, что она - это поток фотонов, и тогда скорость света…
        - Минерва! - раздался голос Беллоны над самым ухом.
        - Ну что еще! - Богиня мудрости вскочила.
        Беллона была красной тунике и в доспехах, наряженная, будто преторианский гвардеец.
        - Видела Юнону? - смеясь, спросила Беллона.
        - Да, только что.
        - А знаешь, почему она накрутила этот дурацкий платок на голову?
        - Юнона мне этого не сказала.
        - Да потому что вместо волос у нее теперь растут павлиньи перья. То есть волосы тоже растут. Но вперемежку с перьями.
        Минерва невольно поправила прическу.
        - И… давно это?
        - Я узнала только сегодня. Надо будет при случае стащить с Юноны платок. Вот будет потеха! - происходящее Беллону явно забавляло.
        - Да не о том я! Давно ли у нее стали расти перья?!
        Беллона пожала плечами.
        - Юнона начала закрывать голову уже в июле, - вспомнила Минерва. - Значит, перья появились сразу после взрыва Урановой бомбы в Нисибисе. - Она невольно посмотрела на свои руки, потом вновь поправила волосы.
        Беллона прекратила смеяться.
        - Ты думаешь… - не договорила, подбежала к зеркалу, принялась перебирать черные, как смоль, пряди. - У меня никаких перьев нет…
        - Ах, вот вы где! - пророкотал Марс, вваливаясь без стука в покои сестрицы. Он был в доспехах, как и Беллона, покрыт пылью, физиономия кирпичная, загорелая. И пахло от бога него отнюдь не божественно.
        - Опять шлялся на землю, - сморщила нос Минерва, - опять ввязался в драку, чтобы отведать человеческой крови.
        - А вот и не угадала! - засмеялся Марс. - Я спасал мир от варваров.
        - Не поняла… - Минерва нахмурилась.
        - Что-то ты поглупела, сестрица! - Марс самодовольно рассмеялся. - Папаша выселил на землю гениев, наш мир пуст, как кратЕр после хорошей вечеринки. Так?
        - Ну, так…
        - А варварские божества, как ты думаешь, будут смотреть на это спокойно? Да они тут же захватят все, до самой Атлантики. Вот я и воздвиг перед ними стену. Совершенно непреодолимую. - Марс свысока глянул на богинь.
        - Римляне проиграли… - напомнила Минерва. - Стена мужества…
        - Да о чем ты болтаешь, сестрица? Мужество, смелость… все это ерунда! Как бог войны ответственно тебе заявляю: чушь! Я построил стену из радиоактивного следа от урановой бомбы. Через него ни один из монгольских духов лесов и рек, гор или долин не проскочит в наши края. А ты думаешь, почему Субудай повернул назад и не пошел на Антиохию? Из-за того, что несколько сотен римлян погибли в каком-то занюханном городке? Нет! Это стена Триона не пропустила чужих божеств. Ну а без них варвары не пойдут вперед. Римский мир пуст, но не завоеван.
        - Я думала, это будет стена Элия…
        - Элий тоже так думал, - хихикнул Марс. - Не все равно, кого использовать - Элия или Триона. Триона даже проще. Элий тоже сослужил службу - сыграл роль приманки. Каждому кажется, что он исполняет роль героя. Никто не догадывается, что служит всего лишь червяком на крючке.
        - И как же ты построил? Сам взорвал бомбу? - поинтересовалась Беллона.
        - А ты еще глупее, чем Минерва! Разумеется, нет. Я всего лишь внушил Корнелию Икелу мысль, что надо помочь Триону смыться. И бежать не куда-нибудь, а к самому Чингисхану. Монголы вообразили, что получили в свои руки смертоносное оружие…
        - Но они, в самом деле получили страшное оружие.
        - Это ерунда. Главное - стена.
        - Но Z-лучи действуют и на богов, - напомнила Минерва.
        - Не надо лезть, куда не надо, и все будет отлично…
        - Ты верно, братец, проголодался с дороги? - спросила Минерва ледяным тоном.
        - Да уж, я бы сейчас от амброзии не отказался!
        - Юнона приглашала тебя на обед.
        - Очень кстати! - Марс радостно потер руки.
        - Только не забудь принять ванну. А то от тебя смердит. И расскажи папочке и мамочке о своей стене.
        - Не волнуйся, расскажу, - пообещал Марс. - А ты, небось, завидуешь.
        Беллона отвернулась, чтобы не расхохотаться.
        - Чего ты там строишь рожи? - презрительно фыркнул Марс. - Это вы с хитрецом Меркурием делали ставку на сосунка Логоса. А что вышло? Он тут же обделался. Теперь, говорят, Логос от большого ума свихнулся и не узнает даже собственную мамашу.
        - Ты опоздаешь на обед, - напомнила Минерва.
        - Я отрежу ему яйца, если у меня на голове вырастут перья вместо волос, - пообещала Беллона, едва дверь за «бурным» богом закрылась.
        - Послушай, а не отправиться ли и нам на обед к Юпитеру. Думаю, там будет весело, - задумчиво проговорила Минерва.
        - Громче всех будет хохотать Юнона, - предположила Беллона.
        - Так, сейчас я переоденусь, и мы идем…
        Но богини только успели выбраться в коридор, когда весь Небесный дворец содрогнулся, от основания до конька крыши.
        - Братец, судя по всему, решил не мыться, а сразу побежал хвастаться подвигами, - предположила Минерва.
        - Или ты слишком долго переодевалась, - съязвила Беллона.
        Тут вновь грохнуло, дрогнули стены, и по коридору с выпученными глазами промчался Марс. Туника на нем дымилась. Левой рукой бог зажимал щеку. Но все равно видно было, что лиц обожжено до кости.
        В конце коридора появился Юпитер. Лицо у него было красное, борода встала дыбом, волосы реяли вокруг головы. Минерва дотронулась до стены, и от ее прикосновения образовалась глубокая ниша. Богини тут же в нее нырнули. В следующую секунду мимо них пронесся клубок фиолетовых молний. Судя по визгу на другом конце коридора, удар из перуна Юпитера достиг цели.
        - Кажется, мой братец узнал, что означает «Юпитер сердится».
        - А Юнона…
        - Нет, нет, при мести Юноны я присутствовать не хочу, - поспешно заявила Минерва.
        Вновь мимо пронеслись несколько молний. Но эти разряды были куда слабее. Да и Марс успел спрятаться в своих покоях.
        - Я вспомнила! - воскликнула богиня мудрости. - Я вспомнила, чему равна скорость света…
        Глава III
        Августовские игры 1975 года (продолжение)

«Сегодня состоятся похороны императора Руфина».

«Судя по всему, монголы покинули территорию Содружества. Шестой легион до нормализации обстановки останется в Месопотамии. Срочно возводятся пограничные укрепления. Первый Месопотамский легион царя Эрудия доукомплектовывается».

«Вчера в день Вулкана и кузнецов повсюду горели костры, жертвами народ выкупал себя от пожаров. Состоялись так же скачки в Большом цирке - никакие беды не могу заставить Рим отказаться от его традиций».

«Большой Совет принял решение о возмещении ущерба гражданам Содружества, пострадавшим в результате рейда монголов».

«Акта диурна», 9-й день до Календ сентября[12 - 24 августа.]
        I
        С утра по улицам Города разносились крики глашатая:
        - Смерть похитила императора. Кто может, пусть проводит Марка Руфина Мессия Деция Августа, его выносят из дома.
        Толпы народа стекались к Палатину. Фасад дворца, обычно сверкающий позолотой, теперь сплошь покрывали еловые и кипарисовые венки. Все пространство между Большим цирком и дворцом императора было затоплено народом. Люди взобрались на крыши стеклянных лавок, что шли сплошной галереей по наружной стене цирка. Всем хотелось посмотреть на грандиозное шествие. Наконец из дверей Палатинского дворца вышла процессия. Впереди музыканты, за ними плакальщицы, и наконец актеры. Один из лицедеев, в пурпурной тоге и раскрашенной маске, в дубовом венке на редких волосах, старательно подражал походке и жестам императора.
        - Эй, ребята, не печальтесь! - кричал актер собравшимся квиритам. - Я, конечно, был не так велик, как Юлий Цезарь, но похороны у меня куда пышнее! Эй, диссигнатор! - обратился актер к распорядителю похорон. - На мое тело не забыли надеть дубовый венок? Я не богу предстать перед моими божественными предками без венка.
        - На твое тело надели не только венок, но и парик, - отозвался актер, изображавший императора Корнелия.
        За «императором» шествовали другие актеры тоже в масках и пурпуре, изображая предков Руфина, императоров из рода Дециев, начиная с основателей династии Траяна Деция и его сына Гостилиана, и кончая отцом покойного. Наряженные в пурпур или в одежды триумфаторов, расшитые золотыми пальмовыми ветвями, «предки» всходили на золоченые колесницы, и ликторы с пучками фасций на плечах сопровождали знаменитых «властителей» Рима.
        Их было так много, что процессия двигалась несколько часов. Сотни факельщиков несли восковые свечи и еловые факелы. Наконец вынесли украшенные пурпуром и расшитые золотыми пальмовыми ветвями носилки Руфина - покойный император был удостоен триумфа за победу в Третьей Северной войне. На носилках несли доспехи викингов - трофеи, якобы добытые Руфином на поле брани, хотя лично покойный не принял участия ни в одном сражении, а если где и побывал, то разве что в окопах, когда «вики» уже отступили.
        За носилками двинулись родственники Руфина. Их одежда из некрашеной темной шерсти на фоне сверкающей пурпуром и золотом процессии предков казалась особенно мрачной. Инвалидную коляску старика Викторина толкала Мелия, а следом шла Летиция с непокрытой головой, держа на руках малыша Постума, закутанного в темные пеленки. Криспина старалась идти рядом, не желая уступать крошечному императору законного первого места, и демонстративно старалась поднять повыше маленькую Руфину, которая никого в Риме не интересовала. И это несоответствие казавшейся бесконечной процессии предков и жалкой кучки родственников так поразила римлян, что все голоса смолкли, и воцарилось тягостные молчание. Ощущением неминуемой грядущей беды нависло над Римом. Лишь вопли плакальщиц, да звуки труб, доносившиеся уже с улицы Триумфаторов, напоминали о том, что процессия сейчас выйдет к Колизею и свернет на Священную дорогу.
        На форуме труп императора вынули из носилок и поставили стоймя, предки-актеры сошли с колесниц и уселись в курульные кресла, украшенные золотом, пурпуром и слоновой костью. Теперь сын или ближайший родственник покойного должен был подняться на ростры и перечислить его заслуги. И этим родственником оказался Валерин - его коляску вкатили на ораторскую трибуну, и старик начал перечислять заслуги императора перед собравшейся толпой. Динамики лишь усиливали дребезжанье его старческого голоса. Неожиданно кто-то крикнул:
        - Глядите, какой старенький сын у Руфина!
        И смех непочтительный, гадкий, пополз по форуму.
        - Не надо ему было рассказывать правду о Трионе, - шепнула Криспина и с ненавистью посмотрела на Летицию, как на главную виновницу смуты.
        Летиция не ответила. В одно мгновение ей показалось, что она присутствует на похоронах не Руфина, а Элия, и ее захлестнула такая тоска, будто она погружалась в ледяные воды Стикса, и ладья Харона плыла ей навстречу. Свет померк. И вместо жаркого дня нахлынул мерзкий пронизывающий холод.
        - Пусть Постум скажет речь! - крикнул кто-то в толпе, и крик этот вернул Летицию к реальности. - Он наследник. Мы хотим его послушать. Пусть перечислит заслуги умершего.
        И тут младенец на руках Летиции разразился отчаянным ревом.
        - Он говорит, как умеет! - выкрикнула Летиция. - И куда лучше многих наглецов!
        И смех в толпе смолк.
        II
        С утра было солнечно. После полудня набежали тучи. Хлынул дождь сплошной стеною. Тысячи, миллионы стеклянных копий обрушились на Вечный город. Струи дождя растрепали кипарисы, превратив их в черные метелки, струи дождя смешались со струями бесчисленных фонтанов. Вода шумела в водостоках и наполняла сердца тревогой пополам с печалью. Дождь залил остатки погребального костра. Кости Руфина не успели сгореть, и их пришлось ломать, чтобы сложить в погребальную урну. Пурпур сделался тяжел и черен, шерстяные тоги ледяными доспехами льнули к телу. Динамики внезапно онемели. Сделалось очень тихо, и только шум дождя наполнял Вечный город. Шум дождя и шум шагов. Ни крика, ни даже шепота. Ненастье загоняло людей в дома, каждого в свою нору. Вместе с мокрой одеждой и мокрыми сандалиями к очагу ложились черными псами Печаль и Тревога. Никто не знал, что принесет завтрашний день. Прежде над Римом была простерта охранительная рука. Теперь она исчезла. Дождь лил и лил. Вечный город будто вымер. Лишь немногочисленные авто, вздымая фонтаны брызг, сновали по безлюдным улицам, и желтые их огни только усиливали
тревогу.
        Арриетта смотрела из окна на залитый водою сад. Хорошо, что она не пошла на похороны. Хорошо сидеть в теплой комнате, вертеть в пальцах стило и чиркать бумагу. В конце концов, какое ей дело до того, кто правит Римом? Куда больше ее занимает отзыв «ценителя», начертанный красивым почерком на первой странице ее книжки.
        Гимп плескался в ванной и что-то напевал. М-да, с его голосом не поступишь в Одеон [Одеон - музыкальный театр на Марсовом поле.] . А жаль…
        Дождь кончился часам к четырем. Но вода еще шумела в водостоках, еще стекала с крыш. И тучи по-прежнему нависали над Римом.
        - Я должен пойти на похороны Руфина, - сказал Гимп.
        Он вошел к ней в комнату в темной траурной тоге из некрашеной шерсти. И где он ее только раздобыл? Заказал заранее?

«На мои деньги», - отметила про себя Арриетта.
        - Костер уже погас? - спросил Гимп.
        - Радио молчит с полудня.
        - Проводи меня, - попросил Гимп.
        - Тебе так надо идти?
        - Я - гений Империи, - напомнил он. - Сегодня хоронят императора.
        Они вышли на улицу. Черный пес, обливающий угол фундамента, рассерженно гавкнул, и устремился к ним огромными прыжками. Почуял гения, собака…
        Гимп, услышав злобный рык, предостерегающе поднял руку. Пес послушно приник к земле, заскулил и пополз назад, царапая когтями мостовую.
        - Теперь пошли скорее. - Гимп стиснул плечо Арриетты. - И будь внимательна.
        Фонари уже горели. Но как-то тускло. Бледный свет струился через силу. Почему-то отражения в лужах были гораздо ярче, желтее, злее. Когда Арриетта и Гимп проходили, отражения выскакивали из одной лужи и спешно шлепались в соседнюю, и плыли за людьми, постепенно отставая. Стихи о лужах писать просто - отражения притягательны для поэтов. Отраженный свет луны манит, а блеск солнца… Блеск солнца…
        Арриетта задумалась о свете и рифмах, и не заметила ловушки. Вернее, она проскочила, а ее слепой спутник угодил в разинутую пасть двумя ногами. Гимп рванулся, и чуть не упал. Ноги его по щиколотку были погружены в непроницаемую черноту. Лужа, в которую он угодил, казалась густой и… немного выпуклой.
        - Орк! Мы влипли! - закричал Гимп.
        Арриетта невольно передернулась. Голос гения был, как наждак.
        - Только ты.
        - Ах, вот как! Приятно слышать, что тебе повезло. Скажи на милость, зачем мне тогда проводник? Так вляпаться я мог и без твоей помощи.
        Его упреки были справедливы. Но от этого ничего не менялось. Ловушка держала его мертвой хваткой. Черная лужа вокруг ног морщилась от усилия, но отпускать не собиралась.
        - Я побуду здесь. Не знаю, долго ли выдержу. Но пока я с тобой, - пообещала Арриетта.
        - Зачем? - Гимп поднял голову. Незрячие глаза смотрели в черное небо без звезд. Фонари столпились вокруг. В той луже, где стоял Гимп, не плавало ни одного отражения.
        - Я буду читать тебе стихи, пока ОНИ не придут…
        - А потом?
        - Потом не знаю. Наверное, убегу. Может быть даже раньше убегу. Я еще не знаю, насколько я смелая.
        - Так не пойдет.
        Гимп вынул из кармана какой-то кругляк.
        - Подожги. - Он протянул ей зажигалку.
        Она не позволила себе догадаться, что это такое. Руки дрожали. Только с третьего раза синий тщедушный огонек прилепился к поросячьему хвостику, торчащему из кругляка.
        - Отойди. Когда жахнет - вернешься, дотащишь меня до дома.
        Фитиль, шипя, обгорал…Огонек подобрался уже к самому кругляку.
        Свободной рукой Гимп снял с себя пояс и отдал Арриетте.
        - Ноги перетяни ремнем… А то кровью истеку.
        - А если не успею? Если они раньше…
        Он не ответил - бросил взрывчатку себе под ноги.
        Рвануло несильно - пламя, шипя, брызнуло во все стороны. Повалил дым, вонючий и необыкновенно густой. Лужа раздалась - будто в черной ее непроглядности открылся огромный красный рот, и рот этот вопил от ужаса. Арриетта слышала вопль и вполне различимый выкрик: «Н см-м-м!». Лужа отпустила Гимпа за мгновение до того, как раздался взрыв. Гимп рванулся вверх и вбок. Его накрыло уже в прыжке. Рассадило обе ноги. А от лужи не осталось ничего - несколько черных липких ошметков на стене ближайшего дома. Стекла в окнах лопнули, посыпались осколки. Где-то далеко завыла сирена «Неспящих». Арриетта кинулась к гению. Гимп лежал в десятке футов от ловушки. Ноги его были красны от крови, края туники тлели, сворачиваясь черными лоскутами. Арриетта перетянула ремнем левую ногу, что пострадала куда больше правой, ухватила Гимпа под мышки и поволокла. Ума достало оглядываться - куда ступает, не то бы они точнехонько вдвоем угодили во вторую ловушку. Та в ужасе посторонилась, будто уже знала о кончине первой. Арриетте почудилось даже, что черная лужа провожает ее неприязненным взглядом. Взгляд она ощутила точно. От
него холодом прожгло меж лопаток. Как все просто. Проще некуда. Ловушка - обычная лужа. Только в ней не отражаются фонари.
        Гимп молчал. Но он был в сознании - кусал губы. Знал, что кричать нельзя. Ловцы тогда быстрее сбегутся. Лицо раненого гримасничало, то одна щека набухала, то другая, давясь криком. Арриетта вся взмокла, пока тащила гения. До ее дома оставалось шагов двадцать, когда она расслышала странный хруст, будто кто-то шел, ступая по тонкой наледи на лужах.
        - Они… - шепнула зачем-то.
        Гимп не ответил, изо всех сил оттолкнулся изуродованными ногами от земли. Арриетта едва не упала.
        ХРУП…ХРУП…
        Арриетте вдруг захотелось замедлиться и поглядеть, какие они, ловцы. Сравнить… Говорят, краше них нет никого на свете. Они могут все. Гораздо больше, чем боги. Но она пересилила себя и, напротив, ускорила шаги. Она буквально валилась вперед - дрожащие от напряжения ноги не поспевали. Спиною толкнула дверь, перевалила тело через порог. И тут Гимп не выдержал и завыл. По-звериному, истошно, и страшно.
        Арриетта обернулась. Увидела преследователей. Один впереди… Люди или… нелюди? Арриетта не успела ничего разглядеть - навалилась на дверь изнутри и замкнула засов. А они ломились следом.
        Она кинулась к телефону.
        - «Неспящие»! - вопила в трубку, хотя в трубке лишь противно ныли гудки. - Ко мне в дом рвутся грабители… здесь рядом… минута… ну максимум две… Скорее…
        - Не надо вигилов, - прохрипел Гимп. - Читай стихи.
        ХРУП… ХРУП… - слышалось за дверью.
        - Какие? - взвизгнула от ужаса Арриетта.
        - «Метаморфозы» Овидия. Они их терпеть не могут.
        - Что именно?
        - Что хочешь… что вспомнишь… Читай!
        Арриетта приникла губами к замочной скважине и зашептала:
        «Кисти в копыта ему превратила, а руки - в оленьи
        Длинные ноги, всего же покрыла пятнистою шерстью,
        В нем возбудила и страх».[Овидий. «Метаморфозы». Перевод С.Шервинского.]
        ХРУП… ХРУП… - послышалось, удаляясь.
        - «Служба «неспящих» слушает… - сообщила телефонная трубка, продолжая раскачиваться на проводе.
        У Арриетты не было сил ответить.
        III
        В маленьком домике на окраине поселились двое. Женщина и ее сын, молодой и красивый слепец. Им сочувствовали. Женщина была молода. Или просто выглядела моложаво? С сыном они казались ровесниками. Поговаривали, что эти двое попали под действие урановой бомбы. Оттого женщина вновь сделалась молодой, а мужчина ослеп. Соседи приносили им еду. Денег не брали. Однако и в разговоры не вступали, торопились уйти. Боялись чего-то. Всякий раз по утрам женщина находила подсунутые под дверь купюры в десять или пятьдесят сестерциев. Иногда сотню.
        Юний Вер казался себе отвратительным и жалким. Изломанным, расплющенным, будто внутри не осталось костей, кожа превратилась в мешок, и в этот мешок собрали то, что называется плотью. И в то же время он даже не был серьезно ранен. Порезы на руках и плечах, оставленные мечом Сульде, никак нельзя было назвать ранами. Это были метки, знаки сокрушительного поражения. Чтобы оправиться от поражения, нужно время. Слишком много времени. Логос бессмертен и кажется, что времени бесконечно много. Но это обман. Времени мало. Бесконечно мало. Его всегда не хватает для того, чтобы одержать победу. Зачем быть бессмертным и постоянно проигрывать? Уж лучше умереть и напиться воды из Леты. И забыть об унижении. А может быть, он вовсе не бог? Сказку выдумали другие, а он охотно в нее поверил. Где доказательства его божественной сути? Мутации? Способность к перерождению? Ну и что из того? Может, он всего лишь гений, возомнивший себя равным Юпитеру? Глупый мальчишка. Ничтожный. Бог разума… ха-ха… это даже занятно. Это почти смешно…

«Бессмертному опекун не нужен, а остальное охраняет творец, одолевая своей силой хрупкость материи»…[Сенека. «Нравственные письма к Луцилию». Письмо LVIII.]
        Но Логосу как раз нужен если не опекун, то поводырь.
        Мир стал чернее непроглядной ночи. Ночи, в которой не отыскать пути.
        Юний Вер, лучший боец Империи, проиграл бой Сульде. С какой тоской вспоминал новоявленный бог о тех временах, когда он жил молодым зверем, следуя инстинкту и не испытывая ничего, кроме гнева и злобы. Но начав чувствовать, чувства не заглушить. Стоики пытались, но их умозаключения красиво смотрелись лишь на бумаге. Начав думать, мыслям не перекроешь дорогу. Будешь думать и думать… Бесконечный бег. Только, к сожалению, не бег к цели, а бег по кругу.
        Чувство вины поджаривало бывшего гладиатора на медленном огне. Пытка длилась и днем, и ночью. Никакие оправдания не принимались. Он спрашивал себя в который раз, почему проиграл, и не находил ответа. Вернее, ответ каждый раз был один: разум обречен проигрывать войне. Но ведь как-то надо суметь выиграть. Обязательно суметь…
        А вдруг… Да, вдруг, ответ другой? Вдруг война истребляется только войною? Что же делать в таком случае?
        Слепой бог. Нелепое словосочетание. Унизительное положение. Даже в своем доме он не умел ориентироваться и постоянно натыкался на вещи. Однажды он взъярился и всей силой навалился на тьму. Дрогнули стены. Мир качнулся. Вер услышал вопли людей, звон бьющихся стекол, ему на голову посыпалась штукатурка.
        На следующий день вестники сообщили о землетрясении, которое не смогли предсказать приборы Сейсмической академии.
        Если бог слеп, то все, на что он способен - это разрушить мир. Логос потерял зрение, но слух сохранил. Более того, сохранилась и способность слышать чужие чувства. Даже сквозь сон к нему прорывались чужая боль и чужое отчаяние, чья-то радость, гнев и жажда мщения. Тысячи и тысячи эмоций сливались в непонятный гул, заставляя пребывать ослепшего бога в постоянной тревоге. Дни и ночи лежал он, уткнувшись головой в подушки, и не думал, не желал, не мечтал, не стремился, только слушал, секунду радуясь, а в следующую приходя в отчаяние, еще секунду пребывая в эйфории, и тут же погружаясь в поток нестерпимой боли. Не движение, но бессмысленные колебания. Когда-то с ним уже было подобное, но он позабыл, когда и где.
        Что может вернуть зрение ослепшему богу? Ответ напрашивался сам собой: людская любовь. Логос мечтал, чтобы его полюбили, но не знал, как вызвать к себе эту любовь. Мысленно он протягивал руки, пытаясь обнять мир, баюкая, как младенцев, материки и прижав к щеке поверхность волнующихся океанов. Тогда поток человеческих чувств глох, мир замирал, тая дыхание, будто ожидал, что бог задушит его в объятиях. И Логос разжимал руки и отпускал непослушный и непонятный мир, так и не добившись взаимности.
        И тут же в душу его с новой силой ударяла волна людских эмоций.
        Не зная, что делать, Логос сидел, зажав в ладони какой-нибудь камень или цветок, пытаясь в частице отыскать разгадку мира. Порой мысли вспыхивали ярко. Блестящие мысли, как удар стального клинка. Но клинок этот не мог рассечь тьму… Тьма… Он пробовал ее на вкус, и она хрустела на зубах песком. Мерещилась черная пустыня, под черным небом, освещенная черным солнцем. По черной пустыне вез ослепшего бога черный бактриан.
        Он в самом деле видел эту пустыню. Черные города вставали на горизонте. На черных оазисах колебались черные пальмы, отражались в черной воде. С каждой минутой Логос видел этот мир все отчетливее. И страшная мысль черной змеей прокрадывалась в сознание: а что если физически он не ослеп? Просто он видит другой мир. Прежде он видел свет. Теперь узрел тьму. И скоро он полностью перейдет в ТОТ мир, мир Тьмы. И закроет за собой дверь.
        О нет, ни за что! Но как сразиться с тьмой, как вернуться к свету? Логос не знал. И вообще с каждым днем, с каждой минутой он знал все меньше и меньше. Тьма пожирала его знания. Вскоре Логос станет беспомощным, как человек.
        Однажды, озлившись на свою слепоту, Вер выскочил из дома и попросил соседского мальчишку отвести его в ближайшую таверну. Он пил, танцевал и нагло ухлестывал за какой-то красоткой, сильно надушенной галльскими духами, и душевно пребывающей в состоянии бесчувственного, но незлобного легкомыслия. По этому веселому бесчувствию и по духам Вер безошибочно вновь и вновь находил юную особу в толпе, пока два почитателя красотки не вывели слепца за дверь - якобы протрезвиться - но с явным намерением пересчитать бывшему гладиатору ребра. Но и слепой, он умел отбивать удары. Случалось ему нередко в первый день игр выступать в роли андабата [Андабат - гладиатор, сражавшийся в глухом шлеме без прорезей, то есть вслепую.] , причем противник не обязательно бывал в глухом шлеме. Вер побеждал на арене. Теперь было и вовсе легко: он слышал не только шорохи шагов и одежды, но и всплески ярости, предвещавшие удар. Ярость и злость выдавали соперников в темноте. Слепой гладиатор не пропустил ни одного удара, зато двое зрячих ушли с разбитыми носами, утратив десяток зубов на двоих. Но во тьме, окружавшей Вера, эти удары
не пробили ни единой бреши.
        На ощупь брел Логос домой. Вели его не стены и ограды, но тепло дома, где его ждали. И тут кто-то шепнул ему на ухо:
        - Как хорошо, что ты слеп, Логос!
        Но вместе с голосом не пришло ничего - ни злорадства, ни страха, ни единого чувства, будто сама тьма говорила с ним.
        А потом кто-то схватил Логос сзади за шею и пригнул к земле. Логос рванулся, впечатался в стену, и стена подалась тающим воском. На голову посыплись кирпичи и штукатурка. Сорвавшийся с подоконника цветочный горшок грохнулся о мостовую. Где-то внутри дома закричал человек. И Вер закричал, и пустился бежать. Никто не гнался за ним, никто не пытался напасть вновь. Но Логосу казалось, что в темноте кто-то неведомый наблюдает за его бегством и улыбается.
        Он не открыл дверь, а вышиб ее плечом и рухнул на пол.
        Лежал на полу в атрии и отчетливо видел бескрайнее черное поле, затянутое пеленой зеленого тумана. И только сейчас он понял, что должен шагнуть на это поле и погрузиться в мертвенный туман.
        - Андабат… - выкрикнул Вер, и будто кузнечный молот ударил по металлу.
        Глава IV
        Августовские игры 1975 года (продолжение)

«Покойный Руфин Август не сделал никаких распоряжений о тои, кто должен исполнять обязанности императора, пока Постум Август находится в младенческом возрасте и не может принять на себя всю тяжесть государственных дел. Сенат постановил, что должность диктатора получит старейший сенатор. Диктатором, скорее всего, станет Макций Проб. Срок его полномочий ограничен пятью годами».

«Сегодня день богини изобилия Опы».

«Сегодня состоится свадьба Бенита Пизона и Сервилии Кар».

«Акта диурна», 8-й день до Календ сентября[17 - 25 августа.]
        I
        Как Гимп восстановил себе ноги, Арриетта не видела. Ни один гений, пусть даже и бывший, не позволит простому смертному смотреть, как заживают его раны. Гимп попросил чистой воды, бинты и оливкового масла. Потом велел ей выйти из спальни и запереть дверь.
        Арриетта сидела на кухне и рассматривала желтоватый потрескавшийся потолок с узким фризом, слушая, как надрываясь, сипит паром чайник на плите. И тут вошел Гимп в розовом халате до пят, шаркая мягкими домашними туфлями. Ее халат, ее туфли… Он прекрасно ориентировался в ее доме.
        - Странно, - заметила она. - Ты можешь за пару часов заживить ужасные раны. Но не можешь восстановить зрение. Если у тебя есть способность к регенерации, то она должна быть во всем. Так?
        - Глаза - не ноги… Чтобы перебороть слепоту, нужно нечто другое, нежели умение наращивать мясо.
        - Так ты не можешь видеть или не хочешь ?
        - Гении никогда не говорят о себе правды. Потому что и сами ничего не знают о себе. Они довольно точно оценивают окружающих людей, но себя - никогда.
        - Ты что-то задумал? - спросила Арриетта.
        - Когда я освобождался, одна занятная мысль посетила меня. Подумал: «Рано или поздно ловцы меня поймают. Зачем же бегу? Пусть случится неизбежное. Зачем отдалять, зачем бороться, цепляться?»
        - Как зачем? Это же самоубийство, то, что ты говоришь. Ловцы тебя убьют.
        Гимп отрицательно покачал головой:
        - Я все больше и больше склоняюсь к мысли, что ловцы не убивают гениев. Убивают люди. Ради платинового блеска, который после мучительной смерти остается на земле. Ты ведь знаешь: чем больше гения мучить перед смертью, тем больше платины… А впрочем - это домыслы. Я думаю - платины в гении столько, сколько в нем гениальной сути. А ловцы… Им платина не нужна. Им нужно что-то другое. И я хочу узнать - что.
        Арриетта пожала плечами - Гимп пытается играть роль гения Империи после того, как его лишили должности. Это раньше он мог взять под крыло полмира. А ныне? Ему остается только носиться по улицам, вынюхивая маленькие тайны. Простой соглядатай счастливее его. Хотя бы потому, что у соглядатая есть хозяин, которой за эту тайну щедро заплатит. А гений Империи ныне бездомен и бесприютен. Безларник - что о нем еще можно сказать. И к тому же слепец. Он слишком уязвим. Однако Арриетта не могла ему отказать. Гениям не отказывают.
        - Что толку, если ты узнаешь цель похищения? А дальше что? Ты никому не сможешь сообщить.
        - Надо перейти Рубикон.
        - По-моему, гении его перешли. В тот день, когда вас швырнули на землю.
        - Затея безумная, - согласился Гимп. - Самая безумная из всех безумных затей. Но у нее есть некоторые блестящие черточки. Что-то вроде блесток, которые матроны нашивают на свои платья. Люблю такие блестки. Они привлекают. И ты мне поможешь. Поможешь нашить еще одну блестку на мой безумный план.
        Хотя она ожидала подобного заявления, но все равно растерялась.
        - Я не собираюсь… - она запнулась - ясно было, что таким тоном ничего отстоять не удастся. - За так… - добавила, чтобы хоть что-то сказать.
        - Я заплачу. Не волнуйся, - засмеялся Гимп.
        - И какова плата? Ведь гении больше не исполняют желаний.
        - Смотря какие. Может быть, как раз твое смогу исполнить смогу исполнить, - ей показалось, что он глянул ей в глаза.
        Слепой глянул в глаза. Во всяком случае, его зрачки были точно против ее зрачков. Ей стало не по себе от этого слепого взгляда.
        - Миллион сестерциев можешь заплатить? - Голос ее дрожал.
        Кажется, этот вопрос его обескуражил.
        - Миллион - это не желание, а арифметика, - проговорил разочарованно Гимп.
        - Миллион - это высшая математика. А иначе я не согласна… - объявила Арриетта с довольным видом, не ожидая, что так легко найдет повод отказаться.
        - Я дам тебе миллион, - согласился Гимп. - И еще… я исполню одно твое тайное желание. То, о котором ты сама не знаешь.
        Теперь он глядел мимо нее и улыбался.
        - Ну, соглашайся. Практически для тебя нет никакой опасности. Люди ловцов не интересуют, - уговаривал Гимп. Он врал. Это было видно с первого взгляда.
        Она согласилась, хотя знала, что он не заплатит ей миллион - у него нет ни асса. Она знала, что он не исполнит ее желание. И все равно верила. Сама не зная, почему. Теперь он был зряч, а она слепа, и ползала на коленях в темноте в поисках брошенной им монетки. Она слышала заманчивый звон - монетка катилась по камням, но Арриетта напрасно шарила рукой, уверяя себя, что Гимп подарит нечто такое, о чем она сама и подумать не смела. Самообман Арриетты был почти восхитителен. Потом… хотя не стоит говорить, что будет потом, пока будущее не наступило хотя бы на листе бумаги.
        II
        Редакция «Первооткрывателя» располагалась в старинном особняке. В просторном атрии толпились десятки посетителей, по галереям сновали десятки репортеров. Гам, суета. Но шум смолкал перед массивной дверь, на которой блестела бронзовая табличка с короткой надписью «Крул».
        Старик Крул развалился в кресле и смотрел на худую женщину в простеньком платье пренебрежительно. Было жарко, платье посетительнице (и просительнице) было чуть-чуть тесновато, под мышками образовались темные пятна. В руках женщина мяла и без того замусоленный вчерашний вестник. Наверняка долго сидела в приемной, изнывая от жары, и обмахивалась сложенным вдвое номером. Что ей надо? Хочет работать у Бенита? Таких желающих нынче хоть отбавляй. Они буквально осаждают редакцию «Первооткрывателя». И все же что-то заставляет Крула медлить и не указывать ей на дверь. Ну да! Эта женщина работала прежде секретаршей у Элия. Надо же, какое совпадение. В трибе Элия избран в сенат Бенит, и эта женщина рвется работать у новоявленного сенатора. Уж не считает ли она, что подобные должности передаются по наследству? Она что-то болтает о невозможности работать на Элия. Понятно, что невозможно. Если он сгорел вместе с Нисибисом в ядерном пламене.
        Крул налил полный стакан ледяной воды из запотевшей бутылки и принялся пить маленькими глотками, испытующе глядя на женщину. Она судорожно сглотнула. Но пить не попросила. Хорошо. Даже очень хорошо.
        - У тебя есть желание? - спросил старик. - Самое сокровенное, самые немыслимое, самое невыполнимое. И… беспощадное…
        - Что значит - беспощадное? - Порция быстрым движением мазнула ладонью по виску. Но капли пота тут же выступили вновь.
        - Без оглядки на других. И на мнение других.
        - Хочу, чтобы мой сын бесплатно учился в риторской школе.
        - Это не желание, а мелкотня. - Крул явно был разочарован. - А чего-нибудь другого нет?
        Женщина вновь отерла виски - на этот раз платком.
        - Допустим, с кем-нибудь поквитаться? Разве это не прекрасно - отомстить за унижения, за бедность, а? К примеру - Элию, за то, что он тебя уволил, - Крул улыбнулся, обнажая редкие зубы.
        - Он не увольнял, - поспешно сказала Порция. - Я сама ушла.
        - И все же… - Рот Крула растянулся еще шире.
        Раньше подземным богам писали подобные просьбы на свинцовых табличках: «… вяжите, обвяжите, помешайте, опрокиньте…» Даже, когда гладиаторы начали исполнять желания на арене, такие таблички продолжали изготовлять тайком. Хотя за них можно было на всю жизнь угодить в списки гладиаторских книг и лишиться права исполнения желаний. Но уж коли это право потеряно…
        - Элий умер, - сказала Порция.
        - А если бы он был жив? - Крул чуял добычу и не желал отступать.
        - Не знаю. Мне кажется… Да, наверное… он поступил со мной некрасиво.
        - Ага, уже теплее… Летиция должна за это ответить. Наверняка она тоже…
        - Нет, нет, она не при чем! - горячо запротестовала Порция.
        - А еще кому-нибудь тебе хочется отомстить, пожелать всяких бед? Неужели никому?
        - Одному человеку…
        - Кому? - Крул плотоядно облизнулся.
        - Секретарю Тиберию. Он такой подонок. Вот ему бы… - Порция сжала платок в кулаке, будто это была шея старика Тиберия. - Этот старый пердун теперь служит Летиции, а я…
        - Так что должно случиться с Тиберием, крошка?
        - Чтоб ему переломали ноги, - прошептала она с ненавистью.
        - Замечательно! - Крул в восторге потер руки. - Ты меня не разочаровала, детка. Это просто замечательно. Загляни к нам через месяцок, может, для тебя и найдется работа.
        Порция вышла из редакции со странным чувством гадливости и страха. Не надо было говорить о Тиберии. Но ведь она лишь высказала пожелание… это всего лишь слова. Все равно нехорошо. Столько лет цензоры запрещали желать другому беды. Сколько лет приучали: думай, думай, прежде чем желать, думай, можно ли желать такое. А теперь нет цензоров и можно все. Мерзко, мерзко… Порции казалось, что она вся липкая, грязная с головы до ног. И она действительно была и липкой, и грязной - пот с нее так и лил.
        Порция стояла в нерешительности у дверей. Может, вернуться и сказать, что она вовсе не желает зла Тиберию? Но она понимала, что ее возвращение уже ничего не изменит. Желание высказано. Осталось его только исполнить.
        III
        Днем Рим так и дышал жаром, как огромная раскаленная каменная печь, в которой плавились миллионы жизней. После обильных дождей в городе было парно, как в бане. Фонтаны, и те текли ленивей обычного. И вода в них была теплая, неживая.
        Арриетта расхаживала по своей квартирке нагая. Проходя мимо высокого зеркала аквилейской работы, всякий раз бросала оценивающий взгляд. Красивая. Очень красивая. Она помнила, как Вер любовался ее телом. А вот Гимп не может… Жаль…
        В этот раз Гимп ушел один. Ушел и почти сразу вернулся.
        - Вот гляди… - Гимп раскрыл ладонь. А на ладони лежал жук. Маленький такой черный жучок-чудачок с длинными усиками-антеннами и золотой полоской вдоль спины. Прежде Арриетта никогда не видела таких жуков. - Открою тебе тайну, - прошептал Гимп ей на ухо. - Это - гений. Он вызвался мне помочь. Как и ты. У него свои счеты с ловцами. Гений этот особенный. Он может генерировать электромагнитные сигналы. Как передатчик. Приемник будет у тебя в сумочке, настроенный на гениальную частоту. Когда меня схватят, ты кинешь этого жука за шиворот ближайшему ловцу. А потом отправишься к префекту римских вигилов Курцию и все ему расскажешь. Только и всего. Отличный план! Мне он нравится. А тебе?
        Арриетта вздохнула:
        - Почему-то думала, что гений Империи должен быть более рассудительным.
        - Ну был я, был рассудительным когда-то. Но теперь-то я человек! Могу позволить себе безумства… гениальные безумства - учти.
        Рядом с Гимпом все казалось другим - и слова, и поступки. Будто не жизнь живешь, а захватывающую книжку читаешь. И бояться рядом с ним было невозможно. Арриетта и не боялась. Вот только противный тонкий голосок благоразумия пищал в ухо:
«Остерегись, остерегись…»
        - А сам ты не можешь этого жука… кинуть…
        - Нет. Не могу. Ты что забыла - я слепой.
        - Не ходи туда, - взмолилась она. - Не надо! Давай будем просто жить. Я буду писать стихи…
        - Разве можно просто жить и писать стихи? Для стихов надо жить не просто.
        - Наплюй на ловцов.
        - Не могу. Я - гений.
        - Тогда ты погибнешь!
        Он лишь рассмеялся в ответ:
        - Если не погиб в Нисибисе, то как могу погибнуть здесь?
        Ей оставалось одно - уступить…
        IV
        К вечеру жара не спадала. Камни отдавали накопленный за день жар. Ветер, едва дохнув, тут же затихал. Все окна были распахнуты. На крышах слышались шаги и возня - обитатели инсул выбирались туда с наступлением темноты.
        Арриетта мечтала удрать из Рима, укрыться на прохладной загородной вилле. Но это только мечты. Денег нет. Все полученное за книгу растрачено без остатка. Долгов - три тысячи. Новую подачку из меценатского фонда еще ждать и ждать. Стихи - ловушка неведомых ловцов. Попал в нее - и уже не выбраться, не уйти. Кому и для чего ты нужен - непонятно. Что-то такое щебечешь и задыхаешься от восторга. Варишься в каменном котле вместе с Городом. И в конце концов понимаешь, что не нужен никому.
        Итак, Гимп встал в черную лужу и ждал. Девушка спряталась за колонной вестибула и тоже ждала. Старый дом, спрессованный временем в неразрушимый монолит, запутался в сетях плюща. Свет из окна золотил глянцевые листья. Где-то звучала музыка, где-то плакал ребенок. Жизнь вросла в камень и стала единой с ним. Люди внутри камня, внутри Города. Им хорошо. А она, Арриетта, снаружи. И Гимп снаружи.
        Арриетта была готова выть в голос от страха. Но она не выла. Она сочиняла стихи. Стихи выходили красивые, но она их тут же забывала.
        Гимп стоял в луже и что-то насвистывал. Ждал. Когда они придут.
        И они пришли. Обычные люди в черных туниках. Они вытащили моток белой прочной веревки и принялись окутывать Гимпа, как пауки. И тогда Арриетта подошла сзади и закричала:
        - Гимп!
        Она вскинула руки, будто хотела протиснуться к гению. И уронила - как ей показалось очень ловко - жука за шиворот одному из ловцов. Ловец повернулся и ударил ее по лицу. Не рукой, а чем-то жестким и холодным. И лица у Арриетты не стало - его срезало начисто. Оно упало на асфальт и осталось лежать - белая безглазая маска с пустым ртом. Арриетта схватилась руками за голову и нащупала что-то липкое, скользкое… Самое ужасное, что глаза у нее сохранились. Она видела. Видела, как Гимп повернулся к ней и крикнул:
        - Уходи, Арри!
        В его слепых глазах застыл ужас.
        Она наклонилась поднять лицо. Но не смогла - кто-то из ловцов наступил на него ногой. И оно превратилось в черный грязный лоскут.
        А ловцы потащили запеленатого в веревочный кокон Гимпа. И черная лужа, поймавшая Гимпа, вприскочку послушной собачонкой кинулась следом. Но Арриетта не побежала за ними. Она ползала по мостовой и искала потерянное лицо. Кровь хлестала из раны на камни. И где-то очень далеко выла сирена «неспящих».
        Глава V
        Августовские игры 1975 года (продолжение)

«Что делать теперь, когда Рим лишился своей мечты? Прежде каждый ребенок в самом дальнем уголке Империи знал: ты - гражданин Рима, твои желания исполнимы. А что теперь? Что теперь - вопрошаю я?
        Гней Галликан».

«Ловцы впервые напали на человека. Прежде ловцов интересовали только гении. Кто же эти таинственные ловцы? Не пора ли вигилам вплотную заняться ими?»

«По прогнозам метеорологов жаркая погода продержится в ближайшие дни».

«Акта диурна», 7-й день до Календ сентября[18 - 26 августа.]
        I
        Сторонники Бенита в сенате держались тесной группой. Он и сам удивился тому, как быстро ему удалось сколотить вокруг себя кучку преданных, и, главное, яростных единомышленников. Оказывается, в уравновешенном и благополучном обществе достаточно людей, которым необходима не благовоспитанность, а ругань, не логические доводы, а площадная брань. «Мои шлюхи», - мысленно называл их Бенит. Вслух так называть еще не отваживался. Но, возможно, скоро так и назовет. Им понравится. Он был уверен, что понравится.
        Репортеры вертелись вокруг него. Бенит обожал репортеров. Делал вид, что нападает на них, а на самом деле играл с ними. Кот так играет с мышами. Каждый новый скандал добавлял ему внимания. Каждый новый репортер добавлял ему популярности - не важно, о чем писал служитель стила - о проигранных в алеаториуме тысячах или о пожертвованиях на обучение сирот.
        Каждая речь Бенита производила эффект разорвавшейся гранаты. Ее обсуждали, ее цитировали. В его словах было то, чего не хватало другим - каждая фраза дышала смелостью.
        Возможно, сегодня Бенит произнесет свою лучшую речь.
        По закону (ах, эти дурацкие законы) во время прений в курии Бенит должен был высказываться в конце. И он самодовольно жмурился, предвкушая…
        И вот настал его черед.
        - О чем вы тут болтаете, седые комарики! - сказал Бенит, понимаясь. - О потерях, о язвах, о болезнях. Что толку сожалеть об утраченном. Надо взять на себя новую обязанность. Вернуть гражданам Великого Рима их права. Они могли исполнять желания, и перегрины завидовали избранным счастливцам. На этом тысячу лет стояла Империя. Но Руфин и Элий своими интригами лишили римлян этого права. И первое, что нужно сделать - вернуть утраченный дар! Верните Риму дар богов! - И он погрозил неведомо кому кулаком. Может, самим богам? А может покойному Августу? - Деньги - тьфу! Я презираю деньги!
        - Но это невозможно… - прошептала Верония Нонниан.
        - Невозможно? Почему? Потому что вы этого не можете? Не знаете как? - Бенит расхохотался. - А я знаю. И дарю римским гражданам то, что они утратили - отныне пусть они обращаются ко мне, и я исполню их желания. Мечта Империи в моих руках!
        Сенаторы опешили от подобной наглости.
        - Как он может исполнять желания? - шепнул язвительный тонкогубый Луций Галл, достаточно громко, чтобы остальные его услышали. - Разве он бог?
        - Я не бог! Но я превзойду богов! - Бенит повернулся к наглецу. - Я сделаю то, чего жаждет Рим, и то, что вы должны были сделать, да не сумели. Пусть квириты знают - отныне я исполняю их желания. Квириты, - обратился он к толпящимся у дверей курии любопытным. - Пишите письма сенатору Бениту, и ваши желания исполнятся! Мне не нужно дозволение цензора, я не стану проверять, достойно ли исполнения ваше желание! Если у тебя есть звание римского гражданина, ты достоин, ты получаешь все!
        Он сел. Поправил складки тоги с пурпурной полосой. Приосанился.
        Репортеры фотографировали. Зрители хлопали в ладоши и свистели. Одобрительно.
        Большинство сенаторов забавлялись происходящей нелепицей, другие постукивали себя по лбу, третьи - были и такие - восхищались. Никто не воспринял заявления Бенита всерьез. Как можно воспринимать всерьез подобные глупости? Все были уверены, что речь эта - ловкий трюк, не более того.
        Бенит торжествующе улыбался. Он-то знал, что сказал правду.
        II
        Гимп распахнул глаза. Тьма вокруг. Тьма, потому что темно? Или потому что бывший гений по-прежнему слеп? Он не знал. Ощупал кровать. Ткань была мягкой, даже на ощупь он чувствовал, что простыни чисты. Поднялся. Босая нога утонула в пушистом ковре. Вытянув руку, он двинулся наугад. И вскоре уперся в стену. Штукатурка и краска ровные. Фреска? Медленно Гимп стал обходить комнату. Нащупал окно. Частая решетка. Открывается. И довольно легко. Но сколько футов до земли? Влажный запах дохнул в лицо. Запах сада. В комнате очень тихо. Он в Риме? Или уже не в Риме?… Гимп двинулся дальше и добрался до двери. Дверь была заперта. Обычная дверь с узорной решетчатой вставкой наверху. На карцер не похоже. Но и не гостиница. Частный дом? Тогда кто хозяин? Ловцы?
        - Кто-нибудь… - позвал Гимп.
        Никто не отозвался. Он попробовал открыть замок - не получилось.
        И тут кто-то тихо, но очень отчетливо сказал за стеною:
        - Андабат.
        Гимп замер. Потом кинулся к стене, заколотил кулаками. Закричал.
        - Андабат, - повторил все тот же голос.
        - Кто здесь?
        - Андабат, - сказал неизвестный в третий раз.
        - Ты что, псих? - разозлился Гимп.
        - Андабат…

«Андабат» - слепой гладиатор. Значит, сосед Гимпа так же слеп.
        - А я - бывший гений Империи, - сообщил Гимп. - А ты - гений?
        Но получил все тот же ответ.
        Гимп понял, что пока ничего нового узнать не удастся. На ощупь добрался до кровати и лег. «Андабат», - время от времени раздавалось за стеной.
        - Чудачок… - позвал Гимп добровольного помощника. Безрезультатно. Может, перескочил на кого-то из ловцов? Или ползает сейчас по карцеру и передает сигналы? Курций должен вскоре явиться. Скорее бы.
        Гимп не знал, сколько времени прошло - час, два, целый день, - когда наконец загрохотал замок, скрипнула дверь.
        - Обед прибыл, слепыш, - донесся из темноты голос.
        Где же помощь? Где Курций? Почему не бегут на помощь вигилы? Неужели никто не придет?
        В руки Гимпу вложили тарелку. Пахло вкусно. Но есть он не мог.
        III
        Арриетта очнулась в Эсквилинской больнице. Она лежала на кровати в ночной тунике. Был яркий день, светило солнце. Она не могла вспомнить, что произошло, как она попала сюда. Что было прежде, и что потом. Ночь. И в ней страх, огромный, как лужа, в которой не отражаются фонари… Лужа… Страх шевельнулся внутри живым существом. А снаружи - чистота, зеленые стены, расписанные под искусственный мрамор. Белый потолок.
        Вошла женщина в тунике младшего медика.
        - Сейчас мы сделаем перевязку…
        - Перевязку? - Арриетта поднесла руку к лицу. Пальцы натолкнулись на бинты.
        И тут она вспомнила. Лицо… лицо белой тряпкой на мостовой…
        Она закричала.
        - Не надо, милая моя. Ничего страшного. Тебе срезали кусочек кожи на щеке. Небольшая пластическая операция, и никто ничего не заметит. Ты будешь, как прежде, красавицей.
        А как же лицо? Ее лицо лежало на мостовой… Она же помнит… белая тряпка, и гении топтали ее ногами. Странно, что она не чувствует боли. Она вообще не чувствует лица. А вдруг его нет - и там под бинтами - пустота. Черный провал. Дыра, в которую надо запихивать обед… Она осторожно подняла руку. Пальцы нащупали сухую корочку на губе, влажную твердость зубов… Зачем-то Арриетта лизнула ладонь. Во рту был противный вкус - чего-то горького, явно лекарственного.
        - Я скоро умру. - Девушка содрогнулась от невыносимой жалости к себе. - Мне надо видеть Гимпа. Очень прошу: найди Гимпа.
        Тут она вспомнила о прилепленном к вороту одного из ловцов «жуке». И о приемнике, оставшемся в сумочке.
        - Где моя сумка? - Она принялась озираться. В палате ничего не было, никаких вещей. Стены, приборы. Стул и на нем туника из махрового хлопка - больничная, зеленого цвета.
        - При тебе, моя милая, не нашли никакой сумки. Вообще никаких вещей, - отвечала медичка.
        - Такого не может быть. Была сумочка. Там Гимп… то есть с ее помощью я могу найти Гимпа.
        Медичка, теряя терпение, постаралась улыбнуться как можно ласковее:
        - Сумки не было. Сегодня к тебе зайдет вигил, и ты ему все расскажешь - кто на тебя напал. И про сумку - тоже.
        - Да, да, пусть вигилы найдут сумочку. Пусть найдут… - шептала Арриетта.
        Она знала, что вигилы ей не помогут. И никто не поможет. Как она могла потерять сумку! Приемник должен был привести ее к Гимпу. Гений Империи надеется на нее. Надеется и ждет спасения. А она не может ничего. Абсолютно ничего.
        Как самый обычный человек.
        Глава VI
        Сентябрьские игры 1975 года

«Каждая улыбка малыша Постума, каждая новая игрушка наполняют радостью сердца римлян. В наших душах живет надежда, что после тяжких испытаний Рим окрепнет вместе со своим юным императором.
        Гней Галликан».

«На театральных представлениях будет несколько премьер… Какое новое имя боговдохновенного драматурга принесут нам Римские игры?»

«Первый приз Римских игр - один миллион сестерциев. К тому же диктатор Макций Проб от себя лично пообещал приз в сто тысяч сестерциев. Столько же от имени императора выдаст Августа. Никогда еще не бывало таких больших призов. Все считают, что разыгрывать деньги куда рациональнее, чем желания».

«Акта диурна», канун Ид сентября[19 - 12 сентября.]
        I
        Бог Диспитер даровал ребенку свет, Витумн - жизнь, Сентин - чувства. Ватикан помог открыть рот и издать первый крик.
        - У тебя сынок.
        Медичка положила Норме Галликан на сгиб руки спеленатого малыша.
        Норма смотрела на сына с удивлением. Обычное красное лицо новорожденного с пухлыми губами, с мокрыми едва приметными ресничками. Меж набрякшими веками едва можно различить темно-серые глазки.
        Она боялась существа , которое произвела на свет. Нечеловеческая тварь, нечеловеческое соитие. Кто может появиться на свет в результате? А появился обычный крошечный человечек. Безобидный. Беззащитный. Слабый.
        - Устал, бедняжка, - прошептала медичка. И такая нежность в ее голосе, будто этот теплый комочек - ей родной. Самый лучший, самый замечательный. Норма пока не испытывала к новому существу никаких чувств, кроме легкого удивления и любопытства.
        Вот ты какой…
        - Как ты думаешь, он похож на человека? - спросила Норма.
        Медичка удивленно приподняла бровь так, что зеленая шапочка затопорщилась с одной стороны.
        - Да, конечно. Обычный мальчик. Хорошенький. Бровки, реснички.

«И как она только это разглядела»! - подивилась Норма.
        Пахло горящим маслом. Возле постели теплился масляный светильник. Старинный обычай велит зажигать свет, чтобы при появлении человека присутствовала богиня света Светоносица. Но проникнет ли свет в душу этого ребенка?
        - Я могу оставить малыша у себя?
        - Конечно, кроватка для него приготовлена.
        Медичка опустила сверток в прозрачный ящичек - колыбельку.
        Но Норма не о том спрашивала.
        - Навсегда? - допытывалась она. - Навсегда могу оставить?
        Медичка уже не удивлялась вопросам.
        - А это как он пожелает. - И засмеялась.
        - Он может не пожелать, - прошептала Норма.
        - Имя уже придумала?
        Норма коснулась прозрачной колыбельки.
        - Да. Я знаю его имя.
        II
        Встреча была назначена в портике Октавии. Квинт явился раньше времени. Предстоящая встреча его тревожила. Он делал вид, что рассматривает знаменитые статуи Фидия и Праксителя, восхищается всадниками Лисиппа. В назначенное время он остановился возле статуи сидящей женщины. «Корнелия, мать Гракхов», - было выбито на базе.
        - Поговорим?
        Квинт медленно повернулся. Перед ним стоял невысокий плотный человек с гладко выбритой головой. Военная выправка, загорелое лицо, пухлый подбородок, тонкие губы. Глаза… В глаза Квинт старался не смотреть.
        - О чем? - Да, в глаза лучше не смотреть. Квинт смотрел на прекрасное лицо Венеры Праксителя. Так проще.
        - Прогуляемся вдоль портика и побеседуем.
        - Побеседуем… - Квинт демонстративно запнулся.
        - Гай, - представился тот. - Но при новой встрече я могу назваться иначе.
        Квинт поморщился: его любимая фраза в устах этого человека звучала издевкой.
«Собрат»…
        - Тебя не смущает тот факт, что ты по-прежнему на свободе? Ведь ты удрал из-под ареста, - напомнил человек, назвавшийся Гаем. Он говорил покровительственно, как будто имел над Квинтом власть.
        - После этого мир перевернулся, - уклончиво отвечал тот. - Преступление стало проступком. Обо мне забыли.
        - Есть люди, которые помнят даже о тебе.
        - «Целий»? - зачем-то спросил Квинт. Он старался выглядеть глупее, чем есть. Иногда это полезно. Хотя он не надеялся, что ему удастся провести этого как его… гм… «Гая». Как только он увидел этого человека, сразу понял, что за спиной незнакомца маячит тяжеловесное, похожее на крепость здание агентства безопасности.

«Гай» не ответил. Впрочем, Квинт и не надеялся получить ответ.
        - Тебе позволили остаться на свободе. Дело прекратили. Ты свою задачу выполнил…
        - Выполнил, - бесцветным голосом отозвался Квинт. - А в чем была моя задача?
        Теперь он был уверен, что люди «Целия» знали о предстоящем рейде монголов. Знали и делали вид, что не знают. Решили заманить Элия в ловушку. Но им только кажется, что они победили.
        - Зачем убили Элия? - спросил Квинт. Так, вопрос в пустоту. Опять без надежды на ответ.
        - Это тебя не касается.
        - Касается. Я - римский гражданин. - Стоит изобразить этакого глупца-идеалиста. Почему-то люди вроде «Гая» считают, что все идеалисты - глупцы. Не стоит разочаровывать «гаев».
        - Красиво звучит. Вернее, звучало. Скоро это будет пустым звуком. Рим больше не выполняет желаний. Пока мир движется по инерции. Но скоро все поймут, что жить где-нибудь в Лондинии и быть гражданином Альбиона ничуть не престижнее, нежели быть гражданином Рима. Тебя это не пугает?
        - Я думал над этим, - неопределенно протянул Квинт.
        - Думал, но ничего не придумал. Твой хозяин предложил раздавать деньги направо и налево. Но деньги быстро иссякнут. А нищий Рим тем более никому не нужен.
        - Элий бы тебе ответил. А я не могу.
        - Значит, ты не так хорош, как воображаешь. Роксану ты тоже не мог раскусить.
        Квинт стиснул зубы. Да, свои поражения признавать тяжело. «Самый лучший фрументарий» - вспомнил Квинт недавнее свое хвастовство. Мало что эти слова значат ныне. Потому что Элий умер. А все остальное… а все остальное к воронам.
        - Ты, конечно, глуповат, - продолжал «Гай». - Но ты был предан хозяину.
        - Элию, - поправил Квинт.
        - Теперь ты поступаешь в распоряжение императора. Ты - его личный фрументарий.
        - Я и так ему служу. Ему и Летиции.
        - По собственной воле. А теперь будешь служить по приказу диктатора Макция Проба.
        - А если диктатор сменится?
        - Диктатор может смениться. А император - нет.
        - «Целий» опять знает нечто такое, чего не знают другие?
        - Здесь нет подвоха.
        - Я буду служить. Но сам по себе. Ни «Целий», ни префект претория не будут иметь надо мною власти. Я - частное лицо на службе. Тут личное. Ничего для «Целия» - вот мой девиз.
        - Для частного лица ты слишком много знаешь.
        - Хочешь меня устранить? - Их глаза наконец встретились. Квинт будто нырнул в ледяную воду. Внутренне содрогнулся. И это ему очень не понравилось.
        - Пока нет. Служи… И помни, что мы всемогущи.
        - Разве? - Лучше было не говорить такое. Прежний Квинт не сказал бы. А вот Элий бы непременно сказал. И нынешний Квинт тоже.
        - Считай, что я тебя не слышал, Квинт. Или ты намеренно желаешь, чтобы тебя уничтожили? - могущественный Гай сердится.
        - Я мешаю «Целию»? Неужели? Ведь я малявка… Никто… Спятивший с ума агент.
        Квинт повернулся и пошел.
        - Подожди! - окликнул «Гай».
        Квинт остановился.
        - Ты повредил ногу?
        - Нет…
        - Тогда почему ты хромаешь?
        Квинт пожал плечами и пошел дальше. Он заметно хромал. На правую ногу.
        III
        Она не жила - лишь делала вид, что живет. Происходящее почти ее не касалось. Улыбка маленького Гая Постума порой веселила и заставляла ее губы складываться в улыбку. Еще любила сидеть в саду на своей загородной вилле среди отцветающих кустов роз, смотреть, как роняют лепестки осенние цветы на слишком тонких стеблях, и читать книги. О чем-то таком, что поражает воображение. Последний библион Кумия о Нероне надел много шума. Все хвалили описание пожара Рима. Летиция сидела в саду в плетеном кресле и читала, как пылал храм Юпитера Капитолийского. Как ветер гнал огненные волны по форуму. Элию не понравился бы этот библион…
        Солнце согревало кожу. Разумеется, это не счастье, и даже не радость. Этой театральный аулеум, за которым нет сцены, один черный провал. Она не знала, что ее убивает - отчаяние или любовь, или то и другое вместе. Порой безумная мысль мелькала в мозгу: задушить проклятое чувство и начать жить заново. Покойно и тихо, как все. Завести любовника и никогда не вспоминать об Элии. Будто его и не было вовсе. Но тут же все в ней восставало, и она зажимала ладонью рот, чтобы не закричать. Хотелось себе самой надавать пощечин. Отказаться от любви к Элию - как она могла придумать такое?! Ведь это все, что у нее осталось. Без любви она казалась себе и не человеком уже, а безобразным обрубком - торсом без рук и ног.
        Вечерами она сидела на галерее, смотрела на засыпающий сад, вдыхала вечерние ароматы и мечтала, что утром боль не будет такой острой…
        Именно в один из таких вечеров Летиция увидела его . Он стоял у подножия лестницы так, что мраморная скульптура Нимфы наполовину скрывала его. И все же она не могла обознаться - плечи и профиль, и черные волосы, начесанные на лоб - все было до боли знакомым. Летти вскочила. Сердце забилось, как сумасшедшее. Сейчас оно разорвется, и Летиция упадет замертво. Но сердце выдержало, не разорвалось.
        - Элий! - закричала она.
        Он повернулся. Лучи заходящего солнца обвели красным контуром тонкий нос и острые скулы. Летиция бросилась вниз. Элий рванулся навстречу. Летиция замерла, ухватившись за мраморные перила, и едва не упала - так резко остановилась.
        Он бежал наверх. То есть и раньше она видела, что Элий может бегать довольно быстро, может перепрыгнуть через две, через три ступеньки даже. Только его уродливые козлиные прыжки сразу напоминали об увечье. А этот летел наверх. Подбежал и остановился, не доходя двух ступенек. Сдерживаемое дыхание рвалось сквозь плотно сжатые губы. Теперь она видела точно, что это не Элий. Похож. Да. Но не Элий. Нос тонок и так же кривоват, и глаза - один выше другого, но в их ледяной глубине такой холод - ни намека на нежность! Тонкие губы надменно изломлены - где же улыбка Элия, придававшая его не слишком красивому лицу удивительную притягательность? К тому же гость казался куда моложе Элия. И выглядел как-то глупее. И чем больше находила Летиция этих несходств, тем сильнее поднималось внутри тошнотворной волной отвращение.
        Летиция попятилась, уже догадавшись, кто перед нею - Гэл, бывший гений Элия. Непокорный смельчак, но при этом убийца, предатель, заговорщик.
        - Уходи, - прошептала Летиция. - Уходи, или я позову охрану и тебя убьют.
        Он протянул к ней руки. Тонкие, почти женские. Руки негладиатора и небойца.
        - Его больше нет, Летти. А я могу его заменить…
        - Вон!
        - Не кричи! - Гэл сокрушенно качнул головой. - Я на него похож. Неужели тебя это не волнует?
        - Вон!
        - Да я же сказал, не кричи. Вот дуреха! - Он попытался обнять ее. Она ударила изо всей силы кулаком в лицо.
        Гэл отшатнулся, оступился на лестнице и полетел вниз. Поднялся, отряхнул ладони, рассмеялся.
        - Ты что же, будешь жить, как весталка? Летти, тебе шестнадцать. У тебя столько лет впереди. Ты хоть сосчитала? Так посчитай…
        Она не ответила. Прянула вверх и перелетела - именно перелетела по воздуху ступенек десять, отделявшие ее от Гэла, двумя ногами ударила его в грудь. Он покатился кубарем вниз, а она медленно опустилась на перила лестницы и замерла, не держась ни за что. Собралась в комок для нового прыжка.
        - Глупо! Ты еще не знаешь, что такое одиночество! Наступит время, и ты пожалеешь! - Он вскочил и пустился наутек.
        Наперерез ему, рассекая волны зелени, мчался преторианец. Гэл нырнул в кусты. Преторианец кинулся его искать, но тщетно. Бывший гений как сквозь землю провалился.
        Вернувшись, гвардеец с изумлением уставился на Летицию: она сидела на наклонных перилах на корточках, как большая птица, приготовившаяся взлететь.
        - Видел, как я его ударила? - засмеялась Летти. - Здорово. Он катился, как бревно. Это за то, что он сказал дурное про Элия. А я не позволю никому плохо говорить об Элии. Никому.
        Она повернулась и пошла по мраморным перилам наверх, не соскальзывая. Гвардейцу показалось, что ее босые ножки не касаются мрамора.
        - Домна Летиция! - окликнул ее преторианец.
        - Да. - Она обернулась. Улыбка все еще скользила по ее губам; кажется впервые с тех пор, как пришло известие о гибели Элия, она улыбалась по-настоящему.
        - Не надо показывать, что ты умеешь так . - Гвардеец смутился. - Тебя могут… не понять.
        - Хорошо, не буду.
        Он протянул руку, она оперлась на его ладонь, спрыгнула с перил. Он поддержал ее за локоть, как будто ей в самом деле нужна была его поддержка.
        - Как тебя зовут? - спросила она, поспешно отстраняясь.
        - Авл Домиций.
        - Ты предан императору Постуму, Авл Домиций?
        - Да, домна Летиция. Я ему присягал. И тебе я предан.
        - Очень хорошо. Не забывай о своей преданности, Авл. Не забывай даже тогда, когда остальные забудут.
        - Не забуду, клянусь Юпитером, - воскликнул он слишком громко и слишком страстно.
        - И не пускай больше гения в сад. Пусть гуляет, где хочет. Но только не здесь.
        Он вновь придвинулся ближе. Он чувствовал, ее тоже тянет к нему. Но она вновь отступила. Вскинула глаза. В вечернем полумраке в это взгляде можно было прочесть все что угодно.
        - Не здесь… - шепнули ее губы.
        - Домна Летиция! Домна Летиция! - на галерею выскочила служанка. - Только что звонили из Эсквилинской больницы. Старика Тиберия избили…
        - Что? - не поняла Летиция. Избили старика? Она ослышалась? Такого в Риме не бывало. Сколько Летиция живет - за долгие-долгие шестнадцать лет ни разу не бывало такого.
        - Избили… - голос служанки сделался виноватым, будто ей стыдно было говорить такое. - Он в больнице.
        IV
        Летиция едва узнала Тиберия. Лицо распухло и почернело, глаза совершенно заплыли. Одна нога была на растяжке, с укрепленными грузами, вскинута вверх указателем. Вторая - просто в гипсе.
        - Тиб… что ж такое. Кто это? - растерянно шептала Летти, гладя старика по лежащей поверх одеяла руке. На тонкой прозрачной коже синяки казались черными.
        - Не знаю. Какие-то подонки. Остановили на улице. Спросили имя. Я назвался. Чего мне скрывать? И вдруг они… они… о боги… стали меня бить. Меня, старика… Я служил еще Адриану, отцу Элия…
        Старик затрясся, по щекам его покатились слезы.
        - Тиберий, друг мой, не надо, не надо, не плачь, - повторяла Летиция. - Здесь тебя никто не обидит.
        - Они были в черном. Как обвиняемые в суде. Все в черном, - шептал Тиберий распухшими лиловыми губами.
        Летиция не знала, как его утешить, и плакала вместе с ним.
        - Будь у меня силы, я бы покончил с собой. Бросился с моста в Тибр. Это просто. С моста в Тибр.
        - Я побуду с тобой. Хочешь, посижу здесь до утра. Не бойся, Тиберий. Я вызову преторианцев, чтобы тебя охраняли.
        - Не надо преторианцев, - запротестовал старик. - Что я - член императорской семьи? Мне не положена охрана.
        - Но я останусь, - заявила Летиция. - А мне охрана положена. - Голос Летиции зазвенел от гнева. Когда она говорила таким тоном, перечить ей было невозможно.
        V
        Утром навестить Тиберия явилась Порция. Долго мешкала у порога, боялась войти. Наконец превозмогла себя и подошла к кровати. На пострадавшего она старалась не смотреть. Лицо ее то покрывалось красными пятнами, то становилось белее снега.
        - Тут кое-что для тебя… - Порция неуверенно протянула корзиночку с пирожками и фруктами.
        Губы Тиберия брезгливо скривились.
        - Пусть она уйдет, - выдохнул он, отворачиваясь.
        - Я от души… от всей души… - Рука Порции так задрожала, что женщина едва не уронила корзинку на пол. Летиция вовремя подхватила подарок.
        - Рада тебя видеть, Порция. Как поживаешь? Если что надо - приходи. Все клиенты Элия теперь находятся под моей опекой. Ты можешь прийти в любое время. - Летиция обрадовалась искренне. Ведь Порция служила у них, когда Элий был жив. С нею можно поговорить об Элии.
        - Все хорошо, - лепетала Порция, отступая к двери. - У меня все хорошо… Благодарю… Сочувствую… благодарю…
        А хотелось крикнуть в отчаянии: «Все плохо! Мерзко! Мерзко!»
        Порция выскочила из палаты и прислонилась к стене в коридоре. Ей казалось, что она сейчас упадет.
        Тиберию в самом деле сломали ноги. Как она пожелала. Это походило на дурной сон. Мало ли что приснится. Мало ли что выкрикнешь в сердцах. Но это только слова. Злость. Чувства… И вдруг одно твое неосторожное слово приговаривает человека к увечью. Зачем она сделала это? Зачем? Разве она так сильно ненавидела Тиберия? Да, винила. Да, желала злое… Но не настолько.
        Ей хотелось, чтобы кто-нибудь остановился и спросил: «Что с тобой? Тебе плохо?» Но все шли мимо - медики, посетители, больные. Наконец одна немолодая женщина в зеленой форме остановилась.
        - Что-нибудь нужно? - она заглянула в лицо Порции, но не участливо, а подозрительно.
        - Хочу умереть, - прошептала Порция, глядя на медичку полными слез глазами.
        - Запись на эвтаназию на первом этаже во второй комнате. При наличии направления от городского архиятера. - Женщина в зеленом ушла.
        VI
        Летиция вышла из палаты Тиберия поздним вечером. Авла Домиция она оставила охранять старика. Второй гвардеец должен был ждать ее около авто. Она спустилась в гараж и в недоумении остановилась. Обведенная пурпурной полосой часть стоянки пустовала. Роскошная пурпурная «триера» исчезла. Исчез и гвардеец. Летиция обернулась. Случайность? О нет, в Риме не бывает случайностей. Она попятилась. И вдруг нога ее по щиколотку провалилась во что-то липкое. Грязь? На стоянке в больнице?! Летиция рванулась. И поняла, что не может сделать ни шага.
        - Эй, кто-нибудь! Кто-нибудь! - Крика не получилось. Какой-то противный, едва слышный сип.
        Никто не отозвался. Летиция отважилась глянуть под ноги. Черная мерзкая тварь обвилась вокруг голени и не пускала. Летиция завизжала от ужаса и отвращения.
        И тут же послышались шаги. Бежали сразу несколько человек.
        - Сюда! Скорее сюда! - крикнула Летиция и осеклась. Потому что поняла - не на помощь спешат. За ней бегут. Ловцы…
        Она вновь рванулась изо всей силы. Куда там. Черная ловушка не собиралась ее отпускать. Летиция выхватила из-за пояса крошечный кинжал и принялась тыкать в проклятую тварь. Безрезультатно. Та будто и не чувствовала ударов. Летиция выпрямилась, ожидая. И они появились. Люди? Она изумленно смотрела на этих троих, что бежали к ней. Нет, просто так она не сдастся. Просто так они ее не получат. Она изо всей силы стиснула рукоять кинжала.
        Двое подскочили к ней и ухватили за локти. И тогда с громким чмоканьем ловушка отлепилась от пола и повисла липкой тряпкой на ноге. Летиция рванулась. Сила, дающая ей способность лететь, помогла высвободить руку. Лезвие кинжала полоснуло по лицу похитителя. Летти устремилась к потолку. Но второй ловец схватился за лоскуты черной тряпки. Летти билась пойманной птицей, а ловец тянул ее к земле.
        - Не уйдешь, не уйдешь! - кричал он и вис всей тяжестью на черном лоскуте.
        Тут из-под полукружья арки выскочил преторианец, налетел вихрем и сбил ловца с ног. Летиция отлетела к потолку и крепко приложилась темечком к бетонному своду.
        Домиций пришел ей на помощь! Летиция бросилась вниз и попыталась лягнуть по затылку второго ловца. Но тот увернулся. Тогда она метнулась к стене, кинжалом разбила стекло крошечного оконца и вдавила красную кнопку. Оглушительный звон пожарной сигнализации наполнил подземный гараж. Два ловца, позабыв про Летицию, бросились к гвардейцу. Тот подмял под себя похитителя и душил. Домиций получил удар по затылку, ловцы подхватили своего товарища и кинулись наутек.
        Гвардеец остался лежать на полу.
        - Авл, ты ранен? - крикнула Летиция, все еще вися в воздухе в футе над землей: боялась, что «тряпка», что по-прежнему висела у нее на ноге, вновь присосется к полу. - Авл…
        Гвардеец приподнялся на локтях и посмотрел на висящую над ним в воздухе Летицию. Интересно, какие морды будут у парней в казарме, когда он расскажет, что преломил копье с Августой?
        - Нормалец. Вот только губу этот гад мне разбил. - Он нарочито медленным жестом стер кровь с губы.
        - Почему ты ушел от Тиберия?
        - Мне голос сказал: она в беде, - отвечал Авл.
        - Ты слышишь голоса? - спросила она живо: почудилась родственная душа.
        - Влюбленные всегда слышат голос любимой, - отвечал он и понял, что слишком поспешно заговорил о любви. Она отшатнулась, вновь очутилась под потолком.
        - Тебе надо поскорее освободиться от этой дряни, - посоветовал он.
        - Хорошо бы, - согласилась Летиция. - Я колола ее кинжалом, а она не пускает.
        - Дай-ка я! - Он вскочил, рука его сжала ее колено. Он дернул за черный лоскут - не тут-то было! Мерзкая тварь буквально срослась с ногой. Летиции закричала от боли - ей показалось, что Авл сдирает с нее кожу живьем.
        - Пойдем наверх, медики наверняка что-нибудь сделают. - Он протянул ей руку, и Летиция опустилась на землю: висеть в воздухе у нее не было сил. Тряпка больше не пыталась присосаться к полу, но и голень не отпускала.
        Авл поднял Летицию на руки и понес. Она обхватила его руками за шею. Ее дыхание коснулось его щеки. Он почувствовал возбуждение. И был уверен, что и ее влечет к нему. Она уже склонила голову ему на плечо. Ее губы рядом… Эх, сейчас бы в спальню. Там наверху найдется пустая комнатка? Черная тряпка вытянула свой отросток и попыталась впиться Авлу в бедро. Он почувствовал липкое прикосновение и укол, похожий на укус. Авл отшатнулся и разжал руки. Не обладай Летиция способностью летать, она бы шлепнулась на пол. Но гениальный дар позволил ей удержаться в воздухе.

«А Элий бы ни за что не разжал рук», - подумала она, и нить, что протянулась меж нею и Авлом, лопнула с оглушительным звоном.
        Летиция вскочила на ноги. Разумеется, Авл был прав, что разжал руки и почти отшвырнул от себя Летицию, иначе тряпка захватила бы в плен и его. Авл был прав, но эта правота не могла соединить лопнувшей нити.

«Никто, кроме Элия, никто никогда…» - повторяла Летиция про себя как клятву.
        Она уже хотела вновь взмыть в воздух - чтоб подальше от Авла, но тут в гараж вбежал вигил и за ним охранники больницы.
        Медики подкатили носилки, уложили на них Летицию. Авла оттеснили.

«Интересно, медик может испытывать отвращение к пациенту?» - подумала Летиция.
        Глава VII
        Сентябрьские игры 1975 года (продолжение)

«Нападение на Тиберия, бывшего секретаря Элия Цезаря кажется фактом не случайным теперь, когда мы знаем о покушении на Августу».
        Акта диурна,18-й день до Календ октября[20 - 14 сентября.]
        I
        Диктатор Макций Проб плохо спал. Просыпался всякий раз раньше пяти. Быстро перекусив и приняв ванну, садился работать. Многие сравнивали его с Плинием Старшим. Кое-кто говорил это в глаза, надеясь польстить. Макций Проб соглашался. Что ж тут особенного, все трудяги похожи друг на друга. Постепенно работа засасывает, как вино или наркотик. Уже ничего не надо - ни женщин, ни развлечений, а только поскорее сесть к письменному столу. Дел много, и это хорошо. Когда дела иссякнут, и жизнь кончится. Не коротать же остаток дней, читая «Акту диурну» и потягивая разбавленное вино. Хорошо, что Постум так мал - значит, у Макция еще много дел впереди. Молодые не таковы. Даже самые лучшие из них не таковы. Даже его внук Марк совсем другой. Его волнуют мелочи, он слишком много суетится.
        В этот раз диктатора разбудили ночью. Звонили из префектуры вигилов.
        - На Августу напали ловцы, - доложил Курций.
        Через полчаса префект вигилов явился лично. Вслед за ним прибыл центурион по особым делам Марк Проб. Сейчас для диктатора он был только центурионом, которому поручают вести подобные расследования.
        - Где это случилось? - спросил Макций Проб.
        - В гараже больницы, - кратко отвечал Курций.
        - Репортеры оккупировали всю Эсквилинку, их там больше, чем медиков. Пытаются что-то разнюхать, - сообщил Марк Проб.
        - Ну, и разнюхали что-нибудь?
        - Ничего.
        - Используйте их тоже. Эти ищейки порой опережают вигилов. Надеюсь, Августа вне опасности?
        Марк замялся:
        - И да, и нет…
        - Что это значит?
        - Черную ловушку удалось снять с ноги, но голень опухла, медики опасаются сильной интоксикации.
        Диктатор помянул Орка. Какой абсурд, если вдуматься.
        - Что она делала в больнице? - Он постарался взять себя в руки.
        - Навещала секретаря Тиберия. Приказала одному из гвардейцев зачем-то охранять старика.
        - И преторианец оставил Августу?! Надеюсь, с этим ослом разберутся! - Кажется, диктатор нашел, на ком сорвать гнев.
        - Он вовремя вспомнил о своих обязанностях. А вот второй охранник исчез. И машина тоже. Парень, обслуживающий гараж, не видел, чтобы пурпурное авто выезжало со стоянки.
        - «Триера» исчезла!? Улетела? Или уплыла в Клоаку Максиму[Клоака Максима - центральный канализационный канал в Древнем Риме.] ?
        - Я говорю, что знаю. Теперь, когда гении нас больше не защищают, когда весь мир мертв, я поверю во все что угодно. Потому что теперь возможно все. - И Марк невольно поежился - ибо почудилось ему в то мгновение, что в спину ему как раз меж лопаток направлен остро отточенный клинок.
        И гения больше нет за спиной.
        - А что это за черная тварь?
        - Ее отправили в лабораторию. Не могут установить, что это такое. Явно живая субстанция, но…
        - Что «но»?
        - Медики разводят руками.
        - Что ты предлагаешь? Какие действия? - любящий дед смотрел на единственного внука не слишком ласково.
        - Усилить охрану Августы, - предложил Марк.
        - А так же императора, - добавил молчавший до той поры Курций.
        - Преторианцы? Фрументарии?
        - И те, и другие. И в придачу вигилы. И я бы приставил одного или двух надежных гениев к каждому.
        Диктатор отрицательно покачал головой:
        - Не доверию этим тварям.
        - Я тоже. Но они могут то, что не можем мы.
        - Я подумаю… - уклончиво отозвался диктатор. - И помните: за Августу и императора отвечаете головой. Вы оба.
        II
        - Андабат, - сказал неведомый сосед Гимпа.
        Значит, утро. Пленник пробудился за стеной. Гимп открыл глаза. И увидел потолок.
        Свет! От яркой вспышки Гимп зажмурился. Гимп лежал неподвижно, боясь разлепить веки. Вдруг свет только почудился? Вдруг… И все же Гимп осмелился. Дрогнули ресницы… Да, свет, несомненно! Свет мгновенно переплавился в боль. Боль пронзила мозг и застряла под черепом. От нее разбежалась по всему телу тонкая зудящая паутина. Гимп вновь распахнул глаза. Но ничего не увидел, кроме слепящей белизны. По щекам потекли слезы. Гимп сел на кровати, по-прежнему ничего не видя. Раньше мешала тьма. Теперь - свет. Его била дрожь. Ему казалось, что он ощущает льющийся свет кожей - он протянул ладони, будто хотел собрать в них лучи…
        Вокруг одна белизна. И по ней лишайником расползалась какая-то муть. Зеленое… желтое… голубое… Наконец Гимп различил очертания комнаты. Стол, два ложа, кресла, стулья… Окно. Зрение возвращалось. Теперь он мог рассмотреть даже роспись на стене - яркая, будто только вчера написанная фреска. Гимп медленно обвел взглядом комнату. Столик из черного дерева, ваза муринского стекла… мраморная статуя… Окно. Он подошел к окну. Но за окном ничего не было. Чернота. Не может быть! Ведь сейчас утро. Гимп вновь затрясся. Осторожно приоткрыл решетку и просунул руку в щель. Сначала исчезли пальцы, потом вся кисть целиком. Тьма за окном ее поглотила. Будто Гимп погрузил руку в чернила. Гимп рванулся назад, спешно ощупал кисть. Пальцы были на месте. Он их видел теперь. В комнате. Но за окном рука становилась невидимой.
        Гений отошел от окна. Ноги подгибались. Он сел. Что же это такое? Что?
        Дверь распахнулась. И за дверью - тьма. Из тьмы в комнату шагнул человек. Шагнул и остановился, глядя прямо перед собой. Гимп вгляделся. Ему казалось, он знает гостя. Знает, но не может узнать.
        Гимп постарался принять как можно более независимый вид.
        - Неужели не рад меня видеть? - Гость раздвинул губы в улыбке. При этом он смотрел куда-то мимо Гимпа. Неужели тоже слеп? Нет, не тоже. Гимп-то видит.
        - Кто ты? - спросил Гимп шепотом.
        - Гюн, бывший гений знаменитого гладиатора и бога по совместительству, - отвечал гость. Неужели? Сейчас гость совершенно не походил на Юния Вера. Разве что ростом и атлетическим сложением. Лицо его сделалось бесформенным - нос, рот, лоб едва угадывались в мясной глыбе, что венчала мощную шею. Надо же какая перемена… - Рад тебя видеть, - продолжал Гюн. - Ты наконец вступишь в наши ряды.
        - В чьи ряды? - промямлил Гимп. Язык перекатывался по зубам, как кусок недожаренного мяса.
        - В ряды исполнителей желаний.
        - Вы исполняете желания? Как прежде? - подивился Гимп. И какая-то жалкая надежда, вопреки всякой логике, шевельнулась в его душе. Будто сросшееся в бесформенный ком лицо Гюна не служило красноречивым предостережением само по себе.
        - Ну не совсем как прежде. Несколько иначе. Но мы опять служим людям. Разве это не призвание гениев - служить людям? Служить Империи? - Гюн лгал, но Гимп пока не мог понять, в чем ложь.
        - И ради высокой службы приходится устраивать ловушки на дорогах, хватать прохожих за ноги? - Гений Империи позволил себе быть ироничным.
        - Мы должны собраться вместе. Многим плохо, я хочу им помочь. Ты когда-то предал нас, - Гюн сделал значительную паузу. - Но мы тебя прощаем.
        Гимп наконец встал, но ноги тут же подкосились, и он вновь опустился на ложе.
        - Скоро ты увидишь, как исполняются желания, - пообещал Гюн.
        - Вы исполняете желания без помощи богов? - удивился Гимп. - Но как?
        - Гении должны быть вместе, - повторил Гюн. - И ты нам нужен…
        - Что я должен делать?
        - Ничего. Просто быть с нами.
        Когда-то Гюн был гением бога. Но гений бога - это еще не бог. Так же как гений власти - отнюдь не власть.

«К чему этот дурацкий разговор ни о чем? Пустая болтовня… Одни слова. Чего хочет Гюн?»
        Гимпу наконец удалось подняться. Он стоял, держась за стену. Слабость тела бесила. Как хорошо было прежде. Надоело - сбросил тело. Захотел - вновь надел, как тунику. «А вдруг я точно так же изменился…» - подумал Гимп, глядя на Гюна. У него возникло непреодолимое желание ощупать свое лицо. Но он сделал усилие и сдержался.
        - Нельзя ли посмотреться в зеркало? - спросил он как можно непринужденнее. - Столько времени не видел своей оболочки.
        - Зеркало там, на стене. - Гюн сделал неопределенный жест.
        Серая поверхность потускневшего зеркала занимала узкую полосу между двумя фресками.
        Гимп шагнул к зеркалу и всмотрелся. Он тоже изменился. Сильно. Но совершенно иначе, нежели Гюн. Все брутальное, мощное исчезло, осталось утонченное измученное лицо аскета. Гимп стремительно менялся. Но Империя не менялась, как прежде, вместе с ним.
        - А кто там за стеной? Тоже ваш пленник, который вам нужен? - поинтересовался Гимп. - Он все время говорил «Андабат». Кого тебе еще удалось пленить, какого гения?
        - За стеной никого нет.
        - Но я его слышу.
        - Тебе кажется.
        - И все же…
        - Будь как дома. Ведь тебе нравится снова видеть?
        - Как мне вернули зрение?
        - Ну, не совсем вернули, - странно усмехнулся Гюн.
        - Радиация? - содрогнулся Гимп.
        - Нет. Один из гениев подобрал этот свет бля тебя.
        - Гений слепоты? - через силу засмеялся Гимп.
        - Гений смерти. Он устроил уютную спаленку.
        - Получается, за дверью я ничего не увижу? А ты?
        - А я вижу весь мир. - Гюн на ощупь двинулся к двери.
        Ничего, скоро явится Курций и накроет всю шайку. Или не явится? Вдруг затея не удалась?! Арриетта не смогла… Жучок-чудачок, бывший гений, испугался и удрал. Самому придется выбираться. Легко сказать - выбираться. Просто так Гимпа не отпустят. Бывший гений Империи нужен Гюну. Очень . Вот только зачем? И этот мертвый свет… Надо же, какая забота!
        - Неплохо бы перекусить, - заметил Гимп.
        - Сейчас тебе принесут еду, - пообещал Гэл и нырнул в непроглядную черноту. Вместо него из тьмы тут же вышел юноша, одетый в черное. Человек, не гений. В руках он держал поднос. Нехитрая трапеза: кувшин вина, хлеб, яйца. Человек, так же как и Гюн, ничего не видел в комнате Гимпа, и дорогу себе освещал фонариком. Его луч казался гению Империи черным клинком. Гимп взял кувшин в руки, подержал. Странно после многодневной слепоты одновременно ощущать что-то пальцами и видеть. Как будто совершаешь что-то лишнее. Как будто мир давит на тебя вдвойне.
        - Хорошее вино? - спросил Гимп. Мальчишка не ответил. Гимп глотнул прямо из кувшина. - Сносное. А ты, надо полагать, немой?
        - Нет. - Мальчишка поставил поднос на стол.
        - Тогда почему молчишь?
        - С гениями лучше не разговаривать.
        - Почему?
        - Опасно, - нехотя отвечал парнишка.
        - Это почему же опасно? - Гимп расправил плечи. Откинул голову назад и глянул свысока. Преобразился. На мгновение сделался прежним - опекуном Империи, олицетворением ее власти. - Так почему же? - настаивал Гимп.
        - Вдруг я что-нибудь пожелаю, а ты исполнишь…
        Гимп расхохотался:
        - Этой власти у нас больше нет.
        - Как же! - недоверчиво пожал плечами паренек. - Вот Понтий пожелал, чтобы Элий не возвращался из Месопотамии, и Цезарь погиб.
        - Это всего лишь совпадение.
        - Совпадений не бывает. Сосед мне показал письмо: просил, чтобы наш дом сожгли. И через семь дней мы стали погорельцами. Теперь мать с сестрой ютятся на вилле патрона в одной комнатушке.
        Какой-то бред. О чем болтает этот парень?
        - Письмо? Кому писал твой сосед?
        - Неважно. Ешь. Вы, гении, и не такое человеку устроить можете.
        Гимп рассмеялся через силу, хотя смеяться ему не хотелось.
        - А ты тоже желаешь что-нибудь в этом роде - убить, сжечь? И боишься своих желаний?
        Парнишка направил Гимпу в лицо луч фонарика, и глаза гения мгновенно залила тьма.
        - Я ничего не желаю.
        Луч фонарика метнулся в сторону. Зрение вернулось.
        - А если пожелать кому-нибудь удачи, сбудется? - допытывался Гимп.
        Гений Империи чувствовал: парень хочет уйти. Но не может. Гимп притягивал его магнитом, как всегда притягивал слишком многих.
        - Не пробовал, - буркнул парнишка.
        - А ты попробуй.
        - Мне некому желать такое. Мой отец погиб в Четвертом легионе, - юный тюремщик повернулся к гению Империи спиной.
        Когда дверь отворилась, Гимп разглядел за нею опять только черноту. Гимп рванулся следом. Но прежде чем шагнуть в чернильную тьму, Гимп обернулся и широко распахнул глаза, вбирая частичку света из комнаты и пряча ее под веками. Он плотно зажмурился. И очутившись за спиной юного тюремщика, поднял веки. Но увидел не коридор, не плечи и затылок юноши, а город на фоне гор, кирпичную зубчатую стену и вспышку, которая поглотила все - и город, и стену, и горы. Гимп закричал. Ему казалось, что увиденный свет выжигает глаза, и из пустых глазниц сейчас покатятся кровавые слезы.
        - Андабат… - сказал равнодушный голос где-то рядом.
        Глава VIII
        Сентябрьские игры 1975 года (продолжение)

«Состояние Августы пока без изменений. Врачи не могут определить причину ее болезни».

«Вчера закончились Римские игры. Победителем объявлен Авреол. Он принес счастливчикам, поставившим на него более двадцати миллионов сестерциев в сумме».

«Акта диурна», 12-й день до Календ октября[22 - 20 сентября.]
        I
        Порции было тошно. Но ведь она не знала, что Тиберия изувечат на самом деле. Прежде такое запрещалось цензорами - нельзя было желать никому вреда. Как хорошо было прежде! А сейчас… Сейчас виноваты те мерзавцы, что изувечили старика. Мерзавцы! Порция повторила это слово раз сорок, прежде чем добралась до редакции
«Первооткрывателя». А сквозь пленку ужаса прорывалось: а если бы старик не измывался над Порцией, то не попал бы в беду… за дело наказан, за дело! Пусть и чересчур сурово, но все равно. Сам виноват.

«Да, да, сам виноват!» - Порции сделалось немного легче.
        Ведь как он ее третировал! И Элий тоже поступил несправедливо. Что прикажете ей делать? Терпеливо сносить незаслуженные удары? Но почему? За что? Разве мало она перенесла в жизни? Замужество длиною в пять дней и бесконечное вдовство. Работа урывками, мизерная зарплата. Хозяева, то наглые, но равнодушные. И эти вечные предложения то прийти на дом, то в гостиницу. То брошенные мимоходом, то настойчивые. Одни можно игнорировать, от других невозможно отказаться. Жизнь, липкая, как перезревшая груша, над которой рой мух и ос. Хлеб, вино, не выученные уроки сына, кофе, долги и повсюду сор. Где взять деньги на квартиру… кончился тюбик помады… Деньги патрона украли из сумочки в поезде… Постоянные боли в боку. Левая нога плохо сгибается. Нет денег на хорошего медика. А городской архиятер не слушает жалобы и строчит рецепты на тысячи сестерциев. Старость маячит у порога. А из-за плеча ее выглядывает мерзкая харя Одиночества и строит паскудные рожи. И после этого всего Тиберий с его придирками! А Элий выгнал, потому что она захотела жить чуточку лучше. Она отомстила. Никто не смеет ее ни в чем обвинять. Да,
не смеет… Но почему же так тошно?
        Идти в редакцию не хотелось. Но о том, чтобы не идти, речи быть не могло. И она пошла. Очень медленно. И другие шли. Впереди. Позади. Непрерывный поток вливался в широко открытые двери. Люди поглядывали друг на друга подозрительно и прятали глаза. Но не все. Некоторые, напротив смотрели вызывающе. И Порция тоже старалась смотреть точно так же. Как будто на ней не стиранное перестиранное платье, а роскошный наряд с золотым узором. Крул, выйдя в просторную приемную, сразу заметил именно ее и поманил жирным пальцем в таблин.
        - Ты довольно, крошка? - перед ним на столе возвышалась горкой нарезанная ветчина на серебряном блюде. Крул отправлял ломти в рот один за другим.
        - Да, наверное.
        - Что-то не так? - старик ухмыльнулся, прищурив один глаз.
        - В принципе… я не так хотела.
        - Что значит - не так? Ты же сама попросила, чтобы Тиберию переломали ноги. Вот мы и исполнили. И ты должна быть довольна. И благодарна.
        - Я довольна, - покорно согласилась Порция.

«Только бы никто не узнал, - взмолилась она. - Если узнают… о боги, если узнают…
        Представить, что будет, если узнают ее друзья и знакомые, она была не в силах. Позор. Ужас. Смерть… Но ведь боги знают… Она вспомнила старую заповедь: «Мое поведение, хотя бы я оставался наедине, будет таково, что на него мог бы смотреть народ»[Сенека.] . Порция содрогнулась…
        - Отлично. Тебе придется исполнить поступившие к нам желания…
        Что значит - придется? Разве она не может отказаться? Порция с возрастающей тревогой следила за пальцами Крула. Старик хватал один за другим конверты, оставляя на бумаге жирные пятна. Писем было штук двадцать.

«Неужели они все просят о том же самом? То есть…» - Порция не успела додумать.
        - Вот подходящее письмо. Одна женщина обращается за помощью.
        Убить… Отравить… У Порции сдавило сердце. Но тот, кого отравят, наверняка виноват… Как Тиберий. Как Элий. Нет, не как Элий, конечно. Элия она уже не винила. Почти. Если бы Элий вернулся, она бы ему все простила. Ему - все.
        - Старая матрона просит, - продолжал медленно Крул, - чтобы кто-нибудь приехал и грамотно составил от ее имени жалобу в суд.
        Порция перевела дыхание. Всего-то! Жалоба в суд! Да хоть десять. Эта работа как раз для нее. Она составит. Она… она… Она спешно взяла письмо и выскочила из таблина. Как приятно - какое счастье - всего лишь жалоба в суд.

«А потом я подсыплю матроне в чашу яд». - Порцию стал разбирать мерзкий гаденький смех. А почему бы и нет? Она готова подсыпать яд. Чтобы все свершилось окончательно, бесповоротно.
        - Еще одна мышка в мышеловке, - ухмыльнулся Крул. - Ну почему люди так любят, чтобы кто-нибудь другой исполнял их желания? Почему они не могут сделать это сами? Не хватает энергии? Нет сил? Или фантазии? Да, с фантазией всегда у римлян было туго.
        II
        Нога Летиции распухла бревном. На коже проступали отвратительные красные пятна. Они нагнаивались, превращаясь в черные глубокие язвы. Никакие лекарства не помогали, но хуже всего было то, что не помогали и анальгетики. Поначалу Летиция старалась держаться. Но очень скоро выдержка оставила ее. Уже и морфий не помогал. Сна не было. Были какие-то провалы. Всякий раз она оказывалась в черной пещере с отвратительным сернистым запахом, металась, звала на помощь и… никто не приходил… И выхода из пещеры не было.
        Ее палата была просторна и светла. Легкие завесы на окнах, красивая, совсем не больничная мебель. Два раза в день меняли цветы. Каждое утро перестилали белье. Но ничего этого Летиция не видела. Она ослепла. Тьма слилась с болью и превратилась в единое целое.
        Один за другим являлись в ее палату медики, озадаченно рассматривали ногу, потом светили фонариков в невидящие глаза. Старшие медики удалялись с озабоченным видом, вместо них являлись молоденькие медички, ставили капельницы или кололи в вену лекарства. Все без толку. Несколько раз посещал Августу диктатор Макций Проб, что-то говорил, успокаивал. Во всяком случае, Летиция слышала его голос. Но смысл сказанного до нее не доходил. Ее ничто не интересовало. В ее жизни отныне была только тьма и боль.
        - Помогите, пожалуйста, помогите, - умоляла она, хватая медиков за длинные рукава туник.
        Летиция не видела их, но в темноте, ныне ее окружавшей, лица медиков мерещились ей злобными масками лемуров.
        Одни спешно уходили, другие пытались обнадежить. В темноте их слова звучали особенно фальшиво. Средств помочь не было. Боль не утихала.
        - Кто-нибудь, помогите, - шептала Летиция.
        И вдруг почувствовала прикосновение чьих-то пальцев к плечу и услышала быстрый шепот:
        - Вечером я приду, принесу лекарство. Но никому ни слова, - Голос был женский, молодой.
        Летиция вцепилась в руку своей благодетельницы.
        - Все что угодно, хоть яд.
        - Тише! До вечера.
        Быстрый шорох шагов, дуновение ветерка, когда дверь открылась и закрылась. Да был ли здесь кто-то вообще.
        - Кто здесь? - спросила Летиция.
        - Сиделка. Я здесь с утра, Августа.
        - А вечер скоро?
        - Сейчас полдень.
        О, если б вечер наступил через минуту! Но не минута, а часы отделяли ее от обещанной помощи. Летиция считала секунды, складывала в минуты и всякий раз ошибалась. Ей мнилось, что синь за окном начала густеть, сделалась лиловой, потом почти мгновенно - черной.
        - Который час? Уже стемнело? - спрашивала она сиделку. Но выяснялось, что минуло меньше получаса.
        И все же, как ни противился Кронос, вечер наконец наступил. И тогда явилась неведомая спасительница. Августа узнала ее шаги, ее голос, почувствовала легкий укол. Боль обесцветилась. Миг, и растворилась вовсе. Невесомое тело потянуло к потолку. Лететь, лететь!
        - Что это? - спросила Летиция.
        - «Мечта», синтетический наркотик.
        Значит, в самом деле яд.

«А хорошо бы умереть, - подумала Летиция. - Я встречусь с Элием. Наконец-то!»
        Укол погрузил ее в сон. Знакомый сон. Опять пещера. И серный запах. Но теперь она без труда нашла выход. Перед нею расстилалось поле под зеленым мертвым небом. Зеленый туман клочьями плыл над землей. И по пояс в тумане брели студенистые белые фигуры. Летиция оглядывалась, пытаясь отыскать знакомое лицо. Но никого не узнавала. И ее тоже никто не узнавал. Она рванулась вперед. Она кого-то искала в тумане. Тени разбегались, пугаясь живой души.
        - О, Маны! - звала Летиция.
        Никто не откликался на ее призыв. Она выбилась из сил, она устала. Хотелось лечь в зеленый туман и уснуть. Но она знала, что спать здесь нельзя. Уйти… скорее… Она повернула назад. Шаг - и она очутилась в пещере. Железная дверь приоткрылась, за дверью была тьма.
        Сон кончился. И вместе со сном кончилось с действие наркотика.
        III
        Гимп очнулся. Что-то противное, липкое ползло по лицу. Липкое, но ославляющее влажный, прохладный след. Неведомая тварь уже побиралась к щеке. Он схватился за лицо. На ощупь - влажная плотная тряпка с какими-то клочьями, торчащими во все стороны.
        - Н… н…д… - сказала тряпка вполне отчетливо. Гимп отшвырнул ее и расслышал мокрый шлепок.
        Гимп открыл глаза. Он видел по-прежнему. Напротив него к стене прилепилась черная тряпка, такая драная, что даже на помойку ее нести было бы стыдно. И эта тряпка смотрела на него, Гимпа. Бывший покровитель Империи несколько раз отчаянно моргнул, пытаясь прогнать наваждение. Но видение не исчезало. Тряпка наблюдала за пленником. И при этом старательно что-то «изображала». В черных складках то и дело мелькало подобие человеческого лица. Черные тряпичный рот гримасничал, будто силился выдавить какой-то звук.
        - Т… в…д…ш… - произнесла тряпка.

«Ты видишь!» - догадался Гимп.
        - Ловушка! - наконец дошло до бывшего гения.
        Тряпка, висящая напротив Гимпа, что-то пробулькала. Говорит? Но что? Гимп не понимал.
        Лужи, застывшие черными стеклами на римских мостовых. Дважды он проваливался в их предательскую глубину. Но то была не первая встреча. Первая - гораздо раньше. В лагере недалеко от Нисибиса. Именно там впервые он ощутил это липкое прикосновение. Он помнил, как неведомая тварь обвилась вокруг его ноги. Они оттуда, издалека, из безумного пламени, что выжгло гению глаза и уничтожило тридцать тысяч человек.
        - Ты видишь в этой комнате? - удивился Гимп.
        - Д-д… - сообщила тряпка и изобразила некий жест, отдаленно напоминающий кивок головы.
        Конечно же, собрат по несчастью, она тоже видела свет смерти. Свет, обративший мир гения Империи во тьму.
        - Зачем они поместили меня в эту комнату? Ты знаешь?
        - Д-д… - отозвалась тряпка. - Д-ш…
        - У гениев нет души.
        - …ст…
        - Гений сам дух. Что же тогда его душа?
        - Зн…н…
        - Его знания?
        Гимп почувствовал, что холодеет. Будто лучи смерти, освещавшие его комнату день и ночь, уже отделили душу от тела. Знания… Тайна гения. У каждого она своя, недоступная для прочих. Ими гении не делятся друг с другом. Гений Империи как гений власти знает много чего такого… И прежде всего, он знает подлинное латинское имя гения Рима. Того самого, о котором людям даже неизвестно - женщина это или мужчина. Единственного гения, не сосланного на землю. Тот, кто знает это имя, повелевает Римом. Так вот что нужно Гюну! Так вот почему такая забота. Когда душа (или знания) покинут гения, они достанутся Гюну. Когда это случится? Завтра? Через час? Что же делать?! Бежать, бежать немедленно!
        Но как?
        - Как мне убежать? - спросил Гимп вслух. - Ведь я слеп за пределами этой комнаты. Ты можешь мне помочь?
        - Н…т - отвечала тряпка. - Т… г…н…, пр…д…м…
        - Но как я могу придумать!
        За дверью раздались шаги, и тряпка поспешно выскользнула в окно, просочившись в щель оконной решетки.
        - Как дела? - раздался голос Гюна. - Тебе нравится у нас? Что делаешь?
        - Размышляю, - Гимп старался говорить, как можно более беззаботно.
        - О чем?
        - Да обо всем на свете. К примеру, зачем боги швырнули гениев на землю.
        - Чего тут думать - нас наказали за то, что мы осмелились спорить с богами.
        - Нет, все не так просто, - покачал головой Гимп. - Боги хотели, чтобы гении были среди людей, и мир стал бы другим. Мир, в котором живут гении. Неплохо звучит, - он улыбнулся, зная, что Гюн не видит его улыбки.
        - Это дурацкая выдумка.
        - Да нет же. Дурацкие выдумки - это истории про потоп, Марсия или Арахну. Боги не бывают бессмысленно жестоки.
        - Ты слишком высокого мнения о богах.
        - Бессмысленная жестокость присуща лишь низшей материи. Мир движется от Тьмы к Свету, от Зла к Добру. Бессмысленная жестокость толкает мир в хаос. Боги не могут служить хаосу.
        - Что ты заладил одно и то же. Бессмысленная жестокость, бессмысленная жестокость, - передразнил Гюн.
        - Раз мы среди людей, - Гимп продолжал улыбаться, - значит, должны творить добро и вести мир к добру и…
        - Куда? - перебил его Гюн.
        - Разве вы не этим заняты? - почти искренне удивился Гимп.
        - Примерно так, как это делал Древний Рим.
        - Я хочу это видеть! - с жаром воскликнул Гимп, сделав вид, что не заметил двусмысленности в ответе Гюна. - То есть видеть я, разумеется, не могу. Но принять участие. С другими гениями. Представляешь, что мы можем сделать, когда все объединимся! - его восторг был почти неподделен. - Неужели гении наконец объединятся?!
        - Ты в это не веришь? - пришел черед Гюна снисходительно улыбнуться.
        - Я хочу в этом участвовать. Тогда я поверю.
        - Ну что ж… Скоро у тебя будет такой шанс.
        - Отлично! - воскликнул Гимп, и его радость была искренней.
        Глава IX
        Сентябрьские игры 1975 года (продолжение)

«Сенатор Бенит заявил, что исполнил уже две тысячи пятьсот двадцать два желания. Раскрыть механизм исполнения желаний он отказался. Это его тайна. Так же он отказался опубликовать список исполненных желаний. Сенатор Флакк заявил, что утверждение Бенита - чистейшее жульничество. Однако сенатор Луций Галл склонен считать слова Бенита правдой».

«Акта диурна», 11-й день до Календ октября[24 - 21 сентября.]
        I
        Теперь боль была уже терпима. Она будто обломала зубы, превратилась в ноющее, непрерывно зудящее существо. Летиция больше не вслушивалась в тревожный шепот медиков, не спрашивала, какую гадость ей вливают в вену. Она лежала неподвижно, прикрыв веки. Ее уговаривали поесть, сиделка совала ложку с чем-то теплым в губы. Потом Августу погрузили в теплую ванну и позволили лежать около часа, потом опять пытались кормить и опять чем-то кололи. Но к вечеру боль вспомнила о своей изуверской натуре и опять принялась когтить ногу. Летиция застонала. Топот и суета вокруг усилились, опять поставили капельницу, опять позвали какое-то светило для консультации. Боль не утихала. Медики еще немного посуетились. Потом ушли. Значит, уже стемнело. И скоро явится ее избавительница и сделает долгожданный укол…
        - Мечта, - шептала Летиция. - Мечта.
        И вот в темноте послышался знакомый голос. Приятный, чуточку сладковатый запах духов.
        - Оценила? - спросил вкрадчивый голос. - Возьмешь меня с собой?
        Летиция почувствовала, как игла входит в вену.
        - Идем, - щедро предложила Летиция. - За мной, скорее! Скорее!
        Летиция опять очутилась в пещере, клубы серного желтоватого дыма медленно поднимались к своду. В следующую секунду Летиция уже мчалась по узкому коридору, пробитому в скале. Ей показалось, что кто-то летит следом. Она оглянулась, увидела прозрачную тень, но тут же потеряла ее из виду. И вот опять возникло поле под зеленым небом, туман клубился, расползаясь вширь, и казался почти одушевленным. Летиция блуждала меж теней. И вдруг взгляд ее остановился на идущем впереди призраке. Вместо погребальной тоги - красная военная туника, грязная тряпка обмотана вокруг шеи. И… призрак хромал! Летиция бросилась к нему. Элий! Догнать не могла. Тень ускользала. А туман поднимался все выше и уже был готов скрыть Элия с головой.
        - Куда же ты! - кричала она.
        Но он ее не слышал. Она брела в тумане, как в воде. Туман густел, цеплялся клочьями за одежду, за волосы, хватал липкими влажными щупальцами за руки.
        - Элий!
        Она была уже рядом. Уже почти полностью в тумане. Студенистая зелень доходила до шеи, и медленно поднималась выше. Сейчас туман захлестнет ее, и Летиция утонет. Останется здесь навсегда вместе с другими. Ужас гнал ее назад! Назад немедленно! Спасайся! Из этого тумана нет выхода. Только тьма, только смерть. Она подпрыгнула и выплыла из тумана. Вспомнила, что может летать, и полетела. Догнала призрак, коснулась плеча. Он обернулся. Она не ошиблась! Это был Элий! Она обвила руками его шею, приникла к губам, губы были бестелесны. И все она почувствовала, как он отвечает на ее поцелуй.
        - Летиция, ты здесь? Ты умерла?
        - Нет, нет, я жива. И я пришла, чтобы позвать тебя назад.
        - Это невозможно.
        - Возможно. Ты мне нужен! Вернись!
        - Здесь тихо. Покойно. И здесь нет боли. Зачем мне возвращаться?
        - Здесь нет меня. И Постума. И Рима тоже нет.
        Он вздрогнул. Она так и не поняла, какое из трех слов заставило его вздрогнуть.
        Ибо руки ее разомкнулись, непреодолимая сила потянула назад, прочь от Элия. И поле, затянутое зеленым туманом, сделалось недостижимо далеко.
        Она очнулась и поняла, что видит. Небо за окном светлело. В палате горел ночник, и трое медиков, обряженные в зеленое, суетились вокруг ее кровати. Она отнеслась к возвращению зрения почти безразлично. Была уверена, что умирает.
        - Не надо погребальных обрядов, - шептала Летиция. - Бросьте мое тело в море. Иначе моя душа переправится в ладье Харона, а душа Элия останется на этом берегу. Мы разлучимся на сто лет. А я этого не вынесу. А так мы будем вместе. Сто лет вместе…
        - Ты не умрешь, - сказал один из медиков и, несмотря на маску, Летиция поняла, что тот улыбается. - Нашли нужный антибиотик. Опухоль начала спадать. И ты видишь.
        - Я вижу, - согласилась Летиция. - Но зачем? И где та девушка, что дежурила ночью? - Летиция вспомнила о тени, несущейся следом в наполненном серными испарениями коридоре. - Где она?
        Медики переглянулись.
        - Она ушла, - после паузы сказал кто-то из этих троих.
        II
        Гимп был одет в черную тунику, как и они. Он шагал, вплотную прижимаясь плечом к плечу соседа, и кто-то так же давил на его плечо. Они шагали в ногу. Гимп постоянно сбивался. Слева него был человек. Справа - гений. Наверное, невозможно шагать в ногу, если ты слеп.
        Гюн шел впереди. Они шагали колонной по четыре в ряд. Печатали шаг. И от этого печатанья в голове у Гимпа будто стучал барабан.
        - Разойтись! - приказал Гюн.
        Подчиненные разбежались мгновенно. Один Гимп застыл посреди форума. Он не видел, как один из парней поливал из канистры бензином стену базилики. К первому подскочил второй. Тоже с канистрой. Охраны не было. Вообще никого. Только черные тени суетились вокруг. Мраморные статуи в двухэтажной аркаде смотрели на черных демонов нарисованными глазами.
        - Пусть исполняются желания! - кричал какой-то юнец. - Да здравствуют исполнители!
        Гимп уловил запах бензина.
        - Что они делают? - спросил с тревогой.
        Гюн подошел.
        - Обливают горючим базилику, а потом подожгут, - ответил охотно.
        - Зачем?!
        - Они исполняют желания. Их об этом попросили.
        - Какие желания! Что ты мелешь? Кто мог попросить такое?
        - Люди. Очень часто желают огня и пожара. Я сам удивляюсь, до чего часто!
        - Раньше желали другое. Просили здоровья для больных детей, возвращали мужей с войны, спасали пропавших без вести.
        - Ты глуп, Гимп. Отныне у нас свобода желаний. Как и свобода слова. Они всегда хотели этого - пожаров, убийств, насилия. Но цензоры и боги сдерживали их порывы. А мы находились в услужении, и сами ничего не решали. Теперь все изменилось. Мы потеряли свое место, но мы и нашли его вновь. Теперь люди хотят того, чего хотели с самого начала, без указки сверху. И мы - вот что интересно - желаем того же самого! И исполняем с восторгом. Изведал ли ты это счастье - исполнять с восторгом? Выше него нет ничего. Поверь.
        - Не желаю! - воскликнул Гимп. - Останови их! Гении не могут потакать ненависти, потакать войне, пожарам, горю… - слова гения Империи уходили в пустоту. Напрасно Гимп тянул к бывшим собратьям руки - меж ними была стена чернее августовской ночи.
        Базилика уже горела вся - до крыши. На фоне беснующихся рыжих языков скульптуры казались неестественно застывшими, будто уверены были, что беда им не грозит. Их мраморные руки по-прежнему сжимали мечи и свитки, их гордые головы венчали наградные венки.
        - Пожар! - закричал Гимп и бессмысленно замахал руками. Он не видел огня, но слышал треск пламени и ощущал запах дыма. И от этого было еще страшнее - ему казалось, что весь Город горит.
        - Кто придумал, что можно исполнять только хорошие желания? А? Плохие желания куда занятнее, - смеялся Гюн.
        Треск пламени становился все сильнее.
        - Ты погубишь Рим окончательно, - воскликнул Гимп, в отчаянии вертя головой.
        - Я его спасу.
        - Ты его не спасешь. И власти над ним не получишь!
        И Гимп кинулся в пламя.
        Гюн попытался его удержать. Но не успел. Гимп скрылся в пылающей базилике.
        III
        Огонь…
        Обезумев от общения с вымыслом, писатели жгут рукописи, если хотят истребить их безвозвратно. Не рвут, не закапывают в землю - жгут. Только огонь уничтожает без остатка дерево и бумагу. И стирает память. Огонь может стереть любые, самые дорогие имена. Даже имя гения Рима, подлинное имя, может стереть огонь.
        Гимп не чувствовал боли. Он летел. Но не вверх, а вниз, провалившись в узкий черный туннель. Он мчался сквозь толщу земли, он стремился… И перед ним открылось огромное поле. Мертвая земля, и над нею клочьями плыл густой зеленый туман. Полупрозрачные деревья росли в ямах, наполненных белым студнем. Туманные ветви колебались, растворялись в воздухе и сгущались вновь. Неведомые твари, такие же прозрачные и неживые, как и деревья, срывались с ветвей и скользили над полем - безмолвно. Впрочем, здесь Гимп не слышал ни единого звука. Беззвучно колебались ветви, беззвучно двигались по полю призраки умерших. Их все пугало - колебания воздуха, полеты большеглазых и остроухих тварей. От Гимпа они бросились наутек.
        Несколько теней было совершенно черных, будто слепленных из густого дыма. Они держались вместе, но вдали от прочих. И если неосторожный чужак приближался к ним, его прогоняли.
        Но один призрак бродил в стороне ото всех. В бледном абрисе угадывалась фигура бойца и атлета. Тень повернулась. Гимп узнал белое полупрозрачное лицо.
        - Элий… ты здесь? Ты умер?
        Тень отшатнулась.
        - Вроде того.
        - То есть?
        - Тело мое еще живет, но сам я здесь. И как прежде на земле - одинок. Никто не приближается ко мне. Никто не желает перемолвиться. Я устал. Уж лучше настоящая смерть.
        - Ты не можешь умереть. Желание, выигранное Вером, еще не исполнилось.
        - Что из того? Я не могу найти выход отсюда. Ищу непрерывно и не могу найти.
        - Твое время еще не наступило. Боги обязаны держать слово.
        - Но кто напомнит об этом богам? - Элий усмехнулся. - Гении больше не говорят с богами. Значит, и люди не говорят.
        - Но есть один гений, не сосланный на землю. Гений города Рима. Если его призвать…
        - Надо произнести его имя.
        - Ты знаешь его!
        - Но тень не может взывать к богам.
        - Я могу.
        - Ты умер.
        - Нет. Еще нет. Я всего лишь путешествую в мире тьмы. Но я вернусь и призову богов.
        - Зачем?
        - Чтобы они исполнили то, что обещали.
        Элий с сомнением покачал головой:
        - Прошло столько времени. Я видел Летицию, она звала меня… Но она не рассказала, как выйти. А ты знаешь?
        - Ты видишь здесь?
        - Конечно.
        - А взрыв ты видел?
        - Какой взрыв?
        - Тогда вот что. Ты должен ослепнуть здесь, чтобы прозреть там. Пока ты видишь тьму, ты не можешь вернуться. Но боги помогут тебе, я обещаю.
        - Погоди! - воскликнул призрак Элия, видя, что Гимп собирается уйти. - Ты знаешь, кто это? - он кивнул на черные призраки, роящиеся вдалеке.
        - Знаю, - отозвался Гимп. - Но тебе лучше не знать.
        - Кто они? - повторил Элий, но Гимп уже мчался прочь, и вязкие клочья зеленого тумана расступались перед ним.
        Гимп очнулся в горящей базилике. Боль пронзила тело. Мышцы обугливались. Кожа на лице полностью обгорела. Но язык еще мог ворочаться во рту. Гимп еще мог говорить. И Гимп выкрикнул имя гения Рима, и вместе с пламенем просьба гения устремилось к небу.
        А Гимпу показалось, что он умер.
        IV
        Малек сидел на крыше своего дома, потягивал вино и вдыхал прохладный воздух. Скоро наступит пробирающий до костей ночной холод, и тогда Малек спустится вниз, в спальню, где на широком ложе его ждет худая, гибкая и злая, как истинная кошка, черноглазая Темия. А пока он наслаждался прохладой и вином.
        Его царство - крошечный оазис в Аравии. Крепость в окружении зубчатых стен, пышная зелень пальм, водоем, полный зеленой воды. Водоем, который никогда не пересыхает. На фоне бескрайней пустыни этот дворец казался миражом. И лишь приблизившись, путники с удивлением обнаруживали, что ни крепость, ни пальмы не собираются таять в дрожащем от зноя воздухе.
        И вот верблюды входят во двор, и тут же караван окружают крикливая и пестрая толпа, и будто из-под земли возникают вооруженные бойцы. Если караван хорошо охраняют, с него возьмут плату за ночлег, за воду и еду. А если охрана мала, он исчезнет без следа, и пески пустыни схоронят трупы людей.
        Опять в мире идет война и льется кровь. Впрочем, в мире всегда где-нибудь идет война и льется кровь. Но сейчас речь идет о большой войне и большой крови, а это означает, что невольничьи рынки будут переполнены, и у Малека будет много работы и много денег.
        - Хозяин! - позвал негромкий голос.
        Малек обернулся. Худой загорелый до черноты мужчина в одних голубых шароварах склонился перед ним до земли. На лбу его рдело воспаленное красное клеймо. Это означал, что дерзкий раб пытался бежать, но его поймали. Малек подавил невольно поднявшуюся волну гнева. Беглый раб… Малек никогда не прощал беглых рабов. Что может быть отвратительней непокорного раба?
        - Ну, чего тебе? - Малек раздумывал, швырнуть в раба туфлею или не стоит - гнев уже прошел.
        - Сейчас будут раздавать жрачку. Изволишь наблюдать самолично?
        Малек допил вино и поднялся.
        - Ладно, иди, скажи, чтобы без меня не начинали.
        Раб помчался вниз. Торопился. Хотел выслужиться, надеясь на прощение. А зря - усмехнулся про себя хозяин. Малек неспешно двинулся следом, как и положено богатею и рабовладельцу. Что может быть на свете восхитительнее возможности безнаказанного пнуть в бок здоровяка семи футов росту, и знать, что тот не взбунтуется, не кинется в ответ с кулаками, а безропотно стерпит. И если прикажет хозяин, бухнется в ноги и оближет туфлю. Это почти что чудо. Малек не уставал наслаждаться подобными чудесами.
        Малек спустился в нижнее помещение. Здесь двое стражей, один - загорелый здоровяк с широченными плечами и бесформенным толстогубым ртом, второй - смуглый, обритый наголо и вертлявый, уже ждали. На широком ремне каждый охранник носил два ножа и кобуру, из которой грозно высовывалась вороненая рукоять пятнадцатизарядного «брута». Раб, что прежде прибегал наверх, ожидал позади надсмотрщиков - возле кувшинов с водой и корзины с лепешками. Малек кивнул Губастому и отворил маленькую боковую дверцу. Она вела в потайную комнату, откуда была видна большая зала. Прежде в этой зале он пировал с гостями, когда тем случалось добраться до крепости, а в этой комнатке дежурил верный человек. Но у Малека давным-давно не осталось друзей. Одни погибли. Других он продал в рабство. Третьи сделались его рабами. Для пиров с подхалимами и наложницами вполне хватало малого триклиния. Сейчас эта зала служила госпиталем. Сквозь тайное окошечко, скрытое лепными украшениями, в крошечную каморку долетал запах гноя, лекарств и немытого человеческого тела. Со своего места Малек видел почти все помещение. Освещенное масляными
светильниками, оно тонуло в лиловом полумраке. Двое пленников ожидали возле двери раздачи пищи. Остальные сидели или лежали на койках.
        Губастый открыл дверь и протолкнул корзину с лепешками внутрь, а затем внес два кувшина.
        - Как дела, Лентул? Все живы?
        - Пока все, - отвечал мужчина в зеленой тунике с длинными рукавами. Он был не стар, но светлые волосы надо лбом почти полностью выпали. Мужчина носил очки. Одно стекло в них треснуло, и потому медик постоянно щурился. - Но, боюсь, все не выживут.
        Один из пленников - невысокий шустрый человечек - вынес одно за другим два вонючих ведра. Губастый стал обходить койки, наливая каждому больному в чашку его порцию воды и кладя перед каждым лепешку, горсть фиников, а из маленького кувшинчика плескал в отдельную чашку вино. Натренированная рука точно отмеряла дозу. Этой своей способностью разливать, раздавать и делить Губастый необыкновенно гордился. На всех, кроме хозяина, Губастый смотрел свысока. На рабов (а обитателей этой комнаты он считал рабами, хотя те не были клеймены и не носила ярма) он смотрел свысока вдвойне.
        Пленники принимали его милости молча. Не благодарили, не кланялись. Губастого это злило, но он сдерживался. Наконец раздача закончилась, и Губастый покинул
«госпиталь». Тут же в зале началось странное движение. Те, кто мог ходить, вставали и по очереди направлялись в угол к большому глиняному кувшину и сливали в него часть воды. Те, кто не мог встать с койки, просили совершить эту процедуру товарищей. Так же поступали и с вином. Только некоторые сливали в общий кувшин не половину, а все вино. Это походило на тайную мистерию, приношение таинственному богу. Но боги римлян никогда не отличались жадностью - им хватает нескольких капель вина, немного фимиама, первины урожая, остриженной в первый раз бороды, внутренностей животного. Мясо жертвенного животного римляне всегда съедали сами. Зачем же отдавать богам последнее? Отдавать вино и финики. И драгоценную воду? Но напрасно Малек пытался разгадать, что же на самом деле происходит.
        Лишь какой-то солдат с ампутированной по колено ногой выпил свою долю вина целиком. Остальные как будто не заметили его выходки.

«Плата? Этому худосочному? - подумал Малек и подозрительно глянул на медика. - Неужели он сожрет столько фиников и выпьет все вино? Вино-то дерьмовое, с осадком».
        Раб говорил, что они делают это каждый вечер. Раб полагал, что медик собирает плату. На то он и раб, чтобы так считать. Хотя и беглый. Хотя и бунтарь. Доносчик. Иначе раб думать не может. Нет, тут что-то другое. Но как разгадать - что.
        Объяснение раба не устраивало хозяина.
        Медик взял чашу с вином, подошел к самодельному алтарю, где стояла грубо вырезанная из куска дерева статуэтка Эскулапа, и вылил несколько капель вина на алтарь.
        - Бог врачевания, - прошептал медик, - будь милостив, дай всем силы, а мне умение.
        Малек ожидал, что сейчас Лентул выпьет остальное вино. Но медик этого не сделал.
        - Как ты говоришь зовут медика? - спросил Малек Губастого, выбираясь из своего укрытия.
        - Кассий Лентул, - отвечал тот.
        - Кассий Лентул… Кассий Лентул… - повторил несколько раз Малек, пытаясь припомнить что-то, связанное с этим именем.
        V
        Когда вслед за разбушевавшимися водами реки Джаг-Джаг в пробитую брешь в стене ворвались монголы, они резали всех подряд - и тех, кто сопротивлялся, и тех, кто молил о пощаде. Повсюду бурунами вскипала вода, грязь и тина заполнили первые этажи, и в этой густой каше плескались люди и лошади, ослы и собаки. Белый жеребец с темным пятном на лбу, вырвавшись из конюшни, визжал от ужаса совершено человечьим голосом, хрипел и рвался из рук, что пытались ухватить дорогую добычу. Наконец конь взлетел по ступеням на стену Нисибиса, где уже не осталось ни одного защитника, и носился по ней, призывая хозяина отчаянным ржанием. За ним визжа от восторга, носилось степняки. Наконец одному смельчаку удалось поймать уздечку, и конь как будто смирился и даже пошел назад к лестнице, но потом, обезумев от ужаса, попятился, встал на дыбы, забил копытами в воздухе, и, опрокинувшись, полетел вниз, увлекая за собою вцепившихся в него людей. Грохнувшись в липкую лужу, он перебил себе хребет, пытался подняться, ударяя передними ногами и поднимая тучи черных брызг. И опять ржал и кричал по человечески, пока один из монголов
не выстрелил ему в голову и не прекратил мучения. Если бы кто-нибудь из римлян видел происходящее, он бы истолковал смерть жеребца как мрачное знамение. Но все римляне пали.
        С римлянами общаться просто. Вся их нехитрая философия - купить, подкупить, пригрозить. С варварами иначе. Они непредсказуемы. Кто их разберет, этих пришельцев из степи. Желтые плоские лица, черные узкие глаза. То ли они собираются продать тебе по дешевке пленника, то ли обнажат кривые сабли и зарубят и тебя, и твой товар. Лучше бы держаться от них подальше. Но Малек чуял добычу, она манила, она пьянила, так зверя пьянит кровь. Монголы убивали и жгли. Насиловали и вновь убивали. Но все равно много, слишком много пленников скапливалось в их лагере. Женщины и мужчины, связанные, полуголые, голодные спали прямо на земле, скованные друг с другом. Их можно купить дешево, а перепродать дорого. Фокус в том, чтобы отыскать нужный товар. И Малек готов был рискнуть. Он встречался взглядами с пленниками, ободряюще кивал, улыбался. И они уже верили, что он готов им помочь. Они ползли к нему на коленях. Торопливо шептали опухшими потрескавшимися губами:
        - Спаси.
        - Имя, родня, - спрашивал Малек.
        Если он слышал в ответ: «Нет никого. Все погибли», - тут же отходит. Но если в Риме или Антиохии за пленников готовы были дать выкуп, Малек записывал имена. Малек рисковал. Но он всегда рисковал и потому сундуки в подвале его крепости переполнены золотом.
        Вот монголка с бурым толстым лицом, похожим на засаленную подушку, варит в бронзовом котле баранину. Запах знатный. Грязную поварешку женщина моет прямо в бульоне. И миску тоже. Двое степняков тянут за уши третьего, дабы тот разинул рот, и вливают ему в пасть вино из глиняной бутыли. Еще двое хлопают в ладоши и пляшут. Малек отворачивается, чтобы скрыть брезгливую гримасу. Властители… Скоро весь мир будет вытирать перепачканные кровью и жиром руки о не стиранные кожаные штаны. А те, кто разгуливает в белых тогах, чистит зубы по утрам, а на ночь читает поучения Сенеки и Марка Аврелия, разучились сражаться.
        Малек однако не просто гулял по лагерю монголов, он шел к юрте Субудая, перед которой на шесте развевалось хвостатое знамя. Субудай позвал работорговца к себе. Входя, Малек постарался не коснуться двери или веревок, дабы этим не оскорбить хозяина.
        К повелителю надо вползти на коленях, боднуть лбом ковер меж расставленными руками и ждать, когда повелитель заговорит.
        - Хочешь, торговец, я продам тебе хорошую добычу? - Монгол ухмыльнулся.
        Или так показалось работорговцу? На желтом скуластом лице одноглазого не поймешь что написано - то ли радость, то ли злость, то ли самодовольство. Малек вновь боднул лбом персидский ковер меж расставленными руками.
        - Вижу, что хочешь! - рассмеялся Субудай. - Угадай, торговец, какая будет добыча?
        - Пленники? - спросил Малек и осмелился приподнять голову.
        - Нет, глупый, не пленники. В этих жарких землях слишком много людей, негде пасти табуны и отары. Мы убиваем людей, освобождаем землю. Я предлагаю тебе трупы. Трупы римлян.
        - Благодарю тебя, несравненный, за столь ценный дар! - завопил Малек, как будто получил шубу с плеча господина.
        - Глупец! Это не дар! Я продаю тебе мертвых за три сотни римских золотых. И чтоб ни одного римлянина не было в Нисибисе. Увези их подальше в пустыню и зарой или сожги - неважно. Но чтоб их нельзя было найти.
        Малек онемел от подобной наглости. Даже на африканских базарах, когда он торговался с арабскими работорговцами за их изможденный дрянной товар, его не надували так отчаянно. Там речь шла о живых. А здесь мертвяки. По золотому за штуку. Что ж это такое! Но спорить бесполезно. Если он скажет «нет», монгол его прикончит и поручит столь «выгодное» дело другому. И Малек вытащил из пояса припрятанные ауреи - все, что у него было - и безропотно отдал Субудаю. У Малека даже явилось подозрение, что багатур знал размер «золотых» запасов работорговца. Поговаривали, что Субудай обладает даром провидца.
        Малек, старательно имитируя восторженную расторопность в движениях, попятился к выходу.
        В тот же день торговец направился в разоренный Нисибис со своими людьми. Город смердел. На мостовых, покрытых толстым слоем тины, валялись обезображенные раздувшиеся трупы, облепленные тиной. На верхних этажах чудом уцелевших домов нехотя плясали языки пламени - это горело барахло, на которое не позарились монголы. Но запах пожарища не мог перебить сладковатый ни с чем не сравнимый запах разлагающейся плоти. У некоторых мертвецов собаки обглодали лица и руки. При виде людей наглые псы не убегали, а лишь нехотя отходили в сторону, ожидая, когда можно вновь будет вернуться к добыче. Другие рычали, не желая прерывать трапезы, и их приходилось отгонять плетями. Многие из убитых были зороастрийцами. Их должно было радовать подобное погребение.
        Неожиданно раздался громкий хлопок. Все бросились лицом в грязь, прикрывая головы, решили - рванула римская граната. Но ни осколков, ни комьев земли, ни камней не полетело следом. С минуту полежав в грязи, Малек и его люди поднялись. Выяснилось, что Губастый неосторожно наступил на раздутый живот трупа, и газы вырвались из гниющих кишок с оглушительным треском. Малек сначала пришел в ярость, потом расхохотался. Подчиненные подобострастно ему вторили.
        Задача Субудая была не так сложна, как казалось на первый взгляд - монголы уже собрали своих мертвецов, остались лишь тела погибших защитников города. Трупы римских легионеров в основном лежали возле стены, на центральной улице и внутри крепости Гостилиана. Еще были трупы в морге. Монголы не тронули их, потому что морг во время грабежа был залит водой. И теперь морг оставался почти полностью затопленным, и трупы приходилось вытаскивать из воды. Холодильник морга давно уже не работал, и трупы распухли и почернели. Но у этих хотя бы сохранились серебряные фиалы с номерами, которые с других римлян давно сняли.
        Пока Малек занимался извлечением мертвецов, его светлую голову посетила совсем недурная мысль о том, как вернуть утраченную сотню ауреев. Почти все серебряные фиалы легионеров сняли монголы. Но у каждого преторианца на коже была сделана татуировка, и Малек велел записывать номера погибших. Малек даже весело хихикнул, глядя, как из морга выносят очередной труп. Римляне такое значение придают соблюдению ритуальных мелочей, что заплатят золотом за горстку праха, дабы совершить положенные обряды. Только в этом случае души воинов могут добраться до лодки Харона.
        Уже стемнело, а люди Малека все таскали трупы. Наконец они добрались до госпиталя. Несколько тел они нашли возле дверей. Но это были гвардейцы, до последней минуты защищавшие вход. Они полегли здесь, изрубленные в куски. А вот внутри нашелся всего один мертвец. На кровати покоился труп молодого парня лет двадцати пяти. Монгольская сабля разрубила ему наискось лицо. Малек приглядывался и принюхивался, как собака, потерявшая след. Он то садился на корточки и заглядывал под кровать, где в густом слое тины плавали солдатские калиги. Как будто под кроватью могла найтись разгадка странной пустоты госпиталя. Конечно, монголам не показалось это странным - они вообще не задумывались, сколько должно быть раненых, а сколько убитых. Но Малек знал, что раненых бывает в два-три раза больше убитых, а убитых в морге было тридцать два. Это те, что пали до последнего штурма. Значит, раненых должно быть около сотни. Ну хорошо, часть было раненых легко, и они смогли вновь встать в строй. Кое-кто успел поправиться за время осады. Но все равно как минимум человек тридцать-сорок римлян должны где-то еще быть. Уже
стемнело, но жара не спадала. Малеку казалось, что он сейчас задохнется от духоты и вони. Но он чувствовал - здесь что-то не так.
        Протяжный стон пронесся над мертвым городом. Что это? Души убитых носятся над Нисибисом, и стонут и молят об отмщении?… Спутники Малека сбились в кучу. Малек тоже струхнул, хотя никогда не верил в духов.
        Кто-то стал бормотать молитву:
        «Как наилучший Господь,
        Как наилучший Глава,
        Давший по Истине дело
        Мазде благое и власть,
        Убогих заставил пасти»[«Ахунвар», священная молитва Зороастрийской мифологии.]
        А стоны вновь и вновь слышались в ночном воздухе, наполненном миазмами разлагающейся плоти.
        - Должно быть триста два трупа римлян, - сказал Малек. - А мы нашли?
        - Двести пятьдесят три.
        - Возьмите еще сорок девять мертвяков, чтобы ростом повыше и морды бритые, разденьте до гола и тащите в фургоны. Ах да, вот стило, на левой руке каждому напишите какой-нибудь номер. И букву «А».
        - Что такое «А»? - спросил Губастый.
        - «А» - это первый в мире, - пояснил Малек. - Римляне себя считают таковыми.
        - Вот у этого написала «D», - не поверил Губастый. - Все римляне первые, а этот что - четвертый?
        - «D» - это значит «доминус», неужели не ясно, тупица? - безапелляционно отвечал Малек.
        - Так что писать «A» или «D»? - не понял Губастый.
        - Пиши всем «А», «A» встречается чаще. И кончай болтать! Только смотри, чтобы татуировка не стерлась. Римским стилом рисуй, а не тем, серским, что используют писцы монголов.
        Малек вывез трупы римлян, настоящих и фальшивых, и сжег в заброшенной крепости. Часть праха собрали. По горсти на каждого из трехсот двух. Этот пепел работорговец рассчитывал продать в Рим за золото.
        Однако не о римских богах и римских обычаях раздумывал Малек, глядя на пылающий погребальный костер.
        Что задумали монголы? Каковы их планы? Наверняка подготавливают для римлян ловушку. А что если отправиться навстречу Руфину и предупредить… Но много ли заплатит Руфин? Может, ничего не заплатит? И что значит - навстречу? В древности римляне ходили по своим великолепным дорогам пешком, наводили понтонные мосты - в этом они были мастера. Иногда строили корабли и спускались по течению всей армией. А теперь у них железные дороги… стоп… Не надо так торопиться, дружище Малек! Спускались по рекам… Вот именно. А что если… да, ведь монголы не плавают по рекам… они их переходят, переплывают… поперек… а не вдоль. Нисибис был затоплен. Что если кому-то удалось ускользнуть именно по воде! Умница Малек! А ну-ка быстро идем к реке. В этом году было много дождей, Джаг-Джаг на редкость полноводен, и вывод напрашивается сам собою…
        - А ну! - заорал господин и рабы кинулись исполнять приказание.
        Жаль, что они так сильно отдалились от Джаг-Джага. Но это мелочь, это поправимо. Через два дня они уже шли берегом реки вниз по течению. Искали следы. И Фортуна их благоволила. Фортуна, эта истинно римская богиня, всегда помогла Малеку. Он нашел на берегу наскоро сложенное из камней надгробие. Ни даты, ни имени. Но могила, несомненно, римская. Малек помчался по следу втрое быстрее. Он уже чуял добычу… На другое утро на берегу его люди заметили причаленные к берегу шесть катеров. Ну конечно! Кончилось горючее. Малек послал Губастого на разведку. Тот вскоре вернулся и сообщил, что в крошечной деревушке на берегу нашли приют четыре десятка римлян. Почти все ранены. Тяжело или не очень… У Малека было двадцать человек. И он, не задумываясь, напал на импровизированный лагерь.
        Римляне почти не сопротивлялись. Да и держать оружие среди них могли человек пять или шесть. Головорезы Малека скрутили их без труда.
        Лишь в крайнем домике возникла заминка. Там, видимо, была вооруженная охрана. Двое из людей Малека попытались сунуться… Теперь два трупа валялись у порога.
        - Перебить? - спросил Губастый, и меч его вылетел из ножен.
        - Попробуй, сунься! - долетел из комнаты ответ. - Неофрона никто не возьмет!
        - Подожди! Давай поговорим!
        - О чем?
        - Только не стреляй. Я могу войти. Я безоружен! - Малек отдал Губастому свой
«брут» и поднял руки. - Видите, я безоружен. - Он шагнул за порог. - Я предлагаю вам жизнь, ребята.
        Раненые лежали на полу. А перед Малеком стоял медик в зеленой тунике и в зеленых шароварах и сжимал в руке скальпель, как будто собирался им защищать своих подопечных. Рядом с ним - пара здоровых парней. Один с перевязанной рукой, другой и вовсе невредим. Оба вооружены до зубов. Хозяин дома так же целился в работорговца из старинного охотничьего ружья.
        - Предлагаю жизнь, - повторил Малек.
        - Рабство у варваров? - спросил один из лежащих преторианцев, с трудом отрывая голову от пола.
        - Ну что вы! Подумайте, зачем мне отдавать вас монголам! Они не заплатят ни асса. В отличие от римлян. А римляне заплатят, так ведь? Я отвезу вас в свою крепость. И вы будете жить в комфорте и уюте, пока Рим не компенсирует мне расходы. Я даже заберу ваших умерших, чтобы их можно было достойно похоронить.
        - А раненых? - медик опустил скальпель.
        - О, раненых прежде всего! Ну что, договорились?
        Медик кивнул - другого выхода не было. По его приказу трое его союзников сложили оружие. Их тут же связали.
        - Всех жителей деревни перебить! - приказал Малек. - Никому не нужны лишние свидетели. Головы отсечь и сложить в кучу. Дома сжечь. Как будто здесь побывали монголы.
        - Не смей! Что ты делаешь! - закричал Лентул.
        Малек схватил медика за тунику и тряхнул изо всей силы.
        - Послушай, римлянин, - просипел он. - Плевать я хотел на вашу фальшивую гуманность! Сколько раз жрецы Либерты выкупали у меня пленников, что я и счет потерял. Так что на вашего брата я насмотрелся. И если хочешь жить, а, главное, сохранить жизнь своим братьям, то изволь делать то, что я велю. Или всем перережу глотки. Понял?
        Кассий после секундной паузы кивнул.
        Вечером Малек, его люди и пленники покинули сожженную деревушку. Три фургона Малека были забиты до отказа. Люди буквально лежали друг на друге. Малек торопился. Если он столкнется с монголам, ему конец. Три дня и две ночи они ехали по степи. В условленном месте Малека ждали погонщики и свежие верблюды. По пустыне он никогда не ездил на машинах, только на верблюдах. Машина может сломаться, а верблюд никогда не подведет путешественника. Утром караван, груженый стонущей от боли добычей, ушел в пустыню. Укрепленные с помощью деревянных распорок на седле, болтались с каждой стороны верблюда по две продолговатые люльки. В каждой скорчившись, лежал пленник. Не всем предстояло добраться до крепости Малека живыми.
        Малек долго сидел на крыше и пил вино. Уже сильно похолодало. Пора спускаться вниз - в объятия смуглой Темии. Раб почтительно ждал у входа. Надо будет скормить эту падаль львам. Когда Малеку привезут львов.
        - Позови Губастого, - приказал хозяин.
        Вновь в мозгу его зародился план. Умный Малек. Умный, потому и деньги к нему текут рекой. Подручный явился на зов.
        - Разреши завтра раненым искупаться в водоеме. Только приглядывай за ними в оба, - приказал Малек.
        - Куда им драпать? В пустыню? - ухмыльнулся Губастый.
        - Их тридцать человек. И это преторианцы.
        - Скажи еще: бросятся на мечи с голыми руками! Ха!
        - Не удивлюсь. Я велел - приглядывай. Ты за них отвечаешь головой.
        VI
        Отвратительное помещение. Облезлые стены. Узкие оконца. Духота. Вонь немытых тел. Заросшие бородами лица. Лохмотья вместо одежды. Лохмотья вместо бинтов. Кто-то сам добирается до ведра в углу, кому-то надо подавать горшок. Кто-то стонет. Кто-то плачет, накрывшись обрывком простыни. И все двадцать четыре часа в сутки ты на виду. Некуда спрятаться ни от духоты, ни от любопытных глаз.
        Роксана сидела на своей кровати в углу, по-восточному скрестив ноги. Казалось, она дремала. Или делала вид, что дремлет? Отсутствующий взгляд, руки безвольно повисли вдоль тела. С ней часто бывало такое после плена. Порой, что Кассий по два, по три раза окликал ее, а она не слышала. Люди Малека захватили ее в городе. Как женщине, ей сохранили жизнь. К тому же она оказалась во вкусе Малека. Натешившись, хозяин присоединил ее к остальным пленникам.
        - Вот вам одна красотка на всех. Хватит? - И загоготал.
        Ее приняли как товарища по несчастью. Никто не спросил, что с нею случилось. Самым ужасным для Роксаны было присутствие Неофрона. Втайне она надеялась, что преторианец погиб. Выяснилось - выжил. Он один из уцелевших римлян знал о том, что произошло накануне штурма. Ей казалось, что «воспитатель» постоянно наблюдает за нею. Обычно он делал вид, что не замечает ее. Но иногда останавливался подле кровати и с усмешкой говорил:
        - А ведь они все твои «братцы» погибли, «сестрица»[Слова «братец» и «сестрица» употреблялись римлянами в смысле любовник и любовница.] . Все…
        Она не отвечала. Впивалась ногтями в ладонь и не отвечала.
        - Ты помнишь их? - Неофрон продолжал свои уроки.
        Она отворачивалась.
        - Вспоминай почаще…
        И уходил.
        Она спала в одной комнате с мужчинами. Она - одна. Их - тридцать. Но никто не домогался ее тела. Кассий сделал из своей аббы что-то вроде полога для кровати Роксаны и поставил ее ложе рядом с кроватью того человека, что в беспамятстве лежал неподвижно у окна. Одно это соседство должно было ее защитить.
        Когда гасили свет, пленники начинали мастурбировать в темноте. Один из тяжело раненых не мог встать с постели, в последнюю свою ночь он долго возился в темноте, но ничего у него не получалось. Уже крылья Таната реяли над его головой, а тело все не хотело смириться и стремилось напоследок извергнуть животворящее семя. Но не было женского лона, чтобы его принять. Раненый окликнул Роксану и попросил подержать его за руку. И тогда наконец трепет Венеры пробежал по его телу. К утру он потерял сознание, весь день пребывал в беспамятстве. Уже на закате открыл он глаза, глянул непонимающе вокруг. Роксана склонилась над ним и приняла последний вздох умирающего, как будто была ему самым близким, самым дорогим человеком.
        Иногда у Роксаны появлялась вульгарная мысль - раздеться догола, пройтись меж койками и предложить себя преторианцам. Ну, кто желает потешиться, я доступна, берите! А потом подойти к Неофрону и сказать:
        - Я хорошая ученица, не так ли?
        Но что-то ее сдерживало. Что-то, но не стыд.
        Больше всего ее бесило, что для Неофрона нашлось место в лодке, а для нее - нет. Она даже не знала о плане, задуманном Рутилием. Она, тайный агент, ничего об этом не знала! Она была на улице, когда невдалеке взрывом опрокинуло кусок стены. Ясно, что взрыв был организован не монголами. Возможно, так защитники пытались вывести поток воды из города. Спасаясь от потопа, Роксана взобралась на крышу трехэтажного дома. Обстрел прекратился - только вода рычала и бурлила в проулках. И тут она увидела, как, оседлав рыжий поток, выныривают из ворот цитадели Гостилиана один за другим шесть катеров и несутся к узкой пробоине в стене. Она закричала, но никто ее не услышал. Она проклинала и звала… Грозила им вслед кулаком. Римляне удрали. А ее бросили в городе. Она желала, чтоб все они утонули в реке. Но боги не исполнили ее желание. Ибо спустя много дней она встретилась с беглецами вновь. Они обрадовались ей. Искренне. И она пыталась улыбаться в ответ. И зачем-то повторяла: «Наконец-то свои… Я среди своих…» Но она лгала. Они были все ей чужие. Почти как люди Малека. Почти.
        Один проходимец Гней был ей другом. От Гнея постоянно несло дерьмом, ибо ему Губастый доверил ответственное дело - выносить ведра с фекалиями. И если деньги, взимаемые за пользование латринами, не пахнут, то уж руки Гнея воняли всегда, учитывая, что с водой у пленников было туго. Но этот запах нисколько Роксану не раздражал. Ей казалось, что и от нее самой пахнет мерзко.
        - Не печалься, детка, - сказал Гней, усаживаясь подле Роксаны. - Это на первый взгляд все так плохо. А на самом деле я сравнялся с самим Плутархом.
        - С Плутархом? Каким образом?
        - Ну как же! В своей маленькой Херонее он занимался отводом сточных вод и вывозом навоза. И очень гордился, что служит своему городу. Так что хотя бы в этом я с ним наравне. Осталось теперь прославиться точно так же в области литературы. Когда я выберусь отсюда, напишу воспоминания. Я уже и псевдоним себе придумал:»Новый Плутарх».
        - Я тоже писала книгу, - Роксана неожиданно оживилась.
        - Так может, будем писать вместе? - предложил Гней. - Будем соавторами?
        - Почему бы и нет… - Роксана попыталась улыбнуться.
        Глава X
        Сентябрьские игры 1975 года (продолжение)

«Кенотаф Элия Цезаря каждое утро покрыт ковром свежих цветов. Римляне никогда не забудут подвиг Цезаря и его трехсот телохранителей».

«Базилика Юлия почти полностью уничтожена огнем. Вигилы выясняют, какие документы погибли во время пожара, а какие удалось спасти».

«Человек, пожелавший остаться неизвестным, позвонил в редакцию «Акты диурны» и сообщил, что именно его желание исполняли таинственные поджигатели, устроившие пожар в базилике Юлия. Вигилы занимаются поисками звонившего, но пока безуспешно».

«Акта диурна», 10-й день до Календ октября[27 - 22 сентября.]
        I
        На другое утро, едва рассвело, явился Губастый.
        - Эй, рабы. Во двор! К колодцу. Хозяин добр. Разрешает помыться.
        - Неужто! - Неофрон приосанился и огляделся.
        Ему казалось - стоит выбраться отсюда, и он уже свободен.
        - Только тихо. Кто рыпнется, вмиг пристрелим, - заявил Губастый. - Так что не баловать! Ясно?
        Раненые, кто мог идти, устремились к выходу. Кто не мог, тому помогали товарищи. И даже несли на руках. Роксана вышла последней. Вода! Купанье! Как она мечтала об этом! Термы снились ей каждую ночь. А вот и долгожданное разоблачение. Нагой перед всеми в водоеме вместе со всеми. Бесстыдно и целомудренно.
        Лишь тот, один, лежавший у окна, не проявил никакого интереса к происходящему.
        Кассий Лентул тоже остался. Сидел в изножьи кровати своего пациента и ждал. И ничуть не удивился, когда появился Малек. Кассий поднялся, понимая, что хозяин здесь неспроста. Но медик мог лишь беспомощно сжать кулаки. Если Малек догадался, то… Работорговец шел по проходу между кроватями и улыбался. Если бы его рабы были подле, они бы тут же начали подобострастно хихикать. Но Малек пришел один. Остановился подле кровати у окна. Раненый оставался недвижен. Исхудалые прозрачные руки безвольно вытянуты вдоль туловища. Шея и грудь перетянуты бинтами. Лицо казалось посмертной восковой маской. Нос заострился, зубы выдались вперед, как у покойника, глазные яблоки под прикрытыми веками выпирали шарами.
        - Странно, что он вообще живет, не так ли? - прищурившись, спросил Малек.
        - Его раны заживают. - Кассий Лентул поправил разбитые очки.
        - У тебя нет охоты искупаться? - поинтересовался Малек.
        - Я… я потом…
        - Уж не думаешь ли ты, римлянин, что я разрешу вам плескаться в своем водоеме каждый день? Пользуйся случаем, парень! Пока я добр. В чем моя задача, сам посуди? А? Надо, чтобы товар был отменным. И твои родичи в Риме, собирая выкуп, не тратили денежки зря. Я люблю торговать качественным товаром, доминус Лентул!
        - Кто-нибудь вернется, и тогда я…
        - Все вернутся вместе, когда мои люди вытолкают вас палками со двора. Я посижу возле твоего больного. Чего ты боишься? Или думаешь, я его прикончу после того, как спас?
        - Спас?
        - Ну разумеется, спас. Я ведь быстро догадался что к чему. Сначала подсунул монголам лишние трупы вместо оставшихся в живых. А потом привез вас сюда и спрятал. Иначе бы вас настигли варвары и всех перебили. Всех до одного.
        - Отпусти нас.
        - Ха, глупыш! У меня правило: ничего не делать даром, особенно для римлян. В юности у меня была красотка-римлянка. Я торговал тогда дешевыми украшениями. Эта красотка днем покупала у меня браслеты и ожерелья, расплачиваясь мужниными сестерциями, а по ночам я с нею забавлялся.
        Кассий Лентул не знал, на что решиться. Он боялся оставить раненого. И в то же время боялся своим недоверием вызвать еще большие подозрения.
        - Хорошо, я искупаюсь… быстро… я сейчас… - И медик заспешил к двери.
        Едва Кассий Лентул вышел, как Малек склонился над раненым. Малек не мог не узнать его, даже спустя столько лет, даже в этой, изуродованной оболочке. Работорговец удовлетворенно ухмыльнулся.
        - Здравствуй, Цезарь, приговоренный к смерти, я приветствую тебя! - зашептал он на ухо пленнику. - Как ты думаешь, сколько любящая женушка не пожалеет заплатить за твое спасение? Двадцать миллионов? Тридцать? Боги щедры… как я вижу… Они послали мне такую награду. Боги всегда награждают умных, пока дураки отдают свои жизни в пользу умных. Может, мне открыть философскую школу, Элий? Как ты думаешь? Отвечай, моргни… Ведь ты меня слышишь.
        II
        Купание было Лентулу не в радость. Да и какое это купание - плескание в грязной взбаламученной луже. Преторианцы пожирали глазами двор и стены, выискивая способ удрать. Считали охранников, искали убежища… Но Кассий не думал о побеге - только о своем пациенте, которого оставил один на один с Малеком.
        - Я хочу лежать на солнце, - повторяла Роксана. - Назад не пойду. Я буду лежать на солнце… Вот здесь.
        Она отказалась идти, и двое преторианцев под гогот охранников унесли ее со двора на руках. Она вырывалась, визжала, пробовала кусаться. Неужели они не понимают, что она умрет, если вернется назад, в их мерзкий карцер.
        Когда Кассий Лентул вернулся, Малека уже не было. Элий лежал все так же неподвижно, выпростав поверх простыни иссохшие руки. Глаза раненого были закрыты. Но меж плотно сомкнутых век текли слезы. Кассий не знал - что это означает - возвращение к жизни или приближение всемогущего Таната.
        III
        Вечером, сидя на крыше и наслаждаясь вкусом вина и прохладой ночного воздуха, Малек прикидывал, сколько можно потребовать за пленника, очутившегося так неожиданно у него в руках. Миллион сестерциев? Два? Три? Обращаться к сенату не стоит - тогда римляне явится неожиданно и сравняют крепость Малека с землей. Но есть одна женщина, которая отдаст все, чтобы заполучить этого пленника. И он, Малек, получит эти деньги.
        Малек потер руки. Никогда прежде ему так не везло. Если бы он знал сразу, кто очутился у него в руках, он бы не тащил через пустыню этот нелепый караван с ранеными, а перебил бы всех и бросил трупы среди песков - пусть валяются без погребения. К чему торговать прахом, ждать приезда посланцев из далекого Рима, когда один этот пленник, если останется в живых, будет стоить дороже все остальных, живых и мертвых, вместе взятых.
        Но он тут же подумал, что это даже очень хорошо, что привел этот караван. Пусть его люди занимаются делом, охраняют римлян и пакуют прах в урны. Тогда никто не догадается, кого удалось заполучить Малеку и какова же истинная цена этого парня, что пребывает в прострации и не ведает, где и в чьих лапах он очутился. Губастый и остальные ничего не должны проведать. Два миллиона… три… десять. Преданность любого раба можно купить за такую суму. Надо поручить кому-нибудь следить за Губастым. И рабам, что приносят еду, запретить разговаривать с главарями римлян - с Кассием Лентулом и Неофроном. Или вообще со всеми. Нет, это будет слишком подозрительно. Надо самому следить, что происходит, во время раздачи пищи.
        Малек испытывал все возрастающее беспокойство.
        IV
        Бог должен быть всемогущ. Беспомощный бог - что может быть унизительнее? Вер расхаживал по комнате и повторял вновь и вновь: «Андабат». Он повторял это слово день за днем с утра до вечера. Он был уверен, что слово это имеет какой-то очень важный смысл. Оно может разогнать тьму, и бог узрит свет. Но тьма не рассеивалась. Постепенно Логос научился видеть в темноте. Только видел он не комнату, а какое-то поле, затянутое густым зеленым туманом. Туман шевелился, его полотнища то поднимались вверх, то стлались к земле. Белые студенистые фигуры то появлялись из тумана, то вновь тонули в зеленых волнах.
        Логос шел наугад.
        - Андабат, - сказал Логос.
        Идущий впереди обернулся. Голова его была закрыта шлемом - глухим шлемом без прорезей для глаз. Так вот для кого с утра до ночи во тьме твердил Логос одно-единственное слово «Андабат». Слова слились вместе и приняли чеканную форму шлема.
        - Андабат, - повторил Логос.
        Человек подался вперед, будто делал выпад. Боец. Но он лишь протягивал руку. Логос поймал его ладонь.
        - Идем.
        - На арену? - спросил Андабат.
        Голос из-под шлема звучал глухо.
        - Скорее! - сказал Логос.
        - За что я буду сражаться? - спросил Андабат.
        Он сильно хромал, но следовал за Логосом.
        - Как всегда - исполнять желания. Или ты забыл, зачем сражаются?
        - Просто так, - сказал Андабат. - Ради крови.
        Поле кончилось - они стояли перед черным зевом пещеры.
        - Сюда, - сказал Логос и шагнул в галерею.
        И вновь ослеп. Рванулся вперед - во тьму. Андабат бежал следом.
        - Сними шлем! - крикнул Логос. - сними шлем. Теперь ты видишь!
        Рванулся вперед и с размаху впечатался в стену. Последнее, что услышал Логос - это слабый возглас и звук неровных шагов.
        Вер лежал на полу. Голова раскалывалась. Он поднес руку ко лбу. Так и есть: набил здоровенную шишку.
        - Дверь была совсем рядом, - раздался голос матери.
        - Опять забыл, - Вер попытался улыбнуться. - Глупо.
        Она подала ему руку:
        - Ляг на кровать, я закапаю тебе глазные капли.
        - Что за капли?
        - Мне дал их сосед. Узнал, что ты ослеп и дал эти капли. Сказал: они непременно помогут.
        Вер (а вернее, Логос) уловил слабый запах амброзии и улыбнулся. Да, сосед не обманул, эти капли непременно помогут.
        - А у нашего соседа не было крылышек на шлеме? - спросил он.
        Глава XI
        Сентябрьские игры 1975 года (продолжение)

«Тираж «Первооткрывателя» вновь за половину месяца увеличился вдвое».

«Сенат отказался рассматривать вопрос об обожествлении покойного Элия Цезаря».

«Из раздела объявлений: «Все желающие стать клиентами Постума Августа могут записаться в канцелярии императора. Для граждан Рима ограничений нет»».

«Конный отряд монголов в количестве двухсот человек - как полагают, посланный на разведку, уничтожен кавалерией Шестого легиона. Планируется дополнительно перебросить в Месопотамию три алы [Ала - кавалерийский отряд из десяти турм. В турме тридцать или тридцать два человека.] из Галлии».

«Акта диурна», 9-й день до Календ октября[29 - 23 сентября.]
        I
        Элий шел по Риму. Город был пуст - ни единой живой души. Хлопало на ветру пурпурное полотнище, натянутое в пролете арки Септимия Севера. Занималось утро - розовые облака исчиркали небо над Эсквилином. Кроны пиний на Капитолийском холме казались почти такими же черными, как свечи кипарисов. Двери в храм Сатурна, где хранилась римская казна, были раскрыты. Ступени засыпаны бумагой. Элий всмотрелся. Это были документы, выброшенные из табулярия. Только теперь он заметил, что бумаги валяются повсюду, и ветер поднимает их и гонит, как палую листву, по форуму. Вся история Рима была разбросана здесь и уносилась ветром, а Элий смотрел, как листки порхают бабочками под аркой и носятся наперегонки в галереях базилики Эмилия. Ветер закидывал их на крышу курии и на Септимиеву арку, и нес дальше - на форум Цезаря, потом на форум Траяна, и донесет вскоре до театра Помпея и до Пантеона и терм Агриппы, и дальше, дальше, чтобы рассыпать по свету всю невиданную славу Рима, рассеять, развеять и обратить в прах. Элий кинулся собирать страницы - печатные бланки и обрывки старинных пергаментов и папирусов, но они
ускользали и летели прочь, их кружение все усиливалось, все крепчал ветер и уже настоящий бумажный ураган несся по Риму. Небо потемнело, из розовых облака сделались красными. Багровый больной свет заливал пустой город, и в небе над головой не было солнца.
        Элий силился закричать, но не мог - он напрягал голосовые связки, шея разрывалась от боли, и он все же закричал, и испытал ни с чем не сравнимое облегчение, несмотря на острую боль…
        И проснулся и сел на кровати, глядя в непроницаемую черноту ночи. Он тяжело судорожно втягивал в себя воздух, будто боялся, что каждый вдох может оказаться последним. Элий ощупал шею - она все еще болела - и пальцы наткнулись на бинты. Повязка охватывала часть груди и плечо. Он был ранен… Да, кажется, в него попала стрела. Элий огляделся. При слабом свете масляного светильника различил ряд кроватей и спящих людей. Желтые пятна лиц, белые пятна бинтов. Он в госпитале. Все в порядке… Элий хотел было лечь, но… что-то его встревожило. Элий пока не мог понять что. Прежде всего - это не госпиталь Нисибиса - он много раз бывал там и помнил маленькие его палаты. Это не Нисибис - с каждой минутой Элий чувствовал это все отчетливее. Он поднял руку и нащупал коротенькую бородку. Не щетину, которая колет ладони, а именно бородку. Между тем он помнил отчетливо, что в то последнее утро, когда был ранен, он брился. Страх ледяной иглой прошил его тело. Элий откинулся на подушку, прижал руки к груди, пытаясь унять прыгающее лягушкой сердце. «Я в Антиохии», - попытался убедить себя, хотя ничто не намекало на это.
Но где же ему быть, как не в Антиохии: Руфин пришел на помощь, снял осаду с Нисибиса и велел перевезти раненого Цезаря в Антиохию…
        Но тут же понял, что ненужно лжет себе. Потому что раненого Цезаря в богатой, набитой золотом Антиохии поместили бы в отдельную роскошную палату, рядом с ним бы торчали три сиделки, шелковые занавеси на окнах и дверях колебал бы прохладный ветерок, гонимый лопастями вентиляторов. А здесь он находится в общей палате, набитой людьми, и лишь ночной ветер пустыни развеивает удушающий запах гноящихся ран, немытого тела и лекарств.
        Ветер пустыни…
        Он ни с чем не мог спутать этот ветер. Сухой, ледяной и одновременно несущий в себе память о полуденном зное воздух - он вдыхал его когда-то.
        Пустыня…
        Он рванулся к решетке окна. И различил в темноте освещенные зеленоватым светом луны зубчатые стены и макушки пальм.
        Пустыня…
        Элий рухнул на кровать и закрыл глаза. Комок отчаяния и боли тошнотой подкатился к горлу. Он - пленник, другого объяснения быть не могло…
        Когда Элий вновь открыл глаза, то увидел, что в изножьи его кровати кто-то сидит. Зеленоватый отблеск обводил контуром огромную кошачью голову. Желтые глаза в темноте светились янтарем. Элий несколько раз моргнул, пытаясь прогнать странное видение, но не мог. Открывая глаза, он вновь видел гигантскую кошку, желтые глаза немигающе смотрели на него из темноты. Возле его кровати сидел большой оранжевый с черным тигр.
        - Так плохо? - спросил Элий, решив, что в бреду ему привиделся огромный зверь.
        - Не особенно хорошо, - отвечал тигр человеческим голосом почти весело - видимо замешательство римлянина его забавляло.
        - Я умру? Моя рана смертельна?
        - Ты не умираешь от смертельных ран, римлянин. Твоя душа накрепко пришита к твоему телу. Так что выздоравливай - тебе еще не суждено умереть.
        Слова тигра, умеющего разговаривать человеческим голосом не особенно успокоили Элия. «Это я, я… я же знаю, что не могу умереть, и тигр знает… но почему тигр? В зверинце видел когда-то, в детстве… на арене Колизея на детских представлениях дрессированные тигры часто прыгали через огненные кольца…»
        - Я сам по себе, - сказал тигр, - и твои детские воспоминания совершенно не при чем.
        - Где я? - спросил он.
        - В крепости Малека. Оазисе в Аравии.
        Малек… Это имя он помнил слишком хорошо. Его юношеский, полный романтизма поход во имя Либерты, нападение грабителей, смерть, кровь. И убийство. Первое убийство, совершенное Элием.
        - Тот самый Малек?
        - Ну конечно же, - охотно отвечал тигр. - Разве может быть какой-нибудь другой Малек, кроме этого, предателя, работорговца и жулика?
        Элию ситуация показалась нелепой и безнадежной. Больше всего на свете Малек любит деньги. Мерзавец сделает все, чтобы вытянуть из Летиции как можно больше и не отдать пленника. Месяцы, годы в плену… Рабство. Элия тошнило от одного этого слова. Выход один: пока Малек будет торговаться с посланцами из Рима, надо суметь удрать. Мысль о побеге возникла сразу. Но убежать от Малека невозможно. Элий это знал. Тигр сидел неподвижно и не мешал думать. Элию показалось, что странный гость слышит его мысли.
        - Зачем ты здесь? Сторожить меня? Или можешь помочь? - спросил Элий.
        - Зачем мне тебя сторожить! - Звонко рассмеялся тигр юношеским беспечным смехом. - Ты же и шага ступить не можешь!
        Элий обиделся, но обиду постарался скрыть.
        - Значит, ты хочешь мне помочь.
        Тигр ответил не сразу.
        - Я размышляю, - сказал он наконец. - Размышлять - дело трудное.
        - Нисибис пал? - спросил Элий.
        Он бы предпочел поговорить с человеком, но попался тигр. Что ж, придется беседовать со зверем.
        - Нисибиса нет, - ответил тигр.
        - Город разрушен? А римская армия?
        - И ее нет.
        - Нет армии? Ты не ошибся?
        - Четвертый, Восьмой и Девятый Испанский. Не надо было брать Испанский легион. Он несчастливый. Когда-то его почти полностью вырубили в Британии. А теперь его просто нет.
        - И орлы тоже… у врага?
        Элий почувствовал как холодный пот выступает на лбу и каплями стекает по вискам. Не было силы поднять руку и отереть лоб.
        - Орлы целы. А легионов нет.
        Тигр подался к окну.
        - Думай об этом. А я пошел думать о своем.
        Зверь задрожал, раздулся непомерно, потом сжался, вытянулся и превратился в огромную змею. В бледном свете лампы заструился узор на преображенном теле. Змея обвилась вокруг спинки кровати, перекинулась на подоконник, тело вытянулось, извиваясь меж прутьями решетки. Негромкий стук - змея свалилась на землю снаружи. Все стихло. Зеленоватый свет луны плутал в оконной решетке.
        - Кто-нибудь! Ко мне! - закричал Элий, и тут же в горле вспухла огненным шаром боль, шар лопнул и осколки его ударили в голову, в плечо, в грудь.
        По проходу между кроватями мчался человек в белом балахоне. В отсвете луны на груди его блеснул стетоскоп. Человек зажег фонарик. Элий разглядел облысевший лоб, круглые близорукие глаза.
        - Кассий! Слава богам…
        - Умоляю тебя, не кричи, если не хочешь до конца своих дней хрипеть и сипеть, как простуженный педераст.
        - Мы в плену?
        - Да, в плену. Но мы живы.
        - А Нисибис?
        - Римляне не смогли его удержать. Монголы пробили брешь в стене и затопили город водами Джаг-Джаг.
        - Значит, Руфин не пришел к нам на помощь?
        Кассий вздохнул:
        - Получается, что так.
        - Рутилий? - Элий бросал вопросы как камни. Они попадали в цель и вызывали жгучую боль.
        - Погиб.
        - Неофрон?
        - Здесь.
        - Есть вести из Рима?
        - Не для нас. Мы отрезаны от остального мира.
        - Значит, ты не знаешь, что случилось с армией Руфина?
        - Думаю, взяв Нисибис, монголы нагрузились добычей и ушли.
        - Но ты этого не знаешь?
        - Не знаю . Малек послал своего человека в Луксор, в храм Либерты, чтобы сообщить о пленных и потребовать выкуп. Но посланец не скоро возвратится.
        Все самые худшие предположения подтверждались.
        - Малек догадался, кто я?
        - Надеюсь, что нет. Иначе он будет тянуть время и стараться получить как можно больше денег. Не думай больше ни о чем, постарайся уснуть, - посоветовал Кассий.
        Он растворил таблетку в чашке с водой и дал выпить раненому.
        Элий повернулся на бок.
        - Три легиона погибли. Орлы остались, а людей больше нет, - пробормотал Элий, закрывая глаза.
        - Тебе это приснилось?
        - Нет. Мне сказал об этом тигр.
        Кассий Лентул решил, что раненый бредит.
        II
        В это утро Вер открыл глаза и вновь увидел мир. Яркий, веселый, замечательный мир. Золотой, осенний…
        Вер вскочил. Каждый мускул наполнился энергией. В мозгу проносились тысячи мыслей. Он думал обо всем сразу - о войне, о Риме, о несправедливости, о маленьком императоре, об изгнанниках-гениях, о Трионе, о Бените.
        Элий жив. Долгие ночи и дни он был в мире теней. А теперь вернулся. Элий не мог умереть. Даже в ядерном Тартаре, созданном Трионом, не мог сгинуть: желание, заклейменное Юнием Вером, еще не исполнилось.
        Вер заметался по дому. Ему хотелось немедленно выйти. Дом казался темницей. Но он боялся.
        Что если он выйдет он на улицу, а римляне начнут его упрекать: что же ты, лучший гладиатор Империи, обладатель венков и наград, не смог победить какого-то захудалого божка. Это из-за тебя Рим проиграл! Из-за тебя погибли легионы. Порой Вер отчетливо слышал эти упреки. Несколько раз он подходил к двери и останавливался. Сейчас распахнет ее - а там толпа. Кричат, грозят кулаками, в лицо летят тухлые яйца и гнилые плоды. А впереди Вилда с фотоаппаратом. И каждая вспышка как выстрел. Вер толкнул дверь. Она медленно открылась. Перед домом никого не было. Ни единой души. Лишь напротив, у входа в инсулу две девочки играли среди разросшихся лавровых роз.
        Вер ничего не понял, огляделся, все еще ожидая осады. Сделал неуверенно шаг, другой. Дошел до фонтана. Какой-то парень сидел на ободке фонтана и читал
«Либеральный вестник». На первой странице красовалась карикатура на сенатора Бенита. Вер заглянул парню через плечо, просмотрел заголовки. «Сенатор Флакк заявляет: мы слишком легкомысленно относимся к происходящему», - гласила передовица.
        Вер двинулся дальше. Он шел по городу очень медленно, будто заново его узнавал. На перекрестке вместо статуи Руфина стоял мраморный Элий. Вер остановился и долго смотрел на изваянного в мраморе друга.
        - Но ты ведь жив, Элий, я это точно знаю, - прошептал Вер.
        Кто-то остановился подле. Вер не оборачивался. Стоял склонившись, касаясь руками складок мраморной тоги. Рука неведомого дарителя положила на базу статуи букетик цветов и несколько печеньиц. С ближайшей крыши голубь приметил добычу и устремился за жертвоприношением, выхватывая крошки из рук.
        - Ты еще вернешься в Вечный город, - пообещал Вер каменному двойнику друга на прощание.
        Вер ошибся. Никто не собирался его ни в чем упрекать. Никто его не узнавал. Вер нарочно смотрел людям в глаза, улыбался встречным, потом стал здороваться со всеми подряд. Ему отвечали, но как-то безлико - так приветствуют чужака. Молодые женщины улыбались. Но лишь как интересному молодому человеку. Наконец какая-то матрона, ответив на его приветствие, внезапно остановилась, пройдя несколько шагов и спешно повернула назад.
        - Ты - Юний Вер. Гладиатор Юний Вер?
        - Да я… - Он покраснел. И сердце забилось сильнее.
        - Говорят, ты болел. Теперь поправился?
        Вер кивнул.
        - Будешь вновь выступать?
        - Зачем? - он не понял, о чем она говорит.
        - Дисквалификацию отменили. Ты можешь вернуться в гладиаторскую центурию. Все только этого и ждут. Все. - Она бросила это «все» весомо, как приговор суда. К чему она его приговаривает? К арене?
        Вер замотал головой и отступил.
        - Зачем? - повторил.
        - Да что же ты… нездоров еще? Бедняга! Надо пригласить знаменитых медиков - они тебя вылечат. Ты должен вернуться на арену. Ты - самый лучший. Никто не сравнится с тобой - ни Клодия, ни Авреол. Они бездари. Один ты - гений!
        Вер вздрогнул. Прежде похвала согревала глотком хорошего вина. Теперь только раздражила.
        - Я еще болен, - отговорился он и зашагал дальше.
        Матрона шла следом, не отставала.
        - Могу проводить тебя в Эсквилинскую больницу. Запишешься на прием. Тебе нужны деньги?
        Она почти насильно всунула в ладонь Веру свою карточку:
        - Если что-нибудь понадобится - звони.
        Она наконец оставила его в покое, и Вер вздохнул с облегчением. Прошел в сады Мецената, опустился на мраморную скамью. Сообразил наконец, что кроме таких вспышек восторженности и ненужного поклонения, ему ничто не угрожает. Никто не ведает о его поединке с Сульде. Богам, чтобы заслужить почитание и людской восторг, надо хвастаться своими подвигами. Но никто из людей не видел в нем бога. Только гладиатора. Вот незадача. Что надо сделать, чтобы люди указали на тебя пальцем и сказали: вот бог. И упали ниц. И умоляли и просили… Одеться в доспехи платинового сияния? Шагать по воздуху? Метать молнии? Или сказать: «… никогда не будет правильным поступать несправедливо, отвечать на несправедливость несправедливостью и воздавать злом за претерпеваемое зло»[Платон. «Критон». Слова Сократа.] .
        Но это сказал Сократ много-много лет назад. И никто не обожествил его за эти слова. Августа обожествили за то, что он утопил Рим в крови. Траяна обожествили, за то, что он покорил для Рима новые земли. А Сократа убили.
        Вер долго сидел на скамье, размышляя. Поднялся, когда уже стало темнеть, и меж крон пиний и кипарисов вспыхнули желтые шары фонарей. Кто-то шарахнулся в сторону из-под ног. Будто живой коврик лежал у скамейки, а теперь испуганно отскочил. Вер нагнулся и в полумраке разглядел на дорожке какую-то тряпку.
        - Кто ты? - обратился он к тряпке, как к живой.
        Тряпка хотела приблизится, но боялась. Темная ее поверхность морщилась от нерешительности и страха. Черная дыра-рот то суживалась, то раздавалась вширь. И вдруг звук - странный, протяжный, как завыванье собаки, лишившейся хозяина, разнесся по садовой аллее.
        - Л-г- с… - чудилось в этом завыванье. - Ч-т м-н д-л-т?

«Логос, что мне делать?» - расшифровал Вер.
        Он присел на корточки и протянул руку к тряпке, приманивая ее, как собачонку.
        - Кто ты? - спросил шепотом.
        - Л-ц-… - донесся ответ.

«Луций», - перевел Вер.
        Страшная догадка кольнула сердце.
        - Бессмертная «Нереида»…
        - Л-г-с, сп-с-…
        Две черных фигуры свернули на аллею.
        - Вот он! - крикнул один и указал на тряпку. - Хватай!
        В черной форме с недавних пор разгуливали «исполнители желаний».
        Луций - хотя и кощунственно было его называть человеческим именем в подобном обличье - метнулся в заросли буксов. Те двое хотели броситься следом. Но Вер заградил им дорогу. «Исполнитель» зарычал и хотел ударить. Вместо этого сам очутился на песке. Сверху на него грохнулся его товарищ.
        Вер оглянулся. «Тряпка» исчезла. Он бросился напролом в кусты. Луция нигде не было. Вер звал его, но бывший боец бессмертной «Нереиды» не пожелал откликнуться.
        Напрасно Вер метался по аллеям. Он обегал все сады Мецената. Никого! Может, стоит присесть и подождать, пока Луций не появится вновь? Вер опустился на скамью рядом с одиноко сидящим человеком. Лицо у незнакомца было серое, вытянутое, с глубокими складками вокруг рта, голова обрита.

«Убью… ненавижу… ненавижу… убью… «- мысленно повторял человек так отчетливо, что Вер невольно вздрогнул.
        Вер положил человеку руку на плечо.
        - У тебя несчастье… - начал он.
        Человек дернулся и глянул на Вера. Потом выбросил вперед руку. Только реакция бывшего гладиатора спасла нынешнего бога. Лезвие ножа распороло ткань туники. А человек вскочил и бросился бежать.
        А Вер застыл. Что же делать? Неужели все из-за того, что он проиграл Сульде? И ничего уже нельзя изменить? И Рим будет катиться вниз… А может плюнуть на все, оставить Рим и податься в Небесный дворец? Прийти сказать, так и так… мерзкая земля, люди мерзкие, все грязь и тлен, не хочу быть там больше, не хочу… пустите меня в ваши чистые сверкающие залы, в ваш небесный Палатин… А на земле мне тошно и страшно… Я оказался слаб, не готов… Ради кого я должен оставаться на земле? Ради Элия? Но Элий думает только о Риме. Вот и пусть думает… а я не хочу… К воронам Элия и его Рим. Ведь я бог… я - бог…
        Вер не сразу заметил, что идет следом за какой-то женщиной. Легкое голубое платье из тончайшего виссона. Гордо поднятая голова. Волосы белые-белые, сверкают серебром. Что-то в ее походке привлекало. Вер не сразу понял - что. Женщина шла, не касаясь земли. И еще - Вер ясно различал два радужных обвода вкруг тонкой фигурки. Будто сложенные крылья, ярко расцвеченные, сверкали у идущей по воздуху за спиной. Крылья бабочки. Вер обогнал незнакомку, глянул в лицо. Увидел обвисшие одутловатые щеки, набрякший двойной подбородок, тусклые маленькие глаза под безресничными веками.
        - Психея… - только и выдохнул Вер.
        Она вскрикнула и расправила крылья. В свете уличных фонарей они сверкнули всем многоцветьем радуги. Но среди ярких пятен и сверкающих кружков мелькали прозрачные истрепанные лохмотья. Будто кто-то долго сминал в жестоких руках трепещущие крылья. Умирающая бабочка на излете лета. И все же эти истрепанные крылья подняли Психею в воздух. Она медленно, будто через силу, набирала высоту.
        А Вер стоял онемевший и смотрел ей вслед. Позабыв, что и сам умеет летать. Психея… Душа… Старуха… Что ж это такое?! Что?! Вер наконец опомнился, оттолкнулся от мостовой и устремился вверх. С тех пор, как он проиграл бой Сульде, Вер не летал. Сейчас он поднимался, будто невидимая нить тянула его к облакам. И чем дальше становилась земля, тем ярче разгоралось платиновое сияние вокруг тела Логоса. В небесах было так хорошо!

«Можно не возвращаться больше на землю,» - подумал Вер.
        И едва эта мысль мелькнула, как полет ускорился, будто земное притяжение исчезло вовсе.

«Антигравитация - это мысль бога», - решил Вер.
        Или это была чужая мысль, а он по-божески подслушал ее? И у него не было теперь своих мыслей, как не было прежде своих чувств? Да есть ли у него и сейчас собственные чувства? Ведь эмпатия - это чужое. Переживания людей проходят сквозь него жестким излучением, меняя его необратимо.
        Вер подлетел к зданию клиники Нормы Галликан. Старинный дом был погружен во тьму. Только в коридорах горели синие ночные лампы. Краем глаза Вер заметил, как фигурка в голубом скользнула в раскрытое окно на втором этаже. Вер подлетел к окну. В комнате никого не было. Он перелез через подоконник. Что-то ему не нравилось в происходящем… что-то было такое… Он шагнул в коридор. Фигура в голубом отворила дверь дальней комнаты и исчезла. Вер кинулся следом.
«Лаборатория изотопов», - значилось на бронзовой табличке. Дверь была свинцовая. Вер содрогнулся. Войти следом не решился. Слишком хорошо знал, что с ним могут сотворить Z- лучи.
        - Эй, кто-нибудь, - позвал Вер.
        В конце коридора возник охранник.
        - Как ты сюда попал? - Пожилой человек в красно-серой форме уставился на гостя, как коза на горох.
        - Влез в окно. Но дело не во мне. В эту дверь только что вошла женщина.
        - Ладно, ладно, оставь эту галиматью при себе. Я на таких историях собачий язык съел. Отойди, вот так, и руки за голову. Что тебе здесь надо?
        - Говорю, сюда только что вошла женщина!
        - А я говорю, что дверь закрыта! - Охранник навалился на дверь плечом на свинцовую преграду, и та подалась.
        - Надо же… Не заперли, бездельники! Наверняка мой сменщик. Молодняк. Совсем мозги дырявые. - Он заглянул в щель.
        - Она там? - шепотом спросил Вер.
        - Никого. Да защитит меня Геркулес, - пробормотал охранник и шагнул внутрь.
        Вер тяжело дышал… ему казалось что он видит сквозь свинец длинный стол с мраморной столешницей и на нем толстостенные бутыли. Они светятся в темноте… Страшный зеленый свет…
        Вер покрылся липким потом.
        Охранник вышел.
        - Никого… Но одна из емкостей пуста. Будто кто-то ее вылизал. Вот уж не думал, что эту гадость можно жрать.
        - Окно? - и тут Вер понял, что задал дурацкий вопрос: в этой комнате не было окон.
        Психея исчезла. Он мог бы и не спрашивать охранника. Он это почувствовал.
        - Идем со мной. Кто ты? Зачем пришел? - охранник быстро провел ладонями по бокам, обыскивая подозрительного посетителя - не стырил ли тот чего. Но у Вера при себе ничего не было - даже денег. - Так зачем явился?
        - Сам не знаю. Я должен был отправиться совсем в другое место.
        - Ну так проваливай. Вигилов звать неохота.
        Охранник вывел его на улицу. Вер кинулся бежать. Лишь на углу остановился. Поднял голову. Будто кто-то толкнул под ребра и велел: «Смотри!» В блеклом свете фонаря мелькнуло алое пятно и исчезло. Что это было? Лоскут ткани? Птица? Вер не успел рассмотреть.
        Глава XII
        Январские игры 1976 года

«Вчера сенаторы и магистраты молились и приносили жертвы за здоровье императора Постума Августа».

«Акта диурна», канун Нон января[31 - 4 января.]
        I
        Меркурий распустил свое платиновое сияние по небу хвостом, будто комета вблизи Гелиоса.
        - Ну вот ты и явился. Наконец-то! - воскликнул бог торговцев и жуликов и распахнул перед Логосом Золотые врата Небесного дворца.
        Давно не вступал в эти двери новый бог. То есть небожителей сомнительного толка, каждый из которых именовал себя патроном и повелителем, было тут не перечесть. Но все это были полубоги - прижитые на стороне детки, ничем не примечательные, кроме безмерного самомнения. Логос медлил. Он ощущал себя слишком земным.
        Перед дворцом высились двумя колоннами вибробункеры из чистого золота, их серебряные лотки каждую секунду выстреливали в небесную синеву десятки черных и белых шаров.
        - В древности тут сидели служители Юпитера и вручную вынимали для людей черные и белые шары. Но нынче все автоматизировано, - пояснил Меркурий не без гордости. - Моими усилиями.
        Внутри бункера белых шаров что-то заскрежетало, и очередной божественный подарок не выкатился на лоток. Зато со второго лотка безостановочно летели черные шары. Они таяли в воздухе, и воздух постепенно темнел. Солнце заходило.
        - А что же белые шары? - спросил Логос.
        - Вибробункер сломался, - отвечал беззаботно Меркурий. - «Белый» почему-то все время ломается. А «черный» работает всегда.
        Логос-Вер оглядывался, проходя по бесконечным галереям, залитым синим призрачным светом. Строгость и красота линий были воистину божественными. Но созерцание воплощенной гармонии нагоняло на Логоса тоску. Ему вдруг стало не хватать людского несовершенства - аляповатости в раскраске, несоблюдения пропорций, какой-то едва уловимой небрежности, которая всегда выдает человеческую руку. Будто бог, стоя за спиной человека-творца, сначала вдохнет в его душу свою божественную искру, но потом непременно толкнет художника под локоть - из зависти.
        - Нравится? - спросил Меркурий самодовольно.
        - Пока нет.
        Меркурий вздохнул и поправил золотой шлем с крылышками.
        - Надеюсь, ты не скажешь этого папаше?
        - Почему?
        Меркурий вздохнул еще тяжелее.
        - Боги не любят, когда их критикуют.
        - Сначала я хотел бы поговорить с Марсом, - признался Логос.
        - Братец Марс? - удивился Меркурий. - А о чем можно с ним можно говорить, позволь узнать?
        - Об оружии.
        Меркурий многозначительно промолчал.
        Стены в покоях Марса были кроваво-красными. Повсюду развешано старинное оружие: мечи, шлемы, нагрудники, ружья, украшенные золотой насечкой, пистолеты, из которых не стреляли уже лет сто. Сам бог войны валялся на ложе, застланном пятнистой камуфляжной тканью и рассматривал каталог современного оружия. Логос заметил эмблему Винланда на обложке.
        - А вы, ребята, вовремя! - заорал Марс, вскакивая. - Я как раз собирался в термы. Пойдем вместе, попаримся.
        - У нас деловая встреча, - сухо заметил Меркурий.
        - Ну и отлично. В баньке обо всем и договоримся. - Левая щека бога войны была покрыта гладкой розовой кожей и постоянно дергалась.

«Обожгло его, что ли?» - подумал Логос.
        А вслух сказал:
        - Мне нужна не баня, а оружие.
        - Оружие? Да сколько угодно. И на любой вкус. - Марс протянул Логосу винландский каталог.
        - Не людское! Мне нужно оружие богов.
        - Тогда идем в армарий [Армарий - склад для оружия.] . Поглядим, что там можно для тебя найти.
        Они прошли в кладовую. Марс распахнул стальные дверцы, и троих богов окутало облако густой ржавой пыли. Боги принялись чихать во всю мощь своих божественных легких.
        - Теперь нам точно понадобится баня, - фыркнул Меркурий, отряхивая ржавчину с туники и шлема. Ладони его тут же сделались красными, будто от крови.
        - Судя по всему, это оружие истлело тысячу лет назад, - предположил Логос.
        - Ребята, эти штучки ковал сам Вулкан, - не без гордости сообщил Марс, беря в руки коротенький меч. Клинок напоминал ломтик сыра, которым мыши питались не один день. - Но в последние годы хромоногий не занимается подобными штучками. Теперь мы берем оружие у людей. Оно, разумеется, не такое хорошее, какое могли бы сделать боги, но вполне сносное.
        - Мне не подходит человеческое оружие, - покачал головой Логос. - Мне нужно оружие против бога.
        - Сульде? - спросил Марс.
        - Он самый.
        - Да, я слышал, как тебя отделали. Сочувствую, - Марс поскреб в затылке. - Все проигрывают. Даже боги.
        - Верное замечание, - поддакнул Меркурий и подмигнул Логосу.
        - Ребята, идемте в баню, там наверняка что-нибудь придумаем. Не отправишься же ты в таком виде к старику! - Марс кивнул на ржавые разводы на тунике Логоса.
        Попарились в лаконике, поплавали в прохладном бассейне, потом валялись на мягких ложах и пили нектар. Бани Небесного дворца были роскошные, лучше даже, чем термы Каракаллы, хотя и не такие огромные. Логос удивился, заметив мраморную группу Лаокоона [Мраморная группа Лаокоона украшала термы Траяна.] , украшавшую палестру. Интересно, где находился подлинник - в Риме или здесь, в Небесном дворце?
        - Проси перун у Юпитера, - посоветовал Марс после третьей чаши. - Ничем этого твоего Сульде не взять - только перуном. Гелиос даст колесницу, Юпитер - перун, и ты испепелишь божка в три секунды.
        И вот они встретились. Отец и сын. Так и хочется сказать - после долгих-долгих лет. Но это для человека срок был бы долог, а для бессмертных богов - лишь краткий миг.
        Только бессмертны ли боги? С тревогой глядел Вер на седые кудри повелителя Олимпийцев, на мясистый нос и набрякшие веки. Рыхлое обрюзгшее тело не могли скрыть складки белой тоги.
        - Наконец-то, - сказал Юпитер без особой радости, но и без гнева.
        И указал сыну на серебряное ложе напротив.
        Логос повиновался и растянулся на подушках мягче пуха. Может, то были облака? Сразу потянуло в сон.
        - Я выгляжу стариком, - угадал Юпитер мысли сына. Да и нетрудно то было сделать: едва бросив на отца взгляд, Логос поспешно опустил глаза. - Открою тебе страшную тайну, сынок. Мы все здесь стареем. Люди своим безумием нас убивают. Надо это остановить.
        - Я как раз и пытаюсь это сделать.
        - Тебе нужна помощь? - без труда угадал Юпитер.
        - Мне нужен твой перун.
        Царь богов подозрительно нахмурился.
        - Мой перун? Это еще зачем?
        - Чтобы одолеть Сульде.
        - И только-то? Ты, Логос, мой сын и сын Нереиды Иэры, не можешь справиться с каким-то захудалым божком?
        - Это бог войны. Он становится сильнее с каждой пролитой каплей крови.
        - И ты хочешь испепелить его моим перуном?
        - Именно.
        - Не выйдет. Не отдам я тебе перуна. Иначе с чем останусь? Я и глазом не успею моргнуть, как ты скинешь меня с престола.
        - Клянусь, я этого не сделаю.
        - Не клянись, потому что непременно сделаешь, едва завладеешь перуном. Нет, сынишка, я еще не настолько стар, чтобы окончательно выжить из ума. Расправляйся со своим Сульде самостоятельно. К нам в Небесный дворец он не сунется, это я точно знаю.
        - Откуда? - живо спросил Логос.
        Юпитер посмотрел на него с сомнением - говорить, не говорить? - решил, что лучше не говорить, только пообещал:
        - Сам скоро узнаешь. - Юпитер уже опустил голову на подушки и заснул.
        Логос посмотрел на спящего отца. А может украсть перун? Меркурию это удавалось. А что если он? Логос сделал шаг, протянул руку… И как будто увидел себя со стороны. Напряженно вытянутую шею, дрожащую десницу, протянутую к перуну. И это Логос! Неужели это все, на что способен разум?!
        Юный бог отпрянул, бросился вон.
        - Сюда! - раздался женский голос, и кто-то ухватил Логоса за руку. Он не сопротивлялся и позволил Минерве вести его. Впрочем, путь был не долог. Они миновали три двери, открыли четвертую и очутились в просторной зале.
        - Э, сестрица, что за дела! - донесся будто издалека голос Меркурия.
        Логос поднял голову. Над ним чернело небо, усеянное звездами. И если потолок был черен, то пол - светел и слегка круглился, норовя ускользнуть из-под ног. Логосу почудилось, что стоит он где-то в далеком космосе на незнакомой каменистой планете и…
        - Зачем ты к нам пришел? - спросила Минерва строго.
        - За помощью, - честно признался Логос. - Я просил у отца перун.
        - И он не дал? - В голосе Минерва слышалось плохо скрываемое торжество.
        - Не дал, - вздохнул Логос.
        - Никто тебе здесь не поможет.
        - Это почему же?
        - Боги решили покинуть землю. Это пока держится в строжайшей тайне, потому что в путь отправятся далеко не все. Тебя планировали включить в список. Но после сегодняшнего…
        - Ну и что такого я сделал?
        - Ты не понимаешь? Ты, Логос, не понимаешь! Юпитер так подозрителен. А ты хотел завладеть его перуном. Теперь-то он точно тебя не возьмет с собой. Правда, старик забывчив. Тебе лучше вернуться на землю и затаиться на пару месяцев. Он забудет о своих подозрениях и тебя позовет. Время еще есть.
        - Ты, сестрица, как всегда, умна.
        - Я мудра, а это побольше ума, могу тебя заверить, Логос, - произнесла она с едва заметной иронией.
        Логос вышел из покоев Минервы и едва не сбил с ног Меркурия, который отчаянно барабанил в дверь.
        - А я думал, она тебя не выпустит, - признался Меркурий, поправляя крылатый шлем.
        - Пойдем, поговорим, братец, - шепнул Логос на ухо покровителю жуликов. - У тебя есть укромное местечко?
        - Ну как же, найдется!
        - Где?
        - В банях.
        - Мы уже там были.
        - Ну и что? Еще раз помоемся. Римляне обожают мыться. Мы тоже. Здесь постоянно во что-нибудь вляпаешься. Это же Небесный дворец.
        II
        Вода в бассейне была теплой, но кипела ключом. Вода была голубой и прозрачной, как глаза Минервы. Лживые глаза. Меркурий погрузился в воду по шею и улыбался. Изображал высшую степень блаженства. Но при этом постоянно поглядывал на Логоса.
        - Так что скажешь, братец? - первым нарушил молчание Логос-Вер. - Боги в самом деле решили дать деру?
        Меркурий вздохнул:
        - Кажется, да.
        - Почему?
        - Старое корыто - то бишь земля - получило пробоину, течь все увеличивается, корыто скоро пойдет ко дну. Пора сваливать…
        - Земля погибает? - спросил Логос.
        - Нет. Я же сказал - тонет. Будет лежать среди кораллов, рыбки будут плавать… Ну в общем перемена всех параметров. Новая система. И что в этой системе будет - неведомо. Так что боги решили оставить сей мир и поискать более подходящий, выбрать новую планету и создать жизнь заново. Обоснуются где-нибудь в туманности Андромеды. Как тебе нравится туманность Андромеды?
        - Мне не нравится. А что Андромеда? Согласна?
        - Она-то «за».
        - Но почему не попытаться заделать течь в нашем божественном корабле?
        - Не знаю. Все дело в том, что гении прежде играли роль обратной связи. А что происходит с системой, если у нее нет главной отрицательной обратной связи? Знаешь? Вот тот-то и оно. Системе конец. И земле - тоже. Так что придется все начать сначала. Растить из одноклеточного организма новую жизнь. Миллиарды лет. Брр… Ждать столько времени. Боги вообразили, что на новой планете они перестанут стареть. Уж не знаю, кто придумал такую чепуху. А что если мы создадим амебу и на это загнемся? Что тогда? С людьми такое часто случается. Начнут дельце, размахнутся… И дойдут только до амебы. Вот и мы сдохнем на планете, населенной амебами. Пусть разумными амебами, но мне от этого не легче.
        - Разум дал человеку Прометей. Он тоже отправится с вами?
        - Прометея давным-давно на Земле нет. Как только твой братец Геркулес освободил его, титан тут же свалил с планеты. Сейчас он создает в созвездии Кассиопеи братьев по разуму. У каждого, как говорится, свой бзик. И орел ему помогает. После того, как Геркулес подранил эту мерзкую птицу, она вдруг нежно полюбила титана. Они помирились и заключили союз. А как ты думаешь, почему с тех пор, как Прометей освободился, о нем ничего не слышно? Что ж он, по-твоему, умер от цирроза печени? Нектара перепил?
        - «Белого орла».
        - Ха-ха. Но не смешно. Не хочешь выпить?
        - Вина?
        - В Небесном дворце не пьют вино, только нектар. Привыкай к пище богов.
        Они выпили.
        - Нектар хорош, - похвалил Меркурий. - А ведь на новой планете не будет нектара! Там даже вина не будет!
        - Почему ты не выступишь против?
        - Разве я решаю? Все решает Юпитер, потому что в его руках энергия. Он нас перебросит отсюда, он же будет швырять молнии в атмосферу новой планеты, чтобы создать первые живые клетки. А я кто? Я - строитель дорог, покровитель торговли. Мне там будет нечего делать уж не знаю сколько миллионов лет. Даже если в этот раз дело пойдет быстрее, и боги не будут зря тратить время на ращение динозавров. А может, наоборот, возьмут и создадут разумную расу из этих самых ящериц. Разумный диплодок… Как тебе нравится? Нам придется тоже принять форму диплодоков. Иначе подданные нас не примут. Но я всей своей божественной сутью против такого решения.
        - Подожди. А что будет с Землей?
        - Ну как-нибудь… В общем, дерьмово. Кстати, тебя Юпитер возьмет с собой, он это обещал.
        - Нет-нет, я не о том, я о людях. И о Земле. Для ухода с планеты богам нужна громадная энергия. Ты знаешь, сколько?
        - Минерва знает. Она все рассчитала. Энергии хватит. Ведь у нас есть Гелиос.
        - Солнце? Вы погасите солнце?
        - Ну, может, оно и не погаснет, - Меркурий старался не смотреть Логосу в глаза.
        - Погаснет. Оно превратится в красного гиганта и распухнет, как рожа пьяницы. Так нельзя.
        - А драпать на какую-то неведомую планету можно? Можно, да? Послушай, Логос, ты должен удивить богов.
        - Удивить?
        - Ну да! Привлечь их внимание. Как-то заставить их задержаться. Я совершенно не хочу прозябать на каком-нибудь мертвом склоне третьей планеты под синим светом неведомой мне звезды. Мне здесь хорошо. И потом я совсем не уверен, что нас там ждут. Может, там есть тоже свои боги и они уже растят для себя маленькую амебу. А тут мы всей командой. Изнеженные, ленивые, совершенно разучившиеся сражаться. Меня дрожь пробирает, стоит мне представить картину нашей встречи. Они сделают из нас гладиаторов и заставят биться в чаше потухшего вулкана. Минерва тут же проткнет меня копьем. Представляешь, как это будет больно? Ведь я бессмертный, я не умру.
        - Послушай, Меркурий, я молод.
        - Мог бы и не напоминать.
        - Прости. Так, вот я молод и не знаю того, что было до моего рождения. Будь добр, отвечай мне честно. Как свидетель в суде.
        - Честно или как в суде?
        - Честно как свидетель. Так вот, тысячу лет назад не возникало желания у богов удрать с нашей планеты? И если да, то откуда явились такие мысли?
        - Нет, нет, тогда все было проще, боги всего лишь хотели уничтожить Рим.
        - И кто был инициатором уничтожения?
        - Разумеется, Юпитер.
        - А кто предложил ввести так называемое «прямое божественное правление»?
        - Минерва.
        - Ты уверен? Именно так? Конфликт Юпитера-Минервы?
        Меркурий задумался.
        - Ну… - протянул он неуверенно. - Так говорят. А в общем-то… Минерва была точно против уничтожения. А вот теперь она за бегство. Все за бегство! Ни одного разумного голоса, ни одного дельного предложения!
        - Меркурий, не паникуй. Я что-нибудь придумаю.
        - Ну разумеется, ты же Логос. Вот только ты слишком много думаешь о людях. Подумай немножко о богах.
        - Уже думаю. И чем больше думаю, тем больше ваш план мне не нравится. Что будет с Землей? Вы бросаете ее на произвол судьбы.
        - Приходится иногда выкидывать старые сандалии. Даже если они крылатые. Жаль, но приходится.
        - Земля - это не сандалии. Ты сравнил ее с кораблем, получившим пробоину. А что если эта пробоина будет расширяться все больше и больше? И в конце концов потопит не только нашу планету, но и вселенную?
        - А? - изумился Меркурий. - И это возможно? - Он хотел встать, но поскользнулся и ушел под воду с головой. Вынырнул, отфыркиваясь. - Ты считаешь, это возможно?
        - Вполне. Я вижу не только частицы, я охватываю весь мир. Ведь я Логос. И кстати! Как вы будете передвигаться в космосе? Я думаю вот о чем. Путешествие в космосе отнюдь не мгновенно. До Туманности Андромеды два миллиона световых лет. А в космосе - жесткое излучение. Вы будете стареть во время перелета. Так что вы не то что амеб не создадите, вы не успеете долететь до этой самой туманности.
        Меркурий задумался:
        - Но ведь как-то боги прибыли сюда. Я, правда, родился уже на Земле. И не помню, как они там совершали свои перелеты, но возможно… - Меркурий поскреб в затылке. - Вот что я тебе скажу: Минерва говорит, что в космосе у нас будет защита.
        - А если она ошибается?
        - Она богиня мудрости.
        - Не стоит доверять мудрости. Особенно женской. Я постараюсь удивить богов, Меркурий. Обещаю. Но и ты сделай для меня кое-что взамен.
        - Что именно?
        - Мне нужны две амфоры с амброзией.
        - Двери Небесного дворца для тебя всегда открыты, Логос. Стол накроют в любое время.
        - Мне надо на вынос.
        - Вообще-то это запрещено.
        - Ты же бог жуликов. Так что будь добр, организуй.
        III
        Платить за все приходится с лихвой. Если бы плата бывала хоть чуточку соразмерна. Какова же плата за отсутствие снов? Возможность видеть сны наяву? За несколько дней счастья придется заплатить годами отчаяния. За одно осуществленное желание - утратой всех желаний вообще…
        - Что ты говоришь?… - переспросила Фабия и поправила на плече Летиции белое платье. К белому очень бы подошла гранатовая брошь. Но женщина, носящая траур, не надевает украшений.
        Летиция не заметила, что начала говорить вслух.
        - Я хотела спросить: много народу записалось? - Фабия прекрасно поняла, что прежде Летиция бормотала совсем другое, но сделала вид, что не заметила словесной подмены.
        - Семнадцать, - отвечала она.
        - Всего семнадцать? - изумилась Летиция. - Неужели никто больше не нуждается или…
        Она напнулась.

«Или не верят, что я могу им помочь, - закончила про себя Летиция. - Глупая девчонка, вообразившая, что способна заменить Элия. Ну конечно же, кто мне поверит!»
        Она была полна сарказма. Сарказм помогал ей прежде. Но сейчас это было слабое болеутоляющее. К зиме она перебралась с загородной виллы на Палатин. Но прием клиентов проводила в доме Элия. Здесь все было как прежде. Еще до его отъезда. И при этом все как будто неживое. Запах пыли, смешавшись с запахом плесени, поселился в покоях. Так всегда пахнет в доме, когда хозяин в отъезде. Напрасно старик Тиберий сжигал на алтаре благовонные зерна - Лары эти подношения не принимали. Осыпалась штукатурка и краска, покрывая серым налетом вещи, из мозаик вываливались камешки и кусочки смальты. И незачем торопливо стирать пыль со столешниц и бюстов, завтра она вновь покроет вещи серым пеплом.
        Летиция вошла в таблин Элия и села за стол. Комната не изменилась с тех пор как они здесь пьянствовали в ночь после спектакля. Вернее - почти не изменилась. Летиция велела убрать «Данаю», а так же мраморную голову Юлии Кумской и перенести сюда из триклиния бюст Элия. Ковер на полу, залитый вином, остался. Только узор на нем погас, будто незримая тень накрыла комнату. В двух или трех местах появились проплешины.
        Фабия позвала первого посетителя. Вошла немолодая женщина в серо-голубом платье. Летиция улыбнулась посетительнице, предвкушая… Сейчас женщина назовет сумму, а Летиция выпишет чек в пять, в десять раз больше, и женщина увидев цифру, сначала изумится, потом кинется благодарить и…
        - … денег мне не надо, - долетел будто издалека дрожащий от негодования голос, разбивая мечтания Летиции в осколки. - Я не ношу траур. И никогда его не надену. Мой сын жив. Так вот, я прошу, чтобы мой сын Луций Камилл вернулся ко мне. Таково мое желание. И ты его исполни. Мой сын был вместе с твоим мужем в Нисибисе.
        - Но они все погибли, - прошептала Летиция растерянно. - Как я его верну?
        - Бенит исполнил уже несколько тысяч желаний - все об этом говорят. Ты исполни одно.
        Летиция изумленно смотрела на женщину.
        - Но их там было триста человек, - напомнила Летиция. - Как триста спартанцев или триста Фабиев [Патрициев из рода Фабиев и их клиентов, павших в войне с этрусским городом Вейи, было 306 человек.] .
        - Империя никогда не исполняла желания всех. Только некоторых.
        - Но никогда желание одного, - сказала Августа твердо.
        - Верни, скольких сможешь. Пусть Элий вернется. Пусть мой сын вернется. Это хорошее желание. Его приятно будет исполнять. - Посетительница уже вышла, а Летиция все сидела, глядя на дверь. Потом вскочила и кинулась вон из таблина. Сунула в руки Фабии чековую книжку.
        - Если кому нужны деньги, раздай. А я не могу никого больше видеть. Никого. Ни единого лица.
        - Думала, быть патроном так просто? - позволила себе улыбнуться Фабия.
        - Никого не хочу видеть, - повторила Летиция. - Уезжаю за город на виллу. Раздай деньги и закрой дом.
        - Так нельзя, - попыталась удержать ее Фабия.
        - Можно.
        - Ты поступаешь, как ребенок.
        - Я поступаю так, как должна поступить, - она запнулась. - А правда, что Бенит исполняет желания?
        Фабия замялась.
        - Правда? - приступила к ней Летиция.
        - Все об этом говорят. Но, по-моему, это чушь.
        - Если б я только знала, как это сделать, - прошептала Летиция.
        - Раньше гении передавали желания богам.
        - Что? Гении? Но ведь я - наполовину гений, - воскликнула Летиция. - А бог… Ведь бог подойдет любой, не так ли? Бог Логос. Послушай, ты знаешь, где живет гладиатор Вер?
        IV
        Дверь Летиции отворила молодая женщина. Она была широкоплечей, высокого роста, чем-то походила на Клодию. Гладиаторша? Не похоже. Конкубина Вера? Жена?
        - Августа? - женщина ее узнала.
        - Где Вер? - спросила Летиция. - Его можно видеть?
        Женщина заколебалась.
        - Его нет.
        - Так где же он?
        - Не знаю. Он теперь редко бывает дома.
        - Я должна его видеть! - Летиция отстранила женщину и вошла.
        Но Вера в самом деле не было. Можно было, конечно, подождать. Но ждать Летиция была не в силах. Не могла - и все. Что же делать? Как ей передать желание богам? Самой отправиться в Небесный дворец? А почему бы и нет? Кто ей запретит? Не пустят? Так она прорвется. Она выскочила в перистиль и прежде чем ей кто-то осмелился помешать, рванулась в небо.
        Лететь было совсем несложно - все вверх и вверх, и главное не оглядываться, но лишь запрокидывать голову к плотным, будто высеченным из мрамора облакам, стадами плывущем в зимнем небе. Сейчас появится Небесный дворец… Но дворец не появлялся. Синь неба, и облака вокруг. Летиция понеслась на юг, потом на восток. Дворца не было. Лишь гряды облаков сменяли друг друга. Небо огромное. И очень холодное. У Летиции стучали зубы. Она глянула вниз и обмерла. Земля погрузилась во мрак. Лишь крошечные огоньки светились в черноте. Летиция повернула на запад. Солнце тонуло в океане. Сейчас оно погаснет. Что тогда? Что делать? Возвращаться на землю в темноте? Но только начала спускаться, как бездна внизу раскрылась, и Летиция камнем ухнула вниз. В ужасе рванулась она назад к облакам. Новая попытка, еще и еще - и вновь страх выталкивал ее в небо. Летиция не знала, сколько времени прошло в бесполезной борьбе, когда кто-то схватил ее за руку…
        Перед ней был сам Логос. На белой его тунике и на волосах сверкали то ли всполохи платинового сияния, то ли кристаллики инея.
        - Вер, ты! - Встреча казалась чудом.
        - Что ты здесь делаешь?
        - Ищу тебя.
        - Зачем? - Он удивился вполне искренне.
        - Чтобы передать тебе желание.
        - Какое желание? Ты о чем?
        - Я хочу, чтобы Элий вернулся. - Она вся дрожала - то ли от холода, то ли от волнения.
        - Куда вернулся?
        - Неважно куда. Главное - ко мне.
        - Желание больше не исполняются.
        - Желание исполняются все время. Весь вопрос - как. И чьи. Так вот исполни это: Элий должен вернуться ко мне. А Луций Камилл - к своей матери. Так пожелала мать Камилла. Я только передаю. Как гений. Ведь я гений, пусть и наполовину.
        - А я - бог, - с усмешкой отвечал Логос-Вер. - Все ясно. И какой гладиатор выиграл для нее поединок?
        - Кто-то должен был выиграть? - Она растерялась.
        - Конечно. Правила не меняются. Раз желание должно исполниться, значит кто-то должен сражаться. Но кто?
        - Гладиаторы? - робко предположила Летиция.
        - Гладиаторы? - переспросил Логос. - Нет, это совершенно не обязательно. Да и связи с гениями и богами у гладиаторов теперь нет. Но я знаю, кто будет биться. - Он схватил ее за руку и потянул за собой в вышину.
        - Куда мы? - изумилась Летиция.
        - В Небесный дворец.
        - Разве смертных туда пускают?
        - Простых смертных - нет. Но Августу пустят. Я гарантирую. Только погоди! - Он отцепил от пояса золотую флягу. - Надо закапать тебе в глаза амброзию. Тогда ты сможешь видеть богов во всем их блеске.
        V
        Расчеты давно были готовы. Но Минерве они не нравились. Выходило все как-то просто. И… нет, наверняка что-то она не учла. Но вот что? Кто бы ей помог. Кого попросить. Логоса? Ну уж нет! Она и сама справится, без этого молокососа, которого все почитают отныне чуть ли не за главного бога.
        Дверь отворилась и явился Логос, как волк из басни. И не один, а с девчонкой. Причем смертной. И глаза у девчонки светятся, как у богини. Понятно: Логос позаботился, чтобы девчонка не ослепла. Печется о людишках, смешной.
        - А она-то здесь зачем? - Не слишком любезно встретила Минерва гостью.
        - У нас очень важное дело. И очень срочное. - Логос говорил с сестрою так, будто Минерва была его клиентом.
        - Хочу сразу предупредить: смертных с собою не берем.
        - И не надо. Летиции не понравится жить на планете, населенной разумными амебами.
        - О чем вы? - не поняла Августа.
        Логос внезапно наклонился, оторвал лоскут от длинного Минервина пеплоса и швырнул в жаровню. Ткань вспыхнула белым платиновым огнем, и исчезла.
        - Клеймо принято, - объявил Логос-Вер.
        Минерва нахмурилась:
        - Прекрати свои игры.
        - О нет, игры как раз впереди. Летиция передала мне желание. Я взял у тебя клеймо. Тебе придется биться, чтобы желание исполнилось.
        - Что за ерунда?! О чем ты? Разве здесь Колизей?
        - Тебе нужны зрители? - Логос развалился в кресле и глотнул из золотого кубка нектара. Он вел себя бесцеремонно. Летиция стояла за его креслом и смотрела во все глаза. Нахалка! - Сейчас кликнем богов. Их во дворце мало меньше, чем жителей в Риме. Пусть посмотрят.
        - Я не буду драться! - возмутилась Минерва.
        - Будешь. Я дрался по милости богов сотни раз. Небожители исполняют просьбы людей. Иначе зачем бесчисленные жертвы, каждодневные молитвы, зачем все храмы, алтари, фимиам? У людей с богами симбиоз. Они не могут друг без друга. Так что настал твой черед услужить смертным. Кого выберешь в противники? А впрочем, чего выбирать. Я - устроитель, я назначу. Марс не подойдет. Хотя его ожоги и зажили, он все еще страдает нервным тиком, поэтому дадим ему отдохнуть. Бог ужаса дерется плохо, Аполлон только стреляет из лука, Вулкан хром, да и молот - это не оружие. Остается Беллона. Сейчас ее позовем и…
        - Логос, что ты замышляешь?
        - Ничего тайного и дурного. Я меня такое чувство… Да нет, не чувство, а знание… Ведь я обнимаю весь мир, Минерва, в отличие от тебя. Так вот, с Земли вам не удрать. Я еще точно не ведаю, почему. Но… - Логос тряхнул головой и рассмеялся. - Не удрать, - повторил, будто утверждал договор. - Так что придется постараться и старушку нашу как-то обустроить. И стараться придется всем, и богам, и людям.
        - Ты слишком о себе высокого мнения, Логос, - усмехнулась Минерва. - И если ты думаешь, что я попадусь на такую хитрую уловку, и расскажу тебе, как мы уберемся с Земли, то ты ошибаешься.
        - Ладно, сестрица, не тяни. Это ни к чему. Уж как гладиатор могу сказать точно - не поможет.
        - Хорошо, идем.
        - Куда?
        - В покои Беллоны. Я исполню твои дурацкую прихоть. Напоследок.
        - Дорогая сестрица, помни, что ты должна победить.
        VI
        Порция расхаживала по своей маленькой тесной спаленке и не могла уснуть. Была уже глубокая ночь, а она все ходила взад и вперед, и сама мысль о том, чтобы лечь в постель и прижать голову к подушке, как к раскаленному камню, внушала отвращение. Весь день она разбирала письма. Каждое - крик, хриплый отвратительный вороний грай. Каждое послание вопило о разном, но вместе об одном и том же - все желали чьей-то смерти, разорения, заточения, осуждения. Все призывали на голову ближних несчастия и беды, обвиняли других в воровстве, нечестии, измене. Да что же это? С ума они все сошли, что ли? Какая-то женщина требовала, чтобы у ее соперницы случился выкидыш. Безумная желала смерти нерожденному дидяти. Другая призывала все кары на голову молодых людей, которые вместе с ее сыном изнасиловали девушку. Сын этой женщины попал в карцер, а его дружки избегли наказания. Теперь несчастная мать хотела, чтобы эти двое, свалившие вину на ее сына, погибли или получили страшные увечья. Право же, этой женщине следовало лучше воспитывать сына, и тогда бы не случилось несчастья. И не надо было никого проклинать.
        Бывали и другие письма, конечно. Люди просили помочь вылечить их близких, помочь деньгами, устроить детей в престижную академию, женить сына на богатой наследнице, организовать ночь любви со знаменитым актером. Письма, в которых просили денег на лечение, или на летний отдых детей, или денег на покупку нового авто - где требовали простого, обыденного, незлобливого - складывались на стол толстой секретарше, она что-то писала в ответ на эти просьбы, иногда прикладывала чеки или звонила в благотворительные фонды. Для себя Крул оставлял послания с просьбами о любви актеров и гладиаторов - эти заявки Крул в подробностях обсуждал со своими помощниками. Плосколицые широкоплечие здоровяки громко ржали над каждой строчкой, обсуждая, кто из них в этот раз сыграет роль желанного любовника и сколько за это получит ауреев. Их матерям стоило лучше воспитывать своих сыновей.
        У Порции не было сил дольше оставаться этом гадюшнике и с утра до вечера сортировать отвратительные послания. Каждый вечер она клялась, что не вернется в Крулу. И каждое утро отправлялась на работу, как на казнь.
        В первую стопку она складывает письма, где просили кого-нибудь убить. Во вторую - где желали, чтобы соседей ограбили. В третьей оказывались письма, где требовали что-нибудь сжечь. Этих писем набиралось больше всего. Три дня назад одна женщина умоляла, чтобы сгорела базилика, где ее дочь приговорили к трем годам карцера. И базилика запылала, подожженная сразу с трех сторон. Что сгорит сегодня, Порция не знала.
        Порция покосилась на кровать. Как хорошо сейчас лечь и заснуть. Но она не заснет. Подушка обожжет, кровать облепит липкими простынями. Что делать? Как заснуть, не ложась? Как заглушить бесконечное верченье слов в голове - пожары, пожары, пожары, убитые, покалеченные…
        Тиберий.
        Старика она вспомнила постоянно. Сегодня после работы специально прошла мимо дома Элия в Каринах. Знала, что Тиберий там живет. Увидела. Он стоял, опираясь на палку у дверей, и разговаривал с какой-то женщиной. Порция прошла мимо, на мгновение остановилась, даже кивнула. Даже улыбнулась. И Тиберий нехотя кивнул в ответ.
        Не знает…
        Как хорошо, что он не знает! Это просто счастье, что Тиберий не знает.
        Элий был прав - не надо было голосовать за Бенита. О боги, почему она не послушалась Элия! Ей так хотелось проголосовать за Бенита! Вот и проголосовала. Исполнила желание. О боги, почему Элий погиб! Если бы он был жив, она бы дала обет во всем и всегда слушаться Элия. Только Элия, а не своих глупых желаний.
        Да, Элий погиб. Но в этом-то Порция не виновата. Хотя бы в этом. Но перед Элием она тоже испытывала чувство вины. Они так нехорошо расстались. Она бы могла принять его предложение работать в канцелярии. И ей бы не пришлось унижаться перед этим мерзким Крулом. А вдруг Бенит не знает о письмах? Может такое быть или нет? Вдруг он думает, что исполняет совсем другие желания - помогает кому-то деньгами, жертвует на лечение, образование. Риторские школы в их трибе стали бесплатными. Бенит сдержал слово. К тому же он создал общество «Радость». Платишь взнос в несколько сестерциев, и можешь отдыхать на море во время отпуска, и круглый год посещать дешевые магазины и стадионы. Все, все, как обещал. Надо пойти и рассказать Бениту обо всем. Не может человек днем создавать общество «Радость», целовать детей, а по ночам жечь чьи-то дома.
        Порция услышала шум в соседней комнате. Ну наконец-то ее мальчик вернулся. Неужели занятия длятся допоздна? Да нет, не занятия, наверняка застрял у какой-нибудь девчонки. Надо ему сказать, чтобы был осторожнее - сейчас на улицах так неспокойно.
        И тут Порция сбилась с мысли. То есть она постоянно сбивалась, перескакивая с одного на другое. Но сейчас все мысли просто застопорило от ужаса. И ужас был вызван запахом. Запахом дыма…
        Порция отворила дверь в соседнюю комнатку. Ее мальчик сидел на кровати спиной к ней. Узкие плечи обтягивала черная туника.
        Запах сделался ощутимее.
        Понтий услышал скрип двери и обернулся. Но ничего не сказал. Нагнулся и принялся расшнуровывать сандалии. Порция подошла ближе. Юноша поднял голову. На щеке черный мазок сажи. Будто кто-то его пометил.
        - Что случилось? - спросила она охрипшим голосом.
        - Тебе-то чего? - огрызнулся он и отшвырнул снятые башмаки в угол.
        Сомнений не осталось. Даже тени сомнений.
        - Что вы сегодня сожгли? Базилику? Или что-то другое?
        - Завтра узнаешь. Из вестников.
        - Как ты мог? Как пошел на такое?! - Она сжала кулаки.
        - А ты? Как ты могла? - передразнил он. - Ты же работаешь на Крула.
        - Я не жгу базилики.
        - Разве?
        Какая мерзкая у него ухмылка…
        - Мы помогаем бедным, больным. Тем, кто нуждается…
        - Вранье!
        Она влепила ему пощечину, выскочила из комнаты и захлопнула дверь. Нет, нет, Бенит про эти поджоги не знает. Не может знать. Но кто-то должен сказать Бениту, что творят исполнители. И что там в этих ужасных письмах. Она пойдет и расскажет. Должна пойти. С Элием она ошиблась - с Бенитом - не ошибется.
        Бедный мальчик! Порции следовало лучше воспитывать сына.
        Глава XIII
        Январские игры 1976 года (продолжение)

«Нападение на редакцию «Либерального вестника» кое-кто считает спланированной акцией. Однако я усматриваю в этом лишь хулиганскую выходку. А то, что преступников не нашли, указывает на неслаженные действия вигилов. Быть может, стоит сменить префекта?
        Автор: Гней Галликан».

«Акта диурна», 8-й день до Ид[35 - 6 января.]
        I
        Летиция смотрела на спящего в кроватке Постума. Как занятно. Личико ребенка меняется с каждым днем. Она почти все время рядом с ним и безумно далеко. Она видит его и не видит. Слышит его плач и не слышит. Она не помнит, каким он был десять дней назад. А месяц назад? Когда он начал улыбаться? Когда стал садиться? Кажется, он болел. Вот только чем? И как его лечили? Постуму постоянно угрожает опасность, и никак не угадать, откуда она придет. Даже пророческий дар Летиции не помогает. Однажды утром пес, огромный Цербер, подкрался к колыбели и лизнул ребенка в губы. Слюна струйкой текла из пасти собаки в рот младенца. Постум задохнулся на миг, верно от страха. Секунду, две, три… он не мог вдохнуть. Сама Летиция перепугалась до смерти. А потом малыш сделал вдох и заплакал. И Летиция тоже завопила, затопала ногами. Цербер, поджав хвост самым жалким образом, удрал. Августа немедленно велела сослать «преступника» за Город, на виллу. Иначе наказать Цербера она не могла - то была собака Элия. Когда это было? Вчера? Три дня назад. Не вспомнить. Или этого не было? Все слилось в один однообразный недень-неночь.
Бесконечный поток. Она всматривается в слепящий полдень, пытаясь разогнать черные круги памяти. Всматривается и не видит… То есть не видит того, что хочет увидеть. Видит совсем другое.
        Она шагает по небу, и небо уплотняется до твердости мрамора. И вот она поднимается по голубым ступеням. Она уже в зале, где небо черно, как ночь, а пол белизной напоминает облака в полдень. Две женские фигуры несутся друг за другом так быстро, что не уследить взглядом. Меч, сверкнув платиновым всполохом, высекает сноп искр. У одной женщины волосы светлы, у другой темнее агата. Бойцы взлетают к черному звездному небу, потом устремляются вниз. Уже почти ничего не видно - лишь вспышки платинового сияния. И чей-то крик…
        - Последнее желание заклеймено! - кричит светловолосая. - Последнее желание…
        Теперь Летиция видит дом, похожий на крепость, с крошечными узенькими оконцами, лохматые пыльные пальмы, ослепительно яркое небо. Человек сидит у водоема ссутулившись, глядя в одну точку, шея обвязана белой тряпкой. Она не сразу узнает в сидящем Элия. Он страшно исхудал - скулы едва не вспарывают кожу, глаза запавшие, нос тонок и остр, как бритва. И волосы - серые, будто припорошенные пылью. Она не сразу понимает, что седые… Какие-то люди в пестрых тряпках проходят у него за спиной. Он не обращает на них внимания. Смуглый подросток ведет на поводе тощего верблюда с обвисшими горбами, мальчонка что-то говорит Элию. Но тот не слышит. Смотрит прямо перед собой.
        - Элий! - зовет она.
        И видение пропадает.
        Летиция вскочила. Элий жив! Он где-то далеко. Очень далеко. Но он жив!
        - Квинт! - закричала Летиция так, что заложило уши. - Квинт, где ты! Сюда! Сюда!
        Постум проснулся и заплакал. Но Летиция уже мчалась по переходам дворца наугад. В галерее она столкнулась с Квинтом.
        - Квинт, он жив! Я точно знаю, что он жив! Я видела его.
        - Когда? Где?
        - Мне было видение. Он где-то далеко… Там, где верблюды…
        - Летти, я его искал и не нашел.
        - Ищи дальше. Иди вновь! Он жив. Я видела его, - твердила Летиция. - Он был ранен в шею. Но он поправляется. Ищи, Квинт. Скорее. Я дам тебе сколько угодно денег, отправляйся за ним и привези его ко мне.
        - Кажется, Постум плачет, - сказал Квинт.
        - Кажется, да. Ты ищи немедленно, сегодня же ищи! Я не могу больше без него! Найди его!
        Летиция кинулась обратно к сыну. Постум уже замолчал. Потому как кроватку его качал, ухватив хвостом, огромный змей. Постум смотрел на него и улыбался.
        - Гет, он жив, - сказала Летиция и поцеловала бывшего гения в плоскую башку. - Он скоро вернется…
        - Может, устроим по этому поводу небольшой пир? - спросил Гет. - А то я проголодался.
        - Я видела Элия! Он где-то в Аравии или Сирии. Там, где есть пустыни.
        - Пустыни есть во многих местах. В Винланде например.
        - Это не Винланд!
        Гет ожидал чего-то в таком духе и постарался сделать вид, что верит. Чего не бывает с человеком страдающим! Все что угодно.
        - Это прекрасно, что он жив, - сказал Гет. - Но до поры до времени не стоит об этом никому говорить.
        - Почему? - Ей хотелось поведать о своей радости Риму.
        - Не нужно лишних толков. А то враги помешают ему вернуться.
        Летиция послушно закивала. Умная девочка.
        - Хорошо. Квинт поедет сегодня же. Я дам ему денег. Элий скоро вернется, вот увидишь. Какое счастье! Как он обрадуется, увидев сына! А потом Элий станет императором. Так ведь?
        - Скорее - диктатором, - осторожно предположил Гет. - Ведь император - Постум.
        - Хорошо, пусть диктатором. Все будет хорошо!
        Гет вздохнул. Сам Гет не очень-то верил в эти видения. Но если фантазии несчастной девчонки помогут ей в горе, пусть надеется. К тому времени, когда выяснится, что Элий действительно погиб, она успеет сжиться со своей болью, а Постум чуточку подрастет. И может быть… Ох, мал еще, слишком мал император. А Макций Проб слишком стар. В тревожные годы слишком медленно растут дети. Слишком быстро дряхлеют старики.
        - Так как на счет перекуса? - напомнил Гет. - А то молока в бутылочке было на один глоток…
        - Ты выпил молоко из бутылочки Постума? - ахнула Летиция.
        - Он меня сам угостил, - не моргнув глазом, заявил Гет.
        II
        Добиться приема у Бенита было не так-то просто. Но Порция старалась не для себя, но ради Бенита и Понтия. И это ее вдохновляло. Она вымаливала, улещивала, хитрила. Интриговала не слишком успешно, но настойчиво. И добилась своего.
        Двери Бенитова таблина распахнулись, и Порция вошла в огромный зал, пустой, гулкий, с нарисованной галереей на одной длинной стене и с застекленным криптопортиком вдоль другой. Стол в дальнем углу казался далекой, недостижимой пристанью. Человек за столом - как минимум полубог. Она шла к нему и протягивала руки. Она рассказала о мерзких просьбах и их исполнении, о поджогах, убийствах и избиениях. Голос ее дрожал. Ей было жаль Бенита. Как могло случиться, что такого прекрасного человека предали? Но она не предаст. Умрет за него, но не предаст. Ведь должен же быть кто-то, за кого хотелось бы умереть. Бенит вышел из-за стола и обнял ее. Она чуть не умерла от восторга. Каждая клеточка ее тела трепетала.
        - Ты правильно сделала, что пришла. Я должен узнать правду именно от тебя. Только простым маленьким людям известна правда. Те, кто наверху - продажные, лживые твари. И если такие, как ты, будут со мной, мы справимся. Все вместе! Главное - быть вместе! - Его сильный голос проникал в самое сердце.
        - Быть вместе… - Слезы катились по ее щекам - такие прекрасные, такие светлые слезы. Бенит не виноват. И ее мальчик ни в чем не виноват. И она не виновата. Они же ни в чем не виноваты. Все-все…
        - Я должен знать правду. Правду маленьких людей. Непременно. - Бенит разжал руки. - Вам причиняли столько зла! - Голос его дрогнул от гнева. - Кто-то должен отереть слезу с ваших глаз! Но для этого вы должны быть тверды. Быть преданы. Все вместе - мне одному!
        Порция отступила. Не смея повернуться к Бениту спиной, пятилась задом.
        - Ты смелая женщина, ты умная женщина, ты честная женщина, - бросал ей вслед жемчужины похвал Бенит. - Отныне твои мысли принадлежат мне. Твои слова - мои слова.
        Едва дверь за Порцией захлопнулась, как Бенит нажал кнопку звонка. Тут же бочком из узкой потайной двери в таблин протиснулся Аспер и вытянулся по стойке смирно, как будто Бенит был центурионом, а он, Аспер, новобранцем из десятой когорты.
        - Переведи ее сына в другой отряд исполнителей. В тот, что занимается постройкой статуи Геркулеса. И проследи, чтобы парень вкалывал до седьмого пота. Без выходных. Мамаша будет счастлива. Вообразит, что он теперь на пути добродетели.
        - А что делать с женщиной?
        - Пусть работает, где работает. Мы получили бесплатного внутреннего соглядатая. Она будет следить за всеми и доносить. Из одной любви ко мне. - Бенит самодовольно ухмыльнулся. - Она считает себя честной и одновременно потакает своим мелким грязным страстишкам. Из таких получаются самые лучшие агенты. Будешь лично получать от нее донесения.
        - Накинуть ей сотню сестерциев?
        - Нет. Зачем? Она все сделает по велению сердца. Таким людям не нужно платить. Они созданы для нищеты.
        Глава XIV
        Мартовские игры 1976 года

«Рост цивилизации связан с уменьшением свободы, - заявил вчера Бенит в своем интервью. - Кто думает иначе, тот обманывает себя и других».

«Акта диурна», канун Ид марта[36 - 14 марта.]
        I
        Они ждали, ждали и ждали. Каждое утро Элий говорил себе: сегодня наконец вернутся посланцы Малека, прибудут люди из храма Либерты и привезут выкуп. Но день проходил, наступал вечер, ворота оставались запертыми, никто не приезжал. И вновь наступало утро, и вновь, сгорая от нетерпения, Элий твердил: сегодня непременно. И вот распахивались ворота и мерной поступью входил во двор караван. Мягкими будто обутыми в меховые тапки ногами ступали двугорбые, презрительно оглядывая суетливых двуногих. Бактрианы опускались на колени, закутанные в черные одежды подозрительные личности спрыгивали на землю, обнимались с Малеком и его друзьями, стаскивали со спин верблюдов тюки с поклажей. Но эти люди прибывали по своим делам и уходили по своим делам, не обращая внимания на пленников. Посланцы Либерты не появлялись.
        Римлян содержали уже не так строго, как прежде, почти каждый день выпускали во двор. Уже и на кухню они ходили за едой сами. А в кладовой одна очень бойкая темнокожая особа была готова обслужить любого за расписку в тысячу сестерциев. Неведомо, как она собиралась дать этим бумажкам ход, но расписок у нее набралось на полмиллиона. Сама пустыня стерегла пленников лучше любого надсмотрщика. Кто-то даже привык и как будто примирился. Кто-то, но не Элий.
        Ожидание выедало его душу, как болезнь. Так же точно Элий ждал, когда достигнет совершенства в гладиаторском мастерстве, чтобы исполнить главное свое желание - испросить для Рима вечного мира, всегда закрытых ворот храма двуликого Януса. Но тогда его ожидание было связано с собственными усилиями. Тогда он тренировался как одержимый, говоря себе ежевечерне: «Еще не сегодня». И внутренне сгорая от нетерпения, заставлял себя работать еще день и еще, и еще. И наконец решился, час настал. И Элий напоролся на клинок Вера. Проиграл более сильному бойцу. А может, все дело в том, что это желание в принципе неисполнимо? Элий не знал ответа. Знал другое - он не может больше ждать. Ибо в нынешнем ожидании от него ничего не зависело. А он не мог так жить. Не мог - и все. И тогда он заговорил о побеге. С Неофроном. Потом с Камиллом. Преторианцы тоже думали о бегстве. Не только думали, но и готовились к нему, как могли. Неофрону удалось стащить кинжал, Камилл нашел во время прогулки затоптанный в песок ломаный нож. Едва прозвучало слово «побег», как Элию стало казаться, что самое мерзкое, самое страшное в своей
жизни уже пережил. И не ведал, как жестоко ошибался.
        Бунт возник стихийно. Кто-то из людей Малека ударил Неофрона, тот заехал кулачищем тощему прислужнику в нос. Парень растянулся на песке, мгновенно «брут» из кобуры охранника перекочевал к Неофрону. Однако Неофрон не собирался сражаться со всей оравой Малека: пока охранник приходил в себя, преторианец зашвырнул пистолет в щель меж камнями и присыпал песком. Неофрон знал, что за строптивость его жестоко изобьют, но готов был терпеть: другой шанс добыть пистолет вряд представится. Но гнев, так умело подавленный Неофроном, вспыхнул в сердцах остальных, кому-то показалось, что драка - это сигнал к восстанию. И шестеро юнцов набросились на охрану. Элий в этот момент находился в помещении. И вдруг крики, грохот выстрелов… Неужели началось без него? Элий кинулся наружу. Головорезы Малека скрутили четверых нападавших. А заодно и Неофрона. Охранники пинали их, били прикладами винтовок, норовя попасть в живот или в промежность. Еще двое бунтарей были убиты, и несколько человек ранено. Песок от крови сделался оранжевым.
        Преторианцы сбились у стены дома под направленными на них винтовками. Все они были безоружны. Едва Элий выскочил во двор, как тут же черный зрачок винтовки уставился ему в грудь. Он поднял руки и медленно подошел к остальным. Встал с краю.
        - Значит, решили бунтовать? - Малек в шелковой расшитой золотом одежде появился во дворе. Его длинная абба волочилась по песку. Казалось, он был ничуть не испуган, а, напротив, доволен. - Этих пятерых расстрелять!
        Элий чувствовал себя в ту минуту совершенно беспомощным, и в то же время обязанным это безумие остановить. Точь-в-точь Германик во время бунта германских легионов. Германик тогда хотел заколоться. Или сделал вид, что хотел… Взгляд Элия упал за золоченую рукоять кинжала на поясе Темии. Любовница Малека стояла в трех шагах от римлянина и с любопытством смотрела на происходящее. Надо же, какая комедия, ну прямо театр! И даже трупы валяются. До Темии три шага. Один прыжок. Ведь никто не знает, что искалеченный гладиатор способен на такие прыжки. Элий метнулся к Темии, выхватил из-за пояса женщины кинжал и приставил к своему горлу. Темия отскочила в сторону и завизжала. Споткнулась, упала. Издалека показалось, что Элий напал на нее. Но стражники не стреляли. У них был приказ: в этого исхудалого седого римлянина не стрелять ни при каких условиях.
        - Если ты убьешь моих людей, я покончу с собой! - выкрикнул Элий. Кинжал был остер. От прикосновения стали по коже побежала струйка крови. Никто не рискнул выбить кинжал у него из рук. Никто не мог соревноваться в ловкости с бывшим гладиатором.
        Малек повернулся, мгновение смотрел на Элия. Сдержит слово? Да, конечно, сдержит. Римляне так глупы, что обычно держат слово.
        - Орк с тобой, не буду расстреливать этих мерзавцев, если они тебе дороже собственной шкуры - милостиво пообещал Малек. - Но и ты отдай кинжал.
        Малек вытянул вперед пухлую ладонь и шагнул к Элию, будто собирался лично его обезоружить.
        - Не вздумай меня обмануть. Если я брошу кинжал, а ты обманешь, я найду способ перерезать себе горло.
        - Хорошо, хорошо, я знаю, что тебя обмануть нельзя. Я это помню. Но я должен наказать бунтарей. Прощать бунтарей нельзя. Римляне сами никогда не прощают бунтарей, - добродушно заулыбался Малек. - Но я буду милостив. Прикажу этих пятерых посадить в подвал. Только и всего. А ты обещай не кончать жизнь самоубийством. Уговор?
        - Клянись.
        - Даю слово.
        - Нет, клянись Ахурой Маздрой и священным огнем.
        Малек медлил. Когда-то Элий, тогда еще совсем мальчишка, сорвал такой замечательный план Малека. И вот он опять много лет спустя, полуживой, израненный, пытается бунтовать. Ну что ж, Малек покажет римлянину, что такое бунт. Малек поклялся, как того требовал римлянин. Поклялся почти охотно.
        - А теперь ты дай слово, - потребовал работорговец. - И клянись в свою очередь Юпитером.
        - Клянусь Юпитером Всеблагим и Величайшим.
        - Теперь отдай кинжал.
        Едва Элий бросил оружие на песок, и охранники Малека тут же заломили римлянину руки.
        - Думаешь я не посмею тебя убить? - насмешливо спросил Малек, поднимая кинжал и пробуя пальцем лезвие. И тут же порезался. Занятно. Кровь на шее Элия. И на его пальце кровь. Выходит, теперь они побратимы. - Ты прав. Я не могу тебя убить. И даже не могу изувечить. Я - настоящий торговец и не порчу ценный товар. А вот немного поучить тебя придется. Как научить тебя, римлянин? Как вдолбить в двою глупую башку, что рабу положено быть почтительным с хозяином?
        - Я твой пленник, Малек, но не раб.
        - Он не раб! Надо же! Вот тут ты ошибаешься, римлянин. - Малек хлопнул в ладоши. - Эй! - крикнул он. - Вы, двое, сюда! Он, видишь ли не раб! Ну так станешь рабом.
        Преторианцы ринулись было к Элию, но охранник ударил прикладом в лицо рвущемуся к своему Цезарю юнцу, и римляне подались назад.
        - У тебя нет совести! - крикнул кто-то.
        - Заткни блеялку! - рявкнул в ответ Малек. - Совести ни у кого нет. Ни у меня, ни у вас!
        А подручные Малека уже связали три копья, два служили стойками, третье - поперечиной. Стойки воткнули в песок. Получилось «ярмо». Этакая маленькая арка позора. Тот, кто проходил под «ярмом», становился рабом. Старинный обряд. Унизительнее для римлянина нет ничего. Малек усмехнулся: хорошо знать чужие обряды и чужие слабости. Человека в принципе очень легко унизить. Почти так же легко, как убить.
        С Элия содрали тунику, оставив только кинктус.
        Малек поглядывал на преторианцев. Неужто никто не захочет вступиться за своего Цезаря и тем самым разнообразить потеху? И Малек не ошибся. Камилл не выдержал и набросился на одного их охранников… Малековы псы только того и ждали. Камилла повалили на землю и стали избивать прикладами. Элий закрыл глаза, чтобы не смотреть.
        - Иди. - приказал Малек. - Или его забьют до смерти. А потом я выберу следующего. И так до тех пор, пока ты не пройдешь под ярмом.
        Элий сделал шаг. Пошатнулся. Казалось, он вот-вот упадет. Черный росчерк «ярма» плыл в воздухе. Тело отказывалось повиноваться. Не поднять ноги. Не сделать шага.

«Я не могу, - пронеслось в мозгу, - просто не могу. Но их убьют. Их жизнь для Малека ничто. А для меня? Разве мало я погубил людей. Рутилий, Сабин…»
        Но вместо Рутилия или Сабина в памяти вдруг всплыло лицо мальчишки, которого Элий зарубил на стене. Мальчишка вновь был рядом и вновь вопросительно и умоляюще глядел на Элия. Последний взгляд.
        И Элий шагнул. Будто переступил через стену. А за стеной - совершенно иной мир. Свет другой. Другие лица. И голоса другие.
        - Всем, кто хочет жить, закрыть глаза, - прошипел Неофрон.
        Черный росчерк «ярма» близился. Чтобы пройти под ним, надо нагнуть голову и самому согнуться. Элий вцепился зубами в кожу запястья. Тело облилось липким холодным потом. «Прежде гладиаторов в школах жгли раскаленным железом. Теперь мир стал гуманнее, не жгут…» - пронеслось в мозгу.
        Камилл зажмурил глаза. Но даже сквозь веки казалось ему, что он видит черное
«ярмо» и седую голову Элия, поникшую в унизительном поклоне. Ярмо было связано так, что Цезарю надо было буквально проползти под ним.
        - Надо же, он ползет на коленях! - заржал работорговец. - Как тебе понравился урок Малека, римлянин?! Видишь, я кое-чему могу научить даже тебя! Послушанию - во-первых, терпению - во-вторых.
        Слезы сами собой брызнули из глаз Элия. Стекая, они прожигали на коже огненные дорожки.
        - Плачь, римлянин, я тебе разрешаю! - засмеялся Малек. - А ты случайно не обмочился, позорник?
        Новоявленный раб выпрямился.
        - Позор то, что ты творишь с людьми, Малек.
        Если бы Элий не отвернулся, говоря эти слова, удар плети пришелся бы по лицу. А так плеть хлестнула по затылку и плечу. Из рассеченного уха брызнула кровь. Ноги Элия подломились, и он упал. Попытался встать. Новый удар. И тело бессильно распласталось в пыли. Все уплыло в ватное спасительно ничто. Малек, боль и жгучий стыд за собственную беспомощность.
        - Он готов, - сказал Губастый. - Быстро, однако!
        - Римляне всегда куда-то спешат, - раздраженно буркнул Малек. - Можете забрать своего Цезаря. - Малек пнул бесчувственное тело.
        Преторианцы на руках отнесли Элия к водоему. Облили водой. Он открыл глаза и посмотрел на них недоуменно, с упреком. Зачем его вернули назад?
        - Держись, Элий, - прошептал Камилл разбитыми губами. - Мы никому не расскажем, что здесь произошло. Клянусь Юпитером.
        - Клянусь Юпитером Всеблагим и Величайшим, - повторил Кассий Лентул.
        - «Если что во мне и может потерпеть ущерб, так только тело» [Сенека.] … - скорее выдохнул, чем сказал Элий.
        Губастый подошел к ним. Лицо растеклось вширь в глумливой улыбке.
        - Вот хохма! Интересно поглядеть, кто теперь отдаст тебе свое вино и воду? Ты же раб теперь… Раб, а не божество. Запомни, римлянин, хозяин завсегда сильнее раба, потому как он - хозяин. Хочешь что-то тявкнуть? Не хочешь? Наконец-то пропала охота. Я тебя выучу покорности, обещаю.
        Губастый не слышал, как Неофрон прошептал:
        - Мы с тобой еще встретимся, дерьмо верблюжье.
        II
        Элия постоянно томила жажда. Роксана влажной губкой отирали его кожу, но это почти не приносило облегчения.
        - Умереть, - шептал Элий, - почему я не могу умереть…
        Порой сквозь пелену боли мерещился ему Тибур, черные свечи кипарисов, зелень лужаек, цветные узоры из левкоев и роз, статуи и изящные павильоны. И сам он себе представлялся смертельно больным Адрианом, сходящим с ума от мучительных болей во всем теле. Он молил о смерти и требовал дать ему меч. Но подданные в своем мстительном милосердии охраняли его день и ночь, отнимали режущие предметы, и так до тех пор, пока несчастный император не сошел с ума от боли. И не превратился в чудовище. Мудрый Адриан сделался злобным безумцем и приказывал убивать, убивать, убивать…
        - О всемогущие боги, - шептал Элий, - зачем вы даровали мне бессмертие?
        Малек лично каждый день приходил поглядеть на драгоценного пленника. Однако дальше порога не шел. Боялся. Римляне видели его страх, плавающий липкой мутью на дне зрачков.
        - Отвечаешь за него головой! - грозил Малек Лентулу. - Если он умрет, я тебя на куски разрежу, служитель Эскулапа.
        - Не забудьте и себе отрезать какую-нибудь часть, - огрызался Кассий.
        - Потом, - шипел Малек сквозь зубы, - сочтемся.
        - Элий, что мы будем делать? - спросил Кассий, садясь рядом на кровать.
        Медику казалось, что он всю жизнь так и будет врачевать все новые и новые хвори своего безумного пациента. Гомер утверждал, что богов можно ранить. Выходит, тела небожителей покрыты бесчисленными шрамами и отметинами. И перед дождем старые раны ноют и болят. Тогда боги начинают яриться, ненавидеть мир и посылают людям бесчисленные несчастия и катастрофы.
        - Мы убежим. - Элий сказал об этом так, будто всю жизнь устраивал побеги из карцера.
        - Куда? Вокруг пустыня. Она стережет нас лучше любых стен.
        - На это Малек и надеется.
        И Кассий поверил Элию. Кассий всегда ему верил.
        - У тебя уже есть план?
        - Завтра будет. Обещаю…
        Они стали ждать это «завтра».
        III
        Гней вылил дерьмо из ведра в яму, но остался во дворе. За ним почти не следили. Ну шастает этот маленький верткий римлянин повсюду. Там что-то стянет, здесь, наоборот подсобит. Среди прислуги Малека он был давно как свой. Гней огляделся. Никого. Ударил ногой по ведру и отломал проржавевшую ручку.
        - У ведра ручка отлетела. - Гней показал рабу, что чистил конюшню, сломанное вонючее ведро. Раба недавно клеймили: красная язва на лбу не желала заживать и гноилась. - Как теперь вытаскивать дерьмо прикажешь?
        - Топай в мастерскую, там приделают, - буркнул клейменый, не понимая, что хочет от него этот немолодой человек с повадками менялы или купца.
        - У ведра ручка сломалась, - как пароль повторил Гней, заходя в каморку, где трудились двое. - Говорят дерьмо легкое, плавает. А на мой взгляд - дерьмо необыкновенно тяжелое. И все гадят. Все без исключения. Я все думаю, сколько от человека остается дерьма. Невероятное количество. Больше, чем всего остального, больше…
        - Давай сюда, - перебил Гнея мастеровой, прикованный цепью к стене.
        - Дерьмо от римлян точно такое же, как от остальных. А многие думают, что римляне гадят золотом. Какое счастье, что это не так. Представляешь, сколько бы весило ведро, если бы римское дерьмо было золотым? Мне такое ведро не сдвинуть с места!
        - Заткни хлебало! - приказал раб-умелец. - И выкинь свою дурацкую ручку. Она ни на что не годна.
        - Воняет-то как. Нам же в этой дыре весь день сидеть, - возмутился второй колодник, отпихивая ведро подальше от себя. - Пошел вон…
        - Ручку надо приделать, - настаивал Гней. - Как ведро без ручки таскать? Я же весь обольюсь. А мыться буду в общем колодце. А вам из него пить. Неужели хочется пить воду с дерьмом?
        - Сразу видать, римлянин. Треплется без передыха, - усмехнулся умелец. - Бери инструмент и сам приделывай. Только снаружи. Нам собственной вони хватает.
        - Премного благодарен, - Гней схватил кожаный пояс с инструментами. - Вот только нужен еще кусок прута для ручки.
        - Там в углу всяких железяк до дури, - ткнул колодник пальцем себе за спину. - И проваливай отсюда поскорее, а то мы задохнемся.
        - Спасибо, ребята! Я вам принесу лепешку с кухни.
        - Только руки сначала помой! - заорали оба хором вслед Гнею.
        IV
        Сквозь сон Элий почувствовал, как что-то ползет по груди. Веревка? Змея? Он инстинктивно сбросил неведомую тварь. Луна светила сквозь решетку. На пол ложилась причудливая тень. Змея шлепнулась в центр черного узора и обернулась оранжевым тигром.
        - Привет, - сказал тигр. - Малек глуп. Надо было взять с тебя слово, что ты не удерешь. Но он воображает, что тебе некуда деваться! А зря. Зря… - Тигр хихикнул. Мягкая огромная лапа легла на руку Элия. - Держи.
        Римлянин ощутил под пальцами холод металла. Отдернул руку. В свете луны блеснули инструменты - отвертка, напильник…
        - Где ты это взял?
        - В мастерской Малека. Пригодится? - Тигр был доволен собой.
        - Как ты узнал, что я собираюсь бежать?
        Может, и тигра никакого нет. И инструменты эти исчезнут с приходом утра. Если это всего лишь сон, то лучше вообще не просыпаться. Спать и спать. И так во сне дождаться смерти.
        - Не бойся: это не сон. Я многое знаю. Даже, как прекратить войны на земле.
        У Элия бешено заколотилось сердце. Перед глазами вновь засверкал золотой песок. Арена. Хлор надвигался на него. Взмах меча. Блеск стали. И кровь, повсюду кровь. Неужели самое заветное желание Элия исполнится наконец?!
        - Ты знаешь, как прекратить войны? - повторил Элий.
        - Когда будешь на свободе, мы поговорим об этом. В плену не говорят об исполнении желаний.
        Тигр оборотился змеей и скользнул назад, к окну…

…Элий открыл глаза. Было темно. Он ощупал кровать. Инструментов не было. Но в темноте слышалось монотонное:

«Вжиг-вжиг…» - ходил напильник по металлу.
        - Я принес им лепешки… - рассказывал кто-то шепотом в темноте, - но лепешки так воняли, что они не стали их брать. И я принес их сюда. Подумаешь, запах. Зато напильник удобно спрятать в лепешке. Когда выберусь отсюда, напишу библион о наших приключениях. Я и псевдоним придумал: «Новый Плутарх».
        - Почему Плутарх? - спросил второй голос.
        - Потому что Плутарху нравилось вывозить из города дерьмо. А книги он писал в свободное от работы время.

«Вжиг-вжиг», - вгрызался в металл напильник.

«Я так никогда и не узнаю, кто принес напильник, - думал Элий. - Говорящий тигр или «Новый Плутарх»»…
        Глава XV
        Мартовские игры 1976 года (продолжение)

«По решению Большого Совета Х II Молниеносный легион, базирующийся в Нижней Мезии, переброшен в Готское царство».

«Акта диурна», 11-й день до Календ апреля[38 - 22 марта.]
        I
        Из отдельных камней складывается пирамида, из песчинок - пустыня, из множества наждачных всхлипов напильника - свобода, из бесконечных дней отчаяния - миг надежды.
        По ночам преторианцы пилили ножки кроватей. Получились неплохие дубинки. Потом выпилили решетки. Надпилили цепи. Все было надпилено. Их судьбы, жизни, время - и то испробовало на себе крепость напильника. Все готово было надломиться при первом совместном усилии. Теперь надо было ждать подходящего момента. Они молились Кайросу день и ночь. И Кайрос помог.
        Малек уехал накануне. Лучшего случая не представится. Едва настал час вечерней трапезы, и дверь отворилась, как двое преторианцев набросились на охранников. Оружием служили отпиленные ножки кроватей. Люди Малека были скручены мгновенно и тихо. Никто не успел крикнуть. Даже вздохнуть не успел. В следующую минуту пленники уже крались по коридору, снятые с пояса тюремщика ключи отмыкали двери. И вот римляне во дворе. Крепостные стены отделяли их от свободы. Ворота заперты. Охранники на башне. И еще надо добраться до подвала, где томятся их товарищи. Освобождать пятерых бунтарей отправились Камилл и еще трое. Элий взял на себя часового на башне. Часовой дремал, уткнув голову в грудь. Привык, что ночи в крепости тихи и покойны. Да и холодно было - истертая абба почти не грела спину и плечи. Элий не таясь миновал двор и очутился возле башни. Штукатурка на стене осыпалась, кладка была столь неровной, что бывшему скалолазу казалась удобной лестницей к вершине. И Элий полез. Сиденье в крепости не добавило ему ни сил, ни ловкости. Дважды он едва не сорвался. Но все же добрался до верхней площадки - не Альпы
штурмовал, а всего лишь двадцать футов неровной кладки. Часовой даже не успел проснуться, когда сильные руки бывшего гладиатора сдавили горло. Охранник захрипел, попытался вырваться, но куда там… Преторианцы уже мчались по лестнице на подмогу. Элий, сдавливая одной рукой горло часового, второй сумел отодвинуть засов на двери, что вела на лестницу. В следующий миг тело охранника обмякло и сползло на каменный пол. Гвардеец вытер о его тунику перепачканное кровью лезвие и сдернул с плеча убитого винтовку.
        - Старье, третья модель, - шепнул преторианец. - Монголы из лука точнее стреляют.
        Элий спустился по лестнице. Один из преторианцев за ним. Второй остался наверху с винтовкой - наблюдать за двором. Пятерых пленников уже вывели из подвала. Двое так обессилили, что не могли идти. Их вынесли на руках. Один Неофрон казался таким же, как прежде.
        Теперь осталось только захватить гараж и открыть ворота. С воротами было просто - они запирались изнутри, ключей не требовалось. Неофрон вытащил огромный брус, служивший засовом, и ворота медленно распахнулись. Перед беглецами лежала бескрайняя черная ширь под звездным небом.
        И тут у гаража раздался выстрел. Один, потом второй.
        - Из «брута» палят. Губастый! - прорычал Неофрон и ринулся к гаражу.
        Элий следом. Но пока он добежал, все было кончено. Трупы Малековых людей заволокли в гараж. Элий приметил троих… Опять мальчишка за мгновение до смерти глянул на него из темноты, будто спрашивал… Нет, сейчас ни о чем не спрашивал. Просто смотрел, напоминая, что он был.
        Гней лежал на земле, скрючившись, зажав руками живот. Элий склонился над ним.
        - Как ты?
        Гней не ответил - только жалобное, какое-то по-детски беспомощное «и-ы»… раздалось в ответ.
        А из ворот гаража уже выкатился крытый брезентом фургон.
        - Скорее! - крикнул Камилл, высовываясь из кабины.
        Элий и Кассий Лентул подняли раненого и затащили в фургон. Следом забрались остальные. Машина устремился в ночь. Люди Малека кинулись в погоню. Но два оставшихся фургона римляне успели раскурочить. Пришлось псам Малека седлать верблюдов. Охранники пустили бактрианов вскачь, зная что хозяин убьет их, если пленники сбегут.
        Гней лежал на полу фургона и тихо стонал. Роксана подсунула ему под голову чью-то аббу. Кассий встал на колени рядом с раненым, осторожно отвел руки Гнея, перемазанные красным, приподнял мокрую от крови тунику. Роксана светила фонариком, стараясь на смотреть на то, что выхватывает из темноты луч света.
        - Плохо дело, да? - просипел Гней.
        Кассий не отвечал.
        - Кто-нибудь должен был погибнуть, - прошептал раненый. - Так не могло быть, чтобы все спаслись. Значит - я. Вы спасетесь… Ну а я…
        - Мы тебя довезем.
        - Про обряды не забудьте.
        - Не будет у нас нового Плутарха, - всхлипнула Роксана. - А я уже и название библиона придумала…
        - Какие обряды? - искренне изумился медик. - Тебе отстрелили кусочек кожи на боку.
        Кассий вытащил из своей сумки пакет с бинтами. Через несколько минут рана была перевязана, Гнею дали глотнуть вина из им же самим добытой фляги.
        Одинокая машина неслась по пустыне, разрезая фарами ночь. В свете фар песок становился золотым. По золотой дороге мчались римляне неведомо куда. Беглецы вопили, хохотали, обнимались, горланили похабные песни. Они пьянели, вдыхая ледяной воздух. Слезы застилали глаза, и оттого звезды в небе лучились и наплывали друг на друга. Люди Малека безнадежно отстали. Иногда Неофрон оборачивался и орал невидимым преследователям:
        - Ну где же вы там! Мы вас ждем!
        Даже Роксана оживилась. Гней орал и пел вместе со всеми, позабыв, что минуту назад собирался отправиться в гости к Орку.
        - Либерта, бодрствуй над нами! - орали римляне хором, и чудилось, что богиня летит впереди и освещает своим факелом им дорогу.
        На рассвете Неофрон положил завернутый в грязную бурую тряпку сверток к ногам Элия. Тот поколебался мгновение, потом развернул. Перед ним было серое мертвое лицо Губастого. Из полураскрытого рта вывесился язык - розовый с прозеленью.
        - Ну как? - самодовольно ухмыльнулся Неофрон. - Одно жаль: скотину пришлось прирезать быстро. Не успел помучиться. Тебе легче теперь?
        Преторианец ожидал благодарности.
        - Не знаю. Может быть.
        - Я хорошенько его проучил, не так ли, Цезарь?
        - Губастый тоже учил меня. Своим правилам. - После ранения голос Элия сделался неестественным металлическим, и если он волновался, «металл» становился заметнее.
        Неофрон побагровел.
        - Не путай. Мои правила и его…
        - Ты прав. Его правила стоит забыть. Твои же я навсегда запомню.
        Неофрон ухмыльнулся:
        - А я запомню, что ты спас мне жизнь, Цезарь. Мне и еще четверым.
        К полудню в фургоне сделалось нестерпимо жарко, беглецов сморило. Они дремали, склонив головы друг другу на грудь. Воды успели захватить лишь несколько бутылей, каждому досталась пара глотков. Неизвестно еще, сколько времени придется ехать до ближайшего колодца.
        Ближе к вечеру в машине что-то громыхнуло, заскрежетало, из-под капота повалил дым, и фургон встал. Ошарашенные внезапным капризом Фортуны беглецы высыпали наружу. Они стояли вокруг машины потрясенные, растерянные, вопросительно глядя друг на друга.
        Было два выхода: ждать около фургона или идти вперед. Если остаться, то люди Малека их найдут. Беглецы останутся живы. Их закуют, их исхлещут плетьми. Но они выживут. Но если двинутся вперед, то скорее всего погибнут - слишком мало воды.
        - Вперед или назад? - спросил Кассий Лентул у Элия.
        Тот если и медлил, то мгновение.
        - Вперед, - сказал тихо. - Я иду вперед.
        - Он идет вперед! - взъярился Неофрон. - Разумеется! Он же бессмертен. Он не может умереть. Пуля его не берет. Стрела, которая могла прикончить любого из нас, его лишь изувечила. А теперь Цезарь идет вперед! Он дойдет. А мы сдохнем. Все до единого сдохнем!
        - Я никого не держу, - сказал Элий. - Ты можешь вернуться. Все могут вернуться. Пойду вперед один. Я больше не могу быть рабом, - и добавил после долгой паузы. - Я тоже кое-чему учусь.
        Ему никто не ответил. Все молчали. И Неофрон больше не спорил. Ярость его, внезапно вспыхнувшая, тут же угасла. Элий двинулся в путь, не оборачиваясь, не желая знать, идет за ним кто-нибудь или нет. Когда через несколько минут он обернулся, то увидел, что остальные бредут следом. Все. И Неофрон замыкает шествие. По очереди они тащили на самодельных носилках обессилевших товарищей. Куски брезента, срезанные с фургона, должны были защитить их от холода ночью. У них не было надежды добраться до железной дороги или жилья. Но зачастую так и случается: у человека нет ни единого шанса исполнить задуманное, а он упрямо движется к цели и несмотря ни на что достигает ее.
        Беглецы шагали и шагали. Песчаные барханы - белые на солнце, фиолетовые в тени - тянулись загадочными грядами к горизонту. Когда поднимался ветер, барханы начинали куриться седой песчаной пылью. На их горбах вспыхивали золотые искры и гасли. Острые зубья обветренных камней, эти уродливые часовые пустыни, встречали и провожали путников.
        От жажды губы запеклись, покрылись коркой, рты пересохли. Путники уже едва брели, тупо глядя под ноги. Иногда ложились на песок, не в силах больше двигаться. И вновь поднимались. И тащились дальше.
        Фортуна улыбнулась безумцам. Уже на закате показался вдали оазис с несколькими хижинами и колодцем, вокруг которого изогнулись тощие пальмы. Безмолвие пустыни прорезал гортанный вопль. Римляне бросились бежать, хотя сил ни у кого уже не осталось. Пили жадно, плескались в ямине с водой, хохотали. Кто им помог? Фортуна? Кайрос? Собственное упорство? Или неведомое желание, исполненное Вером, вывело Элия к спасению, и остальных заодно?
        - Элий, я с тобой пойду куда угодно! - кричал Камилл.
        - И я! И я! - раздавались голоса. - С тобой мы спасемся!
        Лишь Неофрон молчал.
        Обитатели оазиса смотрели на гостей неприязненно. Эти люди наверняка служили Малеку: вечером единственный раздолбанный внедорожник исчез вместе с двумя мужчинами. Прознав про бегство, Неофрон схватился за трофейный «брут», решив истребить всех вероломных, но товарищи остановили разгневанного преторианца. Если бы не дни, проведенные в Малековом подвале, вряд ли бы кто справился с Неофроном. А так его все же удалось утихомирить. Так что Малеков подвал сберег жизнь обитателям оазиса.
        Однако, как выбраться из пустыни, никто не знал. Идти пешком - самоубийство. Отсиживаться на оазисе - того хуже. Люди Малека скоро сюда нагрянут. Ночь римляне провели тревожную. Спали и просыплись - мерещилось вдали тарахтенье моторов. Или снилось, что люди Малека накидываются на беглецов. Отбиваясь во сне от разъяренных охранников, Камилл, спутав сон и явь, подбил спавшему рядом Кассию Лентулу глаз.
        А рано поутру в самом деле послышался дальний рокот. Но не на земле - в воздухе. Преторианцы вскочили. Одни всматривались в окрестные дюны, другие пялились в небо, ибо звук, все более явственный, шел именно из синевы от черной птицы, летящей прямо к оазису.
        И вскоре все различили огромную рукотворную стрекозу, которая, покачивая крыльями, сделала круг и стала снижаться. Беглецы принялись махать руками и вопить. Неофрон даже выпалил из винтовки.
        - Авиетка, - прошептал Элий, не веря глазам.
        А стрекоза приземлилась на смешные колесики и, пробежав еще немного по земле, остановилась. Беглецы кинулись к самолету. А из него вылезли авиатор Корд и… Квинт.
        Элий кинулся к старым своим приятелям.
        - Мы теперь летаем! - вопил Корд, размахивая кожаным шлемом, похожим на шапку циркового возничего. - Летаем, как птицы. Боги больше не препятствуют.
        - Боги ничему теперь не препятствуют, - пробормотал Кассий Лентул, обнимая спасителей.
        - Но ведь я проиграл тот бой, - изумился Элий. - Как же ты смог…
        - А что я загадал? Вспомни! Я пожелал, чтобы созданный мной аппарат тяжелее воздуха на этот раз полетел. Тот, конкретный аппарат. Ты проиграл и, разумеется, моя авиетка взорвалась. Но я сделал новую. И вот я здесь. - И Корд полез обниматься с Элием.
        Роксана подбежала, бросилась к Квинту, повисла у того на шее. Квинт не сразу ее узнал - запрокинул лицо, всматривался в знакомые черты. Нет, не она, совершенно другая женщина с лицом Роксаны. Взгляд изменился, излом губ, разлет бровей. Будто кто-то смыл прежнее лицо, и нарисовал новое, вроде бы похожее, но какое-то ненастоящее, чужое.
        - Квинт, Квинт, - шептала Роксана и гладила его лицо и плечи, будто боялась, что тот исчезнет. Она совершенно раскисла, хотя до той минуты держалась неплохо.
        Квинт осторожно разомкнул ее руки и шагнул к Элию. Они обнялись. Долго не могли разнять рук. Встряхивали друг друга. Каждый не верил, что встретились.
        - Летиция видела тебя в своих видениях, - шепнул Квинт на ухо Элию.
        Летти… Элий улыбнулся. Как она будет счастлива, когда он вернется! Мысль об этом счастье согрела его сердце мгновенной хмельной волной.
        - Она родила? Мальчик?
        - Гай Мессий Деций Постум.
        - Постум… - имя неприятно резануло слух. Рожденный после смерти отца. Но все это мелочи.
        - Кто его опекун? Руфин?
        - Руфин умер. Диктатором назначен сенатор Макций Проб.
        - Умер? Император умер?
        - Теперь император Постум.
        Элий не сразу понял. Он стоял, склонив голову набок и прижимая пальцы к виску, ощущая безумное биение крови. Вопли радости постепенно смолкли. Все смотрели на Цезаря и…
        - То есть, - выдавил наконец Элий.
        - Тебя считали мертвым. Как и остальных.
        - Подожди… - Элий никак не мог поверить. - Если мой сын теперь император, то я что - его наследник?
        - Нет, - покачал головой Квинт.
        - Понимаю. Я был убит, оплакан, я мертв. То есть никто… А Нисибис? Что с ним? Его удалось отбить у монголов?
        - Нисибиса больше нет. Уничтожен взрывом Трионовой бомбы. Вместе с тремя римскими легионами.
        II
        Если бы он мог забыть рассказы Квинта! Если бы можно было бы все это не знать! Если бы можно было. О боги!
        Как такое могло случиться? В чем провинился Рим? Какие вселенские законы, какие обряды нарушил? Кого оскорбил? Самих богов? Но чем? Разве мало было жертвоприношений, разве не курился фимиам на многочисленных алтарях? А если не было ни оскорблений, ни обид, ни вины, то как боги допустили подобное? Вслед за Вергилием Элий готов был закричать: «Ужели столько гнева в душах богов?
[Вергилий. «Энеида». 1.11. пер. Ошерова.]
        Они сидели в тени изъязвленной ветром скалы. Фиолетовая тень. Серые колючки. Оранжевый песок. Элий закрыл глаза. Ему было тягостно смотреть. Ему хотелось кричать от боли. И чтобы не закричать, он вцепился зубами в край туники.
        - Я должен был умереть, - выдавил Элий наконец. - Нет, смерть - это слишком мягкое наказание. Я должен был не просто умереть, а умереть вместе с легионерами в мучениях от лучевой болезни. Как Руфин.
        - Не говори ерунды, - оборвал его Квинт. - В чем ты виноват? Что нам не удалось поймать Триона? Хочу напомнить, что кроме тебя, его никто не стремился ловить. Ищейки «Целия» могли бы взять след. А они нам только мешали. Может, у них были какие-то планы. Да не может быть, а точно. Но ни с тобой, ни со мной этими планами они не поделились. И уже никогда не поделятся.
        - В отличие от других, я понимал, чем могут закончиться опыты Триона. Я должен был его остановить. Отдать приказ убить без суда.
        - Ты не мог этого сделать. Просто потому что не мог. И не стоит себя казнить. За мысли никто не судит[Одно из положений римского права.] . И ты не мог осудить Триона за мысли. Теперь - да, теперь и я, встретив Триона, пристрелил бы его, как бешеную собаку. Но это теперь.
        - Теперь Трион недостижим для нас. Он где-то на территории варваров, и делает новую бомбу. А мы не можем ему помешать.
        - Не можем, - подтвердил Квинт.
        - Подожди! Я знаю, как его остановить!
        - Еще одна безумная идея? - У Квинта все сжалось внутри.
        Элий несколько минут молчал, решаясь. И Квинт молчал, не в смея мешать.
        - Я дам обет. Дам обед, что не увижу Вечный город двадцать лет. Двадцать лет изгнания. Взамен… таков будет уговор… взамен никогда больше на земле не взорвется Трионова бомба. Ни на земле, ни под землей, ни в воздухе. Нигде на этой планете.
        - И боги тебя послушают? Сомневаюсь. Ведь гениев больше нет.
        - Есть один гений. Последний настоящий гений. Я его сейчас призову. Но тебе придется отойти подальше. Я буду клясться именем гения Рима.
        - Ты знаешь имя гения Рима?!
        - Я же Цезарь. Вернее, был им, - Элий криво усмехнулся.
        Квинт поднялся. Глянул на друга.
        - Не делай этого, - попросил фрументарий, зная, что Элий его не послушает.
        - Иди.
        Квинт стал карабкаться на дюну. Элий встал и поднял лицо к небу. Лучи солнца ударили в глаза. Но Элий не стал жмуриться.
        - Я осуждаю себя на изгнание. Двадцать лет я клянусь не видеть Города. Взамен, о боги, сделайте так, чтобы на земле больше никогда не взрывались урановые бомбы. - В ту минуту он вновь стал исполнителем желаний, вновь ставил клеймо, но ставил его на собственное сердце Говоря, он медленно поворачивался вправо по кругу. Круг замкнется и скрепит договор с богами нерушимым кольцом. - Юпитер Всеблагой и Величайший и ты, гений Рима, имя которого я называю, скрепите клятву…
        Квинт, невольно задержавшийся на горбе дюны, кубарем скатился вниз, дабы не слышать произнесенного имени.
        Когда фрументарий вернулся, Элий сидел неестественно прямо и смотрел прямо перед собой. Квинт молчал, не зная, что и сказать. Ему хотелось возразить, разубедить. Но слов не находилось.
        Двадцать лет не видеть Города… Даже ради Марции Элий не мог согласиться на такое. А сейчас отважился.
        Сам себя вырвал из жизни. Где-то далеко в Риме стрелки часов отсчитывали минуты. Но уже без Элия. Он умер. Хотя и продолжал двигаться, слышать, говорить. Он смотрел на песчаные дюны, а видел курию, ростры, золоченый милеарий, храм Сатурна с бронзовыми скрижалями, а над форумом в синеве храмы Капитолийской триады.
        Элий чувствовал, как слезы скатываются по щекам, но не пытался их стереть.
        - Двадцать лет - большой срок, - произнес наконец фрументарий. Элий не ответил. - Больше года уже прошло, - продолжал Квинт наигранно бодрым голосом. - Ты покинул Рим в январе семьдесят пятого. Осталось почти девятнадцать. М-да… Моя мамаша умрет к этому времени.
        - Ты-то причем? - спросил Элий почти зло.
        - Я твоя тень. Как тень может вернуться в Рим без своего господина? И потом, я тоже виноват. Лучший соглядатай не нашел Триона. Соглядатая надо наказать. Хотя бы за хвастовство.
        - Хочешь быть похожим на меня, Квинт?
        - Хочу быть твоим другом.
        - Ты и так мой друг.
        - А я друг?…
        Квинт обернулся. Роксана шла к ним. Даже походка ее изменилась. Она больше не покачивала бедрами, ступала, будто по невидимому канату. Подошла, остановилась. Несколько мгновений все молчали. Казалось, Элий не замечал ее, занятый собственными мыслями.
        - Корд с Камиллом починили фургон и пригнали его на оазис. Все уже собираются, - сказала Роксана бесцветным голосом.
        Элий бросил взгляд на Квинта и поднялся, сообразив, что надо дать этим двоим несколько минут наедине.
        Отошел несколько шагов, обернулся. Роксана стояла, обхватив себя руками, будто ей было очень холодно. Элию показалось странным, что Квинт даже не сделал попытки обнять девушку. Прежде она нравилось фрументарию. Или прошло слишком много времени? Роксана что-то говорила. Квинт слушал.
        III
        Преторианцы уже грузились в фургон. Корд, перемазанный по уши в масле, рассказывал в третий раз, как починил машину. И как облетел на авиетке вокруг дозором поглядеть, нет ли поблизости Малековых людей. Но нигде не заметил ни соглядатаев, ни погони. Видимо, потеряв надежду, охранники вернулись в крепость.
        - Неофрон с Квинтом сцепились, - сообщил Кассий Лентул, подбегая. - Того и гляди, прикончат друг друга…
        Дрались они страшно. По-звериному хрипя, норовя каждым ударом покалечить друг друга или даже убить. Роксана стояла подле и смотрела, не делая попытки разнять дерущихся. На мгновение двое мужчин отпрянули друг от друга, переводя дыхание и собираясь с силами. У Неофрона рот был полон крови. У Квинта глаз заплыл, и из носа текла карминовая струя.
        - Прекратите! - крикнул Элий. - Или взбесились от жары?!
        Они даже не повернулись на крик. Вновь бросились валтузить друг друга. Элий первым опрокинул на песок Неофрона, потом ударил Квинта, и тот скрючился от боли. Бывший гладиатор знал куда бить так, чтобы сразу перехватывало дыхание и в глаза темнело.
        Квинт опустился на песок, судорожно втягивая воздух разбитыми губами.
        - Вы рехнулись? - повторил свой вопрос Элий.
        - Он пустил ее по рукам! - Квинт тыкал пальцем в Неофрона, будто нажимал на невидимый спусковой крючок. - Он заставил ее переспать с десятком солдат. Мерзавец!
        - Я ее проучил, - Неофрон сплюнул кровавую слюну. - Она была осведомителем императора. Из-за нее все наши планы пошли к Орку в пасть.
        - О чем ты говоришь? - Элий в недоумении перевел взгляд с Квинта на преторианца. - Она попала в плен к монголам… Но при чем здесь…
        - Не о монголах речь! Он заставил ее трахаться с гвардейцами.
        - Из-за нее пал Нисибис! Это она передала радиограмму, что Элий жив!
        - А я настучал вам в свою очередь! Это я, я ее раскрыл! - орал Квинт. - Я сам! Лично! Чтобы перекрыть источник информации. Она обязана была делать то, что делает. А что сделал ты?! Зачем! Элий! - Квинт повернулся к нему. - Как ты позволил такое? - Кулаки Квинта сжимались и разжимались.
        Роксана по-прежнему стояла неподвижно. Лишь слабая ядовитая улыбка скользнула по ее губам.
        - О чем он говорит? - спросил Элий у нее.
        - Не знаю. Кажется, о тебе. - Что-то от прежней дерзкой, надменной Роксаны мелькнуло на мгновение в ее взгляде и пропало.
        - Элий был ранен и ничего не знал, - честно признался Неофрон.
        - Но знал Рутилий. - Роксана выглядела почти невозмутимой. Бешенство Квинта казалось неестественным, почти преувеличенным рядом с ее спокойствием.
        - Рутилий погиб, - напомнил Неофрон.
        - Зато ты жив! - заорал Квинт. - Я оставлю тебя в пустыне, брошу на растерзание Малеку…
        - Да прекрати ты! - равнодушно пожал плечами Неофрон. - Я немножко поучил бабенку. Из-за нее погибло столько ребят. Я заставил ее ублажить нескольких мальчишек перед тем, как их прикончили варвары. Или тебе, Роксана, не понравились наши ребята? Клянусь Венерой, все они были предупредительны и нежны. А один чуть не плакал от восторга, и клялся, что женится на ней, если вернется в Рим. К сожалению, он остался в Нисибисе. Свои ошибки надо искупать. А уж после, когда она попала в плен, ее трахали по очереди Малековы прихвостни. Так что не все ли равно, сколько человек ее поимели - десять или двадцать. Вагина выдержала - можешь туда засунуть свой меч.
        Квинт выхватил из кобуры «магнум». Элий успел толкнуть фрументария под руку. Выстрел прозвучал, но пуля ушла в небо.
        - Вот и плата за воспитание! - пожал плечами Неофрон. Кажется, он ничуть не испугался. И не удивился.
        Роксана, видя, что драка закончилась несколькими зуботычинами, ушла. Ее не интересовало, что эти трое наговорят друг другу. Квинт уже не убьет Неофрона - это было ясно.
        - Я как глава этого маленького отряда вдали от Рима, - сказал Элий, - приговариваю тебя, Неофрон, к изгнанию. Десять лет ты не имеешь права на возвращение. И рядом с нами не желаю тебя видеть. Как только мы выберемся из пустыни, ты уйдешь.
        - Но… - начал было Квинт.
        - Я уйду, - неожиданно почти охотно согласился Неофрон. - Но ты не имеешь права никого ни к чему приговаривать, Элий. Или ты не слышал, что сказал Квинт? Нас всех приняли за мертвецов. Нас оплакали, нам воздвигли кенотафы. Ты еще не забыл право? Отныне мы не римские граждане. Мы изгои. Мы даже не имеем права носить тоги. Ты - варвар, Элий. И теперь только Риму решать, сколько лет нам шляться вдали от родного порога. Но я уйду. Я даже не буду выбираться из пустыни вместе с другими. Уйду один. Позволит Фортуна - спасусь, нет - погибну.
        Он повернулся и демонстративно пошел к водоему. Элий решил, что это только жест. Но через несколько минут силуэт Неофрона с мешком за плечами мелькнул на фоне золотистого горба дюны и исчез.
        Квинт уселся на песок, обхватив голову руками. Элий подошел к нему.
        - Я хочу тебе сказать… - начал было он.
        - Уйди, - выдавил Квинт. - Очень прошу тебя, уйди.
        Элий не настаивал и отправился искать Роксану. Та стояла на верхушке дюны и смотрела, как Неофрон движется в фиолетовом провале, взбираясь на очередной песчаный холм. Сейчас он поднимется, перевалит через хребет и скроется из глаз.
        - Чтоб он сдох, чтоб он сдох, чтоб он сдох, - повторяла она.
        - Роксана! - окликнул ее Элий.
        Она оглянулась.
        - Я курю. - Она улыбнулась отстраненно. - Корд привез табачные палочки. Какая прелесть! Кофе и табачные палочки.
        В сухом воздухе пустыни свет ложился яркими пятнами, и рядом со светом сразу возникала коротким чернильным росчерком тень. Здесь только свет и только тень - без полутонов и рефлексов, без голубоватых туманов, здесь нет нужды в лессировках. Свет и тень, а меж ними ни малейшего зазора. Нет оправданий и извинений, только проступок и неминуемая кара, и даже слово адвоката кажется неуместным на хребтине песчаной дюны, отделяющей белое от тьмы.
        - Почему ты не рассказала мне о выходке Неофрона раньше? - спросил Элий.
        Роксана пожала плечами:
        - Зачем? В маленьком кружке пленных началась бы свара. Это было бы на руку Малеку. Я не стала ничего говорить. А теперь я чуть-чуть отмщена.
        - Но ты рассказал это Квинту.
        - Он бы все равно узнал. Рано или поздно. Лучше раньше.
        - Ты хотела, чтобы он отомстил обидчику. Тебе плевать на Квинта.
        - Если честно, то да. Можешь передать ему мои слова.
        - Я не передаю никому чужих слов.
        - Ладно-ладно, я знаю - ты благороден, Элий. С тобой можно даже играть в морру в темноте. Но меня тошнит от твоего благородства. А тебя самого не тошнит? Ведь мы с тобой схожи. А? Нас обоих оттрахали. Что ты чувствовал, когда полз под ярмом? Когда тебя хлестали плетью?
        Он не удивился ее словам: обида ее переплавилась в яд.
        - Тебя радует мое унижение? Но этой радостью ты унижаешь только себя.
        - Пустые слова. На твоем теле скоро не останется живого места от ран, а ты болтаешь о пустяках, Элий.
        - Я - гладиатор, Роксана. Я не болтаю, а дерусь.
        - За что?
        - За победу.
        - Пока что ты мало похож на победителя.
        - Мы вернули себе свободу.
        - А сколько мы потеряли? Неужели ты думаешь, что молоденькая женушка терпеливо ждет тебя в Риме, и еще не пустила к себе в постель какого-нибудь красавца-гвардейца? Если ты в этом уверен, то наверняка свихнулся. Но несмотря на то, что с мозгами у тебя явно не в порядке, ты мне нравишься, Элий. А я нравлюсь тебе?
        - Нравишься, - честно признался Элий. - Ты похожа на Марцию.
        - Только и всего? Я на кого-то похожа? Только поэтому? - Она неестественно расхохоталась. - Ну спасибо, утешил. Век не забуду. - Она задохнулась, будто на мгновение разучилась дышать, потом вновь расхохоталась.
        - Что будешь делать дальше? - Элий, казалось, не замечал ни обидных слов, ни истерического хохота.
        - Как что? Вернусь в Рим, найду хорошее местечко. Или буду писать на пару с Гнеем библион. Гней про то, как таскал ведра с дерьмом. Я про то, как за ночь ублажала по десять парней. - Табачная палочка догорела почти до самого мундштука, и Роксана едва не обожгла губы. - Ты злишься на меня, да? Как Неофрон? Считаешь - я виновата?
        - Нет. Ты служила императору. Не твоя вина, что он обратил твою преданность во зло.
        - Глупец мог бы спрятаться за эту формулировку. Но не я. Я должна была понять, какова игра. И кто с кем против кого. Но не рассекла. В том и виновата. И ты понимаешь это, и Квинт понимает. Потому и сторонится меня. Глупость - тоже вина. Мне надо было встать на твою сторону. Мы бы отстояли Нисибис. Ты бы стал императором. А я… Я бы на пару с Гнеем написала библион. Он бы про то, как мы обороняли стены. А я бы про то, как трахалась с мужиками. Как видишь, разницы почти никакой. Во втором варианте поменьше дерьма, побольше патриотизма. Только и всего.
        IV
        Было решено, что авиатор Корд улетит вместе с Элием, а остальные будут выбираться из пустыни в фургоне. Квинт потом отыщет Элия. Договорились встретиться в Танаисе. Намеренно был выбран город за пределами Империи. Известие, что Цезарь жив (пусть и бывший Цезарь) всколыхнет весь мир. Следовало пока держать это в тайне. Преторианцы клялись молчать. То, что они спаслись, еще не означало, что спасся и Цезарь. В Риме считали, что Элий погиб до падения Нисибиса. Актеры-самоучки Рутилий и Кассий Лентул неплохо сыграли свою краткую пьесу под названием «Гибель Цезаря», а Элий бессознательно (в смысле самом прямом) им подыграл. Руфин выступил с армией наконец. Но времени не хватило… Финал, как в любой жизненной пьесе, наступил слишком рано, и представление кончилось провалом.
        Квинт передал Элию сто золотых монет. Еще сотня была у авиатора Корда на случай, если каким-то образом они разойдутся. Этих денег должно было хватить, чтобы добраться до края света. Элий обрядили арабом - в белую тунику с длинными рукавами, поверх накинули коричневую аббу, седые волосы полностью скрыл белый платок, стянутый двумя шнурами. Корд оделся точно так же. Элий попрощался со всеми. Его охрана возвращалась в Рим, сам же он отправлялся в добровольное изгнание. Квинт был сам не свой. Он то повторял Элию краткие наставления, то замолкал на полуслове и смотрел на Роксану. Но едва она делал шаг навстречу, как Квинт отворачивался и уходил. В фургоне в присутствии трех десятков свидетелей вряд ли им удастся объясниться.
        Элий не знал, может ли он вмешаться. Но все же спросил фрументария:
        - Не хочешь с ней переговорить?
        - Не хочу, - спешно ответил тот.
        - Почему?
        - Боюсь. Не хочу ничего больше знать.
        Элий забрался в авиетку. Бывший Цезарь обвел взглядом бывших преторианцев. Увидит ли он когда-нибудь их еще раз? Может быть… Но только спустя двадцать лет.
        Корд уселся на место пилота. Механическая стрекоза разбежалась на песчаной полосе и порхнула в небо.
        V
        Мотор в авиетке Корда захрипел. Стрелка альтиметра дернулась и стремительно завертелась. Машина заваливалась на бок. Застывшие волны белого песка неслись навстречу. Элий изо всей силы вцепился в подлокотники кресла. Желудок подпрыгнул и очутился в горле. Мерзкую пустоту в животе хотелось чем-то немедленно заткнуть.
        Винт еще трепыхался, еще молотил воздух, как тонущий в реке неумелый пловец. Неожиданно мотор закашлял, и вновь заработал, верченье лопастей слилось в дрожащий круг. Самолет выровнялся у самой земли, протянул еще сотню футов и зарылся в песок. Элия выкинуло из кабины. От удара он на мгновение потерял сознание. Когда очнулся, то все было по-прежнему: зарывшийся в песок самолет и лежащий рядом Корд.
        Элий ползком добрался до авиатора. Корд не двигался. Элий плеснул ему в лицо из фляги. Авиатор дернулся, приоткрыл глаза, даже сделал попытку приподняться, но тут же повалился обратно на песок.
        - Что с самолетом? - пробормотал Корд.
        - Лежит, - последовал лаконичный ответ.
        - Нам крышка.
        Корд взял у Элия из рук флягу, сделал глоток.
        - Попробуем починить? - предложил Элий.
        - Попробуем, конечно… - согласился Корд, и стал выбираться из песка.
        Элий смотрел, как оранжевые струйки медленно стекали вниз. Песок… быть может, это последнее, что они увидят в своей жизни. Корд поднялся, обошел самолет. Элий отвернулся, понимая, что присутствует при осмотре смертельно больного.
        В футе от его ноги мирно свернулась огромная желтая змея. Элий никогда не думал, что в пустыне водятся змеи таких размеров. Уж скорее в джунглях Новой Атлантиды можно обнаружить подобную тварь. Весила она никак не меньше человека. Змея смотрела на римлянина желтыми прозрачными глазами. Элий не испугался, ибо узнал змею. В своих снах (или бреду) он разговаривал с нею. Может быть, это бывший гений? Может, это гений пустыни?
        - Приветствую тебя, гений, - сказал Элий.
        - Привет, - отвечала змея (или змей). - Только я не гений. Называй меня Шидурху-хаган. Я твой союзник.
        - В первый раз слышу о таком, - признался Элий.
        - Иногда мы не знаем друзей по именам. Но все равно они приходят на помощь.
        Элий провел ладонью по лицу и прикрыл глаза. Может быть, этот змей ему только кажется? Привиделся от жары и жажды и…
        Элий открыл глаза. Рядом с ним сидел юноша со скуластым смуглым лицом. С его азиатскими чертами странно контрастировали золотистые волосы, цветом точь-в-точь песок пустыни.
        Подошел Корд, отирая ветошью перепачканные руки.
        - Самолет не восстановить, - признался он.
        На Шидурху-хагана он не обратил внимания - как будто тот с самого начала был в их авиетке и потерпел вместе с римлянами аварию. Или Корд считал, что в пустыни так же легко прийти в гости, как и в Риме?
        - Здесь недалеко есть колодец, - сказал Шидурху-хаган. - Могу проводить.
        Элий посмотрел на Корда.
        - Мне-то что, - авиатор пожал плечами. - Пусть ведет куда хочет. Моя птица больше не полетит.
        - Идти лучше вечером, - сказал их новый знакомый. - Сейчас слишком жарко. Отдыхайте. Нам понадобятся силы. До железной дороги далеко.
        Корд не возражал, он забрался под самолет и улегся в его тени. Элий, мельком глянув на авиатора, заметил, что тот не спит, а трогает пальцами изуродованный корпус.
        - Ты построишь другой самолет, когда доберемся до Танаиса, - сказал Элий.
        - Это первый, - признался Корд. - С первым никто не сравнится. Никогда.
        Элий закрыл глаза и попытался заснуть. Странно, жажда его почти не мучила. В мыслях он уже пересек пустыню и был где-то далеко, шел по неведомой дороге среди зелени, и на желтый песок дорожки падали фиолетовые тени. Гроздья зеленого недозрелого винограда свешивались к лицу. А навстречу ему шла Летиция и вела за руку малыша… Элий проснулся.
        Солнце уже клонилось к западу. Пора было трогаться в путь. Элий знал, что не умрет. Его спутники могут погибнуть. А сам он выживет. Для него одного прилетит с далекого севера туча и прольется обильным дождем. Что за желание загадал для него Юний Вер? Что такое он должен исполнить на земле, чтобы заслужить смерть? Может быть, он будет жить вечно? Может, он станет подобен богам? Но ведь он будет стареть. В сто лет он превратится в развалину. Все, кого он любил, умрут. А он будет жить, жить, жить.
        - Да - жить вечно - это почти что проклятие, - подтвердил Шидурху-хаган.
        - Я заговорил вслух?
        Белокурый азиат покачал головой:
        - Нет. Но я слышу тебя. Если хочешь скрыть от меня мысли, не думай так явственно, будто разговариваешь сам с собой. Ясность мысли - не всегда достоинство.
        - Ты чародей?
        - Ну вроде того.
        - Почему ты решил мне помочь?
        - У нас общий враг. Страшный и могущественный. Чингисхан.
        - Этого достаточно, чтобы стать друзьями?
        - Вполне.
        Они достали из самолета вещи - фляги с водой, сумки с провизией, надели заплечные мешки, замотали белыми тряпками лица. Из металлических тяг разбитой авиетки сделали тонкие трости - на случай, если кто-то попадет в зыбучие пески, за такую трость можно вытянуть неудачника. Шидурху-хаган вместо того, чтобы подняться, распластался на песке, вытянулся и вновь превратился в змею. Когда совсем стемнело, на спине его засветился зеленый узор. Он полз впереди, а они шли по его следу. Иногда проваливаясь в песок, иногда выбираясь на каменистую поверхность. Тогда шагалось легко. Они торопились. Но к утру выбились из сил. На зубах скрипел песок. Губы потрескались и запеклись. Пот больше не выступал на висках - не осталось для этого влаги. Но они продолжали идти. Иногда Корд падал, тогда Элий его поднимал. Шидурху-хаган видел, как аура вокруг тела Элия то вспыхивает, то гаснет.
        Пески сменились скалами. Иссеченные ветром и песком, они свидетельствовали об одном: здесь нет воды.
        Элий остановился, несколько мгновений всматривался в ночную пустыню, и вдруг сказал:
        - Надо взять правее. Колодец там.
        - Откуда ты знаешь?
        Элий пожал плечами:
        - Мне померещился колодец. Я увидел его.
        - Хочешь сказать, что я сбился с пути?
        - Не так уж много. Сделай поправку на изменение сущности, и ты поймешь, что ошибка твоя вполне закономерна.
        Шидурху-хаган повернул туда, куда указал римлянин. Корд уже почти не мог идти. Элий тащил его за собой. Корд заговаривался, ему мерещились в ночной пустыне сады Кампании и храм на макушке ближайшей скалы.
        VI
        На рассвете они вышли к колодцу. Сложенный из черного камня круг посреди серой унылой поверхности. Окруженный кустиками тамариска и зонтичными акациями с мелкими колючими листьями, колодец пустыни обрадовал их куда больше, чем пышный сад. Черный круг, как черный лаз в иной мир. У колодца их ждали. Черный пес без единого светлого пятна лежал в тени. Шидурху-хаган вновь превратился в человека, пес вскочил, радостно гавкнул. И добавил по-человечьи:
        - В ближайшие три дня никакой опасности. Вражеских войск поблизости нет.
        - Хороший песик, - сказал Элий. - Это что-то вроде службы разведки?
        - Вроде того, - уклончиво отвечал Шидурху-хаган.
        Юноша опустил вниз бурдюк на веревке, тот громко плеснул о воду. Вода. Они пили жадно. Пили и не могли напиться. Корд долго не верил, что пьет настоящую воду воды. Думал - он уже в Элизии, и умершие друзья поливают его водой. Потом пришел в себя и заговорил об авиетке. Ему стало казаться, что ее можно починить. Он порывался идти назад. Вдвоем Элий и Шидурху-хаган насилу его остановили.
        Напившись, они наполнили фляги. Пес смотрел на их суету скептически.
        - Неужели нельзя быть немного воздержаннее? - спросил пес. - Подобное проявление эмоций чрезмерно. Что бы вы сказали, если б я стал прыгать в воздух, визжать от радости и лизать каждого в лицо при встрече? Наверное, стали бы орать на меня, или хуже того - отхлестали. Так чего же вы кричите так пронзительно и обливаетесь водой? Вы же люди.
        Элий опустился на колени перед собакой. Капли воды, приятно щекоча кожу, стекали по спине и груди.
        - Можешь лизнуть меня в лицо, - милостиво разрешил он псу.
        - Вот еще, - ответил тот надменно. - Мне это не доставит никакого удовольствия.
        - Ты как будто предсказывал будущее своему хозяину, - небрежно заметил Элий. - И мне тоже можешь предсказать?
        - Это несложно. - в ближайшие три дня ты не умрешь.
        - Я не умру и в ближайшие три года, - легкомысленно предположил Элий.
        - Ну вот за это я бы не поручился.
        - То есть через три года я умру?
        - Можешь умереть, а можешь и не умереть.
        - А что должно произойти, чтобы я умер? - допытывался Элий.
        - Не знаю. Но пока что три дня тебе гарантированы.
        - А ты щедрый.
        - Не ко всем.
        - У меня тоже есть пес. Но почему-то тот не умеет говорить.
        - Просто ты его не понимаешь.
        - И как мне его понять?
        - Будь ты моложе, я бы посоветовал тебе: научись. Но ты слишком стар, чтобы учиться. Но ты мне нравишься. И я открою тебе одну нашу маленькую собачью тайну: любая самая глупая собака знает о грядущей смерти хозяина за три дня. Ведь все мы родственники Цербера. Поэтому обычные люди держат собак для охраны, а мудрецы - чтобы узнать заранее, что смерть приближается и успеть приготовиться. Вот я и говорю: три дня у тебя еще есть - я не чую твоей смерти.
        - Постараюсь запомнить, - улыбнулся Элий.
        Около колодца они дожидались темноты. Корд заснул. Элий сделал из своей аббы что-то вроде маленького шатра и улегся в тени. Спиной прислонился к каменному кругу колодца. И вновь черная шахта показалась ему входом в другой мир. Однажды Элий спускался в подобную тьму. Он разбудил бессмертную Нереиду и призвал нового бога в этот мир. Что теперь с Логосом? Каково новому богу без его поводыря-человека?
        Пес положил Элию голову на колени.
        Шидурху-хаган наблюдал, как пульсирует аура римлянина.
        - Ты обещал мне рассказать, как избавить мир от войн, - напомнил Элий.
        - Не сейчас. В пустыне нельзя об этом говорить. Дэвы услышат.
        - Когда же?
        - Скоро. Жди.
        Глава XVI
        Апрельские игры 1976 года

«Монголы обошли пограничные готские укрепления и неожиданно вторглись в пределы Киевского княжества. Потери пограничных когорт Готского царства уточняются. Визит в Готию Августы пока отложен.»

«Акта диурна, 4-й день до Нон апреля[41 - 2 апреля.]
        I
        Встреча работорговца и посланца из Рима была назначена в Антиохии. Посредниками выступали жрецы Либерты. На прежних подвижников и аскетов, готовых жертвовать своей жизнью ради свободы других, эти новые служители богини походили мало. Отныне это были посредники, дельцы, с холодным блеском в глазах, цепкие, безжалостные, хладнокровные: за последние месяцы через их руки проходили миллионы сестерциев. Им не надо было путешествовать по пустыне, рисковать жизнью, вымаливать ассы, родственники захваченных и проданных в рабство сами являлись в храм и сами приносили деньги. Малек был свой среди них, и жрецы смотрели на него как на ровню.
        Малек ожидал, что посланец Летиции будто куда солиднее. А тут явился какой-то пройдоха. Лицо подвижное, обезьянье, не внушающее доверия, мерзавец - оттиснуто у посланца на лбу. Одет невероятно: зеленая шелковая туника, абба, расшитая золотом, островерхая шапка унизана драгоценностями (скорее всего, фальшивыми), за поясом - кинжал с золотой рукоятью. Все пальцы в перстях. Посланец то присюсюкивал, то пришептывал, и спрашивал каждые пять минут, какой лупанарий самый лучший. Сущий идиот. По первому требованию проходимец выложил сто тысяч сестерциев, но с условием, что его немедленно проводят в лупанарий. Малек согласился.
        Поехали. По дороге передумали. Завернули в первую попавшуюся таверну. Там выпили. Малек хотел отказаться - партнер не отпускал. Пришлось удовлетворить просьбу нелепого посланца.
        - Римляне стоят очень дорого, - бормотал проходимец. - Безумно дорого. Но я бы лично не дал ни за одного из них ни асса.
        - Это точно, - подтвердил Малек.
        - А сейчас мы идем в лупанарий. Вот только еще по одной. На ход ноги.
        Это был уже третий ход ноги, но посланец забыл об этом. И Малек тоже.
        Они выползли из таверны на карачках, чтобы тут же перебраться в соседнюю. И там тоже принять на ход ноги. Ноги, разумеется, уже не шли.
        Очнулся Малек наполовину зарытым в песок. Солнце стояло в зените. Голова раскалилась. Она горела. Пылала. Если бы кто-нибудь оказал божественную милость и брызнул водой на лоб торговца живым товаром, вода бы зашипела. Но никто не собирался лить воду Малеку на лоб.
        Малек застонал. Приподнялся. Кое-как освободил ноги от песка.
        - Кажется, он живой, - сказал кто-то.
        Кто это? Наверняка какой-нибудь дэв. Но потом Малек узнал голос посланца Летиции.
        - Квинт?
        - Он самый, - отозвался тот. - Хотя поначалу я думал назваться другим именем. Небось плохо тебе?
        - Ужасно.
        - Мне тоже, - признался Квинт. - А будет еще хуже.
        - Что значит - еще хуже?
        - Когда ты начнешь умирать от жажды.
        - Я уже умираю.
        - Так быстро? Ну ты и слабак.
        Слова Квинта отрезвили Малека. Работорговец поднялся. Протер глаза и огляделся. Перед ним простирались дюны. Гребни желтого песка поднимались на западе, на востоке, на юге и севере. Вдвоем с Квинтом они сидели в неглубоком песчаном котловане. И вокруг - никого. Лишь небо над головой и в небе две черные точки. Птицы, - догадался Малек и его затошнило то ли при мысли о птицах, то ли от вчерашней неумеренности и сегодняшней жары. Но ведь несколько часов назад они были в Антиохии. Несколько часов? Или дней?
        - Пить, - прохрипел Малек. - Пить, немедленно!
        Квинт развел руками.
        - Ни капли.
        Малек в ярости прорычал и опустился на песок. Даже сквозь одежду песок жег невыносимо.
        - Мы умрем, - простонал работорговец.
        - Не так скоро.
        - Как мы сюда попали? Нас принес дэв?
        - Нет, всего лишь авиетка. Небось читал про новую машину в вестниках. Летает, как птица.
        - Вранье! - рыкнул Малек, вскакивая. - Там, за горбом, автомагистраль, и таверна. Вот увидишь.
        Он вскарабкался на ближайшую дюну и огляделся. Вокруг не было ничего, кроме назойливой желтизны. Несколько скал, доведенные ветром до форм совершенно безумных, извиваясь, лезли из песка каменными червями. Малек добежал до ближайшей скалы и рухнул. Поднялся, двинулся дальше, вскарабкался на следующую дюну. Опять ничего. Песок, песок…
        Малек застонал и поплелся назад. Оступился, скатился в котловину. Застыл, скрючившись.
        - Чего ты хочешь? Выкуп? - прохрипел работорговец.
        - Ничего не хочу. Только посмотреть, как ты умрешь.
        - Ты сам сдохнешь прежде.
        - Я? Нет. Я - гений пустыни. Мне не нужна вода. Мне нужен песок. Я здесь живу, питаюсь песком и жарой. Это моя стихия.
        Малек смотрел на своего похитителя и бессмысленно хлопал глазами.
        - Разве я не приносил тебе жертвы?
        - Слишком часто, - отозвался тот, кто назывался гением пустыни. - И в основном человеческими жизнями.
        - Но сейчас я спас тридцать римлян от смерти! Рискуя собственной головой. А они оказались неблагодарными свиньями, задумали бунтовать.
        - Я благодарю. От их имени.
        Малек опустился на песок.
        - Сколько ты хочешь?
        - Малость. Хочу твою голову. И твое сердце.
        - Ерунда. Сколько ты хочешь денег? Тысячу сестерциев? Миллион?
        - Зачем мне деньги? Деньги - это песок. - Дэв набрал полные пригоршни песку, тонкие струйки потекли меж пальцев. - Видишь, сколько денег? У кого еще есть столько? Ну, скажи?
        - Ты врешь! - заорал Малек. - Ты - посланец Рима и ты сдохнешь точно так же от жажды. Возьми деньги. Я отдам тебе пленников даром.
        - Ты их гений?
        - Я - их хозяин.
        - Хозяин людей? Разве такое возможно? Только гении могли быть чьи-то хозяевами. Но ведь ты не гений.
        - Ты спятил от жары. Я - Малек. Я сильнее любого гения. Я могу все.
        Глаза Малека налились кровью, он весь трясся, в уголках губ скопилась пена. Казалось, еще немного и он взбесится.
        - Ты можешь все? - удивился собеседник. - Тогда беги и добеги до края пустыни.
        Малек зарычал и бросился на наглеца. Но тот ускользнул. Руки Малека впились в горячий песок.
        - Дай мне воды, у тебя есть вода, - захныкал Малек, внезапно обмякнув и не в силах подняться. - Я знаю, у тебя есть вода, и ты пьешь тайком.
        - Я не люблю воду. Я люблю песок.
        Малек не понимал, чего хочет от него странный похититель.
        Бежать… да, бежать… Он поднялся и пошел. Бросил тяжелый пояс с кошелем. Потом аббу. Остался в одной длинной белой тунике. Шел, обливаясь потом. Сейчас, сейчас покажется дорога, хижина, пальма и под ней колодец. Малек останавливался и отирал пот. Оглядывался. За ним тянулась лиловая цепочка следов. А во следам шел проклятый дэв. Иногда ему казалось, что дэв пьет. Малек кидался к нему, но дэв ускользал. Малек никак не мог его догнать. Они носились по кругу. Малек падал на горячий песок и тут же вскакивал. Странно, но к полудню они были еще живы. И к вечеру тоже. Малек надеялся - если доживет до ночи, то спасется. До ночи он дожил Но спасения не было. Пронизывающий до костей холод заставил его зарыться в песок, будто заживо лечь в могилу. Он забылся тяжелым сном. В бреду ему мерещились сочные гроздья винограда. Он разминал их губами, и в рот ему сыпался песок.
        Малек очнулся и вскочил. Над краем пустыни показался срез раскаленного шара. Солнце вновь всходило.
        Проклятый дэв сидел подле.
        - Я не хочу умирать, - прошептал Малек. И заплакал. Без слез.
        Солнце поднималось. Но Малек никуда не шел. Не было сил. Он лежал, еще на что-то надеясь. На пощаду, на милость. Воды! Воды!
        Он вновь открыл глаза. И тут понял, что лежит в своей комнате на широком ложе. Вокруг ковры и подушки. У изголовья кувшин. И нет ни пустыни, ни жаркого солнца, ни проклятого песка. Лишь на пустой тарелке несколько использованных шприцов. И подле записка. Дрожащими пальцами Малек развернул ее.

«Тебе нельзя пить еще шесть часов», - было начертано крупными буквами по-латыни.
        Малек зарычал, завертелся на месте. Шесть часов! О нет! Шесть глотков! О да! Малек схватил кувшин. Тот был полон ледяной прозрачной влаги. Он приник губами и стал пить. Один, глоток, второй… Вода не приносила облегчения, рот жгло, будто он пил не воду, а глотал песок. Третий… В животе разгоралось пламя. Четвертый, пятый… Пальцы разжались, кувшин упал на пол, вода пролилась и напитала ковер. Малек зарычал и повалился на ковер. Чудилось - под ним раскаленный песок. Малек вскочил. Воды! Он кинулся к окну. И провалился в черную ямину.
        Горячий песок вновь обжег тело. Малек повернул голову. Увидел небо - синее, настоящее. А в животе - огонь… Малек корчился, кожа пузырилась и лопалась до костей. Несчастный дергался и бил ногами. Кто-то плеснул на него из кувшина и обжег кипятком. А небо над головой из голубого сделалось белым, потом багровым и наконец померкло.
        Люди, столпившиеся вокруг лежащего на мостовой человека, в изумлении смотрели на странного самоубийцу, который все время повторял: «Воды, воды» и разрывал ногтями кожу на животе, пока не затих.
        - «Мечты» перебрал, - предположил низкорослый худощавый паренек, затягиваясь тоненькой табачной палочкой и сонно щурясь. - Видели мы такое, знаем…
        Приехала медицинская машина и забрала тело.
        II
        Квинт сидел в маленькой таверне напротив гостиницы и видел, как увозили тело Малека. Теперь работорговец уже никому не расскажет о том, что случилось в его крепости. Одним варваром, знающим про «ярмо», стало меньше. Варвары умрут, а римляне никогда ничего не расскажут. Прежде чем расстаться, каждый из римлян вытянул из мешка свой жребий - бумажку с именем. Квинту достался обрывок с надписью «Малек». Дело оказалось хлопотным и денежным, но нетрудным.
        Впрочем, и потратился Квинт не слишком. Большая часть суммы, полученной от Летиции на выкуп пленных, осталась у Квинта: бывших пленников он одарил щедро, но и себя не забыл. До вечера Квинт проспал в своем номере в гостинице. Затем оделся и направился в алеаториум. Несколько минут стоял у стола, наблюдая.
        Немолодая женщина, затаив дыхание, следила, как падают на зеленое сукно кости. На худой жилистой шее светилась нитка крупного жемчуга. Когда-то жемчуг ценился в три раза дороже золота. С тех давних времен Рим питал слабость к жемчугу. Матрона выиграла. Засмеялась, обнажая блестящие зубы. Неестественно белые. Фальшивые. А может, и жемчуг фальшивый?
        Квинт взял на тысячу серебряных тессер и тоже сделал ставку. Он не вернется в Рим. Он дал клятву вместе с Элием, что не вернется. Квинт выиграл. Вновь поставил. И вновь - выигрыш. Но и на встречу с Элием фрументарий не поедет. Хватит ему бредовых приказов, хватит исполнения немыслимых желаний. Всего хватит. Устал. Весь - и душа, и шкура. Он не хочет больше никому служить. Он убежит в Новую Атлантиду. Зачем рисковать жизнью? К чему? Какова плата? Что получил Элий в награду за то, что хотел спасти Нисибис? Нечеловеческие муки, чудовищные унижения. Нет, ему такого не надо… Квинт отказывается от благородной роли. Это не для него. Но за все надо платить. За удачу - тоже. Квинт не против, он заплатит. Решено, плата за бегство - проигрыш. Если он проиграет, то убежит в Новую Атлантиду. Но он вновь выиграл. Матрона посмотрела на него с удивлением. Вздрогнули ярко накрашенные губы. Холеные белые пальцы постукивали по зеленому сукну. Ну хорошо. Значит, не Новая Атлантида. Что-то другое. К примеру - Винланд. Еще ставка. И вновь кости выпали в пользу Квинта. Это ни на что не похоже! Квинта стала бить дрожь.
        Красивая тонкогубая девица с бесстрастным лицом метала кости. Эй, красотка, постарайся для своего хозяина. Видишь эту гору тессер? Она ждет тебя. А меня ждет крайняя Фулла. Ну, разумеется, не край земли, а к примеру… Лунный остров[Мадагаскар.] .
        И опять гора тессер перед Квинтом выросла вдвое. Он весь покрылся жарким липким потом. Напрасно он отирал платком лицо - кожа тут же влажнела. По спине стекали горячие струйки. Лицо девицы сделалось мраморным, белее ее белой туники. Итак, Лунный остров тоже не подходит. Тогда Республика Оранжевой реки. Постарайся, красотка. Я пришлю тебе оттуда алмаз на миллион сестерциев. Ничего не вышло. По-прежнему Фортуна была на стороне Квинта. Никто в зале уже не играл. И похоже, не дышал. Все столпились вокруг. Следили. Кости гремели в стаканчике. Кто-то от волнения клацал зубами.
        Тогда выберем место поближе. К примеру - Танаис… И… Кости упали. Квинту - две единицы. Все. Чистый проигрыш. Окончательный. Никаких аппеляций. Только смерть… Квинт засмеялся. И тут же смех замер на губах. Ведь он и должен был ехать в Танаис. Там назначена встреча с Элием. За что же он заплатил?
        - Надо было вовремя остановиться, - прошептала перезрелая матрона, глядя, как серебряная лопаточка сгребает серебряные тессеры.
        Квинт окаменел.
        От Элия не убежать. Хоть горло режь, но не убежать.

«За что же я заплатил?» - повторил вопрос Квинт, выходя на улицу.
        III
        Вдали на небе появились черные полосы. Они никли к земле, никли, но не сливались с нею. И черные черточки поддерживали их в дрожащем от жары воздухе. Телеграфные столбы вдоль дороги! Пыхтя от натуги, тащился старый-престарый паровоз, еще из прошлого века, рыжий, приземистый, с толстой трубой. Клубы дыма валили из трубы пышной седой бородою. С тоской проводили путники огнедышащего монстра взглядами.
        Они вышли к железной дороге и остановились, раздумывая. Какая станция ближе? Направо? Налево? Авиатор Корд напрасно всматривался в карту. Угадать, где они находятся, было невозможно. Элий достал монетку.
        - Головы или башни[То есть орел или решка.] ? - спросил Корда.
        - Головы, - сказал тот.
        - Почему?
        - Я всегда отвечаю: головы.
        Вышло идти направо. И они пошли. До станции добрели к вечеру. Да и какая это станция - уложенный неровно камень вместо платформы, несколько пальм, три домика, огромная ржавая цистерна с водой и над ней на тонких паучьих ножках - водонапорный бак. Не было вокруг ни войны, ни горя. Не было варваров, готовых растоптать мир. Мальчонка пас овец на лоскутке чахлой зелени. Солнце светило. Дул ветер. Вечность висела, уцепившись за край пустыни. Серые камни, израненные песком и ветром, столпились вокруг станции безмолвными часовыми.
        Ссохшийся от времени старик спал в углу маленькой каморки, накрывшись собственной аббой. Мухи роились над пустой чашкой и замусоленной тетрадью с расписанием поездов. Смотритель приоткрыл один глаз, глянул на путников и изрек:
        - Поезд только завтра. А гостиница тут же. Плата вперед.
        За стеной в лачуге стояли три ложа, покрытые драными одеялами из верблюжьей шерсти. В эту ночь путники спали под кровом, и им снились кошмары. Они вновь шли через пустыню и умирали от жажды.
        IV
        В квадратную прорезь окна глянул утренний луч и сделал стену оранжевой. На оранжевой стене была пришпилена обертка от сухарей. Элий сорвал ее и прочел наспех нацарапанное послание:

«Прощай, римлянин. Я вывел тебя из пустыни. Плату за услуги я взял. Дальше наши пути расходятся. А что касается войны, то тайна проста. Надо опустить на землю звезду любви. А чтобы это сделать, нигде на земле целый год не должно быть войн. Ни одной капли крови на поле брани в течение года, и войны прекратятся навсегда.
        Элий с самого начала подозревал что-то в этом роде. Простое и недостижимое. Что-то вроде опоры для рычага Архимеда. Все человечьи задачи похожи друг на друга. Все они неразрешимы.
        Шидурху-хаган исчез. Элий повернулся… и что-то впилось ему в бок. Монета. Золотая монета попала под ребро. Он схватился за пояс. Пояс был пуст. Все ауреи, переданные Квинтом, исчезли. Элий ощупал пояс авиатора, брошенный возле стены. Он так же был пуст. А возле изголовья кровати блестел золотой. Что ж, до Танаиса они доберутся. Элия стал разбирать смех. Звезда любви спустится на землю. И мы заплатим ей за год любви сто золотых. А можем заплатить и двести.
        Корд проснулся.
        - Нам уже пора в путь?
        - Может быть. Поезд скоро придет. Поедем в последнем вагоне - наш общий друг унес все деньги. Оставил по золотому.
        - Проходимец. Я так и знал, что этим кончится.
        - Он вывел нас из пустыни.
        - Мы вышли сами. А он только увязался за нами. Встречал я таких на восточных рынках - волосы крашеные, обряжены в пестрые тряпки и таскают с собой либо говорящую мартышку, либо собаку. Хорошо, что он еще не прирезал нас во сне.
        - И как только он сумел вытащить деньги, а я ничего не услышал, - подивился Элий.
        V
        Постум ползал по ковру в детской. В одной руке у него был ярко раскрашенный паровозик, в другой - золотое яблоко. Он пытался пристроить яблоко в тендер вместо угля, но яблоко никак не желало помешаться и постоянно вываливалось. Постум злился. Логос сидел в плетеном кресле и с улыбкой наблюдал за крошечным повелителем огромной Империи.
        - Давай поговорим, малыш…
        - Давай, - гукнул в ответ Постум.
        - Людям кажется, что ты издаешь лишь бессвязные звуки. Но я тебя понимаю.
        - Я тебя тоже. Говорить я могу и понятно, только не хочу. Привяжутся взрослые со своими глупыми вопросами.
        - Ты видишь это золотое яблоко?
        - Ну да, я им играю.
        - Знаешь, что написано на нем?
        - Нет, я еще не умею читать. Пытаюсь, но не умею.
        - Написано: «достойнейшему».
        - Вот как!
        - Не кричи так громко. А то нянька нам помешает. А у нас очень важный разговор малыш. И кончай греметь погремушкой. Ты уже большой. Погремушка тебе совершенно не к лицу. Архит, которого семь раз избирали стратегом, изобрел погремушку, потому что очень любил детей.
        - Боги могли бы подарить Архиту такое яблоко? - Постум тряхнул погремушкой и засмеялся.
        - Это яблоко вырастили боги. На волшебной яблоне в саду Гесперид. Но подарили тебе яблоко не боги. Яблоко тебе отдал отец.
        Постум на миг задумался:
        - Откуда он знал, что я - достойнейший?
        - Разве он мог думать иначе о своем сыне?
        - Отец умер.
        - Он оставил тебе яблоко. Нет, только не плачь, а то нянька меня выгонит.
        - Ты боишься няньки?
        - Все боятся нянек. К тому же она - соглядатай Бенита. Вот так. И оставь наконец погремушку. Неужели она тебе не надоела? Хорошо, очень хорошо. А я тебе открою тайну: твой отец не умер. Он жив. Я это точно знаю. Только сейчас он очень-очень далеко, и ему не добраться до Рима.
        Нянька оглянулась. Чего это малыш хохочет? И что в детской делает этот парень? Правда, Летиция велела не мешать и позволять им играть, сколько угодно. Но все же… Вер няньке очень не нравился. Бывший гладиатор. Чему он может научить малыша?
        - Римляне верят в разум, - продолжал Логос. - Я - бог разума. «Что есть благо? Знание. Что есть зло? Незнание», - сказал Сенека. Правда, Нерон велел ему вскрыть вены. Но это от незнания…
        Постум сдвинул темные бровки. В этот миг он сделался поразительно похож на Элия:
        - Разве знание могло исправить Нерона?
        - Ты знаешь, кто такой Нерон?
        - О нем постоянно говорят во дворце.
        - Нет, знание не может исправить таких людей как Нерон. Но оно может их обуздать. Люди добра - так их называл Сенека - должны знать что в руки неронов нельзя отдавать власть. Ни при каких обстоятельствах. Ведь людей хороших гораздо больших, нежели злых. Иначе бы мир кончился давно.
        - Не замечал пока, - фыркнул малыш и протестующе затряс погремушкой. - По-моему, все хитрые, злые и жадные. Кроме мамы и Гета. Но Гет не человек.
        - Подожди. Послушай меня. Все-таки я бог. И значит могу тебя кое-чему научить. Люди слишком часто ошибаются. Они почему-то считают, что могут позволить злым управлять собой. И тогда… Тогда все становятся злыми…
        - Как бабушка Сервилия?
        - Да, как бабушка Сервилия. Знаешь, чего я боюсь?
        - Ты боишься? А я думал, что боги ничего не боятся.
        - Я боюсь, что злые люди возьмут над тобой власть.
        - Я тоже этого боюсь. И мама боится. И Гет.
        - Но ты, как почувствуешь, что становишься злым, посмотри на яблоко…
        - А если яблоко сопрут? Кто-нибудь наверняка захочет иметь такое яблоко, раз на нем написано «Достойнейшему».
        - Ты прав, малыш. Давай его спрячем.
        - Куда?
        - Отдай его на сохранение кому-нибудь. Гету, к примеру.
        - Змею? Ага, он хорошо спрячет яблоко. Он хитрый. Вот только я боюсь, что он его съест. Знаешь, какой он прожорливый? Он каждый день вырастает на полфута. А может на четверть. Я путаю половину и четверть. А ты не путаешь? Ты точно знаешь, что половина, а что четверть?
        Логос рассмеялся:
        - Зачем Гету есть золотое яблоко?
        - Ну как же! Ты же сам сказал: яблоко из сада Гесперид. Молодильное яблоко. А Гет так боится умереть.
        Логос обмер.
        - Что ты сказал? Повтори…
        - Гет вырастает в сутки на целых полфута.
        - Нет, не про Гета. Про яблоко.
        - Оно молодильное.
        - Малыш мой! Радость моя! Дай, я тебя поцелую! Ну конечно же! Сад Гесперид! Как я раньше не подумал! Дай-ка мне сюда это яблоко.
        - Оно мое!
        - Ну что ты, малыш, конечно же твое. Я прошу дать на время. На минуту. Или на две.
        - Ладно, но только на две минуты. Я буду смотреть на хронометр. Я уже знаю время. Мама говорит, что я - почти гений.
        Логос взял яблоко, прижал к щеке и тут же отдернул руку.
        - Что с тобой?
        - Ничего. - Логос огляделся. Нянька как раз вышла из комнаты. - Эй, Гет, - позвал он бывшего гения.
        Вентиляционная решетка сдвинулась в сторону, и наружу высунулась плоская змеиная голова.
        - Держи яблоко, и никому его не отдавай. Никому, пока я не позволю. Ни человеку, ни богу. Ты понял?
        - А как я справлюсь с богом? - спросил змей.
        - Как-нибудь обхитришь.
        - А мы с тобой еще поговорим об Элии? - спросил Постум.
        - Ну разумеется, - пообещал Логос. - Но сейчас я должен идти. Прощай, император. И помни: Элий жив.
        - Я ничего не забываю, - проговорил малыш, разламывая надоевшую погремушку.
        Вечером нянька обыскала детскую. Все игрушки были на месте - и погремушки, и лошадки и крошечные куклы-гении, а золотого яблока не было. Тотчас нянька побежала к Летиции, позвали слуг. Искали. Малыш Постум смотрел на переполох и улыбался.
        Глава XVII
        Апрельские игры 1976 года (продолжение)

«По заявлению посла Чингисхана Танаису ничто не угрожает. Разграбление Иберии варвары объясняют вероломством самих жителей этой страны».

«На девятидневной тризне по диктатору Пробу не смог присутствовать его внук Марк Проб. Бенит же не сменил траурные темные одежды на белую тогу, чем поверг всех присутствующих в недоумение.»

«Напротив Капитолия на правом берегу Тибра установлена база статуи Геркулеса и бронзовые ступни будущей огромной фигуры».

«Дожди не прекращаются…»

«Акта диурна, 18-й день до Календ мая[44 - 11 апреля.]
        I
        Поезд тащился мимо станций, деревушек, городов. Люди входили и выходили Шустрый чернявый парень уселся на скамью напротив. От него пахло чем-то приторно сладким. Ярко-синяя туника была вышита красным шелком.
        - Ты римлянин, - сказал он Элию, и похлопал по яркому рекламному проспекту с фотографией Колизея.
        - Возможно, - ответил тот. Было жарко. Ноги болели после перехода по пустыне. Хотелось спать.
        - Куда едешь?
        - Туда же, куда и поезд.
        Элий не выдержал, наклонился, потер правую голень.
        Парень захохотал, обнажая белые зубы.
        - Я Марк Библ. А ты?
        Элий помедлил, затем сказал тихо:
        - Я - Гай Элий Перегрин.
        - У меня контора в Танаисе, торговое дело, - Марк Библ сунул карточку. - Будешь в Танаисе - заглядывай. Ты бы видел, как все обосрались, когда решили, что монголы грабанут Готию. Но у варваров кишка тонка с нами тягаться. Мы им показали…
        - А ты уехал из Танаиса на всякий случай? - поинтересовался Элий.
        - Бродяга, на что ты такое намекаешь?
        - Я не намекаю, а говорю: ты уехал, когда опасность была близка, но теперь хочешь вернуться. Закономерный поступок.
        Торговец расхохотался, в преувеличенном восторге хлопнул ладонью по столу.
        - Все рвали когти. И римляне, и варвары. Ты бы видел, что творилось. Билеты на теплоходы спекулянты продавали по тройной цене. А ты, ты сам-то! Небось был далеко.
        - Да, я был далеко, - согласился Элий.
        - А теперь возвращаешься?
        - Нет, просто еду на встречу.
        - Так чего ж попрекаешь?
        - Я не попрекаю, а констатирую.
        - Куришь? - спросил торговец и достал из кармана серебряную плоскую коробочку.
        Элий отрицательно покачал головой.
        - Это не табак, кое-что получше. - Из серебряной коробки торговец извлек тонкую палочку. - Попробуй.
        - Ты этим торгуешь?
        Марк Библ опять взъярился, преувеличенно, фальшиво:
        - Слушай, ты, без фокусов. Кури. А не то я велю ссадить тебя с поезда. Я могу. - Староват ты для торговца в розницу, - заметил Элий, беря палочку и закуривая. Сделал затяжку и выбросил палочку в открытое окно.
        - Ты что! - Торговец даже привстал с места, будто глазам не поверил.
        - Ты сказал: закури, или высадишь. Вот я и закурил.
        - Ну ты даешь! - то ли восхищенно, то ли осуждающе покачал головой Марк Библ, достал палочку и сунул меж зубов.
        Элий выхватил из рук торговца коробочку и вытряхнул ее содержимое за окно.
        - Э-э-э… - только и простонал Библ, выронил изо рта наркотическую палочку, позабыв, что хотел закурить. Потом завизжал тонко и зло. В смуглом кулаке сверкнул короткий, но острый нож.
        Но рука его тут же намертво оказалась прижатой к сиденью, а пальцы будто раздавило тисками. Ножик дзинькнул, закатываясь на пол.
        - Сейчас будет станция. - прошипел Элий в ухо с массивной золотой серьгой. - Там сойдешь.
        - Так ты… - ахнул понятливо торговец и губы его плаксиво запрыгали. - Да я… вижу печалится человек, дай, думаю помогу. Может, желудок болит, может плохо на душе. Я по доброте душевной помочь хотел. Клянусь Геркулесом. Просто помочь.
        - На станции сойдешь или, клянусь Геркулесом, позову вигилов.
        Элий отпустил незадачливого благодетеля.
        Библ поднялся, постоял, пошатываясь.
        - Да вигилам плевать на зелье. Здесь все курят… все…
        - Пошел! - приказал Элий.
        Библ исчез.
        II

«Не надо было ехать в усадьбу», - в который раз подумал Марк Проб.
        Не надо было. Но почему? Знамений дурных не было. Предчувствий тоже. Была звенящая пустота, которая не давала вылупляться будущему. Пустота, затягивающая трясиной. Пустота, поглощающая голоса - богов, людей и гениев.
        Нет гениев - вот в чем дело! Марк ударил кулаком в стену. Стена незнакомая - гладкая, холодная и какая-то равнодушная. Стена дома, у которого нет ларов.
        Марк повернул голову. Для этого потребовалось усилие. Для всего теперь требовалось усилие. Жизнь утратила вкус, сделалась пресной. Жизнь - это дом, в котором никто тебя не ждет, никто не всплакнет, когда уйдешь. Дом, который не жаль покинуть. Марк Проб изумился - немного, совсем чуть-чуть. Неужто это его, центуриона специальной центурии вигилов, осаждают такие нелепые мысли?
        Он, верно, болен. И вспомнил, что в самом деле болен. И холодная чужая стена - это стена в палате ожогового центра Эсквилинской больницы. И еще он вспомнил, как авто свернуло с Аппиевой дороги…
        Огромная толстенная ветка нависла над кроватью… крошечная голова с человечьим лицом и выпученными глазами закачалась на гибком стебле. Марк схватил со столика чашку и швырнул в голову…
        - Ну вот, опять, - вздохнул младший медик, стирая воду с лица.
        - Как он? - Фабия подняла не разбившуюся чашку и поставила на столик. Фабия была в зеленом медицинском балахоне, в марлевой маске.
        - Очень плох, - отвечал медик. - Не побудешь здесь, домна, пока не подействует лекарство? Боюсь, опять начнется приступ.
        - Что мне делать?
        - Начнет буянить - нажми кнопку вызова. А то у меня в седьмой палате еще двое очень тяжелых.
        Медик ушел. А Фабия придвинула легкий пластиковый стул и села. Два раза в месяц приходила она в Эсквилинскую больницу навестить одиноких или забытых роднею. Иметь собственных клиентов было Фабии слишком хлопотно. Но сообща общество вдов Третьей Северной войны патронировало больницу. Сегодня, получив в справочном имена одиноких больных, она с изумлением обнаружила в списке имя Марка Проба. Оказывается, этого молодого известного человека некому было навестить.
        Фабия смотрела в лицо больного, силясь угадать, какие мысли бродят в мозгу центуриона. Чем-то Марк напоминал Гая Габиния, хотя и не был так безнадежен. Своей беспомощностью походил, своей зависимостью от посторонних. Бездвижностью тела. Капля за каплей роняла капельница в вену на руке прозрачный раствор, даруя успокоение. Марк затих, веки его стали смеживаться. Теперь можно уйти. Но Фабия не уходила. Она вглядывалась в лицо больного. И ей начинало казаться, что отрывки бредовых мыслей, что оплели мозг Марка Проба, медленно покидают воспаленный мозг и плывут по воздуху, чтобы поселиться в голове Фабии. Это пугало. Но любопытство пересиливало и не давало подняться со стула. Она будет здесь сидеть и час, и два… может быть до самого заката, пока все образы Марка не поселятся в ее голове.

…И вот уже пурпурная «трирема» сворачивает с Аппиевой дороги…
        Авто диктатора Макция Проба свернуло с Аппиевой дороги на узкую боковую дорогу. Марк, сидевший на заднем сиденье, подозрительно посматривал на бесконечную аркаду акведука, под который они должны были вот-вот въехать. Что-то не нравилось ему в мелькании бесчисленных арок. Что-то смущало. Он и сам не знал - что. Что-то не так, совершенно не так… Плохо… все плохо…
        - Не понимаю, почему ты нянчишься с этим Бенитом? - раздраженно спросил Марк. - Я уверен, что именно он изнасиловал Марцию. Хотел стравить Элия с Руфином. Очень тонкий расчет. А теперь все эти убийства, поджоги. Тут явная связь. Как будто кто-то исполняет желания, причем самые мерзкие.
        - Ты можешь доказать вину Бенита? - спросил Макций.
        - В суде нет. Но мы можем начать компанию в прессе.
        - Не тебе сражаться на страницах вестников с Бенитом. Он мигом собьет тебя с исходной позиции[Сбить с исходной позиции - гладиаторский термин.] .
        - Послушай, что только пишет Бенит в своем «Первооткрывателе»! «Римлян сотни лет отучали от настоящих желаний. Пора вспомнить, что римляне - народ завоевателей! Чтобы вернуть народу величие, надо заставить его сражаться. Даже если он этого не хочет. С последней войны миновало более двадцати лет. Выросло поколение, которое не знает, что такое война. Пора поднять в обществе температуру.» Ты только послушай! Каково! Поднять температуру. Ты потерял на войне единственного сына, я вырос сиротой. А этот тип мечтает о новой бойне. Да он наверняка самый последний трус.
        - Даже если он смельчак - это что-то меняет?
        - Зачем этому типу поднимать температуру, скажи?
        - Он хочет абсолютной власти. У людей слишком бедная фантазия. Все, что они могут придумать - это попытаться вернуть прошлое. «Кто видел настоящее, тот уже видел все, бывшее в течение вечности, и все, что еще будет в течение беспредельного времени. Ибо все однородно и единообразно.» [Марк Аврелий.
«Размышления». 6, 37.] - Макций Проб неожиданно замолчал. - Кстати, нет никаких известий от Квинта?
        - Нет, - покачал головой Марк Проб. - Ты думаешь, что…
        - Я ничего не думаю, - поспешно оборвал его престарелый диктатор. - Но порой надеюсь…
        И тут огромный желтовато-коричневый ствол повис над дорогой. Марк не успел даже крикнуть: берегись. Водитель затормозил. Но было поздно. Ствол изогнулся, длинные щупальца протянулись к горлу старика, обвились вокруг его шеи и вырвали слабое тело из машины. Марк в ужасе смотрел, как гибкие коричневые «пальцы» оплетают худую вздрагивающую спину, кольцами свиваются вокруг шеи. В следующее мгновение, опомнившись, центурион выхватил меч. И тут же увидел, что щупальца тянутся к нему, ползут, закручиваясь усиками гигантского гороха. Марк рубанул наугад, черная липкая жидкость с шипением брызнула на дорогу, на обитые пурпуром сиденья авто. Тонко вскрикнул водитель, борясь с неведомой тварью. Марк увидел тело деда, поднятое над вершиной пинии. Старый диктатор был еще жив. Его выпученные бесцветные глаза смотрели на Марка и умоляли: спаси. Раскрытый рот с бледными деснами, и белый лоскут языка… И вдруг рот наполнился вишнево-красным. Марк принялся рубить уже не по щупальцам, а по толстому, похожему на могущее древо, телу чудовищной твари. Клинок оставлял на туловище глубокие раны, и из них, шипя, выливалась
черная густая жидкость. Монстр перекручивался кольцами и отползал, и наконец Марк увидел голову - почти человеческую крошечную голову с маленькими голубыми глазками. Голова смотрела на центуриона немигающим взглядом, и изо рта по подбородку с редкой белесой бороденкой стекала все та же черная жидкость. Эта уродливая человеческая голова ужаснула центуриона куда больше, чем огромное змеевидное туловище, что свисало с акведука. Марк ударил еще раз с такой яростью, что едва не перерубил монстра пополам. Во всяком случае что-то важное его удар повредил. Взметнувшаяся до самой вершины пинии голова рухнула, щупальца опали, как завядшие под палящим солнцем срезанные сорняки. Тварь выронила тело диктатора и замерла. Вернее замерла одна ее верхняя половина, а вторая отчаянно извивалась, дергалась, хватала змеевидными отростками все подряд. Из глубоких ран продолжала хлестать вонючая жидкость.
        Но Марк уже не обращал внимания на умирающего монстра. Он бросился к деду. Тот лежал, оплетенный мертвыми отростками, и не шевелился. Шея его была неестественно вывернута, глаза открыты и неподвижны. Рот был полон крови. Марк присел на корточки рядом с дедом и заплакал. Он не замечал, что на его коже там, куда попали черные капли, вспухают волдыри. Вскоре все тело Марка было покрыто ими. Когда к месту трагедии прибыла машина «Скорой», центурион потерял сознание.
        III
        - Нападение гения-монстра на диктатора Макция Проба не может быть случайностью. Кто-то натравил чудовище на диктатора. В этом почти не приходится сомневаться. К сожалению, единственный свидетель Марк Проб пока не может дать показаний. Префект римских вигилов Курций отказался комментировать это убийство, - сообщила Верония Нонниан, ведущая заседание сената. - Но как бы то ни было, мы должны избрать нового диктатора.
        В первую минуту никто из старейших сенаторов или консуляров не пожелал высказаться. Слово взял Луций Галл.
        - Отцы-сенаторы, подумайте хорошенько! Вы собираетесь опять предоставить власть старику. Невероятно! Мы будем избирать диктатора каждый месяц или каждый год. Эта чехарда погубит Рим. Мы должны вручить власть сильному, мудрому и дальновидному политику, пока Постум еще ребенок.
        - Лучше передать часть полномочий диктатора первому консулу, в том числе право подписывать бумаги за императора, - предложил сенатор Помпоний Секунд. - Тогда Риму не понадобится никого избирать.
        - В этом случае мы меняем конституцию! - запротестовала Верония Нонниан. - Это недопустимо. Власть консула - одно. Власть императора - совсем другое. Император - главнокомандующий.
        - Но Постум не может командовать войсками, - справедливо заметил Помпоний Секунд.
        - А я предлагаю избрать Бенита, - заявил Луций Галл. - Лучшую кандидатуру просто не найти! Он молод. Он может занимать эту должность все двадцать лет. У нас не будет хлопот. К тому же он родственник Императора, хотя и не связан кровными узами с ним. Трудно представить более подходящую кандидатуру. Вспомните, как он одним ударом подавил мятеж гениев. В наше смутное время нам нужен молодой энергичный правитель.
        - Спору нет, Бенит талантлив и энергичен. Но средства, к которым он прибегает, весьма сомнительны, - сухо заметила Верония. - Я категорические против. Мы решили назначать сенаторов по старшинству. Диктатором должен быть назначен Флакк.
        В курии сделалось тихо. Если Макция Проба избрали практически единогласно, то Флакка большинство недолюбливали, его не поддерживала даже собственная партия оптиматов, авентинцы приходили в ярость при одном звуке его имени. Да и консул Силан его терпеть не мог.
        - Скорее пегая свинья станет диктатором, - донеслось с заднего ряда.
        Сдавленный смех прокатился по рядам.
        - Пусть выскажется Бенит, - предложил Луций Галл, прыская в кулак.
        Бенит поднялся. Обвел присутствующих тяжелым взглядом. И вдруг улыбнулся - радостно, открыто. И всех обворожила его улыбка. Даже Верония в ответ невольно улыбнулась. Хотя до этого хмурилась и строго поглядывала на сенаторов.
        - Власть принадлежит Постуму Августу. Никто в Риме не может ее отнять у императора. Так что должность диктатора чисто номинальная, - сообщил Бенит прописные истины. Его слушали внимательно, будто он излагал волю богов. Всем вдруг понравились и его голос, и его тяжелый взгляд, и даже его юный для сенатора возраст.
        - Гений, где мой гений, почему не подскажет, что делать, - прошептала Верония Нонниан.
        - Если Бенит получит власть, он ее никогда не отдаст, - заявил Секунд и накрыл голову тогой в знак протеста.
        - Нам нужен сильный правитель! - воскликнул Луций Галл.
        - Сенаторы, вы сошли с ума, - сказал кто-то тихо. - Вы хотите погубить Рим. Неужели вы разучились думать, неужели разучились смотреть в будущее?
        Все обернулись в сторону говорящего. Он сидел на пустующем месте Макция Проба. Но это был не Макций Проб. Голова его была прикрыта тогой. А тога… О, боги! Тога была пурпурной. Никто не видел, как этот человек вошел в курию. Постум, сидящий на своем курульном стульчике, украшенном слоновой костью и золотом, обряженный в пурпурную крошечную тогу, захныкал. Неизвестный откинул полу тоги со лба. Все замерли. Сенаторы узнали покойного Цезаря - его бледное лицо с тонким носом и удлиненными серыми глазами. Усмешка, что прежде таилась в уголках рта, исчезла - губы были печально изогнуты, будто Элий оплакивал неразумный сенат. Призрак Цезаря переводил взгляд с одного сенатора на другого и осуждающе качал головой.
        Всем стало не по себе.
        - Это гений, гений Элия, Гэл, - сказал кто-то.
        Луций Галл подбежал и всадил стило в запястье гостя, ожидая, что прольется кровь с платиновым ореолом. Но кровь не пролилась. Да и само стило прошло сквозь руку Элия, как сквозь воздух. А призрак Элия стал таять и вскоре место Макция Проба вновь опустело.
        - Элий против того, чтобы его сына опекал Бенит, - сказала Верония Нонниан.
        Постум расплакался в голос.
        - Император описался, - хихикнул Луций Галл. - Это его подпись.
        IV
        Элий проснулся. Запястье, в которое сенатор Луций Галл вонзил стило во сне, болело. Поезд однообразно гремел колесами на стыках. За окном мелькнуло море и скрылось за поросшей соснами горой. Напротив на скамье, подсунув под голову дорожный мешок, похрапывал Корд.
        Странная слабость охватила Элия. Никогда прежде он не видел столь явственных снов. Только что он, как наяву, присутствовал на заседании сената. Отцы-сенаторы хотели вручить диктаторскую власть Бениту. Элий им помешал. Заседание закрыли. Но надолго ли? Ведь он не образумил их, а только напугал. Вскоре страх пройдет. И что будет тогда? О боги, что же тогда будет?!
        - Либерта Победительница, бодрствуй над нами! - едва слышно прошептал Элий.
        Корд спал, голова его моталась из стороны в сторону. Поезд повернул, огибая очередную гору, солнечный луч упал Корду на лицо. Тот пробормотал невнятное, заворочался и крикнул: «Падаем!»
        Поезд нырнул в туннель, и стало темно.
        V
        Дракон делал вид, что стережет сад, а на самом деле дрых самым бессовестным образом. Дракона звали Ладон. Люди рассказывали, что Геркулес его прикончил. Вранье. Жив-здоров дракончик. Развалился, заняв всю дорогу, и храпит. Желто-зеленая кожа от старости покрылась наростами и складками, а бока сделались зеленовато-лимонными, как у лягушки. Постарел и растолстел дракон, как и его хозяева - боги. Стены вокруг сада высокие. Но не слишком. Вполне преодолимые стены. Замшелые. Тут и человеку нетрудно перелезть, не то что богу. Да и сад так разросся, что ветви перевешиваются через ограду. Исключительно из почтения к богам сюда никто не лазает. К тому же яблоки эти вовсе не молодильные. Ничтожный Эврисфей вернул яблоки, едва получил их от Геркулеса. Вполне понятный поступок - плоды сии божественные, людям они без надобности. И молодость никому вернуть не могут. Даже богам. Иначе бы Юнона не красила волосы в такой ужасный рыжий цвет, а скушала бы яблочко и омолодилась. Яблоки эти - божественный скафандры для путешествия из мира в мир, со звезды на звезду. Логос напрасно пугал Меркурия опасностями
путешествия в Космосе. Боги не будут строить корабли, не будут надевать скафандры и погружаться в анабиоз. Каждый из двенадцати избранных возьмет яблочко в руку и удалится. Энергии, разумеется, понадобится уйма. Но переход будет мгновенным.
        Логос взобрался на дракона - тот даже и не проснулся, пока Логос топал по его загривку. Для вежливости Логос постучал в ворота. Подождал. Никто не собирался открывать. Да и не заперто было. Между створками щель, и в ту щель из сада сочился зеленоватый свет. Железные ворота отворились со скрипом, и Логос вступил в сад. Яблони были огромны. Листья изумрудные, белые стволы. Вот только яблоки… Что-то их не видно. Логос обошел сад. И наконец приметил на одной из яблонь на самой вершине там, где ветки особенно хрупки, первый золотой плод. Логос поднялся в вышину и сорвал яблоко. Смертный бы ни за что не достал. А вот и второе яблоко притаилось на макушке соседнего дерева. Логос медленно плыл в небе над садом и сбирал золотые яблоки. И собрал ровно двенадцать штук. Немного же яблок для путешествия в космосе припасли боги. Но есть еще одно, щедро подаренное гладиатору Веру. Выходит, что всего плодов тринадцать. Минерва не обманывала, говоря, что Логоса обещали прихватить с собой.
        Двенадцать олимпийцев плюс юный Логос. Остальных просят не беспокоиться и напрасно не паковать вещи.
        Логос перемахнул через стену, через дракона. Теперь надо было придумать, что делать с яблоками, чтобы боги их не нашли.
        VI
        Понтий присел на мраморную глыбу и отер лоб. В ушах звенело. Волдыри на ладони лопнули и кровили. Для огромной статуи Геркулеса, которую планировали установить в центре форума Бенита, успели отлить две ступни в сенаторских башмаках с полумесяцами. Ступни водрузили на постамент в ожидании остальных частей.
        Понтий прислонился спиной к мраморному блоку и смотрел, как по ступеням недостроенной лестницы, бездарно скопированного с каменного водопада Пренесты, наверх поднимается стайка подростков. Впереди шагал долговязый юноша в детской тоге, окаймленной алым. За ним - девушка лет шестнадцати с охапкой фиалок. Они остановились у гранитной базы и принялись перешептываться.
        Потом юноша поднял девушку на плечи и она положила букет цветов на бронзовую ступню.
        - Эй, - крикнул Понтий.
        Парень едва не уронил девчонку. С визгом и криками эти двое кинулись вниз. Друзья - за ними.
        - Опять принесли цветы к ступням Элия? - Напарник Понтия уселся рядом. Его, как и Понтия, определили за какую-то провинность в строительную центурию. - Закурить есть?
        - Что ты сказал? Ступни Элия?
        - Ну да. Те самые, которые ему отрубили в Колизее.
        - Погоди, но ведь это Геркулес!
        - Не слышал, чтобы Геркулес носил когда-нибудь сенаторские башмаки, - ухмыльнулся исполнитель.
        - Вернее, Бенит в облике Геркулеса, - поправил сам себя Понтий.
        - Каждый трактует образ по-своему. Так есть у тебя табачная палочка или нет?
        - Нет, - огрызнулся Понтий. - А когда привезут остальные части статуи?
        - Какие части? На ступни пошло тридцать тысяч фунтов бронзы. Все запасы металла кончились. Так что у нас будут одни ступни.
        Понтий закусил губу. Он ощущал обиду смертную. Личную. Непереносимую. Какие же вокруг Бенита толкутся идиоты! Да и сам вождь…
        - Это же должен быть Геркулес, - прошептал Понтий.
        - Но пока его нет. А ступни есть. А вон еще почитатели идут! Ей, ребята, закурить есть? - весело крикнул исполнитель.
        Парень в пестрой тунике, явно слушатель какой-нибудь риторской школы, протянул ему пачку.
        - Я слышал, отлили еще два уха, но их не к чему приделать, - шепотом сказал будущий ритор. В глазах его прыгали веселые огоньки.
        - Но ступни вышли отменные, клянусь Геркулесом! - отозвался исполнитель, закуривая.
        - Ступни бога!
        - Или Цезаря.
        - Заткнитесь вы, оба, - заорал Понтий, и на глазах его выступили слезы.
        - Тебе не нравятся ступни? - невинным тоном осведомился напарник. - Тогда любуйся Капитолием.
        Какой идиотизм! Понтий смотрел на монумент, и его душила злость. Как так получается? Как эти люди умудряются все великое сделать смешным, все божественное - ничтожным? Почему Бенит не видит, что эти ступни Геркулеса смешны?

«Ненавижу Бенита, - подумал Понтий и сжал кулаки. - Я всех-всех ненавижу…»
        VII
        Первыми вернулись запахи. Отвратительные запахи. Воняло грязью, гнильем, чем-то тухлым. Кажется, рыбой. Что может вонять отвратительнее тухлой рыбы? Лишь гниющая человечья плоть.
        Вслед за запахом явилась боль. Она примеривалась к телу то там, то здесь. Вот кольнуло под ребрами, вот в бедре, потом в висках. Боль… Нервы медленно возрождались вслед за костями и мышцами. Нервы регенерировали, теперь уже болело все тело. Еще не остро, еще не сплошь.
        Вернулись звуки (раньше он ничего не слышал), а теперь различал громкий бранчливый крик. Чайки. Ну да, чайки. Где же он? На берегу моря? Реки? Если вокруг летают чайки, значит близко вода. Вода шумела, но однообразно, скорее старушечий шепот, нежели внятный говор. Он понял наконец: шел дождь. Он уже кое-что мог понимать. Значит, мозг его возродился прежде периферийной нервной системы. Это открытие доставило ему радость. Радость, которая тут же затмилась болью.
        Но почему так воняет? Если он на берегу, то должно пахнуть солью, водорослями, свежестью. Боль становилась уже невыносимой. Он повернулся на спину - он мог уже повернуться! - и выгнулся дугой: судорогой свело возрожденные мышцы. Почему он не может умереть! Он бы все сейчас отдал за блаженное восхитительное небытие. Руки конвульсивно согнулись в локтях, пытаясь разодрать лишенными ногтей пальцами лишенную кожи грудь. Свет ударил в глаза - в широко раскрытые глаза без век и ресниц. Он смотрел и видел небо, обложенное низкими свинцовыми тучами; небо, с которого сеялся колючий холодный дождь; видел белых чаек, парящих в этом сером рыхлом небе. Вновь судороги скрутили тело. Со спины его перевернуло на бок. И тогда он увидел, что лежит на помойке. По серым и рыжим ее горбам, как по волнам, сновали чайки. И он закричал - от ужаса и боли разом. Ему казалось, что сейчас он сойдет с ума.
        Но почему-то не сошел. А если и сошел, то на мгновение - мозг тут же регенерировал, и безумие миновало. Если он и может свихнуться - то на миг. В этом была отрада. Как и безумие - тоже мгновенная.
        Двое бродяг, привлеченные криком, направились к тому месту, где в груде обломков и обгоревших бревен уже давно лежал черный хитиновый остов, смутно напоминающий человеческое тело. Бродяги подошли и остановились. Один из них - седой старик, закутанный в драный шерстяной платок, жевал кусок хлеба. Второй, помоложе, визгливо вскрикнул и предусмотрительно спрятался за спину старика.
        Так - один совершенно равнодушно, второй онемев от ужаса - они смотрели, как черный остов корчится, обрастая красным мясом; и уже скалятся зубы, и дергаются губы, и нос начинает покрываться кожей. Глаза смотрели на старика и не моргали - не было век. Но рот, гримасничая зачатками губ, издавал булькающие звуки.
        Возрождение шло медленно. Человек (если это был, конечно, человек) устал кричать и под конец лишь сипел. Кожа, наросшая поверх мяса, была еще тонкой, прозрачной, а череп совершенно гол. Старик с опаской наклонился к лежащему посреди мусора нагому человеку. Кожа «новорожденного» выглядела по-младенчески розовой и шелковистой, глаза часто-часто моргали красными веками, на которых стали пробиваться ресницы. Они начали отрастать вместе с бровями, волосами, бородкой и лобковыми волосами.
        - Пить, - прошептал «новорожденный».
        Старик приложил флягу к губам страдальца.

«Новорожденный» сделал несколько глотков. Но желудок его тут же сжался, и
«младенца» вырвало фонтаном - прямо в лицо старику. Тот отерся краем вязаного платка.
        - Со мной после метаморфозы было точно так же, - сказал спутник старика. - Ты помнишь?
        Старик кивнул:
        - Как ни помнить, когда я сам тебя и выхаживал.
        - Значит, это - гений, - заключил тот, что выглядел моложе. - Как я. Гения сразу можно отличить от простого человека.
        Возрожденный слушал их болтовню вполуха. Самое странное, что он помнил прошлое, помнил, кем был прежде. Когда-то он был гением, гением самой Империи. Нынче стал человеком. Почти. И назвался Гимпом.
        Гимп внимательнее присмотрелся к обитателям помойки. Старик как старик - бродяга, из тех, что потерял все - семью, родственников, патрона. Большинство из них сознательно выбирают подобную судьбу. Среди бродяг много киников, но еще больше утративших вместе с гениями всякое желание бороться, работать и даже двигаться. Спутник старика в прошлом несомненно был гением, но наверняка подвергся облучению и стал метаморфировать. Внешне бывший гений походил на человека, если не считать огромных уродливых рук, поросших рыжей шерстью. Правая была заметно длиннее левой, и на ней было шесть пальцев с острыми звериными когтями.
        - Я - Марий Антиохский, - представился старик. - А он - гений помойки. Жить не может без своего детища. Ходит, опекает. Зови его - ГепОм.
        - Да, я - гений помойки, - гордо объявил спутник старика. - А что в этом зазорного? Знаешь сколько на помойке сокровищ находят?! Это почти что золотые прииски. Здесь вся культура Рима сосредоточена. Все, чем питался, что из себя исторгал Вечный город, здесь. По осколками посуды, по разодранным книгам и разбитым статуям можно воссоздать целый мир. Бывает, книгу уже считают утраченной, историки рвут на себе волосы, филологи стонут от горя. И вдруг - о чудо! - на помойке находят недостающие тома. - У нас тут собрана целая библиотека, не меньше Аполлоновой будет[Имеется в виду Аполлонова библиотека на Палатине.] .
        - Библиотека - это потом. Давай-ка отнесем парня в нашу хижину, - предложил старик.
        - Наша хижина! - передразнил Гепом. - Когда-то эта хижина была моя. А ты сам говорил, что собственность - зло, - напомнил бывший гений.

«Значит, старик в самом деле киник», - подумал Гимп.
        - Ты прав, - согласился старик. - Собственность - зло. И это зло так легко проникает в человеческую душу. Когда-то у меня был дом, своя школа и толпа учеников. Но в один прекрасный момент я понял, что оброс связующими нитями, сдерживающими мой дух. Я разорвал путы, бросил и хижину, и учеников, и стал путешествовать. Но имел неосторожность задержаться здесь слишком долго, и все началось сначала - дом - ученики - школа. Надо немедленно разорвать нити, что спеленали дух.
        - Давай отложим твое освобождение до того момента, пока этот парень не очухается, - предложил старику его приятель.
        Вдвоем они подняли Гимпа и потащили в хижину.
        Глава XVIII
        Апрельские игры 1976 года (продолжение)

«Вчера во время танцев вокруг костров двух человек толкнули в пламя. Один из пострадавших получил сильные ожоги и доставлен в Эсквилинскую больницу. Как удалось выяснить, это редактор «Авентинского вестника» Аполлодорий».

«Разве у нас нет иных подходящих кандидатур, кроме Бенита? - спрашивает Помпоний Секунд. - Почему сенат все время твердит о Бените? Лишь потому, что его имя называет этот сомнительный вестник «Первооткрыватель»? Человек с репутацией Бенита не может стать диктатором. Странно, что римляне, столь щепетильные в вопросах честности и чести, избрали Бенита в сенат».

«Акта диурна», 10-й день до Календ мая[48 - 22 апреля.]
        I
        Дождь лил по-прежнему. Не дождь - сплошная стена воды. Струи шуршали в ветвях деревьев, барабанили по крыше. То и дело Гимп поднимал голову к потолку и всматривался в ржавые куски железа, из которых была слеплена крыша. Что делать, если крыша потечет? Комнатушку затопит мгновенно. Но крыша, хвала Юпитеру, держалась. В хижине было одно единственное окошечко, с двумя стеклышками внахлест, и в сильный дождь сквозь щель текла вода. Марий заткнул щель тряпкой, но это помогло мало. Фанерная дверь разбухла и перекосилась, и теперь отвратительно скрипела и визжала на разные голоса прежде, чем отвориться. За порогом обитатель хижины тут же попадал ногой в огромную лужу, вода в луже постоянно повышалась, грозя перелиться через невысокий порог. Под полом хлюпала вода. Еще немного, и Наступит момент, когда поток подхватит крошечную хижину и понесет, как утлый челнок…
        Нет, не понесет. Дырявая хижина тут же рассыплется.
        Еще одно серое дождливое утро начиналось как обычно. Марий Антиохский занимался мастурбацией. При этом приговаривал, повторяя слова Диогена: «О, если б потирая брюхо, можно было утолить и голод». Гимп лежал на кровати и смотрел в потолок, а Гепом готовил завтрак из просроченных консервов, найденных на помойке.
        - Где ты взял эту мерзость? - спросил Марий, заглядывая в кастрюлю, где плавали куски чего-то розового и красного и растекалась по поверхности воды тонкая пленка сала.
        - Там же, где и всегда, - невозмутимо отвечал Гепом.
        - Верно говорил учитель, что самое страшное на свете это нищая старость[Эти слова приписываются Диогену.] .
        - Зря ругаешься, - возразил Гепом. - У меня на помойке выросло цитрусовое дерево. Я его пересадил поближе к дому. Скоро у нас будет свой сад.
        - Уж скорее грибы тут вырастут, - вздохнул Марий Антиохский. - Погода с ума сошла.
        Ему никто не ответил - ни Гимп, ни бывший гений помойки. Нечего говорить, мысль очевидная. Рассуждать об очевидном все равно что слушать, как стучит дождь по железной крыше.
        - Надо было отправляться в путь, а не засиживаться здесь с вами, - бурчал старый киник. - Сейчас бы сидел бы где-нибудь под пальмой и грел на солнце старые кости.
        - Неужели где-то светит солнце? - спросил недоверчиво Гимп.
        Хижина дрогнула, будто испугалась угрозы старика уйти и бросить ее. Ужас пронизывал жилище от крыши до пола. Дрожали стены и стропила, сверху сыпалась какая-то труха. И падали изредка капли воды - где-то крыша все же дала течь.
        - Землетрясение, - прорычал Гепом и, вскинув лицо к потолку, завыл совершенно по-волчьи: - У-у-у…
        Гимп попытался встать, но тут же вновь повалился на кровать - почему-то не хотелось никуда бежать. Мир рушится? Ну и пусть себе рушится. Давно пора. Стены ходили ходуном. Кровать подпрыгивала. Но утлое жилище не желало разваливаться. Может, его скрепляло нечто большее, чем гвозди, шипи и клинья?
        - Мир предоставлен сам себе, - с грустью сказал Марий, - и мне это не нравится. Гении больше ни за что не отвечают. И люди не отвечают. И я подозреваю, что боги не отвечаю тоже.
        - Гепом, твою обожаемую помойку смоет дождем. Что ты будешь делать?
        - Люди создадут новую, - хихикнул бывший гений. - В этом преимущество помойки перед храмом или базиликой. Те не восстанут, как Феникс, из пепла. А помойка возродится. Помойка бессмертна! Что есть помойка? Это вещи, которые люди когда-то ценили. Игрушки, в которые играли в детстве; книги, которые читали, когда подросли; музыкальные инструменты, на которых бренчали в юности; одежда, которую обожали и сносили до дыр; авто, которым хвастались в зрелости; ложа, на которых предавались Венериных утехам и которые их наследники, зачатые на этих ложах, выкинули сюда. Все, что любили, все, что ценили - здесь. Нет ничего драгоценнее помойки. Вся жизнь человечества на помойке. Подлинная жизнь.
        Молния расколола мир, озарила белесым сумасшедшим светом, и вновь воцарился серый полумрак. Следом прорычал гром и укатил. Еще отчаяннее забарабанил дождь. Никогда, никогда, никогда не кончится дождь. Никогда, никогда, никогда не выглянет солнце.
        - В этом году в Империи будет голод, - предрек Гимп. Он все еще мыслил как гений Империи. - Хлеб сгниет. И виноград. И овощи.
        - Все сделаются киниками, - предрек Марий.
        - И будут жить на помойке, - добавил Гепом.
        Однако хватит Гимпу лежать в неподвижности. Пора отправляться путь. Пора идти спасать Империю. Зачем же он рисковал, зачем кидался в огонь? Все ради этого. И никогда не наступит конец. Вновь и вновь надо подниматься и отправляться в путь. Такова судьба гения. Если ты гений Империи - ты должен думать об этом мире постоянно. Даже, если тебя выкинули на помойку.
        - Промокнешь, - предрек Гепом.
        С этим было трудно поспорить.
        - На, возьми, - гений помойки протянул собрату клеенчатый плащ и солдатские калиги. - Плащ порван немного сбоку, но я зашил. А калиги почти новые.
        - На помойке нашел?
        - Ну не в лавку же ходил, - усмехнулся Гепом. - Жаль, что ты не сенатор. А то у меня есть тога с пурпурной полосой. Причем совершенно новая и, похоже, даже не стиранная. Нашел картонную коробку, а в ней, представляешь, - тога, сенаторские башмаки с серебряными полумесяцами и парик.
        - Покажи, - потребовал Гимп.
        - Ты что, осмелишься обрядиться сенатором?
        Гепом нехотя достал свое сокровище. Тайком иногда он обряжался в эту тогу и красные башмаки, похожие на котурны. Неудобные башмаки: подметка одного здорово толще другого. Невольно в такой обувке начинаешь хромать.
        Гимп внимательно осмотрел находку.
        - Давно ты это нашел?
        - Да уж прилично.
        - В семьдесят четвертом, летом? - спросил Гимп.
        - Осенью, - уточнил Гепом.
        - Зря ты не отнес коробку вигилам.
        - Вот еще. Ну, выкинул кто-то тогу, парик. Может, актер какой.
        - Да, актер. Только актер этот убил Александра Цезаря.
        - С чего ты взял?
        - Убийца Александра подражал Элию. Он был в сенаторской тоге, в парике с прямыми темными волосами. И еще он хромал. Все сходится.
        - Да-а, - задумчиво протянул Гепом. - Похоже.
        - Мой тебе совет… Нет, не совет, а приказ.
        - С чего это ты мне приказываешь?
        - Потому что я - гений Империи. А ты - гений помойки.
        - Были, - напомнил Гепом.
        - И есть. Немедленно. Сегодня… Нет, сегодня уже поздно. Завтра отнеси эту коробку вигилам. И не просто вигилам, а отдай ее префекту Курцию. Запомнил?
        - Ну, может, и запомнил, - нехотя отозвался Гепом. - Только этот Курций меня не арестует? Ведь я не зарегистрировался в префектуре.
        - Вот и зарегистрируешься.
        - Я завтра тоже уйду, меня дорога ждет, - сказал Марий.
        - Все мы гении, а как мало знаем, - вздохнул Гепом. - К примеру, ты знаешь, кто убил Александра Цезаря?
        - Нет, - отозвался Гимп. - И даже бывший гений Александра не знает. Позабыл. Последние несколько минут жизни всегда выпадают из памяти гения. Вот у этого стерлось все, связанное с убийством. Помнит: Цезарь в перистиле лежал, а больше ничего.
        - Вы, гении, всегда не то знаете, что надо. И правильно сделали, что ваш погнали в шею, - фыркнул Марий. - Пользы от вас чуть.
        Гимп не стал возражать. Надел калиги, закутался в плащ и вышел. Струи дождя тут же забарабанили по спине. Оскользаясь на мокром мусоре, гений Империи побрел по тропинке. Сделалось немного светлее, дождь ослабел, уже не струи лились - падали отдельные капли. Гимп выбрался на дорогу. Даже сейчас, после ливня, на ней не было луж. Шумя, вода стекала в кювет. Гимп улыбнулся: отличная дорога! И зашагал к Городу.
        II
        Криспина скомкала номер «Акты диурны» и отшвырнула. О чем спорят эти идиоты? Отдать власть Бениту - не отдать? Чушь! При чем здесь Бенит? Власть должна принадлежать ее девочке. И у Криспины достаточно сил и ума, чтобы этого добиться. Кто такой недоносок Постум? Всего лишь посмертный сын троюродного брата императора. А в жилах ее дочери течет кровь самого императора. Пусть сенаторы спорят до хрипоты - все равно маленькая Руфина станет Императрицей. Первой Императрицей Рима. Пора менять законы. Да, да, по конституции женщина не может править Римом. Но когда-то и в сенате женщинам было появляться запрещено. Мамея, мать Элагабала, пыталась. Но дело кончилось скандалом. Но за тысячу лет может хоть что-то измениться! Теперь женщин в сенате около сотни. Бенит через свой мерзкий вестник доказывает, что сенат должен избрать его диктатором. А Криспина докажет, что наследницей Руфина должна стать единственная дочь покойного императора. Нынче пресса может сделать что угодно. Лишь было достало денег ее купить. А деньги у Криспины есть. Разумеется, куда меньше, чем у Летиции. Но их хватит, чтобы купить бойкое
стило. И не одно.
        Первым делом надо найти проходимца (желательно, известного репортера), который напишет, что Постум вовсе не сын Элия. Или что-нибудь в этом роде. Неизвестно кстати, кто на самом деле отец Летиции - говорят, Гарпоний Кар всего лишь ее приемный отец. Тут можно насочинять невесть что. Хорошо бы нанять Вилду. Ну конечно! Вилда всегда ненавидела Элия. Уж она такого напишет! Криспина рассмеялась, предвкушая. А маленькая Руфина - единственный прямой потомок рода Дециев. Тот, кто женится на ней, может… Надо это так открытым текстом и написать. Кто женится, тот может стать императором. А кто женится на Руфине? Кого выбрать в женихи? Луция Галла? Бенита? Луций Галл молод и холост, но недостаточно напорист. Бенит женат, но может развестись. А что если женить Руфину на Викторине Деции? Взять сперму старика, заморозить, когда Руфина достигнет зрелости - оплодотворить Юную женщину и пожалуйте - новый подлинный наследник готов.
        Надо нанять Вилду. Пусть пишет. И надо пойти к Бениту и рассказать ему о своем плане насчет Руфины.
        Криспина открыла справочник «Кто есть кто в Риме». Покрытый ярко-красным лаком ноготь скользил по именам. Вилда…
        Криспина сняла трубку и набрала номер.
        III
        Помпоний Секунд еще раз перечитал письмо. Текст был не особенно хорош - суховат, незатейлив. Остряки-стилисты будут высмеивать неумелые обороты. Пусть их! Большинству кажется, что Рим устоит сам по себе, потому что - это Вечный город, это Великая Империя, это тридцать легионов, и этого достаточно. Но надо же что-то делать, чтобы остановить хаос. И надо что-то делать, чтобы остановить Бенита.
        - Надо что-то делать, - повторил Помпоний Секунд вслух и протянул письмо Августе.
        Летиция слушала сенатора вполуха.
        - Ненавижу Бенита! - воскликнула с детской безаппеляционностью. - Если я против, значит его не выберут? Так? - она поставила подпись и на мгновение задумалась. - Я уезжаю из Рима, ты знаешь? На несколько дней. Бенита точно не назначат диктатором? - Она нахмурилась - сердце билось как будто не на месте - то в горле, а то вообще замирало.
        - Точно не назначат, - зачем-то пообещал сенатор.
        - А что консул Силан? Он тоже против Бенита?
        Сенатор пожал плечами. Не стал говорить, что консул Силан подписать бумагу отказался. Разумеется, Силан готов на все, чтобы устранить сенатора Флакка. Помпонию Секунду Флакк тоже не нравится. Но что делать?!
        Почему всем нравится Бенит? Почему римляне считают, что он так нужен Риму? Может, Помпоний выжил из ума, может, так постарел, что не понимает происходящего? А остальные понимают, прозревают, предвидят и потому не беспокоятся.
        Бенит хочет власти - пусть получит. Трион неведомо где изготавливает новые бомбы - пусть изготавливает. Легионеры продолжают умирать от лучевой болезни - пусть. Империи грозит голод - что из того? Пока таверны полны жратвой, все столики заняты, все чаши полны. И театры полны, и Колизей. И гладиаторы дерутся. И ставки на них высоки. Что тебе еще надо, Помпоний?
        Помпоний Секунд никогда не был особенно умен, а речи его были, мягко говоря, не блестящи. Он произносил средненькие речи, средненький человек среднего возраста и среднего роста. А тут он как будто и говорить научился. В речах появилась страстность. В оборотах - яркие сравнения. И роста он стал как будто высокого - плечи расправились, голова иначе теперь была поднята. У него явились вдруг поклонники - ходили за ним, просили автографы, на грудь прикалывали значки с его профилем. Однако он напрасно просил у этих людей помощи - они тут же исчезали, как мотыльки. Этих мотыльков привлекал аромат скандала и силы. Сенатору звонили по телефону, неизвестные, хриплые, похожие друг на друга голоса просили отказаться от войны с Бенитом, жить с молодым сенатором в дружбе и мире. Помпоний Секунд не желал внимать звонившим, швырял трубку. Тогда звонили другие (или все те же?) и угрожали недвусмысленно. И опять Секунд не желал слушать, опять прерывал разговор.
        Помпоний побывал у Юлии Кумской. Ему нравился ее дом - не шикарный, но обставленный с необычайным вкусом, где каждая вещь подбиралась, как кусочек смальты для мозаики, ложилась в свое гнездо, и создавалась картина. Ничего особенного, ничего слишком дорогого, кричащего. Бюст на подставке, шелк песочного оттенка, зеленоватый ковер на полу, занавеси плотные, двуцветные. Кофейная чашечка с золотым ободком. Придя в этот мир, не хотелось уходить, особенно, когда за окном проливной дождь. Здесь от каждой вещи исходило тепло. Будто не кошка лежала на вышитой подушке, а гений. Может, в самом деле гений? У любого человека есть какой-нибудь талант. У некоторых - создавать такие дома.
        - А может Бенит и не так плох? - проговорила Юлия задумчиво, откладывая письмо. - Я рада, сиятельный, что ты так озабочен судьбой Рима. Но, кто знает, может, Бенит - новый Юлий Цезарь?
        - У нас уже был император, мнящий себя Юлием Цезарем. - Помпоний всегда недолюбливал Руфина и этого не скрывал. - И сколько людей стали несчастными!
        - Правителя не должны интересовать отдельные судьбы. Ему надо думать о процветании государства в целом. А кто там гибнет и как - не все ли равно?
        Помпонию показалось, что он ослышался. Прежде Юлия никогда так не говорила.
        - Бенит вчера говорил то же самое, - не без сарказма заметил сенатор. - Не его ли слова ты повторяешь сегодня?
        - Да, прежде я не принимала Бенита всерьез. Но теперь переменила мнение. И в лучшую сторону. А впрочем, обо всем этом не стоит думать. Я играю. И этим живу.
        И не подписала письмо.
        Норма Галликан возилась со своим малышом в таблине клиники. Малыш сидел на детском стульчике и весело гукал, раскидывая по полу таблицы с данными о пересадках костного мозга. Норма в черной тунике, в черных брюках в обтяжку, коротко остриженная и неимоверно похудевшая, выглядела то ли девочкой, то ли старушкой - не поймешь.
        Бенит?
        - Мерзавец! - вынесла Норма Галликан приговор и тут же подмахнула письмо. - Триона так и не нашли? - спросила она зачем-то у Помпония. - Мне удалась последняя пересадка. Не хочешь взглянуть на счастливчика? Не хочешь - как хочешь! Тогда иди отсюда и не мешай. У меня уйма дел. Не до твоих мелочей.
        - Избрание Бенита - мелочь? - изумился Помпоний Секунд.
        - Бенита не изберут. Этого не может быть…
        От Нормы Помпоний отправился к Луцию Галлу, но того не оказалось дома. Так сказал слуга, на мгновение приоткрывший дверь и тут же ее захлопнувший. Было уже поздно. Сенатор поехал домой. Машина затормозила у дверей. И тогда от колонны портика отделился человек, закутанный в блестящий плащ, и подбежал к машине.
        - Мне надо с тобой поговорить, сиятельный, - заявил незнакомец, клацая зубами. Он промок насквозь.
        - Кто ты?
        - Понтий. Я - человек. И я одновременно - исполнитель желаний. То есть я исполнял желания. А теперь меня отправили строить этот дурацкого Геркулеса. А я не для этого подался в исполнители.
        Помпоний распахнул дверцу, и Понтий плюхнулся на сиденье. В машине было тепло. Понтий блаженно вздохнул. Струи дождя били по стеклам. Хорошо сидеть в машине и ехать, и ехать неведомо куда. И в конце пути откроется удивительный край, где зелень и солнце, и храмы. Элизий, что ли? - сам себя одернул Понтий.
        - Знаешь, что за существа служат у Бенита исполнителями желаний? Нет? Почти все бывшие гении.
        - В этом еще нет ничего криминального.
        - А если я скажу, что это они разгромили редакцию «Либерального вестника»? И именно они сожгли базилику.
        - У тебя есть доказательства?
        - Я видел это сам.
        - Мне нужны доказательства, - сухо сказал Помпоний Секунд. Парень ему не нравился. Похож на мелкого доносчика. Из тех, что шакалами вились вокруг крупной дичи во времена Тиберия или Нерона и доносили, чтобы захапать долю наследства несчастной жертвы. Чего добивается этот тип? Денег? Славы? Мести?
        - У меня есть два десятка фотографий. Только с условием: возьмешь меня на службу.
        Ага, вот и награда. Не доля имущества, но тоже кое-что существенное.
        - Кем хочешь работать?
        - Кем угодно. Но чтобы денег побольше.
        - Хочешь быть моим клиентом?
        Парень отшатнулся.
        - Ну, нет! Клиентом - это уж дудки. Клиентом - ни за что! Ищи другого дурака.
        - Секретарем будешь работать?
        - Это пожалуйста.
        - Дашь показания в суде?
        - Дам, - отвечал Понтий почти без запинки. - Не хочу никому прислуживать. Ни гениям, ни людям. - Запечатанный конверт лег на колени сенатору. - Когда Бенита скинут, вели убрать эту дурацкую статую с берега Тибра.
        - Ступни Элия, что ли? - спросил сенатор.
        - Именно, - сквозь зубы процедил Понтий.
        Дело сделано, надо выходить под дождь. Понтий поежился.
        - Будь осторожен, - зачем-то напутствовал его сенатор.
        - И ты тоже, сиятельный. Спечешься - и мне конец.
        Понтий выскользнул из машины и исчез. Как и не было. Но на коленях сенатора остался лежать влажный конверт.
        Дождь барабанил по капоту «триремы».
        Глава XIX
        Апрельские игры 1976 года (продолжение)

«Дожди не прекращаются. Италии угрожает наводнение. Виды на урожай неутешительные».

«Сегодня - день Юпитера, виноградной лозы…»

«Акта диурна», 9-й день до Календ мая[50 - 23 апреля.]
        I
        Сенатор Помпоний Секунд вышел из дома, пытаясь зонтом прикрыться от хлещущих струй. Тога сразу сделалась мокрой. «Трирема» сенатора стояла чуть поодаль. Вернее - ему показалось, что это его машина. Подойдя ближе, он различил сквозь стену дождя, что «трирема» окрашена не в пурпур, а в черный цвет. Ему стало не по себе. Он хотел вернуться в дом и позвонить в гараж, но тут чьи-то крепкие пальцы ухватили его за локти и потащили к авто. Сенатор пытался сопротивляться. Подметки сандалий скользили по мостовой. Порыв ветра вырвал из рук зонтик и взметнул вверх - к верхушкам исхлестанных дождем кипарисов.
        - На по… - закричал Помпоний, но вопль захлебнулся.
        Мокрые от дождя руки втолкнули его в машину. Запах пыли и влажной шерсти, пота и вина ударил в нос. Сенатор ткнулся лицом в чьи-то колени, попытался повернуться, глянуть в лицо похитителям, но не успел - тонкая бечевка захлестнула шею, острая боль ножом прошла по горлу. Помпоний еще барахтался, как в волнах, в чьих-то руках и коленях. Потом дернулся и затих, но все же пальцы его в последний момент соскребли с груди одного из убийц клочок ткани.
        - Ну вот, все кончено, - сказал здоровяк в черном, отдуваясь, как после тяжкой работы. - Забирай скорей его папку. Тело выбросим на помойку.
        - Там ему как раз место! - заржал второй.
        II
        Бенит выслушал Криспину с интересом. Его стоило огромных усилий не расхохотаться, выслушивая, как будут извлекать сперму старика Викторина и замораживать в жидком азоте. Криспина совсем рехнулась. Вернее, она всегда была дурой. Но идиоты созданы богами на пользу умных людей. Таких, как Бенит. Кто-то предлагает стерилизовать глупцов. Как опрометчиво! Напротив, их надо размножать, холить, лелеять и следить, чтобы популяция простофиль не сокращалась…
        - Милочка моя, план замечательный. - Бенит улыбнулся - ну наконец-то можно улыбнуться, не вызывая подозрений. - Одна неувязка: Постум принадлежит к более старшей ветви Дециев. Отстранить его не поможет даже сперма Викторина.
        - Постум - не сын Элия.
        Ого! Даже фантазии Бенита не хватило додуматься до такого! Гениальная глупость! Но Бенит постарался скрыть восхищение.
        - Пусть так, - сказал с напускным равнодушием, - но кроме тебя об этом никто не знает. Вот если бы тебе удалось доказать…
        - Докажем! - Криспина неколебимо верила в успех. - Это проще простого.
        - Ну и как мы это сделаем?
        - Анализ крови все покажет.
        - Уже сделали. Подтверждает отцовство Элия.
        Криспина так уверилась в своей клевете, что была обескуражена. Как так? Почему?
        - Повторный анализ, - заявила, хмурясь.
        - Группа крови у человека не меняется. Не говоря о том, что новых данных о крови Элия, кроме тех, что хранятся в картотеке Эсквилинской больницы никто уже получить не сможет.
        - У Постума изменится группа крови!
        - Хорошая мысль. Но пока, к сожалению, неосуществимая.
        Идиотам иногда удается поставить весь мир на уши. Кто знает, а вдруг этой дуре удастся доказать, что мальчишка не сын Элия. Хотя все видят, что малыш - уменьшенная копия покойного Цезаря. Только копию чуть-чуть подправили - нос выпрямили, и глаза не так отличаются один от другого. Мальчишка, коли вырастет, будет красавчиком. Вот именно - если вырастет. Интересно, кто поверит, что Летиция изменяла Элию, если и сейчас она ни с кем не спит, и вообще ни на кого не глядит. Вилда пишет в своем вестнике, что юная вдовушка смотрит на бюст покойного мужа, изваянный Марцией, и занимается мастурбацией. Может, Вилда и не врет. Но во время мастурбации еще никому не удавалось забеременеть.
        Однако есть старый рецепт: клевещите побольше, и в клевету поверят. Пока что правило это действует безотказно.
        Дождь хлестал в окно. Назойливый попрошайка, которого невозможно прогнать. Он колотит в дверь и требует, требует. Невольно ценишь тепло просторного таблина. Под шум дождя любые идеи перестают казаться бредовыми.
        - Я докажу, - заявила Криспина. - И способ у меня есть. Очень простой способ.
        - Поговорим о чем-нибудь другом, - Бенит окинул ее аппетитную фигуру голодным взглядом. Какая же все-таки она дура. Но задница и бедра у нее восхитительные. - И займемся более приятным делом.
        Несмотря на свою глупость Криспина сразу все поняла. Уж что-что, а подобные намеки она толковала верно. Они предались Венериным утехам прямо в таблине. Бенит был груб, но его грубость нравилась женщинам.
        - А ты читал статью Вилды в «Гладиаторском вестнике»? - спросила Криспина, глядя, как Бенит одевается. - Вилда пишет, что Элий не мог иметь детей.
        Бенит похлопал Криспину по щеке, как породистую кобылку.
        - Умница, детка. Так да не так. Детей не могла иметь Марция. Но кто станет разбираться в подобных тонкостях, а?
        - Так моя маленькая Руфина будет Августой? Да? Будет? - оживилась Криспина.
        - Не так быстро, детка. Не так быстро. Посмотрим.
        - Ты можешь потом жениться на моей малютке, - щедро предложила вдова императора.
        - Да, я женюсь на ней, и ты оплодотворишь ее спермой Викторина.
        Криспина не уловила издевки в его словах, приняла их за чистую монету.
        - Именно. Это замечательный план, ты не находишь, дорогой?
        - Называй меня «сиятельный», - потребовал Бенит. - Все должны называть меня
«сиятельный». Или ты забыла?
        - А может тебе развестись с Сервилией и жениться на мне?
        - Милочка, Сервилия беременна, вот-вот родит. Дядюшку императора. Ха-ха, забавно?
        Криспина надула губы.
        - Тебе что, не нравится мой план?

«Если адвокат Летиции подаст на Криспину в суд за оскорблении чести и достоинства, то при известной ловкости эту дуру оберут до нитки. Но я буду не при чем», - отметил про себя Бенит и вновь сдержал улыбку.
        - План хорош, но нам надо держать его в строгой тайне, - сказал он вслух. - Моего имени не называй. Ни в коем случае. Назовешь - отрекусь.
        - Ой, да что ты! Я все сделаю, как надо! Ты еще будешь мной восхищаться, - пообещала Криспина.
        Глава XX
        Апрельские игры 1976 года (продолжение)

«Исчезновение сенатора Помпония Секунда вселяет в сердца римлян тревогу.»

«Сенатор Луций Галл опроверг опубликованное в «Либеральном вестнике» сообщение о том, что банк Пизона предоставил ему беспроцентный кредит в два миллиона сестерциев».

«В нашем обществе жестокость необходима. Римляне примут насилие, когда оно станет свершившимся фактом», - заявил сенатор Бенит.»

«В Готию для переговоров направлена делегация во главе с Августой».

«Акта диурна», 8-й день до Календ мая[51 - 24 апреля.]
        I
        Летиция проплакала всю ночь в своей каюте. Затянутые пурпуром стены. Круг иллюминатора разрезан пополам. Поверху бледно-голубое, по низу - ярко-синее. Море! Кровать широченная. Но Летиция не могла спать. Впервые она рассталась с Постумом. Любая другая женщина могла бы взять своего малыша с собой. А она - нет. Танаис - не Империя. Император не может просто так отправиться в столицу Готии, тем более когда Готии угрожают войска варваров. Дурацкий протокол. Дурацкие правила. Императорский совет был против поездки самой Летиции. Но диктатор Макций Проб, знавший тайную цель путешествия, умудрился настоять на том, что поездка Августы необходима. Миссия Августы продемонстрирует всему миру уверенность Рима в своих силах. Известно, что у монголов нет флота. А уж крейсер
«Божественный Юлий Цезарь», которому надлежало доставить Августу и ее посольство в Танаис, вряд ли окажется кому-то по зубам. Макций Проб погиб, но поездку Августы не отменили. Однако все же умудрились задержать на двадцать дней. Двадцать дней! А вдруг Элий уже в Танаисе? И ждет, ждет.
        Постум остался в Риме. Почему Летиция плачет? Через несколько дней она вернется. Увидится с Элием и вернется. Они вместе вернутся.
        Но слезы текли из глаз, и Летиция не могла их сдержать. Будто не на встречу с Элием она спешила. Будто не радость ждала ее впереди, а беда.
        II
        Курций обошел тело сенатора. Труп лежал в яме лицом вниз. Руки раскинуты. Тело наполовину высунулось из воды. Дождь бил по земле, по воде, по столпившимся людям. Плащи блестели от воды. Блестела листва придорожных кустов. Блестела дорога, залитая сплошным потоком воды. Блестела река, выступившая из берегов. Свинцовые облака едва не задевали макушки пиний. Все вокруг шуршало и шелестело от бегущей воды. Вигил держал над префектом зонт. Напрасно - туника Курция давным-давно промокла. Капли стекали по лицу. Казалось, что Курций, глядя на мертвое тело, плачет.
        Но он не плакал.
        Тело Помпония Секунда в этой яме нашел Гепом, бывший гений помойки и ее нынешний обитатель. Он и вызвал вигилов. Курций приехал лично. Ясно, что тело выбросили из машины. Выбросили и умчались. Никаких следов. Все смыл проклятый дождь.
        Вообще-то такие дела в Риме обычно вел Марк Проб. Но молодой вигил до сих пор не оправился от нападения гения-мутанта. И Курцию пришлось лично заняться убийством сенатора. Гений помойки стоял в стороне и в нерешительности переводил взгляд с одного вигила на другого. Дело в том, что он так и не исполнил просьбу или, вернее, приказ Гимпа. Не отдал вигилам найденную тогу. Может, сейчас?…
        - Несколько дней подряд я видела черную машину у ворот, - рассказывала служанка, спешно доставленная к месту гибели Помпония для опознания. - Но я не придала значения…
        На убитого служанка старалась не смотреть, лишь отирала раз за разом стекающие по лицу капли дождя.
        - Ты не запомнила номер? - спросил Курций.
        - Первая цифра «C», потом «L» и потом, кажется «XII». «Трирема» черного цвета. Это, кажется, редкость?
        Курций не подал виду, что сведения, сообщенные женщиной, имеют какую-то цену.
        - Погляди-ка, что у него в руке, - приказал Курций медику.
        Тот наклонился, руками в каучуковых перчатках аккуратно разжал пальцы мертвеца.
        - Кусок ткани. Возможно от туники.
        - Какого цвета?
        - Черного. И вышит номер. - Медик отдал клочок Курцию.
        Префект разгладил тряпицу. «LXXV» - было вышито белым по черному. Невероятно! Какая удача. Будто префект загадал желание, а некто его исполнил.
        Курций спрятал клочок в карман и направился к своему видавшему виды «кентавру»…
        - К казармам исполнителей, - приказал он водителю.
        - Погоди, доминус, - остановил его бывший гений.
        - Ну, в чем дело? У тебя в запасе еще один труп? - не слишком весело пошутил префект.
        - Я нашел это в 74-м, осенью на помойке. - Гепом отдал коробку Курцию.
        Тот бросил коробку на заднее сиденье «кентавра».
        - Обязательно посмотри, - настаивал Гепом.
        - Посмотрю, - буркнул Курций. - Потом.
        И захлопнул дверцу. Машина тронулась.
        III
        Курцию долго не хотели открывать. И лишь когда один из вигилов выстрелил в стекло видневшегося на стене прожектора, тяжелые стальные ворота распахнулись. Одетые в черное здоровяки расхаживали по просторному, окруженному колоннадой внутреннему двору с таким видом, будто дождя не было вовсе. Префект римских вигилов остановился, разглядывая подручных молодого сенатора, которого слишком многие прочили в диктаторы и опекуны Постума. У императора есть преторианская гвардия, а у Бенита - исполнители. Прежде чем назвать имя убийцы и потребовать его выдачи, Курцию хотелось взглянуть на эту сомнительную центурию. Напротив Курция остановился один из парней. Высокий, на полголовы выше префекта, в черной тунике, черных брюках, черных калигах. Мокрое лицо блестело в свете желтого фонаря. Загорелая кожа, правильные черты лица. Но, о боги! - почему он так безобразен? Курций вдруг вспомнил других ребят - тех, с кем судьба его свела в далекой юности. Бессмертная «Нереида». Как они были прекрасны. Или ему только казалось тогда?
        Курцию почудился странный вздох - и черный лоскуток мостовой вдруг приподнялся бархатистым полотнищем и торопливо заскользил под арку. Капли дождя пробивали черную тряпку насквозь. Или это не тряпка, а тень, клочок тени, оторвавшийся от одной большой, что накрыла Рим?
        Бред. Кто-то бросил тунику, а Курцию почудилось, что живая тряпка бегает по двору.
        - Проводи меня к твоему префекту, - приказал Курций парню.
        Исполнитель повел Курция в дом. Все внутренние помещения были схожи: выкрашенные черной краской стены, на окнах и дверях стальные решетки. Пахло по-военному - кожей, металлом, ружейной смазкой. Несколько искусственный, преувеличенный запах. Ведь это не лагерь преторианцев, и даже не казармы вигилов. Это всего лишь здание общественной организации с сомнительным уставом.
        За столом в таблине сидел низкорослый человечек с огромной гладко выбритой головой. Он даже не потрудился подняться навстречу префекту. Лицо его было знакомо. Слишком знакомо. Неужели?… Курций едва не задохнулся. Макрин? Сочинитель-преступник, которого до сих пор разыскивают «неспящие» Империи, сидит в самом центре Рима.
        - Привет, совершенный муж! - сказал Макрин, по-прежнему не поднимая головы от бумаг, и помахал ладошкой.
        - Я буду вынужден арестовать тебя, - заявил Курций после краткой паузы, пораженный подобной наглостью.
        - А вот и нет. Два дня назад мое дело прекращено за отсутствием состава преступления. Или ты об этом еще не знаешь?! О, что за несовершенная система правопорядка у такого совершенного мужа как ты. Пора ее подправить. Я этим займусь. На днях. Пока недосуг. Так зачем ты явился, совершенный муж? Если поболтать со мной, то мне некогда. А если арестовать - то, к несчастью для тебя и к счастью для меня, ты опоздал.
        - Я пришел, - Курций пытался подавить клокотавшую в груди ярость, но это плохо удавалось, - арестовать одного из твоих исполнителей.
        - И за что же?
        - По подозрению в убийстве сенатора Помпония Секунда.
        - Да, бедный сенатор. Надо будет послать венок на его похороны с надписью «От исполнителей». Признайся, Курций, ты бы хотел стать исполнителем. Рядом с моими ребятами прежние гладиаторы кажутся жалкими ублюдками.
        - Мне нужен номер семьдесят пять.
        - Совершенный муж, спешу тебя разочаровать. Таких у нас нет. У нас пока что всего семьдесят исполнителей в списке. Разумеется, потом их будет больше. Но это потом. И желаний больше. Вот увидишь.
        Курций стиснул зубы.
        - Покажи список.
        - Пожалуйста. Для тебя все, что угодно.
        Макрин протянул префекту два помятых листка. Сочинитель не лгал: в списке было лишь семьдесят имен. Правда, можно предположить, что список фальшивый. Однако бумага изрядно замусоленная. Похоже, списком пользовались, и не раз. Не подделка. Курций всегда за милю чуял подделку. Подлинный список. Но почему имен только семьдесят? Неужели Курций ошибся? Нет, такого не может быть… Значит, список поддельный.
        Курций хотел уже было вернуть листки, когда взгляд его упал на имя под номером
«ХХV.» Ликий. А если «L» поставить вначале? Тогда получится семьдесят пять[Римские цифры обозначаются теми же самыми знаками, что и буквы.] .
        - Позови Ликия, номер двадцать пять.
        - Это еще зачем? - прошипел Макрин.
        Лицо его мгновенно переменилось: улыбка растаяла, рот гримасничал, будто готовился укусить. Префект вигилов угадал верно.
        - Позови, - повторил Курций. - Если не желаешь, чтобы сюда ворвались вигилы и вывели подозреваемого насильно.
        Макрин несколько секунд исподлобья смотрел на Курция, потом буркнул стоящему рядом исполнителю: «Приведи». Ликий явился. Парень так обнаглел, что даже не сменил тунику: на плече виднелась прореха. Курций посмотрел на руки исполнителя с плоскими, будто раздавленными суставами. Этими руками Ликий задушил сенатора.
        - Арестовать его, - приказал Курций двум сопровождавшим его вигилам.
        - Идиот, - прошипел Макрин. - Тебе все равно не удастся засадить Ликия в карцер. Подумай лучше о себе. И о своих близких.
        - Все честные римляне мне одинаково близки. - Префект вышел вслед за арестованным, положив ладонь на кобуру. Он не исключал, что исполнители могут попытаться отбить товарища. Курций чувствовал мрачные взгляды, сверлящие спину. Но никто не сделал попытки напасть. Вигилы без помех вывели Ликия во двор и усадили в авто с надписью «НЕСПЯЩИЕ».
        IV
        Весь вечер Бенит носился по таблину и грозил кулаками неведомому противнику. Вероятно, Курцию. Старик Крул, наблюдавший за поведением внука, дивился. Он думал, что его смелый львенок тут же разорвет Курция на части. Но Бенит не кинулся в атаку. Он лишь проклинал. Потом спешно сел к столу и принялся что-то писать.
        - Заявлю, что Ликий прикончил сенатора по собственной инициативе, - сказал Бенит. - Парень влип по-крупному, им придется пожертвовать.
        - Ты отдашь Ликия вигилам?
        - А кто такой Ликий, позволь узнать? Всего лишь гений. Коли ты гений, то должен был быть ловок и умен. А если глуп и не сумел вывернуться, значит, нечего о нем и жалеть. Пусть Курций делает с эти идиотом, что хочет.
        - Гении откажутся от тебя, - осуждающе покачал головой Крул.
        - Не откажутся, дедуля. Им некуда больше податься. Придется им служить мне до конца дней. А как ты знаешь, гении бессмертны. Значит, они будут служить мне вечно.
        - И все же я бы осадил этого Курция, он лезет не в свое дело, - пробурчал старик.
        - Не сейчас. Отдадим им Ликия, и дело с концом. Гениев повсюду как грязи. Для меня главное - получить титул диктатора. Курций получит Ликия и успокоится. А я буду искать компрамат на сенаторов. Главное - обработать сенат.
        Крул взял красное стило и вычеркнул несколько слов из бумаги Бенита.
        - Что ты делаешь? - возмутился кандидат в диктаторы.
        - Исправляю твое заявление. Чтобы не выглядело слишком большой уступкой сенату.
        - А статьи в «Первооткрывателе» ты тоже правишь?
        - Конечно. Тебе часто изменяет вкус.
        - Не смей впредь этого делать! Ни одного слова! Ни одной запятой! - Бенит побагровел. - Запомни, Крул! - впервые за долгие-долгие годы он назвал старика по имени, а не ласково - дедуля. - Дотронешься еще раз до моей статьи или письма - я тебя задушу!
        Он выхватил из рук старика вечное стило и сломал.
        Глава XXI
        Июньские игры 1976 года

«Разгром русских добровольцев на реке Калке в последний день мая отрядом Сабудая - серьезный успех монголов. Теперь весь вопрос в том, куда будет направлен новый удар: на царство Готское, или на Киевское и Московское княжества. Кто должен опасаться больше: Танаис, Киев или Москва? Ясно одно - Ктесифон и Антиохия могут вздохнуть свободно».

«Сегодня исполнился год со дня взятия Нисибиса. Хотя точно известно, что Элий Цезарь погиб раньше, днем его смерти считается 3-й день до Ид июня».

«Визит Августы не может быть отменен. Нельзя подать виду, что Рим опасается варваров. На борту «Божественного Юлия Цезаря» Августе ничто не угрожает».

«Вчера в семье сиятельного мужа Гая Бенита Пизона произошло радостное событие. Его супруга Сервилия разрешилась от бремени сыном».

«Акта диурна», 3-й день до Ид июня[53 - 11 июня.]
        I
        Нелепо надеяться, что новый день может стать днем Высокого Возрождения. Для этого должны быть хоть какие-то основания.
        Напрасно Логос-Вер перебирал в памяти откровения Великих прошлого. И не находил ничего. Вместо мудрых высказываний приходили на память отрывки реклам, что звучали на радио, плоские шутки современных мимов. Сором они носились в закоулках памяти, не давая чему-то важному вылупиться на свет.
        Логосу казалось, что живое по всем законам должно двигаться, действовать и идти вперед. Но нынешний мир подчинялся иным законам. Мир предпочитал угасать.
        Логос пытался рассчитать вероятность метаморфозы. Ничего не выходило. Получалось, что доза Z- лучей, необходимая для полной метаморфозы, уничтожит мир. То есть мир должен умереть, потом переродиться. Но мертвое не перерождается, мертвое обращается в прах. Миры гибнут в огне и рождаются вновь.
        Математика не давала ответа.
        Вечерами Вер выходил пройтись. Он как будто испытывал тьму. Ему казалось, что он вновь слепнет. Но то была нестрашная слепота. Ведь утром непременно взойдет солнце, и Гелиос погонит своих огненных коней, разгоняя тьму. Иногда Вер закрывал глаза и двигался на ощупь. Какое-то смутное ощущение, что во тьме проще отыскать истину, не покидало его. «Если боги слепнут, то зачем? - задавал он себе вновь и вновь вопрос. - Что такое слепота бога? Что такое тьма? Что такое прозрение? И что есть свет?»
        Крик Логос услышал за два квартала. То есть это был не крик в прямом смысле слова, а всплеск боли. Благодаря своей удивительной эмпатии Логос услышал его и бросился на помощь.
        Трое в черном пинали лежащее возле стены тело. Свет фонаря, такой мирный и мягкий, обводил фигуры желтым контуром. Будто пытался представить происходящее как нечто обыденное и совсем нестрашное. Но не получалось. Вер налетел сзади. Ударил в спину одного из исполнителей. Развернулся и тут же сбил с ног второго. Третий выдернул из ножен меч. Свет фонаря и сталь позолотил умело. Исполнитель привык к блеску стали. И Вер привык. А Логос ужаснулся. Но Вер мгновенно подавил эту вспышку ужаса. Меч в руке бывшего гладиатора был все так же проворен, без труда отражал сыплющиеся удары, ни разу не позволив клинку противника коснуться тела. Второй исполнитель стал подниматься. но Вер, отбив очередной удар, острием прочертил на бритой голове кровавую полосу. Исполнитель вновь упал.

«…Эх, исполнители, как можно так исполнять желания? Убивать. Избивать. Втроем на одного безоружного. Разве это желания? Разве это исполнение? Что вы клеймите? Для кого? Поучитесь у меня. Вот так вы умеете? А вот так? А так?»
        Клинок Вера вспорол плечо противника до кости. Исполнитель завизжал и бросился наутек. Теперь он сам клейменый. Полей своей кровью арену, исполнитель, и попробуй, каково на вкус - исполнять желания. На камнях мостовой оставались красные пятна с платиновым ореолом. Гений? Изгой, сам превратившийся в гонителя?
        Вер склонился над спасенным, приподнял неподвижное тело. Лицо запрокинулось. Кажется, это женщина. Под кровоподтеками не разобрать. Кажется, не молода. Зачем она понадобилась исполнителям? Вер взвалил грузное тело на плечо и понес. Таксомоторы не попадались. Где вы, счастливые случайности, я же ваш повелитель!
        Вер шагал и шагал. Машины проносились мимо. Но ни одна не пожелала остановиться. Прежде такого не бывало. Прежде кто-нибудь непременно затормозил бы, приметив идущего с тяжкой ношей человека. Все-таки мир метаморфирует, пока боги бесцельно блуждают во тьме.
        Вер принес пострадавшую в приемный покой Эсквилинской больницы. Медик явился. Попытался нащупать пульс, но безуспешно. Покачал головой.
        - Она умерла. Твоя родственница?
        - Нет.
        Медик повернул левую руку. На пальце сверкнуло золотое кольцо.
        Платье было белым с пурпурной полосой, если не считать следов грязи и крови, почти сплошь испятнавших ткань. Изящные башмаки украшали серебряные полумесяцы.
        Медик кинулся к телефону.
        - Префектура вигилов? Срочно! В больницу доставили сенатора Веронию Нонниан. Нет, помочь ей уже нельзя. Она мертва.
        II
        Летиция жила уже несколько дней в Танаисе, но от Элия не было вестей. Где он? Почему не является? Разве не здесь назначена встреча? Разве не сюда звал ее Квинт? Зачем сидит она в этом городишке на берегу странного светло-серого Меозийского моря [Меозийское море (озеро) - Азовское море.] ?
        Прежний город, полуварварский, полугреческий, с узенькими улочками шириной в четыре-пять футов, со сложенными из неотесанного камня домами и крошечными, мощеными камнем двориками был уничтожен очередной волной варваров много лет назад, и, отстраиваясь, в древний квадрат стены втиснули обычный город с форумом, храмами, базиликами, дворцами и музеями. Для садов места не хватило - сады росли за городской стеной. Этим летом Танаис пребывал в тревоге: утром с лотков мгновенно исчезали все утренние вестники. В Готию потоком хлынули беженцы из Иберии. В рванине, грязные, многие раненые, они ночевали прямо на земле за городскими стенами, среди вилл и домиков попроще, отгоняя местное жалоносное комарье сложенными из камыша кострами. Подальше от стен для них развернули палаточный городок. Но мест в палатках не хватало, и зачастую беженцы спали на земле, завернувшись в одеяла, выданные «Легионом спасения». Люди дежурили возле полевой кухни, ожидая раздачи пищи и то криками радости, то проклятиями встречали когорты ХII легиона. Ползли слухи, что варвары изрядно потрепали римский легион, заманив тот в засаду.
И хотя в Готию монголы не прорвались, но на борт крейсера под покровом темноты подняли несколько свинцовых сундуков с погребальными урнами и посмертными масками погибших.
        III
        Летиция жила в лучшей гостинице Танаиса. Вернее, не жила, а ждала. День за днем. Но Элий не появлялся. Вести из Рима приходили одна тревожней другой. Что, если в самом деле изберут диктатором Бенита? Не верилось, что римляне настолько глупы, и все же, что делать Августе? Уехать? Еще нет. Еще не сегодня. Сегодня она ждет. Без Элия Летиция вернуться не может. И она ждала. Ходила в порт. Высматривала на набережной знакомую фигуру. Двое преторианцев стоптали ноги, таскаясь за ней. Однажды не выдержала и уже решила сообщить послу о своем решении уехать. Но передумала в последний момент. Где же Элий? Почему его нет? Вновь ждать? Нет больше сил, невозможно, немыслимо.
        IV
        Летиция вернулась с утренней прогулки, стала просматривать вестники и отшвырнула. Она не находила себе места.
        Вышла на галерею. Малиновые и розовые вьюнки сплели меж тонкими колоннами сплошную сеть. Пятна солнечного света, пробившись сквозь зелень, падали на стену и мозаичный пол. На заре цветки закручены в спирали. Но солнце поднялось, разноцветные граммофончики раскрылись, чтобы глянуть на мир, на суетливый город, на роскошные пурпурные розы по соседству на клумбе, на бассейн, в котором плескались загорелые малыши. Летиция сорвала цветок. Тончайшие лепестки так легко оборвать или смять. Но это мнимая победа. Белые мощные корни вьюна пронизывают землю на много футов в глубину. Выдирай их год из года, но останется в земле крошечный кусочек корня, и брызнет вверх зеленая струйка жизни, и расцветет, колеблясь на ветру, малиновый или розовый граммофончик.
        Стук в дверь она расслышала даже здесь, на галерее. Выронила цветок и рванулась в комнату. Охранник уже успел открыть дверь. Принесли записку. Руки ее дрожали, пока она распечатывала плотную бумагу. «Буду через два часа. Элий». Ее стал разбирать смех. Идиотский смех. Наверняка он послал записку из какой-нибудь ближайшей таверны. Отдалил их встречу на два часа, лишь бы соблюсти приличия. Ей сделалось немыслимо жаль этих двух часов. Будто у нее украли не два часа, а полжизни. Ну что ж, будем соблюдать старинные ритуалы. Якобы эти два часа нужны для того, чтобы истопить баню. Летиция отправилась в ванную комнату. Несколько минут стояла перед зеркалом. Зеркало было от пола до потолка. Она стерла полотенцем налет пара. Глянула на себя. Элий может ее и не узнать. Она выросла, постарела. Так и подумала - постарела, а не повзрослела. Беззаботная веселость исчезла. Прежде Летиция была тоненькой и хрупкой, все рвалась куда-то, а теперь… Какая она теперь? Летиция всматривалась в отражение. Да уж, хрупкой ее фигуру теперь не назовешь. И волосы потемнели. Длинные, они стекали по плечам каштановой волной с
золотым отливом. Она вроде бы и не располнела, но грудь, бедра - все формы округлились. От девочки не осталось ничего. Зрелая женщина смотрела из зеркала. Женщина, которой уже… Летиция сочла годы и к своему изумлению обнаружила, что ей только-только исполнилось семнадцать. Неужели?
        Она сама приготовила ванную. Взбила мыльную пену. Сидела на скамье и смотрела на воду. Вдруг подумала: все обман, и Элий не придет. Никогда уже не придет. Она будет так сидеть и ждать, пока не умрет.
        Прошло два часа, и за стеной раздались шаги. Летиция не торопясь вышла из ванной. Августе не подобает кидаться гостям навстречу сломя голову. Элий стоял посреди комнаты. Сначала она не поверила, что это он. Какой-то бродяга в темной тунике, перепоясанной кожаным поясом. Шея замотана платком. Сандалии из дешевой грубой кожи. Верно, он измучился в этой ужасной обуви. Худой, загорелый, белыми разрезами легли морщины подле глаз. Скорбные глубокие складки вокруг рта, волосы коротко острижены и совсем седые. Глаза прежние. Нет, тоже не прежние. Что-то в них замерло, какая-то неподвижная точка. И губы сделались тоньше, и излом рта - жестче.
        Элий! Она протягивала к нему руки, и руки ее дрожали. Неужели это он! После стольких дней! Она все еще не верила до конца! Может, это всего лишь кто-то похожий! Сон, двойник, Гэл, вновь решившийся на обман. Но нет, он. Настоящий. И в глазах - удивление. Изумление.
        Вчера, вчера они расстались. Только между вчера и сегодня пролегла долгая-долгая ночь без сна. Жизнь надо будет начать сначала. Потому что прошлая провалилась за горизонт, как тонет красное вечернее солнце в теплом море.
        Позабыв о всякой степенности, в следующий миг Августа завизжала, кинулась к Элию, повисла на шее. Он ничего не сказал, прижал к себе и впился губами в губы. Жар рук был нестерпим, как и жар губ. Элий отстранил ее, глянул в глаза.
        - Не узнал, наверное, - Она откинула волосы со лба. - Какая я нынче? - шепнула в ухо, уворачиваясь от очередного поцелуя.
        - Красивая. Краше всех. Гениальная красота.
        - Я приготовила ванну.
        Он ничего не ответил, вновь стал целовать, сминая волосы.
        - Какая же ты стала!
        - Идем! - Она ухватила его за руку и повела в ванную. Он так обожает всякие ритуалы. Ждал два часа. Она сама принялась его раздевать, развязала платок. На шее безобразный перекрученный хирургический шов - красные бугорчатые наросты с перетяжками от ниток. Она ахнула и уронила платок.
        - Ты знала, что так будет? - спросил он.
        Только теперь она заметила, что голос у него изменился и сделался похож на голос гения.
        - Я видела это в тот день, когда ты посватался за меня.
        - И не сказала. - Он не упрекал. Разве могло ее признание что-то изменить? Однако она жила с этим знанием дни и дни, ожидая известия.
        - Я просила носить тебя воротник из стали. Помнишь?
        - Помню, - прошептал он едва слышно и коснулся губами ее губ.
        Его темная туника легла на скамью рядом с ее белым платьем.
        В ванну они упали вместе. Попытались поцеловаться в воде, в избытке глотнули мыльной пены.
        - Нет, все, хватит ритуалов! - взмолилась Летиция.
        - Хватит так хватит… - Он поднял ее на руки и понес ее на кровать.
        Легко. Без всякого усилия. Как будто не был искалечен.
        - Хромой Вулкан, - шепнула она ему на ухо между поцелуями. Она знала: ему нравится, когда его так называют.
        - А ты Венера?
        - Аглая. Твоя любимая Грация…
        Занавеси были задернуты, она лежала, притулив голову ему на плечо. Оказывается, все назначенное сбывается. Рано или поздно. Надо только уметь ждать. Она - сумела. Летиция так гордилась собой.
        - Никак не могу поверить, что ты вернулся. Ты рядом. Твое плечо, - она поцеловала его в плечо. - А я не верю. Не верю и все… Если я закрою глаза, ты не исчезнешь?
        - Постараюсь, Августа.
        Какой странный у него голос. Почти как у гения. Это из-за шрама на шее. И как странно он произносит ее титул. Ну какое значение имеет титул? Он - Цезарь. Она - Августа.
        - А ты привез мне подарок? Или тоже следуешь древнему запрету не дарить супруге подарков?
        - Летти, ну что за ерунда. Я скупил бы для тебя весь Танаисский рынок. Да только нас с Кордом обокрали в дороге. Осталось на все два золотых. Ехали в последнем вагоне.
        - Замечательно.
        Она коснулась пальцем этого нового шрама на шее. Еще один. А сколько их всего?
        - Ты мой Муций Сцевола, - шепнула она.
        - Что? - Он задумался, и, кажется, не слушал ее.
        - Мой Муций Сцевола [Сцевола - левша. Муций сжег на огне правую руку, чтобы показать этрускам, что он не боится боли.] .
        - Не надо.
        - Нет, правда, - горячо зашептала она - ей казалось из скромности он стесняется этого сравнения. - Тот сжег свою десницу на жертвеннике, чтобы показать, что не боится пыток после неудачного покушения на этрусского царя. А ты тоже все время добровольно суешься в огонь, чтобы оградить Рим от всяческих бед.
        - Я не люблю, когда упоминают Муция Сцеволу.
        - Завидуешь его славе? - не унималась Летиция.
        - В детстве, в войну… - Элий помолчал, мысленно возвращаясь в то время. - Мы, мальчишки, тоже создали общество Муция Сцеволы. Хотели пробраться через линию фронта и убить главнокомандующего виков, как Муций хотел убить осадившего Рим царя этрусков. Но боялись, вдруг покушение не удастся, нас схватят и будут пытать. Мы были уверены, что будут пытать. И тогда решили испытать друг друга. Пойти мог только тот, кто вынесет пытки.
        - Это же глупо, Элий!
        - Разве не все в этом мире глупо, Августа? А то, что умно, не стоит ни жертв, ни жертвенной муки. Да и вообще ничего не стоит. Так вот, мы раздобыли жаровню, насыпали углей. Пламя то вспыхивало, то гасло. И мы подходили по очереди. Я был вторым. И отдернул руку сразу же, едва почувствовал жар. Вновь попробовал, и вновь ничего не вышло. Рука покраснела, вскочил волдырь. Но этого оказалось мало, чтобы стать Муцием Сцеволой. М-да… Мне было стыдно. Хотелось провалиться в Тартар, немедленно умереть. А другие, они держались, они смогли. И дольше всех - Секст, наш вожак. Он держал руку целую вечность. Я не мог этого видеть и зажмурил глаза. Но и с закрытыми глазами слышал, как трещит, лопаясь, кожа и шипит что-то, капая в огонь. И запах горелого мяса, как во время жертвоприношений. Рука Секста обуглилась, как у Сцеволы, до кости. Секста отвезли в больницу. Руку ему ампутировали до локтя. А с фронта шли эшелоны раненых. Один за другим. Больницы были переполнены, лекарств не хватало. Секст умер от заражения крови. И с тех пор я не люблю, когда при мне говорят о Сцеволе. Он спас Рим от этрусков, не спорю.
Но я не люблю о нем вспоминать.
        - Хорошо, не буду сравнивать тебя с Муцием Сцеволой. Имя Дециев тоже что-то да значит.
        - Летти, ты любишь меня?
        Она изумилась. Вот так вопрос!
        - Да, конечно.
        - Точно любишь?
        - Хочешь знать, изменяла ли я тебе?
        - Нет, не хочу.
        - Так вот, не изменяла, ни разу! Вот! - выпалила она, задохнувшись от обиды. Как он мог усомниться?! Или все-таки мог?…
        - Летиция, я не рассказал тебе одну важную вещь.
        - Не будем ни о чем говорить больше, а то поссоримся. - От у нее обиды дрожал голос.
        - Нет, послушай. Я был в плену. И я был рабом.
        - Рабом? Но рабство запрещено.
        - Именно так. Но меня провели под «ярмом». Ты знаешь про этот обряд? Я стал рабом. И чтобы избавиться от позора, должен был посетить храм Либерты, надеть шапочку вольноотпущенника. Претор коснулся меня своей палочкой.
        - Подожди. Тебя что, записали в списки освобожденных?
        - Да.
        - Под каким именем?
        - Гай Элий Перегрин.
        До Летиции только сейчас дошел смысл случившегося:
        - Элий, ты что, не гражданин Рима?
        Он кивнул. Она молчала. Не знала, что сказать. А она приготовила для него новую пурпурную тогу, привезла с собой. А он и белую тогу обычного гражданина надеть не имеет права. Летиция отвернулась, уткнулась лицом в подушки. Перегрин…
        - Вот так получилось: выходила замуж за Цезаря, а оказалась женой перегрина, - продолжал он со странным смешком. - Кстати, формально ты теперь не моя жена. Придется вновь заключить брак, если, конечно, ты согласишься. Ведь ты - Августа. А я…
        - Какой абсурд! Абсурдный преабсурдный абсурд! Подашь прошение на имя императора, и тебе тут же вернут гражданство. - Она стиснула зубы. Глаза ее сверкали. Она была готова драться за него со всем миром.
        - Гражданство я могу вернуть. Но меня внесут в списки эрарных трибунов[Эрарный трибун - плебейская титул.] , а не в патрицианские списки.
        - Ну и что? Что это значит?
        - Думаю, для тебя очень многое.

«Для тебя многое, а мне на все титулы плевать,» - хотела уточнить она, но хватило ума этого не сделать.
        - Для меня это не имеет значения. Ты - гладиатор, а я твоя девчонка, которая ездит из одного города в другой, от одного места битвы к другому за любимым бойцом. Вчера ты проиграл, тебя уволокли в сполиарий. Но разве от этого я буду меньше любить тебя?
        Она думала - он поблагодарит ее, скажет: милая, ты гений доброты. А он не сказал ничего. Достал коробочку из серого картона, вынул табачную палочку. Хотел закурить. Передумал. Смял коробочку и отшвырнул в угол.
        - Когда ты должна вернуться в Рим?
        - Да завтра и вернемся. - Она постаралась подавить обиду. Да и в самом деле - с чего это она ждет похвалы. Вот дурочка. Она же поступила так, как и должна поступить умная преданная жена… «Уже не жена, еще не жена», - поправила она себя, и червячок сомнения ковырнулся в душе. На мгновение представила заголовок какого-нибудь подлого вестника: «Августа в постели с рабом». Значит, все-таки зацепило. Но ведь подло, подло! - Нет, завтра не получится. Надо попрощаться с царем Книвой. Все эти дурацкие формальности сводят меня с ума! Я и так торчу здесь дольше положенного. Но послезавтра мы с тобой возвращаемся. Вновь поженимся в какой-нибудь из праздничных [Вдовы и разведенные к заключали брак в праздничные дни.] дней. Как ты думаешь, я после этого буду считаться универой
[Универа - женщина, которая была лишь один раз замужем. Это считалось почетным.] ? - Она вновь легла рядом с ним и попыталась пристроить голову у него на плече.
        - Летиция, я не могу вернуться в Рим.
        - Что?
        - Я дал обет.
        - Тебе не кажется, что два подобных признания за день - слишком. - Она засмеялась через силу.
        - Я дал обет, что не увижу Город двадцать лет.
        - Это невозможно! - она села на постели, подогнув ноги и уставилась на Элия. Она не могла поверить, что он говорит серьезно. - Зачем?
        - Если я исполню обет, боги не позволят урановой бомбе взорваться вновь.
        - Так давно никто не поступает.
        - Знаю. Но я решил.
        - Бред! Бред! Бред! - Она несколько раз стукнула кулачком его по груди. - Ты спятил. А обо мне ты подумал? О Постуме, наконец, ты вспомнил?
        - Мы можем видеться за пределами Города. Вернее, Италии. Так точнее будет исполнен обет. Я клялся не видеть Город, а не сына.
        - Вечно ты что-то придумаешь! То Нисибис, то это! Я тебя не ненавижу! - Она соскочила с кровати, подошла к окну. Губы дрожали. Но она справилась. - Так нельзя, Элий. - Она обернулась. Строгий педагог, разговаривающий с провинившимся лицеистом. - Подумай, как это отразится на Постуме. Он ведь маленький. И он император. Должен жить в Риме. А ты будешь все время вдали. Вы будете видеться изредка, урывками.
        - Я знаю.
        - Почему Постум должен страдать? Так нечестно!
        - Я знаю. Но Летиция…
        - А еще говоришь, что ты не Сцевола! - Она швырнула в него первое, что попалась под руку. Попался кодекс. Тит Ливий, кажется. И небось тот том, где все это описано - Муций Сцевола и царь этрусков Порсенна. Что им всем изжариться, воспевателям подвигов! - Ты двадцать лет будешь гореть в огне! И я рядом с тобой! И Постум! Жаровня на троих И мы на углях голой задницей только потому, что тебе пришло в голову дать обет.
        - Постум поймет. Я все ему объясню.
        - Не поймет. Ну, может, и поймет. Может, он такой же, как ты, чокнутый. А я вот не пойму.
        - И ты поймешь. Мы будем писать друг другу пространные нежные письма. Описывать события, делиться впечатлениями. Ты будешь рассказывать подробно, как прошел очередной день Постума, как он учится. Наймем специального курьера - он будет возить письма каждодневно. А после нашей смерти Квинт издаст наши письма. Наше переписка превзойдет письма Цицерона популярностью.
        Она не ответила, вновь отвернулась к окну. А ведь она думала, что это будет самым счастливым днем в ее жизни. И вот, едва изведав сладость Венериных утех, она стоит у окна, глядит на провинциальный жалкий город, именуемый столицей Готии, и выслушивает известие о том, что они вновь должны расстаться. Пытается осмыслить этот бред и не может. Ощущает, как сперма стекает по ногам…
        - Зачем все это? - спросила тихо. - Ради чего?
        - Ты видела их, тех, кого лечили? - спросил Элий.
        - Да. - Она помолчала. - Очень страшно. Один из них высох, как египетская мумия. Высоченный парень, здоровяк- центурион. Он был чемпионом 499 олимпиады в метании диска. А после облучения превратился в черную головешку. И все жил, жил…
        Она кинулась в постель, обхватила Элия, стала покрывать его лицо и изуродованную шею поцелуями.
        - Ну какой же ты все-таки сумасшедший… Точно, сумасшедший!
        - Ах вот как! Значит так? Мир или война?
        - Война, конечно же, - засмеялась она, слегка прикусывая кожу на его плече. - Я буду днем с Постумом, ночью - с тобой. Корд на своей авиетке будет возить меня туда-сюда. И так я буду порхать между вами, сплету невидимую нить, кокон, соединю. Иначе зачем я тебя выбирала?
        Что она умеет летать сама по себе без всякой авиетки - этого она ему не сказала.
        Глава XXII
        Июньские игры 1976 года (продолжение)

«Войска монголов повернули назад, в степи. Варвары испугались силы цивилизованных государств. Испугались, что Рим придет на помощь своим союзникам, и предпочли удалиться без боя. Вот что значит сила непобедимых римских легионов!

«Акта диурна», 17-й день до Календ июля[59 - 15 июня.]
        I
        Со всех сторон в Рим стекались «исполнители». Гениев среди них было меньшинство. Они затерялись в пестрой толпе молодых, упитанных мужчин, которых сопровождали такие же молодые упитанные женщины с букетами цветов. Специальные поезда везли этих людей в Рим без остановок. В основном это были члены общества «Радость». Шел слух, что вечером в Риме для них устроят пиршество прямо на форуме. Тысячи и тысячи столов, заставленных жареными угрями, миногами, фаршированными поросятами, фруктами, пирогами. И еще будут разбрасывать тессеры, и по каждой - выигрыш. Говорили, что самый большой выигрыш - миллион. Все верили.

«Бенита в диктаторы» - было начертано на каждом вагоне, по обеим сторонам надписи - лавровые венки. Ветер трепал пурпурные ленты. Поезда встречали и провожали криками радости. И погода вдруг изменилась. Дожди прекратились. Сделалось солнечно, ясно. Белые легкие облака висели высоко-высоко над землей.
        Все римские станции еще с вечера выплевывали прибывающих в Город, и толпы бурлили в его узких улицах хмелью молодого вина. Таверны были открыты ночь напролет. Бенит сидел в редакции «Первооткрывателя». В эту знаменательную ночь он не ложился. Когда ему сообщили о повторном разгроме редакции «Либерального вестника», он радостно потер руки и произнес: «Началось!»
        С утра старый форум затопила толпа. Люди все прибывали и прибывали.
        - Пусть предатели Рима уезжают в Альбион! Им нет места Империи! - вопили на форуме.
        И когда Бенит появился на рострах в сенаторской тоге, восторженный вопль покатился волной, перехлестнул ораторскую трибуну и понесся дальше и выше, к подножию Капитолия. Цветы, венки летели к ногам молодого кумира. Он поднял руку, и толпа стихла.
        А Бениту вдруг сделалось весело, почти смешно.
        - Римляне, - крикнул он толпе, - вы вновь станете господами мира!
        И они завопили в ответ хором:
        - Станем!
        II
        В дверь постучали. Летиция с трудом разлепила глаза. Солнце садилось.
        - Я ж велела не беспокоить!
        Элия как будто здесь и не было все эти дни. Преторианцы прекрасно знали, кто живет в номере с Августой, но делали вид, что его не замечают.
        Вновь стук - громче, настойчивее.
        - Ну что еще? Вот скоты, не могут подождать. - Она соскочила с кровати, накинула персидский халат и, приоткрыв дверь, глянула в щелку.
        За дверью стоял Квинт.
        - Чего-то ты долгохонько добирался сюда из Антиохии, - заметила Летиция, впуская агента.
        Тот вошел, не поднимая глаз.
        - Задержался.
        - Вот и Элий задержался. Торчал в храме Либерты. А ты что делал? Тоже от чего-нибудь очищался?
        Элий вышел в экседру, закутанный в пестрый долгополый халат.
        Квинт виновато глянул на Элия, потом на Летицию.
        - Играл, - признался честно.
        - Много выиграл? - поинтересовался Элий.
        - Проиграл. Полмиллиона.
        - Ого! - Летиция бросилась в кресло, обхватила колени руками. - Доблестные муж, ты меня удивляешь. Надеюсь, это все твои подвиги?
        Квинт тяжело вздохнул. Мог бы и не продолжать. Про ту минутную слабость никто никогда не узнает. Мысли - не деньги. Но ведь Квинт служит Элию.
        - Хотел удрать. В Новую Атлантиду. Устал. Надоело. И не смог убежать. Вот, приехал. - Он изобразил на лице самое искреннее раскаяние.
        Летиция молчала. Элий тоже.
        - М-да… Ну что ж, хотя бы честно, - наконец сказал Элий. - Ты же нам нужен, Квинт. И мне, и Ле… Августе.
        В коридоре послышалась краткая возня, чей-то шепот: «Не сейчас», и в ответ отчетливое, почти что крик: «Это важно»!
        - Ну что там еще! - крикнула Августа.
        Преторианец заглянул в экседру.
        - Августа, только что пришло сообщение с телеграфа. - Он протянул бумагу с сообщением.
        Она взяла телеграмму, прочла вслух:
        - Сенат избрал Бенита диктатором. - Хотела встать, но тут же упала назад в кресло. Сидела и смотрела в одну точку. Известие в голове не укладывалось. - Бенит - диктатор. Какой-то бред. Мы должны вернуться.
        Элий молчал.
        - Квинт, надо сейчас же сообщить на крейсер: мы возвращаемся! - Она встрепенулась.
        - Нет, - сказал Элий.
        Ей показалось, что она ослышалась.
        - Но мы должны…
        - Летиция, мы не можем вернуться.
        - Почему? - она знала ответ, но не могла, не смела даже подумать такое.
        - Элий… нет, это невозможно, что ты говоришь. Ты - Цезарь!
        - Я - перегрин.
        - Бред, бред! Ты вернешься, все изменится.
        - Мы не доедем до Рима.
        - Да к воронам все! Никто меня не посмеет тронуть! Я - Августа, мать императора. Я еду. А ты можешь оставаться!
        Она кинулась в спальню. Он за нею. Схватил ее за руки, обнял.
        - Летиция я тебя не отпущу. Ты станешь его пленницей, его наложницей…
        - Мне плевать.
        - Летти!
        - Я тебе не жена. Ты меня не удержишь!
        - Что ты говоришь!
        - Там мой сын.
        - И мой.
        - Какое тебе дело до него! Ты его никогда не видел!
        Элий выпустил ее, отступил. Она шагнула было к двери и встала. Ноги не шли. Она швырнула собранные в охапку вещи и упала сверху сама. Попыталась опереться на руки. Не смогла. Все в ней сломалось. Будто не было ни в руках, ни в ногах больше ни одной самой маленькой косточки.
        - Что делать, что делать, - шептала. Она знала, что должна остаться. Должна. Но будто неведомая нить тащила ее в Рим.
        Элий сел рядом и обнял. Она уронила ему голову на плечо.
        - Я придумаю, как спасти нашего мальчика, обещаю. Но сейчас возвращаться нельзя.
        Летиция не отвечала.
        III
        Аспер вступил в здание редакции «Акты диурны» как завоеватель. Репортеры и секретари разбегались при его появлении, будто ожидали погрома и насилия. Аспер в сопровождении исполнителей первым делом заглянул в таблин главного редактора. Главный поднялся из-за стола при виде незваных гостей.
        - Мы поддерживали Бенита. Мы с самого начала были за его избрание, - поспешно заявил главный.
        - Даю три часа на сбор вещей, - сказал Аспер. - И чтоб больше тебя никто здесь не видел.
        - Но как же… - начал редактор.
        - Теперь главным будет Гней Галликан. Это первое решение диктатора Бенита.
        - Но «Акта диурна» не принадлежит императору, - попытался протестовать главный.
        - Разумеется. Но тридцать процентов акций скупил банк Пизона. А еще двадцать пять находятся в личной собственности императора. Так что все решает диктатор Бенит.
        - Это невозможно! - выкрикнул редактор. - Мы не сдадимся… - Он вцепился в стол. - Я не уйду.
        - Вышвырните его отсюда, - приказал Аспер исполнителям.
        И те с удовольствием исполнили его приказ.
        Глава XXIII
        Июньские игры 1976 года (продолжение)

«Вчера большинством голосов сенат утвердил Бенита Пизона диктатором».

«Акта диурна», 16-й день до Календ июля[60 - 16 июня.]
        I
        - Ты отказываешься возвращаться в Рим, Августа? - посол Империи в Готии был сама предупредительность: он встретил Августу в вестибуле и провел в свой таблин - слишком тесный для посла Рима. Но что поделать - все помещения в Танаисе тесны. - Но это невозможно. Есть же протокол.
        - Я уже созвала пресс-конференцию. И делаю заявление: пока диктатором будет оставаться Бенит, в Рим я не вернусь.
        - У тебя есть веские причины? - Послу решение Августы не нравилось. Очень. Да все ему не нравилось - и вести из Рима, и вести с севера, и вести с востока. Из Танаиса сейчас лучше всего уехать. А глупая девчонка зачем-то тянет время. Впрочем, ясно зачем.
        - Бенит - подонок. Подонки не должны решать чужие судьбы. - Послу показалось, что она намеренно провоцирует его на дерзкий ответ. Но послу не полагается отвечать матери императора дерзко.
        - Августа, хочу напомнить, что сенат избрал Бенита диктатором и…
        - Уж не хочешь ли ты меня обвинить в оскорблении его диктаторского величия и отдать под суд? - Она прошлась по таблину, демонстративно коснулась мраморной головы малютки-императора. Она явно нервничала. И играла какую-то роль. Посол надеялся разгадать к концу разговора, какую именно. Летиции была в белом платье без вышивки и украшений. И ни одной золотинки в волосах, ни одного кольца на руке. Даже сандалии на ногах, и те из некрашеной кожи. Строгий траур. Хотя срок траура уже несколько дней как вышел. А между тем послу доподлинно известно, что в покоях Летиции обретается какой-то парень и делит с нею постель. Наглец даже не выходит из комнат Августы. А еще говорили, что она любила покойного Цезаря! И не удержался, чтобы не уколоть:
        - Почему ты носишь траур, Августа? Год уже миновал. Носить траур дольше года неприлично.
        - Я ношу траур по Риму. После избрания Бенита вчера многие надели траур, не так ли?
        Да, посол слышал про выходку сенатора Флакка и прочих оптиматов. Но предпочел об этом не распространяться.
        - Надеюсь, ты собираешься жить не в Альбионе? В Альбионе сейчас очень сильны антиримские настроения.
        - Могу тебя заверить, я не отправлюсь в Альбион. В ближайшие дни моя личная яхта
«Психея» придет в Танаис, и тогда я покину Готию.
        - Тебя ждет крейсер «Божественный Юлий Цезарь».
        - Нет, доминус, я же сказала - в Рим я не вернусь.
        Зазвонил телефон. Аппарат из зеленого мрамора, отделанный золотом и слоновой костью. Внутренняя связь. Значит что-то, касаемо Августы или посла. Или предстоящей пресс-конференции.
        - С твоего разрешения. - Посол взял трубку.
        - Человек, который живет в покоях Августы - это Элий, - услышал он голос своего секретаря. - Наш агент сумел его засечь. Он почему-то прячется. Но что это бывший Цезарь - несомненно.

«Бенит меня убьет», - посол против воли улыбнулся, вешая трубку.
        - Что-нибудь важное? - Августа нахмурилась - почуяла неладное.
        - Ерунда. Мелочь. - Посол опустил голову, потому что дурацкая улыбка вновь растягивала губы. «Так вот какова твоя игра…» - Раздражение ушло, как вода в песок.
        - Твое право, Августа, следовать, куда ты пожелаешь, - сказал вслух.
        Нет сомнения, что Бенит вскоре узнает о возвращении Элия. Но он узнает это не от посла в Готии.
        Впрочем, при таком повороте дел, ему недолго оставаться послом.
        Жаль только, что Элий не удостоил его визитом.

«Если Цезарь спасся из Нисибиса, значит, он воистину бессмертен…» - решил посол.
        Глава XXIV
        Июльские игры 1976 года

«Согласно последним опросам общественного мнения, диктатора Бенита поддерживает восемьдесят девять процентов граждан Рима. Да здравствует ВОЖДЬ!»

«Те люди, что надели траурные тоги, протестуя таким образом против избрания Бенита диктатором, демонстрируют миру лишь свою недальновидность».

«Акта диурна», 6-й день до Нон июля[61 - 2 июля.]
        I
        Гет проснулся. Предчувствие встревожило. Во сне мелькнуло видение крадущихся фигур. Вот они пересекают двор, вот в недвижной глади бассейна отражаются их темные силуэты. Стоящий на пороге гвардеец, не вскрикнув, валится на плиты нумидийского мрамора. Кто привел в Палатинский дворец неведомых гостей, кто отворил двери? Неважно. Убийцы крадутся по галереям, пересекают залы. Мраморные статуи провожают их взглядами нарисованных глаз. Гвардеец, расхаживающий по пустынной галерее, сейчас падет от их руки. Ну почему он не видит этой черной скользящей тени, почему?!
        - Постум! - догадался Гет и вскинул плоскую голову. Стрелой вылетел в галерею. Стоящий на часах преторианец глянул в недоумении на огромного змея.
        - Они пришли! Они здесь! Постум! - выкрикнул Гет, и его огромное пестрое тело заскользило по полу.
        Авл Домиций, не спрашивая ни о чем, побежал следом. Но они были слишком далеко. Ну почему, почему Гет не ночевал сегодня в комнате императора. Ясно почему - остался на кухне пожрать дольше обычного, а спальня императора далеко от кладовых…
        Гет ударился всем телом в дверь детской. Одетые в черное фигуры метнулись в стороны. Он кинулся на них. Сбил одного с ног. Второй замахнулся мечом. Все, конец - решил Гет. Но тут неведомый боец - не гвардеец, другой, ринулся на убийцу. Он был стремителен, он был быстрее всех. Меч его сверкнул лунной дорожкой, и лунное серебро затмилось дымящимся кармином. В сумраке спальни мелькали тени. Неясные, быстрые, волчьи силуэты. Воплощение смерти - неопределенное ядовитое ничто. Они кидались на смелого защитника с яростью воистину звериной, кидались и отлетали прочь.
        У колыбели, крыльями раскинув руки, застыла женская фигура. Лицо мелькнуло белым дрожащим пятном.
        - Они пришли его убить! - прошипел Гет.
        Кормилица и сама знала это. Потому и нависла над малышом, защищая, как могла, своим телом. Гет кинулся к кровати. Убийца топал следом. Женщина отлетела в сторону, ударилась о стену. Гет выхватил ребенка из колыбели. Меч убийцы проткнул пурпурный матрасик. Пух взметнулся снежным облачком. И тут меж Гетом и убийцей возник таинственный заступник. Меч сверкнул и погас под струей крови. Постум проснулся и заплакал. Гет постарался заслонить своей плоской головой происходящее от глаз крошечного императора. Как будто младенец мог понять, что означают эти красные брызги на полу и стене.
        - Не смотри, - шептал он. - Только не смотри.
        Но смотреть было уже не на что. Убийцы кинулись вон из спальни. Грохотали калиги гвардейцев в коридорах. Возня человеческих тел, чей-то предсмертный вскрик. Удаляющийся топот - напрасная попытка спастись последнего мерзавца.
        - Я обещал Элию охранять ребенка, - сказал спаситель. И Гет наконец его узнал.
        - Логос, не уходи! - взмолился он. - Я же гений. Если я умру, я умру навсегда.
        - Если понадобится, вновь приду.
        Вер шагнул к окну. И исчез. Гет знал, что он улетел. Но не видел, как он это сделал.
        Постум плакал навзрыд.
        Гет прижал его к себе и принялся баюкать.
        II
        Бенита разбудили посреди ночи и доложили о покушении. Он сначала не понял, в чем дело, потом пришел в ярость. Покушение устроила Криспина - больше некому. Идиотка, какая идиотка! Теперь противники все свалят на Бенита. Бенита непременно замажут. Больше других будет стараться Флакк и его продажный вестник. Скажут: «У диктатора родился сын, и Бенит решил убрать императора.» А Бениту малыш-император пока не мешает. У диктатора и без этого младенца полно могучих и подлых соперников. Криспина должна была распустить слухи, унизить, оклеветать, посеять семена сомнения, чтобы в нужный момент Бенит собрал урожай. А эта дура решила идти напролом. Впрочем, и Бенит хорош! Разве можно иметь дела с такой идиоткой как Криспина? Но уж больно ему понравилось ее предложение. Оно было великолепно. Прежде всего потому, что грозило опасностью не только императору, но и Криспине. С одной стороны, тень падала на репутацию Летиции, с другой саму Криспину можно было обвинить в оскорблении Величия императора. Кого выгоднее, того и устранить в нужный момент. Дура Криспина о такой возможности не догадывалась. Что ж теперь
делать? Только одно - отдать Криспину на растерзание. Как прежде он отдал Ликия.
        Сама виновата, дуреха.
        Диктатор вызвал к себе Курция. Префект римских вигилов явился мрачнее тучи. Бенит клялся всеми богами, что убийц накажут по заслугам. Он брызгал слюной, вращал налитыми кровью глазами. Курций верил, что Бенит искренен в своем гневе.
        - Найти заказчика будет несложно, - сказал Курций. - Трое задержаны. Один уже дает показания.
        Префект ожидал реакции Бенита. Что сделает диктатор? Смутится? Испугается? Но тот еще больше взъярился.
        - Никому пощады! Никому!
        - Сенат должен назначить комиссию. Необходимо разобраться, почему облажалась преторианская гвардия. И куда смотрел «Целий». Возможно, кто-то из них замешан. - Курций держался совершенно непочтительно.
        - В Городе знают о покушении?
        - Разумеется. Ко дворцу сбегается народ. Вопят, что будут охранять императора день и ночь.
        - Отлично! Я выйду и поговорю с ними.
        - Попробуй, - усмехнулся Курций.
        - Я дам клятву, что найду виновных.

«Если это не Бенит, то Криспина, - подумал Курций. - Больше некому. Глупая телка!»

«Курций, конечно, будет торжествовать, - думал Бенит. - Но он заплатит за свое торжество. И очень скоро».
        III
        Бенит вызвал к себе Норму Галликан. Вызвал, но она не пришла. Он послал за нею во второй раз. Опять не явилась. В третий раз ее привили исполнители.
        Она была раздражена, как будто это она была диктаторшей, а Бенит ее починенным. На нее не произвели впечатление ни огромный таблин Бенита, ни пурпурный наряд диктатора. Она без приглашения уселась на стул и закурила.
        - Для тебя не писаны законы? - поинтересовался диктатор.
        - Я не признаю тебя за правителя, - отвечала она. - Твой приход к власти незаконен. Но раз уж встретились, давай поговорим. Я выскажу все, что думаю о твоих нелепых теоретических изысках и о твоих смехотворных проектах.
        Бенит опешил. Так с ним разговаривала только Летиция. Но там - спятившая от горя девчонка, вообразившая, что ее защищает титул Августы. А здесь взрослая женщина. Впрочем, бабы не умнеют с годами.
        - Что ты бормочешь? - он со всеми был одинаково «вежлив»: и с исполнителями, и с сенаторами, и с женщинами, как с гвардейцами. - Сенат избрал меня. Рим признал меня. Ты видела данные опросов? Восемьдесят девять процентов поддерживают меня.
        - Элий бы не поддержал.
        Упоминание этого имени привело Бенита в ярость.
        - Твой Элий - слюнявый идиот, который ничего не понимал в политике. И ты не понимаешь. А повторяешь лишь глупости, которые тебе внушили.
        - Кто внушил? - с невозмутимым видом поинтересовалась Норма Галликан.
        - Трион. Или ты думаешь, что я забыл, что ты работала в лаборатории этого предателя? И ты еще не искупила свою вину перед Римом.
        - Не искупила, - согласилась Норма. - Но стараюсь делать это каждый день. Но дней мне не хватит, даже если я доживу до ста лет. Так что незачем попрекать меня моей виной. Она безмерна.
        - Я дам тебе шанс оправдаться. - Бенит самодовольно ухмыльнулся.
        Норма не спросила - как. Она лишь приподняла бровь. Странно было слышать такое от Бенита.
        Так и не дождавшись вопроса, Бенит продолжал:
        - Ты создашь для меня Трионовую бомбу.
        Норма вздрогнула. Когда-то она сама предлагала подобное Элию. Какое счастье, что Цезарь тогда ей ответил «нет». А то бы сейчас Бенит грозил миру оружием Тартара. И теперь она с удовольствием выдохнула «нет» в лицо Бениту.
        Диктатор не ожидал, что она откажется. Он был уверен, что услышит «да». И потому на мгновение опешил. Но лишь на мгновение.
        - У монголов бомба! - заорал он. - Или ты забыла про Нисибис? Нам надо срочно создать свою. Иначе Трион наделает их столько, что варвары уничтожат Рим.
        - Пошли диверсионную группу, пусть они уничтожат Триона, Плацидиан.
        Это обращение, напоминавшее об его усыновлении, привело Бенита в ярость. Он давно отбросил унизительную приставку от своего имени, никто его отныне так не именовал. А эта дрянь осмелилась.
        - Она мне указывает, что делать! Что ты понимаешь в военном деле или в политике? Ничего. Занимайся своей наукой, и оставь политику нам, профессионалам!
        - Я и не знала, что у тебя есть профессия, Бенит. Можно узнать, какая?
        - Я отдам тебя под суд за участие в создании бомбы, и тебя казнят старинной римской казнью.
        - Пусть казнят. Но я не буду создавать для тебя бомбу, Бенит.
        Несколько мгновений он смотрел на нее в упор, будто пытался загипнотизировать, потом неожиданно расхохотался.
        - Разумеется, не будешь. У тебя ума не хватит ее сделать!
        Она смерила его презрительным взглядом с головы до ног. Любой бы другой смутился. Но не Бенит. Тот вообще никогда не смущался.
        - Хорошо, - уступила Норма Галликан. - Считай, не могу, потому что дура. И закончим этот разговор.
        Бенит понял, что первую схватку проиграл.
        - Я пошутил, - он похлопал Норму по плечу, как преторианца. - Ты умница, детка. Твоя клиника - это чудо. Тебе удалось спасти столько ребят!
        Норма смягчилась. Немного, чуть-чуть, но смягчилась. Клиника была ее детищем. Куда более любимым, чем ее неведомо от кого рожденный малыш.
        - Не так уж много. Всего тридцать два человека.
        - Тридцать два! Это очень-очень много. Я представлю тебя к награде. Да, да, тебя наградят дубовым венком [Дубовый венок в мирное время - очень редкая награда.] .
        Она улыбнулась, решив, что разговор о Трионовой бомбе закончен.
        - Ну что ж, я не откажусь, если Рим оценит мои заслуги. А вместо венка дай мне денег. Три миллиона.
        Бенит на мгновение растерялся подобной наглой просьбы.
        - Зачем?
        - Мне нужна счетная машина, которую недавно сделали в Александрии. Она занимает три комнаты. Но это неважно. Главное, что я смогу подобрать на ней доноров для пересадки костного мозга. Для меня сделают новый агрегат. Быть может он будет чуточку поменьше. - Она схватила листок и принялась писать. - Да, трех миллионов хватит. Пришли их на счет клиники. Как можно скорее. - Норма поднялась и, не спрашивая разрешения, вышла из таблина Бенита.
        Бенит тут же кликнул Аспера.
        - Весь компрамат, который есть, на эту суку. Я придавлю ее, как лицеистку в темном углу, а она будет визжать: «Ой, не надо, ой, не надо»!
        Аспер подобострастно захохотал. Бенит любил, чтобы над его шутками смеялись. И Аспер научился смеяться почти натурально. За это Бенит его и любил.
        - Кстати, есть какие-нибудь новости от Курция?
        - Есть. И вполне ожидаемые.
        - Криспина?
        - Она, кто же еще? Старый пес вышел на ее след без труда. Дуреха тут же раскололась, едва Курций задал пару вопросов. Перетрусила и…
        - Ну что ж, иногда и псов надо использовать. Пусть ее осудят… - Бенит на мгновение задумался. - На изгнание. Можно организовать?
        - Вполне.
        - Дочка, разумеется, останется в Риме - она-то ни в чем не виновата. А мамаша не будет нам мешать.
        IV
        Элий теперь всегда спал в комнате с открытыми окнами. По ночам снился ему переход через пустыню. Во сне рот пересыхал, и губы слипались так, что их было не разомкнуть. И тогда прохладный ветерок, залетевший в окно, напомнил, что пустыня осталась позади, и Элий просыпался. Жадно хватал со столика заранее приготовленную чашу с водой и пил. Пил и не мог напиться.
        Вот и сейчас проснулся. Окно приморской гостиницы, в которой они остановились под вымышленными именами, было открыто. Ветерок остудил лицо, вода смочила воспаленные губы. Что-то не так. Элий протянул руку. Постель рядом была пуста.
        - Летиция! - позвал он.
        - Я здесь. - Она сидела на подоконнике, обхватив руками колени. Ее длинные волосы стекали по плечам. В прежней жизни Летиция была хрупким подростком с короткой стрижкой. Теперь превратилась в красавицу-матрону с длинными роскошными волосами. Прежняя Летиция любила Элия до беспамятства. А эта? В любви этой новой Летиции Элий не был уверен. Особенно в такие часы.
        - О чем ты думаешь?
        - Не о чем, а о ком. О Постуме.
        Он сделал вид что не заметил упрека в ее голосе.
        - И что ты думаешь?
        - Наш мальчик гений. Пусть и на одну четверть. Он уже разговаривает. Хотя это держат в секрете. Каким он будет, когда вырастет?
        - Кто такой гений? - спросил он.
        Она не ответила, нырнула в постель. Ее кожа приятно холодила, еще храня запах ночного ветра.
        - Опять летала? Я же просил!
        - Чуть-чуть. И совсем невысоко. Интересно, Постум будет летать, как я, или нет?
        Элий вновь взял чашу с водой, но рука замерла, так и не донеся чашу до губ.
        - Что ты сказала?
        - Интересно, будет Постум летать или нет?
        - Нет, прежде. Он умеет говорить?
        - Да разве я не рассказывала? Сотню раз говорила. Разумеется, мы это держали в тайне. Но он отлично говорит. Почти как пятилетний ребенок.
        - Я помню, помню. - Элий расплескал воду на простыни и спешно поставил чашу на столик. - Подожди. Он может сказать к примеру: «Я низлагаю Бенита…»
        - Может, конечно. Что ж тут такого трудного? Смешно ему бояться Бенита. Пока.
        - Отлично. Если б он умел писАть. Или хотя бы мог подписаться.
        - Он может.
        - Невероятно. Ему только год!
        - Да я сама начала говорить в семь месяцев. Только мама ото всех это скрывала. Она хотела сделать из меня обычного человека. Она считала, что только обычные люди счастливы. А те, кто походит на гениев, несчастны. Поэтому надо жить обычной жизнью.
        - Так, отлично. - Элий провел ладонями по лицу, пытаясь взять себя в руки. - Вот что мы сделаем. Мы… то есть я… явлюсь на заседание Большого Совета. Мы свяжемся через кого-нибудь с Постумом. Императору объяснят, что делать. И он объявит о низложении Бенита.
        - Постум имеет право это сделать?
        - По закону - да.
        - Он несовершеннолетний.
        - Неважно. Он носит тогу. Значит - может. Таков закон Рима. Понимаешь - мы устраним Бенита.
        - Разве диктатор Бенит не заменяет императора?
        - Заменяет. Но не во всем. Чтобы отменить решение диктатора императору необходимо две трети голосов сената. А чтобы низложить - две трети в Большом Совете.
        - И ты вернешься в Рим? - оживилась Летиция.
        - Нет, в Рим я не вернусь. Но Бенита мы уберем. Кстати, он знает о способностях Постума?
        - Думаю, что нет. - Летиция помолчала. - Надеюсь, что нет…
        - Кому из охранников Постума ты можешь полностью доверять? - спросил Элий.
        - Авлу Домицию. Он клялся, что всегда будет верен Постуму.
        Но тут же перед глазами всплыла сцена в гараже. И гримаса отвращения на лице Авла. Но ведь этот эпизод не имеет никакого отношения к клятве гвардейца.
        - Хорошо, свяжемся с Авлом Домицием, - сказал Элий.
        Глава XXV
        Июльские игры 1976 года (продолжение)

«Вчера вдова императора Руфина отправлена в изгнание. Сенат обещал позаботиться о дочери покойного императора.»

«Акта диурна», 12 день до Календ августа[63 - 21 июля.]
        I
        - Знаешь, что тебе теперь надо сделать, мой мальчик? - спросил Крул.
        Бенит пожал плечами: понять логику старика, как ни старался, он никогда не мог. Всякий раз тот огорошивал его каким-нибудь невероятным предложением.
        Они сидели в маленьком закутке, именуемом таблином редактора, сплошь заваленном бумагами. Из окна открывался вид на сады Лукулла. Крул обожал маленькие каморки и зелень. И еще он обожал всякие гадости. Глядя на черные свечи кипарисов, Крул вспоминал, что за свои сады бедняга Лукулл поплатился головою, потому что они так приглянулись Агриппине. Воистину лучше ничем не владеть. Тогда у тебя нечего будет отнять. Или владеть целым миром.
        - Ты должен разогнать преторианскую гвардию, - поведал Крул после долгой, почти театральной паузы.
        Бенит решил, что Крул шутит и засмеялся.
        - Я серьезно, - сказал старик.
        - Расформировать преторианские когорты?
        - Кто сказал - расформировать? - изумился старик.
        - Ты.
        - Ничего подобного. Я сказал - разогнать. Разогнать этих зажравшихся аристократов, которые постоянно твердят слова: «честь» и «верность». Пусть болтают о чести в Галлии или в Испании. А еще лучше - в Виндобоне. И набрать новых ребят из провинции, которые будут служить не императору и Риму, а лично тебе. Потому что ты их возвеличил. Так поступил Септимий Север. Надо учиться у предшественников. Чтобы оправдать свой поступок, Септимий придумал сказочку о том, как преторианцы торговали императорским титулом. Якобы, кто больше даст наградные, того и сделают Августом. На торге победил Дидий Юлиан. Обещал преторианцам по двадцать пять тысяч сестерциев на рыло, и потому они поддержали его. Огромную якобы сумму обещал. А между тем Марк Аврелий, став Августом, велел раздать по двадцать тысяч сестерциев без всякого подкупа и торга. Так вот и спрашивается, за что платил преторианцам Дидий Юлиан? При том, что монета с каждым годом дешевела, и двадцать тысяч сестерциев Марка Аврелия были куда весомее награды Дидия Юлиана? Современные историки считают, что эту историю выдумали позже, при Септимии Севере, чтобы
оправдать разгон преторианской гвардии. Но у гуманитариев всегда неважно было с математикой, вот и просчитались ребята, сочиняя свою байку.
        - Ты читаешь современных историков?
        - Почему бы и нет? Мы с тобой умные ребята.
        Бенит в задумчивости погладил голову. Он только что начисто побрился, и у него появилась привычка поглаживать лысый череп.
        - На каком основании я отправлю их в отставку?
        - По состоянию здоровья.
        - Преторианцев? По состоянию здоровья? Ты спятил, дед. Они похожи на откормленных быков. Я рядом с ними - дохлый цыпленок.
        - Что из того? Сколько из них облучилось в Месопотамии?
        - Те померли.
        - Померли те, кто был с императором во время взрыва. А те, кто прибыл им на смену - служат.
        - Не все. Многие заболели. Эти проходимцы теперь на пенсии и получают столько же, сколько те, что служат в гвардии. Скорее бы они все подохли.
        - Ну, тогда те, кто общался с этими. Они ведь тоже могли облучиться. Опять же, посещали своих товарищей в клинике.
        - Ты серьезно?
        - Конечно. Нужен повод. Заявим, что их присутствие вредно для здоровья императора, и уволим.
        Бенит радостно потер ладоши.
        - Дедуля, тебе цены нет! Мы бросим тень на императора и разделаемся с гвардией. Вот только… - Бенит запнулся. - Норма Галликан никогда не признает гвардейцев негодными к службе.
        - Зачем тебе Норма Галликан?! - ухмыльнулся Крул.
        - Она главный специалист в этой области.
        - Ну и что? Зачем тебе какие-то специалисты? Тебе нужны продажные люди - и только. Создай комиссию из своих медиков. Неужели ты не можешь найти трех-четырех служителей Эскулапа, которые подпишут любые бумаги.
        - Дедуля, ты умнее любого гения!
        - Ладно, ладно, можешь не благодарить. Займись преторианцами и поскорее.
        II
        В это раз Большой Совет собирался в Лютеции из-за разногласий между Галлией, Испанией и Германий и Бенитовым Римом. После стольких дней и месяцев разлуки Элий наконец встретится с сыном. Неужели?! Элий не мог унять внутренней дрожи. Он встретится с сыном, которого никогда не видел. То есть видел фото в вестниках - насупленного серьезного малыша, облеченного в пурпур. Видел фото, которая носила с собой Летиция: крошечный карапуз в пурпурных пеленках. Малыш Постум. Малыш. Элий мысленно разговаривал с ним, объяснял причину разлуки. Потом понял, что никаких слов не надо, надо просто обнять ребенка, и тот все поймет. Но вспомнил о Бените, и внутри все перевернулось.
        Чего он боится? Все задумано очень даже неплохо: Элий встретится с маленьким императором, тот объявит о низложении Бенита. Большой Совет утвердит решение Постума.

«Но я не гражданин Рима, - вспомнил Элий. - Я даже не смогу надеть тогу».
        Он предстанет перед Большим Советом не в тоге, а в серой тунике перегрина. Да нет, не так - он вообще не может предстать перед Большим Советом. От его имени будет говорить кто-то другой. Но кто? Кто согласится рискнуть и говорить от имени бывшего Цезаря? Или все же ему позволять выступить лично? А кто может позволить такое? Только председатель Большого Совета, представитель Галлии Бренн.
        III
        Узорная решетка вентиляционного отверстия упала к ногам стоящего у дверей императорской спальни гвардейца. Авл Домиций отскочил в сторону. Меч мгновенно вылетел из ножен. Из черной дыры никто не показывался. Но там кто-то был. Авл это чувствовал.
        - Спрячь меч, - посоветовал прятавшийся в вентиляции. - Нам надо поговорить. У меня для тебя послание, Авл.
        - Ты - странный почтальон. - Гвардеец опустил меч.
        - Видишь ли, современной почте доверять нельзя. Так что приходился пользоваться специальными каналами.
        - Может быть, выйдешь наружу? - предложил преторианец.
        Из отверстия высунулась плоская змеиная голова. Судя по голове, тварь была немаленькая.
        - А, это ты, Гет! - Авл перевел дыхание и спрятал меч в ножны. - Что у тебя за послание? От кого?
        - От Августы. Ты клялся ей служить.
        - Клялся, - подтвердил Авл. И сердце его невольно заколотилось сильнее.
        - Так вот, поручение таково. Завтра Бенит отправляется в Лютецию. Ты поедешь следом послезавтра. С императором. Один.
        - Но Постум должен остаться в Риме.
        - Император никому ничего не должен. Постум поедет в Лютецию и выступит на заседании Большого Совета. Вы прибудете прямо перед на заседание в храм Мира к четырем часам дня.
        - Это похоже на похищение.
        - Таков приказ императора.
        - Император может мне приказать?
        - Может.
        - Бенитовы псы пустятся за нами в погоню.
        - Уедешь на пурпурной «триреме» вечером. До утра императора никто не хватится. Машину никто не посмеет остановить. Минуешь границу до рассвета. К назначенному сроку будешь в Лютеции. Справишься?
        - Конечно.
        Что задумала Летиция? Невероятно. Неужели она хочет низложить Бенита и стать диктаторшей? Почему бы и нет? Именно, почему бы и нет? И кем будет он, Авл? Сердце его отчаянно застучало. Красавец-гвардеец рядом с одинокой красивой женщиной.
        Авл на мгновение прикрыл глаза. Они снова были в саду. Летиция смотрела ему в глаза, и губы ее шептали: «Не здесь». А глаза, глаза обещали…
        Преторианец стиснул кулаки. Ну почему тогда в гараже появилась эта черная гадина? Если бы не эта подлая тварь, он бы давно уже делил ложе с Августой. Но ничего… Еще все можно наверстать. Они низложат Бенита и тогда…
        Глава XXVI
        Июльские игры 1976 года (продолжение)

«Завтра открывается заседание Большого Совета в Лютеции».

«Акта диурна», 10-й день до Календ августа[64 - 21 июля.]
        I
        Огромная триумфальная арка Руфина в Лютеции напоминала вымершего мастодонта. Подле нее под мраморной плитой похоронен неизвестный солдат, погибший во время Третьей Северной войны. Широкая улица, названная с присущим галлам юмором Элизийскими полями, упиралась в арку Руфина.
        Элий никак не мог поверить, что Руфин мертв. Знал, что император умер, но все равно продолжал разговаривать и спорить с ним, как с живым. Руфин лично ему, Элию, не хотел никогда зла. Но божественный Руфин[Римляне относились к своим умершим родителям как к богам. Поэтому закономерно обожествление каждого умершего императора. Не в том смысле, что он действительно становился богом, а в том, что его память надо было чтить и воздавать умершему божественные почести.] почему-то считал Элия врагом Рима, противником, которого надо всеми силами победить и не допустить до власти. И наверное, никто в мире не сделал столько зла, сколько сделал Руфин. Даже Трион. Потому что Трион - лишь следствие. А причина всему - Руфин. Но что толку обвинять мертвых. Вскоре приедет Постум, и все решится. Элий бродил по улицам с самого утра. Ноги ныли. Однако он мог теперь ходить часами, мог бегать и прыгать так же быстро, как до ранения. Он был сейчас проворней и сильнее, чем в те дни, когда выступал на арене. И только постоянные боли в ногах, да неровная походка напоминали о прежнем увечье. Сколько Элий ни ломал голову,
причину такой метаморфозы понять не мог.
        Он выпил кофе в маленькой таверне и вновь отправился бродить. Усидеть на месте он не мог. Завтра утром к началу заседания Большого Совета в Лютецию должен приехать Постум. Тайно.
        Молодой светловолосый галл с золотым торквесом[Торквес - золотое крученое ожерелье, какое обычно носили галлы.] на шее остановил Элия на улице Кота, который ловит рыбу.
        - Я - художник. На последнем этаже у меня мастерская. Зайди, приятель, я плачу по десять сестерциев за час позирования.
        Элий поднялся по деревянной лесенке под самую крышу. Лестница был узка и темна, а мастерская огромна и затоплена светом. В его потоке плавали белые льдины необработанного мрамора. Холсты громоздились друг на друга, прислоненные к стенам, являя посетителю серебристую изнанку холста. Две девицы сидели в обнимку на низком ложе, покрытом истертым шерстяным одеялом, и курили. То ли табак, то ли травку - от пряного сиреневого дыма кружилась голова. Обе девушки были золотоволосы и белокожи. Такими бывают лишь юные девушки в Галлии. Мать Элия была уроженкой Лютеции. От нее и он унаследовал необычную для римлянина бледность и серые глаза.
        При видел Элия девушки вскочили и захлопали в ладоши.
        - Правда, он то, что нам нужно? - спросил художник, разливая по бокалам вино. - Лицо настоящего патриция. Подлинная находка.
        Он усадил Элия на деревянный табурет, накинул белую драпировку, повернул голову к свету.
        - Я тоже попробую его писать! - воскликнула одна из девушек. - Такой характерный старик!
        Старик…

«Неужели я - старик? «- Элию сделалось не по себе. Еще несколько лет назад он почитал себя молодым. Почти мальчишкой. Ему же только тридцать пять. Неужто старик?
        Одна из девушек принялась рисовать углем голову Элия, другая - взялась за цветные мелки. Но работа ей быстро наскучила. Она вновь повалилась на ложе и закурила.
        - А ты слышала: говорят, Элий жив, его видели в Альбионе, - сказала та, что рисовала.
        - Какой это Элий? Самозванец, - хихикнула вторая.
        - Элий, точно Элий. Говорят - он полубог и бессмертен. Он не может умереть ни от старости, ни от пули.
        - Девочки, нельзя ли помолчать! - воскликнул художник. Сам он писал быстро, с азартом, голова уже вылепилась на холсте - особенно удались глаза и лоб с начесанными до самых бровей седыми волосами. Неожиданно художник отбросил кисти.
        - Нет, невозможно. Ну скажи, можно такой смоделировать такой нос? Свет переламывается. Это что-то невозможное… Да и не старик он вовсе. Волосы седые. А лицо…
        Он уже взял мастихин, чтобы снять с холста краску и замер, уставившись на Элия. Потом полез на полку, снял огромный красочный кодекс, перелистнул страницы.
        - Мика! - позвал художницу. Та подошла, заглянула через плечо, потом посмотрела на Элия. Тот не двигался, он прекрасно понял, что они рассматривают. Но не стал ни опровергать, ни подтверждать их догадку. Ему вдруг захотелось быть никем - безымянным бродягой с интересным лицом, которого художник может остановить на улице и пригласить в мастерскую позировать за пару сестерциев. Однако вопроса не последовало. Художник захлопнул кодекс, поставил его на полку, затем вернулся к холсту и принялся работать. Элий сидел не шелохнувшись, как и положено сидеть старику, уставшему после долгого пути. Только это не конец, а середина дороги, и впереди еще столько рытвин и ухабов, столько бед, что невольно замирает сердце.
        А что если оставить борьбу и стать в самом деле никем? Позировать в мастерских, болтать с художниками. Надеть на изуродованную шею золотой торквес… Курить травку. О нем в многочисленных маленьких кафе Лютеции будут ходить легенды.

«Как похож», - будут шептать вслед.

«Или в самом деле он?…»
        В мраморе Марция изваяла его Аполлоном. Потом, закутанный в тогу, он стоял на римских перекрестках. Теперь на выставках в Лютеции то на одной картине, то на другой, мелькнет клошар с лицом римского патриция.
        Мгновение такая жизнь казалась ему почти желанной…
        - Однако, хватит! - воскликнул художник, промывая кисти растворителем. - Не отправиться ли нам в таверну, папаша, да не пропустить ли по стаканчику винца?
        - Почему бы и нет? - улыбнулся Элий. - Я люблю галльское вино.
        Глава XXVII
        Июльские игры 1976 года (продолжение)

«Сегодня в Лютеции открывается заседание Большого Совета. Ходят слухи, что на нем произойдет нечто экстраординарное».

«Новым префектом претория назначен Блез».

«Акта диурна», 9-й день до Календ августа[67 - 24 июля.]
        I
        Авл Домиций ехал всю ночь, вот-вот он должен был пересечь Галльскую границу. Пусть эта граница - условность, два каменных столба и пост вигилов, которые редко кого останавливают, все же Авлу будет спокойнее, когда они окажутся в Галлии.
        Постум спал, завернувшись в пурпурное одеяло. На границе пурпурную «трирему» никто не посмеет остановить. Они помчатся дальше и… Против воли сердце Авла начинало биться чересчур сильно. Летиция. Она ждет его. Именно его, Авла. Он помнил ее странное: «Не здесь». Да, да, не в Риме, не в Италии. Но в Лютеции. Этом городе любви все обещанное исполнится.
        - Скоро приедем? - спросил Постум, просыпаясь и вглядываясь в мельканье огней за стеклами. Еще не светало.
        - Скоро. Соскучился по маме? - спросил Авл.
        - Очень. Мама меня ждет. И отец тоже ждет. Я увижу отца. В первый раз… Скорее бы.
        - Что? - «Трирема» дернулась и едва не слетела в кювет. Авл вцепился пальцами в руль.
        - Что ты сказал, Август? - его не удивило то, что годовалый малыш говорит почти как взрослый. Он поразился лишь тому, что тот сказал.
        - Так ты не знаешь? Папа и мама ждут меня в Лютеции, - пробормотал Постум, вновь засыпая. В этом новом сне слышался плеск волн, блестели огни ночного города. Одетая в гранит набережная, удивительные здания. Огромная триумфальная арка. Башня из железа, пронзающая небо. И отец в белой тунике, ветер треплет его седые волосы. Что отец сед, это Постум знал точно: он помнил, как Гет сказал: он теперь совсем седой.
        Каков отец лицом, Постум представлял смутно - Палатин не изобиловал портретами бывшего Цезаря. Но однажды мальчик вместе с матерью был на заколоченной вилле отца и видел там его бюст - мраморный отец казался совсем молодым. Мраморный Элий смотрел куда-то мимо Постума и улыбался странной улыбкой - будто все на свете понимал и не осуждал никого.
        - Я велю отставить Бенита, - пробормотал Август, просыпаясь.
        Но тут же начался новый сон. Он летел по небу, и с ним Элий и Летиция. А внизу блестел мрамором и яркими красками Рим - бесконечный, как каменное озеро, и Постум показывал Город и говорил: «Это мой Рим». А они как будто очень давно не были в Городе, и все изумлялись, как все изменилось, а Постум им говорил:
        - Смотрите, я построил новый Город.
        И вдруг снизу ударил яркий свет и ослепил…
        Постум сразу проснулся - луч фонарика бил в глаза. Он в ужасе заслонился руками. Дверцы машины распахнулись, и внутрь полезли люди. Постум хотел закричать, но не закричал, лишь судорожно втянул в себя воздух.
        Мощные руки подхватили малыша-императора и понесли куда-то.
        - Авл! - Постум тянул руки, отыскивая своего защитника. Но никого не было рядом. Только ледяные цепкие пальцы исполнителей.
        Преторианец стоял на обочине в окружении людей в черном. Уже светало. Но границу они так и не пересекли.
        Постума вручили низкорослому человечку в черном плаще с капюшоном.
        - Пусти меня! Пусти! - кричал малыш, захлебываясь от плача.
        - Пустить тебя, Август? - сладким голоском спросил коротышка. - А куда тебя пустить, мой дружочек? Куда ты так торопишься?
        - К маме! - кричал Постум. - К отцу!
        - К отцу? Где ж тебя ждет отец? - голос коротышки сделался до противного сладок.
        - В Лютеции. Я хочу в Лютецию.
        - Ну так поедем в Лютецию, дружочек. Кто ж против? Только твоя машинка сломалась. Поедем на моей. - Он сделал знак своим подручным и шагнул к черной длинной «триреме», что поджидала его у обочины.
        - А гвардеец? - спросил один из исполнителей. - Что с ним делать?
        - Ничего. Ну его к воронам! - хихикнул коротышка. - Все равно их скоро всех разгонят. И этого туда же.
        - Но ведь это он позвонил исполнителям?
        - Что с того? Преторианцы нам не нужны. Пусть катится.
        Человек в черном плаще уселся н заднее сиденье, держа на руках плачущего навзрыд Постума, и машина умчалась. Ее никто не остановит до самого Палатина. Все знали, что черные машины принадлежат исполнителям желаний. Желаний Бенита.
        II
        Элий, сидя в маленькой таверне за столиком у окна, видел, как подъехала к храму Мира пурпурная «трирема», как преторианские гвардейцы вытянулись в струнку на ступенях мраморной лестницы. Из авто вышел человек в блестящем плаще, держа на руках ребенка. Дождь лил, в его струях расплывались желтые огни зажженных раньше срока фонарей. И все виденное плыло перед глазами Элия - слезы застилали ему глаза. Постум! Он его видит наконец. Неужели настал час? Неужели?
        - Выпьем, старик, - бормотал художник. - Выпьем. Знаешь, как трудно творить на краю пропасти? Ты знаешь, что мы на краю и готовы сорваться в бездну? Ты чувствуешь этот край?
        - Я там был, - ответил Элий.
        - Где?
        - В пропасти.
        - Ну и как там?
        - Темно.
        - И только-то? А тех, копошащихся во тьме и готовых явиться в наш мир, ты видел?
        - Ты римский гражданин? - спросил Элий.
        - Да, а что?
        - Почему тогда не носишь тогу?
        - Неудобно. В гроб меня в тоге положат. А так мне в тунике куда удобней. Как и всем.
        - А я не могу надеть тогу. Даже сейчас. Я - перегрин. - Элий поднялся.
        - Куда ты?
        - Меня ждут на заседании Большого Совета.
        - Ты же перегрин! Разве перегрины ходят на заседания Большого Совета? - хихикнул художник. - А впрочем… Т-с… - Галл поднес палец к губам. - Я все знаю, перегрин. Желаю удачи.
        III
        Большой Совет собирался в Лютеции лишь в экстренных случаях, и потому специального здания не было, заседания проводились в целле храма Мира, воздвигнутом после Второй Северной войны.
        Элий вошел в храм, остановился. Бенит сидел в кресле, обрлаченный в пурпур. Члены Большого Совета, представители всех провинций Империи, и всех стран Содружества, расположились на мраморных сиденьях пониже. Все смотрели на Элия и ждали.
        Он выкрикнул приветствие - его сиплый голос неестественно прозвучал под сводами. Элий не надел, как обычно, платок, и все могли видеть его изуродованную шею. Но сам он не видел лиц. Ничего не видел, кроме пустого курульного кресла. Император не прибыл. Как же так? Ведь он видел пурпурное авто у храма и ребенка, которого несли на руках. Все было так ловко задумано.
        - Где мой сын? - спросил он, поворачиваясь к Бениту.
        - О ком это он? - Диктатор состроил шутовскую гримасу.
        - Я спрашиваю: где мой сын, где император?
        - Постум Август остался в Риме, - сообщил Аспер, стоявший за креслом диктатора.
        Элий пошатнулся.
        Неужели он принял за Постума какого-то другого малыша? Так что это было? Инсценировка? Представление, рассчитанное на одного-единственного зрителя - Элия. Пасмурная погода, ливень, блестящий плащ. Бенит и его приспешники решили, что Элий обманется, и он обманулся. Как гласит старая пословица: «Честный человек всегда простак».
        - Мы должны установить, кто перед нами - истинно Элий - или самозванец, - объявил председатель Большого Совета Бренн.
        Адвокат Элия положил перед ним папку с бумагами.
        - По предварительным данным и свидетельствам очевидцев этот человек действительно тот, кто прежде носил имя Гай Элий Мессий Деций, - заявил Бренн.
        - Враль! - выкрикнул Бенит.
        - Прошу помолчать. Мы должны выслушать Элия.
        - Человека, который называет себя Элием, - поправил Аспер.
        Элий стал рассказывать. По-прежнему никого он не видел - только пустое курульное кресло. Постум не приедет. Задуманный план рухнул. Никто, кроме Постума, не имеет права низложить Бенита. Никто, кроме Большого Совета, не может это решение утвердить. В Риме император бессилен. Бенит ему и шагу не даст ступить. Сенат не позволит сказать дерзкое слово. Исполнители не позволят. Новый префект претория не позволит. Младенец не может победить толпу прохвостов. Да может ли прохвостов кто-нибудь победить? Они, как саламандра, пожирающая собственный хвост, могут лишь пожрать сами себя.
        Элий говорил, но ему было все равно - признают ли его отцом императора или самозванцем. Ему казалось, что он ослеп. Перед ним была пустыня чернее ночи.
        - От моего имени пусть выступит Аспер, - заявил Бенит.
        - Допустим, этот человек говорит правду, и он в самом деле Гай Элий, - начал Аспер, - но тогда он больше не является римским гражданином. Его считали мертвым. Его оплакали. Ему воздвигли кенотаф. Согласно римским законам он - перегрин. Он должен подать прошение на имя императора с просьбой о возвращении гражданства. По закону все так? - обратился Аспер к адвокату Элия.
        - Именно так.
        - Так о чем же речь? О чем мы спорим? Пусть подает прошение. - засмеялся Аспер. - Разве это тот вопрос, который решается в Большом Совете?
        Элий недоуменным взглядом обвел зал заседаний. Так просто? Его признают? Никто даже не пытается доказать, что Элий - это не Элий. Впрочем, Бенит наверняка уже давно знал, что Элий жив. Преторианцы вернулись из плена в Рим куда раньше.
        - Я не могу допустить, чтобы моего сына воспитывал чужой человек, - заявил Элий.
        - Разве кто-то против? - фыркнул Бенит. - Возвращайся в Город и воспитывай малыша.

«Знает, все знает…» - мелькнуло в мозгу. Такое отчаяние охватило Элия, что он едва не завыл в голос. Но кого винить - себя, Бенита, Фортуну?
        - Я не могу вернуться в Рим, - выдавил он с трудом.
        - Почему? - спросил Бренн и нахмурился.
        - Я дал обет.
        - Какой же?
        Элий молчал - не мог говорить - пропал голос.
        - Так какой же обет ты дал? - настаивал Бренн.
        Элий сделал знак, что не может говорить.
        Вместо него заговорил адвокат:
        - Гай Элий Перегрин настаивает, чтобы его сын жил вместе с ним в Лютеции.
        - А может в Северной Пальмире? - издевательски спросил Бенит. - Может, императору уехать в Новую Атлантиду, потому что его сумасшедший отец дал какой-то там обет? Император Рима живет в Риме и больше нигде. Кто-нибудь хочет возразить? - Никто не пожелал. - Тогда надо поставить вопрос на голосование. Итак, я предлагаю: «Император будет жить в Риме. Гай Элий Перегрин пусть просит римское гражданство».
        Большинство членов Совета проголосовали «за». Лишь Бренн и представитель Испании были «против». Но их протест ничего не решил.
        IV
        У нее отняли Постума. Летиция закричала, в бессилии заколотила кулаками по подушкам. Потом сползла с ложа на пол. И так лежала неподвижно, уже не плача и не крича, только сознавая одно: она потеряла своего мальчика. Ничего изменить уже не удастся. Так Элий и нашел ее на ковре в спальне в одной ночной тунике. Услышав его шаги, она приподняла голову и спросила:
        - Где наш мальчик?
        Элий поднял ее и перенес на кровать.
        - Где Постум? - повторила она.
        Наконец он ответил:
        - В Риме.
        - Мы поедем за ним?
        Он отрицательно покачал головой.
        - Квинт выкрадет его и привезет к нам?
        - Это невозможно. Император не может бежать из Рима. Мы надеялись, что здесь в Лютеции, Постум на Большом Совете перечислит преступления Бенита и объявит о его низложении. Мы могли выиграть. Мы должны были выиграть. Но теперь - нет. Бенит не пустил Постума в Лютецию. А требовать низложения Бенита в Риме невозможно.
        - Элий, мы потеряем нашего мальчика, - прошептала Летиция.
        Он обнял, прижал ее к себе. Она обхватила его за шею. О боги, как он искалечен. Ведь он едва не умер, там, в пустыне. Она думала, что сойдет с ума от счастья, встретившись с ним наконец. А вместо этого она испытывает что-то похожее на отчаяние. Нет-нет, умом она понимает, что иначе Элий поступить не мог. Иначе он бы не был ее любимым Элием. Но… Он разлучил ее с Постумом. Об этом она будет помнить каждую минуту. Об этом будет помнить всю жизнь. Бенит превратит ее мальчика в чудовище. Она так и подумала - мой мальчик. Как будто он был только ее сыном и не принадлежал Элию. Но она не должна так думать. Разве она не давала клятву: «Где ты, Гаий, там и я, твоя Гаийя». Она поедет в Северную Пальмиру, раз он этого хочет. Но она будет помнить, и он будет помнить. И это воспоминание как взаимное предательство, будет связывать их вторыми не менее прочными узами, чем брачная клятва. Брачная клятва, которую им вновь предстоит дать.
        А в ушах вдруг отчетливо прозвучал насмешливый голос Сервилии:

«Этот человек когда-нибудь продаст и тебя, и твоих детей за мифическое благо Рима. Тогда ты вспомнишь мои слова».
        Летиции показалось, что внутри нее сжимается плотный холодный комок. Ненависть неведомо к кому. К Сервилии? К Элию? Сервилия оказалась права. Как всегда, оказалась права. Ну почему, почему, все подлые, все мерзкие предсказания сбываются? Почему жизнь устроена именно так? Почему нельзя опровергнуть, доказать, ничего нельзя доказать. Что ей делать? Оттолкнуть Элия, вернуться в Рим? Ей представилась гаденькая улыбка на губах Сервилии. И сальный взгляд Бенита, и фальшивое сюсюканье: «Моя дорогая доченька Августа». Нет, это невозможно, без Элия она не может. А без Постума?
        Глава XXVIII
        Августовские игры 1976 года

«Гражданство будет возвращено Гаю Элию Перегрину, если он попросит об этом. Пока что никаких прошений на имя императора от названного лица не поступало».

«Акта диурна», 5-й день до Ид августа[68 - 9 августа.]
        I
        Дворец Бренна в Лютеции украшали современные картины. Яркие краски, смелые мазки. Не вечность запечатлена - один миг. Сад, наполненный светом. Река в яркий полдень. Элизийские поля вечером, толпы гуляющих, свет фонарей, туман, дождь. Это издали. А приблизишь взгляд - и только мазки, мазки, мазки. Элий, глядя на такой холст, всякий раз испытывал странное чувство, будто видел совершенно новую картину, иную, чем вчера или позавчера, будто перед ним не прежняя, а новая минута вечности.
        Бренн пригласил Элия позавтракать вместе. Вдвоем. На столике золоченые крошечные чашки и тарелки. Какие-то немыслимые салаты и паштеты в серебряных вазочках. Сыры, нарезанные тонкими лепестками и на срезе непременно слеза. В вазах нежные персики с фиолетовыми боками, покрытые детским невинным пушком, почти черные сливы, янтарные завитки бананов. Бутылки причудливых форм, то напоминающие виноградную гроздь, то высокие и узкогорлые, то пузатые, облепленные сургучными печатями, как старинный диплом. Виночерпий разливает в хрустальные чаши черное, как кровь, вино.
        - Тебе необходимо как можно скорее получить гражданство, - сказал Бренн. - Однако Бенит никогда от имени императора не подпишет эту бумагу. Но если, как ты говоришь, Постум может поставить свою подпись, можно устроить, чтобы император подписал твое послание лично.
        Бренн смугл и кареглаз, а волосы у него очень светлые. Но это обман. Бренн красит волосы, чтобы подчеркнуть свое родство с галлами и скрыть, что в жилах его течет в основном римская кровь.
        - Наверное, я не прав, втягивая ребенка в наши интриги, - покачал головой Элий.
        - Мы должны использовать все средства, чтобы как можно быстрее отстранить Бенита. Никому в Галлии не нравятся его авантюрные заявления. Он выпячивает роль Рима, стремится подмять под себя провинции. Его проекты сулят прибыль кучке его сторонников, а членам содружества - миллионные убытки. Мы разоримся. Ни Галлия, ни Испания, ни Мезия не потерпят такого обращения. Скорее они выйдут из состава Империи.
        - Ты так легко об этом говоришь.
        - Отнюдь не легко. Но любому терпению приходит конец. - Бренн был союзником, искренним другом. Но Элию было больно его слушать.
        - И что дальше? - с трудом выдавил бывший Цезарь.
        - А что планируешь делать ты?
        - Я могу написать письмо к Римскому сенату. Ты будешь моим посланцем?
        - Что ж, я бы мог, меня Бенит не тронет. Но нынче сенат по-собачьи обожает Бенита. Жаль, - вздохнул Бренн, - что ты дал обет не возвращаться в Рим. Такое впечатление, что ты дал его нарочно, желая устраниться от борьбы.
        - Я придумал для себя самое страшное наказание. Самое жестокое, которое только мог изобрести. Когда я давал обет, диктатором был Макций Проб. В каком кошмаре я мог представить, что Проба сменит Бенит?
        - А ты не можешь нарушить клятву?
        - Нарушить обет, данный богам?
        Бренн пожал плечами:
        - Ты уверен, что боги тебя услышали?
        - Во всяком случае, больше взрывов не было.
        - Не надежнее ли поймать Триона?
        - Он на территории Чингисхана. Теперь это дело «Целия» - не мое. Я сделал все, что мог. И даже быть может чуть-чуть больше.
        Вошел слуга и что-то шепнул на ухо Бренну.
        - Я пригласил еще одного человека на завтрак, и он любезно согласился прийти.
        Гость вошел в триклиний. И гостем этим был сенатор Флакк. Элий поднялся при появлении сенатора.
        - Да, Элий, ты нас удивил! - воскликнул старый оптимат. - Явился с берегов Стикса.
        - Неприятное место, смею тебя заверить - усмехнулся Элий.
        - Репортеры вестников преследовали тебя повсюду?
        Элий покачал головой:
        - Лишь два дня. Потом их интерес как-то быстро пропал. А римские вестники вообще не проявили интереса.
        - Это Бенит им велел молчать. Кстати, ты читал «Голос старины»? Его редакцию дважды громили исполнители. И все же он продолжает выходить, с моей помощью, разумеется. - Флакк достал из складок сенаторской тоги вестник.
        Элий взял номер. На первой странице было его фото, сделанные дня два или три назад в Лютеции. На черно-белой фотографии седые волосы казались просто светлыми, как будто Элий их покрасил, как это делал Бренн.

«Что или кто мешает Элию вернуться в Рим?» гласил заголовок. Элий попытался читать, но не мог вникнуть в смысл фраз. Всякий раз натыкался на свое имя или имя Постума, или Летиции, и терял нить. Он должен был как-то их соединить, всех троих. А еще был Рим. Отдельно. За чертой. И - Элий вынужден это признать - Рим влек его не меньше, а может быть и больше, чем Постум или Летиция…
        - … Я уже провел предварительные консультации, - неожиданно расслышал он фразу Флакка.
        Элий отложил вестник.
        - Консультации… о чем? Извини, я прослушал часть разговора и…
        - Неплохие новости для нас. Большой Совет большинством голосов готов отменить старинный закон о лишении гражданства лиц, побывавших в плену. Мы получим необходимые две трети голосов в Совете. Провинции почти все за нас. И Мезия, и Фракия, и даже Испания готовы признать Элия Цезарем. Германия колеблется. Но Бенита не поддержит - это точно. Скорее всего, будет соблюдать нейтралитет. Ну а за Галлию отвечаешь ты, Бренн.
        - А что союзники? - деловито спросил Бренн.
        - Египет за Элия, Африка пока не высказалась. Все европейские члены содружества за Элия. - Флакк сделал глоток из своей чаши. - Отменное вино. Дар богов. Но фалерн все же лучше.
        Элий поморщился.
        - А Италия? И Римский сенат…
        - Ну, Италия за Бенита, с этим ничего не сделаешь. Но Италия не может выстоять против остальной Империи. Силы слишком уж не равны.
        - Дело может кончиться кровопролитием? Гражданской войной?
        - Да, скорее всего. Но дело завершится быстро. За Бенитом лишь Второй Парфянский легион. Ну может быть Первый Минервин. Против германских легионов и против Десятого - это, считай - ничто. Неизвестно, правда, кого поддержат преторианцы.
        - Ты хочешь втравить в это дело преторианскую гвардию? - Элий почувствовал, как у него холодеет спина, а ноги делаются ватными.
        - Если бы Августа обратилась непосредственно к гвардии, их можно было перетянуть на свою сторону. Преторианцы присягают всему императорскому дому. Однако назначение Блеза меня тревожит. Угораздило же тебя попасть в плен, Элий! Если бы ты и твои ребята удрали из Нисибиса и явились в Антиохию, всего этого можно было бы избежать. ««Но раз так, раз этак», - сказал мужик, потеряв пегую свинью», - Флакк неожиданно процитировал Петрония. - Попытаемся исправить старые ошибки. После того, как мы устраним Бенита, ты предложишь мою кандидатуру сенату на должность консула. Прохвоста Силана терпеть больше нельзя.
        - Бенит тоже хочет устранить Силана, - предположил Бренн.
        - Да, но он прочит на эту должность Аспера.
        О чем они говорят? О должностях. И мимоходом постановили: быть гражданской войне. Где начнется братоубийственная бойня? На территории Галлии? Или в самой Италии? Опять переходить Рубикон? А потом, после многих жертв устроить триумф? Как Юлий Цезарь. После победы над своими, как над чужими, как над врагами. Элий опять потерял нить разговора.
        - …Префект претория должен быть от оптиматов. Это партия не поддерживает Бенита. Во всяком случае поголовно, как популяры.
        - Я не могу допустить гражданской войны, - сказал Элий.
        - Но это единственный шанс скинуть Бенита.
        - А сколько крови? Будет так, как писал Тацит - сын убивает отца, так?
        - Другого выхода нет, - сказал Флакк, а Бренн многозначительно промолчал.
        - Я не могу. - Элий поднялся и, припадая на искалеченную ногу, попятился из триклиния.
        - Элий, Бенит никогда сам не откажется от власти! - в гневе воскликнул Флакк. - Ни через пять лет, ни через десять. Войну рано или поздно придется начать. Сейчас удобный момент.
        - Я не могу! - Элий распахнул двери и выскочил в коридор.
        - Печально, - вздохнул Флакк, - от этого человека после плена ничего не осталось - одни ступни.
        ЧАСТЬ II
        Глава I
        Сентябрьские игры 1976 года

«Выступление Бренна в Римском сенате было встречено с возмущением. Как может человек, пользуясь своей неприкосновенностью, хулить нашего обожаемого ВОЖДЯ»?!

«Вероятность нападения виков на наши северные границы возрастает с каждым днем».

«Переформирование преторианской гвардии вызвано необходимостью защитить императора от вредного воздействия облученных гвардейцев».

«После тяжелой болезни центурион Марк Проб ушел в отставку».

«Монголы никогда не вернутся».

«Акта диурна», 11-й день до Календ октября[69 - 21 сентября.]
        I
        Поэт Кумий развалился на мраморном сиденье. Храм Минервы был не особенно удобен для подобных сборищ. Кумий предпочел бы ближайшую таверну. В правой руке поэт сжимал свернутую трубочкой рукопись, левой картинно подпирал голову. За последний год он сильно растолстел. В тоге ему было неловко, постоянно чесалась спина. И кто придумал ходить на заседания коллегии поэтов в тоге. Девушка в белой палле села рядом. Красивые у нее волосы, золотые. А вот шрам на щеке портил красотку, добавляет вульгарности.
        - Ты меня помнишь? - спросила девушка. - Я - Арриетта.
        Кумий тут же восстановил в своей памяти список всех известных ему имен. Арриетта там значилось с примечанием: неинтересная особа.
        - Я пробовала сочинять библион. Кажется, что-то получается, - она воображала, что Кумию интересно слушать о ее планах. Вот если бы она заговорила об его новом библионе, отрывок из которого напечатали в ежемесячнике «Континент», тогда бы Кумий мог поговорить об этом с Арриеттой.
        - Я читала отрывок из твоего библиона в «Континенте». Замечательно!
        Вот как? Кумий милостиво кивнул.
        - Смотри, это же Неофрон! - воскликнула Арриетта.
        При этом имени Кумий брезгливо сморщился. Неофрон вошел в литературу напористо и мощно. Еще вчера никто его не знал - сегодня все о нем говорили. Правда, за ним пока числилось лишь два небольших рассказа. Но он обещал новый библион. И читающая публика затаила дыхание. Сам Бенит назвал его надеждой римской литературы.
        Статного парня с военной выправкой и кирпичным оттенком широкоскулого лица сразу же окружило несколько шепелявых подхалимов.
        Вошел Бенит. И все поэты встали. Невероятно! Стихоплеты вскочили, увидев Бенита. Даже Арриетта дернулась подняться. Но потом посмотрела на Кумия и осталась сидеть. А Кумий демонстративно развалился на скамье и похлопывал трубочкой рукописи по колену.
        - Вставай! - прошипел ему в спину критик Гней Галликан, ныне главный редактор
«Акты Диурны».
        - Это еще почему? - нагло отозвался Кумий. - Разве мы в сенате? Здесь состязание поэтов. А Бенит уступает мне талантом. Уж скорее он должен вставать, когда я вхожу.
        Кумий говорил достаточно громко, так что его многие слышали. И Бенит тоже слышал. Лицо диктатора пошло пятнами. Неофрон подошел к скамье Кумия, небрежно-уверенной походкой, поигрывая могучими плечами, постоял, глядя сверху вниз, будто атлет перед состязанием, прикидывающий, каков вес ему предстоит взять. И вдруг ухватил поэта за край туники, да за складки тоги на боку, поднял в воздух и поволок к выходу. Напрасно Кумий дергался, напрасно яростно дрыгал ногами - из могучих рук бывшего преторианца ему было не вырваться. Стервятник размахнулся и вышвырнул его из храма. Кумий покатился по ступенькам, разбил лицо, разбил колени и локти.
        - Это будет тебе хорошим уроком! - крикнул Неофрон.
        Хныча, Кумий поднялся и вдруг, набычив голову, рванул назад. Слезы ярости брызнули из глаз. Кумий размахивал слабыми руками и выкрикивал:
        - Я сейчас его убью… сейчас убью…
        Удар кулака опрокинул его на ступени. Мир заволокло красным туманом. Подняться Кумий не сумел - сил не стало. Он медленно сползал вниз. Бочком, прижимаясь к стене, выбралась из дверей храма Арриетта. На Неофрона она смотрела с ужасом. Тот наверняка прочел в ее взгляде восхищение. Зато Бенит восхитился в самом деле искренне. Демонстративно похлопал в ладоши, потом одобрительно положил руку на плечо бравому сочинителю.
        - Вот так и надо всегда и во всем - дерзко! - воскликнул он. - Мы - первооткрыватели. И мы - победители.
        - Все равно Кумий пишет лучше, чем ты, Неофрон, и чем ты, Бенит! - неожиданно для себя выкрикнула Арриетта.
        - Говоришь, он пишет лучше? - поинтересовался Неофрон. Сбежал по ступеням и пнул лежащего в бок. - Неужели лучше? - Он вновь замахнулся, глядя на нее с издевкой.
        - И я пишу лучше тебя! - выкрикнула она. - Меня ты тоже ударишь?!
        Неофрон сделал шаг в ее сторону и остановился. Рассмеялся:
        - О тебе я вообще не слышал. А ты, диктатор Бенит, слышал об этой телке?
        - А кто она такая? - пожал плечами тот.
        И оба первооткрывателя-победителя удалились.
        Кумий стоял на четвереньках возле фонтана, и его рвало желчью.
        Глава II
        Октябрьские игры 1976 года

«Мерзкая сатира на диктатора Бенита, написанная поэтом Кумием, вызвала бурный протест всего Рима».

«Отныне диктатор Бенит управляет всем. Даже регулировщики движения в Риме не могут перейти на зимнюю форму одежды без согласия ВОЖДЯ».

«Акта диурна», 15-й день до Календ ноября[70 - 18 октября.]
        I
        Новое жилище Кумия находилось под самой крышей. Летом здесь царила невыносимая духота, зимой было холоднее, чем на улице. Зато из комнатки имелся выход на крышу. Здесь соседка устроила крохотульку-садик - несколько деревьев в кадках, цветы в горшках, добравшийся снизу плющ оплетал прутья ограды. Кумий, поместившись в старом кресле под сенью лимонного дерева, правил напечатанные страницы, а вечером, когда солнце медленно катилось за Яникул, он читал выверенные листы садовнице, и та слушала, подперев пухлую щеку кулачком, и вздыхала. Читать было трудно - Кумий печатал на обратной стороне старой рукописи, а лента в машинке полностью истерлась, отпечатки литер едва угадывались. Но Кумий читал, воодушевляясь с каждой строкой, смеялся собственным шуткам, плакал над собственными выдумками, и единственная слушательница плакала вместе с ним. А потом непременно целовала Кумия в щеку, гладила по спутанным волосам и приносила тарелку тушеного мяса с капустой, хлеб и кувшин вина. Это была ее ежедневная плата. Щедрая, учитывая скромные средства соседки. Он был ее личным писателем. Не каждому римлянину выпадает
такая честь.
        Кумий бедствовал. Со дня его ссоры его с Бенитом Кумия не печатали. Издательство
«Аполлон» вернуло уже набранную рукопись, никак не объяснив отказ. Он хотел, было, потребовать выплаты гонорара, но в агентстве по авторским правам ему вежливо намекнули, что дело безнадежное. Из издательства «Римский мир» пришел безобразный отзыв. Рецензент старательно объяснял Кумию, какое он ничтожество. Да, при тиранической системе тиран бы мог настоять на издании подобного текста. Но, слава богам, римляне живут в свободной стране, и такой бред никто не обязан печатать. А если Кумий еще на что-то надеется, ему стоит нанять профессионального литератора для правки своих сочинений. Кумий разорвал отзыв, даже не запомнив имени «ценителя». Впрочем, оно наверняка было вымышленным.
        Поэт попал в западню, но вместо того, чтобы отчаяться, работал как сумасшедший. Проснувшись и едва ополоснув лицо, он садился к машинке. Чем нелепее и мрачнее были сообщения «Акты диурны», тем быстрее продвигался библион.
        Казалось, неведомый господин купил раба Кумия, и теперь заставляет невольника с утра до вечера бить по клавишам. А тот, прикованный невидимой цепью, не в силах бежать. Порой Кумию делалось страшно. Он хватал незаконченную рукопись, прижимал к груди и расхаживал с ней по своей комнатушке, баюкая недописанный библион, как младенца. Кумий цитировал наизусть страницы - напевал колыбельную своему странному дитяти, - и плакал.
        Он окунался в библион с головой, как другие уходят в запой. Да это и был его запой. Кумий то приходил в ярость, то гневался, то хлопал в ладоши, то ругался и рвал листы. И вновь печатал. Он говорил за героев на разные голоса. Описывая сражения, размахивал рукой, будто десница его в самом деле сжимала рукоять меча. И кровь начинала пульсировать в висках, и ярость распаляла сердце.
        Стопка листов на столе неумолимо росла. И глядя на нее, Кумий испытывал радостное тепло - будто выпил стакан неразбавленного вина, и голова кружилась от легкого хмеля. Библион рос, ветвился, как дерево, засасывал, как болото, сначала ясный, потом непонятный и наконец загадочно пугающий.
        Кумий давным-давно придумал ему название - «1984 год.»
        Он приходил в восторг от своей придумки. Он даже не боялся того, что делает. Ему было весело.
        Давно он не походил на прежнего Кумия - молодого претенциозного поэта, которому казалось, что блеск его таланта может свести читателей с ума. Но не только Кумий изменился - весь мир стал другим. Прежняя игра словами и образами; полунамеки, вульгарные выпады, изысканные обороты - все в один миг потеряло значение. Статую Либерты сняли с Авентинского холма, но лишь немногие заметили пугающую пустоту. Бенит милостиво разрешал критиковать своих приспешников и сам порой веселился, читая в вестниках заметки про своих подхалимов. Особенно часто доставалось продажному Асперу и префекту претория недоумку Блезу. Но особа Вождя была неприкосновенна.
        Неофрон был в моде. Его библион вышел миллионном тиражом. Все зачитывались историей похождения преторианца в пустыне. Попав в плен к арабскому шейху, гвардеец бежал и увел с собой двадцать пять прелестниц из крепости араба. И отправился в поход через пустыню. Чтобы прибавить красоткам сил, он трахал их всех каждую ночь, и красотки бежали по пустыне, как резвые арабские лошадки. Тут очень кстати попалось им поле огурцов, что одичали и росли в пустыни самосеянцами из года в год. Беглецы наелись огурцами, набили сумки, а из ботвы сделали себе пращи для борьбы с агентами шейха. Однако выбраться из владений коварного шейха было не так-то просто. Вся пустыня вокруг на сотни миль была заминирована. К тому же герой прикинул, что воды и огурцов на всех никак не хватит, а хватит только на семерых, включая его самого. Произведя в уме столь сложные расчеты, гвардеец отправил на мины лишних красоток, оказывая им тем самым высшее благодеяние - подорваться на мине гораздо лучше, чем умирать в пустыне от жажды. Разумеется, не всех убило сразу. Кому-то всего-навсего оторвало ноги и разворотило живот. И благородный
герой добил женщин голыми руками, перед смертью оттрахав каждую на прощание. Некоторые правда, успели умереть, и он трахал их уже мертвыми, а бессмертные души наблюдали за Венериными утехами мертвых с живым и заливались слезами (!) благодарности. После этого с оставшимися шестью милашками гвардеец отправился в путь и, конечно же, спасся, добравшись до оазиса. В конце концов он выменял у караванщика трех своих телок на трех верблюдов и благополучно достиг Пальмиры. Здесь он продал оставшихся красавиц в гарем любвеобильному старцу. К радости читателя, нашему герою хватило не только на железнодорожный билет до Карфагена, но и на билет на теплоход до Рима. А прибыв в Рим, доблестный гвардеец обнаружил, что кинктус его полон алмазов. Камней было как минимум на миллион сестерциев. Герой подумал-подумал и выбросил кинктус вместе с алмазами в Тибр.
        Кумий завидовал. Написано было превосходно. Читалось на одном дыхании. Сам Кумий никогда бы не сочинил такое.
        За прошедший месяц Кумий еще больше располнел, обрюзг, зубы почернели, он курил почти непрерывно. На обедах у Сервилии Кар он больше не бывал. Да его и не приглашали. Иногда поутру захаживал он в дом Бенитовой супруги, и, затерявшись в толпе клиентов, ждал. Она принимала его, делая вид, что рада, расспрашивала о творческих замыслах, выслушивала почти с искренним интересом, снабжала десятком сестерциев, и Кумий уходил. По дороге домой он обзывал Сервилию самовлюбленной идиоткой, аристократкой с плебейскими замашками, Бенитовой подстилкой, одержимой одним желанием - быть сверху. Но все слова казались ему недостаточно сильными, недостаточно язвительными. Он клялся не ходить на салютации. Клялся, но вновь шел, когда кончались деньги и не на что было купить табачные палочки. Какое дело тем, кто прочтет библион Кумия, что автор унижался перед Сервилией? Да никакого.
        Кумий писал библион, не зная точно, что будет делать, когда закончит книгу. Но он должен был ее написать. Это было его искуплением, его просьбой о прощении перед Римом. Когда-то он помог Бениту надеть тогу с пурпурной полосой, теперь он должен был написать правду о мире, который создавал Бенит. Ему даже начинало казаться, будто мир изменится, если он напишет библион. Он по десять, по двадцать раз выверял написанное. Каждое слово должно быть естественным и точным, как лист на ветке дерева, как почка, из которой непременно распустится цветок. Тогда слово проникнет сквозь закостенелость души в сердце, и творцу не будет стыдно за свое творение. Кумий любил цитировать Горация:
        «… поэту посредственных строчек
        Ввек не простят ни люди, ни боги, ни книжные лавки».[Гораций. Пер. М. Гаспарова.
        Есть нечто в искусстве, что не достигается ударом кулака. Есть некое тайное желание, которое не исполнить ударом меча даже на арене Колизея. Ах если бы угадать его смысл, настигнуть, как беглого гения, и заклеймить!
        Тогда бы исполнилось нечто… Поэт и сам не знал, что должно было исполниться в этом случае.
        Кумий был уверен, что миром правят книги. И тот, кто напишет самую яркую книгу, получит в награду весь мир. Это политикам, воякам и банкирам кажется, что они указывают путь. Самообман. Все решают книги. Они ниспровергают режимы, они возводят на трон властителей и губят целые народы или приводят их к власти над другими. Жаль только, что у Кумия нет достаточного таланта, чтобы написать такую книгу. Он плакал от отчаяния, сознавая свою ничтожность. И все равно писал. Это было сильнее его. Кумию некуда было спешить. Ближайшие пятнадцать лет его все равно не будут печатать. Гораций советовал хранить стихи девять лет прежде, чем их издать. Кумий мог делать вид, что следует мудрому совету.
        Иногда он прекращал стучать на машинке. Выходил из дома и долго бродил по улицам, вглядываясь в лица прохожих, будто спрашивал: а ты прочтешь мою книгу или нет?
        Римляне с некоторых пор сделались куда мрачнее прежнего. Или поэту так казалось? Знакомых не попадалось - не то что на улице - дома никого из прежних друзей Кумий не мог застать. Поначалу наведывался регулярно, звонил в дверь, ждал у порога, потом понял, что бесполезно. Но все же случай его вел куда-то, хотя трудно было представить, что Фортуна сама по доброй воле может подкинуть что-то хорошее, ведь гладиаторы выманили у нее все счастливые случаи на миллионы лет вперед.
        Однако случилось. Нечаянно на форуме Кумий столкнулся с весталкой Валерией. Он подошел к ней и сказал:
        - Я - Кумий. Может, помнишь? - Он надеялся, что сестра Элия слышала о скандале в храме Минервы во время состязаний поэтов.
        - Здравствуй, Кумий, - отвечала Великая Дева с печальной улыбкой. - Ты плохо выглядишь. Ты болен?
        - Я бедствую, - сказал он напрямую.
        Она нахмурилась. Чуть-чуть. Прямая складка разрезала чистый лоб под белой повязкой. Неужели ей сорок? Она выглядела лет на тридцать - не больше. Сервилия рядом с нею - размалеванная дура. И такую женщину ни разу не обнимал мужчина! Это несправедливо.
        Она сняла с руки золотой браслет с четырьмя крупными рубинами и протянула Кумию.
        - У меня нет денег с собой. Но это можно продать. Подарок Летиции. Надеюсь, она не обидится. Я благодарна тебе, Кумий. Ты написался прекрасную поэму об Элии.
        - Не такую уж и прекрасную, - пробормотал поэт смущенно. Смущаться было отчего - ведь он не писал ничего об Элии. Если не считать десятка эпиграмм. Но вряд ли те стишки могли понравиться жрице богини Весты.
        - Валерия Амата, ты самая прекрасная женщина на свете. Когда кончится твой срок служения Весте и ты покинешь Дом весталок, я женюсь на тебе.
        Она улыбнулась.
        - Не стоит говорить о подобном на площади. Лучше скажи свой адрес - я пришлю к тебе кого-нибудь.
        II
        Арриетта зажгла свет в спальне, тени разбежались серой мышиной стаей, свет неохотно коснулся желтыми пальцами знакомых вещей - чаши мозаичного стекла, черепахового гребня, серебряного подсвечника с оплывшей желто-янтарной гроздью воска, из которой торчал черный черенок фитиля. Арриетта не испугалась и не удивилась, заметив на кровати лежащего человека. Он свернулся калачиком - знакомая поза - и весь трясся.
        - Гимп! - ахнула Арриетта.
        Сколько она его не видела? Не дни - месяцы почитала умершим. И вдруг он явился. Он всегда являлся «вдруг». Гимп смотрел ей в лицо застывшим взглядом, будто пытался что-то вспомнить, но не мог. И тут она поняла, что зрение вернулось к нему, и он видит ее впервые. Невольно она прижала руку к обезображенной щеке. Но поздно! Гимп успел заметить шрам.
        - Меня изуродовали в ту ночь, когда ты исчез. А прежде я была красавица.
        Он не ответил, вновь опустил голову, дрожь усилилась.
        - Я согрею вина, - предложила она.
        Она вышла на кухню. Комом к горлу подкатывали слезы. Сейчас она закричит или задохнется от плача. Но не закричала и не задохнулась. Просто зажгла конфорку и поставила на огонь кастрюльку с вином. Когда она вернулась с чашей горячего вина, Гимп по-прежнему лежал на кровати. Она почти насильно влила несколько капель ему в рот.
        - Раньше я была красивей, - сказала она, видя, что взгляд его вновь остановился ее лице.
        - Это неважно, - отвечал Гимп, клацая зубами. - Завтра я ослепну. Я теперь то слепну, то прозреваю. Порой внезапно. Но когда болею, то слепну непременно.
        - Ты запомнишь меня такой, какая есть.
        - Дай фото прежней Арриетты.
        Она принесла фото. Он долго смотрел, потом перевел взгляд с фотографии на нее, живую, сидящую подле.
        - Никакой разницы, - произнес наконец, отбрасывая фото. - Абсолютно.
        - А шрамы?
        - Я их не вижу.
        - Как так? - не поверила она.
        - Я же гений, - напомнил он, - хотя и бывший.
        - Что с тобой произошло? - спросила она, заранее содрогаясь, ибо рассказ должен быть мерзок. - Ты сделал, что хотел?
        - Чего я хотел?
        - Узнать, кто такие ловцы.
        Он вдруг рассмеялся ядовитым неприятным светом.
        - Неважно, что я хотел, важно, что получилось.
        - И что получилось?
        Он опять играл в свою игру: вопросы без ответов и в ответы, не имеющие смысла.
        - Я помог вернуться Элию из мира теней.
        - Как?
        - Позвал. И он пошел за мной. Только и всего. Ловцы думали, что ловят меня. А я ловил душу Элия. Но на тьму нельзя смотреть безнаказанно. Она заползает под веки и разъедает глаза. Я пробовал смыть ее слезами - бесполезно. Если бы ты была богиней и дала мне амброзии, я бы излечился. Но ты можешь пойти к архиятеру и взять у него глазные капли - они возвращают зрение на несколько часов. Скажи только, что капли нужны тебе, потому что, если скажешь, что капли нужны гению, он заставит тебя заплатить. А капли дорогие.
        - Ты останешься здесь? - спросила Арриетта.
        - Я же скоро ослепну. Куда мне деваться? Или ты меня гонишь? И не пойдешь за каплями?
        - Оставайся, - милостиво разрешила она.
        И легла подле. Он прижимался к ней плечами, грудью, бедрами, но даже не сделал попытки овладеть ее телом. Примитивно дрых, тяжело вздыхая и всхлипывая во сне. И видения из его снов черными безобразными кляксами расползались по стенам и потолку. Стоило Арриетте закрыть глаза, как черные кляксы проворно соскальзывали ей на руки и на грудь, пробегали по лицу, путались в волосах. Арриетта в ужасе распахивала глаза. Ничего не видно. Тьма. И во тьме черные кляксы, их тяжкое шевеленье и запах пота, обычного человеческого пота.
        Гимп проснулся, обнял, привлек к себе.
        Арриетта закусила губу. Ну что, гений, захотелось Венериных утех? Только не говори о любви, потому что гении любят лишь то, что опекают, осеняют и берегут. Все остальное им безразлично.
        Утром Гимп ослеп. Теперь он не мог видеть, как она сидит перед зеркалом и расчесывает роскошные пшеничные волосы. Она нарочно сидела нагая.
        - Я рад, что мы вновь встретились. - Гимп улыбнулся. Нахлынувшая темнота его не страшила. - Выпьем кофе?
        - Не сейчас. Мне надо идти. Меня сегодня ждут.
        Гимп вскочил с кровати. Шагнул на голос. Угадал направление. Почти.
        - У тебя есть любовник?
        Она ответила не сразу, хотела сказать «нет», но вместо этого воскликнула гневно:
        - А ты как думал! Тебя не было столько времени! Мне надо было как-то жить.
        - Ты рассуждаешь, как шлюха, - брезгливо скривил губы Гимп.
        - Значит, ты - сутенер, раз спал сегодня со шлюхой даром.
        Он не видел ее лица, но слышал, как звенит ее голос.
        - Ты же поэтесса! - воскликнул он. - Ты могла бы стать клиентом какого-нибудь мецената. Тебя бы приглашали на литературные вечера, ценители бы хвалили тебя, издавали бы.
        Как он наивен! А еще гений Империи! Смотрел издалека, свысока. Да видел ли он вообще что-нибудь, кроме пурпура и позолоты?
        - Сервилия указала мне на дверь. Потом я искала покровительства одного недоноска. Он тут же стал тащить меня в койку. Я послала его. Стихи мои печатают иногда, но денег это почти не приносит. Новые «ценители» не объявляются.
        - Арриетта!
        - Что - Арриетта? - передразнила она. - Я мыла посуду в таверне, порезала руку разбитой стеклянной чашей.
        - Ты напоминаешь мне старого киника.
        Она поставила рядом с кроватью на столик тарелку с пирожками и кувшин вина.
        - Ты обещал мне миллион, красавец, - прошептала, наклоняясь к самому его лицу. - Как только сдержишь слово, я никуда не буду уходить ни по утрам, ни по вечерам.
        Она ушла. Он чувствовал, как истаивает в воздухе запах ее духов, слышал, как удаляясь, стучат каблучки сандалий. Гордость приказывала ему уйти. Но страх приковывал его к месту. Он был слеп. По городу рыскали исполнители. На мостовой поджидали ловушки. Он остался.
        III
        Но не к любовнику спешила Арриетта. Хотя к любовнику наверняка было бы идти легче. Там все ясно, а здесь…
        Остановившись у вестибула, она невольно огляделась. Почему-то казалось, что за нею следят. Но кто? Ведь Гимп слеп. А более никого в целом мире Арриеттой не интересовался. Она позвонила. Привратник, открывший дверь, поклонился почтительно и низко. Выслуживается, дрянь. В таблине Арриетту ждали. Макрин расхаживал взад и вперед, просматривая какие-то бумаги. Небрежно надетая тога волочилась по полу. Макрин при своем маленьком росте покупал непременно самую большую тогу.
        - А, дочка, запаздываешь, - бросил Макрин небрежно.
        - Я обязательно должна являться каждый день? - с этой фразы Арриетта всегда начинала разговор.
        - Конечно. После твоей выходки - непременно. - Макрин всегда отвечал одно и тоже. И посмеивался. - Хватит мне из-за тебя неприятностей. Впрочем, если ты такая гордая, можешь не брать у меня денег.
        - Когда напечатают мою книгу…
        - Тебя никогда не напечатают, лучше об этом забудь.
        - Дай мне тысячу сестерциев, - она не просила - требовала.
        - Тысячу? Зачем так много?
        - У меня появился любовник. А с моей внешностью любовникам приходится платить. - Она демонстративно провела пальцем по шраму.
        Макрин нахмурился.
        - Если тебе нужен самец, выбери из моих исполнителей. На кого укажешь, тот и будет твоим. Бесплатно. И муженька я тебе подберу. Разумеется, не из гениев.
        - Мне не нужны твои идиоты, - рассмеялась Арриетта. - Только мой.
        - Чем он отличается от других?
        - Это моя маленькая тайна. Дай тысячу. Хочу устроить пирушку.
        Макрин с восхищением покачал головой и принялся отсчитывать купюры. Из всех людей на земле он обожал только свою малышку. И не мог ей отказать. Особенно теперь, когда несчастье отметило ее своим клеймом.

«Надо уговорить ее сделать пластическую операцию», - подумал Макрин.
        Глава III
        Январские игры 1977 года

«Поэма диктатора Бенита восхитительна».

«Вступил в действие закон об оскорблении Величия императора, принятый в декабре».

«Акта диурна», Ноны января[72 - 5 января.]
        I
        Была полночь, и Крул жрал ветчину ломтями, почти не жуя. Раз есть в шестой раз, значит у него появилась новая замечательная идея.
        - Хочешь подкрепиться? - предложил Крул Бениту. - Нет? Ну и зря. Отличная ветчина. Эх, кто из нас думал, когда мы ютились на чердаке развалившейся инсулы, предназначенной на слом, что будем сидеть на Палатине и жрать? - Крул рыгнул.
        - Не умри от обжорства, - беззлобно ухмыльнулся Бенит. - А то кто же даст мне очередной мудрый совет.
        - Я еще долго проживу, - пообещал Крул и вновь рыгнул. - Кстати, о советах. Ты знаешь, что некоторые охранники Элия, которых считали мертвыми, вернулись в Рим? Они все теперь неграждане, но что странно: никто из этих парней не подал прошение о получении гражданства.
        - Кроме Неофрона. Хорошо, мерзавец, пишет.
        - Не читал, - Крул поскреб пятернею затылок. - Не о том речь. Речь об Элии. Тут такое дело… Малека, работорговца, у которого бывший Цезарь был в плену, убили. Кто-то впрыснул ему в вену сверхдозу «Мечты». И парень прямиком угодил Орку в пасть.
        - Ну и что из того? Чья-то месть.
        - Так-то оно так. Но за что ему мстили, мой мальчик? За что?
        Бенит пожал плечами.
        - Ну, не знаю. Кто-то заплатил выкуп, а потом…
        - О нет! Римляне сбежали, не заплатив выкупа - это я знаю точно. Вот какая штука.
        - Не заплатив выкупа? - Бенит нахмурился. Что-то такое напрашивалось само собой. Но вот что?
        - Как ты думаешь, будут мстить работорговцу, которому не заплатили денег? - хитро улыбаясь, спросил Крул.
        - Он мог кому-то задолжать.
        - Это Малек-то?
        - Он мог издеваться над пленниками.
        - Умница. А если учесть, что мстил Квинт, преданный пес Элия, Квинт, который сам не был в плену, то хотелось бы знать, что такого сделали с Элием, не так ли? - Глаза Крула превратились в две узкие щелочки.
        - Дедуля, ты чудо! Ты стоишь всего «Целия»!
        - «Целий» тебя игнорирует, мой мальчик. Пора наступить им на хвост. Только осторожно. Это такая змеюга, которая может ужалить. Кстати, там, в холодильнике есть копченая рыба. Достань-ка.
        Бенит кинулся к холодильнику.
        II
        Утром к диктатору Бениту был приглашен Неофрон.
        Литератор явился. Невольно Бенит залюбовался шириной его плеч и мускулатурой рук.
        На столике лежал новенький экземпляр «Пустыни» и подле стило с золотым пером.
        - Прекрасный библион! - Бенит погладил имитирующую телячью кожу обложку.
        - Благодарю, сиятельный муж. - Даже в белой тоге Неофрон выглядел как преторианец.
        Они сидели в триклинии на Палатине, во дворце Флавиев. Самый лучший дворец в мире построили плебеи Флавии. Потому что только плебеи понимают толк в дворцах. И самый лучший амфитеатр построили тоже они. Бенит держал в таблине бюст Веспасиана - круглая хитрющая физиономия. Умный был парень. В триклинии тоже есть его бюст. «Деньги не пахнут», - и все тут.
        - Читал с истинным наслаждением. За успех библиона! - Бенит поднял золотой бокал с фалерном.
        Они выпили. Неофрон был тронут.
        - Элий хорошо сражался в Нисибисе? - спросил Бенит как бы между прочим.
        - Неплохо для гладиатора.
        - А в плену? Как вел он себя в плену?
        - Он долго болел.
        - Кажется, вы угодили в лапы к некоему Малеку. В связи с чем слышал я это имя? Вспоминаю, но вспомнить не могу.
        - Малек погиб в прошлом году весной. Или в начале лета. Об этом писали в вестниках.
        - Твоих рук дело?
        - Нет. Я не успел.
        Бенит понимающе кивнул.
        - А Элий? Где он теперь?
        - В Альбионе, наверное. Где ж ему быть?
        Бенит лично наполнил бокалы вином.
        - И как вам жилось у Малека?
        - Хуже, чем на Лазурном берегу.
        Бенит ненатурально расхохотался, потом состроил хитрую рожу, подался вперед и подмигнув, спросил:
        - Били?
        - Малековы люди? О нет, наоборот, берегли. Ведь мы стоили много. По их подсчетам - миллионы. Римляне ценятся в отличие от прочих. И этот мерзавец знал денежкам счет.
        - За что же его убили?
        - Малек прикончил несколько человек, когда нас брали в плен. Все мы были ранены, многие ни рукой, ни ногой двинуть не могли. А эта мерзавец приказал убить людей, что дали нам приют. Такое не прощают. С Малеком обещали посчитаться и посчитались.
        - Неужто никого не били? Элия, к примеру. Ведь он упрям. Он такой… Неужто ни разу никто не ударил плетью?
        Неофрону почудилось, что с губ Бенита капает слюна. Лицо диктатора сейчас было куда хитрее, чем раскрашенный бюст Веспасиана в нише.
        - Цезарь был ранен. Тяжело. Едва выжил. Нелепо было его еще и бить. - Голос Неофрона звучал почти натурально. Но почему-то литератор отвел взгляд.
        - Я слышал о Малеке другое. Но он подох. Туда ему и дорога. Выпьем за твой побег, Неофрон. Надеюсь, ты не сделался поклонником Элия?
        - Поклонником? Я пытался его кое-чему научить. Но он слишком упрям.
        - Ну что ж, выпьем. За бога Аполлона и его девять Муз.
        - За десятую тоже стоит выпить. Ведь по моему библиону собираются ставить кино. - Неофрон рассмеялся. Радовался, что разговор так легко ушел от неприятной темы. И Бенит приметил эту радость.
        - Прекрасно! Выпьем еще и за десятую.

«Надо бы надавить на него, но парень мне нужен. Пусть пишет свои библионы. Они стоят целого года пропаганды. - подумал Бенит. - Придется поискать кого-нибудь другого, чтобы расколоть».
        III

«Другого» нашел Макрин. Другим оказался Камилл. Его удалось без труда заманить в логово исполнителей, ничего не объясняя, лишь намекая на дело чрезвычайной важности. Бенит явился послушать допрос в смежной комнате. Камилл ждал в темном таблине больше часа, пребывая в неизвестности. Он многое себе навооброжал за это время. Прислушивался, но ничего не слышал. Вглядывался в темноту до рези в глазах, и перед ним вновь расстилалась пустыня. Камилл не знал, к чему готовиться. К исходу часа он стал думать, что ослеп.
        Наконец в комнате зажглась лампа, и явился Макрин. Он был в черном, как и его исполнители, но статью и повадкой на военного совсем не походил, хотя и копировал с тщанием манеры центуриона. Коротышка Макрин уселся в глубокое кресло с высокой спинкой. Перед ним на стол парень в черном поставил вино и фрукты в вазе, хрустальный кувшин с водой. Вода… Камиллу хотелось пить. Вообще после перехода по пустыне вода имела для него сакральный смысл. Едва он видел эту живительную влагу в прозрачном сосуде, как невыносимая жажда охватывала все его существо. Камилл судорожно сглотнул и огляделся. Стены из темного камня. Крошечные оконца, забранные частой решеткой - обстановка явно не добавляла оптимизма.
        - Пить, - прошептал Камилл и облизнул потрескавшиеся губы.
        - О, пожалуйста, друг мой, о чем разговор! - Макрин слащаво улыбнулся и наполнил бокал. - Мы же с тобой друзья! - Камилл не помнил, когда они успели подружиться. Но промолчал. Плен научил его держать язык за зубами. - Я восхищен твоим мужеством и мужеством твоих друзей. Вы же герои! Почему Рим не оказывает вам подобающие почести?! Я спрашиваю - почему?
        - Какие мы герои! - вздохнул Камилл. - Мы не сумели отстоять город и попали в плен.
        - А кто виноват во всем? Руфин!
        - Не будем ничего говорить об императоре Руфине. Он мертв.
        - Ценю твое благородство! Другие не ценят, а я ценю. Поговорим тогда о живых.
        Гроздь винограда в вазе поблескивала аметистовым блеском. Лампа слепила глаза. Камилл жадно пил воду и никак не мог напиться.
        - О ком из живых?
        Мягкая липкая рука легла на плечо. Камилл передернулся. Ему хотелось домой. Матушка наверняка приготовила пунийскую кашу на ужин. И в чаше на столе виноград. Вернувшись в Рим, он как будто вернулся в детство. Любил, когда его гладили по голове, любил, когда хвалили. Смотрел только наивные сентиментальные фильмы. Ни в цирк не ходил, ни на игры.
        - Расскажи, как ты жил в плену? - попросил Макрин. - Ты знаешь, я же писатель. Я могу написать о вас библион, прославить подвиг доблестных преторианцев.
        Камилл поморщился:
        - Не надо нас прославлять, доминус.
        - И все же, как вы жили? Где?
        - Жили в крепости на оазисе. Одна комнате на всех. Кормили плохо. Я был ранен, рана зажила.
        - На губе рана? - невинно осведомился Макрин. - Я так боюсь боли. И боли, и крови. В обморок падаю, лишь вижу кровь. А ты… о ты все вытерпел… такая боль… Лицо! - Макрин тронул пальцем свою губу. - Ах, да будет здорово то, что я трогаю.
        - Нет, рана была на ноге. А на губе след от приклада.
        - Тебя ударили? - вопросы следовали как бы сами собой. Как и ответы.
        - Я дрался. - Камилл приосанился. - Дрался с псами Малека.
        Макрин нахмурился:
        - Мне тяжело говорить об этом, но дело в том, мой друг, что я по тайному поручению императора расследую поведение преторианцев в плену. Это неофициальное расследование, - голос Макрина сделался трагичен. - У нас есть сведения, что некоторые из вас вели себя недостойно.
        - Таких не было! - запальчиво крикнул Камилл. - Ни одного. Ведь все мы были добровольцами. Когда мы отправлялись в Нисибис, Элий предложил вернуться всем желающим. Но ни один не вернулся.
        - Настоящие римляне!
        - Именно!
        - Принести нашему доблестному гвардейцу вина! Столетнего фалерна! - воскликнул Макрин. - Но ты уверен, что ни один не струсил? - спросил вкрадчиво.
        Камилл спешно схватил бутылку, но сумел сдержаться, помедлил мгновение, сам наполнил чашу, медленно поднес к губам и сделал один долгий глоток. Отставил чашу. Он так собой гордился сейчас.
        - Ни один, - выдохнул он облегченно. - Клянусь Юпитером Всеблагим и Величайшим.
        - Преторианцы призваны были защищать Цезаря, - вкрадчиво напомнил Макрин. - Всегда и везде.
        Камилл сморщился, прикрыл глаза рукой.
        - Да, клялись. Везде. В том-то и дело, что везде не получилось. Что было делать? Цезарь мог отказаться… Но тогда бы убили пятерых. И остальных наверняка тоже. А что мы могли? У них - винтовки, у нас - ничего. Меня избили до полусмерти. - Камилл замотал головой из стороны в сторону. - Мне до сих пор по ночам снится, как он сгибается под «ярмом», я пытаюсь помешать, но не могу двинуть ни рукой, ни ногой. Но какая тут вина, если у них винтовки, а мы безоружны?
        Макрин сделал знак, и чашу Камилла вновь наполнили до краев.
        - Какой ужас! Как вы позволили, чтобы над Цезарем провели позорный обряд! - голос Макрина дрожал от негодования.
        - Позволили? - переспросил Камилл. - Если бы могли это предотвратить, мы бы умерли все. Но мы ничего не могли сделать. Охранников было столько же, сколько нас. Все с винтовками. С мечами. А у нас голые руки. Мы все истощены, ослабли после ранений.
        - И вы долгое время смотрели, как издевались над Цезарем, и молчали?
        - Долгое время? Да нет, все кончилось быстро. Мы закрыли глаза. Никто на самом деле этого не видел. Тех кто видел, мы убили. Всех. Квинт - Малека. Мы - остальных.
        - Цезаря били?
        - Два или три раза ударили плетью. Я видел следы на коже… потом.
        - Он кричал, звал вас на помощь?
        - Нет, нет, - перебил Камилл. - Он не звал. Он просто крикнул один раз. Так, сквозь зубы, а потом, нет, не кричал.
        Камиллу выпил чашу залпом. Он совсем захмелел. Ведь дети хмелеют быстро. А он сейчас был как ребенок. Он говорил и говорил. Макрин не перебивал его. Лишь успокаивающе похлопывал по плечу. Да безмолвный его помощник подливал в чашу вино.
        - Неужели будет официальное расследование? - жалобно спросил Камилл. - Это невыносимо. Император не может такое допустить.
        - Нет, нет, вас не в чем упрекнуть! - запротестовал Макрин. - В этом эпизоде. Но тот другой случай? Вот тут я не так уверен… - он замолчал и выразительно посмотрел на Камилла.
        Бил наугад. Вдруг получится?
        - Какой другой случай? - недоуменно пробормотал Камилл заплетающимся языком. - Другого случая не было…
        - Ну, тот, когда… - Макрин замолчал, ожидая новых признаний.
        - О чем? Не было никакого другого случая, клянусь.
        - Ну я о том, когда… - Макрин срочно призвал на помощь писательское воображение. - Эта драка…
        - Ты о драке Неофрона с Квинтом? Так то из-за бабы. Разве такое подлежит какому-нибудь расследованию?
        - Нет, разумеется, нет, - поспешно сказал Макрин.
        После допроса Камилла отпустили. Домой, к маме. Он шел, оступаясь; порой держась за стены.
        - Мы должны были умереть… Мы должны были умереть.
        Он распахнул дверь своего домика с пьяным возгласом:
        - Пусть этот мир рухнет в Тартар! Я не пожалею. Ни минуты не пожалею. - И залился пьяными слезами. Только теперь он вспомнил, что давал клятву никому не рассказывать о позоре Цезаря. И как это Макрин вытянул из него тайну?
        IV
        Вечером Крул, развалясь на ложе, опять что-то жевал. Иногда Бениту казалось, что старик и не уходит из триклиния. Так и спит здесь, просыпается, ест, и опять засыпает.
        - Как? Получилось? - поинтересовался старик, когда появился Бенит.
        - Я узнал такое.
        - Знаю, знаю, - махнул рукой Крул и отрезал кусок ветчины. - Скушай, внучек. Ветчина изумительная. Но все это мелочь. Ерунда. Подумаешь, прошел под «ярмом».
        - Это значит, что Элий - бывший раб. И его дети, если таковые родятся, получат статус матери, а не отца. Понимаешь? Никто из его детей, кроме Постума, не имеет права быть императором.
        - А… Ну к воронам Элия и его детей. Надо вот что сделать. Надо чтобы просочилось в газеты, что в плену Элия избили плетьми, а потом изнасиловали.
        - Что за фантазия, дедуля? Тебе захотелось союза Венеры с какой-нибудь телкой?
        - При чем тут я. На самом деле Элия оттрахали и избили. Оттрахали так, что он не мог ходить. Это всем ясно. Только все об этом стыдливо молчат.
        - Кто тебе такое рассказал?
        - Никто не рассказывал. Я и так знаю.
        - Знаешь, дед, твои откровения никто из репортеров не посмеет озвучить или поместить в вестнике.
        - Заплати сто тысяч - напишут и озвучат, вот увидишь.
        - Нет, не напишут.
        - Может, за сотню и не напишут. А вот за двести точно напишут. Еще от себя присочинят.
        Бенит нахмурился, посмотрел на старика с отвращением и вдруг сказал:
        - Нет.
        - Почему, мой мальчик?
        - Элий - Цезарь Империи. Хотя и бывший. Такое не надо о нем сочинять. И про
«ярмо» не надо. Ты понял, дедуля?
        - Что за глупая сентиментальность?
        - Не надо, - повторил Бенит.
        - Я все равно сделаю, - хихикнул Крул.
        - Не смей! - заорал Бенит. - Не смей сочинять про отца Постума такое.
        - Ты что, привязался к этому гаденышу? К Элиеву отродью? Ну, ты и дурак, Бенит. У тебя есть свой собственный сын. Его и надо сделать императором.
        - Не смей оскорблять императора, дед, - прошипел Бенит. - Этот титул священен. Малыш его ничем не запятнал.
        - Знаешь, внучок, а ты, по-моему, поглупел, - хмыкнул Крул. - Помнится, Александра, который носил титул Цезаря, ты прикончил лично. Неужели даже на тебя влияет этот урод Элий?…
        - Абсурд!
        - Или его мальчишка? Может быть, он?
        Бенит не ответил, ушел, хлопнув дверью. Кажется, это была первая размолвка между ним и дедом.
        В тот же вечер Бенит вызвал к себе Порцию.
        - У тебя отныне специальное поручение. И плата будет в два раза выше, - сообщил диктатор своей помощнице. - Ты должна будешь ежедневно просматривать верстку
«Первооткрывателя». Назначаю тебя куратором. Все сообщения касательно Цезаря… бывшего Цезаря, - поправил себя Бенит, - мне на стол. А в другие вестники передай: без моего разрешения имя Цезаря упоминать нельзя.
        - В Риме отменяют свободу слова?
        - Ты забыла закон об оскорблении Величия императора. Пропустишь что-нибудь - растерзаю! - Глаза Бенита сверкнули.
        Порции было ясно, что это не пустая угроза.
        Глава IV
        Январские игры 1977 года (продолжение)

«Бенит - самый лучший литератор, самый мудрый философ, самый эрудированный человек в Риме».

«Акта диурна», канун Ид января[73 - 12 января.]
        I
        В январе выпал снег. Белыми шапками он лежал на макушках огромных пальм. Листья южных красавиц опадали на землю грязными тряпками в серую мерзкую кашу тающего снега. Дети играли с снежки, норовя забросить прохожим за шиворот комок побольше.

«Цитрусовые замерзнут, - думал Кумий, расхаживая по своей каморке, кутаясь в драный шерстяной платок, подаренный соседкой. - И я вместе с ними».
        Это были все познания Кумия в сельском хозяйстве. Ему было жаль цитрусовые деревья куда больше людей. Пришельцы из далекой Индии, наверняка они чувствуют себя чужими даже спустя пять веков после своего переезда. С некоторых пор Кумий сделался чужим в Риме. Браслет Валерии был давным-давно продан, как и почти все имущество Кумия.
        Поэт дошел до крайности. И у него кончилась бумага. То есть чистой бумаги у него не было давным-давно. А тут кончились и старые рукописи, которые он перечеркивал и вновь использовал, печатая на другой стороне. Кумий принялся рыться в старом сундуке в поисках какого-нибудь давнишнего черновика. Ему казалось, что черновики никогда не иссякнут. Но выходило, что ничего не осталось - оказывается, человек за свою жизнь успевает так мало! Нашлась лишь серая папка, неведомо откуда взявшаяся в его архиве. Напрасно Кумий напрягал память, пытаясь вспомнить, что это такое. Ничего не всплывало. Ясно, что папка была чужая. Кто-то дал ее и просил сохранить. Кто-то чужой положил в сундук. Листы в папке были старые, пожелтевшие. От времени черные буквы машинописи расплылись. На первой странице значилось:

«Скопировано с рукописи, пришедшей в полную негодность. Рукопись ориентировочно
870-871 годов, сделанная на пергаменте».
        И далее шел текст.
        Рукопись, найденная поэтом Кумием (без заголовка).
        «В моем поместье в…(неразборчиво) я провожу ныне большую часть времени, а не только каникулы, когда знать бежит из Рима, и в Городе остается лишь нищий плебс.
        Последнее мое сочинение продается в нескольких книжных лавках. Но я слишком глубоко запрятал смысл, намеки слишком тонки, нынешним читателям их не понять. Береника сказала, что в моих произведениях не хватает чувства. И я готов с ней согласиться. Эта женщина продолжает меня удивлять. Я пригласил ее погостить к себе на виллу. И она приехала. Она по-прежнему красива. Быть может даже красивее, чем прежде. Говорят, в молодости Береника, как Фрина, не пользовалась косметикой. И румянец, и черные полукружья бровей, и ресницы - все было естественным. И сейчас она красится мало. Однако румяна и краску для губ употребляет.
        Едва она приехала, как тут же явился ко мне в гости сосед мой философ Серторий. Себя он называет стоиком, но я подозреваю, что он понатаскал со всех учений понемногу и пытается слепить нечто особенное по
        примеру Цицерона. Поутру он зачитывал мне куски своих «опытов». Береника присутствовала. Серторий постоянно бросал на нее взгляды и постоянно сбивался. Серторию нет еще и тридцати, Береника лет на шесть или семь его старше, а между тем он полностью очарован этой женщиной. Любовь его безнадежна, и, кажется, сам Серторий это понимает - он беден, едва выпутался из старых долгов и тут же наделал новых. Купить любовь Береники ему не по средствам.
        - Неплохо, - сказала Береника. - Но чрезвычайно скучно. Это вряд ли кто-то будет читать. Надо зацепить читателя на крючок, обратиться к его чувству, а ты обращаешься к разуму. Это обычная ошибка римлян. Они слишком превозносят разум.
        - Рим пишет историю в реальности и на пергаменте. Историю, похожую на миф. Вымысел для других, - напыщенно заявил Серторий.
        - Но иногда приятно фантазировать. В этом случае наши поэты прикрываются чужими мифами. Римлянину не подобает сочинять сказки.
        В тот день спор Береники и Сертория закончился вскоре. Никто не знал, во что он выльется позднее.
        Триклиний в моем доме несколько выдвинут вперед, широкие двери выходят в сад, а с боков большие окна, такой же почти величины, как и двери - так что триклиний овевается ветерком с трех сторон. Из окон виден сад, а за ним - море. Сад у меня отличный, садовником я нахвалиться не могу - весь цоколь виллы, и даже статуи он обвил плющом. Поразительно этот парень умеет сочетать растения. Плющ с темными глянцевитыми листьями обвивает платаны, перекидываясь от дерева к дереву. Лужайка окружена буксами, подрезанными в виде букв, из которых складывается мое имя. К морю ведут два портика, а между ними бассейн, и вдоль воды устроены клумбы, засаженные благоухающими левкоями.
        Итак, я описал сцену, на которой все происходило. Представил двух актеров. Льщу себя мыслью, что сам я автор. Хотя подозреваю, что остальные не догадываются о моей роли. Не спешу афишировать. Тайная власть пуще всего тешит самолюбие. А вскоре я приобрел третьего актера.
        Как раз перед обедом, когда накрывали на стол, а Береника прихорашивалась в своей комнате, явился Дионисий с известием, что прибыл какой-то раненый трибун и просится переночевать. У меня не постоялый двор, но раненому трибуну я отказать не мог и даже отправился лично встретить его и пр оследить, чтобы этого человека устроили с максимальными удобствами и, если надо, послали за медиком. Каково же мое удивление было, когда я увидел, что это старинный приятель мой Марк, участвовавший в походе Траяна. Что он ранен и вынужден покинуть армию, я не знал.
        - Ты что же, хотел испытать меня?! - воскликнул я с упреком. - Не назвался и решил посмотреть, прикажу ли я тебя выгнать.
        - Я назвался, - отвечал Марк. - Мне сейчас не до розыгрышей.
        И вправду - выглядел он неважно - лицо серое, щеки запали, а волосы поседели, хотя он не стар. О боги, он ведь мой ровесник, неужели и я выгляжу вот таким потрепанным жизнью, уставшим? Или всему причиной рана Марка? Ранен он в левое бедро выше колена, и рана не желает заживать, хотя ее и прижигали каленым железом. Рана давнишняя, и странно, что она не затягивается.
        Я позвал Дионисия и еще двоих и велел перенести Марка в бани, благо они были протоплены - раненому не повредит с дороги хорошее мытье и потени е в лаконике.
        Я тут же велел послать за медиком. Выяснилось, что в ноге застряла деревянная щепка и кусок ткани и оттого рана оставалась откр ытой. То, что рана сильно не загнила, и Марк не умер, можно считать чудом. Фортуна наделила его удивительным здоровьем. Вечером медик извлек из раны вместе с гноем эту самую щепку, а на следующее утро Марк велел перенести себя в триклиний и принял участие в наш ей трапезе. Тогда-то мы и собрались все вчетвером. Разумеется, речь пошла о последних завоеваниях Траяна. Я ожидал, что Марк начнет восхвалять прежнего императора. Но я ошибся. Едва мы заговорили о Траяне и его преемнике, как Марк помрачнел.
        - Тебя не вдохновляют новые приобретения Рима? - с деланным изумлением спросил Серторий - по его понятиям военный должен приход ить в восторг, когда границы расширяются.
        - Нет, - кратко отвечал Марк.
        - Но ты же солдат!
        - Я бы вообще не хотел больше ни воевать, ни убивать.
        - Значит, ты будешь искать какой-нибудь гражданской должности? - продолжал допытываться Серторий.
        - При Домициане философы были изгнаны из Рима, - сказал Марк.
        Марк никогда ни о чем не говорил прямо. Я слышал, что на востоке он принял участие в мистериях и был посвящен в культ Митры. Однако сам он никогда не рассказывал об этом. Неужели Марк решил заняться философией?
        - Ныне настоящая философия не в моде, - заметил я. - Все больше толкуют о чудесах и откровениях. Наш мир хаотичен, а не разумен.
        - Наш мир хаотичен потому, что в наше время больше нет героев. Даже Катон Утический вызывает улыбку, хотя умер за Республику. Теперь все зачитываются похождениями подонков и подробностями жизни бывших рабов
        и кинэдов. Петроний Арбитр стал выше Вергилия, - вздохнул Серторий.
        - Подумаешь, доблесть - пырнуть себя кинжалом! Сколько людей делали это из трусости, стоило Нерону нахмурить бровь…
        - Не будем о принцепсах. Если не хочешь, чтобы у меня испортился аппетит, - перебил меня Серторий.
        - Тебя не устраивает Адриан? По-моему, он - достойный правитель.
        - Да, Адриан достаточно умен и достаточно честен, - согласился Серторий, - Но что из того? Один принцепс может быть умен и честен. Ну два могут, даже три. А десять? Нет, никогда. Тем более десять подряд. Так что не будем о принцепсах. Лучше займемся книгами. Книга может быть хороша сама по себе. Одна, в единственном числе. Все остальные пусть будут дрянью. Блеска одной они не затмят.
        Виночерпий наполнил наши чаши. Вечер был тих и светел. Приятно говорить о книгах в такой вечер.
        - Книги пишут в основном о принцепсах, - сказал Марк раздраженно. Возможно, рана его беспокоила.
        - Что мешает тебе сочинить нечто особенное, отличное от того, что ныне популярно? Я предлагаю всем вместе сочинить какую-нибудь занятную книжку. Только не сатиру. - Серторий болтал первое, что приходило в голову. По крови он грек и склонен к фантазиям.
        - Терпеть не могу сатир. - Я не говорил тогда этой фразы, но теперь не удержался и вставил ее в текст. - Завидую иногда старику Гомеру. Из его поэм вырос целый мир. Они определяли дух Греции.
        - Нет, Гомер сейчас не подойдет. Кого устроит герой, крушащий скулы? - покачал головой Серторий. - Все жаждут искупления и прощения. Ищут страдания. Да, да, ищут страдания, сознавая несовершенство этого мира. Я бы хотел написать историю бродячего философа, который ищет страдания.
        - Описывать фанатика, невнятно бормочущего свои поучения, грязного, с нечесанной бородой, от которого воняет потом, в пыльном хитоне - нет, увольте, друзья, я этим заниматься не собираюсь. - В первый момент мне совершенно не понравилась идея Сертория.
        - Почему фанатик, почему бормочет и почему грязный? - с улыбкой спросила Береника. Сегодня она выбрала для губ краску лилового оттенка. Это означало, что сегодня она будет дерзкой. - Он будет смелым, красивым, уверенным в себе. Да, да, он должен все время повторять: «Радуйтесь, что я с вами. Цените время, пока я с вами…» Он придет в дом, а ноги ему омоют не водой, а мирром. По-моему, неплохо. Бродяга, которому ноги омывают мирром. На нем будет драный хитон и в то же время все будут смотреть на него как на царя , - произнесла она мечтательно. - Или как на бога. Или сына бога… И сам он будет взирать на других, как бог. Без презрения, но все равно как бог. Герой - вот что дает бессмертие сочинению. Если читатель влюбляется в твоего героя, если плачет, когда тот умирает - значит ты сделал нечто замечательное.
        - Ты рассуждаешь по-женски.
        - Но все эти сухие сочинения, которыми восторгается Рим, похожи на корки, оставленные в наследство библиотечным мышам. В Риме умеют сочинять либо сатиры, либо заумные трактаты!
        - Это будет пользоваться успехом? - усомнился Серторий.
        - Никогда не знаешь, что будет пользоваться успехом, а что нет. Обычно пользуются успехом или божественные произведения, либо посредственные, средние проходят не замеченными, - сказал и я свое веское слово.
        - Самое главное - удачно описать смерть героя, - сказал Марк. - Умирая, герой покоряет мир. Как умер наш герой?
        - Его могли распять, как раба.
        - Человек, который воображал себя богом, умер на кресте? - переспросил Серторий недоверчиво.
        - В этом что-то есть - позорная казнь бога, - произнесла Береника задумчиво. - Вслушайся в эти слова. Они волнуют воображение. Они противоречат друг другу - все три. Это корни невиданного растения, прорастающие намертво через человеческую душу. Противоречие, сводящее с ума, приводящее в восторг. Таково бессмертие на вкус. Соленая сладость, сверкающая тьма - вот его название.
        - Ну что ж, пусть его распнут на кресте. И тут же начнется страшная гроза, земля расколется и… - принялся фантазировать Серторий.
        - Думаешь, это подходящая сцена? - засомневался я. - От нее за милю несет театром. Потом появится бог из машины…
        - А кто его казнит? - спросил Марк.
        - В Иудее был какой-то философ, которого распяли во времена Тиберия. Я читал об этом где-то. Кажется, у Тацита. Если это так, то отправить философа на казнь должен был Понтий Пилат. Прокуратор Иудеи славился жестокостью.
        - Жестокий правитель убивает философа? - засомневался Серторий. - Явный намек на Домициана. - Нас обвинят в желании написать что-то сиюминутное.
        - Пусть будет не так, - опять вмешалась Береника. - В нашей книге не должно быть ничего однозначного. Пилат был жесток, но наш философ ему почему-то понравится, и Пилат захочет его помиловать. Царь Ирод посмеется над бродячим философом, первосвященник будет требовать казни, а римский прокуратор попытается спасти несчастного, а когда не получится, воскликнет… - Береника замолчала, подыскивая подходящую фразу.
        - «Что за безумье, увы! Ужели смертоубийство
        Просто речною водой можно, по-вашему, смыть!»[Овидий. «Фасты». Пер. Ф. Петровского.] -
        подсказал тут же Серторий.
        - Да, да, Пилат омоет руки, будто захочет смыть с них кровь невинной жертвы, - подхватила Береника.
        - Я никогда не был в Иудее, - признался Серторий. - Как я смогу описать эти места?
        - Какое это имеет значение? Другие там тоже не были. Напишешь, как представляешь эту землю ты. Наш философ будет рассказывать занятные истории с поучительными выводами.
        - Что-то вроде басен Эзопа? - усмехнулся одной половиной лица до того молчавший Марк.
        - Может и так… но нечто другое. А ты, Серторий, подыщешь у философов для него афоризмы, которыми так славился Эпиктет.
        - Без труда. Вот к примеру мне один сразу пришел на ум.
        «Питтак, оскорбленный одним человеком, мог наказать его, но отпустил со словами: «Прощение - лучше мщения». Первое свойственно людям добрым, последнее - злым» [Эпиктет.] . А когда Эпиктета спросили, чем можно мстить своему врагу, он сказал:
«Стараться сделать ему как можно больше добра».
        - Неплохо. Нашему философу подойдет. Однако форма! - вмешалась Береника. - Обрати внимание на форму. Форма должна быть совершенной. Тогда каждое слово обретет удесятеренную силу. С Эпиктетом все понятно. Тут все строго, как в геометрии Евклида. А нам надо придумать такую фразу, которая вызовет бурю протеста и одновременно ощущения высшей правоты. Это будет действовать, как магия. Все должно быть примитивно и одновременно сложно. Две крайности соединим вместе Вспомни Ликурга, как он перевоспитал своего мучителя, который выколол ему глаз. Чтобы мог сказать Ликург?
        - Ты вынул у меня один глаз, вынь и второй, - предположил Марк.
        Я думал, что Марк неудачно пошутил, но Беренике его слова понравились.
        - «Ничто, кроме души, недостойно восхищения, а для великой души все меньше ее» [Сенека.] , - процитировала она.
        - Ты веришь, как Сенека, что наши души воплотятся вновь в тела и вернутся в этот мир? - спросил я Беренику.
        - Верю, что душа бессмертна.
        - Сократ пытался доказать это с помощью логики, но, по-моему, весьма неудачно, - заметил Серторий.
        - Душа бессмертна, - повторила Береника.
        - «Душа, не стремись к вечной жизни,
        Но постарайся исчерпать то, что возможно»[Пиндар.] , -
        возразил я.
        - «Высшее благо заключается в самом сознании и совершенстве духа» [Сенека.] , - процитировал Серторий.
        - Что-то не верит народ в эти стоические мудрости, - буркнул Марк и, повернувшись на ложе, скорчил болезненную гримасу. - Слишком трудно находить отраду в самой добродетели. Куда справедливее был бы наградить человека за страдания какими-нибудь удовольст виями в Элизии.
        - Нас упрекнут в том, что герой слишком уж походит на Сократа. Любой образованный человек тут же вспомнит Платоновского «Критона». Кто не знает заявления Сократа перед смертью: «… никогда не будет правильным поступать несправедливо, отвечать на несправедливость несправедливостью и воздавать злом за претерпеваемо е зло» [Платон. «Критон».] .
        - Нет, наш философ будет вовсе не похож на Сократа! - возмутилась Береника. - Сократ смешон, уродлив, лишен величия. За неказистой внешностью люди не видят мудрости. А многим, очень многим нужна внешность. А этот будет величав. То есть мы не будем описывать, как он выглядит. Но по всему должно быть ясно, что величав. И молод. И обращаться станет не к разуму, а к чувству.
        - Вот еще положение, которое мне несомненно нравится… «Чего не желаешь себе, не желай и другим; тебе не нравится быть рабом - не обращай других в рабство» [Эпиктет.] . - Кажется, я начал усваивать манеру Береники. Мне стал импонировать наш герой - безвестный философ, выдававший себя за бога… или бывший богом. Когда творишь, вымысел и явь сливаются. Это не вера - это просто переход в иной мир. В то самое небесное царство, в которое творец приглашает за собой остальных. Я был как будто пьян, хотя выпил не так уж много фалерна. - Или вот это: «Я буду жить в убеждении, что родился для других» [Сенека.] .
        - Кстати почему бы нам не сделать героя из Сенеки? - спросил Серторий.
        - Не получится. Проделки старого плута все знают. И про его огромное богатство, и про сделки с совестью. Хотя он и писал: «Только тот достоин бога, кто презрел богатства» [Сенека.] . А ведь сам советовал, чтобы дело не расходилось с убеждениями. Нет, Сенека не подойдет. А про нашего философа ничего не известно. И это хорошо. Его можно сделать каким угодно. Возможно, он в жизни был фанатиком, требовал от учеников отречься от родителей и следовать за ним, подчинял своей воле, морил голодом, деля одну лепешку на двадцать человек и внушая, что все насытились этими крохами, вдалбливал свои поучения день за днем. Но спустя сто лет все позабылось. Мы создадим его заново. Его безвестность - эта глина, из которой мы вылепим чудо. - Мне вдруг сделалось не по себе. То, что начиналось забавою, обрело странный и даже мрачный смысл. Однако отказаться я не мог - меня будто кто толкал в спину.
… Далее явно не хватало изрядного куска. Кумий посмотрел, нет ли записей на обороте, но ничего не нашел. На последней странице было лишь несколько строк.

…
        - Мы будем писать на греческом? - спросил Серторий.
        - Разумеется. Это же язык философов и всех образованных людей. К тому же то, что пишется по-латыни, считается исходящим непосредственно от власти. А все что исходит от власти, то ненавистно.
        - «В Риме давно молодежь ненавидит могущество Рима» [Петроний Арбитр.] , - процитировал Серторий.
        На этом рукопись заканчивалась. Кумий сидел неподвижно. Никогда не читал сочинения этих странных четырех соавторов. Возможно, они укрылись под вымышленными именами. Даже скорее всего. Странно, что труд их исчез. Он просто канул в небытие… или…
        Кумия охватила тоска. Ну почему текст, о котором говорили четыре собеседника, не сохранился. Почему все созданное раньше или позже гибнет. И задумываясь над этим, сознаешь, что делать вообще ничего не стоит, что все обречено на гибель, раньше или позже - неважно. Но все равно мы приходим в этот мир и трудимся как муравьи и сражаемся в надежде победить. Но победить невозможно. И переделать все дела - тоже. Смерть настигнет тебя на половине дороги.

«Ты взошел на корабль, совершил плавание, достиг гавани - пора слезать» [Марк Аврелий. Размышления 3.3.] .
        Наверняка этим четверым казалось, что их книга перевернет мир. А не осталось ни одного экземпляра. И мир не пожелал переворачиваться.
        Кумий перелистывал вновь и вновь листы странной рукописи. Он даже не слышал, что в дверь стучат. Наконец тому, за дверью, стучать надоело, и он толкнул хилую фанерную загородку. Гостем оказалась Арриетта. За ней шел молодой человек в кожаной куртке, отороченной мехом, из-под которой выглядывала шерстяная туника с длинными рукавами.
        - Привет, - сказала Арриетта. - Узнала, что ты бедствуешь, решила навестить. Это Гимп, - сказала она, кивая на своего спутника. - Бывший гений Империи.
        Она положила на стол сверток с едой, поставила бутыль вина.
        - Тебя наверняка редко навещают.
        Кумий тоскливо улыбнулся. Почему-то был не рад ее приходу. Даже возможности нормально поесть - тоже не рад. А уж Гимпа он и вовсе не хотел видеть. К гениям Кумий испытывал странную ревность. Подумаешь, бывший гений! Разве это что-то доказывает?
        - Я принесла вино с пряностями. У тебя есть чаши? - Арриетта принялась распоряжаться сама, видя, что Кумий сидит, не двигаясь.
        - Напьемся? - предложил Гимп. - Уж больно тошно.
        - Это точно, - подтвердил Кумий.
        Он пил и ел, а тошнотворное чувство не убывало, а росло.
        - Хотел придумать анекдот про Бенита, но ничего не получается, - поведал Гимп. - А у тебя?
        - Я придумал библион. Это лучше анекдота.
        - В последнее время библионы походят на анекдоты, - заметила Арриетта.
        - Зачем мы пишем книги? - спросил вдруг Кумий. - Книги тоже смертны. Как та, о которой я узнал сегодня. А мне так хотелось прочесть историю бродячего философа, распятого на кресте.
        - О чем ты? - встревожился гений.
        - Я прочел рассказ, как была написана книга. А самой книги, увы нет. Такое бывает?
        - Дай сюда! - закричал Гимп и вырвал рукопись из рук Кумия.
        Перелистнул страницы. «Серторий»… «Береника»… Едва Гимп прочел эти имена, как волосы у него на голове зашевелились. Неужели опять? Неужели напрасно он тысячу лет назад расправился с этими бунтарями?… В ярости он принялся мять и рвать страницы.
        - Что ты делаешь? - закричал Кумий и попытался отнять рукопись, но Гимп оттолкнул его, и поэт свалился на пол между ложем и столом. Попытался встать, но так неловко упал, что не мог повернуться, и барахтался на полу, кляня гения.
        Арриетту эту возня забавляла, и она рассмеялась. А Гимп уже щелкал зажигалкой.
        Беспомощный, Кумий смотрел, как горит рукопись. Гимп тоже смотрел, как пляшут язычки пламени. И лишь только когда от белых страниц остался черный комок, перевел дух.
        - Гений этой книги оказался необыкновенно силен. Просто фантастически! Едва явившись, он чуть не убил меня, - пояснил Гимп, и, обессиленный, опустился на ложе. Он как будто и не замечал, что Кумий пытается подняться. - Я должен был его уничтожить. Или он бы уничтожил меня. И Империю вместе со мною.
        - Гений книги? - переспросил Кумий, наконец выбираясь из нелепой ловушки. - У книг есть гении? - Сердце его заколотилось в горле - то ли от страха, то ли от восторга.
        - Ну да. А разве ты не знаешь, что едва начинаешь писать книгу, как у нее появляется гений. И умирает он либо вместе с рукописью, если книга не издана, либо вместе с последним экземпляром. Память о книге, как память о человеке, не продлевает гению жизнь. Лишь графоманские сочинения не осенены гением.
        - Значит и мои книги… - задохнувшись от внезапного открытия, начал было Кумий.
        - Нет, - оборвал его Гимп. - Теперь нет. Так было. Совсем недавно. А теперь - нет. Ныне гении больше не рождаются. Они только умирают.
        - Что ж это такое! - воскликнул Кумий и почувствовал, что на глаза против воли сами наворачиваются слезы. - Выходит, больше нельзя написать гениальную книгу?
        - Выходит, что нельзя.
        - Почему?!
        - Потому что в мире больше нет гениев. Кроме одного гения Рима.
        - Да к чему тогда этот самый гений?! - Кумий плакал уже по-настоящему. - Я написал прекрасную книгу. Самую лучшую! Гениальную! И что же? Она превратится в серенькое ничто только потому, что написана в наше подлое время?! Что ж это такое…
        Арриетта не вмешивалась в их спор, лишь подливала в свою чашу вино.
        Гимп вдруг вскрикнул и закрыл лицо руками. Арриетта к нему обернулась. И выронила чашу. Та упала и разбилась. Одна из трех уцелевших чаш Кумия. Ну вот, явились! Одна бьет посуду, другой жжет чужие сочинения.
        - Я ослеп, - простонал Гимп. - Я вновь ослеп.
        - Знаешь, какой это библион! - стонал Кумий и тряс за плечо слепца. - Ничегошеньки ты не знаешь. А еще гений!
        Глава V
        Мартовские игры 1977 года

«По настоятельному требованию Бенита все сенаторы независимо от пола, возраста и здоровья записались в армию добровольцами».

«Сегодня день ковки щитов. Скачки в честь бога Марса. Диктатор Бенит заявил, что лично примет участие в скачках».

«Акта диурна», Канун Ид марта[85 - 14 марта.]
        I
        Валерия не обманула. Однажды вечером, заканчивая очередную страницу, Кумий заметил, что комнату наискось перечеркнула чья-то тень. Он поднял голову и увидел преторианца на пороге. Сердце остановилось. Холодный пот разом прошиб до костей. Кумий замер, так и не отыскав на клавиатуре нужную букву. Все мысли пропали. Окончание главы смыла из мозга волна животного страха.
        - Привет, - сказал преторианец голосом слишком высоким для мужчины и слишком низким для женщины, и шагнул в комнату.
        Тогда Кумий понял что это женщина-гвардеец.
        Кумий ощутил бешеное биение крови в висках - ему казалось - голова лопнет. Сейчас лопнет и…
        - Я - Верма, - сказала женщина в броненагуднике с мечом у пояса. - Из охраны Дома весталок. Меня прислала Валерия.
        - Вот и хорошо, и хорошо, - залепетал Кумий и погладил себя по груди, успокаивая сердце, как встревоженную кошку. - Я ждал… я рад… я готов…
        К чему готов? Что такое он мелет! Он замолчал и вопросительно глянул на Верму. Несмотря на странный наряд, женщина казалась красивой.
        - Эти дары прислала Валерия. - Она поставила корзину на стол и уронила чашу. Предпоследнюю.
        Кумий кинулся поднимать черепки и замер, глядя на стройные ноги Вермы. Красная туника выше колен ей очень шла.
        - А что, гвардейцы из охраны Дома так же целомудренны, как и весталки? - спросил он, собирая черепки, но при этом умудряясь искоса поглядывать на ноги Вермы.
        Быть наглее и настойчивее Кумий пока опасался - эта женщина могла размазать его по стене - буквально.
        - Кто как. - Верма выкрутила из машинки начатый лист, пробежала глазами строки.
        - А ты?
        Она смерила его взглядом свысока (в смысле самом прямом) и ничего не ответила. Кумию показалось, что взгляд этот впечатал его в пол. Поэт решил не торопить события.
        - Валерия предлагает отдать рукописи ей. В Доме весталок они будут в большей сохранности.
        Кумий кашлянул.
        - Не получится. Дело в том… что… ну… мои сочинения не для Дома весталок. Я их спрячу в надежном месте. А домну Валерию поблагодари, - добавил он с поспешностью.
        - Как знаешь. - Верма отложила страницу.
        - Отужинаем вместе? Поболтаем о литературе и о преторианской гвардии.
        - Только не о гвардии, - запротестовала Верма.
        - Хорошо, поговорим о любви.
        Теперь Верма не возражала. Она сняла броненагрудник и перевязь с мечом. Кумий не мог оторвать взгляда от рельефных мускулов на ее руках, пока она вынимала из корзины холодную телятину, фрукты и запечатанные бутылки вина. А талия у гостьи была тонкой, и грудь очень даже заметно круглилась под военной туникой.
        - Ты - самый красивый преторианец, которого я когда-либо видел, - не удержался Кумий от комплимента.
        Чаша оставалась всего одна. Пришлось зайти к соседке и занять у нее две простенькие стеклянные чаши. Не разливать же фалерн в презренную глину.
        Для пущей таинственности Кумий зажег свечи. Впрочем, электричество на его чердаке уже месяц как отключили за неуплату. И так они сидели вдвоем при свечах - сочинитель и женщина-гвардеец, пили фалерн, и ни о чем не говорили. Даже о любви. Верма никогда прежде не общаясь с сочинителями и боялась показаться невеждой. А Кумию было так хорошо, что он оставил обычную свою болтливость. Он лишь любовался длинной, будто выточенной из мрамора шеей Вермы и ее манерой встряхивать волосами.
        - Почитай мне что-нибудь из твоего библиона, - попросила Верма, когда трапеза закончилась.
        Кумий радостно кивнул, вытащил из пачки наугад страницу и принялся читать. Верма слушала. Он умел читать, и проза его звучала при чтении вслух, как стихи. Не из-за того, что Кумий слегка подвывал при чтении, а из-за внутренней напевности.
        - Вкусно, - сказала Верма, когда он закончил и облизнулась, будто он преподнес ей плод айвы [Один из элементов свадебного обряда.] .
        II
        Матушка отворила Веру дверь и шепнула: тебя ждут. Он думал - Минерва пришла разобраться с яблоками. Но в таблине на ложе растянулся Курций. Он задремал, поджидая хозяина. Но заслышав шаги, тут же вскочил.
        - Какое-нибудь дело? - спросил Логос, занимая ложе напротив префекта вигилов. - Угадал.
        - И какое именно?
        - Ты можешь прикончить Бенита?
        - Нет.
        - Почему?
        - Бог не объясняет людям своих поступков. Люди их толкуют каждый как понравится.
        - Однако ты спас императора от убийц.
        - Я обещал защищать Постума Элию. Устранить Бенита я не могу.
        - Это просто - пришить подлеца и спасти Рим.
        - А Рим хочет этого спасения? Убью Бенита - его место займет Блез. Сейчас у нас умный подлец, будет жестокий дурак.
        - А не можешь ты устроить как-нибудь так, чтобы это место занял Флакк?
        - Не могу. Такое желание не заклеймить никому. Ни богу, ни человеку.
        - Раз не можешь - тогда выпьем с горя. Что тут у тебя? - Курций взял со стола золотой бокал. - Запах изумительный. Не фалерн, но пахнет приятно. - Курций медлил. - Это она? Да?
        Логос кивнул.
        - Я не ослепну? Говорят, выпив это, можно ослепнуть.
        - Это сейчас ты слеп. А выпив, прозреешь.
        - Двадцать лет я ждал этого и боялся.
        Курций помедлил и сделал глоток. Отставил бокал. Несколько секунд лежал с закрытыми глазами.
        - Твое питье похоже на отраву. Теперь я буду смотреть на мир твоими глазами. Голубая сфера переместилась внутрь меня. И я должен каждый миг охранять ее и беречь. Но я человек. Что я могу? Зачем ты дал мне эту отраву, Логос, обнимающий весь мир?
        - Это не отрава, - сказал тихо Вер. - Это пища богов. Побудь немного богом, Курций. Ты этого достоин.
        Глава VI
        Июньские игры 1977 года

«Сенат постановил, чтобы преторианская гвардия присягнула не только императору, но и диктатору Бениту.»

«Сегодня в священно долине Олимпии, обсаженной оливами, открываются Олимпийские игры, которые продлятся пять дней. Бег, борьба, метание копья, диска, состязание колесниц - по-прежнему главные виды состязаний Олимпиады. Италия, как всегда, рассчитывает на самое большое количество венков из священной оливы.»

«Акта диурна», 10-й день до Календ июля[87 - 22 июня.]
        I
        Он ждал ее с утра. Она приходила регулярно раз в десять дней, приносила деньги и корзину с яствами. Сегодня был такой день. Кумий побывал в термах и у цирюльника, купил новую тунику. Сегодня был его день - он знал это. Едва Верма вошла, Кумий схватил ее за руку и подвел к столу.
        - Сегодня у нас будет пир! Я закончил библион. О счастье! Вот он! - Кумий схватил рукопись и прижал к груди.
        Потом бросил папку на кровать, зубами вырвал пробку из темной бутыли и наполнил новые хрустальные чаши.
        - Выпьем, чтобы он был бессмертен, как боги.
        - Выпьем, - согласилась Верма.
        Он обнял ее за талию. Она могла бы задушить его голыми руками, если бы захотела. Но не захотела. Вместе они рухнули на кровати. Листы рукописи лавиной хлынули на пол. Бесчисленные страницы, испещренные черными знаками литер. Клейменные страницы. Клейменные тысячами и тысячами желаний, готовыми к исполнению…
        - Верма - ты хоть знаешь, что это такое - исполненное желание? - Он хохотал между поцелуями. Она тоже.

«Если она меня задушит, - подумал Кумий, - я умру счастливым.»
        Но Верма не стала его душить, и он не умер.
        Он разбудил Верму ночью. Стоял голый, прижимая к груди ворох страниц.
        - Что? - не поняла она и щурясь со сна, потянула простынь к подбородку. - Ты о чем?
        - Отнеси эту рукопись центуриону Марку Пробу.
        - Проб давно не центурион. Он подал в отставку.
        - Неважно. Отнеси ему рукопись. Он - честный человек. Честный и смелый. Я не могу переправить рукопись в Альбион. А он сможет.
        - Ты толкаешь его на измену Риму?
        Кумий затряс головой.
        - Это не измена. Служить Бениту - измена. Сказать правду - долг того, кто любит Рим. Сказать правду о будущем - долг того, кто предвидит. Проб - умный человек, он это поймет.
        - Но я давала присягу.
        - Кому? Риму и императору. Но не Бениту.
        - Ты ошибаешься. Гвардию заставили присягнуть лично Бениту. Как раз сегодня.
        Кумий беспомощно моргал, глядя на Верму. Он не слышал о таком безобразии? Совсем одичал на своем чердаке. Как сенат дозволил такое или… в Риме уже нет сената?
        - Безумцы… идиоты… - Кумий, ошарашенный этой новостью, плюхнулся на кровать.
        - Я передам рукопись Пробу, - неожиданно согласилась Верма.
        - Как? А присяга?
        - Я ведь не читала рукопись. И к тому же свобода слова еще не отменена.
        - Формально, а на самом деле…
        - Я присягу тоже давала формально, - перебила его Верма. - Только не говори, что там написано.
        - Логично, - Кумий ухмыльнулся и тут же тяжело вздохнул. - Свобода слова… как легко Рим готов от нее отказаться. А ведь еще Диоген считал, что лучше свободы слова ничего нет.
        - Не знала, что ты киник!
        Кумий обвел рукой чердак:
        - А кто еще кроме киника согласится здесь жить?!
        II
        Префект Курций понимал, что безумно рискует. Но это понимание жило где-то на дне сознания, заглушаемое куда более сильным чувством - азартом схватки. Неважно, что схватка безнадежна, и все силы у противника. Разве это имеет какое-то значение? Главное, что справедливость на стороне Курция.
        Он искал очень долго. Вынюхивал, выискивал, по крупицам собирал сведения. По ночам ему снилось, как он входит в крошечный убогий домишко где-нибудь в пригороде, и с койки ему навстречу поднимается немолодой человек с бледным лицом и бегающим глазками. Он так часто видел это в мыслях, что когда наяву он распахнул дверь и увидел этого человека, его охватило разочарование.

«Вот все и кончилось. Дело ты сделал. А теперь остается только проиграть».
        С этой мыслью о проигрыше он придвинул колченогий стул и сел. Человек продолжал стоять, уронив длинные, переплетенные узлами вен руки.
        - Почему ты не уехал из Италии, Котта? - спросил Курций.
        Голос его звучал устало. И немного зло. Его злило, что на этого чудака ушло столько времени! Чуть-чуть бы раньше… А теперь просто не успеть победить.
        - Все равно бы нашли.
        - Ты мне расскажешь про Бенита?
        Котта вздрогнул всем телом:
        - Ты знаешь, совершенный муж?
        - Разумеется. Я все знаю.
        - Он заплатил мне, чтобы я ушел из дома в то утро. Я его ненавидел. Но такая сумма, такие деньги… - Котта вздохнул.
        - Значит, ты предал Элия?
        - Не его, - поспешно замотал головой старый слуга.
        - Марцию.
        - Она всего лишь конкубина.
        - Ты ее не любил?
        - Истеричка. - Котта брезгливо скривил губы.
        Курций кивнул:
        - Теперь тебе придется выступить в суде.
        Котта отрицательно покачал головой.
        - Качать головой можешь сколько угодно. Все равно некуда тебе деться. Ошибки трудно исправлять. Но приходится.
        - Бенит меня убьет.
        - Разумеется. Но ты выступишь. Тогда у тебя есть шанс спасти свою шкуру. - Курций и сам не верил, что такой шанс есть. Но что заставляет его драться? Быть может, то проклятое питье, что дал ему Логос? - Иначе тебя убью я.
        - Одними моими показаниями не свалить Бенита, - заметил старик.
        - А это уж не твое дело, - огрызнулся Курций.

«Меня посчитают идиотом… Современники. И потомки. Но я не могу остановиться. С этим ничего не поделаешь. Увы».
        Глава VII
        Июльские игры 1977 года

«У жителей Альбиона нет ни подлинной науки, ни подлинного искусства».

«Голос старины», этот продажный прислужник сенатора Флакка, финансируемый на средства из-за границы, оскорбляет Рим и нашего любимого диктатора».

«Акта диурна», 8-й день до Календ августа[88 - 25 июля.]
        I
        Кумия сбросили с кровати на пол. Он не сразу понял, что произошло. Лишь когда подбитая гвоздями подошва впечатала в пол его лицо, до него дошло - явились исполнители.
        - Мерзавец! - Мощная рука вздернула его с пола и ткнула в лицо мятые скомканные страницы. Рукопись? Ужас прошил тело насквозь. И тут понял - не рукопись, нет - от бумаги, дешевой и мягкой, исходил восхитительный запах типографской краски. Книга! Кто мог подумать, что именно так ему сообщат о долгожданном издании!
        - Ты как видно еще не пробовал касторки с бензином! - бушевал исполнитель. - Так попробуешь!
        Железные пальцы выпустили тунику, Кумий шлепнулся на пол. Дрожащими пальцами взял комканную книжку. Развернул. Его библион. Значит, Проб все-таки передал рукопись. Отпечатано в Лондинии… Анонимно. Но исполнители все равно прознали. Замечательно… отпечатали… читают… смеются… плачут… и теперь уж точно убьют… теперь уж точно… Только бы не пытали… он так боится боли… он все скажет… и про Проба… про всех… Но он не хочет… не должен… О боги! Спасите!.. Кто-нибудь! Спасите… О боги! Куда же вы смотрите, или не смотрите вовсе?!
        Его впихнули в вонючий фургон и повезли. Он старался не думать. Он готов был на все - все рассказать - сдаться, выдать все имена. Силы мгновенно его оставили. Потом он вспомнил про Верму и Марка Проба. Придется их выдать. Но это невозможно. Но как же… как же… неужели он вынесет пытки в застенках… он не сможет…
        Он решил, что будет орать, визжать, умолять о снисхождении. Что-нибудь выдумает. Уж на это он мастер. Хотя бы на это. Он видел, будто во сне, низкую арку ворот, просторный мрачный двор, однообразные ряды зарешеченных окон. Потом коридоры. Исполнители в черном. Повсюду исполнители. Откуда их столько? Может быть на самом деле все жители Рима подались в исполнители? И только один Кумий ничего не исполняет… Или исполняет? Но что-то совершенно иное… Почему он другой?… Почему? Ему так хочется быть со всеми. Но он не может, просто не может, и все.
        Его ввели в крошеную каморку. Свет из оконца едва сочился. Лампочка под потолком едва теплилась. Пахло мерзко. Латринами, давно не мытыми, загаженными. Двое здоровяков. Открыли ему рот и влили мерзкую жирную вонючую жидкость.
        - Счастливо оставаться! - воскликнул исполнитель и ухватив Кумия за волосы припечатал к каменной кладке половиной лица.
        Что-то хрустнуло, на грудь полилась кровь. Кумий сполз на пол, сжался в комок. Внутри мерзко пульсировало. Тошнота подкатывало в горлу. Хорошо бы, его вырвало. Надо вызвать рвоту. Кумий засунул пальцы в рот. Долго давился и кашлял. Наконец мерзкая горькая жидкость полилась из рта.
        Тут же дверь отворилась.
        - Добавка! - весело крикнул исполнитель.
        - А ведь они - гении… бывшие гении… как могли… как могли… - корчась на полу, бормотал Кумий.
        Он не помнил, сколько прошло времени… час… два… Грязь и вонь камеры, все тело липкое, мокрое, вонючее… Отвращение к самому себе… Что может быть страшнее отвращения к себе, к своему телу, к своей душе! Спасите! Кто-нибудь, спасите! И тело, и душу!
        Исполнители вернулись.
        - Кто передал рукопись в Лондиний? - Исполнитель пнул Кумия в бок.
        - Не знаю. Украли! Я дал почитать…
        - Кому?
        - Помпонию Секунду. - Он точно знал, что Помпоний уже умер. Исполнителям до него не добраться.
        - Врешь!
        - Правда! А его убили. И рукопись мне не вернули. Жулики! И вот спустя столько времени…
        Они поверили. Ушли. Передышка. Хотя вряд ли муки в латрине, когда выворачивает наизнанку кишки, можно назвать передышкой.
        Исполнители вернулись.
        - Врешь! Ты написал все это позже.
        Посчитали, значит. Почитали. Гении, их не обманешь. С Кумия градом лил пот. Зубы стучали.
        - Кому ты отдал рукопись?
        Кому? Кому же… Кого можно подставить, не рискуя? Кого Бенит не осмелится тронуть?
        - Валерии. Весталке Валерии. Лично. - Уж ее они не тронут… Во всяком случае Кумий на это надеялся. Сквозь боль, сквозь ужас еще прорывались обрывки мыслей, будто побег тополя сквозь слой дерьма… сравнение… откуда-то… им придумано… записано? Или нет? Где записать?
        - А кто передал твою мерзкую рукопись в Лондиний? Кто?
        Нет, нет невозможно…
        - Не знаю.
        Удар по лицу. Чудовищная боль. Все плывет перед глазами. Кумий ползает по полу со спущенными штанами. Из заднего прохода льется по ляжкам липкая вонючая жидкость. Кумия рвет одною желчью. Исполнители фотографируют его. При каждой вспышке камеры Кумий вздрагивает и припадает к покрытому нечистотами полу.
        - Вот подлинный вид современного писателя, - смеется исполнитель.
        Завтра эти фото появятся на первой полосе «Первооткрывателя» с подписью:
«Известный сочинитель Кумий во время очередной оргии». Но Кумию уже все равно.
        - Кто передал рукопись в Лондиний?
        Губы сами выдохнули:
        - Проб… Марк Проб… Оставьте меня… помогите… кто-нибудь… помогите…
        Один из исполнителей уходит. Во всяком случае Кумия больше не бьют. Ему даже приносят какую-то белую жидкость в глиняной чашке. Рисовый отвар. Всего несколько глотков. Какое блаженство… спасибо… спасибо…
        Кажется, Кумий забылся на час или два. Очнулся от новых спазмов в кишечнике. Он сидел на горшке, когда дверь снова распахнулась.
        - Выметайся! - приказал исполнитель.
        Кумий не понял. Так и остался сидеть.
        - Сказано: вон.
        Он поднялся и со спущенными штанами поплелся из камеры. Ему вдруг представилось, что Неофрон смотрит сейчас на него и видит его унижения. У Кумия сами собой потекли из глаз слезы.
        - Умереть, умереть! Тогда бы… тогда бы…
        Да, тогда бы он не выдал Проба.
        - Марк, - прости меня, - прошептал поэт, - прости если сможешь.
        Его вытолкали на улицу. Он присел тут же возле какого-то дома. Думал, что на него начнут орать. Но никто не обратил на него внимания.
        Потом отпустило… стало немного легче. Кумий поднялся и побрел… он сам не знал - куда.
        Глава VIII
        Июльские игры 1977 года (продолжение)

«Вчера по подозрению в измене арестован отставной центурион Марк Проб».

«Сенатор Флакк и его прихвостни надеются с помощью своих продажных вестников пробраться на выборах в сенат. Но у Бенита и всех патриотов Рима ответ прост: мы исполняем желания, мы воплощаем Мечту Империи. Это начинают понимать во всех частях Империи. Испания и Галлия, поначалу активно противодействующие диктатору Бениту, теперь начали активно его поддерживать. Смелым помогает Фортуна - эта старая истина продемонстрирована наглядно: яростный противник диктатора Бенита, председатель Большого Совета Бренн скоропостижно скончался в Лютеции».

«Акта диурна»,7-й день до Календ августа[89 - 26 июля.]
        I
        Внешне Марк Проб казался абсолютно спокойным. Макрин лично вел допрос.
        - Ты за все ответишь, - пригрозил Макрин.
        - За что именно?
        - За мерзкую рукопись, что издана в Лондинии.
        - Нет закона, запрещающего печатать книги за границей Империи, - тут же отозвался Проб.
        - Это оскорбление Величия императора.
        - В книге нет ни слова про императора.
        - Клевета на Рим.
        - Там нет ни слова про Рим. В библионе описана вымышленная страна.
        - Я не читал это мерзкое произведение.
        - Как же ты меня обвиняешь?
        Макрин подыскивал ответ, но подходящего не находилось. Выходило, что арестованный не нарушал ни одного закона, ни одного эдикта, даже самого последнего эдикта об оскорблении Величия императора. Макрин казалось, что обвиняемый попросту хохочет ему в лицо, хотя Проб был абсолютно спокоен.
        Макрин вызвал исполнителей и велел отвести Марка Проба в камеру. И там привести самые веские аргументы.
        Марка избили до полусмерти. Исполнители перестали пинать его окровавленное тело лишь тогда, когда бывший центурион потерял сознание. Исполнители вспотели и устали от тяжких трудов, и отправились выпить и перекусить.
        Марк очнулся не сразу, сквозь пелену боли вдруг ощутил: что-то липкое ползет по щеке. Он попытался открыть глаза. Но веки так опухли и заплыли, что он почти ничего не видел. Но кто-то в камере был. Марк слышал негромкое натужное дыхание - кто-то пытался стереть кровь с разбитой щеки. У неизвестного были липкие скользкие пальцы. Но это почему-то не вызвало отвращения у Марка.
        - Кто здесь? - спросил арестованный. Во рту образовалась мерзкая дыра, осколок зуба царапал язык. Рот был полон крови. Знакомый привкус. Слишком знакомый.
        Ответа Марк не получил - неизвестный лишь убрал руку. Но не ушел. Продолжал сидеть подле - Проб по-прежнему слышал его дыхание.
        - Тебя тоже арестовали? - Марк по-стариковски шепелявил и не узнавал собственного голоса.
        Опять ответа не последовало. Но Марка это не особенно занимало. Он попытался перевернуться с одного бока на другой и почувствовал нестерпимую боль под ребрами.
        - До 1984 - го года осталось не так и далеко во всех отношениях, - прошептал бывший центурион следователей. - У тебя есть попить? - спросил он у неизвестного сокамерника.
        В ответ послышалось странное шлепанье, будто огромная лягушка прыгала по каменному полу.
        - Н…, - послышался странный выдох, который с большой натяжкой можно было принять на обычное «на».
        Проб протянул руку и нащупал плоскую металлическую флягу. Отвинтил пробку. Глотнул. Фалерн… О подобном он не мог и мечтать. Пара глотков вина прибавила сил, хотя и не заглушили вкус крови. Однако Проб смог подняться, держась за стену. Боль в боку откликнулась тут же. Но он превозмог, стал осматривать стены. Добрался до двери… Глупо. Не собирается ли он бежать?
        - …дт… М…ж…шь…дт…
        Марк с трудом понял, что неведомый сосед спрашивает: «Можешь идти»?
        - Попытаюсь… - отвечал Марк.
        И тут же различил в полумраке, как черное пятно, похожее на рваную тряпку, заскользило по полу, потом по стене, по двери, замерло возле замочной скважины, несколько секунд копошилось… И о чудо! - дверь отворилась. Марк шагнул. Узкий коридор карцера был тускло освещен. В конце коридора, заложив руки за спину и выгнув грудь колесом, стоял исполнитель, преисполненный сознанием важности своей миссии. Охранник не сразу понял, что заключенный сам отворил дверь. Потом до него что-то дошло. Он рванулся к пленнику, на ходу расстегивая кобуру, но не добежал. Черная тряпка прыгнула в воздух и облепила лицо человека. Напрасно исполнитель вцепился в нее, напрасно рвал, силясь отодрать от лица - ничего не выходило. Лишенный воздуха, человек рухнул на пол. Ноги его конвульсивно били по полу.
        - Оставь его! - приказал Марк.
        Тряпка не слушалась.
        - Оставь!
        Черная пятно не слишком охотно стекло с лица охранника. Тот сел на полу, судорожно хлебнул воздух. Не дожидаясь, пока исполнитель очухается, Марк ударил охранника по затылку, и тот вновь растянулся Умер? Потерял сознание? Марк не хотел его убивать. Марк посмотрел на лежащего юношу с сожалением. Красивый парень. Матери следовало его получше воспитывать.
        Тут его осенило: с исполнителем бывший центурион был одного роста. Проб быстро стащил с лежащего одежду. Тело затащил в свою камеру и запер дверь. Через минуту одетый в черную форму беглец шагал по коридору казармы. Он старался держаться прямо, насколько позволяла боль в боку. Черная тряпка прилепилась сзади к спине и была не различима на фоне туники. У выхода из карцера Марка остановили, хотя он и протянул пропуск исполнителя.
        - Что у тебя с рожей? - изумился охранник.
        - С заключенным поспорил, - отвечал Марк нарочно растягивая рот так, что были видны выбитые зубы. - Сильным оказался, сука!
        - Ого! А что с мерзавцем?
        - Получил свое.
        - Ты его пришил? - обеспокоился охранник.
        - Еще дышит.
        - Надо послать медика, - Охранник принялся кому-то звонить. - Вдруг парень помрет. Да и ты, того, в «Эсквилинку» бы шел.
        - Разумеется, - куда ж мне еще идти, - согласился Марк.
        - Авто возьми. Вон «бига» свободна.
        Марк уже выехал за ворот, как оглушительный трезвон сигнализации разнесся по зданию. Бегство обнаружилось. Но его авто уже свернуло в ближайший переулок, и бывший центурион исчез в темноте.
        Глава IX
        Августовские игры 1977 года

«Только при тирании человек свободен, потому что он защищен. Демократия бросает людей на произвол Фортуны», - заявил диктатор Бенит Пизон».

«Нет сомнения, что на выборах в Сенат в Итальянских трибах большинство получат сторонники Бенита».

«Поскольку Августа отказалась возвратиться в Рим, то ее мнение при воспитании императора Постума учитываться не должно. Ни в каких вопросах».

«Акта диурна», 6-й лень до Ид августа[90 - 8 августа.]
        I
        Марк Проб научился по-своему общаться с черным лоскутом. Тот приносил ему поесть - крал каким-то образом в тавернах. Притаскивал даже номера «Акты диурны». Но теперь из вестника мало что можно было узнать о происходящем. Черный лоскут был его добрым гением - сторожил по ночам, прислушиваясь к малейшему звуку. Длинным отростком, похожим на щупальце, он забрался в старый кран и вычистил ржавчину. Теперь у Марка была вода - он мог пить вволю, мог даже умыться в старом медном тазике. Удивительно, как этот черный лоскут умудрился стащить с веревки простыню и притащить в каморку, где прятался Марк. Простыню бывший центурион разорвал на полосы и обмотался самодельными бинтами. Стало легче дышать. Теперь надо было выждать, пока сломанные ребра заживут. Марк представлял смутно, что он будет делать, когда поправится. Самым простым было бежать в Лондиний. Но что-то мешало Марку Пробу так поступить.
        - Раньше я знал, что делать, - говорил Марк Проб своему странному собеседнику. - Меня будто вел за руку кто-то неведомый. Стоило поступить верно, и невидимая рука гладила меня по сердцу и приговаривала: «Правильно, мой мальчик». Стоило ошибиться, и я чувствовал себя безмерно виноватым. Мой гений всегда был со мной, всегда подсказывал. А ныне? Я чувствую себя беспомощным слепцом. Иду и все время натыкаюсь на глухие стены. Пытаюсь перелезть, и ничего не получается. Ровным счетом ничего. Ты слушаешь меня?
        - Д-х-х… - сообщила в ответ тряпка, шлепнув руками-лоскутьями по полу. Что означало «да».
        Теперь странный друг все меньше напоминал Марку черную тряпку, все больше - неведомый цветок, в свернутых лепестках которого порой угадывалось человеческое лицо.
        - Как жить без гения? Как узнать, правильно ты поступаешь или нет? Да и зачем жить? Гений знал. А знаю ли я? Сам ты в прошлом гений, наверняка.
        - Н…т, - возмутилась тряпка.
        - Нет? Ну ладно, пуская не гений. Может, бог?
        - Н…т.
        - Ладно, не будем гадать. Но я могу на тебя положиться?
        - Д…, - прозвучало уверенно.
        - Я вижу кругом беззаконие и подлость, и не знаю, что делать. Ты можешь посоветовать?
        - Н…т, - раздалось в ответ.
        - И ты не знаешь, - вздохнул Проб. - А кто знает? Элий мог бы что-то сказать. Хотя вряд ли. Элий - странный человек. Может, с Курцием поговорить?
        - Д…, - согласилась тряпка.
        Из магазинчика канцелярии, что находился на первом этаже, тряпкой были украдены бумага и стило. И Проб сел сочинять послание Курцию. Не сразу и получилось. Надо было написать так, чтобы префект римских вигилов понял, от кого записка, но при этом перехваченное, письмо не должно было послужить уликой. Наконец что-то получилось. Писульку Проб свернул вчетверо, запечатал в конвертик и отдал лоскутку-посланнику. Тот ушел. Вернее, уполз. И ползал два дня. Вернулся на третий. И не один. С Курцием.
        Центурион вигилов уселся на самодельное ложе беглеца и долго смотрел на изуродованные лицо Проба: синяки на его лице приобрели желтый и зеленоватый оттенок. На губе еще не зажили ссадины, а провал на месте передних зубов пугал своею мертвой чернотою. Курций принес бутылку вина, разлил по чашам. Они выпили. После этого Проб начал свой рассказ. Выслушав, Курций долго молчал. Потом сказал наконец:
        - Тебе надо уехать. В Лондиний. Но не сразу. Сначала поможешь мне. Надо постеречь одного очень ценного человека.
        - Кто он?
        - Свидетель. Котта.
        - Слуга Элия?
        - Он самый.
        - Значит, ты нашел его. А я не сумел. Тогда ты знаешь, что это Бенит изнасиловал Марцию? - Курций кивнул. - Я пытался убедить Марцию выступить в суде. Но она отказалась. И что Котта? Согласился?
        - Он должен выступить.
        - Мы победим?
        - Вряд ли. Но мы должны сражаться.
        На мгновение Марк Проб задумался. Говорить или нет? Впрочем, теперь он может говорить все. Теперь - уже все.
        - Курций, я подозреваю, что это Бенит убил Александра. У меня нет доказательств. Есть только видение… пророчество…
        - Я не подозреваю Бенита, - усмехнулся Курций. - Я знаю, что это сделал он.
        - Но это мы доказать не сможем.
        - Сейчас - нет. Но если отстраним Бенита - докажем и это.
        Марк Проб на мгновение поверил, что это возможно.
        II
        Котта открыл глаза. Над ним висел огромный черный цветок. Он парил в воздухе и слегка шевелил черными атласными лепестками. Несомненно - цветок был живой. Где-то в его середине среди черных бархатистых тычинок прятались две блестящие бусины глаз.
        Котта сел на постели.
        - Кто ты?
        Цветок подался вверх. Теперь Котта заметил, что цветок висит на тонкой, как путина, нитке. Только нитка эта черного цвета. В спальню из открытого окна дул легкий утренний ветерок, слегка колебались занавески, и черная нитка тоже слегка колебалась. Цветок медленно поворачивался, продолжая следить за Коттой. Никаких сомнений: этот черный монстр его стережет. Если Котта попытается удрать - задушит, обездвижит. Неужели кто-то в Риме может тягаться с Бенитом? После гибели Макция Проба и Помпония Секунда вряд ли кому-то удастся свалить диктатора.
        Элий попробовал и не сумел. Большой Совет отступил. Значит - никто уже не сумеет. Никто? Но может быть, все-таки Курций?…
        Глава X
        Августовские игры 1977 года (продолжение)

«Дайте мне несколько лет, и я сделаю то, что не сделали императоры за целое тысячелетие. Рим станет единой корпорацией, где все будут помогать друг другу: банкиры, рабочие, солдаты и писатели,» - пообещал диктатор Бенит. Так дадим ему шанс сделать нас счастливыми.

«Вступайте в общество «Радость», если хотите, чтобы вы и ваши дети отдохнули летом на море. Члены общества получают бесплатные тессеры в театры, бесплатный пропуск на стадион. К тому же каждая тессера участвует в розыгрыше призов».

«Акта диурна», 15-й день до Календ сентября[91 - 18 августа.]
        I
        Префект Курций десятый день сказывался больным. Исполнители требовали от него присяги Бениту на верность. Курций делал все, чтобы присягу не дать. Схватка не равна, силы не равны. И Бенит победит. Но Курций должен продержаться как можно дольше. Курций верил в то, что время как-то может сыграть ему на руку. Он не задумывался, насколько Бенит сильнее его. Просто сильнее и все. Однако и у Курция были союзники. Фабия прятала его на своей вилле. Марк Габиний дал денег. Гимп помогал готовить документы для суда. Каждая минута приближала Курция, нет, не к победе, но к чему-то более важному, чем победа. Выстоять эту минуту, выиграть эту минуту. Радостно было думать, что каждую минуты он выигрывал у Бенита. Отбил в схватке, как драгоценный бриллиант. И каждая эта выигранная минута была победой.
        Наконец все было готово.
        Курций явился к судье, и положил перед ним пухлую папку с обвинительным заключением. Курций и сам не ожидал, что доживет до этой минуты. Однако дожил.
        - Мне удалось раскрыть одно очень старое дело об изнасиловании, - заявил Курций небрежно.
        И старик Марк Виттелий бледными восковыми пальцами открыл папку, как ворота Двуликого Януса, и прочел первые две страницы. А когда прочел, лицо старика сделалось уже не бледным, а зеленым, как недозрелый виноград.
        - И ты можешь это доказать? - почему-то шепотом спросил судья.
        - Разумеется.
        - И у тебя есть свидетель?
        - Есть.
        - Он придет в суд?
        - Придет.
        - И улики?
        - И улики.
        - Может быть, забудем?… - Марк Виттелий подтолкнул папку к Курцию. - Я не видел, ты - не приносил.
        - Нет - я принес. - Курций толкнул папку обратно.
        - Зачем? - выдохнул Виттелий. Глаза его совершенно остекленели от страха.
        - Ради Рима.
        - Рим, - прошептал Виттелий, будто пытался вспомнить, что означает это слово. - Ну, хорошо, я пошлю ему повестку.
        Слишком легко уступил. Курций ожидал более серьезного сопротивления.
        - У меня есть все копии документов, - сказал на всякий случай.
        - Не сомневаюсь, юноша.
        Курций, возвращаясь назад в дом Фабии, постоянно оглядывался, переходил с одной стороны улицы и возвращался назад, петлял, заглядывал в магазинчики и таверны. Его скрутили возле цветочного магазина. Сунули в лицо постановление об аресте, на котором еще не высохли чернила. Его обвиняли в оскорблении Величия императора.
        - При чем здесь император? Разве в папке было хоть слово об императоре?
        Ему не ответили, защелкнули на запястьях наручники и швырнули в черную машину с решетками на окнах.
        Весь запас бесценным минут вышел. Для Курция время остановилось.
        II
        Первым встревожился черный цветок. Прилепившись лепестками к водосточной трубе, он наблюдал за улицей и быстро приметил странную личность, что пытаясь слиться со стеной соседнего дома, наблюдала за убежищем Проба и его подопечного.
        Мазутной струйкой цветок стек по желобу в камнях и скользнул под дверь. Стрелой, черной пулей метнулся к бывшему центуриону, вскарабкался по ноге и вцепился лепестками, как зубами, в запястье.
        - …п…сн…сть, - выдохнул цветок.
        - Опасность? - нахмурился Марк.
        Подошел к окну. Незаметно выглянул. Один наблюдатель, второй. Значит, выход перекрыли.
        - К…р…ш, - подсказал цветок.
        Да, по крыше Проб убежит. А Котта? Сможет ли исчезнуть он? Старику не убежать по крыше.
        - Кл…к…, - подсказал цветок.
        Проб толкнул дверь в спальню. Котта вскочил.
        - Нас выследили? - спросил он, как будто и без страха, и даже с облегчением.
        - Ты спустишься через люк в клоаку, - сказал Марк. - А я удеру по крышам, отвлеку мерзавцев. - Он мог называть их мерзавцами. Он знал, что такое служить закону. А они - нет.
        - Где встретимся? - спросил Котта таким тоном, будто хотела сказать: «Нам лучше не встречаться».
        - В Пренесте, - ответил Проб. - Или нигде. - И «никогда» - хотелось добавить ему.
        Он вывел Котту в перистиль. Снял крышку люка. Когда Рим спешно отстривался после пожара, что учинили галлы, дома строили как попало, порой на месте прежних улиц. И так вышло, что часть клоаки оказалась под жилыми домами. И это как раз был такой дом.
        Котта спустился вниз и Марк собственноручно закрыл за ним люк. Помедлил немного.
        - Ну что, пошли? - сказал своему преданному спутнику. Тот уже сидел на плече у бывшего центуриона.
        Пробу удалось миновать лишь два квартала. Перескакивая через улицу с крыши на крышу, он сорвался. Повис. Вернее не сам повис, а черный его помощник, чудесно изловчившись, ухватился выросшим до двух метров лоскутом за край черепичной крыши, а вторым отростком удержал Проба за край туники. Тот пытался нащупать под ногой опору. Пытался дотянуться до какого-нибудь карниза. И не мог. Черный цветок растягивался. Он был уже не цветком вовсе, а черной веревкой. Проб медленно опускался вниз. Земля была уже близко. Десять футов, восемь… Проб прыгнул. Удивительный его спутник рванулся наверх. Прыгая, Проб потерял равновесие, упал на колени. И тут из-за поворота выскочил исполнитель. Проб схватился за пистолет. Не успел… Исполнитель выстрелил первым. Пуля ударила Проба в плечо, и бывший центурион покатился по мостовой. Проб все же вытащил пистолет, попытался прицелиться. Вторая пуля ударила его в грудь. Именно ударила, и… отскочила. Потому что к груди его, упав сверху, прижался черный цветок. От удара Проба опрокинуло на спину. Это падение обмануло исполнителя. Тот решил, что «завалил» беглеца. Беспечно, не
скрываясь, приблизился. Проб выстрелил в него почти в упор. Вскочил, кинулся бежать. Ровно не получалось. Почему-то бросало все время в бок. Ноги плохо слушались.
        Скорее, за углом стоянка. Любое авто твое…
        Он был уже у перекрестка, когда исполнители принялись стрелять. Две пули угодили Пробу в спину. Одна пробила легкое, вторая - сердце. Черный его защитник переползал с груди на спину и был уже на плече. Но не успел прикрыть. Не успел. Проб рухнул на мостовую. Двое исполнителей в этот раз приближались медленно, опасаясь подвоха. Но Проб не двигался. Только на черной его одежде почудилось исполнителям странное шевеленье.
        Один из убийц держался сзади. Второй осторожно склонился над убитым. И тут кусок черной туники подпрыгнул в воздух и вцепился в лицо исполнителю. Тот завизжал и завертелся на месте волчком. Второй ничего не понял, подскочил к убитому, пнул носком башмака, перевернул. Открытые глаза Проба мертво глянули в лицо. Исполнитель резко крутанулся, сжимая пистолет двумя руками. Его напарник сидел на мостовой, хрипя и от боли. Лицо залито кровью. И вместо глаз - черные провалы.
        - Где он? - хрипел раненый. - Где он? Поймай его. - И шарил руками в пустоте.
        Напарник затравленно оглянулся. Но подле никого не было. Переулок пуст. Лишь возле водостока мелькнула черная тень. Крыса? Кошка? Гений? Исполнитель выстрелил на всякий случай. Но промахнулся. Пятно исчезло.
        ЭПИЛОГ

«Отныне преступников приговаривают к сражению на арене. Такие приговоры куда милостивее, чем обычная казнь. Ведь у осужденного есть шанс уйти с арены живым. Пусть мизерный, но есть Пока подобная милость оказана лишь преступникам, совершившим преступления в столице».

«Протесты членов Содружества против казней на арене - всего лишь фальшивый гуманизм и открытое вмешательство во внутренние дела Империи».

«Акта диурна», 10-й день до Календ сентября[92 - 23 августа.]1977года
        I
        Бенит радостно потирал руки. Процесс закончен. И теперь Курций заплатит за все. Прохвост Курций, старый волк, лиса, проходимец. Он чуть не раскопал всю эту прошлую дрянь с Марцией. Не опереди его Бенит на шаг, и теперь бы неведомо что было. Кажется, в первый раз в жизни Бенит испугался, когда судья Марк Виттелий позвонил ему и сказал:
        - У него есть свидетель.
        Вот когда страх пополз по позвоночнику липким червяком. Бениту захотелось закричать, и он засунул в рот край туники, чтобы не завыть по-волчьи. Но он сладил с собой. Сладил и позвал Макрина.
        Через полчаса Курций был арестован.
        Курций думал, что достаточно ему вынести пытки и промолчать, и он выиграет дело. Главное - не выдать свидетеля. Глупец! Свидетеля нашли. И создали десяток других фантомов, которые друг за другом под присягой подтверждали, что Курций поносил последними словами юного императора. Напрасно Курций клялся, что все это ложь. Каждое его слово обвинитель выворачивал наизнанку или просто не давал подсудимому слова. В три дня процесс был завершен. И Курция приговорили к арене.
        И вот сегодня Курция казнят. Его растерзают в Колизее львы. Бенит лично явится посмотреть. Он не жесток. Но на смерть Курция он с удовольствием поглядит.
        Пурпурная «трирема» доставила диктатора в Колизей. Амфитеатр был полон. Едва Бенит появился в императорской ложе, как зрители повскакали с мест, и разразились восторженными криками. Бенит приподнял руку, и уселся в свое обитое пурпуром кресло. Кресло императора пустовало. Ребенку в таком возрасте не стоит смотреть на подобные забавы. Даже если приговоренный оскорбил Величие императора.
        Через несколько минут на арену выйдет Курций. В клетках уже дожидаются звери. Бенит возрождает древние традиции. Сердце римлян должно избавиться от ненужной мягкости, обрести жесткость и силу людей, вскормленных молоком волчицы.
        II
        Курций не мог идти сам, и его везли в повозке. Медленно от здания карцера по улицам Рима следовала процессия. Как будто палачи в последний раз решили позволить бывшему префекту вигилов полюбоваться Вечным городом, который он охранял, но не сумел уберечь. Толпа, следовавшая за ним, молчала. Лишь однажды кто-то крикнул.
        - Слава Курцию! - но крик этот тут же замер.
        Зато прибежало человек тридцать здоровяков, одетых в черные туники, и принялись забрасывать повозку тухлыми яйцами, гнилыми сливами и прочей дрянью.
        Курций не пытался уворачиваться. Ему было все равно. Все тело его представляло сплошную кровавую рану. После спектакля, устроенного три дня назад в суде, ему сделалось все равно. Смерть перестала его интересовать. Смерть даже влекла. Если бы ему дали меч, он бы, не раздумывая, закололся. Но никто не собирался снабжать его оружием. Дикие звери вопьются в него своими зубами.
        Неожиданно с высоты своей повозки Курций увидел женщину в белом. Она шла по проезжей части улицы, и никто не пытался ее остановить. Очередное яйцо ударило Курция в висок. Липкая холодная масса потекла по скуле. Женщина приближалась. Курцию показалось, что боль в изломанном теле на мгновение отпустила. Женщина была уже возле преторианцев, охранявших повозку. Гвардейцы расступились перед ней и пропустили. Что-то липкое, дурно пахнущее шлепнуло в шею. Женщина ухватилась рукой за повозку. И вдруг черные заволновались. Они заметили и поняли. Они с визгом кинулись на гвардию претория, пытаясь пробить оцепления и добраться до женщины в белом. Но проницаемая для одинокой безоружной девы, цепь охраны сделалась непробиваемой стеной. Черные отхлынули. Под вопли и проклятия исполнителей Курций склонил перед весталкой голову, и Валерия коснулась пальцами руки Курция. Он стал свободен. Вообще говоря, для того, чтобы освободить его, достаточно было одного появления Валерии. Но зная коварство Бенита, Валерия решила не полагаться на такое хрупкое утверждение как «попалась на встречу». Весталка коснулась
осужденного и толпа видела это. Древним законом, священным законом нельзя было пренебречь!
        - Освободить его! - приказал центурион и губы его раздвинулись в странной улыбке: он понимал, что как только Курций будет освобожден, черные тотчас растерзают его на месте.
        Разумеется, это не доставит Бениту такого удовольствия, как зрелище разбросанных по арене кишок казненного. Но растерзанный толпой враг - это тоже неплохо.
        - Освободить, - подтвердила Валерия. - Я провожу его до больницы. Он слишком слаб, чтобы оставлять его без присмотра.
        Возница принялся разворачивать повозку. Эскорт гвардейцев стал разворачиваться следом.
        - Что это значит?! - крикнул центурион.
        - Мы должны охранять весталку. Ты же видишь, толпа бушует, - отозвался один из гвардейцев.
        Центурион в ярости стиснул в руке вырезанную из виноградной лозы палку. Публично возразить гвардейцу он не смел. Мерзавцы! Разве ради того, чтобы они охраняли преступника, Бенит заменил весь состав преторианской гвардии? Но кто посмеет поднять руку на Великую Деву?
        Валерия шла рядом с повозкой и держала Курция за руку.
        - Знаешь, куда тебя везут?
        Курций отрицательно покачал головой. Он в самом деле не ведал, куда он направляется.
        - В больницу. Тебе окажут необходимую помощь. А потом…
        - Потом явятся эти, - он кивнул в сторону исполнителей. Не в силах добыть осужденного, они бранились, строили рожи и грозили кулаками. - И убьют.
        Валерия отрицательно покачала головой.
        - Сегодня удалось устроить так, что Эсквилинскую больницу охраняет Первая центурия вигилов.
        Курций удивился:
        - Как это удалось?
        - Деньги, - шепнула Валерия.
        Для вигилов Курций свой. Те умрут, но не выдадут его толпе. Поэтому в Колизей его сопровождали гвардейцы претория. Бенит наделся на их преданность. Но просчитался. Чуть-чуть. Самую малость.
        - Завтра Бенит поменяет охрану.
        - Завтра тебя не будет в Риме.
        - Как мне тебя отблагодарить, Великая Дева?
        - Будь верен Риму. Риму, а не диктатору. Только и всего. А больше ничего и не надо.
        - Знаешь, что за свидетель должен были явиться в суд и дать показания против Бенита? - спросил Курций шепотом.
        Валерия отрицательно покачала головой.
        - Котта. Слуга Элия. Он подтвердил, что Марцию изнасиловал Бенит. Против меня состряпали дело в оскорблении Величия императора, а Котта… Котта исчез.
        - Курций, мы должны бороться, - прошептала Валерия и, оглянувшись, с ненавистью поглядела на исполнителей, идущих за ними по пятам.
        - Знаю. Но иногда не хватает сил. Слишком часто не хватает. - Он облизнул изуродованные губы.
        - Нам хватит сил. Бенит не может победить. Мы будем вместе, даже если будем далеко. Я, ты, Элий… - Она замолчала.

«И только-то?» - хотел спросить Курций. Но не спросил.

«Это все Вер… он дал мне глотнуть амброзии… он отравил меня. И я стал одним. Одним из бессмертных его когорты. Воин Логоса, который обнимает весь мир».
        III
        Ожидание затягивалось. Зрители на скамьях изнывали от жары. Акробаты и мимы прошлись по песку арены в третий раз. Разносчики лимонада и мороженого сновали туда-сюда. Зрители волновались - им надоело ждать. Сегодня им обещали преступника, которого растерзает лев, как в старые добрые времена. Лев изредка рычал в своей клетке, тревожно метался и бил по худым бокам хвостом. Преступник задерживался. Лев рычал все громче. Бенит взглянул на хронометр. Представление запаздывало на час.
        - Где Курций? - повернулся он к новоявленному префекту вигилов, трусливому бледному человеку с жидкими черными волосами. Меж прядей проглядывала красная шелушащаяся кожа.
        - Не знаю, - отвечал префект и тоже посмотрел на хронометр.
        В этот момент Бенит увидел, как к императорской ложе протискиваются несколько людей в черном. И это ему очень не понравилось. Исполнители не должны появляться в таких местах как Колизей.
        Исполнитель вошел в ложу и склонился над Бенитом. От него пахло потом, тухлой рыбой и тухлыми яйцами. Даже нечувствительный к запахам Бенит сморщился.
        - Ну что еще? - спросил он, внутренне закипая.
        - Его освободили.
        - Кто?!
        - Весталка Валерия. Мы ничего не могли поделать. Таков закон.
        - Какой еще к воронам, закон? Весталка должна попасться навстречу преступнику случайно. А она шла намеренно! Все было подстроено, идиоты!
        Бенит вырвался из ложи смерчем. Скатился по ступеням. Прыгнул в авто. Через минуту он уже был у ворот Дома весталок. Охрана беспрепятственно его пропустила. И Бенит ворвался за ограду. Здесь в тени огромных пиний царил покой. Над водоемом белые статуи Великих весталок стерегли кусок отраженного римского неба. Бенит нырнул в открытую внутреннюю галерею, толкнул ближайшую дверь с золотой узорной решеткой. Девушка лет семнадцати расправляла складки белого платья. При виде мужчины девушка взвизгнула.
        Бенит толкнул следующую дверь. Перед ним стояла Валерия. Она смотрела насмешливо на диктатора, будто ждала его появления здесь. И эта ее уверенность и надменность на мгновение ошеломили Бенита.
        Валерия заговорила первой.
        - Бенит, ты нарушил законы Рима. Ты не имеешь права входить сюда.
        - Имею! - взревел он.
        - Только Великий понтифик имеет на это право, а ты не Великий понтифик. Ты всего лишь диктатор. Покинь Дом весталок, пока тебя не обвинили в святотатстве.
        Он смотрел на Валерию черными неподвижными глазами. Наглая тварь. Как она смеет так с ним говорит. Убить! Растоптать! Он шагнул к наглой старой деве.
        - Ты нарушаешь законы Рима. Если ты ударишь меня, завтра это дело будет в суде. - Ледяным тоном заявила Валерия.
        Бенит зарычал и завертелся на месте. Он прекрасно понимал, что Валерия именно так и поступит. Дециево отродье! Сестра Элия - такая же дрянь, как и ее братец! Ну ладно, ладно, он уйдет. Но пусть не воображает, что такое ей сойдет с рук. Бенит с ней рассчитается.
        Он пулей вылетел из комнаты и кинулся к выходу. И тут только понял, что зря поддался гневу - надо было приказать найти Курция и волочить его в Колизей, а он зря потратил столько времени на весталку!
        - Куда увезли Курция! - заревел он и вновь повернулся к новому префекту вигилов, который ждал его у входа, но даже не попытался помешать Бениту ворваться в Дом весталок.
        - Не знаю.
        - Так узнай. И вели схватить его. Немедленно!
        Бенит направился на Палатин. Его душила злость. Неужели кто-то думает, что может противостоять ему, Бениту? О нет, он раздавит любого, стоит тому лишь что-то пискнуть против. Как мразь, как паука, как слизняка, как…
        Он метался по своему таблину готовый разить и крушить.
        И потому префект вигилов долго не отваживался войти А когда наконец решился, о замер у двери, выпучив глаза и раскрыв в плаксивой гримасе рот.
        - Ну! - прорычал Бенит.
        - Курция отвезли в Эсквилинскую больницу.
        - Твои люди его схватили?
        - Но… но… его там нет…
        Курций сбежал. Ну что ж, тогда Валерия заплатит Бениту за все.
        Конец третьей книги
        ГЛОССАРИЙ
        Август - титул правителя Римской Империи.
        Авентин - один из семи холмов Рима, он был местом, куда в знак протеста против засилья патрициев удалились плебеи. Отсюда название Авентинской партии.
        Аид - царство мертвых, подробно описано в «Энеиде» Вергилия.

«Акта диурна» - ежедневные ведомости, издавались в древности на отбеленной гипсом доске. В романе - центральная газета Империи.
        Алеаториум - игорный дом.
        Амфитеатр - монументальное сооружение для публичных зрелищ преимущественно эллипсовидной формы.
        Амфора - глиняный сосуд с двумя ручками, суживающийся к низу, служил для хранения жидких и сыпучих тел.
        Амфора - мера объема, равна 26,26 л.
        Антиганимед - урод.
        Антиной - фаворит императора Адриана, сохранилось огромное количество его статуй.
        Апиций - римский оратор и писатель, автор кулинарной книги. Его имя стало нарицательным именем чревоугодника.
        Аполлон Теменит - колоссальная статуя на Палатине.
        Аппиева дорога - первая римская мощеная дорога. Проложена при цензоре Аппии Клавдии Слепом между Римом и Капуей, позже доведена до Брундизия.
        Архиятер - врач на государственной службе. Его услуги оплачивались из казны. Он так же раздавал бесплатные лекарства пациентам.
        Аспазия - знаменитая гетера и вторая жена Перикла, отличалась умом, красотой и образованностью.
        Асс - мелкая монета, равна четверти сестерция.
        Атрий - центральное помещение в доме, куда выходили двери всех помещений, нечто вроде холла, с бассейном в центре.
        Аулеум - занавес, напоминающий декорацию. Он не опускался, а поднимался из специальной прорези.
        Аурей (золотой) - равен ста сестерциям.
        Базилика - здание прямоугольной формы, разделенное рядами колонн на несколько нефов. Предназначалась для судебных заседаний и других публичных собраний.
        Байи - курортный город в Кампании, к западу от Неаполя, где обычно отдыхала римская знать.
        Бальнеатор - банщик.
        Безларник - человек без ларов, то есть бездомный.
        Бестиарий - борец, выступавший на арене в схватках с животными. В романе - дрессировщик зверей.
        Библион - по-гречески «книга», термин использован для замены слова «роман», который первоначально обозначал произведение, написанное не по-латыни.
        Булла - амулет, приносящий удачу. Каждый ребенок носил его до 14-15 лет.
        Варвары - чужеземцы.
        Веларий - тент над амфитеатром.
        Велитры - древний римский город недалеко от Рима.
        Венера Косская - картина Апеллеса, изображавшая Венеру, выходящей из морской воды, находилась в храме божественного Цезаря.
        Вергилий Публий Марон - римский поэт периода принципата Октавиана Августа.
        Весталка - жрица богини Весты, они поступали в храм в возрасте 9-11 лет, давали обет девственности на тридцать лет, после чего могли покинуть храм и выйти замуж.
        Вигилы - ночная стража, или «неспящие» - пожарные и полиция.
        Виссон - тонкое полупрозрачное хлопковое полотно.
        Витрувий - римский архитектор, автор сочинений по архитектуре, высказал версию о вреде свинца.
        Всадники - вторая сословная группа после сенаторов в Риме, носили на пальце левой руки золотое кольцо и тогу с узкой пурпурной полосой.
        Гален (Клавдий Гален) - выдающийся врач, последователь школы Гиппократа, родился в Пергаме, жил в Риме, был придворным врачом Марка Аврелия, оставил множество трудов по медицине.
        Геликон - гора в юго-западной части Беотии, обиталище муз.
        Гений - дух места, объединения, человека; посредник между человеком и богами.
        Герма - четырехгранный межевой столб, обычно с головой Гермеса (Меркурия).
        Герон - (Герон Александрийский), родился возможно в Египте, работал в Александрии, оставил работы по механике, математике и физике. Создал прибор, работающий по принципу паровой машины, а так же множество других изобретений, в том числе т. н. фонтан Герона, подающий воду под давлением.
        Гимнасий - площадка для упражнений.
        Гомер - древнегреческий поэт, легендарный автор эпических поэм «Илиады» и
«Одиссеи».
        Гораций (Квинт Гораций Флакк) - знаменитый римский поэт. Его стихотворение
«Памятник» чрезвычайно популярно.
        Готы - племена восточных германцев, в романе их царство находится в Крыму. Столица - Танаис.
        Данубий - Дунай.
        Доминус - господин, обращение слуги (в древности - раба) к хозяину, отца к сыну.
        Домна - госпожа.
        Диоген - греческий философ, основатель школы киников. Киники проповедовали максимальное опрощение и отказ от богатства.
        Еврипид - один из наиболее известных афинских драматургов, автор более 90 трагедий.
        Иды - в римском календаре - 15-е число марта, мая, июля и октября и 13 число остальных месяцев. Мартовские иды - день убийства Юлия Цезаря. В этот день не проводилось заседание сената.
        Император - высший титул правителя. Первоначально - почетный воинский титул, позже - титул главы государства.
        Империя - в Древнем Риме одна из форм высшей власти, одновременно этот термин обозначал и территорию, на которую эта власть распространялась. Сами римляне Рим империей не именовали, но только республикой. В романе с основанием династии Траяна Деция Рим именуется Империей, хотя в том виде, в каком он описан в романе, Рим является конституционной монархией.
        Инсула - многоквартирный дом.
        Календы - первый день каждого месяца.
        Капитель - венчающая часть колонны.
        Капитолий - холм вблизи реки Тибр в Риме. На нем располагались храмы Юпитера, Юноны и Минервы, статуи царей (всех, кроме Тарквиния Гордого, изгнанного из Рима). На Капитолии находилась огромная статуя Юпитера, которая видна с Альбанской горы, статуя Аполлона, статуя Геракла.
        Карины - аристократический район Рима.
        Каннелюры - вертикальные желоба в колонне.
        Кассий Херея - трибун преторианской гвардии, убийца Калигулы, казнен императором Клавдием.
        Квадрант - мелкая монета, равна четверти асса.
        Квадрига - четверка лошадей.
        Квирит - полноправный римский гражданин.
        Киники - см. Диоген.
        Кинктус - набедренная повязка, трусы.
        Клиент (то же самое, что паразит) - свободные люди, которые искали покровительства богатого патрона, обычно получали родовое имя покровителя, постоянно ссужались деньгами, но обязаны были нести различные повинности в пользу своего покровителя.
        Когорта - подразделение римской армии. Численной первой когорты - 1105 человек, со второй по десятую когорты имели численность 555 человек. Один легион состоял из десяти когорт. В романе командир когорты - военный трибун.
        Колизей - амфитеатр в Риме, построенный Флавиями, вмещал 50 тысяч человек, в древности он назывался амфитеатром Флавиев, и только в средние века стал называться Колизеем.
        Конкубина - любовница, сожительница.
        Консульские фасты - список консулов по годам.
        Консулы - в Древнем Риме два высших магистрата, избираемые на один год. В романе первый консул - премьер-министр, второй - министр иностранных дел. В Древнем Риме такого деления не было. В Риме второго тысячелетия выборы проходят раз в пять лет.
        Консуляр - бывший консул.
        Контуберния - отряд из восьми человек, совместно проживавших в одной палатке.
        Кориола - древний город недалеко от Рима.
        Корректор - должностное лицо, назначался императором на краткий срок для исправления ошибок в управлении провинциями.
        Котурны - высокая обувь на толстой подошве, котурны надевали актеры во время спектаклей. Их так же носили императоры и сенаторы. И щеголи.
        Криптопортик - крытая галерея.
        Кубикул - спальня.
        Куникул - подземный ход, канал, подкоп. Так назывались помещения под ареной, где гладиаторы дожидались своей очереди.
        Курия - здание римского сената.
        Латрина - уборная.
        Лавровая роза - олеандр.
        Ларарий - святилище домашних богов, что-то вроде маленького храма-шкафчика.
        Легат - командир легиона.
        Легион - основная организационная единица римской армии, состоял из десяти когорт и вспомогательных войск.
        Лемурий - праздник привидений.
        Лета - река в подземном царстве, напившись из нее души забывали свою прежнюю жизнь.
        Ликторы - служители, составлявшие свиту сановника.
        Лисипп - выдающийся греческий скульптор.
        Лондиний - Лондон.
        Лупанарий - публичный дом.
        Лютеция - Париж.
        Маны - души умерших.
        Массилия - портовый город в Галлии, Марсель.
        Миля - мера длины, римская миля равна 1480 м.
        Монак - Монако.
        Модий - мера сыпучих тел, равен 8,75 литра.
        Никея - Ницца.
        Номенклатор - в Древнем Риме раб с хорошей памятью, который сопровождал господина и подсказывал ему имена знакомых и нужных людей.
        Нума Помпилий - второй легендарный царь Рима, преемник Ромула.
        Овидий (Публий Овидий Назон) - римский поэт, расцвет его творческой деятельности пришелся на вторую половину правления Октавиана Августа.
        Окс - Аму-Дарья.
        Орхестр - место в театре, где сидели сенаторы.
        Остия - портовый город недалеко от Рима.
        Палатин - один из холмов Рима, на котором находились императорские дворцы. Между Палатином и Капитолием находился храм Божественного Августа с библиотекой. Перед храмом стояла огромная статуя Аполлона высотой 50 футов. На Палатине так же находился храм Фортуны Сего Дня, здесь была установлена статуя Минервы работы Фидия.
        Палатинский дворец - дворец императора на Палатинском холме, состоял из комплекса дворцов, бань, библиотек.
        Палла - женская накидка, которую оборачивали вокруг тела.
        Палладиум - небольшая статуя Афины Паллады (Минервы) в Трое, по преданию упавшая с неба, после падения Трои перевезена в Рим.
        Паренталии - церемонии в честь умерших родителей.
        Перегрин - негражданин.
        Перикл - греческий политический деятель, вождь афинской демократии, афинский стратег, при нем афинская демократия достигла наибольшего расцвета.
        Перистиль - сад с оградой при доме.
        Петроний (Гай Петроний) - Арбитр Изящества, автор «Сатирикона», вскрыл себе вены, впав в немилость Нерона. Его смерть описана у Тацита.
        Плавт Тит Макций - римский комедиограф. Его пьеса «Касина» упомянута во второй книге «Загадка «Нереиды».
        Помпа - торжественная процессия, которой открывались гладиаторские игры. (по-латыни помпа и есть торжественная процессия).
        Помпей (Гней Помпей Великий) - римский военный и политический деятель, выступил против Цезаря и был им разбит около Фарсал, убит по приказу египетского царя Птолемея.
        Понт Эвксинский - Черное море.
        Понтифики - члены коллегии жрецов, ведавшей всей религиозной жизнью Рима. Во главе коллегии стоял Великий понтифик. После Октавиана Августа этот титул входил в почетное звание всех императоров.
        Пренеста - древний город к востоку от Рима. Фортуна Примигения была главным божеством Пренесты.
        Преторианская гвардия - набиралась исключительно из римских граждан. Элитное подразделение, охранявшее императора и непосредственно Рим. Преторианскую гвардию возглавляли два префекта. Первый префект зачастую являлся главнокомандующим (если эту должность император исполнял номинально). В романе Первый префект претория становится главнокомандующим автоматически. На должность его назначает император и утверждает сенат.
        Префект - глава ведомства.
        Принципарий - штаб-квартира.
        Преторий - дом военачальника.
        Проконсул - бывший консул, назначенный управлять одной из провинций империи.
        Проскрипции - список лиц, объявленных вне закона.
        Ра - Волга.
        Ритор - учитель риторики. Школа риторики своего рода высшая школа в Риме. В этом смысле термин используется в романе.
        Ростры - трибуна ораторов на форуме, украшенная рострами, находится рядом со зданием сената.
        Сады Мецената - у западного склона Эсквилинского холма, названы так по имени Гая Цильния Мецената, друга императора Августа и большого покровителя поэтов, в т. ч. Горация.
        Свевское море - Балтийское море.
        Секвестор - чиновник, которому во время судебного расследования поручалось спорное имущество.
        Сенат - высший орган государственной власти, в древности состоял из трехсот человек, потом из шестисот. В романе сенат - выборный парламент из шестисот сенаторов.
        Сестерций - серебряная монета, сестерций равен 4 ассам.
        Сеян - фаворит императора Тиберия, изобличен в заговоре и казнен. Его дочь была изнасилована палачом и казнена.
        Сенека (Луций Анней Сенека младший) - ритор, писатель, поэт, философ-стоик, был обвинен в заговоре и по приказу Нерона казнен.
        Сигма - ложе в виде греческой буквы «сигма».
        Сигнум - штандарт, значок на древке.
        Симпозиум (греч.) - пир, на котором обычно велись философские беседы.
        Сиятельный - обращение к сенатору.
        Сократ - греческий философ, был приговорен к смерти по обвинению в безбожии.
        Сполиарий - помещение в амфитеатре, где добивали тяжелораненых и раздевали убитых гладиаторов. В романе туда уносят проигравших гладиаторов.
        Стикс - река подземного царства, через которую Харон перевозил души умерших.
        Стоицизм - философское направление, к нему принадлежали Сенека, Эпиктет, Марк Аврелий. Образцом стоицизма был мудрец, стойкий и независимый от внешних обстоятельств. По теории стоиков миром управляет Космический разум, он подчиняет все главной цели - победе разума над неразумным. Но его воля постоянно наталкивается на слепую необходимость природы. И этой слепоты и тупости тем больше, чем ниже уровень бытия. Проявление физической необходимости в болезнях и смерти.
        Субура - район в Рима, славившийся своими притонами и публичными домами, находился рядом с Каринами.
        Столетние игры - эти игры проводились при полной смене поколений по указанию жрецов один раз в сто или сто десять лет.
        Таблин - кабинет.
        Табулярий - архив.
        Тартар - ад. Считалось, что устройство Тартара никому неизвестно.
        Термы - общественные бани.
        Тессера - выигрышный жетон в лотерее, фишка в казино.
        Тога - одежда римского гражданина, кусок ткани, который особым образом оборачивался вокруг тела. У сенатора тога с широкой пурпурной полосой.
        Триба - избирательный округ. В Древнем Риме их было 35. В романе - 600, по количеству сенаторов.
        Трибун - командир когорты.
        Триклиний - столовая.
        Триумф - торжественное вступление полководца-победителя с войском. Триумф считался высшей военной наградой, назначенной сенатом. Овация - малый триумф.
        Туника - рубашка с рукавами или без, у женщин до колен, у мужчин до середины бедра.
        Улисс - (Одиссей) - герой поэм Гомера, царь Итаки, один из предводителей греков в Троянской войне. Прославился своим хитроумием и беспринципностью.
        Харон - старец, перевозчик душ умерших через реку в царстве мертвых.
        Хламида - верхняя одежда, представлявшая собой отрез ткани, которую оборачивали вокруг тела.
        Хрисоэлефантинный - сделанный из золота и слоновой кости.
        Фециалы - коллегия, которая ведала вопросами войны и мира.
        Фиала - значок пехотинца.
        Фламин - жрец определенного бога.
        Флегетон - огненная река подземного царства.
        Форум - просторная площадь в центре Рима, и в других городах. Римский форум - центр политической жизни. Здесь находилось здание сената (курия), трибуна ораторов - ростры, храм Сатурна, где хранилась казна. Между курией и Эмилиевой базиликой находился храм Двуликого Януса. В Риме были так же императорские форумы (форум Юлия Цезаря, форум Августа, форум Нервы, форум Веспасиана, форум Траяна). На форуме Траяна находились конная статуя Траяна, базилика Ульпия, библиотеки, колонна Траяна и храм Траяна.
        Фригидарий - холодное отделение бань.
        Фрументарий - тайные агенты в армии, следили за поставками хлеба и за настроением в армии (дословно - торговец хлебом). В романе фрументарий - тайный агент спец. служб.
        Фут - мера длины, равен 29,62 см.
        Центурион - командир центурии (сотни), а так же глава подразделений штукатуров, маляров, кондитеров и т. д.
        Центурия - сотня, не только в армии, но и в организации промышленности, ремесленного дела, объединение маляров, художников, хлебопеков и так далее.
        Цицерон (Марк Туллий Цицерон) - знаменитый римский оратор, писатель, политический деятель, его имя стало нарицательным. Был внесен в проскрипционные списки и убит по приказу Марка Антония.
        Цербер - чудовищный трехголовый пес, охраняющий вход в Аид, не давал душам вернуться назад.
        Эдил - должностное лицо, в обязанности которого входили вопросы благоустройства города, снабжение населения продовольствием и организация игр.
        Экбатаны - город в Персии.
        Элизий, Элизийские поля - рай.
        Эней - сын царя Анхиза и Афродиты (Венеры), родственник Приама, бежал из разрушенной Трои к берегам Лация, где правил царь латинов Латин.
        Эпиктет - древнеримский философ-стоик.
        notes
        Примечания

1
        Канны - в битве при Каннах римляне потерпели страшнейшее поражение во Второй Пунической войне от Ганнибала. Погибло 70 тысяч римлян (по другой версии - примерно 50 тысяч)

2
        В трехдневной битве в 762 г. германцы во главе с вождем херусков Арминием в Тевтобургском лесу разгромили три римских легиона под командованием наместника провинции Германия Вара. Погибло 27 тысяч человек.

3

16 августа. Все даты приводятся по летоисчислению от Основания Города. (Рим основа в 753 год до н. э.)

4
        Согласно греческим мифам, Протесилай погиб первым во время Троянской войны, так как первым коснулся земли, спрыгнув с корабля. Его юная вдова умолила богов вернуть Протесилая на три часа в царство живых и умерла в его объятиях.

5

17 августа.

6
        Оптиматы - консервативная аристократическая партия.

7
        Популяры - демократическая партия.

8
        Авентинцы - радикальная левая партия.

9
        Формула, которую он произнес, относилась к тем временам, когда консулы получали от сената особые полномочия (введение чрезвычайного положения).

10
        В Древнем Риме и во времена Республики, и во времена Империи сенат не избирался, а назначался.

11
        Римская поговорка.

12

24 августа.

13
        Одеон - музыкальный театр на Марсовом поле.

14
        Овидий. «Метаморфозы». Перевод С.Шервинского.

15
        Сенека. «Нравственные письма к Луцилию». Письмо LVIII.

16
        Андабат - гладиатор, сражавшийся в глухом шлеме без прорезей, то есть вслепую.

17

25 августа.

18

26 августа.

19

12 сентября.

20

14 сентября.

21
        Клоака Максима - центральный канализационный канал в Древнем Риме.

22

20 сентября.

23
        Сенека.

24

21 сентября.

25

«Ахунвар», священная молитва Зороастрийской мифологии.

26
        Слова «братец» и «сестрица» употреблялись римлянами в смысле любовник и любовница.

27

22 сентября.

28
        Ала - кавалерийский отряд из десяти турм. В турме тридцать или тридцать два человека.

29

23 сентября.

30
        Платон. «Критон». Слова Сократа.

31

4 января.

32
        Армарий - склад для оружия.

33
        Мраморная группа Лаокоона украшала термы Траяна.

34
        Патрициев из рода Фабиев и их клиентов, павших в войне с этрусским городом Вейи, было 306 человек.

35

6 января.

36

14 марта.

37
        Сенека.

38

22 марта.

39
        Вергилий. «Энеида». 1.11. пер. Ошерова.

40
        Одно из положений римского права.

41

2 апреля.

42
        Мадагаскар.

43
        То есть орел или решка.

44

11 апреля.

45
        Сбить с исходной позиции - гладиаторский термин.

46
        Марк Аврелий. «Размышления». 6, 37.

47
        Имеется в виду Аполлонова библиотека на Палатине.

48

22 апреля.

49
        Эти слова приписываются Диогену.

50

23 апреля.

51

24 апреля.

52
        Римские цифры обозначаются теми же самыми знаками, что и буквы.

53

11 июня.

54
        Меозийское море (озеро) - Азовское море.

55
        Сцевола - левша. Муций сжег на огне правую руку, чтобы показать этрускам, что он не боится боли.

56
        Эрарный трибун - плебейская титул.

57
        Вдовы и разведенные к заключали брак в праздничные дни.

58
        Универа - женщина, которая была лишь один раз замужем. Это считалось почетным.

59

15 июня.

60

16 июня.

61

2 июля.

62
        Дубовый венок в мирное время - очень редкая награда.

63

21 июля.

64

21 июля.

65
        Римляне относились к своим умершим родителям как к богам. Поэтому закономерно обожествление каждого умершего императора. Не в том смысле, что он действительно становился богом, а в том, что его память надо было чтить и воздавать умершему божественные почести.

66
        Торквес - золотое крученое ожерелье, какое обычно носили галлы.

67

24 июля.

68

9 августа.

69

21 сентября.

70

18 октября.

71
        Гораций. Пер. М. Гаспарова.

72

5 января.

73

12 января.

74
        Овидий. «Фасты». Пер. Ф. Петровского.

75
        Эпиктет.

76
        Сенека.

77
        Пиндар.

78
        Сенека.

79
        Платон. «Критон».

80
        Эпиктет.

81
        Сенека.

82
        Сенека.

83
        Петроний Арбитр.

84
        Марк Аврелий. Размышления 3.3.

85

14 марта.

86
        Один из элементов свадебного обряда.

87

22 июня.

88

25 июля.

89

26 июля.

90

8 августа.

91

18 августа.

92

23 августа.