Можно попросить Нину? Кир Булычев
        Рассказы
        Можно попросить нину?
        - Можно попросить Нину?- сказал я.
        - Это я, Нина.
        - Да? Почему у тебя такой странный голос?
        - Странный голос?
        - Не твой. Тонкий. Ты огорчена чем-нибудь?
        - Не знаю.
        - Может быть, мне не стоило звонить?
        - А кто говорит?
        - С каких пор ты перестала меня узнавать?
        - Кого узнавать?
        Голос был моложе Нины лет на двадцать. А на самом деле Нинин голос лишь лет на пять моложе хозяйки. Если человека не знаешь, по голосу его возраст угадать трудно. Голоса часто старятся раньше владельцев. Или долго остаются молодыми.
        - Ну ладно,- сказал я.- Послушай, я звоню тебе почти по делу.
        - Наверное, вы все-таки ошиблись номером,- настаивала Нина.- Я вас не знаю.
        - Это я, Вадим, Вадик, Вадим Николаевич! Что с тобой?
        - Ну вот!- Нина вздохнула, будто ей жаль было прекращать разговор.- Я не знаю никакого Вадика и Вадима Николаевича.
        - Простите,- извинился я и повесил трубку.
        Я не сразу набрал номер снова. Конечно, я просто не туда попал. Мои пальцы не хотели звонить Нине. И набрали не тот номер. А почему они не хотели?
        Я отыскал на столе пачку кубинских сигарет. Крепких, как сигары. Их, наверное, делают из обрезков сигар. Какое у меня может быть дело к Нине? Или почти дело? Никакого. Просто хотелось узнать, дома ли она. А если ее нет дома, это ничего не меняет. Она может быть, например, у мамы. Или в театре, потому что она тысячу лет не была в театре.
        Я позвонил Нине.
        - Нина?- спросил я.
        - Нет, Вадим Николаевич,- ответила Нина.- Вы опять ошиблись. Вы какой номер набираете?
        - 149-40-89.
        - А у меня Арбат - один - тридцать два - пять три.
        - Конечно,- сказал я.- Арбат - это четыре?
        - Арбат - это Г.
        - Ничего общего,- пробормотал я.- Извините, Нина.
        - Пожалуйста,- сказала Нина.- Я все равно не занята.
        - Постараюсь к вам больше не попадать,- пообещал я.- Где-то заклинило. Вот и попадаю к вам. Очень плохо телефон работает.
        - Да,- согласилась Нина.
        Я повесил трубку.
        Надо подождать. Или набрать сотню. Время. Что-то замкнется в перепутавшихся линиях на станции. И я дозвонюсь. «Двадцать два часа ровно»,- ответила женщина по телефону 100. Я вдруг подумал, что если ее голос записали давно, десять лет назад, то она набирает номер 100, когда ей скучно, когда она одна дома, и слушает свой голос, свой молодой голос. А может быть, она умерла. И тогда ее сын или человек, который ее любил, набирает сотню и слушает ее голос.
        Я позвонил Нине.
        - Я вас слушаю,- отозвалась Нина молодым голосом.- Это опять вы, Вадим Николаевич?
        - Да,- сказал я.- Видно, наши телефоны соединились намертво. Вы только не сердитесь, не думайте, что я шучу. Я очень тщательно набирал номер, который мне нужен.
        - Конечно, конечно,- быстро согласилась Нина.- Я ни на минутку не подумала. А вы очень спешите, Вадим Николаевич?
        - Нет,- ответил я.
        - У вас важное дело к Нине?
        - Нет, я просто хотел узнать, дома ли она.
        - Соскучились?
        - Как вам сказать…
        - Я понимаю, ревнуете,- предположила Нина.
        - Вы смешной человек,- произнес я.- Сколько вам лет, Нина?
        - Тринадцать. А вам?
        - Больше сорока. Между нами толстенная стена из кирпичей.
        - И каждый кирпич - это месяц, правда?
        - Даже один день может быть кирпичом.
        - Да,- вздохнула Нина,- тогда это очень толстая стена. А о чем вы думаете сейчас?
        - Трудно ответить. В данную минуту ни о чем. Я же разговариваю с вами.
        - А если бы вам было тринадцать лет или даже пятнадцать, мы могли бы познакомиться,- сказала Нина.- Это было бы очень смешно. Я бы сказала: приезжайте завтра вечером к памятнику Пушкину. Я вас буду ждать в семь часов ровно. И мы бы друг друга не узнали. Вы где встречаетесь с Ниной?
        - Как когда.
        - И у Пушкина?
        - Не совсем. Мы как-то встречались у «России».
        - Где?
        - У кинотеатра «Россия».
        - Не знаю.
        - Ну, на Пушкинской.
        - Все равно почему-то не знаю. Вы, наверное, шутите. Я хорошо знаю Пушкинскую площадь.
        - Не важно,- сказал я.
        - Почему?
        - Это давно было.
        - Когда?
        Девочке не хотелось вешать трубку. Почему-то она упорно продолжала разговор.
        - Вы одна дома?- спросил я.
        - Да. Мама в вечернюю смену. Она медсестра в госпитале. Она на ночь останется. Она могла бы прийти и сегодня, но забыла дома пропуск.
        - Ага,- согласился я.- Ладно, ложись спать, девочка. Завтра в школу.
        - Вы со мной заговорили как с ребенком.
        - Нет, что ты, я говорю с тобой как со взрослой.
        - Спасибо. Только сами, если хотите, ложитесь спать с семи часов. До свидания. И больше не звоните своей Нине. А то опять ко мне попадете. И разбудите меня, маленькую девочку.
        Я повесил трубку. Потом включил телевизор и узнал о том, что луноход прошел за смену 337 метров. Луноход занимался делом, а я бездельничал. В последний раз я решил позвонить Нине уже часов в одиннадцать, целый час занимал себя пустяками и решил, что, если опять попаду на девочку, повешу трубку сразу.
        - Я так и знала, что вы еще раз позвоните,- сказала Нина, подойдя к телефону.- Только не вешайте трубку. Мне, честное слово, очень скучно. И читать нечего. И спать еще рано.
        - Ладно,- согласился я.- Давайте разговаривать. А почему вы так поздно не спите?
        - Сейчас только восемь,- сказала Нина.
        - У вас часы отстают,- отозвался я.- Уже двенадцатый час.
        Нина засмеялась. Смех у нее был хороший, мягкий.
        - Вам так хочется от меня отделаться, что просто ужас,- объяснила она.- Сейчас октябрь, и поэтому стемнело. И вам кажется, что уже ночь.
        - Теперь ваша очередь шутить?- спросил я.
        - Нет, я не шучу. У вас не только часы врут, но и календарь врет.
        - Почему врет?
        - А вы сейчас мне скажете, что у вас вовсе не октябрь, а февраль.
        - Нет, декабрь,- ответил я. И почему-то, будто сам себе не поверил, посмотрел на газету, лежавшую рядом, на диване. «Двадцать третье декабря» - было написано под заголовком.
        Мы помолчали немного, я надеялся, что она сейчас скажет «до свидания». Но она вдруг спросила:
        - А вы ужинали?
        - Не помню,- сказал я искренне.
        - Значит, не голодный.
        - Нет, не голодный.
        - А я голодная.
        - А что, дома есть нечего?
        - Нечего!- подтвердила Нина.- Хоть шаром покати. Смешно, да?
        - Даже не знаю, как вам помочь,- сказал я.- И денег нет?
        - Есть, но совсем немножко. И все уже закрыто. А потом, что купишь?
        - Да,- согласился я,- все закрыто. Хотите, я пошурую в холодильнике, посмотрю, что там есть?
        - У вас есть холодильник?
        - Старый,- ответил я.- «Север». Знаете такой?
        - Нет,- призналась Нина.- А если найдете, что потом?
        - Потом? Я схвачу такси и подвезу вам. А вы спуститесь к подъезду и возьмете.
        - А вы далеко живете? Я - на Сивцевом Вражке. Дом 15/25.
        - А я на Мосфильмовской. У Ленинских гор. За университетом.
        - Опять не знаю. Только это не важно. Вы хорошо придумали, и спасибо вам за это. А что у вас есть в холодильнике? Я просто так спрашиваю, не думайте.
        - Если бы я помнил,- пробормотал я.- Сейчас перенесу телефон на кухню, и мы с вами посмотрим.
        Я прошел на кухню, и провод тянулся за мной, как змея.
        - Итак,- сказал я,- открываем холодильник.
        - А вы можете телефон носить с собой? Никогда не слышала о таком.
        - Конечно, могу. А ваш телефон где стоит?
        - В коридоре. Он висит на стенке. И что у вас в холодильнике?
        - Значит, так… что тут, в пакете? Это яйца, неинтересно.
        - Яйца?
        - Ага. Куриные. Вот, хотите, принесу курицу? Нет, она французская, мороженая. Пока вы ее сварите, совсем проголодаетесь. И мама придет с работы. Лучше мы возьмем колбасы. Или нет, нашел марокканские сардины, шестьдесят копеек банка. И к ним есть полбанки майонеза. Вы слышите?
        - Да,- ответила Нина совсем тихо.- Зачем вы так шутите? Я сначала хотела засмеяться, а потом мне стало грустно.
        - Это еще почему? В самом деле так проголодались?
        - Нет, вы же знаете.
        - Что я знаю?
        - Знаете,- настаивала Нина. Потом помолчала и добавила: - Ну и пусть! Скажите, а у вас есть красная икра?
        - Нет,- признался я.- Зато есть филе палтуса.
        - Не надо, хватит,- сказала Нина твердо.- Давайте отвлечемся. Я же все поняла.
        - Что поняла?
        - Что вы тоже голодный. А что у вас из окна видно?
        - Из окна? Дома, копировальная фабрика. Как раз сейчас, полдвенадцатого, смена кончается. И много девушек выходит из проходной. И еще виден «Мосфильм». И пожарная команда. И железная дорога. Вот по ней сейчас идет электричка.
        - И вы все видите?
        - Электричка, правда, далеко идет. Видна только цепочка огоньков, окон!
        - Вот вы и врете!
        - Нельзя так со старшими разговаривать,- отозвался я.- Я не могу врать. Я могу ошибаться. Так в чем же я ошибся?
        - Вы ошиблись в том, что видите электричку. Ее нельзя увидеть.
        - Что же она, невидимая, что ли?
        - Нет, она видимая, только окна светиться не могут. Да вы вообще из окна не выглядывали.
        - Почему? Я стою перед самым окном.
        - А у вас в кухне свет горит?
        - Конечно, а как же я в темноте в холодильник бы лазил. У меня в нем перегорела лампочка.
        - Вот, видите, я вас уже в третий раз поймала.
        - Нина, милая, объясни мне, на чем ты меня поймала.
        - Если вы смотрите в окно, то откинули затемнение. А если откинули затемнение, то потушили свет. Правильно?
        - Неправильно. Зачем же мне затемнение? Война, что ли?
        - Ой-ой-ой! Как же можно так завираться? А что же, мир, что ли?
        - Ну, я понимаю, Вьетнам, Ближний Восток… Я не об этом.
        - И я не об этом… Постойте, а вы инвалид?
        - К счастью, все у меня на месте.
        - У вас бронь?
        - Какая бронь?
        - А почему вы тогда не на фронте?
        Вот тут я в первый раз заподозрил неладное. Девочка меня вроде бы разыгрывала. Но делала это так обыкновенно и серьезно, что чуть было меня не испугала.
        - На каком я должен быть фронте, Нина?
        - На самом обыкновенном. Где все. Где папа. На фронте с немцами. Я серьезно говорю, я не шучу. А то вы так странно разговариваете. Может быть, вы не врете о курице и яйцах?
        - Не вру,- признался я.- И никакого фронта нет. Может быть, и в самом деле мне подъехать к вам?
        - Так я в самом деле не шучу!- почти крикнула Нина.- И вы перестаньте. Мне было сначала интересно и весело. А теперь стало как-то не так. Вы меня простите. Как будто вы не притворяетесь, а говорите правду.
        - Честное слово, девочка, я говорю правду,- сказал я.
        - Мне даже страшно стало. У нас печка почти не греет. Дров мало. И темно. Только коптилка. Сегодня электричества нет. И мне одной сидеть ой как не хочется. Я все теплые вещи на себя накутала.
        И тут же она резко и как-то сердито повторила вопрос:
        - Вы почему не на фронте?
        - На каком я могу быть фронте? Какой может быть фронт в семьдесят втором году?!
        - Вы меня разыгрываете?
        Голос опять сменил тон, был он недоверчив, был он маленьким, три вершка от пола. И невероятная, забытая картинка возникла перед глазами - то, что было со мной, но много лет, тридцать или больше лет назад. Когда мне тоже было двенадцать лет. И в комнате стояла «буржуйка». И я сижу на диване, подобрав ноги. И горит свечка, или это была керосиновая лампа? И курица кажется нереальной, сказочной птицей, которую едят только в романах, хотя я тогда не думал о курице…
        - Вы почему замолчали?- спросила Нина.- Вы лучше говорите.
        - Нина,- сказал я,- какой сейчас год?
        - Сорок второй,- ответила Нина.
        И я уже складывал в голове ломтики несообразностей в ее словах. Она не знает кинотеатра «Россия». И номер телефона у нее только из шести цифр. И затемнение…
        - Ты не ошибаешься?- спросил я.
        - Нет,- стояла на своем Нина.
        Она верила в то, что говорила. Может, голос обманул меня? Может, ей не тринадцать лет? Может, она сорокалетняя женщина, заболела еще тогда, девочкой, и ей кажется, что она осталась там, где война?
        - Послушайте,- сказал я спокойно,- не вешайте трубку. Сегодня двадцать третье декабря 1972 года. Война кончилась двадцать семь лет назад. Вы это знаете?
        - Нет,- сказала Нина.
        - Теперь знайте. Сейчас двенадцатый час… Ну как вам объяснить?
        - Ладно,- сказала Нина покорно.- Я тоже знаю, что вы не привезете мне курицу. Мне надо было догадаться, что французских кур не бывает.
        - Почему?
        - Во Франции немцы.
        - Во Франции давным-давно нет никаких немцев. Только если туристы. Но немецкие туристы бывают и у нас.
        - Как так? Кто их пускает?
        - А почему не пускать?
        - Вы не вздумайте сказать, что фрицы нас победят! Вы, наверное, просто вредитель или шпион?
        - Нет, я работаю в СЭВе, в Совете Экономической Взаимопомощи. Занимаюсь венграми.
        - Вот и опять врете! В Венгрии фашисты.
        - Венгры давным-давно прогнали своих фашистов. Венгрия - социалистическая республика.
        - Ой, а я уж боялась, что вы и в самом деле вредитель. А вы все-таки все выдумываете. Нет, не возражайте. Вы лучше расскажите мне, как будет потом. Придумайте что хотите, только чтобы было хорошо. Пожалуйста. И извините меня, что я так с вами грубо разговаривала. Я просто не поняла.
        И я не стал больше спорить. Как объяснить это? Я опять представил себе, как сижу в этом самом сорок втором году, как мне хочется узнать, когда наши возьмут Берлин и повесят Гитлера. И еще узнать, где я потерял хлебную карточку за октябрь. И сказал:
        - Мы победим фашистов 9 мая 1945 года.
        - Не может быть! Очень долго ждать.
        - Слушай, Нина, и не перебивай. Я знаю лучше. И Берлин мы возьмем второго мая. Даже будет такая медаль - «За взятие Берлина». А Гитлер покончит с собой. Он примет яд. И даст его Еве Браун. А потом эсэсовцы вынесут его тело во двор имперской канцелярии, и обольют бензином, и сожгут.
        Я рассказывал это не Нине. Я рассказывал это себе. И я послушно повторял факты, если Нина не верила или не понимала сразу, возвращался, когда она просила пояснить что-нибудь, и чуть было не потерял вновь ее доверия, когда сказал, что Сталин умрет. Но я потом вернул ее веру, поведав о Юрии Гагарине и о новом Арбате. И даже насмешил Нину, рассказав о том, что женщины будут носить брюки-клеш и совсем короткие юбки. И даже вспомнил, когда наши перейдут границу с Пруссией. Я потерял чувство реальности. Девочка Нина и мальчишка Вадик сидели передо мной на диване и слушали. Только они были голодные как черти. И дела у Вадика обстояли даже хуже, чем у Нины: хлебную карточку он потерял, и до конца месяца им с матерью придется жить на одну карточку - рабочую карточку, потому что Вадик посеял свою где-то во дворе, и только через пятнадцать лет он вдруг вспомнит, как это было, и будет снова расстраиваться, потому что карточку можно было найти даже через неделю; она, конечно, свалилась в подвал, когда он бросил на решетку пальто, собираясь погонять в футбол. И я сказал, уже потом, когда Нина устала слушать то,
что полагала хорошей сказкой:
        - Ты знаешь Петровку?
        - Знаю,- сказала Нина.- А ее не переименуют?
        - Нет. Так вот…
        Я рассказал, как войти во двор под арку и где в глубине двора есть подвал, закрытый решеткой. И если это октябрь сорок второго года, середина месяца, то в подвале, вернее всего, лежит хлебная карточка. Мы там, во дворе играли в футбол, и я эту карточку потерял.
        - Какой ужас!- сказала Нина.- Я бы этого не пережила. Надо сейчас же ее отыскать. Сделайте это.
        Она тоже вошла во вкус игры, и где-то реальность ушла, и уже ни она, ни я не понимали, в каком году мы находимся,- мы были вне времени, ближе к ее сорок второму году.
        - Я не могу найти карточку,- объяснил я.- Прошло много лет. Но если сможешь, зайди туда, подвал должен быть открыт. В крайнем случае скажешь, что карточку обронила ты.
        И в этот момент нас разъединили.
        Нины не было. Что-то затрещало в трубке, женский голос произнес:
        - Это 143-18-15? Вас вызывает Орджоникидзе.
        - Вы ошиблись номером,- ответил я.
        - Извините,- сказал женский голос равнодушно.
        И были короткие гудки.
        Я сразу же набрал снова Нинин номер. Мне нужно было извиниться. Нужно было посмеяться вместе с девочкой. Ведь получилась, в общем, чепуха…
        - Да,- сказал голос Нины. Другой Нины.
        - Это вы?- спросил я.
        - А, это ты, Вадим? Что, тебе не спится?
        - Извини,- сказал я.- Мне другая Нина нужна.
        - Что?
        Я повесил трубку и снова набрал номер.
        - Ты с ума сошел?- спросила Нина.- Ты пил?
        - Извини,- сказал я и снова бросил трубку.
        Теперь звонить было бесполезно. Звонок из Орджоникидзе все вернул на свои места. А какой у нее настоящий телефон? Арбат - три, нет, Арбат - один - тридцать два - тринадцать… Нет, сорок…
        Взрослая Нина позвонила мне сама.
        - Я весь вечер сидела дома,- сказала она.- Думала, ты позвонишь, объяснишь, почему ты вчера так вел себя. Но ты, видно, совсем сошел с ума.
        - Наверное,- согласился я. Мне не хотелось рассказывать ей о длинных разговорах с другой Ниной.
        - Какая еще другая Нина?- спросила она.- Это образ? Ты хочешь видеть меня иной?
        - Спокойной ночи, Ниночка,- сказал я.- Завтра все объясню.
        …Самое интересное, что у этой странной истории был не менее странный конец. На следующий день утром я поехал к маме. И сказал, что разберу антресоли. Я три года обещал это сделать, а тут приехал сам. Я знаю, что мама ничего не выкидывает. Из того, что, как ей кажется, может пригодиться. Я копался часа полтора в старых журналах, учебниках, разрозненных томах приложений к «Ниве». Книги были не пыльными, но пахли старой, теплой пылью. Наконец я отыскал телефонную книгу за 1950 год. Книга распухла от вложенных в нее записок и заложенных бумажками страниц, углы которых были обтрепаны и замусолены. Книга была настолько знакома, что казалось странным, как я мог ее забыть,- если б не разговор с Ниной, так бы никогда и не вспомнил о ее существовании. И стало чуть стыдно, как перед честно отслужившим костюмом, который отдают старьевщику на верную смерть.
        Четыре первые цифры известны. Г-1-32… И еще я знал, что телефон, если никто из нас не притворялся, если надо мной не подшутили, стоял в переулке Сивцев Вражек, в доме 15/25. Никаких шансов найти телефон не было. Я уселся с книгой в коридоре, вытащив из ванной табуретку. Мама ничем не поняла, улыбнулась только, проходя мимо, и сказала:
        - Ты всегда так. Начинаешь разбирать книги, зачитываешься через десять минут, и уборке конец.
        Она не заметила, что я читаю телефонную книгу.
        Я нашел этот телефон. Двадцать лет назад он стоял в той же квартире, что и в сорок втором году. И записан был на Фролову К.Г.
        Согласен, я занимался чепухой. Искал то, чего и быть не могло. Но вполне допускаю, что процентов десять вполне нормальных людей, окажись они на моем месте, сделали бы то же самое. И я поехал на Сивцев Вражек.
        Новые жильцы в квартире не знали, куда уехали Фроловы. Да и жили ли они здесь? Но мне повезло в домоуправлении. Старенькая бухгалтерша помнила Фроловых, с ее помощью я узнал все, что требовалось, через адресный стол.
        Уже стемнело. По новому району среди одинаковых панельных башен гуляла поземка. В стандартном двухэтажном магазине продавали французских кур в покрытых инеем прозрачных пакетах. У меня появился соблазн купить курицу и принести ее, как обещал, хоть и с тридцатилетним опозданием. Но я хорошо сделал, что не купил ее. В квартире никого не было. И по тому, как гулко разносился звонок, мне показалось, что здесь люди не живут. Уехали.
        Я хотел было уйти, но потом, раз уж забрался так далеко, позвонил в дверь рядом.
        - Скажите, Фролова Нина Сергеевна - ваша соседка?
        Парень в майке, с дымящимся паяльником в руке, ответил равнодушно:
        - Они уехали.
        - Куда?
        - Месяц как уехали на Север. До весны не вернутся. И Нина Сергеевна, и муж ее.
        Я извинился, начал спускаться по лестнице. И думал, что в Москве, вполне вероятно, живет не одна Нина Сергеевна Фролова 1930 года рождения.
        И тут дверь сзади снова растворилась.
        - Погодите,- сказал тот же парень.- Мать что-то сказать хочет.
        Мать его тут же появилась в дверях, запахивая халат.
        - А вы кем ей будете?
        - Так просто,- ответил я.- Знакомый.
        - Не Вадим Николаевич?
        - Вадим Николаевич.
        - Ну вот,- обрадовалась женщина,- чуть было вас не упустила. Она бы мне никогда этого не простила. Нина так и сказала: не прощу. И записку на дверь приколола. Только записку, наверное, ребята сорвали. Месяц уже прошел. Она сказала, что вы в декабре придете. И даже сказала, что постарается вернуться, но далеко-то как…
        Женщина стояла в дверях, глядела на меня, словно ждала, что я сейчас открою какую-то тайну, расскажу ей о неудачной любви. Наверное, она и Нину пытала: кто он тебе? И Нина тоже сказала ей: «Просто знакомый».
        Женщина выдержала паузу, достала письмо из кармана халата.
        «Дорогой Вадим Николаевич!
        Я, конечно, знаю, что вы не придете. Да и как можно верить детским мечтам, которые и себе самой уже кажутся только мечтами. Но ведь хлебная карточка была в том самом подвале, о котором вы успели мне сказать…»