Глаголь добро Сергей Булыга
        Булыга Сергей Глаголь добро
        Сергей Булыга
        Глаголь добро
        (Слышно на масленицу от блаженного Юрья)
        В былые времена по нашим палестинам один лекарь ходил. А может, и не лекарь даже, а просто знахарь, шептун или совсем ведьмак какой. Времена были темные, непросвещенные; одни люди в нечистую силу верили, другие в нее превращались и творили безобразия. Но потом времена изменились, просветились, и колдовство само собой перевелось. А тогда... тот самый лекарь почитался наипервым ведьмаком. Но он был не опасный, а даже полезный, потому что свое дело крепко знал и характер имел примирительный. Если, скажем, на кого мутный глаз навели или спина отня лась, если змея укусила или же просто хозяйка заела - он такую болезнь в одно часье лечил. Но это, правда, многие умели. А он, лекарь наш, и бессловесную тварь ублажал. Вот перестанет наседка нестись, он ей кукиш покажет - здорова кура! А если кабанчику ухо почешет, так потом того зверя семерым не поднять. Или, ска жем, девку замуж не берут, он против ветра плюнет, свистнет - и женихи в ворота ломятся, отбоя от них нет.
        Так что, сами понимаете, такому лекарю кругом почет и уважение. Но интерес к нему не в том, а в другом - в том, какие он речи водил...
        Э, да я вот что забыл! Было ему примерно... Да кто его знает - ведьмак есть ведьмак! Весь чернявый такой, как цыганская ночь. Мы его Шпаком [шпак - скворец (бел.)] прозвали - Шпак да Шпак. И он не обижался.
        - Да, - говорил, - я Шпак, я птица перелетная. Сегодня здесь, а завтра руками взмахну и улечу я в теплые заветные края.
        Но не улетал пока, медлил.
        И вот, бывало, придет и возьмется лечить. Расспросит, что да где болит, книгу из торбы достанет, раскроет, пошепчет и лечит. Мы его слабинку знали, и потому всегда интересуемся:
        - Что за книга такая? И правда ли, что в ней любые чудеса прописаны?
        Шпак тотчас обрадуется, про лечение забудет.
        - Правда, - говорит.
        Откроет и показывает:
        - Вот видишь, - говорит, - будто кто стоймя стоит, язык высунул? Эта буква "глаголь" называется. А эта, что на дом похожа, эта "добро". Они и есть главные буквы, от них все строится. А привез я эту книгу из теплых краев. Я ведь не здешний, я из страны Шамбалы приблудившись.
        И тут он всегда непременно замолчит, вроде бы как вспоминает. Тогда мы к нему:
        - А что это за страна такая?
        А он:
        - Сейчас покажу.
        Раскроет книгу и пошел чесать:
        - За Индейским царством, за Опоньским государством...
        И навалит такого, что за неделю потом не расчухаешь. В этой Шамбале ни зимы, ни лета, а всегда жниво, всегда сенокос, всегда масленица и все разом. Там лаптей никто не плетет, лапти сами на деревьях растут. Там молочные реки, там сметанные моря, там водка в колодцах. И бабы все ядреные и незамужние.
        Вздыхают мужики, а Шпак дальше городит:
        - Там мужики степенные, работящие, малопьющие, все на гармониях играть мас тера. И плешивых нет; все сплошь кудрявые и обходительные.
        Бабы слушают, рты разинули.
        - Еще, еще! - просят.
        Да могли б и не просить, теперь Шпака и так до утра не остановишь. И зали вает он про луга заливные, про леса земляничные, про дороги пуховые, про пороги парчовые...
        У него спросят:
        - А кабы нас туда, так взяли бы? Или там все кругом занято? Небось, как мухами усижено!
        Смеется Шпак:
        - Так у той Шамбалы конца и края нет. Там где ни станешь, везде середина!
        Тут у него давай просить:
        - Дай подержаться!
        Даст. Листаем книжечку, а там буковки ровными рядочками. И простые, и мудре ные, и с заковыками. И такие все разные, и так много их - ну точно, как мы сами, люди непохожие, на земле вперемешку рассыпаны. И вот она, жизнь: рядом, откры тая, а такая вся непонятная!
        Отдадим книжечку, он ее тотчас рукавом утрет, в торбу спрячет, шапку наденет - и к двери.
        А за леченье он ничего не брал. Ну, поест, ну, поспит, ну, одежду новую - не откажется. Если, конечно, старая на плечах не держится. А чтоб остаться там, корень пустить - тут ни в какую.
        - Я, - говорит, - Шпак, птица перелетная; мне летать на роду написано.
        И уж в какие сытые дома ни приглашали, все равно откажется.
        Говорят ему:
        - Куда ты идешь, босоногий? Зима на дворе, дороги заметенные. Оставайся, живи, мы тебе в красном углу постелим, мы тебя за отца родного почитать будем. Да и хворым и убогим такое удобней - всегда знать будут, где ты обретаешься.
        - Нет, - говорит, - не могу, не взыщите.
        И так он посмотрит, и так улыбнется, что никакой обиды, никакой досады не оставит.
        И - в двери...
        Ему что? Он взял да ушел. А нам каково? Смущается народ.
        И вот помаленьку-полегоньку стали Шпака все чаще к себе призывать. И не столько через хворь, сколько через интерес. Призовут и пристанут: читай да читай! А он никогда никому не откажет; сядет, книжку раскроет, читает...
        Что-де в той Шамбале из-под земли кругом криницы бьют. И кто в такой кринице умылся, тот умом просветлел, грамоту уразумел; слепой прозрел, рябой очистился, подневольный... только там подневольных нет, там такое слово и не слыхано.
        Нравится людишкам Шпакова книжка, они Шамбалу к своему житью примеряют - непорядок получается. Обидно, прямо скажем, непорядок. Ну чем они хуже других? Ничем! Вначале об этом на печках шептали, а после вслух заговорили. Везде, где попало. И на Шпака кивают - видал человек!
        Ну, а тот - хоть бы что. Ходит, лечит, читает. А не спросишь про книжку - не надо. Но так это он сегодня промолчал, а вчера ведь читал! С выражением.
        И вот за это выражение, за черные глаза, за чинный нрав, а больше за то, чего нам, мужикам, и вовек не понять, полюбила его Акулинья. А была та Акулинья до того видна, умна и работяща, что, как говорится, нигде не сказать и ничем не описать - все равно не поверят. Женихи за ней табунами ходили, а она за Шпака уцепилась. Проходу не дает, все просится:
        - Возьми меня замуж! Возьми, говорю!
        Вот до чего она ум потеряла! И это в те времена, когда до этого дела великая строгость была... Только ей все равно! Уцепилась и не отстает.
        - Возьми! Возьми! - кричит.
        Шпак и так. Шпак и этак. Я, мол, гол, неимущ, бродящ, неработящ... Не отсту пается! Тогда признался он:
        - Люба ты мне, ох как люба! Но не могу я. У меня в Шамбале есть супруга, при ней трое деток. Как же им без меня?
        Тогда Акулинья:
        - А ты просто возьми, и без замужа. Я за тобою ходить буду, досматривать, от холода скрывать, от голода кормить. Мне моя девичья честь ни к чему не нужна, мне бы только с тобой, а иначе помру.
        Подумал Шпак и отвечает:
        - Ладно, подожди маленько.
        А дело было на околице. Акулинья села ждать, а Шпак к ее родителю зашел. Там четверть выпили, поговорили, потом Шпак вышел и сказал:
        - А у тебя сваты сидят. От Рюхи Гладкого, - и внимательно так посмотрел.
        Акулинья глаза закатила, упала... а после румянец на обе щеки набежал и очнулась.
        - Спасибо, - сказала, - спасибо, - поднялась и ушла припеваючи.
        А через две недели свадьбу сгуляли. Жених с невестой счастливы, целуются, а гости Шпака прославляют, тот чинно восхваленья принимает. А потом в первый раз отказался он книжку читать - за шапку и в дверь.
        Отошел подальше, в лопухи упал, две ночи пролежал.
        Акулинье про то не сказали, а бабы ходили. Придут, постоят, платочками утрутся, молочка ему оставят, хлеба... Он ничего не брал. Лежал, молчал и головы не поднимал.
        Потом ушел. Решили - насовсем.
        Нет, появился! Ходит, лечит и книжку читает. И улыбается даже, только вот как-то... не скажу, чтоб очень весело.
        И тут прослышали про лекаря такие, которым это вовсе ни к чему. Прослышали и принялись ловить. Да только за него весь простой народец заступается: укрывает, упреждает...
        Одного раза упредить не успели. Взяли Шпака, в холодную замкнули, дали знать в губернию. Чтоб оттуда, значит, приехали, справедливо осудили и повесили.
        Шпак два дня сидел, губернию дожидался, а потом и говорит:
        - Дозвольте хоть воды напиться!
        Дозволили. А он в ковш сиганул и как и не было. Вот до чего ловкий был! Теперь таких не сыщешь, измельчал народ.
        А из губернии тем временем приехали, узнали, что да как, смикитили - не по зубам! Но разве кто в таком признается? И объявили за Шпакову голову награду в три тыщи ассигнаций, две коровы и один теленок, по столбам указ развесили, а сами на удачу не надеются. Но, главное, дело сделано. С них ведь тоже ихнее начальство будет спрашивать!
        Однако высшему начальству такие меры показались слабыми. Наслали солдат, инвалидную команду с вахмистром. А что команда сделает? В него стреляют, а он пули выплевывает. Его саблей рубить - сабля ломается. Заговоренный был, в Шам бале такое запросто.
        Шамбала, Шамбала! Совсем на той Шамбале ум потеряли. Спят и видят. А Шпак...
        Ему кругом беспримерное уважение, несказанный почет. Шпака от деревни до деревни на руках носят, в рот ему заглядывают, мух от него отгоняют.
        А только Шпак Шпаком и остался.
        - Мне почет, - говорит, - ни к чему, вы Шамбалу благодарите. Я же как лекарем был, так лекарем и буду.
        И точно: ходит в худом армячишке, в дырявых лаптишках; лишние зубы вырывает, недостающие ноги пришивает, мозги вправляет, языки подстригает...
        А народ тем временем прежних кумиров из красных углов повыносил и над каждым порогом, над каждым окном столярные плотники знаки режут: Глаголь и Добро - переплетенные, с вензелями, с кренделями.
        Шпак такое увидал и осерчал. Говорит:
        - Предрассудки, язычество! Вы бы лучше детишек ко мне привели, я б их гра моте выучил.
        Но старики отдавать ребятню запретили. Откуда же отрокам мудрость познать, коли они, седовласые, многажды в книгу глядели и ничего не узрели?!
        И тут слух: губернаторша при смерти! Помирает, и все тут. Губернские лекари с ног посбивались; все лекарства, все отвары испытали - ни жива и ни мертва. Ну хоть бы куда-нибудь стронулась, так нет - застряла промеж бытием и забвением.
        Узнав такое дело. Шпак заволновался, говорит:
        - Очень редкая болезнь, мне это крайне любопытно! - и шапку в охапку...
        Остановили его знающие люди:
        - Остерегись!
        Остерегся. Шапку снял, не пошел.
        А губернатор бился, бился - не супруг и не вдовец. Пятьдесят шесть дней кре пился, а потом возрыдал, ударил себя в грудь по орденам и заперся на ключ. В сек ретном кабинете. Там еще три дня из угла в угол ходил... и затих.
        Потом как бухнулся в ноги пред царским портретом, взмолил:
        - Царь-государь! Позволь верному рабу твоему на три дня присяге изменить!
        Царь - портрет, значит - молчит. Тогда губернатор с другого конца:
        - А нельзя, так скажи, запрети! Не томи.
        И опять промолчал государь.
        Тогда губернатор, осмелев, верного человека призвал, обсказал, все как есть, поклялся клятвенно...
        Назавтра возвратился верный человек. И Шпак при нем. Тайным ходом прошли, к больной подступили. И губернатор там же. Как он Шпака увидел, так в ноги и кинулся, заплатанные валенки обнял и взмолился:
        - Любезный, спаси! Хоть туда, хоть сюда посодействуй!
        - Я, - отвечает Шпак, - могу только сюда.
        - Сделай милость!
        Шпак на лавочку сел, поморгал и спросил:
        - Отчего такое приключение?
        - Ума не приложу.
        - Ясно, - Шпак отвечает, - от феодальной жизни, значит.
        Феодальной! Вот так слово! Он, кстати, любил кудрявые словца. И губернатор промолчал; тоже, видно, как и мы, он ничего не понял.
        А Шпак тем временем книжку достал, но открывать не стал, а лишь пошептал- пошептал, а потом говорит:
        - Встань, красавица!
        И что ты думаешь? Зевнула губернаторша, а после потянулась... и, на губерна тора не глядя, ушла по хозяйским делам.
        А губернатор Шпака за драные локти берет, в кабинет волочет. Там уже все приготовлено: мясо, рыба и чем запивать. В предостаточном числе. И тут же царь, портретом к стене отвернувшись.
        Сели, отметили. С глазу на глаз. И губернатор возьми да скажи:
        - Всем ты книжечку свою читал, почитай-ка и мне, непросвященному. Про Кам балу про эту.
        - Про Шамбалу, - поправил Шпак, но не обиделся.
        Книжку достал, пальцы послюнил, открыл и - понес! Все, как есть, ничего не утаивая. И так увлекся он, так разошелся, что ничего кругом не замечает.
        А губернатор привстал, в книжку глянул, смеется. Спросил:
        - Что за буква? - и перстом в книгу тычет.
        - "Г", глаголь, - Шпак отвечает. - Видишь, человек стоит, язык высунул? Оттого и глаголь, глаголит, значит. А это "Д", добро. Это главные буквы, от них все начинается.
        Посмотрел на него губернатор, подумал-подумал... и снова:
        - А это?
        - А это "Ж", жизнь, значит. Ибо сам видишь, какая она вся заковыристая.
        Разволновался губернатор, походил, к столу вернулся, два стакана дерябнул, без вилки закусил - и опять за науку:
        - Это как понимать?
        - Это "Ш".
        - Почему?
        - Потому что шибеница это. Или, по вашему, виселица.
        - Нет, - говорит губернатор, а сам кровью наливается. - Это не "Ш", "П", покой, значит. Вот повесят тебя, успокоишься, - и закричал: - Да! Повесят тебя, шарлатана! Будешь знать, как морочить народ! Будешь знать! и затопал ногами.
        Книжку отнял, на обложке прочитал: "О воспитательном значении телесных нака заний".
        Задумался царев наместник. Потом говорит:
        - Ну вот, видишь, о чем книги пишут?! А ты: Шамбала, Шамбала! Где твоя Шам бала?!
        - За морем, за Индейским царством, за Опоньским государством.
        Губернатор секретную карту - от генерального штаба - по закускам расстелил и вопрошает:
        - Где? Показывай!
        А Шпак ему в ответ:
        - Эта бумага плохая, обманная.
        - А тебе почем знать? Ты ж неграмотный!
        - Это я по-вашему неграмотный, - Шпак говорит. - А если взять по совести, так ничего-то вы не понимаете! Смотрите в книгу, а видите что? Оттого и разор по державе, позор! - и посмотрел, и прищурился, и...
        Губернатор вскочил, закричал:
        - Уходи! Уходи! - а после книжку подхватил, скорее в печку бросил.
        Буковки в огне зашевелились, задрожали, заплясали... Губернатор и обмер; ни жив и ни мертв. Насилу его коньяком откачали.
        А Шпак ушел, не тронули. Ушел и опять лечить стал. Хорошо лечил, лучше преж него. Но только, бывало, за речи возьмется, без книжки уже, так смеется народ.
        И обиделся Шпак, замолчал. Но и в Шамбалу не улетел. И хоть не верили уже, а все равно боялись - мало ли. Тем более, что одна дряхлая и вещая старуха объяс нила:
        - Ему без книги той дороги не найти, потому и остался.
        Поверили.
        А губернатора ближайшею зимой в отставку попросили. Справляться перестал! Как ему бумагу на подпись поднесут, так он ее по три дня держит и все смотрит, смотрит... норовит созерцаньем истинный смысл начертанного найти. Смотрит да и приговаривает:
        - Шамбала, Шамбала, Шамбала...