Библиотека / Фантастика / Русские Авторы / AUАБВГ / Бузни Евгений : " Суданская Трагедия Любви " - читать онлайн

Сохранить .
Суданская трагедия любви Евгений Николаевич Бузни
        Это история неразделённой любви, произошедшей в Судане с молодым российским переводчиком, которая почти полностью повторилась с журналистом, поехавшим в Судан из Москвы, спустя сорок лет. Мистические совпадения позволяют читателю сопоставить события, имевшие место в жизни героев с почти полувековой разницей. В романе любовь переплетается с политикой, мафией и простой обычной жизнью Африки и России.
        Книга рассчитана на широкий круг читателей.
        ЕВГ. БУЗНИ
        Суданская трагедия любви
        Эпистолярный роман
        Вместо предисловия
        «МУМКЕН, КОХАНКО!»
        Сознавая смысловой перегруз названия, которое дал своему роману Евгений Бузни: «Суданская трагедия любви», я не только не хочу упрощать его ради простого изящества, но готов ещё и усложнить. Например, так: «Судано-Славянская трагедия»… Или даже так: «Украино-Суданская»…
        Помилуйте: где Судан, где Украина? Не безумеют ли пространства в глобальном выворачивании? Нет ли тут сюрреалистической уловки?
        Нет. И чтобы показать это, я процитирую из романа Бузни маленький фрагмент, в котором как в капле отражается пересечение потоков:
        «В городке, где жили наши специалисты, дорожки между домами убирали бедные индианки. Один наш молодой инженер пригласил понравившуюся ему девушку убрать в доме, там вымыл её в ванной, занялся с нею любовью и на прощанье заплатил сто рупий. Всё бы было ничего, но на следующее утро перед его домом выстроилась целая очередь улыбающихся смущённо девушек, желавших заработать таким способом. Этот факт был замечен, и парня тут же отправили в Союз за неслужебные сношения с иностранцами».
        При всей хорошо продуманной бесхитростности этого эпизода, в нём опытной рукой литературного профессионала высвечена, помимо сексуальной и денежной сторон (вполне ожидаемых), ещё и сторона санитарно-гигиеническая, куда более свежая. Сторона идеологическая - само собой: в середине 70-х годов советскому инженеру, обнаружившему такой эротический темперамент, путь за границу бывал заказан.
        Однако эпоха перестройки диктовала своё: развивающиеся страны вставали в советский фарватер, ширился обмен студентами, темнокожие девушки приезжали в Союз и поступали в вузы, наши молодые специалисты, их друзья-однокашники, всё чаще выезжали к ним «на Юг».
        Те и другие возвращались домой, не очень-то озабоченные последствиями. Между тем, последствия обнаруживались довольно скоро: стали появляться на свет синеглазые негритяночки, они вырастали в ослепительных красавиц, не зная, куда подевались их отцы, да и отцы мало что знали о своём экзотическом потомстве.
        Чтобы стянуть разлетевшиеся концы, Евгений Бузни мобилизует такой испытанный жанровый инструмент, как письма.
        Письма пишутся, хранятся, складываются в заветную пачку, перевязываются ленточкой.
        Во время очередного переезда пачка ненароком вылетает из вещей и шлёпается в дорожную грязь. Откуда её подбирает любознательный журналист и начинает искать авторов и адресатов. Жанр определён в подзаголовке: «Эпистолярный роман».
        В конце концов, герои романа, на сорок лет постаревшие, и их выросшие дети, находят друг друга. Обливаясь слезами радости, знакомятся, сходятся, празднуют новые брачные союзы за длинными застольями в разветвлённых восточных семьях, где братья и сёстры от вторых, третьих, четвёртых жён (сколько разрешает религия) принимают их как близких родственников… и не хотят вспоминать, через какое опустошающее, огненное поле прошли, отыскивая друг друга.
        Вспоминает - повествователь: журналист, знающий, что такое горячие точки, раненный, перевязанный - автор и герой телерепортажей, - он начинает так:.
        - Мир устроен поистине удивительно. Всё в нём загадочно, сложно и непонятно. Особенно судьбы людей. Они по какому-то необъяснимому закону или по стечению случайных обстоятельств сходятся и расходятся, переплетаются в замысловатые клубки с тысячами узелков соприкосновений, хотя каждая судьба имеет своё начало и свой конец. Но лабиринты жизней настолько запутаны, что порой абсолютно нет никакой возможности найти эти самые начала и концы судеб, которыми управляют то одни, то другие люди.
        Почему это так?
        Понять и объяснить трудно. Какой-то лабиринт…
        - Я не могу понять ход истории, и есть ли у неё закономерности…
        Такого зачина достаточно, чтобы мы стали искать закономерности, окидывая взглядом то самое поле, через которое перешли герои своею жизнью.
        Полей - два.
        Одно - Судан. Центр Африки.
        Другое - Украина. Центр Европы.
        Рассечены оба военными конфликтами. Одно - по линии Север - Юг. Другое - по линии Запад - Восток.
        Журналист-повествователь ищет героя, перебираясь из Хартума в Вау и обратно, а герой обнаруживается в Киеве, куда он перебирается из Крыма, чтобы поучаствовать в Майданских разборках.
        Герою уже под шестьдесят. Его дочери, выросшей в Судане, под сорок. Самое время познакомиться и сравнить жизненные пути.
        Надеясь на чувство юмора у читателей, Евгений Бузни предлагает линию сходства с… санитарным уклоном (недаром же присноописанный советский персонаж мыл свою избранницу в ванной). Вот и сравним.
        Судан.
        В столице почти нигде нет водопровода и канализации… Туалеты вовсе отсутствуют. Жители справляют нужду на обочинах дорог и в любом другом удобном для них месте. Скрываться при этом от чьих-то глаз тут не принято.
        Неужто в Киеве найдётся что-нибудь в этом духе?
        Находится!
        В госпитале, куда привезли раненного на Майдане героя романа, кто-то не дошёл до туалета и опорожнился на пол…
        В Судане оно понятно, там несусветная жара, и от века принято облегчаться на улицах. Древняя привычка.
        В Киеве?…
        По случаю выходного дня туалеты превращаются в места, куда невозможно войти. Больные ведь бывают разные. Не каждый справляется со своими нуждами, как того хочется. Вот и происходит так, что вокруг или в самом туалете, дверь которого не запирается по причине отсутствия защёлки, а унитазы без крышек, то кровь разбрызгана, то всё испачкано испражнениями, и убрать за такими больными оказывается некому… В этот день дежурит по больнице заведующий отделением. Безобразие на полу появилось недалеко от его собственного кабинета. Он не может не заметить, но заходит к себе и читает там газету, пока в течение двух часов решается, кому же из обслуживающего персонала придётся всё-таки прибрать в коридоре, по которому постоянно ходят больные. В конце концов, один из медбратьев после внушительного разговора с ним пациента больницы, надевает резиновые перчатки и наводит в коридоре порядок!
        Ах, если бы порядок ограничивался коридором в госпитале. Так выследили же! Не дострелили на Майдане - придут и добьют в палате! И сердобольные медики перепрятывают раненного по другому адресу. Подальше от бандеровцев.
        Вот теперь сравним поля боя там и тут, не задерживаясь больше на перекличке туалетов.
        Непримиримость, разделившая в Судане северян и южан, в юмористическом варианте выглядит так: северянин (араб) воюет, чтобы обрести в офисе кабинет и стол, а главное - возможность приказать слуге (южанину):
        - Принеси чай!
        Разумеется, среди северян есть и такие кандидаты в господа - относящиеся к южным племенам как к грязной рабочей силе, которую надо заставить работать. Но ведь столько же среди северян и таких искренне убеждённых интеллектуалов, которые уверены, что арабы несут чернокожим туземцам истинную цивилизацию, а те упираются по невежеству или недомыслию. Меж тем, южане сопротивляются вовсе не по недомыслию, а скорее по трезвому расчёту на свежеразведанную нефть, доходы от которой могут уплыть на север.
        И пограничные отряды южан, вооружённых отнюдь не только копьями и дротиками, а уже и винтовками, - это вполне современные воинские силы, хотя бойцы и могут иногда облечься (по жаре) в традиционные набедренные повязки…
        Опять я про туалеты… ладно!
        Южная негритянка лицом вся покрыта «пупырышками» прадедовских наколок, с пришпиленными в ноздре и на подбородке непонятными кнопками, но на шее у неё - крест. Потому что южане успели стать приверженцами католической веры, арабы же с севера несут ислам, который, помимо мировой религиозной доктрины, разрешает забивать людей камнями, отрезать конечности и т. п., чего южане принять не могут.
        Русские при каждом повороте политической ситуации оказываются то в друзьях, то во врагах местного населения, и неожиданный плевок от пробегающего негра - лишь прелюдия, а то ведь в окнах сидят снайперы и стреляют по телеаппаратуре, которую издали могут принять за оружие.
        Вот и решай тут, кто прав, а кто виноват.
        Так не то же самое и на Украине, где энтузиасты Майдана и плюют друг в друга, а снайперы целятся в журналистов? И так же не сообразишь, кто прав, кто виноват?
        В картинах гражданской войны, раскровянившей этот наш край, Бузни опирается на актуальные очерки, отнюдь не отошедшие ещё с телеполос и газет в преданья старины глубокой. И горит, и жжёт! И это не та демократия, о которой мечтали (и мечтают) интеллектуалы Запада (и Востока), - западенцы пришли на Майдан не с лозунгами, а с палками и коктейлями Молотова, а если с лозунгами, то с такими, от которых несёт фашистским духом. И воистину Востоку есть, что ответить. Самое же страшное, что до разумных доводов дело не доходит, а решают боевики, отмобилизованные, проплаченные, а то и убеждённые.
        И майданская толпа с ними?
        И толпа.
        Боевики идут дальше - они захватывают здания министерств, бьют окна и двери, громят всё подряд. За ними и с ними идёт взбудораженная толпа. Её восхищает то, что можно безнаказанно крушить, бить, ломать. Она не слышит призывы правительства к переговорам. Не успокаивается частичными уступками. Ей теперь нужно всё и сразу. Она не замечает гибнущих солдат. А если замечает, то в пылу разбуженного гнева говорит: «Так им и надо, пусть не воюют против нас». Бушующая толпа бездумна. Глаза горят. Руки сами тянутся к камням, кирпичам, кольям, палкам, к оружию. Люди начинают упиваться смертями, разгромом…
        И тут Евгений Бузни точным диагнозом разделяет: где там толпа, подхваченная безумием, и где народ.
        «Народ безмолвствует».
        Пушкин помогает выговорить это. В считанных кварталах от Майдана люди продолжают жить и работать (по возможности и по необходимости), переживая и пережидая майданское отчаяние. Это, я думаю, самое глубинное, самое проницательное, самое пронзительное переживание Бузни как романиста.
        Любовь хоронится в письмах, а народ должен вынести и выстрадать своё государство. Это - дело эпох и поколений. Что там получится, если придёт Европейский Союз, - бог весть. Не понравится - отойдут украинцы от Евросоюза. Но это тоже потребует времени. И тут не поможет ни легендарно-трагичный Мазепа с его поворотами, ни легендарно комичный Хрущёв с его подарками. Государство складывается веками, народ справляется с судьбой, и да поможет нам тысячелетнее единство, идущее от Древней Руси, и общая земля - Славянский Восток, родная «краина» всех, кого собрала здесь История.
        Засим возвращается Евгений Бузни на тот Восток, который раскололся в Судане на Север и Юг, а в мечтах наверное остаётся нерасколотым.
        Роман увенчивается гимном Африке. Этот гимн перекликается с гимном России и… Советской Державе.
        Мальчишки гоняются друг за другом, другие уже увязались за мной, протягивая ко мне руки и бубня одно и то же. Но меня предупредили в посольстве, что стоит одному дать копейку и от тебя не отвяжется целая толпа. Эти дети - будущее Африки. Сейчас они просят подаяния без какого-либо стеснения, а через секунду будут смеяться и прыгать, не понимая всего ужаса такой жизни. Им неизвестна другая, они ещё не знают, что можно спокойно ходить в школу и быть уверенным, что голод не стянет тебе живот, что можно носить красные галстуки и с замиранием сердца стоять на пионерской линейке, салютовать красному знамени и памяти павших героев, ходить в туристические походы и петь пионерские песни у костра…
        У костра надо забыть всё то, что в советские годы было упрятано в лагерные зоны. Юные ленинцы далеко не всегда знали о той цене, что уплачена была за красные галстуки. Это теперь без Гулаговскаого Архипелага нет Советского Союза, а в годы сталинской диктатуры счастливо горит пионерский костёр, и это естественно…
        И в Африке такое возможно?
        Всё, что в нашей стране кажется таким естественным, и что иногда мы даже сами не ценим, здесь совершенно отсутствует. Если этим детям бросят на улице пиастр, они кинутся отнимать его друг у друга, и никто не обратит на них внимания. Грязные, почти раздетые, они будут через несколько лет не просить, а требовать и отстаивать свои права, как это делают сегодня студенты Хартумского университета. Вполне возможно, что нынешние мальчишки станут просто бандитами, добывая себе на пропитание силой и беззаконием.
        А какие законы уважает нынешний российский предприниматель, кроме закона денег? Что же до будущего, то ещё вопрос, как станут добывать себе средства существования наши московские мальчики, когда вырастут.
        Так вернёмся вместе с Евгением Бузни в Африку? Там хотя бы всё просто. Особенно когда глядишь с самолёта: богатство магазинов и нищета горожан.
        А если, преодолев жару, спустишься в посёлок… Ни с самолёта, ни даже из машины ничего ведь не увидишь… Чтобы почувствовать Африку, надо идти пешком. Вот тогда всё почувствуешь. Если ещё и наступишь на змею, которая не догадается убраться с твоей дороги… Или если наткнёшься на жирафа… Нет, на леопарда… Нет, на крокодила, сторожащего добычу на мелководье, где брод. Да и в лодке надо плыть с опаской - спустишь от жары ногу в воду - схватит и утащит на дно, с концами.
        А в доме - безопасно?
        Безопасно. Пока не наткнёшься на тарантула, который тоже живёт в доме.
        Нет, настоящая красота Африки - это джунгли.
        Джунгли здесь практически непроходимы. Но и богаты же они своим разнообразием. Одни названия деревьев чего стоят: красное, чёрное эбеновое, железное, шерстяное, хлебное, масличное. В сени этих гигантов можно встретить крокодилов и бегемотов, буйволов и леопардов, слонов и носорогов, львов и гепардов, тысячи обезьян, сотни видов птиц: страусов, марабу, аистов, пеликанов - это необыкновенный, медленно уходящий от нас в небытие мир природы. Уходящий, потому что человек неустанно губит всё то, что некогда его породило и что служило ему верой и правдой.
        Уходящий… Губит… Вот откуда горестный скепсис Бузни, отказывающегося понимать и оправдывать лабиринт современной цивилизации.
        Хорошо было человеку, по этой земле два с половиной миллиона лет назад!
        Быть может, этому нашему предку довелось видеть такие же растения, что видим мы.
        А теперь? Можно ли любовью одолеть всю ту круговерть, которая душит современного человека и делает его любовь - трагедией?
        Отвечает роман на этот вопрос - магически всесильным и мистически загадочным словом: «Мумкен».
        Что в переводе с языка суданцев означает: «Можно».
        Я взял это слово в заголовок моей статьи в сцепке с другим словом: «Коханка». Оно понятно без перевода - и русским, и украинцам, и тем африканцам, которые успели полюбить нашу страну и её историю.
        Лев Аннинский
        Вступление, с которого начинается всё самое непонятное
        Мир устроен поистине удивительно. Всё в нём загадочно, сложно и непонятно. Особенно судьбы людей. Они по какому-то необъяснимому закону или по стечению случайных обстоятельств сходятся и расходятся, переплетаются в замысловатые клубки с тысячами узелков соприкосновений, хотя каждая судьба имеет своё начало и свой конец. Но лабиринты жизней настолько запутаны, что порой абсолютно нет никакой возможности найти эти самые начала и концы судеб, которыми управляют то одни, то другие люди.
        Бывает так, что мимо одной судьбы пройдёт случайный прохожий, обронит так, между прочим, одно лишь слово, и тем самым изменит всё направление неожиданно попавшейся ему навстречу чьей-то жизни, а сам не знает и не ведает о том, уходя дальше. Непостижимые тайны кроются в нашем бренном существовании, делая одних людей скептиками, других суеверными, третьих пьяницами, четвёртых весельчаками, пятых революционерами, и так по всем направлениям удивительной, восхитительной, замечательной своей непредсказуемостью жизни, когда, ежеутренне просыпаясь, пытаешься раскрыть для себя загадку предстоящего дня, но так и не попадаешь в её сердцевину, так и не справляешься с нею до конца, всегда оставляя хоть что-то нераспознанным, неузнанным. А узнать ой как хочется, и продолжаешь жить в надежде, что это сбудется и всё прояснится. Однако приходит другой день, и появляются новые загадки, о которых тоже, кажется, крайне необходимо получить для себя ответ.
        Вот и сейчас я вынужден коснуться одной тайны - тайны находок. У нас в народе говорят: «Никогда никто не знает, где найдёт, где потеряет». Это абсолютно верно, ах, как верно, однако всё же хочется, всегда мечтается что-то найти такое, чтобы аж дух захватило от радости, мол, нашёл, нашёл-таки, чего никогда не видел.
        Нет, не приключенческие романы рождают кладоискателей, а вечное, дарованное человеку с рождения стремление к поиску необычного, что вырывает из рутины жизни, бросает в неизведанное, заставляет писателей фантазировать, описывая необыкновенные путешествия, принуждает иных людей становиться учёными с единственной целью найти что-то новое, без которого и сон не сон, и жизнь не жизнь.
        Всё это я говорю к тому, что совершенно случайная моя находка положила передо мной как на ладони судьбы людей, которых я совершенно не знал и, могло так случиться, что никогда бы и не узнал, но…
        Да, так вот об этой находке. Собственно говоря, её и находкой нельзя назвать в прямом смысле, поскольку я ничего не искал в то время. Хотя, как мною было уже упомянуто, человек всегда что-то ищет глазами, ушами, душой. Вы скажете, что душой ничего не ищут? Но вы же не станете отрицать поэтическую фразу: «Душа к душе стремится»? А коли стремится, то и ищет ту душу, к которой потянет. Стало быть, и душа находится в вечном поиске ответной души. И если что-то встретилось тебе, то это и будет находкой.
        Так что в этот раз, когда я, будучи в одной из своих командировок, оказался на оживлённой трассе, ведущей в Крым, где-то между Запорожьем и Мелитополем, случилось то, что происходит иногда почти с каждым колёсным транспортом.
        Место открытое. Жилых домов поблизости на виду не было. Речку какую-то небольшую только что пересекли по мосту, и пошли поля.
        Я к тому описываю некоторые подробности этого обстоятельства, что до сих пор не могу понять ход истории и есть ли у неё закономерности. Так что вдруг некий читатель прочтёт эти строки, и его осенит догадка, которая поможет понять до конца суть запутанного клубка связавшихся со мною судеб.
        А случилось вот что. Машина наша, весело мчавшаяся в Крым, ухитрилась неожиданно охрометь на одно колесо, и мы с водителем, прежде чем взяться за работу по хирургической операции замены инвалидной покрышки запасной целой, решили немного пройтись вдоль дороги, чтобы размять засидевшиеся в долгом пути органы наших тел, оживить ток крови по жилам. Думаю, каждому когда-либо передвигавшемуся на дальние расстояния в автомобильном транспорте, знакомо это состояние восторга души при выходе из машины, когда хочется потянуться руками, распрямить плечи и, может, даже подпрыгнуть или побежать, как бы проверяя всё ли в порядке, всё ли способно нормально двигаться, не засиделся ли до невозможности ощущать себя словно птица в полёте.
        Погода стояла отличная. Была самая чудесная пора весны, успевшей принарядиться в сарафан свежайшей нежной зелени. Сливы и яблони, украшая кое-где собой дорогу, словно первые модницы, добавляли к зелёному наряду белые кружева цветения. В совершенно невидимом прозрачном воздухе и вместе с тем необыкновенно ярком от сияния солнца слышалось щебетанье, чириканье, свист, вливающиеся в дружное стрекотание кузнечиков и периодическое жужжание шмелей да пчёл, проносящихся своими воздушными трассами. У всех весной была масса дел. Дурманящая сладость ароматов никому не давала покоя. Это весна. Небо видится огромным опрокинутым бокалом из тонкого чешского стекла, голубизна которого особенно по краям до дрожи в сердце волнует душу своей чистотой и тонкостью переливания красок.
        Ни о каких кладах в такие минуты не мечтаешь, ибо сама жизнь предстаёт таким прекрасным неоценимым явлением, что большего клада и найти, кажется, невозможно.
        Мы шли по обочине, утопая в мягкости опушённой травой почвы. По сверкающему отражениями асфальту мимо проносились сотни, тысячи людских судеб, развивая бешенные скорости в своих волгах, жигулях, москвичах, ЯЗах и КрАЗах, фордах и нисанах. Какие только машины ни встретишь на этой популярнейшей транспортной артерии Москва - Симферополь, вытянувшейся указующим перстом на юг?
        И вот из одной молекулы этой кровеносной вены украинского края, явившейся в виде громадного грузовика, заполненного до отказа ящиками, шкафами, чемоданами и узлами, торчащим торшером, засунутым второпях, словом, обычным домашним скарбом, переезжающим с одного адреса на другой, и едва прикрытым поверх недостаточно широким брезентом, вздувающимся на ветру, из этого смерча, пронёсшегося мимо нас, сорвался и побежал по дороге, как бы пытаясь догнать беглеца, небольшой белый пакетик.
        Я тут же закричал:
        - Эй, стойте! Возьмите пакет! - и замахал руками.
        Но это было смешно, по-моему, даже птицам, потому что услыхать меня мог скорее самолёт, буравивший небо своим клювом, оставляя за собой в небе дорожку белых опилок, чем ревущее чудо автомобильной техники, исчезнувшее из наших глаз столь же быстро, как появилось.
        Мы подошли к пакету. Он успел отлететь жалобно в придорожный кювет. Я поднял находку. Это оказалась пачка писем, аккуратно перевязанных розовой ленточкой.
        Мне захотелось ещё раз закричать во весь голос:
        - Эй, возьмите письма!
        Но мимо просвистела длинная вереница чёрных Мерседесов и прочих иномарок в сопровождении верещащих машин с мигалками, и на секунду всё стихло.
        Пока я с любопытством, присущим всем журналистам, рассматривал пачку писем, аккуратно перевязанную розовой ленточкой, что подсказывало женскую руку, ибо не станет же мужчина перевязывать свои письма столь романтическим образом, мой компаньон-водитель уже принялся за своё дело: достал домкрат и прилаживал его под машину, дабы освободить ослабевшее в долгой дороге колесо от тяжести автомобиля. Я положил находку в свой дорожный кейс и принялся помогать в решении колёсной проблемы. Решили.
        Снова дорога мчится навстречу, исчезая под нашими колёсами. Мастер движения Ваня спокойно держит обе руки на баранке, контролируя ситуацию, легко обгоняя ползущий, как мне кажется, грузовой транспорт и отдельных частников, берегущих личные автомобили или ещё не уверенные в своих возможностях.
        Мы на редакционной Ауди. Она комфортна и быстра. Ваня с большим водительским опытом, начинал ещё в советские годы, да и называть его правильнее было бы Иван Михайлович, учитывая почти пенсионный возраст. Но так уж случилось, что пришёл он в редакцию в качестве шофёра чуть ли не с первого дня работы новой газеты, и его сразу стали называть Ваней, да так и представляется он теперь по привычке «Ваня без отчества». Дела газеты его откровенно никогда не интересовали. Я даже не уверен в том, что он читает свежие номера. Поэтому то, что он говорит мне сейчас, явно никакого отношения не имеет к теме моей командировки, хотя задание моё как раз связано с дорогой в Крым.
        Богатая туристическая фирма заказала статью о прелестях отдыха на Южном берегу Крыма в противовес ставшими популярными турами в Турцию, Египет, Таиланд и другие дешёвые места отдыха. Да, украинский Крым стал дороже и менее популярным. Кому-то, может, самим крымским властям, пришло в голову поправить положение, и вот я мчусь за их деньги по весьма приличной трассе, которую, правда, нельзя пока сравнивать с супер отличными международными трассами, где по центральной линии широкой бетонированной полосы проложены светящиеся пунктиры, не позволяющие ошибиться, по какой полосе ехать, в самую тёмную или ненастную ночь.
        Я делаю вид, что внимательно слушаю беззаботную болтовню Ивана без отчества, а на самом деле мысли мои заняты только что найденным пакетом писем. Не терпелось раскрыть хотя бы одно и прочитать. «Разумеется, - думал я, - в этом есть что-то нехорошее - читать чужие мысли без разрешения, но у кого же спросить? Да и письма ли это на самом деле? А вдруг это какие-то отчёты, старые счета, то есть давно ненужные бумаги, которые кто-то попросту выбросил из кабины, а я, как дурачок, кинулся, чтобы найти адресата и вернуть?» Рука потянулась было к кейсу, чтобы проверить предположение. Но другая мысль опередила руку: «Кто же станет аккуратно складывать стопочкой и перевязывать ненужные бумаги красивой розовой ленточкой? И почему сразу пришло в голову, что это письма? Ну, понятное дело: видно было, что это листы, сложенные по крайней мере вчетверо, и первая страница исписана ровным почерком. Обращения не было, так это же не начало письма».
        Сам я давно писем не писал. А зачем? Сегодня почти повсеместно властвует электроника. Сел за компьютер, включил и вот уже живёшь в ином мире: пиши письма, кому хочешь - и оно через считанные секунды будет у того, с кем хочешь поделиться мыслями. И он может тут же ответить. Более того - включаешь скайп и, пожалуйста, смотри на своего собеседника, общайся лицо в лицо, глаза в глаза. Какой смысл писать письма?
        Между прочим, дорогой читатель, я так легко употребил слово «скайп», поскольку ежедневно пользуюсь его услугой, и совсем вылетело из головы, что огромное количество людей, как жителей нашей страны, так и по всему миру, совершенно не знают нового слова техники, а потому и не понимают написанного.
        Да, время не просто шагает, а буквально летит вперёд. Когда-то заговорили о видеотелефонах. Тогда можно было позвонить в другой город с междугородной телефонной станции и увидеть своего собеседника на экране. Но это было весьма дорого и далеко не повсеместно. Теперь же любой, у кого есть компьютер и миниатюрная видео камера, может, комфортно устроившись у себя дома, во мгновение ока связаться с другом или родным человеком, находящимся за тысячи километров от этого места, и видеть его, как говорят сейчас, в режиме реального времени и разговаривать запросто, словно он сидит рядом. Это, конечно, далеко не то же самое, что говорить по телефону, не видя ни блеска глаз, ни насмешливой улыбки, ни вздёрнутого носика любимой девушки, ни окружающей её обстановки.
        Нет, это не всем понятно. Как-то пришёл я к своему другу, известному поэту, и он просит меня отнести его последние стихи в редакцию журнала. Сам уже по возрасту ходить не может. Я и говорю ему:
        - Так мы же можем отправить стихи по электронной почте.
        - Как это? - спрашивает.
        - Да очень просто, - говорю, - я сосканирую стихи на компьютер и отправлю в редакцию. Через минуту они будут уже перед глазами редактора.
        - Ты шутишь, - отвечает мне друг, у которого и компьютера нет, а когда я предложил купить его, то широко известный поэт, не стеснённый в средствах, наотрез отказался, заявив:
        - Мне эти современные штучки непонятны и не нужны.
        Да-да, техника развивается настолько быстро, что не всякое сознание за ним поспевает.
        Сама идея писать письма родилась в доисторические времена, на заре существования человечества. Когда первобытный человек взял в руки палку, которая разогнула его и сделала собственно человеком, он уже тогда счёл необходимым общаться друг с другом путём изображения на скалах различных животных и людей, изображений эпизодов жизни. Это была информация для других. Но информации становилось всё больше, и всю её нельзя было отразить рисунками. Появилась клинопись. Древние писари выводили буквы на века по дощечкам, покрытым воском, палочкой, которую называли стило. Но это ещё были отчёты для всеобщего обозрения. И значительно позже пришли на помощь перо и бумага. Тогда-то люди научились писать друг другу письма, вкладывая в них свои души. Миллиарды писем разлетались по земле в разные стороны, разнося с собой чужие мысли. Одни письма сжигались, другие бережно складывались, но истлевали со временем, третьи публиковались в собраниях сочинений именитых писателей. Да мало ли что могло произойти с клочками бумаги, на которых то ли бисерными буковками, то ли размашистым широким почерком выражались чувства любви
или ненависти, низкопоклонного почтения или абсолютного презрения.
        Но я отвлёкся от оброненных писем, хотя всё вышеизложенное имеет отношение к тем странностям, о которых я собираюсь рассказать.
        Вы обращали когда-нибудь внимание на то, что события в мире как бы вращаются по спирали? Они вообще-то разные, однако часто бывают похожими друг на друга, словно повторяются, но в какой-то иной плоскости, в каком-то более совершенном виде, то есть на более высоком уровне. Не случайно же некоторые люди убеждены, что уже жили когда-то, а теперь живут снова. На мой взгляд, это чепуха, не стоящая серьёзного обсуждения, но ведь многие убеждены в обратном. И то, о чём я буду рассказывать читателю, как раз противоречит моим собственным взглядам на жизнь. Я-то считаю, что всё происходившее является не чем иным, как обычным совпадением, но я только повествователь, а выводы делать читателю. Так что в путь, дорогой собеседник!
        Глава 1
        ПЕРВАЯ СЛУЧАЙНОСТЬ,КОТОРАЯ ЗАСТАВИЛА СЕРЬЁЗНО ЗАДУМАТЬСЯ
        Статья моя, а точнее очерк о приятном путешествии в Крым на машине и о прелестях полуострова в сопровождении красивых фотографий моего же исполнения была опубликована и вполне возможно повлияла на некоторый рост числа туристов в этом году. Я описал восхитительную природу края, его вечнозелёное убранство из елей, сосен, кипарисов, вдыхать ароматы которых одно удовольствие, не говоря о полезности для организма дышать смесью озона морской воды и того, что дарит нам, не уставая, зимой и летом вечнозелёная растительность. Правда, я не упомянул при этом, что в самой Ялте, например, или в Евпатории сейчас основное внимание уделяется как раз не природным особенностям, а развлекательной стороне туристов и выкачиванию из них денег всевозможными способами, превратив набережную в сплошной торговый центр и площадку экстравагантных выступлений разных индейцев, клоунов, жонглёров мячами и вниманием не подозревающей подвоха публики.
        Мне очень не понравилась эта вакханалия уличных музыкантов, художников, танцоров, фотографов, гадателей, дрессировщиков обезьян и удавов, продавцов пляшущих на нитках кукол, сувениров, цветов. Какое тут море? Его не только не слышишь, но, наверное, и не видишь за всеми развлекалками. От обилия предложений, за которые надо платить деньги, кружилась голова. Сюда нужно ехать только состоятельным людям. Собственно, для них и нужно было делать рекламу. Для них я и делал своё дело, напрочь забыв о пачке писем, заброшенной глубоко в чемодан.
        Это был не только новый Крым. Это была и новая Россия, чьё население разделилось на два основных класса: класса создателей всего необходимого, то есть трудящегося человечества, постоянно озабоченного ростом цен, не имеющего возможности ездить по курортам мирового значения, и класса потребителей, тратящего деньги не столько по потребности, сколько по интересу, поскольку цены для них не имеют особого значения. Для них теперь была Ялта, да и весь Крым, если говорить о его курортных уголках.
        Но я писал заказ именно последних, а, стало быть, только то, что могло привлечь толстые кошельки. Я должен был жонглировать вниманием читателя, и потому мысли о чём-то другом пришлось отбросить временно в сторону. Нетронутая пачка писем легла в ящик рабочего стола и затихла. Но, как иногда говорят, нет ничего более постоянного, чем что-то отложенное на время. Вспомнить о письмах мне удалось, когда главный редактор вызвал к себе в кабинет и предложил срочно лететь в командировку.
        На голову выше меня ростом, как, впрочем, и положением (я простой корреспондент, а он - главный), вдвое шире меня, так что сразу было видно по фигуре и по лицу, что он начальник (тут уж не перепутаешь), главный остановил на мне проникающий в самоё нутро взгляд, говоря:
        - Вот какое дело. Ты, мне говорили, неплохо владеешь английским.
        Я скромно кивнул головой, ответив:
        - Это есть, шеф. После журфака учил язык на курсах. Получил диплом.
        - Вот-вот, - продолжал главный, удовлетворённо откинувшись грузным телом на спинку кресла, - владеешь. Ну, ты у нас не один такой умный. Но тебя мы ещё за рубежом не пробовали. Сам знаешь, желающих поехать куда-то полно. Выбор есть.
        Не знаю, стоит ли пояснять читателю, как сильно забилось моё сердце от сознания близкой возможности зарубежной командировки? Давняя мечта, которая не сожгла ещё душу только по причине частых поездок по стране, которые не оставляли времени на тоску по более дальним путешествиям. Стать разъездным корреспондентом по разным странам мира, повидать весь свет - это ли не счастье? Но вступительное слово главного по поводу наличия многих претендентов было явным намёком на то, что от меня чего-то ждут помимо знания английского языка.
        - Шеф, - воскликнул я восторженно, представляя себя уже шагающим с фотоаппаратом по Лондону, - если что нужно с моей стороны помимо текста и фото, так только скажите. Кого-нибудь застрелить, зарезать, свалить с трона?
        Я думал, что последние слова звучат хорошей шуткой, но главный поморщился.
        - До такого ты ещё не дорос. Всё гораздо проще. Ты знаешь, что мы выступаем часто спонсорами, шефами, помогаем инвалидам и так далее?
        Энтузиазм мой несколько ослабел от этих слов, так как понял, что речь пойдёт о дележе моей зарплаты и тут же получил подтверждение мыслям.
        - Зарубежная командировка хорошо оплачивается нами, но нужно же из чего-то и фонд создавать.
        Теперь главный не смотрел мне в глаза, отведя взгляд на окно, за стеклом которого, очевидно, ему виделся этот фонд.
        - Понятно, шеф, - бодро ответил я, сразу сообразив, что командировка может так же легко уплыть от меня, как неожиданно появилась. - Фонд - дело святое. Сколько потребуется, столько и внесу. А куда и когда ехать?
        Главный посмотрел на меня, расплываясь в доброй улыбке:
        - Я знал, что договоримся. Ты парень молодой, у тебя всё впереди.
        Ясное дело, для почти семидесятилетнего редактора мои сорок лет - это молодость.
        - А лететь, не ехать, нужно в Африку. Слышал такую страну Судан? Говорят, правда, курица не птица, Судан не заграница, но для начала это тоже хорошо. Хотим разобраться, что там сейчас происходит? Через пару недель полетишь. Иди в секретариат, получай задание, оформляй визу, командировку, перед отлётом ко мне. А по поводу фонда не распространяйся. Мы свой имидж перед обществом должны поддерживать, но не станешь ведь каждому объяснять, что и как делается. Это в прежние времена за всё отвечало государство. В нонешние дни всё иначе.
        Шеф любил вставлять слова из народной речи, тем самым как бы приближаясь к народу, опускаясь к нему. Скажи он «нынешние» - это выглядело бы как политическое высказывание, которое можно было бы расценить и негативно. А так слово «нонешние» звучит уже будто шутка и, слыша его, ты уже не думаешь всерьёз о том, что за свою поездку за рубеж надо дать шефу на лапу, которую он мягко обозвал фондом помощи инвалидам и так далее.
        Впрочем, для меня всё это было далеко не новым, ибо и в газету, ставшую весьма заметной в жизни страны, попасть журналистом было не просто. Там тоже требовалась помощь какому-то фонду. Но мы к этому успели привыкнуть, поэтому меня не удивляло то, что для быстрого оформления документов - сроки-то были сжатыми - приходилось и за подготовку загранпаспорта платить нужному человеку, за ускоренную визу - другому, за необходимые справки - третьему, четвёртому, пятому.
        Короче говоря, вылет мой был назначен на десятое декабря. За окном мела метель и стояли двадцатиградусные морозы. Оставалось три дня. Вечером, устроившись дома за своим столом, выдвинул ящик, чтобы проверить, что я не успел сделать перед отъездом, и на меня глянула укоризненно пачка писем, перевязанная красной ленточкой. Почти машинально развязал пачку, взял лежавшее сверху письмо, решив прочитать хотя бы одно, чтобы получить какое-то представление об этой корреспонденции до отъезда. «По крайней мере, - подумал я, - будет, о чём поразмышлять в самолёте». И первые же строки, написанные шариковой ручкой, меня потрясли удивительным совпадением, и оно оказалось не единственным.
        Во-первых, письмо писалось десятого декабря. Я должен был вылетать в этот же день. Письмо писалось из Судана. Я должен был лететь в Судан.
        Неужели письма передо мной написаны из той самой страны, куда я сейчас отправляюсь, из страны, о которой я только и делал последние дни, что читал в Интернете и покупал все книги в магазинах, чтобы досконально познакомиться с почти неизвестным для меня государством? Информация лежала в моём столе, а я охотился за ней по магазинам. И почему я вылетаю именно десятого декабря, как и написавший эти письма человек, только с разницей, что становится понятным, в несколько десятков лет? Возможно, я родился тогда, когда писались эти письма. Вопросов было столько, что они едва умещались в голове.
        Но вот это первое письмо, начатое нестандартно. Автор, очевидно, был поэтической натурой. Хотя, почему «был»? Может, он и сейчас живёт и здравствует. Раскрываю и читаю желтеющие от старости страницы.
        Я приветствую тебя, мой дорогой Джо,
        с пятнадцатой параллели
        тридцать четвёртой широты
        нашего земного шарика!
        Сегодня десятое декабря тысяча девятьсот семьдесят известного тебе года. Я в Судане, в его столице Хартуме. Ударение попрошу ставить в названии столицы на букву «у». Кстати, знаешь, почему так назвали город? Он расположен в месте слияния двух рек Белого и Голубого Нила, которые, если посмотреть на карту напоминают хобот слона. Слово Хартум на арабском языке означает именно этот самый хобот слона. Так мне рассказали. Но у меня это вызывает некоторое сомнение. Неужели кто-то мог дать название городу, глядя на карту? Вполне возможно, что есть и другое объяснение происхождению названия. Попозже постараюсь выяснить. Но главное то, что, наконец, сбылась мечта поэта.
        Понимаю твою жгучую зависть, но ничего не поделаешь: жребий пал на меня. Счастливый или нет, увидим дальше. Как же я благодарен секретарше директора, которая показала мне письмо из министерства с просьбой направить переводчика английского языка для работы в республике Судан. Не покажи мне она его, я бы сейчас здесь не был, так как директор спокойно ответил бы на это письмо, что нашему НИИ самому нужны переводчики, и отправлять кого-то за рубеж нет никакой возможности. Не сомневаюсь, что ответ нашего именитого профессора был бы именно таким, и его приняли бы в министерстве спокойно. Однако в кабинет директора вошёл с письмом я - человек, которого в институте называют «вхож к директору». Конечно, у нас прекрасные отношения, я много переводил ему писем и других материалов, да и на рыбалку вместе ходили. Ну, объяснил шефу, что моя работа за рубежом добавит мне практику живого разговорного языка, то есть повысит квалификацию, а это очень даже неплохо для всех. Неплохой аргумент, не правда ли? Пришлось, правда, подыскать себе замену на время длительной командировки. Это я предвидел и потому, когда
услышал прямой вопрос «А кто будет вместо тебя?», сразу предложил кандидатуру.
        Да, но при этом произошла одна неприятная история, о которой не стал тебе сразу рассказывать. Она меня мучает до сих пор.
        Понимаешь, когда я начал оформлять свои документы для командировки, неожиданно ко мне подошёл мой коллега Алик, которого, кстати, взяли на работу недавно с моего согласия переводчиком (к нам, ты знаешь, не так-то легко устроиться) и сообщил, что письмо из министерства с просьбой командировать переводчика в Судан организовал он и потому его должны были туда послать, а не меня. Я объяснил Алику, что сам лично видел письмо, в котором не было никаких фамилий.
        Алик говорит: «Ты пойми, что так положено писать без имени. Но организовывал-то всё я, и в министерстве имели в виду меня, а не тебя. Так что ты пойди к директору и откажись. А в следующий раз пошлют тебя».
        Я говорю: «Алик, ты с ума сошёл? Что же ты мне сразу этого не сказал? Я бы никогда поперёк дороги не стал. Но я уже закрутил машину. Мы успели направить письмо в министерство с указанием моей кандидатуры. Кто ж теперь пойдёт на попятную? Мы ведь не в шахматы или шашки играем, где можно переходить».
        Но парень долго меня ещё уговаривал отказаться, хотя мы его взяли к себе после недавнего возвращения из зарубежной командировки в Египет. Вообще-то совесть надо иметь. Он уже был за рубежом, а я нет. Да и скажи он мне о готовящемся письме раньше, я бы только помог ему. Всё-таки без моего согласия старшего переводчика, каковым я являлся, директор его никуда бы не послал. А так получился казус, в котором я ни коим образом не виноват. Но он обиделся, подал заявление об уходе, и его взяли работать инструктором в горком партии.
        Потом с директором у меня был разговор на эту тему. Он пригласил меня в кабинет и показал второе письмо из Министерства, в котором действительно указывалось, что просят направить переводчиком Алика. Я спрашиваю: «Ну, и что теперь делать?» Он отвечает: «Ничего. Я своих решений не меняю. Поедешь ты».
        И вот я здесь. Ура!
        Понимаю твоё скептическое отношение к моему отъезду, но это же только на год. А не так часто выпадают подобные случаи. Тебе не хотелось соглашаться со мной в разговоре по телефону, так что я повторяюсь. Прости, пожалуйста. Как же я мог отказаться, когда уже всё закрутилось? И в министерстве меня встретили очень приветливо. В отделе загранкомандировок куратор Алексей Павлович внимательно осмотрел меня, оценивая мою внешность, и сказал то, что нельзя забыть:
        - Вы мне кажетесь серьёзным человеком, и рекомендации вам дали хорошие. Но прошу иметь в виду следующее: вы нам дороги, как переводчик в прямом и переносном смысле. Иностранные фирмы, куда мы посылаем своих специалистов в порядке экономической помощи, платят за работу только наших инженеров, которые, к сожалению, не владеют иностранными языками. Платить за работу переводчиков иностранцы отказываются, поскольку в этом случае им было бы выгоднее приглашать специалистов из Америки или Англии, работающие без перевода. Вот почему наше государство соглашается само оплачивать услуги переводчиков, идя навстречу слабо развитым странам и продвигая свою технологию, свои заводы и, не забывай, свои идеи. Ты будешь представлять Советский Союз. Ты владеешь языком. По тому, как ты будешь вести себя и разговаривать, будут судить в первую очередь о нашей стране и нашей культуре.
        Любопытно, что примерно тоже самое мне говорил какой-то инструктор в ЦК партии. Туда нужно было идти обязательно перед отъездом. Я никогда не думал, что такое огромное значение придаётся каждому, выезжающему за рубеж независимо от того, является ли тот или иной отъезжающий коммунистом. Я-то, как ты знаешь, ещё комсомолец. Сначала, правда, ГКЭС направил меня в какой-то кабинет в полуподвальном помещении для проверки на знание языка. Симпатичная женщина дала мне прочитать и тут же перевести небольшой текст. Я перевёл, не очень обрадовав её своим вариантом. Видимо и волнение моё дало себя знать, так как от заключения этой женщины зависело, признают ли меня годным для работы переводчиком, да и опыта подобных переводов на ходу у меня, конечно, ещё маловато. Но, посоветовавшись со своей коллегой, тоже слушавшей мою речь, она пришла к выводу, что в Африке, куда меня направляет Министерство пищевой промышленности, моих знаний выпускника романно-германского отделения может вполне хватить, тем более, что я горячо стал доказывать непреложную истину о великом значении практической работы, когда и ничего не
знающий человек при сильном желании всё узнаёт и всё умеет. Словом, дали моим знаниям положительную оценку, тем самым утвердив моё направление.
        Между прочим, потом у меня был неожиданно довольно неприятный момент в ЦК партии. Поскольку зима в Москве началась ещё в ноябре, то декабрь встретил весьма приличными морозами. Я надел красивый тёплый свитер. Пришёл в здание Центрального Комитета партии в назначенный час. Меня предупредили, что прибыть должен в бюро пропусков ни раньше, ни позже указанного времени. Прошёл по широким коридорам власти, открыл нужную дверь, и через секунду услышал замечание в свой адрес от поднявшегося из-за стола высокого мужчины в строгом чёрном костюме:
        - Вы куда пришли, молодой человек? Почему в таком виде? Вы что не понимаете, что в ЦК партии надо приходить опрятно одетым в костюм с галстуком?
        Я, конечно, страшно растерялся, а мужчина подошёл ко мне, протянул руку и попытался немного сгладить резкое начало:
        - Ладно, сегодня я вас принимаю так, но на будущее, а я думаю, что вы не последний раз здесь, имейте в виду, что к нам, как на гулянку, не ходят. И помните о своей внешности за границей. Наши специалисты - инженеры, техники - не всегда об этом заботятся. Но у них такая работа. Они и мазутом могут испачкаться, и по шатким мостикам бегать, показывая, что и как делать. Это их дело. А за вас мы в ответе. Вы обязаны и выглядеть всегда хорошо, и вернуться целым и невредимым. И ещё очень важно. Когда наши специалисты в работе проявляют несдержанность, когда их захлёстывают эмоции так, что у них изо рта вырываются наши крепкие русские словечки, вы не должны всё точно так же переводить. Будьте дипломатом. Сглаживайте выражения, переводите суть.
        Так что, славный мой Джо, видишь, как к нам относятся и чего от нас хотят? Ну, думаю, у тебя это всё тоже впереди. Кстати, в дополнение к теме об отношении. Я бывал раньше в Москве в командировках, и обычно меня устраивали в гостиницу в районе ВДНХ. Там целый комплекс высотных зданий под гостиницы. Всё там относительно комфортно, однако без особого блеска. А в этот раз гостиницу мне заказывал отдел загранкомандировок министерства. Так я попал в одну из лучших гостиниц Москвы на Калининском проспекте, построенную специально для сотрудников Совета экономической взаимопомощи, то есть СЭВ. Великолепный одноместный номер, скромный, но со вкусом. Огромное окно от потолка до пола с видом на центр города, постоянно копошащийся машинами, но где-то далеко внизу - я на восемнадцатом этаже.
        Но пишу дальше, а то будешь обвинять в многословии, столь же неуместном в письме, сколь было уместно совсем недавно на наших студенческих парах английского языка. Ах, как он мне пригодился!
        И так, первый день за границей. Этот памятный для меня день начался в полёте. Впервые я видел под собой мёртвую тысячи раз описанную в литературе пустыню. С самолёта её можно отлично рассмотреть. Вспоминаются сразу строки Пушкина «В пустыне жаркой и скупой на почве зноем раскаленной Анчар, как грозный часовой, один стоит на всей вселенной». Но анчар я, конечно, разглядеть не смог, как ни пытался, ибо с такой высоты даже Останкинскую башню вряд ли можно заметить, а не то что деревце.
        Интересен этот перелёт из Москвы вглубь Африки в декабре. В нашей столице двадцать два градуса мороза. По уши облачённый в тёплые одежды я мёрз от холодных порывов ветра, постоянно плюющегося снегом. Особенно он разошёлся на проспекте Калинина. Там задувает, словно в гигантскую трубу, и крутит метелью так, что не знаешь, куда повернуться, чтобы спрятаться. То слева чихнёт, то справа дунет и всего облапливает снегом, как ни кукожишься, как ни сгибаешься. Но я хитро поднимаю высокий воротник и показываю ветру кукиш. В это самое время замечаю, что с моего воротника потекли холодные струйки воды за шиворот. Я не сообразил, что на воротнике уже было много снега, и растаявший он тут же проник в укромные места моего тела, не терпящие щекотки. Так что не я ветру, а он мне показал, кто здесь хозяин. Пришлось мне прятать свой кулак в карман. Бр-р-р. Аж сейчас, когда пишу, холодно, хотя погодка здесь далеко не морозная и не просто плюсовая, а тридцать градусов в тени. Это Африка, а не Европа. Но продолжим рассказ.
        Лечу в Ту-124. Лайнер первоклассный. Но обращаю внимание на то, что никто из пассажиров не раздевается. Сидят, как вошли, в свитерах, пиджаках, а некоторые даже в пальто. Кто-то укладывается спать - перелёт-то ночной - достают с полок одеяла, закутывают ноги. Что делать? Видимо, жаль было сразу расставаться с московским морозцем, вот и прихватили чуток с собой.
        Сижу, слегка позванивая косточками от холода. Но это только первые минуты полёта. Потом температура нормализовалась. Спать не хочется совершенно. Шутка ли - впервые чёрт те куда несусь? Внизу сплошная борода белых облаков. Ни земли тебе, ни огонька. Хоть бы границу увидеть. Не видно, не смотря на то, что сверху в дыру неба яркий блин луны вставили, красивый такой, румяненький. А вот и звёздный меч Ориона. Уж и насмотрелся я на него ночами в нашем маленьком городишке. Тут он выглядит таким ярким, словно только что начистили перед битвой. Руби и кроши им всё.
        Спрашиваю между делом проходящую стюардессу, когда будем пересекать границу нашей Родины. Интересно всё же почувствовать переход и хоть мысленно сказать «До свидания». Но, боже мой, оказывается, мы её давно пролетели, а я-то думал, что всё ещё любуюсь красотами своих родных просторов. Какая оплошность - проморгал границу и не махнул ей рукой на прощанье.
        Однако готовимся к посадке в Бейруте. Вот она первая зарубежная столица. Под крылом самолёта вдоль моря тянется длинный ручеёк мигающих огоньков. Куда он льётся без конца и края и где впадает в море огней, не видно. Срезаем крыльями последние километры над землёй, внизу проносятся тесно слепленные высокие дома, прямоугольные формы которых напоминают спичечные коробки - у нас не так - и вот мы задрожали по лётному полю.
        Аэропорт часто называют лицом страны. Попробую описать тебе это личико. Кстати, не забудь, что тут идёт война и не игрушечная. У трапа нас встречают таможенники. По полю возле здания аэровокзала прогуливаются солдаты с автоматами наперевес. Перед входом в автобусы всем вручают транзитные талоны с отрывными корешками, на которых написано чьей-то ласковой рукой «refresh». Что имелось в виду, понял немного позже.
        Заходим в зал. Слева бар, справа книжный киоск, посередине столы и кресла. Ну, кто куда, а я, как ты догадываешься, сразу к книгам. Во-первых, обрати внимание, никакого прилавка. Для нас это тоже уже не ново. Книги размещены на вращающихся стойках по десять-пятнадцать экземпляров каждого названия. Все стойки тематические. На одной детективы. Это самые популярные книжицы в мягких обложках из серии «пингвин бук» типа романов Агаты Кристи. Её продукции здесь полно.
        Другая стойка приключенческая. Это я определил по названиям. Благо все книги на английском языке: морские приключения, горные приключения, приключения на озере, на реке и так далее. Одна стойка посвящена вопросам секса. Целая подборка, рассказывающая о тонкостях брачной жизни. На стеллажах возле стены «выставка-продажа» порнографических журналов «Play Boy».
        Я, разумеется, не кинулся голодным волком на то, чего не встретишь в нашей стране, а скромно пробежался «возмущённым» взором по обложкам. Последний раздел, то есть он стоит первым, но в шкафчике за стеклом, я обнаруживаю политическую литературу, рассказывающую об Африке, о связях Ливана с другими африканскими странами, о взаимоотношениях с Советским Союзом и другие.
        По соседству с книгами стоит столик, за которым два продавца - вполне современно одетых молодых парня, может быть, чуть смуглее европейцев. Расплачиваться можно любой валютой. Тут же висит листок с курсом обмена валют. В списке различных валют нашего рубля нет, так что мы пока зрители в этом мире, а смотреть есть на что.
        Подхожу к бару. Крупный, я бы даже сказал, толстоватый бармен с маленькими усиками проворно выхватывает у меня из руки посадочный талон, ничего не спрашивая, отрывает корешок с надписью «refresh», что означает «освежись», и вручает вместе с талоном бутылку пепси-колы. Стало быть, я могу прополоскать своё горло. А пить и в самом деле хочется. Сажусь за стол, вынимаю из бумажного кулёчка соломинку и медленно тяну освежающий, приятно покалывающий изнутри напиток.
        Напротив усевшихся в кресла пассажиров, чуть ли не посреди зала несколько арабов в длинных белых одеяниях типа хитонов (узнал потом - они называются джелобия) начали молиться. Одни стояли на коленях и, молча, периодически кланялись до пола. Другие поднимались на ноги, как бы завершив молитву, но потом снова опускались на колени. Пожилой араб, как и все в белом хитоне, молился деловито, но видно было, что ему чего-то не доставало. Он всё время ёрзал, стоя на коленях, поглядывая по сторонам. Наконец, он поднялся и ушёл, но вскоре вернулся, неся в руках белую подстилку, положил её перед собой, опустился теперь на неё и продолжил молитву.
        Некоторые молящиеся переговариваются между собой, кто-то кричит о чём-то через весь зал другому арабу. Одни арабы уходят, другие появляются и начинают свою молитвенную процедуру. Не знаю, сколько это у них продолжалось, так как молодая симпатичная девушка в короткой юбочке и форменной кофточке энергично замахала нам рукой, приглашая в самолёт. Объявление о посадке в динамиках прозвучало, но было на английском языке, который не все наши пассажиры понимали.
        Мы направились к выходу на поле, но ливанский солдат тут же перегородил его столиком. Двое других подошли к небольшому аппарату у стены и начали включать и выключать кнопки и тумблеры. У них, видимо, что-то не получалось. Аппарат напоминал самоделку, и солдаты явно не знали, что с ним делать. Наконец, посоветовавшись с лицом в гражданской одежде, они оставили покое свою «адскую машинку», отодвинули с прохода стол и стали пропускать пассажиров, ощупывая женский пол глазами, а мужской руками, чем несколько смущали сильную половину человечества.
        Самое интересное было в том, что именно моя персона доставила таможенникам минуту беспокойства, когда рука одного из них наткнулась на мой оттопыривающийся карман пиджака. Тебе ли не знать, что все мои вместилища костюма всегда заполнены увесистыми блокнотами, которые у досматривающих вызывают подозрения, поскольку, наверное, напоминают форму пистолета. Но я спокойно пояснил, что это блокноты, коротко бросив «notebooks», и меня пропустили, не требуя доказательств.
        И снова я в родном самолёте в уже полюбившемся кресле. А тут и ночной завтрак подоспел, что было весьма кстати, поскольку голод начал посвистывать в пустом желудке. Ну, то да сё, пора бы и вздремнуть, так уж и Каир на горизонте. И теперь в иллюминаторе не ручеёк, а целое море огней, ибо город не вытянут резиновым жгутом подобно Бейруту, а брошен плашмя своими огромными квадратными глыбами зданий на плоскую равнину. Так он и застыл.
        В Каире двенадцать градусов плюс. Подумалось, что не очень балует Африка теплом. Хотя, конечно, на дворе ночь. На трапе из самолёта пришлось застегнуть плащ, дабы ветер не летал в моих подмышках.
        Здание аэровокзала всё в строительных лесах, но уже просматривается современный европейский стиль. Внутри богатство и роскошь, многочисленные рекламы, прилавки золотых украшений, французской парфюмерии, японских магнитофонов, местных сувениров, литературы. Между прочим, не заметил ни детективов, ни порнографии. Да, это другая страна.
        По всем залам бегает расторопный кельнер, предлагая поесть, но желающих трапезничать после завтрака в самолёте немного. Объявляют посадку на английском и неожиданно на русском языках. Все валим гурьбой. Никто никого не проверяет. Спокойно занимаем свои места. Тут я замечаю, что хочется спать. Неудивительно - около шести утра. Всю ночь бодрствовал. Окунаюсь с головой в сон.
        Просыпаюсь от милого предложения стюардессы поесть, но не хочется, и отказываюсь, о чём пожалел через несколько часов. А пока смотрю в иллюминатор - картина рассвета необыкновенна. Никогда ничего подобного не видел. Кругом пустыня. На ярко белой полосе горизонта вдруг вспыхивает факел, поднимается вверх, расширяясь на глазах, и совершенно неожиданно из какого-то марева или дымки буквально вывалился огромный огненный шар, который сразу же начал подниматься над горизонтом. Фантастическое зрелище. Но пустыня под солнцем не зажила, не заискрилась. И не удивительно - песок её отнюдь не сахарный. Ни дорог, ни рек, ни посёлков на сотни километров вокруг. Но в конце концов это должно было случится - появляется сначала зелёная полоска, за нею голубая полоска реки и город. Огней нет - всё и так видно. Девять часов утра. Перелёт закончен. Расстаюсь с последним кусочком советской России - самолётом, так бережно доставившим меня на другой континент земли.
        Я в Африке. Жара. Мы начинаем, по образному выражению одного товарища, который только что вернулся с Кубы, плавать в собственных штанах от пота. По-моему, на английском языке эта мысль прозвучит так же смешно, как на русском, но главное, точно отражает состояние.
        Раздеваться на ходу мы, конечно, не стали. Всё это было позже. Но должен тебе сказать, что я ещё не совсем отошёл от перемещения с континента на континент, и есть кое-какие дела, так что извини, но завершу своё первое письмо, дабы отправить его поскорей с отлетающими в Москву, которым, как ни странно, начинаю завидовать. Так, очевидно, рождается ностальгия.
        Свои первые впечатления от приезда, от города и африканцев (они тут и белые, и чёрные, и какие только хочешь) опишу в следующем письме. Думаю, ждать долго не придётся.
        Привет!
        Твой Юджин
        Глава 2
        КОЕ-ЧТО ПРОЯСНЯЕТСЯ, НО ВОПРОСЫ ОСТАЮТСЯ
        Чтение писем прервал телефонный звонок. Моя пассия хотела узнать, чем я занимаюсь и не рвануть ли нам в кафешку. Встречаемся как обычно в домжуре, ведь мы оба работаем в газете, что же нам не встречаться в доме журналиста? Подруга моя стройна, элегантна, красива. Дружим давно, с институтской скамьи факультета журналистики МГУ, а принять решение жить вместе как-то ни мне, ни ей всё не приходит в голову. Такое впечатление, что каждому что-то мешает сказать простые слова «давай поженимся». Может быть, она ждёт эти слова от меня, а я откладываю и оттягиваю. Наверное, если слова любви не вырываются из груди сами собой, то, может, и не стоит о них думать? Но мысли сами приходят в голову, не спрашивая, стоят они того или не стоят.
        - Зайчонок, - говорю я ласково, усевшись на стул и ставя наши дежурные чашечки кофе, - хочешь, я прочитаю тебе письмо из прошлого? Оно поразило меня только что и, полагаю, тронет и твою серьёзность.
        Анна широко улыбается, глядя на меня, кивает головой в знак согласия, но говорит совсем другое:
        - Наверное, так и будет, только сначала возьми нам по рюмочке коньяка и бутерброды с сыром. Надо же отметить твой предстоящий отъезд. Я, конечно, приду проводить тебя, но это само собой. И я хочу услышать, какие у тебя возникали проблемы с этой командировкой, о которых ты мне намекал по мобильнику.
        Спустя пять минут, заказ моей дамы был выполнен: на столе появился графинчик с коньяком, ломтики горбуши, сыр, хлеб, масло, маслины, салат оливье.
        - Отмечать, так отмечать - сказал я.
        - Ну, а что за проблемы обеспокоили короля моего сердца? - спрашивает Анна после того как мы звонко свели наши рюмки вместе за успех путешествия и сделали по глотку мягкого армянского коньяка.
        Я пожимаю плечами.
        - Была одна неприятность. На следующий день после разговора с главным ко мне подошёл Ашот Саркисян из отдела политики, отозвал в сторону и говорит:
        - Ты согласился ехать в Судан? Откажись.
        Ну, я покрутил пальцем у виска:
        - С ума что ли сошёл? - говорю. - Чего я буду отказываться? Пять лет ждал, что куда-нибудь поеду.
        А Ашот настойчиво повторяет:
        - Откажись. Тебе же лучше будет. Это ведь моя идея была направить нашего корреспондента в Судан, разобраться, что у них с югом происходит. Я и должен ехать. А тебя пошлют куда-нибудь ещё.
        - Ну, я ему посоветовал самому пойти куда подальше. Вот деятель. Я уже оформляться начал, а он тут со своими предложениями. Да откажись я от этой командировки после того, как согласился, меня уже вообще никуда не будут посылать, кроме как к чёрту. Тогда как он сам всего месяц назад вернулся из Лондона. Теперь в Африку хочет погреться на солнышке среди зимы.
        Анна смотрит на меня в упор серьёзными глазами, спрашивая:
        - Ты всё продумал? Ваш Ашот армянин?
        - Разумеется, раз Саркисян. А что?
        - Ты как первый день на свет родился. У них же здесь своя диаспора в Москве, своя мафия, свои связи. Мне кажется, он на это и намекнул, когда сказал «тебе же лучше будет».
        - Ты так это поняла?
        - А как иначе? Прямая угроза.
        - Тьфу, чёрт! Я над этим и не задумался. Просто послал его сгоряча.
        - Национальные меньшинства, дорогой Женя, посылать надо обдуманно. Они народ горячий, особенно кавказцы. Неровён час: пырнут ножом в темноте или чего доброго пальнут из проезжающей машины - и нет твоей командировки, а поедет он, твой Ашот. Теперь время такое - всего можно ожидать. Надо было расходиться по-доброму, а не посылать друг друга.
        - Что ты меня пугаешь? - возмущаюсь я. - У меня бицепсы почти с детства боксом накачены. Да и не станет никто из-за командировки целую трагедию раскручивать. Ты лучше послушай, какое удивительное письмо я сегодня прочитал.
        Достаю из кармана пиджака вложенные уже мною в современный длинный конверт страницы письма и начинаю читать вслух, останавливаясь иногда и поясняя совпадения:
        - Смотри, он вылетел десятого декабря, и я вылетаю тогда же… Он в Судан, и я туда же… Он переводчик, и я, хоть не совсем переводчик, но с английским… он впервые, и я… Даже отказаться от поездки просят его, как и меня.
        - Не совсем так же, - мрачным голосом замечает Анна. - Ему, как я поняла, его товарищ не угрожал.
        - Ты права, он просто ушёл с работы. Времена другие. И заметь ещё: он нигде никому не платит деньги за то, что его посылают на, так называемое, хлебное место.
        Закончив чтение, обращаю внимание ещё на одно совпадение:
        - Смотри на подпись - «Юджин».
        - Что это? - не поняла Анна.
        - Всё просто. Это английский эквивалент имени Евгений, то есть его звали, как и меня.
        - А он уже умер?
        - Нет, этого я не знаю. Вообще о нём мне пока ничего неизвестно, кроме того, что только что прочитал.
        - Зато мне известно, - говорит Анна, понижая голос чуть не до шёпота, - что за тобой наблюдают.
        Взгляд девушки был направлен поверх моей головы.
        - Не крути голову и не оборачивайся резко. Я всё вижу. За стойкой бара уже минут пять, как сидит человек армянской внешности. Не друг ли он твоего коллеги? Здороваться с тобой, как я понимаю, не собирается. Конечно, и это может быть совпадением, но другого плана. Он посматривает на нас, как бы случайно, и пьёт кофе. Мне это не нравится после твоего рассказа.
        - Не драматизируй, пожалуйста, - успокаивающе улыбнувшись, говорю я. - Пойду, возьму ещё нам кофе.
        Поднимаюсь, иду к бару. На высоком стульчике, слегка вращая своё тело из стороны в сторону, сидит незнакомый мне крепыш. Глянув на его лицо, почему-то сразу подумалось, что маленькие чёрные усики могут быть приклеенными.
        Пока Лариса наполняет чашки из кофеварки, небрежно задаю вопрос:
        - Чем кормимся, коллега?
        Парень криво ухмыльнулся:
        - Глаза есть? Пью кофе.
        - Нет, я имею в виду, в каком жанре работаешь?
        - Я не работаю в жанре. У меня свой бизнес.
        Едва скрывая улыбку, чтобы не обидеть неграмотного собеседника, расплачиваюсь, осторожно отношу чашки вспененного напитка за свой столик и со смехом передаю разговор Рите. Она не смеётся, а напротив, даже хмурится.
        - Жень, это не смешно. Он, скорее всего боевик, и его поджидают дружки снаружи в машине. А мы оба пешие сегодня. Не очень хорошо.
        - А не фантазия ли у тебя в голове?
        - Может и так, но лучше перестраховаться. Я позвоню отцу.
        Анна раскрывает сумочку, берёт мобильник, нажимает нужную кнопку. Голос её звучит спокойно, деловито:
        - Папа, я с Женей в домжуре. У нас может возникнуть проблема… Да это тот Женя. Он через два дня летит в Судан, но успел стать поперёк дороги коллеге армянского происхождения. Тот ему мягко пригрозил, предложив отказаться от командировки, чего Женя не сделал, и вот за стойкой бара сидит незнакомый армянин и наблюдает за нами.
        Выслушав ответ, девушка кивнула в знак согласия головой и, сказав коротко «Спасибо, ждём», облегчённо вздыхает:
        - Всё нормально. Минут через пятнадцать он будет на машине со своими людьми. Считай, что ситуация под контролем.
        - Но зачем, Аня? Возможно же, что ты ошибаешься?
        - Дорогой мой, возможно всё, но у меня нехорошее предчувствие, потому лучше подстраховаться. Отец развезёт нас по домам, и я буду спокойна за тебя, так как теперь твой коллега с сотоварищами поймут, что ты не с солнцепёка свалился, и голова у тебя работает.
        Между тем человек за стойкой бара разговаривает по мобильному телефону. Разговор слышен, но непонятен - язык чужой. Спустя несколько минут в бар входят двое крепко сложенных молодых людей той же национальности и садятся за соседний с нами столик. К ним присоединяется и тот, что стоял у стойки. Подозвав бармена, заказывают себе армянский коньяк и закуску.
        - Смотри, - говорит мне тихо Анна, - их трое, а бармен принёс пять приборов и подставил пятый стул. Что бы это значило?
        - Не обращай внимания, - отвечаю. - Это их дело.
        Однако дело оказывается и нашим. Крепыш, сидевший у стойки бара, поднимается и подходит к нашему столику. Взгляд мой опять падает на его усики, кажущиеся приклеенными под широким с горбинкой носом. Глаза выглядят несколько злыми, никак не соответствующими словам, произносимым с заметным акцентом:
        - Ми отмечаем наш небольшой армянски праздник. Пириглашаем вас за наш стол.
        Я успеваю подумать, что Анна оказалась права, руки мои непроизвольно напружиниваются, ладони сжимаются в кулаки. Боксом я занимался много лет и страха перед противником не испытывал никогда, хотя проигрывать приходилось, и дальше первого разряда не пошёл. Но отвечать пытаюсь сдержанно:
        - Спасибо, но мы уже уходим.
        - Пять минут туда-сюда не имеют значения, а ми будем рад русским гостю, - продолжает крепыш, подсаживаясь к нам на свободный стул.
        Двое других за соседним столом внимательно слушают разговор.
        Анна говорит более раздражённым голосом:
        - Вам же сказали «спасибо за приглашение», но нам надо уходить.
        - Ви кофе не пил ещё. Куда спешить? Или не нравится наш лица?
        Этого конфликтного вопроса следовало ожидать. Как бы вежливо вы на него ни ответили, как бы вы ни утверждали, что цвет кожи и форма носа для вас не имеют значения, однако вам действительно не с руки пить с незнакомцами, но желающий обидеться человек национального меньшинства сочтёт вас грубияном, оскорбляющим национальную гордость другого народа. Два соседа поднялись со своих мест. Начинаю сознавать, что готовится драка, в которой мои два кулака могут не справиться с шестью не менее натренированными, чем мои. И вдруг слышу за спиной:
        - Есть проблемы?
        Мы не заметили, как в бар вошли четверо. Впереди, оттолкнув мешавший на пути стул, шёл отец Анны. Он и спрашивал.
        - Доча, кто это с вами?
        - Не знаю, пап, - громко отвечает Анна. - Приглашают выпить, а нам надо уходить.
        - Посидите ещё, - твёрдо впечатывая слова, бросает отец Риты и, обращаясь теперь к вскочившему крепышу, цедит сквозь зубы:
        - Убирайся отсюда, Эд. Здесь не твоя зона.
        Затем он кивает головой своим сопровождающим:
        - Проводите и возвращайтесь. Отпразднуем отъезд журналиста.
        Крепыш подобострастно улыбается, говоря примирительным голосом:
        - Извини, дядька. Не знал, что это твой дочь. Ми заказал на столик. Пей, ешь, я плачу, мой вина.
        Достав из заднего кармана брюк пачку купюр, он отделяет несколько тысячных, бросает на свой стол и идёт со своими партнёрами к выходу. За ним, не говоря ни слова, следуют трое, прибывшие с отцом Риты, который говорит вдогонку:
        - Журналист тоже мой человек, Эд. Запомни.
        И слышит в ответ:
        - Понял, дядька. Извини.
        В этот вечер мы долго сидели, разговаривая о моей предстоящей командировке, о том, как я буду греться в Африке среди российской зимы. Об инциденте никто не вспоминал, словно ничего не было. Мне казалось неэтичным спрашивать отца моей пассии, почему его узнали и назвали дядькой. Просто я понял, что у меня неожиданно появилась своя крыша, хотя, конечно, и до этого не жил под открытым небом.
        Домой меня довезли, не обращая внимания на возражения в том отношении, что живу я совсем рядом. Хотел было сразу уснуть, но сон не шёл, и я, чтобы успокоить нервы, принялся читать второе письмо из Африки. Оно начиналось странно с эпиграфа.
        Не уверен, что так часто начинают письма. Во всяком случае, меня такое начало удивило.
        «Легче ветра нежный пух,
        а любовь всегда для двух.
        12 ДЕКАБРЯ
        Здравствуй, мой юный Джо!
        Как видишь, обещание я выполняю и уже на третий день моего пребывания в Судане пишу второе послание.
        Извини за несколько легкомысленное стихотворное вступление. Это не плагиат и не цитата. Просто захотелось покопаться в тайниках души и вытащить ясную и чистую, как светлый день, рифму. Эта болезнь, заключающаяся в преклонении перед сказочно-хитрыми сплетениями слов и их окончаний, у меня, к счастью, ещё не прошла и доставляет удовольствие. Но ближе к делу.
        После всяких формальностей в суданском аэропорту, где нас сначала никто не встретил, как ожидалось, и мы откровенно не знали, куда деться и что делать, после того, как всё же появился опоздавший переводчик посольства Юра, а я с трудом нашёл в глубинах моих карманов среди блокнотов и блокнотиков мой красный советский паспорт, после всех треволнений на таможне, где вещи наши не проверяли, а на чемоданах спокойно ставили крестики мелом, после погрузки в автобус и проезду по весьма пустынной местности меня с вещами Юра выгружает возле каких-то ворот здания, окружённого каменной стеной.
        - Подожди немного здесь, - говорит он, - кто-нибудь приедет и тебя заберут.
        С остальными людьми он уезжает, а я остаюсь у закрытых ворот, не имея ни малейшего представления о том, кто, когда и куда меня заберёт. Вижу за стеной высокие тенистые деревья. Сам стою на совершенно пустой улочке, оглядываясь по сторонам. Наконец, подъезжает легковая машина иностранной марки, из окна выглядывает водитель, спрашивает, что я тут делаю.
        Объясняю, что прилетел из Москвы и жду, кто меня заберёт. Человек возмущённо сообщает мне, что сюда может никто и не приедет за мной, поскольку сегодня выходной, а мне надо не в торгпредство, которое здесь находится, а в посольство, что расположено на параллельной улице. Человек за рулём, определённо не просто водитель, а кто-то из начальства, потому ругает бросившего меня переводчика, усаживает меня с вещами в свою машину и через минуту я попадаю в наше посольство, знакомлюсь со всеми, кто нас встречает. Озадачиваю всех вопросом, как мне попасть к послу. Не понимаю, почему это всех удивляет, когда говорю, что меня просили в Москве передать письмо лично послу. Удивляется и вышедший из кабинета торгпред, высокий полный мужчина с беспокойно бегающими глазками и большим фигурным сосудом виски в руках. Это, наверное, мой начальник в какой-то степени, поскольку я еду на консервный завод, построенный советскими специалистами, то есть по линии ГКЭС. Аббревиатура, означающая Государственный комитет по экономическим связям, звучит внушительно.
        Получаю всё же добро на вход к послу. Ростом он существенно ниже своего несколько напыщенного торгового представителя, но гораздо важнее по должности, что сразу заметно по абсолютно спокойной манере говорить, чувствуя свою значимость. В кабинете работает радиоприёмник. Вещают на английском языке. Посол здоровается со мной за руку, берёт у меня конверт, тут же вскрывает и читает письмо, делая вид или действительно прислушиваясь к тому, что доносится из большого приёмника. Я ничего не понимаю, поскольку и не в теме, и не привык схватывать налету. Опыта ещё нет.
        Однако моё пребывание у высокого начальства длится всего несколько мгновений. Посол дочитал небольшую бумагу, кивнул мне головой, сказав «Спасибо» и дав напутственные пожелания успеха в работе на юге Судана, где у нас всего несколько специалистов, работающих на лесопилке и на консервном заводе, производящем сок манго.
        От посла иду в бухгалтерию, получаю суданские фунты и пиастры. Впервые вижу иностранные деньги, не понимая их стоимости. Да уж как-нибудь разберусь. Между делом пишу письма и передаю их улетающему сегодня в Москву человеку. Я, разумеется, его не знаю, но он охотно берёт мою корреспонденцию, в том числе и первое моё письмо тебе, обещает сразу же по прибытии в Москву кинуть всё в почтовый ящик. Такая интересная система отправки.
        Потом приезжает переводчик Юра, извиняется за то, что оставил меня без присмотра (ему уже влетело за это, как он сказал), и мы отправляемся опять на его микро автобусике через весь город к гостинице «Лидо», арендованную корпораций, на службе которой буду состоять некоторое время. Вот с этой гостиницы и начну описание моей жизни в Африке.
        Здесь, в этой гостинице, я получил первый удар в челюсть по нашим непонятно откуда взявшимся поэтическим представлениям о филантропической жизни в зарубежных отелях, напоминающих дворцы, устланные коврами. Обеспеченные сверкающими ванными, уютными номерами, где можно, томно потея в кресле после горячего душа, небрежно позвонить по телефону дежурной и сказать вялым голосом: «Хэллоу, не пришлёте ли мне ужин в номер и бутылочку виски с содовой?».
        Реальность меня шокировала. Вход в гостиницу с поэтическим названием «Лидо» (почти как Лида, только с ударением на последнем слоге) расположен на грязной улочке в промежутке между воротами на некий склад по одну сторону и захудалой мастерской фотографа по другую сторону. Унылая, как тоска, деревянная лестница зигзагом ведёт на второй этаж. Тёмный коридор идёт в небольшой холл, где за деревянной стойкой сидит молодой коричневатый араб по имени Идрис. Он очень подвижен, ни секунды не сидит без дела. Кроме арабского, он владеет английским и немного знаком с русским, так как учился некоторое время у нас в России. Рубашка и брюки на нём выглядят вполне по-европейски.
        Юра оставляет меня с Идрисом, сказав на прощание, что заедет за мной завтра, чтобы отвезти в аэропорт, и порекомендовав заказать себе на обед сомак, что означает на арабском рыбу, и что самое вкусное из их блюд.
        Идрис провожает меня в номер на втором этаже. В комнате два босых негра в длинных джелобиях, имевших, видимо, когда-то белый цвет, шлёпают по полу, пытаясь навести порядок в номере. Один моет тряпкой пол, а другой в то же время щёткой, а точнее длинноволокнистой кистью, смахивает с подоконника, стола, стульев и других предметов пыль, которая разлетается во все стороны, светясь в лучах проникающего сквозь жалюзи солнца.
        Пока они неторопливо осуществляют таким образом свою рабочую программу, мы разговариваем с Идрисом. Он спрашивает о погоде в Москве, рассказывает о Хартуме.
        Судан, как ты уже заешь, посмотрев на карту, находится почти в центре Африканского континента и является своеобразным перевалочным пунктом и связующим звеном арабских стран. Через него проходят международные авиалинии в Европу, глотающих и выплёвывающих тысячи тысяч туристов и охотников за слоновой костью, сотни инженеров, врачей, учителей, едущих на различные строительные объекты развивающихся стран, сотни представителей частных акционерных компаний. Не так давно через Хартум проходили пути работорговли. Кто знает, может, и сейчас ещё не исчезли остатки чёрного рынка. Если у соседей в Саудовской Аравии по сей день есть рабы и, главное, рабыни, то, значит, откуда-то их надо привозить. А почему бы не из Судана, где так красивы женщины?
        Между прочим, я читал недавно роман на английском языке, в котором вполне современную белую девушку выкрали из Америки, перевезли в трюме судна в Африку, где продали какому-то султану для его гарема. Она сумела стать его любимой женой, получить некоторую свободу в действиях, но за измену султану была брошена со скалы в море в мешке. Чудом ей удалось спастись, благодаря тому, что у неё с собой был нож, которым она вспорола мешок и смогла всплыть на поверхность моря. Разумеется, это роман, однако он мог быть основан и на реальных событиях.
        Я наблюдаю, как по коридору красиво движется, не идёт, а грациозно несёт своё тело одна из таких красивых молодых арабок. На ногах сандалии, снабжённые современными толстыми платформами. Всё тело обёрнуто в яркий белый материал. Это не платье, а именно кусок материи, но очень впечатляюще усыпанный блёстками. На белом фоне юное совершенно смуглое личико с выпуклыми губами выглядит особенно привлекательным. Высокая причёска могообещающе говорит о том, что волосы хозяйки длинны и красивы. Проходя мимо открытой двери, девушка успела как-то странно посмотреть на меня, словно хотела узнать и не смогла. А вдруг её сегодня украдут и перебросят в гарем для услады султана? Не исключено. А я, такой искренний защитник женщин, сижу рядом, ничего не знаю и ничем не могу помочь. Ужас!
        Но мои фантазии прерывают арабы, закончившие гонять пыль по комнате. Мне вручается ключ от номера и меня оставляют одного. Ленточка перерезана, ножницы отложены, выставка суданской жизни открыта.
        Прежде всего, осмотрелся, нет ли где скорпионов, змей и прочей нечисти. Ничего подозрительного не обнаружив, разоблачаюсь, так как на мне всё ещё парадный костюм с широким, как лапоть, галстуком. А ведь жара даёт себя знать: я давно уже истекаю потом. Облачаюсь в рубашку с короткими рукавами (это в середине декабря!) и выхожу на веранду. Здесь тоже столик и три плетёных кресла. Можно устраивать приёмы.
        Пейзаж кругом довольно грустный. Среди заплёванных улочек с толпящимися машинами и людьми, как гвоздь с разбитой шляпкой, торчит одинокая высокая пальма. На дороге под гостиницей, на тротуарах лежат, сидят, стоят и просто слоняются в разные стороны мужчины в белых балахонах, то есть, как я говорил, джелобиях и женщины, закутанные в куски материи разных расцветок. Иногда можно заметить, как быстрыми шагами проходят в этой босоногой, медлительной, никуда не стремящейся толпе совсем другие люди - подтянутые, одетые в европейские костюмы, резко выделяющиеся своей деловитостью - это явно клерки, представители зарубежных компаний.
        Мальчишка в шортах несёт через дорогу стакан напитка красного цвета и подаёт сидящему на земле арабу в чалме. По улице проезжает грузовик, приостанавливается, и тут же его берут на абордаж десятка два набежавших со всех сторон мужичков в белых хитончиках, которые мгновенно заполняют кузов, а опоздавшие повисают сосульками на бортах. Машина так и ушла, почти не останавливаясь.
        Между тем, надо ж мне с дороги умыться. Иду к Идрису, интересуюсь, где я могу принять ванну или душ. Всё есть, оказывается. Душевые спарены с туалетами, в которых не работают сливы воды, а потому первое появление в санузле такого плана едва не вызвало у меня неприятные последствия от подступившей к горлу тошноты. Ванная комната находится отдельно, и как раз в ней я вижу ползущего по полированной поверхности ванны нечто, напоминающее скорпиона или что-то вроде того, что начисто отбивает у меня охоту причаститься к цивилизации.
        Узнав в довершение ко всему, что горячей воды во всём Хартуме нет, я, ласково улыбаясь, благодарю за оказанное внимание и иду в свою комнату умыться элементарно под краном умывальника, который к счастью в номере имеется.
        Пресытившись первыми впечатлениями от отеля, отправляюсь в город. На узеньких улочках огромного, как я понимаю, города мусорные дорожки и кучи мусора вполне заменяют цветники разнообразием красок. Дома максимум в три этажа, но в основном одноэтажные с плоскими крышами. Но это ведь не центр. Та часть города, где я нахожусь, представляется сплошным торговым хаосом. Торгуют чем угодно и где угодно: на всех тротуарах, на каждом углу, под любым деревом. Все двери, выходящие на улицу - это двери магазинов, между которыми порой нет ни малейшего свободного пространства.
        Кричат продавцы бананов и апельсинов. Бойкие мальчишки предлагают жевательные резинки и шариковые ручки. Тут же ряды туфель и босоножек, на столике часы и кольца, на земле горками палочки или стебли, которые покупатели разламывают и жуют. Думаю, что это сахарный тростник. Мужчина несёт на голове корзину с большими жёлтыми плодами. Мне пока они неизвестны. Другой мужчина сидит на земле, скрестив перед собой ноги, и ест руками из тарелки. Одни мальчишки гоняются друг за другом, другие уже увязались за мной, протягивая ко мне руки и бубня одно и то же. Но меня предупредили в посольстве, что стоит одному дать копейку и от тебя не отвяжется целая толпа. Эти дети будущее Африки. Сейчас они просят подаяния без какого-либо стеснения, а через секунду будут смеяться и прыгать, не понимая всего ужаса такой жизни. Им неизвестна другая, они ещё не знают, что можно спокойно ходить в школу и быть уверенным, что голод не стянет тебе живот, что можно носить красные галстуки и с замиранием сердца стоять на пионерской линейке, салютовать красному знамени и памяти павших героев, ходить в туристические походы и петь
пионерские песни у костра.
        Всё, что в нашей стране кажется таким естественным, и что иногда мы даже сами не ценим, здесь совершенно отсутствует. Если этим детям бросят на улице пиастр, они кинутся отнимать его друг у друга, и никто не обратит на них внимания.
        Грязные, почти раздетые, они будут через несколько лет не просить, а требовать и отстаивать свои права, как это делают сегодня студенты Хартумского университета. Мне рассказали, что неделю назад студенческая молодёжь устроила демонстрацию в Хартуме, воевала с полицией, швыряя в неё камни, так что в это время было опасно появляться на улице. Но вполне возможно, что нынешние мальчишки станут просто бандитами, добывая себе на пропитание силой и беззаконием. А какие законы уважает голодный человек? И есть ли у нас моральное право упрекать его в таком случае? Не об этом ли писал Лев Толстой в своём романе «Воскресенье»? Он писал о России, а можно отнести ко всему миру.
        Середина дня. Весь город прижигает и утюжит солнце, заставляя арабов растягиваться на земле и утомлённо засыпать в том месте, где настигла его жара. Один из них лежит у самой стены, широко раскинув руки. Его расталкивают ногами, очевидно, подумав, что человек умер. Но пациент оказался, как говорится в сказке, скорее жив, чем мёртв, он зашевелился, и тогда ему приказали убраться отсюда. Его тело мешало посетителям заходить в магазин.
        Одна деталь улиц меня совсем поразила: туалеты. Они открыты для всеобщего обозрения. То есть участок огороженный стеной, разбит на несколько кабинок без дверей и без знакомых нам указателей «М» и «Ж». Люди заходят справить нужду, не обращая внимания на то, что действия твои ни от кого не скрыты. Наверное, местных жителей это не удивляет, а мне кажется невероятной дикостью.
        Десятки магазинов слеплены, как соты улья, в которых непрестанно жужжат, влетая и вылетая, носясь по всем ячейкам, пчелиные покупатели. Товары выложены на витринах, ступеньках, на земле перед дверями, и можно увидеть и выбрать товар, не заходя в магазин. Но уж если заходишь, продавец тут же вскакивает с порога и становится за прилавок предлагать товар. Это всенепременно. У нас как-то продавцы не всегда спешат к покупателю. Менталитет российского продавца несколько иной.
        Здесь в магазине можно легко найти экзотические товары типа шкуры льва и крокодила, повсюду лежат японские магнитофоны, китайские зонтики, чешские костюмы, советские фотоаппараты и кинокамеры, американские сигареты - словом, всё со всего мира.
        Я ничего не покупаю. Мне хочется есть, но не знаю, где и как это сделать. Вижу какие-то закусочные, но что просить и как платить, если я ничего толком не понимаю в полученных мною деньгах.
        Возвращаюсь в гостиницу. Юра говорил, что здесь могут мне что-нибудь приготовить. Спрашиваю Идриса, могу ли я поесть. Он интересуется, где я хочу обедать - у себя в номере или в общей комнате и что дать на обед - рыбу или мясо.
        Я не приучен есть в номере, поэтому пошёл в общую комнату. Это была веранда. На полу и в креслах сидели арабы, что-то поглощая с аппетитом. Мне открыли другую комнату со столами и стульями. Здесь была чистота. Ставни на окнах закрыты, так что встретил меня полумрак и относительная прохлада.
        Идрис открыл стоящий тут же холодильник и показал, что можно приготовить. Рыбу мне не хотелось, и я прошу мясо. Собственно, то, что он предложил, было печёнкой. Первых блюд не было, что меня расстроило, ибо я целый день после полёта не ел, а обед без первого блюда не представляю. Но ничего не поделаешь. Приходится обходиться тем, что есть.
        И часа не прошло, как молодой араб в джелобии принёс мне нож, вилку и жареную печёнку, приправленную фасолью, зеленью, солёным огурцом. Рядом поставил перец и соль.
        Печень была явно несолёной и жесткой. Глянув на соль грязноватого цвета, я предпочёл есть, не подсаливая. Скрашивали блюдо фасоль и огурец. Затем я попросил кофе. Это то, что меня вполне удовлетворило. Араб принёс кофейник и молочник, что хватило мне на две чашки вкусного кофе.
        А город к этому времени постепенно замедлил темп жизни и буквально замер в потоках солнечных лучей, заливающих и плавящих собой всё и вся.
        Люди расползаются по любым уголкам, под любые крыши, тенты, укрытия, которые могут дать спасительную тень. О прохладе речь не идёт. Хотя бы тень. В ужасе люди прячутся от коварных смертельно разящих солнечных пик, острых и неумолимых. Идрис рассказывает мне, что в особенно жаркую летнюю пору, когда температура воздуха в тени не опускается ниже сорока градусов, в местах скопления людей ежедневно умирают те, кто не выдерживают температурного напряжения, умирают совершенно неожиданно, просто падая у всех на глазах, чтобы никогда больше не подняться. Потому в жару все стараются спрятаться в тень, все отдыхают.
        Я тоже решаю отдохнуть от успевшей напрячь меня жары. Перетряхиваю простыни постели, всё ещё подозревая присутствие африканской нечисти, которая, как мне кажется, может оказаться в любом уголке. Однако, даже перевернув матрац, ничего страшного не обнаруживаю. Над головой вращается, подмигивая солнечными отражениями, потолочный вентилятор, в стене жужжит малоэффективный кулер типа кондиционера. И наконец, утомлённая моя головушка сливается в единое целое с подушкой.
        Мне снится девушка, которая промелькнула мимо моей комнаты. Она танцует вокруг меня в длинном прозрачном платье. Потом она вдруг кричит, плачет, протягивая ко мне руки, я рвусь вперёд, но у меня самого наручники. Нас везут вместе с неграми в дырявом вагоне поезда. Наверное, везут в рабство. Но появляется огромный слон, переворачивает хоботом вагон, всё летит, гремит, я куда-то проваливаюсь, открываю глаза. Начинаю понимать, что за окном с грохотом проезжает грузовик.
        Поднимаюсь, выхожу на веранду. Улица опять полна людей. Гудки машин, крики, смех, песни. Дневная жара спала, и все выползают из закутков. Снова открываются магазины, бары, кинотеатры. Жизнь возобновляется.
        Было бы, конечно, несправедливо умолчать о том, что в городе есть всё-таки кое-какие деревья и даже парки, которые я в быстром проезде на автобусе не успел рассмотреть. Есть центральная улица с неоновыми фонарями, банками, современными отелями, выгодно отличающимися от моего места пребывания.
        После дневного сна продолжаю знакомство с городом, плутаю по улочкам, периодически теряя и находя намеченные ориентиры. Захожу в разные магазины без всякого желания что-то покупать. Впрочем, купил-таки одну вещь - учебник арабского разговорного языка Элиаса на английском языке. Пью пепси-колу. Удивляюсь богатству магазинов и нищете горожан.
        Но всё это, далёкий мой Джо, только беглые наброски, ибо надо прожить здесь не один месяц, чтобы узнать и почувствовать, чем дышат и живут, о чём думают и мечтают, люди этой абсолютно незнакомой для меня страны. Надеюсь, не упущу замечательный случай. К счастью, меня уже завтра отправляют на юг Судана в город Вау, где и придётся коротать время на поприще переводческой деятельности. Говорят, что там я увижу джунгли и настоящую Африку с её множеством диких зверей и огромным разнообразием растительности. Не поедят ли меня там?
        Чувствую, как читая эти строки, ты нетерпеливо топаешь ногой и устремляешь возмущённый взгляд на далёкий континент, где я исчез, чтобы неизвестно когда появиться. Однако пора кончать это письмишко. В Хартуме стемнело. Завтра отдаю письма переводчику, который за мной заедет, и улечу в тартарары.
        Дружески жму руку.
        Твой африканец Юджин.
        Но всё оказалось не так. Я не улетел завтра. Дописываю это письмо в посольстве. А в тот вечер Юра заехал ко мне на пять минут, поинтересовался, как я тут устроился, сказал, что в Вау не смог дозвониться. А мне нужно сделать фотографию для посольства. Удивительно, что об этом не сказали в Москве. Можно было заранее сделать фото и привезти.
        В результате получилось так, что на другой день я сначала никак не мог найти эту фотографию. Я искал днём, когда она была закрыта. Потом вечером я на неё наткнулся, попав сначала в другую, где никто не знал английский, и мы ничего не могли объяснить друг другу. Но и в той, где я сфотографировался, нашлись трудности. Когда я пришёл за фотографиями, на месте не было фотографа, а помощник не владел английским языком, и я долго пытался объяснить, что фотографии должны быть уже готовы. В конце концов, помощник покопался в снимках и нашёл четыре моих. Я заплатил 40 пиастров, не зная много это или мало, а помощник просил ещё что-то, видимо, квитанцию, которую мне никто не выписывал. Такой казус.
        Следующим утром Юра подъехал на Волге, и мы отправились в центр города за билетами на самолёт до Вау. Выслушав мои горестные замечания по поводу условий жизни в гостинице и питания, он предложил мне пообедать сегодня в нашей русской столовой при посольстве. Я, естественно, сразу согласился, поразившись тому, что он не предложил это раньше. В этой столовой, где готовят наши русские поварихи, приготовили великолепный обед, который я даже не мог полностью съесть из-за его обилия и сытности в сопровождении чудесного местного напитка каркаде. Всё это стоило 40 пиастров, тогда как в гостинице только кофе забирал у меня 25 пиастров.
        Билет на самолёт мы купили. Завтра в пять утра я отбываю из гостиницы. Так что заканчиваю письмо и отдаю для отправки. Надеюсь, скоро получишь.
        Твой Юджин».
        Глава 3
        МИР СТРАННЫХ ОЩУЩЕНИЙ
        - Женя!
        Я оглянулся. По коридору, торопясь ко мне шёл Ашот. Меньше всего мне хотелось встретить в редакции этого человека. А он шёл ко мне, светясь радостью.
        - Привет, старина! - сказал он, широко улыбаясь. - Проблема решена. Мы летим с тобою вместе. Шеф согласился, что разобраться в суданской ситуации одному будет трудно.
        «Конечно, - подумал я, - страна разбита на два государства, южный и северный Судан. Насколько это серьёзно, что будет с этими отделившимися друг от друга частями, будут ли продолжать воевать или сумеют подружиться? Вопросы очень непростые. Тут и двум журналистам сразу не сообразить, что к чему», а вслух произнёс:
        - Деловой ты, Ашот. Всего умеешь добиться.
        - О чём ты говоришь, старик? Не пробьёшься, не выживешь. Но ты не тушуйся. Я тебе мешать не стану. У тебя своя программа, у меня своя.
        - Не понял, - удивился я, - ты же говоришь, что мы вместе летим.
        - Конечно, вместе, старичок, - и Ашот рассмеялся, дружески похлопав меня по плечу. - И статейный отчёт вместе подпишем, но вмешиваться в твою сферу я не стану, если ты не захочешь. Там на месте решим, как действовать сообща. Со мной тебе же будет лучше.
        То, что неожиданный попутчик называл меня по журналистской практике стариной, стариком и старичком, давало понять, что он хочет заставить меня забыть о предыдущей встрече с ним, когда слова «тебе же лучше» с предложением отказаться от командировки звучали угрозой. Теперь он обещал помощь. От этого обещания помощи я почувствовал себя нехорошо. Мне показалось, что какая-то опасность спряталась буквально у меня за спиной, а я не могу её увидеть. Внезапно подумалось: «Может, действительно лучше сейчас сослаться на нездоровье и не лететь с этим неожиданным сопровождающим?» Но я с детства не привык поворачивать назад. Если уж ставил перед собою цель, то добивался её, каким бы трудным ни оказывалось её осуществление.
        Более того. Меня тянули теперь в Судан письма. Почему они попали ко мне, почему меня послали именно в Судан, откуда писались послания на Родину в Россию? Я успел сжиться с автором. Мне пришло в голову, что я должен повторить его путь, понять какая загадка стоит за строками писем. Я почти чувствовал себя не просто Евгением, а тем самым Юджином, который писал неизвестному мне другу в южный город. У меня тоже оставалась подруга в Москве, от которой я улетал в Африку. Правда, Юджин писал своему другу, но очень уж как-то нежно он к нему обращался. Я бы писал так любимой женщине.
        Впрочем, возможно, мне так только казалось. Но я тоже впервые отправлялся за границу. Я был почти как тот юноша, но с огромной временной разницей почти в тридцать лет. Когда именно писались письма, мне пока было непонятно, хотя я предположил, что они могли относиться к периоду моего рождения, а это, естественно, прошлый век во всех отношениях. Всё, что происходило до моего рождения, мною рассматривалось как почти доисторическое прошлое. Парня тогда вызывали перед отъездом не только в министерство, но и в главный орган управления страной - ЦК партии для беседы и, вероятно, проверки на лояльность. Сегодня со мной разговаривали только сотрудники редакции, которых интересовали сугубо личные вопросы. Все хотели мне помочь быстрее оформить командировку, скорее получить визу, организовать вне очереди новый паспорт, добыть медицинскую справку. Все угождали, но не бесплатно. Никого больше в других отношениях моя персона не интересовала.
        И всё же я чувствовал себя Юджином. Странным немного казалось лишь его удивление при виде торговли на улицах Хартума. В Москве на Тверской улице тоже на каждом метре что-то продают. А когда я был в Ялте или Евпатории, то там на набережной особенно в вечерние часы торговля всем чем попало, выкрики продавцов, гадалок, рисовальщиков мгновенных портретов или татуировок, уличных музыкантов и прочих развлекателей шумом и разнообразием никак не уступают описанной картине торговли в африканской столице.
        Очевидно, во времена Юджина в России было иначе. Да, именно так я стал различать временные периоды: моё время и времена Юджина. Оставалось два дня до моего отлёта. Освободившись, наконец, от организационной суеты, устроившись дома в кресле с чашечкой кофе на маленьком столике, я принялся читать третье письмо из Африки, которое теперь начиналось без эпиграфа, но столь же неожиданно не приветствием, не датой, которая шла дальше, а географическими данными.
        «ЮГ СУДАНА.
        27-Я ШИРОТА, 7-Я ПАРАЛЛЕЛЬ.
        15 ДЕКАБРЯ.
        Здравствуй, Джо!
        Начну письмо с того, чем закончил предыдущее, то есть с отправки в далёкий город Вау. Я должен был выезжать из гостиницы в пять утра, как договорился с Юрой. Попросил дежурного араба разбудить меня в половине пятого. Стук в дверь раздался, когда я уже умылся, побрился и был готов уходить. Будить меня пришли после того, как услыхали, что приехал Юра.
        Это я описываю для того, чтобы тебе, если придётся куда-то ехать за границу, не казалось, что всё тут в порядке, и не стоит волноваться, что тебя не разбудят. Не знаю, как в других гостиницах, то тут было, как я описал.
        Приехали с Юрой в аэропорт. Сдал чемоданы. Юра отдал мне билет, и уехал, предупредив только, чтобы я не перепутал самолёты, поскольку почти одновременно в шесть утра вылетают самолёты в разные направления. Это было не очень утешительно, учитывая мой первый опыт заграничной поездки, но я спокойно сел в зале ожидания и не пропустил мой самолёт.
        Ну, что тебе сказать? Всего несколько дней в Судане, а впечатлений, кажется, хватит на целую книгу. Воображаю, как тебе хочется скорее прочитать страшные истории о дикой жизни.
        Я тоже, когда наш самолёт мирно дремал над проплывающей под нами Африкой, с надеждой думал о том моменте, когда в тишину моей комнаты на втором этаже красивого белого дома донесётся откуда-то издали, а то и поблизости, рычание тигра или льва, напоминающее о джунглях в каких-то пятистах метрах от нашего жилища. Утром я просыпаюсь от трубного крика слона, взывающего неизвестно к кому, и выхожу на балкон, потягиваясь перед тем, как начать утреннюю гимнастику, так необходимую для поддержания постоянной готовности к схватке с неожиданно выскочившим леопардом. Внимание моё привлекают две несущиеся по земле тени. Мой зоркий глаз различает стремительно бегущую лань и за нею зверя, напоминающего собой волка. Вот она Африка во всей красе прямо перед моими глазами.
        Мечтая таким образом в кресле самолёта и с большим удовольствием поглощая апельсин, я пытаюсь разглядеть далеко внизу под крылом самолёта на необъятном земном просторе коричневого цвета стада диких слонов, жирафов, антилоп или хотя бы крокодилов в реке. Увы, тщета попыток ясна, не мучь себя напрасно. Высота полёта такова, что ни человечика, ни даже гиганта Африки - слона увидеть просто невозможно. Лишь огромные, хорошо различимые языки пламени, облизывают пересохший коричневый рот того, что мне кажется необъятным полем, а на самом деле является саванной, покрытой высоченной трёхлетней травой. Она то и горит, выпуская из огнедышащей пасти то кольца, то струйки дыма, образующие единственные на тот момент облака в небе.
        Все эти пояснения даёт мне девушка, только что подсевшая ко мне. Ты не поверишь, Джо, но она оказалась именно той красавицей, которую я успел мельком разглядеть, когда она проходила мимо открытой двери моего номера в гостинице «Лидо». Не могу сказать, что я это сразу понял. Просто выяснилось из разговора.
        Девушка укутана с головы до ног в один кусок белой материи, который называется здесь «топ». Он полупрозрачный и под ним угадываются цветастая кофточка и чёрная юбка. Лицо, как я уже писал, смуглое и очень даже милое, несмотря на пухлые губы и широковатый нос. Если все девушки здесь такие, то плохо мне придётся. (Шучу, конечно. Я не сердцеед).
        Девушка оказалась дочкой владельца завода, на который я направлен работать. То, что она села рядом со мной, и мы познакомились, было для меня великой удачей и вот почему. В маленьком аэропорту городишка Вау домик, через который нам довелось идти на выход, назвать зданием можно только условно. В нём всего две или три комнатки. Встречающих, как и пассажиров, вышедших из самолёта, было немного. Среди них я не увидел ни одного лица славянской внешности. А должны были встречать, как мне сказал провожавший меня в Хартуме Юра.
        Кстати, я писал уже, как он встретил меня по прилёту из Москвы. Пару слов напишу о том, как проводил в Вау. Приехал за мной на машине в гостиницу, отвёз в аэропорт, потоптался передо мной в каком-то смущении, потом выдавил:
        - Женя, паспорт у тебя при себе?
        - Естественно, - говорю.
        А он мне:
        - Достань-ка.
        Достаю из пиджака, протягиваю. Он берёт, суёт к себе в карман и, как само собой разумеющееся, говорит:
        - Он тебе там не понадобится, а у меня будет сохраннее. В Вау тебя встретят наши. Я им дам телеграмму, да они всегда к рейсу приезжают. Делать всё равно им нечего. Это как развлечение.
        Потом он посадил меня на скамеечку в зале, ободряюще хлопнул по плечу и со словами: «Мне, сам понимаешь, некогда. Ты язык знаешь, слушай объявления. Как скажут твой рейс, иди на посадку» укатил.
        Так вот в аэропорту меня никто из наших не ждал. Честно говоря, такого юмора в кавычках я никак не ожидал. При мне ни одного документа. Никто не встречает. Куда ехать и на чём, я не знаю. Так что появление возле меня этой самой девушки, первой моей знакомой в Африке, которую, как выяснилось, зовут Рита, было для меня настоящим спасением.
        Меня она стала называть смешно Зеня. Букву «ж» она не может произнести. Я ей говорю:
        - Меня зовут Женя.
        А она пытается повторить, и я слышу:
        - Зеня.
        Я говорю:
        - Ж-ж-ж-Женя.
        Она:
        - З-з-з-Зеня.
        Ей шестнадцать лет. Она ещё в школе учится. А я сначала думал, что она уже дама. Нет, просто девчонка.
        Так что, когда я прошёл к начальнику вокзала, если можно так сказать об этом домике, сообщил, кто я и куда прилетел, и он мне охотно предоставил телефон, связав меня с консервным заводом, и из трубки донеслось, что инженер-электрик, с которым я буду работать, только что ушёл на обед домой, я решительно не знал, что делать, и тут услышал за собой голос Риты:
        - Зеня, ваши не приехали. Я отвезу тебя на завод.
        Это была неожиданная удача. Из таких вот удач складывается жизнь. А то пришлось бы мне куковать с чемоданами, пока дозвонился бы до русского инженера и он приехал за мной.
        Рита знает всего несколько русских слов. Её старшая сестра учится у нас в Советском Союзе в Харьковском мединституте и, естественно, кое-чему научила свою младшенькую. Мы разговариваем на английском. Попутно знакомлюсь и с местным наречием.
        Едем в красивом крытом лэндровере. Это, видимо, вездеход. Другие в этих краях использовать трудно: дороги не асфальтированные. Мы сидим с Ритой на заднем сидении. Тут же за спиной стоят мои чемоданы, которые с некоторым трудом затаскивал довольно щупленький водитель. Без моей помощи поднять мой груз со словарями было бы ему трудно. А без словарей общих, технических, энциклопедических, что я буду тут делать?
        Я думаю о предстоящей работе на заводе. На самом деле завод этот называют консервной фабрикой. Там готовят соки из ананасов. Отец Риты Джозеф Тумбара. Рита рассказывает, что здесь же на юге Судана есть город Тумбара, названный так в честь её дедушки. Важное, значит, лицо этот Джозеф.
        Слушаю Риту и смотрю по сторонам. Пейзаж не очень впечатляет. Саванна, поросшая не такой высокой здесь травой и лишь кое-где одинокие деревья, напоминающие акации. Всё залито жарким африканским солнцем. Проезжаем через Вау, тесный городишко с лепящимися друг к другу магазинчиками на узких улочках, толпящимися чернокожими полуобнажёнными людьми, повозками, легковым и грузовым транспортом. Рассмотреть всё это не успеваю - выезжаем в сторону нашей фабрики. Иной раз замечаешь на обочине сидящую на корточках женщину или стоящего мужчину, справляющего нужду. Саванна открыта для всех, никто никого не стесняется. Это их местная культура жизни.
        Рита болтает без умолку. Спрашивает о России, о Москве, обо мне, женат ли, есть ли девушка, сколько я здесь буду находиться.
        Но вот подъезжаем к посёлку. Ты, пожалуй, вообразишь, что заводской посёлок напоминает наши современные с дворцом культуры, стадионом, спортивным залом, столовой, магазинами, и где среди белых берёзок втиснуты многоэтажные великаны жилых домов, искоса поглядывающие на тебя глазами окон. Под ними, шурша листьями, стыдливо прикрывающими обнажённые места асфальта, торопятся к магазинам, столовым, клубам беспокойные машины.
        Каждое утро сотни людей катапультируют из своих квартир и вливаются со всех сторон в один мощный поток, движущийся по дороге на завод. А вечерами, когда солнце уже давно видит десятые сны, закатившись и ладно устроившись за бугорком, всё на той же дороге появляются молодые девушки и парни группами и парочками, раздаются смех, песни, шёпот и тихо журчащий говорок влюблённых.
        Нет-нет. Этот посёлок из другого века. Увяжи, пожалуйста, его с романами Фенимора Купера с его почти голыми индейцами, вооружёнными копьями, луками, стрелами, томагавками и не забудь, пожалуйста, дубинки. Представь себе вигвамы, только не кочующие, а стационарные, круглые как шатры, слепленные у основания из глины, с надетыми поверх остроконечными шапками из тростника, без единого окошка, с дверными проёмами часто без дверей, куда нужно влезать почти на четвереньках. Могут быть хижины и прямоугольной формы, и с маленькими окошками неизвестно для какой цели сделанными, поскольку они забиты изнутри дощечками. Некоторые домики, если их можно так назвать, окружены оградой из связок тростника.
        В хорошую погоду костры и котелки с кипящим варевом находятся перед хижинами, в сезон дождей огонь заносится внутрь. Обнажённые по пояс, чёрные до темноты в глазах женщины толкут в ступах зерно. Волосы не грозят попасть в пищу, так как их почти нет. Те короткие завитки, что растут на головах, совершенно непонятно как, заплетены в длинные ряды косичек, если их можно так назвать, ибо они не висят, а плотно облегают головы ото лба к затылку. Иногда, правда, три или четыре маленькие косички торчат на голове, образуя нечто вроде беседки. Это, наверное, у местных модниц.
        Если ты всё это себе представишь, то считай, что уже суть ухвачена верно.
        Наш поселок отличается от всех остальных тем, что среди сотен таких хижин стоят десятка два одноэтажных домиков, сделанных из какого-то серого кирпича. Как успел выяснить, кирпичи готовятся очень просто. Повсюду на земле валяется много камней. Их собирают, складывают в формочки, заталкивают в промежутки и намазывают с двух сторон глину, и кирпич готов. Вот в этих домиках из кирпича и живут наши русские и арабские специалисты.
        Меня поселили вместе с Дедушкиным, которого все просто зовут Дед. Весёлый человек, любит выпить и собирается скоро на пенсию. Он заядлый рыбак, так что моя спиннинговая катушка и набор крючков и лесок привели его в бурный восторг. Ожидаются приятные посиделки на природе. Кроме того он охотник. Можешь себе представить, что меня ожидает. И не кусай, пожалуйста, пальцы от зависти. К тому же некоторые нюансы несколько охлаждают пламя восторга.
        К примеру, вышел я в первый вечер за порог взглянуть на закат солнца и вдруг вижу, как молодой негр хватает камень, кричит «Дебиб! Дебиб!» и бросается ко мне. Я, прямо скажем, ещё не знаю характер местного населения, и со страха двигаю назад на веранду. Чёрт их знает, негров, может, ему мой вид не понравился. Но тут замечаю, что негр смотрит не на меня и камень бросает под самую стену. Перевожу взгляд туда и ещё больше пугаюсь. Вдоль веранды ползёт, извиваясь, довольно толстая зеленоватая змея метра полтора в длину. Мысль о том, что я был совсем рядом, бросила меня в жар и вышибла пот. А негр, по-моему, даже со смехом швырял в ползущую ведьму камень за камнем и довольно успешно. Благо, камней кругом полно.
        На шум сбежались чёрные мальчишки, выскочил из дома дед и ещё два наших инженера из соседнего дома. А герой, которого, как оказалось, зовут Абдусомак, уже прибил змею, весело поднял её за хвост и стал показывать любопытным.
        В тот момент я забыл о своём желании запечатлеть в памяти первый закат солнца на этой земле и сразу ушёл в комнату. Теперь всякий раз, когда выхожу из дома, внимательно смотрю по сторонам. Уж очень не привлекает меня перспектива случайно обеспокоить своим присутствием это маленькое ядовитое чудовище, которое здесь называют «дебиб».
        После столь волнующего события, к счастью, было более интересное, то есть вечеринка по случаю моего прибытия. Собрались мы у нашего шефа Анатолия Алексеевича. Я обеспечил Столичной и прекрасными крымскими винами, а женщины, их тут аж семь, приготовили вкусный праздничный ужин. Тут же мне как холостому наметилась партнёрша. Все шутки, естественно, обратились на нас, во-первых, потому что Таня тоже переводчица и тоже, как говорится, холостая. Для меня она не представляет интереса, так как, прежде всего, у неё нос картошкой, причёска под мальчика, а глаза зелёные. Всё это никуда не годится. Кроме того, у неё серьёзный роман с одним арабом, что всех здесь очень беспокоит. Но в этот вечер её вниманием, само собой разумеется, завладел я.
        С трудом проглотив порцию шотландского виски, которым меня не преминули угостить, я рассказал о своём неожиданном знакомстве с дочкой директора, о том, как она подсела ко мне в самолёте и как мы мило беседовали о том о сём. Местный остряк Павел Петрович тут же назвал меня сердцеедом и обратил внимание всех на то, что Таня тоже не сводит с меня глаз.
        Я сказал, что сегодня все должны смотреть на меня, не отрываясь, так как я впервые пью виски, а они пьют мою водку, от которой успели отвыкнуть. Это понравилось, все засмеялись, и тем я спас Таню от смущения.
        В общем, отношения со всеми у меня наладились хорошие. Мы пели, танцевали под магнитофон, читали стихи. Расходились, когда созвездие Южный крест сонно зависло у нас над головой.
        В эту ночь я хоть и устал от всех впечатлений, но всё-таки заснул не сразу и успел услышать сначала усилившийся лай собак, а потом глухое мычание гиены. Что это была именно она, мне Дед утром сказал. Эти полосатые искатели мертвечины ходят здесь по посёлку каждую ночь. Об их появлении всегда узнают сначала по лаю собак, а потом, когда они близко, по исходящему от них противному запаху. Говорят, что с ними лучше не встречаться, так как они бывают крупнее и сильнее волка.
        Так вот я начинаю приобщаться к дикой жизни Африки. Что из этого выйдет, постараюсь сообщать в следующих письмах, если до этого меня никто не проглотит. (Шучу).
        О работе и прочем напишу уже, когда ты соблаговолишь настрочить ответ.
        «Не грусти» (слова из песни)
        Твой друг Юджин
        PS. Температура воздуха в тени 35 °C. Облаков нет. Сухо. Изредка дует ветер.
        PPS. Совсем забыл. Время здесь, кажется, идёт в другом измерении. Так жарко, что не думаешь, что где-то зима и подходит Новый год. С наступающим тебя! My best wishes to you!»
        Письмо заставило меня задуматься. Оно было из другого века. Я знакомился не только со страной, в которую собирался попасть через два дня, но и с той, в которой родился сам, с теми событиями, что происходили до моего рождения. Письмо дышало советским духом, откровенным, без налёта сегодняшней критики, сегодняшнего переосмысления. Автор письма не знал, что произойдёт с Советским Союзом. Больше того, этого не знали и те, с кем он встречался: ни суданцы, ни советские специалисты, приехавшие туда работать. Оба письма полны эйфории от сознания первой поездки за рубеж. Первые впечатления кажутся несколько наивными с точки зрения нашего времени, но их можно понять. Тогда поездки за границу были редкими. Это сейчас чуть не каждый второй так или иначе ездит, то на курорт, то в командировку, то к эмигрировавшим в гости, то к партнёрам по бизнесу, так что для многих эти выезды становятся обычным делом. А тогда каждый выезд тщательно готовился и почти для каждого был событием.
        В письме подробно описывалась поездка, и мне интересно было узнать, что было дальше. Я начинал сживаться с автором, представлял себя на его месте. Поэтому тут же взял листки следующего письма, аккуратно сложив прочитанные. И снова начало письма меня удивило своею необычностью. У меня появилось какое-то смутное ощущение, что это неспроста. Автор специально придумывал оригинальное начало письма либо просто в целях оригинальности, либо по какой-то не известной мне причине. Этого я понять не мог. Но читаю, что в нём написано.
        «БРАТ МОЙ ПО ДУХУ, КОЛЛЕГА, ЗДРАВСТВУЙ!
        Сегодня двадцать шестое декабря. Наконец-то получил твоё душевное излияние по поводу моего отбытия в Судан. Пришли письма от Иры, Тани и Галки. Приятно, что все вы продолжаете называть меня шефом. Значит, наша небольшая группа крепко спаяна огнём студенческих переживаний. То, что ты называешь меня гордостью группы, конечно, несколько преувеличенный титул, но, поскольку я первый представляю за рубежом наш союз дружных, то придётся во всю мощь оправдывать твои слова.
        Мне кажется, что прошла уже первая тысяча лет с тех пор, как мы расстались. А до встречи ещё так много! Но иногда представляется, что только вчера мы сидели в нашем небольшом гостиничном номере и для лучшего общения устанавливали часы разговора на английском языке, придумывали друг другу английские имена, которые сохранили до сих пор. Интересно всё-таки звучат Джо, Юджин, Кэтрин, Клэр, миссис Маргарет.
        Кстати, знаешь, как меня здесь называют? При первом знакомстве с рабочими и начальниками завода я пытался назвать себя по имени и отчеству, но мне тут же сообщили наши русские, что тут всех зовут по именам, так как иностранцам трудно запоминать и произносить наши сложные окончания. Поэтому Павла Петровича зовут мистер Поль, Тараса Григорьевича - мистер Тарас, а меня стали звать просто мистер Женя. Правда, некоторые произносят Зеня, поскольку у них в лексиконе нет звука «ж» и он им трудно даётся. Так со знакомства началась моя работа на заводе, который здесь называется Canning Factory, то бишь по-русски Консервный завод или фабрика, где консервируют сок ананасов и делают другие консервы.
        По английской традиции все разговоры начинаются с вопросов о погоде, и я с удовольствием рассказываю о московских морозцах и постоянном тепле нашего уютного маленького городка. Когда я ехал в Судан, не давали мне покоя мысли о том, смогу ли я ладить с неизвестными мне африканцами, пойму ли их и достаточно ли моих знаний английского. Я полагал, что все здесь свободно им владеют. Набрал с собой массу словарей и пособий. Однако первая трудность и даже целая проблема стала передо мной в другом месте, откуда её и ожидать-то было невозможно.
        Что касается работы, то всё отлично. Словари пока не требуются. Я хожу и передаю вроде рупора всё, что говорят на английском или русском. Являюсь этаким своеобразным преобразователем. Принимаю потоки информации с двух сторон, трансформирую их и направляю в противоположные стороны, стараясь не изменять силу тока и акценты. Но английским здесь владеют вообще-то немногие окончившие школы или техникумы. При этом все страшно рыкают, то есть произносят «р» там, где она пишется, но не произносится. Например, door произносят «дор» вместо «до-о», что сбивало с толку. Сначала мне приходилось уточнять, что имеется в виду, когда говорят, скажем «хар». А это оказывалось слово her, которое, как ты знаешь, произносится «хё-о». Я сначала пытался объяснять правильное произношение, но понял, что это бесполезный труд, и начинаю привыкать к их рыканью.
        А вот действительная опасность притаилась и уже выглядывает из-за мангового дерева, раскинувшего свои мощные ветки над соседним домом. Хотелось бы очень посоветоваться с тобой, Джо, по этому вопросу. А дело вот в чём.
        Кажется через неделю после моего приезда сюда наш главный, как мы зовём между собой Анатолия Ивановича (суданцы называют его мистер Анатоль), предложил мне пройтись посмотреть посёлок. Но так как мне уже его показывали, то я догадался, что не это цель нашего похода. Поэтому, когда мы с ним направились не к хижинам из тростника, а в сторону реки, я уже был готов к разговору с сюрпризами. И, как всегда, не ошибся.
        А смотреть всё равно было на что. Река Суэ очень красивая. Берега большей частью крутые и высокие. В период дождей уровень воды сильно поднимается. На противоположном берегу траву ещё не сожгли, и полки зелёных солдатиков, раскачиваясь и шумя, взбираются от самой воды на кручи, пряча за своей высокой спиной днём пасущихся коров, а ночью газелей, антилоп, гиен, шакалов и прочее зверьё.
        На нашем берегу на жалких акациях, тоскливо торчащих над водой, живут припеваючи маленькие зелёные птички, а над водой носятся очень красивые остроносые пичуги с крылышками, напоминающими кружевные салфетки, да дикие утки. Недалеко от нас что-то вроде пляжа с мелким песком, куда во время большой воды приплывают нежиться крокодилы. Говорят, однажды коровы в этом месте пили воду, и крокодил умудрился напасть на одну и утащить её в воду. Хорошо, что ему пришлась по вкусу тощая корова, а не гнавший её пастух. Коровы здесь худые и дают очень мало молока. Весь корм, наверно, уходит в длинные до метра, кривые рога.
        Но эти детали я фиксировал для себя автоматически по привычке наблюдателя. Внимание же моё приходилось сосредотачивать на соображениях Анатолия Ивановича, которые имели ко мне самое непосредственное отношение. Человек он совершенно бесхитростный. На круглом лице на щеках ямочки, глаза под неширокими белесыми бровями небольшие, карие, серьёзные. Начал разговор прямо без обиняков:
        - Ты уже, конечно, знаешь, Женя, (мне все говорят «ты», и это хорошо), что наша Таня, как ей кажется, влюбилась в Сэбита. Сначала мы думали, что это лёгкий флирт, и шутили над ними. Когда он приходил к нам в гости, мы, естественно, звали Таню переводить, и они болтали неизвестно о чём на английском. Теперь он появляется каждый день, а Татьяна, видимо, всерьёз подумывает о нём, и они гуляют чёрт-те где допоздна. Я пробовал немного говорить с нею. Но как? В таких делах слова бесполезны, а я так вообще не умею говорить. Был бы я парень, как ты, увлёк бы девку и дело с концом. Она смеётся: «Не всё ли вам равно, какой у меня муж будет?». Ну, ни черта не соображает. Мы же её обязаны в Союз отправить.
        Короче говоря, Джо, начал он меня агитировать, если не влюбиться, то хоть сделать вид, что люблю, и отбить её у Сэбита. Как тебе нравится такая перспектива? И это в самом начале моей жизни в Африке, где я собирался полностью отдохнуть от всех житейских наших волнений, от семейных трагедий и взрывов чувств, которыми был переполнен до самой макушки дома. Это происходит в Африке, где всего себя я хотел посвятить языку и природе. Первое, на что я наткнулся - это на извечную проблему любви, но уже в новой для меня форме.
        Слушай, почему это мне, до сих пор не разрубившему гордиевы узлы своих сомнений и переживаний, вечно приходится ввязываться в чужие судьбы, успокаивать одних людей, возбуждать других, слушать жалобы друг на друга очень хороших людей и уговаривать их стоять выше мелочей быта, думать сначала о нуждах своего любимого, а потом уже о своих?
        Помню, прибежала как-то ко мне девушка, которая сама по себе мне очень нравилась, и сообщила, что её подруга изводит вконец парня, издевается над ним, что может плохо кончиться. Не мог я отказать ей в просьбе, познакомился с вертихвосткой, отвлёк её внимание на себя, едва не поссорившись с очень хорошим человеком, который действительно буквально выходил из себя от её тонких проделок. Когда они мирно расстались вскоре после моего появления, я тоже вышел из игры. Кстати, этот парень потом женился на его защитнице, чему я был несказанно рад.
        Но то было другое дело, хоть тоже сложное (а разве в любви бывает просто?), однако теперь передо мной задача несравненно трудней. Прежде всего, тогда налицо было явное несходство характеров и отсутствие желания девушки выходить замуж за парня, которого мучила. Здесь же они, кажется, оба хотят жениться, и потому вправе ли я вообще становиться между ними? Кроме того, мне всегда казалось, что в любви цвет кожи, раса, национальность и прочие различия не имеют значения. Однако это справедливо только для настоящей, возвышенной, идеальной любви, а в практической жизни часто ли мы встречаем такую? Единицы из многих тысяч.
        И ведь какая характерная причина всех разладов? Когда люди встречаются до свадьбы, они проявляют все свои лучшие черты характера, стараются угадать и предупредить любое желание любимого человека, часто отодвигая свои на задний план. Зато после свадьбы, когда они становятся мужем и женой, появляются долги и обязанности, они уже выполняют желания друг друга не потому, что любят, а потому, что все следят за тем, что они должны заботиться друг о друге по долгу и обязанности, а не по любви. И поженившиеся сами начинают смотреть не на то, что нужно другому, а на то, как этот другой выполняет его или её прихоти. Теперь всё то, что нравилось прежде, рассматривается критически. Если раньше это был славненький курносенький носик, то теперь это может стать некрасивым курносым носом, а майская зелень глаз превращается в кошачью злую зелень.
        И всё это там, где люди имеют одинаковые условия жизни, где кругом много друзей и всегда можно найти в ком-то поддержку, где все люди одинаковы и никто не колит тебе в глаза цветом кожи. Нам, европейцам, не знакомо чувство боли от презрения к тебе за чёрный, жёлтый или красный цвет кожи. А ведь все цветные так или иначе сталкиваются с этим и болезненно переживают малейший намёк на неравенство с белым человеком.
        Так вот эта же Таня, живя со своим Сэбитом, при первой же размолвке, неизбежной в семейной жизни, почувствует в первую очередь, может быть, бессознательно неприязнь к чёрному цвету кожи, которая станет камнем в её груди и будет раскаляться в очередных ссорах, пока не взорвётся, положив конец отношениям.
        И что же делать? Можно ли ей позволить стать на такой путь? Сумеют ли она и Сэбит справиться с этим пока ещё огромным предубеждением, существующим в нашем мире? Я уж не говорю о политической подоплёке этого дела, о чём намекнул Анатолий Иванович. Он рассказал историю, которая произошла в Индии на строительстве завода с помощью Советского Союза.
        В городке, где жили наши специалисты, дорожки между домами убирали бедные индианки. Один наш молодой инженер пригласил понравившуюся ему девушку убрать в доме, там вымыл её в ванной, занялся с нею любовью и на прощанье заплатил сто рупий. Всё бы было ничего, но на следующее утро перед его домом выстроилась целая очередь улыбающихся смущённо девушек, желавших заработать таким способом. Этот факт был замечен, и парня тут же отправили в Союз за неслужебные сношения с иностранцами.
        Вот над чем мне пришлось задуматься в первые же дни. Я пообещал тогда главному сообразить, что к чему и сделать всё от меня зависящее. Ты, безусловно, будешь ругать меня за это, но не помочь, когда просят, я не могу. Так что лучше напиши, что ты думаешь по этому вопросу. Операцию пока начинаю разведкой сил и обстановки. Один такой случай подвернулся очень скоро. Поехали мы после работы на охоту. Моя первая африканская вылазка и встреча с дикими зверями. Позволь мне озаглавить эту специфическую часть письма.
        ОХОТА
        В три часа дня солнце ещё в самом зените. В небе ни признаков облаков. В тени 36 градусов. Это напоминает печь, в которой угли уже раскалены докрасна, и она не сжигает, а плавит всё, что попадёт в её жадную, облизывающуюся огненными языками пасть.
        В такое время каждый уголок пространства заполнен огнедышащей массой воздуха. Ты можешь облиться холодной водой и на несколько минут попасть в блаженное состояние прохлады, но не больше. Кожа мгновенно высыхает и если снова увлажняется, то только от обильных потоков пота после выпитого стакана воды.
        Всё живое благоразумно убирается в самые укромные тенистые места, кроме мух. Они, черти, липнут к обнажённым рукам, садятся на лицо, плечи, ноги. Но мы весело собираем амуницию, влезаем в лэндровер и мчимся навстречу приключениям. Тогда только мухи отстают, не выдерживая встречного ветра, и мы облегчённо вздыхаем.
        Нас семеро. Главный за рулём, рядом в кабине я и Таня, в невысоком кузове Сэбит в качестве переводчика (он знает язык местных племён), и три наших инженера Петро, Юра и Борис. Дед остался философски пить спирт (его любимое занятие), а Павел Петрович ушёл к местной аристократии играть в кан-кан (есть такая картёжная игра). Жёны остались, как обычно, с кастрюлями.
        Едем по направлению к маленькому городку Тондж. Меня, привыкшего носиться с бешеной скоростью по нашим бетонным и асфальтовым трассам, здешние дороги шокируют. Вот эта, например. Совершенно непонятные ямы посередине, которые приходится объезжать через кустарники, растущие вдоль дороги. Или едешь по какой-то ребристой дороге несколько километров, и тебя буквально вытряхивает всего. Английский лэндровер в таких случаях незаменим. Через некоторое время начался песок, и машина поплыла из стороны в сторону. Теперь тебя раскачивает, как на волнах.
        Пейзаж меняется. До настоящих джунглей довольно далеко. Они значительно южнее. Здесь их начальная стадия. Однако это уже не саванна со сплошным ковром трав и деревьями, разбросанными на сто-двести метров друг от друга. Тут деревья растут потеснее, и они выглядят покрупнее. Кое-где пальмы, баобабы, красное дерево.
        Вот манговая роща. Прекрасное место для отдыха, ибо манго самое тенистое дерево. На нём так много листвы, и крона его настолько широка, что, порой, это является надёжным укрытием не только от солнца, но и от дождя.
        Въезжаем в рощу как в туннель. Там, где вкусные плоды манго висят на своих длинных шнурочках, можно увидеть и жильё. Так и есть. Справа торчат остренькие шапки тростниковых хижин. Здесь они не отгорожены заборами. Из-под шапочных крыш выкатываются обрадованные появлением машины детишки. Босиком, с лоскутками материи на поясе вместо одежды, они мчатся к дороге, весело крича и махая руками. Мы тоже машем им, но наши взгляды уже устремлены на очень впечатляющую группу впереди.
        Вдоль дороги один за другим с копьями в руках идут несколько рослых крепких совершенно обнажённых негров лет пятнадцати-шестнадцати из племени Баланда. Впереди них тоже с копьём в правой руке идёт негр постарше, видимо, командир. Может, собрались на охоту, а, может, военная учёба. Ведь тут совсем недавно закончилась семилетняя война южан с арабским севером. Мы с любопытством смотрим на их улыбающиеся нам лица. Я успеваю сделать один кадр своей фотокамерой.
        Наш главный, смеясь, спрашивает Таню, не хочет ли она остановиться и поговорить с воинами. Татьяна краснеет и говорит: «Ну, что вы, Анатолий Алексеевич, они же не только английский, но и арабский не знают».
        Это действительно так. Местные племена учат арабский по необходимости и часто не знают его вовсе. Но мы шутим над Таней, убеждая её в том, что язык любви всем понятен без слов. Таня ловко даёт мне по шее, а главному грозит кулаком, ибо он сейчас за рулём и его нельзя выводить из строя.
        Селение кончилось. Проезжаем посадки дурры. Так называется зерно, которое является главным продуктом питания бедняков, их хлебом, кашей и даже выпивкой. Из дурры готовят самогон, название которого несколько нехорошо звучит на русском «сука-сука». Если нет дурры - будет голод. Поэтому посадки дурры самый верный признак наличия посёлка.
        Сразу за посадками можно встретить зверей. Присматриваемся. Иной раз, когда трава у дороги невысокая, и она не закрывает собой обзор, перед нами открываются изумительные поляны. Словно кто-то развернул ладонь и выставил огромную каплю изумруда, чтобы смотрели и наслаждались. Вот на этих каплях, поросших зелёной травой, и нужно смотреть особенно внимательно.
        Сэбит легонько стучит по крыше кабины. Это условный сигнал. Видимо, он что-то заметил. Главный не обратил внимания на стук и продолжает вести машину. Я нетерпеливо кричу ему «Стойте!» Кто-то из сидящих в кузове ударяет кулаком по крыше кабины - над нашими головами прокатывается гром. Главный резко нажимает на тормоз, и мы с Таней летим головами вперёд, едва не разбив лобовое стекло.
        Выскакиваем из машины. Дверцы хлопают подобно взрывам снарядов. Сэбит хохочет, показывая рукой вправо. Успеваю заметить что-то мелькнувшее в конце поляны. Борис расстроено сел на скамью и отвернулся. Юра тоже смеётся, а Петро кричит на нас, что лучше бы мы хлопали ушами, а не дверью, по крайней мере не спугнули бы газелей. Главный говорит Петру, что ему самому не мешало бы соображать и не лупить по крыше, как в барабан.
        После обмена такими взаимно вежливыми фразами договариваемся, что команду подаёт Сэбит, трогая моё плечо через открытое заднее окно кабины, а я коротко говорю «Стоп!».
        Усаживаемся. Поехали. Я всё надеюсь увидеть хотя бы вдали жирафу или страуса. Но тщетно. В конце концов, хочется встретить хоть что-нибудь живое, но ни тебе обезьян, ни тебе носорогов. А ведь они есть, звери, и их много, но не видим.
        Глаза с непривычки уже устали рыскать по деревьям. Мысли отвлекаются в сторону. Вдруг чувствую на плече руку. Это Сэбит. «Стоп! - шепчу, - Стоп!» Машина останавливается. Сидим тихо, как мыши. Смотрю, что делается в кузове. Петро достаёт из-под брезента мелкокалиберную винтовку - единственное наше оружие, да и то нам дал директор завода, мистер Джозеф.
        Я неслышно открываю дверцу, и мы с Таней осторожно выбираемся из машины. Следим за взглядом Сэбита. Метрах в тридцати от нас под манго стоят две газели. Они, кажется, не обращают на нас никакого внимания и мирно жуют травку.
        Искоса вижу, как Петро пытается вставить в винтовку магазин с пульками. Это у него никак не получается. По-моему, это можно было сделать и раньше. Перед поездкой Петро хвалился, что чуть ли не всю жизнь охотился. Впервые вижу, чтоб охотник заряжал ружьё в тот момент, как появилась дичь и надо уже стрелять. Но наконец пули на месте.
        Газели успели немного отойти. Петро вылезает из кузова, решив подойти поближе и бить наверняка. Тут ему показалось, что пуля не вошла в ствол. Он наклоняет винтовку и стреляет в землю. Щелчок. Всё сработало нормально. Перезарядка автоматическая, но Петро почему-то опять двигает затвором. Одна пулька вылетает, другая заходит в ствол. Мне кажется, наш инженер впервые имеет дело с таким оружием. Между тем, газели ещё отошли и скрылись за кустами. Но это всё-таки недалеко. Можно охотиться. Винтовка бьёт да ста пятидесяти метров.
        Петро закончил свои мучения с зарядкой, поднял ствол и осторожно двинулся к кустам. Перезаряжая, он не заметил точно, где скрылись газели, и идёт не совсем туда. Я шепчу, чтобы он взял левее, но у него, видимо, свой принцип, и потому он идёт прямо на газелей, не видя их. Зато им было всё видно. Через секунду две серые тени, высоко подняв головы с маленькими острыми рожками, летели влево от нас. Они именно летели, пересекая поляну. Столь стремительно и быстро было движение тонких ножек, что мы увидели лишь плавный волнообразный полёт их тел. Петро только успел открыть рот в изумлении. Я щёлкнул фотоаппаратом, и кино кончилось.
        Да это был бы прекрасный кинокадр. Какие черти отсоветовали мне взять с собой кинокамеру?
        Петро нисколько не смутился неудачей, сказав, что стрелять в бегущих газелей невозможно. А я был даже рад тому, что так вышло. Уж очень красивые были газели. Да их много в этом районе. Не зря же провинция называется Бахр-Эль-Газаль, что означает в переводе на русский «море газелей».
        Не теряя надежды, продолжаем путь. Опять появляется жёлтый частокол дурры и за ним сразу несколько хижин. Впереди на дороге две прекрасные газели. Но это уже метафора. Идут две хорошенькие девушки. Любуемся их прямыми спинами и стройными ногами. Обнажённые фигурки блестят, словно вылитые из бронзы статуэтки. Стоило лететь за тысячи вёрст, чтобы увидеть такое собственными глазами.
        Девушки, услыхав шум приближающейся машины, не оборачиваясь, бегут вперёд. Ах, что это был за бег! Босые ноги едва касаются земли, легко и плавно подбрасывая тела. Они летят почти так же, как только что виденные нами газели. Прыжок… ещё… ещё, и они резко сворачивают на обочину, скрываясь в кустах. Дети своего края - они получают привычки и умения от леса и его обитателей.
        Хоть Анатолий Алексеевич и сбавил скорость, но мой аппарат не успевает снять прекрасную картину: девушки стоят у самой дороги лицами к нам, смеются и поднимают руки. Они приветствуют нас. Оказывается, у них на поясах впереди висят лоскутки материи. Значит, они не совсем раздеты, чего мы не могли сказать при виде их со спины.
        Мы удаляемся, и я слышу, как главный говорит мне назидательно:
        - Будешь на всех так смотреть, до конца контракта не выдержишь.
        Я бормочу что-то насчёт фотоаппарата и упущенного кадра, но его это не убеждает. Теперь все шутки в мой адрес. И, конечно, я не сразу замечаю, что Сэбит второй раз хлопает меня по плечу, не сразу останавливаю машину. Теперь ясно, что проехали, и нет смысла сдавать назад. Стоявшие где-то газели убегут, ибо задний ход машины отличается большим шумом.
        Через несколько минут три большущие чёрные птицы пролетают прямо перед нами и садятся совсем рядышком. Машина останавливается. Это персонально для меня. Выскакиваю с аппаратом и бодро иду под деревья поближе к птицам. Они похожи на гигантских воронов, а их широкие чёрные клювы настолько длинны, что чуть ли не вонзаются в землю. Как только они носят такую тяжесть, да ещё летают с нею? Когда видишь их неуклюжую походку, этакую морскую вразвалочку, не верится, что птицы могут подняться в воздух, но мы только что видели их в полёте.
        Пытаюсь догнать их, но куда там! Раздаётся треск распахивающихся крыльев, и я снимаю их полёт. Лишь после этого вспоминаю, что я нахожусь не на дороге и не в крымском лесу, где нечего бояться. Здесь, кажется, всюду могут быть змеи. Смотрю внимательно под ноги и возвращаюсь к машине.
        Между тем, вечереет. Мы отмахали добрых шестьдесят миль, то есть около ста километров. Решили ещё немного проехать, поужинать и поворачивать назад. Мудро придумали, ибо через минуту справа открылась небольшая поляна, заросшая высокой пампасской травой, и мы увидели в нескольких метрах от дороги вскинутую вверх удивлённую голову антилопы, украшенную длинными острыми рогами.
        Стали. Антилопа и не думает уходить. Такой удачный момент я не мог упустить. Чуть не раздавив колени Татьяны, вылетаю из кабины и навожу на цель объектив аппарата. Однако мешает неудобство - трава высокая, я вижу только часть спины и голову антилопы.
        В это время Петро целится с машины. Бац! Осечка. Сырой патрон. Снова целится. Антилопа лениво делает прыжок вперёд. Будто кто-то легонько приподнял её и опустил. Ещё выстрел. Мимо.
        Лесной красавице это уже не нравится. Она делает несколько скачков. Я бегу за нею по дороге и щёлкаю аппаратом. Пытаюсь уловить момент прыжка. Держу камеру над головой.
        У изгиба дороги прекрасное животное появляется на открытом месте, пересекает дорогу и плавными прыжками, но очень быстро удаляется от нас, скрываясь за деревьями.
        Злополучный охотник-неудачник, оказывается, забыл перевести прицел на винтовке с дальнего на ближнее расстояние и, как объясняет, потому промазал. Но я своё дело сделал, и меня его неудача не огорчает. Злит только, что он начинает всех убеждать, что попал в ногу антилопы и видел, как она захромала сначала.
        Борис, как всегда, невозмутим. Он достаёт из сумки помидоры, хлеб, лук и воду. Наш ужин. Я добавляю сало, ещё российское. Таня ухаживает за Сэбитом, подаёт ему соль, яйца и прочее. Пьём из большой фляжки по очереди. Вода тёплая. В жару это неприятно, да ничего не поделаешь.
        Сэбит не очень разговорчив. Сам он родом из экваториальной провинции, из племени каква. Сын султана. Я никогда не думал, что сын султана будет рядом со мной вот так просто посыпать помидор солью, как делают в России. Он был в нашей стране несколько месяцев на практике в Краснодаре и немного знает русский. А с Таней познакомился здесь. Вообще он очень интересный парень. Рослый, голова крупная, черты лица как выточены и отшлифованы. Нос не кажется широким при столь громадных размерах фигуры. На губах постоянно лёгкая всё понимающая улыбка. Невольно думаю, что, наверное, именно таких сильных красавцев особенно ценили работорговцы.
        Кстати, неподалеку от Вау есть город Дем-Зубейр, который, по рассказам был одним из сборных пунктов чёрного рынка. Подумать только, что такой сильный и гордый народ оказывался под палками только за то, что он чёрного цвета.
        Сэбит мне нравится. И нужно ли мне становиться между ним и Татьяной?
        Пока я так размышляю, закопавшись в свои мысли, спутники мои давно поели и ждут меня. Я, как всегда, в еде последний. Не люблю торопиться с пищей.
        Обратный путь уже не столь интересен, так как все порядком устали за четыре часа езды. Оживляет дорогу полосатая гиена, хладнокровно ушедшая с дороги в кусты. Я подумал, что она или какой другой зверь типа леопарда могли спокойно дремать там, где я бегал за птицами. Кто их знает, где они в это время сидят? Но, конечно, не станут же дикие звери нападать на человека, когда рядом урчит мотор лэндровера.
        А вот он уже не слышен. Что-то главному не понравилось в звуке мотора, он его выключил и пошёл смотреть. Юра соскакивает с фонариком. Проверяют свечи, масло, бензин. Всё вроде бы нормально. Открывают крышку радиатора. П-ф-ф! Совсем нет воды. Вот это да! А где же её взять? Надо ехать до первого посёлка. Но машина теперь не заводится. Вылезаем, толкаем, завели с разбега, поехали.
        Справа горит костёр. Останавливаемся. Сэбит идёт к хижине, и минут через десять два парня приносят воду. Интересно, что реки поблизости нет. Возле хижины сделаны глубокие колодцы, но не такие как в России. Входное отверстие очень узкое, куда пройдёт только кружка или котелок. Оно находится вровень с землёй и накрывается куском дерева или камнем. Поэтому я сначала не мог понять, что жители этих хижин пьют, если рядом нет реки, нет водопровода и не видно колодцев.
        После заправки водой опять толкали машину, что бы она завелась. Аккумуляторы здесь плохие. Благо нигде нет ни холмиков, ни других подъёмов, и толкать нетрудно. Охота завершилась зайцем, который попал в лучи наших фар и остановился ослеплённый в ожидании своей участи. Она была у него незавидная, так как винтовку взял по общему настоянию Сэбит, который сразу уложил длинноухого.
        Не стану описывать, как в погоне за вторым зайцем потеряли и зайца и, главное, дорогу, как потом с помощь Сэбита по неуловимым для нас признакам нашли её и как в одиннадцать часов ночи возбуждённые, без добычи (зайца отдали Сэбиту) вернулись весёлые домой. Больше всех был доволен, конечно, я, ибо сделал снимки, цены которым нет. Ведь без них ты не сможешь поверить и половине того, что я описал.
        Я не написал в этот раз о Рите, которая почти каждый день приходит к нам поговорить со мной. Интересная девушка, но об этом как-нибудь в другой раз. А пока…
        «С приветствием!
        Вас помнящий всегда…»
        Цитата из известных стихов Есенина, но совпадает с моими мыслями.
        Юджин (на итальянском, кажется, Эухенио, а по-русски Женя)».
        Глава 4
        ПРЕКРАСНАЯ МЫСЛЬ
        Мы сидим в кабинете главного редактора втроём: шеф - грузный, упитанный человек с лицом спелой дыни, на котором едва просматриваются маленькие глазки, прячущиеся под удивительно широкими седеющими бровями, я и Ашот. Внешность моего партнёра по командировке типично армянская. У него довольно длинный с горбинкой нос, слегка припухлые губы, чёрные густые брови, большие почти на выкате глаза. Мне подумалось, что смуглый цвет его кожи может помочь ему в Африке выдавать себя за африканца и легче выуживать из собеседников нужную информацию. Может, это один из аргументов, который он использовал для того, чтобы убедить шефа в его отправке со мной. Но возможны, конечно, и другие факторы, о которых, как говорится, история умалчивает.
        Моё лицо исключительно русской внешности, с ямочками на обеих щеках, прямым носом, высоким лбом, бровями дугами и слегка оттопыренными ушами мне доставляло всегда удовольствие, когда я, бреясь, смотрелся в зеркало. Но за рубежом, на континенте, где преобладают лица с другим цветом кожи, это обстоятельство чисто славянской внешности в наше время может восприниматься не всеми положительно. Судя по письмам Юджина, к нему относились очень хорошо, но то и время было другое. Как-то будет сейчас, когда в каждом белом видят олигарха, охотящегося за добычей, а не помощника?
        Такие мысли одолевают меня в то время пока шеф, посмеиваясь маленькими глазками, смотрит на нас несколько минут, ничего не говоря. Наконец, он изрекает:
        - Ну, что, молодёжь? - Он произносит слово «молодёжь» с ударением на первом слоге не потому, что не знает правила произношения с обязательной ударной буквой «ё», а в порядке юмора, придавая нашему разговору менее официальный характер. - Готовы к подвигу? Сегодня не скажешь, как раньше говаривали «Курица не птица, Судан - не заграница». Теперь это очень даже заграница, да неспокойная.
        Мне вспомнилось, что редактор уже говорил про курицу и что Судан не заграница, но напоминать об этом не стал: мало ли у кого какое любимое выражение. Ашот, правда, ухмыльнулся, но тоже смолчал, а шеф, наблюдая наше молчание, повторяет вопрос:
        - Так, готовы, я спрашиваю, к поездке или нет? Может, какие вопросы есть?
        - Естественно, шеф, готовы, - отвечает Ашот и смотрит на меня. - Деньги на карточки поступили, билеты куплены. Вопросов нет.
        Я глубоко вздыхаю перед ответом. В отличие от Ашота, у меня вопрос есть и, как мне кажется, очень не простой. Во-первых, меня очень не радует совместная поездка с Ашотом, не смотря на его дружелюбие в последние дни и тот факт, что он уже ездил за рубеж и, стало быть, может подсказать, как и что надо делать. Что-то подсказывает мне, что его дружеское отношение может плохо кончиться. А во-вторых, мне не дают покоя суданские письма Юджина. И вобрав в себя воздух, как перед прыжком, я, стараясь всеми силами сохранять спокойствие, говорю:
        - Мы готовы, но у меня есть одно деловое предложение.
        Глазки редактора уставились на меня вопросительно, и он протягивает:
        - Та-а-к, слушаю внимательно.
        Я проглатываю слюну и продолжаю:
        - Почему бы нам, в целях экономии средств, не разделить с Ашотом обязанности? Я буду готовить репортаж по южному Судану, а он по северному. Чем вместе ездить по одним и тем же городам с одними и теми же вопросами, не лучше ли нам разделиться? Я могу сразу же из Хартума отправиться на юг в Джубу и Вау.
        Редактор молчит некоторое время, переваривая неожиданное для него предложение, а Ашот вдруг заёрзал на своём стуле, желая, видимо, возразить, но редактор опережает его:
        - Ну, вы сначала должны представиться в Хартуме.
        - На это уйдёт один день, - быстро отвечаю я.
        - Да, конечно, - раздумывая, произнёс редактор. - Вообще мысль любопытная. Как ты думаешь, Ашот?
        - Я не знаю, шеф, зачем это нужно. Евгений впервые едет за границу. У него могут возникнуть проблемы.
        Ашоту явно не понравилась моя идея, и он занервничал, но редактор у нас отличается самостоятельностью принятия решений.
        - Проблемы могут возникнут у каждого, - говорит он отрывисто. - Но на то мы и журналисты, чтобы с ними справляться. Ты тоже когда-то первый раз ездил и без провожатого. А тут может получиться два разных репортажа о юге и севере. Я удивляюсь, как мне самому не пришла в голову эта прекрасная мысль. Так и сделаем. Только, может, лучше Ашоту поехать на юг? - и редактор посмотрел на меня.
        Сердце моё упало от одной мысли, что я могу не увидеть Вау, с которым уже фактически сжился, о котором мечтал. И я решаю открыть свои карты.
        - Шеф, мне попал в руки интересный материал о юге Судана. Это письма переводчика, работавшего там в прошлом столетии. Мне было бы интересно увязать те годы с настоящим.
        - О! - Воскликнул редактор. - Почему же ты мне сразу этого не сказал? И не показал письма. Да уж ладно. Теперь некогда разбираться. Но идея прекрасная. Перепишите командировочные задания соответственно. И быстро, чтобы я успел до ухода подписать.
        Ашот выходит из кабинета мрачный, а я в восторге и поэтому не обратил внимания на вопрос коллеги, с которым нам предстояло вместе лететь, но только до Хартума. А вопрос был простой:
        - Ты много вещей с собой берёшь? В самолёт разрешено только двадцать килограмм.
        - Да, нет, - ответил я со смешком, довольный тем, что обрёл независимость, - возьму с собой дипломат и рюкзачок.
        - Смотри, не опаздывай. Хочешь, я за тобой заеду?
        Разумеется, мне этого не хочется никоим образом, и я вежливо отклоняю предложение, сославшись на то, что меня будут провожать друзья, что было сущей правдой: Анна обещала позаботиться о моей отправке.
        Последний вечер дома проходит в обычных для такого случая переживаниях, связанных с проводами. Является Анна и другие гости, накрытый стол, провозглашение тостов. Когда всё после пиршества уже убрано, остаётся одна последняя ночь перед вылетом, я вновь углубляюсь в чтение писем, чтобы почувствовать себя как можно скорее в будущем через прошлое. С ещё большим нетерпением я раскрываю следующее письмо, начинающееся, как и все предыдущие, весьма неожиданно.
        «Летят дни, летят. Ни догнать их, ни обогнать. Сегодня ровно месяц, как я в Судане.
        ПРИВЕТ ТЕБЕ, МОЙ ДЖО!
        Вчера прилетел представитель нашего посольства. Привёз с собой письма и газеты. Вот порадовал! Получил и твоё поздравление в минорном тоне. Тебе жаль, что нечего описывать, что всё по-старому. И между прочим сообщаешь, что начали строительство пятнадцатиэтажного дома и расчищают место под новую гостиницу. Для нашего городка с его стотысячным населением, по-моему, это события немаловажные и для меня, во всяком случае, неожиданные. Разумеется, твои сообщения не столь экзотичны, как мои, но грандиознее по масштабам.
        Здесь за месяц, кажется, ни один камень не сдвинулся с места в городе Вау. В нашем посёлке, правда, появились две новые хижины. Но их строительство дело недолгое. Больше времени уходит на сбор тростника для них. Его срезают мужчины на другой стороне реки, а женщины переносят связки на головах, переходя реку вброд. Сейчас, в зимний период, воды в реке немного и потому ни крокодилов, ни бегемотов нет, и женщины спокойно и уверенно ступают босиком в воду. Впечатляющее зрелище.
        Огромные тяжёлые связки тростника как бы плывут в воздухе, а под ними движутся, погружаясь по самые груди, женщины. Выйдя на противоположный берег, они ловко сбрасывают с голов свои ноши, раздеваются, если были во что-то одеты, и ополаскиваются в реке. Потом, помогая друг другу, снова поднимают вязанки и несут в посёлок. Нелёгкое это дело.
        Но по твоей просьбе, Джо, рассказываю сегодня о городе. Вау находится от нас, вернее, мы от него километрах в пяти. В прошлое воскресенье я решил пройтись в город пешком. Это стало в посёлке сенсацией номер один на несколько дней. Меня потом многие рабочие спрашивали, правда ли, что я ходил в Вау пешком. Причин тому несколько. Во-первых, белые люди считаются здесь все без исключения господами, которые ничего не должны сами носить, сами делать и тем более далеко идти, когда можно ехать на транспорте.
        И называют-то здесь белого человека не иначе, как «хаваджа», что в переводе с арабского означает «господин», то есть «хозяин». Слово появилось в период работорговли и, конечно, совсем не подходит в этом смысле к нам. Однако после периода работорговли это слово осталось, но его стали употреблять в более широком смысле, наделяя им каждого белого. Вместе с тем сохраняется и раболепие к любому белому. Тем более, что здесь, если уж появился белый, то он и начальник, и с деньгами. Особенно это относится к арабам, которые сюда пришли захватчиками после семилетней войны между севером и югом. Про арабов говорят, что для них главное - это получить офис, чтобы можно было сесть за стол и приказать слуге: «Принеси чай!».
        Вторая причина сенсационности моей пешей прогулки заключается в относительной неспокойности здешних мест, которая идёт, как я понимаю, не столько от остатков первобытного строя, то бишь племён, сколько от цивилизации. Ибо племена будут кого-то грабить и убивать ради выгоды. Другое дело недавняя война, в которой победу одержали арабы. Но именно им на юге особенно трудно. Говорят, что с наступлением темноты ходить по дорогам опасно. И Рита, узнав о моей прогулке в Вау, очень испугалась и просила больше так не ходить. Но я-то ходил днём и не боялся, потому что к русским отношение у местного населения, как я уже писал, великолепное.
        Из посёлка в Вау ведут две дороги, которые сходятся перед городом. Я выбрал, как выяснилось позже, более длинную, и с фотоаппаратом на шее бодро запылил вперёд. Асфальта ни в посёлке, ни в городе нет, а пыли вполне достаточно, чтобы в ней утопать по щиколотку, о чём я очень скоро пожалел. Настроение было чудесное. Ещё бы - в середине зимы идти под палящим солнцем в рубашке с коротким рукавом, в шортах, с аппаратом, заряженным цветной плёнкой, да по Африке! Мечта.
        Но на всякий случай не забываю, что на этом прекрасном континенте есть свои недостатки в виде дикой жизни, включая, скажем, змей, поэтому иду, озираясь по сторонам и по самой середине дороги. Справа и слева саванна, покрытая густой высокой травой. Но у дороги она была выжжена, очевидно, специально от змей. Однако прошло время, и трава снова отросла, но не так высока вдоль моего пути. Где-то далеко впереди вижу островок манговых деревьев. Там, вероятно, сделаю первый снимок. Перевожу взгляд ближе. Стоп! Что это? В нескольких шагах впереди навстречу ползёт змея. Но она у края дороги. Зеленоватая, метра полтора длинной и пальца в два толщиной. Вообще, в тот момент она показалась мне крупнее, но я уже делаю скидку на страх, у которого глаза велики.
        Змея уползла в траву и кто знает, что у неё потом было на уме. Постоял я некоторое время, раздумывая, сколько могу их встретить ещё, но стыдно было возвращаться, и потому пошёл дальше. Каково же было моё изумление, когда по следу, оставленному змеёй, я увидел, что она ползла мне навстречу как раз посередине дороги, и я не мог видеть её в толще пыли, а она сама испугалась меня и свернула благоразумно в сторону. А если бы она спала, да я вдруг взгромоздился ей неожиданно на спину своим лаптем, то показала бы мне она кузькину мать.
        С такими мыслями я продолжаю путь. И природа теперь мне кажется менее заманчивой. Но ненадолго. Навстречу идёт человек. Это негр. В руке у него копьё, за локтем висит нож. Всё, как положено для местных племён. Из одежды только шорты. Он средних лет. Впрочем, возраст определить трудно. Голова покрыта короткими завитушками волос. Лоб пересекают четыре горизонтальные полоски. Нижняя губа слегка проваливается в рот, так как отсутствуют нижние передние зубы. Я уже знаю по этим признакам, что это человек из племени Динка, самое многочисленное племя в этом районе и потому господствующее. Почти все руководящие посты в Вау заняты представителями племени четырёх полос на лбу. Полоски либо горизонтальные, либо лучеобразно расходятся от центра лба к вискам.
        Я успел к этому времени усвоить самое необходимое из арабского лексикона и приветственно говорю:
        - Ассалям алейкум!
        Негр радостно отвечает «Уалейкум салям!» и останавливается. Дальше моих знаний арабских слов не хватает, и я перехожу на английский. Но его не знает мой собеседник. Негр участливо интересуется, почему я иду пешком и почему мне не дали машину. Я догадываюсь, о чём он спросил, и объясняю жестами. Представляешь, как это смешно? Показываю ему пальцами, потом топаю ногами, изображая ходока, показываю на себя и восторженно говорю «коис», что означает «хорошо». Обвожу вокруг рукой, кручу головой и показываю на глаза, говоря опять «коис». Денка хохочет, очевидно, догадавшись, что я люблю ходить пешком, и тоже говорит «коис». Тут вполне естественно у нас обоих возникают совпадающие желания: у него - позировать, у меня - увековечивать на плёнке своим аппаратом великолепный образец прошлого (правда, начинаю привыкать к тому, что это и настоящее).
        Добираюсь до города. Он невелик. Насколько мне известно, население всего около шестидесяти тысяч человек. Множество тростниковых круглых хижин с конусообразными крышами из скреплённых между собой связок тростника. Довольно простые сооружения. Но ближе к центру маленькие одноэтажные домишки из кирпича с островерхими, но иногда плоскими крышами. Дома похожи на глиняные сарайчики. Они часто окружены невысокими кирпичными стенами. Почти в каждом дворе растут высокие деревья. Это чаще всего манго. Более внушительное здание у канисы, то есть местной католической церкви. Оно повыше других домиков, подлиннее, с пристройками, портиками. По всей длине стен высокие продолговатые окна округлые сверху. Но они закрыты снаружи чем-то типа фанеры от солнечного света. С одной стороны у входа подобно огромному охраннику возвышается пышное дерево пипал.
        Асфальта нигде не вижу. Улочки относительно широкие. На одной из главных магазины лепятся друг к другу, иногда просто отгорожены тонкими перегородками. Помещения тёмные. Свет включают при входе покупателя, тут же предлагают купить ткани, рубашки разных расцветок, брюки, сбавляют цену, если говоришь, что взял бы подешевле, и обязательно благодарят за покупку и посещение. Это приятно. У нас в стране с благодарностью похуже. Но тут вся торговля частная. Она вынуждает к вежливости. Товары-то примерно одинаковые в лавочках, так что от умения завлечь покупателя зависит успех торговли.
        Повсюду обувь лежит рядом с одеждой, парфюмерией, напитками, галантереей. Но что-нибудь обычно преобладает. Есть магазины и покрупнее. Например, у грека Маноли магазин большой, туда и подниматься нужно по ступенькам. Здесь мы покупаем сахар, когда есть. Иной раз нет завоза, и тогда Маноли нам русским выносил в маленьком кулёчке сахар, чтобы не видели другие покупатели, и давал его бесплатно в счёт будущих покупок. А однажды, когда ещё не привезли сахар, он усадил меня и Петра, с которым мы пришли, возле магазина на табуретки и вынес по чашечке кофе, чтобы мы пили, пока он найдёт немного сахара для нас.
        Вообще, в Вау работает, можно сказать, интернационал. Самые крупные магазины здесь у греков Николаса и Маноли. Англичане строят дорогу. Англичане устанавливают холодильники на пивзаводе, который строят бельгийцы. Итальянцы занимаются строительством моста через реку Бахр-эль-Джебель, так называется в здешних местах Белый Нил. Болгары поставляют сырьё для нашего консервного завода (томат-пасту). Китайцы лечат и учат. На днях один китайский преподаватель приводил к нам на завод на экскурсию студентов техникума из Вау. Завод им понравился. Такие тут международные отношения.
        В этот раз я в магазины не захожу, так как просто гуляю по улицам. Выхожу на рынок. Это экзотика. Великое множество продавцов сидят на земле со своим товаром. На подстилках сомнительной чистоты самые разнообразные фрукты, и овощи, лепёшки, дурра, мясо, рыба с невероятным количеством сидящих на всём мух. Мы здесь никогда ничего не покупаем. Боимся инфекции. Вперемешку с продуктами лежат наконечники для копий, ножи, стрелы для луков, рыболовные крючки.
        Между продавцами узкие коридоры для покупателей. Я иду, иногда делая снимки. Вдруг замечаю, что за мной увязалась девочка лет пятнадцати и что-то непрерывно говорит. Из одежды на ней только короткая юбочка. Полные груди обнажены. Стараюсь, не замечая её, идти вперёд, но она следует за мной, продолжая свою, как мне кажется, убеждённую речь. В это время нас догоняет высокий интеллигентно одетый араб. Я заговариваю с ним, спрашиваю, не знает ли он, что хочет эта девочка. Он отвечает, что то, чего она хочет, мне не нужно и что-то резко говорит девочке. Она неохотно отстаёт от меня, а я отправляюсь в обратный путь, который проходит без приключений.
        А вечером пришла Рита и попросила учить её русскому языку. Об этом же просил и Омар, который работает у нас инженером. Мы с ним часто беседуем о жизни в Судане. На днях я показал ему в журнале «Тайм» статью о проблемах секса в Америке у молодёжи до двадцати лет и спросил, как обстоит дело в этом отношении в Судане. Омар обстоятельно рассказал, что на севере страны с этим очень строго, так как там религия сильна и не позволяет разврат. Здесь же на юге всё гораздо проще. Многожёнство очень распространено. Ислам разрешает иметь не более четырёх жён, но у многих племён другая религия. Число жён не ограничено. У многих мужчин племени жёны в разных деревнях и несколько в одном доме. Они, конечно, ссорятся между собой, и это одна из проблем юга.
        Если отец умер, сын может взять себе его жену, которая не является ему матерью. Очень часто женятся двоюродные братья на своих сёстрах. Детей в семьях по десять-пятнадцать, а то и больше. Дети могут быть от разных жён. Сам Омар четвёртый сын в семье от четвёртой жены отца. Первые три умерли. Его мать вышла замуж, когда ей было четырнадцать лет. А иногда девочек выдают замуж в двенадцать лет. Это не редкое явление. При этом вождь племени берёт себе в жёны только девственниц. Другие мужчины могут потом брать себе его жён.
        Интересные обычаи, так не похожие на наши. Я думаю, что и Риту могут скоро сделать замужней женщиной. Но она пока ходит ко мне почти каждый день. И вот просит учить русскому языку. Я, конечно, согласился преподавать ей вместе с Омаром и другим парнем Эдзедином. В группе учить лучше.
        Между прочим, мне казалось, что Рита толстушка. Но позавчера произошло вот что. Рита пришла, как обычно, в обеденный перерыв. Мы с Дедушкиным уже поели. Кстати, готовит нам жена Дедушкина. Сбрасываемся по десять суданских фунтов, покупаем всё необходимое, а она кашеварит. Так вот, Рита пришла, когда мы расположились в креслах на веранде в самом благодушном настроении. Усадили её, Дедушкин возьми и скажи о полноте Риты, что, мол, за муж ей трудно будет выйти при такой комплекции. Я перевёл. А она так серьёзно спрашивает на английском, только имя моё произнесла, как всегда с буквой «З»:
        - Зеня, ты тоже думаешь, что я полная?
        Я ответил, что все мы видим, что есть. Тогда она попросила нас выйти с веранды на двор. Я, Таня и Дедушкин последовали за нею, не понимая, что хочет показать девушка. А нужно сказать, что приходит она к нам всегда обёрнутая как куколка в белый с какими-то золотистыми прожилками топ, то есть кусок материи. Когда мы все спустились с крыльца веранды, Рита отогнула подвёрнутый край топа и попросила Таню его подержать. Таня взялась за кончик материи, и Рита начала раскручиваться из своего топа, как из кокона. Оборот за оборотом, и наша толстушка превратилась в маленькую худенькую девочку, очень изящную. А топ этот оказался длиной в девять метров. Вот, значит, что создавало ей толщину.
        Такого никто из нас не ожидал. На Рите оставалось одетым только нижнее платье типа ночной рубашки, под которой хорошо выделялись крупные груди и словно выточенная фигурка. Шея не казалась теперь короткой. Раньше она скрывалась материей. А сейчас она словно под искусным инструментом резчика по дереву элегантно поддерживала чудную головку, отсутствие на которой пышной причёски казалось естественным и даже прекрасным. Аккуратные ряды завитушек волос, заканчивающиеся длинными косичками - не знаю как они выполняются - тоже вполне красивы. А в Хартуме я её видел с причёской совсем иного плана. Первые дни в Судане мне все лица выглядели на одно лицо, а сейчас я начинаю их отличать и даже выделять среди них красивые.
        Мы стояли, молча, онемев от удивления, а наша юная красавица, продолжая удерживать свой край топа, начала в него снова заворачиваться, становясь с каждым оборотом всё толще и толще.
        Теперь понятно было, для чего мы вышли с веранды. Такой длинный топ трудно было развернуть в нашем заставленном мебелью помещении. Меня удивила смелость Риты. Это было бы не удивительно, если бы она принадлежала одному из местных племён. Но она же дочь Джозефа Тумбары, владельца завода, то бишь местной элиты. Джозеф рассказывал, что в честь его отца назван город Тумбара. Это большая честь. Во всяком случае, Рита помогла нам раскрыть тайну женщин, которых мы принимали за толстушек, а на самом деле они такими только кажутся.
        Татьяна, которая держала один край топа в то время, как Рита разоблачалась, тоже не ожидала получившегося эффекта, и ей он не очень понравился. Она сама тоже худенькая, но выше ростом и весьма некрасива лицом. Но вот же понравилась Сэбиту. Задание, полученное от шефа, отвлечь на себя Татьяну, мне пока не очень удаётся, прежде всего, по причине отсутствия на то моего желания. Вдруг она по-настоящему любит молодого красивого негра, а он её. Мне становиться между ними, не будучи увлечённым переводчицей, как-то нехорошо.
        Однако не слишком ли много внимания в письме я уделяю женщинам? Пора и честь знать.
        И пора закругляться, друг мой Джо. В небе давно сияет созвездие «Южного креста». Завтра улетает представитель посольства, с которым я и передам письмо на нашу почту в Хартуме. Оттуда оно полетит в Москву и дальше вместе с моими мыслями. А они всегда с вами.
        Как там у вас дела? Связываешься ли с Кэтрин, Клэр и миссис Маргарет? Передавай им мой горячий суданский привет!
        Всего самого хорошего тебе!
        Твой друг Юджин».
        Как и предыдущие письма, это привело к размышлениям. Я готов был посетить эти места, но увижу ли я то же самое, что видел Юджин? Он был там длительное время, а мне предстояли каких-то три-четыре дня командировки, которые я смогу посвятить Вау. Остальные дни придутся на Хартум, столицу южного Судана Джубу и, возможно, ещё какие-то города. Например, Тумбара, о котором обмолвился в письме Юджин. Хотя, такого города, может, и не существует. По крайней мере, когда я читал о Судане и смотрел карту, то такого названия не видел. Возможно, что его имя было присвоено какому-нибудь населённому пункту более мелкого масштаба, а гордый Джозеф назвал его городом.
        Включаю компьютер, захожу в интернет, нахожу город Вау, читаю информацию о нём. Во-первых, узнаю, что численность населения в нём более ста пятидесяти тысяч. Значит, город за эти десятилетия стал втрое больше. Жизнь не стоит на месте даже там, в захолустье земли, где ещё носят набедренные повязки и ходят с копьями. Во-вторых, войдя в программу Гугл, планета земля, нахожу вид со спутника Вау и на сопроводительных фотографиях вижу там новые постройки типа университета (здания такие же одноэтажные с плоскими крышами), мусульманскую мечеть с двумя минаретами, о которой ничего не пишет Юджин (возможно, она появилась в период правления югом арабов), торговый центр по продаже металлических труб, стадион.
        В письме Юджин пишет о девушке Рите. Я невольно вспоминаю свою подругу. Они совершенно не похожи друг на друга. Я понимаю, что Юджину понравилась его Рита. В прочитанном только что письме он с увлечением описывает девушку. Мне тоже нравится моя Анна, но я до сих пор не решаюсь связать с нею свою судьбу и не знаю, ждёт ли она от меня предложения. Оба мы заняты своими делами. Я всё время в разъездах, объехал полстраны. Она тоже постоянно в командировках. Встречаемся между поездками.
        Моя Анна интеллигентна, аккуратно одета, длинные каштановые волосы всегда охвачены на голове полукольцом, позволяя им свободно ниспадать на плечи. Глаза зелёные Она украшает их, подводя чёрным карандашом, делая их как бы более узкими. Красит ресницы и тонкие брови. Губы всегда покрыты ярко-красной помадой. И она строга со всеми и со мной тоже.
        Рита у Юджина другая. Ну, конечно, она совсем юная, почти девочка. Сама приходит к молодому иностранцу. Чувствуется, что испытывает к нему симпатию, даже почти раздевается перед ним. А как смотрят на это её родители? Отец ведь самый большой человек в этом посёлке. Или он ничего не знает о хождениях к русским его дочери?
        Такие вопросы роились в моей голове, пока я доставал из конверта очередное письмо, прежде чем ложиться спать. Решил прочесть ещё одно, а остальные оставить до свободного времени в самолёте. Полёт предстоял долгий.
        К необычности начала письма я уже начинаю привыкать, пытаясь увидеть в этом какую-то систему. Но пока ничего определённого не приходит в голову. Тем более, что в этот раз письмо вдруг начинается так же как и одно из предыдущих.
        «Юг Судана. Я акцентирую внимание на первом слове. Оно очень важное в моих письмах, если ты их, Джо, хранишь. А я очень на это надеюсь, ибо самое главное, что я хочу сказать тебе, я высказываю в них».
        Тут я прервал своё чтение и попытался сообразить, что имеется в виду под тем, что первое слово очень важно. Конечно, будь он на севере Судана, это было бы не менее важным для читателя, которым является друг. Но Юджин надеется на то, что письма будут храниться, и тогда будет откроется самое главное. Это было непонятно, и я продолжил чтение.
        «Так что приветствую тебя, замечательный Джо, с юга Судана!
        Пишу тебе, когда за окном сияет ярко всё тот же Южный крест. Дедушкин у себя в комнате, наверное, видит десятый сон. В моей на потолке почти бесшумно крутится пропеллер потолочного вентилятора, без которого просто невозможно выдерживать жару. Кондиционеров у нас нет. Буквально истекаешь потом. И рождаются такие строки:
        Лежу, жарою раздавленный,
        расплющенный в кровати.
        Как видно, климат саванны
        приходится мне некстати.
        Шутка, но жарко очень. И поэтому понятно, что все работают здесь в пол-силы. Ходят медленно. Команды инженеров выполняются неторопливо. Жара на заводе ничуть не меньше, чем на улице. Между тем, завод пока практически не работает. Нет сырья. Конвейерная линия стоит. Ждут привоза. Делают только соки из манго и ананасов. Я работаю с Петром. Он инженер-электрик. Ходим, проверяем работу оборудования. То почистить контакты надо, то смазку выполнить, то электропроводку заменить.
        Другие наши инженеры во главе с Анатолием Ивановичем заняты строительством лесопилки. Это несколько в другом районе. Они ежедневно ездят туда на машине, которую выделили специально мистеру Анатолю. А мы живём рядом с объектом, так что ходим пешком.
        После работы часто идём с Петром на рыбалку. Он тут с женой и трёхлетней дочкой Аллочкой. Так что иногда и они присоединяются к нам. Река, как я уже писал, совсем рядом. В том месте, где мы удим рыбу, небольшая заводь, небольшой деревянный настил на сваях достигает почти середины реки. Вода чистая и прозрачная настолько, что видно дно и проплывающих рыбок. Можно ловить, как из аквариума.
        Мальчишки ложатся на настил животами, опускают вниз иной раз не леску, а бечёвку с крючком и насаженным червяком, и ловко подсекают рыбёшку, когда она только пытается поймать червяка ртом. Это вызывает у ребят бурю восторга и выглядит довольно смешно. Но так ловят маленьких калям-калямок. Калям в переводе означает «говорить». И рыбок так назвали потому, что они громко чичикают, когда оказываются над водой. Не знаю, как это у них получается. Может, трущимися плавниками издают звук, но весьма громкий.
        Мы забрасываем наши лески поглубже, туда, где рыбу не видно, и следим за поплавками. Попадаются караси. Но однажды попалась рыба караба. Это электрический скат. Тут мальчишки сразу закричали что-то предупреждающее. Петро навесу поднёс рыбину к ведру с пойманной рыбой, один из мальчиков подбежал с щепкой в руке и стал ею осторожно отцеплять крючок. Рыба упала в ведро. А оно металлическое. Петро взялся за ручку, чтобы передвинуть его, и тут же дёрнулся от электрического разряда. Ведро опрокинулось, и весь улов высыпался на пирс. Все бросились собирать скачущую рыбу. А карабу пришлось брать в руки сухой тряпкой, чтобы не била током. И ведро потом тоже брали тряпкой.
        Мы впервые имели дело с электрическим скатом и не представляли, как её готовят и съедобный ли он. Но рискнули, а рыба оказалась жирной и очень вкусной.
        Нам говорили, что большую рыбу можно поймать на озере. И вот мы решили сходить туда. Два паренька вызвались нас проводить. Пошли. Прежде всего, выяснилось, что нужно перейти вброд реку, чего мы не собирались делать, ибо, как говорят, в этой реке видели крокодилов. Рассказывали даже, что как-то раз один крокодил стянул с лодки в воду мужчину. Но на мой вопрос, почему мы сейчас не видим крокодилов, мне отвечали, что вода в реке спала и крокодилы далеко, так как они любят глубокую воду.
        Так что проблема с крокодилами волновала меньше, но беспокоило и то, что вода в этом месте грязная, а в ней могут быть змеи и прочая гадость. Однако проводники уже в воде, и рассуждать некогда. Плюём на все предосторожности, проваливаемся по колена в прибрежную грязь и идём через реку. Она кажется довольно широкой. Посматриваем на всякий случай по сторонам. Я иду замыкающим и вспоминаю рассказы о том, что крокодилы нападают на последнего. Но всё пока обошлось: сумасшедших крокодилов рядом не оказалось.
        После опасной реки углубились в высокую до трёх метров тростниковую траву. Едва успеваем думать о змеях, так как наши провожатые идут быстро и уверенно, держа в руках снасти и копья. Место лова столь же неожиданно для нас. Это огромное озеро. Но провожающие нас парни входят в воду по колена и забрасывают свои удочки.
        Мы, конечно, туда не полезли. Одно дело перейти реку, другое - стоять несколько часов в воде, не зная, что тебя там укусит. Выбираем более-менее свободные от грязи места поближе к озёрной глади и простираем наши длинные удилища к свободным от зарослей водяным местам. Стать у самой воды невозможно. У меня тут же клюнуло и я вытащил рыбу раза в два побольше карасей, что мы ловили на реке. Забрасываю снова. Клюёт что-то крупное и, не показывая себя, отрывает крючок. Ставлю новый. Поймал ещё двух крупных рыбин, а следующая зацепилась, рванула, сломала удилище и ушла. Потом поймал маленького чёрта с крепкими и острыми плавниками. После того, как я его сжал пальцами, снимая с крючка, а он ухитрился всё-таки уколоть мою руку, я понял, почему другие рыбаки наступают на него ногой и только потом снимают с крючка.
        Петро поймал рыбину такую крупную, что её пришлось пришпилить к земле копьём, но она билась ещё до самой сковородки.
        И вот возвращаемся грязные, потеряв пять крючков, со сломанным удилищем (хорошо, что всегда берём с собой по две удочки на каждого). Опять переходим реку. Воды, кажется, прибавилось. Вылезаем из прибрежной грязи. Смыть её нет никакой возможности, так как до чистой воды не добраться. Плюём на всё и возвращаемся домой, клянясь, что больше не пойдём сюда. Подходим к ананасной плантации. Вдруг впереди идущий проводник кричит: «Дебиб!», что значит - змея. Смотрим в направлении вытянутой руки. Видим, как по открытой земле метрах в двадцати от нас ползёт толстая метра два с половиной длиной змея.
        Наш проводник хватает комья земли и швыряет в неё. Один комочек попадает в цель, но рассыпается. Земля-то сухая и рыхлая. Передняя часть земли поднимается примерно на полметра и, о ужас! надувается. Это классический образец змеи, какой я встречал на сотнях фотографий и рисунков, и я кричу: «Кобра!»
        Петро застывает на месте. А сначала мы стремились подойти поближе к змее. Второй парнишка тоже начинает бросать землю и поясняет при этом: «Ма коис, ма коис», то есть «нехорошая, нехорошая». А мы знаем, что это одна из самых ядовитых змей, поэтому я останавливаю парней, и они прекращают швырять землю. Кобра, видимо, огрызнувшись на нас, опускается и уползает в траву. Позже, когда мы описали увиденную кобру Сэбиту, он покачал головой и сказал, что мы встретили плюющуюся кобру. Её плевок способен быть смертельным для человека.
        Ананасная плантация находится рядом с нашим заводом, и мы иногда прогуливаемся в том районе по вечерам. Услыхав о кобре, кто-то из местных решил пойти туда завтра на поиск змеи, чтобы убить её. Говорят, за неё можно получить сто фунтов, а это большие деньги.
        Вот такие бывают сюрпризы в Африке. Сейчас ночь. Сияет созвездие «Южного креста». Собаки сейчас не лают. Обычно я их слышу каждую ночь. Их лай объясняют появлением шакалов. Стало быть, если собаки молчат, шакалов нет. Всё взаимосвязано.
        Заканчиваю письмо. Завтра утром Анатолий Алексеевич улетает в Хартум и заберёт письма.
        Так что пожелай мне спокойной ночи, и я буду спать.
        Твой Юджин».
        Глава 5
        НА ГРАНИЦЕ
        Утром, когда я завтракал, раздался телефонный звонок. Звонил Ашот.
        - Так я готов за тобой заехать, старина. Диктуй адрес.
        Голос звучал весело и так, словно мы давно договорились о совместной поездке. Но это не входило в мои планы, что я постарался прояснить Ашоту в интеллигентной форме:
        - Спасибо, коллега, но нет необходимости. Меня отвезёт моя девушка. Сам понимаешь, невозможно отказать ей в удовольствии проводить меня.
        - Ах, так, - произнёс Ашот. - В голосе его мне послышалось разочарование. - Но ты помнишь насчёт веса багажа? Не более двадцати кеге.
        - Да, помню, - ответил я уже раздражённым голосом. - Я же говорил тебе, что у меня и десяти килограмм не наберётся.
        - Ну, не волнуйся, старичок, - успокаивающе прозвучал голос на другом конце связи. - Это я к тому сказал, что у меня может быть больше. Понимаешь, везу сувениры друзьям в Хартум. Так что, в крайнем случае, ты же не откажешься взять на себя одну сумочку?
        Вопрос застал меня врасплох. Я впервые летел за границу и не знал таможенных правил, поэтому ответ мой прозвучал не сразу и уклончиво:
        - Честно говоря, не знаю, Ашот, что тебе сказать. Я тоже беру с собой сувениры, но мои матрёшки не такие большие, и они не занимают много места. А ты что, целый магазин с собой везёшь?
        - Да, какой магазин? - Ашот рассмеялся. - Водка, коньяк и прочее. Ничего особенного, но всё с весом. Но ты не переживай. Это я на всякий случай спрашиваю. Может, твоя помощь и не потребуется, если всё будет нормально.
        - Ладно, - ответил я, - до встречи. Мне ещё кое-что уложить надо.
        - Вот и договорились - заключил Ашот, словно мы действительно до чего-то договорились. - До встречи.
        Через несколько минут позвонили в дверь. Анна приехала с отцом. Он чуть ниже ростом своей дочери, но крепкого телосложения. Видимо, в прошлом занимался боксом, поэтому и походка у него была уверенная, как перед боем, и руки несколько отставали от тела, как бы готовясь к отражению удара противника. Рыбакрыбака видит издалека. Я ведь тоже занимался боксом. С таким провожатым ехать в Шереметьево было вдвойне не страшно.
        Я обнял Риту, а она сказала, целуя меня в щёку:
        - Я решила, что папа нам не помешает. Ты готов?
        - Готов с вечера, - ответил я. - А Николаю Ивановичу я рад. Всё-таки первый выезд за рубеж, тут опытный человек всегда кстати. И, может, выпьем на дорожку по рюмочке? Или вы за рулём?
        Но Николай Иванович согласился:
        - Не будем нарушать традицию. А за рулём у меня другой человек, так что мне и Рите можно, однако оперативно.
        Мы прошли на кухню. Я достал бутылку коньяка, оставшуюся от вчерашнего застолья, лимон, рыбку, масло, сыр. Анна нарезала хлеб. Всё прошло быстро. Выпили, закусили. Пока Анна убирала остатки в холодильник и мыла рюмки, мы с Николаем Ивановичем прошли в комнату, где лежал приготовленный мной рюкзак дипломат.
        - Вещей не много, и правильно, - сказал отец Риты, - зачем в командировке нагружаться? Зубную щётку, бритву, пару рубашек да носки - вот и весь джентльменский набор. И на таможне никаких проблем.
        Я согласился и, вскидывая легко рюкзак на плечи, сказал:
        - Тут мне мой коллега, с которым я лечу, звонил только что и просил взять его сумку со мной, а то у него вес больше двадцати килограмм.
        Взявший было мой дипломат в руки, Николай Иванович, при этих словах остановился и посмотрел на меня, укоризненно спрашивая:
        - И ты согласился?
        - Вроде бы нет, - ответил я нерешительно.
        - Вроде бы здесь не подходит. В таких случаях надо быть категоричным. Ни в коем случае не бери его сумку на себя. Мало ли что он там может везти, а тебя с рейса снимут.
        - Да он ещё сам не уверен, что понадобится помощь.
        - Вот и хорошо, - голос Николая Ивановича был жёстким. - Знаю я этих деятелей. Везёт контрабанду.
        - Он сказал, что спиртное для друзей взял.
        - Ты слушай его, - ответил Николай Иванович саркастически. - Спиртное тоже больше литра нельзя провозить. Остальное считается, что на продажу, и облагается налогом. Так что не бери ни в коем случае. Ну, я прослежу.
        Когда Анна услыхала о просьбе Ашота, она замахала руками и решительно заявила:
        - Женя, это мафия. Боже упаси тебя связываться с ними. Не забудь, что у тебя ещё две пересадки.
        Да, билеты нам купили с вылетом из Шереметьева в 15 -30, но с пересадкой в Ларнаке на Кипре и в Египетской столице Каире, на что должно уйти десять часов. Нужно было прибыть в Шереметьево за два с половиной часа до вылета, так что рассиживаться нам было некогда. Дорога до аэропорта обычно запружена.
        У нас «Ниссан икс-трэйл» тёмно-синего цвета. Впереди сел рядом с водителем Николай Иванович, а мы с Ритой сзади. Там уже сидел телохранитель, высокий под два метра парень с накаченной мускулатурой, которая угадывается под расстёгнутой в машине пуховой курткой с меховым воротником. В Москве стоят морозы. Мы с Николаем Ивановичем тоже одеты в тёплое пальто, а Анна в шубе. Рюкзак брошен в просторный багажник. Ленинградское шоссе на нашу удачу в это время оказалось относительно свободным, и мы к полудню уже были в аэропорту.
        Водитель показывает что-то у въезда, шлагбаум открывается, и мы подкатываем к нужному сектору. Я чувствую себя совершенно комфортно с таким сопровождением, которое всё знает. Сам бы я наверняка долго блуждал, прежде чем нашёл нужный вход в этом огромном международном аэропорту. А тут всё просто. Такое впечатление, что другого пути и нет, хотя терминалов здесь великое множество, входов и подъездов тоже. А мы уверенно направляемся к стеклянным самораскрывающимся дверям и направляемся к столикам с бланками деклараций.
        Николай Иванович рекомендует мне сначала упаковать мой рюкзак в специальную упаковку. В зале стоит парень с установкой, оклеивающей вещи в полиэтиленовую плёнку. Рюкзак у меня с многочисленными карманами на молниях и застёжках. Сдавать его таким в багаж не очень разумно, как говорит Николай Иванович. Он во всём предусмотрителен. Вскоре рюкзак мой превращается в гладкую куколку с одной выступающей ручкой, за которую я его и беру. Теперь можно заняться декларацией.
        На маленьком столике быстро заполняю бланк - мне декларировать нечего - и мы идём к очереди, выстроившейся для сдачи багажа, становлюсь в конце. Моя сопровождающая группа - Николай Иванович, Анна и телохранитель - отходит к торговому прилавку с напитками. Рите захотелось пить. Не успеваю осмотреться, как чувствую, как кто-то обнимает сзади мои плечи, и слышу голос:
        - О, ты уже здесь. А я начал беспокоиться, думал, что опоздаешь.
        Это, разумеется, Ашот. Он радостно улыбается. Я пожимаю ему руку, интересуюсь, как он доехал и когда. В ответ он рассказывает, что добрался без проблем и надеется, что и дальше проблем не будет.
        - Кстати, - говорит он, - знаешь анекдот по посадку самолёта?
        - Нет, - говорю.
        - Так, слушай. Самолёт терпит аварию. Стюардесса взволнованно просит всех пристегнуть ремни. Ну, кто-то пристегнулся, а кто-то не успел. Самолёт разбился. И вот тех, кто не успел пристегнуться, разбросало по салону и разбило в смерть, а те, кто пристегнулись, выглядели, как живые.
        Ашот расхохотался. Я улыбнулся, сказав:
        - Главное, что актуально.
        Тем временем, за нами вытянулся хвост людей с чемоданами на колёсиках, сумками, пакетами. Некоторые подвозят багаж на тележках. Моя очередь приближается. Я с беспокойством оглядываюсь в поисках моих провожатых. Но они уже подходят. Анна несёт бутылку какого-то напитка для меня. А я достаю из кармана пиджака паспорт и билет, складываю их вместе с декларацией.
        - А твой где багаж? - интересуюсь у Ашота.
        - Да, вон он - и показывает на два чемодана и большую чёрную кожаную сумку, так же обёрнутую в полиэтилен, стоящие у самой стойки регистрации багажа.
        Я ничего не говорю. Анна принимает Ашота за постороннего пассажира, не обращая на него внимания, и протягивает мне бутылку:
        - На, освежись перед таможней.
        Я успеваю вылить в себя содержимое, когда подходит моя очередь. Снимаю с себя рюкзак и кладу на ленту. Тут же Ашот просовывает на ленту свою чёрную сумку и кладёт её рядом с рюкзаком. Но в то же мгновение слышится рассерженный голос:
        - Это ещё что такое?
        Николай Иванович, а это, конечно, был он, отодвигает меня в сторону и снимает с ленты сумку, возвращая её на место, откуда она была взята.
        Ашот возмущённо говорит:
        - Поставьте сумку. Это его багаж. Вы кто такой?
        Неожиданно рядом с Ашотом появляется его поддержка. Я узнаю человека, который приглашал нас с Ритой за свой столик в кафе дома журналистов. Он спрашивает:
        - В чём проблема?
        Николай Иванович оборачивается к нему и тихо говорит:
        - Ты, Эд, опять не на своём месте. Я тебя предупреждал, чтобы не трогали журналиста.
        - Дядька, - растерянно ответил Эд, - честное слово не знал, что ты тут. Так одну сумку взять ничего же сложного.
        - Я сказал «нет»! - отрезал Николай Иванович.
        Замечаю искоса, как рядом с Николаем Ивановичем становится его телохранитель, но в это время девушка за стойкой спрашивает меня:
        - У вас, молодой человек, всё? Только рюкзак или ещё что-то есть?
        - Нет-нет, - отвечаю. Только рюкзак. Ещё дипломат есть.
        - Вы его будете сдавать?
        - Нет, если можно, в ручную кладь.
        - Можно. Возьмите посадочный талон, билет, паспорт и багажную бирку.
        Прощаюсь с Ритой. Благодарю Николая Ивановича. Пожимаю руку и его телохранителю. Ашот рассерженно отходит в сторону. Я развожу руками, забираю из руки Риты свой дипломат и прохожу внутрь большого пространства к стойке регистрации билетов. Понимаю, что с Ашотом отношения окончательно испорчены.
        Помахав издали уходящим Рите и Николаю Ивановичу, прохожу на паспортный контроль. Девушка в форме лейтенанта внимательно смотрит на меня из своего окошка, ставит штамп в паспорте, возвращает его и нажимает на кнопку, открывая мне проход через границу. Так я оказываюсь за рубежом. Но нужно ещё пройти специальный контроль безопасности. Миновать его невозможно, так как я попадаю в большой зал, выход из которого только через электронные кабинки.
        Смотрю, что делают пришедшие до меня. Сажусь на стул, снимаю сапоги, кладу их в голубой пластмассовый тазик. Надеваю на ноги голубые бахилы. Снимаю шапку, пальто, пиджак. Раздумываю, как это всё отнести за один раз к пункту досмотра. Одной рукой обхватываю тазик с сапогами, куда попутно сунул шапку, и пальто, а другой беру подмышку тазик с пиджаком и дипломат. Кладу принесенное на транспортёрную ленту. Девушка в форме у ленты спрашивает, положил ли я в тазик мобильный телефон и часы. Признаюсь, что не положил. Достаю телефон, снимаю с руки часы и кладу. Интересуется, есть ли у меня что-нибудь металлическое в карманах. Достаю кошелёк, полный металлических монет. Кладу. Задаёт совсем странный для меня вопрос, есть ли у меня пояс на брюках. Говорю, что, естественно, есть и поднимаю свитер, показывая металлическую пряжку. Девушка просит снять ремень.
        Меня после сдачи багажа и прохождения паспортного контроля охватило чувство эйфории оттого, что я уже фактически за границей и скоро окажусь в самолёте. Теперь все волнения и тревоги позади. И просьба снять ремень вызывает у меня чувство юмора. Я спрашиваю, улыбаясь:
        - А брюки тоже снимать?
        Девушка без тени улыбки на лице, спокойно отвечает:
        - Брюки не надо.
        Снимаю ремень и кладу в тазик.
        - Дипломат поставьте стоя вдоль ленты.
        Ставлю. Только теперь включается транспортёр, и мои вещи уходят под ленточки, свисающие у входа в тёмную пасть просмотровой камеры, а я сам иду, поддерживая руками брюки, в ворота пропускной кабины. Ступаю внутрь, полукруглая дверца закрывается. Голос из динамика просит поднять руки. Поднимаю. Брюки не успевают среагировать на свободу, как противоположная полукруглая дверца открывается, и я, подхватив снова брюки, выхожу из кабинки. Лента вывозит из камеры мои тазики. Первым делом надеваю ремень. Лента останавливается.
        Две другие девушки смотрят внимательно на экран, который мне не виден. Спрашивают почти хором:
        - Что в дипломате?
        - Электробритва, - отвечаю, - и ноутбук.
        Транспортёр включается, дипломат выезжает.
        Слышу:
        - Раскройте дипломат.
        Раскрываю. Первыми показывается пачка писем, под ними бритва, рядом ноутбук. Девушки удовлетворённо кивают головами. Одна из них задаёт вопрос:
        - Что за письма? Корреспонденция не разрешается к провозу.
        Я объясняю, что работаю журналистом. Эти письма раскрыты. Кроме того штемпели на конвертах старые. Материалы мне нужны по работе. Девушка берёт один конверт. Убеждается в том, что он открыт и говорит:
        - Проходите.
        Из просмотровой камеры выезжает на ленте другая партия вещей. Я торопливо подхватываю свои тазики подмышки, дипломат и иду к ближайшим стульям. Одевшись и рассовав всё по карманам, иду в зал вылета.
        До конца регистрации ещё уйма времени. Нахожу терминал под номером сорок девять, как указано на посадочном талоне, с табло, на котором высветился город Ларнака, и устраиваюсь за столик ближайшего кафетерия. В ожидании вылета можно выпить чашечку кофе. Почти сразу же за мой столик со словами «Не помешаю?» подсаживается мужчина лет шестидесяти. Я не возражаю. Он тоже берёт себе кофе и две рюмки коньяка. Одну пододвигает мне. Он так предлагает, что неудобно отказываться.
        - Выпьем за успех предприятия.
        Мы чокаемся и называем друг друга.
        - Женя. Лечу в Судан.
        - Александр Павлович. Лечу в Тегеран.
        - В разные стороны летим.
        - Да. В разные. Но я бывал в Судане.
        Волосы моего собеседника совсем седые. На лице очки в золотой или позолоченной оправе. Одет он в строгое чёрное пальто, какие носят дипломаты. Пальто расстёгнуто, и под ним виден строгий чёрный костюм с жилетом и галстуком на белой рубашке. Он отпивает глоток из рюмки и запивает глотком кофе. Я следую его примеру. Мы разговорились.
        - Мне довелось работать в Судане, - продолжает начатую мысль Александр Павлович - когда президентом был Джафар Нимейри. Он довольно негативно относился к Советскому Союзу, и, когда ему говорили, что мы строим для вас заводы в стране, он отвечал: «Можете забирать свои заводы». Заводы мы, конечно, не забрали, но отношения были разорваны.
        Я рассказываю, что лечу по заданию газеты на юг Судана и что в руках у меня письма одного переводчика, работавшего там примерно в те же годы, который называет себя в письмах Юджином, но больше я ничего о нём не знаю.
        - Это любопытно, - оживляется Александр Павлович. - Я в восемьдесят седьмом году летал неудачно в Сомали, и там встретил переводчика Евгения, который, помнится, рассказывал, что работал на юге Судана. Может, это тот самый переводчик, о котором вы читали в письмах.
        - Вполне возможно. Это было бы удивительно. А почему вы говорите, что летали в Сомали неудачно?
        - Это интересная история. Если хотите, расскажу, пока будем коротать время.
        Я соглашаюсь, и рассказ начинается.
        Глава 6
        РАССКАЗ БЫВАЛОГО ЧЕЛОВЕКА
        Было решено отправить меня в Сомали в группу экономических советников при посольстве. В нашем комитете по внешним экономическим связям, называемым нами просто ГКЭС, меня перед вылетом познакомили с бухгалтером Татьяной Андреевной и попросили:
        - Ты, Саша, прошёл огонь и воду в поездках, а наша Таня впервые будет пересекать границу, так что помоги ей в этом вопросе.
        Я действительно уже побывал к тому времени в Судане и Египте, так что опыт имелся. Но перед отъездом я зашёл в редакцию еженедельника «За рубежом», чтобы сказать, что могу написать для них материал по Сомали. На всякий случай зашёл, чтобы, как говорится, зарезервировать тему в газете. А там, в редакции очень удивились тому, что я лечу в Сомали.
        - Разве там наши ещё есть? - спрашивают.
        - Есть, - говорю, - вот я лечу завтра с бухгалтером.
        Ну, поговорили и ладно. На другой день я в аэропорту встретился с Татьяной Андреевной. Она боялась прохождения таможни, а я её успокаивал, убеждая, что ничего страшного нет. Подходим к месту приёма багажа. Я её пропускаю впереди себя. У неё один чемодан и сумка. Таможенница спрашивает:
        - Продукты везёте с собой?
        Я знал, что продукты везти запрещено, но простодушная Татьяна Андреевна этого не знала и ничтоже сумняшеся говорит:
        - А как же. Везу колбасу, сыр…
        Она хотела продолжать, а я вижу, как у девушки за стойкой глаза округляются в изумлении, и потому встреваю в разговор:
        - Да что вы её слушаете? Взяла с собой кусочек сыра и кусочек колбаски, чтобы было, что поесть, по приезду.
        - Да? - спрашивает таможенница.
        Татьяна Андреевна стушевалась, поняв, что не нужно было говорить про продукты, кивнула головой и тихо прошептала:
        - Да.
        Таможенница покачала головой и сказала:
        - Ну, проходите.
        Я за нею прошёл совсем легко, хотя вёз полный чемодан коньяка, водки, вина и сыр с колбасой. Всем же хочется, во-первых, сэкономить на питании в первые дни, а, во-вторых, надо же угостить товарищей по случаю прибытия. Сказал, что везу словари и справочную литературу, что было правдой. Тогда такой проверки электронной, как сейчас, не было.
        Короче говоря, сели мы в самолёт, а я сделал замечание Татьяне Андреевне по поводу её высказываний на таможне и объяснил, что можно, а чего нельзя. Нам предстояла ещё таможня в Могадишо, то есть в аэропорту прибытия. Однако там всё оказалось значительно проще. Смуглый молодой человек в белой рубашке навыпуск с короткими рукавами и тёмных брюках, весело улыбаясь, пропускал наши чемоданы без какого-либо досмотра, помечая их мелом, как проверенные. Нам тогда и в голову не приходило, что всё может быть иначе. Но скоро мы в этом убедились. Это позже.
        Нас встретили и повезли в посольство. Наш куратор, Валерий Викторович, услышав мой рассказ о разговоре в редакции газеты, задумчиво сказал:
        - Да, странно.
        А потом спросил:
        - Ты с собой фотоаппарат взял?
        - Конечно, - говорю, - и кинокамеру привёз.
        - Ясно. Так вот не доставай их из чемодана. Обстановка сложная. Тут бывает, сидят в окнах снайперы и стреляют по аппаратуре, которую могут издали принять за оружие.
        Это звучало не очень утешительно. Валерий Викторович проинструктировал и о других правилах поведения в стране пребывания, после чего посадил в машину и сам отвёз на виллу, в которой жили другие советники.
        Могадишо зелёный город. Всюду растут высокие пальмы, баобабы. По крайней мере, таким он был раньше. Сейчас после бесчисленных войн он стал, как говорят, самым опасным городом мира. А в то время это была бывшая итальянская провинция. Многие дома построены в стиле итальянской архитектуры. Крыши домов плоские, но фасады домов вычурные, красивые. Понятное дело, что в этих домах живут богатые, а для бедных построены прямоугольные дома-коробочки без изысков.
        Итальянцы оставили свой след и на внешности сомалийцев. Многие считают сомалийских женщин самыми красивыми, именно благодаря смеси их с итальянцами. Мне в этом не удалось убедиться, так как мало встречался с женщинами.
        Вилла наших специалистов была двухэтажная в окружении высоких деревьев. Её, как и все другие дома, отделяет высокая каменная стена. Валерий Викторович нажимает кнопку звонка. Из дома кто-то выходит и открывает калитку. Я вижу перед собой грузина. Куратор представляет меня, просит приветить и уезжает, а мы с Бандзавой идём по дорожке в дом. У входа нас встречает пёс. Я глажу его по голове. Он сразу отнёсся ко мне дружелюбно. Удивительно, что, как потом я узнал, милая собака очень даже может быть злой, когда мимо дома проходят местные жители. Это кажется невероятным, но этот пёс никогда не лаял, если к калитке подходили русские, и всегда бросался с лаем к стене, при появлении прохожих.
        Тут я и познакомился с переводчиком Евгением. Они все собирались ехать на пляж Лидо, а мне предложили отдыхать с дороги, но я не согласился и поехал с ними. Уж очень мне хотелось поскорее почувствовать местный колорит. У русских отдельный сектор. Я первым делом надел плавки и погрузился в тёплые воды Красного моря. Купаться было не страшно, поскольку большой участок моря огорожен сеткой против акул. Те, у кого были маски, ныряли, чтобы полюбоваться красотами подводного мира. Пляж песчаный. Под навесом шахматные доски и бильярд. Я полежал на песке, с кем-то сыграл в шахматы, и пора было возвращаться на виллу, так как уже темнело.
        Приехав, я организовал застолье. Пили, ели, разговаривали. Потом все пошли спать. У них комнаты были на втором этаже, а мне выделили на первом. Среди ночи я услышал звонок. Одеваюсь и выхожу из комнаты. На втором этаже тишина. Очень крепко спят, а звонок повторяется. Выхожу на крыльцо. Небо всё в звёздах. Я размышляю, кто бы мог звонить в калитку так поздно. Пёс подбегает ко мне, но молчит. Я иду в его сопровождении по дорожке, у калитки спрашиваю:
        - Кто?
        Голос за стеной отвечает:
        - Свои.
        Говорит по-русски, значит, точно свои. Открываю калитку.
        Входит куратор. Спрашивает:
        - Разложил вещи, Женя?
        Отвечаю:
        - Разложил.
        - А теперь буди остальных и собирайтесь. Только что президент Сиад Барре объявил о разрыве с нами отношений. В течение трёх дней должны все уехать Вот такой расклад. Там у тебя в редакции, как в воду глядели.
        Для меня его слова, как гром с ясного неба. Только что приехал, и сразу собирайся обратно. Поднимаюсь на второй этаж, стучу в комнаты, бужу всех. Собираемся внизу, и Валерий Викторович всех информирует.
        Министр обороны Сомали Самунтаре, который был сторонником СССР, закончил там военную академию имени Фрунзе, в эту ночь смещён со своего поста. В морском порту и на других объектах, где стояли наши солдаты, их заменили американские. А предыстория была такова. Между Сомали и Эфиопией в это время шла настоящая война за спорную территорию Огаден. Советские дипломаты и кубинский лидер Фидель Кастро делали всё для того, чтобы этот конфликт разрешился мирным путём. Но не удалось. Советский Союз и Куба оказали военную помощь Эфиопии. В то же время и Сомали просило военную помощь. Но поняв, что Советский Союз больше на стороне Эфиопии, Сиад Барре принял решение о переориентации на помощь США. Это и случилось в ту злополучную ночь, когда прилетели мы с бухгалтером. Потом, когда меня после Сомали направили в Индию, то в ГКЭС, смеясь, говорили:
        - Смотри, Саша, у нас с Индией хорошие отношения. Не сделай так, как в Сомали. А то ты прилетел, и Сиад Барре сразу разорвал с нами отношения.
        Но в тот момент нам было не очень до смеха. Валерий Викторович, оставив нам свои рекомендации, отбыл оповещать других специалистов, а мы ещё немного посидели, обсуждая дальнейшие действия, и завалились спать. Утро вечера мудренее.
        После завтрака Бандзава взял меня с собой в министерство сельского хозяйства, чтобы хоть что-то успеть показать. Потом доставил меня в посольство, где у меня с извинениями забрали выданную вчера месячную зарплату, оставив командировочные за три дня. А что я мог на их шиллинги купить в оставшиеся полдня, когда по городу ходить нельзя? Куратор подвёз на машине к вилле и умчался: дел невпроворот.
        Я стою у калитки. Нажимаю кнопку звонка. Никто не выходит. В это время по тротуару проходит сомалиец в рубашке грязного цвета, джинсах и сандалиях на босу ногу. Поравнявшись со мной, плюёт в меня. У меня возникло естественное желание ответить ему кулаком, но вспомнил слова куратора:
        - Имейте в виду. Отношение к нам резко изменится. Возможны провокации. Ни в каком разе не вступайте в конфликты.
        Сдержался, хоть и услышал за стеной остервенелый лай нашего пёсика. А тут и переводчик Женя подошёл. Но сомалиец уже удалялся, не оглядываясь. Потом меня хвалили за сдержанность. Надо понимать, что простые сомалийцы не понимали ситуацию. Им сказали, что русские против них, и они сразу переменились к нам. Но а те, кто понимали суть происходящего, почти плакали при расставании.
        Мы устроили в этот вечер проводы. Приезжали некоторые сотрудники министерств, кто посмелее. Пригласили из болгарского посольства. Выпивки, сыра, колбасы и консервов я привёз много. За вечер со всем не управились: половину раздарили. Информация по первым отъезжавшим пошла, что на таможне всех шерстят по полной программе. Мои товарищи растерялись, не зная, что можно вывозить, а что нельзя. Стали выбрасывать из чемоданов кораллы, которые доставали с морского дна, ракушки. А я взял всё это себе в опустевший от продуктов чемодан. Подумал, что хоть что-то в память себе оставлю.
        На следующий день, перед отъездом достал фотоаппарат и стал фотографировать на вилле друзей, пёсика, саму виллу кое-какие виды города за стеной. Ну, не мог оставить фотоаппарат без дела. И в аэропорт прибыл с фотоаппаратом на груди. А там увидел целый спектакль. Журналисты понаехали. Со всех сторон снимают на кинокамеры, как русские выезжают из страны. Таможенники раскрывают все чемоданы, достают купленное женское бельё и другие товары и показывают демонстративно перед объективами. При прохождении личного досмотра отбирают сомалийские шиллинги, говоря, что они награблены. То есть отношение изменилось на диаметрально противоположное.
        Татьяна Андреевна и тут оказалась рядом со мной. Узнав, что отбирают деньги, она пришла в ужас.
        - Ой, Саша, я не знаю, что делать. Это ведь единственные деньги, которые я получила, и те отберут. Я их спрячу в бюстгальтер.
        - Ни в коем случае, - говорю я решительно. - Что это у вас на руке?
        - Плащ.
        - Положите деньги во внешний карман плаща и идите.
        Она так и сделала. И как же она была счастлива. Потом, когда мы снова встретились после прохождения таможни, она стала благодарить меня, восторгаясь моей находчивостью.
        - Представляете, - говорит, - женщина, проверявшая, меня всю раздела донага, а в плащ не заглянула. Какой же вы прозорливый.
        Сам я тоже проходил проверку с фокусами. Первым делом таможенник попросил у меня фотоаппарат, чтобы увидеть там плёнку. Меня ужаснула мысль, что пропадут единственные кадры, которые я сделал на этой земле. Поэтому говорю таможеннику, что сейчас открою аппарат, а сам начал быстро перематывать плёнку. Тогда ведь цифровых камер не было. Раскрой он камеру, и вся плёнка засветилась бы, и все мои старания пошли бы прахом. Так что пока сомалиец смотрел на другие вещи, я скоренько смотал плёнку в кассету, раскрыл камеру и показываю, говоря на английском:
        - Видишь? Ничего нет.
        Таможенник удовлетворённо кивнул головой и предложил мне раскрыть чемодан. Я раскрываю, поясняя:
        - Я только вчера приехал. Вот книги, посуда, одежда.
        То, что в одежде завёрнуты кораллы, конечно видно не было, и таможенник улыбнулся, услышав, что я только вчера приехал. Потом был личный досмотр. Таможенник сразу нащупал в кармане костюма портмоне. Спросил, что это и попросил показать. Я с ловкостью фокусника раскрыл портмоне, держа его в своих руках, раскрыл его одну половинку, говоря магическое слово «ничего», потом вторую половинку с тем же словом, и закрыл портмоне. Таможенник махнул, рукой, чтобы я забирал свой кошелёк. И я понял, что только моё уверенное манипулирование кошельком перед глазами таможенника позволило ему не заметить отделения портмоне, в котором находились деньги.
        Хотя этого можно было, как оказалось, и не делать. Вскоре в аэропорт приехал наш посол, и ситуация с деньгами разрешилась: всем вернули заработанную валюту. Но мы же не знали в то время, что так случится. Вот такая метаморфоза произошла, если вспомнить, как нас пропускали без проверки всего два дня назад.
        - Вы летите в Судан, - заметил Александр Павлович, допивая свой кофе, - с которым у нас некогда были хорошие отношения. Но времена изменились, и вы это почувствуете на себе. Будьте готовы ко всяким неожиданностям.
        Глава 7
        В ПОЛЁТЕ
        Рассказчик закончил своё повествование как раз вовремя, так как на табло высвечивается посадка в моём направлении и о том же начинают объявлять по громко говорящей связи. К терминалу торопливо буквально подбегает Ашот. При виде меня он колеблется, но подходит со словами:
        - Ты здесь? У меня всё нормально. Доплатил немного за перевес самой таможне и всё. Так что порядок. Ты не тушуйся, старина. Прорвёмся. Пошли на посадку.
        Я благодарю Александра Павловича за приятное общение. Мы обмениваемся на всякий случай адресами электронной почты и номерами мобильных телефонов.
        - Кто знает, - говорит мой новый знакомый, - возможно, я найду адрес Евгения и, чем чёрт не шутит, когда бог спит, вдруг это тот самый Евгений, чьи письма у вас в руках. Тогда я дам ему ваш адрес, а вы ему отдадите его письма.
        Мы прощаемся, и я отправляюсь к выходу из аэропорта, где стоит приятная служащая аэропорта, отбирающая у пассажиров посадочные талоны. Молодая красивая девушка в форме «Аэрофлота» улыбается каждому проходящему, отрывает посадочный талон, оставляя корешок с номером места, и желает счастливого полёта.
        «Интересно, - думаю я, проходя длинным коридором, ведущим прямо в салон самолёта - как подбирают на работу таких красавиц? Наверное, по конкурсу? И сколько времени они работают на этих должностях? Не всё же время они остаются молодыми? Продвигают дальше по служебной лестнице?»
        Моё место оказывается возле окна. Укладываю на верхнюю полку пальто, меховую шапку, дипломат оставляю у себя, ставлю у ног - в нём письма, которые я собираюсь читать. Ашот садится рядом. Мне нравится сидеть возле иллюминатора и наблюдать момент взлёта, захватывающий пробег лайнера, набирающего скорость, проносящиеся мимо здания аэропорта, и сам отрыв от земли. В этот раз он впервые для меня уходит в небо, чтобы лететь в Африку. Нет, сначала на Кипр. Ну, всё равно, за границу.
        Полёт начинается точно по расписанию. Проверяю по часам. Ашот, повозившись немного, начинает задрёмывать. Видимо, плохо спал ночь. Слушаю, как бортпроводница рассказывает о правилах поведения в самолёте и мерах спасения. Наконец, кладу дипломат на колени, достаю письма, вернее одно, следующее по дате на конверте за прочитанным и погружаюсь в суданские события с их необычным началом.
        «Тысяча чертей, Джо, я в Африке! Всё никак в это не могу поверить. Кажется будто это сон. Но всё происходит на самом деле.
        ПРИВЕТ ТЕБЕ В КОНЦЕ ФЕВРАЛЯ ЧИСЛА ДВАДЦАТЬ ВОСЬМОГО!
        Где-то кончается зима, а у нас она и не начиналась. Жарит, как никогда. Но привыкаю. Человек может ко всему привыкнуть, хотя не сразу. К экзотике, например. Вчера были на рыбалке. Ходили на другое озеро, куда не надо переходить через реку. Клёва почти не было. Зато у меня был фотоаппарат и кстати. Встретился воин из племени Баланда с копьём в руке. Запечатлел его, хоть подобный снимок уже делал. Но невозможно отказать себе в удовольствии отснять экзотический кадр.
        Потом к озеру спустилась девушка, на которой практически не было одежды - одна юбочка. Но и ту она скинула с себя, не смущаясь присутствия мужчин, и начала ополаскивать чёрное, как смоль, блестящее на солнце прекрасное тело водой из озера. Я и тут не сдержался и, может, это должно быть стыдно, но незаметно для девушки сделал пару кадров. То, что у нас обычно называется порнографией, здесь мне кажется экзотикой. И это никак не становится обычным, рутиной. Трудно будет поверить в мои рассказы, если я их не буду подтверждать снимками.
        Но сегодня я хочу описать, ты удивишься, судебный процесс. Дело в том, что полгода тому назад к Николаю, когда никого дома не было, несколько раз забирались мальчишки лет пятнадцати и сначала брали только еду, а последний раз нашли и взяли с собой деньги - тридцать фунтов. Мальчишек поймали и двоих посадили, одного на три месяца, другого на два года, а третий, который, по словам местных жителей, и был зачинщиком, тюрьмы избежал. Судья присудил также выплатить пострадавшему тридцать фунтов. Однако первые попытки получить эту сумму привели к обещанию выплатить их через полгода. Теперь этот срок и наступил.
        Приходим мы с Николаем в полицейский участок. Не знаю, почему мы пошли именно туда, а не в суд, но так сказал Николай, а я лишь переводчик.
        Начальник участка весёлый молодой парень. При встрече раз пять протягивает руку и говорит «How do you do?» независимо от ответа. Я даже сначала подумал, что он вовсе не знает английского языка. Но за внешним юмором и кажущейся непонятливостью он действует серьёзно, чётко исполняя свои обязанности, при этом проявил и знание английского. С большим трудом с помощью своего клерка он нашёл запись в книге о краже, которая была внесена не на фамилию нашего инженера, а на его имя «Николай». Чуть позже нашли и запись фамилии. Потом он сел за стол и написал письмо от своего имени магистру. Но письмо было так написано, что, когда мы пошли с ним в суд, то там сначала не поняли, кому нужно заплатить деньги - полицейскому или нам. Постепенно разобрались, нашли само дело, и я переписал заявление по другому образцу, как полагается, от имени пострадавшего.
        Купили на почте марку, приклеили на письмо, и оно пошло в ход, то есть принесли судье. Тот прочитал заявление, глянул в дело и написал на заявлении, что необходимо уплатить пошлину полтора фунта, и назначил рассмотрение дела на следующий понедельник, то есть на сегодня.
        Мы уплатили, что полагается. Николай выразил при этом удивление по поводу того, что его обокрали, и он же должен платить судебные издержки. Но таковы здесь порядки.
        Сегодня явились в суд, как было назначено, к восьми утра. Нам сказали, что нас вызовут. До десяти утра о нас не вспомнили. Тогда я зашёл к судье и напомнил о нашем деле, на что он ответил, что будет рассматривать его после того, как закончит с другими обращениями, а их очень много.
        В приёмной на скамейках и прямо на полу сидят в основном мужчины, но есть и несколько женщин. Одна, сидя на полу, кормит грудью малыша. Тот крутится на руках, берёт то одну грудь, то другую, прекращает сосать и начинает снова. Ребёнок завёрнут в шкуру то ли газели, то ли антилопы. Он намок, из шкуры течёт на пол. Женщина вытирает пол ладонью, вынимает ребёнка из шкуры и перекладывает на тряпку.
        Рядом на полу другая семейка. Тоже молодая женщина, но с двумя детьми. Один мальчик, который поменьше, года полтора, держит в ручонке осколок зеркала и время от времени суёт его в рот. Я поражаюсь, как он до сих пор не порезался. Мать не обращает внимания на детей. Ребёнок возит осколком по цементному полу, а потом снова суёт его в рот. Рядом на полу в трусиках сидит девочка лет пяти. Она инфантильно смотрит перед собой, ничего не делая.
        У третьей женщины ребёнок на руках всё время кричит. Ей что-то возмущённо говорят, и она выходит из помещения.
        По коридору ходит босиком негр с поломанной ступнёй правой ноги. Он ступает этой ногой на носок, как балерина. Сравнение ужасное, но иначе поставить ногу он не может.
        Время от времени проходят полицейские с карабинами в руках и с султанчиками на шляпах, сопровождая арестованных.
        Народу много. Все ищут свободное место на скамейках. Как только я встаю, кто-то садится на моё место и уже не освобождает его. Мужчины иногда достают табак и высыпают щепотку за нижнюю губу. Некоторые из них в хитонах. Несколько человек хорошо одеты, в брюках, туфлях и даже при галстуках.
        Постепенно некоторые посетители уходят, унося с собой петиции с резолюциями судьи. В кабинет заходит очередной полицейский с кипой бумаг. Вызывают одного за другим клиентов. Доходит очередь и до нас.
        Судья одет в чёрную мантию. Сидя за столом, он объясняет мне на английском, что выплата украденных денег зависит от того, есть ли деньги у подсудимого, поэтому он вызвал его из тюрьмы на двенадцать часов, и нам нужно тоже подойти в это время. До полудня осталось сорок минут.
        Походив по городу, возвращаемся в суд. Видим, как полицейский приводит заключённого. Это совсем молодой, но крепкого телосложения негр. На щеках по три вертикальных полоски. Это говорит о том, что он из племени шиллук. Третье по численности племя на юге Судана. Самое большое по численности племя динка, за которым следует племя нуэр. Это, правда, в данном случае не имеет значения.
        Нас приглашают в кабинет. Судья о чём-то спрашивает паренька, записывает ответы и переводит мне на английский. Я перевожу на русский Николаю. Разговор примерно выглядел так:
        Судья парню: У тебя есть деньги?
        Парень: Нет.
        Судья парню: У тебя есть родственники, кто может помочь?
        Парень: Нет.
        Судья парню: Есть ли у тебя имущество?
        Парень: Нет.
        Кажется удивительным, что судья задаёт такие вопросы, ответы на которые ему должны были быть известны заранее. Мне становится жалко паренька. Между тем, судья говорит нам, что, так как у подсудимого ничего нет, а по решению суда он должен выплатить тридцать фунтов, то заплатить суд не может, и он предлагает продать дом парня, вернее, тростниковую хижину и тем самым покрыть частично убыток.
        Николай возмущён и отвечает, что его не интересует, каким способом будут возмещены его деньги, но он считает, что по закону суд должен выплатить всю сумму.
        Судья внимательно слушает и членораздельно начинает пояснять, что в Судане свои законы, в соответствии с которыми государство не может платить за преступников, поскольку заявитель не является представителем дипломатических структур, а обратился, как частное лицо. Поэтому мы должны подчиняться суданскому законодательству. Можно продать дом подсудимого.
        Николай понимает, что продажа единственной хижины будет выглядеть нехорошо и отказывается от такого решения, но спрашивает, к кому ещё можно обратиться по этому вопросу, чтобы получить деньги. Судья рассмеялся, сказав: «Ни к кому». Мы уходим ни с чем. Николай выговаривает мне своё недовольство:
        - Мало того, что я не получил тридцать фунтов, так ещё зачем-то платил полтора фунта за судебное разбирательство, которое ни к чему не привело.
        Вот такая произошла история.
        А вечером я преподавал русский язык Рите, Омару и Эдзедину. Мы собираемся у Омара в квартире. У него в комнате работает кондиционер, что очень облегчает обучение, благодаря комфортной температуре. Садимся за большой стол и начинаем разговаривать. Учебников нет, зато есть тетради у каждого. Когда нужно, я пишу на листке слова, а они списывают. Но в основном делаю упор на слуховую память.
        Лучше всего получается у Риты. Она, конечно, самая молодая. Только звук «ж» ей никак не даётся, и она по-прежнему называет меня «Зеня». А здороваясь, она говорит «Драствуй», не произнося «З». Это меня забавляет. Но память у неё хорошая. Запоминает слова и выражения скорее, чем Омар и Эдзедин. Впрочем, они тоже неплохо усваивают язык. И главное, что я от них требую, чтобы они всё выученное сразу применяли на практике при встрече с Николаем и со мной или с другими русским при встрече.
        Во время наших занятий Омар предлагает обычно чай. А один раз мы с ним, в ожидании Риты и Эдзедина, сыграли в шахматы. Я ему на удивление довольно легко его обыграл. Ну, он же не знал, что я учился игре в Доме пионеров и получил разряд на соревнованиях.
        Каким далёким всё это теперь кажется. Наш уютный маленький городок и огромное море с его постоянным дыханием, с его влажными тёплыми вечерами. Нет, родные места не заменишь никакой экзотикой - всегда тянет назад. Я думаю, что и местным жителям, если они попадут в наши края, будет всегда не хватать этой изнуряющей нас, пришельцев, жары. Родина всегда тянет к себе. Не зря же есть поговорка: где родился, там и пригодился.
        Татьяна, наверное, другого мнения. Отношения с Сэбитом у неё складываются всё увереннее, не смотря на все препятствия со стороны её соотечественников. Наши инженеры завершают строительство лесопильного завода. Сэбит тоже там работает. Он является контрпартнёром. Так что Тане приходится всё время общаться с ним, и тут уж ничего не поделаешь. Мы уже махнули на неё рукой. Она, видимо, планирует вернуться к Сэбиту после окончания командировки. Значит, её земля не так тянет, как мужская любовь. Вот и пойми ты эту жизнь.
        На этой ноте и позволю себе закончить моё ночное послание (как всегда, пишу тёмной суданской ночью).
        Всем мой жаркий привет!
        Твой друг Юджин».
        Хотелось взяться за следующее письмо. Глянул в иллюминатор. Под крылом самолёта белые облака. Земли не видно. Где пролетаем неизвестно. Солнце переместилось по другую сторону, справа от самолёта. Мы летим на юг, на Кипр. Стюард везёт тележку с едой. Стюардесса раздаёт направо и налево подносы с расфасованной пищей. Я закрываю свой дипломат и бужу Ашота. Собственно перелёт в Ларнаку занимает меньше трёх часов. Так что едва мы успели поесть, как объявили о готовности к посадке. Поступила команда пристегнуть ремни. Я напомнил Ашоту его анекдот. Он улыбнулся и встал, чтобы идти в туалет. Вовремя, ничего не скажешь, но стюардесса пропускает.
        Самолёт опять погрузился в облака. За окнами потемнело. Ныряем в ночь. Всё же зима: солнце заходит быстро. Показываются вечерние огни большого города. Это я тоже люблю смотреть. Заходим на посадку с моря. Кажется, что садишься на воду, но вот слышен звук выпускания шасси, появляется взлётно-посадочная полоса, самолёт мягко касается поля, взревели двигатели, тормозя, и после длительного выруливания мы останавливаемся. Забираем из самолёта свои вещи. Тут меняется самолёт. Дальше летим другой авиакомпанией.
        Здание аэропорта меня поразило своей современностью. Стекло и пластик, светящиеся рекламы, полно огней. Ничем, пожалуй, не уступает новому Шереметьево. Нас провожают в зал для транзитных пассажиров. Едва успели войти, как тут же предлагают всем напитки. Чудесно! Садимся с Ашотом в зелёные кресла и пьём кока-колу. Перед нами крупными буквами надпись: «Welcomes you to Cyprus!» Приветствуем вас на Кипре! Жаль, что не можем посмотреть город. Сверху он выглядел очень большим со множеством высоких зданий. Магазины смотреть не хочется. Покупать всё равно ничего не будем, да и скоро опять приглашают в самолёт.
        Теперь очень короткий перелёт в Каир. Опять выходим с вещами. Вокруг полно вооружённых солдат. Чувствуется, что обстановка в стране напряжённая. Здание аэропорта значительно крупнее, чем в Ларнаке. Опять сидим, но уже почти три часа. Здесь кормят обедом в самом аэропорту. Идём на посадку после одиннадцати вечера. Вылетаем почти в двенадцать. Все устраиваются спать. Меня тоже клонит в сон, и всё же хочу прочитать хотя бы одно письмо. Достаю из дипломата очередные пожелтевшие от времени листочки. И снова ухожу в далёкое прошлое, с которым свыкся, как с настоящим. Любопытствую, каким будет начало в этом письме. И оно опять странно начинается со стихов.
        «Если когда-нибудь будет трудно,
        выйди в холодное белое утро
        и растворись в его дымке рассветной,
        и пронесись над землёю кометой,
        встань на колени,
        руки раскинь,
        вместе с росою возьми голубинь,
        выпей по капле…
        Издалека
        в небе помашет тебе рука,
        и пролетит над тобою ветер,
        и на вопросы твои ответит.
        Если ж совсем тебе невмоготу,
        кликни тихонько -
        я буду тут.
        ЗДРАВСТВУЙ, ДЖО!
        Надеюсь, поэтическая преамбула понятна, но ещё раз прошу обратить внимание на начало. Когда-нибудь я решусь сказать тебе, в чём причина такой просьбы. А сейчас пока не могу.
        События тем временем развиваются. Вчера мы с Николаем были у директора Тумбары вечером дома. Он позавчера приехал из командировки в Джубу, которая является как бы столицей южного региона Судана. Нас позвала Рита. Мы с радостью пошли, чтобы узнать новости. И они были. Пока Рита смущённо разливала по чашечкам кофе, Джозеф рассказывал, что привёз из Джубы машину ананасов. И сегодня же на завод поступила паста из Болгарии. Завтра или послезавтра завод начнёт наконец-то работать. Тумбара должен был улететь вчера в Хартум на совещание директоров пищевых предприятий, но в самолёте не оказалось для него места. Такое здесь бывает. Так что он полетит завтра, если будет место.
        Билеты на самолёт купить не сложно, однако улететь трудно, ибо купленный билет ещё не гарантирует место в самолёте в определённый день. Таким образом, директор завода Джозеф Тумбара может не улететь и завтра, тем более, что, как он сказал, южные города Судана испытывают острую нехватку горючего, и самолёты могут вообще не летать по этой причине. Так центр Африки - континент, являющийся важным поставщиком нефти в мире, сам испытывает трудности с нефтепродуктами. Как говорится, сапожник без сапог.
        Директор живёт в таком же доме, как и мы, но с большим хозяйством, огороженным высокой каменной стеной. В квартире чисто. Она хорошо обставлена мягкой мебелью. Кругом богатые ковры. В доме есть телефон, что здесь редкость. У нас, например, телефона нет. У Тумбары в доме живут две жены. Ещё две находятся в других городах. Здешних жён мы не видим. Они в других апартаментах.
        Пообщавшись, мы уходим. А придя к себе, узнаём, что у дочери Николая Аллочки высокая температура. Перед этим дня за два она уже неважно себя чувствовала, жалуясь на боли в животе. Потом стала покашливать.
        Несколькими днями раньше мы целой компанией - Николай, его жена Лида, Аллочка, Анатолий Иванович со своим слугой Батисто и Дедушкин были на охоте. Выехали часов в четыре в ближайший от Вау лесок, где решили походить по нему и поискать газелей. Я с копьём и фотоаппаратом. Потом отдал копьё Лиде, а сам посадил себе на плечи Аллочку. Очень скоро слышу смех девочки и чувствую, как она машет руками, как будто отгоняет мух. Однако через несколько секунд ни мне, ни ей было не до смеха. Слышу жужжание у самых своих ушей и вижу над глазами и повсюду роятся осы. Кричу: «Осы!».
        Все шли впереди. Услыхав мой крик, остановились и увидели над нашими головами тучу ос. Николай кидается ко мне, хватает Аллочку и, спрятав её голову у себя подмышкой, побежал в сторону. Меня оса успела ужалить в лоб. Не менее злые намерения были у остальных. Они тучей носились над нашими головами. Анатолий Иванович закричал, чтобы все пригнулись к земле и не двигались. Я приседаю, наклоняю голову и, стараясь не делать лишних движений, пытаюсь осторожно отогнать наседавших на меня ос. Постепенно наши мучители улетели. Пострадали только я, Аллочка и Батисто. У меня на лбу шишка. У Батисто две, но не такие заметные, как у меня. У Аллочки ужаленным оказалось плечо.
        Вот об этом я и вспомнил, когда сказали, что Аллочка жалуется на недомогание. Хотя эти события, может быть, и не связаны между собой. Африка полна загадок. Но родители ничего не предприняли. Теперь у неё поднялась температура. Предположили, что это малярия. Утром ей дали выпить таблетку делагила от малярии. Девочка отказывалась от еды, поэтому делагил дали с чаем, хотя сама Лида говорила, что эти таблетки натощак пить опасно.
        Я предлагаю поехать к доктору в Вау, но мы идём на завод и возвращаемся в обед. Завод ещё не начал работать. Николай с Лидой, видя, что температура у Аллочки не снижается, решили дать дочке ещё две таблетки делагила и дали. Как рассказывал потом Николай, Аллочка после принятия лекарства вдруг спросила, почему у него четыре глаза. Он подумал, что девочка шутит, а она потеряла сознание. Лида говорит:
        - Аллочка, посмотри на меня.
        Девочка приподняла голову, но глаза не открыла. Тогда и началась паника. Я слышу испуганный голос Николая:
        - Женя, бери машину. Аллочке очень плохо.
        Лида выходит, держа на руках Аллочку.
        У нас машины нет. Анатолий Иванович со своими инженерами на лесопилке. Я бегу к дому, в котором живёт бухгалтер Василь. Рядом с его домом стоит лэндровер. Постучал в дверь. Вышел Василь. Прошу помочь поехать к врачу в Вау. Садимся в машину, подъезжаем к нашему дому. К нему со всех сторон бегут люди. Николай с Аллочкой уже сидят в кабине другого лэндровера. Спрашиваю, на какой машине поедем. Но тут выясняется, что в другой машине мало бензина, и Николай с Аллочкой пересаживаются в машину Василя.
        Едем к главврачу, который учился в Советском Союзе, хорошо знает русский язык и лечил Аллочку от малярии три месяца назад в течение месяца. Но он улетел в Хартум. Направляем машину в больницу к врачу, оставшемуся за главного. Объясняю, что девочка больна, очевидно, малярией, ей давали таблетки, и теперь её рвёт третий раз.
        Врач молодой серьёзный негр просит занести девочку в специальное место для осмотра. Это убогое тёмное и тесное помещение, в котором маленькая часть около двух метров отгорожена какой-то холстиной. Врач предлагает положить девочку на кушетку за матерчатой ширмой. Лида заглянула туда и, ужаснувшись, сказала, что не положит ребёнка на такое грязное одеяло. Тогда Аллочку просто поставили на ноги, и врач выслушал её. Затем он снял очки, протёр их и сообщил, что у девочки малярия, что рвоты от чрезмерной дозы лекарства, и предложил сделать укол для прекращения рвот.
        Лида заявила, что уколы делать нежелательно, так как она сама теряет сознание от уколов, на что врач возразил, сказав, что мать девочки теряла сознание не от уколов, а от действия малярии. Так что укол сделали.
        Конечно, не могло быть и речи, чтобы оставить девочку в больнице, где отсутствует понятие чистоты в нашем понимании, где больные пьют из одной посуды, чего мы никак не могли допустить, поэтому врач прописал приём хлорофилла в течение нескольких дней и тем самым обойтись без дальнейших уколов. Поехали домой.
        Вообще у меня с Лидой и Николаем отношения несколько конфликтные из-за их дочки. Лида по характеру довольно вздорная. Она кричит на Аллочку и Николая со страшной силой. Девочка ходит от мамы к папе как беспроволочный телефон и передаёт фразы типа «Мама сказала, чтобы ты шёл к собачьей матери» и назад «А папа сказал, чтобы ты сама туда шла». Это ужасно! Я возмущаюсь, а Лида говорит, что когда они жили у её матери, то она не кричала, а теперь, когда самой приходится готовить и убирать, то попробуй не кричать. Но я думаю, что она всегда была крикуха. Потому и дочь у неё нервная и задёрганная. Аллочка любит топать ногами, бьёт отца, а иногда и мать, кричит на них. Ну, и они кричат и бьют её. Но в то же время, когда она заболела, то все перепугались. Николай сегодня говорил, что Аллочка дважды умирала и он не переживёт, если она ещё раз потеряет сознание. Вот такие нюансы нашей жизни.
        Хорошо ещё, что успел на занятия русским языком с моими учениками. Рита умиляет своей наивностью. Спрашивала сегодня, как по-русски звучит «муж» и «жена». А потом, когда мы вышли от Омара, и расставались у её дома, она сказала вдруг: «Я хочу твой жена». Я рассмеялся и поправил её фразу. Девчонка ещё, а туда же. Смешно. Ну, бывает.
        Однако поздно уже. Завтра передаём письма в Хартум. А я ещё домой не написал.
        Спокойной ночи мне и тебе!
        Твой друг Юджин».
        Прячу письмо. Сон одолел, но не надолго. Прилетаем в Хартум в половине четвёртого утра. С трудом продираю глаза. Самолёт идёт на посадку. Под крылом пустыня. Это безбрежный океан песка, но, конечно, самого песка не видно. Просто под тобой ничего нет. Гладкая как сероватая доска поверхность. Но вот впереди появляется окраина города. Плоские крыши домов. Они быстро наплывают, оставаясь слева.
        Взлётно-посадочная полоса упирается прямо в пустыню. Правда, рядом замечаю справа и слева реки. Я догадываюсь, что это Белый и Голубой Нил. Вспоминаю, что в письме Юджина место их слияния называется хоботом слона, то есть Хартумом.
        Взревели моторы. Включились тормоза. Выруливаем к зданию аэропорта. Улыбающаяся стройная проводница ласково приглашает к выходу. Ещё не ступил на трап, как в лицо пыхнуло жаром, так что я даже откачнулся в лоно самолёта от неожиданности. Хоть и утро, но солнце уже печёт нещадно. Или это так показалось с непривычки. В Москве-то сейчас суровая зима. Мои пальто и шапка здесь явно не уместны. Меховую шапку я спрятал в рукав пальто, которое держу на руке. Многие пассажиры успели в самолёте раздеться и выходят в рубашках с короткими рукавами. Я же сразу ощутил, что мой костюм здесь лишний. И, конечно, не мешало бы иметь на голове лёгкую кепочку с козырьком от солнца. Хорошо, что с трапа мы попадаем сразу в подкативший во время автобус, и в нём работает кондиционер.
        Глава 8
        СЛУЧАЙ С АШОТОМ
        Ашот следует за мной. Он спал почти весь полёт до самого приземления, когда я разбудил его, и теперь с трудом отходит ото сна. Автобус подъезжает к зданию, на фасаде которого крупными английскими буквами написано «Аэропорт Хартум». Рядом, наверное, то же самое написано по-арабски, но арабского языка я не знаю и прочесть не могу. Проходим в помещение для выдачи багажа. Чистотой оно не блещет. Приходится долго ждать, пока на транспортёрной ленте появляются чемоданы, пакеты, узлы. Тем временем заполняем декларации.
        Замечаю волнение Ашота. Он без пальто и шапки. Догадался отдать их провожающим друзьям. Всё время беспокойно посматривает на транспортёр.
        Я успокаивающе говорю:
        - Не переживай ты так, Ашот. Твои чемоданы не потеряют. Скоро появятся.
        - Да, - соглашается он, - но у меня три вещи. Ты поможешь отнести сумку? У тебя же только рюкзак?
        Я охотно киваю головой:
        - Не вопрос. Конечно, донесу.
        Но мой ответ явно не устроил моего коллегу и, продолжая смотреть на проплывающие мимо тюки и баулы, он, стараясь говорить непринуждённо, но волнение его выдавало в голосе, произнёс:
        - Ты же можешь её и через таможню пронести. Я тебе бирку дам. А то у меня два чемодана и сумка, сам понимаешь, три вещи будут выглядеть подозрительно для командированного.
        В это время как раз подъезжают его вещи. Я помогаю снять чемодан с ленты, и, вспомнив слова Риты «Боже упаси тебя связываться с мафией», спокойно отвечаю:
        - Нет, Ашот, я не знаю, что у тебя в сумке, так что донести донесу, а таможню проходи сам.
        - Да, я же тебе говорил, что там спиртное. А у тебя один рюкзачок.
        На ленте появляется мой рюкзак, медленно ползущий на лете за чьим-то чемоданом на колёсиках. Снимаю рюкзак. Закинуть его себе на плечо не могу, так как он обтянут полиэтиленовой плёнкой, но захватываю его за оставленную ручку вместе с дипломатом, накидываю на плечо пальто, беру сумку Ашота, и мы направляемся к таможенникам. К нам подбегает смуглый араб в сером грязноватом хитоне, называемом здесь джелобия, и предлагает взять у меня сумку и чемоданы у Ашота, но мы отказываемся.
        У таможни выстраиваются три очереди. Я ставлю сумку Ашота у одной, что покороче, а сам становлюсь в другую. Ашот непонимающе смотрит на меня:
        - Ну, мы же договорились.
        - Нет, - коротко бросаю я. - Здесь каждый сам за себя.
        Ашот оскорблено отворачивается от меня. Но через несколько мгновений он разворачивается. Лицо сияет улыбкой. Слова его поражают меня ещё больше, чем улыбка.
        - Слушай, я не сказал тебе самого главного. Но я думал, что это само собой разумеется. Я же заплачу тебе. Ты только возьми сумку. Вот бирка. Дашь сначала рюкзак, а потом сумку, и всё будет нормально. А я тебе дам доллары. Они пригодятся.
        Такой поворот событий мне совсем не нравится.
        - Ты за кого меня принимаешь? - спрашиваю. - Иди ты к чёрту со своими долларами! Не хочу я ввязываться ни в какую историю.
        - Ну и зря отказываешься от денег. Так бы купил больше подарков своим. И никакой тут истории нет. Ну, как хочешь.
        Стоящая перед Ашотом женщина продвигает вперёд свой чемодан на колёсиках. Ашот направляется вслед за ней, перемещая свои чемоданы и сумку.
        Таможенники, между тем, проверяют весьма придирчиво, раскрывая все чемоданы. Я подхожу к пункту проверки, когда Ашот ставит на ленту свой чемодан. Передо мной кладут вещи для проверки две женщины. Обе выглядят для меня экзотично. Одна укутана с головой в жёлтую материю, но так, что руки чуть не по самые плечи оголены, проявляя смуглую кожу. Вторая тоже, видимо, негритянка, одета в обтягивающее фигуру платье жёлтого цвета, но с широкими поперечными полосами, подчёркивающими красоту женского тела. На голове сиреневый платок с белыми полосками. Уши, снабжённые жемчужными серьгами, открыты. Их вещи несёт носильщик.
        Там, где стоит Ашот, таможенник, тёмнокожий араб в форме, состоящей из светло-голубой рубашки с короткими рукавами и погонами и такого же цвета брюк, да берета с эмблемой, смотрит внимательно на экран и просит раскрыть чемодан. Ашот откидывает крышку, под которой показывается штатив для фотоаппарата и фотокамера, металлические крепления и ещё какие-то приспособления. Разговор, естественно, идёт на английском языке, которым мы с Ашотом владеем.
        Я удивляюсь, глядя на содержимое его чемодана, так как никогда не видел Ашота с фотоаппаратом. Ещё больше меня удивляет, когда Ашот раскрывает второй чемодан, в котором вместе с одеждой, электробритвой и другими вещами тоже лежат штатив для фотоаппарата, лампы для освещения и камеры. На вопрос таможенника, зачем ему столько аппаратуры, Ашот отвечает, что он фотокорреспондент и привык снимать с разных ракурсов двумя камерами на штативах. Таможенник проверяет декларацию и предлагает раскрыть сумку. Ашот пытается возразить, объясняя, что сумка завёрнута в полиэтилен и раскрывать неудобно, а в сумке только спиртное.
        Таможенник снова смотрит в декларацию и протягивает Ашоту нож, чтобы разрезать полиэтилен, говоря, что в сумке слишком много алкоголя, а это не отражено в декларации.
        Ашот нервно смеётся и говорит, что может заплатить прямо здесь доллары за провоз лишнего алкоголя. Но таможенник показывает, что надо резать плёнку и открывать сумку. Ашот, нехотя, выполняет приказ. Таможенник достаёт из сумки одну за другой бутылки коньяка, водки, вина, выстроив из них длинный ряд. Вопросительно смотрит на Ашота. Тот разводит руками, поясняя, что везёт друзьям, но может оставить и на таможне лишнее.
        Вдруг таможенник поднимает опустошённую сумку и пробует её на вес. Она ему кажется тяжеловатой и он спрашивает, есть ли что-то в ней ещё.
        Лицо Ашота неожиданно покрывается потом. Понятно, что в Хартуме жара, пот выступил как-то внезапно. Ашот смахивает со лба капли пота и отрицательно качает головой.
        Таможенник подозрительно смотрит в сумку и замечает что-то внутри. Это маленькие кожаные ушки. Он стучит пальцами по дну сумки. Глухой звук говорит о том, что под кожей что-то твёрдое. Он осторожно тянет за ушки, и кожаное дно поддаётся, открывая под собой доску. Таможенник невозмутимо поддевает пальцами доску и поднимает её.
        То, что я вижу, заставляет меня забыть о том, что наступила моя очередь проверки багажа. Впрочем, и мой таможенник в такой же светло-синей форме с погонами, услышав «Хей!» от своего сослуживца рядом, оборачивается и обращает взгляд на сумку, которая отдаёт блеском аккуратно уложенных алмазов.
        Меня начинает бить дрожь при мысли о том, что я едва не попал историю с этими алмазами. Ашот явно растерялся сначала, но быстро приходит в себя и говорит, что совершенно не знал об этих алмазах, но, если нужно, может внести их в декларацию.
        Однако таможенник, слушая внимательно объяснения контрабандиста, очевидно, нажал на тревожную кнопку, и к концу тирады Ашота рядом оказались двое полицейских. Таможенник возвращает назад доску, аккуратно накрывает кожаным дном, затем укладывает в сумку бутылки с алкоголем и, чего я уж совсем не ожидал, берётся за проверку чемодана с аппаратурой. Теперь он вынимает штатив, осветительную аппаратуру, фотокамеры, и, опустошив полностью чемодан, тщательно исследует дно. Там он тоже находит ушки, потянув за которые, приподнимает днище. Под ним оказываются части двух разобранных автоматов. Та же процедура проделывается со вторым чемоданом, и там обнаруживаются части автомата.
        Мне кажется это сном. Никак не мог предполагать, что увижу контрабанду оружия у своего сослуживца. Меня пугает сама мысль, что я связан как-то с этим человеком и сам могу попасть в историю.
        На Ашота жалко смотреть. Он весь съёжился. Лицо буквально истекает потом.
        Звучит сакраментальная фраза таможенника:
        - You are under arrest for smuggling.
        Что означает: «Вы арестованы за контрабанду».
        Ашот беспомощно смотрит по сторонам. Видит меня, но, к счастью, ничего не говорит мне, а то бы меня могли взять как соучастника. Его вещи в сопровождении полицейских и Ашота уносит носильщик, водрузив оба чемодана и сумку на голову.
        Ошарашенный происшедшим, я почти машинально вручаю свою судьбу моему таможеннику, отдавая ему свой рюкзак и дипломат. Он спрашивает меня, который раз я за границей. Отвечаю, что впервые. Затем он долго внимательно смотрит на экран сканера, спрашивает, есть ли у меня аппаратура. Я отвечаю, что есть одна камера, диктофон и электробритва. Он удовлетворённо кивает головой, но просит открыть дипломат. В нём оказываются бутылка водки и бутылка коньяка, которые я не упомянул.
        - Ещё алкоголь есть?
        Вопрос меня не взволновал, так как я взял, как полагалось, не больше литра. Отвечаю, что нет. Таможенник выворачивает всё содержимое дипломата на стол. У меня двойного дна нет, поэтому я не волнуюсь. Но понимаю, что после того, что нашли у Ашота, меня всего проверят. Так и происходит. Раскрываю рюкзак, разрезав на нём плёнку, достаю всё, что так тщательно укладывал. Это в основном матрёшки, миниатюрные самоварчики, которые, видимо, на экране сканера выглядели подозрительно, летняя одежда, кеды.
        Прохожу личный и паспортный контроль без проблем.
        Только теперь я мог бы почувствовать себя счастливым, оказавшись впервые за границей, если бы не случай с Ашотом. До сих пор не могу придти в нормальное состояние. Даже руки, кажется, дрожат, когда протягиваю паспорт на контроле. Могли и меня заподозрить, как соучастника. А, может, ещё и привлекут, когда узнают, что мы вместе ехали. В который раз вспоминаю слова Риты и её отца, предупреждавшие о мафии.
        Вижу в зале прилёта русское лицо молодого человека, вопросительно рассматривающего прибывающих пассажиров. Подхожу к нему. Он радостно протягивает руку, говоря:
        - Вы Петров Евгений? Очень рад. Я Сергей, переводчик посольства. Встречаю вас.
        Я кладу рюкзак на пол, пожимаю протянутую руку и сразу выпаливаю:
        - Ашота арестовали.
        - Как арестовали? Где? За что? Не имеют права.
        Я прерываю его тираду слов простой фразой:
        - Имеют право.
        Затем рассказываю кратко, что видел.
        - Ах ты, чёрт! - воскликнул Сергей и тут же хватается за мобильный телефон. - Это же нужно сразу доложить.
        Он звонит, но в посольстве уже знают о происшедшем. Им позвонили с таможни. Сюда едет представитель консульства.
        Через некоторое время мы встречаемся с ним здесь же в аэропорту. Я рассказываю снова всё, что видел, и он отправляется на таможню. Мы с Сергеем садимся в его машину. К этому времени я уже освободил рюкзак от плёнки, и мы кладём его и дипломат в багажник. Едем в посольство. Теперь я могу осмотреться.
        Глава 9
        В ХАРТУМЕ
        Мы выезжаем на широкую трассу и несёмся в сторону города. Всюду виднеются пальмы. Дорожные знаки и рекламные щиты с арабскими иероглифами. Плоскокрышие дома. На тротуарах мужчины в белых джелобиях и чалмах на головах, женщины в самых разноцветных одеяниях, полицейские в пестроватой камуфляжной форме с беретами на головах и автоматами за спинами.
        Здание посольства напоминает особняк в окружении пальм и других неизвестных мне деревьев. Всё это огорожено высокой каменной стеной. Внутри дом выглядит уютно.
        Сергей проводит меня к послу, которому я рассказываю всё, что видел при аресте Ашота. Посол, грузный полноватый мужчина средних лет, был уже в курсе дела, но спокойно предлагает мне сесть и выслушивает мой взволнованный рассказ о том, как Ашот сначала в Москве, а потом уже в Хартуме уговаривал меня взять его сумку. По выражению лица посла трудно было понять, как он воспринимает моё сообщение. Замечаю только, что желваки на его лице всё время движутся. Синяя рубашка с коротким рукавом и расстёгнутым воротом свободно облегает крупное тело. В комнате работает кондиционер и потому мне в моём костюме не так жарко, как на улице.
        Я автоматически фиксирую в своём сознании очередное совпадение моей поездки с командировкой Юджина. Он тоже начал своё пребывание в Африке с посещения посла. Хотя у него не было истории с таможней. Но времена изменились и, кажется, не в лучшую сторону. Не случайно Юджин описывал все проверки отъезжавшего за границу. Тогда и в мыслях ни у кого не было провозить что-то через границу незаконно. Вот и мой новый знакомый Александр Павлович рассказывал, как в Сомали их пропускали сначала без досмотра, ставя на багаже крестики автоматически, так как доверяли русским. А тут…
        Посол интересуется, как мы познакомились с Ашотом, почему нас послали вместе, не знаю ли я, с кем Ашот должен был встретиться в Хартуме и кто его должен был встретить. На последние два вопроса я ответить не смог, ибо мы с Ашотом вообще мало разговаривали за всю дорогу. Говорю о задании редакции и что мне нужно позвонить главному редактору, доложить обстановку. У нас с Ашотом разные задания.
        Посол смотрит на электронные часы, висящие на стене. Разница с московским временем в один час. В редакции уже все на работе, можно звонить. Он спрашивает номер телефона и как зовут редактора. Нажимает кнопки телефона, стоящего на столе. К счастью редактор оказывается на месте. Посол представляется и сообщает о случившемся. Говорит, что наш представитель консульства уже поехал в аэропорт разбираться, но вопрос сейчас в том, что делать другому корреспонденту, который находится сейчас в кабинете. Через минуту мне передаётся трубка. Я слышу взволнованный умоляющий голос редактора:
        - Женя, привет, старичок. Я тебя очень прошу, в связи с такими событиями напрягись, пожалуйста. Задержись в Хартуме на пару дней, собери материал на севере, а потом лети на юг. Об Ашоте не думай. Это не твоя забота. Главное, что ты не влип в это дело. Мы переведём на твою банковскую карточку ещё две тысячи баксов, так что располагай средствами свободно.
        Я со всем соглашаюсь и возвращаю трубку послу. Говорю, что по заданию редакции хотел бы получить первое интервью у него о положении в стране.
        Посол смотрит на меня проникающим в душу взглядом. Бывают такие глаза, что как бы входят внутрь, выпытывая взглядом невысказанную информацию, чтобы узнать получше о собеседнике и понять, как ему ответить. От такого взгляда трудно уйти в сторону.
        - Я сейчас занят, - отвечает он, а вы, молодой человек с самолёта. Нужно устроиться в гостиницу, отдохнуть с дороги, тем более такие переживания. Но понимаю, что вы в командировке, времени мало, так что договоримся так. К вечеру в четыре часа я вас жду у себя. Тогда и поговорим. А о своём контрабандисте забудьте. Будем думать, что вас там не было. Но сначала всё-таки зайдите к консулу, он тут рядом, и расскажите ему всё подробно, как мне. А потом уж в гостиницу.
        Спрашиваю у дежурного, можно ли на время оставить пальто и шапку в консульстве. Меня приводят в чей-то кабинет на первом этаже, там предлагают повесить всё в шкаф. Говорят, что до моего отъезда можно не волноваться: здесь не пропадёт. Это для меня большое облегчение.
        Иду на соседнюю улицу в консульство. Больше всего меня смущало то, что приходилось всюду с собой носить пальто, из рукава которого могла вылететь шапка, и рюкзак. Но такова жизнь командировочного. Конечно, хотелось бы сначала попасть в гостиницу, принять душ, разложить вещи, но Ашот всё перевернул. Приходится подчиняться обстоятельствам.
        В консульстве меня сразу проводят к консулу. Тут всем известно о происшествии, и я прохожу зелёной улицей. Консул худой высокий в чёрном костюме и при чёрном галстуке на белой рубашке. Он первым делом предлагает мне чашечку кофе. Я не отказываюсь. Очень хочется пить. Садимся за маленький круглый столик в кресла. Консул, разливая кофе по чашкам, пододвигает вазочку с печеньем и спрашивает весело:
        - Что, небось, впервые сидишь за столом с таким высоким лицом?
        Вопрос ставит меня в тупик. Во-первых, я совсем об этом не думаю. Сейчас у меня мысли заняты Ашотом и изменившимися моими планами. А во-вторых, мне, как журналисту, с кем только не приходилось встречаться в России. Но я понимаю гонор консула. Не хочется обижать его самолюбие, поэтому говорю:
        - Журналисты, конечно, со многими людьми встречаются. Но с консулом за одним столом я действительно впервые. Хотя только что я уже сидел за столом с вашим послом. Но кофе мы там не пили, так что я вам очень признателен за угощение. Кстати, может, вы мне попутно дадите интервью по вопросу разделения Судана?
        - Дам обязательно, однако сначала ты мне расскажи всё по порядку об инциденте на таможне.
        И я в третий раз подробнейшим образом излагаю то, чему был свидетель. Консула интересуют подробности отправки журналистов в командировку. Рассказываю о просьбе Ашота отказаться мне от командировки, о неприятной встрече с армянами в кафе дома журналистов.
        - Значит, идея командировки в Судан была его, и он готовился к ней, - задумчиво произносит консул. - А мы не знаем, кто его собирался встретить. Тут не исключено, что он начнёт сваливать всё на тебя. Может сказать, что это был твой багаж, который ты попросил его провезти, и он не знает, кому он предназначался. Ведь вы вместе летели. Такой оборот дела ему на руку. Как ты думаешь?
        Эти слова консула и как он, кажется, подозрительно смотрит на меня, взвинчивают меня всего. Я и предположить такое не мог.
        - Да вы что? - едва удерживаясь от крика, говорю я. - Ни слухом, ни духом не знал.
        - А ты не кипятись. Я говорю о том, что он может сказать в своё оправдание. У него только один выход - свалить на кого-то. Ты больше всего подходишь. Привлекут тебя. Начнут разбираться. А это время. Там ещё что-то придумает. Я подобных фокусов знаешь, сколько видел? Ну, не тушуйся! Мы тебя в обиду не дадим. Ты теперь иди, устраивайся в гостиницу, а то с дороги ведь. Приводи себя в порядок и вперёд с песнями. Интервью позже дам.
        Консул опять смеётся, и мне он уже не кажется таким самовлюблённым, как показался вначале.
        - Кстати, - спрашивает, - где думаешь остановиться?
        - Вот не знаю.
        - Рекомендую Кэнон Отель. Не очень дорого, порядка ста - ста тридцати долларов в сутки. Номера небольшие, но уютные. Шведский стол. И недалеко отсюда.
        - Спасибо. Туда и поеду.
        В кассе консульства размениваю немного долларов на местные фунты и пиастры. Беру такси, называю водителю пятнадцатую улицу, гостиницу Кэнон. Да, он по названию гостиницы знает улицу. Подъезжаем к высокому десятиэтажному зданию гостиницы.
        Удивляет архитектура отеля. Он построен недавно и напоминает собой нос корабля весь в стекле с иллюминаторами по бокам. Весьма внушительное красивое здание.
        Быстро оформляюсь, еду лифтом на седьмой этаж, вхожу в номер и вижу на экране телевизора надпись на английском языке: «Добро пожаловать, мистер Петров!» Это, конечно, мелочь, но приятная. На стене над широкой кроватью висит корабельный штурвал. Душевая с раздвижными дверцами. Всё выполнено в современном, я бы сказал, европейском стиле. Кондиционер работает, что хорошо слышно.
        Мне номер нравится, но больше всего нравится то, что я могу, наконец, снять рюкзак, повесить в шкаф надоевший пиджак и вообще раздеться и принять холодный душ. Хоть я в основном находился в кондиционированных помещениях, и такси тоже было с кондиционером, но время от времени я всё же оказывался на улице, где вполне ощутима тридцатиградусная жара. Так что холодный душ был долгожданным облегчением.
        Моюсь, бреюсь, одеваюсь по-летнему, иду завтракать или точнее уже обедать в кафе. Тут действительно фуршетный порядок: сам выбираешь, что хочешь. Но этим меня не удивишь, так как у нас тоже во многих гостиницах уже применяют фуршет. И пища вполне европейская.
        После обеда достаю из рюкзака кепку с козырьком, вешаю на грудь фотоаппарат и отправляюсь опять в посольство на встречу с послом для взятия интервью о политике Северного и Южного Судана. Такси везёт в район Нью экстеншн, на пятую улицу.
        В машине зазвонил мобильный телефон. Включаюсь. Это Анна. Волнуется, как я долетел. Говорю, что не очень хорошо, но рассказывать пока не могу, так как еду в такси. И тут же поправляюсь:
        - Со мной всё в порядке, а с моим коллегой проблемы, но об этом позже.
        В трубке слышится:
        - Поняла. Перезвоню. А когда?
        - Давай завтра. А то сегодня интервью, и не спал ещё.
        - Ладно.
        Отключаюсь. Подъезжаем к посольству.
        Посол оказывается на месте, улыбается, видя мою летнюю одежду:
        - Ну, теперь вы в полном порядке.
        Потом становится серьёзным.
        - С вашим коллегой будут большие проблемы, но не будем пока о них. Перейдём сразу к делу. Слушаю вас.
        Я достаю из кармана диктофон, и мы начинаем.
        Посол рассказывает предысторию разделения Судана на два государства, об их многолетней войне между собой на территории Южного Судана, где негритянские племена протестовали против появления арабов, о запасах нефти, за счёт продажи которой жил и продолжает жить Судан, о том, что теперь ведутся разработки других полезных ископаемых, в том числе золота, которое тут есть, и что именно в этих разработках принимают теперь участие и российские компании.
        В общих чертах это мне было известно, но без официальной точки зрения обойтись в репортаже нельзя. Я делаю пару снимков, как говорится, для истории и отправляюсь в консульство. Делаю вторую запись и вторую пару фотокадров. Тут же интересуюсь, как мне связаться с официальными лицами Хартума. Консул при мне звонит в министерство иностранных дел Судана, и договаривается о моём посещении их на завтра, поскольку день уже клонится к концу. Выражаю благодарность за помощь, узнаю адрес министерства и прощаюсь.
        Опять звонит мобильник. На этот раз звонит из Киева мама. Беспокоится, всё ли у меня хорошо, как я выношу жару, как долетел, что ел и всё в таком духе. Ей ничего о проблеме с Ашотом не рассказываю, чтоб не переживала. Говорю бодрым голосом, что всё великолепно. Спрашиваю про майдан.
        События в Киеве меня беспокоят. Я родился в Киеве и мои родители там продолжают жить. На площади Независимости опять беспокойства. Приехали, как и в прошлый раз, люди с Западной Украины.
        Мама коротко говорит, что палатки стоят по-прежнему. Никто уходить оттуда не собирается. Требуют отставки правительства и президента Януковича. Я удивляюсь тому, что их до сих пор не разогнали. Однако это не телефонный разговор.
        У меня в плане ещё встречи с населением, но ужасно клонит в сон. Ночь полёта прошла практически в бодрствовании. Так что принимаю решение отправиться в гостиницу и там поговорить с кем-нибудь. Но возвращаюсь пешком, чтобы получше рассмотреть город.
        Иду извилистыми улочками, на которых иногда нет даже тротуаров. Всюду полно транспорта. Проезжают «тойоты» с открытыми кузовами, мотороллеры-такси, крытые брезентом от солнца и возможно редкого дождя, встречаются повозки, запряженные лошадью или ослом, и полно велосипедов, которые ухитряются ездить и по середине дороги. Народу очень много. Пик дневной жары прошёл, и люди высыпали на улицы. Торговля идёт полным ходом. Лавочки с овощами, фруктами, обувью, футболками. Иногда прямо на тротуаре стоят столики и рядом пара стульев. Здесь можно присесть и попить кофе, чай или соки. В одном месте к своему изумлению вижу ряд открытых кабинок туалетов. Но я не фотографирую. Меня предупредили, что в Судане фотографировать запрещено. Поэтому аппарат у меня на груди висит, но я им пользуюсь весьма осторожно, чтобы не спровоцировать недовольство местного населения. Особенно, как мне сказал консул, нельзя фотографировать военных и армейский транспорт, чтобы не заподозрили в шпионаже.
        Большинство мужчин ходят в длинных почти до пят джелобиях белого или коричневатого цвета и таких же тюбетейках или с чалмой на голове. Головы многих женщин покрыты куском материи, в которое обёрнуто тело. Это, как я понимаю, истые мусульмане. Кстати, мечети и минареты попадаются, образно выражаясь, на каждом шагу.
        Навстречу мне идёт высокий негр в клетчатой рубахе навыпуск из дешёвого материала и серых потёртых брюках. На ногах какие-то резиновые шлёпанцы. Волосы на голове короткими завитушками. Лоб пересекают четыре полоски. Вспоминаю, что в письме Юджина ими обозначается племя динка. В руке у негра длинный меч. Я догадываюсь, что он его продаёт, и неосторожно спрашиваю на английском, сколько стоит. То, что мне не следовало этого делать, я понял чуть позже.
        Негр сразу остановился и назвал цену - двести фунтов. Но дело в том, что я не собирался покупать меч и спросил любопытства ради. Поэтому взяв меч в руки и, с интересом осмотрев его, я возвращаю прекрасно сделанное оружие владельцу со словами благодарности. Собираюсь продолжать путь, но негр становится передо мной и снижает цену. Пытаюсь объяснить, что меч мне не нужен. В самом деле, мне решительно некуда было его девать. Он не поместился бы в мой рюкзак никаким образом. Да и вообще оружие в самолёт не пропустят.
        Пытаюсь обойти, вставшего на пути негра, но он вдруг сердится, с силой втыкает остриё меча в землю и сгибает его чуть не пополам, показывая прочность и гибкость стали. Я смеюсь, говорю, что меч очень хороший, но мне он не нужен. Ухожу от негра, но он не отстаёт, продолжая остервенело втыкать меч в землю.
        Меня пугает его озлобление. Пытаюсь успокоить, миролюбиво говоря «О кей, о кей». Не помогает. Он стоит передо мной с воткнутым в землю мечом. И тут мне приходит на ум мысль. Я говорю:
        - Давай я тебя сфотографирую.
        Это производит ошеломляющий эффект. Негр внезапно улыбнулся и встал в позу, подняв перед собою меч. Я прошу передвинуть руку с мечом немного в сторону. Он меняет положение. Делаю снимок, благодарю. Он тоже благодарит и, неожиданно переложив меч в левую руку, протягивает правую для рукопожатия. Я пожимаю руку, говорю «До свидания» и мы расходимся.
        Выхожу на набережную Голубого Нила. Подхожу к красивому зданию с колоннами. Это республиканский дворец. Фотографирую, но не захожу, хотя говорили, что в нём музей. Сейчас он закрыт для посещения, да я и приустал ходить по жаре. Сажусь в такси и полный впечатлений отправляюсь в гостиницу спать. Но одолевает и подступивший голод, так что сначала ужинаю в одном из уличных закутков. В ресторане всё-таки дороже. Взял варёную фасоль и чашку кофе с лепёшкой. Быстро и хорошо.
        В гостиничном номере добираюсь, наконец, до кровати. Письма читать сегодня не могу: глаза слипаются. Первые мгновения кажется, что мешает жужжание кондиционера, но потом проваливаюсь в сон, как убитый.
        Утром иду в ресторан. Завтрак входит в стоимость проживания, так что можно поесть и в ресторане, тем более фуршетный порядок - ешь, как говорится, от пуза. Подсаживаюсь за столик к арабу в белой джелобии и тюбетейке. Он, естественно, не возражает. Я взял рис с сосисками, он ест жареную рыбу. Разговорились. Он прилетел из северного города Судана Вади-Хальфа по делам фирмы. Спрашиваю, как он относится к разделению Судана на два государства. Как и ожидал, его отношение крайне негативное. Он считает, что арабы несли на юг культуру диким племенам, а отделение юга его ослабит. Я не спорю. Меня просто интересует мнение. Прошу разрешения сфотографировать его. Он охотно соглашается и сразу вытягивается, так что приходится просить его расслабиться и что-то говорить мне, чтобы получилась естественная ситуация. Ужасно не люблю напряжённые лица на фото.
        Встреча в министерстве назначена на десять утра. Беру дипломат, вынимаю из него ноутбук, взамен кладу сувениры, выхожу на улицу. Первое, что бросается в глаза, это тёмное небо со стороны северо-запада. Оттуда же дует ветер. Сажусь в такси и спрашиваю водителя, в чём дело. Он отвечает коротким словом: «Хабуб». Я не понимаю. Он поясняет:
        - Песчаная буря. Она идёт с пустыни Сахара. Сейчас песок будет везде.
        Тёмная туча захватывает всё небо. Мы едем снова на набережную Голубого Нила, на которой находятся все министерства. Я успеваю войти в здание до того, как масса пыли обрушивается на город. Теперь потемнело всё вокруг. В помещениях, несмотря на утреннее время, включается свет. Все окна плотно закрываются. Но песок очень мелкий и проникает в незаметные щели. Вскоре начинаешь ощущать песчинки в воздухе, на зубах.
        - Хабуб, - говорит заместитель министра, который согласился встретиться со мной. - Вам не повезло.
        - Может, наоборот, повезло, - смеюсь я, - надо же всё увидеть. Я с пыльными бурями знаком только по описаниям.
        - Да, может быть. Но вообще явление неприятное. Главное, что от него нет защиты. Однако обещают, что он скоро кончится.
        Мы усаживаемся в кресла. Мой собеседник среднего роста, худощав, одет по-европейски в блестящий серый костюм и белую рубашку с золотыми запонками. Чёрный галстук прикреплён к рубашке золотым зажимом и подчёркивает официальность обстановки, вполне соответствуя чёрным курчавым волосам. Цвет кожи лица слегка каштановый. Короткие усики обрамляют полные губы. Подбородок оканчивается короткой редкой бородкой, расходящейся слегка к скулам. На глазах очки в тонкой золотой оправе. На обеих руках по золотому перстню. Часы, очевидно, тоже золотые, но пока не видны под рукавом пиджака. Человек явно не из бедных, что сразу бросается в глаза.
        Достаю из дипломата две большие матрёшки, два сувенирных самовара и бутылку Смирновской водки. Протягиваю и говорю, что привёз из Москвы сувениры, которые хочу подарить ему и министру. Официальное лицо расплывается в улыбке, принимая дары, ставит сувениры тут же на видное место у себя на рабочем столе, пряча бутылку водки в стол. Предлагаю открыть одну матрёшку. Замминистра не понимает. Тогда я поднимаюсь с кресла, подхожу и раскрываю матрёшку, показывая, что в ней находится другая. Он искренне удивлён, когда я проделываю это несколько раз, пока не показывается самая маленькая матрёшечка. Все они, мал мала меньше, выстраиваются в ряд на столе. Мы смеёмся и усаживаемся снова в кресла.
        Я достаю из дипломата диктофон, спрашиваю можно ли записать разговор. Замминистра, подумав, кивает головой. Начинаем беседу. Я задаю вопросы, он неторопливо и пространно отвечает о положении Судана, перспективах его развития, о связях севера с югом, об их сотрудничестве так, словно это одна страна. Я уточняю, что в 2011 году произошло разделение Судана на два государства.
        - Да, - соглашается замминистра, - но это временно. По сути, мы одно государство Судан.
        Тут хозяин положения решил показать, что он действительно хозяин, и спросил:
        - А не перекусить ли нам? Мы уже провели достаточно много времени, чтобы проголодаться.
        Я говорю, что завтракал.
        - Ну, когда это было? Да мы немного поедим.
        Не замечаю, какой был подан сигнал, но в комнату входит служитель, худенький негр в голубоватой джелобии. Замминистра что-то говорит на арабском языке. Тот уходит. Я не успеваю сориентироваться для нового вопроса, как в комнату вносится поднос, и на столике, за которым мы сидим, появляются бутылка виски, бутылка содовой, бокалы, чашки, кофейник, сахар, тарелка с красной рыбой, пиала с маслом, пиала с овощным салатом, ломтики хлеба, вилки, ножи, чайные ложки. На подносе всё было накрыто салфеткой, видимо, чтобы на пищу и в посуду не оседала пыль.
        Министерский чиновник открывает бутылку, разливает виски понемногу в бокалы, спрашивает:
        - Разбавить?
        Я соглашаюсь, и в мой бокал наливается содовая вода. Себе министерский работник разбавлять виски не стал. Мы намазываем масло на хлеб, кладём ломтики рыбы и чокаемся бокалами, говоря:
        - За дружбу!
        Кондиционер под потолком жужжит, а гудение ветра за окном прекратилось. Очевидно, хабуб прошёл. Пьём виски, доедаем салат, переходим к кофе. Говорим уже на бытовые темы. Я сообщаю, что собираюсь завтра лететь в Джубу, так как задание редакции у меня связано с югом Судана.
        Мой собеседник немного хмурится.
        - Да, я знаю, что у вашего коллеги проблемы. Он сначала сказал, что это ваш груз, о котором он ничего не знал. Но ему никто не поверил и он сознался, что соврал. Так что мы не стали вас привлекать. Не хотим портить отношения с прессой.
        Меня поразило, что мы, можно сказать, целый час сидели, разговаривали, чиновник давал мне интервью и ничего не говорил про Ашота, о котором уже, оказывается, всё знал, как знал и обо мне, но дипломатично молчал. Я был в шоке, хотя, конечно, мне следовало догадаться, что Ашот наделал шума, и уж где-где, а в министерстве иностранных дел о нём должны были узнать в первую очередь.
        - Прошу прощения, - говорю я, - за то, что произошло в аэропорту. Меня самого это поразило. Я впервые вижу, чтобы русские провозили контрабандный товар.
        - Вы впервые за границей. И вы ещё молоды. К сожалению, Россия изменилась. Это не то, чем был Советский Союз. Когда-то русских не проверяли на таможне, потому что с ними всегда было всё в порядке. Сейчас из России едут разные люди. Они едут и с деньгами и за деньгами. Это мафия. С вами нужно теперь быть особенно осторожными, как и с людьми из других стран.
        Такое откровение я не готов был услышать и не мог ответить ничего. Он буквально повторял мои мысли.
        - Но мы понимаем, - продолжал замминистра, - что не все русские такие. Прошу не сердиться на мои слова. Вы хотите завтра лететь в Джубу. Но билета на самолёт у вас, конечно, ещё нет.
        - Нет, - пробормотал я. - Хочу сейчас купить.
        - Это не просто. Сами вы можете неделю не улететь, но я вам помогу, хотя признаюсь честно, что нас не радует ваша поездка на юг. У них другой взгляд на проблему.
        Он подходит к телефону, набирает номер и с кем-то долго говорит по-арабски, что-то пишет на листке бумаги, ставит на нём печать, затем кладёт трубку и протягивает мне листок, говоря:
        - Завтра поедете в аэропорт, подойдёте к кассе, покажете этот листок и купите билет.
        Мой неожиданный спаситель ведёт меня в другую комнату, где мне в паспорте проставляют визу на юг Судана. Разрешение на пять дней. Этого мне должно хватить. В знак благодарности я и этому клерку, поставившему печать, достаю из дипломата матрёшку. Он необычайно рад.
        Фантастика! Я улечу завтра в Джубу. Теперь можно подумать и об отдыхе. Выхожу из министерства. Все улицы засыпаны толстым слоем песка. Ветер ещё дует, но уже слабее. Хорошо, что я успел до хабуба зайти в помещение. Не представляю, как люди на улице дышат в такой туче песка. Дворники начинают сметать песок. А он ещё проникает в рот и чувствуется на зубах.
        Звонит телефон. Опять мама. Она плачет.
        Спрашиваю с тревогой:
        - В чём дело? Что случилось?
        Она говорит сквозь слёзы, которые я чувствую и вижу её плачущее лицо:
        - Наш папа в больнице…
        Она всегда называет моего отца «наш папа».
        - Его понесло на этот чёртов майдан со всеми, кто против майдана…
        - А сколько их там было? - спрашиваю я, чувствуя, что мама плачет.
        - Да откуда же я знаю… Много… К ним ещё присоединилась группа поддержки из Крыма. Но они же все были только с флагами и лозунгами. Хотели показать, что народ Киева против фашистов. А те, с майдана, были с дубинками, железными прутьями и цепями. Били всех подряд… Наш папа получил сотрясение мозга, и его увезли на скорой помощи… Мне позвонили друзья.
        - Так ты была в больнице?
        - Да. Я ещё тут.
        - Ну, и как папа?
        - Врачи говорят, что через пару дней могут выписать. Так что, к счастью, всё не так серьёзно…
        - Перебирайтесь временно ко мне в Москву. Тут спокойно отдохнёте. Поместимся как-нибудь.
        - Я-то согласна, но ты же знаешь нашего папу - он скорее умрёт, чем будет сдаваться…
        Слышу, как мама рыдает, но говорит:
        - И бежать он никогда не согласится.
        Да, я знаю моего отца. Не в его характере отступать.
        Сообщение меня потрясает. Эта история в Киеве началась в ноябре, когда я как раз готовился к поездке в Судан. Президент Украины никак не мог решить, что ему делать со страной, как из неё больше выкачать для себя денег, то ли оставаясь с Россией, то ли войдя в дружбу со странами Запада. Тут, как говорится, и хочется и колется. То он с Евросоюзом заигрывал, то с Россией. Россия пошла на снижение цен на газ и на другие уступки Украине. Янукович заявил, что приостанавливает вопрос о вхождении в Евросоюз. Тут и началось. На киевский майдан приехали с западной Украины хорошо подготовленные и хорошо проплаченные боевики, поставили на площади палатки и требуют отставки правительства и президента. К ним, не понимая сути вопроса, не понимая, что боевики - это борьба одного клана олигархов против другого, присоединились многие недовольные политикой Януковича, коррупцией, процветающей в Украине, и в целом капиталистической системой, когда доходы от работы миллионов идут в карманы кучки олигархов, присоединились те, кто мечтали о демократии. В этом и состояла сложность майдана.
        После разговора с мамой решаю немедленно ехать в гостиницу и написать статью об Украине. Журналист всегда должен быть на посту. В голове роятся мысли. Представляю отца в толпе протестующих. Они понимают, что майдан на самом деле не за демократию, что здесь большая политика других стран. Не случайно на майдане появились открыто представители Европарламента, представители США. Это им нужно отделение Украины от России.
        Еду в такси и уже не вижу окружающей обстановки. Вернее глаза всё видят, а мысли совсем о другом. Невольно сравниваю события на Украине с разделением Судана на юг и север. Здесь шла война семнадцать лет. И здесь я за разделение. Но я прибыл сюда разобраться. Мне кажется, что в Судане совсем иная ситуация, чем на Украине, но как это доказать? В обоих случаях речь идёт о разделении народов, разделении на два государства. Почему же в отношении Судана я за разделение, а в отношении Украины и России против? Этот вопрос не даёт мне покоя.
        В гостинице захожу в номер, быстро принимаю холодный душ с жары, раскрываю ноутбук и начинаю писать. Получается очень эмоционально.
        ОТСТОЯТЬ КИЕВСКУЮ РУСЬ!
        Началось всё в уже далёкие восьмидесятые годы, когда в Прибалтике фашиствующие националисты заговорили об отделении от России. Тогда бывший генсек Горбачёв, размахивая руками на трибуне, бодро вещал, что всё в порядке, всё под контролем. Но если контроль и был, то только за тем, как разваливается великая страна, мировая держава, Советский Союз.
        Потом была Беловежская Пуща, воспетая в песнях и поэмах, в укромном уголке которой, келейно предавалась Россия. Её по крупицам собирали Иван Калита, собиравший Московское княжество, Иван Грозный, первый царь всея Руси, Алексей Первый, воссоединивший Россию с Украиной, Пётр Первый, открывший окно в Европу, Екатерина Великая, при которой Россия простёрла свои владения от Балтийского до Чёрного моря. Какие имена в истории!
        Но пришли чинуши мелкие, и росчерком пера разрушили великий союз народов. Вот и откололась Прибалтика, затем Грузия, Молдавия, теперь на очереди стоит Украина. В её столице Киеве (мы помним Киевскую Русь, откуда пошла земля русская) фашиствующие молодчики под чёрными флагами делают чёрное дело разделения с Россией.
        Где ты Богдан Хмельницкий, так ратовавший за союз с Россией? Где ты Тарас Шевченко - первый украинский поэт России?
        Загремели черносотенные вандалы молотками по памятникам. Заскрежетали зубы погромщиков магазинов и всего вокруг под крики и улюлюканье толпы. Захватываются государственные учреждения. Создаются штабы и центры под чёрными флагами.
        А что же власть? Она в растерянности. Она призывает к переговорам. Предлагает сесть за круглый стол и спокойно обсудить ситуацию.
        Тем временем погромщики громят, и масштабы погромов растут. Фашиствующие националисты укрепляют позиции на площадях и улицах, строят баррикады.
        Где ты, трудовой народ Украины? Не у тебя ли сложилась поговорка: Паны дерутся, а у холопов чубы трещат?
        Некий Яценюк возглавил борьбу против Януковича. На волне демократических отношений оппозиции позволили выступать на майдане, но, как говорится, где сунешь палец, там и руку откусят. Власть не применяет силу, боясь окриков из-за рубежа Европарламента и Америки. А те не дремлют: и наблюдателей присылают и всемерную поддержку оказывают.
        Ну и как на это смотрит великий брат Россия? Говорим и говорим, как говорили о Прибалтике и Грузии. Меньше говорили о Молдавии. А результат один - теряем связи, теряем братство. Если расстанемся и с Украиной, то кто на очереди? Не сама ли Россия?
        Миллионы россиян связаны кровными узами с Украиной. Миллионы не представляют себе жизни без неё. Украина часть земли русской, её боль и слава. И мы должны стеной стать на защиту нашего единства, денонсируя Беловежский предательский сговор. Киевскую Русь не сдавать!
        Вхожу в интернет и отправляю статью главреду. Прошу дать срочно в номер. Ну, он и сам понимает. Сообщаю ему и о том, что отец получил сотрясение мозга во время стычки с майдановцами и лежит в больнице. Докладываю, что задание редакции выполняю полным ходом и завтра буду на юге.
        Только теперь подумал об ужине. Написание небольшой статьи отняло много времени. Обед фактически пропустил. Осмотр Хартума откладываю до возвращения с юга Судана. Выходить уже никуда не хочется. Достаю письма Юджина и снова погружаюсь в обстановку Вау, в котором всё ещё находится мой незнакомый корреспондент. Читаю очередное его послание. Начало опять в стихах.
        Без тебя стали ночи длиннее.
        Видно, я у земли где-то с краю.
        А когда за окном вечереет,
        Сам себе по руке я гадаю.
        Мне бы поле да сена охапку,
        Да ресницы твои с небесами,
        да гитару, да ночи бы жаркие,
        да любовь бы мне сильную самую.
        Ничего не ушло, не забыто.
        Я по-прежнему смелый и робкий.
        Никому свою душу не выдам,
        спрячу в травах зелёных высоких.
        Знаю я: станут ночи короче,
        и опять ты ударишь по струнам,
        и опять моё сердце захочет
        отдаваться твоим поцелуям.
        Эти стихотворные строки меня поставили в тупик. Они были явно адресованы любимой девушке. То, что это может быть любовь между двумя мужчинами, я напрочь отмёл. Не те были времена. Это сегодня пропагандируют однополые браки. А сорок лет назад об этом, по крайней мере, в нашей стране, никто и не помышлял. Так, во всяком случае, я слышал от своих родителей. Но, может, Юджин просто цитирует чьи-то стихи или же пишет свои мечты вдали от Родины, то есть то, что его беспокоит, о чём он может высказать только своему другу. Словом, это остаётся для меня загадкой, и я читаю дальше.
        «ПРИВЕТСТВУЮ ТЕБЯ, ДЖО ВСЁ С ТОГО ЖЕ ЮГА СУДАНА!
        Температура днём в тени 38 градусов плюс, а вечером прохладнее - тридцать два тоже плюс. В нашей реке Суэ был вчера бегемот. Пофыркал фонтанчиками воды из носа. Кругом собрались зеваки. Очень смешно было наблюдать, как это огромное животное вдруг испуганно спрятало голову под воду, когда на него стремительно неслась маленькая чёрная остроклювая птичка с крылышками, напоминающими салфетки, отороченные по краям белыми кружевами. Интересно, что раз бегемот мог появиться, и для него достаточно было воды, то вполне может появиться и крокодил. Рассказывают, что такое бывает. Однажды корова подошла к воде и была схвачена крокодилом. Так что тут глаз да глаз нужен.
        Опишу тебе весьма странную охоту. Поднялись мы в два часа ночи и поехали с Анатолием Ивановичем, Батисто и за рулём Альберто. Николай не поехал, так как его поймала малярия. Это здесь самая распространённая болезнь. Она довольно коварна, если какие-то другие органы в организме ослаблены. Я писал в прошлом письме о том, как Аллочка заболела. Ну, с нею всё в порядке. А недавно рабочий фабрики заболел малярией и через три дня умер. Рассказывают, что у него были проблемы с желудком. Это я к слову написал.
        Так вот выехали мы на охоту. Вдруг что-то застучало. Вышли из машины и обнаружили, что заднее колесо не закреплено гайками. То есть гайки были наживлены, но их забыли закрутить. А как раз перед этим я спрашивал Альберто всё ли в порядке, есть ли бензин, вода и прочее. Юмористичный момент. Затянули гайки на колесе и поехали. Через некоторое время опять пришлось затягивать гайки, теперь уже на всех колёсах. Наконец, всё было в порядке, если не считать, что на каждом колесе не хватало гаек и болтов. Но пронесло: колёса не отвалились.
        Направились в сторону Тонча. Есть такой городок. Газели по пути почти не попадались. Но вот на дороге оказывается заяц. Мы останавливаемся. Он сидит посередине дороги, освещённый лучами фар. Анатолий Иванович целится, стреляет, но мимо. Снова стреляет, ещё и ещё и всякий раз промахивается. Винтовка семизарядная, сама перезаряжается. Наконец, мистер Анатоль берёт прицел чуть выше и ранил зайца. То он спокойно реагировал на все выстрелы, немного отбегал и становился на задние лапки, а тут подпрыгнул и поскакал, продолжая оставаться в луче прожектора, который я держал. Батисто выскочил из машины и побежал за ним.
        Это явилось как бы прелюдией к концерту, ибо вся дальнейшая охота включала в себя все эти части: стрельба с промахами, попадание, гонка за ранеными животными и странный способ добивания.
        Батисто догнал зайца на выжженной саванне и попытался ударить его ногой. Поймать он его не мог, поскольку, хоть и раненный, но прыгал. После нескольких попыток негр всё же сбивает зайца ногой и берёт его за уши. А на ногах Батисто, между прочим, обычные сандалеты. Как он убил зайца ударом ноги, не понимаю.
        Долго едем, не встречая газелей. Вдруг видим вроде бы маленькую газель. Анатолий Иванович собирается стрелять, но потом понимаем, что это шакал, а не газель. Естественно, стрелять не стали.
        Выжженные участки саванны давно сменились лесом. В луче моего прожектора иногда появляются красные шары, как бы летающие в темноте по воздуху. Это глаза обезьян, скачущих по веткам. Но вот на большой поляне под деревом стоит газель. Она хорошо видна и стоит совершенно спокойно.
        Анатолий Иванович стреляет - промах. Газель смотрит в нашу сторону. Ещё выстрел. Нам кажется, что она ранена. Батисто взял из моих рук копьё и бежит впереди Анатолия Ивановича. Я стою в кузове, освещая всё происходящее прожектором. Батисто настигает стоящую как вкопанная в шоке газель и бёт её копьём. И то ли неудачен был угол удара, то ли ещё по какой причине, однако наконечник копья согнулся, а древко сломалось. Газель отскакивает на трёх ногах - оказывается, она была ранена в переднюю ногу - и прыгает в сторону машины, минует её, оставив далеко позади своих преследователей. Анатолий Иванович целится и стреляет почти в упор, но промахивается. Газель уходит. Но тут наперерез ей бросается из кабины Альберто. В руке у него заводная ручка. Удар, другой и газель падает. Подбегают охотники и торжественно затаскивают газель в машину.
        Я вожу лучом прожектора по сторонам и вижу ещё одну газель. Она тоже ранена. Очевидно, газелей было две, и первый выстрел попал в неё. Решили идти к ней. Сначала подъехали немного, потом пошли. Я продолжаю светить. Анатолий Иванович стреляет - газель падает. Выключаю прожектор, и все бегут к газели. Раздаётся смех. Подбегаю к людям, сгрудившимся вокруг газели. Она лежит на земле, размахивая ногами, на которых очень острые копыта. Получить удар ими никому не хочется. Анатолий Иванович хочет ударить по ногам прикладом, но вспомнил, что он может сломаться и не решается. Пока думали, газель вскочила на ноги и ринулась напролом между людьми. Не растерялся Батисто. Он кидается на шею газели и буквально душит её. Потом со смехом все несут несчастное животное в машину. К счастью, это была последняя жертва. Занималось утро, и мы с добычей повернули назад.
        Мне такая охота очень не понравилась, но ничего не поделаешь. Я описываю то, что видел собственными глазами.
        По пути увидели вышедших на дорогу красивых парней в набедренных повязках из племени Джур. У каждого парня лоб пересекала дорожка из пупырышек. Создание этих пупырышек довольно болезненный, но обязательный для племени процесс. Кожу лба прокалывают до появления крови, которая запекается. Затем прокалывают снова и снова, пока не образовывается устойчивый волдырь. И так наносится целая дорожка волдырей.
        К весёлым парням, которых мы решили сфотографировать, присоединились не менее весёлые девушки тоже с набедренными повязками. Но у них пупырышки были на грудях, на которых висели разные украшения.
        Увидев нацеленные на них фотоаппараты, парни тут же стали в воинственную позу, направив друг на друга копья. Снимки получились замечательные. На прощание Анатолий Иванович дарит всем коробки спичек, и мы расстаёмся довольные взаимно.
        Приезжаем домой, даём Батисто и Альберто одну газель, другую и зайца берём себе. Разделываем зверей, моем пол, завтракаем и расходимся по постелям.
        Двадцатого числа из Хартума прилетели директор всех корпораций Судана со своим советником и директор пищевой корпорации. К их прилёту готовились: всё кругом чистили, подметали и мыли. А я думал, что только у нас любят пускать пыль в глаза. Нет, видимо это болезнь всех руководителей во всех странах.
        Директора несколько дней плодотворно работали, знакомясь с нашим заводом. Но, как ни печально, неприятность случилась именно в эти дни. В генераторе труба забилась сажей, и она загорелась. Начали тушить пожар. Приехала пожарная машина. Дело было во второй половине дня, когда все почти отдыхают, но сбежалось много народа, в том числе и приехавшее руководство (ведь всё здесь рядом).
        Пожару не дали разгореться, хотя пожарная машина так и не смогла развернуть свои примитивные приспособления, да они и не понадобились. Обошлось без большого шума.
        Перед отъездом директоров вечером в клубе организовали их беседу с рабочими, куда пригласили и Николая со мной. Сэбит пригласил и Татьяну с Анатолием Ивановичем. Отношения с Татьяной у них всё прочнее. Я и не пытаюсь их портить. А зачем? Если любят друг друга, пусть себе.
        Приём проходил, как говорится, в тёплой и дружественной обстановке. На открытой танцевальной площадке клуба поставили в один ряд кресла. В них устроились директора и русские, как гости. Все остальные стояли или сидели по кругу на цементном полу. Сначала выступил директор корпораций. Затем стали ораторствовать рабочие. Желающие выступить поднимали руки, выходили на середину площадки и говорили, обращаясь к директорам. Их речи были короткими, но выразительными, сопровождались жестикуляциями и прерывались порой аплодисментами и смехом рабочих. Мы, конечно, ничего не понимали, но кто-то объяснил нам, что рабочие критикуют директора завода за постоянные разъезды и что-то ещё. Недовольство выражалось выступавшими не злобно, а в порядке назидания.
        Во время выступлений всем разносили в стаканах каркаде. Это такой безалкогольный напиток из лепестков цветка, отдалённо напоминающего розу, который хорошо утоляет жажду. А вообще это растение называется гибискус.
        Но вот даётся команда прекращения дебатов, конца которым не было видно. На середину выходит Сэбит и объявляет начало танцев. Из помещения выносят проигрыватель и ставят пластинку. Сначала, как бы для разминки, выходят высоченные денки (так мы называем людей из племени динка) и начинают свои знаменитые прыжки под музыку. Директор корпораций тоже вышел с ними, но не прыгал, а ходил, как бы танцуя.
        Потом появились девушки. Любопытен принцип приглашений на танец. Три девушки выходят почти на середину площадки, останавливаются напротив тех мужчин, которых хотят пригласить и небрежно машут руками, приглашая на танец. Каким образом мужчины догадываются, кто из них приглашён, я так и не понял, ведь девушки в момент приглашения смотрят в другую сторону. Может, мужчины сами решают, кому идти в порядке подчинённости.
        Во время танца, партнёры ходят друг возле друга, не глядя в лица. Складывается впечатление, что они танцуют каждый сам по себе.
        Девушек мало, но это никого не смущает. Парни приглашают парней или танцуют самостоятельно поодиночке. Важно, чтобы звучала музыка и отбивался ритм.
        На этот приём приглашали и Дедушкина с Павлом Петровичем. Но Дед любит одиночество, а у Павла Петровича несколько странное отношение к местному населению. У него чувствуется этакая расовая неприязнь. Ему не нравится, например, что мы подкармливаем ребятишек такой же едой, какую едим сами. Он не любит, чтобы мы приглашали за общий стол тёмнокожих, исключая, правда, директора завода Тумбару. Он просит не приглашать в комнату никого из местного населения, когда мы совершаем трапезу. Его беспокоит факт того, что они смотрят, как он ест. Поэтому и на приёмы он, как правило, не ходит. Но лесопильный завод скоро сдают в эксплуатацию, и он вместе с другими нашими специалистами, уезжает. Вот и не будет он здесь мозолить мне глаза своей нелюбовью к чёрным.
        Я, так напротив, проникаюсь к ним всё большим уважением. Они простодушны, отзывчивы, всегда готовы помочь чем-то, часто улыбаются. Мне кажется, что самое популярное слово у них «коис», то есть «хорошо». Странно видеть их бедную, порой нищенскую жизнь, и при этом постоянно слышать «коис» в ответ на «как дела?».
        Может быть, это происходит оттого, что они не видели лучшую жизнь? А где они могут её увидеть? Телевизоров у них нет. Кинотеатров тоже не имеется. Я имею в виду посёлки. Мы иногда показываем фильмы, вынося вечером наружу кинопроектор и экран. Тогда под звёздным небом Африки мы смотрим наши русские фильмы типа «Бриллиантовая рука». И хотя русский язык из местных жителей никто не понимает, но всё равно перед экраном садятся на землю многие жители посёлка, особенно дети, которые громко хохочут иногда в самых неожиданных местах.
        Население видит, конечно, как мы живём, как живут богатые арабские инженеры, приехавшие сюда начальниками, как живёт их директор. Хотят ли они так же жить? Наверное, хотят, но не могут. Совсем недавно в этих местах была война. Племена выступали против арабов, которых они считают захватчиками. Но какое оружие у племён? Только луки, стрелы, копья да ножи. А у арабов винтовки. И всё же война велась часто в пользу племён, благодаря их тактике. Они нападали всегда неожиданно, выходя из леса и тут же скрываясь в нём. Не случайно их отряды называют анья-нья по названию мух, которые летят стремительно, попадая в глаза или нос, и откладывая на слизистую оболочку мгновенно яйца, из которых потом в организме развиваются личинки, приводящие к потере человеком зрения. Здесь много ходит слепых людей, подверженных этой болезни.
        В этой войне победили арабы. И их местное население не любит. Они рассказывают, что арабы любят быть начальниками. Для них главное, чтобы был кабинет, стол и чтобы он мог сказать тульбе (слуге): «Дибу шай», что значит «Дай чай». Ну, это же естественно. Простые арабы рабочими сюда не едут. На юг направляются специалисты, которых тут нет. Вот и пойми, кто прав.
        Но, что ни говори, а местное население мне нравится. Сначала мне все они казались на одно лицо, а теперь я их различаю, вижу, что одни лица красивые, а другие менее. Рита, к примеру, по-своему красива. В её чертах лица нет грубоватой толщины губ и носа. Конечно, губы крупные и нос не тонкий, но они всё же полны изящества юности, свежести. И, пожалуй, главное - это глаза. Они такие откровенные, такие ясные, хоть и чёрные. Они словно постоянно спрашивают тебя о чём-то. В них можно было бы влюбиться, если бы не было другой любви.
        Но что же это я расфилософствовался? Хочу, видимо, оправдать любовь Татьяны к Сэбиту. Таня скоро, сразу после пуска завода уезжает, и, как нам известно с её слов, собирается оформить разрешение на брак с Сэбитом и вернуться сюда. Не знаю, разрешат ли ей такой финт. И, кажется, она ожидает ребёнка. Вот такие сложности.
        За сим позволю себе откланяться. Как всегда, во время моего писания за окном стоит на страже ночь, и я желаю тебе, мой друг, спокойной ночи!
        Твой Юджин».
        Глава 10
        ЛЕТИМ В ДЖУБУ
        На следующее утро после завтрака собираю свои несложные вещички, звоню в консульство, докладываю обстановку о том, что собираюсь лететь в Джубу. Консул желает счастливого пути и просит немедленно сообщать, если возникнут трудности. Сажусь в такси и еду в аэропорт. На стойке по продаже билетов показываю записку министерства иностранных дел. Её долго рассматривают и выдают, наконец, билет. Значит, документ оказался действенным.
        Прохожу таможенную проверку, паспортный контроль, и вот я в зале ожидания вылета. Теперь всё в порядке. Ни одного русского лица не вижу. Впрочем, замечаю группу европейского типа. Прислушиваюсь к разговору. Да, говорят по-русски. Подхожу, представляюсь журналистом. Они обрадованы. Жмём друг другу руки. Рассказывают, что летят на смену товарищам, занимающимся поиском полезных ископаемых. Это геологи. Достаю диктофон и записываю их рассказ о перспективах золотых запасов, нефти и других ценных пород на юге Судана. Обсуждаем события на Украине. Два геолога Тарас и Грицко как раз украинцы, оба из Харькова. На мой вопрос, как они относятся к событиям на майдане, Грицко отвечает:
        - Так то ж западенки. Они уже не первый раз на майдане выступают. Западная Украина она такая. Не вся, но многие там ещё в советское время были против Украины, мечтали об отделении. А восточная Украина всегда была за Россию. Там и говорят все в основном на русском языке.
        - Да и с экономической точки зрения, - говорит Тарас, - юго-восток Украины ближе к России. Там главным образом сосредоточены промышленные предприятия, которые выпускают продукцию для России. Рабочие места и зарплата почти всех в Харькове, Донбассе, Николаеве и других городах юго-востока зависят от России. Поэтому мы за союз с Россией и против евроинтеграции.
        За разговорами проходит время. Объявляют посадку. Моим новым друзьям повезло, что я знаю английский, и им не надо было напрягаться. Проходим в самолёт. Я, как обычно, сажусь у иллюминатора, чтобы наблюдать за взлётом, угадывая момент отрыва от земли, посадкой, стремясь уловить момент касания земли, и вообще люблю смотреть на землю с высоты полёта самолёта.
        Стюардесса рассказывает о правилах поведения в самолёте в случае аварийной ситуации, показывает, как пользоваться кислородной маской и спасательным жилетом. Самолёт ещё не взлетел, но моторы гудят. В это время к стюардессе подходит другая стюардесса и что-то ей говорит. Обе уходят в кабину. Слышу из динамиков голос командира экипажа на английском языке: Внимание. Просьба соблюдать спокойствие. Рейс задерживается по техническим причинам. Всем выйти из самолёта, когда пригласят стюардессы.
        Приглашения ждать долго не пришлось. К самолёту подъезжает трап. Но мы уже чувствуем запах дыма. Двигатели самолёта заглохли. Нас приглашают на выход. Все торопливо берут с полок вещи и выходят. Хорошо, что я своё пальто и шапку предусмотрительно оставил в посольстве. Так что теперь забираю с собой только дипломат. Рюкзак сдан при прохождении таможни.
        Снова очутились в зале ожидания. Все взволнованы происшедшим. Сходя по трапу с самолёта, видели дым из-под крыла. А что было бы, возникни эта неполадка в воздухе? Выходит так, что мы оказались счастливыми. Нам крупно повезло, что мы живы. Несколько минут отделяло нас от взлёта. Тут и правда задумаешься, лететь ли теперь. Некоторые, возможно, сдадут билеты, если слабые нервы.
        Я опять стою с геологами. Мы рассуждаем о том, что могло случиться с двигателями. Интересует и вопрос, когда полетим и на чём. Надеемся, что самолёт будет заменен. Старший группы геологов звонит по мобильнику в посольство и сообщает о происшествии. Я звоню консулу, докладываю. Он говорит:
        - Вы там не переживайте. Найдут другой самолёт. Я надеюсь, ты познакомился с геологами? Они летят тем же рейсом.
        - Познакомился, - отвечаю.
        - Помоги им, пожалуйста. Они практически без языка. В Джубе их встретит переводчик, а тут ты, раз уж так получилось.
        Я, конечно, соглашаюсь, тем более, что уже помогаю.
        Всем пассажирам предлагают по бутылке пепси-колы бесплатно. Это вполне своевременно, так как хочется пить. Через час приглашают снова на посадку. Садимся в автобус и подъезжаем к самолёту, на котором написано Боинг-747. Это более совершенной конструкции, чем тот, на котором мы собирались лететь. То был Боинг-737.
        Собираюсь ступить на трап, но стюардесса останавливает и показывает на сваленную возле самолёта кучу чемоданов и узлов. Просит посмотреть свой багаж и положить его в стоящую рядом тележку. Понимаю, что кто-то отказался лететь, и багаж этот должен остаться. Говорю об этом геологам. Мы подходим к багажу. Я нахожу сразу свой рюкзак. Геологи выбирают свои чемоданы. Благо, что мы идём почти последними и багажа осталось не так много.
        В этом самолёте салон пошире. В нём три ряда кресел. Мы садимся по своему усмотрению, а не по посадочным талонам. Я опять устраиваюсь у окна. Геологи садятся рядом. В этот раз взлёт проходит нормально. Стюардесса извиняется за причинённые неудобства и желает счастливого полёта. Я перевожу всё сказанное геологам, затем раскрываю дипломат и достаю письма. Рад тому, что могу снова погрузиться в чтение. Осталось несколько непрочитанных писем. Читаю, обращая внимание на начало.
        «Я и снова я приветствую тебя дорогой Джо!»
        Оригинальное начало, но опять ни о чём мне не говорит. Ухожу в глубь письма.
        «Наступил март. У вас весна, а тут жара сорокоградусная. Поливаем полы в комнатах водой, мочим занавески на окнах, тем самым сбивая температуру до тридцати семи - тридцати пяти градусов. Потолочные вентиляторы не спасают. Единственная радость, что начались дожди. Они собьют напряжение жары.
        А начну письмо с сенсационного сообщения. Нас обыскивала полиция. Представляешь? Но всё по порядку.
        Дедушкин будит меня утром и говорит:
        - Женя, вставай. У нашего дома стоит полиция. Чего они хотят?
        Поднимаюсь, одеваюсь, выхожу. Вижу, что у других домов тоже стоят полицейские. По посёлку ездит машина с начальством. Спрашиваю, в чём дело.
        Полицейский с погонами офицера просит зайти в дом и пока не выходить. Я пожимаю плечами и захожу. Кто их знает, что у них на уме, и какие здесь правила. Понятно только, что нам бояться нечего - мы ничего противоправного не делали. А тот факт, что полиция стоит и у других домов, говорит о том, что это какая-то кампания.
        Через некоторое время заходят к нам пятеро. Одна их них женщина и тоже в полицейской форме. Заходят в комнату Дедушкина. Я тут же. Они просят открыть чемоданы. Спрашиваю, что случилось. Девушка полицейский объясняет, что в Вау произошёл взрыв. Проверяют все дома в поисках оружия. Дедушкин раскрывает чемоданы. В них много вещей, которые он накупил перед скорым отъездом, как очевидно, никаких признаков на оружие.
        У меня в комнате всё было ещё проще. Мои чемоданы оказались пустыми. Только в одном лежала коробка с ёлочными украшениями. Женщина спрашивает, что это и зачем. Я улыбаюсь и рассказываю о традиции праздновать новый год и ставить ёлки. Вот для этого я и привёз игрушки. Полицейские не улыбаются, но кивают головами понимающе.
        На столе лежат словари. Офицера заинтересовала моя дневниковая тетрадь, в которую я стараюсь записывать свои впечатления. Он раскрыл её и спрашивает, что это. Ну, смешно. Говорю, что это дневник. Он полистал и положил. Спрашивается, какое его дело, что за тетрадь. Но вот же интересуется.
        Потом пошли в дом Николая. Я с ними в качестве переводчика. Тут было больше чемоданов. Николай волнуется. Охотничье ружьё, к счастью, после последней охоты забрал с собой Фильберто, но у Николая остались две пули, о чём он мне и шепнул, когда узнал, что пришли с обыском на предмет оружия. Предложил выбросить их в туалет. Но пули, между прочим, дорогие - шестнадцать фунтов. Я сказал, чтобы он не паниковал. И, пока полицейские осматривали комнату, незаметно взял у Николая пули и положил к себе в карман джинсов. Кому придёт в голову производить личный досмотр? Когда полицейские ушли, вернул пули Николаю и сказал, что его волнение было настолько заметно, что могло всё испортить, и его могли заподозрить в терроризме и арестовать.
        Попугал украинца. Как потом выяснилось, действительно в Вау было брошено две бомбы в солдатский клуб, который находится рядом с канисой, в которой служит Фильберто, прямо рядом с комнатой, в которой он живёт. Так что могло достаться и ему.
        Я, кажется, писал, что каниса - это христианская церковь на юге Судана. Так вот из брошенных двух бомб одна не взорвалась, а то было бы жертв ещё больше. Взорвавшаяся бомба убила двоих и ранила больше тридцати человек, из которых пятеро умерли в больнице.
        Шум, конечно, был. Если даже к нам с обыском приезжали. Но в сущности это не очень удивительный акт. Время от времени такие происходят здесь, поскольку недовольных арабским присутствием много. Местные племена рассматривают их в качестве захватчиков.
        Иное отношение к русским и специалистам из других стран, которые приезжают помогать в строительстве или эксплуатации техники, а не людей. Особенно любят русских. Мы не чопорны, не высокомерны. Хотя и у нас тоже в этом отношении не всё в порядке. Николай, например, на мой взгляд, довольно странно себя ведёт с рабочими. Может, это связано с его характером любителя приврать. Он часто рассказывая о чём-то, чему я был свидетель, говорит такие вещи, чего не было на самом деле. Я потом спрашиваю, зачем он говорит неправду, а он смеётся и говорит, что сочиняет немного, чтоб интереснее было слушать. Но в разговоре это одно, а в работе совсем другое.
        Николай инженер-электрик. Завод уже пущен в эксплуатацию, то есть на нём есть свои электрики, которые следят за тем, чтобы оборудование обеспечивалось электричеством. Николай нужен в качестве консультанта в сложных ситуациях. Но таковых немного. То есть в принципе заводские электрики обходятся без него. Но это не нравится Николаю, так как он хочет, чтобы рабочий контракт, который у него заканчивается в мае, был продлён, а это может быть сделано директором завода только в том случае, если он будет видеть необходимость Николая. Так вот Николай такую необходимость выдумывает оригинальным способом. Он незаметно где-нибудь делает короткое замыкание, или отсоединяет контакт, и электрики полдня возятся, отыскивая неисправность, потом обращаются за помощью к Николаю. Он быстро находит место отключения, которое сам же сделал, и восстанавливает работу техники. Мне думается, что это никуда не годный способ. Вряд ли он поможет продлению контракта. Ведь и не достаточно грамотные электрики могут догадаться, кто на самом деле виноват в возникающих проблемах. Но бывают, конечно, и по-настоящему сложные ситуации,
когда Николаю приходится попотеть не только от жары, но и от работы.
        А я, между тем, делаю успехи в изучении арабского языка. Меня ему учит всё та же Рита. Обычно после занятий по русскому языку мы переходим к арабскому. Мне удаётся уже прочитать небольшую книжицу справа налево. Непривычно начинать чтение книги с последней страницы, но таково устройство арабского. Я могу даже сам написать арабскими буквами фразы «Меня зовут Женя» или «Я живу в Вау».
        На днях в гости к Николаю пришли заместитель директора завода по снабжению Аббас со своей женой и двумя детьми. Они давно собирались, но, как это всегда случается, пришли неожиданно. Впрочем, мы как раз собирались ужинать, так что явились они вовремя.
        Аббас относительно молод, весьма красив и, как кажется, очень скромен. Его жена Алина в унисон ему сдержанна и скромна. И она красива. Черты лица утончённые, я бы даже сказал, европейские. Только цвет кожи смуглый. Она красиво одета в белую кофточку и длинную цветастую юбку. На руках у неё грудной малыш. Она постоянно его развлекает, чтобы он не плакал.
        Алина выглядит культурной женщиной. Хотя понятие о культуре тут относительное. Правда, когда сели пить чай, то она пила его, к моему удивлению, в отличие от других, без шума, вполне прилично. Но вот дочка хозяев Аллочка угощает детей леденцами. Старшая девочка, лет двенадцати, берёт конфету и благодарит. Грудной ребёнок так сделать не может. Мать Алина берёт конфету, освобождает от обёртки и старается засунуть леденец в рот ребёнка. Это совершенно непонятно, как можно грудному ребёнку совать в рот леденец. Тот кричит и выплёвывает конфету. Мать повторяет попытку несколько раз, но леденец всякий раз выплёвывался, а малыш продолжает кричать.
        Аббас, наконец, объяснил, что ребёнок хочет есть, и просит разрешения у хозяев покормить малыша. Все чуть ли не с радостью говорят «мумкен, мумкен». Это популярное слово «можно» мы узнали, чуть ли не первым из арабских слов. И тогда Алина поразила нас. Вместо того, чтобы отойти к дивану и кормить там малыша, она прямо за общим столом выпростала свою пышную грудь и дала её ребёнку, который жадно в неё вцепился губами.
        Конечно, это было красивое зрелище. Только мгновение все молчали, а потом начали о чём-то говорить, чтобы не смущать кормящую мать. Правда, разговор не очень клеился, так как арабский мы знаем чуть-чуть, а английским гости владели слабо.
        Но всё же славно посидели и договорились, что Алина будет иногда заходить к Лиде в гости, так как женщина остаётся часто в доме одна с детьми, и ей очень скучно. Кстати, из разговора выяснилось, что сестра Алины сейчас учится в Харькове. Может быть, именно поэтому арабскую семью так тянет к русским.
        Сегодня утром ртуть в термометре опустилась до двадцати трёх градусной отметки. Представляешь, какой холод? Но днём повысилась. Сейчас, когда я пишу письма, то есть в семь часов вечера, температура тридцать градусов. Третий день облака на небе превращаются в тучи. Третий день время от времени проливается дождь. Два дня он шёл около полудня, а сегодня в самый раз, когда мы были на рыбалке. Сначала довольно интенсивно посыпались крупные капли, но минут десять. Мы не уходим со своего мостика на реке. Где-то громыхал гром, и на нас наплывала огромная синяя туча. Я её сфотографировал, но мы продолжали ловить рыбу. Я поймал двух большущих розоватых карасей, несколько краснопёрок и маленьких карасиков. У Николая дела шли лучше.
        Но потом клёв кончился. И тут задул ветер, заходил волнами тростник на противоположном берегу и хлынул неожиданно ливень. Мы едва свернули удочки, схватили ведёрки с рыбой, которые тут же наполнились водой, и пошли домой, буквально прорываясь сквозь сплошную стену воды. Такого ливня я ещё никогда не видел.
        Что мы промокли до нитки - это не то слово. Нас самих можно было выжимать и выкручивать от воды. Час обсыхаю.
        На этой оптимистичной ноте позволь закончить письмо. Что-то нет от тебя писем. А я жду.
        Твой Юджин».
        Тот факт, что письмо писалось в марте, и именно тогда начались дожди, меня успокоил, поскольку я не взял с собой зонтик. В декабре, очевидно, дожди ещё не идут, судя по декабрьскому письму. А я лечу в декабре. Ну, а то, что в Вау взорвали бомбу, так это говорит об отношении южан к северу Судана. Сейчас, после их разделения, бомбы не должны взрываться, как мне кажется. Мысленно переношусь опять на Украину. Там всё как раз в стадии возмущения. На майдане бросают коктейли Молотова, взрывают петарды, жгут автомобильные покрышки. Там не говорят об отделении, но стремятся к смене власти. Я, в сущности, тоже за смену власти, но не фашистами. А то, что происходит в Киеве, иначе, как фашизмом не назовёшь.
        Хочется позвонить в Киев, но из самолёта, летящего в тысячах километрах от адресата, такое не получится. Беру следующее письмо. Осталось ещё два. Надеюсь успеть прочитать до прибытия в аэропорт. Читаю.
        «Юг, и снова Юг Судана.
        ЗДРАВСТВУЙ, ДЖО!
        Ну, наконец-то получил от тебя письмо. Оно меня обескуражило. Ты почему-то думаешь, что я влюблён то в Татьяну, то в Риту. Но это совершенно не так. Это говорит о том только, что ты невнимательно читаешь мои письма. Я прошу обратить внимание на начало писем, во-первых. Во-вторых, Татьяна уже почти официально выходит замуж за Сэбита. И на днях после пуска в эксплуатацию лесопильного завода она улетает, чтобы потом вернуться к Сэбиту. И, в-третьих, Рите всего шестнадцать лет. Она ещё девчонка. И то, что я её учу русскому языку, а она меня арабскому, ни о чём не говорит. Мы просто дружим. Все твои подозрения пустое. Лучше почитай о грандиозном событии, которое произошло. Я имею в виду сдачу в эксплуатацию лесопилки. Это мероприятие настолько важно для Судана, что по этому случаю сюда прилетел президент страны Судан Джафар Нимейри.
        Мы ждали, что на это мероприятие прилетит наш посол или в крайнем случае кто-то из ГКЭС (на всякий случай расшифровываю аббревиатуру: Государственный Комитет по экономическим связям), но наши надежды не оправдались. Как нам стало известно, приглашение им было передано по радио, и наши официальные лица отказались принимать его в таком виде. Так что встречали мы только президента.
        Повсюду висят лозунги и транспаранты. Дорога к лесопильному заводу выложена по бокам камнями. Они аккуратно побелены. Вокруг аэропорта масса грузовых машин, заполненных людьми. Все легковые машины поставлены на территории аэропорта. Заезжаем и мы всей компанией на тойоте. Препятствий никаких, хотя везде стоят военные. Идём к аэродрому. Вдоль прохода, образуя коридор, стоят полицейские в зелёных мундирах. Среди них одна женщина в такой же форме.
        Нас, видимо, как белых, которые в этой стране в качестве гостей, ни о чём не спрашивают и не задерживают. Я спокойно фотографирую. Президент должен прилететь из Джубы, где он был на открытии моста через Нил. Прилёт намечен на 10 утра. За полчаса до назначенного времени нас и других гостей пропускают на поле аэродрома. Туда уже пускают не всех, но мы проходим. В три ряда выстраиваются солдаты с автоматами наперевес. Посреди поля стоит небольшой помост, накрытый ковром. Возле него по углам становятся на караул четыре солдата.
        Все готовы к встрече, но с опаской посматривают на небо, по которому плывёт огромная чёрная туча. Она нависает над нашими головами. Грохочет гром, сверкает молния, идёт дождь. Как не вовремя. Я быстро сориентировался и предложил сесть в находящийся поблизости лэндровер. Нам разрешили, и мы наблюдаем сильнейший дождь из окна.
        Вот не выдержали и солдаты. Ряды и караул разбежались. Люди, сидящие в грузовиках, продолжают в них оставаться. Им некуда деться, да и места потом займут другие. К счастью, дождь скоро кончился. Мы вылезаем из машины. Всё начинают приводить в порядок. Выстраивают гостей в одну линию. Мы оказываемся в середине цепочки. К нам пристраивают итальянцев. Туча ушла, но не жарко. Около одиннадцати часов люди, сидевшие в грузовиках, начали кричать и махать руками. Они первыми заметили появившуюся в небе точку.
        Небольшой самолёт делает разворот над полем и идёт на посадку. Останавливается точно в назначенном месте. Открывается дверца, выбрасывается лестница, по ней сбегает какой-то человек, и за ним с поднятыми приветственно руками, одетый в военную форму, в фуражке появляется президент Нимейри. Народ кругом ликует. Я у самого самолёта. Спешу снять побольше и получше. Удивительно, что меня не остановила охрана, только внимательно смотрела на меня. Потом возвращаюсь на своё место.
        Президент с самолёта быстро подошёл к помосту, взбежал на него и восторженно поднял обе руки над головой, приветствуя ликующий народ. Заиграл гимн, и Нимейри вытянулся, поднял руку к козырьку развёрнутой вперёд ладонью. Отзвучали последние звуки гимна. Президент в сопровождении свиты пошёл к гостям и стал здороваться со всеми за руку. Рядом один из сопровождающих представляет каждого президенту. До прибытия самолёта он обошёл всех гостей, спрашивая, кто откуда. Вот такой простой процесс.
        Я, пожимая руку президента, вежливо произнёс стандартную фразу «Happy to see you» и отскочил назад, чтобы сфотографировать его. Нормально получилось.
        Закончив здороваться с длинной вереницей гостей, Президент пошёл к стоящим по команде смирно солдатам. Небольшой оркестр заиграл марш, и президент с рукой, приложенной к козырьку, стал медленно обходить все три ряда солдат. При этом он как-то странно шёл, подтягивая оставшуюся сзади ногу, приставляя её к передней и потом выбрасывая её же вперёд. Всё это в такт маршу. Необычно для нас, но интересно. У каждого народа свои обычаи. И это не единственный.
        Президент садится в машину и едет на открытие лесопилки. Сначала под специально сооружённым навесом все уселись в кресла, а перед маленькой трибуной у микрофона стали выступать именитые люди, то есть министр, директор завода и так далее. Русские, под чьим руководством и надзором осуществлялось строительство, не выступали, и о них, кажется, ничего не говорили.
        Между прочим, за две недели до этого торжественного пуска, на который уже пригласили гостей, президента, посольство, на заводе сгорел большой трансформатор. Фактически, это сразу устранило возможность работы завода и его пуска в работу в срок. Но никто не стал подробно выяснять причины аварии, не стали искать виновных. Никто не забегал, как мы привыкли в таких случаях. К счастью, на заводе был мощный генератор, установкой которого до того момента никто всерьёз не занимался. Пришлось нашим специалистам поднапрячься, и энергией завод обеспечили вовремя. И это не смотря на то, что работают здесь рабочие из рук вон плохо.
        Я замечаю, что медлительность исполнения приказов и указаний здесь тоже обычай. Связано это, по-моему, с жарой. Переносить её действительно трудно. Она вынуждает двигаться медленно, как во сне. И спать хочется. Не удивительно, что люди все такие неповоротливые, инертные. Никто никуда не торопится, всё замедленно. Стрелки часов и те кажутся вялыми. Естественно, это откладывает отпечаток на всё и вся.
        Люди обеспечены одеждой, потому что она во многих случаях им не нужна. Ходят в лохмотьях или почти без одежды, и вряд ли им хочется в такую жару надевать костюм. В костюмах или, скажем, в брюках и рубахах ходят главным образом те, кто имеет образование. У них вид более-менее нормальный. Остальные ходят в шортах, в порванных брюках, а жители вне города, чуть подальше от промышленных центров носят обычные повязки на бёдрах или вообще ничего.
        Единственной заботой у них является пища. И хоть она дорогая, но так или иначе каждый питание себе находит. Раньше мне представлялось, что жителю племени стоит поднять руку к дереву, сорвать банан или ананас, и он будет сыт. Доля правды в этом есть, но небольшая. Например, бананов в диком состоянии, как и ананасов, я здесь не встречал. А на базаре они дорогие. Манго растёт повсюду и, когда созревает, стоит на рынке всего полпиастра. Это дёшево, и в сущности, тот, кто хочет, может найти и нарвать себе манго, сколько заблагорассудится. Но это единственное, что так доступно, и не способно насытить. Кроме того, манго поспевает периодами, стало быть едят его не постоянно.
        Всюду растёт дурра, заменяющая пшеницу. Тем не менее, и она на базаре дорогая. Но люди, живущие в саванне, имеют всё, чтобы прокормиться, и не стремятся к большему, ибо просто не знают, что жизнь может быть лучше. Поэтому, если они находят работу, где платят не от выработки, а за то, что ты находишься на работе, то чувство ответственности за порученное ему дело у него развито слабо. Ему не кажется это обязательным. Никакой боязни начальства у него нет. Короче говоря, работать в условиях жары трудно.
        Но я отвлёкся от главного - описания сдачи завода Президенту. Шучу. Конечно, не ему сдавали, но он при сём присутствовал.
        После выступления важных персон последним под бурные овации произнёс речь Президент. Говорил он, как, впрочем, и другие ораторы, без бумажки. На этом вступительная часть закончилась, и Президент направился к самой лесопилке. Я с трудом называю её заводом. Можно, конечно, назвать фабрикой по распиловке леса. У нас в стране таких лесопилок навалом. Помню, даже на Ялтинской киностудии есть своя лесопилка. А тут это первая на юге Судана, так что называют её уважительно заводом.
        По традиции у ворот завода на дороге положили только что убитую корову. Президент вышел из машины, перепрыгнул через тушу сначала в одну сторону, потом в другую. Наверное, есть история, связанная с этой традицией, но мне она пока не известна. После прыжков Президент направился на завод. Подошёл к распилочному цеху, поставил свою подпись на памятной плите и разрезал ленточку. Это уж как и у нас.
        Все станки под управлением Анатолия Ивановича работали чётко. Но народу было очень много. Всем хотелось посмотреть на автоматическое движение образцово-показательного бревна. Так что Президенту приходилось иногда самому отодвигать мешавших ему идти людей. Он ловко вскакивал на станки, внимательно рассматривал аппараты и шёл дальше по ходу движения бревна. Оно очищалось от коры и затем распиливалось на доски. Всё завершилось успешно и довольно быстро.
        Президент сел в машину и отправился смотреть мост через реку, строящийся итальянцами, а мы двинулись домой. Вечером, естественно пили виски, но не у нас, а у губернатора Вау. Так уж совпало, что новый губернатор занял этот пост два месяца назад, но только в день приезда Президента решил отметить событие, может быть, рассчитывая на его присутствие. Но Президент в тот же день улетел, а приём был назначен на восемь вечера.
        Роздали пригласительные билеты. Не забыли пригласить и наших именинников лесовиков, как я называю компанию Анатолия Ивановича. Ну, он и нас с Николаем протащил туда. Явились мы ровно к восьми, когда из гостей ещё никого не было. Видимо все знали здешние порядки лучше нас, и прибыли к десяти часам. Мы же имели счастье наблюдать, как во дворе расставляются кресла для особо почётных гостей. Таким образом, нас посадили первыми. Но, чтобы не быть очень заметными, мы сели в третьем ряду кресел. В первом сели два заместителя президента и другие важные персоны.
        На каждые два кресла приходился один маленький столик, типа тумбочки или табуретки.
        Наконец, когда огромная площадка была окружена плотно сидящими на стульях гостями пониже рангом, заиграл эстрадный оркестр - три электрогитары, саксофонист, пианола и ударник. С началом музыки появились и официанты. Они подходили к гостям со столиками и спрашивали, что будем пить. Мы заказали виски и пиво. Вскоре принесли миску со льдом бутылочку виски и большую бутылку пива. Они вместе со стаканами с трудом уместились на столике. Мы стали рассуждать между собой, куда же поставят закуску. Каково же было наше изумление, когда мы поняли, что её вообще никто не собирается приносить.
        Пили потихоньку принесенное. В это время были произнесены несколько приветственных речей и начались танцы. Первые два ряда почётных гостей, чьи имена были названы распорядителем в микрофон, как по команде, поднялись и пошли приглашать, а вернее выбирать, себе девушек, специально находящихся здесь для танцев. Первый танец танцевали только эти пары. Затем ещё пара танцев объявлялась в чью-то честь. Один танец был в честь Джозефа Тумбары, директора нашего завода. После этого начались общие танцы, когда на танец приглашали уже девушки. И два раза в микрофон распорядитель говорил девушкам, чтобы они приглашали белых мужчин, и они настойчиво вызывали всех нас на танец, не оставляя сидеть ни одного белого мужчины.
        Часов около двенадцати ночи почётных гостей пригласили в дом, где в одной из комнат был накрыт стол разными угощениями, мясными и сладкими блюдами. Ели все стоя. Подходили к понравившемуся блюду, отрывали руками кусок мяса, брали овощи или что-то сладкое. На одном блюде лежали кусочки сырой печёнки - национальное блюдо.
        Закончив закусывать, пошли опять танцевать. Все танцы, как быстрые, так и медленные исполняются одинаково в виде шейка.
        Однажды, сев на своё место, я с ужасом увидел совсем рядом ползущего вдоль стены огромного тарантула. Соседство не из приятных. А произошло это так. Во время одного танца, на который приглашён был и я, неожиданно погас свет. А ночи, надо признаться, здесь тёмные. В ту же секунду вдоль всей ограды зажглись карманные фонарики. Это полиция обеспокоенно искала предполагаемых врагов. Ну что ж, беспокойства не были лишены основания. В здешних краях ожидать можно было чего угодно. Однако всё в этот раз обошлось благополучно. Свет включили и продолжались танцы. И именно в этот момент я увидел тарантула.
        Но об этом быстро забываешь. Приглашая на танец, девушки бросают на тебя мимолётный взгляд и тут же почему-то отворачиваются, что, в общем-то, и вызывает сомнения, тебя ли пригласили. Однако к этому мы начинаем привыкать.
        Через два дня снова приём. Теперь уже у директора лесного департамента. Он организовал его по случаю отъезда русских специалистов, работавших на строительстве лесопильного завода. Приём был в его новом доме, тоже на воздухе, но не на дворе, а на открытой веранде.
        Погода была великолепная без изнуряющей жары. Всего пять-шесть столиков. За каждым по четыре кресла. Моё кресло подо мной неожиданно ломается, и его тут же заменяют другим. Приносят виски и лёд. Сам директор лесопильного завода Байпас разносит закуску: хлеб, сыр, яйца. Это было хорошо. Байпас, стоя посреди веранды, произнёс речь. Татьяна переводила. Затем произнёс речь важный гость - комиссионер из Джубы. С ответным словом выступили Анатолий Иванович и Павел Васильевич. Потом пили и закусывали. А через некоторое время пригласили в дом, где усадили за большой стол с яствами, и там мы хорошо поели. Снова вышли на веранду и оставались там за полночь.
        На следующий день наша русская бригада улетела в Хартум, и остались мы с Николаем и его семьёй одни русские на весь юг Судана. Хотя я не владею информацией. Может, ещё кто-то где-то работает из русских.
        С нашим контрактом целый краковяк. То думаем, что продлят, то нет. Сегодня получили письмо из нашего торгового представительства в Хартуме. Сообщают, что директор завода Тумбара отказался продлевать контракт. А нам он сегодня сказал, что пошлёт письмо на продление. Дурит, наверное. Но меня оставляют в Хартуме переводчиком на строящемся объекте. Там буду знакомиться с центром Судана и, конечно, информировать обо всём тебя.
        А пока до свидания!
        Твой друг Юджин».
        Дочитал письмо вовремя: стюарды подвозят на тележке пищу. Она вполне европейская - сыр, колбаска, салат и отдельно горячее - мясо с рисом. Дают и маленькие бутылочки красного вина. Бросаю взгляд в иллюминатор. Летим высоко. Внизу едва виднеются языки пламени. Это горит саванна.
        Разворачиваю столовый прибор - нож, вилка, чайная ложка, наливаю в пластиковый стаканчик вино, чокаемся с соседями, провозгласив тост за успешный полёт, и приступаем к трапезе. Завершаю наскоро еду стаканчиком кофе, сдаю посуду и берусь снова за письма. Очень хочу успеть прочитать до конца полёта. Предпоследнее письмо начинается с описания погоды.
        «Люблю грозу в начале мая,
        Когда весенний, первый гром,
        Как бы резвяся и играя,
        Грохочет в небе голубом.
        Ну, и погодка, я тебе доложу. Дождь. Но тут дожди не то, что у нас. Тут в голову не могут не придти строки Тютчева.
        Дождь в Судане, хоть и снижает температуру на несколько градусов, но не приносит с собой ту щемящую душу свежесть, ту радость и веселье сердца, то неизбывное ощущение нового, прекрасного, что только и позволяет сказать восторженно:
        Гремят раскаты молодые,
        Вот дождик брызнул, пыль летит,
        Повисли перлы дождевые,
        И солнце нити золотит.
        Дождь в этих местах, хоть и радует, но он тяжёлый от окружающей жары. Под ним не хочется скакать и прыгать, крича во всю мочь:
        Дождик, пуще!
        Дам тебе гущи,
        Хлеба каравай,
        Хоть весь день поливай! …
        Дождик, дождик, припусти,
        Побежим мы за кусты!
        За кустами гуща,
        А ты, дождик, пуще!
        Уж дождь дождем,
        Поливай ковшом:
        На Иванов и Алён,
        Чтоб посеяли весь лён.
        А так у нас весело распевают в дождь.
        ЗДРАВСТВУЙ, ДЖО!
        Пусть тебя не удивляет такое начало письма, которое, как и во всех моих письмах тебе, имеет свой смысл. Просто я люблю нашу Россию и её традиции. Каждый день думаю о ней. Ни за какие коврижки не остался бы здесь навсегда, как это собирается сделать Татьяна. Такая уж у меня помнящая Родину натура. Но уж коли зашла речь о традициях, расскажу ка я тебе о местной свадьбе, на которую нас на днях пригласила Рита от имени своего отца.
        Выходила замуж её старшая сестра, которой недавно исполнилось девятнадцать лет. Другая сестра учится в России. А эта ещё училась в десятом классе и хотела окончить школу, но отец так решил, и ей приходится становиться женой. Жених капитан армии, намного старше невесты.
        Свадебный кортеж из нескольких машин отправляется в Вау в католическую канису. Получив благословение пастора, возвращаются. Наступил вечер. Из украшенного цветами лэндровера вышел жених в чёрном костюме. Я его сначала принял за сопровождающего. За ним вышла Фатима в длинном белом платье со сверкающей серебряной короной на голове, с которой спадает прозрачная кисейная фата, и с золотыми кольцами на руках. Чёрные длинные волосы парика спадают на плечи. Ни на кого не глядя, низко опустив голову, она идёт теперь уже с мужем в дом. Женщины кричат высокими вибрирующими голосами. Вслед за старшей сестрой идёт и Рита, завёрнутая в свой белый топ.
        Я снимаю на фотокамеру. Сама свадьба начинается около восьми вечера в местном клубе. Гости расселись вокруг танцевальной площадки. У забора стоят машины и толпятся те, кого пока не пускают. Николай, Лида, Аллочка и я проходим внутрь. Нас сажают в кресла первого ряда. Справа сооружено небольшое возвышение в виде трона для жениха и невесты. Приехали оркестранты, те, кого мы видели на приёме у губернатора. Женщины заносят в клуб на головах подносы с едой, мужчины несут картонные коробки с напитками.
        Но вот под вибрирующие крики, я даже не знаю, как их описать на бумаге, появляются жених и невеста. Ниспадающий длинный шлейф невесты несёт её подруга. Молодые, если это можно применить к почтенного возраста жениху, усаживаются в кресла на возвышении. Все аплодируют. Всякий раз потом, когда невеста спускалась со своего трона или поднималась на него, кто-нибудь подхватывал её шлейф.
        Музыканты приготовились. Выходит ведущий свадьбы. Это молодой денка, одетый в джинсы и голубую рубашку с короткими рукавами. Он говорит несколько приветственных слов, вызывая смех и аплодисменты.
        Я заметил, что все выступающие держатся профессионально. Они свободно говорят, никакого стеснения или волнения, как будто все они прирождённые ораторы. И выступают, не запинаясь. То, что они не краснеют, это понятно - цвет кожи чёрный, но такое впечатление, что чувство смущения им не знакомо.
        Ведущий объявляет танец жениха и невесты. Они спускаются и танцуют что-то вроде медленного танго. Одновременно с ними танцует и пара свидетелей. Следующий танец тоже был их, но пары обменялись партнёрами.
        Тем временем первому ряду гостей приносят прохладительный напиток типа апельсинового или ананасного сока. Начались общие танцы. Как обычно, приглашают женщины. Неприглашённые мужчины выходят на танец самостоятельно. На площадке много детей самых разных возрастов. Они тоже танцуют и часто выходят первыми. Однажды меня пригласила девочка, махнув в мою сторону рукой, как делают взрослые, и что же, пришлось идти танцевать. Мне было смешно, а девочка меньше вдвое меня ростом была очень серьёзной и танцевала как взрослая.
        Спустя некоторое время, игравших музыкантов сменил другой оркестр в составе трёх скрипок, аккордеона, ударника и инструмента типа бандуры. Условно называемый мною бандурист (не знаю, как на самом деле называется инструмент и исполнитель) был в то же время и певцом. Этот состав, наверное, более народный и популярный, потому что, как только они заиграли, на площадку выскочили, пританцовывая, мужчины и в танце наклонялись над сидящими музыкантами, щёлкали над их головами пальцами, похлопывали друг друга по плечам, брались за руки и танцевали кругом. Потом вышли и женщины.
        Гостям стали разносить на подносах еду (в основном хорошо приготовленное жареное мясо), шерри, пиво, а особо почётным гостям и виски.
        У нас спросили разрешения пригласить на танец Лиду. Мы дали добро, и теперь мужчины приглашали её на каждый танец пока мы не ушли, а это было уже около двух часов ночи. На жениха и невесту уже почти никто не обращал внимания. Они ещё потанцевали немного и ушли, а гости праздновали часов до четырёх утра. Повезло, что в это время не шёл дождь.
        Свадьба была в пятницу, а в воскресенье мы договорились с одним рабочим завода Габриэлем, что он поведёт нас на охоту пешком.
        Рано утром, когда было ещё темно, я проснулся от звука хлопков. Очнувшись ото сна и прислушавшись, понял, что это пришёл наш проводник и хлопает в ладоши, давая знать, что он уже здесь. Вскакиваю, натягиваю спортивные брюки и выбегаю на веранду, торопясь предупредить его, что я проснулся, и чтобы он не разбудил всех. Я после отъезда лесовиков перебрался жить в дом Николая, где мне выделили комнату. Тут две веранды. На одной мы питаемся, а во второй стоит бильярд. В свободное от рыбалки, охоты и кинофильмов время мы играем.
        На веранде вместо стекла натянута большая москитная сетка. Вечерами, когда мы играем, у сетки собираются местные детишки. В те моменты, когда в бильярд играли Николай с Павлом Васильевичем или Дедушкиным до их отъезда, а я был свободен, я развлекался с ребятишками, устраивая с ними хоровое пение. Я пел туристическую песню, которую ты знаешь со словами:
        Тёмной ночью совы кружат,
        Спят могилы в тишине.
        Мертвецы одни не тужат
        На проклятой вышине.
        Так вот этот запев исполнял я сам, а детишек я научил хором петь припев:
        Тумба тумбараса, тумба тумбараса,
        а-а-а, а-а-а.
        И так мы исполняли всю песню. Им она очень понравилась, так что, встречая меня, они всегда кричат «Тумба тумбараса!»
        Между прочим, перед моим переездом сюда в доме решили произвести ремонтные работы. Это заняло почти месяц, что представляло из себя настоящий юмор. Пришли рабочие и покрасили веранду, на которой стоит бильярд. Сделали это очень быстро и хотели, видимо, так же покрасить комнаты и на том закончить ремонт. Но мы попросили сначала замазать дырки на потолках и стенах, из которых постоянно сыплется на кровати и столы грязь и куски штукатурки, а затем побелить потолки и потом уже красить стены.
        Такая программа затормозила сразу всё дело. Рабочие приходили почти каждый день сначала, чтобы посмотреть, что делать. На следующий день замазали три дырочки, в другой - две под окнами, в третий - поправили маленький уголок у входа в дом. Мы регулярно ходили к ответственному за ремонт Камису, ругались с ним, но всё почти впустую. И всё-таки ремонт сделали: заменили замки в дверях, подогнали оконные рамы, вставили целую сетку на веранде вместо прорванной. Большую комнату покрасили в зелёный цвет, комнату Николая - в розовый, а ту, в которую перебрался теперь я - в голубой. Большую комнату оборудовали под гостиную. Поставили в ней круглый стол, книжный шкаф, кресла. Получилось неплохо. Только полы цементные портят вид своей серостью. Не мешало бы постелить ковры. Но тогда как поливать полы водой в жару?
        Ну это я всё пишу между прочим. Сейчас мы собираемся на охоту. Николай тоже выходит из своей комнаты, протирая глаза. Лида и Аллочка не проснулись. Габриэль при виде нас улыбается, а я прошу его немного подождать. Быстро собираемся, каждый берёт своё: Николай - винтовку и пули, я - фотоаппарат, копьё, дубинку и вешаю на локоть себе нож, как меня научили местные охотники. Оказывается, нож из чехла на локте левой руки легче всего достать в случае необходимости.
        Идём мимо завода к реке. В месте переправы она совсем обмелела и мы переходим, не замочив ног. Сразу за рекой начинается что-то вроде низкорослого леса, а уже дальше появляются высокие деревья с лианами, дуплами и иногда огромными птичьими гнёздами.
        Габриэль идёт довольно быстро, но совершенно бесшумно, в то же время внимательно присматриваясь к следам. Вот он указывает на чёрные шарики помёта газели. А вот следы копыт. Он указывает на них и говорит:
        - Амирая.
        Это значит антилопа.
        Встречаем следы кабанов и натыкаемся на вмятины, оставленные широкими лапами марфаина - гиены. Пытаемся подстрелить гидат - дикая курица и ещё каких-то крупных и, по словам нашего проводника, съедобных птиц, но всё безрезультатно. Не удавалось подойти к ним близко, и два выстрела мимо. Пулей по птице стрелять плохо, но дробовика и патронов у нас нет.
        Подходим к другой реке. Здесь намечается встретить бегемотов. Переходим речку по воде в узком месте на изгибе и углубляемся снова в лес. Вскоре подходим к селению из нескольких хижин типа вигвамов. Здесь живёт одна из жён Габриэля. А всего у него три жены в разных селениях.
        Сам он ещё довольно молодой парень. Высок, худощав, по-своему красив, с продольными полосками на лбу. Словом, типичный динка. Он подхватывает на руки маленького мальчугана и говорит, что это его сын. Вокруг нас собрались и другие дети. Самой старшей девочке на вид лет десять. По знакам отличия она из племени джур. В ноздре её и на подбородке пришпилены кнопки. Она изредка трогает их руками, видимо, они недавно прикреплены и мешают непривычностью. На шее висит крест.
        В посёлке, кроме детей и старой женщины с обнажёнными висящими тощими грудями, никого нет. Все на рыбалке или охоте. Мы с разрешения Габриэля и вместе с ним заходим, согнувшись, в одну из хижин.
        Она круглая. Внутри на метр высоты сделана глиняная стена. А уже позади от земли, конусом образуя крышу, всё обложено связками тростника. Внутри едва можно стоять во весь рост. Над головой нечто вроде притолоки из того же тростника. На этой полке хранят дурру. Остальная провизия лежит на полу у стены. Никакой мебели здесь нет и в помине. По всей стене, между нею и тростником, торчат железки, топорики, наконечники для копий, висят горшочки с какими-то маслами и пряностями. В стене непонятно для чего проделано одно маленькое чуть толще пальца отверстие. Пол покрыт глиной. У стены лежат шкуры газелей. Очевидно, на них спят. Справа сделан очаг, если его можно так это назвать. Среди выложенных на полу камней горит огонь, на камнях стоит котелок с каким-то варевом, которое готовит в отсутствие матери девочка.
        Я спрашиваю Габриэля, не боятся ли они, что в хижину заползут змеи.
        - Нет, - отвечает он, - мы их отпугиваем дымом или ароматическими веществами.
        Вылезаем из хижины и идём снова в направлении реки, чтобы посмотреть на бегемотов. У берега их следов очень много. Ночью они выходят и удаляются далеко от воды в поисках травы. Берега реки местами очень высокие. На отмелях сидят большие стаи уток. Вес попытки подстрелить хотя бы одну не удавались. Стаи поднимались и с громкими криками уносились при первом же неудачном выстреле, а иногда и раньше. Мы слегка отходим от реки и видим антилоп. Габриэль хватает винтовку и бросается за красивыми животными, которые грациозно вскинув головы, быстро удаляются, не позволив охотнику приблизиться. Он останавливается, поняв бесполезность погони.
        Николай забирает оружие и отправляется сам в сторону убежавших антилоп. Место было равнинное, поросшее высокой травой. Так что мы видели вдалеке только белое кепи Николая. На краю этой огромной поляны видны беспокойно поворачивающие головы газели. К ним и направился наш неудачник. Но, почуяв опасность, газели срываются с места и несутся прямо к нам. Мы видим их прекрасный полёт в прыжках. Я едва успеваю сделать снимок своей камерой.
        Габриэль хватает моё копьё, бросается навстречу газелям, но те мгновенно замечают новую опасность и резко отворачивают в сторону. Габриэль осознаёт, что для броска копья добыча слишком далеко и прекращает преследование.
        Подходит Николай. Как выяснилось, он газелей не видел, а шёл к антилопам, но те тоже умчались, подгоняемые выскочившими неожиданно собаками.
        Так, не приобретя ни одного трофея, мы возвращаемся к реке, добираемся до её изгиба, где образовалась целая заводь, и, как ни странно, обнаруживаем там много народу. На высоком берегу стоит грузовая машина. От неё к заводи идёт группа мужчин. Это приехали охотники за бегемотами. Видимо, у них есть лицензия на отстрел. Нас же интересует пока зрелищная сторона. Но она в этот раз была не очень эффектной.
        Пять бегемотов плавают посреди заводи, напоминающей озеро. Однако могучие тела постоянно скрыты под водой и видны только их широкие ноздри, большие глаза (собственно, сами зрачки маленькие) да небольшие уши. Бегемоты периодически скрываются под водой и через несколько минут то по очереди, то все сразу выставляют носы и тогда мы слышим мощное п-ф-ф! Если это п-ф-ф начинается из-под воды, то над носами взвиваются эдакие сноповидные фонтанчики воды. Я сделал много кадров, но не уверен, будет ли понятно на снимках, что это бегемоты. Может только при солидном увеличении, да и то вряд ли.
        Один бегемот ухитрился сделать нечто вроде кувырка, для чего высунул из воды всю огромную голову и кинул её вперёд, показывая блестящую чёрную спину. Этот его кульбит вызвал взрыв радостных воплей собравшихся на высоком берегу негров. Мы стояли у самой воды, поэтому не так хорошо видели. На другой стороне реки женщины набирали в вёдра воду, ставили их на головы и уносили.
        Николай увидел на воде у берега утку, подобрался осторожно, выстрелил и, наконец-то, попал. Утка хлопнула крыльями и уронила голову. С высокого берега раздался смех и крики одобрения. Габриэль сбросил сандалии, влез по колена в воду и вытащил трофей. К одиннадцати утра довольные вернулись домой.
        Тут узнаём, что забрали в полицию нашего сторожа Абду Сомака. Это молодой парень, живущий в хибарке рядом с нашим домом и выполняющий функции по охране нашего дома от воров. Как выяснилось, одна пятнадцатилетняя девица сообщила в полицию, что будто бы Абду Сомак вынудил её провести с ним ночь. А случилось это ещё осенью, и теперь она ждёт ребёнка. А по местным законам парень должен уплатить родителям девушки 20 фунтов, 5 фунтов властям и, самое главное, жениться на этой красавице.
        Девушка из племени баланда. Абду Сомак араб. А согласно арабских законов он не имеет права жениться на девушке из племени, то есть не арабке. Сам Абду Сомак, во-первых, отрицает свою связь с этой девушкой, а, во-вторых, не хочет на ней жениться. Но, говорят, что в таком случае он попадёт в очень трудное положение, так как отец девушки будет следить за ним и может побить или даже убить. Поэтому Абду Сомаку лучше всего уехать отсюда. Если же теперь, когда он «обесчестил» девушку, а потом ещё и отказался брать её в жёны, он всё же согласится на ней жениться, то отец потребует с него уже не 20, а 60 фунтов.
        Ну а местные законы на этот счёт таковы, что девушку можно брать в жёны после того, как ей исполнилось 12 лет. Если кто-то посягнёт на неё до этого возраста, то его наказывают сурово. В случае, когда это произойдёт с девушкой от 12 до 16 лет, с виновника берётся штраф 25 фунтов, а при отказе его жениться сажают в тюрьму сроком на один год. Если же прелюбодеяние совершено с девушкой после 16 лет, то ограничиваются штрафом, поскольку шестнадцатилетняя девушка считается совершеннолетней.
        У южан разрешают браки с северянами и запрещают браки с родственниками из одного племени. У арабов запрещаются браки с южанами и разрешены браки с двоюродными братьями и сёстрами. Однако в связи с тем, что арабов на юге много и они приезжают сюда надолго, а, может, и навсегда, арабы всё-таки женятся на девушках из племён. Такие случаи бывают.
        Всё это мне рассказала Рита, подчеркнув при этом, что ей уже исполнилось шестнадцать, а потому она сама может решать, за кого выходить замуж. Я напомнил, что её старшая сестра была отдана замуж против её желания по выбору отца, на что Рита упрямо заявила, что с нею будет по другому, так как она любимая дочь отца, и он ей всё позволяет.
        Вот такая смешная девчонка. Честное слово, не хотел про неё писать, но так уж получилось.
        Как всегда, желаю тебе спокойной ночи, ибо созвездие Южного креста уже давно на небосклоне.
        Скучаю. Грущу.
        Твой Юджин».
        Глава 11
        ЗАГАДКИ РАЗГАДЫВАЮТСЯ
        Последние слова письма навели меня на грустные размышления. Я в Африке вдали от дома всего три дня и то меня уже тянет в Москву и кажется, что сто лет там не был. Столько впечатлений, которыми хочется поделиться с друзьями, что готов сам писать письма. А тут, человек прожил целых полгода, и его слова «Скучаю. Грущу» вполне осязаемы. Все эти письма наполнены ценнейшей для меня информацией и в то же время загадкой, которую я никак не могу разгадать. Это загадка начала писем.
        Задумываюсь ненадолго, так как всё же летим быстро. И время летит. Скоро должны приземляться. Я прослушал информацию о времени нахождения в воздухе, и не могу сориентироваться. Можно, конечно, спросить стюардессу, но решаю просто скорее прочитать оставшееся последнее письмо. Аккуратно складываю уже прочитанные письма в дипломат, и беру оставшиеся страницы. Первая начинается с длинного стихотворения.
        «Ялта тоже часть России,
        только, может быть, над ней
        больше слёз пролито синих
        стаей серых журавлей.
        И порою летней кажется:
        в самых лунных вечерах
        голубые слёзы катятся,
        рассыпаясь на камнях.
        Это слёзы о России,
        эти слёзы обо мне.
        Я бы тоже их рассеял,
        если б плакать бы умел.
        Я бы горе всё рассыпал
        на забеленном снегу.
        Я бы сам снежинкой выпал,
        но теперь уж не смогу:
        нет уж граней непорочных,
        нет уж белой белизны.
        В небе колокол грохочет,
        от ударов весь изныл.
        Ялта тоже часть России,
        только может быть над ней
        больше слёз пролито синих
        стаей серых журавлей.
        Здравствуй, Джо!
        Здравствуй, Джулия!
        Здравствуй, Юля!
        Вот так начало. Стало быть, Джо - это Джулия и связано с именем Юлия, то бишь Юля? Значит, все письма писались девушке Юле? Вот почему меня не оставляло ощущение того, что письма пишутся с любовью, как если бы писались женщине. Тогда все преамбулы, поэтические послания принимают совсем другой оборот, полны другого смысла. И эти стихи о Ялте. Разве это не трагедия? Ведь это же слёзы. Почему слёзы об авторе? Почему он их не может рассеять? Я думаю, надо перечитать письма теперь уже под другим углом зрения.
        Но почему избран такой вариант обращения - Джо? Так, помнится, они договорились в своей студенческой группе называть друг друга не реальными именами, а выдуманными. Да, но почему же он сейчас раскрывается?
        Вопросы сменяли один другого, а ответ не находился. Читаю дальше.
        Мы договорились, что я буду тебя называть Джо. Так мы условились, и я выполнял этот наш уговор до сегодня, когда получил твоё письмо. Теперь в этом нет смысла. Это моё последнее послание тебе, Юля. Я не думаю, что твоему мужу будет приятно читать мои письма и, главное, знать о том, что они приходят.
        Да, ты выходишь замуж. А я просил тебя обращать внимание на мои начала писем, в которых я высказал то главное, что хотел тебе сказать. Но сейчас я ставлю, как говорится, последнюю букву в том, что теперь не имеет смысла.
        Ты, как я понял, не сумела прочитать того, что я не решался сказать тебе всё это время. Если бы ты прочла… Если бы я сказал…
        Кто знает, что могло бы случиться, если бы не было в жизни этого «если бы»?
        Странная штука - жизнь. Она радует нас, тая одновременно в себе огорчения. Сегодня мы восторгаемся чем-то, а завтра от этого же страдаем. И никто не знает доподлинно, что будет завтра - счастье или горе. Но все его ждут, надеясь на лучшее. А если не надеются? Всё равно ждут, хоть с опаской, но ждут. Жизнь не может состоять только из сегодня. Обязательно будет завтра. Если не будет завтра, не будет жизни. А хочется, чтобы она была - эта странная штука - жизнь.
        Я напишу тебе стихи, которые родились только что, после твоего письма.
        Что случилось и кому на радость
        ранним утром в журавлиный лёт
        на щеке слезинка задержалась,
        словно уж никто меня не ждёт?
        Отчего рассветы загрустили?
        Так печально вытянулась синь,
        словно я в огромном этом мире
        навсегда теперь уже один.
        И во сне что ль, стиснутый до боли,
        я как будто вырваться хочу.
        А сквозь окна прямо из-за моря
        солнце жёлтым брызнуло на тюль.
        В небе голос слышен журавлиный.
        По высокой полевой траве
        кто-то сыплет серебристый иней
        украшает ложе, да не мне.
        Вот и спрашиваю я, кому на радость
        ранним утром в журавлиный лёт
        на щеке слезинка задержалась,
        словно уж никто меня не ждёт?
        О, я не плачу,
        только ты поверь мне -
        На вербу в поле я смотрел с тоской.
        Ах, кто бы мне любовь свою навеял,
        как шёпот ветра ей порой ночной?
        Но не будем об этом. Хоть и трудно даются сегодня мне строки, напишу по традиции о нашем житье-бытье, тем более, что оно подходит к концу. Николай сегодня всё ещё на работе в такое позднее время - восемь часов вечера. Но это и понятно. Последние дни дорабатываем здесь. Никакие потуги с контрактом не увенчались успехом. Провели нас за нос до последнего. Даже сейчас не хотят говорить, что всё кончено. Между тем, завтра будем заказывать билеты на самолёт и упаковывать багаж, который давно следовало бы отправить.
        Почти каждый день идут дожди, иногда по несколько часов, иногда с ветром. Небо всё время в тучах. Первого мая допили последнюю бутылку виски. Пятого поехали с Фильберто на охоту. Были недалеко за речкой. Искали уток. Удалось подстрелить одну крячку и одну большую птицу с острым клювом, венчиком на голове и словно в чёрной бархатной шапочке. Большущие крылья чёрные с желтоватыми и белыми перьями. Шея длинная.
        Видели и фотографировали бегемотов, но опять же только макушки голов в воде. Плёнку проявил: много интересных кадров.
        И ходили на рыбалку. Воевали со змеёй. Сидели у реки, ловили рыбу, когда неожиданно заметили её у себя над головой на ветке дерева. Выскочили на пригорок и стали швырять в неё камни. Долго не удавалось сбить её. Наконец, она сама спрыгнула в воду, и камни бомбами поднимали столбы воды вокруг неё. Но она всё уворачивалась и пыталась прорваться к берегу в нашу сторону. Мы ей этого не давали градом камней, и она исчезла. Видимо, уплыла к другому берегу или скрылась в траве под водой.
        Шестого ходили пешком с ружьём, надеясь подстрелить утку на реке. Нас сначала застал небольшой дождик, под которым мы всё же промокли, пережидая на берегу под корнями дерева, а когда возвращались, то нас застал такой ливень с ветром, что мы почти выбились из сил, пока добрались до дома. Чертовски трудно было идти в темноте навстречу дождю и ветру, когда молнии сверкают над головой и кажется, что они вот-вот ударят тебя по макушке.
        Габриэль принёс мне в подарок зуб бегемота. Он похож на наш коренной зуб, только значительно больше, сантиметров пять на два в ширину и три в высоту. Это настоящая слоновая кость. Я уже приспособил его в качестве оригинальной подставки для ручки.
        Сегодня был в Вау. Никак не можем достать сахар. Владелец магазина мистер Антон кормит обещаниями и каждый день даёт сахар бесплатно маленькими порциями по 300 -400 грамм. Говорит, что больше пока дать не может, так как в городе проблема с поставками. Когда я вышел из магазина, неожиданно услышал песню.
        Со стороны базара, пританцовывая, шли молодые девчата. Одеты они были в разноцветные платья, но что самое странное, у каждой сзади был привязан длинный пучок травы. Танцуя, они ловкими движениями подбрасывали эти хвосты в воздух. Среди них один мужчина нёс барабан, а другой шёл позади него и усиленно бил по натянутой коже ударного инструмента.
        Два мужика примчались по улице и тоже стали танцевать. Один из них облапил девчушку и довольно неприлично затанцевал с нею, пока она не вырвалась из его рук. Временами барабан опускался на землю, и все танцевали вокруг него.
        Я стоял на дороге, а вся процессия протанцевала, обходя меня справа и слева. К сожалению, в этот момент у меня не было фотокамеры.
        А, вернувшись в посёлок, я получил твоё письмо. Оно не выходит у меня из головы, даже когда я пишу о Судане. Вспоминаю, как мы часами с тобой ходили, разговаривая о чём угодно, только не о… Впрочем, какое это теперь имеет значение?
        Нам всегда было интересно ходить и болтать без умолку, забывая о подготовке к занятиям английского языка. Мы оба были мечтателями. Надеюсь, что остаёмся ими и сегодня. Я, во всяком случае, как мечтал стать писателем, так и мечтаю. Да уже здесь начал писать рассказы. Но пока не закончил, не рассказываю, о чём они. Важно то, что делу моей жизни начало положено. Собственно говоря, маленькие рассказики я пописывал ещё в школьные годы, но никому не показывал. А здесь я начал серьёзно.
        Зато ты с осуществлением своей мечты, видимо, задерживаешься. Замужество дело серьёзное. Открывать детский дом, как ты хотела, тебе не скоро удастся, раз вы собираетесь ехать за границу работать. Как я понимаю, и свадьбу вы ускорили, по той причине, что ему предложили выгодную работу в Англии. Все мы люди, все мы человеки. Рыба ищет, где глубже, а человек, где лучше. Я тебя понимаю.
        Пишу тебе последнее письмо. Как жаль. Привык тебе писать. Но я догадываюсь, что твоему мужу будет неприятно читать письма бывшего друга. Да ты, пожалуй, сожги эти письма, если не сделала этого раньше.
        Да, последнее письмо о юге Судана. Это символично. Мы как раз собираемся покидать этот край, который мне запал в душу своей первозданностью, его полуобнажёнными людьми с открытыми добрыми сердцами, искренними и честными, готовыми всегда и во всём помочь. Я покидаю дикую природу, пишу последнее письмо отсюда, и я расстаюсь с тобой, моим другом. Да, жаль.
        23.05.1975 г. Не успел дописать письмо. Теперь пишу перед самой его отправкой из Хартума, снова из гостиницы «Лидо».
        Дело в том, что не с кем было передать письмо, и я его не закончил тогда. А потом мы и сами уехали. А было это так.
        Двадцать первого мы пригласили к себе Фильберто и Абдель Самию с женой на небольшой прощальный ужин. Пили местную суку-суку и шерри. Говорили много о нашей стране, желали друг другу всяческих успехов. После того, как гости ушли, я вышел из дома прогуляться, подышать воздухом. Твоё письмо не давало мне покоя. Навстречу мне Рита. Ну, она знала, что у нас гости, и поджидала, когда они уйдут.
        Наши занятия русским языком тоже подошли к концу. Я в наших разговорах рассказывал ей о тебе. И сейчас, когда мне было очень грустно, она заметила это и спросила, в чём дело, не потому ли я расстроен, что уезжаю. Пришлось признаться, что и это тоже, но главное - письмо.
        Мы проходили мимо её дома, и она пригласила меня зайти ненадолго попить кофе. Я знал, что Джозеф Тумбара в отъезде, но, что в доме вообще никого не будет, не предполагал, и пошёл. Я был выпивши. А Рита была сама не своя от радости, когда узнала, что ты выходишь замуж. Мы пили кофе, а она уговаривала меня жениться на ней и увезти её в Советский Союз.
        Ты же понимаешь, что решить и сделать это в одночасье нельзя, и мы договорились завтра обменяться адресами. На следующий день у нас были волнения с багажом. Вес оказался больший, чем хотелось бы. Нам за дополнительный вес по десять килограмм к двадцати, положенным по билету, выдали по семь фунтов, но не хотелось их тратить на багаж. Книги я отправил раньше с официальным грузом, и всё же у меня было на десять килограмм больше положенного веса. Решили, что так и будет, так как выбрасывать было нечего.
        Повезли сдавать чемоданы в пять вечера, так как на другой день вылет был намечен с утра, а багаж сдают за сутки до вылета. Привезли в агентство чемоданы. Навстречу выскакивает служащий аэропорта и спрашивает, не согласимся ли мы лететь сегодня, так как завтра прилетает президент на открытие нового моста через реку, и нельзя быть уверенными, что наш вылет состоится.
        Я это предполагал и раньше, когда узнал, что итальянцы наметили открытие моста на двадцать третье. А за сутки раньше, то есть сегодня, должен был прилететь заместитель президента, и этим самолётом решили отправить в Хартум прямым рейсом желающих.
        Мы подумали две минуты - больше не дали - согласились и тут же сдали чемоданы. В спешке вес определили неправильно, и нам не пришлось доплачивать. Мы сразу помчались в посёлок собираться. За полчаса запихали оставшиеся вещи в сумки и сетки, роздали оставшееся набежавшим со всех сторон женщинам. Интересно было наблюдать, как бегут к нашему дому и бегом же уносят тарелки, кастрюли, ложки, туфли, майки, лекарства. Не было только среди них Риты. Она куда-то выехала ненадолго. Я ничего не мог поделать.
        Спустя полчаса, мы мчались на тойоте к аэропорту. Там уже были встречающие (не нас, конечно) губернатор Вау, Байпас и другие официальные лица. Вскоре самолёт прибыл. Встреча высокого лица произошла, а там уже и мы прощались с провожавшим нас Сэбитом, Фильберто, Абдель Самией. На этом закончилась моя южная эпопея. Друзья махали нам руками, пока мы не поднялись в воздух.
        В самолёте было прохладно. Заместитель президента должен был лететь комфортно. В салоне самолёта всего пятнадцать пассажиров. Рядом со мной через проход сидел представитель племени Динка, летевший на конференцию социалистической партии в Египет.
        Полёт шёл нормально, если не считать небольшую болтанку и тряску, когда пролетали через штормовой участок туч. Приземлились в половине десятого вечера. Попали из самолёта в атмосферу парной бани. Так нам казалось после прохлады салона самолёта.
        Получаем вещи. Грузимся в такси. И вот встречаем город, разукрашенный разноцветными огнями реклам и гирляндами лампочек. Город приготовился к празднованию дня майской революции. Всё кажется исключительно красивым после серых оттенков Вау.
        Я прощаюсь с тобой. Это, действительно, трудно сказать последнее «прощай!». Вспоминаю, как мы встретились впервые. Ты спускалась по лестнице, а я шёл вверх навстречу. Тогда я увидел только твои глаза, о которых в тот же день написал стихи:
        Ах, какая темень!
        Ах, какая ночь!
        Больше б захотели,
        Да уже невмочь.
        Глубина, что космос
        В тех глазах.
        Взгляд бросаю косо,
        Прямо - страх.
        Утону и баста.
        Что тогда?
        Ах, какая сладость
        Для меня!
        Не могу решиться
        В них взглянуть:
        Могут чёрной птицей
        Упорхнуть.
        И вот они упорхнули, эти глаза. А я так и не решился прочитать им свои стихи. А потом, когда мы познакомились, я увидел твои волосы. То есть тогда я обратил на них внимание и чуть позже писал о них:
        Волосы, катящиеся с твоих плеч,
        Могут от смерти меня уберечь.
        Глаза с мольбою из-под ресниц,
        Подняли бы, если бы падал я ниц.
        Губы с пылающим в них огнём
        Жизнь пробудили бы в сердце моём.
        А всё это вместе, прости, прости,
        Не может меня от любви спасти.
        Их я тоже тебе не читал. Боялся читать свои стихи. Они казались мне слишком откровенными. Теперь, когда я прощаюсь навсегда, можно.
        Прощай, моя хорошая! Я счастлив, что ты у меня была.
        Но я прошу у тебя прощения за то, что не сдержал себя в последнюю нашу встречу с Ритой. То, что у нас произошло, трудно объяснить. У неё тоже чёрные глаза. А я был выпивши. И мне показалось, что это твои глаза, твои губы, твои нежные руки. Мне казалось, что это ты меня обнимаешь, как на самом деле никогда не обнимала.
        Я всё время думаю о том, как это могло случиться.
        Прости, пожалуйста!
        Твой Юджин».
        Я сижу потрясённый последним письмом, последними словами. Юджин необыкновенно сильно любил девушку, но не решался признаться ей в этом, до того самого момента, когда узнал, что она решила связать свою судьбу с другим человеком, и он же извиняется перед нею, как будто бы он ей изменил, а не она его любви. Но мог ли он обвинять Юлю в чём-то, если никогда не говорил с нею о любви? А именно это слово он, видимо, не написал, вспоминая о том, что «они никогда не говорили о…».
        Так я думаю, когда самолёт наш уже идёт на посадку. Я бережно складываю листки письма, исписанные шариковой ручкой, перевязываю их красной ленточкой и кладу в дипломат. Нужно готовиться к выходу. Смотрю в иллюминатор. Пролетаем над джунглями, над Нилом, затем над большим озером и вот она взлётно-посадочная полоса, выделяющаяся на поле сплошной яркой зелени. Вдалеке виднеются горы, а здесь равнина.
        Здание аэропорта поражает тем, что находится в окружении зелени, как какой-нибудь санаторий. Красиво подстриженные кустики, высокие деревья, зелёные лужайки окружают терминал и подъезды к нему. На здании аэровокзала крупными буквами написано «Международный аэропорт Джуба» на английском и арабском языках. Сверху добавлено: «Гражданские авиационные власти». Замечаю столбы со старинными круглыми шарами фонарей и рядом высокие современные столбы неонового освещения. Всё это вместе с остроконечными крышами здания и четырьмя огромными буквами «JUBA» впечатляет меня больше, чем современные аэропорты Каира и Хартума. Но все помещения значительно меньших размеров.
        Проходим таможенные процедуры без проблем. За геологами приехали на микроавтобусе. Там находится место и для меня. Меня согласились попутно завезти в гостиницу.
        Из окна автобуса впервые вижу такую странную столицу страны. Сворачиваем с основной трассы, проезжаем по грунтовым улицам, лишённым даже признаков асфальта или другого покрытия, минуя огромное количество глиняных домиков, обитых жердями с конусообразными крышами, покрытыми то ли жестью, то ли каким-то плотным материалом. Мне они напоминают домик Тыквы из сказки Джанни Родари о Чипполино. Множество круглых вигвамов. Все они, как и прямоугольные домики, конечно, без окон.
        По соседству с такими однокомнатными сооружениями иногда стоят навесы, подпираемые кривыми палками. Рядом располагаются чёрные и синие металлические бочки. Как нам говорит встретивший геологов специалист, в столице почти нигде нет водопровода и канализации. Поэтому нам встретились несколько машин с цистернами, на которых написано «H2O» и «Водяной бак». Воду берут прямо из Нила и развозят по городу. В дома воду разносят на головах канистрами или тележками.
        Туалеты вовсе отсутствуют. Жители справляют нужду на обочинах дорог и в любом другом удобном для них месте. Скрываться при этом от чьих-то глаз тут не принято. Кругом кучи мусора. Машина едет по пластиковым бутылкам, давя их и превращая в пластинчатые покрытия дорог.
        Проезжаем мимо огромных размеров палаточного городка. Это, по словам нашего добровольного гида, лагерь, организованный миссией организации объединённый наций для беженцев. Их тут десятка полтора тысяч. Бегут они из тех районов, где продолжаются бои, несмотря на то, что южный Судан уже несколько лет, как объявлен независимым. Многие переправляются через Нил на лодках и баржах. Помогает международный красный крест.
        Среди одноэтажных строений изредка встречаются и высокие - до семи этажей. Иногда это гостиницы. В одной из них, «Континенталь», меня и высаживают, а мои попутчики едут дальше. Номер в гостинице я забронировал ещё в Москве по интернету, так как без брони меня могли вообще не пустить на юг Судана. Такие тут правила для путешественников. Есть тут и другие особенности.
        Сильно развито воровство, о чём меня предупредили и в нашем посольстве, и в министерстве Хартума. Выйдя из автобуса у гостиницы, я был особенно внимателен к встречным. За спиной у меня рюкзак, в левой руке крепко сжимаю ручку дипломата. И у самого входа в гостиничный двор почувствовал постороннюю руку в правом кармане моих джинсов. Тут же схватил чьё-то запястье и посмотрел направо. Высокий негр с короткими курчавыми волосами, улыбаясь мне милой улыбкой, как ни в чём не бывало, вырвал руку и пошёл в обратную сторону. Хорошо, что я предусмотрительно переложил портмоне во внутренний карман пиджака, не оставив ничего в джинсах.
        Не стал поднимать шум, так как, во-первых, хорошо знаю поговорку: не пойман - не вор, а во-вторых, кто их знает, здешние порядки. Не было бы хуже.
        Отель не очень большой. Окружён каменной стеной. Внутри много пальм и бассейн. В моём номере работает кондиционер, есть душ, холодильник, в котором стоят холодные напитки, и, что особенно важно, работает интернет компании «Билайн». А что ещё нужно командированному журналисту? Мне известно, что в Джубе роуминг обеспечивают российские операторы, хотя не в каждой гостинице. Но в этой есть.
        Снимаю с себя рюкзак, раздеваюсь, ополаскиваюсь в душе и спешу в небольшой ресторан гостиницы обедать. Я голоден. Заказываю баклажаны, фасоль, курицу с рисом и кофе. Ещё не принесли еду, когда зазвонил мобильник. Это мама.
        - Сынок, никак не могла до тебя дозвониться. Я уже волнуюсь. У тебя всё в порядке?
        - Здравствуй, мама! Я же летел в самолёте. Да и тут не везде связь есть. Это же не Москва. Как там папа?
        Мамин голос опять стал на грани плача:
        - А он уже дома. Представляешь, его выписали раньше времени, потому что пришли с майдана и потребовали, чтобы всех, кто протестовал против них и попал в больницу, немедленно убрали из палат.
        - Как же так?
        - А вот так. Главврач возразила, так они потребовали её отставки. Но ты не волнуйся. Папа уже дома и ты можешь с ним поговорить сам.
        Раздался бодрый папин голос:
        - Здравствуй, сын! Я поговорю, пока мать слёзы утрёт.
        - Здорово, папа! Как ты себя чувствуешь?
        - Да, всё в порядке. Помяли меня немного, но обошлось. Я там врезал одному, когда он женщину бил, ну, а другой меня битой по голове, и дружки его навалились. Но теперь всё нормально. Дома лучше, чем в больнице. Лекарства мне все, какие надо, дали втихаря, чтобы майданники не видели. Но ты как там в Африке? Не изжарился? Небось, негром приедешь?
        - Нет, папа, тут пока не до загара. Работы много. Да и везде кондиционеры. А гулять, практически, некогда.
        - Ты где сейчас?
        - В Джубе. Это на юге Судана. Но я ещё толком не видел город.
        - Хорошо. Посмотрю сейчас по карте. Успехов тебе! Передаю трубку маме, а то она ещё что-то важное хочет у тебя спросить.
        Снова слышу знакомый мамин голос, который спрашивает то, что я и ожидал услышать:
        - Сынок, как ты там питаешься? Не голодаешь?
        Я смеюсь тому, что угадал её мысли и отвечаю:
        - Мама, сейчас как раз сижу в ресторане, и меня будут потчевать так, что за ушами треск будет раздаваться. Съем синенькие, потом фуль…
        - Ну, синенькие - это я поняла, баклажаны, а что ещё ты сказал?
        - Фуль. Это фасоль и бобы с мясом и овощами. Ещё и курицу заказал с рисом, так что с голоду не помру. Но у меня есть предложение. Переезжайте с папой ко мне в Москву, пока всё утрясётся в Киеве. Ключи у вас есть, дорогу знаете. Там папу подлечите.
        - Спасибо, сынок.
        Мама опять заплакала, и трубку взял отец.
        - Ну, в чём там дело?
        - Папа, я предлагаю вам переехать на время ко мне.
        - А это мысль здравая. Мы подумаем.
        - Да что тут думать? Собирайтесь и завтра же выезжайте.
        - Ладно, сейчас обсудим. Пока, сын.
        Пока я говорю по телефону, официант приносит заказ. Только сейчас понимаю, что перебрал с заказом. Принесли столько, что мне и не съесть. Но ничего, справляюсь. Запиваю чёрным кофе и возвращаюсь в номер.
        Беспокоят события в Киеве. Что же там происходит? Почему те, кто, казалось бы, выступают от имени народа, ведут себя так грубо, по-фашистски? Чего они хотят? Кто их поддерживает? Они требуют смены власти за то, что отказалась идти в Европу, отказалась от того, что называется евроинтеграцией. Но почему в такой форме? Например, в Норвегии тоже ставился вопрос о вхождении в Евросоюз. Провели референдум, и по его итогам правительство отказалось от членства. И ничего не произошло. Никто никого не бил. Почему же на Украине начались бои?
        А как обстоит дело здесь в Судане? Здесь ведь двадцать лет была война, и страна разделилась. Завтра я буду говорить об этом с южанами. Мысль арабов на севере, по крайней мере, их высших кругов, мне ясна. Они стоят за единый Судан, а точнее, за продвижение арабов на юг, за экспансию. А что думают южане? Но об этом я буду говорить завтра.
        Сегодня перед сном решил снова взяться за письма Юджина. Хочу попытаться разгадать ещё одну загадку - Что он хотел сказать своими письмами Ане, которая, видимо, так и не поняла этого, как, впрочем, и я.
        Вспоминаю, что всё время он обращал внимание на начало писем. А в последнем письме он написал ещё что-то по этому поводу. Достаю последнее письмо. Ещё раз внимательно читаю. Дохожу до строки: «Но сейчас я ставлю, как говорится, последнюю букву в том, что теперь не имеет смысла». Размышляю. Почему он пишет, что ставит последнюю букву? Это в фигуральном смысле он выражается, имея в виду последнее письмо, или на самом деле речь идёт о букве?
        Беру лист бумаги и решаю выписать все начальные предложения писем. Перебираю все письма, разложив их по порядку. Пишу первое предложение.
        «Я приветствую тебя, мой дорогой Джо с пятнадцатой параллели тридцать четвёртой широты нашего земного шарика!»
        Оно ни о чём особом не говорит. Следующее письмо начинается стандартной фразой:
        «Здравствуй, мой юный Джо!»
        Третье письмо начинается почти таким же приветствием:
        «Здравствуй, Джо!»
        Нет, здесь что-то не то. Правда во втором и третьем письме перед приветствием нечто вроде эпиграфов. Может, взять их первые предложения? Решаю так и сделать. Получаю столбец других предложений.
        «Я приветствую тебя, мой дорогой Джо»,
        «Легче ветра нежный пух»,
        «Юг Судана»,
        «Брат мой по духу, коллега, здравствуй!»,
        «Летят дни, летят»,
        «Юг Судана».
        Здесь я замечаю, что в письме Юджин просит обратить внимание на первое слово письма. Это слово «Юг». Что бы это могло значить? Юг он и есть юг. Непонятно. Читаю первые фразы следующих писем.
        «Тысяча чертей, Джо, я в Африке!»,
        «Если когда-нибудь будет трудно».
        Правда, это строчка стихотворения, но тоже, как видно, со смыслом, в котором надо будет разобраться. Пока листаю следующие письма и записываю начала. Ещё одни стихи, которые начинаются сл слов:
        «Без тебя стали ночи длиннее».
        Очередное письмо начинается не стихами. Записываю первую строку:
        «Я и снова я приветствую тебя, дорогой Джо!»,
        «А горят в небе по ночам звёзды»,
        «Ну, и погодка, я тебе доложу».
        И, наконец, последнее письмо, в котором как бы ставится последняя буква.
        «Ялта тоже часть России».
        Вчитываюсь в каждое предложение отдельно. Пытаюсь увидеть хоть какую-то связь между ними. Не нахожу. Какие-то разнородные все предложения, вроде бы бессвязные. Тогда вспоминаю о последней букве. Что если нужно взять только буквы из предложений? Смотрю на столбик и читаю только первые буквы.
        «Я приветствую тебя, мой дорогой Джо!»,
        «Легче ветра нежный пух»,
        «Юг Судана»,
        «Брат мой по духу, коллега, здравствуй!»,
        «Летят дни, летят»,
        «Юг Судана»,
        «Тысяча чертей, Джо, я в Африке!»,
        «Если когда-нибудь будет трудно»,
        «Без тебя стали ночи длиннее»,
        «Я и снова я приветствую тебя, дорогой Джо!»,
        «Юг, и снова Юг Судана»,
        «Люблю грозу в начале мая»,
        «Ялта тоже часть России».
        Получается осмысленная фраза «Я люблю тебя, Юля». Ну, конечно, поэт Юджин взял для своего признания, которое не решался высказать напрямую, принцип акростиха, где первые буквы строк составляют обычно имена людей, которым посвящаются стихи. Это значит, что все его письма были признанием в любви, которое так и не прочитала Юля. Вот и разгадка тайны писем.
        Глава 12
        НЕВЕРОЯТНОЕ ЗНАКОМСТВО
        Утром после завтрака, который был не столь плотным, как вчерашний ужин (заказал только яичницу с сосиской, фуль и кофе), иду в номер. По пути раздаётся звонок мобильника. Звонит редактор.
        - Привет! Ты где сейчас? У нас десять утра, а у вас?
        - Здравствуйте, шеф. Я в Джубе. У нас девять утра.
        - Я звоню сообщить, что твой материал завтра выходит. Как ты всё успеваешь?
        - Приходится успевать. Такие события. У меня там на майдане отца побили.
        - Что ты говоришь? Надеюсь, не сильно.
        - Внушительно. Попал в больницу, так оттуда его выписали досрочно по требованию правых. Я попросил его перебраться в Москву.
        - Ну и правильно. Сочувствую. Ладно. Желаю успеха. Ашот, как мне сообщили, сел прочно. Это скандал. У меня планёрка начинается. До связи.
        Едва успеваю зайти в номер, как опять звонит мобильник. Голос не узнаю.
        - Евгений? Здравствуйте. Это Александр Павлович звонит. Помните, мы с вами в аэропорту познакомились?
        - А, вспоминаю. Вы мне про Сомали рассказывали.
        - Ну, да. Я вас не отвлекаю?
        - Нет. Я сейчас в Джубе нахожусь.
        - Знаю такой город. Грязный, но Белый Нил там хорош. Но я по другому поводу звоню. Вчера смотрел по телевидению события на Украине. Там показывали в числе протестующих против майдана группу поддержки из Крыма. И корреспондент разговаривал с Березиным Евгением. Так вот это тот самый Евгений, которого я встретил в Сомали. Я узнал его, хоть уже много лет прошло. У меня память на лица хорошая. Запомните фамилию Березин. Может, пригодится в ваших изысканиях. Он из Крыма.
        - Спасибо огромное, Александр Павлович. Это мне очень поможет, я думаю.
        - Я прощаюсь с вами, а вы мне позвоните потом, если что узнаете. Всё-таки интересно.
        - Ладно. С удовольствием свяжусь с вами. Спасибо за звонок.
        Собираю дипломат. Кладу в него сувениры, бутылку армянского коньяка. Выхожу из гостиницы, беру такси-мотоциклиста и еду в министерство иностранных дел. Мухи облепляют всё лицо. Их невозможно отогнать. Только с движением мотоцикла под воздействием встречного потока воздуха они исчезают с лица. Подъезжаем к зданию, кажущемуся внушительным только на фоне остальных хибарок. Беспрепятственно вхожу, интуитивно поднимаюсь на второй этаж, спрашиваю у проходящего служащего, где сидит министр. Тот отвечает, что министр сегодня в отъезде, но есть помощник, она сидит в соседнем кабинете и показывает рукой на дверь.
        Меня удивляет слово «она». Неужели, думаю, здесь женщина занимается политикой. Вхожу в небольшую комнату. Это приёмная. За маленьким столом с компьютером и телефоном сидит молодой высокого роста негр в светлой рубахе и тёмных брюках. Он отрывает взгляд от компьютера и вопросительно смотрит на меня.
        Представляюсь журналистом из России, вручаю свою визитку и интересуюсь, могу ли я видеть помощника министра. Секретарь, как я понял по поведению, молча, уносит мою визитную карточку за дверь кабинета. Через минуту выходит оттуда и приглашает меня войти.
        Вхожу. Под потолком два кондиционера. У двери чайный круглый столик и два кресла. За большим письменным столом в офисном кресле сидит красивая женщина средних лет в ярко белой блузке. На столе компьютер, бумаги и телефон. Возле стола два стула. На один из них она указывает, приглашая сесть.
        Я не могу отойти от ощущения какой-то необычности. Прежде всего, меня поражает красота лица хозяйки кабинета. Светло-каштановый цвет кожи приятно гармонирует с жемчужными подвесками в ушах и жемчужным ожерельем на открытой шее. Чёрные волосы волнообразно спадают за плечи, оставляя уши открытыми и прекрасно сочетаясь с длинными чёрными стрелками бровей. Нос, слегка прогнутый в переносице, завершается мягкой округлостью ноздрей, от которых спускаются вниз две ложбинки. Губы полные, но не пухлые, как у многих негритянок, а вполне европейские на вид. Щёки плавно переходят в полукруглый подбородок. Всё лицо не похоже на чёрнокожих суданок. И самое главное, что потрясает меня больше всего, это глаза. Они голубые, как две капли небесной сини. Так и хочется сказать, что притаились в них два озера. Мне казалось, что у всех здешних женщин, да и мужчин, глаза тёмные. А тут вдруг голубизна. Я неприлично долго смотрю в них и едва слышу вопрос, обращённый ко мне:
        - Что же вы молчите?
        Вопрос был задан на русском языке и совершенно ошарашил меня.
        - Вы говорите по-русски? - спрашиваю я на английском.
        - Да, я училась в Университет имени Патрис Лумумба в Москва, - отвечает она на русском.
        Мне, конечно, известен этот университет дружбы народов. Но я молчу всё ещё под впечатлением красоты женщины. Мой взгляд останавливается на белой блузке, под которой вздымается грудь.
        - Что это вы, как у вас говорят, словно язык проглотывали? - говорит она, улыбаясь. - Вас, как я вижу из визитка, зовут Евгений. А меня Халима.
        - Я шокирован, - говорю я по-английски, но тут же перехожу на русский. - Извините. Вы такая… Никак не ожидал встретить здесь…
        - Это понятно немного. Не очень ясно вы говорите. Но давайте всё же о деле. Ведь вы зачем-то сюда приехал из Москвы.
        Я перевожу дух, как перед трудным делом, хотя брать интервью для меня самое обычное дело. Но тут мне приходится напрягаться, и, чтобы спасти ситуацию, вспоминаю о презентах. Открываю дипломат и достаю оттуда матрёшку. И мгновенно понимаю неуместность моего подарка человеку, который сама провела в России несколько лет. Смущённо, протягиваю сувенир, говоря:
        - Не знаю, как вы отнесётесь к матрёшке, раз вы были в России.
        Но ответ звучит ободряюще:
        - О, спасибо большое! Я пять лет, как уехала из Россия. Все матрёшки, которые привезла, уже подарила друзям.
        - Тогда - я достаю самовар - примите и этот чисто русский сувенир.
        Она благодарит, а я достаю бутылку коньяка и даю со словами:
        - Не привык дарить женщинам напитки. Не ожидал, что в вашей стране помощником министра может быть не мужчина, а такая красивая женщина.
        Халима смеётся и берёт бутылку, говоря:
        - Ничего, мы её вместе выпьем за приятный знакомство. Так зачем же вы приехали? Не для того же, чтобы говорить женщина комплименты?
        - Да, - звучит мой ответ. Я стараюсь не замечать некоторых ошибок в её русском языке. - Мою газету интересует отношение южан к проблеме разделения Судана на два государства. Мнение севера мне уже известно.
        Халима посерьёзнела. Я достаю диктофон и вопросительно смотрю на Халиму:
        - Не возражаете?
        Она соглашается:
        - Пожалуйста.
        Нажимаю кнопку аппарата, и Халима говорит совершенно неожиданно для меня с некоторыми искажениями языка, но о теме, волнующей меня:
        - У вас сейчас не всё хорошо с Украина, потому что она хочет присоединиться к Европейский Союз. Это значит, что она отойдёт от Россия, и вам это неприятно. Я слежу за этими событием. Я когда училась в Москва, была на Украина и удивлялась тому, что там все говорят на русски. Но мне объяснили, что Украина была триста лет россиянской территория. Понятно, что Россия не хочет терять Украина. Русские и украинцы почти один народ.
        У нас всё другой. Мы и арабы разный народы. У нас разный религия. Вы, наверное, знаете наша история. Юг и север Судан объединился только в 1956 год. Но это хотели только арабы. Поэтому сразу началась война. Она длилась семнадцать лет. В 1969 году к власти в Судан пришёл Джафар Нимейри. Сначала он ладил с коммунистом. Даже в правительстве были коммунисты. А потом он опять стал вводить у нас на юге исламский закон, когда можно забивать людей камнем, отрезать рука, бить плетью и другой.
        На нашей земля более ста разные племена, которые давно приняли христианство или живут своя религия. Короче, опять была война, который объявила народная армия освобождения Судана. Джафара Нимейри свергли в 1985 году, но только через десять лет закончился второй гражданский война, длившийся двадцать два года, когда в Кении был подписан Найвашский соглашений, по которому южный Судан предоставили автономия, и наш лидер Джон Гаранг стал вице-президент республика Судан. Тогда я и поехала учиться в Москву.
        Но Джон Гаранг погиб при крушений вертолёт, и снова начался конфликты. Народы юга не хотел быть в исламское государство. И об этом он заявил на референдум, по итогам которого 9 июль 2011 год был провозгласился новое государство Южный Судан. Я уже была здесь. Организовывала референдум. А мой мужа уже не было. Он воевал в народный армия и погиб в одном из боёв за свобода Судан. И родить мы никого не успели.
        Халима замолчала.
        - Мне жаль, что так случилось, - проговорил я, потрясённый рассказом.
        - Жаль, что мы победил на референдум?
        - Да, нет. Жаль, что муж погиб. Я вам сочувствую. А с референдумом это здорово.
        - Конечно, но это всё был очень сложно. Да и сейчас не просто. Столица приходится переносить из Джубы в Рамсель.
        - Почему?
        - У нас в правительство преимущество из племён Динка и Нуэр. Это самый многочисленный племена на юг Судан. У нас есть легенда о том, что Нуэр и Динка были два сыновья бога, который обещал дать корова старик Динка и телёнок старик Нуэр. Глубокая ночь Динка пошёл в загон для скота и, подражал так голос нуэра и попросил телёнка. Бог дал Динка телёнок. Потом бог дал Динка и корова. А Нуэр не получил ничего. Когда бог узнал, что Динка обманул его, он сильно сердился и поручил отомстить Динка за обман. Месть эта продолжается до сих пор.
        И сегодня происходит грабеж скота у Нуэр и Динка, и они ни за что не желают признать что кто-то из них превосходство. Продолжает война за пастбища и за скот. Оба племени любят животных прямо потрясающий. Нуэр, у которого есть больной корова, способен проводить с ней ночи, как говорят, напролёт, стараясь её лечить теми же средством, который во время болезнь лечится сам. Мы знаем, что Нуэр не делает различие между человеком и животным, считает, что он с ним один целый. Это заметно в имени, в танец и песне, в котором человек почитают только за то, что он имеет большее сходство с животное. Кровь животное, употребленная в ритуальные обряды, позволяет Динка стать полноправный часть сообщество. Приданое у Нуэр делают в виде передача крупный рогатый скот.
        Ну а в Джубе в основном живут из племена Бари. Они не разрешают выделять земля под правительственный зданий, так как боятся, что племена Динка и Нуэр их вытеснятся. Так что у нас есть ещё и свой племенный проблема. Но перенос столица в Рамсель дело нелёгкий и потребует лет пять или шесть. Надо построить правительственный зданий и благоустроиться в городе. Хотя и Джуба, как вы, наверное, успели заметить, не очень похож на столица, если сравнивать с Москва или Хартум. Но мы уже строим новый высокий дома.
        Я торопливо записываю в блокнот всё, что говорит, искажая падежи, число и род имён существительных, Халима. Записываю коротко, конспективно, чтобы не забыть суть. Это уже привычка. Хоть и пользуюсь диктофоном, но у меня бывали случаи его отказа по какой-либо причине, чаще всего из-за того, что сели батарейки, и тогда приходилось всё восстанавливать по памяти, которая, к сожалению, не совершенна. А по пути из аэропорта я, действительно, видел строительные леса.
        Спрашиваю, не считает ли она, что арабы более цивилизованы и потому могут принести прогресс их племенам. Она отвечает, что за полвека их господства никакого прогресса в жизни племён не произошло. Арабы чувствовали себя хозяевами, а племена рабами.
        - Нам помогает Китай, Италия, Россия и другие страны, но не арабы. Они хотят только наш нефть, золото, рабочий сила. Поэтому мы отделился от них, - говорит Халима спокойно.
        Она как настоящий политик, - думаю я. - Собственно, почему «как»? Она просто политик. Окончила престижный университет, занималась референдумом, работает в министерстве иностранных дел. Конечно, она политик. Задаю ещё несколько вопросов. Она отвечает, не задумываясь.
        Наконец, спрашиваю о Вау. Что там сейчас происходит?
        - Почему спрашиваешь? - вопросом на вопрос отвечает она.
        Я поясняю, что там, на консервном заводе работали русские специалисты. Письма одного из них, который работал переводчиком, попали случайно ко мне в руки. В письмах описывается жизнь Африки и люди, с которыми он работал. Мне интересно побывать в этих местах и посмотреть на их жизнь сегодня.
        Говоря это, я смотрел в свой блокнот, как бы видя перед собой письма. Не слыша в ответ ничего, перевёл взгляд на Халиму и поразился увиденным. Её глаза уставились на меня, а из голубых озёр текли слёзы. Она перестала быть политиком. Передо мной сидела обычная плачущая женщина.
        - Что случилось, Халима? - спросил я тревожно.
        - Это, может быть, мой папа, - прошептала она.
        - Как так? - не понял я.
        И Халима заговорила сквозь слёзы, сбегающие по её щекам, рассказывая, что она родилась в Вау. Её мать родила дочь в совсем юном возрасте от русского голубоглазого переводчика, который, уезжая в Россию, обещал ей написать письмо. Но в это время отношения Судана с Россией очень испортились. Президент Нимейри выгнал коммунистов из правительства и разорвал отношения с Советским Союзом.
        Халиму очень любили дома. Мама учила её русскому языку, как могла, нашла человека, знавшего русский, и много рассказывала об отце. Девочка училась в колледже, а потом поступила в университет в Джубе. Потом её выдали замуж за военного, но он согласился, чтобы Халима поехала учиться в Москву.
        В России Халима очень хотела встретить своего отца, но не знала, как его найти, так как никакого адреса у её матери не осталось. В министерстве сказали, что это было давно, документы в архиве, и переводчиков так много, что найти почти невозможно. Никто, наверное, и не хотел искать человека по просьбе суданской девушки.
        - Папа уехал так неожиданно, что не успел оставить адрес - сказала Халима и совсем расплакалась.
        Чтобы успокоить её, я говорю:
        - Суданскую девушку, о которой пишется в письме, звали Рита.
        - Это моя мама, - произносит Халима, и слёзы текут с новой силой.
        - Халима, я помогу тебе найти отца, если это тот человек, чьи письма у меня в руках.
        - А как его зовут?
        - Женя.
        - Это он, - шепчет Халима, и просит:
        - Вы покажете мне его письма?
        Я достаю из дипломата перевязанную ленточкой пачку и протягиваю Халиме.
        Она берёт её так осторожно, как будто боится, что она может разбиться. Руки её дрожат. Я вижу перед собой не уверенного в себе дипломата, которым она была только что, а девушку, никогда не видевшую своего отца, всю жизнь любившую его, и вдруг получившую от него весточку.
        Она рассматривает пачку.
        - Тут нет конвертов, - говорит она.
        - Нет, - подтверждаю я. - И адреса нет. Но буквально сегодня мне позвонили по мобильному телефону и сказали, что его видели в Киеве среди делегации Крыма. Фамилия его Березин. Так что он жив и здоров. И, значит, его можно найти. И я найду его.
        - Ты, правда, поможешь?
        Незаметно мы перешли с нею «на ты».
        - Конечно. Теперь, когда я знаю его фамилию и имя, знаю, что он живёт в Крыму, найти его будет легко. Я же журналист.
        Глаза Халимы сияют от радости. Вдруг она снимает с пальца золотой перстень и протягивает мне со словами:
        - Я хочу сделать подарок твой жена.
        Я улыбаюсь, отводя её руку с перстнем:
        - Не надо, Халима, я не женат.
        - Как так? Такой красивый и не женат? Но есть девушка? - и она продолжает настойчиво предлагать перстень.
        Я снова так же настойчиво отвожу руку в сторону, говоря:
        - Девушек на свете много, а жены пока нет.
        И неожиданно для самого себя я спрашиваю:
        - А тебе я нравлюсь?
        - Да, очень.
        - Ну, вот и оставь перстень себе, - говорю я, совсем смутившись.
        Мы оба молчим, переживая случившееся. Халима вытерла слёзы, достала из сумочки пудреницу с зеркальцем и слегка припудрила щёки, приведя себя таким образом в полный порядок. Затем, что-то решив для себя, она проговорила:
        - А знаешь что, давай поедем сейчас ко мне и выпьем твой коньяк за знакомство. А завтра мы с тобой улетим в Вау к маме. Я закажу сейчас билеты. Ты всё увидишь и узнаешь. Она будет очень рада.
        Я молчу, но моё согласие видно на моём лице.
        Халима отдаёт мне письма. Я прячу их, блокнот и диктофон в дипломат. Халима даёт и бутылку:
        - Положи её к себе.
        Кладу и коньяк. Выходим вместе из кабинета. Халима что-то говорит на непонятном мне языке служащему. Просит мой паспорт. С него тут же снимается копия.
        Мы выходим из здания и садимся в элегантную голубую крессиду. Халима за рулём. Мимо нас проходит стадо коров с длинными, как сабли, изогнутыми то внутрь, то наружу рогами. Проезжаем совсем недалеко к одноэтажному дому, сложенному из камней примерно одинакового размера, но разной формы. Проезжал вчера мимо каменоломни, возле которой лежали груды камней разложенных по размерам для строительных целей. Дом огорожен такой же каменной стеной. Во дворе вдоль дорожки финиковые пальмы и кусты ананасов.
        В доме есть туалет и ванная. Я интересуюсь, откуда здесь вода, если в городе нет водопровода. Ответ очень прост:
        - Наверху стоит бак. Его наполняем каждый день из машины.
        Проходим в просторную комнату, обставленную мягкой мебелью и застеленную коврами. Из другой комнаты выходит девушка абсолютно чёрная. Всё лицо покрыто пупырышками, но в определённом порядке. Ото лба, где они в обилии покрывают всю поверхность, пупырышки идут по переносице и расходятся на щёки под глаза. Под нижней пухлой губой тоже несколько пупырышек. Она одета в длинный чёрный сарафан без рукавов с цветным передником, обшитым бахромой. Голову покрывают короткие завитушки волос.
        - Это родственница моей бывший муж, Алек - говорит Халима. - Работа нет. Я ей помогаю. Она меня помогает. Она из племя нуэр. Я всё делай сама, но она поможет.
        Я устраиваюсь на диване и пока рассматриваю альбом с фотографиями, врученный мне Халимой, женщины накрывают на стол. Но обедаем мы только с Халимой. Достаю коньяк, открываю и разливаю по рюмкам. Впрочем, на столе стоит уже и вино, и пиво, и виски в окружении многочисленных закусок, многие из которых мне абсолютно не знакомы.
        Халима поднимает рюмку и я думал, что она провозглашает тост, но она говорит:
        - Я очень прошу, ты никуда сегодня не торопись. Ты сделай меня счастье. Я так радуюсь. Если хочешь, быть сегодня здесь. А завтра мы едем в твой гостиница, берём вещи и летим в Вау.
        Глава 13
        ВСТРЕЧА В ВАУ
        Удивительная штука жизнь. Она полна неожиданностей. Даже тогда, когда всё становится рутиной, когда изо дня в день всё происходит одинаково до скучноты, когда ты привыкаешь к однообразию бытия и с тоской думаешь, что завтра будет то же, что и сегодня, может произойти что-то такое, что изменит всю твою жизнь до неузнаваемости так, что ты начнёшь метаться из стороны в сторону, кружиться и вертеться как волчок, скакать и прыгать до полного изнеможения, и тогда вдруг захочется, чтобы всё опять было по старому, что бы потекли рутинные дни.
        А то бывает наоборот. Ты вьёшься вьюном целыми днями, забывая, когда кончился день и началась ночь, не знаешь ни минуты покоя, ты в водовороте событий, от которых ты не только не отталкиваешься, но как бы ввинчиваешься в них, ты не можешь без них, без этого изматывающего потока дел, когда нужно обо всём помнить, всюду успеть и всё суметь, ты частичка броуновского движения. И вдруг, опять это вдруг, всё обрывается. Тебе не нужно никуда спешить, нет необходимости куда-то звонить, кого-то подгонять, о чём-то спрашивать, за что-то отвечать. Это как обрыв натянутых проводов, концы которых могут улететь, куда угодно, если их не удержать силой.
        Одним словом, неожиданность неожиданности рознь. Вот я к своим сорока годам привык к холостой размеренной жизни. Нет, работа репортёра далека от спокойствия. Тут, как говорится, покой может только сниться. Но к разъездам, к волнениям интервьюируемых, к переживаниям за опубликованный материал и прочим беспокойствам, связанным с газетной работой, я давно привык. И, быть может, эта суматошная репортёрская жизнь меня отвлекала от любовных вздохов, ухаживаний за девицами, от их притязаний на меня. Поэтому я всё не представлял себе настоящей семейной жизни, не чувствовал, что именно какая-то женщина мне очень нужна. Да и некогда мне было об этом думать. Я приходил домой, садился писать материал, включив электрический чайник, на ходу ел, пил кофе, иногда жарил себе яичницу и варил макароны с сосисками, иногда стирал вещи в стиральной машине. Короче говоря, обслуживал себя сам по армейской привычке. И это мне нравилось.
        С девчатами, конечно, приходилось бывать в самых разных ситуациях. Иные прилипали, как репей, который трудно было оторвать, но я таких боялся. С Ритой всё шло нормально. Мы дружили со студенческих пор, но ни она, ни я на женитьбе не настаивали. Всё присматривались друг к другу. То ли обоим было некогда. Она разъезжала по стране не меньше меня.
        И вот вдруг Халима. Точно проглотил я снадобье волшебное, и обволокло оно меня с головы до ног. Знакомы то были всего несколько часов, а такое чувство было, будто всю жизнь смотрю в эти голубые глаза и слышу неправильную речь, но уверенной в себе женщины.
        Наверное, это случается раз в столетие, когда две души сталкиваются однажды и неведомо почему, сразу сливаются воедино, заполняя друг друга собой, чтоб никогда больше не расставаться.
        Мы пили коньяк, вино, виски, но, казалось, пьянели не от напитков, а от счастья неожиданной встречи. Мы говорили на русском и английском языках и не могли наговориться, рассказывая друг другу о себе, пока она не поднялась и, подойдя ко мне, не присела мне на колени, нежно обхватив мою голову руками и прижавшись губами к моим губам.
        Я потерялся в этом мире любви, которую не знал до сих пор. Я отдал себя этой женщине, как она отдала себя мне, безоглядно, бездумно, только потому, что иначе не могло быть, потому что наши души внезапно соединились.
        Следующим утром я проснулся, не понимая, где я и что со мной происходит. Надо мной полог москитной сетки. Звонит телефон. Поворачиваю голову и вижу улыбающееся лицо Халимы. Реальность начинает доходить до моего сознания. Я понимаю, что счастлив. Тянусь губами к её губам. Мы сливаемся в поцелуе. Телефон продолжает звонить.
        Но так только говорят «звонит телефон». На самом деле из него слышатся звуки бравурного марша. Это мой мобильник. Он лежит на прикроватном столике за пологом со стороны Халимы. Она берёт его и передаёт мне. Я прерываю марш нажатием кнопки разговора.
        Из трубки доносится голос Ани:
        - Привет, Женя. Ты не спишь? Что долго не отвечаешь?
        В растерянности от такого звонка я не знаю, что ответить, и бухаю:
        - Я сплю. А который час?
        Радостный голос Ани щебечет:
        - У нас девять, но я уже успела сбегать в киоск и купить вашу газету. Там вышла твоя статья.
        - Значит, у нас только восемь утра. Ты не могла бы перезвонить попозже?
        - Вот те на! Ты что же, не рад моему звонку? А я тебя хотела поскорее обрадовать твоим эссе. Правда, я с ним не согласна. В Киеве на майдан пришёл народ, возмущённый коррупцией в правительстве. И украинцы хотят в Европу, ну и пусть себе идут туда. Потом поймут, если будет хуже, и вернутся.
        Такого я от Анны не ожидал. Мы с нею не обсуждали украинскую тему. Но мне сейчас не до неё, и я говорю:
        - Спасибо за информацию, но, честное слово, я ещё сплю.
        - Ты не заболел там случайно? Я тебя не узнаю. Ты где сейчас?
        - Я в Джубе. Ну пока. До связи.
        Понимаю, что такое окончание разговора Рите не понравится, но ничего с собой не могу поделать. Ей, видите ли не понравилась моя статья. И она, оказывается, совсем иначе представляет проблему украинского народа. Я откладываю телефон на постель и поворачиваюсь к Халиме. Я снова возвращаюсь в счастье.
        Но странное дело, почему женщины так чувствительны? Халима спрашивает:
        - Это звонил женщина? Тебе неприятно?
        Я обнимаю Халиму и шепчу:
        - Да, звонила журналистка. Сказала, что вышла моя статья в газете. Я люблю тебя, Халима. Выходи за меня замуж.
        - Я уже вышла за тебя, - счастливо рассмеялась Халима. - Разве ты это не понимал?
        - Понял, моя хорошая, понял.
        Она гладит меня по голове и говорит:
        - Ты самый хороший. А сейчас мне надо делать завтрак.
        Она поднимается, откинув москитную сетку. Я любуюсь её плотной, красивой фигурой. Через небольшое окошко луч солнца падает на каштанового цвета кожу спины, выделяя талию и бёдра. Халима набрасывает на себя привычный для неё прозрачный халатик и выходит из комнаты.
        Впервые за многие годы, с тех пор, как я перестал жить с родителями, когда за мной ухаживала мама, я чувствую себя как дома, в котором не нужно вскакивать, думая о том, как бы приготовить себе завтрак.
        Эта мысль поражает меня своей обыденностью. Почему раньше, когда девушка, случалось, ночевала у меня, я по утрам бежал на кухню, стараясь угодить красавице, но как-то по-деловому с ощущением вины, которую нужно было загладить хорошим завтраком? А потом мы расходились, так и не ощутив более близкого влечения, когда хочется друг другу помогать, не думая о том, что это обязанность, а лишь потому, что знаешь, что эта помощь другому нужна, и оказывать её тебе приятно.
        Я думаю, почему сейчас эта чудная женщина ушла готовить завтрак, а я воспринимаю это как должное, более того, как что-то обычное, как будто бы это случается изо дня в день, и мне это приятно. Может, действительно я просто утомился от своей холостой жизни, и мне необходимы постоянная нежность и ласки, которые мне были подарены судьбой сегодня? Ласки, которые не требовали никакой оплаты, кроме взаимности?
        Почему она поверила именно мне, человеку, прилетевшему случайно за тысячи километров в командировку? Почему я верю ей и предложил выйти замуж, как говорится, с бухты барахты, не думая о том, где мы будем жить, где работать?
        Эти вопросы скользя, проносятся в моей голове и исчезают, оставляя только одно желание, чтобы эта прекрасная женщина была всегда со мной, чтобы я всегда мог видеть эти сияющие синевой глаза под чёрными стрелками бровей, чуть расширенные ноздри, полные алые губы, маленький подбородок, тонкую шею, словно выточенные умелым резчиком по красному дереву, как и упругие груди, не уступающие по своей красоте знаменитым грудям Венеры, от которых их отличает только цвет кожи.
        Видно, нас одновременно коснулся луч надежды на то, что эта случайная встреча может решить для нас обоих проблему внутреннего одиночества, которые мы оба испытывали: она - после гибели мужа, я - за постоянными заботами не находя себе постоянной спутницы жизни. Этот луч зажёг в нас обоих пламя любви, и мы, не задумываясь о том, кинулись в объятия, сжигая в пламени все преграды, все мыслимые и немыслимые препоны.
        Да, это судьба всё тех же совпадений, которые меня преследуют последнее время. Я вспоминаю последнее письмо Юджина. Так неожиданно он отдался любви Риты, в результате чего родилась Халима, а теперь я так же неожиданно встречаю и влюбляюсь в эту прекрасную женщину. И я не хочу, чтобы судьба развела нас с Халимой, как развела Юджина с Ритой.
        Окидываю взглядом комнату. Из-под москитной сетки она вся видется в мелкую клеточку. Останавливаю свой взгляд на кондиционере, к шуму которого я успел привыкнуть за несколько дней пребывания в Африке. Подумать только, не истекла ещё и неделя со дня моего отъезда в командировку, а произошло столько, что хватит на целую книгу описаний.
        Под кондиционером окно со ставнями. Они закрываются на день от палящего солнца. Но пока ставни открыты. Возле окна по одну сторону платяной шкаф, по другую книжный. Хозяйка любит читать. Издали вижу на корешках книг английские и русские названия. На одной стене картина, как видно, привезенная из России.
        В это время входит Халима, видит, куда я смотрю, и гордо говорит:
        - Эту картину мне подарили перед отъездом друзя университета. Художник Шишкин. Называют «Три медведя». Только тут четыре медведя почему-то.
        Я смеюсь и объясняю:
        - Картина называется «Утро в сосновом бору», а не «Три медведя». Так её называют потому, что там три медвежонка. И написали её, как рассказывают, два художника. Шишкин написал лес, а медведей Савицкий. Но Третьяков, который основал Третьяковскую галерею, когда покупал у Шишкина эту картину, стёр с неё подпись Савицкого и заплатил только Шишкину, потому что на картине главное - это лес, его освещение солнцем и туман, а не медведи.
        - Это интересно. Я не знала. А ты можешь встать. Умывайся. Я закрывай окно, чтобы жарко не было.
        Я выбираюсь из-под сетки и обнимаю Халиму. Она отвечает поцелуем, говоря:
        - Ты мой. Но мы не опаздывай. Нам ехать в твой гостиница, потом аэропорт.
        Иду умываться. Прохожу мимо трельяжа, смотрю в зеркало. Вспоминаю, что моя бритва в гостинице. Говорю, извиняясь, что побреюсь потом. Но Халима достаёт из тумбочки электробритву, и говорит, что ею когда-то брился муж. Иду в ванную, привожу себя в порядок.
        На завтрак едим мясной соус с салатом, пьём кофе. Халима спрашивает, буду ли я пить спиртное, но я отказываюсь. С утра вообще не привык пить.
        После завтрака Халима звонит в Вау матери. Они разговаривают на своём языке динка, постоянно взглядывая на меня. Закончив говорить с матерью, она обращается ко мне:
        - Я сказала, что мы вместе с тобой летим, но я не сказала, кто ты есть и про письма. Это потом, чтобы она не волновался.
        Я наклоняю голову в знак согласия. Мы ещё не говорили с Халимой о нашем будущем. Не наступает момент. Но мне кажется, что она, как и я, ждёт этого разговора.
        Улица встречает пеклом. Садимся в машину и едем в «Континенталь». Заходим с Халимой в номер, я собираю мой опустевший рюкзак. Остались ещё две матрёшки и два самовара. И я совсем забыл про значки. Их у меня целая коробка. Ну, ничего: впереди ещё предстоят встречи в Вау, а потом снова в Хартуме.
        Выходя из гостиницы, я хотел расплатиться за проживание, но Халима остановила меня:
        - Женя, не надо платить. Я сама. Тебе нужны фунты.
        Я пытаюсь возражать, но она непреклонна и, сказав что-то служащему за стойкой, достаёт карточку и расплачивается на платёжном устройстве.
        Возвращаемся к Халиме домой. Заходим в спальню. Она собирает большой чёрный чемодан на колёсиках. Укладывает какие-то платья, материалы, пакетики, туфли, приговаривая:
        - Это мама, это сестра один, это другой сестра, это маленький брат, это большой.
        В спальне нет стульев и кресел. Я сижу на кровати, наблюдая за сборами.
        Она кладёт в чемодан костюм. Спрашиваю, кому это.
        - Дедушка.
        - Ты всегда возишь подарки всем?
        - Да, всегда. Но я давно не была там.
        Чемодан закрывается. Халима садится рядом со мной. У нас ещё есть время. Мы собираемся пообедать и потом ехать в аэропорт.
        Я обнимаю Халиму за плечи и выдыхаю слова:
        - Давай поговорим.
        Она отвечает так же тихо:
        - Давай.
        - Халима, - говорю я, - милая Халима. Я серьёзно люблю тебя. Не знаю, как это случилось, но я впервые чувствую, что люблю. Я хочу, чтобы ты была со мной всегда. Ты поедешь со мной в Москву? Мы поженимся, и ты будешь жить у меня. В Москве тебе будет очень хорошо. Ты согласна?
        Я спрашиваю с дрожью в голосе, ожидая, что она скажет в ответ. Меня мучают сомнения. Ведь вчера Халима была на взводе от новости о её отце. Вчера мы были выпивши. Вчера была эйфория у нас обоих. Сегодня мы трезвые. Утром она сказала «Ты мой», но может, это была вежливость по отношению к человеку, с которым она провела всего одну ночь? Я волнуюсь, ожидая ответа. Он прозвучал, как песня:
        - Я сказала, что я вышла за тебя замуж. Я люблю тебя очень.
        Я целую Халиму в губы.
        - И ты поедешь со мной?
        - Поеду. Только не завтра.
        Я снова целую мою любимую, и мы долго говорим о наших планах. Вдруг я вспоминаю об адресах.
        - Надо же обменяться адресами, чтобы не получилось, как у твоей мамы.
        Записываю на мобильнике телефон Халимы и предлагаю обменяться интернет адресами. Достаю ноутбук, открываю, включаю. Халима тащит меня в кабинет, где стоит её компьютер. Я с ноутбука отправляю ей послание: «Я люблю тебя, моя Халима!». Она мне посылает по обратному адресу: «Я люблу тебя, Женя!».
        Звоню ей на мобильный телефон. Она берёт трубку. Говорю:
        - Я люблю тебя, моя Халима.
        Она смеётся и отвечает:
        - Я тоже люблю тебя. Ты мой Женя.
        Так мы переписываемся и перезваниваемся, пока, наконец, Халима напоминает об обеде и о том, что у нас самолёт в два часа. Помощница Халимы Алек приготовила обед и накрыла на стол. Халима приносит коньяк. Пьём по рюмочке и садимся в машину. Чувствую, что Халима волнуется. Я переживаю не меньше. Лечу, можно сказать, к родителям невесты, то есть к матери и деду. Как они встретят? Что она им сказала? Знаю только, что о письмах, которые я везу, она умолчала. И вообще, как она мне сказала, сообщила маме, что летит с журналистом из Москвы и просит принять.
        В аэропорту нас встречает секретарь Халимы, которого я видел в её приёмной. Он передаёт ей билеты на самолёт, получает какие-то указания, садится за руль машины Халимы и, попрощавшись, уезжает. Мы идём на посадку. Я везу за собой чемодан на колёсиках.
        В самолёте наши места оказываются впереди со столиком, то есть для персон первого класса. Со своей любовью я забыл, что Халима очень важная персона, помощник министра иностранных дел и одна из лидеров женского общества. Когда она мне рассказывала об этом, я слушал её в пол уха, думая больше о ней, как о женщине, которую люблю. Вот и сейчас мы сидим с нею прижавшись друг к другу и не сразу замечаем, о чём у нас спрашивает бортпроводница.
        Я думаю о предстоящей встрече в Вау. Халима, наверное, думает о том же. Но стюардесса не уходит, а настойчиво спрашивает о чём-то Халиму. Моя дама очнулась от мыслей и кивает головой. Стюардесса уходит.
        Мы уже минут десять летим. Нам приносят по маленькой бутылочке виски, мисочку с кусочками льда, бутерброды с красной икрой и рыбное ассорти. Я чувствую себя опьянённым от присутствия рядом Халимы, а тут ещё и виски. Но я принимаю всё, как подарок судьбы. Я вспоминаю, что мой тёзка Евгений, то бишь Юджин, в письме писал о том, что он познакомился с Ритой в самолёте по пути в Вау. И снова я думаю о странностях в жизни. Я тоже лечу в Вау, тоже с суданской женщиной и тоже связываю с нею свою судьбу. А между этими двумя полётами прошло почти сорок лет. Правда, мою принцессу зовут Халима, а Рита её мама. Как она воспримет решение дочери выйти замуж за человека, которого практически не знает? Как отнесётся к этому глава семейства дед? А вдруг ей запретят? Мне неизвестны их законы. Успокаивает только уверенность Халимы и её слова «Ты мой, Женя». Неужели это всё правда? Неужели не снится?
        Я открываю глаза. Голова Халимы на моём плече. Она спит. Счастье оттого, что на моём плече покоится голова прекрасной женщины, охватывает меня всего. Я боюсь шелохнуться, чтобы не разбудить её неосторожным движением.
        Самолёт приземляется. Стюардесса приглашает к выходу. Халима поднимает голову. Я улыбаюсь, и мы почти последними оказываемся у выхода. Да и пассажиров было не много, и самолёт не такой большой. Сходим по лестнице на грунтовое поле. После прохлады в самолёте жара ощущается особенно.
        Тут же достаются вещи из багажника самолёта, и пассажиры сами разбирают их. Я свой рюкзак и дипломат не сдавал, так что они при мне. Забираю только чёрный чемодан Халимы и везу его за собой за длинную ручку.
        У выхода с поля нас встречают высокий представительного вида пожилой мужчина в лёгком сером костюме и чем-то похожая на него красивая женщина, обёрнутая в цветастый топ. Они горячо обнимают Халиму, после чего она представляет меня на английском языке:
        - Это журналист из Москвы мистер Петров. Он мой друг. Но об этом потом.
        Она поворачивается ко мне:
        - А это мой дедушка Джозеф и мама Рита.
        Я пожимаю руки встречающих, и мы садимся в серый «ниссан» с фургоном. Меня сажают впереди, Джозеф садится за руль, а мама с дочерью сзади. Первое время я с любопытством смотрю на проносящиеся пейзажи.
        Проезжаем огороженную кирпичной стеной вполне европейского вида заправочную станцию. Она же, как я понимаю, и станция техобслуживания. Здесь даже замечаю каменное строение, напоминающее туалет. За стеной виднеется посёлок из тростниковых хижин с коническими крышами.
        Дальше следуют складские помещения, к которым подъезжают фуры и сгружают контейнеры.
        Въезжаем в город. Проезжаем парк с красивыми каменными воротами. Вдалеке виднеется мусульманская мечеть с возвышающимися шпилями двух минаретов.
        Обращаю внимание на весьма приятный комплекс одноэтажных домов с островерхими крышами и рядами окон. Халима тут же говорит на русском языке:
        - Женя, это наш университет Бахр-эль-газаль. Ты знаешь, так называется наша провинция. Переводится «Море газелей».
        За университетскими домами я вижу пустырь, на котором пасутся козы. За спиной слышу голос матери Риты:
        - Ты сказала «Зеня». Его зовут Зеня?
        - Да, мама, его зовут Женя, как моего папу. Но об этом мы поговорим потом.
        Джозеф, несмотря на свой возраст, ведёт машину быстро. Я едва успеваю рассматривать двухэтажную католическую церковь и другие здания.
        Все дороги грунтовые. Вдоль улиц стоят одноэтажные коробки домов с плоскими крышами. Торговые ряды, в которых тесно лепятся друг к другу магазинчики. Периодически улицу пересекают электрические провода.
        Жилые кварталы окружены стенами, за которыми стоят либо построенные из такого же камня дома с покатыми крышами, либо хижины, покрытые словно китайскими шляпками крышами из тростника, связанного наверху пучком.
        Проезжаем два одноэтажных здания. Одно выделяется длинным рядом окон. Другое покороче. У здания побольше козырёк крыши выступает далеко и подпирается металлическими трубами. Халима опять комментирует:
        - Это средняя школа. Я сюда ходила учиться.
        Скоро мы выезжаем из города. Дорога идёт по саванне. Представляю, как шёл по ней Юджин. Между тем, возникает желание поговорить с дедом Халимы. Я всё-таки журналист, и мне нужно использовать все возможности для будущей статьи. Поэтому, собравшись с духом, постаравшись забыть на время о предстоящем разговоре по поводу наших с Халимой отношениях, я задаю вопрос:
        - Мистер Джозеф, а каково ваше отношение к разделению Судана на юг и север?
        Джозеф, словно ожидал вопроса, и, продолжая уверенно держать свои большие ладони на руле машины, слегка повернув лицо в мою сторону, говорит:
        - А как я должен смотреть на этот вопрос? Я давно депутат парламента, член совета старейшин.
        Такое начало ответа заставило меня тут же схватиться за диктофон, находившийся в этот раз у меня в кармане пиджака, и воскликнуть:
        - О, вы депутат! Это же очень интересно.
        Увидев направленный в его сторону диктофон, Джозеф как-то сразу подтягивается, как если бы я снимал его кинокамерой, и продолжает говорить:
        - Я не был среди анья-нья, но всегда поддерживал их, чем мог. А вы знаете, что это анья-нья?
        Мне вспомнилось письмо Юджина, в котором он писал об этих отрядах повстанцев.
        - Да, - говорю, - муха такая, и так назывались южно-суданские племена, нападавшие на правительственные войска, как мухи из леса.
        - Так, - одобрительно сказал Джозеф, - вы хороший журналист, подготовленный. Тогда вам должно быть понятно, что мы не могли хорошо относиться к арабам не потому, что они арабы, а мы нет, а потому, что они пришли к нам со своими порядками, со своей мусульманской религией, пришли не помогать нашему народу, а использовать его в качестве рабочей силы, в качестве своих слуг. Мы не хотим этого. И мы не могли принять их правила. У нас свои обычаи, своя жизнь.
        - А разве не они строили здесь фабрики, дороги, мосты, дома?
        - Нет, не они. Это мы строили с помощью России, Италии, Китая, Болгарии и других стран, которые нам помогали и помогают сегодня.
        И тогда я задаю вопрос, который, собственно, привёл меня в эти края:
        - Мистер Джозеф, - у вас в этом районе построен консервный завод с помощью советских специалистов. Я бы хотел его увидеть и услышать, какие у вас были отношения с русскими специалистами.
        Разговаривая с Джозефом, я на мгновение забыл, что на заднем сидении находится его дочь Рита и внимательно слушает нашу беседу, поэтому безо всякой задней мысли, продолжаю тему:
        - Ко мне попали письма переводчика, который работал у вас на фабрике. Очень интересные письма. Он там упоминает и вас.
        - А как его фамилия?
        - Березин. Может, помните? Он был с последним специалистом-электриком.
        - Зе-еня-а-а? - раздался протяжно голос за моей спиной.
        Я тут же спохватился, что сказал лишнее, но было уже поздно. Откинув покрывавший голову топ, она протянула руку и дотронулась до моего плеча, спрашивая на русском языке:
        - Ты его видель? Где он?
        Я вынужден был признаться, что не видел Юджина, но надеюсь найти, так как знаю, где его искать.
        Рита расплакалась, а с нею вместе заплакала и Халима. Джозеф останавливает машину, выходит успокаивать дочь, открывает дверцу машины, гладит Риту по голове. Я тоже выхожу и открываю дверцу со своей стороны у Халимы. Она прислоняется ко мне головой и говорит сквозь слёзы:
        - Не могу видеть, как мама плачет.
        То, что Халима прижалась ко мне, настолько поражает Риту, что она перестаёт плакать и с изумлением смотрит на нас. Слёзы ещё видны на глазах, но они быстро высыхают.
        - Почему? - только и спрашивает она.
        - Это мой муж, - тихо отвечает Халима, ещё крепче прижимаясь ко мне.
        - Мы любим друг друга, - добавляю я. - Это произошло неожиданно для нас обоих, но так случилось. И я прошу вашего согласия на наш брак.
        Моя просьба на дороге, посреди саванны, звучит, по меньшей мере, странно. Я это понимаю. Слова вырвались сами по себе. Но я обнимаю сидящую в машине Халиму. Нещадно палит солнце на закате. Здесь оно всегда жаркое.
        Мать Халимы смотрит на Джозефа. Тот, молча, закрывает дверцу Риты и садится за руль. Я отпускаю Халиму и усаживаюсь рядом с Джозефом. Машина трогается. Слышу, как две женщины за спиной переговариваются между собой на непонятном мне языке динка. Джозеф внимательно прислушивается, не вступая в разговор, но посматривая на меня. Я сижу, как в воду опущенный, не зная, что говорить. Мысли все смешались. О чём там говорит моя милая? Что думает Джозеф? Как решается моя судьба? Что с их традициями? Всё так неожиданно.
        Появились первые дома. Проезжаем мимо фабричной стены. Почти возле каждого дома растут манговые деревья. Машина подкатывает к воротам огороженного каменной стеной дома. Джозеф достаёт из кармана пульт, нажимает на кнопку - ворота открываются. Да, технический прогресс добрался и сюда. Это удивительно наблюдать на фоне соломенных крыш на хижинах и полуголых воинов племён, встречавшихся по дороге.
        Нас ждали многочисленные родственники, которые обнимают Халиму, а она держится всё время рядом со мной и представляет меня всем по имени. Женщины и мужчины протягивают мне руки. Я пожимаю их, а из головы не выходит мысль: что будет со мной и Халимой? Наконец, Халима, чувствуя мою напряжённость, улыбаясь, произносит:
        - Женя, не волнуйся, мама согласился. Я бываю с тобой всегда. Мы садимся к стол и скажем. Все чтобы знать. Сейчас мама и дедушка хочет говори с тебя и меня.
        Мы проходим в комнату, стены которой увешаны коврами. На полу тоже большой тканый ковёр. У одной стены стоит диван, на который усаживают нас с Халимой, а Джозеф и Рита садятся в кресла напротив. Между нами круглый низкий столик. Разговариваем на английском языке. Халима спрашивает насчёт писем Юджина. Я достаю из дипломата, с которым не расстаюсь, пачку, перевязанную ленточкой, и протягиваю её матери, замечая при этом:
        - Я могу дать их вам посмотреть, но оставить не могу, так как мне ещё предстоит найти их автора.
        Рита бережно берёт пачку дрожащими руками, поворачивает её, гладит, как если бы гладила голову любимого человека, и рассказывает:
        - Я увидела Зеня и сразу влюбилась в него.
        Она произносила имя Юджина «Зеня», как он и писал в письмах. Меня охватывает волнение, но я всё же вспоминаю о диктофоне и незаметно включаю его в кармане. Мне очень интересно, как пойдёт разговор, и я надеюсь узнать что-нибудь интересное. А мать Халимы продолжает:
        - Поэтому я не удивляюсь тому, что моя Халима сразу полюбила тебя. И я люблю Зеня до сих пор. Я не вышла замуж за другого мужчину, хотя папа предлагал мне женихов. Я надеялась, что Зеня пришлёт мне письмо. Но у Судана испортились отношения с Советским Союзом, и у нас шла война с севером Судана, и письма могли не доходить к нам. А я не знала, куда писать, где мой Зеня. Я ждала и всё. Воспитывала Халиму. Учила в школе, потом в университете в Джубе. А когда Зия Уль Хак потерял власть и отношения с Россией улучшились, мы послали Халиму учиться в Москву. Но она не смогла найти Зеня. Моя дочь говорит, что тебя тоже зовут Зеня. Я надеюсь, что она не потеряет тебя так, как я потеряла своего Зеня.
        И тут в разговор вступает Джозеф:
        - Я хочу кое-что добавить. Прежде всего, ты должен знать, что наш народ Динка. Я Динка, моя дочь Рита Динка, её мать - она умерла уже - была Динка, и Халима наполовину Динка. Это древний народ. Мы самые высокие и, наверное, самые чёрные и самые красивые в Африке. Поэтому наш народ захватывали в рабство и увозили в Америку. По традиции нас можно назвать коровьим племенем, потому что коровы самое главное в нашей жизни. Когда я был мальчиком, я целовал корову в половой орган и мыл голову её мочой. Такова традиция. И когда мне наносили на лоб шрамы, я не плакал, ибо тогда я не стал бы настоящим мужчиной. Но мой отец был вождь Тумбара. Он послал меня в школу. Я вышел из племени. Стал большим человеком. У меня было три жены. И у меня много детей. Младший сын сейчас управляет консервным заводом, которым управлял я. Мы завтра покажем тебе этот завод.
        Рита дочь моей первой жены. Я очень люблю её. Дочери в племени Динка - это богатство, потому что за неё родители жениха должны давать коров. Но это старая традиция, которая существует ещё в племенах. Рита сама себе выбрала мужа - русского переводчика. Я не знал об этом. Она мне не говорила. Но она моя любимая дочь, и я не стал ругать её, хоть ничего за неё не получил. Я только жалею, что не смог продлить рабочий контракт инженера-электрика, с которым работал этот её переводчик. У нас тогда портились отношения с Советским Союзом, и в Хартуме мне не позволили продлевать контракт. Паспортов у них с собой не было почему-то, так что фамилии их я знал из официального письма, и билеты в Хартум оформлялись со слов.
        Тут была ещё одна переводчица, работавшая со специалистами по лесопильному заводу. Она хотела выйти замуж за нашего инженера Абду Сомака. Но, кажется, ей не разрешили в Советском Союзе или ещё по какой-то причине, но она не приехала сюда. Сейчас, к счастью, другие времена.
        Теперь о Халиме. Она очень красивая, очень умная. Она стала помогать мне в политической жизни. Особенно хорошо было то, что мы послали её учиться в Россию. Это во многом ей помогло. Её очень ценят в министерстве. Её муж был храбрый офицер. Он воевал против севера и погиб. Но у них, к сожалению, нет детей. А я бы хотел иметь правнука от Халимы. Поэтому я готов дать согласие на ваш брак, однако прежде, чем его дать, нас интересует, как и где вы собираетесь жить. Здесь Халима очень важное лицо. А я понял так, что ты хочешь забрать её в Москву. Может быть, лучше тебе сюда переехать?
        Джозеф замолчал и вопросительно посмотрел на меня. Я не был готов к такой постановке дела, не смотря на то, что об этом следовало догадаться. Я чувствую, что и Халима рядом со мной напряглась, готовая что-то сказать, но пока молчит. Особенно меня взволновали слова Джозефа о выкупе, который платят коровами. Ни о коровах, ни о какой-либо другой оплате я не думал, как и о том, чтобы приехать жить и работать в Джубу. И я смущённо говорю:
        - Я понимаю ваши традиции. Но коров у меня нет.
        Меня тут же прерывает Джозеф:
        - О традициях я тебе рассказал, чтобы ты знал, кого берёшь в жёны, а не для того, чтобы ты платил за неё. Мы достаточно богаты, чтобы я мог отдать внучку замуж без выкупа. Нам важно, чтобы она потом жила хорошо.
        - Я согласен с вами, - говорю я уже более бодрым голосом. - Мы говорили с Халимой на эту тему. Она согласна переехать в Москву. Я надеюсь, там нам будет хорошо. Мои родители живут на Украине в Киеве. Они на пенсии. Правда, в Киеве сейчас беспорядки, и я пригласил родителей пожить пока у меня в Москве. Не знаю ещё, согласны они или нет. Я журналист с большим стажем работы. Платят мне неплохо. Прокормить семью я могу. Я никогда не был женат. Впервые влюбился так, что не могу жить без Халимы. А она в Москве тоже без работы не останется. Подучит русский язык и может преподавать английский или арабский в институте. Так что не пропадём. Так, Халима? - и я поворачиваюсь к своей красавице.
        - Всё правильно, - говорит она. - Только я думаю, что буду работать в Москве не преподавателем, а, может быть, в нашем посольстве, если ты, дедушка, поможешь. Посольство Южного Судана недавно организовано в Москве, и там, я знаю, нужны сотрудники. И квартиры им должны давать.
        Эта мысль всем понравилась, хотя Джозефу и Рите не хочется отпускать Халиму. Джозеф говорит, что завтра же позвонит в Джубу по поводу устройства внучки на работу в посольство в Москве. Мы обсуждаем перспективу будущего переезда. В это время звонит мой мобильный телефон. Я смотрю на вызывающий номер. Это мой домашний телефон. В трубке раздаётся голос отца:
        - Привет, сынуля! Как ты понимаешь мы в Москве, в твоей квартире. А ты где?
        Я задерживаюсь с ответом и неожиданно говорю:
        - Я в Вау, женюсь тут. Разговариваю с родителями невесты.
        Причисляю Джозефа к родителям. Отец не верит, что я говорю серьёзно, думает, что шучу. Но я объясняю, что встретил свою судьбу, о чём расскажу подробнее по приезде домой. Он говорит об этом маме, которая выхватывает трубку, чтобы убедиться, что правильно поняла сказанное. Волнуясь, спрашивает, собираюсь ли я приехать сразу с невестой. Я успокаиваю, говоря, что не сразу.
        После разговора, который внимательно слушали в комнате, я, улыбаясь, говорю, что только что сообщил родителям о решении жениться и что они передают привет новым родственникам.
        И опять зазвонил мобильник. На этот раз звонила Анна.
        - Ты где? - спрашивает.
        - Во-первых, здравствуй! А, во-вторых, я в Вау. Есть такой город в Судане.
        - Я хочу тебе сообщить, что пока ты разъезжаешь по своим Суданам, я здесь решила выйти замуж.
        - Поздравляю, - только и нашёл я что сказать. - За кого?
        - Да, есть тут один хороший человек. Давно пристаёт ко мне. Ну, я решила, чего ждать? Ты не возражаешь?
        На самом деле информация меня поражает до глубины души. Но не тем, что Анна решила выйти замуж, а очередным совпадением в моей судьбе. Я вдруг вспомнил, что девушку Юджина звали, оказывается, Аня, то есть так же как мою Анну. Но уже не мою, потому что она выходит за другого, и более того, сообщает мне об этом, когда я нахожусь в командировке, так же, как это сделала Аня Юджина. Только я уже к такому варианту событий готов, но в отличие от Юджина, люблю свою Халиму.
        Всё это проносится в моей голове, и я отвечаю спокойным голосом:
        - Я не возражаю. Я тоже здесь женюсь.
        - Ты? Издеваешься надо мной?
        - Нет. Вполне серьёзно.
        - А кто невеста?
        - Тоже хорошая женщина.
        - Ну, ясно, что издеваешься надо мной.
        - Да, нет же. Представь себе, что это дочь того самого Юджина, письма которого ко мне случайно попали. И я влюбился в неё. И сейчас она со мной сидит рядом. Так что мне не до разговоров.
        - Ну, я так и знала, что ты влюбишься. Как чувствовала, и согласилась на предложение.
        - Ладно. Не делай только меня виноватым. До встречи в Москве. Приглашай на свадьбу. А я приглашу на свою.
        Отключаю телефон и обнимаю мою Халиму. Рита возвращает мне письма и зовёт на веранду к длинному столу на застолье, устроенное в честь нашего прилёта. Родственников много. Все они братья и сёстры от других жён Джозефа, родная сестра Риты и их дети. Халима раздаёт привезенные подарки. Я вспоминаю про коробку со значками, которую взял с собой из Москвы, и вручаю каждому маленькие и большие символы Москвы. Хватило на всех, ещё и осталось несколько.
        Обед утомляет обилием питья, еды и людей. Я с облегчением вздыхаю, лишь когда мы снова оказываемся наедине с Халимой. Понятно, что нам выделили отдельную спальню. Шепча ласковые слова, мы засыпаем в объятиях друг у друга.
        Глава 14
        И СНОВА СЮРПРИЗЫ
        Утром я просыпаюсь от поцелуя Халимы. Она даёт мне мой мобильник, который настойчиво трезвонит. Протираю глаза и вижу, что звонит главный редактор. Разговариваем. Он спрашивает, где я нахожусь, сообщает о том, что моя статья уже вышла и просит не забывать отмечать в командировочном удостоверении места, где я бываю. Как всегда, быстро заканчивает разговор пожеланием успехов. Всё должно быть на контроле.
        Я потягиваюсь. Вставать не хочется, но надо. Впереди много дел. Завтракаем с Халимой. Все остальные давно позавтракали. После принятия утренней пищи идём на завод в сопровождении дяди Халимы, младшего брата её мамы, и Джозефа. До завода рукой подать, потому идём пешком. На заводе нас давно ждут. Всё кругом убрано, подметено, почищено. Это заметно. Я с интересом смотрю на конвейерную линию, по которой движутся консервные банки, заполняемые ананасным соком. В одной из комнат нас угощают напитком. Свежий сок очень приятен, тем более, что в цехе весьма жарко и пить хочется.
        Здесь я достаю диктофон и спрашиваю то одного, то другого рабочего о заводе, как он работает, помнят ли они, что его строили с помощью советских специалистов, как они относятся к тому, что Судан разделился на два государства. Но не все рабочие знают английский язык. Тогда мне помогает переводом Халима или сопровождающий инженер. К Халиме все относятся с большим почтением, видимо, не только потому, что она родственница нынешнего директора завода, но и потому, что она сама занимает высокое положение. Халима держится вполне соответственно своей министерской должности.
        Выходим за ворота завода и замечаем, как рядом двое парней кидают камни в землю. По ней ползёт длинная змея. Один из парней попадает змее в голову, и она прекращает движение. Парень подбегает, торжественно поднимает её за хвост и говорит:
        - Халас. Нум.
        Я вспоминаю эти слова из письма Юджина. Они означают «Всё. Мёртвая». И опять меня не оставляет ощущение повторяемости событий в жизни. Но следует ли удивляться этому. Ведь змей здесь великое множество. И их часто убивают, если они появляются вблизи людей. И всё-таки мне кажется странным такое совпадение.
        Я спрашиваю, где здесь река Суэ. Халима предлагает пройти к ней, так как это совсем рядом. Выходим с завода, поворачиваем по дороге налево. Следуем мимо одноэтажных каменных домов, в которых живут старшие специалисты. Дальше виднеются глиняные хижины с тростниковыми шапками. В них живут простые рабочие. То там то тут раскинули свои густые кроны манговые деревья с висящими, как на шнурках, зелёными плодами, напоминающими внешне груши, но совершенно другие на вкус.
        Подходим к реке. Она не очень широкая и, мне кажется неглубокой. На противоположном берегу высокое дерево всё облеплено сидящими на нём большими белами птицами с широкими гигантскими клювами.
        Халима замечает направление моего взгляда и спешит подсказать:
        - Это марабу. Они у нас частые гости.
        - А вон лиса, - восклицаю я восторженно, показывая на серое животное с большим пушистым хвостом, которое быстро скрывается в прибрежных зарослях.
        - Это не лиса, - говорит Халима, - а шакал. Он похож на собаку, и морда не лисья.
        Подходим к мосткам, протянутым до середины реки. Они выглядят новыми. На моё удивление Халима поясняет, что старые, подмытые водой, обрушились и пришлось построить снова. Мы идём по настилу до конца. Халима показывает мне на проплывающую у самого берега выдру. Смотрю на дно реки. Вода прозрачная, и видно, что глубина метра два. Прямо под ногами плавают стайки мелких рыбёшек. Но есть и отдельные покрупнее. Те плывут торжественно медленно. А вот и змея. Извиваясь длинным тонким телом, она плывёт от нашего берега к противоположному. Видно, мы спугнули её своим появлением, и она решила убраться подальше.
        Я фотографирую Халиму на фоне реки и дерева с птицами марабу. Мы с Халимой целуемся и возвращаемся домой. Во-первых, жарко - середина дня, а, во-вторых, мне надо поработать с ноутбуком: всё-таки я в командировке. После обеда предстоит ещё поездка в Вау за билетами на самолёт и в канису.
        В спальне Халимы есть небольшой журнальный столик. Я сажусь за него и раскрываю ноутбук. Прежде всего, захожу в интернет и смотрю новости по Украине. Они неутешительны. Продолжаются беспорядки. Мои родители уже покинули Украину, но все же не могут так поступить? В Киеве происходят ужасные вещи. События меня волнуют, и я пишу и отправляю шефу новую статью.

«ПОМОЖЕМ БРАТЬЯМ УКРАИНЦАМ
        БОРОТЬСЯ С ЕВРОЭКСТРЕМИЗМОМ
        Центр Киева бурлит. Оживились и другие регионы Украины. Захватываются административные здания. Полыхают зажжённые автомобильные покрышки и дома. Погибают и горят от факелов милиционеры, которым не позволяют применять силу. И всё осуществляется кучками специально подготовленных боевиков. Народ безмолвствует. Власть почему-то бездействует. Вот тут, казалось бы, и надо проявить себя партиям, возглавить народное движение, стать стеной против экстремизма. Я называю это евроэкстремизмом, потому что подогревается он открыто представителями евросоюза.
        Первое время выступлений на Майдане обозначилось выступлением, так называемого, антиМайдана. Но теперь он куда-то ушёл, а Майдан то отступал под давлением силового подразделения власти Беркута, то Беркут снова по чьей-то команде отходил, уступая вновь место экстремистам. Такая вот игра в кошки-мышки. И продолжают гибнуть люди, а президент обещает освободить всех арестованных, предлагает посты оппозиционерам, изменить конституцию, но его не слушают, и продолжаются захваты евроэкстремистами всё больших и больших территорий.
        Ночью автобусы с боевиками проехали в Крым по Перекопскому перешейку для захвата здания правительства Крыма, но жители Симферополя окружили живой цепью правительственное здание и не позволили боевикам совершить их чёрное дело. Обстановка накаляется и там, но я надеюсь, что крымчане отстоят свою независимость.
        Что касается Киева, то, как мне кажется, пары вертолётов с десантом на площади, вполне достаточно для разряжения обстановки и решения всех проблем. Это силовое мероприятие, но против силы экстремизма можно действовать только силой. Последние события это доказывают. Фашизм, а это именно он обострил свои зубы на Майдане, не должен пройти.
        А потом в спокойной обстановке нужны, разумеется, новые выборы, в которых народ решит, справляется ли нынешнее правительство и президент страны со своими прямыми обязанностями.
        Для России народ Украины более чем брат. Он дорог нам, как дороги мы себе сами. Триста лет мы боремся вместе с нашими общими врагами. В Великой Отечественной войне мы плечо к плечу стояли против фашистской Германии, украинцы так же как и русские отстаивали Москву и Сталинград, Севастополь и Ленинград.
        И у нас в России живут экстремисты, готовые поднять головы, как подняли их на Украине, которые очерняют историю, стремятся доказать, что всё в нашей стране было не так, как говорилось и писалось. Сеять сомнения в головах относительно истории нашей Родины, сомнения в необходимости революции, сомнения в справедливости отражения фашизма - это ли не начало нашего русского Майдана?
        Вот что меня сегодня беспокоит. Вот почему мы должны помочь нашим братьям украинцам бороться с евроэкстремизмом».
        Халима давно сидит рядом со мной и смотрит, как я печатаю текст. Краем глаза я замечаю это, но продолжаю работать. Наконец, вхожу в почту и отправляю материал. Смотрю на Халиму. Она говорит:
        - Мы хочу обедать.
        Я улыбаюсь её неправильному русскому языку, но не спешу поправлять. Придёт время - научится. За столом нас ждут мама Халимы и Джозеф. Во время обеда Рита рассказывает о том, как она полюбила Женю и какой он хороший, как он учил её и двух инженеров русскому языку, как он пел песни с ребятами. Она помнит всё до мельчайших подробностей и больше всего мечтает встретиться с ним. Рассказывая, она иногда подносит край своего топа к глазам. Воспоминания не проходят без переживаний.
        Джозеф говорит, что разговаривал с влиятельным лицом из Джубы относительно работы Халимы в Московском посольстве. Он обещал посодействовать. Халима расцвела улыбкой и поцеловала деда. Я уже представляю Халиму в моей московской квартире. Думаю, надо будет к её приезду купить машину, до чего у меня всё не доходили руки из-за постоянных командировок.
        После обеда Джозеф предлагает ещё часик переждать жару. Я думаю, ему хочется поспать. Ну, это и разумно. Ему уже восемьдесят шесть лет. Да и вообще в Судане принято днём в самое пекло отдыхать.
        Сажусь снова за ноутбук. Теперь переписываю, приводя в порядок, взятые на диктофон интервью. Переношу в память компьютера фотографии с фотоаппарата, чтобы освободить место для новых снимков. Халима разговаривает по телефону с кем-то из Джубы. Наверное, даёт распоряжения или, наоборот, выслушивает указания шефа. Слышу, как она звонит в аэропорт и заказывает нам билеты до Хартума. Она решила проводить меня до самого отлёта в Россию. Да у неё есть и другие дела в северной столице.
        Работу мою прерывают предложением ехать в аэропорт. Халима сама садится за руль, освободив от этой обязанности своего деда, который вместе с Ритой садится на заднее сиденье. Я сажусь рядом с Халимой, и мы едем.
        Уже темнеет, но ещё всё вокруг видно, когда после проезда примерно с километр пути нас встречают, перекрыв дорогу с копьями, готовыми для броска, четверо полностью обнажённых воина. По краям дороги впереди стоящей линии ещё по два обнажённых воина с копьями. Позади них ещё несколько.
        У меня в голове мгновенно мелькает рассказ о том, что именно здесь на юге Судана существовало племя ньям-ньям, относившееся к каннибалам. Они ели людей. Неужели это есть на самом деле? Я смотрю на Халиму, которая тормозит и останавливает машину, говоря мне:
        - Не волнуйся, Женя, это наши.
        Воины подбегают к машине, из которой тут же вылезает Джозеф. При виде его воины останавливаются и опускают копья. Только теперь я замечаю на лбах у воинов по три продольных шрама, такие же, как и у Джозефа. Мне становится понятным слова Халимы «Это наши». Воины были из племени Динка.
        Джозеф что-то говорит им. Они улыбаются. Я прихожу в себя от испуга и, быстро оценив ситуацию, тоже выхожу из машины и быстро делаю кадры фотоаппаратом. Увидев мою камеру, воины замирают в воинственных позах. Почти все они молодые, совсем мальчишки, но уже высокие с рыжеватыми от мытья в коровьей моче короткими волосами на головах. Дарю им два значка, не представляя, куда они их денут. Но те, кому достались значки, хорошо знают, что с ними делать. Они вкладывают их на головы, поместив среди курчавых волос.
        Халима зовёт, и мы с Джозефом садимся в машину. Джозеф объясняет, что это отряд молодых воинов племени, которых обучают, как останавливать машины, когда будет в том надобность. Они знают, что война кончилась, но готовятся на тот случай, если арабы придут снова. Это пояснение меня очень интересует, и, пока мы едем, я записываю его в блокнот. Халима улыбается, уверенно ведя машину. Я опять думаю, что надо обязательно купить в Москве автомобиль. Халима привыкла ездить на машине.
        Мы едем в управление аэропорта, которое, как оказалось, находится в Вау, где Халима берёт отложенные ей билеты. Затем Халима ведёт меня прямиком в находящийся по соседству ювелирный магазин, где уже ждут нас Джозеф с Ритой. Я ничего не понимаю, а Халима говорит:
        - Дедушка покупай тебе и мне кольцо. Посмотри здесь.
        Я ошарашен, но смотрю на прилавок. Там в витрине много разных золотых колец. Я растерян и говорю, что не знаю, какое выбрать. Тогда Халима сама выбирает широкие кольца и показывает на них продавцу. Тот просит мою руку и руку Халимы, смотрит на них оценивающим взглядом и через минуту протягивает кольца. Я примеряю - точно по пальцу. Продавец угадал. Так же было и с Халимой. Мы снимаем кольца, продавец укладывает их в коробки. Джозеф протягивает банковскую карточку для оплаты и забирает кольца, затем передаёт их Рите, она прячет в сумку.
        Выходим из магазина и идём к машине.
        - Сейчас едем каниса, - говорит Халима.
        - О кей! - соглашаюсь я, поскольку мы ещё днём запланировали посетить их старого друга Фильберто, у которого я собираюсь тоже взять интервью.
        Каниса, или католическая церковь впечатляет меня вблизи своими размерами и красивой отделкой. Мы входим через главные двери, но из прихожей ведёт лестница на второй этаж. Мы поднимаемся по ней и, нажав на кнопку звонка, входим в раскрывшуюся дверь квартиры. На пороге нас встречает одетый по европейски в костюм пожилой мужчина. Он радостно обнимает пришедших, а мне протягивает руку, представляясь:
        - Фильберто. Я уже знаю о вас. Знаю, что вы журналист из Москвы. У меня были раньше друзья из Советского Союза. Мы очень дружили.
        Говоря это, он усаживает нас на стулья и предлагает чай. Я включаю диктофон. Мы сидим за столом, за чашками чая и Фильберто говорит, посмеиваясь радостно воспоминаниям, о том, как он с мальчишками ловил по двору свинью, чтобы отдать русским, которые боялись покупать мясо на рынке из-за того, что оно всегда там облеплено мухами, как ездили на охоту и всегда делились добычей, кто бы не убил газель или зайца.
        Спрашиваю Фильберто о его отношении к арабам. Он посерьёзнел и стал говорить о недобрых законах мусульман, о том, что все люди братья, но мусульмане по-другому это понимают, и поэтому с ними трудно. Он говорит о войне, которую ведёт его паства с мусульманским миром, но, что он желает всем добра.
        Я достаю из дипломата матрёшку, самовар и дарю их Фильберто. Он приходит в бурный восторг и говорит, что таких сувениров у него нет.
        И вдруг Халима говорит мне:
        - Женя, мы можно обвенчаться здесь. Фильберто согласен.
        Мгновенно я понял, зачем мы поехали в канису: не для того, чтобы я взял интервью, а для того, чтобы обвенчаться и тем скрепить навечно наш союз. Я никогда не был верующим человеком, меня не крестили в детстве, я настоящий атеист. Но я люблю Халиму и готов пойти на всё ради её любви. И я отвечаю ей тоже на русском языке:
        - Милая Халима! Я не верю в бога, но я люблю тебя и, если тебе хочется, мы обвенчаемся с тобой. Это единственный способ сегодня сделать наши отношения официальными. Я хочу быть твоим мужем. Давай обвенчаемся.
        Все присутствующие по счастливому лицу Халимы поняли только одно, что я согласен на венчание и радуются вместе с нею. Мы спускаемся по лестнице, входим в огромное, но скромно украшенное помещение, где за алтарём становится Фильберто, и происходит наше венчание. Мама Халимы достаёт кольца, и мы с моей невестой надеваем их друг другу на пальцы и целуемся. Фильберто достаёт откуда-то бокалы, а Джозеф, словно фокусник, достаёт из сумки Риты бутылку шампанского. Мы выпиваем, и я становлюсь в понимании родственников и самой Халимы её настоящим мужем.
        Возвращаемся в посёлок вместе с Фильберто. В доме устраивается настоящее пиршество. Гуляем почти всю ночь. Неизвестно откуда, все узнали о торжестве и приходят в гости, дарят подарки. У меня никогда не было столько родственников и столько подарков. Вручают статуэтки из эбенового дерева, охотничий нож, наконечник копья, костюм, майки, фотокамеру, отрез на платье и золотой перстень моей маме, перстень и зажим на галстук папе и ещё много разных предметов, которые я не успеваю уложить в своей памяти. Все желают нам с Халимой детей и счастливой новой жизни.
        Лечь спать удаётся только под утро, и до середины дня нас никто не беспокоит. Наш самолёт улетает в пять вечера. Поднимаемся, умываемся, завтракаем и упаковываем вещи. Мне подарили и чемодан, который быстро заполняется подарками. В аэропорт нас провожает несколько машин родственников и друзей Халимы. В этот раз она не садится за руль, а устраивается рядом со мной и мамой на заднем сидении.
        По дороге я мысленно прощаюсь с югом Судана, который стал мне таким дорогим. Прощаюсь с саванной, с рекой Суэ, с полуголыми племенами, отдельные представители которых встречаются нам по пути, с газелями, прячущимися за деревьями, с бегемотами, так и не выглянувшими из воды, с большими белыми птицами марабу и такими же белыми, но маленькими и крикливыми чайками, встретившиеся нам на реке. Я прощаюсь со всем диким миром юга Судана, со всем его народом, таким отзывчивым, таким искренним, таким добрым, принявшим меня в свою семью столь легко, столь сердечно, что слёзы выступают из глаз от такого радушия, которое вряд ли где-нибудь встретишь в нашем современном цивилизованном мире европейского или западного капитализма с его вечной погоней за наживой, за которой забывается человеческая душа, честность, искренность, неподдельная любовь.
        Боюсь пошевелиться, потому что опять чувствую голову Халимы на своём плече. Она счастливо уснула. Я тоже счастлив.
        Глава 15
        РАССТАВАНИЕ
        Я прощаюсь с Халимой. Объявили посадку. Заканчивается моя командировка в Судан. Фантастическая командировка пролетела как сон, как один день, но полный событий.
        Я прощаюсь с Халимой. Она стоит передо мной красивая с заплаканными глазами. На ней та же белая кофточка, в которой я увидел её впервые в Джубе в министерстве иностранных дел Южного Судана. Чёрные брюки и белые туфли на высоком каблуке, делают её фигуру стройной и как бы устремлённой вперёд. На каблуках она кажется даже выше меня, человека, который сам метр восемьдесят ростом. Но она же из племени самых высоких мужчин. Чёрные волосы рассыпаны по плечам. На открытой груди золотая цепочка с золотым медальоном, что я подарил ей вчера, купив здесь в Хартуме, вопреки всем возражениям любимой мной женщины. Я сказал ей, чтобы она не снимала цепочку с медальоном, как напоминание о моих поцелуях.
        Я прощаюсь с Халимой. Позавчера, всего два дня назад, мы улетали с нею из Вау. В аэропорту собралась вся её семья, школьная подруга, Фильберто и даже официальные лица городской власти. Халиму чтят в Вау, втором по величине городе Южного Судана. Кто-то из них был на нашей внезапной импровизированной свадьбе. Когда только успели узнать?
        Мы уже сидели в самолёте, а все махали руками и радостно улыбались. Летели без приключений. Прибыли в Хартум вечером и, получив багаж, отправились в гостиницу, которую заказала Халима. Величественное здание Коринтиа отеля впечатлило и величиной, и необычностью архитектуры. Ну, да, это пятизвёздочная гостиница не просто со всеми удобствами, а с шиком и блеском. Здесь присутствовал дух цивилизованной Европы. Огромный зал для приезжающих, стойка администраторов гостиницы в специальной униформе, сверкающие витрины магазинов для туристов, рекламы товаров. Здесь не было и намёка на бедные домики того же Хартума, которые я видел в первый свой приезд. Здесь трудно было представить себе, что где-то рядом находятся бесплатные открытые для всех туалеты и ходят нищие оборванцы. Здесь всё блистало богатством, застилающим глаза на мир, находящийся всего в сотне метров отсюда. Здесь всё было хорошо за хорошие деньги.
        В прекрасном номере мы провели две ночи, как принц с принцессой. В большой красиво обставленной комнате стояла широкая кровать с множеством подушек. Мраморная ванна. На стенах висели пейзажные картины знаменитых художников мира.
        Нас не интересовал телевизор. Я почти не включал свой ноутбук, не входил в интернет. Мы не могли налюбоваться друг другом, не могли надышаться нашей любовью.
        Я прощаюсь с Халимой. Двое суток пролетели как один час. Хотя было это время насыщенным необыкновенно. Мы прибыли в гостиницу. Устроились в номере, разложили вещи и спустились с одиннадцатого этажа на первый поужинать в ресторан. По пути я увидел магазин ювелирных изделий и попросил Халиму войти. Там и настоял на том, чтобы я купил ей эту цепочку с медальоном, которую тут же надел ей на шею. Мне казалось, что цепочка символически свяжет наши души и судьбы.
        Утром мы встали рано, так как на следующий день у меня предстоял отлёт (билет на обратный путь я купил ещё в Москве), а до этого нужно было всё успеть - и побывать в посольстве и консульстве, и взять, если удастся, новые интервью.
        После завтрака выходим с Халимой из гостиницы. Видим, как по улице идут демонстранты. Они заполонили всю дорогу. В руках небольшие транспаранты, написанные на арабском и английском языках. Идёт в основном молодёжь. Многие одеты в белые рубашки с коротким рукавом и брюки, но есть и в длинных почти до пят белых джелобиях.
        Меня интересует, против чего выступление. Халима предупреждает меня, что надо быть осторожным. Она говорит, что это студенты, и неизвестно, чем всё может кончиться. Но я журналист. Прошу Халиму подержать мой дипломат и делаю несколько снимков камерой. Потом достаю из кармана диктофон и обращаюсь к проходящему мимо с какими-то криками молодому парню. Спрашиваю, против чего они протестуют.
        Студент в красной майке останавливается и отвечает:
        - Цены на бензин выросли. Растут и другие цены. Жизнь становится всё хуже, а правительство ничего не делает, только ворует, набивая свои карманы.
        Мы идём по обочине дороги вместе с демонстрантами. Халима опять говорит, что это может быть опасным, но не останавливает меня. По пути она объясняет, что Южный Судан в ответ на требование севера платить большие деньги за транспортировку нефти через северную территорию прекратил вообще поставку нефти и перестал платить за нефть. А северный Судан привык жить за счёт этих средств и потому оказался в кризисной ситуации. Он воровал нефть из нефтепровода для себя бесплатно, поэтому южане и перекрыли трубопровод. Отсутствие поступления нефтяных денег в бюджет страны сказалось на жизни бедного населения. Кто был беден, стал ещё беднее.
        Я вспоминаю, что аналогичная ситуация сейчас у Украины с Россией, которая транспортирует в Европу газ через Украину. Россия пошла на снижение цен на газ для Украины, но в расчёте на то, что Украина останется в союзе с Россией. А выступающие на киевском майдане, требуют от правительства вступить в союз с Европой и запретить на Украине русский язык. При такой постановке вопроса по меньшей мере странно продавать Украине газ по льготным ценам. Параллель с нефтепроводом с юга Судана напрашивается сама собой.
        Мы подходим к площади. В конце её замечаем полицию. Площадь заполняется молодёжью, которая хором выкрикивает лозунги. Я включаю видеокамеру на своём мобильном телефоне. В это время раздаются выстрелы. Полиция стреляет по студентам. Началась паника. С площади все побежали. Парень в красной рубашке падает. Халима быстро хватает меня за руку и затаскивает в магазин. Мимо бегут, размахивая руками и крича проклятья, демонстранты. За ними, продолжая стрелять, двигаются медленно полицейские в касках. Халима отнимает у меня мобильник, которым я продолжаю снимать через стекло витрин, забирает с шеи фотоаппарат и прячет их в сумку. И вовремя. Один из полицейских, какой-то высокий чин без оружия в руках, заходит в магазин, проверяя, нет ли здесь студентов. Он подозрительно смотрит на нас. Звучит вопрос на английском:
        - Кто вы?
        Я не успеваю раскрыть рот, как Халима затараторила тоже на английском:
        - Я работаю в отделе информации министерства иностранных дел. А это мой муж. Он итальянец и не говорит по-английски и по-арабски.
        - А как же вы общаетесь? - удивлённо спрашивает офицер.
        - На итальянском.
        - А ну, скажи что-нибудь по-итальянски, - просит полицейский.
        Но эта просьба не застала Халиму врасплох, так как она некоторое время учила итальянский в школе, где был преподаватель итальянец. И она проговорила что-то на интальянском.
        Но полицейский, что-то заподозрив, всё не унимался и попросил Халиму, чтобы я что-то сказал.
        Заметив панику в глазах Халимы, я, обратившись к ней, сказал длинную фразу эмоционально размахивая руками:
        - Ля соля феличе ля боро сур кампо че стаблё че стабль, ля боро джиш швит кум ферворо, ля боро де горо аль горо, ля боро дум эстас капабль.
        Полицейский, как и Халима, ничего не понял и спрашивает:
        - Что он сказал?
        Халима, быстро сориентировавшись, говорит без тени смущения:
        - Мой муж возмущается и спрашивает, о чём мы так долго беседуем.
        Полицейский кивает головой и спрашивает, что мы тут делаем. Халима отвечает, что мы укрылись в магазине от демонстрации.
        Тогда тот просит нас не выходить некоторое время и покидает магазин. Мимо, тревожно сигналя, проезжают машины скорой помощи.
        Выждав приличную паузу, Халима решилась спросить у меня, что я ей сказал и на каком языке, который, хоть и звучал немного по-итальянски, но совсем немного. Я объяснил, что когда-то в юности изучал язык эсперанто, который был изобретен как всемирный язык, который было бы легко изучать французам и итальянцам, англичанам и русским. А сейчас я вспомнил переложение стихотворения русского поэта Брюсова «Работа» на эсператно, которое в оригинале звучит так:
        Единое счастье - работа,
        В полях, за станком, за столом, -
        Работа до жаркого пота,
        Работа без лишнего счета, -
        Часы за упорным трудом!
        Халима смеётся, но тут же прекращает. С площади ещё убирают раненых и убитых.
        Я вспоминаю митинги в Москве на Болотной площади. Один из них прошёл спокойно. Тысячи людей собрались, протестуя против действий правительства. Никто не мешал им выражать своё негодование, и ничего криминального не случилось. Пусть не все высказывания были правильными. Пусть подогревались они западными провокаторами. Но с ними нужно бороться другими средствами.
        Зато майское шествие было остановлено полицией, и произошли столкновения, полицию били камнями, были арестованы многие участники шествия, некоторые до сих пор находятся под арестом.
        О чём говорят эти два мероприятия? Народ нельзя останавливать силой. Народ должен иметь возможность высказывать своё мнение и требовать к себе от власть имущих человеческого отношения. Всегда нужен диалог между правящей верхушкой и народом. Если диалога нет, нет понимания друг друга, и властью применяется сила, народ использует свою силу, и происходят революции.
        Я прощаюсь с Халимой, с моей прекрасной иностранкой, ставшей мне дорогим человеком. Мы ещё немного побыли в магазине. Продавец, невысокий араб в джелобии с белой шапочкой на голове, был немало перепуган происходящим. Он сказал, что всё это может повториться, и демонстранты могут вернуться, и тогда они могут начать бить витрины магазинов, могут и грабить их, могут поджигать машины. Всё это уже было не раз. Центр города неспокойное место.
        Покидаем магазин, когда с площади ещё вывозят раненых и убитых. К вечеру мы узнали, что в этой стрельбе погибли двести студентов. Понятное дело, что этим не кончится. Будут новые стычки, новые выступления.
        Идём с Халимой на другую улицу, берём такси и едем в наше посольство. Мы договорились с Халимой, что будем всем говорить, что познакомились ещё в Москве, когда она училась в университете. Так будут легче воспринимать наши отношения.
        Посла в посольстве не оказалось. Встречаемся с заместителем, высоким худощавым человеком в костюме стального цвета и такого же цвета галстуке под белоснежным воротником. Я представляю Халиму. Узнав, что она помощник министра иностранных дел Южного Судана, Владимир Иванович переменился в лице, потерял строгость, разлился в улыбке, приглашая сесть и начать рассказывать о положении дел на юге.
        - Я, разумеется, в курсе событий, - говорит он, - получаем доклады от нашего представителя, но всегда узнаёшь что-то новое, когда слушаешь, так сказать, из первых уст.
        Я не забываю включить диктофон, и Халима, ни мало не смущаясь, говорит на английском языке об успехах и проблемах страны. И хоть мы говорили с Халимой много на эту тему, я всё равно слышу для себя новые нюансы.
        Владимир Иванович просит принести кофе и коньяк. Красивая русская девушка приносит приборы, сёмгу, бутерброды с красной икрой, салат. Видимо, это уже в правилах, если шеф просит коньяк, то закуски само собой разумеются.
        Дипломат предлагает первый тост за прекрасную даму и подчёркивает, вставая:
        - Вы действительно прекрасны.
        Он говорит это на английском языке, а Халима улыбается и говорит на русском:
        - Спасибо, мой муж тоже так думает, - и при этом обнимает меня рукой за плечи.
        Владимир Иванович изумляется, используя уже русский язык:
        - Как, вы говорите по-русски? И Евгений ваш муж?
        - Да, Женя мой муж.
        - Как же так, ты же был не женат? - спрашивает Владимир Иванович, обращая своё лицо ко мне.
        - Да, ехал не женатым, но вот женился в Вау. Так что давайте выпьем за это, - предложил я, замечая, что рюмки наши подняты.
        - Ну, раз так, то конечно, - говорит Владимир Иванович. - Но сначала за прекрасную даму. Я провозгласил сначала этот тост.
        Я по русской традиции тоже встаю, и наши рюмки опорожняются. Халима смеётся и продолжает сидеть. Она помнит эту русскую традицию пить за дам, стоя.
        - Что же это, значит, ты ехал туда на свадьбу и молчал?
        - Нет, я не знал об этом, просто так получилось.
        - Ничего себе просто. Но это событие. Что бы вам подарить по этому случаю? Ничего лучше не могу придумать, как вот этот альбом фотографий о России.
        Он подходит к шкафу, открывает дверцу и достаёт прекрасно изданный фотоальбом. Возвращается к столу, откидывает обложку и пишет на английском языке: «Поздравляю с днём свадьбы! Желаю долгих лет счастливой семейной жизни!» Подписывая, спрашивает:
        - Так вы вместе летите в Москву?
        Я рассказываю, что летим не вместе, и жить пока будем раздельно, пока, если удастся, Халима не переедет в Москву, где, быть может, её возьмут на работу в посольство Южного Судана.
        Владимир Иванович слушает с заметным вниманием, затем вручает нам альбом и говорит, обращаясь ко мне:
        - Я дарю вам эти замечательные фото, сделанные мастером в России. Ты можешь оставить этот альбом своей жене. Тут он пока важнее. А относительно её работы в Москве, мы можем посодействовать. Я вижу, что Халима изумительный дипломат. Мы со своей стороны поддержим её кандидатуру. Мы выпиваем ещё по рюмке коньяка теперь уже за нас обоих и откланиваемся.
        Я прощаюсь с Халимой. Смотрю в её голубые готовые к слезам глаза. Вспоминаю встречу в консульстве. Консул всё в том же чёрном костюме и чёрном галстуке. Ему уже доложили, что я иду с дамой, которая работает помощником министра иностранных дел Южного Судана. Он по-деловому встречает нас и интересуется, как это я скооперировался с такой важной личностью и хожу вместе с нею.
        Я сразу же сообщаю ему, что мы являемся одной семьёй. Это поражает его. Он не может поверить, говоря, что я разыгрываю.
        - Я знаю точно, что ты не женат. Смотрел внимательно твои документы, а шутки здесь неуместны.
        - Да, Женя мой муж, - говорит твёрдо Халима по-русски. Шутки нет. Я Женя жена.
        - Та-ак, - протяжно говорит консул. - Садитесь, пожалуйста, сюда в кресла. Но я ничего не понимаю.
        Мы усаживаемся в те же кресла за круглым столиком, за которым в прошлый раз мы пили с консулом кофе. Консул подкатывает третье кресло и сам садится. Халима берёт инициативу на себя, говоря:
        - Я училась в Москва давно. Мы познакомился Женя и полубила друг у друга. Он приехал Джуба и мы полубила друг у друга больше. Мы поехал Вау мама и дедушка, там венчался и сделала свадьба.
        Казалось бы, такая большая речь Халимы могла вызвать улыбку или даже смех, но ни консул, ни я не улыбнулись.
        - Понятно, - говорит он, - в советские времена за такие дела строго спросили бы, а сейчас, конечно, совсем иначе. Что ж, поздравляю. В таких случаях полагается дарить подарки, но что же я могу? У меня так сразу ничего и нет. Хотя почему нет? Есть. Вот тут у меня в шкафу лежит.
        Консул поднимается, идёт к шкафу в дальнем углу кабинета и достаёт целлофановый пакет. Вынимает из него и разворачивает красивый цветастый в русском стиле платок. Накидывает его на голову Халимы.
        - Вот носи на здоровье. А тебе, - он поворачивается ко мне, раздумывая, потом подходит к столу, вынимает из ящика футляр, приносит и вручает, - консульские ручки. Ты же журналист, тебе они пригодятся.
        Мы тронуты вниманием консула, благодарим его, а он идёт к двери, выглядывает за неё, что-то говорит и, вернувшись, усаживается снова в кресло, произнося:
        - А теперь я готов дать интервью известному журналисту. Я, между прочим, читал в интернете твою статью о защите Киевской Руси. Горячо написано, от души. Если так же о нас напишешь, то приветствую.
        Благодарю консула за оценку моей публикации и обещаю, что репортаж из Судана будет не менее горячим, особенно если учесть сегодняшнюю демонстрацию с расстрелом студентов, свидетелями чего мы были перед приездом в посольство.
        Консул удивлённо смотрит на меня.
        - С этого следовало начать разговор. Вы были с демонстрантами? Как это случилось? Это очень серьёзно.
        Рассказываю, что всё получилось случайно, подробно описываю происшедшее.
        - Нельзя было следовать за демонстрантами. Вас могли обвинить в соучастии и даже в подстрекательстве.
        - Но я журналист, - возражаю я, - а журналист обязан отражать правду жизни во всём её многообразии, где бы он ни находился.
        - Так, ладно. Теперь послушай меня. Там сегодня по предварительной информации погибло двести человек.
        Я включаю диктофон, и консул рассказывает своё видение взаимоотношений юга и севера Судана, которые, как мне известно, очень не простые. Перечисляет исторические факты зарождения этих отношений, говорит о непрочности мирного договора, попутно приводит примеры гибели журналистов. Просит быть предельно осторожным.
        Меня радует, что Халима слышит это. Ей, несомненно, полезно слышать лишний раз официальную точку зрения, о чём я и говорю, закрывая тему о журналистах, когда консул закончил свою речь.
        - Тем более, добавляю, - что Халима собирается работать в посольстве Южного Судана в Москве.
        - Даже так? - удивляется консул. - Это было бы хорошо. Надеюсь, всё получится.
        В это время, постучавшись, в кабинет входит молодой человек с подносом на руке. На нашем столе появляются чашки, кофейник, бокалы, тарелка с бутербродами, но не с красной, а с чёрной икрой, бутылка виски и бутылка содовой.
        Консул улыбается, потирая руки.
        - В посольстве вас, наверняка угощали красной икрой и коньяком. Я их привычки знаю. А я вас угощу виски и паюсной икоркой для разнообразия. Виски из холодильника, потому безо льда, но при желании с содовой. Надеюсь, не откажетесь.
        Халима просит разбавить виски содовой, я пью понемногу неразбавленным. Консул всё время что-то говорит. В одну из пауз я вставляю вопрос, который у меня всё время вертится на языке:
        - Как разрешился вопрос с Ашотом?
        Консул на секунду приставил палец к губам так, чтобы только я заметил, и сказал, как бы между прочим:
        - Ну, это, как говорится, не телефонный разговор. Так давайте выпьем ещё раз за вас, и пора разбегаться, а то у меня ещё много дел.
        Я понял, что он не хочет говорить о моём коллеге в присутствии Халимы. Совсем забыл, что для других она всё ещё иностранка, и не всё ей следует знать.
        Когда мы выходили, консул пропустил вперёд Халиму, задержав меня в дверях, и сказал то, что мне следует знать перед отъездом в Россию:
        - Ашота будут судить здесь за контрабанду оружием. Очевидно, посадят. Мы делаем всё возможное, чтобы передать его нашему правосудию, но пока это не удаётся. Он всё-таки попытался ввязать тебя в эту историю, но мы дали ему понять, что будет хуже, и он перестал на тебя ссылаться. Так что, хорошо, что ты завтра улетаешь.
        Я прощаюсь с Халимой. Вчера весь вечер провели с Халимой в номере гостиницы. Никуда решили больше не ходить. Я прошу прощения у Халимы и включаю свой ноутбук. Перекидываю видеозапись с телефона на компьютер, захожу в интернет и выкладываю в свой блог файл, который называю: «В Хартуме расстреляли демонстрацию». Тут же даю комментарий: «Сегодня в Хартуме, в столице Северного Судана, молодёжь и старшее поколение выступили с протестом против повышения цен на бензин и ухудшения жизни населения. Полиция расстреляла мирную демонстрацию в упор. Погибли 200 человек». На видеокадрах хорошо был виден проход демонстрантов по улице, их выход на площадь и потом, как все побежали в обратную сторону, размахивая руками, как парень в красной рубахе как бы споткнулся и упал лицом вперёд, а рядом с ним мужчина падает на спину».
        Халима смотрит в ноутбук и закрывает лицо руками. Она видела всё своими глазами, а повтор видеть не может. Я выключаю всё и опускаю экран. Обнимаю Халиму, утешаю её. Она шепчет:
        - Ты есть очень хороший. Ты смелый. Я лублю тебя.
        Утром после завтрака мы едем опять в посольство, где я забираю пальто и шапку. Тут уже все знают о выложенном в интернете файле с расстрелом демонстрации. Интересуются, кто из русских мог это сделать. На кого может упасть подозрение властей. Мы, ничего не говоря, торопимся в аэропорт. И вот я прощаюсь с Халимой.
        У нас у обоих текут по щекам слёзы. Мы любим друг друга и расстаёмся. Объявляют посадку. Я ухожу и издали поднимаю руку с дипломатом. Показываю на него. Она понимает: там лежит мой ноутбук, свяжемся по Скайпу. Она посылает в ответ воздушный поцелуй.
        Глава 16
        ЗВОНОК ИЗ СИМФЕРОПОЛЯ
        Назад у меня был куплен билет на аэробус с посадкой в Объединённых Арабских Эмиратах и ожиданием почти половину суток в столице Абу-Даби. Я успеваю съездить на экскурсию. Город меня поражает архитектурой многих зданий. Чувствуется итальянский вкус. Совершенно потрясло здание гостиницы, название которого в переводе означает «Большая ракушка». На самом деле издали здание напоминает огромный круглый диск. Или гостиница Хилтон, построенная в виде морской волны. Трудно себе представить, что всего полстолетия назад на этом месте стояли хижины из пальмовых листьев да коралловые домики, а по пустыне ходили бедуины, занимавшиеся кочевым скотоводством и добычей из моря жемчуга. Сто пятьдесят лет присутствия в этих местах англичан не улучшили жизнь ста восьмидесяти тысячного населения. Только найденные в море залежи нефти и умелое торговля ею привели к тому, что здесь почти мгновенно вырос суперсовременный город со множеством красивых высотных зданий, парков, пляжей, восьмикилометровой набережной с длинным рядом небоскрёбов. И всё это на краю безжизненной пустыни далёкой от гостеприимства. Поразительно!
        От гида я узнаю, что благодаря потоку эмигрантов численность населения эмиратов возросла до трёх с половиной миллионов, которые живут в основном в городах, пользуясь всеми благами цивилизации, и только в горах Хаджар можно найти племена, сохраняющие старый стиль жизни.
        В Хартуме всё по-другому. Город перестраивается крайне медленно. Ещё хуже обстоят дела в Джубе. Но там пришли к свободе совсем недавно, и своей нефтью они только начинают распоряжаться. Кто знает, возможно, через пару десятков лет мы увидим совсем другую картину, напоминающую сегодняшнюю столицу Абу-Даби.
        Экскурсия по городу несколько отвлекает от постоянных мыслей о Халиме, но её лицо постоянно стоит у меня перед глазами.
        В Москву прилетаю во второй половине следующего дня. Меня встречает настоящая русская зима, о которой я успел подзабыть во время недели суданского лета. Выходя из аэропорта, нахлобучиваю меховую шапку и застёгиваю пальто от пронизывающей до костей метели. Сажусь в такси и еду домой, где меня ждут, не дождутся сбежавшие из Киева родители. А я первым делом звоню по телефону Халиме, сообщаю о своём прибытии и спрашиваю о её делах. У неё всё нормально, кроме того, что я уехал, и жизнь почти остановилась. Она обещает связаться по Скайпу, как только вернётся в Джубу.
        Начались звонки и встречи друзей. В редакции сразу заметили обручальное кольцо на моей правой руке. Шеф-редактор коротко поздравил, выслушал устный доклад о поездке, дал три дня на подготовку репортажа и попросил готовиться к следующей командировке. Этого следовало ожидать. Я ведь разъездной корреспондент.
        Между тем, приобрёл машину. Выбор остановил на внедорожнике Ховер с просторным салоном, удобными креслами и вместительным багажником. Учитывая то, что машину я покупал в основном для Халимы, цвет выбрал бледно-голубой. И цену в пятьсот тысяч рублей я мог себе позволить. А рядом с нашим домом, совсем кстати, только что построили крытую парковку, и я тут же купил себе место. Права у меня давно были, просто руки не доходили до покупки автомобиля. Но откладывать больше нельзя: Халима может приехать в любое время. Вернувшись в Джубу, она закрутила процесс с переводом в Москву. Вопрос решается положительно. Её планируют в качестве советника. В январе или феврале я ожидаю с нетерпением её приезда. Каждый день вечером переговариваемся по Скайпу. Знакомлю её перед видеокамерой с моими родителями. Мама моя чуть не расплакалась, когда услышала от Халимы: «Здравствуй, мама!» а потом «Здравствуй, папа!» Моим родителям Халима очень понравилась.
        Шумно празднуем Новый Год. Приглашаю к себе и Риту с её женихом. Когда мы оказываемся ненадолго одни, Рита говорит, глядя на мой палец с обручальным кольцом:
        - Я всё ещё думала, что ты пошутил со своей женитьбой. Я сначала говорила о своём женихе несерьёзно. Думала, ты будешь возражать. А ты не стал, и я уступила натиску.
        Улыбаюсь, говоря:
        - Всё хорошо, что хорошо кончается. У меня внезапная любовь. А ты будь счастлива с тем, кто тебя выбрал. Мы остаёмся друзьями.
        Мои две заметки по Украине, отправленные из Судана и тут же опубликованные, сыграли свою роль: в начале января шеф отправляет меня писать в горячую точку на Украину. Я прошу разрешения сначала поехать в Крым. Там хочу разыскать отца Халимы и мужа Риты. Шеф даёт добро. Оформив все командировочные документы, выезжаю на своём новеньком Ховере. Мама и папа едут со мной. Они решили вернуться в Киев. Папа пришёл в хорошее состояние и чувствует себя в порядке. У него тоже есть права на вождение, поэтому решаем, что будем вести машину попеременно, чтобы не останавливаться надолго. Мама и папа согласны со мной, что нужно найти отца Халимы.
        Едем мы не торопясь. Машина новая, не обкатанная и радует нас бесшумностью, теплом в салоне при включенном обогреве. В Крым приезжаем на следующий день. Въезжаем в Симферополь. Останавливаемся в центре города в гостинице «Европейская», где цены за номера втрое ниже, чем в таких гостиницах, как «Украина» и «Москва». Вспоминаю Халиму. С нею мы, конечно, остановились бы в шикарном гостиничном комплексе «Украина», а родителей моих вполне устраивает и более скромный, но вполне приличный номер на Октябрьской улице.
        Мы обедаем в ресторане гостиницы, и я оставляю родителей отдыхать, а сам узнаю адрес редакции газеты «Крымская правда» и еду туда. Симферополь и весь Крым, как я понимаю, бурлит негативным отношением к политике Януковича, который то хочет войти в Евросоюз, то отказывается, что и вызвало беспорядки в Киеве. Но крымчане горой стоят за союз с Россией и против евроинтеграции. Об этом пишет местная пресса. Поэтому отправляюсь в редакцию в надежде там узнать о судьбе тех, кто ездил в поддержку правительственного решения против вступления в Евросоюз.
        В редакции меня, московского журналиста, встречают очень радушно. Мы садимся в кабинете главного редактора. Я рассказываю о себе, о поездке в Африку, о письмах Березина, о том, что хочу его разыскать. Редактор трёт указательным пальцем по переносице, что-то вспоминая, и говорит:
        - Кажется, мы писали о нём в связи с его поездкой в Киев в группе поддержки антимайдана.
        Редактор нажимает на кнопку на столе. Входит молоденькая секретарша.
        - Позови мне кого-нибудь из отдела новостей, - приказным тоном просит он.
        Через пару минут входит солидный мужчина лет пятидесяти. Редактор, которому самому лет тридцать на вид, спрашивает:
        - Старина, мы недавно давали материал о Киеве и, по-моему, упоминали там фамилию Березина. Ты не помнишь, кто готовил эту статью?
        - Помню. Я готовил. И Березина я знаю. А что?
        Ответ заставил вскочить меня на ноги и вскрикнуть:
        - Это же замечательно! Где он сейчас?
        Редактор поспешил пояснить на недоумённый взгляд сотрудника:
        - Это корреспондент из Москвы Петров. Ищет Березина.
        Сотрудник протягивает мне руку, представляясь:
        - Николаев Артур Иванович. Рад познакомиться.
        Я пожимаю руку, тоже представляясь:
        - Евгений Иванович. Очень приятно. Так, где я могу найти Березина.
        Ответ меня не обрадовал:
        - А он опять в Киеве. Такой неугомонный. Считает, что без него там не справятся. Человеку уже шестьдесят с лишним лет, а он как живчик какой. Всюду вперёд лезет. Всё ему в гуще событий хочется быть.
        - Как жаль, - говорю, - но я еду в Киев, может, смогу его там встретить? Как вы думаете? Сколько он там ещё будет?
        - Ну, на сколько он туда поехал, я не знаю. Судя по событиям, там дел у него хватает. Но у меня есть номер телефона его мобильника. Вы можете с ним связаться и поговорить.
        - Буду вам очень признателен. Вы даже не представляете, как для меня это важно.
        Артур Иванович поднимает своё грузное тело со стула со словами:
        - Я сейчас принесу. Он у меня записан в дневнике.
        Редактор предлагает чашечку чая и даже чего-нибудь покрепче. Я машинально соглашаюсь, весь захваченный мыслью о том, что сейчас вот смогу поговорить с отцом Халимы.
        На столе появляются три рюмки, бутылка водки, хлеб, колбаса, сыр. Редактор сам всё нарезает и укладывает на тарелку. Он опять нажимает на кнопку и просит вошедшую секретаршу вскипятить чайник.
        Входит Николаев и вручает мне листок бумаги с написанным номером телефона Евгения Фёдоровича Березина. Я с волнением беру листок. Думаю, а вдруг это не тот Березин. Фамилия распространённая. Но уж очень факты совпадают. И пока редактор разливает водку по рюмкам, я на своём мобильнике набираю записанный номер.
        Раздаются гудки. Потом слышу в трубке хрипловатый голос:
        - Слушаю.
        Удивляюсь своему внезапно тоже охрипшему голосу:
        - Евгений Фёдорович?
        - Да.
        - Это Евгений Иванович Петров беспокоит вас. Я журналист из Москвы, но нахожусь сейчас в Симферополе в редакции газеты «Крымская правда». Здесь мне дали ваш телефон.
        Я откашливаюсь, и голос принимает обычное звучание, когда из трубки доносится:
        - Слушаю вас. Что вы хотите узнать от меня?
        - Вам удобно сейчас разговаривать?
        - Да, пожалуйста. Я в Киеве на улице Грушевского, если вам это о чём-то говорит. Сейчас тут затишье.
        Конечно, название этой улицы говорило мне о многом. Именно там сейчас разворачивались центральные события, столкновения протестующих с полицией Киева. Но я говорю о другом:
        - Я знаю эту улицу, но хочу спросить вас, вам доводилось работать в Судане?
        - В Судане? - в голосе прозвучало изумление.
        У меня похолодело в груди. Я подумал, что сейчас услышу «Никогда в жизни» и нужно будет искать другого Березина. Но услышал:
        - Да, я работал там переводчиком. А что?
        Я глубоко вздыхаю, как перед прыжком и спрашиваю:
        - Помните ли вы Риту из Вау?
        Трубка ответила длительным молчанием. Видимо, вопрос оказался полной неожиданностью. Наконец я услышал:
        - Да, я хорошо помню Риту. А откуда вы знаете о ней?
        И тогда я проговорил:
        - Я не могу всего рассказывать по телефону, надеюсь, мы встретимся, и вы всё узнаете подробно. Дело в том, что я недавно был в Судане и совершенно случайно попал в Вау и встречался с Ритой, которую вы знаете.
        - Ну и как она там? За кого вышла замуж? Как живёт?
        - Она не вышла замуж, так как до сих пор она ждёт вас с вашей дочкой.
        Трубка опять замолчала. Потом послышалось:
        - Я не понял насчёт дочки. Вы имеете в виду, что у Риты родилась дочь без мужа?
        - Да, это ваша дочь, которая родилась после вашего отъезда. Она выросла и скоро будет в Москве. Она и её мать Рита мечтают встретиться с вами.
        - Неужели это правда? Я отец? У меня же нет детей. То есть не было, если то, что вы говорите, правда. И жены у меня нет.
        - Это истинная правда. Давайте мы с вами встретимся, и я многое вам расскажу. Я завтра же поеду в Киев. Где мы с вами можем увидеться?
        - Да, где угодно. Вы мне позвоните, и я приду, куда скажете.
        - У меня в Киеве квартира. Мы можем там поговорить.
        - Согласен. Так и сделаем.
        Мы прощаемся, я отключаю телефон. Я не стал говорить о том, что дочь Евгения Фёдоровича моя жена и что я поэтому являюсь его зятем. Эту информацию я оставил на потом. Мои коллеги журналисты удивлённо слушали наш разговор. Когда он завершился, редактор поднял рюмку и провозгласил тост:
        - Давайте выпьем за вашу встречу. За её успех. И мы обязательно напишем об этом в нашей газете. Надеюсь, вы расскажете нам подробней.
        В этот день я беру несколько интервью у симферопольских жителей, а вечером пишу и отправляю по электронной почте материал шефу. Связываюсь с Халимой по скайпу. Она появляется перед своей камерой, как всегда, в нарядной белой блузке. В этот раз я спешу её обрадовать новой информацией.
        - Здравствуй, милая! Здравствуй, моя хорошая! Мы приехали в Симферополь.
        - О, вы уже там, где мой папа. Ты нашёл папа?
        Ей уже известно, что мы поехали в Крым. И она смотрит в интернете по карте, где он находится, и где Симферополь. Она следит за нашим маршрутом.
        - Нет, - говорю, как можно спокойней, - его здесь сейчас нет. Он в Киеве. Но я говорил уже с ним по телефону. Я почти всё ему рассказал.
        Вижу, как покатились слёзы из глаз Халимы.
        - Ты говорил с мой папа? Ты сказал о мама и меня?
        - Да, сказал и о маме и о тебе.
        - И что ты мой муж?
        - Нет, Халима, этого я ему пока не сказал. Но скажу, когда встречусь с ним в Киеве. По телефону сразу всё не расскажешь. Он не поймёт.
        - А он радуется?
        - Да, Халима, он очень обрадовался, когда узнал, что у него есть дочь. У него никого нет. Ни жены, никого. Так что он очень был рад, что у него есть жена и дочь.
        - Я тоже хочу тебя дать радость.
        - Давай мне радость, - со смехом говорю я.
        - Я буду иметь ребёнок.
        - Что ты говоришь? Повтори по-английски.
        И она говорит на английском языке:
        - Я беременна. У меня будет твой ребёнок.
        В этот раз мы долго разговариваем вдвоём, а потом к моему ноутбуку подходят и мама с папой. Они называют Халиму дочкой. Радуются тому, что нашёлся отец. А я им говорю, что у нас будет ребёнок. Мы все счастливы.
        А на следующее утро мы выезжаем в Киев.
        Глава 17
        ТРАГЕДИЯ
        Дом моих родителей находится на улице Богдана Хмельницкого. Отсюда не так далеко до ставшего печально знаменитым Майдана Независимости, где происходят все основные события вот уже третий месяц. Звоню Евгению Фёдоровичу. Он проживает у товарища на улице Щорса. Это несколько в противоположной по отношению к майдану стороне. Договариваемся, что я заеду к нему утром, и мы поедем ко мне, посидим, а вечером пойдём на майдан. Оттуда можно опять же ко мне, где он и останется. Благо места у нас в трёхкомнатной квартире много.
        Так и делаем. Я встречаю своего тестя, о чём он ещё не догадывается, на улице Щорса. Ко мне выходит молодцеватого вида мужчина в тёплой куртке пуховке бежевого цвета, тёмных джинсах и белой шапке ушанке. Мы здороваемся и садимся в машину. Его интересует сразу, как я познакомился с Ритой. Я начинаю рассказ с писем, которые ко мне неожиданно попали. Достаю пачку, перевязанную красной лентой, и передаю ему. Слова извинения выскакивают сами:
        - Мне, как вы понимаете, попали письма случайно. Номер машины, из которой они выпали, я не запомнил, да и не успел рассмотреть. Спрашивать было не у кого. Поэтому простите меня за то, что я прочитал эти письма. Но, если бы я не сделал этого, то не случилось бы всего того, что потом произошло.
        Можно понять потрясение человека, которому возвращают письма, написанные им любимой девушке сорок лет назад. После каждого прочтения письма я всякий раз перевязывал пачку так же, как она была увязана до этого, оставляя пакет почти в первозданном виде. Юджин (я привык называть этого человека для себя по его подписи) снимает с головы шапку, как перед святыней, обнажая слегка седеющую голову, кладёт шапку на колени, а поверх неё письма. Осторожно развязывает ленту и начинает перебирать письма. Он, по-моему, даже не осознал моих извинений. Он просто впился глазами в пожелтевшие листки, уносясь мыслями в далёкое прошлое.
        Я веду машину, не прерывая его задумчивости. Но вот он, перебрав в который уже раз письма, наконец, отрывается от них и говорит мне полную неожиданность:
        - А вы знаете, я ведь однажды встретился с моей Юлей? Случилось это не сразу. Сначала после того, как я уехал из Вау, меня должны были оставить работать в Хартуме. В консульстве меня попросили мой паспорт. Я сказал, что переводчик, отправляя меня в Вау, перед самым отлётом взял мой паспорт, сказав, что там он мне не пригодится. В консульстве очень удивились, мой паспорт не нашли, но выдали новый и отправили в Москву. Тут как раз отношения политические с Суданским правительством испортились, и все выехали вслед за мной.
        Я писал несколько писем Рите в Вау, но сомневаюсь, что они доходили туда, потому что никакого ответа я не получил. Потом вскоре меня послали в Сомали. Ну и там тоже произошёл переворот. Президент Сиад Барре в одночасье разорвал отношения с Советским Союзом. Так что, когда после этого меня направляли в Индию, то в ГКЭС, смеясь, говорили:
        - Имей в виду, Женя, что с Индией у нас хорошие отношения. Не испорти их так, как в Судане и Сомали.
        Действительно, получалось так, что, куда я приезжаю, там через некоторое время разрывались дипломатические отношения. Ну, это, разумеется, шутка. Так уж получалось, что направляли меня в проблемные регионы, куда трудно было подобрать переводчиков.
        И случилось так, что в Индии в Калькутте я столкнулся лицом к лицу с Юлей. Её муж работал там в торговом представительстве, а она переводчиком или секретарём при нём. Я, естественно, ничего не знал об этом, поскольку сам работал переводчиком на строительстве металлургического комбината в городе Бокаро. В Калькутту я приехал в командировку с группой наших специалистов, у которых заканчивался контракт. Так там было принято, что по окончании двух или трёх годичного контракта специалистам устраивали командировку в Калькутту или другие города в качестве экскурсии, то есть в благодарность за хорошую работу. Ну, с ними всегда посылали переводчика. Так что переводчикам приходилось бывать в разных городах по несколько раз, а специалистам удавалось только однажды поездить по Индии.
        В этот раз, пока моя группа отдыхала от дневной жары, я пошёл на близлежащий крытый рынок. У входа в него всегда крутятся мальчишки и, при виде русского человека, всегда хватают его за рукав и предлагают помощь, спрашивая на русском языке:
        - Что тебе? Брука, рубашка, сумка или посол отсуда?
        Наверное, им часто говорят «Пошёл отсюда!», чтобы отвязаться от назойливых помощников, но, по крайней мере, первый раз от их помощи отказываться не стоит, так как этот рынок, как огромный лабиринт, в котором сотни маленьких магазинчиков и несколько выходов. Зайдёшь на рынок, и потом так запутаешься в магазинчиках, что не найдёшь выход или выйдешь не там, где вошёл.
        Так вот у входа на рынок я и столкнулся с Юлей нос к носу.
        - Привет!
        - Привет!
        - Ты как здесь оказался?
        - Работаю в Бокаро. Привёз пятерых в командировку. А ты?
        - Ну, надо же такая встреча!
        Мы стояли, не зная, что делать дальше. Тогда Юля предложила зайти куда-нибудь посидеть. Пошли в ближайшее кафе. И пока индийская певица в цветном сари пела, пританцовывая, чудные индийские песни, мы заказали по чашечке кофе и разговаривали. Она рассказывала о себе и муже, нелёгкой работе торгпреда. Я сказал, что до сих пор не женат и тоже езжу по заграницам.
        И вдруг она спросила меня:
        - А почему ты тогда поверил моему письму? Я ведь не решила тогда ещё с замужеством и только хотела проверить тебя? А ты поверил, и потому я на самом деле вышла за Петра, и мы уехали в Англию.
        Эти слова Ани меня убили. Я долго не мог ничего ответить. Получалось так, что я сам себе подписал приговор, поверив единственной фразе «Я выхожу замуж», хотя на самом деле этого не было? Я, не задумываясь, поддался страсти суданской девушки и тем самым перечеркнул свою любовь к Юле? Я думал, что наказываю Юлю за измену моим чувствам, а наказал нас обоих. И это я понял только сейчас. И откуда-то издали до меня дошёл вопрос, который задала мне Юля:
        - А что же ты хотел сказать мне своими письмами?
        И я ответил то, что лежало тяжёлым грузом на мне все эти годы:
        - Я люблю тебя. Это можно было прочитать по первым буквам моих писем.
        - Жаль, но я не догадалась.
        - Но, я и сегодня не женат. Не всё потеряно.
        - А как же Рита?
        - Не знаю. Мы расстались так внезапно. А никого другого я не нашёл.
        - Зато я замужем. И у меня есть дочь. А письма я твои храню. Когда приедем домой, прочитаю зашифрованное послание. Не мог просто написать? - и она усмехнулась. - В этой конкурентной борьбе ты проиграл, хотя мог, возможно, и выиграть. Но мой муж оказался более пылким, за что я его и люблю.
        В её словах не было горечи или сожаления, но они прозвучали мне упрёком, и я готов был заплакать.
        - А мне казалось, что мои чувства к тебе я довольно ясно выражал в письмах даже без расшифровки.
        - Ну, извини. Я, наверное, хотела, чтобы ты написал прямо своё признание, а вместо этого ты писал о других девушках.
        - А твой муж признался сразу?
        Юля улыбнулась, отвечая:
        - Мы влюбились друг в друга с первого взгляда, с его первого поцелуя, но я долго проверяла его. И хватит об этом. У нас дочь. И я люблю их обоих. А ты стал писателем?
        - Нет. Как-то сразу перегорел. Рассказы о Судане валяются в папке, а больше не пишу. Да и некогда.
        Расставаясь, мы даже не поцеловали друг друга. Наверное, оба боялись, что поцелуй может связать нас, и всё станет очень сложным. Юля протянула руку и сказала:
        - Прощай. Наверное, мы больше никогда не увидимся. Нас с мужем переводят работать в Дели.
        Так и не встретились.
        Мы подъезжаем к нашему дому. Оставляю машину во дворе, поднимаемся на лифте на девятый этаж. В квартире знакомлю Юджина с родителями. Пока мама хлопочет, накрывая на стол, мы устраиваемся на диване, и я рассказываю, упоминая теперь мельчайшие подробности своего пребывания в Судане и моего знакомства с Халимой, с её мамой и дедушкой.
        Во время моего рассказа Евгений Фёдорович сидит, отклонившись назад, закинув руки за голову. По его лицу трудно было судить, о чём он сейчас думает. Только бегающие желваки на скулах говорили о том, что зубы сжимаются, сдерживая волнение.
        Мой рассказ закончен. Я умолкаю. Евгений Фёдорович разжимает зубы:
        - Я так понимаю, что мы с вами теперь родственники.
        - Выходит, что так.
        - Как же всё неожиданно. И как это хорошо! У меня есть дочь. Она хочет меня видеть, не смотря на то, что я ни малейшим образом не принимал участия в её жизни. У меня есть жена, хотя я не имел ни малейшего представления об этом. Я должен искупить свою вину перед ними. Я обязательно поеду в Судан и заберу Риту в Крым. Только надо сначала навести порядок на Украине. Сегодня я буду говорить об этом с протестующими на майдане. Их надо убедить в том, что они совершают ошибку, идя на поводу у фашистов, которым не нужен мир на Украине, которым нужно лишь сменить одно правительство на другое, которые действуют по указке Америки, а не по велению сердца.
        Я забываю включить диктофон. Да и не думал, что услышу то главное, что нужно для статьи. Но я запомню. Мой отец пожимает руку Евгения Фёдоровича, говоря:
        - Спасибо вам! Мы с вами, наверно, ровесники, но вы явно выглядите моложе своей пылкостью. Я тоже был на майдане и меня там избили. Теперь меня жена туда не пустит. А вы молодец!
        Мама приглашает за стол. Я открываю бутылку коньяка и разливаю его по рюмкам.
        Затем открываю бутылку шампанского, предлагая начать с него. Но Евгений Фёдорович отодвигает свою рюмку и просит налить в бокал сок.
        - Вы не пьёте спиртное? - участливо спрашивает мама.
        - Пью, - говорит он, - но сейчас не буду. Извините. Там на майдане всякое может быть, и когда от человека пахнет спиртным, его обвинят в том, что он пьян и потому бушует. Нельзя давать повод к таким разговорам. Лучше потом как-нибудь.
        Я соглашаюсь и тоже прошу налить сок.
        - А ты чего? - говорит отец. - Тебе-то не грех выпить за тестя.
        - Но я тоже пойду на майдан с Евгением Фёдоровичем. Не забывайте, что я журналист и для того приехал, чтобы всю правду отразить в газете.
        - Может, не стоит? - жалобным голосом возражает мама.
        - Так, - твёрдо говорю я, - это вопрос решённый. А вы можете за нас выпить. Мы уж после майдана.
        Обед проходит в несколько грустной обстановке, поэтому Евгений Фёдорович взрывается весёлым голосом:
        - Что это мы как на похоронах? Веселее смотрите. Мы же сидим новой семьёй теперь. Давайте споём что-нибудь, - и он без всякого перехода запел «Катюшу».
        Мы не сразу, но на припеве подхватываем песню, и вот уже поём хором «Выходила, песню заводила…». Дальше пошла украинская «Распрягайте, хлопцы, коней», потом о Москве «Утро красит нежным цветом стены древнего Кремля» и снова украинская «Ничь яка мисячна».
        Евгений Фёдорович поёт приятным баритоном. Заметно, что петь он любит и умеет. Настроение у всех поднимается. Я делаю фотографии поющих за столом и отдельные портреты. Снимаю на видео камеру мобильного телефона.
        После обеда сажусь, как обычно, за свои записи происходящего, а Евгений Фёдорович разговаривает с моими родителями.
        Тут мне приходит в голову связаться по скайпу с Халимой. Я предлагаю Евгению Фёдоровичу присоединиться к разговору. Вчера вечером я не сказал ей о предстоящей встрече с её отцом, оставив это в качестве сюрприза.
        От наметившегося разговора с дочерью, хоть и на расстоянии, отец явно взволновался. Он садится рядом в стороне на стул у компьютера и постоянно приглаживает рукой волосы на голове или потирает переносицу.
        Нажимаю вызов на скайпе, гудит продолжительный сигнал, и на экране появляется голова Халимы. Она очень близко находится к глазку видеокамеры, поэтому не умещается вся и не видно, что в комнате. Я тоже близко от глазка, и тоже отображается только моё лицо. Мы здороваемся, я спрашиваю, как она себя чувствует. Она улыбается, понимая, что я имею в виду её беременность. Отвечает, что всё нормально и сразу задаёт вопрос:
        - Женя, ты нашёл мой папа?
        Я радостно киваю головой и отвечаю:
        - Ты можешь с ним поговорить сейчас, - и перевожу глазок видеокамеры на Евгения Фёдоровича.
        Он сидит дальше и потому видна почти вся его фигура.
        Они оба молчат. Из глаз Халимы выкатываются слёзы. Она почти шёпотом говорит:
        - Здравствуй, папа!
        - Здравствуй, дочка, - послышалось в ответ.
        Евгений Фёдорович дрожащей рукой снова приглаживает седые волосы на голове. Он не находит слов и молчит.
        - Папа, хорошо, что Женя тебя находил, - говорит Халима, вытирая с глаз слёзы.
        - Нашёл, дочка, нашёл, - то ли поправляя, то ли соглашаясь с нею, произносит Евгений Фёдорович. - Расскажи о себе немного. Как ты живёшь? Как мама?
        - А она сегодня прилетел меня, - и она закричала, отходя куда-то в сторону: - Мама, тут папа! Иди сюда!
        На экране возникла комната, в глубине которой виднелась открытая дверь. В эту дверь вошла женщина, обёрнутая в белоснежный топ. Её широкое лицо было тёмным, губы пухлыми, а глаза испуганными. Она сделала два шага в сторону компьютера, напряжённо глядя на экран, и вдруг медленно осела на пол. Тут же её подхватила под руки Халима, подняла и повела к вращающемуся офисному креслу.
        Тело Риты двигалось почти машинально. Халима хлопотливо усаживает её и, глядя на отца в экране, извиняется на английском:
        - We beg your pardon. Mammy didn’t expect to see you.
        Но Рита неожиданно говорит по-русски:
        - Я знай русски. Драствуй, Зеня.
        На Евгения Фёдоровича трудно смотреть без содрогания сердца. Он тяжело дышит, левая рука зажата в кулак и прижата к груди, а правой он нервно причёсывает волосы.
        В ответ на приветствие Риты он глухим голосом говорит:
        - Здравствуй, Рита. Ты удивительно не изменилась. Ты такая же, как была.
        - И спасиба! - говорит Рита и плачет.
        - Это тебе спасибо! Не плач, пожалуйста.
        - Могу нет плакать, - и она ещё больше разрыдалась.
        Я включаюсь в разговор:
        - Халима, давай, мы позвоним снова вечером. Когда мама успокоится.
        - Хорошо. Мы будем подождать.
        Я выключаю компьютер. Евгений Фёдорович удивлённо произносит:
        - Она почти не изменилась. Такая, как я её помню. Это удивительно. А ведь прошло сорок лет. Ей пятьдесят шесть, а мне шестьдесят два. А как будто и не было этих лет. Придём с майдана, позвоним и я предложу ей жениться. Я люблю её.
        По-зимнему темнеет рано. Мы одеваемся и выходим. Садимся в машину и едем на улицу Грушевского. Не доезжая баррикад, останавливаю машину в начале улицы. Выходим и направляемся к горящим покрышкам.
        На лицах многих людей рот и нос покрывают белые маски, у других противогазы, третьи свои лица скрывают чёрными матерчатыми масками с прорезями для глаз и рта. В руках палки. Некоторые имеют щиты. Есть и вооружённые огнестрельным оружием.
        Подходим к высокой колоннаде. Рядом несколько легковых машин. Справа от колонн стоит поперёк улицы автобус. За ним ряды солдат «Беркута» плотно закрытые щитами со шлемами на головах.
        Толпа протестующих приближается к солдатам, начинает бросать в них камни, бутылки с зажигательной смесью. Я делаю пару кадров и мы с Евгением Фёдоровичем отходим назад. В это время солдаты «Беркута» выходят из-за автобуса и бросаются в наступление, прикрываясь щитами и размахивая дубинками.
        Народ отхлынул назад. Беркут ещё немного двигается вперёд, гоня впереди себя толпу, но потом возвращается на свои прежние позиции, и толпа тут же следует за ними, бросая в них взрывающиеся петарды, коктейли Молотова, булыжники. Двое в масках поставили перед собой какое-то сооружение типа древней пищали, заправляют её бутылкой с горючей смесью и выстреливают по солдатам. Бутылка перелетает через строй молодых ребят в камуфляжной форме, вооружённых щитами и дубинками, и падает одному из них на спину. Человек загорается. Другие бросаются его тушить.
        Солдаты снова идут в наступление, прогоняя толпу, и снова по чьему-то приказу откатываются назад. Мы наблюдаем издали, как картина повторяется несколько раз. Солдаты «Беркута» почему-то действуют нерешительно, а толпа звереет с каждым разом всё больше.
        Чувство стадности знакомо почти каждому, кто попадал в толпу. Масса - страшная сила уже тем, что она лишена здравого мышления. Она подчинена инстинкту стадности, то есть, куда все, туда и я, что все, то и я. Толпа управляема единицами. Важно, кто эти единицы, на что они направляют толпу.
        Мы рассуждаем на эту тему с Евгением Фёдоровичем. Он говорит мне:
        - Вот в царское время бывало так, что крестьяне собирались гуртом против помещика, подходили к барскому дому и кричали, что он де пьёт народные соки, гоняет их до седьмого пота, все жилы вытянул. А барин выходит из дома, живот почёсывая, и говорит им с крыльца:
        - Ну чаво собрались? Чаво? А ну, расходись по домам.
        И всё, крестьяне робеют, расходятся. А мужик приходит после этого домой и как грохнет по столу кулаком:
        - Чаво, чаво? А ничаво!
        Вот пар и выпускает. Так бывало. Но бывало и иначе. Крестьяне гуртом шли на барский двор и по команде лидера поджигали его и уж тогда всё крушили.
        Я вспоминаю, как в Лужниках масса народа кричала «Ельцин! Ельцин!», а начинали этот крик единицы. И потом этот крик все подхватывали, даже те, кто не имели представления о Ельцине. Это потом уже они будут его проклинать, а тогда все вместе орали «Ельцин!»
        Великая сила толпа, когда у неё есть зачинщики. Она может смести всё на своём пути. Она теряет разум. Ею управляет инстинкт выживания в любых условиях. Ей не знакомо чувство страха за содеянное. Бьём вместе, значит, никто персонально. Сжигаем вместе, значит, горит само. Толпе неведомо чувство сострадания. Она ногами затаптывает упавших и смеётся над корчащимся в муках врагом. Толпа безлика и безжалостна.
        Я вспоминаю, как более десяти лет назад коммунисты собрались с лозунгами протеста у здания гостиницы «Москва» напротив Государственной Думы. Тогда ещё не было фундаментального ограждения у здания Думы, которое стоит сейчас с арочным металлодетектором. У входа в Думу просто стояли милиционеры.
        Демонстранты с плакатами сгрудились на противоположной стороне проспекта Маркса, отгороженные от проносящегося по нему с рёвом потока машин переносными металлическими ограждениями. Возле ограждений со стороны проезжей части находилось несколько милиционеров, наблюдающих за порядком.
        Вдруг протестующие демонстранты по чьей-то команде, которую не все слышали, но все увидели, как один, бросились вперёд, выхватывая из рук милиции ограждения, сметая их на своём пути, и перекрыли во мгновение ока весь проспект, остановив движение транспорта. Демонстранты заполонили всё пространство между зданиями Думы и гостиницей «Москва». Антиправительственные лозунги растягивались поперёк дороги. Я подошёл к крыльцу Думы. Милицию, как ветром, сдуло. Можно было свободно зайти в здание и выражать протест уже непосредственно депутатам. Возможно, на это кто-то и рассчитывал, убирая милицию, создавая провокационную ситуацию, с тем, чтобы потом обвинить коммунистов в учинении беспорядков. Но никто в здание не входил. Не было команды. Зато вскоре оттуда вышел лидер коммунистов Г.А. Зюганов и попросил всех освободить проезжую часть, что и было сделано, правда, с видимым неудовольствием. После этого случая у здания Госдумы сделали фундаментальное ограждение.
        Вспомнился мне и другой не менее яркий выход протестующего народа на площадь. В этот день 22 января 2005 года в Москве на площади у Белорусского вокзала коммунисты и трудовая Россия Москвы отмечали столетие со дня начала первой русской революции, то есть памятного для всех дня 9 января 1905 года, когда свыше 140 тысяч петербургских рабочих отправились к царю с петицией и получили в ответ пули, от которых погибло несколько тысяч человек. Царь был готов к проведению мирной демонстрации.
        День нынешний, спустя целый век после «кровавого воскресенья», удивительным образом напоминал давнее событие. Нет, тысячи людей, собравшиеся на площади у памятника великому русскому писателю, «буревестнику революции» Алексею Максимовичу Горькому, не собирались идти с просьбами к царю. В столь тревожное время, когда по всей стране доведенные до отчаяния пенсионеры перекрывали движение на центральных транспортных магистралях, возмущаясь принятием закона 122 об отмене льгот, трудовая Москва решила поддержать требования обманутого народа.
        На мирном согласованном с властями митинге выступавшие чётко потребовали отставки руководства страны, не желающего прислушаться к голосу народа, руководства, делающего всё для ухудшения условий жизни простого человека, продолжающего политику заботы о прибылях лишь маленькой кучки олигархов.
        Ораторы выступали, в ответ гремели скандируемые лозунги «Долой правительство! Долой..! Долой..! Долой..!» Казалось бы, этот митинг отличался от того, что произошло 9 января 1905 года. Не было ненавистного царя. Не было провокатора попа Гапона. Народ пришёл теперь грамотный, хорошо знающий историю. Но что-то в этих двух днях, разорванных между собой столетием, я видел общее. Только ли зимнюю погоду?
        Место, разрешённое для проведения митинга в этом году, тщательно подготовлено. По всему периметру оно окружено металлическими ограждениями, за которыми плотной стеной стали сотрудники ГУВД со звёздочками и лычками на погонах. У большинства на поясах висят дубинки. На проезжей части рядами стоят десятки автобусов и крытых грузовиков, за брезентами которых расположились части ОМОНа с необходимыми средствами борьбы с демонстрантами. Желающих принять участие в демократическом митинге пропускают на площадь под бдительными взглядами сотен стражей порядка через узкий проход, не отменяя движения транспорта, как это делается обычно при организации подобных мероприятий. Правительство подготовилось на отлично!
        Однако никто не собирался воевать в этот день с блюстителями правопорядка. К мирному исходу митинга призывали организаторы мероприятия, напомнив, что и дети военных ходят в школы, где с первого января отменили бесплатное питание, так что люди в форме должны понять ситуацию правильно. И всё бы прошло без эксцессов, если бы не одна деталь, которая чем-то очень напомнила опять девятое января прошлого века.
        Вспомнилось, что среди митингующих на площади в этот раз было много молодёжи. Поддержать своих отцов и матерей пришли члены нескольких молодёжных организаций Москвы. Лидер Авангарда коммунистической молодёжи Сергей Удальцов зачитал резолюцию митинга, в которой выражались основные требования собравшихся. И вот с этой самой резолюцией, ничего не имеющей общего с Петицией 9 января, молодёжь решила пройти к администрации президента страны, дабы поставить в известность главу государства о происходящем.
        Впрочем, что тут сравнивать? Тогда к царю с просьбой шли тысячи по нескольким улицам. Сейчас несколько десятков человек хотели пройти по Тверской улице. Но к месту оцепления, куда с площади направилась со знамёнами в руках молодёжь, мгновенно бросились со всех сторон офицеры. Молодые люди долго объясняли, что не будут перекрывать улицу, но им предложили пройти вокруг всей площади до здания вокзала. Там опять произошла остановка: идти по тротуару в сторону Тверской тоже не разрешили.
        Молодые люди России требовали пропустить их мирно пройти по тротуару. У них на пути насмерть стояли хорошо экипированные омоновцы. Требование молодёжи поддерживали пришедшие на помощь пенсионеры. Я протиснулся вперёд. Здесь уже разбирались с офицерами депутат государственной думы Тюлькин и его коллега. Показываю удостоверение журналиста. Прошу пропустить в сторону вокзала. Меня пропускают, но я интересуюсь, почему не делают того же самого по отношению к ничем не угрожающим парням и девушкам. Мне отвечают, что таков приказ свыше.
        Депутат Тюлькин просит пригласить начальника, давшего такое распоряжение. Генерала, на которого сослались, не нашли, но, в конце концов, пришёл полковник, представившийся Топорковым Валентином Александровичем. Он предлагает молодым людям добираться к цели своего назначения с помощью подземного транспорта, то бишь в метро. Сергей Удальцов, возглавляющий группу, твёрдо стоит на своём, заявляя, что в соответствии с конституцией он со своими товарищами имеет право идти по тротуару туда, куда хочет, и никто не имеет право их останавливать, если они не нарушают порядок.
        Убеждения обеих спорящих сторон ничью позицию не меняют. Каждая стоит на своём, хотя комсомольцы соглашаются пойти на уступки и убрать флаги. ОМОН уступок не знает. У них чёткий приказ - не пущать!
        Лидер молодёжи Удальцов объявляет десятиминутную готовность. Ребята берут друг друга под руки, образовав цепь, и заверяют, что двинутся вперёд, если даже им не освободят проход. Они прекрасно понимают, что силы не равны. За омоновцами подтягиваются дополнительные военнослужащие. Тюлькину объясняют, что пройти молодёжи невозможно.
        И тогда мне снова на память пришло девятое января 1905 года. А именно вспомнился почему-то поп Гапон. Дело в том, что Удальцов ещё не начал отсчёт последних секунд, как кто-то у него сзади стал напирать, толкая на омоновцев. Сжав крепче локтями друг друга, парням пришлось удерживать давление со спины. Раздались голоса: «Провокация!», «Здесь провокаторы!»
        Да, именно так. Среди толпы, окружавшей борющуюся за простое право свободного прохода молодёжь, затесались крепкие мускулистые парни из той же бригады омоновцев, но в гражданской одежде, мало чем отличавшей их от комсомольцев, и теперь они пытались создать беспорядок изнутри колонны. Удальцову пришлось скомандовать: «Убрать провокаторов!»
        Они не были попами Гапонами в полном смысле слова, но сыграли не менее зловещую роль, когда Удальцов громко отсчитал секунды, и молодые люди дружно двинулись вперёд. В ту же секунду омоновцы грубо оттеснив стоявших между ними и комсомольцами пенсионеров, и депутатов Госдумы, ринулись на смельчаков, а сзади их рассекали на меньшие группы «попы Гапоны».
        Маленькая кучка безоружных совершенно юных ребят была стиснута со всех сторон огромным количеством людей в военной форме. Парней хватали по одному за руки, скручивая их назад, и оттаскивали в приготовленные уже автобусы. Отбиваться было бессмысленно, да никто и не отбивался. Но рядом были мешавшие пенсионеры. Они пытались хоть кого-то вырвать из рук зверевших во время акции военных. Пенсионеров расшвыривали в стороны, заталкивали силой в двери метро. Женщины кричали от страха и ужаса. С ними тоже не церемонились.
        Операция завершилась быстро. Восемь человек, включая «опасного» лидера Удальцова было арестовано и отвезено в отделение милиции только за то, что им хотелось, используя конституционное право демократического общества, пройти по улице пусть даже с неприятными для правительства лозунгами.
        Возмущённые до нельзя пенсионеры обрушились с криками проклятий на солдат и офицеров ОМОНа, которых, впрочем, тут же заменили на служащих управления внутренних дел. ОМОН свою задачу выполнил.
        Да, дубинки в этот раз в ход не пошли. Возмутители спокойствия были совершенно безоружны. Через некоторое время после долгих обсуждений оставшаяся (не арестованная) часть молодёжи с одним знаменем в руках отправилась колонной по тротуарам к Первой Брестской улице, куда в отделение милиции отвезли их товарищей. И ничего ужасного для государства в этой процессии не было. Никто их теперь не останавливал. Кричавшийся ими лозунг «Свободу нашим товарищам!» был мало кем услышан и к перевороту в стране не привёл. А ведь могли и этих ребят арестовать, если бы была такая команда.
        Перед уходом с площади молодые люди собрали телефоны свидетелей происшедшего беззакония властей для того, чтобы при судебном разбирательстве можно было найти тех, кто подтвердит реальность фантастического нарушения прав человека в нашем будто бы демократическом обществе.
        Эти вспомнившиеся мне акции протеста в Москве чем-то были похожи, только стороны поменялись местами. Милиция обороняется, а демонстранты нападают. И разъярённая толпа уже не видит предела, не понимает, что убивает и сжигает людей, она кипит бесконтрольной яростью, получая звериное удовольствие от вида отступающей милиции, от вида её слабости.
        В один из перерывов между наступлениями солдат Евгений Фёдорович говорит укоризненно бегающим:
        - Ну, чего вы добиваетесь? Вас, как баранов, гонят на бойню, а зачем? Там же такие же молодые хлопцы, как и вы, такие же украинцы.
        В ответ слышится злобное:
        - Ты, батя, ходил бы отсюда подальше со своими проповедями, а то ненароком и тебе достанется.
        - А ты меня не стращай, - говорит мой тесть, - мне твою дурью башку жалко. Ведь ни за что бъё…
        Среди общих криков, взрывов петард, топота ног выстрел позвучал совершенно незаметно и человек упал. Это Евгений Фёдорович. Я бросаюсь к нему. Пуля попала в спину. Шапка-ушанка падает с головы. Я беспомощно осматриваюсь по сторонам. Назвавший моего тестя батей парень тоже изумлён. Он подходит, берёт руку, щупает пульс:
        - Живой.
        Мимо проходит парень в камуфляжной одежде с капюшоном поверх головы, в руке продолговатый предмет, обёрнутый в материю. Может быть, это винтовка, может, из неё стреляли, а, может, и нет. Как доказать?
        К нам подбегают люди. Они видели что-то. Но нужна скорая помощь. В начале улицы стояли две машины. Один из парней с белой повязкой вокруг лица бежит в их сторону. Не прошло и пяти минут, как машина с украинской надписью «Швидка допомога» и с красным крестом на кузове, взревев воем сирены, подъехала к нам.
        Я фотографирую камерой лежащее тело Евгения Фёдоровича. Выскакивают санитары, берут его за руки и за ноги и заносят в машину. Я делаю попытку сесть тоже, но меня грубо отталкивают, дверцы закрываются, скорая помощь уезжает. Я успеваю сфотографировать её с номером.
        Иду к своей машине. Сажусь за руль, но в этот момент на капот падает горящая бутылка. Я едва успеваю высунуться наполовину из машины, как раздаётся врыв, и я теряю сознание.
        Глава 18
        В БОЛЬНИЦЕ
        Прихожу в себя от сознания, что я что-то должен сделать. Ну, да, мне нужно ехать в близлежащую больницу искать Евгения Фёдоровича. Куда его повезли, неизвестно, однако можно опросить всех поблизости. Открываю глаза. Вижу участливо склонившееся надо мной женское лицо:
        - Ну вот, всё в порядке. Глаза видят, уши слышат, пальцы двигаются. Вы меня слышите, пациент?
        - Слышу, - отвечаю, а где я?
        - В больнице, где же ещё? Вы, дружочек, в рубашке родились. У вас, говорят, в машине бензобак взорвался, и вас выбросило на асфальт. Вы, очевидно, неудачно курили. Хорошо ещё, что только руку сломали, да и то левую, а то с правой было бы хуже. Но и так еле-еле раздели вас. Сейчас будем готовить к операции, но это пустяки. Главное, что пришли в себя.
        Всё это говорит медсестра. Я слушаю её, пытаясь сообразить, что со мной произошло. Понимаю, что нахожусь в больничной палате, на больничной койке. В голове шум. Сестра просовывает руку под голову, приподнимает её, даёт выпить какое-то лекарство. Выпиваю из мензурки.
        Чувствую, что на мне нет никакой одежды. Вопрос возник сразу:
        - А где моя одежда?
        Сестра улыбается:
        - Всё цело. Не волнуйтесь. Вы мне скажите вашу фамилию, имя и отчество. А потом я вас отвезу в операционную.
        Я называю себя и спрашиваю, где мой телефон.
        - Телефон, не знаю. Его, кажется, не было. А фотоаппарат ваш японский лежит вместе с вещами в камере хранения. Я потом дам туда вашу фамилию и при выписке вы всё получите.
        - А телефон как же? - беспокоюсь я. - У меня там вся важная информация, все телефоны редакций.
        - Вы только не волнуйтесь, - успокаивающе говорит сестра, - вам нельзя волноваться. У вас ещё сотрясение мозга, наверное. А телефон, может, найдётся. Но вот подошла санитарка. Сейчас мы вас отвезём в операционную.
        Санитарка, оказывается, приехала с тележкой, на которую меня обнажённого перекладывают четыре женские руки.
        От неожиданной боли в левой руке я вскрикиваю.
        - Ничего, ничего, - ласково говорит сестра, - сейчас наложат гипс и всё будет в порядке.
        Но эти слова я уже слышу откуда-то издали, так как снова теряю сознание.
        В палату меня возвращают всего перебинтованного. На руке от локтя до кисти гипс. Руку подвесили на кронштейне возле кровати. Грудь тоже забинтована, так как оказалось, что одно ребро с левой стороны треснуло: пришлось его ремонтировать. Но я уже пришёл в себя и опять спрашиваю про мобильный телефон. Где он, никто не знает. Его не нашли в карманах моей одежды. Видимо, он выпал, когда меня выбросило взрывом из машины.
        Я прошу сестру:
        - Пожалуйста, позвоните мне домой и скажите, что я жив и здоров.
        Сестра смеётся:
        - Что вы здоровы, сказать можно только условно. Вообще-то вы больны. Кроме того, что вы перевязаны, у вас лёгкое сотрясение мозга. О здоровье повременим говорить положительно.
        Но она записывает номер телефона моих родителей и, несмотря на ночное время, идёт звонить. Я знаю, что мои волнуются и не спят. Сестра обещает сказать, чтобы привезли утром новый мобильный телефон, и мой ноутбук.
        Меня занимает одна мысль: как получилось опять совпадение в судьбах Юджина и моей. Пуля нашла его, а меня поймало взрывом. То, что у машины взорвался бензобак - это верно, однако не потому что я курил. Я хорошо видел парня, бросавшего в мою машину бутылку с зажигательной смесью. Потому и среагировал, потому и выскакивал из машины, потому меня и не убило взрывом на месте, а отшвырнуло взрывной волной. Но что ж это за чёртовы совпадения? И чем наши судьбы закончатся? Судя по аналогии совпадений, Евгений Фёдорович тоже жив, как и я.
        Хочется пить. Прошу соседа по койке, молодого парня, принести попить. Он говорит, что вода в столовой есть в чайнике, и он может принести, но там нет стакана, есть ли у меня своя кружка. У меня, конечно, её пока нет, а пить хочется. Парень обещает найти стакан у дежурной медсестры, но не находит. Она сказала, что у больных должна быть своя посуда. После долгих хождений парень всё-таки приносит стакан кипячёной воды.
        Меня поражает не то, что в больнице нет стакана (в это я просто не верю), а полное отсутствие у некоторого персонала желания оказать реальную помощь впервые попавшему к ним больному, отсутствие элементарного сочувствия, с которого фактически должна начинаться любая больница, как театр начинается с вешалки. Сочувствие, сострадание.
        Ночь проходит беспокойно. Поворачиваться нельзя. Во сне приходят кошмары, и я постоянно просыпаюсь. Думаю о том, правильно ли мне соединили кости на руке. Вспоминаю историю, случившуюся во время моей работы в качестве переводчика на Шпицбергене сразу после окончания института. Это было что-то вроде языковой практики до того, как я стал журналистом.
        Когда я приехал на Шпицберген, больница шахтёрского посёлка Баренцбург - форпоста России в Арктике - была оснащена по первому слову техники, но давно. А в это время в соседнем норвежском посёлке Лонгиербюен построили новый госпиталь с новым оснащением. Тогда руководство норвежского госпиталя предложило своим российским соседям в порядке шефской помощи свой большой рентгеновский аппарат из старого госпиталя. Для них он морально устарел, но всё же был лучше нашего в Баренцбурге, ещё старее. Мы с благодарностью приняли дар. Аппарат привезли, выделили для него в нашей больнице помещение и потом года два не могли его установить и пустить в работу, поскольку с материка никак не присылали специалистов наладчиков. Аппарат ведь у нас официально не числился.
        Именно в этот период произошла такая история. В Баренцбург на своих снегоходах приехала отдохнуть группа норвежской молодёжи. Они пили в баре много пива, и когда собрались возвращаться к себе в норвежский посёлок, я пытался остановить их, предложив остаться в гостинице до утра и напомнив, что пятидесятикилометровый путь от одного посёлка до другого проходит через несколько крутых оврагов. Молодые люди весело помахали мне руками, уверяя, что они здесь давно живут и ничего с ними не случится. Однако, спустя некоторое время, они возвратились, так как в первом же овраге несколько снегоходов налетели друг на друга, и у одной девушки сломалась рука. Пришлось срочно везти её в нашу больницу, где российский хирург, добродушный и весёлый человек, под нашим старым рентгеновским аппаратом стал править руку норвежской девушке. Стоявшая рядом медсестра вдруг заметила, что мне, смотревшему на этот примитивный способ выправления руки, стало плохо. Она быстро подставила мне стул, усадила и стала вытирать пот с моего взмокшего лица.
        Руку девушке поправили, но, как потом выяснилось, осталось искривление, которое позже пришлось исправлять в норвежском госпитале. Думаю, всё оказалось бы значительно лучше, если бы к этому времени у нас был установлен норвежский аппарат.
        Какой аппарат в киевской больнице я не знаю, поскольку практически был без сознания и ничего не видел. Но остаётся надеяться, что операция прошла нормально.
        Утром ставят капельницу. Привозят завтрак.
        Сначала меня хотят кормить с ложечки. Но я прошу подложить под спину подушку, осторожно усаживаюсь и с поставленной на колени тарелки ем самостоятельно правой рукой. Хоть это хорошо.
        Проходит с полчаса, и начинается врачебный обход. Собственно говоря, наверное, он начался в больнице раньше, но к нам в палату заходят только теперь. Впереди идёт пожилая женщина, по виду профессор, и за нею целая свита. Все в белых халатах и шапочках. Профессор, как я её мысленно окрестил, не идёт, а важно ступает, тогда как все остальные - двое молодых людей с записными книжками в руках, очевидно практиканты, моя медсестра тоже с бумагами, но это уже истории болезней пациентов, и три врача, может быть, по разным профилям, одна из них мой лечащий врач, которая делала операцию - следуют за профессором семенящими шагами.
        В моей палате шесть коек. Два пожилых сердечника, один молодой парень с камнями в почках, у одного удалили аденому, один с проблемой на лёгком. Я успеваю всех опросить во время завтрака. Мои сопалатники едят в столовой. И когда они возвращаются, один парень по имени Роберт, подходит к окну. Я спрашиваю, что видно из окна. Он говорит:
        - Ничего интересного. Только двор крематория и дым из трубы.
        Любопытный пейзаж для больницы. Смотреть в окно мне расхотелось.
        Комиссия обходит сначала пятерых пациентов. Сердечники уже лежат, а другие сидят на кроватях, но ложатся при приближении врачей.
        Я вынужденно слушаю их разговоры. Больной с удалённой аденомой говорит:
        - Доктор, у меня температура.
        Профессор в ответ мрачно шутит:
        - Очень хорошо. Тех, кто без температуры, мы отправляем на кладбище.
        Я думаю, что этот чёрный юмор не совсем уместен с больными, когда некоторые из них действительно могут попасть скоро на кладбище и с тревогой думают об этом.
        Комиссия останавливается возле моей кровати. Профессор интересуется, как я сюда попал.
        Отвечаю, что выбросило взрывом из машины.
        - Надо меньше курить, - мрачно резюмирует профессор.
        - Я вообще не курю, - замечаю я, - мою машину подожгли на майдане.
        Ей что-то говорят на ухо, она внимательно слушает и заключает:
        - Ну, ладно, это вы со страховщиками разберётесь. Наше дело лечить, а не влезать в политику. У него есть международный страховой медицинский полис, потому претензий никаких.
        Я догадываюсь, что все мои документы в карманах найдены и внимательно прочитаны. Не будь у меня международной страховки, не знаю, что бы со мной сделали и как бы лечили.
        Вспоминаю, что впервые во взрослом состоянии я попал в госпиталь, будучи рядовым солдатом по довольно смешному поводу. Мне нужно было поправить испортившиеся передние зубы, а в нашей маленькой закрытой воинской части этого сделать не могли. Вот и направили в Ивано-Франковск (в то время называвшийся Станислав). Прибыл я в приёмное отделение практически совершенно здоровым человеком, но меня раздели до гола и заставили надеть больничную одежду, включая специальный больничный халат. Свою одежду я получил лишь при выписке. Конечно, это был военный госпиталь.
        Но, лет десять спустя, мне опять довелось попасть теперь уже в гражданскую больницу, и опять по пустяшному поводу. Причиной беспокойств оказалась несколько пониженная кислотность в желудке, вызванная, по-видимому, специфическим режимом питания за границей, откуда я только что приехал. Поместили меня на обследование всего на несколько дней в заштатную больничку. Там меня тоже полностью раздели, отобрав временно одежду и заменив её больничной, включая халат.
        Теперь всё иначе. Одежду надо иметь в больнице свою. Полотенца свои. Ложку, вилку, чашку свои. Это мне сказала медсестра, и она же передала мою просьбу принести необходимое по телефону моим родителям, чей приход я жду с минуты на минуту.
        Профессор интересуется, кем и где я работаю, как себя чувствую. Отвечаю, что самочувствие сносное, работаю журналистом и спрашиваю, не привозили ли в больницу человека с огнестрельным ранением.
        Профессор отрицательно качает головой, и вся кавалькада уходит. Вслед за их отбытием раздаётся робкий стук в дверь, и в палату входят мои родители. У папы на спине целый рюкзак с вещами.
        Мама подбегает ко мне с мокрыми глазами и осторожно, чтобы не зацепить привязанную к кронштейну руку и не надавить на перевязанную грудь, обнимает меня, шепча:
        - Ну, разве так можно? Что они с тобой сделали? Изверги проклятые, фашисты.
        - Да, ты же ничего не знаешь ещё.
        - Знаю. Они хотели взорвать тебя.
        Я удивляюсь, откуда у неё такая информация. Тут говорит и отец:
        - Нам всё известно. Об этом уже вещают телевидение и интернет. Говорят, что одного человека застрелили, а другого подожгли в машине, и она взорвалась. И подожгли двух человек «Беркута», сожгли один автобус. Нам позвонили из больницы, сказали, что тебя выбросило взрывом из машины. Потому мы поняли, что по телевидению тоже о тебе говорят. А кого застрелили, не известно.
        - Стреляли в Евгения Фёдоровича. Только он жив, - убеждённо говорю я и, пытаясь убедить самого себя, добавляю, - так как пуля попала в спину, но не убила его. Когда парень щупал его пульс, он был жив. Его увезла скорая помощь, но я не знаю, в какую больницу. Может быть, даже в эту же, хотя сестра мне говорила, что больше с майдана никого не привозили, и это же подтвердила профессор из врачебного обхода. Но всё может быть и не так.
        Стулья в палате отсутствуют. Родители присаживаются на койку у меня в ногах. Отец раскрывает рюкзак, достаёт оттуда сначала мой ноутбук.
        Это меня радует больше всего, и я прошу его сразу подключить к электросети. Разумеется, компьютер может работать час, другой и на батарейках, но мне он нужен всё время, кто знает, сколько я здесь пробуду. К счастью, возле моей кровати на стене обнаруживается розетка под кнопкой экстренного вызова врача, которая, между прочим, давно не работает. Но розетка оказалась работоспособной.
        Пока я включаю ноутбук, отец достаёт посуду и продукты, чтобы подкормить меня. Он не забыл ещё, как совсем недавно сам попал в больницу с того же майдана и ощущал скудность больничного питания. Он выкладывает пакетики мне на ноги, а мама смотрит по сторонам в поисках шкафчика. Но его здесь нет. Сосед по койке Роберт, у которого камни в почках, вскакивает и притаскивает из противоположного угла комнаты тумбочку.
        - Вот, возьмите. Она немного поломана, но пользоваться можно. Тут все тумбочки поломаны, - говорит он не то успокаивающим, не то извиняющимся тоном.
        Мама перекладывает вещи в тумбочку. Тут спортивный костюм, трусы, майка, электробритва, посуда. Спрашиваю:
        - Папа, а мобильник есть?
        - Есть, - и он достаёт из кармана мобильный телефон, - потому и задержались, что пришлось идти в магазин, а он с десяти утра работает.
        - Сынок, - говорит мама, и я чувствую по тону, что она хочет что-то спросить и не решается. Говорит через паузу, - Может, тебя перевести в отдельную палату, где всё есть, и обслуживание лучше? Мы заплатим.
        Она не решалась спросить, потому что знала заранее мой ответ:
        - Нет, не нужно. Да, я здесь долго не задержусь. Подумаешь, рука поломалась! С нею можно и дома лежать и ходить.
        - Но у тебя же ещё и сотрясение, - настойчиво говорит мама, - нужен покой.
        - Я сказал, нет, - не соглашаюсь я, стараясь, чтобы мой голос звучал как можно спокойней без нервных ноток, которые напрашивались сами собой, когда мама начинала упрашивать. - И откуда ты знаешь, что можно за деньги устраиваться?
        - Твой отец рассказывал.
        - Да, - вставляет папа, - мой друг, когда на днях попал в больницу, то в приёмном покое ему открытым текстом предложили заплатить некоторую сумму денег, чтобы получить отдельную палату и хорошее обслуживание. В первый момент они с сопровождавшей его женой опешили от такого предложения. Жена растерянно пролепетала, что в кошельке пока только тысяча гривен. Но оказалось, что для начала хватит и пятисот.
        В наш разговор включается лежащий в дальнем углу сердечник:
        - Сейчас так. Если бы ты дал врачам скорой помощи хотя бы сто гривен, то тебя повезли бы в любую больницу, какую бы ты ни попросил. Что говорить, ради своего здоровья каждый страдалец готов выложить любую доступную для него сумму. Вопрос только в том, что же ему доступно и достаточно ли это будет неожиданным рэкитёрам. А если заболел бедный человек? На днях к нам в палату попал мужчина с такой внешностью, что ему пришлось доказывать врачу, что он не бомж, хотя она его об этом и не спрашивала и никаких намёков по этому поводу не делала. Просто он сам понимал, что не относится к разряду средне обеспеченного киевлянина и просил обращаться с ним, как со всеми. Врачу долго пришлось убеждать его, что для бомжей в Киеве совсем другая больница и по другому адресу. А когда этому же больному сказали, что нужно делать операцию, то первый вопрос, который он задал «Сколько это будет стоить?» У него был полис, но он переживал, что денег не хватит. Такая нонче жизнь.
        Я отвечаю разговорчивому больному, что меня привезла скорая помощь в бессознательном состоянии, потому я не мог им заплатить за хорошую больницу. Но я в принципе против поборов. Не хочу сказать, что сам бесчувственный человек и никого никогда не благодарю за помощь. На Руси не случайно говорят: долг платежом красен. Если к тебе относятся по доброму, отдают всю душу, то почему же не поблагодарить? Однако добровольно, от всей души, когда от признательного подарка и отказаться невозможно, чтобы не обидеть. Совсем другое дело, когда этот подарок ждут и даже заранее оговаривают, а от его стоимости зависит и отношение к тебе, которое, между прочим, оплачивается государством из наших же налогов.
        - А кому это неизвестно? - Парирует собеседник. - Все всё знают. Но воз-то и ныне там. В чём же причина? Где те камни преткновения, мешающие нам жить лучше и счастливее?
        Вот, например, один из них. Если медицинский работник, от умения и знаний которого полностью зависит судьба того или иного человека, получает такую зарплату, что он постоянно думает, где бы и как ещё заработать на приличную жизнь, то отнюдь не исключено, что его подход к больному будет определяться финансовыми возможностями пациента. Обычному страдальцу он может прописывать и осуществлять лечение строго по инструкции, казалось бы, не нарушая данную им некогда клятву Гиппократа. Но ведь организмы людей, заболевших даже одной и той же болезнью, разные, а потому без творческого подхода к процессу лечения обойтись никак нельзя, как не может писать настоящий художник картины по шаблону или установленному стандарту.
        Сердечник тяжело вздохнул и продолжал:
        - Что бы вы ни говорили, но врач тоже лицо творческое. А творчество без вдохновения вряд ли может быть настоящим. Вот и получается, что по инструкции можно прописать человеку уколы, которые тот едва переносит, или предложить операцию, что может завершиться смертью, а можно, подойдя творчески, сказать пациенту: «Знаешь что, батенька мой (или милая матушка), не попробовать ли нам вылечиться без таких крайностей? Изучив все твои анализы и состояние организма, думаю, можно попробовать вот что…»
        Мы слушаем разговорившегося больного, не прерывая. А он, почувствовав внимание, выступает подобно лектору:
        - Обычно так и разговаривают опытные специалисты-медики со своими родными, близкими или друзьями, попавшими на больничную койку. Могут так говорить и с теми, кто заранее объявил, что заплатит хорошие деньги за лечение. Правда тут подстерегает другая опасность. Бывают врачи - рвачи. Такие, заметив «золотую жилу», намеренно будут делать всё, чтобы лечение было как можно дольше и дороже. Каждому врачу в душу не заглянешь. Насколько искренне и верно он говорит, не всегда проверишь. Вот почему так важна изначальная подготовка не просто врача с дипломом, а квалифицированного специалиста, беззаветно преданного профессии, любящего людей, то есть готовить таких, как Чехов, который с ланцетом ездил к беднякам на дом, а не Жиль Блазов из Сантильяны французского романиста Лесажа, знавших из всех медицинских средств только питьё воды в сочетании с кровопусканием, позволявшее пациенту в обязательном порядке либо умереть, либо выздороветь.
        Пока сердечник выговаривается, у меня на ноутбуке включается интернет, появляется картинка скайпа, и я нажимаю кнопку разговора с Халимой. На экране появляется встревоженное лицо и слышится её беспокойный голос:
        - Ты жив? Что нет связь? Я не пошёл на работа. Жду тебя. У тебя шрам на лицо. Что случалось?
        Приходится говорить правду, что я в больнице, что мою машину взорвали на майдане, что я чуть не погиб, но сейчас всё в порядке, только руку сломал, да ребро треснуло, да царапина на лице.
        - Как так? - спрашивает Халима, и я вижу, что она начинает плакать. - Ты в Хартум не убивался, а в Киев взрыв тебе. Ты не работай журналист.
        - Халима, милая, не плачь. Всё будет хорошо.
        Пытаюсь успокоить жену, а сам не представляю, как сказать ей об отце и что сказать. Вижу, что моя мама тоже вытирает глаза от слёз, слушая наш разговор. Отец прижимает её к себе, пытаясь успокоить.
        - Как с твоим приездом в Москву? - спрашиваю я.
        - Москва мы поедем в февраль с мама. Она тоже работай в посольство. А где папа? Я позвать мама.
        - Подожди, Халима, - прошу я. - Твой папа тоже ранен. Но он в другой больнице.
        Халима застывает. Потом спрашивает упавшим голосом:
        - Вы два были там? Как ранен?
        - В него попала пуля. Я не знаю, где он, но я обязательно найду его.
        - Это нельзя сказать мама, - говорит Халима обречённо, вытирая кулаком слёзы.
        Я думаю о том, какие страдания доставляем мы, два русских человека, помимо своей воли этим двум суданским женщинам, которые только что поверили в своё счастье, и вдруг оно уходит подобно зыбучему песку из-под ног, и я повторяю:
        - Я обязательно найду его. Ты поверь.
        - Я верю тебя, но не говори мама. Позвони вечер. А где твой мама и папа?
        - Они сейчас здесь. Ты можешь с ними поговорить.
        Я разворачиваю ноутбук, чтобы в глазок камеры попали мама и папа. Они здороваются. Мама называет Халиму родненькой. Халима называет их мамой и папой, как если бы давно их знала. Но я не даю им долго говорить и возвращаю ноутбук на прежнее место. Мы прощаемся до вечера. Халиме нужно идти в министерство налаживать дела с переездом на работу в Москву.
        Мама достаёт нижнее бельё. Вынимаю левую руку из петли на кронштейне. Мама встаёт и отворачивается, чтобы не смущать меня, а папа помогает мне одеться. Ходить осторожно мне разрешено. Я даже, сидя, ем принесенный мне куриный бульон и любимые макароны по-флотски. В это время папа по моей просьбе идёт в раздевалку и забирает оттуда вещи, найденные при мне врачами скорой помощи. Телефона-таки не нашлось, но фотоаппарат оказался целым.
        Не закончив есть, я сбрасываю фото с камеры на ноутбук. Хорошо, что кабель для передачи данных у меня был с собой в кожухе аппарата. Нахожу фото машины скорой помощи, на которой увезли Евгения Фёдоровича. Увеличиваю кадр. Смотрим номер машины. Папа записывает в свой блокнот. Будет разыскивать. Это ему задание номер один. А задание номер два - созвониться со страховой компанией и вызвать страхового агента, чтобы зафиксировал моё положение, а так же сгоревшую машину, которая по идее должна быть ещё на улице Грушевского, и составить акты. Меня на скорой помощи отвезли в больницу, находящуюся почти на другом конце города, что, с одной стороны, было хорошо, так как меньше имелось шансов, что сюда придут энтузиасты майдана и будут требовать моего выдворения, как произошло с отцом. Важно было узнать, куда повезли Евгения Фёдоровича.
        Мама хочет ещё остаться со мной, но я уговариваю её поскорее заняться поисками нашего нового родственника и страховыми проблемами. Родители уходят. Мой сосед по койке Роберт ушёл ещё раньше, одевшись в верхнюю одежду. Сказал, что идёт к своему армянскому врачу посоветоваться насчёт его камней в почках.
        Ложусь снова на кровать и вкладываю руку в подвязку к кронштейну, а правой рукой работаю на ноутбуке.
        Разговорчивый сердечник, которого зовут, оказывается, Иван Сидорович, лёжа на своей кровати, и, видя, что я остался один, рассказывает историю:
        - Вы, как я понял из разговоров, журналист, так что вам полезно послушать меня. В начале года я попал в другую киевскую больницу в связи с болезнью желудка. Мы с дочерьми платили за лечение, покупали дорогие лекарства. Месяц пролежал, потом дочерям при выписке сообщили, что у меня большая язва и необходимо удаление желудка. Началась подготовка к операции. Направили меня в другую больницу для рентгеновского снимка. Там я попутно поговорил с каким-то старичком-профессором. Тот спросил, зачем я хочу делать операцию. Я ответил, что совсем не хочу, но мне рекомендуют. Профессор был в изумлении. Короче говоря, вскоре выяснилось, что язва моя давно зажила и хирургическое вмешательство не требуется, а рекомендованные мне лекарства типа «мезим - для желудка необходим» не только не помогают, но даже вредят желудку. Вы не представляете, какой был скандал в моей больнице, когда узнали, что я отказываюсь от операции. Ну как же, потеряли четыре тысячи долларов, которые за неё просили.
        - Между прочим, по поводу рекламы, - это в разговор включается второй сердечник по имени Пётр Петрович, довольно грузный человек, от поворотов которого жалобно скрипит кровать. - Мне довелось долгое время страдать от аденомы простаты. Смотрю, по телеящику рекламируют простамол. Ну, клюнул на удочку и купил. Стал принимать и почти сразу же почувствовал себя хуже. Кончилось тем, что привезла меня скорая помощь и чуть ли не сразу же положили на операционный стол. Я говорю врачу возмущённо, что пил же простамол, который рекламируют по телевидению. Врач был серьёзный и мрачно так сказал, что надо, мол, лечиться не по телевизору, а в больнице. Так что я теперь никаким рекламам не верю.
        Под разговоры меня клонит в сон. Сестра приносит таблетки, и говорит, что, поскольку я могу ходить, то вечернюю порцию возьму сам на столике в коридоре, где будут пробирки с написанной моей фамилией, в которой будут таблетки. Принимаю порцию лекарств и засыпаю. На обед не иду. Просыпаюсь, когда звучит трескучий сигнал звонка на ужин. Выхожу в коридор. Вижу, как больные в домашних халатах, спортивных костюмах, платьях и кофточках, а кто-то почти раздет с висящими на груди или боку мешками, наполненными мочой, в руках ложки, вилки и кружки, ринулись в столовую.
        Я не тороплюсь в очередь, а иду в свою палату съесть для аппетита пару помидор. Через десять минут вхожу в обеденный зал, вижу его почти пустым. Моё удивление тут же перерастает в изумление, буквально взрывающееся негодованием, поскольку из раздаточного окна слышится громкая брань в мой адрес по поводу того, что я шляюсь неизвестно где, а гоняться за мной никто не собирается, тогда как все должны быстро поесть и убираться, ибо раздатчице (а ругается именно она - женщина солидного телосложения и не менее солидного возраста) некогда.
        Сдерживая своё возмущение, я интересуюсь, почему дама разговаривает со мной таким тоном, словно я нахожусь в тюрьме, отбывая наказание за провинность перед обществом. На всякий случай сообщаю женщине, продолжающей кричать и буквально швыряющей мне тарелку с едой, что я как журналист очень интересуюсь культурой обслуживания в больнице. Слово «журналист» производит некоторый эффект: раздатчица снижает тональность речи, бормочет что-то близкое к «извините», и вспоминает, что не положила мне на тарелку печенье.
        Я уж не говорю о том, что в обеденном зале стоят столы непокрытые скатертями. Не замечаю того, что на столах отсутствуют общепринятые приборы: соль, перец, горчица банальные салфетки. Этого, как я понимаю, бюджет больницы не предусматривал. Но разговор. Внимательное отношение к больным, нервы которых расстроены уже самой болезнью, мне думается должно быть всегда, на любом этапе лечения.
        - Поймите, - объясняю ей я, - что в больницу люди попадают отнюдь не по своей воле, и их успешное лечение зависит не только от врачей, но и от доброго отношения всего остального обслуживающего персонала.
        Не уверен в том, что моя нотация изменит её поведение, к которому она, несомненно, привыкла, но передо мной она извиняется.
        Величина порции меня тоже удивляет. Она настолько маленькая, что ею впору кормить только котят. Решаю заняться вопросом питания больных утром.
        По моему новому мобильнику могу звонить только домой, так как не помню ни одного номера телефона киевских старых друзей. Они все у меня были в потерявшемся мобильном телефоне. Отец сообщает, что найти, куда отвезли Евгения Фёдоровича, пока не удаётся. Больниц в Киеве много, как и станций скорой помощи. Он пытался узнать по фамилии Березин. Но в больницах отвечали, что такой пациент к ним не поступал.
        Со страховкой обстановка лучше. Страховой агент обещает приехать завтра и составить акт. Уже хорошо.
        В палату входит Роберт, отсутствовавший почти весь день. Он весь светится радостью. Не снимая костюма, не переодеваясь, он подходит к каждому больному и показывает раскрытую ладонь, В ней лежат маленькие камешки.
        - Вот, - говорит он восторженно, - это камни, которые были в моих почках. Теперь мне не нужно делать операцию, как мне предлагали здесь врачи. Я пошёл к знаменитому профессору нашей армянской диаспоры, и он мне помог, как армянину. Он сказал, что можно обойтись без операции. Дал выпить лекарство, и камни сами вышли. Вот они.
        Роберт скачет от радости. Завтра он выпишется из больницы. Это, конечно, интересно, я радуюсь за него, но меня сейчас волнуют другие проблемы.
        Разговариваю по Скайпу с Халимой и её мамой. Обрисовываю обстановку. Говорю, что Евгения Фёдоровича рядом нет, но он будет.
        После этого долго не могу уснуть. Передо мной всё время стоят огромные голубые глаза моей любимой. Я ощущаю нежное прикосновение её щеки к моей, скольжение волос по моему лицу, слышу ласковые слова: «Ты мой хороший. Лублу тебя».
        Утром нахожу заведующего отделением и высказываю своё недоумение порядком кормления.
        Услышав, что я журналист, он вежливо спрашивает, глядя на мою левую руку на привязи и забинтованную грудь, не будет ли мне трудно написать обо всём письменно Я соглашаюсь и пишу, рассказав о грубости, и предложив вывесить расписание завтраков, обедов и ужинов, дабы больные заранее могли планировать своё время, и вывешивать меню-раскладку, чтобы больные знали их рацион питания. Не могу обойти молчанием и утренний разговор с раздатчицей завтрака, когда заметил, что некоторые больные возвращают варёные яйца.
        Спрашиваю:
        - Почему вы даёте тухлые яйца?
        - Я не знала, что мне дали.
        - Но теперь вы знаете и продолжаете их давать больным людям.
        - Я сказала женщине, что яйца тухлые и спросила, будет ли она брать. Она взяла.
        - Но вы не имеете права давать испорченную пищу.
        - Это надо обращаться не ко мне.
        Вот и весь разговор. Заведующий отделением, прочитав внимательно мою писанину, рекомендует обратиться к диетсестре, которую мне пока не довелось увидеть. Такое решение вопроса.
        Неожиданность происходит в обед. Собираюсь идти в столовую и слышу от пообедавшего уже сердечника Петра Петровича:
        - Евгений, в коридоре будь осторожней. Там кто-то не дошёл до туалета и опорожнился на пол.
        Что говорить - идти на обед расхотелось. Но и пережидать оказалось делом неблагодарным, поскольку рассыпавшиеся нечистоты не убираются. Дело в том, что в субботу не работает уборщица этажей, а медсёстры и медбратья убирать не обязаны.
        В этот день дежурит по больнице заведующий отделением. Безобразие на полу появилось недалеко от его собственного кабинета. Он не может не заметить, но заходит к себе и читает там газету, пока в течение двух часов решается, кому же из обслуживающего персонала придётся всё-таки прибрать в коридоре, по которому постоянно ходят больные. В конце концов, один из медбратьев после внушительного разговора с ним пациента больницы, надевает резиновые перчатки и наводит в коридоре порядок.
        По случаю выходного дня туалеты превращаются в места, куда невозможно войти. Больные ведь бывают разные. Не каждый справляется со своими нуждами, как того хочется. Вот и происходит так, что вокруг или в самом туалете, дверь которого не запирается по причине отсутствия защёлки, а унитазы без крышек, то кровь разбрызгана, то всё испачкано испражнениями, и убрать за такими больными оказывается некому. О какой чистоте, о какой гигиене может здесь идти речь? Платить-то за дополнительный штат уборщиц не из чего. Иду в туалет на другом этаже, там ситуация чуть лучше.
        Я думаю, что никакая комиссия при посещении больниц ничего подобного не увидит, ибо перед её приходом такого безобразия не допустят. Но ведь больные живут и лечатся не только в дни посещения комиссий.
        На нашем этаже есть ванная комната. Бывают, конечно, больницы, в которых ванные или душевые, да и туалет есть в каждой палате. У нас ванная комната одна на этаж. В ней есть и душевая, но она заперта. А зачем её открывать, если рожка с душевой сеточкой там нет вовсе? Ну да хорошо уже то, что есть ванная.
        На двери ванной строгая надпись уведомляет больных о часах работы ванной и необходимости убирать после себя.
        Я любитель принимать ванну. Вхожу, надеясь получить здесь моральное и физическое удовлетворение хотя бы тем, чтобы посидеть в ванной. Но при первом же взгляде на саму ванну становится ясно, что наполнять её водой нельзя, во-первых, по той причине, что нет заглушки, а во-вторых, по причине её полнейшего антисанитарного состояния. Ванну давно никто не мыл, не говоря уж о дезинфекции. На бордюре ванной лежат клоки женских волос.
        Позволяю себе использовать эту ванну только как место для душа. Но дело это оказывается не таким лёгким. В помещении я не вижу ни скамейки, ни вешалки, ни на худой конец гвоздя, куда можно было бы повесить одежду и полотенце. Подоконник выглядит таким, что на него страшно класть чистые вещи. Принесенные с собой мыло и шампунь не находят себе места. Халат приходится повесить, зацепив его за замок запертой душевой, а остальные предметы одежды и туалета, оставив их в полиэтиленовых пакетах, приходится разместить на ступеньках забрызганной краской стремянки, стоящей здесь с непонятной целью.
        Осторожно пользуясь правой рукой, омываю нижнюю часть тела и отдельно голову и мечтаю поскорее попасть домой в нормальную ванну.
        Несколько освежённый возвращаюсь в палату. За мной входит медсестра и говорит, что мне надо срочно идти в кабинет ультразвукового исследования.
        - Возьмите с собой полотенце, - бросает она, убегая по другим делам.
        Мне непонятно, почему я должен брать своё полотенце, которое тоже не выдаётся в больнице, а приносится из дома. Если я его испачкаю составом, который наносится мне на тело при обследовании приборами, то как же я потом буду вытирать лицо? И где стирать потом это полотенце?
        Сердобольный сердечник Иван Сидорович подсказывает:
        - Евгений, можно попросить у сестры-хозяйки пелёнку.
        Иду к сестре-хозяйке, получаю пелёнку. Никаких проблем, но почему же не положить эти чистые пелёнки стопочкой в самом кабинете УЗИ для простоты обслуживания?
        Не менее удивительным кажется приём лекарств. Вспоминая давние времена, когда в районной больнице ко мне три раза в день приходила медсестра и предлагала в её присутствии выпить назначенные лекарства, здесь в палате я несколько озадачен, когда сестра сказала, что брать лекарства нужно самому в коридоре.
        Действительно на посту медсестры стоит деревянный поднос с ячейками, в которых стоят по три пластмассовых стаканчика и возвышаются листики бумаги с написанными от руки фамилиями больных. Найдя свою, искажённую правда, фамилию, я беру стаканчики и опять же не знаю, что дальше делать, поскольку количество таблеток и их расцветка в разных стаканчиках разные.
        Приходится искать медсестру, у которой, конечно, нет времени сидеть на месте, и поинтересоваться порядком приёма лекарств. Шарада решается просто. Глядя на меня, как на бестолкового человека, сестричка спокойно объясняет:
        - В двух стаканчиках одинаковое количество таблеток, стало быть, их надо принимать утром из одного стаканчика, а вечером из другого. В третьем стаканчике число таблеток другое - их надо принимать в обед.
        Вот ведь какая простая арифметика. Я сразу чувствую, что эта сестричка отличается от той, что впервые встретила меня своими добрыми глазами, когда я впервые пришёл в сознание от взрыва. Та была мягкая, сердечная, но с сильными руками, у которых тем не менее ощущалась нежность, когда она перекладывала меня с кровати на тележку. И нежность так нужна была в это время. Да, разные бывают люди.
        Выпив утренние таблетки, в обед взяв стаканчик обеденный, я несколько замешкался после ужина с вечерним приёмом. Прихожу за своим стаканчиком, но оказывается, что в моей ячейке стоят опять три стаканчика уже на завтра. Спрашиваю медсестру, где сегодняшние вечерние таблетки. Ответ сражает начисто:
        - Так я их уже выкинула. Надо утром забирать все стаканчики к себе в палату. А то знаете, какие бывают больные? Они могут либо свои таблетки кому-то другому подкинуть, либо выпить чужие, так что не забывайте вечером брать таблетки на следующий день.
        Перспектива выпить случайно чужие лекарства или не выпить свои меня не радует, потому вечером приходится дежурить в коридоре в ожидании, когда у медсестры найдётся время разложить стаканчики по ячейкам, чтобы своевременно забрать свои лекарства в палату. Единственный положительный эффект от моих бесед с медицинским персоналом выразился в том, что на стаканчиках с таблетками появились наклейки: «утро», «обед», «вечер».
        Возникает, правда, ещё один сопутствующий вопрос: пить ли все таблетки, скажем, утренние сразу в один приём или каждое лекарство по очереди. Спрашиваю об этом медсестру, и получаю безапелляционный ответ:
        - А, пейте сразу.
        Только мой всеведущий и многоопытный однопалаточник Иван Сидорович остановил меня предупреждением:
        - Евгений, у каждого лекарства своя особенность восприятия организмом, поэтому пить надо таблетки с некоторым интервалом. Иначе они не будут достаточно эффективны.
        - Ну, спасибо, - говорю я, - просветили.
        Мне подумалось, почему бы в больничных палатах или в коридорах не вывесить плакаты-рекомендации пациентам по поводу приёма лекарств, какой-то пищи, которую приносят неизбежно родные и друзья, других правил нахождения в больнице, то есть всего того, о чём ни врачи, ни медицинские сёстры не успевают рассказывать каждому вновь прибывающему больному?
        Конечно, можно понять, что время берёт своё, и потому некогда новый и современный телевизор в фойе давно устарел и стал условно работающим. Можно поверить, что с течением времени некогда красивый линолеум не может оставаться на полах таковым вечно, порою трескаясь, разрываясь и торча во все стороны в безнадёжном ожидании замены на новое покрытие. Можно объяснить, что установленные в прошлом веке в послеоперационных палатах кнопки вызова дежурной медсестры, системы подачи кислорода и другие необходимые приспособления забыли, когда они работали. Но никак нельзя согласиться, что так и должно быть, особенно если мы говорим, что наше обновляемое или новое правительство только и делает, что думает о благе своего народа, если мы всеми силами современной пропаганды пытаемся убедить других и самих себя в том, что жить становится лучше, жить становится веселей.
        Когда вас перевяжут, но не до конца, вам сделают укол, но по ошибке не тот, что нужно, вам дадут простынку, но не совсем чистую и целую, когда вы увидите, что в больнице не всё успевают, не всё замечают, не всё объясняют, ибо урезанному штату некогда выполнять все обязанности, и платят этому штату лишь за часть работы, и не платят вовсе за ответственность, что и отражается непосредственно на вашем собственном здоровье, тогда вы поймёте фразу «в здоровом теле здоровый дух».
        Чтобы дух в стране был здоровым, надо вылечить всю страну. Только кто же будет это делать? Кого у нас в стране интересуют не лозунги перед выборами, а человек постоянно и всегда? Вот о чём мне подумалось в этой больнице страны, которую я продолжаю чувствовать своей, потому что я в ней жил, потому что в ней живут мои родители. Но сейчас я сажусь за ноутбук и пишу о статью другом.

«ПОЧЕМУ МЕНЯ УБИВАЛИ?
        Совсем недавно мне довелось быть в Судане. Совершенно случайно я оказался рядом с демонстрацией молодёжи, которая выступала против ухудшения жизни в стране. Мирную демонстрацию встретила полиция и начала стрелять. Погибли двести человек. Я по случаю мог оказаться в числе погибших. Мне повезло - шальные пули меня миновали. Но вот вопрос: как можно было стрелять в безоружных людей, вышедших с плакатами, в которых требовали от власти улучшения их бедной жизни? Ведь за окном двадцать первый век. Человечество ездит на шикарных машинах, летает в космос, пользуется интернетом. И вдруг те, кто не имеют всего этого, кто вынужден жить, подобно первобытным людям в соломенных хижинах без водопровода и электричества, кто продолжает оставаться нищим и обездоленным в наш двадцать первый век технического прогресса - эти именно люди подвергаются расстрелу только за то, что они хотят хотя бы на ступеньку приблизиться к тем, кто пользуется всеми благами нынешнего просвещённого века. За что их убивали?
        Но читатель вправе спросить, зачем в заголовке статьи я пишу «Почему меня убивали?», а говорю об убийстве других. Да, в Судане стреляли не в меня, хотя могли попасть и в журналиста. Но дело в том, что месяц спустя в Киеве, где я родился и жил, на майдане именно в меня бросили бомбу. Вопрос: «Почему»?
        Попробуем разобраться.
        Я пишу эти строки, находясь в Киевской больничной палате после того, как взорвали мою машину. И смотрю я на эту больничную жизнь и переживаю. Столько изменений произошло в медицине. Столько новых открытий в мире науки. А здесь, в больнице, словно обратный отсчёт времени. Души у медицинского персонала будто высохли, как кусок хлеба черствеют.
        Раньше, в советские годы, которые сегодня, как только не поносят, лозунг был «человек человеку друг, товарищ и брат». Конечно, не все придерживались такого правила, но это была идеология, которой старались хотя бы внешне придерживаться. Сейчас во многих странах бывших республиках Советского Союза процветает капиталистическая идеология. В прежние времена в нашей стране любили людей. В голову приходят строки Владимира Высоцкого из «Песни о друге», где он пишет о товарище, оказавшемся рядом в горах: «А когда ты упал со скал, он стонал, но держал…» Не за плату, заметьте, держал, а по причине дружбы. Сегодня у нас в стране лучший друг - деньги.
        Вспоминается наш знаменитый всеми любимый поэт Сергей Есенин. В 1922 году он оказался в Америке и писал оттуда друзьям следующие строки: «Что сказать мне вам об этом ужаснейшем царстве мещанства, которое граничит с идиотизмом? Кроме фокстрота, здесь почти ничего нет, здесь жрут и пьют, и опять фокстрот. Человека я пока ещё не встречал и не знаю, где им пахнет. В страшной моде господин доллар, а на искусство начихать, самое высшее - мюзик-холл. Я даже книг не захотел издавать здесь, несмотря на дешевизну бумаги и переводов. Никому здесь это не нужно». И дальше поэт добавляет: «Пусть мы нищие, пусть у нас голод, холод и людоедство, зато у нас есть душа, которую здесь сдали за ненадобностью в аренду под смердяковщину».
        Не происходит ли то же самое сегодня у нас, когда деньги становятся главным мерилом человеческих отношений? Здесь, в больнице, эта тенденция проявляет себя в полной мере. Кнопки экстренного вызова помощи над кроватями больных есть, но они работали в прошлом веке, а в этом веке технического прогресса не работают. В больнице грязь из-за недостатка технического персонала, на зарплате которым экономят средства. На дорогих лекарствах тоже экономят, покупая только дешёвые. Хочешь хорошее обслуживание ради собственного здоровья - плати дополнительно к тому, что платишь в налоговую систему и страховку.
        А какое это имеет отношение к поднятому в статье вопросу? Да, самое прямое. Коррупция, стяжательство захватили всю страну, начиная с самых верхов власти. И это видит народ. С этим он готов бороться. Именно это нежелание мириться с ворами, казнокрадами, мошенниками, заставляющими простой народ страдать в нищете и бесправии, толкнуло многих на майдан. Значит, получается так, что майдан прав? - спросите вы. И я отвечу - нет. В том виде, в каком он происходит, когда жгут и убивают людей, захватывают государственные здания, министерства, он не прав.
        Конечно, революция семнадцатого года не прошла бескровно. Но это было именно революционное преобразование, при котором произошла смена строя. И этой смене предшествовали партийные съезды, съезды народных депутатов, на которых принимались жизненно важные решения. Переменам в жизни жёстко противостояла прежняя власть угнетателей народа. И потому проливалась кровь.
        Сегодня другой век. Сегодня современные методы борьбы за справедливость требуют демократических подходов. А что мы видим на майдане? С чего всё началось?
        На площадь независимости прибыли боевики с Западной Украины и потребовали от правительства вступления в Евросоюз. Казалось бы, вопрос серьёзный, и для его решения нужно всенародное обсуждение. Ведь от того, с кем будет Украина, зависит судьба каждого украинца, а значит, нужен как минимум референдум. А что делают боевики? Я подчёркиваю боевики, специально привезенные, а не восставший народ Украины. До него ещё дело не дошло.
        Президент Янукович спокоен. Он медлит, не зная, что предпринять. Ему и хочется в Евросоюз и не хочется, да и боязно, портить отношения с Россией. А усидеть на двух стульях трудно. Запад предупреждает не применять силу. Запад посылает своих представителей на майдан. И Янукович сдерживает своих силовиков, заставляет свой спецназ «Беркут» ничего не предпринимать.
        А боевики раскладывают палатки на площади и устраивают бессрочное присутствие на деньги, которые платит им заказчик. Кто он, вопрос другой. Но к этим бессрочным демонстрантам присоединяются сначала любопытные зеваки, а потом и убеждённые сторонники смены власти по причине её коррупции, по причине того, что в больницах и поликлиниках плохое обслуживание, что народные деньги идут в карманы олигахов, а цены на товары растут, справедливости нигде бесплатно не добьёшься, да мало ли недостатков в жизни, в связи с которыми вдруг можно заявить, крича: «Долой правительство! В отставку президента!»
        И вот площадь заполняется народом, искренне верящим, что они выступают за правое дело, и они хором кричат: «Долой!», ни мало не задумываясь над тем, кто и с какой целью начал этот шабаш. А зачинщикам-боевикам того и надо. Теперь при мощной поддержке толпы они начинают войну с полицией, вооружённой дубинками, против которых идут металлические цепи, коктейли Молотова и даже стрелковое оружие. На рукавах появляются фашистские свастики, которые встречаются молодёжью с ликованием в качестве символа проявления силы. Для устрашения жгутся автомобильные покрышки, пламя бушует на подходах к площади. Зловещая картина распаляет протестующих уже против всего. Лишь бы протестовать.
        Боевики идут дальше - они захватывают здания министерств, бьют окна и двери, громят всё подряд. За ними и с ними идёт взбудораженная толпа. Её восхищает то, что можно безнаказанно крушить, бить, ломать. Она не слышит призывы правительства к переговорам. Не успокаивается частичными уступками. Ей теперь нужно всё и сразу. Она не замечает гибнущих солдат. А если замечает, то в пылу разбуженного гнева говорит: «Так им и надо, пусть не воюют против нас». Бушующая толпа бездумна. Глаза горят. Руки сами тянутся к камням, кирпичам, кольям, палкам, к оружию. Люди начинают упиваться смертями, разгромом.
        Именно эта картина попадает в объектив моей камеры. Эти безумные глаза я снимаю, как свидетельство вакханалии. Со мной находится здравомыслящий человек, который пытается образумить мечущихся в трансе молодых людей, пытается объяснить, что нельзя убивать своих товарищей, таких же молодых, но одевших форму милиции, чтобы служить им же защитой. В ответ он получает пулю в спину.
        Но и то, что я снимал это безумства своей камерой, не осталось незамеченным. Когда я сел в машину, её подожгли зажигательной смесью, так что произошёл взрыв. Это ли не фашизм чистой марки?
        Я сумел выжить. Но меня волнует до сих пор вопрос: «Почему меня убивали?» Мне непонятно, почему на площади пустили пулю в моего друга, который хотел только остановить насилие.
        В начале статьи я вспомнил о расстреле в Судане. Там шла мирная демонстрация. Молодёжь высказывала своё желание жить лучше, высказывала свои претензии к правительству, пыталась обратить внимание его на тяжёлые условия жизни. Это были законные требования, которые высказывают миллионы демонстрантов в других странах. Требования, которым в других странах правительства идут навстречу. В Судане эти требования были встречены пулями.
        У нас на майдане всё совершенно наоборот. Здесь демонстранты беспардонно проявляют насилие. Два месяца бурлит майдан неповиновением властям, два месяца жжёт покрышки, не успокаиваясь, проявляя самые настоящие фашистские наклонности. А кто же платит за всё это?
        Мы слышим выступления лидеров майдана. Тут и известный всему миру боксёр, и малоизвестные люди большого бизнеса. Но впечатление такое, что за всем этим стоит опытный режиссёр, который хочет сменить сомневающуюся шахматную фигуру короля на более твёрдую и в то же время более податливую. Просто нужно сменить одну олигархическую власть на другую. Что же до народа, который по недопониманию примкнул к боевикам майдана, то он, как всегда, будет обманут.
        Нет, мы не хотим быть нищими, как, впрочем, не хотели этого и в прежние времена. Однако мы не считали возможным и нужным ради денег поступаться своими принципами, терять достоинство, терять душу, о которой так заботился Сергей Есенин.
        Однажды я видел в телепрограмме, как её ведущий с упоением рекламирует на всю страну стремление к богатству. Глядя на него, казалось, что он готов встать на колени перед двадцатилетним юнцом, заработавшим миллионы, живущим теперь в Америке и небрежно дарящим бриллианты своей возлюбленной.
        А через некоторое время перед телевизионной аудиторией появляется одиннадцатилетний бизнесмен. Он моет машины мокрой тряпкой, зарабатывая деньги на будущую платную учебу. Кто-то резонно спросил, не лучше ли тратить время на учебу, чтобы потом, обретя отличные знания, поступить по конкурсу в вуз на бюджетное отделение и стать хорошим специалистом. Но вместе с этим вопросом явился и другой: нужно ли вообще учиться малышу, если он с такого возраста приобщился к бизнесу. Кто-то даже глубокомысленно пояснил эту мысль: зарабатывая самостоятельно деньги с такого возраста, мальчик больше узнает полезного для себя, пройдет хорошую школу жизни.
        Ах, как мудро! Это вписывается в современную концепцию выращивания безграмотных рабов, умеющих хорошо выполнять чёрную работу. А Коперники и Ломоносовы нам уже не нужны. Рабы будут обслуживать богатую элиту, которой доступно образование за деньги. Это образование не имеет ничего общего с настоящими знаниями и настоящей грамотностью. В нынешнее время отменили обязательное среднее образование. И стали объяснять, что, например, в сельской местности должны быть частные фермы, где своим родителям будут помогать дети. А то, что эта помощь будет за счёт учёбы, - это как-то перестало волновать и стало само собой разумеющимся.
        Однажды мне довелось побывать на рынке в поисках детали для компьютера. Увидел за прилавком отца с сыном подросткового возраста. Мне понравился мальчуган с живыми глазёнками, легко ориентировавшийся в своём товаре. Я подарил книгу двенадцатилетнему пареньку. Он так обрадовался подарку, что решил продать нужную мне деталь дешевле. Находившийся рядом отец тут же сделал ему замечание, но мальчик спокойно отрезал: «Ничего. Вычтешь разницу из моих денег. Пусть это будет за мой счёт».
        Мальчик не был скупым. Он не гнался за миллионами. Он помогал отцу в свободное от учёбы время, когда в школе были каникулы. И всё же мне было его жаль. В прежние годы дети во время каникул ходили в походы, собирали гербарии, занимались в авиамодельных и других кружках, получали дополнительные знания и были счастливы. А сегодня нам с телеэкранов, по радио и со страниц печати настырно внедряют мысль о том, что главное в жизни - деньги.
        Я понимаю американцев. История США в том и состояла, что люди бежали из Старого Света в далёкие, открытые Колумбом места, где захватывали себе землю у местных индейцев, обустраивали фермы и вынуждены были жить ради самих себя, борясь с природой и местным населением за своё существование. Индивидуализм стал основой их менталитета. Отсюда и жажда к наживе. Им трудно теперь измениться. Потому Сергей Есенин не увидел в них души, не увидел человека.
        Неужели и мы докатились до такого состояния? Неужели и нам не нужна больше наша славянская широкая душа, а нужны скаредные миллионы любой ценой? Неужели ради тех денег, что платят на майдане, можно всё крошить, всё крушить, всех убивать?
        Я верю, что те, кто приходят сегодня на майдан, не имея в виду откровенных оплачиваемых фашистов, на самом деле мечтают сделать жизнь в стране лучше и надеются на то, что новое правительство поведёт страну другим путём, но они явно не понимают реального положения вещей, не понимают, что идёт борьба кланов, за спинами которых стоят большие силы, преследующие свои собственные интересы. Во имя этих чужих интересов меня и убивали на майдане и, к счастью, пока не убили.
        Глава 19
        ЖИВИ ДЛЯ МЕНЯ!
        На место выписавшегося счастливчика Роберта в середине дня, когда мы успели пообедать и вернулись в свою палату, к нам положили нового больного, интеллигентного вида пожилого человека в очках, стёкла которых охватывала тонкая золотая или позолоченная оправа, ещё не совсем седого. Его привезли на каталке в сопровождении женщины средних лет, как стало ясно из разговора, дочери. Две санитарки довольно крупного телосложения легко как пушинку перенесли тело пациента с каталки на кровать, укрыли его одеялом, сказали, чтоб он лежал спокойно в ожидании медсестры и тут же удалились, увозя перед собой устройство для перемещения больных.
        Дочь, обнаружив тумбочку, открыла покосившуюся дверцу и уложила внутрь принесенные вещи, доставая их из большой кожаной сумки. Тут была и одежда, и чашка с иностранной надписью, стакан и ложка с вилкой, и бутылка с минеральной водой, и лимон, апельсины, бананы, яблоки. Воду и стакан она поставила на тумбочку. Фрукты, поколебавшись, тоже положила сверху.
        Новый больной слегка улыбнувшись сказал:
        - Да к чему мне всё это, дочурка? Я же их есть не буду.
        - Будешь, папа, - безапелляционно ответила женщина. - Надо есть фрукты. И я побегу, а то мне пора на лекцию.
        - Поцелуемся на прощанье, - донёсся с постели слабый голос.
        Дочь наклонилась, целуя отца и говоря:
        - Да, я, может быть, ещё заскочу сегодня, если успею.
        - Зачем, доча? Не утруждай себя. Со мною всё в порядке. Я уже скоро встану.
        - Ни в коем случае не вставай. Лежи. И я прошу тебя, не переживай так. Ничего уже не сделаешь, а жить надо. Пока.
        Женщина средних лет накинула на плечо чёрную сумку, помахала приветственно рукой и вышла из палаты.
        Тут же появилась медсестра с тонометром в руках. Она подошла к новому больному с левой стороны, не говоря ни слова, достала из-под одеяла его левую руку и стала измерять давление. Затем, всё так же молча, достала из кармана коробочку с таблетками, положила одну в ладонь больному, произнеся:
        - Выпейте.
        Она налила из бутылки воду в стакан, подала его больному и тут же вышла.
        Только теперь я решился с ним заговорить.
        - Что у вас?
        - Подозревают инфаркт. Да как же ему и не быть, когда…
        Новый больной поставил стакан на тумбочку и повернулся ко мне всем телом. На лице написано страдание. Брови сдвинулись, глаза наполнились слезами.
        Я поспешил сказать:
        - Дочь просила вас не переживать.
        - Да, это правда, - ответил больной, которому по моим представлениям было лет семьдесят. - Переживать мне нельзя, только как это сделать, я не знаю. Вот я вам расскажу сейчас, если хотите, как на исповеди свою историю. Может, полегчает.
        - Я вас слушаю.
        Больной вытер кулаком глаза и начал рассказ. Говорил он медленно, часто останавливаясь, переживая и, видимо, представляя всё то, о чём рассказывал.
        Я со своей женой познакомился пятьдесят лет тому назад. Мне сейчас семьдесят четыре года, а тогда, стало быть, было двадцать четыре. Но я помню всё, как если бы это было вчера.
        Наша семья тогда жила в Ялте на Севастопольской улице в двухэтажном старом доме, построенным из диорита - есть такой камень в Крыму. Сейчас такие дома не строят. Комнаты большие, потолки высокие. Квартира, правда, у нас была небольшая - две комнаты, кухонька и просторная веранда, на которой отец даже устроил лимонарий - посадил в кадках несколько лимонов, и они давали плоды. И стояла там ещё кровать, на которой иногда спал я, а иногда папа. Один мой брат учился в институте в Симферополе, сестра, старше меня на три года, уже была замужем и жила отдельно, а старший брат неженатый жил с нами.
        Как-то летом сестра пригласила свою подругу бывшую сокурсницу по техникуму Юлю к нам погостить. В Ялту все с удовольствием едут. Приехала и она. Весёлая, улыбчивая, волосы тёмные и пушистые до плеч, глаза глубоко посажены и всё время прячутся за ресницами, так что я даже не сразу рассмотрел, что зрачки зеленоватые, груди в меру полные, но не вызывающе, роста сантиметров на двадцать ниже меня, хотя это я никогда не замечал, всё казалось, что она такая же как я.
        А надо сказать, что работал я тогда в горкоме комсомола. Девушек вокруг меня было, хоть пруд пруди: вся работа была среди молодёжи. Однако из-за постоянных вечерних мероприятий: то рейдовые проверки, то комсомольские вечера, то собрания - времени на свидания и влюблённости у меня никогда не было. Влюблялись в меня девчата, но мне всё было не до того.
        Помню, во время одного из походов в горы у меня порвалась куртка. Я не обратил на это внимания. Но когда мы улеглись все вместе в палатки ночью, то секретарь комсомольской организации хлебокомбината Валентина, ничего мне не говоря, села у костра и починила мою куртку. Её любовь ко мне чувствовалась, но я едва успевал это замечать.
        Одна девушка пришла как-то ко мне в кабинет и заявила, что уезжает навсегда, так как любит меня и не может вынести того, что я этого не вижу. Я тогда сказал: «Так в чём же дело? Всё ещё можно поправить». Однако она уже приняла для себя решение и уехала.
        Такие у меня были отношения с девчатами. Приглашал я их на комсомольские мероприятия и дело тем ограничивалось. Смотрел я на красавиц только с точки зрения полезности в общественной жизни, и о свиданиях даже не думал.
        А тут, надо же, прямо у меня дома такое чудо природы, скромная, независимая. Я с первого же взгляда на неё почувствовал непреодолимое желание обнять девушку. Она подала руку при знакомстве и глазами так весело смотрит. Сестра что-то щебечет об их совместной учёбе в техникуме и что Юля спортсменка, смелая, прыгала с парашютом. Она казалась мне фантастически необыкновенной. Теперь она училась в симферопольском пединституте на романо-германском отделении, которое я сам успел до этого закончить.
        Но если бы вы знали, насколько малое значение для меня имели все эти сентенции. Я о них и не думал. Просто влюбился в Юлю, в её глаза, в её тонкие губы, в фигурку с напряжённой грудью, в весёлый смех и одновременно в серьёзность. Так влюбился, что на следующее же утро после знакомства поцеловал Юлю, но не так как обычно целуются. Произошло это неожиданно для меня самого.
        Дело в том, что кровати лишней для Юли у нас не было, так что положили её спать на раскладушку, которую поместили почти посреди большой комнаты. А мы с братом спали в другой, поменьше. Утром я встал умываться, вошёл в большую комнату, а Юля ещё спала или делала вид, что спит. Скорее всего, что притворялась спящей, пока все в квартире начали вставать и ходить по комнате.
        Отец спал на веранде. Мама хозяйничала на кухне. Я, проходя мимо Юли, совершенно был уверен, что девушка спит. Она была прекрасна своей какой-то беззащитной юностью, и до того меня потянула какая-то сила к ней, что я не удержался, наклонился над её лицом и коснулся губами её губ. Ну, не знаю, как можно было при этом не проснуться, только Юля глаз не открыла, а я тут же отклонился и пошёл умываться.
        Так началась наша любовь, потому что Юля, разумеется, догадалась, кто её поцеловал, хоть она ничего не сказала по этому поводу, сделала вид, что ничего не произошло. А у меня эта картина, когда я наклоняюсь для поцелуя, боясь, что девушка проснётся, до сих пор стоит перед глазами, хотя прошло с тех пор пятьдесят лет. И второй поцелуй случился очень не скоро. Юля побыла у нас несколько дней и уехала к себе в город Саки. Есть такой курортный город в Крыму, где лечат грязями.
        Те дни, что она у нас жила, мы всё время были с сестрой и братом, так что наедине с Юлей мне практически быть не приходилось. Гуляли по набережной, купались в море, ездили по разным достопримечательным местам. Уезжая, Юля приглашала всех к себе в гости, сказала адрес. И я первый на это решился. В ближайшее воскресенье собрался утречком, проголосовал на попутный грузовик в Симферополь, а оттуда так же на попутке добрался до Сак. В то время попутный транспорт был очень популярен: и дешевле, и быстрей.
        Я сошёл с машины перед Саками, нарвал букет полевых маков и ромашек и явился с ним к моей возлюбленной, не зная, как она меня встретит. А она, как увидела меня в дверях, так закружилась на месте, радостно крича: «Приехал! Приехал!»
        Погуляли мы с нею по красивому сакскому парку, походили у озера, покатались на качелях, и я счастливый уехал в Ялту. А там меня сестра дожидается и говорит: Ты что это к Юле прицепился? Я её пригласила к нам, чтобы старшего брата женить, а не для тебя.
        Нужно сказать, что своего брата, который был на десять лет старше меня, я очень любил. И я знал, конечно, что он когда-то хотел жениться на женщине с двумя детьми, но мама категорически была против. С тех пор он никак не мог найти себе подругу. В отличие от меня, энергичного комсомольского работника с огромным количеством друзей и подруг, брат мой был стеснительным по характеру и очень нерешительным в отношении женщин. Об этом мне сестра Галя и напомнила, усовестив меня за непонятливость.
        Я подумал, что, в самом деле, нехорошо получилось, и с тяжёлым сердцем предложил Роме, так звали моего старшего, поехать к Юле в гости. Он долго отнекивался, но Галя тоже настаивала, и он согласился. Мы, конечно, не подумали, что тем самым можем нанести ему ещё больший моральный удар.
        Он поехал в Саки, а я весь день переживал, ходил сам не свой. Вернулся он подавленым. Встретила его Юля, по его рассказу, хорошо. Они погуляли по Сакам, катались на лодке по озеру, но, когда он сказал ей, что мы решили, будто она ему подходит в невесты, то уж не знаю как, но она сказала, что мы не должны решать за неё этот вопрос. И он уехал в расстроенных чувствах.
        Три года мы с Юлей в основном переписывались. Иногда она приезжала к нам на праздники, иногда мы ходили вместе в горы. Как-то мы пошли в поход почти всей семьёй с ночёвкой. Так получилось, что мой другой брат, близнец, Артемий, приехал на каникулы из Симферополя. С ним, кажется, была его подруга. И мы с ними, с Ромой и Юлей пошли в горы нашим любимым маршрутом по Чёртовой лестнице. Там наверху в лесочке заночевали. Никогда не забуду этот момент.
        Поставили мы палатку, развели костёр, пели песни до самой ночи, а потом утомлённые улеглись все спать. У каждого был спальный мешок. Палатка была небольшая, но все вместились. Улеглись мы рядком. Я с краю, а Юля межу мной и Ромой. Всю дорогу во время похода мы все были вместе, так что нам с нею не то что целоваться, а поговорить друг с другом о личных чувствах было невозможно. А тут, в палатке, в ночной темноте мне страстно захотелось поцеловать Юлю, но она легла ко мне спиной. Я был в отчаянии и зашептал на одном дыхании: «Юля! Юля!» Но что такое ночь в лесу, когда птица не пискнет, листок не шелохнётся, когда всё спит, и тишина такая, что словно вата в ушах? Тут мой шёпот, наверное, казался громом, но я в порыве собственной страсти этого не осознавал и продолжал шептать: «Юля! Юля!», пока, наконец, Тёма не выдержал и не стукнул по моему мешку рукой. Лишь тогда я сообразил, что все слышат мой шёпот. А Юля так и не повернулась ко мне лицом. Но это только распаляло мою любовь к ней.
        Впрочем, для неё это тогда носило вполне дружеский эпизодический характер. Она отвечала на мои письменные любовные излияния сдержанными выражениями дружбы. Она заканчивает пединститут, факультет иностранных языков, и устраивается на работу в своём маленьком городишке. Я весь в комсомольских делах и пока не думаю о женитьбе. Под Новый год одна девушка взялась погадать мне по руке и предсказала скорую свадьбу в новом году. Я тогда очень смеялся, сказав, что это невозможно. Старший брат мой не был до сих пор женат, а я не считал себя вправе опережать его. И вот тут произошла неожиданность.
        Мой второй брат, Артемий, рассказал своей сокурснице о том, что его старший брат не решается найти себе невесту, и спросил, не согласилась бы она стать его женой. А та возьми, да и согласись. Тёма пригласил её к нам домой в гости, предупредив брата о заочном согласии девушки жениться, и они быстро нашли общий язык друг с другом и уже в феврале сыграли свадьбу. На торжество, конечно, пригласили и Юлю. Она подарила новобрачным настольные часы, которые долгое время отсчитывали время их совместной жизни. И сидели мы на свадьбе вместе, держась за руки под столом.
        В это время зазвонил телефон. Просили меня. Я подошёл, взял трубку. Звонила девушка, с которой мы были очень дружны, но рассорились в последнее время по той причине, что ей подруга отсоветовала выходить за меня замуж, и она перестала разговаривать со мной, когда я пришёл к ней в общежитие.
        Валя работала в магазине канцелярских товаров, а её подруга в магазине одежды. Ну, так эта подруга видела, как я покупал свадебное платье для невесты моего брата, но решила, что это я женюсь, и сообщила об этом Валентине. Я-то намеренно не сказал подруге, для кого это платье, чтобы позлить Валентину. Вот она и позвонила, чтобы поздравить с бракосочетанием.
        Как же она опешила, когда услышала мой весёлый ответ, что это брат женится, а не я. Она молчала в шоке от услышанного, а я продолжал:
        - Ничего страшного, Валя. Не поздно ещё всё поправить.
        А она ответила:
        - Нет, поздно. Теперь поздно, - и повесила трубку.
        Позже я узнал, что в расстройстве от моей будто бы женитьбы она дала согласие на замужество моему товарищу по комсомолу, который давно пытался за ней ухаживать.
        Так что претенденток на меня в то время было много, и я чувствовал себя несколько виноватым перед Юлей и писал ей такие стихи:
        Ты прости меня, хорошая!
        Ты прости, что нехороший я!
        Ты прости! Уж мне так хочется
        вдруг услышать: Не прощу!
        А над озером с туманами,
        Где плывут мои страдания,
        Ты протянешь руки жалобно
        И прошепчешь: Не пущу!
        Что ж душе моей так хочется?
        То ли радости? То ль горечи?
        Ах, любое, только сильное.
        Ты прости меня!
        Прости меня!
        И она, в конце концов, ответила на мою страсть, прошептав, что давно любит меня. Это произошло в мае. Я приехал к Юле, как обычно, в воскресный день. Мы пошли гулять по парку. И там, стоя в высокой траве, я обнял её и предложил выйти за меня замуж. Тут она слегка отстранилась от меня и спросила: «А это ничего, что я старше тебя на три года? Ты не будешь меня упрекать в этом?»
        Вот, оказывается, что заставляло её быть сдержанной со мной всё это время. Я крепко поцеловал свою избранницу и за всю жизнь ниразу ни единым словом не обмолвился о нашей разнице в летах. Только она не любила отмечать свои дни рождения, особенно в последние годы.
        В тот день мы долго гуляли, а потом пришли в маленькую квартирку на главной улице Ленина, где Юля жила вместе со своей тётей Алей. Мама Юли умерла вскоре после войны, и её сестра забрала к себе девочку из Калининской области в Крым. Так что я просил руки Юли у тёти Али, маленькой сгорбленной женщины с больными, но очень добрыми глазами. О её героическом прошлом медицинской сестры хранятся материалы в местном музее.
        Тётя Аля расплакалась, хотя большой неожиданностью моё предложение не было. Затем мы с Юлей поехали в Ялту. Там, сидя за обеденным столом, я весело спросил у мамы, как она посмотрит на то, что бы мы с Юлей поехали куда-нибудь летом попутешествовать. Мама всё поняла, но, переставляя кастрюли, ответила просто: «Отчего же не поехать? Съездите». А потом я уже заговорил о женитьбе.
        Мама, наверное, не считала Юлю достаточно хорошей партией для меня, но спорить не стала. Она знала мой характер: уж если решил, то не отступлюсь. Я не Рома.
        Мы сыграли свадьбу в июле, спустя чуть больше недели после её дня рождения. На свадьбе я читал свои стихи, которые начинались так:
        Крутитесь магнитофоны!
        Работайте кинокамеры!
        Беру я девушку в жёны
        хорошую самую, самую.
        Я обещал Юле сделать её счастливой. Очень скоро меня пригласили работать за рубежом, и мы уехали вместе. И я думаю, что она была счастлива. Поездили мы с нею по свету от Африки до Северного полюса. Всю землю исколесили в командировках. Всюду она была со мной, любя всей силой своего сердца. Видно, запали ей в душу мои строки о том, что чувства должны быть сильными. Она сдувала с меня пылинки, дышала мною. Друзья смеялись, говоря, что она никого, кроме меня, не видит.
        Понятное дело, как в любой семье, не всё было гладко. Сначала, особенно после рождения дочери, она говорила мне, что я обязан делать то-то и то-то, а она свои обязательства выполняет. Я тогда отвечал вразумительным тоном, что ничего не надо делать по обязанности. Я всё умею делать сам: и стирать, и готовить, и убирать за собой. Если не хочется что-то делать, не надо. Жить вместе следует по любви, а не по обязанности. И она поняла и привыкла всё для меня делать, предупреждая мои желания. Даже за дочкой она не ухаживала так, как за мной. Но я вспоминаю, как начиналось рождение.
        В Саках на пляже Юле вдруг стало плохо. Я испугался, хотел звать скорую помощь. Но женщина рядом меня успокоила, сказав, что просто ваша подруга беременна, и это лёгкий обморок. Так оно и было. В эту ночь мы обсудили вопрос о будущем ребёнке. Узнав, что я хочу его, Юля произнесла:
        - Хорошо, я рожу, но воспитывать будешь ты.
        Я согласился и воспитывал дочку, как мог. Юля, конечно, тоже воспитывала по-своему, но всё через папу: папа сказал, папа узнает, папа не разрешает - хотя на самом деле папа всё позволял и никогда дочку не ругал.
        Между командировками получил я в Ялте квартиру, но меня пригласили работать в Москву, и мы обменяли ялтинскую квартиру на столичную. Дочка окончила институт иностранных языков, стала переводчиком, вышла замуж за украинца и уехала в Киев. Юля ушла на пенсию, и теперь вообще всё внимание уделяла только мне.
        Поселились мы на Нагатинской набережной возле самой Москвы-реки. Каждое утро Юля выходила на пробежку по набережной. Следила за своим здоровьем. А, когда мы жили в Ялте и ходили на море, то она всегда любила заплывать далеко за буйки и волн больших не боялась. Такая смелая была. Да и с парашютом когда-то прыгала. Вот и в Москве стремилась сохранять форму. У неё даже друзья по бегу на набережной появились.
        Купили под Москвой дачу, и Юля всё лето пропадала на грядках, ухаживая за помидорами, огурцами, кабачками, капустой, морковкой и всякой зеленью. А зимой мы любили ходить на лыжах. Мы - крымчане и мастерами катания были небольшими. Бывало, Юля упадёт на пушистых снег и лежит, хохоча в ожидании, когда я подъеду и помогу подняться.
        Но то ли семидесятилетний возраст дал себя знать, то ли другие причины возникли, а только начало сдавать сердце. Пришлось ходить по врачам. И однажды зимой прямо из поликлиники, куда мы вместе с Юлей пришли к терапевту, её отправили в больницу: слишком высокое давление было, да и другие показатели подкачали. Дней десять она там подлечилась, и её выписали. Тут уже после возвращения домой она по набережной не бегала, но стала прогуливаться каждое утро. Прочитала она где-то про скандинавскую ходьбу, что поддерживает силы. Срезали ей две палки в лесочке, и начала она с ними вышагивать километровки, пока я спал. Страх потерять силы превышал всякие недомогания. Поднималась она всегда раньше меня. Я-то сова по природе, работаю до поздней ночи, а она жаворонок, вставала чуть свет и шла с палками, но всегда стремилась успеть придти домой до моего пробуждения, чтобы приготовить мне завтрак.
        И интересная деталь. Юля любила носить на себе мои вещи. То рубашку мою наденет, то в мои сапоги влезает, то джинсы мои старые донашивает. Своих вещей у неё хватало, однако к моей одежде у неё было пристрастие, словно она чувствовала в ней мою близость.
        В собесе дали нам с нею путёвку в подмосковный санаторий на берегу Истры. Там мы регулярно занимались лечебной гимнастикой и плавали в бассейне. Тут уж по числу кругов, которые она делала в воде из конца в конец бассейна, её никто не мог опередить. Плавала она, не торопясь, но долго. Она ж у меня была худенькая и спортивная.
        Но судьбе было угодно повернуть всё по-своему, а не так, как она хотела. Однажды весной, когда Юля больше всего опасалась обострений, ночью в нашей квартире с потолка полилась вода. Это соседка этажом выше уехала на дачу, а мужа оставила дома пьянствовать. Что он там делал, не знаю, но он крепко спал, когда по всему полу разливалась вода, а у нас в квартире пошёл настоящий дождь. Мы с приехавшей на побывку дочкой бросились убирать воду, и надо же было так случиться, что именно в это время Юля почувствовала себя плохо, давление подскочило. Я вызвал скорую помощь. Прибыл врач быстро, так что ему и медсестре пришлось ещё шагать по воде.
        Состояние Юли им не понравилось, и взяли её в больницу на Таганке. Оттуда через несколько дней мы по знакомству перевели её в кардиологическое отделение научно-исследовательского центра профилактической медицины, где её могли хорошо обследовать. Опять брали анализы, всё проверяли, и выяснилось, что подкачали сосуды и нужно делать операцию, но не здесь, а в другом кардиологическом институте имени Бакулева. Тоже известный в стране научный центр.
        Дали мне телефон хирурга, мы с ним встретились в его кабинете. Поразил меня в нашу первую встречу прямо поставленный вопрос: «Каковы ваши финансовые возможности?» Тогда я не придал этому факту большого значения, сказав, что живём мы на обычную пенсию, да платят мне за преподавание, а книги свои я, как большинство писателей в наше время, издаю за свой счёт.
        Хирург оказался арабом по национальности. Кстати, в этом институте, как я узнал позже, работает много иностранцев из бывших советских республик и стран востока. Видимо, нашим российским хирургам меньше доверяют или им труднее пробиться в этот институт.
        Ну, в общем, араб с отчеством Ахмедович усмехнулся моим возможностям и сказал, что придётся заплатить за некоторые анализы, которые в их поликлинике платные, и потом после операции нужно заплатить сиделке за ночное дежурство у больной. Я сказал что, естественно, всё мною будет оплачено. Что касается самой операции, то нам, как жителям Москвы, её делали по квоте департамента здравоохранения бесплатно.
        Пролежала Юля весь май. Сделали операцию по шунтированию сердца. Может, это как-то иначе называется, не само сердце шунтировали, а какие-то сосуды и аорту, но не в этом дело. Выполнял операцию грузин. Я потом почти целые дни проводил в больнице, прогуливая Юлю по коридорам, и тогда познакомился со всеми врачами и обслуживающим персоналом, всем раздаривал свои книги. Грузинский хирург мне очень понравился, серьёзный такой, собранный, сразу выглядит надёжным специалистом, которому хочется доверять. И действительно, свою работу он исполнил отлично, как потом выяснилось.
        Всё было хорошо. Каждый вечер мы прогуливались с Юлей по нашей набережной. Первые дни ходили от скамейки к скамейке, так как ноги её быстро уставали. Но постепенно расстояние мы проходили всё больше и больше.
        По привычке, которая родилась чуть ли не с самой первой встречи, Юля шла с левой стороны от меня, крепко держа меня под руку. Иной раз у меня рука млела от её захвата, и я шевелил ею, чтобы прошли мурашки. Но так мы казались ближе друг к другу, и Юля была всегда со стороны моего сердца.
        Мы доходили, не торопясь, до остановки «Причал Кленовый бульвар», и там жена моя, хотя я никогда не называл её женой - она всегда была моей любовью - садилась на скамейку, если там никого не было, клала ноги на скамью так, чтобы обувь выступала за край, и отдыхала. Если на остановке были люди, ожидавшие автобус, Юля сердилась, и мы проходили мимо, останавливаясь неподолёку, пока не приходил автобус и не забирал пассажиров. Тогда она занимала привычное место, позволяя ногам расслабиться.
        Купили стимулятор крови для ног. Включали каждый вечер после прогулки. Это тоже помогало.
        То, что через несколько месяцев предстоял второй этап операции по шунтированию сонной артерии, нас не очень пугало. Специалистам мы верили. Раз надо, так надо. И в октябре Юля снова оказалась в этом же институте, только теперь в отделении сосудистой хирургии, где командовал Ахмедович. Кажется за день до операции, мы с ним встретились. Он назвал мне тогда какой-то процент неудачных операций, которые могут завершиться даже летальным исходом. Мне думалось, что это не может иметь к нам отношение. Вспомнил я его слова, во время операции, когда дежурил в больничном коридоре. Войдя в кабинет, когда туда вернулся после операции Ахмедович, я не услышал от него ободряющих слов «Всё прошло нормально». Не глядя мне в глаза, он буркнул:
        - Ещё ничего не известно. Она в реанимации. Посмотрим, как пройдёт ночь.
        Это было не утешительно. На следующий день я передал в реанимацию Юле записку и фрукты. Врач сказала, что состояние стабильное и скоро Юлю переведут в палату. Казалось бы, операция прошла успешно. То, что в голове Юля ощущала тяжесть, нам объяснили остаточным явлением наркоза. Но это состояние почему-то не проходило целых два года. Следовало придти на контрольную проверку в институт через три месяца, но врачи об этом ничего не сказали, а запись в выписном эпикризе мы не поняли, думая, что всё там написано для лечащего врача в поликлинике.
        Сам Ахмедович не пожелал со мной встретиться после операции, Когда я заглядывал в его кабинет, он говорил, что занят, а потом сбегал, поэтому коньяк, конфеты и книги, которые я принёс в качестве благодарности, пришлось оставить в ординаторской и попросить передать шефу.
        В поликлинике по месту нашего жительства, хоть и взяли копию выписного эпикриза, но тоже ничего не сказали о том, что надо снова обратиться к врачам больницы для контрольной проверки. Юля жаловалась на тяжесть в голове, на то, что ослабла память, стала иногда забывать, что она хочет делать. А я, пытаясь её успокоить, говорил, что любой человек забывает порой, что сказал и зачем пришёл. Врачи выписывали то одно лекарство, то другое.
        Мы продолжали каждый вечер в любую погоду выходить на прогулку. Нам постоянно встречались одни и те же бегуны, которые, как и мы, не боялись ни дождя, ни снега, выполняя свою ежедневную норму бега. В хорошую погоду гуляющих было много. Тут тебе и на велосипедах, и на роликовых коньках, и мамы с колясками, и целующиеся парочки влюблённых, и рыбаки с удочками и рамочными сетками. Больше всего нам нравилось выходить в ненастную погоду, когда набережная на километр впереди оказывалась совершенно пустынной, и мы единственные шли, пригибаясь, навстречу ветру, обходя лужи, и никого не встречая на своём пути. Нас охватывало тогда чувство гордости, что вот, мол, мы какие стойкие: никто не решается, а мы идём.
        Как правило, я ходил молча, продумывая очередную статью, которую собирался написать. Юля что-то рассказывала. Я её никогда не прерывал. Но однажды она была чем-то рассержена и даже выпустила мою руку из своей. Это случалось с нею крайне редко. Я обычно при этом замыкался и долго с нею не разговаривал, думая с горечью, что вот, мол, я всё для неё делаю, а она позволяет себе повышенным тоном разговаривать. Так было и в этот раз. Но это было вызвано её плохим состоянием. Однако через несколько минут она снова взяла меня под руку и проговорила:
        - Я резко с тобой разговаривала. Извини, пожалуйста.
        Но я отхожу от обиды очень медленно, и она это знала. Поэтому она начала что-то весело щебетать, пытаясь отвлечь от моих мыслей, спрашивая меня о чём-то, принимая мои односложные ответы в качестве согласия на примирение. Уже на обратном пути домой Юля пела «Нам песня строить и жить помогает». Я подпевал ей, забыв окончательно о размолвке.
        А проблема с головой не исчезала. Да и шея в месте сосудов продолжала болеть. К этому добавилось ухудшение зрения. Пошли в институт глазных болезней имени Гельмгольца, где определили, что в одном глазу катаракта, а в другом начинается глаукома. Стали готовиться к операции на глазах. Но врачи попросили сначала отрегулировать кровяное давление, так как оно скакало, а операция на глазах, хоть и не такая сложная, но всё же операция и сопряжена с рисками.
        Время от времени Юлю беспокоила застарелая язва желудка, на которую, видимо, влияли некоторые принимаемые от сердца и давления пилюли. И меня поражали упорство и настойчивость Юли. Почти каждый день она ходила по врачам, просиживала в поликлиничных очередях, решалась на различные анализы, процедуры и операции. Врачи районной поликлиники никак не могли определить причину тяжести в голове у Юли. Наконец, направили на обследование в другую поликлинику, где сделали дуплексное сканирование артерий.
        Ну, даже в нашу местную поликлинику я часто ходил вместе с Юлей. Она привычно брала меня под руку с левой стороны, и мы неторопливо шли, преодолевая расстояния. А в эту поликлинику, куда надо было ехать, мы тем более пошли вместе. Далеко она боялась сама идти, предполагая, что с нею всегда может что-то произойти. Бывало же, что и дома она неожиданно падала, опрокидывая стол, за который хваталась при падении.
        Сканирование проводила милая женщина. Для пояснения результатов она пригласила меня в кабинет и сказала, что обнаружила окклюзию левой сонной артерии, то есть той самой, на которой ей делали шунтирование. Эта артерия сейчас оказалась забитой тромботическими массами и заплатой. При этом она добавила, что впервые в своей практике сканирования артерий видит такой странный материал, использованный для шунтирования артерий.
        Мне сразу вспомнились глаза Ахмедовича, ускользающие от моего взгляда после операции. Стало понятно, что не остаточные явления наркоза беспокоили Юлю два года, а то, что по левой сонной артерии, снабжающей мозг, не поступала кровь вообще, а по правой поступала частично.
        Чудесная во всех отношениях женщина, раскрывшая нам правду о состоянии Юли, узнав о её дополнительной проблеме с глазами, сказала, что глаза могут подождать, а с сосудами надо решать как можно скорее.
        Выписали Юле направление в ту же самую больницу имени Бакулева, чтобы они сами исправили свою же оплошность. Правда, в поликлинике этой больницы сразу раскритиковали заключение по дуплексному сканированию, провели своё сканирование, которое подтвердило предыдущее. Я позвонил Ахмедовичу по мобильному телефону. Он находился тогда в отпуске. Напомнил о себе и сказал, что мы снова попадаем к нему, и я буду рад встрече с ним. Он в разговоре особой радости не проявил, спросил, откуда у меня его телефон, и пояснил, что к поликлинике больницы он не имеет отношения, а всё надо решать через поликлинику.
        Короче, после всех мытарств с новыми анализами - любой собьётся со счёта, сколько раз Юля их сдавала - положили её опять в кардиологическое отделение. Хорошо, что дочка опять приехала помочь мне ухаживать за мамой. Это было в конце лета. Я ещё находился в летнем отпуске и потому опять проводил все дни в больнице возле Юли. Тут меня все медсёстры и врачи узнавали, весело здоровались: они помнили, что я дарил им книги. А Юля продолжала бороться со всеми неприятностями, с оптимизмом посещая разные кабинеты и стойко перенеся коронографию, при которой ей делали укол в ноге, вводили в вену особый раствор и определяли проходимость крови в сосудах. Весьма неприятная процедура. Но при этом опять же подтвердились предыдущие данные о том, что левая сонная артерия заблокирована, а правая тоже забита, но на восемьдесят пять процентов. Что касается области сердца, то поставленный там шунт работает безукоризненно.
        Таким образом, оказалось очевидным, что в кардиологии Юле делать нечего. Проблема была с сосудами. Я вообще не понимаю, почему её тогда положили в кардиологическое отделение, когда сразу было ясно, что дело в сосудах. Пациентку выписали, а через три дня положили теперь уже в отделение к Ахмедовичу.
        В палате было пять коек и пять больных женщин. Я приходил каждый день и садился возле кровати Юли. Мы ходили с нею по коридору, но немного. Она быстро уставала, но главное - она не чувствовала поддержку врачей. Ахмедович зашёл утром в палату, но к Юле не подошёл вообще. Это её очень расстроило. Она явно падала духом. Только хирург, который ей делал операцию на сердце, при встрече с нею в коридоре, стал расспрашивать о состоянии здоровья, ещё раз подтвердил, что с сердцем у неё всё в порядке, и постарался успокоить по поводу предстоящего стентирования. Он был в курсе того, что принято решение не оперировать заблокированную левую сонную артерию, так как это очень опасная операция, а поставить стент, то есть трубочку, в правую артерию, чтобы увеличить ток крови через неё и тем самым улучшить состояние головного мозга. Это даже не называется операцией, напоминает коронографию, которую Юля уже делала успешно, и осуществляется без общего наркоза, так что она всё будет наблюдать, осознанно.
        Мы немного успокоились. В понедельник назначили операцию. Обещали начать в двенадцать дня. Я пришёл к одиннадцати утра, но Юлю отвезли ещё в десять. В палате женщин мне делать было нечего, и я начал прохаживаться по коридору в ожидании появления каталки с Юлей. Появился Ахмедович. Поздоровался со мной и настойчиво попросил не ходить беспокойно, а сесть в кресло и ждать. Я понял, что операцией занимается другой врач. Время тянулось медленно. Я садился и опять вставал. Ахмедович, проходя мимо, встретился с радостно улыбающейся пациенткой и представил меня ей, сказав:
        - Вот писатель. - И, обращаясь ко мне, попросил меня назвать мою фамилию, которую он забыл.
        Я назвал себя, и на том наше общение закончилось.
        Привезли в палату другую больную, а Юли всё не было. Наконец, около двух часов дня я увидел каталку с выглядывавшей из-под простыни родной мне головкой Юли. При виде меня на лице её появилась едва заметная улыбка радости. Когда её завезли из коридора и переложили в кровать, я вошёл и, склонившись над Юлей, поцеловал её. Она спросила, долго ли я ждал. Потом сказала, что с трудом вынесла такую процедуру, когда врач исколол ей все ноги и никак не мог попасть в нужный сосуд.
        - Но теперь тебе легче? - спросил я.
        - Ну, вроде бы, - ответила она уклончиво.
        Однако это и понятно. Сразу после такого напряжения, кто же сразу почувствует себя лучше. Я вышел из палаты высказать свои слова признательности врачам. В коридоре встретил Ахмедовича. Обратился к нему, но он сразу остановил меня словами:
        - Вон ваш спаситель. Говорите с ним - и он показал на вышедшего из лифта высокого ярко выраженного грузина.
        Я пошёл ему навстречу, представился мужем Юли. Он пожал мне руку. От него несло спиртным. Это меня удивило, но я подумал, что, вероятно, врач помыл руки спиртом после операции.
        Говорю:
        - Мне хотелось бы вас поблагодарить за работу.
        На это он чуть не замахал руками, сказав неожиданно, что всё ещё впереди, успею поблагодарить. Я не понял и вопросительно посмотрел на него. Тогда он пояснил, что они поставили стент на позвоночную артерию, которая тоже была забита, из-за чего на сонную артерию ставить стент было опасно. Так что теперь они посмотрят, как будет вести себя этот стент, и потом поставят стент на сонную артерию. Мне вспомнились слова Юли о том, что ей все ноги искололи в поисках нужной артерии. И от врача несло спиртным. Такое совпадение меня насторожило.
        Я пошёл в палату к Юле. Она должна была лежать сутки, не поднимаясь, и, главное, не сгибая ноги. А её ко всем прочим бедам перед тем, как она пошла в больницу, стал мучить цистит. Мы даже прогулки по набережной в последние дни сократили до минимального расстояния на всякий случай, чтобы, если ей понадобиться срочно в туалет, то мы бы успели быстро дойти до дома. Она упоминала об этом врачам в кардиологическом отделении, но те сказали, что это не по их части, это нужно ложиться в урологию. С такой проблемой она и осталась. Так что я, сидя возле кровати, по сигналу её руки время от времени подкладывал под Юлю утку и потом выносил её.
        Я старался исправно выполнять роль сиделки. Только на ночь попросил подежурить нянечку, с которой мы познакомились ещё в прошлое пребывание Юли здесь. При этом она даже от оплаты в этот раз наотрез отказалась, очевидно, помня мою прошлую благодарность.
        Подсев к Юле, я сказал ей о нашем разговоре с хирургом. Услышав, что стент поставили не на сонную артерию, а на позвоночную, и что предстоит ещё одна операция, Юля просто мне не поверила.
        - Ты не так понял врача, - сказала она. - Этого не может быть.
        Но через некоторое время в палату вошёл хирург грузин и подтвердил сказанное мною.
        - Как вы себя чувствуете сейчас? Лучше?
        - Немного лучше, - ответила Юля неуверенно.
        - Ну, а как же? Иначе не стоило ничего делать, - сказал врач и удалился.
        Юля была в шоке. На следующий день ей разрешили ходить. Мы начали было с нею прогулки по коридору, но теперь она быстрее уставала и сразу шла к кровати. С соседками по палате она почти не разговаривала и была очень недовольна, если я отвечал на их вопросы и даже дарил книги.
        - Они пристают к тебе и не дают нам с тобой поговорить, - сказала она сердито.
        Такое отношение к соседкам меня очень удивило, так как вообще-то Юля была очень общительна всегда, в больницах оставались у неё подруги, с которыми она потом созванивалась. А тут мы практически всё время молчали с нею. Разговаривали очень мало, всё время смотрели друг на друга, если я не задрёмывал. Но это она терпела нормально.
        Кто-то из женщин сказала Юле:
        - Вы бы отпустили мужа домой, а то он не высыпается.
        Она ответила:
        - Да он не уйдёт. Я же знаю его.
        И я действительно уходил, только когда кончалось время посещений.
        В четверг Юле сказали, что в пятницу её выписывают из больницы. Я спешно раздариваю принесенную партию книг. В пятницу утром Юля позвонила и сообщила, что её оставляют в больнице, а в понедельник сделают операцию на сонной артерии. Я обрадовался и сказал, чтобы она не волновалась, что после занятий в институте заеду к ней.
        Занятия у меня ещё не кончились, когда опять позвонила Юля и сказала, что всё-таки её выписывают в пятницу и уже принесли выписной эпикриз.
        Это даже меня потрясло, а уж Юлю тем более. Вечером, даря свою книжку лечащему врачу, я узнал от него, что повторная операция планируется через две-три недели. Смотрю в эпикриз - там ничего об этом не сказано. Спрашиваю, в чём дело. Врач читает заключительные рекомендации о лечении под наблюдением врача в поликлинике и говорит, что это недосмотр при печати, тут же вписывает ручкой, что нужно придти на консультацию через две недели.
        Однако, выйдя из стен больницы, Юля ошеломила меня фразой:
        - Я больше сюда никогда не вернусь.
        Я не стал ей возражать. Думал, что слова выскочили внезапно от расстройства, что это пройдёт. Я не знал, какое решение созревало в голове моей любимой жены, в голове моей Юленьки.
        Две следующие недели прошли для меня как в тумане. Мы не ходили гулять на набережную, так как Юля сказала, что ей трудно передвигаться: болят ноги. Она пожаловалась на то, что из-за остеохондроза ей трудно поворачивать голову. Всё время её беспокоила проблема цистита.
        По совету дочери, которая взяла на себя все хозяйственные дела в квартире, я нашёл в интернете платного уролога и вызвал его на дом. Он приехал со своей техникой, провёл обследование и сказал, что ничего страшного нет, нужно только пить лекарства, которые он тут же выписал.
        Юля ходила по комнате, хмуро посматривая на нас с дочкой, как мы стараемся ничем её не загружать, ничем не беспокоить, требуя от неё регулярно пить лекарства. Но вот она заявила мне, что ничего ей не поможет, ничего уже сделать нельзя, все наши старания напрасны.
        В то же время она внимательно следила за моим здоровьем. У меня в это время лопнули сосуды на глазу. Он покраснел, и я купил глазные капли. Юля садилась на диван, клала мою голову себе на колени и закапывала мне пипеткой капли, нежно гладя меня по голове, удерживая её некоторое время после закапывания.
        Мы боялись оставлять Юлю дома одну. Когда я уходил на работу, дочка была дома и уходила, только когда я приходил. А Юля всё это видела и понимала. Однажды, прижавшись ко мне головой, она прошептала:
        - Любимые вы мои, как же вы меня не понимаете. Я не могу видеть, как вы всё для меня делаете, отрываясь от своих дел. Для меня всё кончено.
        Я пытался успокоить её словами, что всё будет нормально, но она не верила мне. Она отказывалась пить лекарства, утверждая, что это бесполезно. Я согласился сократить число таблеток. Мы уговаривали её пить хотя бы то, что прописал уролог, чтобы прошёл цистит.
        Она просила не включать телевизор. Я нашёл для неё в компьютере музыку Чайковского, «Щелкунчик», которого она любила, но она попросила выключить. Она боялась упасть в комнате и ходила, опираясь на стены, стулья, стол.
        Однажды у неё поднялось давление. Я вызвал скорую помощь. Приехала молодая женщина. Измерила давление. Поговорила с Юлей. Сделала укол. Сказала, что тут нужен психиатр, и уехала.
        Поздно вечером мне нужно было ложиться спать, так как утром рано собирался встать, а Юля сидела на кухне. Я спрашиваю, что она тут делает. А она разливает кипячёную воду из бутылки в разные чашки. Спрашиваю «Зачем?», она отвечает: «Так надо». Я сказал, что не пойду спать, пока она не ляжет. Тогда она легла. А ночью я проснулся от звонка в дверь. «Кто это может быть?» - подумал я и подошёл к двери. За дверью стояла Юля в одной ночной рубашке.
        Я обнял Юлю, ввёл в комнату, спрашивая, зачем она вышла в коридор. Она дрожала, прижавшись ко мне, и ничего не говорила. Уложив её в постель, я положил ей руку на плечо, и она уснула, а я пошёл на кухню посмотреть, есть ли мусор в ведре. Может, Юля захотела ночью вынести мусор к мусоропроводу. Но ведро оказалось почти полным. Значит, она выходила не для этого. Но зачем?
        На следующий день я пошёл в поликлинику этой больницы имени Бакулева и рассказал о состоянии Юли. Я спросил, не в сосудах ли дело. Главный специалист, у которой лежала карточка Юли, сказала, что они тут не причём, а нужен психиатр. Вечером я позвонил в скорую психиатрическую помощь, которая, как сообщалось в интернете, работает двадцать четыре часа в сутки. Но голос в телефонной трубке ответил, что на дежурстве один психиатр и выехать он не может, так что лучше позвонить завтра утром.
        Мы долго сидели с Юлей на диване. Её колотил озноб. Я обнял её, прижал голову к груди, а она прошептала:
        - Милый мой, я жила только для тебя.
        В этот вечер я запер входную дверь на ключ, вынул ключ из замочной скважины и повесил на гвоздик. Я думал, что, если в сонном состоянии Юля захочет снова выйти, то, найдя дверь запертой, она вернётся назад. Но я глубоко ошибся.
        Ночью сквозь сон я услышал, как хлопнула дверь. Проснулся. Юли рядом не оказалось. Я поднялся, заглянул на кухню. Увидел пришедшую только что туда дочь. Спросил:
        - Где мама?
        Дочь мгновенно бросилась к входной двери. Она оказалась отпертой. Мы выскочили в коридор. Дочка побежала по коридору, завернула за угол и через минуту в слезах бросилась мне на шею, говоря:
        - Там мама… внизу… она упала.
        Мы жили на десятом этаже. Коридор вёл на балкон задней лестницы. Я побежал туда и увидел, что далеко внизу на фоне чёрной ночи белеет распластанное тело моей любимой.
        Так закончилась наша любовь и осталась только моя. Она хотела жить, но не знала зачем. Испугалась, что больше ничего не может. Ах, если бы я прочитал ей свои стихи, которые написал ей почти пятьдесят лет назад.
        Тебе, если жить,
        ты не знаешь, зачем.
        Страдать и любить
        от грачей до грачей.
        Метели простуженной
        слышишь ответ:
        тебе это нужно,
        а может, и нет.
        Ночь увязалась
        одна за другой.
        Кому нужна старость,
        а с нею покой?
        Море натужно
        рыдает в ответ:
        тебе это нужно,
        а, может, и нет.
        Но если бы ночь обломала края,
        и в мире остался один только я,
        последние звёзды сорвались, звеня,
        о, я прошептал бы:
        живи для меня!
        Живи для меня, если ночь коротка!
        Живи для меня, если даль далека!
        Живи, непослушная вечной судьбе!
        А я подарю своё сердце тебе.
        Что б больше никто это сердце не крал.
        Что б больше никто его жертвой не стал.
        И только когда я пойду на врагов,
        как меч на ладони протянешь его.
        Я не напомнил ей эти строки, и она ушла, распластавшись по земле, как подбитая птица. Она была парашютисткой. Может быть, ей показалось, что она прыгает с вышки с парашютом. Но парашют не раскрылся.
        Она всё рассчитала. Это была пятница второй недели после больницы. Нам следовало придти в этот день в поликлинику. Но Юля сказала, что не вернётся туда. И не вернулась. Она была всегда сильной, моя Юлинька.
        Когда мы с нею ещё не были женаты, я написал и подарил ей притчу о любви.
        В августе ялтинские ночи удивительно похожи на сказку. Луна большая, яркая и добрая, как улыбающаяся няня, которой хочется приласкать ребёнка. Звёзды - что слёзы чистые: каждая висит отдельным фонариком - хоть пересчитывай все. И зарницы, словно драгоценные камни на груди у девушки - вспыхнут на мгновение и пропадают. Море - оно шумит осторожно, ласково, медленно поглаживая песок серебристыми волнами.
        А тепло-то как в эту пору! Разденешься совсем, и всё кажется, что не снял ещё чего-то. Хорошо!
        В одну из таких ночей спросила девушка, прижимаясь к плечу любимого:
        - Скажи, милый, что такое настоящая любовь?
        Всхлипнула береговая чайка спросонья. Лёгкий ветерок сдул прядку волос со лба парня. Каштаны пошептались невдалеке и стихли. Море и то замерло на секунду.
        - Видишь луну? - начал парень. Всю жизнь она ходит над красавицей землёй. А земле что? Светит луна - хорошо. Нет - звёзды будут ещё ярче. Земля-то она большая. Ей бы солнце горячее к груди прижать.
        Но любит луна землю. Светит и светит ей, не уставая, тысячи лет. И дышат моря приливами и отливами, и появляются на земле песни, и становится любовь чище, и душистыми расцветают ночные фиалки.
        Земля видит это и благодарит луну. А она ещё ярче от этого сияет. Вот что такое настоящая любовь. И поцеловал парень девушку в самые губы. И снова зашептались каштаны.
        Юлинька светила мне всю жизнь, как луна земле, и вот теперь погасла.
        Рассказчик повернулся на спину. Из его глаз катились слёзы. Я не знал, чем можно помочь человеку в такой ситуации. Но на протяжении почти всего рассказа меня мучил один вопрос, который мне казался ещё одним невероятным совпадением. Жену рассказчика звали Юля, и она окончила факультет иностранных языков пединститута, как и героиня писем Юджина. И она вышла замуж, быть может, в том же году и они уехали за границу. Поэтому я спросил плачущего человека, чтобы несколько отвлечь его от тревожащих его мыслей, но без всякой надежды на положительный ответ:
        - Извините, пожалуйста, за вопрос: вашу жену никогда не называли по имени Джо?
        Больной сразу же опять повернулся ко мне лицом:
        - Называли. Но это было давно в институте. Она мне рассказывала, что студенты придумывали себе английские имена. Юля выбрала себе Джоанна, но её стали звать Джо. А какой-то её сокурсник Юджин писал ей даже письма из Африки. Тоже, возможно, был в неё влюблён, но она выбрала меня. А вам что об этом известно? Откуда вы знаете о Джоанне?
        Я сказал о найденных на дороге письмах.
        - Вот оно что, - тихо ответил больной, - а мы тогда перевозили вещи грузовиком в Москву. Очень торопились, и я сунул эту пачку писем между коробками или сумками. А когда приехали, то не сразу вспомнили об этих письмах. Потом долго искали, куда я их положил, но не нашли. Так они, значит, выпали из машины? Вот когда пришла разгадка пропажи. Милая Юлинька, это я виноват и в том, что письма потерялись, и в том, что не уберёг тебя от смерти.
        - Ну, вы то тут причём? Не корите себя. Это вы зря так.
        - Нет, не зря, - ответил страдающий человек - Я что-то должен был сделать, но не сделал, должен был понять её, но не понял. Это я виноват, - и больной снова повернулся на спину, плача почти навзрыд.
        Он не поднялся на ужин, отмахнувшись слабо рукой на моё приглашение. Мне казалось, что он заснул. А утром, когда медсестра пришла мерить всем температуру и разносила градусники, она вдруг вскрикнула:
        - Батюшки, да что ж это такое? Он же совсем холодный.
        И я понял: исповедь оказалась последним дыханием человека, даже имени которого я не успел узнать.
        Глава 20
        ВСТРЕЧА С ПРОШЛЫМ И БУДУЩИМ
        После публикации статьи «Почему меня убивали?» бойцы правого сектора быстро вычислили, из какой больницы шёл репортаж, приехали с угрозами медицинскому персоналу, как мне потом стало известно, потому что к этому времени я успеваю выписаться из больницы и, более того, выезжаю из Киева домой в Москву. Там я оказываюсь в безопасности, меня принимают как героя, приглашают на телевидение, берут интервью для других газет и журналов, и в то же время долечивают в местной клинике, куда я хожу на перевязки. Становлюсь узнаваемым персонажем с перевязанной рукой и забинтованной грудью.
        Калейдоскоп событий проносится как один день, потому что я жду приезда моей любимой Халимы с её мамой Ритой. Мы переговариваемся каждый день по скайпу. Она в курсе всех моих дел. Она знает, конечно, и о наших поисках Евгения Фёдоровича. Мы его находим, но далеко не сразу. Точнее, не мы его находим, а он нас.
        После ранения в спину его на скорой помощи отвозят сначала в ближайшую больницу. Там выясняется, что пуля прошла навылет, не задев ни один из важных внутренних органов. Хирург, после просмотра рентгеновского снимка, весело изрёк:
        - Вы родились в рубашке, молодой человек.
        А молодому человеку было уже за шестьдесят. Но хирург мог так сказать, поскольку ему самому уже было за восемьдесят, а он всё ещё работал.
        Вылетевшая из груди пуля пробила мобильный телефон, который Евгений Фёдорович всегда носил в нагрудном кармане. Этот факт расстроил больного, но значительно позже, так как от пулевого ранения он потерял много крови, долго лежал с отключенным сознанием, и прошло немало времени прежде, чем он спросил о телефоне. Ему отдали аппарат, пробитый той же путей, что и грудь, в качестве сувенира на память. Но не это было бедой.
        Пулевое ранение на майдане - это чревато расследованием. Врачи и медсёстры испугались. Не пришли бы за скорой помощью те, кто стреляли и видели, те, кому свидетели были не нужны. Узким кругом медработников решили отвезти перевязанного уже больного в загородную больницу на долечивание. Взяли Евгения Фёдоровича на руки и отнесли в машину хирурга, положили в просторный багажник на носилках. Сам хирург за рулём с сестричкой рядом поехали аж в Боярку, где у профессора работал главврачом бывший его студент. В киевской больнице не оставили следов пребывания раненого на майдане, то есть не зарегистрировали поступление такого больного, поэтому мы не могли его обнаружить по телефону. Позвонить в Боярку, находящуюся в десяти километрах от города в Киево-Святошинском районе, нам и в голову не приходило. Сам же он не мог воспользоваться своим пробитым пулей телефоном, в котором находились все номера телефонов, которые он не помнил наизусть, так как не было такой необходимости. По этой же причине он не связывался с друзьями в Симферополе.
        Только спустя десять дней, Евгений Фёдорович пришёл к своему киевскому товарищу, который с ума сходил от неизвестности и тоже безуспешно обзванивал все больницы. А потом он появился в доме моих родителей. Хорошо, что адрес запомнил. Я к тому времени уже был в Москве и узнал его историю по телефону.
        Звонит папа и говорит:
        - Здравствуй, сын. У нас хорошая новость и плохая. С какой начинать?
        - Начни с хорошей. Плохих у меня и так хватает.
        - Тогда я передаю трубку.
        И я слышу голос Евгения Фёдоровича:
        - Здравствуй, тёзка. Вот и я.
        Трудно передать мою радость. Успокаивая Халиму во время наших переговоров, я сам уже терял надежду на то, что мои обещания найти живым Евгения Фёдоровича когда-нибудь сбудутся. Мне уже казалось, что нам не найти его никогда вообще. И вдруг я слышу его голос.
        - Дорогой вы наш! - восклицаю я - Где же вы пропадали и как вы себя чувствуете?
        В ответ следует рассказ больного ещё человека, рана которого не вполне зажила, но ему удалось выписаться из больницы.
        Из меня вырвались слова:
        - Всё хорошо, что хорошо кончается. Вы можете сейчас приехать в Москву, и мы вместе встретим Халиму и Риту.
        Ответ меня буквально сразил:
        - Вот этого я никак не могу сделать по причине плохой новости, которую хотел сказать тебе отец. В Киеве только что произошёл государственный переворот, о чём заявил президент Янукович. Он сказал, что не собирается подавать в отставку. Спикером Верховной Рады избран Александр Турчинов. Рада приняла постановление без решения президента о возврате конституции 2004 года.
        Мне весь день пришлось заниматься статьёй, и я не смотрел телевизор, поэтому новость меня ошарашила.
        - Как же так? Ведь вчера Янукович и оппозиция подписали соглашение об урегулировании кризиса. Там же вместе с Януковичем подписывали Кличко, Яценюк, Тягнибок и при этом были представители Франции, Польши, Германии. Договорились же о сдаче оружия в течение суток.
        - Да, то было вчера, а сегодня совсем другое. Тимошенко выпустили из тюрьмы. Формируется новое правительство. Президент уехал из Киева. Боевики взяли под свой контроль здание администрации президента. Рада приняла решение, по которому русский язык может потерять статус государственного языка.
        - Да ты что! Такие события в один день я упустил.
        - Кроме того вчера на майдане убили моего друга из Крыма. Его тело нашли возле Михайловского собора. Я сегодня же улетаю в Крым. Завтра похороны.
        Все последние дни я мысленно разрывался между моей любимой Халимой и событиями на Украине. Вспоминались каждый день то демонстрация в Хартуме, закончившаяся расстрелом, то пожары с боями на майдане, о которых в последних новостях сообщалось, что там число погибших в столкновениях достигает восьмидесяти человек, много убитых бойцов милиции, а раненых в больницах более полу тысячи. Как бы хотелось не думать о войне, а отдаться мечтам о скорой встрече с далёкой, но такой близкой, такой родной Халимой, когда я смогу снова увидеть синеву её глаз на шоколадном лице.
        Но и Украина родная не меньше. Там родители, и там война. Меня удивляет, что её, эту войну на площади, никто не останавливает. А ведь плёвое дело разогнать весь этот майдан. Только дай команду войскам, и всех разгонят. Зачинщиков, так называемых лидеров, арестовать и привлечь к ответственности за учинённые беспорядки. Но вот же проблема. Америка и Европа требуют от президента мирного решения вопроса. Вот он и решает мирно переговорами. Видимо, тоже крепко связан с Америкой. Деньги-то личные, небось, в американских банках держит. А майдан в это время горит. А на майдане стреляют и убивают. И, казалось бы, договорились с оппозицией, заключили соглашение в присутствии свидетелей, тоже поставивших свои подписи на бумаге, сделав документ супер официальным, так вот подишь ты, это же соглашение на следующий день нарушили сами оппозиционеры, послав ко всем чертям эту официальность. А, может, таков заранее подготовленный сценарий? Может, так расписано Америкой?
        Мысли проносятся в голове, путаясь, наскакивая одна на другую. А выходят совсем другие слова:
        - Что же вы едете в Крым, когда через неделю прилетают Халима и Рита? Ведь они хотят с вами встретиться.
        Евгений Фёдорович тоже расстроен.
        - Я понимаю, но сейчас я нужен в Крыму. В Симферополе сейчас формируют отряды самообороны против сторонников евромайдана. Постараюсь разобраться там, и прилечу в Москву. Но я буду звонить и свяжусь с тобой по скайпу. Кстати, постараюсь найти дома свои старые рассказы об Африке. Я их когда-то писал, но так и не опубликовал. Почитаешь, если они ещё сохранились. Тебя, как журналиста, они, может быть, заинтересуют. Правда, давно это уже было. Теперь, наверное, всё по-другому. Но это если я найду свои записи и если найду время, чтобы послать. Хотел написать книгу, но не хватило духа.
        - Вы возьмите у папы мой адрес скайпа и электронной почты. И связывайтесь со мной.
        На том и прекращаем разговор.
        Неожиданные события, громоздившиеся друг на друга с необыкновенной скоростью, не позволили мне вспомнить и рассказать Евгению Фёдоровичу о трагической гибели его бывшей возлюбленной Юли.
        Меня волнует сообщение по событиям на Украине, и я забываю об обещании прислать мне рассказы. Мы почти сутками не отходим от телевизоров, чтобы угнаться за всеми новостями.
        Пока я готовлюсь к приезду из Африки Халимы с её мамой, в Севастополе над зданием горсовета снимают флаг Украины и заменяют его севастопольским. В Симферополе по центральной улице к зданию Рады приносят огромный российский флаг, проукраинского премьер-министра Могилёва отправляют в отставку, и новым премьер-министром объявляют Сергея Аксёнова, а спикером Сергея Куницина. Заговорили о проведении референдума на предмет самостоятельности Крыма и возможном присоединении его к России. Захватывается здание парламента, и на нём водружается флаг России. Я понимаю, что среди захватчиков сейчас и Евгений Фёдорович.
        Интересно, что, если в Киеве ударной фигурой является лидер партии «Удар» бывший чемпион мира по боксу Виталий Кличко, то в Севастополь для поддержки восставшего против Украины города приехал бывший чемпион мира по боксу Николай Валуев. Теперь два знаменитых боксёра заочно встретились на политическом ринге. Чей удар окажется нокаутирующим? Этот факт отмечается в моём сознании автоматически в качестве любопытной детали. Когда-нибудь, может, напишу об этом. Так из разных, казалось бы, мелких подробностей складываются большие статьи.
        Но наступает долгожданный день прилёта. У меня всё готово в квартире, но по просьбе Халимы я побывал в посольстве Южного Судана в Хвостовом переулке. В небольшом двухэтажном здании меня тепло приняли и сказали, что для Халимы и её матери они арендуют трёхкомнатную квартиру неподалеку от посольства на Большой Якиманке, которая уже полностью обставлена мебелью, так что жить они будут там, по крайней мере, до тех пор, пока мы не оформим наши отношения юридически. Таков порядок.
        Самолёт прилетает днём. Редактор даёт мне свою машину для встречи. Я загружаю в неё выпивку, закуску, фрукты, цветы и мчусь в Шереметьево. Там нахожу зал прилёта для официальных лиц, пожимаю руку уже знакомому мне заместителю посла Южного Судана Сальваторе, или как он просил называть его проще Салва, которому поручено встреча новых дипломатов. Разговариваем с ним то на русском, то на английском. Он довольно высокого роста. Похоже, что из племени Динка, судя по полоскам на лбу. Я стесняюсь спрашивать, какого он племени-роду, но он сам начинает рассказывать, что его зовут так же, как и нынешнего президента Южного Судана Сальваторе Киира.
        - Это великий человек. Он сражался за независимость ещё в армии Анья-нья в 1967 году. Потом в 1983 году командовал в Народной армии освобождения Судана, был главой высшего командования. А в 1996 году стал заместителем Джона Гаранга и проработал с ним до самой его гибели. Гаранг - это тоже, как у вас говорят, легенда. Он родился в бедной крестьянской семье племени Динка. В десять лет потерял родителей. В школе учился, благодаря родственникам. А в семнадцать лет уже был партизаном. Командование партизанским движением направило его учиться в Танзанию. Учился в США и снова в Танзании. Опять партизанил. Стал профессиональным военным и дослужился до полковника. Прошёл курсы повышения квалификации пехотных офицеров в США и там же получил степень магистра сельскохозяйственной экономики и доктора философии.
        Фактически он был основателем Южного Судана, как государства. Он говорил: «Наша храбрость основывается на том, что мы сражаемся за правое дело, а этого нет у северного Судана». И это правильно.
        Однако он был за то, чтобы Южный Судан оставался автономией, а Салва Киир добивался полной самостоятельности и отделения от Северного Судана. В этом у них были большие разногласия. Но Джон Гаранг в 2005 году разбился на вертолёте в горах, когда возвращался из Кении. Его место вице президента Судана и одновременно главы администрации Южного Судана занял Салва Киир. Ну, а после референдума 2011 года он стал президентом Южного Судана. Хотя что я вам рассказываю? Вы, наверное, всё это слышали от Халимы?
        - Не всё и не так подробно, - говорю я.
        - Салва добивался независимости Южного Судана, как это делают сейчас у вас на Украине.
        Такое неожиданное сравнение событий в Судане с тем, что происходит на Украине, мне кажется странным. Где-то я уже это слышал. Ах, да, Халима говорила об Украине. Но она правильно видела различие в отношениях, а Салва, кажется, ошибается. Тут ему, конечно, нужен умный помощник, каким, я думаю, будет Халима. Но пока мы её ждём, я стараюсь объяснить ситуацию:
        - Вы неверно сравниваете Судан с Украиной. Вы, как я понял, тоже принадлежите к народности Динка, как и ваши президенты. У народов юга Судана своя культура, свои обычаи, своя религия, которые отличаются от арабской части Судана, то есть от севера. И это явилось основанием разделения страны на север и юг.
        А украинский и русский народы по сути дела являются одним народом. Из сорока пяти миллионов населения Украины почти восемнадцать процентов составляют русские. И это при том, что из семидесяти восьми процентов украинцев около двадцати пяти процентов составляют биэтнические русско-украинцы, то есть те, кто наполовину русские и наполовину украинцы. Это получается около семнадцати миллионов, то есть почти треть населения русские и наполовину русские. Так это в самой Украине. А сколько таких смешанных браков живут в России? Вот почему мы фактически единый народ.
        По всей России поют украинские песни, а на Украине поют русские. Во всех фольклорных концертных программах обеих стран популярны украинские и русские танцы. Мы пользуемся украинскими поговорками, а украинцы русскими. Мы неотделимы друг от друга. Миллионы людей, живущие в России, имеют родственников на Украине. Мои родители живут в Киеве, а я живу и работаю в Москве. Так о каком разделении может идти речь? Надо же об этом спросить народ. Хочет ли он после трёхсотлетнего совместного проживания разделяться?
        Вот у вас на юге Судана прошёл референдум, и только после этого было принято решение о разделении на два Судана. Так это и правильно. А у нас в Киеве на майдане группа отщепенцев решала вопрос о вхождении Украины в состав Евросоюза. Потому майдан и назвали Евромайданом. А народ спросили об этом на референдуме? В Норвегии по этому же вопросу был референдум, и народ отказался от вхождения в Евросоюз. И Норвегия в него не вошла. Вот как решаются большие вопросы.
        Я ведь только что сам вернулся из Киева. Меня чуть не сожгли в машине на этом Евромайдане. Я своими глазами видел этих фашиствующих молодчиков с цепями в руках. У меня до сих пор на грудной клетке гипсовый бандаж от их взрыва.
        - Так это у вас повязка на груди? А я смотрю и думаю, что похоже на бронежилет под пальто, - удивляется Салва.
        Он рассказывает мне, что знаком с Халимой, так как встречался с нею в Джубе. В Москве она будет работать его помощником, а Рита секретарём.
        Но, наконец, объявляют посадку самолёта из Хартума. И вот уже они идут, мои милые женщины. Халима в белой шубке, которую она купила ещё во время учёбы в Москве. Она улыбается и подбегает ко мне, повисает у меня на шее, пряча голову в плечо. Я лицом утопаю в её пышной причёске, машинально протягиваю букет цветов Рите, а сам беру голову Халимы руками, отнимаю от плеча и вижу, что улыбка исчезла с губ, а из голубых глаз потекли слёзы. Целую губы, глаза, нос, лоб, зарываюсь носом в меховой воротник, пытаясь поцеловать шею. Она смеётся и крепко целует в губы.
        Мы могли так долго обниматься, но слышим голос Салвы:
        - Миссис Халима, нам пора ехать. И здравствуйте.
        Халима просит прощения и протягивает руку Салве, а я обращаю внимание на Риту. Она выглядит элегантно в чёрной норковой шубе и шапке из того же меха, в туфлях на высоком каблуке и с моим букетом белых лилий. Я сразу подумал, что она будет хорошей парой Евгению Фёдоровичу, если его одеть столь же элегантно. Думает ли он об этом сейчас, находясь в бунтующем Крыму? Наверное, думает. Во всяком случае, просил сразу же позвонить, как приедем домой.
        Я осторожно обнимаю Риту. Она радостно подставляет щеку для поцелуя. Всё-таки она моя тёща. Салва командует носильщику везти тележку с вещами за нами и возглавляет шествие к микроавтобусу, куда и грузится багаж. Заместитель посла сказал, что мы поедем сразу к дому, в котором будут жить Халима, Рита и, как он понимает, я, где всё уже готово к встрече: жена Салвы приготовила обед.
        - Ей это не трудно, - говорит Салва, - потому что мы живём в квартире рядом.
        Я нахожу свою машину, вынимаю из неё пакеты с провизией, перекладываю в рафик и освобождаю своего водителя. Он может заработать подвозом каких-нибудь пассажиров по пути до Москвы, что, конечно, его радует.
        А мы вчетвером садимся в рафик с дипломатическим номером и отправляемся на Большую Якиманку. Квартира оказалась на пятом этаже семиэтажного дома. Просторная прихожая, большая гостиная с уже накрытым столом, две спальни, два балкона - всё это нас вполне устраивает. В одной и второй спальнях двуспальные кровати. Кто-то всё предусмотрел и тщательно подготовил. Мы с восторгом благодарим Салву и его жену, невысокую хрупкую на вид девушку по имени Марго.
        Умываемся, и перед тем как сесть за стол, я звоню в Симферополь Евгению Фёдоровичу. Он берёт трубку и говорит, видя по определителю, что звонок от меня:
        - Здравствуй, тёзка. Встретил?
        - Здравствуйте Евгений Фёдорович! Встретил. Передаю трубку Рите.
        Рита дрожащей рукой берёт мобильник и, приложив его к уху, молчит. Её губы шевельнулись, но она не произнесла ни звука. Из глаз покатились слёзы. Тогда трубку выхватывает стоящая рядом Халима и кричит:
        - Здравствуй, папа! Мама плакать. Как твой рана? Мы очень волноваться.
        Они ещё говорят немного, и к трубке тянется Рита. Она произносит тихо:
        - Драствуй, Зеня! Когда ты приехал? Мы ждать очень тебя. Я лублу тебя.
        Я не слышу, что он говорит, но лицо Риты светлеет, если можно так выразиться о её тёмной коже. Она улыбается и, наконец, передаёт трубку мне. Голос Евгения Фёдоровича звучит бодро:
        - Я прилечу завтра. Позвоню, когда возьму билет.
        Почти сразу же звонит мобильный телефон Халимы. Беспокоится о прилёте в Москву дедушка. Она говорит на языке динка, потом говори Рита, передаёт мне и Салве привет.
        Мы садимся за стол и отмечаем приезд. В этот вечер я впервые за многие дни не сажусь за компьютер, чтобы включить скайп. Моя любимая рядом, а компьютер в другой квартире. Единственное что я себе позволяю, это, пока женщины раскладывают вещи по шкафам, сесть в гостиной и посмотреть новостную программу по телевизору. Там, конечно, говорят об Украине и Крыме, в котором власть переходит к народным избранникам и все рассчитывают на помощь Севастополя. Ситуация в Крыму меня радует.
        Следующим утром мы с Халимой долго нежимся в кровати, слушая, как Рита бегает уже по хозяйству. Она поднимает нас, говоря, что завтрак готов, а у нас много дел: сегодня прилетает её Зеня. Мы улыбаемся. Хорошо, что это субботний день и никому не надо на работу. Завтракаем на кухне. От стола поднимаемся и выходим с Халимой на балкон, с которого открывается вид на большой окружённый высокими домами двор с покрытыми снегом деревьями.
        Нам всё нравится. Мартовское солнце немного греет, но воздух ещё морозный. Возвращаемся в комнату, и раздаётся звонок телефона. Евгений Фёдорович сообщает, что вылетает через час. Значит, нам пора ехать в аэропорт. Я успеваю сбегать в магазин и закупить новые продукты.
        Рита бросается в свою комнату переодеваться. Когда она выходит, я не узнаю её. Передо мной стройная девушка в чёрных брюках, голубой блузке с длинными рукавами, поверх которой на выдающейся вперёд груди висит янтарное ожерелье, в ушах янтарные серьги, седеющие волосы на голове перехвачены полукольцом хайратником под цвет янтаря, брови подведены, ресницы подкрашены, губы приняли цвет алой розы. Она действительно выглядит прекрасно. Поверх блузки надевается тёплая розовая кофта. В Москве всё ещё зима.
        Халима идёт в соседнюю квартиру к Салве, он вызывает машину. У нас пока своей нет. Моя сгорела в Киеве, а компенсацию страховое агентство ещё не выплатило. Но ничего. Как говорится, всё образуется.
        Встречаем в аэропорту Внуково. Самолёт прибывает по расписанию. Рита нервничает. Она постоянно в движении, переступает с ноги на ногу, складывает и потирает руки, заламывает пальцы. Халима пытается её успокоить, но безрезультатно.
        Появляются первые пассажиры рейса из Симферополя. Среди них и высокая фигура Евгения Фёдоровича. Рита застыла в напряжении. Он видит нас, подходит быстрым шагом, останавливается перед Ритой, ставит на пол чемодан и засовывает правую руку в карман. Быстро достаёт оттуда коробочку, раскрывает её, вынимает обручальное кольцо и берёт правую руку неподвижно стоящей женщины. Она, молча, следит за его движениями. Видит, как он надевает на безымянный палец кольцо, как обнимает её, и вдруг теряет сознание и буквально обвисает в крепких руках столь долгожданного мужа.
        Мы кидаемся на помощь. Скамеек нигде поблизости не видно. Усаживаем Риту на чемодан. Евгений Фёдорович поддерживая её своим телом, пытается растереть ей виски. Халима сорвала с шеи кашне и машет как веером. Я подбегаю к продуктовому киоску и прошу стакан воды. Но женщина быстро открывает бутылку какого-то напитка и даёт мне. Подбегаю к Рите и брызгаю ей в лицо пригоршнёй. Халима смачивает кашне напитком и прикладывает ко лбу Риты. Она вздыхает и открывает глаза.
        Откуда ни возьмись, появилась медицинская сестра весьма плотного телосложения и с решительным выражением лица. Видя, что Рита смотрит, просит помочь поставить её на ноги и вместе с Евгением Фёдоровичем отводят её в медпункт. Я беру чемодан, и мы с Халимой следуем за ними.
        В медпункте сестра снимает с Риты пальто и кофту, измеряет давление, делает укол, просит полежать на кушетке. Рита извиняется на английском, потом говорит «Звините» по-русски, всё порывается встать, но Евгений Фёдорович удерживает, сидя у неё в ногах. В конце концов, Рита поднимается, мы выходим из медпункта и только тогда два человека, не видевшие друг друга сорок лет, крепко обнимаются.
        Мы стоим, ожидая. Медсестра находится рядом с таким спокойным выражением лица, как будто подобные истории у них случаются каждый день, но я замечаю едва заметное любопытство и объясняю:
        - Они не виделись очень много лет, и она вне себя от счастья.
        - Я понимаю. Это обычный обморок, - говорит она и, повернув своё грузное тело, уходит.
        Халиму покидает терпение, и она умоляюще просит:
        - Мама, я тоже хочу обняться папа.
        Евгений Фёдорович словно очнулся и только сейчас вспомнил о дочери. Он притягивает Халиму к себе левой рукой, продолжая обнимать Риту правой.
        - Ах, вы мои хорошие! Как же я люблю вас! Мы теперь будем всегда вместе. Я вас никогда не брошу, - бормочет он, целуя то одну, то другую голову.
        До меня очередь доходит в последнюю очередь, но доходит. Евгений Фёдорович оставляет женщин и со словами «Здравствуй и ты, сын, здравствуй, тёзка» обнимает меня.
        Рита смотрит на свой палец с обручальным кольцом и качает головой:
        - Я покупал кольцо тебя. Ты посмотреть дома.
        Мы возвращаемся на посольской машине домой, приглашаем Салву и Марго к себе, и начинается новое застолье. Тут уже столом руководят все три женщины. Но первым делом Рита достаёт из сумки кольцо для Евгения Фёдоровича и надевает ему на палец. Ко всеобщему удивлению оно подходит по размеру. Все эти долгие годы разлуки оба влюблённых помнили друг друга настолько хорошо, что угадали размеры пальцев для колец.
        Разогревшись напитками, мы с Евгением Фёдоровичем поём украинские и русские песни. Салва иногда пытается нам подпевать. Женщины тоже запели свои песни на языке динка. Я слышу их песни впервые, а Евгений Фёдорович говорит, что помнит, как пели в Вау.
        - Кстати, говорит он, - я привёз с собой несколько своих рассказов. Могу их почитать. Если интересно.
        Всем эта идея понравилась.
        - Но Рита многое не поймёт, - усомнился Евгений Фёдорович.
        - Поймёт, - ответила Рита. - Я имел хороший учитель. И я читал русский книга.
        - Им полезно слушать русскую речь, - добавил я.
        Мы рассаживаемся на диван и в кресла. Евгений Фёдорович достаёт из чемодана папку с пачкой листов бумаги, поднимает первую страницу и начинает читать. Мы возвращаемся, благодаря ему, в знакомый мир Судана, который каждый воспринимает по-своему и который все мы любим.
        - Рассказ первый, - говорит он. - Собственно говоря, это не совсем рассказ, а скорее очерк, но всё равно.

«ДЖУНГЛИ АФРИКИ
        Джунгли - это вечная тайна, скрытая, как за семью печатями, огромными листьями древовидных папоротников. Это эмбрион жизни на земле, незримо развивающийся в сумрачных чащах гигантов деревьев и густых сплетений лиан, время от времени питаемых долго не прекращающимися тропическими ливнями. Это лёгкие планеты, хрипло дышащие болью в наш технократный век, натужно, почти безнадёжно борясь с кислотными дождями, ядовитыми газами и надвигающейся пустыней. Это, наконец, колыбель человека - гомо сапиенса, который, возмужав, поумнев, развившись в разумное существо, теперь уверенно губит своим разумом не просто колыбель, но источник своего бытия, до сих пор почему-то не иссякший, таинственный, прекрасный.
        Я лечу из столицы Судана Хартум в один из южных городов страны Вау, что почти на самом экваторе. Под крыльями самолёта сначала долго светит в глаза жаркое солнце, отражаясь от песка пустыни, той самой знаменитой Сахары, которая настойчиво километр за километром отвоёвывает территорию у полупустынь, саванны и даже джунглей.
        Мощный горячий ветер, называемый в этих местах «хабубом», несёт с собой тучи песка, заслоняющие собой солнце так, что день становится почти ночью. Пески хабуба добираются до самых отдалённых южных районов страны за тысячи километров, и тогда все жующие ощущают скрип песчинок на зубах, а все дышащие улавливают запах пустыни. Она наступает очень уверенно.
        Только джунгли неприступной стеной стоят у неё на пути миллионы лет. И никогда не сладить бы с ними песку и ветру, если бы не пила и топор человека, сократившего свою опору и защиту без малого на две третьи за каких-то несколько столетий бурной промышленной деятельности человека. Не будь полноводных рек да проливных дождей, давно погибли бы джунгли, а с ними и всё живое вокруг.
        Но великий Нил несёт сюда свои благодатные воды папирусам и прячущимся под ними крокодилам, железным деревьям и соперничающим с ними по силе слонам, винтовым пальмам и важно шествующими под ними птицам марабу, скачущим как мячики газелям, ползающим змеям да варанам. Правда, и над рекой нашёл человек управу.
        Ещё во времена фараонов мечтал он о власти над могучими водами. Великий правитель Египта приходил раз в год к берегам Нила и бросал в его воды свиток папируса с приказом реке разлиться. Не понимали тогда фараоны природу движения реки, не могли в действительности ею управлять, но очень хотели сравниться с богами и пытались подстроиться к природе, будто бы подчиняя её себе.
        Сейчас человек знает больше, и управлять реками на самом деле научился, только всегда ли с пользой? Вот вопрос.
        В зимние по календарю месяцы над Суданом облака редки. С самолёта всё видно, что делается внизу. Огромна территория саванн, потому даже на скоростном самолёте кажется, что не летишь, а ползёшь над их бескрайними просторами.
        И вдруг с высоты нескольких тысяч метров взгляд привлекают языки огня. Они рвутся к небу. Что это? То длинные на целые километры полосы пламени, то отдельные очаги громадных костров. Это горит саванна. Домики деревушек едва заметны с высоты, а огонь велик.
        Нет, это не случайный пожар. Каждый год в период засухи, когда слоновая трава, как её называют, выросшая в период дождей до трёх - четырёх метров, начинает засыхать, её специально поджигают возле селений человека, чтобы отогнать прячущихся в ней змей и расчистить участки земли для посевов.
        Огонь иногда не слушает человека и перекидывается на редколесье, где растут главным образом акации, пальмы да лофиры крылатые - небольшие деревца с пучками вечнозелёных листьев. Это растение интересно не только тем, что его семена используются местным населением для изготовления масла, но и большой пожаростойкостью, так как, благодаря мощной корневой системе, наземная часть после обгорания быстро восстанавливается.
        Когда едешь по такому месту после пожара, то видишь на разных уровнях от земли догорающие угольки веток. В ночной темноте они светятся ярко, подобно ёлочным фонарикам. Иногда эти фонарики оказываются очень большими и вдруг подлетают в воздухе и начинают перелетать с дерева на дерево. Тогда только догадываешься, что принял за светящиеся угольки глаза обезьян, с любопытством следящих за нарушителями ночного покоя.
        С самолёта рассмотреть джунгли, конечно, невозможно. И вообще, по Африке лучше всего путешествовать пешком. Правда, это не всегда безопасно, точнее, там всегда нужно быть настороже.
        Как-то мы небольшой группой шли гуськом за юным проводником, смуглым мальчуганом из племени Каква. Он повёл нас через сплошную стену высокой травы, раздвигая которую, ему удавалось по непонятным нам признакам видеть узенькую тропочку.
        Неожиданно остановившись, он прислушался к чему-то, отодвинул слева от себя пучок стеблей и негромко произнёс одно слово «дебиб». Нам уже было известно, что на арабском это означает «змея». Я находился рядом и смог посмотреть, куда указывала рука мальчика.
        Внизу, буквально в полуметре от нас, свернувшись кольцами, лежала змея толщиной с хорошую руку и не менее метра в длину. По размеру и пёстрому рисунку с пунктирной линией на спине можно было определить в ней кассаву, или габонскую гадюку. Её ядовитые зубы вырастают до четырёх сантиметров и чрезвычайно опасны, несмотря на флегматичный характер их обладательницы. Правда, в тот момент её можно было не опасаться, так как челюсти змеи были заняты сдавливанием лягушонка, издававшего предсмертные звуки. Их-то и услышал наш маленький, но, видимо, опытный проводник.
        Задержавшись возле змеи лишь на мгновение, мы тут же кинулись в сторону, забыв, что, бездумно убегая от очевидной опасности, легко наскочить на другую, которую не видишь. Змей в тех краях великое множество, а неожиданное быстрое движение инородцев может не позволить какой-то из них самой спастись бегством, и тогда она без предупреждения нападёт. Однако в тот раз всё обошлось благополучно, и мы вскоре очутились на свободном от травы пространстве.
        Лэндровер с открытым, но довольно низким кузовом, в котором мы сидим, везёт нас в сторону Джубы. Прекрасная машина для путешествий по саванне. Проходимость высокая даже по песчаному грунту, а по дороге развивает скорость чуть ли не сто миль в час. Удивляет лишь беспечность местных водителей: аккумуляторы, как правило, не заряжены, поэтому заводить двигатель приходится рукояткой или же разгоняя машину подталкиванием сзади. То и другое во время остановок в джунглях весьма неприятно.
        Однажды мы ехали по саванне ночью, и мотор лэндровера заглох. Все охотники, а это был охотничий выезд, соскочили на землю и, упершись в кузов руками, стали разгонять автомобиль. В этот момент совсем рядом раздалось грозное хрюканье, и надо было видеть, как мы буквально перелетели через невысокие борта в кузов.
        К счастью, мотор машины успел завестись, и перепугавший нас, по всей видимости, кабан был теперь не опасен, но сердца наши ещё долго колотились тревожно.
        Здешние места интересны и с точки зрения истории. Ведь отсюда всего несколько часов езды до озера Рудольф, вблизи которого кенийские и английские учёные обнаружили останки предка человека, ходившего по этой земле два с половиной миллиона лет тому назад. Быть может, этому нашему предку довелось видеть такие же растения, что видели мы.
        Джунгли - самое древнее, что сохранилось до наших дней из растительного мира и почти в первозданном состоянии. Например, баобаб, который, правда, встречается преимущественно в саванне, по долгожительству уступит, пожалуй, только кедру. Возраст некоторых деревьев определяют в пять-шесть тысяч лет, тогда как самому старому дедушке кедру, растущему на острове Якусима, насчитывают семь тысяч двести лет.
        Зато в африканских джунглях можно увидеть родственника баобаба и самое лёгкое в мире дерево амбач, древесина которого в шесть раз легче коры пробкового дерева. Местные племена используют амбач, который растёт на берегах Нила, для изготовления поплавков. Может, и это дерево, несколько напоминающее по внешнему виду акацию, видели наши далёкие предки.
        Хотя и жизнь многих племён мало в чём изменилась с тех пор. Мы останавливаем лэндровер, и нас окружают шедшие только что строем высокие юноши, у каждого из которых на лбу по несколько продольных полосок, говорящие о том, что их обладатели принадлежат к одному из многочисленных нилотских племён динка. Стройные обнажённые тела исключительно чёрного цвета без намёка на шоколадный оттенок. Мускулы не выступают налитыми шарами, как у атлетов, занимающихся культуризмом, а вполне органично обрисовываются на сильных тренированных телах. В руке у каждого воина деревянное копьё с железным наконечником.
        Здесь все ещё помнят войну южных нилотских племён с арабским севером Судана. Да и сейчас местные негры относятся весьма настороженно к грамотным арабам, приезжающим на юг начальниками. В любой момент негры готовы воссоздать военно-политический союз анья-нья, распущенный в 1972 году. Тогда племена действовали как партизаны: внезапно налетали из леса на арабов, и копьями, стрелами, дубинками сражались с противником, хорошо вооружённым огнестрельным оружием.
        Местные жители рассказывали нам, что по берегам рек летают мухи анья-нья, которые на большой скорости попадают прямо в глаз или на слизистый участок носа человека, где откладывают мгновенно личинки, приводящие впоследствии к слепоте жертвы, и будто бы партизан потому и называли анья-нья, что они действовали столь же быстро и фатально, как эти мухи.
        Воины, которых мы в этот раз встретили, как, впрочем, и все местные жители, отнеслись к нам хорошо, с удовольствием позировали перед нашими фотоаппаратами и даже изобразили сцену боя.
        Как-то мы ехали поздно вечером. Один из местных жителей, кажется, из племени азанде, попросил подвезти его к лесу. Одетый только в шорты, с копьём в руке, он хотел добыть себе на пропитание газель. Когда мы доехали до места, где охотник попросил остановиться, совсем стемнело. Он слез с машины, и не успели мы отъехать от него на приличное расстояние, как его смуглое тело буквально растаяло в темноте. Теперь, прислонившись к дереву, он станет ожидать появления на небе луны, в свете которой, оставаясь сам незамеченным, он увидит пасущихся животных и дождётся их приближения или же подкрадётся сам и метнёт копьё.
        Это джунгли. Жизнь в них не меняется тысячелетиями. Женщины у тростниковых хижин всё так же толкут дурру в деревянных ступах. Огонь, как в доисторическое время, раскладывается рядом с хижиной и только в период дождей заносится внутрь в круглое, уходящее вверх конусом жилище, где постелью прямо на земле служит шкура зверя, а из предметов утвари ничего, кроме наконечников копий, стрел, ножей да рыболовных крючков не увидишь в этом предельно скромном жилище, забраться в которое можно лишь на четвереньках.
        От Джубы, где заканчивается горный район, до Малакаля, образуя огромную речную петлю, течёт на север Белый Нил, называемый здесь Бахр-Эль-Джебель. Выйдя на равнину, воды величественной реки замедляют свой бег, часто выходят из берегов, широко разливаются на многие километры, превращая окружающую местность в гигантское болото.
        Это происходит и от систематического подъёма уровня воды в летние месяцы, и от постоянных запруд, которые легко образуют, свободно плавая по реке, папирус, использовавшийся некогда в древности в качестве материала для письма, и латук, известный в некоторых местах, как хорошая составная часть салата.
        Эти и другие травы оказываются достаточно сильными, чтобы своим скоплением перегородить и остановить мирно текущие воды Белого Нила. Разливаясь, богатая наносами вода прекрасно насыщает почву, позволяя вечно существовать на ней джунглям, их бесчисленным растительным и животным обитателям.
        Джунгли здесь практически непроходимы. Но и богаты же они своим разнообразием. Одни названия деревьев чего стоят: красное, чёрное эбеновое, железное, шерстяное, хлебное, масличное. В сени этих гигантов можно встретить крокодилов и бегемотов, буйволов и леопардов, слонов и носорогов, львов и гепардов, тысячи обезьян, сотни видов птиц: страусов, марабу, аистов, пеликанов - это необыкновенный, медленно уходящий от нас в небытие мир природы. Уходящий, потому что человек неустанно губит всё то, что некогда его породило и что служило ему верой и правдой.
        Далеко на севере африканского континента, в Египте, где давно нет уже фараонов, продолжают командовать Нилом современные властители. Но теперь они уже не бросают папирус в воду с приказом реке разлиться, как это делали их далёкие предшественники. Напротив, сегодняшние правители хотят запретить его водам разливаться в верховьях реки, чтобы Нил доносил до Египта больше воды, так недостающей ему для развития мощной промышленности. С этой целью планировалось строительство канала Джонглей, который должен был срезать великую петлю от Джубы до Малакаля.
        И не стала бы вода разливаться по равнине от травяных запруд, быстро высохли бы болота, а с их уходом исчезли бы джунгли, ушли звери, улетели птицы, покинули бы места поселений племена людей, живущие до сих пор патриархально-родовым строем.
        И явились бы на смену им пески пустыни. Воды Бахр-Эль-Джебеля, теряющие почти половину своего объёма, растекаясь на территории в шестьдесят тысяч квадратных километров, может быть, стали бы терять меньше, позволяя северянам вздохнуть чуть легче первые десятки лет, но при этом навсегда исчез бы с лица земли ещё один уголок прекрасного, таинственного, живого мира, позволяющего землянам радоваться красоте и разнообразию природы. Меньше станет радости, меньше свежего воздуха, меньше легенд и сказок, если уйдут джунгли.
        Евгений Фёдорович заканчивает чтение и осторожно смотрит направо и налево. Рядом сидящие женщины склонили головы ему на плечи и спят. Жена Салвы Марго тоже борется со сном. Её глаза то закрываются, то усилием воли открываются снова. Только я и Салва слушаем приятный голос Евгения Фёдоровича со вниманием.
        - Вы хорошо пишете и хорошо читаете, - говорит вполголоса Салва, но нам пора идти. Женщины устали, да и после такого стола с выпивкой всем хочется спать.
        Он поднимается с кресла, подходит к жене и взяв её за руку, поднимает Марго, продолжая комментировать услышанный рассказ:
        - Это правильно вы пишете о джунглях. И хорошо, чтобы все знали об этой проблеме. По-моему рассказ надо опубликовать. Но мы пойдём. До свидания.
        Я встаю, подаю руку, и в это время просыпаются наши славные женщины. Они непонимающе хлопают ресницами, потом сознают, что уснули и Рита начинает извиняться:
        - Я не спала ночь. Думал, как я встречу с тебя. Звини, пожалста.
        Евгений Фёдорович целует Риту и Халиму, говоря:
        - Я всё понимаю. Давайте проводим гостей.
        Глава 21
        СУДАНСКИЕ РАССКАЗЫ
        В воскресенье большая семья просыпается поздно. Словно договорившись, первыми встают в этот раз мужчины. Я иду на кухню, где уже хлопочет Евгений Фёдорович, готовя кофе. Предлагаю после завтрака поехать всем ко мне домой на Фрунзенскую набережную. Звоню Анне, приглашаю их чету к себе на обед. Они соглашаются.
        У меня дома всё делается очень быстро. Рита и Халима после осмотра квартиры тут же принимаются чистить картошку и варить курицу. Закусок у меня полный холодильник. Не зря готовился.
        Пока женщины орудуют на кухне, мы с Евгением Фёдоровичем включаем компьютер и телевизор. Знакомимся с последними новостями в Крыму, где власть всё больше и больше переходит к народу, освобождаясь от влияния Украины. Севастополь полностью переходит под российское командование. Его же воинские подразделения помогают в организации блок постов на Крымском перешейке, в захвате аэропорта. Полёты временно прекращены. Повсюду поднимаются российские флаги. По всей стране проходят митинги в поддержку Крыма. Госдума обращается к президенту и даёт согласие на ввод войск России в Крым. Но официально войска не вводятся, только пополняется состав гарнизона Севастополя до возможной по договору численности.
        Приходит Анна с мужем Олегом. На ней норковая шуба и большая меховая шапка. Она раздевается, я помогаю повесить шубу и замечаю, что моя старая приятельница немного пополнела.
        - Не удивляйся, пожалуйста, - говорит она, улыбаясь, - мы ждём ребёнка.
        - С чем вас и поздравляю!
        Я хочу помочь и грузному Олегу снять его пальто, но сначала он вручает встречающим женщинам букет алых роз и букет белых лилий со словами:
        - Алые розы вам в честь вашей несравненной красоты, а белые лилии означают мою белую зависть опять же вашей красоте. Примите их с моим нижайшим почтением. Меня зовут Олег, а мою дрожайшую спутницу Анна.
        Мои женщины не всё поняли, но с радостью берут цветы, и я представляю гостям Риту, Халиму и Евгения Фёдоровича.
        Анна внимательно осматривает Халиму, пожимая ей руку. Халима с какой-то гордостью неожиданно говорит:
        - А мы тоже ребёнок ждём. У нас будет девочка.
        - Поздравляю! А у нас сын, - отвечает Анна.
        - Ну вот, - замечаю я, - жизнь продолжает радовать совпадениями. Вы ещё в один день родите, чтобы одновременно отмечать.
        У Олега на плече висит кожаная сумка, из которой он достаёт большую картонную коробку красиво оформленного французского коньяка «Камю».
        - Это хозяевам дома наш небольшой взнос в застолье - лучший в мире коньяк. Сегодня всё должно быть самое лучшее: лучшие напитки, лучшие закуски и лучшие люди.
        Олег сам громко смеётся своей шутке, поглаживая небольшую бородку на лице, и наконец раздевается. Мы познакомились с ним на новогодней вечеринке. Уже тогда я заметил, что Олег большой балагур и весельчак. Может быть, этим он подкупил Анну.
        Парами рассаживаемся за стол. Собственно говоря, стол круглый, так что все рядом и друг против друга. Цветы водрузили на середину стола. Под ними бутылки с шампанским, водкой, коньяком, виски. Вокруг закуски.
        Вниманием всех владеет Олег. Он провозглашает тосты, пересыпая их шутками, предлагает выступить каждому, говоря в основном за всех сам.
        Я рассказываю подробнее о своих и Евгения Фёдоровича злоключениях и предлагаю послушать его рассказы о Судане. Он не забыл взять папку с собой. Анна с Олегом соглашаются. Мы, слушатели, усаживаемся на диване, а Евгений Фёдорович в этот раз садится в кресле напротив нас. Теперь никто у него на плече не заснёт. Но Рита устраивается всё равно рядом в другое кресло, и чтение начинается предварительным вступлением:
        - Сначала я представлю вам короткие рассказики, написанные в Хартуме. А потом, если понравятся, прочту и другие.
        ХАРТУМСКИЙ ТРИПТИХ
        Базар
        - Мистер, мистер! Купите лимоны! - мальчик лет десяти догоняет сзади и дёргает за рукав.
        В картонной коробке несколько десятков маленьких зелёных лимончиков. С разных сторон спешат ещё и ещё мальчишки. Лимоны в корзинах, лотках, тюбетейках.
        - Купите! Купите! Десять пиастров пять штук.
        - Нет? Тогда пять пиастров десять штук.
        - Сэр, бананы.
        - Помидоры! Помидоры!
        - Возьмите манго, с самого юга.
        Базар в разгаре. Мясные ряды под навесом. Длинные вереницы коровьих, бараньих, верблюжьих туш. Овощи прямо на земле. Хочешь взять помидоры - переступи через картошку, лук, петрушку и длинные бледно-зелёные палки огурцов.
        Арабы в белых джелобиях всегда рады покупателю:
        - Эй, стой, не уходи! Не хочешь за двадцать? Что предлагаешь? Пятнадцать? Мало, а сколько берёшь?
        И уже гремят тарелки на весах. Конкурентов десятки.
        - Мистер! Мистер! - опять мальчишки.
        Хватают из рук покупки и бросают к себе в корзину. Тот, кто покупает, ничего не должен нести, а им нужно зарабатывать.
        Бамия - зелёные стручки, которые, когда их сваришь, готовы расползтись, как студень. Бамия и фуль, напоминающая по вкусу нашу фасоль, горами лежат на столе. Это основная еда местного населения. Здесь же холмиками финики, ящиками апельсины, связками бананы, рядами манго.
        Рыбный ряд. На земле лежат полуметровые искрящиеся рыбины. Их быстро разбирают, не дают портиться. Уж что-то, а рыбу здесь готовить умеют.
        Шустрый паренёк, пробираясь между людьми, кочанами капусты, баклажанами, задевая весы, обходя втиснувшийся в середину грузовик, чуть не натолкнувшись на морду осла, несёт поднос с чаем. Продавцы разбирают стаканы. Разносчик собирает медяки. Чай пьют все. Работы мальчишкам хватает.
        А вверху плавится, раскаляясь, диск солнца. Быстрее покупайте всё необходимое: через тридцать минут уже не сможете спокойно ходить и выбирать продукты, а через час и не захотите их брать, вялые, подсохшие.
        Вечер
        Как только скрывается за горизонтом последний солнечный луч, город начинает отходить от дневной жары, пробуждается, потягиваясь, поднимается с тротуаров, выезжает из гаражей, заполняет улицы и магазины, включает сотни светящихся реклам, взбирается на плоские крыши, тёмные, как, впрочем, и внизу площадки открытых ресторанов, где, сев за только что вынесенный столик, вы, хлопая в ладоши, подзываете официанта и заказываете бутылку пива. Город начинает жить.
        Больше всего людей на набережной возле Нила. В другой день здесь почти никого нет, но сегодня праздник, и сюда пришли со всех концов страны племена со своими товарами, песнями, танцами. Через толстые пожарные шланги поднимаются над Нилом веерные фонтаны воды. По обеим сторонам улицы вытянулись выставочные стенды, павильоны, модели машин, макеты будущих отелей.
        Здесь можно познакомиться с промышленной продукцией страны, с модами одежды, увидеть новые книги, попробовать национальные блюда. Под огромными деревьями, украшающими своими кронами всю набережную, продаются прохладительные напитки: каркаде, пепси, алкола. Машины с товарами медленно пробираются среди массы людей, толпящихся вокруг только что сооруженных эстрад, на которых мальчишки в жёлтых галстуках - лэндскауты уже настраивают гитары.
        На площади перед зданием министерства большие группы окружают военные экспонаты, схемы сражений, макеты Голландских высот и Суэцкого канала. Египетские солдаты подробно рассказывают о войне с Израилем. Вопросов им задают много, отдыхать не приходится.
        Раздаётся стук барабанов. На набережной появляются негритянские племена. Высокие мужчины и женщины с большими коровьими рогами на головах, с десятками колец на руках и ногах образуют круг. Начинается танец «Багара». Сильные, мускулистые фигуры то ходят по кругу, то сходятся и расходятся, энергично ударяя ногами о землю, будто пытаясь раздробить её мощными босыми ступнями. В центре круга «пастух» рубит воздух громкими ударами бича, подавая сигнал для смены движений. Ни секунды остановки, ни мгновения передышки.
        А рядом другой круг. Там свой ритм, своя песня. На головах перья, в руках копья. И танцы всю ночь.
        Малеш
        Очень популярно в арабском мире слово - «малеш». В нём, как в зеркале, отражается одна из характерных черт жизни народа. Всё, что человека не беспокоит, а взволновать африканца трудно, всё - малеш, то есть пустяки.
        Столкнулись две машины, помялись бока, остальное обошлось хорошо. Тот, кто больше виновен, высовывается из кабины, говорит «малеш» и первым уезжает.
        У вас какая-то неприятность. Вы огорчены. Все сочувственно кивают головами и не забывают сказать:
        - Малеш.
        Зачем волноваться? Ведь всё когда-то пройдёт.
        Мы быстро привыкаем к популярному слову, и сами часто применяем его в своей речи. Иногда это помогает.
        Сын сторожа нашей виллы Мухаммед остался вечером дома один. Отец мало зарабатывает и теперь ушёл куда-то на ночную подработку. Восьмилетнему мальчику страшно одному в маленьком тёмном доме без окон и света. Он выходит во двор, бродит вокруг нашего дома, чем-то сначала отвлекается, но потом садится на землю и начинает плакать, тихо всхлипывая. Потом всё громче и громче.
        Наши женщины выносят Мухаммеду бананы, манго, включают на веранде свет, кладут на стулья матрац, стелют чистые простыни, уговаривают малыша поесть и лечь спать, но мальчика это только пугает, и он рыдает ещё сильней.
        Тогда выхожу я и говорю Мухаммеду:
        - Ма-а-леш, - чуть растягивая «а», как это произносит его отец.
        Я пытаюсь объяснить, что папа ушёл на работу и принесёт оттуда деньги, купит фасоль и сварит вкусную еду. Папа будет очень рад, если увидит, что его сын спит.
        То ли магическое «малеш», то ли мои объяснения подействовали на мальчугана, но он перестаёт плакать.
        Мы уходим, чтобы не смущать его.
        Мухаммед съедает фрукты и засыпает, свернувшись клубочком на земле. Уже спящего его переложили в постель, где и застал его утром отец.
        Когда мы рассказали ему о горьких слезах мальчика, он грустно улыбнулся и сказал просто:
        - Ма-а-леш».
        Евгений Фёдорович остановился и вопросительно посмотрел на сидящих напротив слушателей. Но первой дала оценку неожиданно Рита:
        - Зеня, ты карашо писал. Я не есть всё поняла, но ма-алеш. Карашо.
        Все смеются, кроме Халимы, которая сидит, прижавшись ко мне и тоже вступает в разговор:
        - Ты, очень хороший, папа. Рассказы хороший. Ты любишь человек.
        - Да-да, именно так, - согласно кивает головой Олег.
        Его мнение особенно важно для нас всех, ибо Олег работает главным редактором географического журнала.
        - Эти миниатюрные картинки жизни Судана показывают, прежде всего, любовь автора к человеку, что правильно подметила Халима. Я думаю, мы можем опубликовать эти зарисовки. Но я надеюсь, у вас ещё что-то есть. Давайте послушаем. Это интересно.
        Я с удовольствием наблюдаю, как взволнованный похвалой Евгений Фёдорович перебирает листы бумаги, находя следующий рассказ. Волнение перехватывает ему горло, но он справляется с ним и продолжает читать:

«ИНТА КОИС?
        Юг страны приятно удивляет своими людьми, многообразием племён, их обычаями, но, прежде всего, необыкновенной приветливостью местного населения. Где бы мы ни оказались, куда бы ни завез нас выносливый лэндровер, всюду встречаем радостные лица. Хорошо ли одеты эти статные, высокие люди или только с набедренной повязкой, несут ли женщины кувшины, идут ли мужчины с копьями или дубинками, всегда, встречая русских, они останавливаются, улыбаются, и приветственно машут руками.
        Совершенно незнакомые арабы подходят, здороваются за руку и спрашивают: «Инта коис?», что означает: «Тебе хорошо?». Не случайно эти арабские слова выучиваются нами прежде всего.
        Шестилетний негритёнок Камис из племени занди приходит к нам почти каждый день, протягивает вперёд руку и с самым серьёзным видом спрашивает:
        - Инта коис?.
        А если спросить Камиса, хорошо ли ему, он почти всегда восторженно восклицает:
        - Ана коис! - то есть «Мне хорошо». Но иногда, если ему очень хочется есть, он грустно показывает на живот, который был целый день пуст и говорит:
        - Ана ма коис.
        Мы уже понимаем, что ему теперь совсем не хорошо и кормим мальчика. Тогда опять он радостно говорит:
        - Ана коис.
        Слово «коис» здесь часто употребляют в разговоре. Даже когда гибнут родственники или близкие.
        - Что же тут хорошего? - спрашиваем мы и слышим печальное и утвердительное «коис».
        Нам объяснили, что если умер человек из племени баланда, то три ночи подряд будут стучать в посёлке барабаны, а племя будет танцевать, провожая душу умершего. Потом на могилу поставят чашу с водой и пищу, чтобы не голодала душа в дороге. Коис.
        Но есть такие моменты, когда это слово не произносят совсем. Мало школ на юге - плохо. Почти нет транспорта - плохо. Еды мало - плохо. Болезней много - плохо. И вот с надеждой смотрят на нас африканцы и опрашивают:
        - Инта коис? - ожидая утвердительного ответа, потому что они знают: если нам хорошо, им тоже будет хорошо и всем будет хорошо. Коис».
        - Замечательный рассказ! - восторженно говорит Олег. - И опять же, какая большая любовь к детям.
        - Я знай Камис. Он умирал потом, - говорит Рита. - Карашо мальчик.
        - Это удивительно, - говорит Анна, - вы же прекрасно видите всё и замечательно описываете. Вы пишете сейчас?
        - К сожалению, нет. Всё некогда. А эти рассказы я написал сорок лет назад. Но давайте я прочитаю ещё один рассказ о Камисе. - И он перелистнул страницу.

«КАМИС
        Мы сидим на маленьком деревянном мостике на реке Суэ и удим рыбу. Небо, как всегда в эту зимнюю пору центра Африки, совершенно безоблачное. Солнце хоть и близится к закату, но все еще печёт нещадно. Мы то и дело прикладываемся к бутылкам с водой. Двухметровый тростник на противоположном берегу реки шумно вздыхает и наклоняется к нам, придавливаемый какой-то невидимой силой. Нет-нет, да и взглянешь лишний раз в ту сторону, чтобы убедиться снова в том, что там никого нет и только ветерок проскальзывает, оживляя тростниковые заросли, да покрывая рябью спокойную гладь реки.
        Над самой поверхностью медленно движущейся воды проносится небольшая птица. Я давно приметил её по треугольным крылышкам, которые очень напоминают салфетки, отороченные по краям белой бахромой.
        Но особенно засматриваться на природу сегодня некогда: клёв уж очень хороший. Даже наш маленький шестилетний друг Камис ухитрился поймать трех карасей, всякий раз при этом так крича и радуясь, словно вытаскивал целого крокодила. А они, между прочим, здесь водятся. Правда, не в эту пору, а в период дождей, когда уровень воды в реке поднимается на полтора-два метра и мостик, с которого мы сейчас закидываем удочки, скрывается почти полностью под пенящимися волнами. Говорят, однажды в этом месте крокодил утащил в воду корову, подошедшую слишком близко к реке.
        Электрик Джозеф рассказывал мне ещё более страшную историю, случившуюся до нашего приезда. Один англичанин со своей молодой женой решил покататься на лодке. А надо сказать, что местные племена используют для передвижения по реке каноэ - чрезвычайно неустойчивую в воде посудину. Англичанин как-то приспособился управляться с шестом, и они раскатывали посередине реки, когда его жене захотелось остудить в воде разогретые палящим солнцем ноги. Не успела она, как следует, поболтать в воде одной ногой, как тут же, схваченная неожиданно появившимся крокодилом, была словно сдунута ветром с каноэ и без единого крика погрузилась в воду.
        Англичанин инстинктивно отпрянул в другую сторону, чтобы сохранить равновесие, и буквально чудом не перевернулся сам. О спасении жены не могло быть и речи, так как у англичанина не было никакого оружия, а вода в реке текла настолько мутная, что невозможно было хоть приблизительно увидеть, где идёт борьба и идёт ли она вообще.
        Я с трепетом вспоминаю этот рассказ, опасливо посматриваю по сторонам даже сейчас, когда вода в реке настолько прозрачная, и её так мало, что в отдельных местах мы отчётливо видим стайки рыбок и забрасываем туда крючки с червями, можно сказать, прямо в рыбьи рты.
        Камис сидит рядом со мной, сосредоточенно следя за поплавком. Голова с короткими курчавыми чёрными волосами наклонена немного вперёд. Он нетерпелив и часто поднимает удилище раньше времени. Мне хочется поговорить с этим мальчуганом, и я, используя те немногие слова арабского лексикона, которые успел выучить, спрашиваю:
        - Камис, ты кто? Из какого племени?
        - Я занди, - гордо отвечает он. - Мой папа занди и мама занди.
        - Значит, ты ням-ням? - говорю я, вспомнив, что именно людей племени занди племя динка прозвало людоедами, что на их языке и звучит «ням-ням».
        - Да, я ням-ням, - соглашается Камис, - могу съесть тебя и его, и всех. - он обводит кругом рукой, потом делает вид, что хочет укусить меня.
        Мы оба хохочем, я отбиваюсь от него рукой, и вдруг Камис становится серьёзным:
        - Мы не едим людей. Занди никогда не ели людей. Человека есть нельзя.
        Я вижу, что он собирается обидеться и уже совсем нахмурился. Хлопаю его легонько по спине и говорю:
        - Инта коис, Камис. Ты хороший. Все занди хорошие. В Африке все люди хорошие.
        - Нет, не все, - не соглашается он. - У меня денег нет - я хороший. У других денег много, они кушают много - они плохие.
        Он тычет в меня пальцем и продолжает:
        - Ты хороший. Ты мне кушать даёшь. Все русские хорошие. Они любят негров. Я поеду в Москву.
        - Когда ты собираешься в Москву? - интересуюсь я.
        - Ты поедешь и я с тобой.
        - А что ты там будешь делать, Камис?
        - Работать. Я всё умею. Я буду помогать тебе.
        - Там надо учиться, - говорю я.
        - Я хочу ходить в школу. Я буду всё знать. Потом я стану большим человеком.
        Смотрю на Камиса, на его рваные штанишки, сквозь дыры которых просвечивает чёрное блестящее тело, на его решительное выражение лица. Скажите ему сейчас: «Поехали!», и он, не задумываясь, залезет в чемодан, чтобы, как он говорит, его никто не заметил и не задержал.
        Смотрю на него и появляется огромное желание действительно взять с собой этого мальчишку, вымыть, одеть, показать ему великие города, отвезти в пионерский лагерь, чтобы увидеть настоящую радость в его огромных глазах, не знавших такого счастья.
        Я выхожу из дома с фотоаппаратом на груди: решил прогуляться. В стороне от дороги поднимается столб пыли. Это Камис, заметив меня, уже мчится сопровождать, куда бы я ни пошёл. И вот запыхавшийся, радостный он шагает рядом, поднимая босыми пятками пыль.
        В руке у него плод манго, ещё немного зеленоватый. Но это не беда. Многие любят манго слегка недозревшим, когда плод ещё не такой приторный.
        Камис всё время что-то говорит, размахивая руками и не дожидаясь моего ответа. Вдруг он резко опускает руку с манго и опасливо смотрит вверх. Над нами пролетает орёл. Вижу лицо Камиса, на мгновение ставшее сердитым, и начинаю хохотать.
        Камис, мой смышлёный маленький друг Камис, мгновенно расплывается в улыбке и смеётся со мной, понимая, что мы оба вспомнили вчерашнюю историю. Это было необычно и удивительно для нас.
        Мы разделывали свинью. Это настоящий праздничный день для нас, так как с мясом в этих местах не очень хорошо - дорогое и не всегда уверен, что хорошее. А тут наш вечный спаситель Фильберто, выполняющий помимо многочисленных обязанностей в канисе (католическая церковь) ещё и роль заведующего хозяйством, продал нам весьма дёшево целую свинью.
        На отходы слетелись со всех сторон огромные грифы с длинными голыми шеями. Пока тушу смолили и резали, грифы сидели на краю крыши соседнего домика, выделяясь чёрными силуэтами на фоне яркого синего неба, переминаясь с ноги на ногу, иногда нетерпеливо перелетая с места на место.
        Высоко в совершенно безоблачном небе можно было заметить чёрные точки. Это парили орлы. Их тоже заинтересовали приготовления внизу.
        И вот, как только всё ненужное людям оказалось в железной бочке, грифы принялись за свое дело, опуская головы на длинных шеях прямо в бочку, вытаскивая кривыми клювами содержимое, выхватывая куски друг у друга. Но птицы неповоротливы и довольно медлительны. Этим пользовались орлы, со свистом проносящиеся над опрокинутой уже бочкой и на лету выхватывающие из-под носа у грифов лакомые кусочки. Грифы бесспорно сильнее орлов, да и крупнее их, но орлы выигрывают за счет своей смелости и скорости.
        Мы с любопытством наблюдали за птицами. Камис, всё время помогавший нам что-нибудь приносить и уносить, получил, наконец, ломоть хлеба и большой кусок еще горячего мяса. Выйдя из дома, радостно улыбаясь, он положил мясо на хлеб и понёс его ко рту, когда что-то просвистело над ним, обдало ветром, и в руках его остался только кусок хлеба, а мясо уже было высоко в когтях орла.
        Камис растерянно смотрел на хлеб и улетающую птицу, всё ещё не веря, что мясо, которое он держал в своих руках и готов был уже съесть, украдено самым невероятным образом.
        Даже видавшие виды негры хохотали, наблюдая эту картину, а Камис, постепенно придя в себя, тут же побежал к нам и, отчаянно жестикулируя руками, начал объяснять, что произошло, и что он не виноват, и что поэтому ему нужно дать ещё мяса, а то он голодный, и что он теперь не выпустит кусок, а если орёл налетит, то он его стукнет или схватит за крыло.
        Теперь Камис даже манго прячет от орла, но это уже перестраховка - орлы манго не едят.
        - Маши вен? Куда идешь? - спрашивает Камис. - Хочешь покажу, где мой дом?
        Я сразу соглашаюсь. Давно собирался посмотреть, где он живет. Мы покидаем наш поселок. Тропинка ведёт вдоль реки. Пейзаж в общем-то унылый. На сухой пыльной земле торчат чахлые кустики, выгоревшие на солнце и потому почти лишённые зелени. Кое-где разбросаны деревца, не дающие ни тени, ни плодов. Где-то в стороне торчат две высокие голые пальмы с большими листьями на вершине. Недалеко от них важно прохаживаются марабу. Наше появление их нисколько не беспокоит.
        Хоть я стараюсь быть всё время начеку, но Камис первым замечает змею, хватает камни и начинает атаку. Змея быстро уползает. Я пытаюсь остановить Камиса, но это не так легко.
        Наконец, он кричит весело:
        - Халас, нум, - что значит «Всё. Мёртвая», и довольный догоняет меня.
        Идти приходится долго. Оказывается, его деревня километрах в четырёх от консервного завода. Вот почему Камис часто остаётся ночевать в посёлке, особенно, когда мы показываем на улице кино или поздно возвращаемся с рыбалки. В такие вечера Камис ходит у нас под окнами и громко свистит или поёт, напоминая о себе и о том, что он хочет есть.
        Тропинка огибает длинный ров, заполненный водой. Камис предлагает спуститься и перейти через воду, но я отказываюсь от такого удовольствия. Здесь в Африке всё может обернуться самым неприятным образом. Во-первых, неизвестно, какая глубина воды, во-вторых, вода стоячая, а как мне рассказывали, в такой воде развиваются микроорганизмы в виде тонких иголочек, которые легко проникают в организм человека через кожу и впоследствии парализуют всё тело. Так что теряем время, но обходим препятствие. По другую сторону рва появляется великолепная манговая роща. Под её тенистыми кронами и спряталась деревня Камиса.
        Он сейчас весел и всё время рассказывает мне о том, как он будет жить в Москве, как заберёт туда маму и папу.
        Кстати, меня очень интересовало, кто же на самом деле его родители. Дело в том, что Камис время от времени приходил к нашему дому то с каким-нибудь слепцом, то с хромым мужчиной, то с одной, то с другой женщиной, уверяя нас, что это именно его папа или мама и просил для них чего-нибудь поесть. Не верить ему всякий раз было трудно, так убежденно он доказывал, что не обманывает. Но и поверить ему в то, что у него столько родителей тоже было невозможно.
        Может быть, это и впрямь были его родственники, но подозреваю, что он просто приводил с собой знакомых, искалеченных болезнями людей, пользуясь нашим хорошим отношением к нему, накормить и других.
        Камис очень добр, и он хочет всегда сделать нам что-то приятное за то, что мы кормим его. Иногда его доброта оборачивалась для нас боком.
        У нашего инженера-электрика, работавшего на заводе, маленькая пятилетняя дочь. Камис на год или два старше. Как-то раз он принес ей красивую косынку. Трудно было сказать, откуда он её взял, так как он довольно уверенно подарил её Аллочке и сказал, что это для неё.
        Никто тогда особенно не задумался над тем, где он мог достать хоть что-нибудь. Решили, что где-то выпросил для девочки, но вскоре пришла целая делегация местных девчонок больших и маленьких. Они, во-первых, поймали Камиса и привели его с собой.
        Сначала они долго шумели, потом Камис, подчиняясь, видимо, их воле, позвал Аллу и сказал, чтобы она вернула косынку. Разыгралась целая трагедия, так как малышка не хотела расставаться с подарком. Но девочки все в один голос стали кричать, что Камис плохой, он вор и его не надо тут кормить.
        Косынку, конечно, вернули владелице, а Камис после этого несколько дней ходил в стороне от нашего дома, обиженно посматривал на нас за то, что и мы его поругали. Но обида скоро прошла, и он опять стал ходить с нами на рыбалку и гордо носить ведро для рыбы. Это он считал своей прямой обязанностью и, если догонял нас по дороге на рыбалку, первым делом забирал ведро.
        Иногда во время рыбалки он был просто незаменим. Если крючок с леской цеплялся за подводный камень, Камис деловито спускался с мостика на берег, снимал с себя трусики, заходил в воду, для чего-то затыкал уши пальцами и скрывался под водой. Там он, естественно, руки от головы отнимал и начинал шарить ими в мутной воде по дну. Если не удавалось сразу отцепить крючок, Камис поднимал голову над водой, отдувался, как паровоз, и снова нырял.
        Он ничего не боялся, а ведь знал, что именно здесь мы вылавливаем электрическую рыбу карабу и калям-калямок с острыми твёрдыми плавниками. На самом деле рыбы так не называются. Просто «караба» переводится как электричество. Вот и называем этим словом электрическую рыбу. А «калям» в переводе означает «разговаривать». Когда кто-то много говорит не по делу, мы комментировали словами «калям-калям», подразумевая, что это пустая болтовня. А к рыбе это имеет прямое отношение, так как, поймавшись на крючок и оказавшись над водой, эта рыбка начинает издавать трескучие звуки, типа «чи-чи-чи», словно начинала говорить. Вот её и прозвали «калям-калям», то есть рыба-болтунья.
        Электрическая караба доставляла немало беспокойства, когда попадалась на удочку. Прежде всего, её не просто было вытащить, не оборвав леску. Но ещё труднее оказывалось снять с крючка. Всякое прикосновение к ней давало себя почувствовать из-за внушительной порции электрического разряда.
        Камис бросался первым отцеплять карабу. Но делал он это не всегда ловко и, получив удар хвостом или просто нечаянно прикоснувшись к рыбе, он тут же отскакивал, сконфуженно улыбаясь, но через секунду предлагал другой вариант, как отцепить рыбину. Каждый раз при этом он хорошо знал, что добыча достанется ему, так как мы не ели эту рыбу - в ней толстый слой жира и почти нет мяса, как нам казалось. Но местное население, и особенно Камис, едят её с удовольствием.
        Тропа, по которой мы шли, вступила в манговую рощу. Она, оказывается, очень большая, и довольно много аккуратных тростниковых хижин укрылось под густыми кронами огромных деревьев с висящими повсюду на длинных шнурках стеблей плодами манго. Сюда почти не проникают солнечные лучи. Выложенные камнями дорожки пролегли между рядами хижин. Такого я ещё нигде не видел. Мне кажется, я попал в райский уголок, где всегда цветут цветы и поют прекрасные птицы.
        На одном из деревьев вижу маленьких обезьянок. Кругом чистота и покой. Я словно бог вступаю на райскую землю. В руке у меня посох, точнее хорошо обработанная дубинка из красного дерева, с которой я, как и местные жители, стараюсь не расставаться. Уже не раз прикидывал, как я ее возьму с собой, когда буду уезжать.
        Первые минуты я даже забыл про фотоаппарат и ничего не снимаю. Но вот к нам со всех сторон начинают подходить люди. Кажется, все из племени баланда. А нет, вижу высоких стройных негров племени динка, вот и занди.
        Начинаю фотографировать. Груди девушек обнажены, но юные прекрасные леди не стесняются и с удовольствием позируют. Деревня далеко от города и сюда, очевидно, не дошёл пока указ, запрещающий ходить без одежды.
        Рослые парни подходят ко мне, ощупывают мою дубинку и одобрительно говорят:
        - Эсая коис. Хорошая палка.
        Да, хорошая. Но я смотрю на их руки и вдруг замечаю, что у одного, второго, третьего не хватает пальцев, кистей или даже руки. Оборачиваюсь и смотрю вокруг: холодный пот выступает у меня на лбу.
        Все они калеки. Прекрасные девушки, позирующие перед моим аппаратом, тоже страдают отсутствием пальцев на руках и ногах.
        Мгновенно я всё понял. У больных проказой постепенно отмирают конечности. Это была деревня прокажённых - лепрозорий.
        Вспомнились страшные рассказы об ужасной болезни. Прокаженных свозили раньше на отдельные острова, чтобы изолировать от людей здоровых. Об этой деревне мне рассказывали, но я не предполагал, что она совсем рядом от нас.
        Инстинктивно делаю шаг в сторону от подошедших ко мне людей. Камис удивлённо смотрит на меня, а я, силясь улыбнуться, говорю им:
        - Масалама, масалама! - что означает «до свидания».
        Они, улыбаясь, прощаются со мной, протягивают на прощание руки, без пальцев, просят приходить ещё. Почти бегом я проношусь через деревню. А в голове одна мысль: «Больных проказой не выпускают из страны, не выпускают». Мчусь к реке. Навстречу поднимаются два пожилых негра. На всякий случай спрашиваю их по-английски, почему в деревне так много калек. Ещё теплится надежда, что всё не так, как я подумал. Может, я ошибся.
        Один из негров знает английский язык и отвечает спокойно и коротко:
        - Лепрози.
        Проказа.
        Я спускаюсь к самой воде реки. Моя прекрасная палка эсая летит далеко в воду, и я смотрю, как она медленно уплывает, унося с собой страшную память о прокажённых.
        Рядом со мной стоит Камис. Он догнал меня и всё так же удивлённо смотрит, не понимая, почему я так быстро ушёл.
        Бедный Камис. Перед нашим отъездом мы увидели у него на ноге у самой ступни повязку. В тех местах это означает одно, что болезнь перешла от родителей к сыну. Теперь ему никогда не попасть в Москву. Ему никогда не выбраться из этой деревни, и он не станет большим человеком. Но я увез с собой в памяти его глаза, его страстное желание быть вместе с нами. Это желание всего народа. И я верю: придёт время, когда дети Африки будут счастливы и не будут знать, что такое проказа».
        - Какая грустная история, - со вздохом говорит Олег. - Но мы её тоже обязательно напечатаем.
        - Зеня, ты ходит в деревня лепрози? Мы ходить нельзя.
        - Я понимаю, но откуда же мне было знать, куда меня ведёт Камис? Поэтому, наверное, он и умер, что заразился болезнью лепрози.
        - Так это. Он умер, - подтверждает Рита.
        - Послушайте, предлагаю я, - давайте отдохнём немного от рассказов и попьём чаю или кофе.
        - Предложение принимается, - говорит Рита.
        Халима с моей помощью находит чашки на кухне, ставит электрический чайник, готовит заварку. Но на столе ещё закуска, пьём коньяк. Женщины просят ликёр.
        Во время чаепития - а все хотят чай с тортиком, принесенным гостями - разговоры идут о Судане и о Евгении Фёдоровиче, о том, что он может стать писателем и ему нужно обязательно писать ещё.
        Затем все выходят из-за стола, рассаживаются по своим прежним местам и Евгений Фёдорович продолжает чтение.

«МУМКЕН
        - Мистер Женя! Мистер Женя!
        - Я откладываю книгу (рассказы Мопассана о его путешествии по Африке), поднимаюсь с кресла и выхожу на зов. Перед нашей верандой стоит Питер, высокий худой мальчик. Ему одиннадцать лет. Это мой второй друг после Камиса. Он тоже часто ходит с нами на рыбалку.
        Питер менее подвижен и кажется менее смышлёным, чем Камис. Зато уж если он вызывается помочь в чём-нибудь, то помогает довольно хорошо. Ему можно даже доверить помыть свою тарелку после еды. Камис же может с радостью взяться за любое дело, в том числе за мытьё посуды или пола, но из этого ничего хорошего не выходит, ибо его энтузиазма хватает самое большее на минуту, а потом всё идёт тяп-ляп.
        Питер однажды принёс мне в знак дружбы один из маленьких зубов бегемота, который мне служит подставкой для ручки. Теперь здесь, в России, она всегда напоминает мне об этом мальчике.
        Сейчас Питер говорит:
        - Мистер Женя, инта мумкен маши хинак.
        Я понимаю, что он приглашает меня куда-то пойти. Который раз благодарю себя за то, что, приехав сюда, уделил много внимания изучению арабского языка и в короткий период научился кое-что понимать и даже говорить.
        В этот раз Питер, оказывается, звал меня посмотреть танцы племени Динка, которые они начали исполнять метрах в трёхстах от нашего дома под громкие неустанные звуки барабанов.
        День только-только начинал клониться к вечеру, и было ещё совсем светло, поэтому я скорее взял кинокамеру и фотоаппарат, чтобы запечатлеть экзотическое для нас зрелище.
        Приглашая, Питер сказал магическое слово «мумкен», то есть «можно». Как я люблю это слово особенно здесь, в Африке. Оно как пропуск или даже пароль, без наличия которого можно оказаться в неприятном положении, если не хуже. Как-то я решил обойтись без него и очень скоро пожалел об этом.
        Вышло это так. Пошли мы рыбалить на озеро втроем - два русских инженера и я. Точнее мы поехали на лэндровере, так как до озера было километра три. Озерцо небольшое, но мы частенько ездили или ходили к нему, поскольку в нём водится много карасей. Подойти к воде можно лишь в нескольких местах, так как всё озеро окружено высоким тростником, а берега почти везде илистые. Обычно мы устраивались в одном и том же месте под небольшим крутым скосом земли. А наверху над этим местом, чуть-чуть подальше, расположилось не так давно какое-то кочевое негритянское племя.
        С рыбалкой у меня не ладилось: всё время приманка исчезала на пол секунды раньше, чем я успевал подсечь. Я, было, начал расстраиваться, как вдруг вижу: с горки спускается с железным ведром прямоугольной формы, которое здесь называют софия, высокая девушка.
        Босиком, с тряпицей, обвязанной вокруг талии, вместо юбки, с бусами, свисающими на обнажённую грудь, она шла прямая, как пальма, нимало не смущаясь нашим присутствием.
        Подойдя к небольшому заливчику, она поставила софию на землю, достала из неё маленький черпачок и стала набирать им воду прямо из озера.
        В восторге от возможности сделать хороший снимок, бросил своё удилище, схватил фотоаппарат и прямиком направился к ней, чтобы сфотографировать крупным планом. Однако девушке эта затея, видно, не очень понравилась. Сначала она, правда, улыбнулась мне, но при виде нацеливающегося на неё объектива сразу нахмурилась и закачала головой.
        Побоявшись, что девушка резко запротестует или отвернётся, быстро нажимаю на спусковую кнопку. Щелчок пришёлся явно не по вкусу африканской мадонне, она посмотрела на меня совсем обиженно, ничего не сказав, поставила себе на голову софию с водой и неторопливо стала подниматься по тропе.
        Больше я не рискнул фотографировать её, так как мои товарищи, прожившие здесь несколько больше, чем я, стали убеждать меня, что я поступил опрометчиво, не спросив её разрешения сделать снимок.
        - Мумкен? надо было спросить, мумкен? - смеялся Анатолий Иванович. - Здешние племена не всегда любят позировать. Многие из них полагают, что вместе с фотографией у них забирают удачу и счастье. Наживёшь ты себе горя со своей экзотикой.
        Я начал оправдываться, когда вдруг мы услыхали какой-то шум наверху. Крики доносились со стороны того места, где расположилось племя. Меня, как предполагаемого виновника, послали осторожно узнать, в чём дело.
        Поднявшись на пригорок, я убедился, что из-за высокой травы видна только верхушка хижины. Пришлось залезть в кузов лэндровера и наблюдать оттуда.
        Увиденное несколько обеспокоило меня. Перед хижиной стояла девушка, которую я сфотографировал, а несколько женщин, как мне показалось, более пожилого возраста размахивали руками и что-то кричали ей. Тут же стояли и мужчины с копьями и дубинками на плечах.
        Собирались ли они к нам, не знаю, но эта картина не обещала ничего хорошего, потому я быстро спустился к нашим, и мы на всякий случай свернули удочки, сели в спасительный лэндровер и укатили восвояси.
        Спустя несколько дней, мы опять приехали к этому озеру. Уж очень хороший там был клёв. Немного погодя, пришла опять за водой та же девушка.
        Ну, то ли у племени всё обошлось хорошо, и всякие опасения у них прошли, то ли ещё почему, однако она уже не смотрела на меня так хмуро. Правда, она вообще ничего нам не говорила, грациозно опустилась к воде, напилась из своего черпачка, затем скинула своё подобие юбки и пошла купаться.
        Нам оставалось только завидовать ей, поскольку, какая там ни жара под сорок градусов, а лезть в воду мы не решались.
        Вскоре за водой пришли ещё две девушки, пожалуй, помоложе первой. У одной на шее висели белые бусы, у другой на длинном шнурке было что-то вроде зубов небольшого зверя.
        В этот раз я не забыл спросить:
        - Сура мумкен?
        То, что я просил разрешения сфотографировать их, они, может, и не поняли, так как только улыбались и что-то отвечали на непонятном нам языке.
        Я всё же сделал великолепный кадр и, кажется, все остались довольны. Да, это племя не знало арабского языка, как и многие другие кочевые племена, не имеющие обычно дела с арабами.
        Товарищи мои по рыбалке, увидев миролюбиво настроенных девушек, тут же поспешили присоединиться к ним для общей фотографии, не забыв несколько раз сказать магическое слово «мумкен», хотя аборигенки, насколько я понял, его не знали. Тем не менее, в этот раз всё прошло без эксцессов.
        Делая крупные шаги, Питер важно шагает возле меня. Я тороплюсь. Танцы обычно длятся долго, но скоро стемнеет, и тогда нельзя будет снимать.
        Подходим к высокой пальме, под которой стоит единственная в посёлке двухэтажная хижина. Это своеобразный клуб племени динка. Нижняя часть её обтянута чем-то типа плетёной рогожи. Вокруг сделан неширокий навес, опирающийся на толстые кривые брёвна.
        При виде меня с камерой в руках десятка полтора смельчаков забираются на козырёк и замирают без движения в ожидании фотографирования.
        Я охотно снимаю фотоаппаратом и затем прошу двигаться, так как начинаю снимать кинокамерой. Но при виде нацеливающейся на них камеры они опять застывают, не понимая, почему я кричу им «мумкен маши» то есть «можно идти».
        Что же касается остальных, тех, кто находится внизу, то они неустанно пляшут. Старик Джозеф колотит во всю то палкой, то ладонью по большому барабану, висящему на коряге.
        - Там-там-там, - несётся его звук.
        Джозеф работает сторожем на заводе и является постоянным барабанщиком на всех праздниках племени динка.
        На той же коряге висит второй барабан, поменьше первого. По нему стучит помощник Джозефа. Видя, что я начал снимать танцы, барабанщики ускоряют темп, кажется, до невозможного. Я снимаю и про себя удивляюсь, как можно выдерживать такой темп и так долго.
        Танцуют все. Тут и мальчишки, озорные и весёлые, полностью подражающие в своих танцах своим отцам, стараясь прыгать вверх как можно выше. Ведь именно танцы племени динка отличаются высокими прыжками. Даже самые маленькие девочки лет пяти-семи танцуют, бегая вприпрыжку по кругу вместе со всеми.
        Высокий динка, выделяющийся ростом даже среди своих высоких соплеменников, в длинной полосатой рубашке с дырой на спине, движется мелкими шажками, изредка наклоняясь то вправо, то влево, и затем подпрыгивая, но не так часто, как это делают мальчишки.
        Здесь же заведующий складом готовой продукции завода. Он начальник, и одежда его соответствует должности. Все мужчины в основном босиком, в шортах и светлых или серых рубахах, а у него на ногах туфли, поверх тёмных брюк аккуратная белая в полоску рубаха, застёгнутая на все пуговицы.
        Женщины более степенны в танце, но также веселы и неустанны. Их одежды ярки и разнообразны. В основном это платья типа сарафанов или кофточки и юбки. Руки до плеч у всех открыты. Многие на запястьях носят белые костяные кольца. На правых локтях у всех женщин и девочек привязаны шерстяные султанчики, напоминающие хвосты зверей и очень эффектно взлетающие вверх во время быстрых движений рук.
        Среди этой пестрой толпы выделяются две фигуры. Одна - это старик в брюках и серой рубахе, поверх которой на спину наброшена чёрная меховая шкура какого-то зверя. Видимо, он олицетворяет чудовище. Вторая фигура - женская. Старуха, обнажённая до пояса, идёт против движения общего круга. Её тощие высохшие груди взлетают вместе с дешёвыми деревянными бусами, представляя весьма неприятное зрелище. Она толкает то одного, то другого танцора, стараясь обратить на себя внимание каждого.
        - Она пьяная, - объясняет, мне Питер.
        Сам он из племени каква и не принимает участия в праздниках племени динка.
        А вот и причина сегодняшнего барабанного боя. Старик со шкурой на спине поднимается на небольшое возвышение над землёй, покрытое кусками материи, прижатые по краям камнями, чтобы не сдуло ветром. Это могила умершего сорок дней назад молодого парня. По обычаю его душу провожают в день смерти, через десять и через сорок дней. Полагают, что в эти сроки душа проходит определённые этапы пути на небо.
        Круг танцующих идёт теперь вокруг могилы. Плёнка в моей кинокамере закончилась и я ухожу, а то бедный Джозеф, кажется, не прекратит барабанить пока я здесь. Надо же ему и отдохнуть, а танцы продолжаются до четырёх часов ночи. Только тогда замолкает музыка, всё стихает и спать можно. Мумкен».
        За окнами начинает темнеть. Исчезают тени, приходит время включать в комнате свет. На дворе март только начинается: дни ещё коротки.
        - У меня остался ещё один маленький рассказик, - говорит Евгений Фёдорович, - если вы не устали, я прочитаю его и на этом мы закончим.
        Мы, конечно, соглашаемся. Евгений Фёдорович поднимает очередной лист бумаги:

«ГРИНДИ ПО-АРАБСКИ «БЕГЕМОТ»
        Я летел на самолёте и думал, что скоро окажусь в местах, где, куда ни пойдешь, то слона встретишь, то на жирафа наткнёшься. Каково же было моё удивление, когда я узнал, что даже в посёлке, где нам пришлось жить в нескольких километрах от города Вау, можно сказать, в центре дикой природы никто из зверей по ночам в окна не заглядывает, и ни рычания льва, ни трубящего голоса слона никогда не услышишь. Правда, гиены забредают иногда и своим глухим мычанием вызывают бешеный лай собак. Это сейчас мне известно, что Африку можно наилучшим образом увидеть и услышать не с самолета, и не с машины, а только, если ходишь по ней пешком. Тогда ты и не захочешь, а встретишь кого-нибудь.
        Однажды мы ловили рыбу в реке Суэ. Длинные бамбуковые удочки то и дело цеплялись за ветки дерева, свисавшие у нас над головой до самой воды. Клевало хорошо, и у нас даже в мыслях не было, что наверху тоже идёт охота: солидных размеров змея забралась на дерево, надеясь, вероятно, позавтракать птицей. Только, когда один из негров заметил её и закричал магическое слово «дебиб», что означает «змея», мы пулей выскочили на пригорок и потом, забросив рыбалку, полчаса пытались согнать змею с дерева, а когда она прыгнула, наконец, в реку, часа полтора вели с нею сражение в воде, забрасывая камнями.
        Однако встрече со змеёй радуешься обычно после успешного её окончания и никогда не стремишься к этой встрече. Что же касается бегемотов, то все мы мечтали увидеть их. Тем не менее, наше первое знакомство с водяным великаном произошло совершенно неожиданно.
        В феврале река Суэ довольно мелкая. Но там, где мы обычно удим рыбу, она делает изгиб, и в этом месте образуется что-то вроде глубокой заводи. Небольшой деревянный настил на сваях доходит до середины реки. С него мы и забрасываем удочки в мутную, почти неподвижную воду. Температура воздуха в тени тридцать восемь градусов. В небе ни облачка. Вода в реке убывает с каждым днём. Кое-где голубая лента воды совсем сужается и прерывается отмелями, по которым важно ходят длинноногие белые ибисы с чёрными изогнутыми клювами. В тот февральский день мы не знали, что в мае эта спокойная речушка вберёт в себя ливневые дожди и понесётся бурным рычащим потоком, затапливая наш рыбацкий пирс трёхметровой высоты, а позже в сентябре, вырвавшись из берегов, нанесёт неисчислимые бедствия окружающим племенам, губя посевы, хижины, скот.
        Тогда всё было спокойно. Вечерело. Клев был слабый. Камис нет-нет да и снимал у меня с крючка то карася, то краснопёрку, то желтопузую рыбёшку, раздувающуюся как шар над водой.
        Абдель-Фата и Омар уже сворачивали свои удочки, собираясь идти домой. На повороте реки по пояс в воде стояли негр и его сын из племени динка. Они ловили рыбу небольшой круглой сетью, забрасывая её широким размашистым жестом туда, где только что была брошена приманка, накрывая таким образом собравшуюся рыбу. Очень эффективный способ ловли. Пока мы вытащим удочкой одну-две рыбки, они достают из сети десятка полтора крупных и мелких. Но нам кажется такая ловля неспортивной. Кроме того, у нас нет сети, и мы к тому же боимся заходить в воду, где плавают электрические рыбы с внушительным зарядом, всевозможные колючие рыбёшки, которые, попавшись на крючок и пытаясь вырваться из рук, так могут уколоть, что кровь фонтаном захлещет, рыбы с рядами мелких зубов, напоминающих пилы, и прочая нечисть наподобие змей и паразитов.
        Мальчишки под пирсом ловят рыбу весьма оригинальным способом. Они опускают в воду среди камней там, где видна плывущая рыба, кусочек лески с какой-то странной приманкой. Когда рыбёшка подплывает, они чуть ли не насильно пытаются зацепить её крючком. Самое удивительное, что иногда это им удаётся, что вызывает в таком случае бурную радость всех мальчишек.
        Я любуюсь закатом, как вдруг слышу крики:
        - Гринди! Гринди!
        Смотрю на центр заводи, куда показывает Камис. Все мальчишки уже на пирсе. Никого на воде не вижу. Бегемот успел скрыться. Но вот в нескольких метрах от того места, где только что стояли рыбаки с сетью, которые теперь спешно вылезают на берег, одеваются и убегают, появляются почти круглые уши, глаза и две ноздри. Раздается п-ф-ф-ф! и два фонтанчика воды вырываются из ноздрей в воздух. Видим только верхнюю часть головы бегемота. Он тоже нас видит и плавно поворачивает голову вправо и влево, осматривая берег.
        Пытаюсь почувствовать себя на его месте и рассуждать, наблюдая окружающий мир его глазами:
        «Да, конечно, есть прекрасный полуостровок, заросший вкусной, сочной травой. Тут можно ночью хорошо попастись, когда не будет этих шумных детей, швыряющих камнями, и любопытных взрослых, глазеющих на гиппопотама с высокого берега. А рядом чудесный песчаный пляж, по которому удирают мужчина с мальчиком. Можно принять солнечные ванны, но слишком много людей. Вон какой-то белый в очках и цветастом свитере бегает и всё фотографирует. Можно подумать, голова, скрытая водой, получится на фотографии. Ну ладно, можно высунуться побольше. Где он ещё увидит бегемота? А камни пусть себе летят. Главное, нет ли здесь охотников? Кажется, нет. Что-то мальчишки пристрелялись, нужно сменить место».
        Бегемот ныряет, показывая на секунду огромную спину, и через несколько минут п-ф-ф-ф! - фонтанчики взрывают воду в другом месте.
        «Вон у кого-то на берегу, кажется, ружьё. А нет, это палка. Ею разве что змей колотить, да, в крайнем случае, леопарду хребет перебить можно, если смелый хозяин. А для бегемота это ничто. Вот ружья бы не было. Но не видно. А трава вкусная и много её. Вот и темнеет. Люди забирают удочки, о которых давно забыли, увидев редкого гостя. Все смотрят и гадают, откуда появился гиппо: то ли прошёл рядом с рыбаками не тронув их, то ли с другой стороны, где речка почти пересохла. Ну да им не догадаться. И уход не увидят. А ночью можно и попастись…»
        В одиннадцать часов вечера мы подъезжаем к пирсу на лэндровере. Светим фонариками на заросший участок, хотим увидеть бегемота целиком. Но спуститься боимся, а сверху ничего не видно. Прислушиваемся. Кажется, что-то хрустит. Но, может, только кажется. Всё-таки опасно сердить громадное животное. Уж он-то нас слышит, если находится где-то рядом. Выскочит и сбросит нас вместе с машиной. Уезжаем. На другой день известный охотник Сабино утверждает, что гринди был и выходил на берег. Потом ещё несколько дней, вернее, ночей, он жевал траву на нашем участке, но нам на глаза больше не попадался. Кто знает, вдруг пальнут из ружья. Клыки-то, как и слоновая кость, дорогие. Ради них на что только не идут браконьеры. Лучше от людей подальше.
        Так и не видел я его больше. Позже встречались мне другие бегемоты, но это уже и рассказ другой».
        Эпилог
        Этим рассказом завершилась моя встреча с Африкой, с самой большой её страной Суданом, разделившимся на два государства, с её замечательно интересными людьми, с непривычным для нас богатым животным миром. Подошла к концу и суданская трагедия любви, завершившаяся счастливым финалом через сорок лет. Евгений Фёдорович, мой тесть, женился на Рите и увёз её с собой в Крым, который успешно присоединился к России. Рассказы его вскоре были опубликованы, и это заставило его писать новые произведения. Он стал крымским писателем. Но, что может удивить читателя, Рита вскоре забеременела в свои пятьдесят шесть лет и родила замечательного мальчика, которого тоже назвали Женей в честь отца. Хотя известно, что самая старая мама, попавшая в книгу рекордов Гиннеса, родила своего первого ребенка в шестьдесят шесть лет, так что роды в пятьдесят семь лет не такая уж и редкость. Но можно себе представить радость родителей.
        Это событие случилось после рождения моей дочки у Халимы. Мы назвали её Ритой в честь бабушки. Так получилось, что дядя Женя моложе своей племянницы. Ну, это бывает.
        Халима после небольшого перерыва, связанного с рождением ребёнка, вернулась снова на работу в посольство. Малышку мы часто отвозим моим родителям, которые её безумно любят. А они живут у меня дома, ожидая, когда отрегулируется положение на Украине, напоминающую нам своими беспорядками положение в Судане, с которым у нашей семьи теперь так много общего, ведь у меня родилась суданская девочка, у меня суданская жена, значит, суданская любовь, начавшаяся сорок лет назад, продолжается.
        Что же касается совпадений в наших с Евгением Фёдоровичем судьбах, то чего только в жизни не бывает? Говорят, жизнь идёт по спирали, порой возвращаясь на круги своя. Но всякий раз этот повтор чем-то всё же отличается от предыдущего. Вот и у нас так произошло. Где-то в Африке жизнь идёт, как и сорок лет назад, а где-то, как у нас в стране, всё радикально изменилось. Вопрос только в том, что лучше. Войны идут и здесь, и там, но разные. Люди гибнут и здесь и там, но по-разному. Хотя все народы хотят жить в мире. Но мир почему-то не может жить в мире. Вот и крутится время, повторяясь, в поисках лучшего.
        А я задумался вот ещё над чем. Почему Евгений Фёдорович, когда был в письмах Юджином, начал писать свои рассказы, а вспомнил о них лишь через сорок лет? Сорок лет не мог или не хотел писать. И я думаю, ответ лежит на поверхности.
        В последнем письме он упоминает, что начал писать и мечтает стать писателем. Это было время его окрыления любовью. Тогда он ещё не получил письма от своей любимой с информацией о готовящемся замужестве. Но вот это письмо пришло. И тут же на волне отчаяния от неразделённой любви рождается другая любовь, которая является ответом на любовь к нему суданской девушки, тем ответом, который он ожидал, но не получил сам.
        Однако и эта любовь не получила продолжения теперь уже по политическим причинам межгосударственных отношений. Это крах надежд. Крах творческих сил.
        Сорок лет человек не находит себе любимой, которая бы возродила жизнь. Он живёт другими интересами. Он уходит в политическую борьбу. И вдруг узнаёт, что у него есть где-то женщина, которая все сорок лет пронесла с собой любовь к нему, узнаёт, что у него есть и любящая его дочь.
        Оказывается любовь существует. И он снова ожил для любви. В нём снова родилось творчество. Он стал-таки писателем, о чём мечтал ещё в юности.
        Поистине, великая сила - любовь.
        А у меня всё не выходит из памяти рассказ больного человека. Я долго не решался говорить об этом с Евгением Фёдоровичем. Но однажды всё-таки, выбрав время, когда никого из наших женщин рядом не было, я сказал:
        - Всё собираюсь, вам рассказать и никак не могу, но надо. В Киеве в больнице я встретил одного больного, оказавшегося мужем вашей сокурсницы Юли.
        - Что ты! - воскликнул Евгений Фёдорович. - И Юля была там?
        Столько было надежды в его голосе, что я понял: он всё ещё любит Юлю.
        - Нет, её там не могло быть, потому что она погибла, - ответил я и с тяжёлым сердцем рассказал грустную историю, которую довелось услышать в больнице, и о неожиданной смерти рассказчика.
        - Вот, значит, как она могла любить, - проговорил тихим голосом Евгений Фёдорович. - Это была великая любовь. И он, ты говоришь, обвинил себя в её смерти. Что ж, может, он прав. Да и я, наверное, тоже виноват перед Юлей, что не сразу признался в любви.
        И как бы в продолжении этой мысли, не останавливаясь, Евгений Фёдорович прочитал стихи, словно выливая их из души:
        Ах, все мы в чём-то виноваты,
        когда надломленная ива
        вдруг начинает горько плакать,
        а мы проходим молча мимо.
        Её обнять бы и приветить,
        но мы задумчиво грустны.
        Быть может, в наших душах ветер
        сорвал последние листы.
        А кто-то мимо нас проходит,
        своё на сердце затая.
        И у него прорвало горе,
        сминая лист календаря.
        И всё же все мы виноваты,
        когда надломленная ива
        вдруг начинает горько плакать,
        а мы проходим молча мимо.

 
Книги из этой электронной библиотеки, лучше всего читать через программы-читалки: ICE Book Reader, Book Reader, BookZ Reader. Для андроида Alreader, CoolReader. Библиотека построена на некоммерческой основе (без рекламы), благодаря энтузиазму библиотекаря. В случае технических проблем обращаться к