Летним днем Владимир Николаевич Бровкин
        Бровкин Владимир
        ЛЕТНИМ ДНЕМ
        Бабка Марья с трехлетним внуком Юриком гоняла на озеро гусей, а теперь неторопливо возвращалась с ним домой.
        Шли они с внуком потихоньку, да помаленьку и шли так совсем не потому, что их занимало ласковое утреннее солнце - дел по хозяйству дома пропасть, а потому, что старому да малому в рысь много не набегаешь. По ихней прыти только того и осталось, что гонять на озеро гусей.
        Поначалу все внук норовил было бежать передом, но быстро подустал, начал кукситься и теперь тоже тихонько плелся рядом с бабушкой.
        А раньше на озеро гусей гонял старший внук Васька, но вот уже третий день мать берет его с собой на свеклу. Нынче-то людям сахару слишком уж много требуется, зубы свои люди совсем беречь перестали, потому-то и загонки с каждым годом становятся все больше и больше.
        В нынешний год вышло по полтора гектара на человека. Зайдешь с одного края, другого не видно. Одной-то колупаться на пол-лета, а парню еще зимой двенадцать лет исполнилось - он рядок, другой пройдет, а матери все помощь.
        Выходя с Харченкова переулка в улицу, бабка Марья увидела бабку Крупенчиху. Та что-то ковырялась в ограде.
        Крупенчиху бабка Марья давно не видела; сказывали, что поехала та в гости к сыновьям и дочерям.
        - С гостей вернулась, - заключила бабка Марья.
        Да и что ей в самом деле не разъезжать. Села да поехала. И хоть дочь у нее работает дояркой, так внуки у Крупенчихи большие - всегда за хозяйством доглядят.
        Вон самая младшая - Верка, и та уже невеста, школу напрок кончит. Девка большая - все по дому сделает.
        Потому Крупенчиха и разъезжает по гостям.
        А тут вот который год собираешься в Белибердянск, да что с того толку. Собираться-то собираешься, да никак не вырвешься.
        Правда, кроме Белибердянска бабке Марье шибко-то ехать некуда, свои дети все рядом живут. А в Белибердянске у бабки Марьи живет, сестра родная. И езды-то до Белибердянска от станции всего два часа, да некогда все - все дела с ног валят. А не дела, так хворь. Собралась в эту зиму кое-как, да расхворалась некстати. Вот тебе и съездила. Летом же - огород. Да и за внуком еще нужен глаз. Сноха только зимой дома сидит. Летом же все на полосе торчит.
        Правда, внука можно бы на время в детский сад определить, так опять же сноха говорит: «Прям, по гостям посеред лета разъезжаться. Будто дела нету!» Вот и поговори.
        Так вот и откладывается уже который раз поездка в Белибердянск.
        - Здорово, подруга, - подойдя к ограде, заулыбалась бабка Марья. - А я вот гусей на озеро с мальчонкой гоняла, назад с проулка выхожу, вижу, Пелагея дома, по ограде уже снует, дай-ка, думаю, подойду - давненько я что-то ее не видела. Чай, подруга, с гостей вернулась? Слыхала я, что по гостям ты нынче разъезжала.
        - Здорово, здорово, - обрадованно отвечает Крупенчиха, обтирая руки о подол фартука. - Да ты проходи, проходи в ограду-то, чего же ты на улице стоишь.
        Бабка и внук вошли.
        - А я, подруга, только что вчера с отпусков своих вернулась. К сыновьям да к дочкам в гости ездила, на внучаток глядела - всех перепроведовала. Весь белый свет пообъездила-пооблетела. Теперь мне и помирать не страшно.
        И Крупенчиха с ходу начинает бойкий рассказ про свои путешествия и о том, как в поезд села, и о том, как с него потом слезла, и о том, какие в поезде были попутчики, да что те попутчики говорили, да что она сама им говорила, и так далее и тому подобное, и все это пересыпая такой массой подробностей, что не то что за день, за год всего, возьмись слушать, не переслушаешь.
        - Что и говорить, досыта по гостям-то накаталась-наездилась. А теперь вот я дома.
        Тут Крупенчиха делает перерыв.
        А бабке Марье тоже хочется поделиться своими заботами-, целый день одна, по соседям же живет все народ молодой, стариков не держат, а со внуком-то много ли натолкуешь.
        Поэтому бабка Марья, пользуясь перерыбом, начинает свое рассказывать:
        - А я, милая моя, говорила уже тебе, гусей отгоняла с внуком вот на озеро. Допречь-то гусей отгонял старший - Васька, да вот Ваську мать на свеклу берет - теперь гонять нам.
        А гуси-то нонче совсем неважно вывелись. Совсем неважно. Только и осталось от четырех гусих десять гусенят, да и то трое так совсем никудышные. Один до того квелый, того гляди не сегодня завтра подохнет.
        А склались хорошо, хорошо склались. Да ведь что толку, половину болтуны.
        А как в прямушку их высадили, так крыса натакалась на них, натакалась, милая моя, да так пять штук и утащила. Да двое где-то на озере отбились.
        А когда склались, думали, ну гусей нонче не пересчитать, а их вот на тебе - десяток осталось, да и с теми неизвестно, что будет. Вон оно как дело-то с гусями. А ведь до того хорошо гуси водились, до того хорошо - по сорок, а то и больше бывало. В осень рубить уморишься, перо дергать умаешься.
        А теперь, на тебе - ни мяса, ни пера.
        Я Таське говорю: «На кой леший их держать, когда толку никакого нет. Порубить надо. Одна кругота с ними.
        Больше-то ничего. Кружишься, кружишься, а толку-то никакого».
        И уже четвертый год, подруга, такая вот песня с гусями.
        Да и к чему их держать, ну посуди сама. Что ли пять девок во дворе на выданье. Были бы девки - тогда другое дело, тогда плачь, а держи. А так и не к чему. Перины-то справлять некому. Вот и говорю Таське, снохе-то: «Все, нонче с гусями последний год. Хватит с ними ручаться».
        - Ой, подруга, - не дослушав до конца, перебивает бабку Марью Крупенчиха, - да чего же это мы посреди двора-то выстроились. Пойдем хоть на крылечко присядем.
        Бабки садятся на крыльцо.
        Внука же, однако, заинтересовало корыто с водой. Бабка у озера еле-еле оттащила внука от воды; глядя на здоровенную ребятню, пропадающую у озера целыми днями, внук поднял рев.
        Кое-как справилась бабка с развоевавшимся внуком.
        Как только бабка Марья оттащила внука от корыта, разговор продолжила Крупенчиха.
        - Да, - говорит она, - хорошо по гостям, а душа-то все-таки болит, как там, дома-то? Да и к городской жизни я непривычная. Хоть в том же Чаевске у старшего сына. Сидишь на восемнадцатом этаже, как на каланче, точно ангел. А аэропланы того и гляди - за голову заденут. Днем только одно занятие глядишь с балкона вниз, на улицу, ровно как в пропасть какую, потому как в квартире, кроме телевизора, ни одной живой души Да и тот что пень. Ему ведь ничего не расскажешь. Поговорить-то совсем не с кем. Сын со снохой утром скок и на работу. И внуков тоже с утра по учреждениям разводят. Внуки-то там нонче, что казенные. Вот и выходит, что только вечером у нас и свиданка. Город, правда, хороший - неплохой город, зря плохого ничего не скажу.
        Они меня водили по городу, на базар сводили, и даже удумали в театр сводить. Да ведь кабы я в нем что понимала; скачут как черти в ступке да визжат - это шибко хорошо означает по-нонешнему.
        Я им и говорю: «Да за что же тут деньги платить - билет то, поди, не пятак стоит?» «Не пятак», - отвечают. Вот то-то.
        «Да за что же, - спрашиваю, - им хорошие деньги платить? Нет, чтобы вышли, да спели как полагается, по людски».
        А про магазины, скажу прямо - все есть Всякий фрукт, всякий продукт: мясо, колбаса всех сортов Но ведь все купить надо, что ни кинься: морковочку купи, лучок купи, за головкой чеснока тоже надо в магазин бежать. Конечно, молодым в городе оно, может быть, и ничего, но только нам, старикам, там не слишком понравится. Больно уж суматошно.
        И прожила я у Василия ровно две недели.
        А уж от него я полетела в иную державу на космическом аэроплане, к дочери Клавдии. Там она нонче у меня проживает. Тоже в городе. Уже двое внуков, квартира хорошая.
        - Как же та держава именуется? - любопытствует бабка Марья.
        Крупенчиха морщит лоб, но вспомнить никак не может.
        По ее грамоте название слишком мудреное.
        - Вот леший, - говорит она, - запамятовала, милая моя. Такие названия нонче пошли, что язык поломаешь, а не выговоришь. На конверте где-то был адрес записан. Не то держава та именуется Петунией, не то Плетунией. А то, может, и еще как - памяти-то тоже совсем не стало. Навроде как Петуния-планета.
        - А! - с понятием кивает головой бабка Марья; хотя сама бабка Марья за свою жизнь не то что на космическом аэроплане, на простом-то никуда не летала и дальше Белибердянска города никуда не ездила, - вишь вот, страна-то далекая. Чай, поди, и не наша?
        - Не наша, не наша, - отвечает Крупенчиха.
        - Разговор-то у них тоже, поди, не наш, коли страна не наша. По-каковски хоть говорят-то?
        - Да по-разному. Которые по-своему, которые же по-нашему.
        - Ну тогда еще ничего, - соглашается бабка Марья - а то, к примеру, с вокзала с того же выйдешь и спросить не знаешь как. Ты им свое, а они по-своему: «Хэрдэ-мэрдэ». Поди, пойми.
        Но тут ее внимание от разговора отвлекает внук, который снова стал проявлять повышенный интерес к корыту с водой.
        - Юрка, чертенок, да ты отойдешь от воды, окаянный, или нет?! Вот я сейчас прут возьму, вот как возьму!
        Внук ретируется от корыта, занявшись поломанной одноногой куклой, валявшейся посреди двора.
        - А дочка-то по-ихнему умеет? - возвращается в разговор бабка Марья.
        - Умеет, научилась. А как же, уже седьмой год, как живет там. Да так шустро она говорит по-ихнему, что я прямо-таки подивилась.
        Удивляется бабка Марья: «Это же надо куда умчалась, вот куда бес затаращил. Мало, знать, места дома. На небеса все кинулись жить. Все норовят подальше от дома, в город да на другую державу. Про свеклу небось никто не вспомнит, что ее полоть нужно. Весь народ нынче на месте не сидит. Совсем не сидит. Вон у Нюрки Татаринцевой сын завербовался, говорят, на какую-то Меркурию - заработки будто там больно уж хорошие. А Матвейкина Ивана взять - вишь, в колхозе не ложилось, на Марсию двинул.
        Говорят, что Иван с председателем не поладил, потому на Марсию и уехал. Да ведь только на таких, как он, председателей хороших не напасешься. Якобы там тоже на трактор устроился работать. Приезжал к сестре в отпуск - сжубрился весь. Видать, не впрок жилье-то на Марсии.
        А куда там, хвалится: „Я, мол, там живу так, что лучше и не надо. Как я живу - вам такой жизни и вовек не приснится. Денег у меня куры не клюют“. Гляди-ка, дружок, как бы заместо тех курочек жареный петушок не завелся».
        Это так бабка Марья про себя думает.
        «А Клавка-то Крупенчихина чем лучше? Тоже в девках намоталась. Что уж поминать-то, помолчим уж про то.
        Да и за первым-то мужем чего только не было. Прорабатывала такое, что в хорошем кине. Вот и домоталась. Теперь на эту самую Петунию попала. Может быть, дети-то пошли, так маленько одыхалась да одумалась на этой на самой на Плетунии.
        Да-а, вон она какая нонче пошла, жизнь-то. Беда, да и только, что творится на белом свете».
        Про все это думает бабка Марья. Но вслух, понятное дело, не говорит. Болтин что лишнего, да вдруг невпопад.
        Нет уж, оборони господь бог от этого.
        А что до того, что Крупенчиха свою дочь-то нахваливает, так всякому человеку свое-то положено хвалить. Про свое-то кто худое скажет.
        - А не страшно лететь-то было?
        - Что ты милая! Думала поначалу-то, так богу душу отдам. Поначалу-то шибко страшно было. А потом как будто вроде бы и ничего.
        - И народу в аэроплане не сказать чтобы много. Да культурно все, чисто. Сели мы в этот аэроплан, да и полетели. Я даже забыла, что лечу в небесах. С соседкой разговорилась - к дочери тоже в гости летела. Летим да промеж себя толкуем.
        Только я в окошечко возьми да глянь. Глянула, да так вся и обмерла: ночь кругом стоит, все черным-черно; да все это со всех сторон звездочками усыпано. Словно как будто отрубя раструсили кругом. Жуть берет. Где что ничего не понятно. Думаю про себя: «Как бы не заблудились. Разве поймешь куда летим-то».
        Слава богу, долетели - видимо, летчик парень битый попался, дорогу знал хорошо, потому и не заплутал.
        Прилетела, а они меня уже ждут на вокзале. «Мы, - говорят, - ждали, ждали, да уж стали думать, как бы что не случилось - один аэроплан прилетел, другой да третий, Да наконец-то тебя видим».
        Да обнимаемся, да целуемся.
        Зять бегает, хлопочет. Все «мама» да «мама».
        - А какого же обличья там народ?
        - Да хороший народ, видный, - отвечает Крупенчиха.
        По правде-то сказать, совсем на наш народ народ Петунии не похож. Да только неловко про то Крупенчихе говорить. Первое время Крупенчиху даже оторопь взяла, как приехала. Уж больно чудны люди там. А зять, так тем более рук нет, заместо них какие-то крюки, щупальцами называются, да аж целых шесть штук. А ноги. - навроде куриных. Одно человеческое - голос.
        Не понравилось Крупенчихе обличье, оx как не понравилось.
        Потому и молчит Крупенчиха: скажи, обсмеют А что поделаешь. Раз сошлись, да детки пошли, пусть живут.
        Лишь бы жили хорошо.
        - Как зять-то, - допытывается бабка Марья, - непьющий? В рюмку-то не заглядывает?
        - Нет, нет, - отмахивается Крупенчиха, - да оборони господь. Не замечено пока ничего дурного. Нет, нет, и не пьет и не курит. Обходительный, культурный.
        - Это хорошо. А то ведь не приведи бог, коли мужик из тех, кто выпить не любит. Вот Пушкарев-то Егор, что неделю назад устроил. Заявился домой, ни тяти, ни мамы не видит, а сам Дуське - вынь да положь деньги еще на поллитру - видишь ли, не все еще успел выпить. Та ругаться стала. Да и сама посуди, какое бабе терпение иметь надо - ведь каждый день до сшибачки.
        Не дала она ему денег, так ты знаешь, что он тогда устроил.
        Сел на трактор заехал в огород, да и давай по нему взад-вперед трактор гонять. То гонять - то гонять, а потом еще в самой середине как развернулся три раза. Назло значит сделал - вот так, мол, тебе, коли денег на бутылку не даешь.
        - Матушки мои! - всплескивает руками Крупенчиха, - Да неужели?
        - Да милая моя, вот такое дело устроил. Все как есть передавил. Хоть бы нарочно что осталось. Вот ведь какие нонче дела-то пошли. Не дашь на бутылку, так я тебе что-либо назло устрою. Дуська-то говорит, боюсь, а вдруг в другой раз дом начнет трактором будать. А что? Ума хватит. Зальет шары-то, а потом ему все едино, огород так огород - дом так дом. Уж такая нонче этим пьяницам воля дадена, уж такая воля. А что дальше будет? Я не знаю.
        - Ох уж эта христова рюмочка, - вздыхает Крупенчиха. - И до чего она только не доводит людей. Оставил семью без огорода и нет ничто. Поди, ничего не вырастет теперь-то. Теперь если что и пересадить - поздно уже.
        - Да знамо дело, теперь ничего в зиму не будет. Да ты сама, милая, посуди. На одноконке по огороду круг сделай, что останется? А это на такой махине забрякался. Все ведь перебуровил.
        Бабки еще долго и подробно обсуждают все детали происшедшего события.
        Разговор продолжается.
        Давно бабки не виделись, все-то новости друг дружке хочется пересказать.
        Но и день тоже не стоит на месте.
        Солнце в небе поднимается все выше и выше, ближе к полуденному пригорку.
        Разговор, может быть, затянулся бы до самого обеда, но тут бабка Марья вспоминает, что дома стоит непоеный теленок.
        - Батюшки-светы! - хлопает она рукой. - Расселась, а? И сижу-посиживаю, словно и дел у меня никаких нет. А дома теленок стоит непоеный, кто бы напоил. Да и обед идти готовить надо. Придут домой, спросят: где, подруга, обед-то? Нет обеда. Так что пойдем домой.
        Бабка Марья кряхтит, подымаясь.
        А поговорить еще охота. Еще много кое-чего могла бы рассказать бабка Марья Крупенчихе; и про то, как мается с поясницей, и про то, что сон вчера видела какой-то чудной, и про зятя своего Сергея, что дом нынче строиться взялся, про недополотые в огороде грядки, про соседей-молодоженов Михайловых. Да и про многое-многое другое.
        - Вот ведь жизнь. - расправляя поясницу, говорит она, - даже на старости лет и то присесть некогда. Все в бегах да в делах.
        Не успела бабка Марья последние слова досказать, глядь, а внук, снова полезший в корыто, на этот раз купать куклу-инвалида, залез в воду ногой, как был в обузке, да поскользнулся по осклизлому дну и упал. Зашибся и поднял крик.
        Бабка кинулась подымать внука.
        - Только гляди да гляди. Не иначе куда-нибудь да залезет. Ведь не сам ты залез, а леший туда тебя занес. Да не реви, не реви. Лезть не надо было. Ведь снова устряпался - черт и черт. Прямо не настираешься.
        Бабка Марья снимает с внука башмак и выливает воду, выжимает мокрую рубаху и штаны.
        Немного погодя бабка начинает жалеть пострадавшего внука:
        - Не плачь, внучек, не плачь. Где вава, покажи? Вот где вава - дай-ка я на нее подую.
        - Ух, мы ее, - сердито грозит бабка Марья пальцем в сторону одноногой куклы, - мы ее!
        Остатки слез бабушка аккуратно утирает кончиком своего платка и поправляет влажную запачканную рубашку.
        - Не плачь, золотко, не плачь. Сейчас мы с тобой домой пойдем. И я тебя переодену и переобую. Не плачь, мой хороший.
        Из внуковой груди вырывается вздох облегчения.
        - Ну ладно, подруга, - обращается она к Крупенчихе, - мы, пожалуй, пойдем домой. Заходи тоже, в гости-то. Заходи, подруга, посидим, потолкуем.
        - Да зайду. Как не зайти. Дай вот только разберусь чуток с делами. Тогда и зайду, - заверяет ее Крупенчиха…
        Бабка с внуком направляются к калитке.
        Они идут домой широкою деревенской улицей, а над, ними, в голубых высях, немного опережая их, перекатывается с боку на бок ласковое июльское солнышко.