Машина снов Максим Бодягин
        Макс Бодягин
        МАШИНА СНОВ
        2012
        Первое издательство электронных книг «Книгология»
        knigologia.ru
        Бодягин М. А.
        Машина снов: роман/ Макс Бодягин. - Челябинск: knigologia.ru. - 412 с.
        В романе известного блоггера-тысячника Макса Бодягина действие разворачивается в Китае XIII века. Основатель династии Юань, монгольский хан Хубилай велит юному Марко Поло построить машину снов, которая бы записывала и воспроизводила для старого императора чужие сны. Вскоре при дворе богдыхана происходит череда таинственных смертей. Разгадывая их тайну, Марко взрослеет и впервые сталкивается с изнанкой власти, узнаёт, какова бывает сила любви и какова бывает глубина предательства.
        блог автора
        www.maxss.info
        об авторе
        www.бодягин.рф
        официальный сайт книги
        www.mashinasnov.ru
        Первое издательство электронных книг «Книгология»
        knigologia.ru
        Дизайн обложки - Сергей Шурупов
        Мастеринг - Дмитрий Чудиновских
        Корректорская и литературная правка - Татьяна Резницкая (Республика Чили)
        Охраняется Законом РФ об авторском праве
        Произведение «Машина снов» созданное автором по имени
        Максим Бодягин,
        публикуется на условиях лицензии Creative Commons «Attribution-NonCommercial-NoDerivs» («Атрибуция - Некоммерческое использование - Без производных произведений») 3.0 Непортированная.
        Разрешения, выходящие за рамки данной лицензии, могут быть доступны на странице Историку приходится иметь дело не с тем, что действительно было,
        а только с событиями предполагаемыми: так как только эти последние имели следствия. И точно так же с предполагаемыми героями... Историки рассказывают о вещах, которые никогда не существовали, разве только
        в воображении.
        Фридрих Ницше. УТРЕННЯЯ ЗАРЯ
        КУБЛА-ХАН: Возможно, этот наш диалог ведут два оборванца с кличками Кубла-хан и Марко Поло, которые роются на свалке, разбирая железки, тряпьё и обрывки бумаги, и, опьянев от нескольких глотков дрянного вина, видят, как вокруг них сверкают все сокровища Востока.
        ПОЛО: Возможно, от мира осталась пустыня, покрытая отбросами, да висячие сады в царстве Великого хана. Только наши веки разделяют их, но неизвестно, что внутри и что - снаружи.
        Итало Кальвино. НЕВИДИМЫЕ ГОРОДА
        Раз.
        Когда порубленное тело быка уволокли со двора рабы, Марко вышел из-за колонны и сощурился от белого китайского солнца, нещадно бившего в глаза. Хубилай поднёс к обвислым негустым усам чашу с дымящейся бычьей кровью и жадно выпил, двигая кадыком. Низкорослые рабы-южане посыпали двор ослепительно белым песком. Песок быстро намокал, становясь сначала жёлто-перечным, а затем янтарным. Слуги смотрели в пол с навек застывшими на лицах масками преданности. Лживые суки. Хубилай, тяжело дыша, вытер кривой меч куском багрового шёлка, вложил его в узорчатые ножны и передал слуге. Слуга, пятясь и кланяясь, растворился в полутьме галереи. Марко учтиво поклонился, Хубилай засмеялся в ответ и хлопнул венецианца по плечу так, что тот покачнулся.
        - Я уже стар, Марко, - всё ещё смеясь, сказал Хубилай. - Ты всё видел?
        - Да, Кубла-хан, - наклонил голову Марко, - я всё видел и вовсе не считаю вас старым.
        - Все купцы льстивы, и даже ты, мой мальчик, даже ты не являешься исключением, - снова захохотал Хубилай.
        - Сам я в Венеции родной искусником в сабельном бою считался, да и разбойникам не раз отпор давал. Потому вполне могу верно оценить вашу силу.
        - Будь я в твоём возрасте, я бы убил этого быка руками. Изнежился я с этими катайцами. В Степи мы отбивали скоту рога кулаком. Я сам выхватывал у бегущего быка клок чёрной шерсти, прямо вместе с кожей и мясом. А когда он одуревал от боли, я отбивал ему рога и сворачивал шею.
        - Я знаю, Кубла-хан, мне рассказывала Хоахчин.
        Хубилай подошёл к бочке с водой и с наслаждением опрокинул её на себя, отряхиваясь и фыркая, как пёс. С его сизой от седины косы слетали стеклянные брызги, седая же, изуродованная косым сабельным шрамом грудь усеялась рубиновыми бусинами: вода смешалась с покрывавшей Хубилая бычьей кровью, играя в лучах утреннего, но уже жгущего солнца. Слуга-катаец поморщился. Варварская дикость, из этого мунгальского ублюдка невозможно сделать достойного императора Поднебесной. Марко взял из рук слуги тонкое полотенце, сурово глянув ему в лицо. По жёлтой пергаментной коже старика тут же растеклась приторная медовая улыбка. Марко подал полотенце Хубилаю, тот, продолжая с удовольствием сплёвывать с намокших усов смешанную с кровью воду, стёр холодные капли с рук и плеч.
        - Завтракал? - спросил Хубилай.
        - Нет, только что встал.
        - Тц-тц-тц, - неодобрительно поцокал языком Великий хан и хлопнул в ладоши. В полутьме галереи проявилась грушевидная фигура евнуха Цзы Чэня. - Вели Хоахчин, чтобы нам у Пэй Пэй накрыла. Возле Драконьих прудов завтракать будем.
        Пэй Пэй совсем ребёнок. Или вроде как ребёнок. Азиатские женщины вообще непонятные. Сколько им лет, не разберёшь. Вот она ребёнок, и вдруг - уже старуха с кожей сухой и мятой, как катайская бумага. В одночасье меняются. Поразительная вещь, кстати, эта бумага. У них и деньги из неё делают. И письма пишут, и книги. Хрупкая только, хоть и нежнее любого пергамента. Сомнёшь случайно лист той бумаги, он уж и не восстановится, весь в морщинах будет, как старушечья кожа. Марко посмотрел на Хоахчин, чьи карие глаза были совсем как полосочки среди других морщин. Сколько ей лет? Она ещё деда Хубилаева кормила грудью. Здешние знахари на долголетии все помешаны, делают пилюли такие, что никакая зараза не возьмёт. Хоахчин и двести, может, уж исполнилось. Чудная бабка. Ты, говорит, молодой, тебе наложницу горячую надо, но ласковую.
        Пэй Пэй. Стыдоба-то какая, живём невенчаны, да и живём-то смешно, в грехе всё. Отцу не говорил ещё, боюсь. Рука у него тяжёлая. Да и Матвею не сказал пока. Что значит «живём», спим в раздельности, она на женской половине, а Марко справа от Хубилаевых покоев. Он, Хубилай, спальни меняет каждую ночь, благо дворец как отдельный город. И никто не знает, кроме малого числа слуг, в какую ночь Хубилай будет там-то ночевать. Чтобы безопаснее было хану. А Марко везде за ним следует. А вот приспичит ему, Марку... плоть-то слаба человеческая... Пэй Пэй как знает, что прийти надо. И как она узнаёт, где он ночует сегодня и когда прийти нужно?
        Пэй Пэй. Вся в шелка окутана, двигается неслышно и плавно, как дух бесплотный. А кожа под шёлком горячая, душистая. Поглядеть, так и смотреть-то не на что. Дома, в Венеции, женщины статные, говорят гордо, смеются громко. Италийское жизнелюбие. А здесь? Шея тоненькая, груди как яблоки, сосков почти не видать. А волос, стыдно сказать, нигде на теле нету. И бутон Венеры у неё, как у маленькой девочки, голенький весь. И вот ведовство какое: смотреть не на что, плоти-то и нет вроде никакой, а забыть невозможно. Как начнёт говорить, голос льётся, звенит колокольчиком, да так ласково, что весь дрожишь в огне бесовском и в предчувствии греха трепещешь, колени слабнут, стынет кровь в членах, и словно греческим огнем жидким, а не кровью, жилы налиты.
        Ох, Пэй Пэй, пропажа моей душе бессмертной! Даром что язычница, умна, чертовка. Бывало, можно ночь целую слушать, как она про героев катайских рассказывает. Тот тигра убил кулаком одним, ещё сильнее Хубилая был герой. А тот - в обезьяньем облике всех обманывал, да так искусно. Смотришь, а в просвете между бумагой на окошке уже сереет, солнышко зовёт вставать с постели. Да только как с неё встанешь, когда Пэй Пэй тут, тонкая, как кисточка, которой катайцы пишут. Учит писать на вэньяне, гиероглифы катайские, совсем не то, что латиницей. Так ведь как учит. Вот, говорит, картинка, означает «преданность», и рисует на груди у Марка. А теперь, господин, на мне рисуй. А вот, говорит, «благоденствие». Но не скажу, где рисует, неудобно это. А то ещё, когда в постель ложится, всегда моется подолгу и Марка заставляет. Марко сначала всё быстро выпрыгнуть из бочки хотел да поскорей в постель. Смеется, говорит, нет, нельзя быстро так. Наслаждение, говорит, торопливости не любит. После, на другой день, служанки её пришли и давай Марка мыть. Руки жгучие, глаза чёрным наведённые, губы красным. Раздели втроём его, а
меж собой всё смеются, ах, хорошенький какой, молодой господин, счастливая эта Пэй Пэй! И что наделали?! Всем телом тёрли Марка, отмывали, маслом натирали, несколько раз он осрамился, не удержал семени. Не хотел к Пэй Пэй идти, боялся, больно стыдно. А та смеётся, говорит, то хорошо, мой господин, если тебе хорошо было. Вот бесовка, что делает с душой христианской! А покаяться некому. Был священник- несторианин, так ему что каяться? Всё равно как сарацину какому. А добрых католиков здесь Марко да отец с Матвеем.
        После завтрака Марко всегда чувствовал себя отяжелевшим, ну невозможно столько жрать с утра, эти степняки хотят убить его обжорством. Марко предпочёл бы позавтракать с Матвеем и отцом, вот это нормальная, хоть и местная трапеза. Да Хубилай его всё держит при себе, а отец живёт в дальнем пределе вместе с Матвеем. Ладно, если хоть раз в день его издалека увидишь. Сыра вот здесь, в Катае, днём с огнём не найдёшь, да и молоко катайцы не пьют, за отраву считают. Змей зато едят, и не противно. Татары тоже сыру не едят, пьют кумыс только. Сказал как-то Хубилаю, что хорошо бы сыру козьего наделать, так император хохотал так, что стены тряслись. В Степи-то ел, поди, сыр-то. Теперь хочет за катайца сойти, выучиться мудрёным этикетам, Кун-цзы читает, Конфуция то бишь, наложниц себе завёл из семей знатных, одевается по-местному. А всё одно учёного из него не сделать - первый раз человека убил, когда ему пять лет было, а потом и подавно. Всю Поднебесную с мечом прошёл. Великий воин. Даром что выглядит как зверь, ростом выше медведя, если бы тот на задних ногах стоял, да и силищей такой же будет. Как у Гомера:
«Видом и ростом чудовищным в страх приводя, он несходен Был с человеком, вкушающим хлеб, и казался лесистой Дикой вершиной горы, над другими воздвигшейся грозно». Зверь на вид, а умом живой, ясный. Другой просто, не наш. На портретах-то его катайцы красивее рисуют. С другой стороны, чего там рисовать? Одни шрамы и будет видно, а никаких таких черт лица не видать. Всё порублено. Кровь пьёт бычью, конскую тоже, говорит, вся сила боевая в этой крови есть. Хоахчин рассказывала, когда он в поход идёт, так еды с собой берёт немного совсем, а голодный будет - ткнёт коню в жилочку на шее, попьёт немного, силы восстановит и ранку залепит смолой. Может так неделю ехать. Но вот во дворце жрёт, как будто вообще никогда не ел. И Марка заставляет.
        Конечно, ясен секрет, почему это Хубилай его так любит, Марка-то. Поначалу опасался, конечно. В Катае мальчики в наложниках - обычное дело. Богопротивно, тьфу, а вот для идолопоклонников ничего, у них свои законы. А потом понятно стало - сын Хубилаев, Темур, тот, что старший, падучей страдает, говорят о нём дурное. Хубилай всё на войне, всё в походах, некогда было в покоях валяться. И что? Империя такова, что объехать нельзя, а Хубилаю и передать её некому.
        Возразил раз Марко хану, говорит, у вас, Кубла-хан, десять тысяч наложниц, как это сына нет? Такого, чтобы Империю удержать в руках, - нету, сказал Хубилай, да как зыркнет из-под шапки ханской. Двадцать два придурка родилось от моего семени, говорит, а надежды - никакой. Тот, что Чиншином звался, в память Тэмуджина Чингиса, вот тот - мог. Он бы великим ханом был бы, да умер рано.
        А так-то, если посмотреть, Марко - достойный сын посланника венецианского, хоть и годов небольших. По латыни и на греческом разумеет и вообще ко всем языкам человеческим способен. Бывало, месяц послушает язык чужой - и уж говорит на нём, как на своём. Ещё через месяц и писать может. За то его отец с Матвеем и взяли с собой в посольство к Хубилаю. И собой пригож Марко, и морское дело знает добро, и курс проложит, и ветер какой надо поймает. Учён арифметике, богословию и в сабельном бою способен. С сицилийскими пиратами воевал, плечом к плечу с отцом, с малых лет. В Венеции на Марка многие добрые семьи виды имели. Жених выгодный, рода известного. Отец с Матвеем у самого легата, ныне понтифика, Григория Пьяченцского на службе состоят.
        Венеция... Снова во сне видел. Зыбкий туман над каналами. Плеск воды под балконом. Хорошо у Хубилая, а домой хочется часто. Ганбалу тоже город большой и красивый, да только Венеция милая манит. Не пустит Хубилай. Говорит, что впереди у Марка судьба большая. Империя огромная разлеглась, распласталась на половину Суши. Языков, народов, законов намешано, как узоров у Пэй Пэй на покрывале. Гонцы у Хубилая спорые, да и бойцы знатные, а вот ума не дал Господь -то. Дикие они. Поскачут-поскачут, в месяц полсвета, кажется, объехать могут, кого надо разыщут, а рассказать о том не могут. Хубилаю же знать надо, в каком углу у него что происходит. Вот хан Марка в свои посланники и готовит. Языкам катайским его Пэй Пэй учит, Конфуцию, как империя устроена. Сабельное дело тоже татары да катайцы учить заставляют по-своему. Да всё подлые такие приемы, фокусы с подвертом, чтобы можно было хоть и одному, а целой банде разбойников задать жару.
        В библиотеке почти всегда прохладно, от жары хорошо прятаться. Хубилай распорядился, говорит, с каждой завоёванной земли мне книги лучшие везите. Надо знать, как народ там промышляет, в каких богов верит, какому закону подчиняется. Всё про то в книгах есть. И другие книги других стран тоже со всей земли везут ему посланцы. У сарацин, к примеру, книги такие есть жизненаучитель- ные, как править многим людом, как недруга поостеречься, как интригой ловкой престола лишить кого, а как - самому удержаться на царстве. Сарацинские учёные такие книги пишут только те, кто давно на царской службе находится. Такой человек вазир называется. Трудно у сарацин до таких-то лет дожить - племён у них много, да и злые они. При царях сарацинских чуть что - сразу казнят, да половину по навету. Да и среди татар Хубилаевых сарацин немало. Слово Божие им неведомо, антихристам, отец говорит. А Марко слышал, что в математике они хороши да в астрономии, и астрологи знатные. Книги у них хороши, много мудрости в них. Труден арабский язык только, не столько язык, как письмо. Как начнёшь козявки разбирать, поначалу всё одно как
будто муха по чернильнице проползла, а потом след оставила. К катайским гиероглифам уже привык - они сейчас важнее. Особенно ему такая картинка нравится: словно бы кораблик маленький, только не наш, а джонка катайская. У ней паруса, как птичьи крылья, узенькие, как перья, и много их. Такой кораблик до называется, а то ещё дао. Это «путь» на катайском. Хубилай ждёт, что Марко ему верным слугой будет, в путь отправится.
        - А правда псоглавцы на земном краю живут? - спрашивал Марко слепого библиотекаря.
        - Про земной край неверно, а что головы у них пёсьи, то правда, - отвечал библиотекарь сиплым голосом. Древний он, как Хоахчин, слепой, глаза белые, и голова - как курье яйцо в пуху. Идёт медленно, на трость опирается, а волосики так шевелятся, точно нити шёлковые, лёгкие. Только даром что старый, ум ясный, как у Хубилая.
        - А где живут?
        - На Агнамане-острове, как от Явы плыть.
        - А я их увижу?
        - Царей они не знают, а чужеземца встретят, так съедят. Незачем их искать.
        - Так, может, их и нет вовсе?
        Смеётся библиотекарь. Он на всех языках толмач, все наречия знает. Сегодня на латинском говорили, а завтра на корейском его спроси - он и так ответит. Как его имя, Марко не запомнил, а переспрашивать не стал - неудобно.
        - Ах, Марко, неужели ты по молодости не понял ещё? Коль что-то выдумано, так где-то в свете оно обязательно есть.
        - И чудеса?
        - И чудеса. Вот неужели не покажется чудесным, как гнилые язвы плесенью особой лечат? А как стену Александр Великий от татар воздвигнул от одного края Суши до другого? А как индийцы могут алмаз разрезать, словно катышек масла? А как сарацинскую саблю вкруг бёдер обернуть можно, а она не сломится? Чудеса?
        - Ага.
        - Всё, что люди считают реальностью, - это и есть реальность. Всё, что ты считаешь существующим, существует. Ты говоришь, что Бог есть, и тогда для тебя Он есть.
        - Не говори так, прошу. Ересь это, бесовство языческое, - быстро сказал Марко и отвернулся к пергаменту.
        - Отворачиваясь от неприятного, не достигнешь цели. Стремясь только к приятному, не избегнешь боли, Марко, - засмеялся библиотекарь, уходя в полумрак хранилища. - Жизнь всё равно больше, чем думает молодой венецианский купец. Мир разнообразен. Хочешь - смотри, а не хочешь - можешь оцепенеть и окуклиться в своём страхе. Только вот бабочки из такой куколки не получится. И крыльев у тебя уже не будет.
        Бедный Марко, думал про себя молодой венецианец, когда вечера удлинились и задул осенний ветер. Двор переехал в летнюю столицу, недавно отстроенную. В Канбалу зимой холода такие, что деревья трещат. Солнца стало меньше, погода испортилась, порывистый дождь сменился мокрым, хлещущим по глазам серым снегом. Италийские кипарисы, призрачные дворцы Венеции снова и снова входили в его сны. Купола соборов, острый сырный дух и терпкое красное, как кровь, деревенское вино, женщины, пляшущие с голыми ногами в карнавальную ночь, крестьянские бои на палках на площади, туманный утренний рынок и запах рыбы. Всё такое родное и далёкое, как будто было в прошлой жизни. Тьфу, снова ереси наслушался. Вот опять - «жизнь прошлая». Отец насмехается, спрашивает, может, сарацином станешь или в татары пойдёшь? Шутит, конечно.
        Иногда в той Венеции, во сне, возвращалась мама. Черты лица её были неразличимы, но Марко знал, что это она, мама. Во сне она была огромной и очень тёплой, почти горячей, такой, как он запомнил её с младенчества. Марко с удивлением спрашивал: мама? это ты? Да, малыш, звучал полный любви голос. Глаза его вдруг наполнялись слезами. Ты умерла? Неважно, милый, смеялась мама. Марко смотрел на свои руки, они казались странно маленькими, с крохотными ногтями, испещрёнными белыми крапинками. Марку стало особенно удивительно, что на руках у него не было волос. Я ребёнок, подумал он. Это сон? спрашивал он себя, но в тот момент, когда он уже был готов утвердительно ответить, раздавался мамин голос. Марко, сыночка, смеялась она, уходя в туман, поднимавшийся от поверхности канала.
        Увитая цветами, садилась от чего-то в катайскую джонку, и нарядный венецианский гондольер, плеснув длинным веслом, уносил джонку с мамой вниз, куда-то к морю, в туман. Мама? спрашивал Марко, пытаясь понять, сон ли это. Но только скрип уключины и шуршание воды под днищем джонки были ему ответом. Шшшшшррррапппф, скользила лодка. Тссссррррринк, скрипела уключина. Шррап. Тссрринк. Шшшррап. Тссррринк. Шрррапппффп. Тттссссррринкк.
        - Ты снова молчалив, - наклонив голову, заметил Хубилай. Было красивое зимнее утро, какое редко случалось в ветреном Канбалу. Черный Драконий пруд отражал огромные хлопья снега, как перья осыпавшиеся с небес. Словно птица Рух из сарацинских сказок меняет перья где-то выше свинцовых кудрявых облаков. Снег касался чёрного стекла воды и растворялся в ней без следа. Хубилай бросил с подноса горсть корма, и огромный столетний осётр, похожий на дракона, давшего имя прудам, легко плеснул волной прямо под мостками.
        - Это неважно, - тихо отозвался Марко и взял палочками кусочек змеиного мяса.
        - Я знаю, что, когда ты молчишь, ты снова видишь свою Венецию. Во сне ты снова был дома?
        - Да, Кубла-хан. Вы, как всегда, правы.
        ...Днями он учился, думал о Венеции и, после часов, проведенных с Пэй Пэй, засыпал неспокойным сном. Во снах он плыл по родным каналам... и снова вглядывался в туман, в белёсые волокна набегающей с залива дымки.
        - Расскажи, где и что ты слышал, Марко, - просил Хубилай долгими дождливыми вечерами, когда воздух напоён водой так, что не спасает от дрожи даже открытый огонь очага, только рисовое мутное вино и горячее женское тело. Окружённый юными наложницами, старый воин лежал на верблюжьих одеялах. Да-да, скорее расскажи нам, молодой господин, смеясь искрящимися глазами, просили девушки.
        - Есть города, Кубла-хан, где сами стены вызывают в тебе желание побыть ребёнком. Там нет ни опасностей, ни войн, ни гроз. Есть города, в которых ты постоянно преследуем адскими страхами, хотя повода для них нет, но сами улицы источают долгий ужас. Есть города, где красота повсюду, и ты никогда не можешь уснуть из боязни пропустить ещё что-то красивое. Есть города, настолько серые, что ты всё время трёшь глаза, потому что, как ни вглядываешься в такой город, ощущение того, что вокруг никого нет, не покидает тебя. А есть города, где ты постоянно одержим плотским желанием и всё вокруг тебя дышит тем же.
        - И все из них ты видел наяву?
        - Те, о которых говорил сейчас, я видел сам, Кубла-хан, так же, как сейчас вижу вас.
        - А во сне ты видишь только Венецию?
        - Да, Кубла-хан.
        - Но если ты говоришь, мой мальчик, что каждый город для тебя по-прежнему остаётся отсветом родной Венеции, почему ты не видишь их? Тех, других городов? Почему ты не видишь их во сне?
        И с тех пор ночи Марка стали другими. Он входил в свои сны крадучись, как, бывало, сходил на незнакомый берег, чтобы найти пресный родник, и не знал, что за приют ожидает их с отцом в этих местах. Марко входил в упругие объятия сна, проваливаясь назад, затылком, куда-то вдаль, словно падая в тёплую морскую воду. Он плыл по каналам Венеции, чтобы, завернув за знакомый поворот улицы, узнаваемой с детства, оказаться, благодаря волшебству сна, на шумном рынке Арзинги, поклониться храмам Акки, полюбоваться рубинами Басиана. Скоро улицы Венеции и её каналы сплелись во сне с тенистыми арыками Бухары, улочками Богада, её площади стеклись в единое с площадями Сандинфу, её храмы играли отсветом куполов града Константина.
        Постепенно тоска о родном городе ушла, как ушло куда-то вглубь воспоминание о запахе молока рано умершей матери. Вновь появилось то же сосущее, как неуёмный червь, чувство, смутное желание нового, то самое, из-за которого он когда-то последовал за отцом и Матвеем в далёкий путь - отвезти масла лампады Иерусалимской в нечестивую языческую Канбалу. Как всё просто было тогда! Христианский мир, окружённый со всех сторон сарацинами и еретиками, казался источником единственно возможного света спасения для сынов и дочерей Господних. Всюду вокруг был мрак, думал Марко. Живя средь латинян в сердце цивилизованного мира, водя по утрам пальцем по молитвослову, твердя молитву вслед за падре Доменико, прислуживая ему в алтаре во время воскресной мессы, Марко слушал ангельские голоса хора и рос с убеждением, что всё что ни на есть в свете самого прекрасного, всё собрано в милой Венеции. In nomini Patri, et Filii, et spiritus sancti...
        А потом вселенная стала стремительно расти, да так быстро, что захватывало дух.
        Иногда ночами он, как прежде, бежал вниз по кривому проезду Горшечников, к каналу, в надежде снова увидеть мать, но чувство было уже не таким детским, не таким беспомощно-слезливым. Марко бежал к туману, в надежде увидеть хоть что-то, хоть что-нибудь разглядеть в молочной, напоминающей кисель, туманной жиже. Он видел удаляющийся силуэт, и только пошипывание-поскрипывание напоминало ему об ушедшем сне. Шрррапп. Тссринк. Шшррап. Тсссрринк. Сзади что-то шевельнулось. Марко обернулся. На другом берегу узкого канала стоял человек в длинном, похожем на татарский, халате с застёжками под мышкой, из тёмно-синей хлопчатой бумаги. Длинные волосы незнакомца были заплетены в косу, в ухе висела большая серьга. Черты лица были смазаны, как обычно во сне. Но Марку показалось, что чужак улыбается. Шшшшрапп, ттсссринк, донеслось из тумана. Незнакомец зовёт его, понял Марко, и стало ему так неуютно на этом берегу, нужно туда, к нему, к чужому, он знает, где мама, он всё сможет рассказать. Марко огляделся, но в лабиринте улиц не было моста, ведшего на тот берег, к улыбчивому незнакомцу в халате.
        Ещё вчера Марко видел лишь плешиватую голову фра Доменико, тёплые руки вечно стирающей бельё тётки Фьоры да чадящую масляную лампу над выскобленным деревянным столом в гостиной, где они с братьями и сёстрами учили псалмы. Труп пирата-сарацина, чужие монеты в сундуках на пиратском корабле, сабля бусурманская в орнаменте чужих ломаных линий - слишком быстро новые цвета и звуки вторглись в жизнь Марка. Он снова стоял над разрубленным трупом пирата... и почувствовал... то же лёгкое движение, обернулся, а за бортом, в сгущающемся тумане, стоит незнакомец в синем халате и улыбается. «Отец, возьмите меня с собой в посольство в Катай», - попросил он отца, стоя среди поверженных пиратов, и... проснулся от звуков своего голоса. «Скажи ещё что-нибудь по-своему, господин», - попросила Пэй Пэй, блестя в темноте нефритовыми глазами. Марко вытер щеки рукавом шёлковой рубашки и смочил ладонь в розовой воде из вазы у изголовья. «Сны, всё это только сны», - ответил он по-катайски.
        - Ты рассказывал Пэй Пэй о разбойниках, - сказал Хубилай. - Расскажи и нам.
        После первого боя с пиратами, ранившими Матвея и чуть не потопившими его корабль, Марко впервые почувствовал себя мужчиной. Он зарубил двоих. Ловкостью взял, силёнок-то ещё немного было, а сметлив был. К бухте каната пенькового прижался спиной, пират давай колоть его мечом. от темнозубого рта сицилийца дух кислый, пьяный, до сих пор помнится. Выпад, ещё один, меч застрял в спутанной пеньке, Марко бросился к багру и ударил разбойника в живот. Что-то мерзко чвакнуло, что-то тугое лопнуло навсегда в утробе сицилийца, и он обмяк вокруг багра, словно медуза, выпустив меч из мозолистой ладони. Марко потянул меч на себя. Тяжеленный. На клинке гравировка. И тут, пока меч разглядывал, слышит, Матвей откуда-то сбоку кричит: «Поворотись, Марко!» Повернулся, а сзади сарацин уже саблю занёс. Меч тяжёлый, размахнусь - так не удержу, подумал Марко. Сделал шаг в сторону и, как держал клинок, так сарацину по ногам наотмашь и лупанул. В аккурат под колени попал. Сарацин с обрубков съехал и грузно рухнул рядом с сицилийцем. Марко тут изо всех сил меч поднял и, не глядя - уж больно противно смотреть, - опустил его на
бритый тёмный затылок, под полосатый фиолетовый тюрбан.
        Отец с Матвеем что-то, слышно, кричат, а что - не разобрать, блевота подступила, запах крови всюду, лужи, прости, Господи Христе всеблагий, и Марко бросился, перегнувшись через борт животом, орошать мутно-зелёную воду недавно съеденным сьгром.
        Через малое время, может, полчаса, все трупы пиратские разложили на палубе. Ветерок трепал сарацинские шальвары, заголяя обрубки. Марко, прижимая ладонь ко рту, чтобы унять неотступающую тошноту, смотрел на диковинную пиратскую одежду. Муслиновые жилетки, тонкие тюрбаны, огромные золотые серьги. Сицилийцы, сарацины, один грек, а двое на латинцев похожи, ровно как Чезаре Заячья Губа с соседнего квартала. А одеты всё одно чудно, не по-нашему. И тут, словно сквознячок из-под порога чересчур натопленной спальни, тихо-тихо потянул его к себе запах нового, даже не запах, а так, предчувствие, намёк, тонкий сладкий аромат, пугающий, зовущий. Как в детстве, когда, возвратясь из странствий, Матвей привёз гостинцы от отца и рассказывал ещё живой тогда матери про идолопоклонников, про жертвы. Страшно Марку, он под одеялом ёжится, а интересно голову высунуть, посмотреть - не здесь ли они? И боязно, и сладко.
        Отец сидел, по-татарски поджав ноги, и задумчиво водил сухой кистью по карте Азии, где значками были отмечены города, товары, которыми они славились, и опасности, которые подстерегали купцов. Матвей, пожёвывая сухую палочку, какой тут зубы вычищают после трапезы, мастерил из щепочек катайскую лодку-джонку с маленькими татарскими рыцарями на борту. Марко вошёл в покои и еле сдержался, чтобы не броситься отцу на шею. Не одобрит, а может и по затылку съездить. Марко почтительно согнулся у порога, дожидаясь, когда его заметят. Хоахчин, проводив Марка до отцовых комнат, улыбаясь и кряхтя, пошла прочь, шаркая согнутыми от старости ногами.
        - Ну, здравствуй, племянник! - как всегда громко закричал Матвей, стиснув Марковы плечи. - Николай, оторвись от карт, смотри - к нам пришел любимец Кубла-хана, какая честь! - и он насмешливо согнулся перед Марком в шутовском поклоне.
        - Здравствуй, - сказал отец, сухо поцеловав Марка в щёку. Уколол синей щетиной, говорит сурово, а глаза блестят от радости.
        - Редко приходишь.
        - Хубилай меня послом хочет сделать. Да не просто послом, а конфидентом своим в чужих странах. Готовит, заставляет языки учить, науку воинскую, езду по-татарски, чтобы мог из лука на скаку стрелять, и философию катайскую, и письмо местное: совсем времени не остается.
        - Молишься? - строго спросил отец.
        - Редко, - честно сказал Марко, потупив глаза.
        - За честность хвалю, а вот за нерадивость надо бы тебе всыпать. Но молитва не частотою повторения сильна, а сердечностью. Если можешь честно к Отцу Небесному сердцем обратиться, то вот тогда ты спасён. Садись к столу. Чай будешь?
        - Не люблю я. Горький он, так я и не привык.
        - Вина?
        - Спасибо, не хочется пока.
        - Хубилай говорит, что ты ему всё о снах рассказываешь? Берегись, дело то колдовством отдаёт.
        - Кубла-хан всё о Венеции расспрашивает, о городах, где мы бывали, а веры нашей он не трогает.
        - Знаю-знаю, - засмеялся отец. - У Хубилая мать хоть и татарка, а крещёная была по несторианскому обряду. Он потому к Христовой вере близко стоит. Надо же и пошутить с тобой, а то ты скоро совсем татарином станешь, вот и платье-то на тебе катайское как ладно сидит.
        - Пэй Пэй принесла, - сказал Марко и осёкся.
        - Не переживай, мы всё знаем, - улыбнулся Матвей.
        - Знаете?
        - Хоахчин приходила, спрашивала у нас дозволения, - ответил отец. - Мы решили, пусть. Ты уже парень взрослый, всё вокруг чужое. Раз таков обычай у них, значит можно.
        - Да и здоровее для организма, - хохотнул Матвей.
        - Они, татары, тут Надом устраивали - боренья великие, - сказал отец, устраиваясь на стуле. - Съехались все - мунгалы, татаре, кыпчаки, караи и ещё много народу степного. Больше тысячи борцов из всех племён татарских. Целую неделю вся Ханбала гудела. Праздник был великий. Хубилай борьбу любит и за наибольшую доблесть почитает. И один из мунгал, по имени Филэ, борец великий, всех на лопатки положил. Потом вызвал лучших борцов каждого племени, набралось пятеро охотников, и всех пятерых Филэ в одиночку зараз поборол. Его прозвали Даян Аврага - «всенародный исполин» по-ихнему, титул такой, навроде графского. Хубилай и обнимал его, и халат ему подарил ханский, дал скота и юрту новую, как у татар заведено. А потом женил его на луноликой девице, из придворных, важного катайского рода. Прошло три месяца, и девица жалобится Хубилаю, мол, что это за борец такой, твой Филэ, сколько времени прошло, а я всё ещё девица. Не трогает твой багатур меня. Хубилай во гневе зовёт к себе героя, а тот говорит: «Боюсь силу борцовскую потерять, ослабну я с девушкой в постели».
        - И что? - не удержался, переспросил Марко.
        - Хубилай ему сказал так. Борец ты великий, а ум у тебя мелкий. Дальше холки своего коня ничего не видишь. Ты теперь должен детей нарожать, наследников, борцов могучих, как ты сам, для будущих времён. И запретил ему в Надоме выступать, а с женой жить повелел каждую ночь. Так что не волнуйся.
        Матвей, посмеиваясь, пододвинул Марку чашу с фруктами, переставил на столе свою деревянную маленькую джонку поближе и с хитрецой посматривал на племянника сквозь лес мачт. Марко с сомнением посмотрел на дымящуюся пиалку с ароматным чаем, пригубил, чтобы сделать приятное отцу. Горько, еле проглотил. Адово пойло, мало того, что на вкус мерзко, так ещё и горячо. Долго мусолил в руках горячую чашку, не решался сказать, а потом как-то сразу выпалил:
        - Я пришёл спросить вас, отец... а как умерла мама?
        - Почему ты спрашиваешь? - нахмурился Матвей.
        - Вы никогда не говорили мне о ней, а теперь я часто вижу её во сне. Она идёт вдоль площади, мимо проезда Горшечников, через мост, сворачивает к каналу, я бегу за ней, но не могу догнать. Она смеётся, зовёт меня по имени, но я бегу слишком медленно, словно в воде. Потом она садится в гондолу, на ней гирлянда цветов и праздничное платье, гондольер отплывает, и мама скрывается в тумане. Только её голос слышно - Марко, Марко, сынок. И смех.
        - И что? - после длинной паузы спросил отец, прикрыв глаза рукой.
        - Я боюсь, отец. Это страшный для меня сон. Словно она утонула и зовёт меня с собой. Сначала мне очень тепло, я хочу снова видеть её и просыпаюсь с улыбкой на лице, как будто наяву разговаривал с ней. А потом... мне становится страшно. Как она умерла?
        - Она не утонула. Она умерла от болезни, - быстро сказал Матвей. - Она болела недолго, и мы боялись, что ты заразишься от неё. Поэтому увезли тебя в дом к Фьоре, сказав, что мама уехала. А когда она умерла, тебя сначала не хотели ранить известием о её смерти, а потом. как-то всё сложилось так, как сложилось. Тебе просто тяжело на чужбине. Ты просто ещё не привык.
        - Сны - это всего лишь морок, обман, Марко, - тяжело сказал отец. - В области Тебет живут чародеи-бахши, они могут ходить во сне, в чужие страны летать и чудеса всякие делают. Но то противно Богу, язычество это. Забудь о том, Марко. Живи с Пэй Пэй, учись прилежно, будь надёжным другом Хубилаю и послушным слугой. Матвей прав, ты просто ещё не обжился в Катае. Вот и всё. Молодой, привыкнешь ещё. А сны - дым это.
        От отцовых покоев до Драконьих прудов полчаса идти, не меньше, если не в паланкине, конечно. Рядом, в двухстах шагах среди зелени высится Цветочный павильон, женский город, где Пэй Пэй живёт. Там же обитают десять тысяч наложниц ханских, бесчисленная армия служанок, мамок, нянек, кормилиц, фрейлин и жён придворных. Попасть туда, конечно, невозможно - евнухи не пустят. Для катайца запрет великий даже посмотреть на ханскую наложницу.
        Цзы Чэнь, жирная скотина, отъелся со слона индийского размером, при ходьбе колыхается как водяной пузырь. Ни за что не пустит даже рядом пройти. Но если у пруда посидеть, покормить осетров с полчасика, то обязательно Пэй Пэй выбежит.
        «Выбежит», конечно, громко сказано: платье узкое, у щиколоток совсем на нет сходит, а сзади ещё шлейф тащится шёлковый, не набегаешься. Если далеко идти нужно, дальше полёта стрелы, то её рабы в паланкине везут. Идёт плавно, лицо словно фарфоровое, смотришь и ни за что не догадаешься, о чём она думает, как спала, какое у неё настроение, что она делала сегодня - ничего не понять. Розово-белая пудра, чёрные искорки глаз, брови, насмолённые дугой, всё приветливо, мило, ровно.
        Так хочется иногда увидеть в этом идеально правильном лице сильное чувство. Хоть какое-нибудь: ревность, обиду, веселье. Ни за что. Не дождёшься. Всегда одно и то же. Хотя, что лукавить, это днём только. Ночью видно, что маска это. Пудра сотрётся, а под ней кожа смуглая, пряная, живая. А днём... так и хочется провести по щеке ладонью, она ли? А то вдруг искусная кукла катайская? Говорил ей как-то раз, спрашивал: «Пэй Пэй, отчего по тебе не разобрать никак - рада ты или печальна?» Смеётся в ответ, колокольчиком льётся: «Скажи, молодой господин, если горшок окунать в кипяток, а после в ледяную воду, и так раз за разом в течение многих дней, что с ним будет?» - «Растрескается, понятное дело». - «Человек ещё более хрупок, чем глина. Поцарапать его, поранить гораздо легче. От сильной радости и сильного горя он разрушается». И снова смеётся, бесовка.
        Ночью очертания меняются. Предметы лживыми становятся. Свет луны жидкий, чужой, словно нарисовано всё, а потом пальцем по краям изображений тушь подтёрта. Зажжёшь лампу, она сквозь фонарь бумажный янтарём тускнеет, выхватит из лунной жижи живую плоть - сразу легче. Люди ближе становятся, в круг огня жмутся, как мотыльки, тепло к теплу, а духам духово, тьфу-тьфу, чёрная полынь, за порогом сгинь. Цикады в бамбуковой клети возятся, крылышками шуршат (шшшрррпп), поют (тттссссрррринк) тихонько - холодно им. Огонь в лампе теплится, тени играют, время духов приходит, время людям осознать, как всё хрупко. Колоколец бамбуковый за порогом мокрым снегом облеплен, стучит тоскливо, как сторож квартальный. Ставни хлопнут, ком снега тяжко хлюпнет в бумажную перегородку окна, сливовое деревце шррп шррп в окно царапается тсрррнк, словно пёс просится в дом. Кожа Пэй Пэй горяча, как чай. Из халата руку выпростаешь, вина налить, пальцы зябнут, скорей в рукав их обратно. Вино остыло, пьёшь, хмеля не замечаешь. Слова изо рта падают неловко, как рисовые комки, по полу рассыпаются на буковки, ан нет - по-италийски бы
рассыпались, а катайские слова коротки, словно пёс бежал-бежал, хочет гавкнуть, да задыхается. Хочешь что сказать, да лучше прижаться потеснее, поближе к мягкому, потеснее к тёплому, покрепче к нежному, полегче к сладкому. На огонёк глядишь и задремлешь ненароком на минутку, подбородок клюнет в шёлковый ворот, холодок укусит за оголившуюся шею, за обшлаг вкрадётся, и пробудишься опять. Вот так в полудрёме, как в маковом молоке дурманном, и течёт мокрая зимняя ночь, ветреная, чужая. То выплывешь из сна, то снова веки сойдутся-смежатся, огонь пожелтеет, цветы под веками разольются узорами, слова вязнут в слюне, руки слабнут, пальцы Пэй Пэй выскользают. Шёлк скользкий, как змея. Не поймать руками сонными.
        Пэй Пэй, ты меня любишь?
        … она перегнулась через гору покрывал… и дотянулась до вазы с фруктами… гибкая словно не из мяса и костей… а из шнуров шёлковых свитая… протянула яблоко… а глаза серьёзные… молчит… только слышно как за ночным окном… зимний ветер свистит…
        …Пэй Пэй, ты меня любишь?..
        …Люблю…
        …Нет, правда. Любишь?..
        …Нельзя мне, Марко (впервые она назвала его по имени). Я наложница. Ты господин. Ты свободен. Я нет.
        …да как расплачется. Голову завернула в покрывало, попыталась отползти в сторону. Марко её обнял, покрывало снимает, а она не даётся, дурочка, стыдно это ей очень. По их понятиям самый распоследний стыд…
        …Я могу тебя в жёны взять…
        …Я старше тебя на восемь лет…
        …Мне всё равно. Я хочу взять тебя в жёны…
        …Кто же тебе отдаст?..
        …Не хочешь?..
        …Не хочу. Ты белый, чужак. Я катаянка. Мои родители умерли под саблями мунгал. Хубилай - твой друг, он тебе второй отец. А мне. Его нойоны выгрезали всю мою семью. отца, мать, тётку, бабушку, деда. Четыгре сестры проданы в рабство. Я больше никогда их не видела. Двое братьев. их связали, перебили позвоночник и оставили умирать на солнце. А я даже воды не могла им подать. На следующий день их живьём сожрали мунгальские псы…
        …Не любишь…
        …Люблю, Марко. И плохо это. Нельзя мне…
        …Я сегодня с отцом говорил… Он разрешение мне на женитьбу дал. Только окреститься тебе нужно…
        …Нет…
        …Можно не сразу. Окреститься и потом можно…
        …Если с Хубилаем что-то случится, тебе не жить. Ты это понимаешь?..
        …Кубла-хан - самый великий владыка Суши, что с ним может случиться?..
        …Многие хотят занять место великого хана, императора Юань. Его мятежный младший брат, предатель Ариг-Буга умер, на его место тут же встали другие. Хайду, внук Угэдэя, Найан-христианин, Хубилаев племянник, всех не перечесть. Они сразу убьют тебя…
        …Завидуют?..
        …Для нас ты - белый варвар, толком не знающий человеческого языка. А Хубилай так тебя возвысил… Пообещай мне, Марко, мой господин, что, как только ты почувствуешь, что Хубилай слабеет, ты тут же вернёшься домой. Прошу, пожалуйста, пообещай мне…
        …Марко прошёлся по комнате… подошёл к окну… посмотрел на мокрые снежные полосы, расчертившие камни внутреннего двора… чёрное небо, лохматое, как баранья шкура, внезапно показалось чужим как никогда…
        …Давно хотел тебя спросить. Мы спим вместе уже долго. Почему ты не беременеешь?..
        …Наши дети будут обречены на страдания. Не мунгалы, не катай- цы, не белые. Им не будет места в таком мире, какой нас окружает сейчас…
        …И всё же?..
        …Я принимаю волшебные пилюли. И ещё есть такая мазь… Мне дал их тебетский знахарь…
        …В Тебете, как я слышал от отца, живут самые могучие колдуны. Это так?..
        …Да, мой господин. В вещах таинственных они самые сведущие. Смерть, рождение - всё им известно…
        …Говорят, они толкуют сны?..
        …Да. Ведь сон - подобие смерти…
        …Познакомь меня с твоим знахарем…
        …Его зовут Шераб Тсеринг…
        …Как? (Марку вдруг стало жарко он потянул показавшийся слишком тугим ворот рубашки скрипнули уключины с шуршанием проскользила вдаль нарядная джонка волокнистый туман размыл очертания и лица сон снова был здесь своей сладкой тяжестью)…
        Шераб Тсеринг из Кхама.Два.
        - Но почему вы всё время спрашиваете меня о моих снах? - спросил Марко. - Разве сами вы не видите сновидений?
        - Искусство действительно видеть сны доступно немногим, мой мальчик, - ответил Хубилай. - Ещё меньше тех людей, которые могут рассказать о своих снах так, как это делаешь ты. Бог дал тебе особый язык, мой мальчик.
        - Но если я лгу вам?
        - Ты не можешь выдумать ничего такого, что бы действительно не содержалось в твоей голове, Марко. Ты можешь рассказать мне только о том, что ты уже знаешь. Потому что то, чего ты не знаешь, ты не в состоянии даже предположить. К тому же, мне кажется, что ты слишком серьёзно ко всему относишься, - засмеялся Хубилай.
        - Наверное, если бы я был молодым воином и попал в твою Венецию, мунгальский нухур^1^ вашего дожа, я точно так же в чужом краю воспринимал бы всё ужасно серьёзно.
        - Одним шевелением пальца вы двигаете целые армии, стираете с лица земли древние племена, возводите прекрасные города, сжигаете поля, разбиваете чудесные сады. Стоит вам только пожелать, и всё будет у ваших ног, Кубла-хан. Вы можете сами увидеть все самые интересные вещи вселенной, вам принесут их прямо во дворец, стоит только повелеть.
        - И дворцы Индии? И каналы твоей Венеции? И храмы Иерусалима? Я старик, Марко. Мне очень нужны свежие впечатления. Но у меня очень много работы. Империя велика, я должен быть для неё строгим и заботливым отцом. Я устаю от преданных, но глуповатых людей, которые окружают меня днём. Ты развлекаешь меня своими рассказами уже много вечеров. Знаешь, оказалось, мне интересно даже не то, что ты видел, мой мальчик. Мне интересно, как ты всё видишь, каким образом ты воспринимаешь мир. Старение - неприятная штука. Вокруг всё меньше свежести, всё видится слишком знакомым и предсказуемым. И именно сейчас начинаешь так ценить вспышки юного сознания, когда всё представляется значительным, всё такое необузданно цветущее, всё манит и кажется нескончаемым источником силы.
        - Я очень ценю вашу теплоту, Кубла-хан, и благодарен вам за участие в моей судьбе. Но я… кажусь себе таким ничтожно малым…
        - Ты не понимаешь одной удивительной вещи, мой мальчик. Я - правитель вселенной, самый богатый и сильный властелин Суши. Ты - сын посланника римского понтифика и славной Венеции. Но вполне может оказаться, что всё это не так. Совсем не так… И мы… не те, кем привыкли себя считать…
        - То есть?
        - Мы вполне можем оказаться теми, кто снится кому-то ещё. Мы сами можем оказаться чужим сном.
        - Но ведь этого не может быть!
        - А почему, мой мальчик? Потому что мир такой… такой твёрдый? Такой неподвижный? Почему ты боишься предположить, Марко, что на самом деле всё это - сон? Что если на самом деле, далеко, за холодным морем, в толще времени, юный поэт с молочно-белой кожей и узкими от опиума зрачками во сне шепчет моё имя на своём языке, вызывая меня тем самым к жизни? Может, я всего лишь его сон? Может быть, где-то в тени виноградных листьев, близ руин, оставшихся после гибели Рима, твой соотечественник в уютном кресле грезит, что юный Марко и старый Кубла-хан, говоря о пятидесяти городах мира, на самом деле говорят о единственном сердце всех городов - Венеции? Может, где-то в улусе Джучи, после того, как моя Империя ушла в небытие вслед за Египтом, Римом, Индией, династией Сун, на развалинах другой страны, в серой дымке морозного утра, кому-то снится, как мы сидим подле этого осетрового пруда, говоря о снах?
        - Но мы ведь… Вот они - мы! Мы сидим здесь, глядя на вечных осетров, в сердце несокрушимой крепости, самой большой твердыни Суши, во дворце величайшего правителя земли…
        Вдруг Хубилай зашёлся в кашле, его лицо побагровело, богдыхан, задыхаясь, согнулся, опёрся на камень, по сведённому судорогой лицу потекли слёзы, кашель не унимался, перешёл в шипение, Хубилай рухнул на колени, звякнули стальные пластины на могучей груди. Марко, не помня себя от ужаса, хлопнул в ладони, закричал, подбежали нойоны… Через минуту Хубилай уже сидел в кресле, тяжело дыша. В середине жёлтой ладони, в лужице слюны, плавала маленькая рыбья косточка. Хубилай засмеялся, с трудом подцепил её куцапыми толстыми пальцами и показал Марку.
        - Вот она - цена могущества, мой мальчик, - с удовольствием засмеялся Хубилай. - Видишь? Маленькая косточка, застрявшая меж зубов, а потом в нужный момент выскользнувшая прямо в горло. Где были все те войска, мои нойоны, где мои стенобитные машины и орудия, плюющие огнём? Где были армии мудрых лекарей? Где ласковые девушки с умными глазами? Всё это обрело свою цену в один момент!
        - Это ведь случайность, - прошептал Марко.
        - Такая случайность и есть цена всех империй. Вокруг нас нет ничего прочного, мой мальчик! Чем ближе дыхание смерти, чем сильнее скрипят твои кости, чем слабее видят твои глаза, тем яснее ты видишь, что всё вокруг - чередование снов. Иногда приятных, а иногда - ужасных.
        Хубилай тяжело поднялся с застонавшего кресла и, махнув на прощание рукой, пошёл прочь по кривой, мощёной камнем тропинке в сопровождении сумрачного Ичи-мергена, начальника ночной стражи.
        - Да, совсем забыл тебе сказать, - вдруг произнёс хан без улыбки, обернувшись через плечо поддерживавшего его Ичи-мергена. - Завтра ты едешь в государство Мянь, к востоку от Индии. Тамошняя столица, богатый город Паган, ещё не стала нашим данником. Поедешь осторожно. До границы с Аннамом тебя проводят нойоны моего сына Тогана Дальше поедешь с малым числом людей, под видом купца. Товары бери с собой любые. Когда вернёшься, расскажи подробно о путях торговых на Бхамо и в долину Иравади. Отец передаст тебе разрешительную золотую пайцзу. В Аннаме оставишь её, пойдёшь дальше как сын посланника венецианского. Прощай.
        Хубилай отвернулся, постоял молча. Потом медленно пошёл, не отвечая Ичи-мергену, громким шёпотом спрашивавшего хана о чём-то на незнакомом Марку языке.
        Морда осетра, белёсая снизу, поросла сверху зелёным налётом, пугающе напоминающим мох. Наверное, он помнил ещё Первого императора Ши Хуанди. Гигантская рыба величаво повернулась на бок и ушла вглубь нефритовой водяной толщи, оставив меж съёжившихся от холода растений тёмную тропинку. Маленькие льдинки закружились и замерли меж листов лилий отражением Млечного пути. Марко вытер руку о полотенце и жестом отослал раба, уносящего остатки вечерней трапезы. Тихо вокруг. Чёрное покрывало неба было ясным, сквозь небесные прорехи светили белые слепящие звёзды, чистые, как новая рубаха. Влажный ветерок коснулся волос, пробежал по воде, скрылся среди деревьев, вернулся небесным играющим котёнком, намёком на скорую весну, качнул колокольцы над Цветочным павильоном и растворился в наползающей вечерней дымке. Теплело. Пэй Пэй всё ещё не было. Ночью она не приходила. Думал, заболела, но Хоахчин сказала, что здорова. С утра передал ей письмо, но ответа не получил ни в полдень, ни вечером.
        Сзади раздалось тяжёлое сопение рабов. Марко обернулся. Знакомый шёлковый паланкин Пэй Пэй был укрыт шерстяной полостью от влажного ветра. Тонкая рука робко пробежала по занавескам и снова спряталась в шёлковой пещере.
        - Пэй Пэй! - вскрикнул Марко, попытавшись распахнуть тонкий муслиновый полог. Рука Пэй Пэй появилась в просвете штор и нежно, но непреклонно остановила его.
        - Утром вы уезжаете, господин. Лучше вам провести этот вечер возле отца. Вы не виделись уже несколько недель. До страны Мянь путь неблизкий. Прощайте, - и паланкин тронулся.
        - Дай мне проститься с тобой, Пэй Пэй! - сказал Марко, дёрнув на себя коромыслице, поддерживавшее рукоятку паланкина. Рабы остановились.
        Лицо Пэй Пэй, непривычно серьёзное, даже строгое, совсем без обычного грима, выглянуло из сумерек паланкина.
        - Я не хочу с тобой прощаться, Марко, - сказала она. - Я не могу больше прощаться.
        Паланкин вновь тронулся, рабы ритмично засопели, жёлтые фонари в их руках качнулись под порывом ветра и поплыли вдаль в вечернем воздухе.
        Через многие месяцы Марко вернулся в Канбалу. Дочерна загорелый и сильно похудевший, он стал казаться выше и взрослее. Ещё он отпустил тёмные усы, которыми втайне очень гордился. Они делали его исхудавшее лицо ещё более узким, похожим на лезвие. Синие глаза сильно посветлели, словно выцвели в джунглях Аннама, брови опустились, между ними обозначилась лёгкая борозда, словно намёк на мужскую суровость, которую ему пришлось взрастить в себе за полгода и несколько тысяч ли пути. Поперёк левой брови тянулся тонкий багровый шрам, выползающий от виска и исчезающий у корней волос. В левом ухе покачивалась крупная драгоценная серьга из красного и белого металла дзичим.
        Марко въехал в левые Большие ворота Канбалу в сопровождении трёхсот отборных воинов Тогана. Сам Тоган почтительно держался правее, свободно развалившись на ослепительно белом скакуне. На груди Марка гордо сияла золотая императорская пайцза. Сумка была набита записями и рисунками, сделанными в дороге.
        Когда кортеж пересёк городскую черту, трубы взвыли так, что конь под Марком испуганно дёрнулся, прямо на толпу зевак, но венецианец жёстко осадил его, поставив на дыбы. Впереди неслась императорская конница, направо и налево раздавая зазевавшимся прохожим удары плетьми, расчищая дорогу. Кортеж Марка пролетел сквозь город в считанные мгновения и замер перед ханским дворцом. Ворота были распахнуты. Узкая ковровая полоса вела внутрь, прямая, как стрела. Марко спешился, раб принял у него сапоги, обув взамен в мягкие снежно-белые чувяки. Хубилай ждал на высоком троне под лёгким шёлковым навесом, лицо его ничего не выражало, но узкие глаза светились. Марко подбежал к подножию трона, опустился на правое колено и коснулся правым кулаком ковра под ногами. Искоса глянув на трон, он увидел справа, в толпе придворных, счастливых отца и Матвея, показавшихся такими непривычными в европейском платье. Я дома, пронеслась в голове Марка странная мысль.
        …Даже спустя много лет, когда Хубилая уже не было в живых, Марко не рассказывал ни об одном тайном поручении богдыхана. Сидя в генуэзской тюрьме, диктуя Рустичано Пизанскому свои воспоминания, он так и не обмолвился ни словом о том, что именно ему приходилось делать в своих далёких странствиях по Поднебесной. Как он бежал из Мянь в оранжевой одежде монаха, обрив голову, потеряв всех своих спутников. Как он два дня лежал в болотной жиже, дыша через соломинку и ожидая, когда отряд Найана-предателя перестанет прочёсывать бамбуковую рощу, в которой он спрятался. Как, переодевшись женщиной, он ударом шила в ухо убил спящего катайского наместника, сговорившегося поднять бунт против Хубилая. Как соблазнил жену сюцая Ван Мао, чтобы узнать, где её муж прячет от ханских мытарей золото Сун. Но всё это было позже, а пока юный Марко, трепеща всем телом, мечтал о встрече с любимой Пэй Пэй…
        Хоахчин была мудрой женщиной, мудрой, как сама земля, её лицо и походило на растрескавшуюся без воды тёмную землю. Поэтому она не спешила отвечать на быстрые вопросы Марка, где Пэй Пэй, когда можно будет её увидеть, как её здоровье и скучала ли она по нему всё это время. Хоахчин велела служанкам как следует вымыть господина, натереть его освежающими маслами, укутать в просторный, пахнущий жасмином халат. Его торопливую речь она прерывала непреклонным движением руки.
        Когда Марко наелся и слегка захмелел, Хоахчин всё-таки пришлось поговорить с ним. Она долго говорила о чём-то неясном, пытаясь его заранее утешить, но только вызывала этим в душе Марка излишнее волнение. Ему хотелось знать всё сразу.
        - Через десять дней после вашего отъезда, молодой господин, - ровно текла речь Хоахчин, - маленькой Пэй Пэй стало плохо, она слегла и сильно ослабла. Никакая пища не шла ей впрок, всё она выплёвывала. Любой запах казался ей ужасным, даже самый изысканный. Мы показали её тебетскому врачевателю, и он подтвердил то, что было уже ясным любой женщине. Ваша маленькая Пэй Пэй понесла от вас.
        - Где же она? - в волнении вскочил Марко.
        - Боюсь вас огорчить, господин. Она не смогла родить.
        - Так где она?
        - Мы похоронили её на прошлой неделе.
        Комната закружилась, красные опоры, красные клетки стропил под потолком, красные шторы и ставни вдруг приблизились к глазам, стали горячими, словно перчёными, ударили в голову, навалились на затылок.
        - А ребёнок?
        - Ребёнок не выжил, мой господин. Он так и не родился. Не спасли.
        кого тут винить винить некого вы тоже не виноваты её бёдра были очень узкими не надо было ей беременеть напрасно она не приняла тебетские пилюли не надо было бы ей беременеть честное слово все так говорят в конце концов она даже не ходила лежала почти всё время ей было очень плохо но вы не виноваты никто не виноват мы делали ей прижигания и травяные настои давали лекарь не отходил от неё ни на минуту но спасти её было невозможно так случается в конце концов она ведь была всего-навсего наложницей пускай любимой наложницей господина но ведь тут ничего не изменишь погорюете погорюете но молодое сердце быстро утешится смотрите сколько знатных дам хотели бы удостоиться вашей любви господин вы теперь герой любая захочет родить вам ребенка вам остается только указать кто вам по сердцу а убиваться воину совершенно ни к чему посмотрите-ка что вы делаете с собой вы заросли бородой как дикий зверь позвольте хоть вас побрить а то скоро вас будут пугаться дети халат у вас скоро покроется землёй вас всё время на него тошнит сколько времени вы уже его не снимали позвольте хоть дать вам чистую одежду нельзя же
всё время спать в грязном халате вы опять ничего не ели ваш отец тревожится за вас великий хан в недоумении но вы всех отсылаете нельзя пить столько вина вчера вы снова чуть не зарубили раба который принёс вам ужин ещё раз и нам придётся посылать с рабом охрану мы боимся за ваш разум никто так не убивается по наложнице вы ведь так молоды если каждый раз так убиваться по женщине то вы не доживёте до седых волос
        заткнись проклятая курица хватит кудахтать
        Боже Боже дай мне смерти почему я не умер от дизентерии в Тямпу?!.
        ты можешь заткнуться? заткнись ЗАТКНИСЬ СУКА!
        Но Хоахчин не «заткнулась» и правильно сделала. То ли её непрерывное убаюкивающее кудахтанье, то ли ласковые сострадательные глаза, то ли постоянная забота о том, чтобы Марка никогда не оставляли одного, то ли тебетские лекарства, то ли ритуалы изгнания духов - что-то (а может быть, всё вместе) сделало своё дело: когда листья позолотил осенний ветер, почерневший Марко вышел из покоев навстречу отцу. Он смотрел на Николая как на совершенно незнакомого ему человека, напугав их с Матвеем до полусмерти.
        - Марко, сын, как ты себя чувствуешь?
        - Какой сильный ветер, - сказал Марко, запрокинув голову и словно не замечая людей вокруг.
        - Марко, как ты?
        - Да ничего, живой.
        - Это я, твой отец!
        - Здравствуйте, папа, - Марко обнял отца, глядя через его плечо с тем же безразличием.
        - Тебя хочет видеть Хубилай.
        - Что ж, пойдёмте.
        - Тебе побриться надо.
        - Хорошо.
        Через полчаса гладко выбритый, безусый как и ранее, одетый в свежее платье, Марко шёл к Западному двору. С каждым шагом его походка становилась всё более упругой, спина выпрямлялась. Он оживал, только выцветшие льдистые глаза смотрели вокруг без прежнего интереса. Хоахчин посмотрела ему вслед и тяжело вздохнула.
        Вечером Марко вернулся к себе, посмотрел на фиал с мутным рисовым вином и выбросил его в окно. Достав из ножен меч, он вышел во внутренний дворик, разделся по пояс и начал чертить сияющим лезвием круги и спирали в быстро опускающейся темноте. Коротко ухая, он кружился, отбиваясь от невидимых врагов, от злобных катай- ских духов, которые отняли у него Пэй Пэй. Он бил тени ханских нухуров, насиловавших его любовь, узкоглазые тени воинов, жгущих аннамские пагоды, огнём и кровью заливших Сушу от моря до моря, песчаным ветром несущихся под кроваво-красным небом. Марко коротко вскрикнул и с прыжка пригвоздил тень евнуха Цзы Чэня, не уберегшего Пэй Пэй, мечом к земле. Вышла луна, а он всё кружился по двору, по-змеиному извиваясь, рыча как леопард, атакуя как тигр. По спине его бежал тяжёлый липкий пот, мокрое тело понемногу обретало форму, мышцы, стосковавшиеся по движению, проступали через отёкшее от вина тело, как деревянная лопатка сквозь тесто.
        Из темноты вышли двое молодых татарских дружинников, их лица были Марку незнакомы. Один выкрикнул боевой клич чингизидов и быстро вспорол воздух саблей. Второй попытался зайти Марку за спину, чертя лезвием по камням внутреннего дворика. Марко напрямую парировал удар первого татарина и чуть не выронил меч от неожиданности: нападающий был настроен серьёзно. От следующего удара Марко уклонился, ударив атакующего в лицо рукоятью меча как кастетом, и, легко повернувшись, швырнул его закованное в тяжёлые стальные пластины тело во второго дружинника. Марко остро чувствовал, что на нём нет никакого защитного снаряжения, взмокшая кожа вдруг стала чувствительной, как у женщины. Он уклонялся, парировал, отбивался, двигался, слыша в неверном свете луны тяжёлое сопенье воинов и кожей рук ощущая движение воздуха от их клинков. Время исчезло. Первый татарин снова атаковал, коротко выплюнув в вечерний воздух боевой клич. Марко сделал шаг назад и плашмя ударил летящее вниз лезвие сверху, выбив его из рук дружинника. Развернулся и понял, что шутки кончились - лезвие второго клинка летело слишком близко. Марко
шагнул в сторону, одним движением срубив руку, сжимавшую саблю, и на излёте вспоров нападавшему живот. Разворачиваясь, он снёс согнувшемуся над своими кишками воину голову и толкнул ногой его падающее тело в сторону другого нападавшего. Тот вдруг остановился, остекленелыми глазами взглянул на агонизирующий труп собрата и, завизжав от горя и ненависти, бросился на Марка. Венецианец подопнул отрубленную голову ему под ноги и, резко кхекнув, разрубил татарина от ключицы до пояса.
        - Я знал, что за тебя не придётся заступаться, мой мальчик, - сказал Хубилай с улыбкой, выходя из тени огромной ивы. - Ты возмужал.
        - Что это было? - спросил Марко без удивления.
        - Взбесившиеся собаки! Их нойонов строго накажут. Это заговор, - Хубилай толкнул ногой развалившийся до пояса труп татарина и снова улыбнулся. - Отличный удар, мой мальчик! Отличный удар!
        Великий хан обнял Марка, пачкая кровью зарубленного дружинника драгоценный халат, и с чувством произнёс:
        - Вот таким и должен быть мой сын. Ты совсем оправился от болезни…
        - Нет, Кубла-хан, я хотел бы найти одного лекаря-бахши.
        - Хорошо, какого?
        - Того, что пользовал Пэй Пэй.
        - Завтра Хоахчин приведёт его к тебе. А сейчас ступай, тебе нужно отдохнуть.
        Марко послушно кивнул, сжав ладонью кулак в церемониальном катайском жесте, и пошёл к стоявшей слева от павильона бочке с водой - смыть кровь.
        - Кстати, - окликнул его Хубилай. - Государство Мянь пало, его столица, Паган, взята на прошлой неделе. Это твоя заслуга.
        - Это заслуга нойонов Тогана, - ответил Марко.
        - Если бы не твои наблюдения, мой мальчик, нам не удалось бы поссорить вождей Мянь, которые сами перебили половину своего войска. Без тебя мы бы ещё десять лет осаждали Паган. Планы города, размещение войск, пресные источники, законы окружающих племён - это твоя заслуга.
        - Я рад быть вам полезным, - с поклоном сказал Марко и шумно плеснул на себя холодной водой.
        Хубилай полулежал на горе покрывал, поигрывая самоцветным перстнем. Вошел начальник ночной стражи Ичи-мерген, негромко звякая золочёными доспехами.
        - Мальчик справился, - улыбнулся Хубилай. - Закопай убитых дружинников. Как следует, показательно, накажи их нойонов за недогляд и заговор. И хорошо награди семьи убитых. Только награждай тайно. Никто ничего не должен понять.
        - Слушаюсь, - поклонился Ичи-мерген.
        - Ты видел, как он разрубил того, второго?
        - Он стал сильнее, Великий хан.
        - Хорошо присматривай за ним. Его ждёт большая судьба.
        Марко с отвращением отослал уйгурскую наложницу и крестом упал на огромную кровать, затенённую балдахином. Это уже пятая девушка. Он просил Хоахчин не присылать ему больше женщин, но старая карга твёрдо стояла на своём: от потерянной любви есть только одно лекарство - другая любовь. Да и здоровье надо поберечь, негоже молодому воину так сдерживать своё семя. Воин - не монах, ему нужно быть мужчиной. Катайцы, правда, по-другому думают, заметил Марко. Потому мунгалы и повергли Сун, с убийственной логикой ответила Хоахчин и привела ему эту уйгурку. Красивая девушка, конечно, но. Джунгли Аннама выжгли моё сердце дотла, отец. Так же, как долгие странствия выжгли его тебе .
        …Марко закрыл глаза… запрокинул голову… мёртвый нухур склонился над своими перламутровыми кишками. Марко встряхнул головой, отпил воды из фарфоровой чашки и перевернулся на бок. Ноздри ожёг запах жасмина, из-под прикрытых век просочилась горячая влага. Марко вздохнул и .за^еатал on Б1еерлись веки …за^еатал как человеки …на рассвете в липкий сладкий …сон ныряют и украдкой …ранят двери рая стайкой …мыслей мягкой тонкой байкой …дверцы в рай для них обиты …спят они а не убиты …есть игрушка-угадайка …сон игрушка-умирайка …ну не бойся прыгай прыгай …сладкий шоколадный сумрак …раздвигая ты не умер…
        …вдох и выдох чёт нечёт …снова вновь наоборот …линий ломаных кораллы …лилии глубокий стон …и лимонный привкус вялый …липстика лиловый лён …сладкий плен кленовых пальцев …слоник шёлковый в полёт …лезет пролезает в пяльцы …вдох и выдох чёт нечёт …снова вновь наоборот …льнёт лазутчик к алой маске …лаской таской свистопляской …рот разинут раной красной …ласковее ласковей …соловьиный выход вход …трель знакомых тихих нот …вдох и выдох выход вход …снова где-то чёт нечёт …кожа шёлком грива волка …волнами пойдёт в руке …по молочной по реке …голым без ума без толка …дремлет замерев в глотке …сладкой липкой нежной дрёмы …где мы? как мы? что мы? кто мы?..
        …Пэй Пэй снова унеслась в туманный сумрак, мелькнули яблочные груди, блеснуло обнажённое лоно, знакомый смешок, волна жасмина, изогнутая бровь. Диавол сладок, прошептал Марко, и семя вытекло из него как молоко, без толчков, тонкой струйкой, как вода, заскользило по алому шёлку, по алому, как рот Пэй Пэй, шёлку, заскользило туда, в сон, где возможно всё, где никто не умирает, потому что сон - младший брат смерти, иногда такой желанной.
        Смерть - жестокая красавица, но если прорваться через её укусы к лону, то оно будет горячим и сладким, смерть жестока не ко всем, а лишь к тем, кто её боится, смерть посылает нам сны, чтобы мы не боялись помнить о ней… Марко крепко спал, подобрав под себя ноги. Рукоять меча торчала из-под подушки совсем неуместно - он был так похож на ребёнка в этот момент.
        …Вскочил, сжимая в правой руке обнажённый меч и, почему-то, подушку в левой. Было совсем светло, наверное, уже день. В дверном проёме темнел коренастый силуэт.
        - Меч - от человека, это понятно, - сказал смутно знакомый насмешливый голос. - А подушкой от кого ты хочешь защититься?
        - Я тебя знаю?
        - Думаю, да.
        - Ты… (скрипнув уключинами, нарядная джонка с шипением унесла в сонную дымку голос матери, туман одеялом накрыл мост, ведущий на тот берег).
        - Шераб Тсеринг из Кхама.
        - Лекарь?
        - А тебе разве нужен лекарь? Что ты собрался лечить?
        - Ты был лекарем Пэй Пэй?
        - Ей лекарь уже не нужен, - сказал Шераб Тсеринг, выходя из тени.
        Он был одет в длинный синий халат из хлопчатой бумаги, в
        ухе болталась большая бирюзовая серьга. На шее висели длинные чётки со странными амулетами, похожими на ножи. На вид ему было лет сорок или… или сто сорок, трудно определить. С виду он больше всего походил на разбойника, но глаза… его лицо, казалось, содержало в себе все лица земли. Марко почувствовал желание встать поближе. От Шераба Тсеринга веяло какой-то избыточной, необычной, большой силой, устойчивостью камня, состраданием ангелов, огнём вулкана… Чем ещё? Марку хотелось… Он даже не знал, что ему хотелось. Выразить своё уважение? Нет, не знаю… Обнять его? Да, но это совсем не. Откуда такое странное чувство?.. Меч выскользнул из руки Марка и тихо зазвенел, покатившись по циновке.
        - Я только что видел её во сне, - сказал Марко.
        - Это нормально - у вас сильная связь.
        - Мне её не хватает.
        - Разлука с любимым - страдание, пребывание с нелюбимым - страдание.
        - Я хотел убить тебя. Сначала за то, что ты дал ей волшебные пилюли, которые предотвращают беременность. Потом за то, что ты позволил ей умереть, хотя был её лекарем.
        - Ну так убивай, - засмеялся Шераб Тсеринг. - Она тотчас же воскреснет.
        Марко хотел обидеться, но смех колдуна был таким открытым, без издёвки, что молодой венецианец только присел на кровать.
        - Ты колдун? - спросил он.
        - Отец мой был известный нгагпа^2^, но я не пошёл по его стопам. Я перенял его знания в лечении различных болезней, но я не колдун. Я - странствующий налджорпа^3^.
        - Что ты здесь делаешь?
        - Я остался здесь по просьбе Карма Пакши.
        - Он колдун?
        - Он великий святой, защитник всех живых существ, несущий свет знания, воплощение сострадания.
        - Идолопоклонник разве может быть святым? - вскинулся Марко.
        - Когда у тебя болит зуб, ты не спрашиваешь, какой веры знахарь, дающий тебе снадобье. Все хотят быть счастливыми - сарацины, несторианцы, иудеи. У всех есть мать, все испытывают боль, всех впереди ожидает смерть.
        - И что он делает, Карма Пакши?
        - А зачем тебе колдун? - снова засмеялся Шераб Тсеринг.
        - Я хочу знать, что такое сон… - мучительно сморщив лоб, произнёс Марко. - В Тебете, рассказывают, колдуны знают всё о смерти и о сне.
        - В Тебете колдуны знают, как вызвать дождь или разрушить селение градом, или сделать так, чтобы скотина рожала больше. Великий Мила до того, как стать святым просветлённым, учился у нгагпы насылать грозу и после этого с помощью молнии убил тридцать пять человек, причём своих ближайших родственников. Ему потом пришлось двенадцать лет искупать своё преступление. Колдуны ни хрена не знают. Они тебе не нужны.
        - А кто мне нужен?
        - Кому нужен?
        - Мне.
        - А что значит «мне»? Кто такой этот «я»?
        Марко глупо посмотрел на Шераба Тсеринга, что-то попытался ответить, но слова куда-то делись. Тебетец зашёлся в хохоте, хлопнув Марка по плечу так, что тот снова беспомощно опустился на кровать.Три.
        Библиотекарь шёл, постукивая и шурша по циновкам пола тонкой резной палочкой, последние годы заменявшей ему глаза. Рабыня- караитка, совсем ещё девчонка, в чьи обязанности входило смотреть за тем, чтобы старик ни в чём не нуждался, пыталась направить его, легко придерживая под локоть, но библиотекарь яростно сопротивлялся. Его раздражение Марку понятно: все, кого он учил, разъехались по дальним углам Поднебесной. Новая девчонка полуграмотна, по-татарски говорит с ошибками, не говоря уж о катайском. Хубилай пообещал, что десять лучших сотников будут обучаться в библиотеке так же, как до сих пор обучался Марко. Вот удружил ! Мунгальские сотники прилежны, но тупы, как и эта сопливая караитка. Но Хубилай и слышать ничего не хочет: мунгалы должны стать умнее катайцев…
        - Мир тебе, - поздоровался Марко с библиотекарем, неслышно поднимаясь с резного кресла в читальне.
        - Si vis pacem, para bellum^4^? - засмеялся старик, постучав палочкой по ножнам, болтающимся у бедра венецианца.
        - Приходится, - улыбнулся в ответ Марко.
        - Тебе надобно бы Сунь Цзы прочесть.
        - Я наизусть учил, всё ещё помню. И даже пытался на латинский переводить, да не успел. Кубла-хан меня в страну Мянь услал.
        - А вот меня память совсем подводит - путаю всё: языки, смыслы, образы. Презабавнейшая каша получается иногда. Как катайский дракон - чешуя карпа, тело змеи, ноги петуха, а рога - оленьи, - снова засмеялся библиотекарь, и редкие шёлковые волоски на его белёсом черепе зашевелились в такт. - Так говоришь наизусть?
        - Пэй Пэй просила, чтобы наизусть, - помрачнел Марко, поглаживая гарду.
        - Пэй Пэй? Жалко девочку… Способная была, образованная. Конфуцианский канон знала лучше многих сюцаев, её отец учил строго, - голубые бельма старика увлажнились. - Чаю?
        - Благодарю покорно.
        - А я выпью, - задорно сказал старик. - Эй, сопливая, давай-ка чайничек нам, да шевелись.
        Караитка убежала, пятясь назад. Старик был самым добрым существом, которое она видела в жизни: он ни разу её не ударил за полгода и вовремя кормил. Этого было достаточно, чтобы она посчитала его живым божеством. За пазухой у неё притаился тонкий кривой сарацинский нож: если на старика кто-нибудь поднимет руку, она защитит слепого, а если надо, умрёт за него.
        - Я пришёл спросить тебя…
        - Конечно, Марко. Хотя за минувший год ты стал совсем другим, взрослым, настоящим мужчиной. Но спрашивай. Тяга к знаниям похвальна…
        - Я встретил Шераба Тсеринга…
        - Я знаю его, он приехал несколько лет назад из Тебета, вместе с Карма Пакши.
        - Ты всё знаешь…
        - Ну… уж не всё…
        - Но всё-таки, никто в царстве Юань не знает больше твоего, даже Хубилай.
        Старик приложил палец ко рту, оглянулся, словно по старой привычке ещё зрячего человека проверяя, не слышат ли рабы, и негромко поправил:
        - Великий хан…
        - Да, Великий хан, конечно… - поспешно повторил Марко. - Так вот. Я хотел спросить: кто такой тот Карма Пакши?
        Юная рабыня вернулась с подносом горячего чаю и бесстыже уставилась на Марка, одетого в расшитый парчовый халат. Марку стало смешно: вот деревенщина! Через пару лет красоткой будет.
        - Он для идолопоклонников всё равно что живой Иоанн Креститель, - улыбнулся библиотекарь.
        - Святая Богородица! - быстро перекрестился Марко.
        - Человек в чёрной короне. Родом он из Тебета, но говорят, что он рождается каждый раз в новом теле. И многие-многие годы будет он приходить в Тебет, каждый раз в новом теле.
        - Помилуй мя, Пречистая Дева! Это колдовство!
        - Я не знаю, колдовство ли это, но говорят, что он останавливает войны, исцеляет больных. В Тебете племён много, а еды никакой, оттого живут там одни разбойники. В каждой долине свой народ, а долин там, как морщин на моём лице. Раньше там все со всеми воевали, а этот усмирил их, - засмеялся библиотекарь. - Великий хан как-то решил, что неплохо бы ему в империи учредить какую-то религию, которой бы все подчинялись. Слишком большая страна, надо как-то её объединить. Сам он надумал или присоветовал ему кто, я не знаю. Но за полгода гонцы ханские со всех земель привезли в Канбалу священников и жрецов всяких. И евреи, и несторианцы, и греческой веры были люди, и чистые идолопоклонники, что деревьям да кустам молятся, и пандиты индийские - всякой твари по паре собрал Великий хан. И говорит: «Кто искуснее будет в спорах богословских, того религия и будет нашей». Святоши-то на закрома Хубилаевы посмотрели, да и давай спорить! Каждому охота стать в царстве Юань навроде понтифика! - в голос, до кашля, захохотал библиотекарь. - Трое суток эти крикуны горло драли, чуть до драки не дошло, водой разливали.
Карма Пакши на спор опоздал, прибыл к исходу третьих суток. Он вошёл, Хубилай его и спрашивает, что, мол, ты скажешь в защиту своего учения? А Карма Пакши посмотрел на него и увидел до смерти голодного старого человека, которого эти многодневные споры замучили до тошноты. И тогда тебетец просто повел руками, и в воздухе появились тарелки с едой, бокалы, и всё это поплыло к Хубилаю. А спорить… он даже говорить ничего не стал.
        - Ну точно колдовство! - вскричал Марко.
        - Нет, Марко, не колдовство тут, ты не понимаешь. Он увидел в богдыхане обычного человека и пожалел его. Воистину говорят: «Монах не воздаёт почестей императору».
        - И что?
        - Ну, ты же знаешь Хубилая - на то он и великий хан, чтобы сомнений не испытывать. Он поел и говорит, что всех, мол, спорщиков прошу на двор, там нухуры Ичи-мергена уже как следует наточили мечи, так что вам будет не больно потерять свои головы, и всё такое, как обычно при дворе. А учение, которое принёс Карма Пакши, и будет всеобщей мунгальской религией. И тут Человек в чёрной короне ему и говорит, что, как негоже лечить разные болезни одним лекарством, так и нельзя всем людям давать одно и то же учение. Кто-то молится Христу, кто-то Шиве, а кто-то верит Мохаммеду. Разным головам, говорит, нужны разные шапки. Тут могучий Хубилай вообще дар речи потерял. Правда, всех спорщиков отпустил и наградил щедро. Казнить не стал за проигрыш.
        - Да ну, сказка это, - недоверчиво сказал Марко.
        - Я тогда ещё мог видеть, Марко. И я видел это своими глазами, - немного сердито сказал старик, приблизив свои прозрачные, как стрекозьи глаза, голубые бельма к лицу молодого венецианца. - А не веришь - спроси Ичи-мергена. Его люди как-то пытались Карма Пакши задержать, ссора у них с катайцами вышла - к кому первому святой человек учить поедет. Так он тебе расскажет, как Человек в чёрной короне повёл рукой и войска встали как вкопанные, неподвижные, как глиной обмазанные.
        - А во что ты веришь, хранитель книг? - спросил Марко после недолгого молчания.
        Старик встал и на ощупь начал разливать чай. Девчонка поспешно вынула из его дрожащих рук чайник, но старик остался стоять. Потом он не спеша прошёлся, пожамкав воздух пустым беззубым ртом, и медленно сказал:
        - Иногда ты достигаешь пределов веры, и кажется тебе, что коснись рукой - и попадёшь пальцами во тьму, настолько она близка. Иногда достигаешь в вере такой глубины, что кажется, всё на земле ничто и люди - как полый бамбук под ветром. Какова та вера? В красивой, безусловно красивой, но малюсенькой Венеции так просто говорить о единой вере. И потом под её знамёнами растоптать град Константина, растерзать сарацинские города, выжечь своих неблагонадёжных… Европа мала. Очень мала. Пока спит катайский дракон, пока мунгальские нойоны каждый день едят баранину и видят рай как большую белую юрту - всё в порядке для твоего мира. Можно объявить его единственным. Правильным. Но это самообман… - старик надолго задумался, потом, тяжело улыбаясь, проговорил, словно с трудом разлепив иссечённые старостью губы: - Не спрашивай меня о моей вере, блюди свою в чистоте. Вера - дело интимное, тайное. Будь чистым сам, и всё вокруг тебя станет чистым.
        Они молча сидели у Драконьих прудов, так же, как прошлой осенью, словно ничего не изменилось. Первый снег медленно, как чаинки в глубине чашки, опускался на их тёмные силуэты - огромный холм Хубилая и тонкий кипарис Марка. Снова безмолвное чёрное зеркало воды втягивало их взгляды, как огромная воронка.
        Хубилай встал, выпрямившись во весь рост, и неспешно высвободил торс из складок шёлка. Рукава повисли по бокам, как сброшенная пауком прошлогодняя шкурка. Богдыхан оправил полы халата и с лязгом достал мунгальскую саблю. Марко, не говоря ни слова, отпрыгнул назад, вынимая гибкий прямой меч-цзянь. Невидимый в сумерках Ичи-мерген со вздохом закрыл глаза и отошёл за колонну, жестом приказав часовым не вмешиваться.
        Хубилай раскрыл руки, приглашая Марка атаковать. Замедляя движения, он делал вид, что старость одолела его. Марко ждал. Хубилай наклонил шею, тяжело разминая её, потом переложил саблю в левую руку, чтобы размять правое плечо. и вдруг молниеносно атаковал слева косым ударом снизу вверх, беспощадно целясь в пах противнику. Марко ошеломлённо отскочил в сторону, едва заметив, что левая пола его халата разрезана пополам. Хубилай буквально взвился в воздух, нанося бесчисленные удары, помогая ногами, обманывая вращающимися полами халата. Марко оборонялся изо всех сил, но получил коварный удар ногой в живот и отлетел за камень. Он прокатился за каменной стелой, выпрыгнул навстречу Хубилаю, кувырком подкатываясь под его саблю, и сделал колющий выпад с земли. Богдыхан отклонился, меч Марка распорол ему штанину и верхний расшитый пояс, шумно упавший на землю.
        На двадцать восьмом взмахе Хубилай внезапно выронил саблю и, провернувшись вокруг себя, перехватил меч Марка, послав венецианца на землю. Марко попытался колобком выкатиться из-под атаки богдыхана, но Хубилай упёр острие меча ему в горло, тяжело дыша.
        - Ты трижды чуть не убил меня, мой мальчик!
        - Вы победили, Кубла-хан!
        - Нет, это не я победил. Это ты был невнимателен, - Хубилай вдруг сел на землю рядом с Марком, прижимая руку к сердцу. Его лёгкие свистели как кузнечные меха. Мелкие капельки слюны летели из распахнутого рта в морозный воздух. Исполинская грудь вздымалась, как океанская волна во время шторма. Пот на глазах превращался в ледяную жемчужную крупу, сплошной чешуей покрывающую плечи и спину императора.
        Марко с поклоном накинул на плечи Хубилая тёплое покрывало и сел рядом. Нойоны изумлённо смотрели из-за галереи. Выступивший из темноты Ичи-мерген махнул рукой в сторону пагоды предков, лучники на крыше ослабили тетиву и вложили стрелы в колчаны. За несколько секунд боя охрана даже не успела испугаться как следует. Марко внимательно осмотрел лезвие меча, вытер его мягкой тряпкой и вложил в ножны. Хубилай молча смотрел на воду, не обращая внимания на щекочущий шею и грудь холодный осенний ветер. Марко также без единого слова сидел рядом.
        Подошла госпожа Мао, что-то сказала от имени главного евнуха Цзы Чэня, но Хубилай продолжал молчать. Госпожа Мао ждала с полчаса, потом, суетливо бормоча извинения и пятясь спиной вперёд, удалилась.
        Через час Ичи-мерген принёс чай и горшочек с угольями и удалился, забрав с собой оружие. Марко и Хубилай всё ещё не проронили ни слова. Сплошь осыпанные снегом, они походили на фигурки, что лепят дети возле Цветочного павильона.
        - Всё-таки настало время и мне научиться видеть сны, - хрипло сказал Хубилай, первым нарушив молчание. - Всё-таки это время настало.
        Марко всё так же молча налил богдыхану чаю и с поклоном вложил пиалу в его полиловевшую на ветру руку. Хубилай шумно втянул в себя дымящийся напиток и продолжил:
        - Ты говорил с Шерабом Тсерингом, мой мальчик?
        - Да, Кубла-хан.
        - О Пэй Пэй?
        - Я много раз видел его во сне, в том самом, о котором рассказывал вам . Про мою мать .
        - Поговори с ним… Я хочу, чтобы вы помогли мне, - глаза Ху - билая странно тепло смотрели из-под растрепавшихся седых бровей.
        - О чём я должен ему сказать?
        - Помнишь, мой мальчик, вы с отцом и дядей построили мне машину для метания камней?
        - Когда штурмовали Саинфу?
        - Да, когда штурмовали Саинфу.
        - Конечно, помню, Кубла-хан.
        - Тот немецкий матрос…
        - Йоханнес?
        - Да, и этот, как его… грек… несторианец…
        - Костас?
        - Да, эти двое, где они?
        - Прислуживали отцу, но им в Запретный город ходу нет, Кубла-хан. Я попрошу отца, чтобы они пришли к воротам.
        - Ичи-мерген даст им деревянные пайцзы, определит им жительство где-нибудь поближе. Они тебе понадобятся. Я хочу, чтобы вы с Шерабом Тсерингом построили мне особенную машину…
        - Какую, Кубла-хан?
        - Машину снов.
        Шераб Тсеринг сидел на лоскутном одеяле посереди тёмного пустого павильона, скрестив ноги и укутав колени цветастым покрывалом. Накрытый с головой, он походил на изваяние. В широкий проём задувал мелкий снег, крупой скатываясь у колен знахаря, забираясь под складки покрывала, голубыми змейками струясь в приоткрытый ворот синего бумажного халата, но тебетца это, казалось, совершенно не беспокоило - он был неподвижен, как скала, даже зрачки не двигались под полуприкрытыми веками. Только тёмные пальцы перебирали драгоценные рубиновые чётки, стучащие по деревянному полу, как клюющая мусор птица. Марко кашлянул, стараясь привлечь его внимание. Шераб Тсеринг повернул голову и с улыбкой спросил:
        - И что он придумал на этот раз?
        - Ты уже знаешь? - удивился Марко, невольно оглянувшись по сторонам, словно в поисках того, кто мог бы рассказать тебетцу о случившемся разговоре.
        - Это не колдовство, - захохотал Шераб Тсеринг. - Всё очень просто - я случайно слышал, как ночная охрана переговаривалась о вашем вчерашнем поединке. Когда подолгу сидишь, как я, в тишине, то звуки разносятся удивительно далеко. Я знаю, что вы о чём-то шептались и что на следующее же утро ты пришёл ко мне. Не ищи мистики там, где её нет.
        - Он просит, чтобы мы построили ему машину снов.
        - Что? - казалось, лёгкие Шераба Тсеринга сейчас разорвёт от хохота.
        - Машину снов, - смущённо произнёс Марко.
        - Да, я слышал, что вскорости наступит время, когда люди станут подобны животным, неспособным осознать благомудрых поучений вследствие тупости, но не думал, что это случится так скоро! Пойдём-ка.
        Шераб Тсеринг легко поднялся со своего сиденья и, прихватив Марка за локоть, споро повёл его через двор прямо в Яшмовый предел, куда Марка, несмотря на его близость к Хубилаю, до сих пор не пускали. Охрана даже не взглянула на тебетца, бесцеремонно вбегающего на высокое красное крыльцо. Марка слегка куснула гордыня: надо же, посмотрите-ка, какой свойский парень этот разбойник из Кхама! Но Ше- раб Тсеринг тащил его за собой сквозь комнаты, совершенно не обращая внимания на кишащую всюду дворцовую стражу. Наконец они достигли самой отдалённой залы, где практически не было мебели. Лишь посереди стояло странное кресло. Точнее, даже не кресло, поскольку сидеть в нём было сложно, а какой-то мудрёный механизм на основе кресла.
        - Что это? - спросил Марко, с удивлением глядя на непонятное сооружение.
        - Машина смерти, точнее, машина умирания, - просто сказал Шераб Тсеринг.
        - Здесь что же? Пыточная? - в ужасе вскричал Марко, думая про себя: «Ну, вот и всё. Доигрался в войнушку с императором». В памяти нехорошо заиграла приторная улыбка Цзы Чэня. Говорят, его кастрировали уже после того, как ему исполнилось тридцать.
        - Да нет, конечно, - улыбнулся Шераб Тсеринг. - Эта машина сделана, чтобы помочь умирающему императору достичь после смерти Чистой страны.
        - Рая?
        - Да, что-то вроде рая. Только лучше.
        - Что может быть лучше рая?
        - Если ты хочешь вечно наслаждаться, подобно дикой свинье, лежащей в камышах, то тогда, конечно, ничего не может быть лучше рая. Скажи-ка мне, Марко, какое может быть развитие, если ты тупо потребляешь блаженство?
        - Но куда мне развиваться? И зачем, если всё и так хорошо?
        - Ну что же, - засмеялся Шераб Тсеринг, - нормальный подход человека с западной стороны. Мне же хорошо, так и ладно. Остальные чувствующие существа как-нибудь сами о себе позаботятся.
        - Но что . - растерянно забормотал Марко.
        - Пространство не разделяет существ, а является тем, что вмещает все вещи во всём многообразии, - перебил Шераб Тсеринг. - Твой ум по своей природе является пространством. Безграничным. Лучезарным. Неразрушимым. Но ты этого пока не осознаёшь, поскольку твой ум функционирует подобно глазу - видит всё, но сам себя не видит. И когда ты попадаешь в Чистые страны, то можешь получить знание об этом, узнать ясную природу ума, чтобы вернуться обратно в мир и помочь страдающим существам осознать эту истинную природу всех вещей. Хубилай, услышав это учение, уловил примерно то же, что и ты, - рай существует, - захохотал тебетец. - А поскольку ему не хочется преодолевать привычные тенденции ума, и работать над собой богдыхану тоже как-то не пристало, то я сделал для него такую машину.
        - И она отправит его в рай?
        - Нет, в Чистую страну он отправится сам, если только не накопит достаточно негативных впечатлений от убийств, разврата и пыток. Ему тяжело даётся учение. Когда придёт пора, Хубилай начнёт слабеть, его руки и ноги нальются холодом, а глаза - слезами, в его теле задует ветер умирания, энергия станет скапливаться в центре тела. Он начнёт умирать, и тогда слуги усадят его в это кресло, кото - рое поможет ему выпрямить позвоночник и закроет все естественные отверстия на голове. Тогда его сознание покинет тело через небольшое отверстие на макушке и отправится в Чистую страну. Результат гарантирован. Машина - это так, ловушка для пытливого ума Хубилая. Он любит игрушки, и я сделал для него игрушку.
        - А сейчас он просит новую игрушку? - улыбнулся Марко.
        - Я думаю, да, - Шераб Тсеринг резко кхекнул, выражая неудовольствие. - Хубилай любит пышные одежды, необычные ритуалы, красивые песнопения. Он не может понять, что всё истинно духовное вполне обыденно. Сейчас он много времени проводит с ламами из посольства Чогбьяла Пагбы. Это хорошо для него, но они дают ему слишком много книжной мудрости и интеллектуальных поучений… Ему хочется показать, что он не только способен головы рубить, но и мозгами пораскинуть может. Хотя, я полагаю, что лучше бы ему было поработать с собственной природой ума, нежели загружать голову теоретическими знаниями. Далековат путь от головы к сердцу, а философия уж больно мудра.
        - Но ты поможешь сделать для него машину снов?
        - Строго говоря, я не должен был бы соглашаться. Я не верю в то, что это возможно, и, даже если это было бы возможно, то я не уверен, что это нужно. Но, если я ничего не сделаю, то, как мне кажется, подвергну опасности твою жизнь. Если же мы построим подобную машину, у Хубилая будет шанс понять иллюзорность того, что он называет реальностью. Кроме того, он будет меньше думать о войне, и тем самым многие живые существа избегнут гибели.
        Йоханнес и Костас прибыли к Марку на исходе следующего дня, сопровождаемые целым взводом охраны. Деревянные пайцзы, дающие право на вход в Запретный город Хубилая, они сжимали в кулаке, при каждом удобном случае выставляя их вперёд, тем самым отгоняя страх и показывая охране свою значимость: по государственной надобности идём, куда прёшь, скотина, не маши на меня камчой, а то намашешь на свою голову, и меч убери. Им не объявили, по какому делу они вызваны в ханский дворец. Тут, во дворце, дело простое - вызвать вызовут, потом наутро голову выставят на кольях у ворот, а за какую провинность и не объяснят. Может, кому дорогу перешёл неверно. Мы что? Мы люди простые.
        Механик Йоханнес был в посольстве человеком незаменимым, всё знал, во всех ремёслах был способен. Хоть коня подковать, хоть лодку за полдня вырубить, хоть ту же подкову в кузне изготовить или шлем выправить. Здоровенного роста, всегда улыбчивый и молчаливый, с густой копной рыжеватых волос, заплетённых на катайский лад, Йоханнес шёл среди катайцев как гора. Издалека видать, как плывёт над городской толпой его голова, увенчанная катайским хвостом, словно бунчуком. Несторианец Костас был его противоположностью - маленький, пухлый, чёрный, как уголь, с горящими глазами. Пронзительный голос Костаса слышался за несколько кварталов. Он либо смеялся, либо гневался, а вспыльчив был до крайности, казалось, сердце его когда-нибудь не выдержит и вырвется из груди, бросится на обидчика впереди хозяина своего.
        Механика отец с Марком в Иерусалиме подобрали. Он ещё юношей в крестовый поход отправился в Святую землю, да так и застрял в сарацинских странах. А Костас с отцом ходил за товаром уже лет двадцать. Бывший пират, он всегда прятал в складках одежды маленький острый стилет, чуть что совал руку за пазуху и божился на всех языках, призывая святых угодников, чтобы до смертоубийства не допустили. Отец Марка отбил его как-то у генуэзцев, те утопить хотели грека по навету, а может, и за дело - всё-таки пират. А потом выяснилось, что он не только мореход, но и плотник отменный.
        Марко обнял обоих, отпустил охрану и провёл друзей в покои. Йоханнес оглядел роспись на шёлковых обоях, тяжёлый ворсистый ковёр, резьбу под стропилами и одобрительно кивнул.
        - Богато живёшь тут, Марко, - сразу закричал Костас. - Слыхали мы, как император тебя приблизил. Вон и ешь на золоте, - сказал он, ткнув пухлым пальцем в массивное золотое блюдо.
        - Это не моё, как и всё вокруг, - улыбнулся Марко. - В Поднебесной всё принадлежит Великому хану.
        - Скажи, зачем мы здесь, не томи, - попросил Костас. - Утром явились нойоны ханские, поперёк сёдел нас бросили, сюда домчали, в пыль швырнули. Полдня у ворот томили. Мы, грешным делом, сначала подумали, что смертушка наша близка. Вышел потом такой мордатый, дал нам по дощечке деревянной, чтобы внутрь пройти. Сказал, что ты звал для работы.
        Марко не спеша прошёлся, потом хлопнул в ладоши. Вошёл раб с подносом, уставленным чайными принадлежностями. Марко отослал его движением руки, прикрыл ставни и начал рассказывать. Друзья поминутно крестились и охали, но слушали не перебивая. Когда Марко замолчал, они долго смотрели в пол, потом Костас сказал:
        - Одно дело баллисту огненную сделать или камнемётное орудие, другое - такую машину, как император велит. Виданное ли дело?! Машина снов! Душу человеческую хочет в силок поймать! Диавольский то промысел, я так тебе скажу.
        - Скажи, а ты думаешь, что можешь поймать душу? - спросил Шераб Тсеринг, выходя из тени портьеры.
        - Нет, язычник, я так не думаю, - ответил Костас.
        - Тогда чего ты боишься, раз ты всё равно не можешь поймать ничьей души?
        - Я никогда ничего не боюсь, - сказал Костас, горделиво выпятив нижнюю губу.
        - Ты, я слышал, можешь деревянную птицу сделать и перьями её укрыть, подклеив их воском, - мягко сказал Шераб Тсеринг. - И потом та птица будет прыгать и клевать зерно так, что не отличить её от настоящей. Это правда?
        - Да, я это могу.
        - А ты, беловолосый великан, сделал из стальных пластин женщину, полую внутри, покрыл её воском и укрыл шёлковой одеждой так, что не отличить от настоящей? А потом, налив ей тайком в ухо воду, выставлял её на солнце, и когда она нагревалась, то пела человеческим голосом, как если бы была живой?
        - Ага, - улыбнулся Йоханнес.
        - Тогда почему вам просто не попробовать сделать некую машину вместе со мной? Просто попробовать.
        - А ты-то что можешь? - спросил Костас.
        - Не нужно, Костас, - сказал Марко, вставая между ним и те- бетцем, но Шераб Тсеринг отстранил Марка и подошёл к греку ближе.
        - Я лекарь, - сказал Шераб Тсеринг. - Протяни мне ладонь.
        Костас немного смущённо протянул левую ладонь, замотанную грязноватой тряпкой, под которой обнаружился глубокий, начинавший гноиться порез. Шераб Тсеринг взял руку грека в свои прохладные ладони, что-то негромко сказал, приложил ладонь Костаса к своей груди и потом подул на неё. Грек удивлённо посмотрел на руку.
        - Легче? - спросил Шераб Тсеринг.
        - Ну-у, - неопределённо протянул Костас.
        - А ты посмотри, - улыбнулся Шераб Тсеринг. Костас недоверчиво разглядывал ладонь. Порез перестал сочиться сукровицей и покрылся тонкой розовой плёночкой свежей кожицы. - Если не будешь расчёсывать, к утру зарастёт. Ты умеешь работать с деревом, беловолосый гигант - с железом, а я немного знаю, как устроен человек. Марко поведёт нас по своим снам, и вместе мы как-нибудь придумаем, как выполнить приказ Великого хана.
        - Я согласен, - неожиданно сказал Йоханнес, глядя на руку Костаса через плечо.
        - Я тоже, - быстро сказал Марко.
        - Ну, ладно, - сказал Костас, по-прежнему разглядывая подживший порез. - Всё равно, если не сделаем, Хубилай наши головы выставит на дворцовых воротах. Попробуем. Может, что и выйдет.
        Неделя летела за неделей. Двор снова покинул Канбалу, убегая на юг от подступающих зимних ветров. Кортеж растянулся больше чем на тридцать ли, люди выходили посмотреть, как целый город с огромной Белой юртой, окружённой роем всадников, движется по тракту на Ксан- ду. За последней покрытой инеем повозкой упала замёрзшая на лету птица. Говорят, когда крестьянин, глазевший на движение императорского кортежа, подобрал её, чтобы сварить похлёбку своим детям, сердце птицы было кусочком льда, треснувшим пополам. По всему пути следования ханской конницы, разведывавшей путь (десять тысяч всадников Тогана скакали только на белых, без единого пятна, конях; когда они россыпью летели впереди процессии, опережая её на полдня, то походили на стаю белых цапель, вспугнутых с места), лежали ничком люди, пришедшие хотя бы одним глазом увидеть повелителя всего, что есть под небесами, Великого хана, императора Юань Хубилая. Но Хубилая нигде не было. На четвёртый день пути стали поговаривать, что он может летать и что тебетские чародеи научили его невидимости. Люди в процессии притихли. Ждали, что безмолвная тень
невидимого императора подслушает нечестивые разговоры. Даже желчные евнухи, которым смерть часто кажется слаще жизни, перестали трепать языками имя Хубилая.
        Впереди движущегося императорского города, опережая его на два дня, медленно ехали две фигуры в простой одежде. Никто не обращал внимания на молчаливых путников, у одного из которых за спиной болтался армейский колчан, а второй вёз обмотанный тряпьём длинный меч. Лица их были закрыты грубыми платками, якобы от дорожной пыли. Могучий кряжистый император и тонкий жилистый Марко ехали в одиночестве, обманув охрану. Двойник императора лежал в паланкине главного евнуха и развлекался на полную катушку, сотрясая пьяными криками ветви деревьев по обочине тракта.
        Накануне отъезда Шераб Тсеринг посмотрел на звёзды и просил богдыхана не выезжать вместе с кортежем. Той же ночью в днище императорской повозки были найдены двое убийц. Когда их ловили, погибло полсотни нухуров. Убийцы сами разбили себе головы о тюремную стену во время допроса, чтобы не рассказать, кто их подослал. Они были катайцами. После того, как вскрылись преступления управляющего столицей Ахмаха-сарацина, катайцы словно взбесились. Они требовали допустить их к власти, вспоминали Елюя Чу-цая, бывшего управителем Поднебесной при Чингисе Тэмуджине, и тайком готовили бунты. Со всей округи доносили о готовящихся злодейских выступлениях против ханских чиновников.
        Ахмах был небольшого роста, тучный и смуглый сарацин с вечно гниющими глазами. Льстивый, как патока, приторный, как восточные сласти, на деле он был жестоким и не знающим жалости человеком. Когда Хубилай отдал ему столицу в управление, Ахмах за несколько лет сумел выстроить такую систему взяток, что стал самым богатым человеком Канбалу. Но особенно он любил чужих жён и дочерей. Тысячник Ченху, катаец, обманом убил его, сговорившись со своим родственником Ванху. Один из нойонов, Когатай, захватив обоих заговорщиков на месте, вспорол им животы. Вскоре выяснилось, что Ахмах изнасиловал всю семью Ченху. Это и было причиной заговора. Хубилай рвал и метал. Хрупкие и болезненно уязвимые отношения с катайцами были почти разрушены одним сарацином. Допросы велись во всех присутственных местах. Говорили, что проклятый сарацин был членом какой-то секты и всех не-магометан считал животными, внешне похожими на людей, но никак не людьми.
        Хубилай собрал совет, цзиньши плакали и говорили, что Ахмах даже безвинных детей убивал, как щенят. Наутро семерых из сыновей Ахмаха публично казнили, а сарацинам было запрещено отправлять ритуалы своей веры, их святые книги были сожжены. Хубилай выдвинул ультиматум нойонам - либо те из воинов, кто служит ему, отрекутся от магометанства и перейдут в любую другую веру, либо потеряют головы. В Канбалу был отдан приказ всем жителям сдать оружие дворцовой охране, даже столовые ножи выдавались один на квартал. За ослушание, как обычно, отрубали голову. Но это не могло успокоить хана.
        Марко видел во сне, как убийцы заполонили дворцовую площадь, словно муравьи, это переполнило чашу терпения императора. Хубилай думал, что больше не вернётся в Канбалу. Уезжая, он отдал приказ о строительстве новой столицы - Тайду, и теперь всю дорогу размышлял, как правильнее устроить новый центр Суши, провести каналы и водоводы, разбить парки, как разместить дворцовый гарнизон, чтобы тот не бросался в глаза, но берёг жителей от разбойников. Строили быстро, полтора миллиона катайских рабочих трудились как пчёлы днём и ночью, при свете факелов. Каждому дали два халата и выплатили семьям вознаграждение. Парк Тайду должен был, по замыслу Хубилая, стать самым прекрасным местом под небесами, туда уже свозили самые красивые деревья со всего света.
        Марко радовался возможности покинуть надоевший до чёртиков дворец Канбалу. Отец с Матвеем уже ждали их в зимнем дворце, куда неделю назад механики доставили то, чему предстояло стать машиной снов. Марко спросил Шераба Тсеринга, будет ли он сопровождать их в дороге, но знахарь засмеялся и сказал, что ни один конь не сравнится с ним в скорости. Говорили, что он может за два дня пробежать две тысячи ли, питаясь собственной слюной.
        Марко испытывал страшное смущение. Молясь вместе с отцом и Матвеем в наспех построенной на задворках дворца церковке, он ощущал ужасающее чувство потери, вера уходила из него, как кровь из раны. Он всеми силами хотел вернуть уверенность в мире, которая была у него в детстве, он снова и снова вспоминал слова молитвы, но латынь казалась ему неродной, непонятной, словно рот был набит кашей. «Не может быть одного для всех бога», - смеясь говорил Шераб Тсеринг и извлекал из воздуха маленькие рисовые зёрнышки, которые исцеляли мигрень и помогали женщинам родить без боли. Марку хотелось исповедаться, плакать, прижавшись лбом к прохладной решётке исповедальни, как в детстве, но где взять ту искренность? Где она? За последнюю неделю он убил больше двадцати разбойников во время ночных рейдов по беременной мятежом Канбалу. «Разбойник, прозванный Ангулимала, убил почти тысячу человек, сделав из их пальцев ожерелье. Но, обретя свою веру, он исчерпал негативную карму и стал великим святым», - рассказывал Шераб Тсеринг. «Главное - не стоять на месте, работать на благо других и двигаться к постижению. Прибейся к
любой вере, но не смешивай всё в кучу», - настаивал знахарь.
        Марко метался и искал спасение во сне. Обволакивающая мягкая пелена накрывала его ярким покровом, спасавшим от преследовавшего чувства греха. Он рисовал на груди Пэй Пэй гиероглифы, прижимался к её шелковистой коже, слушал колокольчик её голоса. Каждый раз, просыпаясь от ночных шорохов, Марко испытывал чувство потери, шарил рукой по пустой постели и обречённо откидывался на подушку. Наложницы отказывались с ним спать, опасаясь его непредсказуемых вспышек гнева, после того как он выбросил нагую девицу на двор, на потеху ночной страже. Он доводил себя до полной паранойи, днём и ночью преследуя смеющуюся Пэй Пэй.
        Мир вокруг сжимал молодого Марка, словно напряжённая матка, стремясь выбросить его из себя, чувство постоянного удушья от чужого давящего присутствия преследовало венецианца, доводя его до приступов бешенства. Он брал меч и шёл на задний двор, в парк, до изнеможения чертил мечом спирали и круги в опускающейся темноте, рубил снопы рисовой соломы и деревянные куклы. Он хотел прорвать эту тугую оболочку мира, ночной воздух казался мембраной, прячущей другой, настоящий мир, полный счастья и любви. Марко колол воздух сияющим лезвием, в надежде проникнуть в прореху между мирами и выскочить туда, где нет ни боли, ни страха, ни постоянного ожидания смерти.
        После знаменитого поединка Марка с императором Хубилай подарил ему драгоценный меч, выкованный почти двести лет назад великим мастером, имени которого Хубилай не помнил. Матвей с отцом подсчитали, что за минувший год Марко заработал на императорской службе больше четырехсот тысяч безантов. Для Венеции это были колоссальные деньги. На груди Марка висела пайцза с львиной головой. Даже кешиктен, самые близкие слуги Хубилая, высокопоставленные дворяне, завидев пайцзу, падали на колено. Перед ней распахивались все двери, рыночные торговцы умоляли взять их товар бесплатно, надменные чиновники расплывались в приторной улыбке, вкрадчиво намекая на холостое положение Марка и подводя к нему своих притихших дочерей. Но Марко не замечал ничего вокруг, ни лебезящих слуг, ни всегда готовых к усладам наложниц, ни денег, ни привилегий. Он прекрасно помнил, какую власть имел над Хубилаем управитель столицы Ахмах. Говорили, что он опоил императора и заказал специальный амулет у даосского колдуна, чтобы держать ум императора взаперти. Но это не сделало Ахмаха бессмертным. Марко видел, как быстро взлетают вверх по
карьерной лестнице приближённые императора и как потом их головы выставляют на кольях у ворот, их семьи продают в рабство, а имущество раздают столичным нищим. Шераб Тсеринг, смеясь, говорил: «Ничего постоянного в мире нет и быть не может, Марко. Скоро ты и сам это увидишь».
        Отец спросил Марка, не хочет ли тот вернуться в Венецию, но Марко только молчал и улыбался. Николай втайне боялся, что сын согласится. Четыреста тысяч безантов! Какой безумец вернётся в Венецию, когда тут можно зарабатывать такие деньги?! А в голове Марка колокольчиком звучал голос Пэй Пэй, нёсся сияющий меч императора, постукивали рубиновые чётки Шераба Тсеринга. Отец что-то говорил, но звуки доносились как сквозь подушку…Четыре.
        «За всю жизнь, Марко, я убил столько человек, что потерял им счёт. Убить человека - это всё равно что переспать с женщиной. Мне кажется, это очень близко. Запах менструальной крови, м-м-м-мхх… Ты чувствуешь её привкус на усах ещё долго после того, как женщина ушла. Это так близко к тому чувству, когда разрубаешь человеку грудную клетку и кровь брызжет прямо на лицо, такая горячая, такая ароматная, что ты вдруг понимаешь, что чувствовал Бог, когда создал первого человека. За всю жизнь у меня было, наверное, двадцать тысяч женщин. Всяких женщин. Белых, жёлтых, золотистых, чёрных, самых лучших женщин, которых только можно найти на земле.
        Моей первой женщиной была уйгурка. Я взял её на кровати её мужа, которого сам и зарубил у неё на глазах. Она дала мне ключ от города, я вошёл ночью, убил её мужа и взял её. Я ворвался к ней в задницу, круглую и крепкую, как дынька, и такую же сладкую. Она кричала так, что, казалось, сейчас проснётся вся городская стража. Я входил в неё как-то злобно, так, что у меня ныл лобок. Я держал её за волосы, и, когда я двигался в ней, она смотрела прямо в глаза своего мужа. Голова мужа была прямо перед ней, представляешь? Это было так сладко, кончить в неё, глядя на отрубленную голову её мужчины. И потом я перевернул её и вошёл в её мягкое лоно, пушистое, как тебетский щенок. Всё вокруг было залито кровью, и мы сами были залиты кровью. Мы скользили в ней, и я перестал понимать, чья это кровь. Его? Её? Моя? С тех пор запах крови для меня словно запах женщины. Наутро мои нойоны взяли тот город.
        Знаешь, мне с тех самых пор больше всего нравятся уйгурки. У них как-то по-особенному светятся глаза. Когда они предают своих мужчин, ты чувствуешь на их губах вкус греха, и это возбуждает вас обоих. Я не знаю, что с ней стало. Скорее всего, её убили соплеменники, когда узнали, что именно она отдала мне ключи от города и опоила стражу у ворот. У меня не было времени горевать, мы шли на юг, нам нужно было помочь Мэнке взять страну Сун.
        У меня было много женщин, но больше всего я запомнил шестерых. Они так запали мне в сердце, что даже сейчас я ищу женщин, похожих на них. Госпожа И. Госпожа Ба. Госпожа Сань. Госпожа Сы. Госпожа Оу. Госпожа Лю. Как четыре стороны света, зенит и надир. Ты, я знаю, до сих пор влюблён в призрак, Марко. Я тоже влюблён в призраки своих женщин.
        У госпожи И были маленькие груди… Маленькие, но твёрдые, как алмаз. У неё было двое сыновей, но груди оставались девичьими. Она была моей первой катайской женщиной. Когда я кончал, она пела. Удивительно, но она всегда что-то напевала, напоминая мне птицу. Всё в ней казалось мне птичьим: маленькие руки, блестящие чёрные глаза - всё. Как она пела! Верным знаком того, что она достигла того же пика наслаждения, что и я, была её улыбка. Она улыбалась в постели и была самой нежной из всех, кого я знал. Я обожал просыпаться под её пение среди ночи. Она всегда пела и смеялась. Даже после смерти она продолжала улыбаться.
        Госпожа Ба в постели ругалась самыми последними словами, которые я только слышал. Если я извергал семя в её задницу, она облизывала мой член, словно самое изысканное лакомство. Она была насквозь греховна. Греховна, как сам грех, порочнее порока. Она выглядела настоящей придворной дамой, она и была ею. Происходила она из древнего знатнейшего рода, идущего со времен Ши Хуаньди. Она была очень молода, почти девочка, но тело её было созревшим для греха. Когда она увидела меня впервые, она удивилась, смело подошла ко мне и взглянула снизу вверх. Осмотрела всего, и глаза её загорелись. Она называла меня «мой зверь». Ей нравилось, что у меня изрублено всё лицо и что грудь и спина у меня поросли шерстью, как у медведя. Не было женщины более сладострастной и сведущей в плотских утехах.
        Госпожа Сань была умнее любого мужчины, которого я встречал в этой жизни. С ней можно было говорить сутками напролёт. Когда я входил в неё, она начинала источать сладчайший аромат, которому нет равных в свете. С ног до головы она пахла этим тонким сладким ароматом, всегда напоминавшим мне о высочайшей точке плотского наслаждения. Мы убежали с нею из дворца и месяц прожили в горной хижине. Тогда мне впервые было плевать на все империи земли. Это было только с нею. Я вдыхал её аромат, слушал её речь, и день тёк за днём, а ночью мы занимались любовью прямо под звёздами. Ни с кем я не говорил так открыто и никогда больше не встречал такого собеседника.
        Госпожа Сы была загадочна, как ночь, и непредсказуема, как неверный полёт бабочки. Она была почти совсем чёрной и происходила из племени, которого я не знал. Птицы садились ей на плечи и пели. Дворцовые собаки, огромные тебетские доги, питающиеся человечиной, всегда играли с ней, как молодые щенки. Она протягивала руки в воздух, и огромные бабочки пили влагу с её ладоней. В темноте спальни я видел только её улыбку, такой тёмной была её кожа. Сперма так странно смотрелась на этой чёрной коже, что я снова и снова овладевал госпожой Сы, не в силах побороть желания. После этого я несколько дней спал, веки мои не раскрывались, руки и ноги наливались сладкой тяжестью, словно одетые в доспехи.
        Госпожа Оу была не самой красивой женщиной, но её тело было таким совершенным, что невозможно представить себе ничего лучше. Всё в ней было немного чересчур, но как это возбуждало страсть! Её талия была чуть тоньше, а грудь чуть выше и больше, чем это бывает обычно. В детстве её дразнили долговязой, но потом она налилась округлостью женщины, и длина её ног превратилась в притчу. Я часами мог вылизывать их, как пёс. Когда мой язык скользил вверх по гладкой, как полированный камень, коже её бёдер, мне казалось, что это будет длиться бесконечно, что я никогда не достигну её лона. Лоно же у неё было таким маленьким, будто она оставалась девочкой. Странно, но я абсолютно не помню её глаз. Вот губы я помню очень хорошо, они были огромными, на пол-лица, и сначала госпожа Оу подбеливала их на катайский манер, чтобы они казались изящнее, но после я запретил ей. Я всегда срывал с неё одежду, чтобы она оставалась нагой. Я исследовал её кожу дюйм за дюймом, ощупывая её, как слепой, и увлажняя своим дыханием. Я рассматривал её в тайной надежде найти в ней хоть какой-то изъян, но она была абсолютным
совершенством.
        Госпожа Лю была таким же воином, как и я, и даже в постели мы были яростны, словно на поле битвы. Она владела мечом и луком, и огромным наслаждением было охотиться вместе с нею. Она происходила из небольшого племени разбойников, где женщины и мужчины с детства приучаются к военному ремеслу. Попадала в подкинутую монетку с пятидесяти шагов и стрелы для своего большого лука делала только сама. Брошенным ножом могла убить бегущего зайца. В первую ночь она прокусила мне запястье и вдоволь напилась моей крови, а после велела мне сделать с ней то же. Мы занимались любовью сразу после боя, нет, битва ещё не была окончена, а мы уже предавались звериной похоти среди криков раненых, среди моря крови. Госпожа Лю была моложе меня на сорок лет. Я сходил с ума. Я просто сходил от неё с ума. Она знала мою тайную страсть к крови, слышала во мне этот властный голос и следовала за ним. Когда она увидела меня с наложницей, она молча дождалась, когда я удовлетворю свою страсть, а потом выхватила нож и вырвала у рабыни сердце. Она съела его на моих глазах ещё дымящимся и потом крикнула: «Может, это поможет мне
завладеть твоей любовью так, чтобы никто не смог украсть у меня ни единой частицы твоего семени?!» Она была дикаркой, но она была прекрасной дикаркой.
        Все они мертвы, мои прекрасные женщины, мои ангелы, мои дьяволицы, сделавшие меня повелителем Суши. Ведь это именно для них я сжигал города и возводил мосты. По сей день ночь напоминает мне кожу госпожи Сы, а рассвет - кровь моей дикарки Лю. Когда я нюхаю покрытые росой цветы во внутреннем саду Канбалу, я вспоминаю аромат госпожи Сань, а первый выпавший снег напоминает мне кожу госпожи Оу. Всё вокруг дышит ими, моими дорогими призраками. Каждую ночь в моей постели прислуживают шесть новых женщин, но никто из них не вызвал в моём сердце такой искры, Марко.
        Я мечтал любить одну женщину, видеть в ней весь мир и входить в неё, завоёвывая этот мир, каждую ночь становясь императором не одной - пусть даже очень большой - страны, а всей вселенной. Но Бог не дал мне такой возможности, и я любил шестерых. Госпожа И. Госпожа Ба. Госпожа Сань. Госпожа Сы. Госпожа Оу. Госпожа Лю. Как четыре стороны света, зенит и надир. Мои прекрасные призраки всегда со мной, как с тобою твоя Пэй Пэй, Марко».
        «Увы, мой повелитель, я не чувствую, что моя Пэй Пэй со мной. Тебетский колдун Шераб Тсеринг говорит, что пространство вмещает все существа и вещи… Я этого не чувствую. Я всё время хочу поймать её образ целиком, но вижу лишь обрывки, части мозаики… губы… глаза… руки… грудь… Мне мало того, что я чувствую. Моя память во сне - какой-то слабый раствор обычной памяти. Не работает. Стёрлась, как зубы старой Хоахчин, которая хорошо помнит, как ела мясо, но сейчас не может прожевать и куска лепёшки, не намочив его водой».
        ...всюду, всюду кровь, меня окружает кровь, я вспоминаю рассказ Хубилая о его первой женщине и понимаю связь между нами. Реки крови, питающиеся маленькими ручьями, сливаются в моря, а те - в океаны, и островки любви между ними заливает ароматная и страшная красная боль. Боль пульсирует в каждой волне этого бесконечного алого моря, толчками входит в сердце, как семя выплёскивается в раскрытое страстью лоно, и невозможно избегнуть этой боли. Словно маленькие хваткие ручонки, липкие алые волны цепляются за полы моей одежды, тянут вниз, где в коричной глубине лязгают доспехами ненависть и сладость неведения. Я тупею, я чувствую это с каждой новой смертью, когда глаза насаженного на клинок человека вдруг пустеют и покрываются голубоватой плёнкой, словно глаза снулой рыбы. С каждым последним выдохом убитого из меня что-то вытекает, будто я теряю свою силу, как на исходе ночи с женщиной, но только это не превращает воздух в нектар, как это бывает с любимой, а наоборот, он становится похожим на масло, не проходит в сжатое ненавистью горло, и острова любви погружаются в красное море навсегда…
        … я постоянно стиснут страхом, словно укутан в ковёр, в пелёнки, как младенец, беспомощно ищущий помощи в пространстве влажными бессмысленными глазами. Я смотрю на расшитые ткани и золотые узоры, на коралловые статуэтки и инкрустации слоновой кости, а под ними вижу распахнутые от боли рты. Материя становится зыбкой, и мой взгляд проникает сквозь неё, как сокол пролетает сквозь облако. Под всем этим великолепием - багровая тьма, стоит только отвлечься, как этот багрянец начинает сочиться из-под складок парчи между жемчужинками, нашитыми на шёлк, тонкими струйками ржавого дыма пробиваться в трещинки покрытого драгоценными коврами пола. Клещи страха сдавливают мой живот, страх везде - в притворных улыбочках дворцовых шлюх и в покрытых чешуйчатыми латами кулаках ночной охраны, пьющей бычью кровь…
        …между болью и страхом вдруг пробуждается желание, неясное и подобное сильной жажде, желание промчаться сквозь плоть, сквозь человеческое мясо, как будто сквозь горячую воду, сквозь нежный прогретый солнцем мелкий песок. И это желание охватывает меня всего, всего с ног до головы, и я хочу с головой войти в эту плоть, почувствовать, как она скользит по моей спине, по груди, разрывать её ртом, вонзать в неё пальцы, ощутить её тяжесть, подобную глубокой тяжести толстого одеяла. Я хочу вонзиться в это тело, разорвать его собой и встать лицом к солнцу, сбрасывая с себя сладкие обрывки мяса, отжившую и съеденную мной шкурку… АААА
        …Марко рванулся с обитого кожей кресла, но сыромятные ремни отбросили его обратно на ложе. Он чувствовал, что всё ещё кричит, но звука не было. Изо рта слышалось только сипение, казавшееся громоподобным воем во сне. Пальцы онемело впились в ладонь, складки кожи меж фаланг липли кровянистой жижицей. Губы, солёные от крови, напряжённо и как-то по-рыбьи сжимались, судорога пробежала по щекам, медленно освобождая уставшее от гримасы лицо.
        - Я полагаю, ты только что повторно пережил своё рождение, - сосредоточенно сказал Шераб Тсеринг, массируя Марку намокший лоб. Костас истово крестился. Йоханнес наливал из меха мутноватое рисовое вино.
        - Не нужно вина, - попросил тебетец, - ему пока надо прийти в себя, а вино снова всколыхнёт в нём все дикие животные вибрации.
        - Что за… что это… чёртов колдун, - прохрипел Марко.
        - Это не очень глубокие воспоминания. Скажем так, ты копнул совсем рядышком. Нырнул на отмель, - сказал Шераб Тсеринг. - Память о боли и удушье при родах соединилась с последними событиями. Воспринимай всё это как очищение.
        - Больно… почему так больно-то?
        - Я хочу помочь вычистить всю гадость, которая осталась в твоём сознании после убиения существ. Иначе всё это вернётся к тебе в момент смерти, но вернётся стократно.
        - Я не вынесу…
        - Выбора нет, сынок, - печально улыбнувшись, сказал Шераб Тсеринг.
        Она стояла посереди недостроенного Западного павильона Тайду. Ловушка для мечты. Лодка для странствия по морям желаний.
        Машина снов.
        Деревянный кубический остов, покрытый непонятными Марку тебетскими заклинаниями, изготавливали из многослойных реек и проклеивали для упругости пальмовым волокном. При желании вдоль рёбер куба опускались тонкие муслиновые занавески, мешавшие бесчисленной летней мошкаре беспокоить сон того, кто находился в машине. Внутри куба, на сыромятных кожаных растяжках, висело нечто среднее между гамаком и креслом, для придания телу странствующего по снам наиболее удобного положения. Марко парил внутри куба, слабо улыбаясь. Его руки и ноги были прихвачены к ложу ременными кольцами. Грудь, горло и голову мягко стягивали широкие кожаные браслеты, покрытые непонятными ему письменами. В орнамент, покрывавший их, Шераб Тсеринг искусно вплёл особые камни. Они должны были, со слов тебетца, «впитывать» сны Марка. Камни «шарира» он считал самой сутью машины снов - их находили в пепле, остававшемся после кремации тел великих святых йогинов. Всё остальное знахарь называл удобным, но вполне заменяемым антуражем, лишь система драгоценных камней, по его словам, делала путешествие во снах возможным.
        - А они не исчерпают своей силы со временем? - спросил как-то Костас, шлифуя крепления ремня.
        - Разумеется, нет, - ответил Шераб Тсеринг. Он задумчиво поигрывал тихо стучащими чётками, его тёмные плоские пальцы, казалось, жили отдельно от всего тела. Йогин внезапно показался очень старым, таким же старым, как и принесённые им камни. - Наоборот, они будут только накапливать вложенную в них энергию. Камни - это тоже некоторая форма жизни, очень интересная форма. Они просто гораздо медленнее нас. Бабочка-подёнка живёт всего один день, но успевает пережить за это короткое время целую жизнь, со всеми её бедами, радостями, желаниями и потерями. Камень живёт медленно. Камни, которые мы считаем драгоценными, - это застывшие капли энергии, приносящей исцеление либо другие блага. Камни же «шарира» возникают чудесным образом, мистическим и непостижимым. Они как бы конденсируются в теле святого в момент умирания, когда тело остаётся просто использованной оболочкой, как паланкин, покинутый пассажиром. «Шарира» являются всей сутью тела, речи и ума того, кто их породил. Они приносят огромное благословение и подключают нас к просветлённым энергиям, если мы, конечно, этого хотим.
        - А буквы?
        - Они, даже непроизнесённые, несут в себе огромную силу. Заклинания, написанные здесь, подобны стуку в дверь или открыванию двери. Камни обязательно сработают, но сначала приходят в действие заклинания. Когда тело спит, а ум становится более свободен, его вибрации с неизбежностью соединятся с вибрациями букв сами по себе. И всё сработает. В конечном счёте, всё, что нужно сделать путешествующему во снах, так это расслабиться и уснуть. Ну и, конечно, не есть слишком много перед этим, чтобы не сделать сон слишком беспокойным или таким… вязким.
        - А если я прочитаю их?
        - Ха-ха-ха, - рассмеялся Шераб Тсеринг, глаза его спрятались в паутине мелких морщинок. - Правильно прочитать их, теоретически, можно научиться, если ты ещё найдёшь грамотного учителя. Но это не язык людей. На этом языке не говорит ни один из народов Поднебесной. Это садхъябхаса^5^.
        - Что же это за язык? - спросил Марко. - Я знаю примерно пятнадцать разных наречий, от италийских и сарацинских до языков хань и мянь.
        - Человеческий язык описывает примитивные вещи: еду, вещи, боль, влечение. Чтобы описать нечто большее…
        - Например, Бога? - перебил Костас.
        - …да, что-нибудь из этой области, - засмеялся Шераб Тсеринг,
        - чтобы описать какой-то духовный опыт, мы должны прибегнуть к огромному количеству слов, ни одно из которых, к сожалению, не выразит в точности того, что мы собирались сказать, когда только открыли рот или взяли в руки кисть. Просто потому, что в языке любого народа нет таких слов.
        - Тогда что это за язык?
        - Мне говорили, что это язык бегущих по небу, кхандро - просветлённых женских энергий, дакинь, свободных, счастливых, парящих в безграничном пространстве. Это не язык в нашем обычном, человеческом понимании. Это скорее тайный код, одна буква которого может содержать пять-шесть книг с поучениями. Дакини с некоторым недоверием относятся к нам, людям, но тем немногим, кто уверенно идёт к Освобождению всех живых существ от оков неведения и страданий, они открывают быстрый путь к прозрению истинной природы вещей. Этот язык - дыхание дакинь - доступен только тем, кто непосредственно находится в поле их энергии. Поскольку дыхание дакинь особенно сильно в сумерках, не только между днём и ночью, но и в сумерках сознания, между сном и явью, то я очень надеюсь, что ум того, кто находится в машине снов, не отягощённый тяжестью тела, воспримет вибрацию этих магических букв.
        - Колдун, почему тогда ты не покажешь « быстрый путь» нам с Великим ханом? Прочтём пару этих твоих секретных текстов, споём пару этих безумных песен, и дело готово, не надо мучаться, не надо строить никаких машин, - нахмурился Костас.
        - Костас, это не поможет. Чистое учение должно вливаться в правильный сосуд. Если он треснут или перевернут кверху дном, или уже наполнен какой-то требухой, то всё бесполезно. Все вы знаете, что опьянять себя вином сверх меры, а также слишком увлекаться наложницами не очень полезно для здоровья. Так?
        - Так.
        - Однако вы меняете рабынь каждую ночь и напиваетесь с Йоханнесом до бесчувствия так, что утром ваши руки трясутся как ножки новорождённого телёнка. Я прав?
        - Прав, - неприязненно хмыкнул Костас.
        - Люди отлично знают, что приносит благо, а что приводит к адским состояниям, но никто не живёт в соответствии с этим пониманием. Мы переполнены привычкой жить желаниями, а не здравым рассудком. Поэтому…
        - …ты согласился построить машину снов?
        - А как она будет работать? - спросил Марко.
        - Я надеюсь… Хотя это очень призрачная надежда… Что спящий в машине услышит дыхание дакинь и его ум вступит в соприкосновение с просветлёнными энергиями. Это должно пробудить в его уме желание пройти весь путь к осознанию своей истинной природы. Он будет пробиваться через сеть своих привычек не так болезненно, как в этой реальности… Хотя, - йогин по-детски рассмеялся, - эта реальность так же иллюзорна, как и реальность сна. Но большинство тех парней, что сейчас суетятся там, во дворе, за порогом, этого не понимают. Такие вещи надо пережить непосредственно. Я полагаю, что есть два вида снов: кармические сны, переполненные иллюзорными видениями, происходящими из узора собственной кармы, и сны ясности, когда чётко осознаёшь промежуточное состояние между тем, что ты считаешь бытием, и тем, что ты считаешь не-бытием. Главное, это как бы «проснуться» во сне, но не просыпаться совсем. Если это удастся, то ты переживаешь прямой опыт истинной реальности. Ты засыпаешь, потом заклинания и камни начинают действовать так, чтобы ты покинул мир иллюзий, созданных в твоём уме воспоминаниями прошлых жизней и
минувших дней, и потом ты начинаешь осознавать всё на другом уровне.
        - За сколько раз? - торопливо спросил Костас.
        - Ну, знаешь, Костас, ты так терпеливо и усердно пил вино, убивал людей, развратничал, воровал почти сорок лет, что за один раз всех этих привычек не вычистить, - захохотал Шераб Тсеринг.
        - Я к тебе в ученики не нанимался, - злобно сказал Костас. Он быстро прошёлся, положив руки на грудь, горячо сплюнул и прошипел про себя, но довольно громко:
        - Осточертел со своими поучениями, старый хрен. Я твою маму драл, чёртов еретик.
        Лицо Шераба Тсеринга вдруг приобрело выражение отца, чей маленький ребёнок разбил любимую материну чашку - наказывать жалко, а объяснить трудно. Он взялся рукой за резную раму и, взмахнув густосиними полами халата, взлетел над машиной снов, приземлившись на крестовине, прямо над лежащим в паутине ремней Марком, и начал поправлять покосившиеся крепления. Внезапный прыжок тебетца заставил Костаса прервать злобный шёпот, грек застыл с полуоткрытым ртом, придававшим его и без того не особо интеллигентному лицу удивлённо - придурковатое выражение. Йоханнес внезапно загоготал, хлопая себя по толстым бёдрам. Он подошёл к машине снов, взялся за раму и попытался запрыгнуть на неё, но упал, ободрав руку, и засмеялся ещё громче.
        Знахарь лежал, распластавшись на крестовине. Любящие глаза Шераба Тсеринга, затмевавшие в глазах Марка всё небо, стали огромными, их края расползлись, расширились, заполнили весь горизонт, он взял свои рубиновые чётки в горсть, словно слепив в комок рисовые зерна, подул на них и, что-то бормоча, приложил к потному лбу Марка. По лицу молодого венецианца потекли горячие слёзы, он потянулся навстречу остро пахнущей какими-то специями руке колдуна-тебетца и изо всех сил прижался лбом к колючим рубиновым зёрнышкам. Шераб Тсеринг легко стукнул его по макушке, коснулся горла и груди Марка и надел чётки ему на шею.
        - Развяжите его и достаньте из машины, - крикнул знахарь помощникам. Костас как-то сонно и безвольно подошёл к деревянному кубу и потянул на себя ремни. Шераб Тсеринг с ленцой спорхнул с крестовины на пол, чуть задержавшись в воздухе перед приземлением. Марко вырвался из ременной ловушки и упал ему на руки.
        - Кто ты? - спросил венецианец.
        - Нам надо спешить, Марко. Нам надо очень поторопиться, - сказал Шераб Тсеринг и быстро вышел из павильона.
        Ночь плыла над дворцом как молчаливая тёмная птица. Влажные порывы ветра несли долгожданное, почти весеннее тепло, отгоняя сон. Внезапно крики и топот во дворе соседнего павильона встревожили Марка, ворочавшегося на пышной горе одеял никак не в состоянии уснуть. Он резко сел на кровати, ожидая частых ударов деревянной дощечки, которыми бойцы ночной стражи предупреждали друг друга об опасности. Но крики быстро стихли. Марко встряхнул головой, прислушиваясь к собственным ощущениям. Рядом, источая прохладный аромат, лежала совсем юная девочка-караитка, прислуживавшая библиотекарю. Движимый безотчётной тревогой, он потянул меч из-под ложа, стараясь не спугнуть сон ребёнка шипящим пением стали. Левой рукой Марко выловил из-под подушки золотую пайцзу, неловко нацепил её на шею и, уже вставая ко входу в апартаменты, обернулся на девчонку-караитку, бесстыже и одновременно невинно раскидавшуюся по постели. Скользнув взглядом по почти чёрным маленьким соскам и впалому смуглому животику, прочерченному лёгкой полосой неженских мышц, Марко ощутил приступ желания. Всё ещё не отпуская меча из руки, он раздвинул
ноги девчонки и, рывком сбросив с себя шёлковые подштанники, присел к ней, поглаживая её по лобку намоченным слюной пальцем. Она улыбнулась, не просыпаясь, и потянулась тазом к молодому венецианцу. Тёмные губы приоткрылись, белая полоска мелких зубов двинулась, и нежные слова чужого языка прошелестели в темноте спальни, подстёгивая желание Марка своим непривычным звучанием. «…Маго Боло», - позвала она по-катайски и снова зашелестела по-своему, по-караитски, подползая к нему во сне. Чёрные полосы ресниц дрогнули, но огромные раскосые глаза остались закрыты. Движения девчонки были всё ещё угловато-детскими, но уже такими грациозными, казалось, женщина просыпается в глубине её, словно бабочка начинает двигаться в созревшей куколке, истомясь дремать со сложенными крыльями.
        Резкий стук рукоятью сабли в косяк входной двери заставил Марка зашипеть от разочарования. Левой рукой он неуклюже потянул подштанники вверх, не отрывая взгляда от девичьих бёдер. «Господин, пощадите», - хрипло зашептал из-за двери незнакомый голос. Марко набросил халат, рывком завязал пояс, быстро поцеловал припухший голый лобок рабыни и, спрятав меч за спину, чтобы не бросался в глаза, распахнул дверь.
        Десяток копейщиков стоял на правом колене, уперев в землю правый кулак. Сабли в ножнах, косматые пики лежали по левую сторону. Десятник, совсем молоденький парнишка с разорванной губой, обнажавшей жёлтые зубы, поднял на Марка глаза:
        - Пощадите, господин! Вас срочно просят прийти. Кто-то сломал печать на Западном павильоне, где стоит ваша адова машина. Ичи-мерген велел оцепить павильон и привести вас. Тебетца нигде нет. Великого хана Ичи-мерген будить запретил. Подать вам паланкин? - десятник говорил по-татарски быстро, как лаял.
        - Я что, похож на евнуха? - грубовато хохотнул Марко, добавив непристойное ругательство на татарском.
        Десятник удержался от смеха, но некоторые нухуры всё же одобрительно хрюкнули, ещё ниже наклонив головы.
        - Что смешного? - вдруг нарочито громко крикнул венецианец по-катайски. Нухуры тут же подобрались. - Идём быстро.
        Марко пристегнул ножны и зачехлил меч, и, придерживая оружие, чтобы не слишком стучало по бедру, споро побежал вслед за десятником к Павильону снов, как называли его стражники между собой. Марко со товарищи старались строить машину если не тайно, то хотя бы так, чтобы об этом знало как можно меньше народу, но разве что скроешь от ночной стражи? Подглядывать, подслушивать - это их работа. Пробежав где-то с четверть ли, он подумал, что зря взял такой быстрый темп: дружинники даже не запыхались, а Марко чувствовал на губах горько-сладкий винный пар, вырывавшийся из лёгких, и думал, что хорошо бы поваляться сейчас, да лучше где - нибудь у пруда подушек набросать, пусть бы рабы одеял принесли побольше да гретого винца сливового, смотреть на воду, лениво кара- итку поглаживать, как бишь её зовут-то? да не суть важно, славная девчонка, давно никто не грел ему постель…
        Стражники взяли Марка в кольцо, указывая маршрут, грамотно срезая углы, показывая, куда бежать, ныряя под приподнятые на сваях пешеходные дорожки, быстро обмениваясь условными сигналами с встречными отрядами. Марко глянул на них повнимательнее. Слишком молодые для дворцовых частей. Ни одного знакомого лица, да и лица какие-то не такие. Не катайцы точно, но и не чингизиды. Вроде как по виду мунгалы-степняки, но только какие-то странно толстомордые. А в ночную смену кого попало не берут… Что же это за племя? Мутит что-то Ичи-мерген… Или не он? На всякий случай Марко чуть поджал гарду большим пальцем, выдавливая лезвие из кольца-фиксатора и прикидывая, кто тут из десятка самый боевистый, после командира. Винный привкус сменился на губах горькой желчью, в боку закололо. Марко подлетел к павильону, сдерживая желание, по-собачьи запыхавшись, рвануть глоткой свежий предутренний воздух.
        Шераб Тсеринг стоял у дверей, укоризненно качая головой.
        - Мы искали тебя, колдун! - грубо крикнул десятник. Марко нахмурился, сорвал ножны с креплений и, не вынимая меча, легко стукнул десятника по затылку. Десятник дёрнулся и посмотрел на молодого венецианца с плохо скрываемой неприязнью.
        - А ну в пол! - зычно гикнул Марко, с подчёркнутым лязгом вытягивая меч из ножен.
        Нухуры опустились на колено быстро, словно их внезапно оставили силы, но десятник слегка замедлился. Дружинники украдкой посматривали на него из-под шлемов, и это подстегнуло Марка. Он стремительно развернулся и, уперев меч в горло десятника, спросил на татарском:
        - Ты что, жёлтая с-собака? Мерзостный червяк! Умом тронулся? Так ты разговариваешь с гостем Великого хана?
        Скулы десятника натянулись, шрам дрогнул, зубы пискнули, стиснутые мощными жвалами. Марко мельком бросил взгляд на ближайшие сторожевые башенки. Лучников не было. Не просто подозрительно. Плохо. Вообще дерьмово. Десятник угрюмо смотрел исподлобья, его пальцы нехорошо шевелились, перехватывая пику поудобнее.
        - Здравствуй, Шераб Тсеринг, - сказал Марко, не поворачивая головы к тебетцу и подсознательно готовясь к чему-то неприятному. Его не отпускало животное предчувствие опасности.
        - Здравствуй, - восковое лицо знахаря мертвело на глазах. Обычно смеющиеся глаза потускнели, как осколки обсидиана.
        - Я чувствую что-то плохое…
        - Ты прав, - быстро перебил его тебетец.
        Десятник начал медленно подниматься с колена, опираясь на пику и положив руку на эфес. Марко схватил левой рукой пайцзу и вытянул её в сторону стражников, крикнув им: «Сидеть!» - словно собакам. Нухуры поприжались. Десятник с расширенными зрачками продолжал подниматься. Марко чуть двинул кистью, чтобы слегка надрезать ему кожу на горле, показать место, но Шераб Тсеринг захрипел:
        - Не надо, Марко…
        - Что с тобой? - спросил Марко, косясь одними губами, всё не отворачивая лица от присевших стражников.
        - У меня нет сил остановить их, но не казни их, Марко…
        - Что с тобой? - крикнул Марко, давление усиливалось, горечь желчи жгла губы, сердце стукнуло и куда-то пропало.
        Десятник встал и потянул из ножен саблю, но Шераб Тсеринг повёл рукой, что-то шепнув, и десятник рухнул с искажённым от ужаса лицом. Марко быстро подбежал к знахарю, на ходу крикнув на татарском: «Вскрывайте ворота!» Нухуры гурьбой бросились к воротам павильона, на которых болталась сломанная голубоватая печать. Дружинники огибали корчащееся от страха тело десятника, суеверно бормоча и мелко крестясь. Странно. Неужто христиане, бывшие найановы перебежчики? Но им нет входа в Запретный город… Как бы то ни было, позже разберёмся, подумал Марко.
        Шераб Тсеринг медленно заваливался назад и вбок, слабая улыбка разрезала быстро стареющее, волнами незнакомых морщин терзаемое лицо. По темнеющей коже знахаря бежали гримасы, лица разных людей, мужчин, женщин, детей, стариков струились по нему, как отражения по водной глади, но тускло мерцающие глаза оставались спокойными, чуть тронутыми далёкой болью. «Иди внутрь, Марко, быстрее», - шепнул тебетец и рывком выпрямился, чтобы тут же опуститься на землю со скрещёнными ногами.
        Десятник продолжал корчиться от ужаса, что-то бормоча самому себе, сгибаясь и разгибаясь, как упавшая с дерева гусеница-шелковица. Впервые заглянув в бездну своей души, он больше не мог вырваться от вскормленных собственной злобой призраков.
        Марко вбежал в дохнувший теплом павильон. Всё было залито неверным играющим светом десятков факелов в руках перепуганных стражников. Муслиновые занавеси машины снов были опущены, оттуда доносился жутковатый тихий вой, куб сотрясали судороги, сильные удары чьего-то тела встряхивали тонкую ткань, но прочные, на совесть сработанные Костасом деревянные балки словно вросли в узорчатый пол. Марку показалось, что слабо светящийся куб - он и не знал, что волшебные камни дают столько света - стал ловушкой для массивного животного, бьющегося внутри в бессильной попытке освободиться. Стражников с перекошенными от ужаса лицами набилось столько, что яблоку негде упасть. Щедро раздавая удары лезвием, повернутым плашмя, невзирая на крики, Марко пробрался к кубу и одним ударом вспорол занавесь.
        Окутанный ремнями, распятый на кожаном ложе, опутанный нитями собственной слюны, весь в крови от стёртой ремнями кожи, в кубе бился Ичи-мерген, правая рука императора Юань, начальник ночной смены дворцовой стражи. В лицо горько ударил запах кала, изгваздавшего всё ложе. В моче, крови и испражнениях бился могучий воин, чьим прозвищем пугали детей. Ичи-мерген, настоящего имени которого не знал никто, кроме его матери, о которой говорили, что она была так уродлива, что совокупилась со змеей, чтобы зачать сына-защитника. Ичи- мерген, который каждое утро пил кровь убитых им людей, объявленных преступниками, а их глазные яблоки сосал как конфеты. Ичи-мерген, который пил только из той чаши, что всегда носил с собой, а сделана она была из оправленного в серебро черепа неизвестного зверя, молоком которого его вспаивала мать, имевшая всего одну грудь, не дававшую молока. Ичи-мерген, ни разу не отведавший женщины, горевший огнём уничтожения, не знавший, что мужчина имеет семя, рождающее жизнь. Ичи-мерген, смотревший на людей так, что они в слезах признавались во всех прегрешениях, могучий судия, заклеймённый
языками сотен племён, которые он истребил. Ичи-мерген, чей родной язык понимали лишь последние оставшиеся в живых десять людей его рода, каждое новолуние жравшие варёную человечину на крыше самого большого дома, стоящего у самого шумного перекрёстка столицы. Ичи-мерген, преданный сумрачному древнему богу, имя которого могли произнести лишь его соплеменники, летучие мыши и осенние ягоды «грдза».
        И этот самый Ичи-мерген сейчас задыхался в слабом свете «шарира». Марко поднёс меч к ремням, покрытым колдовскими письменами, и не посмел рассечь горячие строки незнакомого, но глубоко - го языка, грозившего неясной мощью.
        - Вскрыть замки! - крикнул он на катайском.
        Дружинники попятились, как увидевшие волка дети.
        - Здесь есть мужчины? Или все вы только тупые бабы, чья жизнь - лишь валять войлок и давать сиську детям? - срывая голос, по-татарски закричал Марко, разрезая воздух свистящим лезвием.
        Трое стариков, которых он часто видел неподалёку от Ичи- мергена, подбежали к машине снов и начали развязывать ремни. Как только лопнула первая медная застёжка, Ичи-мерген взвизгнул и начал стремительно таять. Старики попятились. «НУ!!!» - крикнул Марко. Самый старший из подошедших внезапно выкрикнул незнакомый Марку боевой клич, и двое других рухнули на колени, скрестив руки за спиной. «Тннна рррргна ксссссссскррркккххха», - прорычал старик - от неблагозвучности этих будто наполовину выблеванных слов многие дружинники бросили оружие и схватились за уши - и внезапно пробил саблей стремительно опадавшую грудную клетку Ичи-мергена. Рёбра хрустнули как сухое дерево, слабенький лёгкий пепел струйкой взвился из ссыхающегося тела великого воина.
        Старики выдернули мергена из ослабших ремней, ещё несколько мгновений назад охватывавших могучее и цветущее тело, и старший с сильным хрипким акцентом крикнул по-татарски: «Пожалуйста, дайте место!» Зачарованные нухуры попятились, следуя жестам старика. Он очертил круг длинной саблей, и двое других бросили ему то, что только что было Ичи-мергеном.
        Марко стиснул меч, пытаясь высмотреть Шераба Тсеринга поверх гудящих голов нухуров.
        Сумрачные старики взвыли так, что их нутряной блевотный крик заложил уши. Многих дружинников вырвало. Не переставая выть, старики разорвали грудь Ичи-мергена и достали дымящийся чёрный шар. Сердце, подумал Марко. Они быстро, в два глотка съели дурнопахнущий, осыпающийся угольями комок плоти и стали кривоватыми пальцами ломать мёртвую голову. Этого Марко вынести не смог, сдерживая подступившую рвоту, он отчего-то выкрикнул клич чингизидов и бросился к старикам. Меч вошёл в грудь старшего туго, как в промокшую скатку войлока. Старик повернулся и неожиданно спокойно сказал: «Пожалуйста, дай нам похоронить нашего собрата согласно нашим обычаям». Марко вынул меч. Крови не было.
        Залитые чёрной жижей лица стариков повернулись к нему и хором сказали: «Спасибо, молодой господин».
        Через две минуты всё было кончено. Разорванные лохмотья мёртвой плоти дымились в вонючем костерке. Вдруг что-то колыхнулось в умолкших рядах дружинников, и толпа, обогнув Марка, склонилась над отвратительными стариками, зыбкое тело толпы, похожее на плотную рыбью стаю, дёрнулось в едином ударе, потом нухуры расступились… Марко не стал смотреть на проявляющуюся полянку. Воздух пронизала невероятная вонь. Факелы колебались, что-то похожее на рой мелких насекомых горело в их пламени.
        Дружинники разошлись. Старики сидели кругом, взявшись за руки. Ни один сабельный удар не причинил им вреда. Нухуры блевали и плакали, не в силах вынести тяжкий запах, волнами исходящий от старцев. Те вдруг зашипели и зацокали, словно пойманный нетопырь. Марко сжал руками уши, пытаясь защититься от мерзкого шипения, рвущего барабанные перепонки. Они звали своего бога. И тот пришёл.
        Он был бесконечно, невыносимо прекрасен. Сквозь дурноту и слёзы Марко увидел существо, самое красивое на всём свете. Зыбкое и подрагивающее марево сгустилось из углов, с шипением подлетело к старикам, окружив их своим мерцанием. Он видел его так же, как видел что-либо во сне - смутный образ с хорошо очерченным, хоть и призрачным контуром и смазанной серединой. Его тонкое, исполненное божественного достоинства и лёгкой грусти лицо почти не читалось, лишь угадывалось, бликуя в пламени сотен факелов. Наполненные сумеречным светом глаза источали непреодолимую мощь, тонкие запястья то выныривали из бесчисленных складок холодного огня, которым казалось его не то тело, не то платье, то снова прятались в трепещущем пламени.
        - Спасибо, молодой господин, и прощай, - сказал старший из троицы. Их бог опустил на влюблённые глаза стариков прозрачное тёмное покрывало, и через мгновение лишь сухие комья лежали на земле. Бог с непроизносимым именем ещё раз взглянул на окаменевших дружинников и растворился по углам, спрятавшись в тени.
        Все дружинники, которых коснулся его прозрачный плащ, были мертвы. Окрашенные серой окалиной с той стороны, с которой прошло это существо, осыпаясь мертвеющей кожей, они повалились как деревянные скульптурки воинов, которыми играют дети. Некоторые стражники, успевшие отойти с пути прекрасного чудовища, ползали на четвереньках, встряхивая головой. Их не коснулась его призрачная плоть, лишь холодное дыхание. И они навсегда потеряли разум, мыча что-то невразумительное.
        Внезапно двери павильона распахнулись, и свежий холодный ветер отрезвил находившихся внутри, прогоняя тяжёлый сумрак. В проёме, окружённый сотней воинов, стоял Хубилай, повелитель Суши, великий император Юань. Он взмахнул мечом, и стража ворвалась внутрь.
        Через секунду всё было кончено. Из тех, что видели смерть (или не смерть? - от этой мысли становилось жутко) Ичи-мергена, в живых остался только Марко. Остальных размолотили в фарш сотнями острых сабель. Кровавые ошмётки сползали со стен. Воздух пронзал тяжёлый и возбуждающий аромат крови.
        - Ты как, мой мальчик? - негромко спросил император.
        - Я жив, повелитель.
        - Это чудо.
        Хубилай с выражением безграничной боли на лице подошёл ко всё ещё дымящимся останкам Ичи-мергена, вонючими комьями выпадавшими из груды золочёных доспехов. Пошевелил кончиком меча чешуйчатую кирасу. Оттуда, смердя, высыпалось немного трухи, напоминавшей пепел.
        - Прощай, старый друг, - сокрушённо сказал Хубилай. - Почему же ты снова решил предать меня? Зачем? Товарищ мой, мой брат, моя плоть и кровь. Разве я не вспаивал тебя своей кровью, брат мой? Разве я не отдал тебе частицу всего, чем владел сам? Как ты мог? Как ты мог?
        Хубилай опустился на пол, жестом отгоняя нухуров. Те, склонившись в глубоком поклоне, быстро попятились за пределы павильона. Покатые медвежьи плечи императора вздрагивали, и Марко с удивлением и даже некоторым ужасом увидел в глазах богдыхана слёзы. Император качал головой в безутешном горе. Его рука в металлической перчатке гладила кирасу Ичи-мергена, источавшую тошнотворную вонь, которой император, казалось, не замечал.
        - Ты ударил меня в спину ! Попал прямо в сердце ! Ты, который закрывал эту спину почти полвека! Как ты мог? Как? Я не могу постичь этого своим скудным разумом! Разве не отдавал я тебе плоть рабов? Разве не оставил в живых жрецов твоего мерзкого бога? Разве я не любил тебя? - Хубилай снял шлем, встряхнув сизой косой, с которой полетели бисеринки пота. Он помолчал, потом попросил: - Марко… помоги мне подняться… Где знахарь?
        Марко с трудом выдержал пожатие десницы Хубилая. Император привстал и снова рухнул на пол, лязгнув металлическими пластинами доспехов. Стражники почтительно подбежали и подняли его. Хубилай с рычанием отшвырнул их, как медведь отшвыривает охотничьих собак, с силой пнул звенящий шлем, тот попал в поддерживающую потолок балку, отрикошетил и выкатился за пределы павильона. Из-за косяка за императором следила сотня испуганных глаз. Стояла гробовая тишина.
        Тяжело бухая ножищами, Хубилай пошёл прочь из павильона, опираясь на морщившегося от боли Марка.
        - Убрать здесь всё! - бросил император. - Если кто-то сболтнёт о том, что видел, - перебью позвоночник всей сотне. Хоронить не буду. Отдам паскудному богу Ичи-мергена.
        Услышав последнее, дружинники похолодели от ужаса. Золотая сотня, личная охрана императора. Их почти никогда не наказывали за провинности - не было необходимости. Но если всё же наказывали, то убивали десятками, вместе с членами семей, чтобы в корне уничтожить возможность измены и мести. Они знали слишком многое, чтобы позволять им жить, неся на себе унизительную печать пережитого наказания.
        И, уж конечно, они были одними из немногих, кто знал страшную тайну Ичи-мергена - его прекрасного и жуткого покровителя.
        Хубилай вышел на крыльцо, взглянул на серую полоску начинающегося утра над крышами павильонов и замков, заметёнными снежной крупой. Воздух нёс в себе будоражащую кровь весеннюю влагу, но до настоящей весны было ещё далеко, хотя по календарю она уже наступила. Зима в Тайду была гораздо мягче, чем в Канбалу, строительство новой столицы не прекращали ни днём ни ночью. Вдалеке мерцали огоньки строителей, упорно ползущих по лесам, как муравьи.
        - Мой новый город, - мечтательно вздохнув, протянул Хубилай.
        - Я так не хотел, чтобы в нём поселились семена измены, мерзостные сорняки, готовые изгадить все прекрасные сады, в которые попадают. Неблагодарные твари, недостойные даже глотка воды, даже лучика солнца! Ах, мой мальчик… Предательство таких людей, каким был Ичи-мерген, всякий раз переживаешь словно первое предательство в твоей жизни. Такие раны не зарастают никогда. Посмотри на меня. Я должен был бы чувствовать ярость, злость, я должен был бы сжечь этот Тайду и заново выстроить в другом месте. Но я ничего не чувствую. Только боль и пустоту. Я лишился брата. Я лишился друга. Я лишился половины своих сил.
        - В чём же он предал вас, Кубла-хан? Он всегда пробовал вашу еду перед трапезой. Логично было бы предположить, что он попытается опробовать вашу машину снов перед тем, как это сделаете вы, - ответил Марко.
        Хубилай потянул его за рукав к краю крыльца, где полузасыпанный снегом сидел Шераб Тсеринг. Совершенно седой, тот казался гораздо меньше, чем обычно, вечный синий халат обвис на нём, как флаг в безветренную погоду. Но то самое впечатление от избыточной внутренней силы, которое Марко почувствовал в нём, когда впервые увидел, оставалось всё тем же. Лишь несвойственная Шерабу Тсерингу нота грусти таяла во влажном воздухе. Чем ближе они подходили к йогину, тем сильнее становилось ощущение тепла, Марку всегда хотелось сравнить непоколебимость йогина с камнем, такую тяжесть чувствовал он в присутствии лекаря, и сейчас спокойное тепло, исходящее от Шераба Тсеринга, усиливало сходство со скалой, раскалившейся на солнце и ночью отдающей накопленный жар. Вокруг Шераба Тсеринга снег стаял, лужицы подсыхали на глазах, в повлажневшем воздухе плыл нежный запах сандала.
        - Старик, - позвал его Хубилай. Шераб Тсеринг медленно открыл глаза, словно ничего не узнавая кругом, потом окончательно стряхивая оцепенение, с трудом разлепил морщинистые губы и с заметным усилием ответил:
        - Йогин не воздаёт почестей императору.
        Хубилай захохотал:
        - Если ты всё ещё шутишь, значит ты всё ещё жив!
        - Недолго мне осталось, - прошептал Шераб Тсеринг.
        - Что с тобой?! - вскрикнул Марко.
        - Я смертельно отравлен. Это монский яд, Марко. От него нет противоядия, - улыбнулся Шераб Тсеринг. - Я не успел передать тебе знаний. Я не смог показать природу вещей, увы. Я оказался не очень хорошим учителем. Тебе придётся поискать другого. У меня нет кармы стать для тебя духовным другом. Я попытался обезвредить яд, обратив его в тепло, но моих мирских сиддх^6^ для этого недостаточно. Я ухожу. Пора.
        - Кто это сделал? - спросил Марко сквозь слёзы, вынимая меч.
        - Я не скажу. Не хочу, чтобы ты мстил за меня.
        - Ичи-мерген?!
        - Я не скажу. Прощайте. Ваша идея с машиной оказалась глупостью, как я и говорил, - задыхаясь, засмеялся Шераб Тсеринг, потом он выпрямился, сделал пальцами сложный жест и серьёзно промолвил, делая длинные паузы между словами: - Следуйте учению Будды и постигнете истинную природу вещей… Сожгите это старое тело… Я ухожу к своему гуру.
        Его тело противоестественно выгнулось, словно что-то с трудом сдерживаемое внутри вдруг прорвало защиту, йогин упал на бок, изо рта пошла пенная слюна, позвоночник выгибался всё сильнее и сильнее и наконец с сухим хрустом сломался. Мышцы, до этого волнами ходившие по всему телу, верёвками скручивавшие суставы, тут же опали киселём. Шераб Тсеринг продолжал улыбаться, словно во сне.
        Марко упал на тело друга, гладил его по щеке, тряс, но йогин был мёртв. «Перестань, Марко. Увидимся в следующей жизни», - откуда-то из-под стропил донёсся его голос, такой же насмешливый, как обычно, но более глубокий.
        - Вы слышали это, Кубла-хан? - спросил Марко. Последние слова уже умершего йогина вдруг внушили ему надежду на то, что
        Шераб Тсеринг затеял какую-то игру, превращавшую смерть в нечто нестрашное и совершенно обыденное.
        - Да, я тоже это слышал, - нахмурился Хубилай. Он хлопнул в ладоши, и десяток рабов поднесли большой паланкин. - Влезай!
        Императорские рабы бежали чуть ли не быстрее лошадей. Марко тяжело смотрел из-за полога на проплывающие мимо безлистные деревца, на начинающий светлеть храмовый комплекс, на пруды, кое-где обрамлённые чистой корочкой льда, как пенкой на молоке. Хубилай не отвечал на вопросы. Только поигрывал самоцветным перстнем. Он всегда играл с ним в минуты глубокой задумчивости. Огромный камень пускал разноцветных зайчиков, напоминавших осколки битого стекла.
        Рабы остановились, тяжело дыша. Хубилай вылез из паланкина, опираясь на их бритые головы, вынул саблю и быстро пошёл ко входу в павильон. С одного края жили Йоханнес и Костас, с другого - Марко. Хубилай миновал вход в комнаты Марка и резким ударом выбил ворота в жилище мастеров. Еле поспевая за ним, телохранители внесли факелы. Марко раздвинул их и заглянул в спальню.
        - Так я и знал, - хмуро сказал Хубилай.
        Огромный Йоханнес лежал в крови, лицом вниз. Белёсая копна волос разметалась по лаковой алой луже. Он дорого отдал свою жизнь: пятеро совсем молодых дружинников валялись вокруг, изрубленные, словно мясные туши в рыночном ряду.
        - Искать грека! - крикнул Хубилай. - Здесь прибрать. Если есть среди нухуров живые - пытать жестоко.
        - Отец! - крикнул Марко, рванувшись к выходу.
        - Не спеши, мой мальчик, - остановил его Хубилай. - Я недавно дал им с Матвеем поручение, они выехали в Удан-шань и должны вернуться только завтра-послезавтра. Сейчас они в пути, им вряд ли грозит что-то большее, нежели обычные придорожные разбойники, а охраны у них с собой предостаточно. Пойдём-ка теперь к тебе.
        Они обогнули угол здания, Марко заметил, что под стропилами нет ни одного из ветряных колокольчиков, которые ему так нравились. Только обрезанные верёвочки болтались на ветру. У входа в опочивальню притаились лучники. Два копейщика свисали со стропил, нацелив мохнатые пики на дверь.
        Хубилай прыгнул на створки двери и вломил их внутрь своим весом, кубарем вкатываясь в пахучий сумрак спальни. В свете поданных факелов Марко увидел, как Великий хан за волосы выволакивает наружу красавицу-караитку, при одном взгляде на которую у венецианца потеплело в паху. Хубилай выволок девчонку на середину двора, и при начинающем прибывать дневном свете было отчётливо видно, что она совсем ещё ребёнок. Ей было от силы четырнадцать, правда, всё, что должна иметь женщина, девчушка уже имела. Марко содрогнулся всем телом, вспомнив острое наслаждение, пережитое с нею.
        Девчонка визжала и извивалась, но увидев, кто держит её за волосы, упала на промёрзшую белую гальку, засыпавшую двор.
        - Кто тебя послал? - спросил Хубилай.
        - Простите меня, повелитель, - попробовала заплакать девчонка.
        - Спрашиваю последний раз: кто?
        - О чём вы, повелитель? Я ведь просто рабыня…
        Лицо Хубилая исказилось, и он коротким взмахом срезал ей левое ухо, неожиданно громко шлёпнувшееся на камушки. Плечо девчонки моментально залило чёрной кровью.
        - Кто?! - жутко крикнул Хубилай.
        Девчонка вдруг коротко и резко хохотнула, схватила его за лезвие сабли и, срезая пальцы, воткнула остриё себе в живот. Потом она плюнула чёрной кровавой струйкой в лицо Хубилаю и завизжала что-то непристойное. Император с ненавистью поглядел на неё и крикнул:
        - Умирать не давать! Пытать!
        Марко подбежал к девчонке, опасаясь навлечь на себя тяжкий императорский гнев, но Хубилай молча ждал, что тот будет делать. Марко присел к девчонке, та погладила его по щеке, оставляя трёхпалый кровавый след, словно поцарапала кошка, зашелестела что-то нежное. «Маго Боло»… Её прохладный аромат ударил в голову молодому венецианцу… Марко обернулся к богдыхану, в нём вскипала ярость, кровь ударила в голову…
        - Что вы делаете, Кубла-хан, она ведь ещё ребёнок! - заорал он вне себя от неизвестно откуда нахлынувшей злобы, с удивлением отмечая, что ещё никогда не чувствовал по отношению к Хубилаю ничего подобного.
        - Ай! Тьфу, - с досадой сплюнул Хубилай и сильно ударил девчонку по голове рукоятью сабли. Соплюха потеряла сознание, её огромные чёрные зрачки закатились под веки, и белки выглядели жутковато, словно змеиные глаза. Очарование пропадало. Император жестом подозвал Марка. Венецианец оглянулся. Сотни лучников смотрели на него с каждой крыши. Он вбросил меч в ножны, в ответ они ослабили тетиву.
        Марко присел к императору. Тот, по-стариковски кряхтя, залез в рот девчонке жилистыми пальцами, разрывая ей губы, и начал искать что-то в этой слизистой красной мгле, залитой кровью. Потом он снова выругался, сплюнул, оторвал у стоящего ближе всех охранника лоскут с платья, вытер руку и потом достал сухой тряпицей девичий язык.
        - Ты когда-нибудь видел у женщины такой язык? - спросил Хубилай.
        - Нет, - удивлённо ответил Марко. - Я не почувствовал… ничего.
        - Конечно же, почувствовал! - усмехнулся Хубилай.
        - О чем вы, повелитель?
        Хубилай потянул девчонку за язык. Марко заметил, что он не просто разрезан пополам, что делало его немного похожим на змеиный, но ещё имеет необычайную для человеческого языка длину. Богдыхан осмотрел девочку и нашёл за ухом почти неразличимую жёлтую татуировку, обычно скрываемую густыми волосами. Охранники шарахнулись в стороны, делая оберегающие жесты, христиане крестились, язычники сплёвывали.
        - Ты знаешь, что это такое?
        - Нет, государь.
        - А они знают. Даже последний недоумок из Золотой сотни знает, что это такое. А ведь они гораздо глупей тебя… Это лиса. Видишь, за ухом знак лисы? Тебе ведь было хорошо с нею?
        - Очень, - покраснел Марко.
        - А ты не удивлён, что за минувший год ты ни разу не взял в постель ни одной девицы из тех, что присылала тебе Хоахчин? Ты отвергал самых красивых женщин Тайду, а вот с этой плюгавой потаскушкой ты изменил памяти своей Пэй Пэй?! Господи Боже! Да даже я таких детей не насиловал!
        - Я не знаю, что вам ответить, Кубла-хан, - Марко пылал от стыда.
        - Ты виноват только в одном - в незнании. Не переживай, мой мальчик, просто теперь будешь вдумчивей, - сказал Хубилай, бросая девчонку в руки стражников. Потом он секунду подумал и, резко развернувшись, снёс ей голову. Охранник, державший её на руках, вздрогнул, но сабля императора была так быстра, что он не успел испугаться как следует. - Всё равно она ничего не расскажет. Цзы Чэня, жирную гадину - на допрос, спросите у него, как это лиса оказалась в Запретном городе? С каких это пор лисы стали заводиться среди караитов? Спрашивайте хорошенько. Да, ещё… главный вопрос: сколько их тут? У этой шлюхи должна быть хозяйка. Уж больно маленькая она. Вонючий лисёнок! А теперь - вина мне. Подмёрз я что-то. Совсем кровь стариковская не греет.
        Хубилай опустился в услужливо поднесённое под навес кресло, поманил Марка к себе, жестом пригласил присесть рядом. Марко опустился на брошенную кошму, но охранники вынесли ему из опочивальни резной стул, сидя на котором он любил читать перед распахнутым окном с видом на пруд. Хубилай плеснул Марку немного вина в чашку, внимательно следя за лицом венецианца, пока тот пил. Марко, чувствуя напряжение, исходившее от богдыхана, пил нарочито медленно, хотя и знал, что перед этим вино проверят четыре раба. Но что такое монский яд? Кто знает? Марко буквально проталкивал сладкую сливовую влагу в сжавшееся горло. Да и чёрт с ним! «Семи смертям не бывать, а одной не миновать», - подумал Марко и допил всё одним жадным рывком. Остатки вкуса, заблудившиеся в сумраке дёсен и гортани, затаившиеся под языком, были чудесны. Какое крепкое вино! Напрягшиеся мышцы наконец-то расслабились, Марко потянулся и с удовольствием отрыгнул вкусный воздух.
        Удостоверившись, что питьё не отравлено, император сделал несколько больших глотков прямо из горлышка кувшина и бросил:
        - Принесите поесть! Будешь что-нибудь, мой мальчик?
        - Спасибо, не хочется… Разве что ещё императорского вина…
        - Жалко девчонку?
        - Она была очень красивой, Кубла-хан.
        - Да… они всегда красавицы. Опасные и обольстительные, - и, видимо, что-то вспоминая, Хубилай снова сделал длинный глоток.
        - Они… колдуньи?
        - Тёмные людишки считают их оборотнями, но это, разумеется, полная ерунда. Я разрешил и далее поддерживать слух о том, что полуженщины-полулисицы существуют, поскольку народный страх позволяет их ловить гораздо успешнее. Лисицы - это очень древняя даосская секта. Хотя многие даосы вообще не считают их последователями Дао. Лисицы используют накопленные даосами знания о внутренней алхимии человека для продления собственной жизни. И делают это мастерски, - император брезгливо поморщился, а потом вдруг рассмеялся. - Например, та лиса, что пыталась очаровать меня, выглядела почти подростком, но потом оказалось, что ей минуло сто двенадцать лет. Хорош я был, когда в постели такой старушки шептал ей нежности! Хоахчин пришлось тогда сильно потрудиться, чтобы вылечить меня от её чар. Эта девчонка пила твоё семя?
        Марко густо покраснел, бросил быстрый взгляд на охранников. Те отвели глаза. Видимо, каждый живо представлял себя на месте Марка.
        - Перестань, я же не отец тебе, - сказал император. - Могу поклясться могилой Тэмуджина, что каждый раз, когда ты готов был исторгнуть семя, она пила его!
        - Вы правы, как всегда.
        - Вот он, весь секрет, - довольно засмеялся император и шумно глотнул вина. - Сначала она наверняка опоила тебя, а потом очаровала. Они паразитируют на мужчинах. Они не просто обычные шлюхи или развратницы, их методы выверены тысячелетиями. К этому их готовят с детства. Они очень сведущи в устройстве человеческого тела, приготовлении зелий, снадобий и ядов. Каждая могла бы стать знаменитым лекарем, но. Их цель - полная власть над тобою. Они отбирают самых красивых девочек, потом слегка подрезают им язык и учат делать специальную гимнастику, чтобы он необычайно вытягивался, снова подрезают, снова вытягивают, и так многажды. Их также учат управлять внутренними мышцами влагалища, так что опытная лиса может сыграть на флейте, используя эти способности. Они втирают ученицам различные мази, способствующие развитию необычайной похоти, и учат их обольщать мужчин. Представь, любая лиса может языком дотянуться тебе до простаты! - хохотнул Хубилай, слегка захмелев.
        - Так в чём же опасность? - улыбнулся Марко. - Наверняка это более чем просто приятно?
        - Они выпивают тебя. Сначала семени становится всё меньше, а наслаждение возрастает, соединяясь с болью, потом ты уже не знаешь, больно тебе или сладко, потом вместо семени ты начинаешь исторгать кровь. Две-три недели - и ты мёртв, твоё имущество разграблено лисами, а твоя семья продана в рабство.
        Марко поёжился, вспоминая ласки девочки. Её труп уже унесли со двора, ничто не напоминало о её настоящей природе, и Марко почувствовал, что в его воспоминаниях она всё же останется гибкой изящной красавицей, нежели опасной бунтовщицей, плюнувшей в императора.
        - А библиотекарь… неужели он не знал об этой особенности собственной рабыни? Он ведь…
        - …знает больше Великого хана? - засмеялся Хубилай. - Да, действительно, он знает куда как больше моего. Но он слеп… а мужчина в нём умер уже давно. У него не было шансов узнать обо всех талантах этой соплюхи. А она очень была к нему привязана. Старик заботился о ней, считая её несчастным ребёнком. Поэтому она его и не убила.
        - Что?! - вскочил на ноги Марко.
        - Она подменила яд, который ей дали заговорщики, и библиотекарь просто уснул. На днях, в сопровождении твоих отца и дяди, из Удан-шань прибудет даосский наставник, который быстро поставит библиотекаря на ноги.
        - Зачем всё это?
        - Подумай сам. Ты - мои глаза, мой самый быстрый и самый тайный посыльный, библиотекарь - мой мозг, кладовая всего, что я знаю, Ичи-мерген был моей силой, моими мышцами. Если вас убрать, то со мной остаётся только моя старая и беспомощная нянька, которая даже не сможет дать мне сиську, потому что там уже лет семьдесят как нету молока! - зло захохотал Хубилай. - Шераб Тсеринг что-то узнал, поэтому ему дали яд, сделанный в области Мон. Монцы сотни лет специализируются на производстве ядов. Когда пища разлагается на мутную и прозрачную фракции, монский яд обходит процесс переваривания и расходится по всему телу. Ни один лекарь не может обнаружить его. Есть яды, которые действуют в течение десяти лет, есть мгновенные. Ночные и дневные. Разные… Противоядия от них не бывает. Судя по тому, как йогин умирал, ему дали быстрый яд. Заговорщики могли просто побрызгать отравой в спальне или капнуть на абажур фонаря.
        - Я не думаю, что монский яд можно запросто купить на рынке, - предположил Марко.
        - Ты прав. Но я сейчас не хочу, чтобы ты искал убийц. Это делают и без тебя. Смотри, - сказал Хубилай и протянул Марку в кулаке что-то тёмное.
        - Что это? - Марко принял холодный кругляш из ладони Хуби - лая и поднёс его к свету. Это был искусно сделанный фарфоровый глаз. - Чей он?
        - Это глаз Ичи-мергена. Как-то раз он уже предал меня, и я вырвал ему левый глаз. Я бил его так, что дворцовые псы в ужасе прятались под крыльцом. Он убегал, я ловил его и бил снова. Сам. Ночная охрана распласталась на земле, вроде как в поклоне, поскольку ей запрещено бояться, во всяком случае, показывать свой страх, - презрительно кхекнул Хубилай. - Но они боялись… Как они боялись… Это случилось в первую ночь моего вторжения в Сун. Я вытаскивал этого подлеца из-под расписных красных свай, подпиравших дорожку, и снова бил. Я его за ногу вытаскивал. За ногу! Когда он достал из сапога нож, я вырвал ему глаз. Вот этими пальцами. С тех пор он служил мне как собака. Но сегодня ночью он ворвался в мой сон и попытался убить. Рехнувшийся пёс… Если бы у него всё получилось, я бы просто не проснулся.
        - Быть не может!
        - Конечно, не может. Но это было. Смотри, - Хубилай распахнул ворот, на шее красовались багровые отпечатки пальцев и ранки, оставленные ногтями. - Я даже не знаю, что именно случилось, сон это был или явь, я схватил душившие меня руки, проснулся, но ничего не было вокруг. Я помню, что Ичи-мерген бросился на меня во сне, крича что-то на своём ужасном наречии, и… кто-то разбудил меня. Предчувствие смерти было таким же сильным, как на поле боя, мой мальчик. Я хорошо знаю это чувство. Я выучил его за долгие годы войн.
        - Я верю вам, Кубла-хан. Я верю, что сон - это такое состояние, точнее, такой мир, где всё возможно, - сказал Марко. - Тот, кто надоумил Ичи-мергена улечься в машину снов, точно знал, что она заставит его вспомнить самые яркие черты в своём характере. Если бы ему удалось убить вас, для заговорщика это было бы хорошо. Если бы он умер сам - а он точно умер бы, что и произошло, - то вы сильно ослабели бы.
        - Да, без него мне неуютно, Марко… Хоть и взбрыкнувший, он был хорошим сторожевым псом, чуявшим измену за тысячу ли, - угрюмо протянул Хубилай. - Почему он умер? Мне не нравится такая «машина».
        - Вам нечего опасаться. Она выполняет тот приказ, который вибрирует внутри нас, но которого мы можем не осознавать. Шераб Тсеринг всегда сидел со мной, пока я странствовал по морям снов. Если вы соберётесь в это плаванье, я буду так же сидеть с вами и помогать вам, Кубла-хан. Ичи-мергену не повезло, потому что его вовремя не разбудили его спутники.
        - Спутники… свора псов-ублюдков… Как он провёл их в Запретный город? Это всё из-за строительства. Наверняка он провёл их сюда под видом мастеровых, - хмуро сказал Хубилай, снова делая большой глоток. - Они преданны, но тупы, как стадо баранов. Они просто не догадались бы разбудить его, у них даже для этого ума бы не хватило. Вероятно, во сне он встретил своё гнусное божество…
        - Я не знаю, повелитель, но что-то убило его. Он высох на моих глазах, словно… словно шмат вяленого мяса.
        - Ещё вина! - хрипло крикнул Хубилай. - Да покрепче! Это был тот, кто не успел уничтожить меня в Канбалу, старой столице… Это он виновник всех этих смертей… Выпей со мной, мой мальчик, выпей. Потом, когда ты проснёшься и будет светить солнце, ты пойдёшь к семерым оставшимся в живых соплеменникам Ичи-мергена и убьёшь их всех. Тайно. Я хочу видеть их головы вот здесь, выложенными в ряд.
        - А как же диавол, которому они поклоняются? - с сомнением протянул Марко.
        - Я не узнаю тебя, мой мальчик! - зарычал Хубилай так, что содрогнулись ветви деревьев. - Если этот вонючий «бог» придёт к ним на помощь - значит ты убьёшь и его! И мне всё равно, как ты это сделаешь, потому что, если для этого нужно будет спуститься в ад и отобрать у Ямы его петлю, которой он связывает души, - ты это сделаешь! Клянусь могилой Тэмуджина! Клянусь памятью отца!Пять.
        Старый катайский дворец в Канбалу был огромен. Чтобы покинуть его пределы пешком, требовался почти целый день, на паланкине это можно было сделать чуть быстрее, а конникам в Запретный город въезжать запрещалось. Новый дворец, возводимый в Тайду, Хубилай решил сделать ещё больше, чтобы показать «желтомордым» величие новой династии Юань. На вершине строящейся пагоды тоненькая хворостинка Марка и пасмурный холм Хубилая тенями чернели на фоне начинающего чуть припекать весеннего солнца, словно защищающие от злых духов фигурки драконов и единорогов, украшающие скаты почти каждой крыши дворца.
        - Ты просто плохо понимаешь, что означает «построить империю», мой мальчик. Сравни это с постройкой дома или дворца, всё равно сравнение будет неполным. Это даже не то что построить город. Возраст Поднебесной - многие тысячи лет, это самая большая страна Суши. У катайцев один недостаток - они думают, что все остальные народы не способны ни к какой культуре. Я вскрыл Поднебесную, как коробку, как масляный фонарь, чтобы сменить фитилёк. Я раскрыл её сокровища для всего мира. Теперь все могут использовать катайские бумажные деньги, порох для шутих, тушь, фарфор. Благодаря мне от края до края Суши повсюду пьют чай. И на основании всего благого, что было измыслено в Поднебесной, я строю новую Империю. Ещё больше. Ещё могущественнее.
        - А как же люди? - спросил Марко.
        - Люди… - хмыкнул Хубилай и отправил в клыкастый рот кусочек мяса. - Люди… Нет никаких людей. Есть строительный материал.
        Марко посмотрел на его руки. Широкопалые, мясистые, с неожиданно длинными лунками ногтей, совершенно не подходящими массивным неловким пальцам. Вдоль ногтя набухали мозолистые валики натруженной многими боевыми походными годами кожи. Мозоли чуть просвечивали на солнце, словно руки повелителя Суши окунули в янтарь. Марко вспомнил медоточивые славословия в адрес богдыхана. Светозарный. Несущий свет во мрак варварства…
        Непослушный Аннам познал этот свет, когда его небо оставалось красным от пылающих костров две недели: изящные пагодки жёг праведный огонь юаньских войск, подгоняемых придурковатыми мунгальскими нойонами. Когда они насиловали птичек-аннамиток, их клыки обнажались в собачьем рыке. Аннамские женщины, больше похожие на детей, отсутствующе смотрели в пылающее небо, послушно дёргая телом в такт ударам мунгальских бёдер… Войска Юань так и не взяли Аннам, но в отместку оставили на его теле страшные ожоги… В Пагане не осталось ни одного младенца мужского пола… Матери обменивали жизни всех своих дочерей на жизнь одного наследника, но Хубилаевы нухуры были неумолимы…
        Складка кожи между большим и указательным пальцами Хуби - лая, кожистая перепонка, сухая, как пергамент, нечеловечески толстая, словно созданная для того, чтобы плотно обхватывать рукоять кривой сабли, остро пахла перцем. Этими руками он ласкал дочерей Катая, дочерей Мянь, дочерей Аннама, дочерей Степи, дочерей всей Суши, не чувствуя разницы между любовью и смертью. Когда обычно полу- сжатые в кулаки пальцы императора вдруг выпрямлялись, эти необычайные утиные перепонки между пальцами, сращивающие их в подобие когтистых клешней, бросались в глаза. Руки катайцев выглядели иначе. Изнеженные, холёные, с длинными навощёнными ногтями, украшенными драгоценными металлическими колпачками с инкрустациями, руки знатных придворных, не приспособленные ни к чему, кроме изощрённых ласк для худосочных жеманниц, укладывающих им волосы. Ласки Хубилая были смертельны. Его бесчисленные наложницы быстро покидали дворец, отправляясь назад к семьям, сопровождаемые караванами с подарками, с виду счастливые, но подавленные ураганной волной не то страсти, не то ненависти, с какой Хубилай бросался на них, заставляя
вспомнить времена, когда Мать-земля ещё только рождалась. Его кратким любовям не сопутствовали флейты, не аккомпанировали невидимые сладкоголосые певцы, его тяжкие ласки сопровождал только звериный хрип, рвавшийся из груди властелина Суши, пытающегося догнать давно утерянное чувство. Он искал любовь, которую когда-то испытывал так же горячо, как сейчас - скуку. Скуку, от которой хотелось избавиться как от шипа, попавшего в пятку. Где вы, мои милые призраки, спрашивали глаза императора, а его зубы впивались в юную плоть, оставляя наложницам на память пожизненные шрамы.
        Хубилай громко рыгнул, вытер усы и тяжело бросил руку в чашку с ароматной водой, сразу выплеснув половину на пол. Пальцы не извивались, а неловко ворочались, смывая невидимую пыль.
        Кривой мизинец императора прижимался к остальным пальцам, как болезненный последыш к старшим братьям, лишь кошачий ороговевший коготь длиной в полтора цуня^7^ говорил об обманчивости этого ощущения слабости. Даже отрастив ногти на катайский придворный манер, император остался хищником. Изогнутые жёлтые когти не только ничем не походили на разукрашенные катайские «ноготки», но вообще не были ногтями человека. У Хубилая не было слабостей. Он в который раз показался Марку не человеком, но каким-то воинственным духом, рухнувшим с небес, которые не вынесли его ярости, его тяжести и напора и проломились под бушующим телом, исторгнув его наземь для того, чтобы люди помнили о тяжести кары божьей.
        Хубилай по-мальчишечьи оглянулся - нет ли вездесущих катай- ских подлиз-законников - и, с удовольствием отложив палочки, начал рвать руками мясо, набросанное в блюдо не по-катайски крупными кусками. Длинные ногти погружались меж послушных волокон, равнодушно раздвигая их, выламывая косточки, с хрустом разлетавшиеся под жёлтыми клыками в пыль. Сочащийся бледноватый мозг каплями повис на усах Хубилая, когтями раздавившего длинную трубчатую кость с тем удовольствием, с каким добивают раненых. Когда он пил из неё, сразу становилось понятно, что только такая музыка пригодна для его пиров. Гнев Господень.
        - Люди… - хмыкнул Хубилай. - Я рад бы их увидеть, людей. Мне осточертела эта неповоротливая масса плоти, которая кажется тебе людьми. Эта мясная каша…
        Внизу ухали сотни две копейщиков, взмахивая лохматыми пиками. Разнаряженный нойон заметил взгляд Марка и изобразил на лице ещё большую суровость. Копейщики усердно отрабатывали уколы, стараясь не смотреть на сотника, чтобы лишний раз не получать удара камчой. Мимо них, в направлении Северных ворот, поскрипывая, проплыл большой паланкин. Марко проследил за ним взглядом и увидел сотни тысяч строителей, копошащихся на стропилах и лесах. Их наскоро сделанные белые панамки и повязки на головах густели ближе к горизонту, будто засыпая мукой остов Северного дворца.
        - Жадные, мелочные, трусливые, - продолжал император. - Они не могут, а главное - не хотят выбраться за пределы своих крохотных желаньиц. Ты думаешь, что видишь там тысячи людей? - повёл Хубилай в сторону горизонта осколком кости. - Не-е-ет, мой мальчик, ты видишь тысячи желаний, кипящих, примитивных желаний, которые хотят, чтобы их исполнили, исполнили прямо сейчас. Но они в своём отупении не могут даже желать, как не может дать семени старческая плоть. Ты смотришь в эту шевелящуюся рябь под ногами и видишь там только одно: жрать! Жрать мясо, жрать сердца, всё равно что. Главное - жрать. Ни любви, ни ненависти, ничего, главное - жратва. Они не живут, они жрут этот мир. Сотни, миллионы… - он замолчал, с рыком разрывая зубами податливые хрящи. - Устаю… Лучше не думать об этом. С кем из них ты хочешь говорить? К чему звать? На каком языке ты собрался это делать? На свином? Ты знаешь язык свиней? Они только хрюкнут тебе в ответ. Хрюкнут о своём потомстве, которое должно исправно полнеть, о том, что нужно продолжать жрать, нагуливать сало, потому что наступит время, когда травы укроет снегом, а клыки
вытрутся, и надо встретить старость достаточно жирным. Им даже невдомёк, что жирная свинья может и не дожить до старости…
        - Воистину, Кубла-хан… Вам неведомо, что есть сострадание, - печально сказал Марко, покачивая в ладони глаз Ичи-мергена. Холодный фарфор приятно катался в руке.
        - Я император, мой мальчик, - внезапно перестав жевать, сказал Хубилай. Он долгим взглядом впился в светлые глаза Марка и медленно продолжил:
        - Я всего лишь император…
        …Солнце ударило внезапно. Оно жёлтым бубликом выкатилось из-за горбатых чешуйчатых дворцовых крыш, стремительно побелело и теперь с шипением выжигало снег, не успевавший даже обратиться в ручейки под жёсткими прямыми лучами. Снег прикрывал горы строительного мусора, сглаживал углы, и теперь солнце, уничтожая его, обнажало Тайду, как придирчивая будущая свекровь, без тени стыда проверяющая будущую невестку на предмет девственности.
        Марко вышел из опочивальни на самый свет и посмотрел на ослепляюще, непереносимо белый двор, где невозможно было найти даже маленькую тень, чтобы защититься от раскалённого катайского солнца. Сливы стояли совершенно сухими, как мётлы, почки и бутоны не успели набухнуть, не успели почувствовать, что солнце прибудет так внезапно, безо всякой весны, без предупреждения, не даст открыться тайным сокам, ушедшим на зиму в самую глубину земли. Ивы, обычно так тонко чувствующие погоду, упрямые и гибкие вездесущие посланцы жизни, стояли в совершенно зимней наготе, трепеща множеством тонких нитевидных ветвей от поднимающегося горячего пара.
        Утром дворцовый лекарь-катаец У Гуань-ци прислал весточку, где сообщал, что в ближайшие дни для поддержания здоровья не следует выходить под полуденное солнце, чтобы излишне не возбудить янскую ци, а также писал, что имеет необходимые снадобья для питания тела весною. Буйство солнца продлится, по мнению оракула, ещё пять-шесть дней, и доктор У внимательно следит за природными знаками, а также обращается к духам, чтобы с точностью предсказать, когда погода смягчится. Это хорошо. Хорошо для дела.
        Дневная стража ударила в полуденный колокол. Гудение бронзы слышалось каким-то особенно сонным, густым, будто колокол окунули в патоку. Воздух быстро напитывался шипящим снегом, дыхание сбивалось, голубоватая завеса тумана, непрозрачной ширмой поднимавшаяся не выше двух человеческих ростов, невыносимо давила на лёгкие.
        Марко, одетый в белое, быстро шёл, пригибаясь под пешеходной дорожкой, наслаждаясь влажной прохладой, сохранявшейся под сваями. Отполированный с утра меч вибрировал в ножнах, танцевал, тонко пел древней сталью, стремясь наружу. Марко гладил обмотанную кожей, отлакированную тысячей прикосновений рукоять, тяжёлую витую гарду и на бегу следил за кварталами дворца. Служанки уводили детей. Конечно, доктор У ведь повелел им беречь здоровье голубокровных придворных чад, улыбнулся Марко. Дворец, за исключением тех кварталов, где вовсю шла непрекращающаяся стройка, казался вымершим. Сплошной туман…
        Ленивая дневная стража шепталась возле Дальних ворот. Хуби - лая не было во дворце, и толстопузые сынки придворных расслаблялись, отпуская гнусные остроты вслед служанкам, многие даже сняли шлемы, развалясь в тени ворот. Самое отсталое из элитных подразделений, дети неудачников, попавших при дворе в опалу, но не изгнанных за пределы Запретного города. Охранники Дальних ворот, которых многие из придворных так и не видели за всю свою жизнь во дворце. Ночная стража наградила их презрительной кличкой «дети евнухов». Как только они ни изощрялись в остроумии! Говорили, если дворец - это живое существо, то «дети евнухов» стерегут от глистов его задницу. Марко попытался проскользнуть за их спинами, но лучник с башни подал знак, и дружинники сонно преградили ему путь. Венецианец достал из складок белого халата пайцзу, отворачивая лицо. В этом не было нужды - волшебные золотые иероглифы тут же уронили стражу на пол, никто не поинтересовался лицом владельца. К тому же в постоянной суматохе (в строящийся Тайду прибывали всё новые и новые высокопоставленные придворные вместе с челядью) сложно запомнить всех,
кто имеет право казнить простого стражника Дальних ворот за невежливый взгляд. Ворота бесшумно приоткрылись, хорошо смазанные салом петли не издали ни единого скрипа, и Марко вышел в гулкий, полный звуков, сглаженных всепроникающей туманной пеленой, коридор Золотой улицы, опоясывавшей Запретный город. Наружная стража даже не обратила на него внимания, задыхаясь от пота: тень была не на их стороне, и они плавились под сияющими шлемами, с тоской вглядываясь в небо, не дававшее ни одной тучки. Городские камни звенели и тихо трещали от жара.
        Через два часа, насквозь промокнув от пота в нанятом дешёвом паланкине, Марко прибыл на Рыночную площадь Тайду, бросил служкам связку монет и, скрытно пройдя насквозь Пошлинный стол и таможенный склад, прячась за тюками, обошёл сзади чайную. Вопреки обыкновению вокруг царила тишина, люди прятались от душного тумана в чайной, откуда доносились громкие выкрики хозяина, распахнутые окна кухни источали гарь от калёного масла, толстая обнажённая рука выплеснула помои почти под ноги Марка. Молодой венецианец отпрыгнул, тихо ругнувшись. Дощатый тротуар, под которым медленно тёк нескончаемый помойный ручеёк, противно скрипнул под ногами. Прилепившаяся тут же гостиница, по расчётам Марка, тоже должна была быть почти пустой, все обитатели либо занимаются рыночными делами, либо прячутся в чайной, расслабляясь игрой в мацзя. Жара всё усиливалась, и солнце становилось всё беспощаднее. Туман густел, и ни единое дуновение ветерка не колыхнуло мутную занавесь.
        Марко забросил меч за спину и споро поднялся на третий этаж, цепляясь за промокший от тумана и покрытый крупными каплями узкий шёлковый шнур, свисавший из нужного ему окна. Дышать испарениями с сильным привкусом застарелых помоев было тяжело, Марко едва не закашлялся, но подавил это желание, медленно перешедшее в дурноту. С балкона город казался еле проступающим сквозь струящийся по кривым улочкам туман, казалось, всё происходит во сне. Очертания невысоких домов прокалывали туманную вату, забившую весь мир, безуспешно пробивались сквозь пар, как ладони во сне не в силах разорвать простынь, чтобы отмахнуться от приснившихся духов.
        Марко поднял ставню и тихо перекатился внутрь, в прохладный и чистый сумрак. Содержатель гостиницы, пожилой и почтенный человек, по виду катаец, прятал руки в рукавах халата, ёжась как от холода. Сквозь маску всегдашнего конфуцианского покоя по его лицу пробегала нервная дрожь, губы слегка дёргались, кожа посерела. Дорогая шёлковая шапочка, намокшая от пота, сбилась набекрень, придавая его деланно высокомерному лицу - как долго он тренировал эту мину! - смешной вид.
        - Они здесь, господин, наверху, - быстро зашептал он прямо в лицо Марку. Тот кивнул и, стараясь не звякнуть, передал хозяину свёрток с золотом и деревянную пайцзу на беспошлинную покупку домов соседнего квартала.
        - Если когда-нибудь вспомнишь моё лицо, заберу твои глаза навсегда, - бессознательно подражая Хубилаю, шепнул Марко, проводя навершием ножен по векам старика.
        - Что вы! Что вы! - механически закланялся явно испуганный хозяин, норовя заглянуть в глаза Марку. - Как можно, благодетель! Вы так меня осчастливили, ваши деньги пойдут на благое дело, знаете, у меня столько внуков, им всем…
        Марко беззвучно приложил ладонь к его губам, прерывая частокол шуршащей старческой болтовни, и вынул меч. Старикан был непрост, он знал цену вещам. Увидев меч, он беззастенчиво вылупился на гравированное лезвие, тронутое легкой патиной у основания, на волнистый рисунок стали у края режущей кромки, напоминавший годовые кольца деревьев или узор яшмы, на зубастую гарду, всю в щербинах и выбоинах, оставленных безымянными братьями этого великого меча, на глубокий сток, искусно покрытый изнутри древними письменами… и, движимый безотчётным порывом, попытался коснуться его рукой, но тут же отшатнулся, его лицо приобрело характерное для катайца слащаво-приторное выражение, которое Марку так не нравилось, потом эта маска опала, и сквозь неё проявилось настоящее лицо пожившего, усталого и мудрого человека.
        - Это… - глаза старика блеснули и погасли, подчиняясь вековой привычке бесстрастности. - Это действительно он?
        Марко посмотрел на меч - подарок Хубилая. Он не помнил ни витиеватого названия меча, которое придворные упорно называли «именем», ни трудное имя мастера, выковавшего этот славный клинок два столетия назад, ни обстоятельства, при которых тот мастер им что-то рубил или резал, кого-то спасал или что-то кому-то доказал… Марко взмахнул шикнувшим как раскалённая сталь, опускаемая в воду, лезвием. Слабый зеленоватый блик метнулся по затенённым стенам. Марку виделся лишь добротный инструмент, отличная и наверняка дорогая вещь, подарок повелителя Суши, что, безусловно, умножало стоимость клинка.
        Старик чуть сморщился, глядя на взмах, совсем чуть-чуть, но эта малость торкнула Марка, вздыбив в душе молодого венецианца маленький вихрь неприязни к катайским мудрёностям, их извечной изменчивости, притворству, дешёвому актёрству и высокомерию.
        - Да. Это он, - ответил Марко, со слегка излишней нотой совершенно мальчикового задора, словно подчёркивая, что и он, длинноносый варвар, может владеть таким мечом.
        - Вы позволите, мой господин? - осторожно спросил хозяин гостиницы, теперь даже и не пытаясь казаться бесстрастным.
        Марко легкомысленно протянул меч, чуть подбросив его на ладонях. Старик принял клинок, как берут на руки долгожданного и позднего сына, благоговейно шепча что-то и чуть взвешивая лезвие в ладонях. Внезапно он вскинулся, упал, взвился, как жалящая оса. Вихрь, поднятый им, опрокинул Марка на стул, отбросив с лица венецианца длинные волосы, выбившиеся из татарской косицы. В комнате стало тяжело двинуться, мириады сверкающих кругов разрезали сумрак, пронизывая тесное пространство комнаты неестественной силой, которую не могло выдержать столь малое количество пустоты, ставня хлопнула, затрещав… Старик застыл, распластавшись по полу в немыслимом приседе. Меч тихо звенел в немоте опустевшей комнатушки, столбы пыли опадали звёздными вихрями. Старик не был быстр. Он был молниеносен. Казалось, он двигался вне времени, как сильный крик, разметавшийся по ущельям. Он медленно поднялся, с показным почтением протягивая
        Марку меч, но потом вдруг повернулся и резко вбросил его в лежащие поодаль ножны, послав сквозь комнату зеленоватым лучом, прямо в исчезающе-узкое устье, оправленное жёлтым металлом. Меч пролетел несколько саженей и вошёл в устье ножен как пчела, вернувшаяся в леток. Секунду, нет, долю секунды, всего мгновение на лице старика играла счастливая гордость, потом его плечи опали, спина привычно сгорбилась, брови поползли вверх в уныло-вялой маске старческого маразма, и он снова стал тем, кем хотел казаться: престарелым содержателем гостиницы возле столичного рынка, только что получившим изрядную мзду.
        - Простите мне мою самонадеянность, - прохрустел пересохшим горлом Марко, бережно беря оружие.
        - Как бы я хотел обладать им после того, как вы погибнете сегодня, - грустно сказал старец. - Но я всего лишь скромный старик.
        - Прошу вас о наставлениях, мастер. До чего же мне жаль, что сейчас нет времени.
        - Времени вообще нет.
        - Я…
        - Слуга тех, кто изгадил мою древнюю страну?! - с нехарактерной для катайца и потому страшноватой пылкостью выкрикнул старик, оставаясь, правда, в пределах шёпота. - Идите на смерть и принесите хотя бы немного пользы взамен той грязи, которую притащили с собой ваши хозяева.
        Выкрикнув это, отхаркнув короткие катайские слова, как сгусточек крови, откашлянный тяжелобольным, старик вновь вернулся в безразличное состояние, подобрал деньги, по-стариковски суетливо пряча их в складки рукавов, поправил шапочку и склонился в глубоком притворном поклоне.
        Марко, с досадой скрипнув зубами, выскользнул в длинный коридор, расчерченный полосатыми тенями от бамбуковых занавесок, пропитанных благовониями. Он быстро шёл, обнажая горячий от ладоней старика меч, шёл на знакомый запах, тот, что, однажды почувствовав, уже никогда не забудешь. Марко шёл на охоту за дьяволом, следуя за вызывающей дурноту волной.
        Все семеро сидели под навесом, на последнем этаже, игравшем роль не то террасы, не то склада, в буром круге, очерченном яркими осколками битых (или разгрызенных?) костей. Ширококостные, как и покойный Ичи-мерген, темнокожие, но не той же естественной темнотой, что арапы, а темнотой, просвечивающей изнутри их, темнотой приобретённой, сестрой тени, павшей на них от неведомо какого багряного солнца. Словно потемневшие от времени картины. Их глубокие круглые глаза, казалось, не выражали ровным счётом ничего, как глаза лягушки или птицы, и на человеческом лице такие глаза выглядели противоестественно, словно наклеенные на закрытые веки камушки. Вокруг плыл тошнотворный сладкий запах не то гниющего мяса, не то лежалого кала. Горячие и сухие тела высасывали всю энергию из пространства, вызывая ощущение уходящего тепла. Казалось, что в этой остывающей воронке можно согреться, только обняв их, прижавшись к ним. При каждом дуновении ветерка с плеч, шеи, кожи семерых слетало нечто похожее на легчайший пепел. «Это только люди, всего лишь люди», - прошептал себе Марко.
        - Он пришёл, - сказал самый старший.
        - Варвар, способный плавать в снах?
        Марко сплюнул подступившую слюну, вонь усиливалась, и двигаться было тяжело, дурнота подступала всё сильнее. Красться было бесполезно, они его ждали. Он выхватил меч, коротко отрыгнул на пол желчь, ринулся вперёд, словно пробивая телом сгущающийся воздух. Воронка холода коснулась его, обожгла, Марко испытал прилив ужаса, но, вспоминая слова Хубилая, сделал новую попытку броситься на семерых. Один из них зацокал, зашипел, волна дурманящей вони прокатилась по комнате, и Марко рухнул на колено, опираясь на сгибающийся меч. Глаза заслезились от запаха гнилья, вспомнилась коричневая дощатая труповозка, вывозившая казненных за пределы дворца, сваленные в кучу на палубе мёртвые сицилийцы, тело Ахмаха, вывешенное для обозрения и гнившее две недели, поскольку Хубилай запретил хоронить его. Марко вновь прыгнул вперёд, продвинувшись ещё на сажень, поднял меч и застыл, набираясь сил для следующего толчка.
        Один из семерых подул в его сторону, Марко пригнулся, уворачиваясь от гнилого дыхания, как от стрелы, напряжённо вонзая стопы в пол, сквозь мягкие чувяки вцепляясь пальцами ног в ковёр, до ломоты в ногтях. Ковёр пополз, скомкался, сложился складками, и Марка сдвинуло назад на пару цуней. Разъярённый венецианец распорол ковёр, раскидал его по сторонам и упёрся ногами в доски, грозя мечом и набираясь решимости для новой попытки.
        Цок цок цок, тк тк тк, не то засмеялся, не то закашлял потемневший старик. Холод усиливался.
        - Через час я выставлю ваши головы на кольях у Северных ворот, - сказал Марко, взмахивая лезвием.
        - Варвар, ты думаешь, у тебя хватит храбрости? - спросил тёмный человек.
        - Из ваших позвонков выйдут отличные свистульки для нищих детей, - крикнул Марко и сделал новый шаг.
        Он бил по воздуху лезвием и плечом раздвигал наваливающийся холод. Ему удалось преодолеть ещё несколько саженей, пробивая мечом невидимую тугую пелену. Семеро выглядели немного удивлёнными. Один из них шлёпнул по воздуху рукой, словно давая пощёчину кому-то невидимому, и новая волна дряни прокатилась по Марку, сгибая его и выворачивая наизнанку. Он ударил воздух мечом наискосок и прыгнул вперёд, вытянувшись подобно веретену. Пролетев так несколько саженей, он рухнул и по инерции проехал на животе ещё немного, почти достав до круга. Внизу было немного легче, и Марко распластался на полу, кстати вспомнив владельца гостиницы. Нужно было набраться сил для финальной атаки, и он часто дышал, подавляя тошноту и смаргивая, дёргая головой, разбрызгивая по комнате неудержимо струящиеся слёзы.
        - Если ты так силён, то почему бы тебе не стать одним из нас? - сказал кто-то из них с незнакомым акцентом.
        Вместо ответа Марко сделал ещё один тяжёлый шаг и, зацепив самым кончиком лезвия костяное украшение, ограждавшее круг, отбросил его в сторону, чувствуя невероятное омерзение.
        - Мы - самые старые существа, которых ты когда-либо мог видеть. Хочешь прожить тысячу лет?
        Марко сглотнул подступающую волну горькой пены, живот перекрутило как полотенце, которое выжимает рабыня, перед тем как обтереть усталому хозяину ноги. Сделав ещё шажок, он снова ударил по разложенным костям, продолжая разрушать круг. Холод перестал усиливаться, и это приободрило молодого венецианца. Он выкрикнул боевой клич чингизидов, заливаясь желчной пеной, неудержимо хлеставшей из кричащего рта, и сбил ещё две костяных башенки, брызнувшие острыми осколками. Ощущение собственного тела понемногу возвращалось. Семеро взялись за руки, зашипели, казалось, наполнив этим шипением весь мир, многоголосый свист резал уши, проникал в них, заливаясь внутрь как холодная вода. Холод снова усилился, и Марка вновь обдало дурнотной слизистой волной.
        - Марко… - позвал вдруг глубокий, смутно знакомый женский голос. Ему вновь стало страшно. Ужас пронзил его до самых костей, сковывая члены и парализуя волю.
        Один из семерых встал, но не так, как обычно встают люди, а словно вырос, как побег дерева. Он обернулся вкруг себя и сбросил одежду. Марко взмахнул мечом, но вышло медленно, так медленно, что он мысленно обругал себя за неуклюжесть. Тень слегка отступила, схлынула с тёмного человека, и Марко подумал, что не видел за всю свою жизнь более прекрасной женщины. На мгновение он даже перестал ощущать вонь. Женщина сделала шаг навстречу, и Марко почувствовал, что двигаться стало ещё тяжелее, чем раньше. Украшенная рисунками и письменами кожа женщины подрагивала, лёгкие маленькие стопы танцевали, широкие бёдра покачивались, вздрагивала в глубине пупка капелькой света драгоценная серьга.
        - Ты уверен, что сейчас ты не спишь? - прозвучал голос, исходящий не от этой прекрасной танцовщицы, но отовсюду. - Разве то, что ты сейчас чувствовал и видел, бывает наяву?
        - Тебе не обмануть меня, диаволово отродье, - хрипло сказал Марко, поймав на губах спасительный привкус желчи. Если он столько чувствует, значит всё вокруг правда. - Вчера в Тайду вернулся тумен Тогана. Они не видели женщин два месяца. Я выпью вина, глядя, как изголодавшиеся нухуры будут насиловать твоё прекрасное, но, увы, мёртвое тело.
        Марко выставил вперёд меч, дразня красавицу, целя ей в глаза. Держать руку на весу было невыносимо трудно, словно меч вдруг стал тяжёлым, как кузнечный молот. Он потянул носом воздух, и тут же новая порция горькой пены полилась по его лицу. Всё в порядке, это морок, глаза и уши обманывают меня, подумал Марко. Дикая вонь стала для него спасением.
        - Ты даже не можешь сейчас ответить мне на простой вопрос: открыты твои глаза или закрыты?
        - Перестань дурачить меня, сатана. Глаза воина всегда широко раскрыты.
        - Хочешь меня? - голос произнёс это тихо, но так, что звук пропитал пол, потолок, стропила, ковры - всё, что окружало Марка.
        Он почувствовал колдовство танцовщицы, не отрываясь глядя на неё, на её приближающийся подрагивающий животик, её тёмные глаза без зрачков… Без зрачков! У неё вообще нет белков! Марко сделал выпад и почти коснулся того притягательного места, где, подобно стропилам, сходились под тяжелыми грудями тонкие полупрозрачные рёбра чертовки. "In nomini patri, et filii, et spiritus sancti", - прошептал Марко вдруг пришедшие на ум слова, которых он не вспоминал уже, казалось, целую вечность. Почему спасительные слова молитвы раньше не пришли к нему?! - обрадовался венецианец и сделал ещё один шажок.
        Цок цок цок… тк тк тк… засмеялись все семеро. Танцовщица легко сделала несколько па, звякнули браслеты, рисунок на её волшебной коже двинулся вслед танцу, заструился по коже как самостоятельное живое существо.
        - Твоя странная мантра здесь не поможет, - засмеялась красавица, и вслед за ней засмеялись стены. - Здесь говорят только на языке нашего бога.
        - Бог един! - выкрикнул Марко, но в голосе его не было уверенности.
        Цок цок цок… тк тк тк… Семеро ритмично защёлкали, их всхрипы и кашель слились в музыку, похожую на барабаны, слышанные Марком на Малабарском побережье. Танцовщица грациозно качнулась, словно играя с безжалостным полированным остриём своими бархатистыми сосками, напрягшимися и раздвинувшими бусины, спадавшие с ожерелья.
        - Ну же, - позвала танцовщица. Играя бёдрами, она двигалась в такт щёлканью собратьев легко-легко, почти бесплотно, и скованный страшной тяжестью Марко вдруг внезапно закричал: «Пэй Пэй!!!» - призвав всю волю, чтобы вспомнить любимое лицо, голос-колокольчик и трепещущее тело, подобное яблоневому саду в лунном свете.
        ссссссссссс, кха хка, засвистели, загавкали, закашляли семеро, хватаясь за руки, красавица повернулась и стала тем, кем была, - жестоким людоедом, мощным воином с каменными глазами. Он протянул руки, и его покрытые пеплом одежды сами навернулись на него.
        - Твоя Пэй Пэй мертва. Твой Хубилай убил её, - с прежним акцентом сказал человек, лицо его всё время менялось, то возвращая черты порочной танцовщицы, то вновь приобретая прежний облик. Моя любовь сильнее, подумал Марко, она не даст ей принять приятный облик.
        - Пэй Пэй! - снова выкрикнул Марко, прося защиты, и вновь ему удалось продвинуться на один шажок.
        - Я сказал, что Хубилай убил её, - настойчиво повторил человек.
        - Ты врёшь, сатанинское племя! Врёшь, потому что я всё равно выиграю!
        - Хубилаю были нужны твои способности, чтобы справиться с нами. Нас можно убить только во сне, и обычный человек этого сделать не сможет. Хубилаю не нужен был счастливый Марко, талантливый, но юный, почти ребёнок. Скорбь умножает познание, древо жизни вызревает быстрее, когда его поливают слезами. Надо было дать тебе любовь, потому что все щенята в этом возрасте готовы к любви, а потом - отобрать её. Хубилай - мудрый воитель и только поэтому подчинил себе столько земель. Он знал, что ты будешь долго верен своей мёртвой женщине, а потом станешь искать утешения не в постелях других наложниц, а в снах, потому как плавать по снам для тебя так же естественно, как для других людей ходить или бегать.
        Лицо Марка залили слезы, но уже не от невероятной гнилой вони, а от тяжёлого осознания правоты диавольского колдуна. Как жестоко… Как безжалостно поступил старый воин!
        - Чего же ты ждал от него, Марко? Любви? От убийцы, который никогда не знал ничего, кроме жажды смерти? - глумился тёмный человек. - Мы были единственными, кто мог остановить его, разрушающего мир. Теперь никто не помешает Хубилаю подмять под себя остатки Суши.
        Марко выронил меч, с тихим звоном покатившийся по полукружью, печально пропевший песню о поражении молодого доверчивого дурака. И тут все семеро бросились на него, колыхая одеждами, с которых осыпался пепел. Марко потерял силы и безвольно упал, больно ударившись коленом. Это и спасло его. Семеро промахнулись, пролетев над ним, а боль вернула его к жизни. Вдохнув ставшую спасительной омерзительную вонь, разрывающую живот, Марко подобрал меч и, как в детстве, как в своём первом бою, наотмашь лупанул по ногам ближайшего противника. Он кружился на полу, где двигаться было чуть легче, и вспоминал тот освежающий холод, в котором оттачивал удары, выйдя из запоя и возвращаясь к жизни, поверив наконец, что Пэй Пэй мертва, окончательно, насовсем мертва, и что она будет жить лишь столько, насколько хватит его памяти, и он бил и колол мечом так же, как и тогда, когда пытался убить саму смерть, поразить её в самое чёрное сердце.
        Всё было почти кончено. Лишь один из них остался в живых. Марко распрямился, всё его тело, покрытое вонючей чёрной жижей, ещё минуту назад текшей в жилах врагов, гудело. Он медленно подходил к единственному оставшемуся в живых тёмному человеку, проводя за собой черту лезвием. Сталь тихо, но пронзительно пела, и эта песня придавала ему сил.
        - Пэй Пэй! Надеюсь, ты это видишь, - с удовольствием сказал Марко. - Твою голову, сатанинское отродье, я, пожалуй, не отдам
        Хубилаю. Я вырежу из неё твой лживый язык и, глядя по утрам на безъязыкое лицо вруна, в течение долгих лет буду радоваться тому, что убил всех твоих соплеменников разом.
        - Глупый служивый пёс! - презрительно прошипел колдун на катайском, и чужой язык усиливал его презрение.
        - Говори-говори, - засмеялся Марко. - Потому что через минуту твой язык упокоится в тряпке, засунутой за мой пояс. Я буду подтираться им, выходя из туалета.
        Колдун-людоед стоял в углу, с ненавистью глядя на Марка, который, хохоча, распинывал ногами костяных идолов, разрушая магический круг. Вонь опадала на пол чёрной пыльцой, порохом засыпая обрубки тел, их нелепую одежду, уродливые амулеты.
        - Проклинаю! Страшным проклятием проклинаю я тебя, Марко, убийцу моих детей! - закричал колдун и вскинул вверх руки. Холодный вихрь снова пробежал по комнате, раздувая растрепавшиеся волосы Марка, обмораживая их, покрывая инеем. - Проклиная тебя, проклинаю и твоего хозяина, Хубилая-собаку, безжалостного убийцу. Отныне и вовеки веков моё проклятие будет преследовать вас из жизни в жизнь, через пороги всех смертей! Никогда не будете вы иметь ни угла, ни дома, ни любви, ни семьи, ни один глоток воды не утолит отныне вашей жажды, ни один кусок мяса не утолит отныне вашего голода! Сжигаемые жгучим непереносимым желанием, никогда не обретёте, что желаете, ставшие моей волей демонами! Всякая красота будет для вас недостаточна, и всякое удовольствие пресным, как мука без соли и воды! Пусть слова мои услышат небо и земля, ветер и огонь, в свидетели я призываю всё, что есть на свете, - отныне прокляты Марко - белый варвар с Запада - и Хубилай - раскосый варвар из Степи! Бог мой! Господин мой, посмотри, что сделали они с твоими детьми, и дай силы моим словам! Вынь из них самую сердцевину жизни и выброси её
из мира людей в мир демонов, не имеющих возможности насытиться!!!
        Вихрь пепла и огня, не дающего, а, напротив, уносящего тепло, пронёсся по комнате, собираясь из углов. Тени от предметов слипались в одно неясное пятно, из которого проступило прекрасное лицо демона. Подрагивая пламенеющими складками одежды, с тихим шёпотом он подошёл к окаменевшему Марку. Тёмные глаза внимательно смотрели на юношу, демон протянул руку… Марко выронил меч, не в силах побороть чудовищный ужас. Демон зацокал, защёлкал, приблизился и вынул из его груди нечто.
        Что? Марко не понял, но нарастающее чувство потери усилило страх. Древний, как сама Мать-земля, прекрасный бог Ичи-мергена бросил вырванное из тела (или души?) Марка нечто в пол, и доски на глазах рассыпались, съедаемые временем. Всё вокруг завертелось, закружилось, понеслось колесом, и только неистовый проклинающий вой колдуна ещё долго звенел в ушах Марка…
        …Он очнулся в своей постели переодетым в свежее шёлковое бельё. Тошнотворный запах демонов ещё стоял в ноздрях. Марко медленно сел, еле ворочая головой. Макушка ныла, какой-то пустой воздушный пузырь плавал под сводом черепа, и хотелось с силой выдохнуть его вместе с дьявольской вонью. Хм. Хм! ХМ!!! Не получалось. Хм. Никак.
        Марко встал, переменил бельё на расшитый халат, двинулся к двери и вдруг вспомнил про свой драгоценный меч. Оружие покоилось на месте, на стойке у кровати. Марко полувынул лезвие, полировка затуманилась, но клинок вроде бы казался чистым. Марко положил меч обратно и вышел из опочивальни. Во дворе по-прежнему лежал снег. Хрупчатый, колкий, изъеденный водой и ясными солнечными лучами, но всё ещё довольно далёкий от состояния весенней жижи. Марко хмыкнул и пошёл к отцу.
        Отец сдал за это время. Видимо, долгие странствия и жёсткий катайский климат с удушливым летом и пронзительной зимой подкосили его некогда могучее здоровье. Он стоял у окна, в столбе падающего предзакатного света, и подрезал сухие ветви комнатного деревца, что-то бормоча под нос, и в этих неторопливых движениях Марко не увидел ничего от бесстрашного купца, в поисках поживы избороздившего сотни морей и прошедшего многие тысячи ли. Перед ним стоял почти совершенно седой старик, только в бороде ещё кое-где поблёскивало вороное пёрышко. Николай не услышал, как сын вошёл. Он с нежностью проводил рукой по меленьким розовым цветочкам, мушками облепившим кривые веточки, и покой на его лице, даже не покой, а покорность перед лицом старости, незаметно для Марка обнявшей этого когда-то такого родного человека, растрогала юношу, одновременно возбудив в нём горечь. Как мало они виделись за это время!
        - Отец, - позвал Марко, выходя из-за колонны.
        - А? - переспросил отец. Его удивлённо приподнятые брови, напоминавшие поредевшие брови библиотекаря, придавали лицу характерное выражение слабослышащего человека. Николай прищурился, потом всё же разглядел Марка в полусумраке и буднично сказал, слегка оцарапав этой будничностью Марково сердце:
        - Проходи, сын. С чем пришёл?
        Марко стоял и глядел в его утратившее былую суровость лицо. Морщин было немного, крупные борозды изрезали отцово лицо, чуть поблёкли слезящиеся глаза, но на свету он казался всё же не таким пугающе старым, как в первый момент. Марко выдохнул. Его тянуло рассказать отцу о демонах, вспомнить о смерти Пэй Пэй, о поединке с императором и о страшной кончине Шераба Тсеринга, о маленькой демонессе-лисичке, так коварно вторгшейся в его покои, но… В глазах Николая царило столько безмятежной сосредоточенности на цветах, купающихся в лучах начинающего пригревать вечернего солнца, что Марко лишь тихо попросил:
        - Отец, давайте помолимся вместе. Как раньше.
        - Конечно, сын, - ответил Николай с видимой радостью.
        Он подошёл к полке, вынул из драгоценной тряпицы чистую икону с ликом Богоматери. С выражением безграничной, почти любовной преданности подышал на посеребрённый лик. Протёр тряпицей. Установил икону на специальную подставку. Потом долил маслица в крохотную лампадку. Запалил фитилёк. Привесил под обрез подставки. В этих мерных, как падающие капли, движениях было столько странного для Марка покоя, столько смирения, такого чужого, сперва даже вызывающего отторжение после чудовищной Хубилаевой гордыни, но потом обволакивающего, как материнская любовь. С отцом что-то произошло. Несмотря на стоящие тут же на самодельном алтаре чашечки с рисом и благовониями - всё-таки и отца зацепили катайские маниры, - в отце горела святая вера, она светилась сквозь каждую его черту утерянной Марком благодатью.
        Отец и сын опустились на колени, сжав пальцы, и зашептали «Ave». Отцовский шёпот статно колебал занавеси, наделяя каждое отдельное слово веским дополнительным смыслом. Слова выходили тяжёлыми, ядрами летели далеко в наступающий вечер, волнами расходились по комнате. Марко тихо вторил ему, на ходу вспоминая позабытые слова молитвы. Чистый лик Матери Божьей, сладкая родная латынь, колеблющиеся занавеси - всё, что сейчас видел Марко. И казалось ему, что всё вокруг сон. Не было ни ревущих мунгальских дружин, ни жутких чудес, ни пылающего гневом неистового повелителя Поднебесной.
        Заступившая на смену ночная стража, обходящая Белый павильон, видела в окно двух молящихся варваров, освещаемых лампадой. Старший молился истово, страстно, с какой-то особенной ласкою проговаривая слова нелепого чужого языка. По благообразному его лицу текли слёзы, обильно увлажнившие аккуратную клиновидную бородку. Младший, жутковатый посланник Великого хана, о котором говорили, что он тайный убийца, молился иначе. Его смертельно бледное, нездорово худощавое лицо не выражало ровным счётом ничего. Словно костяная фигура стоял этот вроде бы юноша со старыми глазами в лампадном свете, красившим всё в тёплую охру, но не трогавшим его бледности. Лицо молодого варвара оставалось алебастровым, не затронутым охристым светом. Светлые глаза глядели пусто и неподвижно.
        - Не пялься на него так долго, дурак! - выматерился седоватый десятник на молодого дружинника и дал ему подзатыльник, смешно сдвинув шлем на брови.
        - А чего? - туповато переспросил тот.
        - Дурное про него слышно. Говорят, он не с Запада, а с самой Луны, - зашептал десятник придвинувшимся стражникам. - На вид лет ему немного, а глаза - как у глубокого старика. Ему выпил сердце один колдун, и Великий хан посылает его убивать людей во сне.
        - Это как?!
        - Он плавает в снах, как мы - в воде.
        Нухуры удивлённо зацокали языками, сплёвывая и делая охранные знаки, и побежали от греха дальше по маршруту патрулирования, рассуждая о том, что колдунов надо бы вешать на кольях, только как это сделаешь?! На то они и колдуны, чтобы ничего не бояться: ни кольев, ни кипящего масла, ни меча.Шесть.
        …Что с моей молитвой, Отче? Что с нею? Я не могу сказать ничего, что не выпадало бы из моего рта комками каши. У меня нет слов, их больше не осталось, их нет, их нет, Отче, их больше нет, и я не могу говорить, их разъела какая-то страшная язва, они растворились в слюне, и полурастворённые, как грязь, льются по моим губам,
        Отче, не как человеческая речь, летящая лёгким паром, а как кровь с прокушенного от боли языка. Отче… слышишь ли Ты меня? Понимаешь ли Ты такую речь? Я больше не кричу во сне по-италийски. Я больше не кричу во сне. Но я хочу, я хочу этого, я хочу кричать, я хочу радоваться, я хочу страстей, хочу желаний, я боюсь этого бесчувствия, Отче, не оставляй меня… как Ты уже меня оставил. Я Твой сын…
        Марко пытался молиться снова и снова, но ум его блуждал в самых страшных закоулках памяти. Там он смотрел на то, что раньше повергло бы его в ужас, но не чувствовал ровным счётом ничего… В дверь постучали. За окном стоял императорский паланкин. От бритоголовых запыхавшихся рабов шёл пар. Гонец-катаец нетерпеливо стучал в дверь, сохраняя, однако, приторно вежливую мину. Но Марко не открывал: молясь и плача, он блуждал в глубоких лабиринтах сна.
        …Как оказалось позже, два дня назад его нашли у ворот Западного павильона глубоко спящим, наполовину занесённым мокрым снегом. Испуганные нухуры внесли Марка в павильон, двое самых младших, немея от страха перед колдовской машиной снов, убившей самого могучего воина Поднебесной, уложили венецианца внутрь, накрепко привязали к ложу и уже собирались выбежать прочь, но сонные губы Марка разомкнулись и прохрипели: «Меч! Вложите мне в руку меч». Меч валялся тут же, у ворот, в снегу.
        Нухуры, почтительно держась поодаль, вложили рукоять в посиневшую от холода ладонь. Марко, не просыпаясь, положил меч на грудь, крепко обняв его обеими руками. Дружинники следили за ним через порог. Так он проспал почти два дня. Иногда его обильно тошнило, и, боясь, что любимчик Великого хана захлебнётся во сне рвотой, дружинники поворачивали ему голову набок, протирая рот. Иногда белый варвар метался на ложе так, что, казалось, ремни сейчас лопнут. Камни тебетского колдуна начинали светиться, и дружинники с грохотом падали наземь, молясь на разных языках. Вдруг Марко изогнулся и, выхватив меч, разнёс на ленточки занавесь. После чего сказал: «Я проснулся».
        Его развязали, он встал и пошёл в сторону своих покоев, по- прежнему не раскрывая глаз. Один молодой дружинник бросил ему в голову камушек, чтобы проверить, проснётся ли он. Марко с закрытыми глазами сделал немыслимый пируэт и отбил камушек ножнами прямо в голову нухуру, чем вызвал немалый хохот среди других дружинников. Бамммм, зазвенел шлем, сдвинутый ударом камушка к затылку. Стражники не знали, что и думать. Может, стоит доложить Великому хану?
        Великий хан сумрачно смотрел на глубоко спящего Марка, не просыпавшегося всё время, пока рабыни под руководством матушки Хоахчин переодевали его в чистое. Поигрывая перстнем, Хубилай пошевелил губами, потом быстро прыгнул в паланкин и велел везти его в Павильон снов, как теперь официально именовали место расположения волшебной машины.
        Император обошёл магический куб, что-то бормоча, шевелил разрезанную Марком занавеску, кряхтя, как старый филин, трогал окованными ножнами расшитые ремни, ложе, исчерченное письменами. Внезапно Хубилай сбросил пояс вместе с ножнами, бросил на пол короткий кинжал, снял верхний халат и устроился на ложе.
        - Держать мне ноги. Руки привязать как следует. Буду кричать - будить немедля. И приготовьте вина! - рывками выбросил Хубилай несколько приказов и потом шёпотом добавил: - И чтобы ни одного катайца в окружности одного ли. Пусть лучники посмотрят.
        Он обернул голову широкой ременной петлей, украшенной «шари- ра», и закрыл глаза. Вскоре дыхание императора выровнялось, стало более глубоким, и вот уже могучий храп старого воина сотрясал муслиновые занавески. Дружинники опустились на пол, скрестив ноги. Время текло тихо, в паузах между всхрапываниями Хубилая воздух по-особенному звенел, лишённый других звуков. Вдруг император мощно дёрнулся, крикнул и открыл глаза. Его лицо освещала улыбка безграничного счастья. Нухуры, отталкивая друг друга, бросились развязывать повелителя, из глаз которого текли потоки слёз. Прокушенные губы сочились светлой кровью, заливая подбородок. Ещё не встав с ложа, Хубилай быстро выхватил у дружинника свой меч и поспешно препоясал чресла.
        - Получилось, - сказал император и, прыжком вскакивая с ложа, захохотал во весь голос: - ПОЛУЧИЛОСЬ!!!
        Даже привыкшие к пылкому и взрывному нраву императора дружинники удивлённо смотрели, как Хубилай, раскинув руки, танцует древний охотничий танец, приставший скорее юноше, нежели мужу.
        - Всей смене - вина! Сотник! Беги к Тогану, пусть возьмёт половину Золотой сотни и две смены бойцов из Внутреннего города. На площади Тайду, справа от Пошлинного стола, стоит постоялый двор «Какой-то там Карп», точнее не помню, но он там один. Пусть поднимется на последний этаж и принесёт мне всё, что там лежит, как бы это ни выглядело. И ещё… пусть даст нухурам самых быстрых коней. Иначе меня разорвёт от нетерпения.
        Стоявший ближе всех дружинник протянул императору объёмистый горшок с вином. Хубилай повернулся к нухуру и, сверкнув всё ещё слезящимися глазами, глянул на него. В этот момент он казался страшен и дик: борода потемнела от крови, весь рот сочился алым, глаза сияли на изрубленном тёмном лице колодцами, в которых вдруг в полдень отразилось звёздное небо. Он ударом кулака наотмашь снёс половину горлышка и жадно начал пить, заливая лицо и грудь алой струёй. Вино смешивалось с невытертой императором кровью, текло по одежде, по полу, заливало доспехи, а император всё пил, глыкая мощным горлом, опутанным сеткой шрамов и мышц.
        Хубилаев сын Тоган умел выглядеть красиво. Он не походил на отца ни мощью, ни крепостью, ни грубостью линий. Пошедший костью в мать, изящный, с тонкими чертами лица, он сохранил единственное качество императора - неукротимый напор. Всегда слегка вальяжный, откинувшийся в жёстком армейском седле, словно в уютном кресле, Тоган производил впечатление человека немного актёрствующего, слишком большое значение придававшего внешним эффектам. Хотя Марко видел его в деле: бойцом Тоган был под стать всем чингизидам. Не знающий ни жалости, ни усталости, он преследовал цель как собака, бегущая по кровавому следу.
        В сопровождении двухсот пятидесяти отборных дружинников Тоган ворвался в Запретный город, размахивая золотой пайцзой - сестрой той, что пряталась на груди Марка, - в знак того, что нарушает закон о въезде во дворец конников по особо важному государеву делу. Словно стая снежно-белых чаек, отряд Тогана влетел в боковые ворота. Сам императорский сын, непонятным образом сохранявший свою знаменитую вальяжность в любых условиях, с невероятной скоростью вёл бойцов по нешироким пешеходным бульварам дворца, кривым мостикам, чтобы замереть, как памятник, на центральной площади, где на троне поджидал Хубилай.
        Всадники спешились и, почтительно согнувшись, поднесли императору мокрые мешки. Хубилай жестом приказал вывалить содержимое на брусчатку. Невыносимая вонь разнеслась по площади. Многие дамы попадали в обморок, и Хубилай отослал их, мотнув головой в сторону нового главного евнуха Бо Шан-Жэня. О том, что случилось с прежним евнухом, люди предпочитали не говорить.
        Шесть крупных человеческих голов скалили собачьи клыки перед троном рядом с шестью кучами чёрного тряпья, засыпанного странным пеплом. Тёмные глаза без белков мёртво пялились на ноги придворных, закрывших лица широкими рукавами в попытке защититься от ужасного запаха. Хубилай приказал прибыть на площадь только самым близким людям. И они прекрасно знали, что сейчас лежало под ногами императора. Подул лёгкий ветерок, поднявший змейку пепла, и кешиктен быстро расступились, приподнимая полы одежды и брезгливо уворачиваясь от тёмного смерчика.
        Хубилай вытащил из ножен ближайшего нухура мунгальскую саблю и концом лезвия приподнял губу одной из голов. Во рту не было человеческих резцов, только тонкие, но довольно крепкие на вид клыки. Хубилай, что-то бормоча, разглядывал их некоторое время, потом перешёл к осмотру одежды. Разворошив все кучи, стараясь при этом не касаться поднимающихся волн пепла, он выкатил из тряпок странный костяной амулет. Кешиктен зашушукались, сделав ещё несколько шагов назад.
        - Их шесть, - задумчиво произнёс император, подцепив кончиком лезвия амулет и поднеся его к глазам. - Одного не хватает.
        Паланкин довёз Марка до только что выкопанных прудов - улучшенной копии Драконьих прудов в Канбалу. Совсем скоро, когда стает снег, сюда запустят осетров. Сейчас мёртвая вода, обледеневшая по краям, не оживлённая ни единым всплеском, бесстрастно отражала горбатые мостики для кормления рыбы.
        Мертвецки пьяный Хубилай сидел в одиночестве, рядом с креслом валялись несколько горшков с вином. Вздыхая и что-то говоря про себя, Хубилай неотрывно смотрел на шесть тёмных голов, насаженных перед ним на стоящие рядком копья. На седьмом копье красовался уродливый костяной амулет. Не поворачивая головы, император медленно произнёс:
        - Ты знаешь, что ты настоящий герой, мой мальчик? Шестеро бойцов Золотой сотни, коснувшиеся этой дряни, неизлечимо больны. Доктор У Гуань-ци говорит, что к утру они умрут и прекратить течение болезни невозможно. Но ты победил их, истребив почти всех. Даже если бы ты не совершил ничего более, всё равно твоё имя достойно остаться в веках.
        - Повелитель, это вы убили Пэй Пэй?
        - Кто такой Чжуан-цзы? Бабочка, которой снится, что она - даосский мудрец, или мудрец, грезящий, что он - бабочка? Где граница яви?
        - За что вы убили Пэй Пэй? Я хочу услышать от вас ответ, даже если для этого мне придётся расстаться с жизнью.
        - Я заботился о тебе как отец. А большей частью даже лучше, чем отец. Я считал тебя больше чем сыном. Ты был мне ближе любого из сыновей. И сейчас ты задаёшь мне такие вопросы?
        - Кубла-хан, я не смогу жить в неведении… Я не успокоюсь, пока не узнаю правды.
        - Правды? Кто такой Чжуан-цзы?
        - Если вы не ответите мне, этот червячок незнания сожрёт меня.
        - Ты говоришь «червячок»… Что такое «червячок»? Змея, змея, а не червячок - вот, что гложет меня… Мой сын спрашивает меня, не я ли убил его единственную любовь, и если да, то почему я это сделал. Ты поверил словам омерзительного людоеда, который, чувствуя приближающуюся смерть, готов был нести какую угодно чушь, лишь бы отсрочить час расплаты! Ты поверил исчадию ада, а мне - своему отцу, давшему тебе всю Поднебесную, - ты задаёшь такие вопросы?! Я не хочу об этом говорить.
        Хубилай сплюнул, ухватил ближайший тяжёлый горшок и жадно отхлебнул. Марко помолчал, потом опустился на одну из подушек, валявшихся вокруг любимого императорского кресла. Хубилай протянул ему горшок, Марко молча отпил и поставил горшок поближе к богдыхану. Узорчатой лентой в горшке плавала змея.
        - Откуда вы… - начал было говорить Марко, но осёкся.
        - Она работает, Марко.
        - Машина снов?
        - Шераб Тсеринг был гением. Я воспользовался машиной снов и пошёл за тобой в твоём сне, в том самом, где ты убил их. В тот же день после того, как лентяи-дружинники доложили о произошедшем с тобою.
        - Как это вы пошли за мной?
        - Там, где ты прошёл, в тумане осталась узкая незарастающая тропинка. Я пошёл по ней, зовя тебя по имени, и нагнал. Было похоже на представление: я многое видел, но не мог вмешаться. Я последовал за тобой в гостиницу, но ты уже поднялся выше… Я попытался проследить тебя и дальше, но не смог. Туман сгустился, и мир потерял очертания… В следующий момент я услышал своё имя, повернулся и… Увидел, как полумужчина-полуженщина говорит тебе о Пэй Пэй, о том, что я убил её. Краем глаза я заметил, как Пэй Пэй выходит из тумана, плача о тебе… Обнажённая и прекрасная… В следующий миг, когда семеро бросились на тебя, она накрыла тебя своим телом, и ты упал. Они промахнулись. Туман сгустился снова, и меня внезапно охватил ужас от осознания того, что я плыву во сне.
        Последнее, что я помню перед пробуждением, - крик чёртова колдуна, проклинающего нас…
        Накрапывал дождь. Хубилай и Марко сидели в молчании, глядя на пруд так, как будто ничего не произошло и никогда не происходило. Спустилась тьма. Кто-то из слуг принёс светильники и одеяла. Император не сказал больше ни слова. Так они и просидели почти до утра, временами подогревая вино на фарфоровой грелке, полной угольев…
        - Хоахчин!
        Шк. Шк. Поигрывал перстень. Зайчики бежали по стенам. Голу - бые. Зелёные. Алые. Шк.Шк.
        - Да, господин.
        - Что ты сказала мальчику про Пэй Пэй?
        - «Умерла родами», господин.
        - Молодец. Ступай.
        Шк. Шк. Голубые. Алые. Зелёные.
        …Марко, чувствуя себя отяжелевшим от крепчайшего змеиного вина, подошёл к крыльцу опочивальни, с тоской посмотрел на ступени. Целых три, ик! Высоченных. Надо подниматься, спать на улице слишком холодно… да и неприлично, ик! Вздёргивая расслабленное сверх меры тело на кости, как платье на вешалку, Марко побрёл вверх, считая ступени. Раз. Его сотрясала икота. Из прижатого под мышкой горшка при каждом «ике» выплёскивалось немного вина. Два. Не встану, раньше полудня точно не проснусь. Марко сделал последнее усилие и ввалился в опочивальню. За два шага до кровати он аккуратно поставил на пол горшок с вином, поправил кожаную крышку, чтобы вино не выдохлось, и рухнул, как подрубленный, рядом с горшком, последним движением потянув на себя стёганое зимнее одеяло. «Как страшно спать!» - звёздочкой полыхнула в синей глубине мысль, но разум Марка отключился, и звёздочка угасла, оставив за собой медленно остывающий белый след.
        Зачем ты убил нас? Зачем, Марко? Зачем, мы ведь не были тебе врагами! Ты не изгнал нас, ты не наказал нас, ты не бросил нас в темницу. Ты убил нас, без жалости, без злости. Ты отнял у нас жизнь. Как же так, Марко? Зачем? Почему именно так? Сияющим клинком ты рассёк наши тела. Раньше мы не знали такой боли. Зачем же ты сделал нам так больно? Кровь вытекла из нас, мы высохли, как ручей в пустыне, нам нет покоя. Мы не должны были умирать. Наши имена исчезли в тумане. Что же нам делать? Что, Марко?
        …Марко сел на полу, тяжело дыша… Он медленно стащил халат через голову, не развязывая пояса, и, волоча за собой тяжеленное одеяло, дополз до ледяной кровати. Завернувшись в одеяло, Марко глянул в окно. Почти совсем рассвело. Он поёжился от холодного прикосновения одинокой простыни, крикнул: «Пэй Пэй!» - и упал затылком во взбитую подушку, мгновенно заснув.
        …Милый, мой милый господин. Я счастливейшая из рабынь. Я не знаю, что такое свобода. Я не хочу её знать. Я хочу лишь дышать тобою. Я так хочу прижаться к тебе, но ты - только мой сон. Я вижу тебя ясно, как будто бы жизнь не оставила меня.
        …Пэй Пэй…
        …Я мертва. Или, может быть, ты мёртв, а я сплю? Эта мысль мучает меня, я хотела бы быть мёртвой столько раз, сколько нужно, чтобы продлить твоё дыхание… Жив ли ты, мой господин?
        …Я не знаю, Пэй Пэй, я более не уверен ни в чём. Возможно, я такой же сон, как и ты. И это так прекрасно - целовать тебя даже умершей. Нет ничего милосерднее сна.
        …Поцелуй меня, господин мой. Поцелуй так, как никогда не целовал. Сейчас у нас нет тел, и мы можем проникнуть друг в друга так, как это дано лишь облакам или, может, ручьям и морю. Раствори меня, господин мой. А я растворю тебя в себе, приняв тебя, как река…
        …Не уходи, Пэй Пэй, останься ещё ненадолго. Немного. Чуть- чуть. Самую малость. Оставь мне частицу себя…
        …Я вся принадлежу тебе, не частицею, я принадлежу тебе, мой господин, без остатка. Стража стучит в твою дверь, покинь меня, чтобы возвратиться вновь так, как будто ты был в странствии и нас разлучали океаны…
        …Нас и так разлучают огромные расстояния, мы лишь сон друг для друга…
        …Нет, мой господин, я - это ты, невозможно разлучить сны, отделив их друг от друга. Прощай, стража уже стоит у двери.
        Её чуть насмешливый взгляд блеснул во мраке опочивальни, дохнул жасминовый ветерок, горячая кожа прикоснулась к его груди, влажный поцелуй ощутили глаза, и всё кончилось. Марко взмахнул руками, но под пальцами не было ничего, кроме воздуха. Он поднялся с кровати, чувствуя странное облегчение, как будто бы Пэй Пэй только что дала клятву, которую невозможно нарушить. «Я - это ты», - звучал её голос- колокольчик, шевеля нежные занавеси на окнах. Я - это ты.
        Марко надел ослепительно белый шёлковый халат, поверх фисташковую рубашку и свой лучший верхний халат, глубоко изумрудный, расцвеченный летящими драконами. Когда складки одежды шевелились, драконы извивались и пыхали огнём, прорезая ледяные облака своими гибкими телами. В косяк двери снова постучали. Марко снял с подставки меч и открыл дверь.
        - Вас ждёт Великий хан. Он не хочет жечь тело знахаря- тебетца без вас, - сказал немолодой сотник с печальными глазами. Марко помнил сотника ещё по поездке в Аннам. Люди Тогана постепенно сменяют старую стражу. Интересно, что по этому поводу думает старший сын, Темур. Мысли текли привычно, глупые рыбки на поверхности яви. А в душе бушевал вихрь, поднятый Пэй Пэй. Горячекожая медноликая сверкающая. Богиня. Уголья, разворошённые ею в груди Марка, остывали медленно, кипящим медом спускаясь к тазу.
        Встряхнувшись как пёс, Марко привычно затрусил вслед вечно бегущей ночной охране. Дневная была степеннее, ходила важно, брякала сталью, руки за спиной, как у почтенного отца семейства. Ночная охрана - поджарые хитроглазые боевые псы - двигалась стремительно и бесшумно, подобно летящей сове. Сон отступал. Утро нахлынуло на Запретный город как поток холодной воды. Серый свет всё прибывал, растворяя тени, только что бывшие резкими, как потоки лунного света. Сон стекал по груди каплями воды и света. Холодно. Только где-то в глубине мерцает капелька тепла. Пэй Пэй. Я - это ты.
        Тело Шераба Тсеринга, обмытое и надушенное, лежало на дровяной башенке, щедро облитое деревянным маслом. Одуревший от любовной тоски Марко, всё ещё чувствующий на губах остатки лёгкой жасминовой горечи, с трудом избавлялся от сна. Краем уха он слышал шепотки: «Смотри, как он сохранился, совсем не пахнет, а ведь три дня минуло… Пахнет, но только не трупом… А тяжеленный какой! Еле доволокли до помоста, словно у него кишки из железа…» Марко подошёл вплотную и взглянул в лицо старому другу, которого встречал ещё во снах. Шераб Тсеринг улыбался, будто бы не было той боли, что сопровождала его недолгое умирание. Он словно спал.
        Сзади запыхтели рабы, раздался скрип коромысел, стража расступилась и пропустила простой, без украшений, паланкин. Хубилай, одетый в мунгальский халат, как простой сотник, вышел, опираясь на плечи рабов-носильщиков, и долго стоял, глядя в лицо йогину. Лицо императора странно сморщилось, выразив одновременно досаду и раздражение, и в этом прищуре Марку не увиделось ничего, что говорило бы о сожалении по поводу смерти знахаря. Хубилай вглядывался в посмертную улыбку йогина, словно силясь что-то понять или спросить, но безмятежное тёмное лицо Шераба Тсеринга не давало никакой надежды на ответ. Хубилай протянул руку, и нойон подал ему факел. Император ещё раз близко-близко вгляделся в закрытые глаза мертвеца.
        - Вам не жаль его? - тихо спросил Марко.
        Хубилай повернулся к нему и так какое-то время молчал, пристально глядя в Марковы глаза, застыв в неудобной позе, чуть наклонившись к мертвецу, потом выпрямился и протянул факел Марку.
        Он сгорел очень быстро, видимо, масло как следует пропитало погребальную одежду, да и сильный свежий ветер помог делу. Хубилай, по-прежнему не проронив ни слова, бросил последний взгляд на пламенеющие уголья и скрылся в паланкине. Придворные и стража быстро разбрелись, а Марко всё стоял над погребальным костром. С десяток катайцев, по виду самых бросовых слуг, топтались в отдалении, ожидая, когда можно будет убрать пепел с помоста. Марко прибил концом ножен догорающие алые точки, подняв вихрь белёсой золы, и, повинуясь скорее чему-то инстинктивному, нежели намеренно, поковырял пепел. Ножны тихо стукнули. Марко вздрогнул. Из серой пепельной массы прямо к его ногам выкатился камушек размером с горошину, внешне напоминающий янтарь. Марко присел, схватил его ладонью, и тепло пробежало по руке прямо к сердцу. Что-то невидимое, бесплотное, тяжестью сидевшее под сердцем, душившее слезами, вдруг оторвалось и улетело. Растворилось. Марку вспомнились слова уже умершего Шераба Тсеринга, как глубоко, волною звучал его голос из пространства. И стало легко. Всякая тень печали ушла. Марко с удвоенной силой начал
раскапывать пепел.
        Всего их было двадцать семь. Похожих на самые разные камни. По большей части совсем малюсенькие, но было пять очень крупных, ничуть не меньше самого первого. Одни были похожи на жемчужинки, другие - на окаменевшие рисовые зерна, некоторые - на кусочки оплавленного металла, были и совсем прозрачные и чуть мягче остальных. В руке они двигались и пели, словно меч в ножнах, легко толкая ладонь. Марко не сомневался в их происхождении. Он уже знал, что это.
        Марко бежал, чувствуя неприятное жжение на груди, в том месте, где висел на прочном шёлковом шнуре мешочек с найденными камнями. Он бежал к своим покоям, бежал со всех ног, как мальчишка бежит за воздушным змеем во время праздника. В его голове не вертелось ни единой мысли, никаких чувств, кроме захватывающей детской жажды нового. Жжение беспокоило, но как-то поверхностно. Марко вбежал в опочивальню и высыпал камни на стол, поближе к окну, чтобы получше осмотреть их. Вдруг странный шорох донёсся из-под половиц. «Марко», - позвал тихий шёпот. Не по-катайски и не по- татарски. Марко присел, откинул ковёр и снял несколько половиц в углу. Опустив голову в получившееся отверстие, он увидел в темноте два блестящих глаза и почувствовал сильный запах крови и лекарств.
        - Кто здесь? Выходи, - сказал Марко.
        - Я не могу быстро… Сейчас попробую.
        Сопя и морщась от боли, раздвигая плечами половицы, из-под пола показался Костас. Он выглядел ужасно. Едва выбравшись наружу, он упал на пол, из-под лежащего на боку тела потекла тоненькая кровавая струйка. Марко присел к нему, перевернул на спину. Тело грека представляло собой сплошную смесь ран, тряпок и засохшей жирными полосами бурой крови.
        - Ты…
        - Я должен тебе сказать… - быстро заговорил Костас, задыхаясь.
        - Я прятался здесь долго… Иногда сознание милосердно покидало меня… А ты… ты спал… у меня оставались лекарства этого еретика… Я должен был дождаться тебя… Зачем я продолжал мучения, не знаю… Я так боялся смерти, Марко… Мне так страшно, но боль… боль такая, что лучше бы мне не тянуть малодушно, а сразу умереть…
        - Кто всё это сделал?
        - Я хочу умереть на руках христианина…
        - Кто? Кто, Костас?!
        Костас замолчал, набираясь сил, потом часто задышал, словно боги прокачивали меха в его измученном теле, стараясь вызвать жизненное тепло, и проговорил:
        - Это ты. Ты убил нас, Марко. Ты убил Йоханнеса, тех охранников, которые принесли нам вино и еду… и ты убил меня.
        - Ты выживешь…
        - Молчи! Молчи, Марко… я ни в чём не виню тебя, брат мой, - перебил его Костас, касаясь губ Марка коричневой, в кровавых разводах рукой. - Я не выживу, я протянул так долго только за счёт лекарства, которое мне дал твой друг-нехристь… и за счёт страха перед Безносой… Я должен тебе сказать…
        - Я ничего не помню… - сказал Марко, прикрыв глаза рукой, словно силясь что-то вспомнить. - Как я это сделал?
        - Ты вошёл как тень, голый по пояс… с обнажённым клинком в руке… Мы обрадовались твоему приходу, хоть ты и выглядел странно, и позвали тебя к столу, но ты только стоял молча. Глаза у тебя были закрыты, а на веках написаны какие-то дьявольские письмена. Твой друг- еретик так охмурил тебя своими чертовскими речами, так околдовал тебя…
        - Я не верю…
        - Верь, Марко! Этот антихрист сгубил твою бессмертную душу и нас погубил… - Костас истово крестился, плача навзрыд. Каждое движение причиняло ему боль, но он продолжал накладывать животворящий крест. - Не надо нам было ехать в этот чёртов Катай, страну дьявола…
        - Шераб Тсеринг тоже мёртв. Его отравили, - глухо сказал Марко.
        - Как это? - казалось, Костас не мог поверить. Он внимательно взглянул на Марка и притянул его ближе. С губ сочилась розовая пена. Тяжело пахло гнойными ранами.
        - Тот, кто хотел смерти всем нам, убил и его тоже.
        - Значит, не он околдовал тебя?
        - А как меня околдовали?
        - Не знаю… Ты… Ты вроде бы спал. Но двигался быстро… так быстро, что Йоханнес умер, ничего не поняв. Я уполз под половицы, туда, где мы хранили ворованное ханское вино, и ты не стал меня искать. Марко!
        - Что, друг мой? - Марко вглядывался в губы грека, который силился произнести что-то важное. Костас уходил. Он хрипел всё сильнее, и глаза его всё более мутнели.
        - Сломай машину… Или сделай ещё одну… эта чёртова машина - страшное оружие, если она делает такое с людьми… Поклянись, что эта чёртова машина… будет не только у язычников… Или всем - или никому. Мне так больно… так холодно… Прости меня, друг, и я прощаю… помолись…
        Костас умер, не договорив. Марко сидел на полу, раскачиваясь и прижимая к груди голову мертвеца. Он целовал его всё ещё горячий лоб и шептал: «Упокой, Господь, душу грешную раба Божия Костаса - плотника». Марко шептал эту скороговорку, пока слова не слились в непрерывный шелест, постепенно утихший в полусумраке покоев. Глаза его были сухи, и лишь порой из груди слышалось тоненькое хрипение, чуть напоминавшее стон ребёнка, которому снится страшный сон. Таким его и нашёл дежурный сотник, почуявший неладное и заглянувший проверить, как там живётся ханскому любимцу после всех событий этой недели.
        - Воистину говорят, что воин учится искусству боя до конца жизни, мой мальчик, - проговорил Хубилай, присаживаясь на корточки рядом с телом Костаса.
        Марко лежал на кровати. На столике рядом дымилась чашка горячего целебного чая, принесённого стареньким доктором У Гуань- ци. Сухонький улыбчивый доктор перед уходом оставил Хоахчин подробные инструкции, и теперь Марко мучался от жара, настойчиво укутанный в множество одеял.
        - Что мы видим? Вот лежит тело, - сказал Хубилай, показывая на уже обмытое и приготовленное к облачению в погребальные одежды тело Костаса. - Как видно, грек сильно изрублен. Ты, мой мальчик, по неизвестным мне причинам, утверждаешь, что всё это натворил ты сам. Будучи околдованным. Доктор У нашел, что ты сильно истощён. Возможно, что твои слова - просто бред, вызванный недавними видениями. В конце концов, ты только что прошёл через страшную битву, и только Бог знает, какой ужас тебе пришлось пережить.
        - Повелитель… - прохрипел Марко и закашлялся. Хоахчин немедленно подпёрла его губы чашкой с травяным бульоном так, что хочешь не хочешь, да выпьешь.
        - Посмотри на раны, мой мальчик. Внимательно посмотри. Глазами воина. Грек изрублен. Это сделано не твоим мечом. Это либо татарская сабля, либо катайский палаш. Но не меч, во всяком случае, не твой меч. Даже тот нухур, которого ты разрубил тогда до пояса, помнишь? Это скорее был разрез, чем проруб, совсем другой рисунок раны. Ты недостаточно уверенно владеешь оружием, которое наносит такие повреждения, как на теле грека.
        - Но Костас сказал, что когда я вошел, то держал в руках обнажённый меч…
        - На каком языке он это сказал? Он сказал «цзянь»? Он сказал, что в руках ты держал именно прямой длинный меч, который я тебе подарил?
        - Я не помню языка…
        - Если бы ты решился их убить - а в комнате всё-таки находилось семь человек, - ты бы делал то, что привык делать. Никто не станет рисковать в бою с семерыми противниками, пятеро из которых - профессиональные солдаты. Ты бы больше колол, чем рубил.
        - Но я…
        - Значит, это был не ты. Грек солгал.
        - Христианин? В момент смерти? Своему почти племяннику? Кубла-хан, простите, но то, что вы говорите, звучит неправдоподобно, - горячо сказал Марко.
        - Тогда это… морок, - устало сказал Хубилай. - Искусная подделка под человека. Лярва. Кто-то сделал слепок с тебя. Я слышал о таком. Если у меня есть двойники, которые служат для того, чтобы отвлекать от меня мятежников, то почему где-то не может быть двойника у тебя?
        - Я - белый варвар с Запада, здесь таких почти нет.
        - Плотник создаёт деревянную куклу настолько искусно, что трудно отличить её от живого существа. Но тот, кто повелевает не деревом, а чем-то более существенным, может сделать куклу из самого сердца жизни. Из самой жизненной эссенции, эфира, конечного жизненного вещества…Семь.
        «Знаешь, Марко, сегодня я снова опробовал её. Вечером я не отправился в опочивальню, впервые в жизни изменив правилам, которые стража установила для меня много лет назад. Я не менял паланкинов, не рассылал двойников, просто пошёл в Павильон снов. Совершенно один. Я лёг в кресло нашей машины и впервые ощутил блаженное одиночество дерева в степи. Бывает… в Степи… ты едешь- едешь много дней, и вдруг… видишь одиноко стоящее дерево, а потом… на много дней пути снова никаких других деревьев нет… Знаешь, я ведь никогда не бываю один. Даже когда мы ведём с тобой беседы у наших любимых прудов, за нами следят сотни глаз: лучники на башнях, тайные соглядатаи-карлики, стерегущие секретные проходы в стенах, ночные стражники, чей слух особым образом тренирован так, что они слышат лучше собак. Нас слушают фрейлины, наложницы, евнухи, рабы - все те, на кого мы обращаем ровно столько же внимания, сколько на воробьёв или мух.
        А тут… я был один, не просто отрешился от мысли, что за мной, как обычно, приглядывают сотни глаз, а преисполнился одиночества. Глубокого одиночества. Можно сказать, что я стал самой его сутью. Такое одиночество, возможно, испытывал Творец, перед тем как создать всё сущее. Вокруг царила лишь звенящая тишина, и, лёжа в кресле, я слышал биение собственного сердца и ток крови, несущей тепло по моим старым изношенным жилам. Тук. Тук. Звон, который издавала кровь, успокоил меня. Я вспомнил, как ты рассказывал мне сказку про сарацинского царя, который переодевался простолюдином и бродил по улицам своей столицы. Я позавидовал ему. Наверное, он правил совсем маленьким городом? Последнее, что я помню, - как я затянул на лбу ремень с волшебными камнями.
        Туман сгустился, как в тот день, когда ты сразил демонов. Я сразу узнал этот особый, ни на что иное не похожий туман. Сон в машине для меня совершенно не похож на обычный. Я ведь почти не вижу снов, так, какие-то обрывки, голоса, слова, прочую муть… Это у меня с детства. Я не поэт, и рассказы о цветных снах даже казались мне в юности ложью. Но сейчас… во сне я чувствую себя таким же живым, что и наяву, и всё время вспоминаю Чжуан-цзы. Может, я - бабочка? Туман сгустился и заволок дворец, строительные леса и рабочих, марширующих дружинников и курьеров, бегущих с документами по своим чиновным делам. И я начал искать тропинку, подобную той, что ты оставил в тумане в прошлый раз.
        В какой-то момент я вдруг понял, что туман, скрывающий от меня всё вокруг, вся эта зыбь, вовсе не ширма, прикрывающая всю тьму вещей. Туман в моих снах - словно песок, из которого я могу лепить дворцы и храмы. Я сделал какое-то движение и увидел прекрасный храм с золотыми куполами. Христианский храм, такой, как ты рисовал мне. Вокруг меня были такие же белые люди, как ты. Немного странно одетые, но чужеземцы всегда кажутся странными.
        Я зашёл в корчму. Впервые в жизни я, император Юань, Великий хан Хубилай, повелитель Суши, зашёл в обычную корчму. Царила приятная прохлада, люди вокруг говорили на незнакомом языке, но благодаря волшебству сна я их понимал. Ко мне подошёл трактирщик и предложил какой-то еды, о таком блюде я раньше не слышал, поэтому попросил любого мяса. Трактирщик принёс мяса и вина. Я ел, пил, и всё было настоящим, и еда, и питье, и стол с выщербленной серой столешницей, и тёмная глиняная тарелка, и странные металлические вильца, которыми люди вокруг подцепляли еду. Я побоялся повредить ими язык и ел руками. Они смеялись надо мной, но почему-то я никого не казнил за это, хотя мой меч был при мне, как обычно, висел справа на поясе. И его тяжесть также ощущалась вполне реальной. Знал ли я, что меня окружает сон? Не уверен… Но поскольку я никогда не видел таких людей, одежд, блюд, всех этих предметов, мне показалось, что я - в твоем сне. И это меня обрадовало. Значит, я смогу побывать везде, где был ты…
        Вдруг за мой столик присел странный человек. Люди в том сне… здесь мы бы посчитали их наглыми и вызывающими, не имеющими никакого понятия о правилах приличия. Но… никто из них не затевал ссор из-за такого отвратительного поведения, наоборот, это считалось нормальным. Хотя мне и показалось, что такое поведение допустимо лишь для детей. Я отвлёкся. Человек, который подсел ко мне, имел на лице странный прибор, состоящий из двух круглых блюдец, совершенно прозрачных и делающих глаза большими, как у совы. Ещё меня удивил один странный браслет из неизвестного мне дерева, опоясывавший правое запястье незнакомца. Я предположил, что это клетка для светлячков, такая же, в которых мы держим поющих цикад. Он немного мерцал, таким слабым светом. Но гость ответил, что браслет показывает ему время. Я спросил, а как же стражники, отбивающие время каждые четверть часа? Но он улыбнулся и сказал, что стражники есть не везде. Трудно не согласиться! Такой браслет наверняка замечательная вещь для путешествующего.
        Он предложил мне выпить вместе. Я согласился. Прозрачный кубок, видимо, из того же любопытного фарфора, что и прибор на лице гостя, мерцал и переливался, как крылья стрекозы. Напиток в нём немного светился, что, вероятно, и придавало кубку такое мерцание. Я попросил незнакомца первым отведать напитка, и он без боязни сделал глоток. Я последовал за ним. Боже мой, в первую минуту мне показалось, что я отхлебнул «греческого огня», который мы используем в огнемётных машинах! Но гость не удивился и спросил, как моё имя. Я назвал его и… И… случилось то, что сначала показалось мне странным, а потом - пугающим. Я… я забыл, кто я. Я вдруг забыл, как меня зовут. Я не помнил ни моих титулов, ни прозвищ, ни имени, данного мне при рождении моими родителями! Мир вокруг меня закружился. Признаться честно, я запаниковал. Чувство потери было таким сильным, словно я лишился рук. Туман сгустился, и, возвращаясь к яви, я вспомнил проклятия уродливого колдуна, соплеменников которого ты уничтожил…
        Первое, что я сделал, когда проснулся, - вскочил с ложа и бросился вон из Павильона снов. Я силился что-то вспомнить… я что-то утратил в том сне, но что? Вероятно, меня искали, или, может быть, я слишком необычно себя вёл… Подбежала стража. Они распростёрлись на полу не так, как обычно преклоняют колено. Значит я - кто-то необычайно важный, подумалось мне. «Кто я?» - закричал я стражникам. Они сначала не поняли, но потом сотник испуганно произнёс: «Вы - великий император Юань, хан Хубилай, повелитель Суши».
        Ты не представляешь себе, мой мальчик, какое облегчение я испытал! Я снова знал, кто я… Возможно, это покажется тебе забавным, но… потеря имени - это потеря всей памяти.
        Меня проклинали миллионы. Меня проклинали десятилетиями. Все, кто пал под ударами моих сабель. Все, кто отказывался признать мою власть. Все они проклинали меня с такой силой, что если бы из этих проклятий можно было сплести сеть, то эта сеть остановила бы движение луны и солнца. Но меня они остановить не могли. И тут… проклятие колдуна вспомнилось мне с невероятной силой. Я почувствовал себя проклятым, почувствовал так, что на какое-то мгновение меня оставили силы, и я присел на песок, приходя в себя от этого ужасного ощущения. В чём суть этого проклятия, мой мальчик?»
        Марко, впервые за неделю покинувший опочивальню и на паланкине доставленный к прудам, смотрел на воду, вспоминая крик людоеда. Снег окончательно сошёл, и льда в прудах почти не осталось. Вода посветлела. Вчера сюда впервые запустили рыбу. Мелочь. Не длиннее мужской руки. Но теперь поверхность пруда оживлялась резвящимися карпами, словно серебряные монеты посверкивали здесь и там. Жизнь кипела. Крохотные мошки, расплодившиеся буквально за день, столбом висели над водой. Пролетела небольшая бабочка, потянуло слабым предчувствием сливового цвета. Усатый карп вылетел из воды, изогнувшись как падающий лист, мгновение повисел в воздухе, сверкая чистой чешуёй, и почти без плеска ушёл в зеленоватую глубину. Биение жизни, её горячий пульс так далеко отстояли от леденящих душу воспоминаний о битве с людоедами, что Марку стоило труда мысленно вернуться в тот переполненный трухой и вонью павильон, где воздевал руки к небу последний колдун.
        - Насколько я помню, если проклятие сбудется, мы будем лишены обычных человеческих радостей, мой повелитель, - ответил Марко.
        - Ха-ха-ха! Глупый колдун, помешавшийся на злобе! - захохотал Хубилай. - Как можно пожелать отсутствие обычной радости простолюдина тому, кто знает, что такое радость императора?!
        - Я неточно выразился, - тихо сказал Марко. - Он сказал, что мы никогда отныне не сможем утолить своих желаний. Словно демоны, пытающиеся утолить жажду водой из озера страстей: они зачерпывают её, но в их ладонях она обращается в огонь. Если это так, он обрекает нас на вечное страдание и вечное странствие.
        Хубилай перестал смеяться и бросил камушек в пруд. Серебряные рыбьи спины заметались, вспенивая воду.
        - Ты веришь в это? - серьёзно спросил он Марка.
        - Я чувствую это, повелитель. Я уже это чувствую… - Марко помедлил, словно разминаясь перед прыжком через ущелье, вглядываясь под кустистые брови императора, где, как недогоревшие алые точки в остывающей золе, играли искры неугасимой ярости. - И… не гневайтесь, но я думаю, что вы тоже это чувствуете. Я вижу, как вы стали смотреть на пищу, на вино, на женщин, на всё то, что воин видит в походных грёзах, стоя на посту и завернувшись от пронизывающего тумана в грубый плащ. Так и вы - смотрите на них с всё той же жадностью, что и прежде, но успеваете насытиться с первого же глотка. Лишь коснётесь тела наложницы, как уже пресыщены ею, ваш взор пылает желанием другой красавицы, третьей, четвертой, но каждое прикосновение приносит вам разочарование. Еда пресна, и вино только дурит голову, не принося весёлого опьянения, а лишь рождая докучливую ломоту в затылке…
        Марко говорил глухо, глядя в землю перед собой и боясь поднять глаза на Хубилая. Он чувствовал, как в императоре борются две страсти, словно два потока, тёплый и холодный, сливающихся друг с другом в змеином шипении. И это кипение чувствовалось вокруг, казалось, что даже серебристые рыбины стали прыгать медленнее, подолгу зависая в воздухе и почти не поднимая брызг. Хубилай кипел от гнева и одновременно ужасался правоте слов молодого Марка. Его брови изогнулись над переносьем, стянув все морщины лица в один узел, подобно заколотому нефритовой палочкой узлу седых волос на макушке.
        Хубилай, словно проверяя услышанное, сделал большой глоток прямо из горшка с вином, как делал обычно, несколько раз катнул во рту липкий винный камушек и с отвращением выплюнул рубиновую струю в пруд. Марко грустно вздохнул в ответ.
        - По-твоему, теперь я… подобен… евнуху… вожделеющему красавиц, которых он охраняет, но не имеющему… возможности… познать их? - еле выговаривая слова, медленно произнес богдыхан.
        - По-моему? - бесстрастно спросил Марко в ответ. - А по- вашему? По-вашему, повелитель?
        - Оставь меня, мой мальчик. Я хочу побыть один, - сказал Хубилай, внезапно ссутулившись, как огромная хищная птица.
        …«То, что вы хотите знать, вы сможете узнать в заведении «Яшмовая жаба» сегодня на закате». Марко обнажил меч и кончиком лезвия снял записку с колонны, подпирающей тончайший кисейный полог над кроватью. Аккуратно приколотая неприметной маленькой шпилькой записка пёрышком скатилась по воздуху, легла на узорчатый пол. Марко обернулся, припав на колено, словно свернувшись вокруг себя. Он слышал, что в смутные времена вот таких нерасторопных чтецов частенько поражала в спину молчаливая стрела, влетавшая в окно. Но распахнутые ставни ответили Марку лишь смешливым птичьим щебетом. Он раскатал рукав и, прихватив записку за уголок так, чтобы ненароком не коснуться бумаги открытым участком кожи, бросил её под радостный солнечный луч, нагревший столешницу. Мимоходом он отметил, как приятно после такой долгой зимы почувствовать столешницу тёплой, и обильно смочил свободное пространство записки слюной. Бумага вроде бы не шипела, не пенилась. Если яд и есть, то не самый простой. «Я схожу с ума», - мелькнула неприятная мысль.
        Марко усмехнулся, плеснул в любимую чашку сладковатого настоя и пристально прочёл записку ещё раз. Почерк чёткий, но без прикрас, такой мог бы быть у квартального писаря. Как машиной писано, словно откатано с деревянного клише. Спросить бы у охраны, не видали ли кого возле Белого павильона, да это всё равно как у ивы спрашивать. Кто хочет стать невидимкой - без труда обманет охрану.
        Марко ещё не очень хорошо знал город за пределами дворца, да это было и немудрено, Тайду обрастал всё новыми кварталами ещё быстрее, чем застраивался Запретный город. Однако именно «Яшмовую жабу» венецианец знал. Большая корчма возле Северного въезда в Тайду стояла на границе города, рядом с одноимённым постоялым двором. Там делали отметки почтовые курьеры, покидая столицу. Там же отдыхали караваны, проезжавшие мимо столицы дальше на юг или возвращавшиеся на север. Рядом кипел крупный оптовый рынок: караванщики, которые не могли оплатить пошлину для торговли в столице, сдавали перекупщикам имбирь, мускус, шёлк, железные чушки, чай, дерево, хлопковую нить и многое другое, что молодая столица поглощала без следа, как кипящий пенный водоворот. Там можно было нанять охрану для каравана, выгодно сторговать лодку, закупить фураж для вьючных животных, назначить встречу, найти поручителей для заключения сделки, а то - получить совет гадателя, подлечить подорванное дорогой здоровье, а также приобрести травы и амулеты от сухотки и чёрной желчи, кровяного кашля и паучьей слепоты, всех мыслимых и немыслимых,
настоящих и придуманных хворей.
        Хорошее место для встречи. В суете, круглые сутки царившей в этом никогда не замолкавшем человеческом котле, легко затеряться тому, кто хочет стать невидимкой. Марко усмехнулся и глянул за окно: солнце, казалось, стояло высоко, но весна только-только началась, и, чтобы поспеть к месту до заката, надо бы скоро выходить.
        Собираясь, Марко надел самый потрёпанный халат, в котором тренировался морозными зимними утрами, обмотал ножны тряпьём, а на голову водрузил видавшую виды овчинную мунгальскую шапку, затенявшую пол-лица. Бродяга бродягой. То ли отбившийся от своего полка солдат, то ли безработный погонщик, ищущий попутный караван на север. Вроде бы самое привычное для придорожного постоялого двора обличье, но… Марко в сердцах бросил мохнатую шапку на пол и сплюнул. Неизвестно, что произойдёт сегодня и кто ждёт его в корчме. Умру красиво. Он сбросил тряпьё на пол и надел наградные чешуйчатые доспехи стоимостью в целое состояние. Ремни, скреплявшие инкрустированные наплечья, приятно скрипнули. Начищенная кираса сияла до рези в глазах, играя весенними бликами. Марко довольно огляделся: доспех сидел ладно, как влитой.
        Вечерело. Трактир сиял гроздями ранних огней, ветер плавно колыхал бумажные фонари, оранжевыми пузырями колебавшиеся в быстро остывающем воздухе. Марко стоял в тени шумного каравана, только что пришедшего из далекого Урумчи, невидимый для щуплого старикашки, противным писклявым голосом зазывавшего добрых господ отдохнуть в «Яшмовой жабе». Он кричал по-татарски с сюсюкающим катайским акцентом, вызывая неодобрение рябых проводников, по своему виду почти не отличавшихся от разбойников. Лохматый верблюд громко всхрапнул, переминаясь с ноги на ногу, Марко погладил его по тёплому войлочному боку, словно старый ковёр, покрытому скатышами шерсти.
        Вокруг кипела привычная суета. Караванщики спешно сбивали скот в гурты, отгоняя его к отведённым для ночлега площадкам, где уже горели костры. Одному из них не хватило места под навесом, и он на разных языках клял государственного распорядителя на чём свет стоит. Оборванные чумазые мальчишки, как обезьянки, потешно передразнивали его, вызывая громкий смех подвыпивших погонщиков. Кто-то бросил им пару монеток, и они наперебой начали стараться ещё сильнее, откидывая такие уморительные коленца, что Марко не удержался и прыснул в кулак, затянутый в кольчужную перчатку.
        Мимо важно прошествовал отряд стражников. Вот разъелись-то на дармовых харчах, вымогатели, с некоторым удивлением отметил про себя Марко, глядя, как дружинники по-хозяйски осматривают ещё не развьюченных верблюдов, приглядывая, не лежит ли что-нибудь как- нибудь не так. Руки за спину, опухшие в кольцах пальцы еле сцеплены, походка ленивая - вот это воины, язвительно бормотал про себя молодой Марко, поглядывая на то, как солнце медленно, с бережливостью наседки опускается в сизое вечернее марево.
        Когда оранжевый диск наполовину залила подрагивающая серая кромка горизонта, Марко проверил, как быстро шершавая рукоять меча выпрыгивает из ножен в руку, и зашёл в корчму, совершенно не обращая внимания на кудахтанье старика-привратника. Он вошёл в залитый тёплым светом зал, словно прыгнул в воду, против воли задержав дыхание. Сердце колотилось как сумасшедшее. Марко распахнул дорожный плащ, тяжёлый от налипшей льдистой каши, и отполированная чешуйчатая кираса полыхнула огнём. Гул за ближайшими столиками на мгновение стих, несколько полубродяг, ошивавшихся у входа, почтительно расступились, и зал вновь наполнился гудением разноязыких голосов. Марко, позвякивая доспехами, двинулся по узкому проходу к лестнице, чтобы подняться на галерею, откуда весь зал можно было разглядеть как на ладони. Что-то шелестнуло рядом, и Марко тайком освободил лезвие, на полцуня вытолкнув его из ножен.
        - Пожалуйста, сюда, господин, - на очень чистом и каком-то особенно вкусном от этой учёной чистоты катайском произнёс девичий голос. Узкая, как ивовый лист, ладонь мягко легла на закатанное в металл предплечье Марка, он обернулся на голос и увидел красивую девчушку, почти совсем ребёнка. Розовея от смелости, девочка непрестанно кланялась как деревянный болванчик и тянула Марка за рукав. «Была не была», - вздохнул Марко и двинулся вслед за нею, до боли сжав пальцы на рукояти под плащом.
        Его ни на секунду не отпускало предчувствие опасности, но странный кураж заставлял вибрировать каждую мышцу, Марко ждал смерти, но отчего-то не боялся её, а наоборот, внутри него жила надежда на то, что даже если она схватит его своей ледяной когтистой лапой, то этот момент внесёт какую-то ясность. Что-то должно произойти сегодня. Нечто такое, что рассеет туман, сгущающийся над событиями последних дней. Он ощутил даже не усталость, а подобие скуки, какой-то глубокой тоски, словно пиявка подсасывающей из него желание жить. Той скуки, что, как затишье перед порывом ветра, предшествует наступлению очередного сюрприза судьбы. Дрожь снова заиграла замёрзшим щенком где-то в животе. Поднимаясь по лестнице, Марко мельком увидел своё отражение в стоящей рядом большой вазе: стиснутые челюсти, брови, связавшиеся в узел, такой же, как гроздь морщин на лице Хубилая. «Я готов, - прошептал он. - Кто бы ты ни был, я готов».
        Девочка распахнула скрытую дверцу, затянутую парчой, отодвинула тяжёлую портьеру и жестом пригласила его в сладко пахнущий багровый полумрак отдельного кабинета. Марко вошёл, осторожно пытаясь высмотреть, не прячется ли кто за входными портьерами. Жёлтые лучи светильников пробивались сквозь густой аромат благовоний совсем узкими пучками, словно кто-то иглой проколол сливовокрасное покрывало сумерек.
        - Присаживайся, - полушёпотом прошелестел по-катайски высокий, смутно знакомый голос.
        Марко сел, стараясь держаться чуть высокомерно. Золотая императорская пайцза под кожаной подкладкой доспеха вдруг показалась холодной. Слабая надежда на спасение от идиотов. Главное - успеть её вытащить. Хотя такая безделица вряд ли остановит решившегося на убийство. А если это… если это… кто же… чей же это голос?
        - Ты зря пытаешься обнажить меч. Я без оружия, - снова прошелестел силуэт в темноте. - Чаю?
        - Благодарю. Не нужно.
        - Глупо бояться отравления в твоём положении.
        Марко скрипнул зубами.
        - Я знал, что у тебя хватит смелости прийти. Надеюсь, что у тебя хватит смелости не выглядеть шутом и не пытаться махать оружием. Ведь ты пришёл не за этим, - прошелестел голос.
        - Я слушаю.
        - Что ты хотел бы узнать, молодой варвар?
        - Многое.
        - И? - в голосе появилась нотка утончённой насмешки, которую Марко так ненавидел у катайцев.
        - Я смотрю, ты меня не боишься? - начал заводиться Марко.
        - Сказки про «варвара с Луны» - это для простолюдинов.
        - Ну, хорошо, не будем ходить вокруг да около.
        - Спрашивай.
        - Зачем тебе это нужно?
        - Это не самый главный вопрос, - раздался шелестящий смех.
        - Моя нужда тебе интересна в последнюю очередь.
        - Кто убил тебетского колдуна? Кто отравил библиотекаря? Кто подослал мне маленькую лисичку и кто её хозяйка-наставница? Кто послал Ичи-мергена испытать машину снов и велел ему убить императора? Кто убил моих друзей Костаса и Йоханнеса?
        - У тебя хороший аппетит, - прошелестело в ответ.
        Марко бесшумно кувыркнулся через стол, не сбив посуду, и остановил меч на расстоянии волоска от головы того, чьё лицо скрывалось в тени.
        - Мой аппетит под стать моим зубам, - сказал он, наклоняясь поближе к говорящему.
        Человек, остававшийся в тени, сухо сглотнул и сказал чуть дрогнувшим голосом:
        - А ты быстр. Он хорошо тебя натаскал…
        Он слабо отвёл меч от своего лица пальцами и наклонился к свету. Изящное, словно фарфоровое лицо, глубокие глаза, нежная, будто девичья кожа. И тяжёлая усталость, такая, какая бывает лишь от долгого груза ненависти, разлилась по этому тонкому лицу, сразу делая его старше.
        - Тоган? - поражённо вскрикнул Марко, убирая меч, однако не вкладывая его в ножны.
        Тоган молча кивнул и хлопнул в ладоши. Маленькая, словно игрушечная катаянка как привидение материализовалась из пахучего сумрака с фарфоровым подносом, уставленным чайными принадлежностями. Предчувствие опасности почти отпустило Марка, и он внезапно ощутил голод. Тоган, словно прочтя его мысли, негромко скомандовал:
        - Принеси что-нибудь поесть.
        Служанка молча согнулась в поклоне и скрылась в тени. Марко осторожно вложил меч в ножны, налил себе и хозяину немного чаю, поднёс пиалу ко рту, но остановился. Тоган прочёл его жест и, усмехнувшись, отпил из своей пиалы первым. Марко, стараясь не морщиться, пригубил ненавистный обжигающий чай - интересно, я когда-нибудь к нему привыкну? - и спросил:
        - Зачем ты устроил весь этот цирк?
        Тоган потянулся, поудобнее взбивая подушки, устроился поуютнее и, держа тонкими девичьими пальцами драгоценную пиалу не толще яичной скорлупы, ответил:
        - В Запретном городе невозможно разговаривать без оглядки.
        - Это я своим туповатым варварским умом понимаю. Зачем ты устроил весь этот цирк здесь?
        - Хотел посмотреть, как ты будешь реагировать.
        - Ну и как?
        - Не обижайся, дружище, но ты и вправду отличный боевой пёс! Не слишком утончённый, самонадеянный, дисциплинированный, а главное - абсолютно уверенный в правоте своего хозяина.
        - Хм… - Марко сделал длинный глоток, чтобы унять подростковое возмущение, внезапно вихрем поднявшееся в груди. - У нас с тобой разве не один хозяин?
        - Ну, скажем так: я - хозяйский сын.
        - Ну, скажем так: тебе я присяги не давал, - в тон собеседнику усмехнулся Марко.
        - Я обманул тебя. Не так уж много мне известно. Мне было важно выманить тебя из дворца, чтобы обсудить сложившееся положение вещей на нейтральной территории.
        - Я мог бы тебя убить.
        - Извини, я не оценил, в каком состоянии ты находишься из-за всей этой заварухи, - Тоган отсалютовал Марку пиалой, - может, вина?
        - Вино я больше люблю, чем чай.
        - Да ты действительно многое перенял от моего отца, - с неприятной улыбкой ответил Тоган и хлопнул в ладоши. - Я угощу тебя вином, которое вчера привезли с гор, ещё западнее Кашгара. Очень крепкое, никогда такого не пробовал. А пьётся словно духи, м-м-м…
        Сквозь просвет распахнутых портьер ворвался свежий мягкий ветер, будоражащий сердце. Скользкие весенние звёзды играли белыми бликами призрачного света, оставляя на орнаменте ковра блуждающие линии. Где -то затрещал одуревший ранний сверчок, смолк, потом треск его окреп и налился сильным уверенным тоном флейты. Вино расслабило тело и развязало язык. Марко радостно вдыхал весенний запах, смешанный с удивительным ароматом вина:
        - Почему ты сказал, что «сказки про варвара с Луны - для простолюдинов»?
        - Если бы ты действительно мог плавать в снах так, как о тебе рассказывают, Марко, то тебе не было бы нужды спрашивать о чём-то людей. Ты бы запросто окунался в их сон и ловил бы там скользких маленьких рыбок, которых они называют мыслями.
        - Ты пробовал машину?
        - Нет. После Ичи-мергена во дворце вряд ли найдётся кто- нибудь, кому бы захотелось это сделать. Расскажи, каково это?
        - Помнишь аннамские туманы? Это похоже на схватку в утреннем морском тумане. Никогда не знаешь, кто или что сейчас появится перед тобою.
        - И ты не можешь этим управлять?
        - Ещё не пробовал. Великий хан говорит, что может.
        - Великий хан может управлять всем чем угодно, - с некоторой, как показалось Марку, тонкой ноткой брезгливости ответил Тоган. - Иногда мне удивительно, и как это солнце не слушается его приказов?
        - Ты его не любишь.
        - Я не делаю из этого большого секрета.
        - Почему? Он ведь твой отец.
        - Трудно любить то, что не испытывает никаких эмоций. Всё равно что бросать в воду монетки - они никогда не вернутся к тебе с прибылью. Трудно, например, любить ураган. Трудно любить молнию. Трудно любить огонь, когда в доме пожар. Трудно… - Тоган умолк, подбирая слова, но так и не нашёлся чем продолжить начатое. Его влажный, полный горечи взгляд остановился на алой точке, тлеющей на конце благоуханной палочки, казалось, его мысли уплыли вслед за тяжелым сизоватым дымком, тянувшимся к распахнутым ставням.
        - Тоган…
        - М? - рассеянно ответил Тоган, не отводя взгляда от тлеющих благовоний.
        - Зачем ты меня позвал?
        Тоган молча налил в пиалу вина, рывком выпил его, налил снова. Марко ждал. Изящный лоб Тогана исказила мучительная гримаса. Боль и ненависть заставили его сморщиться, и красивое, почти женское лицо стало неприятно похожим на лицо искапризни- чавшегося злого ребёнка. Тонкий рот изогнулся, как татарский лук, и Марку показалось, что сейчас оттуда вдруг, извиваясь и шипя, выползет раздвоенный змеиный язык. Венецианец тайком перекрестился, встряхнул головой, плеснул вина и отсалютовал Тогану пиалой, по- прежнему прямо глядя ему в глаза.
        - Ты когда-нибудь разговаривал с Темуром? - спросил Тоган.
        - Да не особо, - немного удивлённо ответил Марко. - Как-то не приходилось тесно общаться.
        - Старший брат… Настоящий багатур. Сильный, мощный, - пафосно начал Тоган, словно подражая сказителю, и вдруг его голос нырнул вниз, перед этим чуть взвизгнув, как у капризной наложницы.
        - И сладкий, как подогретый мёд. Такой слащавый, такой… липкий!
        Ты видел его руки? Широкие, как лопата, а кожа нежная, как младенческие щёчки! И посмотри на мои…
        Он протянул навстречу свои изящные маленькие кисти, изукрашенные перстнями. Характерные валики грубых мозолей, натёртые рукоятью меча, тянулись под пальцами. Под маленькими жилистыми кулачками тянулись канаты мышц, разбитые и натруженные тёмные костяшки покрывали десятки мелких шрамов.
        - Лишь один раз он принял участие в походе. Поход оказался тяжёлым, мы должны были покрыть несколько тысяч ли за неделю, и останавливаться почти не приходилось. Иногда даже дремали в седле, а ели на ходу. Через неделю такой жизни Темур уже переквалифицировался в интенданта, услужливо подвозил фураж и командовал отрядом полковых шлюх! - Тоган казался уже совсем пьяным, но Марко не верил в его молниеносное опьянение. - Мы шли в бой, а он наблюдал за нами с пригорка, подперев бок подушкой, развалясь на коврах, как сарацинский царь. Но в талантах ему не откажешь. Я не понимаю, как так случилось, но, когда мы захватили крепость - я со своим туменом ворвался туда вторым, сразу за передовым отрядом отца, - у каждой лавки уже сидел человек Темура и подсчитывал барыши! Как?! Уму непостижимо. Я обещал нойонам десятую часть городского имущества, но им не досталось ничего - всё заграбастал Темур. В результате мои парни чуть не подняли его на копьё… Отец заступился… А-а-а, - вздохнул он с досадой. - Убить Темура мечом - всё равно что пытаться проткнуть иголкой улитку или разрезать ножом медузу.
        Марко наклонил голову, чтобы не выдать себя нечаянной гримасой. Он внимательно слушал, притворно кивая, чтобы Тоган продолжал говорить. А Тоган, не глядя на собеседника, взял стоящую в углу лютню и, прикрыв глаза, начал тихонько наигрывать какую-то слезливую мяукающую мелодию, словно аккомпанируя своему высокому голосу.
        - Говорят, отец очень боялся, что моя мать родит девочку. Она была его первой женой-катаянкой… Дед думал, что откупится от мунгал, если отдаст Хубилаю мою мать. Как наивно! Отец всегда берёт то, что хочет взять, не спрашивая дозволения, и, уж разумеется, никогда не испытывает ничего похожего на чувство долга. Он взял в жёны мою мать, а потом разграбил город. Одно другому не помеха.
        Марко подлил ещё немного вина и, глядя на то, с каким отсутствующим выражением лица Тоган принимает из его рук пиалу, подумал, что всё-таки не зря пришёл в эту корчму. Он вспомнил своё знакомство с Тоганом, переход с его воинами через бунтующий Аннам, вспомнил, манеру Тогана бросаться в бой, очертя голову, словно намеренно кидаясь в пасть смерти. Ещё тогда его удивило кажущееся презрение к жизни, сквозившее в каждом движении Тогана. Тогда ему казалось, что это лишь рисовка, часть образа, который утончённый и изящный молодой полководец пытался создать, чтобы подчеркнуть разницу между собой - чингизидом - и прочим сбродом, которым он командовал. Основу его тумена действительно составлял полнейший сброд. Именно тумен То - гана затыкал дыры, постоянно возникавшие то там, то сям по обширной периферии империи Юань. Тем, кто вступал под его знамёна, прощались даже отцеубийство и изготовление фальшивых денег. Правда, это была дорогая плата за жизнь, и воины Тогана довольно быстро убеждались в том, что долговая яма или каторга на серебряных копях были вряд ли тяжелее, чем непрекращающаяся кровавая
карусель, беспощадная молотилка, в которую Тоган бросал свои отряды. Он никогда не задумывался, казнить или нет кого-то за провинность, и единственным вознаграждением для его людей была отсрочка казни. Они шли в бой в каком-то обречённом остервенении, зная, что любая смерть, которую они примут сейчас от вражеского копья или меча, будет милосердием по сравнению с гневом их командира. При этом Тоган всегда шёл в бой впереди всех. Марко поначалу удивлялся, как Тоган, вальяжно развалившись в седле словно в кресле, с аристократической ленцой полировал ногти, объезжая войска, дрожащие от страха и возбуждения, выстроившиеся фронтом перед намного превосходящими силами противника. Тоган полусонно глядел на сотни и тысячи лиц, лиц висельников, насильников, братоубийц, и в его взгляде, полном ледяного презрения, читался вызов, который мог бы бросить человеку какой-нибудь языческий бог.
        Марко вспомнил, как Тоган снёс голову парламентёру, не дав тому сказать ни слова, и, вздёрнув её высоко вверх, во весь опор поскакал к ощетинившемуся копьями строю врага. Прошло несколько драгоценных мгновений, прежде чем его нойоны поняли, что он уже начал битву, не дожидаясь их и не отдавая никаких приказов.
        Может быть, из-за этого презрения к смерти бойцы и обожали своего командира. Возможно, им казалось, что это признак доблести. Но в этом презрении только сейчас Марко разглядел жутковатую ненависть Тогана к себе самому. Ненависть и презрение к себе, к своему телу, к своему происхождению, ко всему свету, окружившему его - недочингизида и полукатайца. И в словах Тогана, обращённых к нему, Марку почудилась ревность кровного сына к любимому пасынку отца, хотя речь и шла вовсе не о нём, пришлом варваре.
        - Отец думал, что моё рождение станет началом новой расы. Нового народа. Этот новый народ будет пронизан катайской культурой и напоён мунгальской степной силой, - продолжал Тоган. - Этот народ станет хребтом новой империи, самой великой страны, которая объединит всю Сушу под одним языком, одной религией, одной культурой. Ха-ха-ха! Какой дурацкий замысел! Посмотри на меня, Марко! Посмотри на мои девичьи ручонки, беспомощные пальчики, посмотри - вот он я, «великий воин»! Знаешь, что говорил мне в детстве Темур? «Попроси мамку купить тебе румян!» Или: «Я смотрю на твои крохотные ножки и думаю, что тебе их наверняка бинтуют так же, как придворным куклам». Это говорил мне чистокровный чингизид… Но я упорно стирал пальцы в кровь, сотни тысяч раз втыкая копьё в манекен из рисовой соломы, а он тем временем хватал за задницу мальчишек-евнухов. Я с первыми лучами солнца стоял на спине своего коня, на скаку разбивая одну мишень за другой, а Темур валялся с наложниками Цзы Чэня на пуховых подушках, обсуждая, добавить в этот аромат нотку корицы или всё-таки кардамона? Я ненавидел своё угловатое и худое девичье
тело, а слоноподобный багатур Темур разгибал подковы только затем, чтобы очаровать какого-нибудь деревенского идиота с огромным членом!
        Казалось, что Тоган сейчас разрыдается, но слёзы только стояли в его глазах, как чай, когда его невежливо наливают в чашку «с горкой» и он подрагивает над фарфоровыми краями, чудом не проливаясь. Наверное, он панически боится слёз и привык их сдерживать любой ценой, подумал Марко. Тоган пристально посмотрел на него и продолжил:
        - Ты помнишь иероглиф «раздор»?
        - Да, конечно. Две женщины под одной крышей.
        - А в нашем походном дворце было восемнадцать женщин со своими детьми. Можешь себе представить? Хотя… Ты ведь не застал походных дворцов… Я сам помню их как страшный сон. У меня двенадцать сестёр и девять братьев, но я боюсь их как огня. Каждый раз, ложась спать, я думаю, что если мне суждено умереть сегодня ночью, то никак не от вражеского меча, а от яда, который вольёт мне в чай какая-то из моих сестёр, или от ножа, которым перережет мне горло кто-то из братьев.
        - А ты помнишь среди них Чиншина? - в памяти Марка почему-то всплыл давний рассказ Хубилая о своём любимом сыне.
        - Чиншин? Конечно, я помню его. Я думал, ты о нём не слышал, и как раз хотел упомянуть его. Чиншин-небожитель. Чистокровный чингизид, прямой потомок Тэмуджина. Без примесей чужой крови. Не то что мы - полукровки. Темур, кстати, тоже чистокровный… У них с Чиншином одна мать. Они самые старшие, родились ещё до того, как отец решил осчастливить мир сотворением нового племени. Чиншин, конечно, был лучшим из нас. Он как-то умудрился взять то хорошее, что растворено где-то в глубине отцовского характера, что-то запрятанное глубоко между его легендарной злобой и подозрительностью. С ним хотя бы можно было разговаривать по-человечески. Можно сказать, что какое-то время он заменял мне вечно отсутствующего отца. Защищал меня от Темура… Жаль его. Он страдал падучей. Это делало его недопустимо уязвимым… нельзя иметь слабостей в таком гадюшнике, как наша семейка, а уж болеть - просто дело невозможное. Я сначала думал, что в нужный момент наши милые слуги, по доброму совету кого-то из наших сестёр или братьев, просто оставили его без помощи, и он умер. Он таинственно умер. Кстати, я не слышал, чтобы кто-то
видел его труп вблизи или был на его похоронах. Я помню отцовское горе - отец как раз был в походе и пропустил и сам момент смерти, и последующие похороны, помню, как рабы пронесли его тело на руках через двор, но годами позже мне почему-то пришла в голову мысль, что это был фарс, спектакль, что Чиншин обманул нас, один или в сговоре с отцом, не знаю, но обманул… Мне кажется, что он просто ждёт своего часа, спрятавшись, затерявшись на просторах Империи. И как только отец ослабнет…
        - А Темур? Чувствует ли он себя преемником Кубла-хана, если он самый старший?
        - В том-то всё и дело, Марко. Чувствуешь ли ты, как отец слабеет?
        - Честно говоря, нет. На днях он снова развлёкся поединком с быком - убил его, ударив рукоятью меча промеж рогов. С одного раза.
        - Ах, Марко-Марко, в тебе нет голоса нашей кипящей крови. Ты хороший парень, но тебе не хватает того яду, что плеснул в наши жилы Тэмуджин. Что такое для императора физическая сила? Прошли десятилетия, судьба Великого хана решается вовсе не на борцовских состязаниях, не в белых юртах немытых идиотов, которые считают себя старейшинами. Империя стала слишком большой, слишком много кровей слилось в её безграничное море. Я говорю о внутренней силе. Сможет ли он, как раньше, одним блеском своих глаз удержать от броска взбесившийся легион?
        - Да нет, я не думаю, что он слабеет, - соврал Марко, и осознание того, что он лжёт, лжёт намеренно, лжёт, совершенно искренне надеясь обмануть собеседника, отрезвило его. Он заглянул в сузившиеся от алкоголя глаза Тогана и попытался изобразить наивный взгляд ребёнка. Тоган немного высокомерно всхрапнул, смешок вышел комканым, как фырканье породистого коня, и Марко мельком отметил: удалось.
        - Ты не видишь. Ты просто не видишь. Причина проста - ты не помнишь его молодым. Хотя у нас с тобой и небольшая разница в возрасте, но несколько лет назад отец начал сдавать так внезапно и так сильно, что внимательному человеку заметить это было бы нетрудно. Марко, присмотрись как-нибудь к нему, и ты увидишь: где-то глубоко он совсем старик. Если соскрести эту шелуху, называемую императорским величием, то ты увидишь растерянного старикашку, который вдруг обнаружил, что у него начинает размякать член, когда-то казавшийся стальным, - сказал Тоган, хохотнув в конце своей шутке, которая показалась ему на редкость удачной.
        - Ты хочешь сказать, что за всеми смертями может стоять Темур?
        - Я хочу сказать, что ослабление отца выгоднее всего двум людям - прежде всего, Темуру, как самому старшему и чистокровному чингизиду, и Чиншину, при условии, что я прав и Чиншин сымитировал свою смерть, обманув всю семью включая отца.
        - Я, кажется, понимаю, чего ты хочешь от меня, - задумчиво проговорил Марко, поводя пальцем по краю пиалы с вином. Капли густо стекали с фарфора угловатыми уступами, пошло напоминая кровь.
        - Воспользуйся своим даром - загляни в сны моих братьев. Ведь главное для ищущего - точно знать имя того, кто прячется. Или место, где его искать. Ты умный парень, Марко. Даже странно, что варвар может быть таким прозорливым, да ещё в таком возрасте. Ты быстр, ты хитёр, я верю, что у тебя всё получится.
        - А ты…
        - У тебя есть ещё одно преимущество передо мной, Марко, - перебил его Тоган. - За тобой никто не будет наблюдать так же пристально, как наблюдают за мной. Каждый мой шаг известен моим драгоценным сёстрам и братьям. А ты можешь притвориться мошкарой. Ты странный, а странностей боятся и пытаются их игнорировать. В конце концов, ты - «белый варвар-убийца, пришедший с Луны».
        - Я не об этом.
        Тоган опрокинул пиалу, словно спрятав ею своё лицо от вопроса Марка, и тонкая кроваво-красная винная струйка стекла из угла его тонкого девичьего рта. Он бросил быстрый взгляд на собеседника. Марко подумал, что всё это напоминает игру в поддавки: кто достовернее изобразит опьянение. Этот резкий, как удар, взгляд Тогана показался ему слишком расчётливым и трезвым.
        - Что выгодно тебе, Тоган?
        Тоган захохотал. Он не мог остановиться, хлопал ладонями по столу, кашлял и снова хохотал, потом вдруг резко замолчал и, перевалившись через стол, злобно прошипел прямо в лицо Марку:
        - Мне выгодно всё что угодно! Мне всё равно, что произойдёт, главное, чтобы произошло хоть что-нибудь. Хоть что-нибудь. Я больше не могу терпеть отца, я не могу, не могу… Ты же помнишь, как мы шли через Аннам, я прикрывал твой караван, мы выжигали тропу в джунглях… неужели ты не веришь мне? Ведь мы сражались бок о бок… Ты помнишь меня там… Моё место там, с мечом в руке, там, на границе Империи, а не в этом осточертевшем мне дворце…
        Он кричал бессвязно, истерично, брызжа слюной, роняя посуду.
        - Ты не должен думать обо мне, Марко, ты должен в первую очередь подумать о себе. Что тебе выгодно - вот в чём вопрос, главный вопрос для тебя. Я смогу прикрыть тебя, кто бы ни пришёл к власти после отца: Хайду или Найан, или если вдруг обнаружится Чиншин - а я очень хотел бы, чтобы Чиншин вдруг ожил. Но вот от Темура я тебя защитить не смогу. Потому что милейший Темур первым делом вырежет всех, кто был близок к отцу. Угадай, кто первый в этой очереди? Как только головы моих братьев и сестёр упокоятся на остриях копий, рядом с ними замаячит и твоя голова.
        Марко посмотрел на него и ничего не ответил. Врал Тоган или нет, говорил он полуправду или действительно верил в то, что говорит, было совершенно ясно, что ничего хорошего ни от Найана, ни от Хайду ждать не приходится. Строго говоря, в случае ослабления Хубилая Марка не ждало ничего хорошего при любом раскладе. И если есть шанс поддержать видимость дружбы с Тоганом, это, вероятно, стоит сделать… Внезапно Марко вновь почувствовал себя беззащитным. Кто пришёл с Тоганом? Кто прячется за портьерой? Лучше не противоречить распоясавшемуся от вина императорскому сыну, не провоцировать августейший гнев.
        - Я сделаю то, о чём ты просишь, - сказал Марко.
        - Ты правильно меня понял. Я не приказываю тебе, Марко, не потому, что не могу приказывать тебе или не имею на это права. Вовсе нет. Я прошу тебя потому, что верю в твою дружбу. В боевую дружбу, которая связывает нас с тобой. Это больше, чем любая другая связь. Я верю, что найду в тебе того брата, которого у меня никогда не было. Так как? Я прав?
        - Да, Тоган.
        Он ужасно хотел спать, возвращаясь в Запретный город на лохматом гнедом жеребчике. Седло плясало под одеревеневшей задницей, сновало вперёд-назад словно челнок. Он поплотнее запахнулся в плащ, кутаясь от влажного, до костей пробирающего ветра, но как только он немного согревался, глаза слипались сами собой, а засыпать ему не хотелось. Тревога никак не оставляла его. Стоило чуть расслабиться и смежить веки, как снова возникало туманное лицо Тогана, его изогнутые губы, искривлённые ненавистью.
        Так, барахтаясь в трясине между явью и дремотой, Марко дотру- сил до Дальних ворот, с ужасом представляя, сколько ему ещё ехать до своих покоев по бесчисленным и гнутым улочкам, словно вены покрывающим тело дворца. Он начал тихонько мурлыкать любимую детскую песенку Пэй Пэй, которую она напевала, когда учила его правильно произносить катайские слова. Пэй Пэй… и тут сон на мгновение отступил, и Марко понял, что именно сейчас поедет к машине снов. Машина снов. Та лодка, которая отвезёт его к любимой, в страну, где всё возможно.Восемь.
        туман-туман… туман… густое бледное полотно, подобное тому, что как фон используют в театре теней. Сплошная пелена, подобная той, что разливается под веками, стоит лишь прикрыть глаза или заплакать от извечного пыльного ветра. Туман… хочется вытереть его, как слёзы.
        он стоял на краю пропасти, переполненной знакомым туманом, таким пухово-лёгким у поверхности и таким густым внизу, что на мгновение пропасть показалась ему гигантской чашей, полной кипящего молока. Эта неожиданная ассоциация удержала его от того, чтобы стремглав броситься вниз, он вдруг вспомнил детское чувство обожжённых губ, слишком торопливо прикоснувшихся к щербатому краю деревянной чашки. Марко осторожно протянул над поверхностью тумана ногу, почему-то вдруг оказавшуюся босой. Он задумался, пьян ли он сейчас, в этой яви сна, настолько ясной, что каждый туманный завиток казался словно выписанным краской по фарфоровой глади. Он чётко помнил, что покинул Тогана бухим в хлам, и чудом держался на лошади. Где -то над головой резким колокольцем прозвенели слова колдуна в облике алой танцовщицы, с издёвкой вопрошавшей: «Открыты ли сейчас твои глаза, молодой Марко?»
        он встряхнул головой, прогоняя морок, легко вскинул руки, оторвался от края пропасти и поплыл над поверхностью тумана, с интересом разглядывая молочно-белые завихрения. Лететь было непривычно и страшновато, но скоро страх прошёл, уступив место юношескому интересу. Долго ли он так парил, Марко так и не понял, но ощущение вневременности происходящего полностью его захватило.
        попытавшись несколько раз подняться повыше, чтобы понять, какая высота ему доступна, Марко ощутил что-то похожее на лёгкое удушье, но это его не пугало. Чем выше он поднимался от копошащей - ся живыми завитками глади тумана, тем чище и холоднее становилось пространство, в нём переставали играть такие живые и манящие туманные орнаменты, и Марка по мере увеличения высоты постепенно охватывал приступ страшной лени, словно его накрыли сразу десятью одеялами. Поднимаясь, он сразу начинал погружаться в пучину обычного сна, словно бы нырял туда, но только не так, как в воду, а наоборот - снизу вверх. Выпутываясь из сладких объятий обычного сна, Марко снова спустился к трепещущей поверхности тумана и некоторое время летел над нею, пытаясь разгадать в облачных пуховых струях какие-то намёки на знакомую реальность.
        вытянув руку вдоль струящейся под ладонью влажной пелены, он попытался ощутить туман на ощупь, чтобы прогнать страх перед ожогом, так настойчиво всплывавший в его голове раз за разом. Туман оказался совершенно никаким, тёплым, как подогретое для ребёнка молоко. Единственное, что Марко смог точно различить, - это влажность, но и в этом он не был уверен до конца. Теперь, когда первый детский страх прошёл, Марко попробовал окунуть в туман лицо. Холодная, наблюдающая часть его сознания отметила, что совать в туман руку казалось страшноватым, а вот посмотреть, что прячется за молочно-белой пеленой, - не так боязно. «Странно. В обычном мире глаза гораздо ценнее рук», - пронеслась где-то вдалеке мысль, показавшаяся одновременно и своей, и совершенно посторонней. Но ведь во сне я смотрю не глазами, отчётливо подумал Марко и быстро окунул лицо в туман.
        хор мириад голосов немедленно оглушил его. Сливавшиеся в многоголосый ветер, эти голоса ныли, стонали, звали, кричали, ревели, грозили, гудели, насыщенное ими пространство вдруг сгустилось до состояния желе, и куда бы Марко ни повернул голову, его преследовали раздирающие перепонки голоса неисчислимых духов. Мощь их оказалась такова, что они проникали даже не в уши, не в голову, а куда-то в середину тела. Их оказалось столько, что Марко ощутил себя винным мехом, который сейчас лопнет, не выдержав давления.
        он быстро отдёрнул голову и вновь оказался над поверхностью тумана. Тишина по эту сторону белёсой парящей глади резко контрастировала с многоголосым хором, слышанным им только что. Марко снова быстро окунул голову в туман, и снова его ударила плотная звуковая волна. Марко отпрянул. Его ранила не столько громкость хора духов, сколько те дикие страсти, которые бушевали в этом многоголосье. Хор насыщали не просто ярость, но Ярость, не просто жажда, но Жажда. Эмоции, рвавшиеся наружу сквозь эти жуткие звуки, пугали своей глубиной, чистотой и завершённостью. В отличие от мятущихся человеческих чувств, несчётно меняющихся с каждым взмахом ресниц, голоса духов насыщали чувства в их чистом, дистиллированном виде, словно Небесный Алхимик выпарил их из чьих-то бушующих сердец и заключил в тонкостенные прозрачные сосуды, откуда, как из тюрьмы, они и взывали теперь к Марку.
        ещё несколько раз окунув лицо во влажные тёплые струи, Марко вынырнул из тумана совершенно обессиленным. Теперь он летел над играющей гладью тумана молча, наслаждаясь звенящей тишиной, такой прозрачной, что шум собственной крови отчётливо слышался приливом океанской волны, как бывает, когда прижмёшь к уху морскую раковину.
        наслаждаясь тишиной, Марко не заметил, как поднялся чуть выше, и удушливые объятия обыденного сна тут же схватили его, прижав к жаркой и полной груди. Тётка Фьора, вспомнил он отчего-то. Полотняная рубаха, колыхающаяся грудь, обожжённая морским солнцем в расшнуровавшемся треугольнике ворота, спи, мой мальчик распрекрасный, баюшки баю. Марко мотнул головой и скользнул вниз, прячась от коварной жары, нависающей над туманом. Сейчас он летел, чётко видя границу между обыденным сном и сонной явью: плотная белая поверхность тумана играла парными сполохами внизу, а сверху на неё наваливалась тяжёлая жара, прозрачная, но плотная, как сметана, пелена. Просвет, в котором летел Марко, понемногу сужался. Я не хочу спать, подумал он и прижался обнажённым животом к туману, скользя по нему всем телом.
        глядя на сужающуюся у горизонта щель между туманом, таящим в себе столько интересного, и прозрачной пеленой жара, душившей его сверху и грозившей вот-вот увлечь в пучину обыденного сна, глубокого и бессознательного пьяного храпа, Марко слегка растерялся. Ему не хотелось проваливаться в сон, так ничего и не узнав. В отчаянии он позвал виновника своего нынешнего путешествия: Тоган! - и в ответ услышал шелестящий Тоганов голос: главное для ищущего - точно знать имя того, кто прячется… или место, где его искать. Вопрос с местом отпадает сразу, со смехом отметила наблюдающая часть сознания. Ведь в этом мире нет ничего похожего на какое-то место. Как можно говорить о каком-то месте в мире, где всё течёт, струится, где не за что закрепиться и где нет возможности для самого понятия места? Остаётся имя. Он кстати вспомнил рассказ императора о его собственном опыте плаванья во снах. Имя. Я должен назвать какое-то имя.
        в этот момент его кольнуло лёгкое чувство стыда - отправляясь в этот сон, он стремился на встречу с Пэй Пэй, но, заворожённый увиденным, на время забыл о ней. Может быть, стоит назвать её имя, подумал Марко. Но я не знаю, что будет с нею, если я произнесу её имя вслух. В этом мире. Он с усилием прогнал мысль о яблочной деве, боясь случайно навредить ей, пусть даже и существующей лишь в его воображении.
        он плыл в разрезе между двумя снами, двумя морями - Нижним морем играющих теней и Верхним морем забвения, - и он решился назвать одно имя. Единственное, которое стоило бы назвать, помня о том, что твоё тело в настоящий момент пребывает распятым на резном ложе машины снов, в самом большом городе Поднебесной. Хубилай, прошептали его губы, перед тем как лицо его погрузилось в туман. И как только узкая струйка воздуха пролетела между небом и языком в последнем «j», многоголосый вой духов загустел, поблёк, померк и стал шумом где-то на поверхности сознания. Марко осмелел и почти скользнул в глубину тумана, позволив телу наполовину погрузиться в поток влажного ветра вслед за лицом.
        завитки и струящиеся волокна пара вдруг заплясали, свились в тончайшие узлы, и Марко оказался перед фасадом колоссального стального замка, вздымавшегося к нему откуда-то из тумана ярко играющими на солнце остриями игл. Марко облетел замок, страшась взглянуть ближе к земле, где клокотал красноватый сумрак. Отчётливо запахло кровью и распалённым человеческим телом. Хубилай, робко повторил Марко. Замок загудел, и проклёпанные швы, скрепляющие стальные игольчатые башни, вдруг сдвинулись ещё плотнее, а навершия крыш ещё сильнее заострились. Марко попытался подлететь ближе, и вдруг сотни тысяч алых солёных комков полетели в его сторону, вырываясь из недр стального дворца. Они летели с жутким визгом, больно прожигая в его теле медленно остывающие сквозные дыры с обугливающимися краями. Комков-метеоритов становилось всё больше, и Марко в ужасе увидел, как его тело постепенно истончается, пропадает, изъеденное искрами. Со всё возрастающим чувством животного страха он попытался подняться вверх, вынырнуть из тумана, но тянущиеся к нему дымные шлейфы миллионов алых точек застыли и стали нитями багровой
паутины, намертво приковавшей его к замку и теперь тянувшей вниз.
        он выхватил из пустоты меч и попробовал взрезать мерзкие тенета, но насмешливый бас протянул из стального панциря: «не выйдет, ведь ты не помнишь имени своего меча». Меч растаял и Марко с возрастающим стыдом увидел, что сжимает в руке свой собственный член, только странно удлинившийся и тонкий, как весенняя сосулька. Он быстро разжал пальцы, но член охватил его горло, словно щупальце, перекрывая доступ воздуха. Стальной замок содрогнулся от хохота. Марко начал падать, задыхаясь, пытаясь освободить горло. Алые нити всё тащили его к земле. Он больно ударился о подножие замка, но от удара все путы, сковывающие его, вдруг растаяли. Он стоял перед уходящей в туманную высь стальной громадой замка. Голый шестилетний ребёнок. Босиком, в холодном осеннем тумане. Насколько хватало глаз, тянулись вдоль горизонта медные плиты, облицовывавшие фундамент крепости. Ребёнок- Марко подошёл к одной из них, засунув в нос чумазый пальчик с обгрызенным колючим ногтем. Хубилай, прошептали губы мальчонки.
        Между плит что-то засветилось. Он вынул пальчик из курносой ноздри и, вытерев его от козявок об пухлый задок, ковырнул ногтем между плит. Они пустые! воскликнул он, поражённый открытием, и тут же взметнулся вверх. Он рос, рос, рос, рос, и вот уже у ног его осталась стальная головоломка в виде замка, изящная игрушка кузнеца Линь Бяо, известного мастера - изготовителя кирас.
        в растерянности Марко замер в потоке влажных струй и жадно вслушался в песню собственной крови, надеясь распознать что-то знакомое, домашнее, хоть что-нибудь, что восстановило бы разорванную пуповину, соединявшую маленького мальчика с понятным и простым миром, где всё-всё казалось таким уютным, где всё переполнялось вещами навсегда, и, когда эти угасшие крохи тепла на секунду показались ему окончательно потухшими, он услышал тихий-тихий скрип уключин… шшррррп… тсрррнк… шррррп… тсссринк…
        губы Марка дрогнули, и сами собою из них выпорхнули слова Шераб Тсеринг. В ответ на этот растерянный зов туман впереди сгустился, потемнел, и в постепенно синеющих завитках появился знакомый полупрозрачный силуэт. На шее - или том, что Марко хотел принять за шею призрака - полыхнули и угасли цепочкой угольков рубиновые чётки знахаря. Марка охватила внезапная радость, и он заскользил к трепещущим завиткам тумана, то очерчивающим знакомый контур, то вновь распадающимся на вьющиеся волокна.
        - Неужели ты и на том свете пьёшь эту гадость? - спросил Марко, показывая на знакомый силуэт чашки с чаем в полупрозрачной руке Шераба Тсеринга.
        - Неужели это то, что ты на самом деле хотел спросить? - захохотал йогин, и от этого знакомого смеха все недавние страхи показались Марку смешными.
        - Тогда скажи мне то, что я действительно должен был бы знать, - сказал Марко.
        - Не стремись увидеть демонов, Марко. Потому что тогда они увидят тебя.
        - И что тогда? - растерялся юноша.
        - Слова теряют смысл, когда их становится слишком много, - ответил Шераб Тсеринг, по-домашнему отхлебнул из чашки, и его силуэт окончательно распался и исчез, унесённый странным ветром, обдувавшим этот мир.
        когда образ тебетца насовсем пропал, Марка захлестнула печаль, горькая, как детская обида. Туман безмятежно струился вокруг, равнодушный к его страданиям. Пэй Пэй, шепнул он и потерял сознание. Последнее, что ему помнилось, - маленькая искорка в уголке её смеющегося глаза.
        …Марко лежал, свернувшись калачиком рядом с машиной снов, рука слабо обхватывала рукоять меча, снятые в спешке и разбросанные поблизости доспехи зайчиками играли на солнце, нахально заглядывавшее в щели неплотно прикрытых ставен. Хубилай сел в ближайшее кресло, взмахом руки отослав охранников за двери. Спящий Марко напоминал ему умаявшегося ребёнка, и лишь тяжёлый запах перекисшего вина, со свистом вырывавшийся из его лёгких, немного портил эту идиллическую картину. Хубилай достал из-за пазухи орешек и бросил в Марка. Юноша лениво повернулся, по-прежнему не просыпаясь, и медленно заслонился от летящего зёрнышка ножнами. Хубилай удив - лённо усмехнулся и бросил ещё один орешек, уже быстрее. Марко всхрапнул и снова, лениво повернувшись, заслонился от ореха рукавом. Хубилай привстал с кресла, подошёл поближе и внимательно всмотрелся в лицо Марка. Тот глубоко спал. Хубилай повернулся к нему спиной и, внезапно развернувшись, нанёс спящему сокрушительный удар ножнами. Ножны звякнули по опустевшим доскам пола. Марко стоял чуть поодаль, с мечом наизготовку, с трудом продирая опухшие глаза.
        - Как ты это делаешь? - с хохотом спросил Хубилай. - Ведь ты же спал как сурок!
        - Что я делаю? - туповато переспросил Марко, усиленно елозя тыльной стороной ладони по ноющему виску.
        - Как ты защищаешься во сне?
        - Понятия не имею, - тяжело ответил Марко. - Простите, повелитель, у меня так голова болит… ничего не соображаю.
        - Сегодня ты приходил в мой сон, - более утвердительно, нежели вопрошающе сказал Хубилай. - Зачем?
        - Я не приходил. Я просто случайно назвал ваше имя, - оправдываясь, ответил Марко, упав на пол в поклоне.
        - И что произошло?
        - Я не смог войти в ваш сон.
        - Не смог?
        - Ну… я посчитал это не совсем вежливым, - замешкался Марко.
        Хубилай подошёл к нему и, взяв за пальцы, развернул его ладонь к свету. Всю поверхность ладони усеивали десятки маленьких круглых ранок. Император потянул Марка за ворот, чтобы убедиться, что грудь юноши покрыта такими же точно странными подсохшими ранками. Марко вяло поддался повелительному жесту императора. Он с удивлением разглядывал ладони, ногтем сколупывая присохшую за ночь коросту.
        Император распахнул тяжёлый халат. Под ним тускло светилась кираса, покрытая сотней чешуек, каждая из которых оканчивалась полированным маленьким шипом. Хубилай потянул юношу за исколотый палец и приложил его к кирасе. Рисунок ранок в точности совпадал с рисунком чешуек. Хубилай удовлетворённо хмыкнул и отпустил руку Марка, безвольно упавшую на пол.
        - Сегодня я проснулся от запаха крови. Оказалось, что вся кираса измазана ею. Знаешь, я вчера поздно лёг и решил на всякий случай не снимать доспех. Было какое-то нехорошее предчувствие, как в ту последнюю неделю в Канбалу, когда тебетец нашел убийц, спрятавшихся в повозке. На женщинах, которые спали со мной в ту ночь, крови не было. Её не было и на слугах. И на охранниках её тоже не было. Странно, правда?
        - Меня даже во дворце… - начал говорить Марко.
        - Не было, - продолжил Хубилай. - Я знаю. Я знаю, что ты приехал уже под утро, упал перед крыльцом с лошади, еле дополз до Павильона снов, где и заперся один-одинёшенек. Остаток ночи тебя бдительно охраняла ночная стража. Где же ты так набрался вчера?
        - Вам известна таверна «Яшмовая жаба»?
        - У Северной заставы Тайду? Да.
        - Вчера я решил немного проехаться и завернул туда. Как уехал - не помню. С кем был… Тоже не помню, - Марко почувствовал, что болевшая голова помогает ему врать более убедительно. - Помню одну девчушку-катаянку… Больше… ничего не помню.
        - В этом трактире, в «Жабе», часто видят моего сына Тогана.
        - Хорошее заведение, мне понравилось.
        - Я заметил… Марко, я тебя прошу. Как отец. Я ведь могу попросить тебя о чём-то как отец?
        - Конечно, повелитель.
        - Пожалуйста, не водись с моими детьми. Особенно за моей спиной.
        - Да что вы?! У меня и в мыслях не было… - начал оправдываться Марко, слыша где-то внутри назойливый голос, упорно твердивший ему «только не переигрывай, только не переигрывай».
        - Я надеюсь на это. Видишь ли, Марко, я настоятельно советую тебе держаться от них подальше в интересах твоей же собственной безопасности. Одно дело, когда я повелеваю Тогану сопроводить тебя в экспедиции через Аннам. Тогда ты находишься под защитой моего слова. Моего приказа. Но если ты сам вдруг решишь, что можно без опаски дружить с императорским выблядком… Знаешь, даже если ты будешь выпаивать маленького змеёныша молоком из собственного рта, рано или поздно эта тварь укусит тебя в губы. Змеи не знают благодарности. Детей императора отравляет собственный яд, текущий в них. И даже если сегодня они лелеют какие-то благие порывы, то рано или поздно их ядовитая природа возьмёт верх. Понимаешь, о чём я?
        - Но повелитель…
        - Не говори мне «но», Марко. Пожалуйста, не говори мне вообще ничего. Я ничего не хочу слышать. Я только хочу, чтобы ты слепо следовал моему совету. Слепо. Бездумно. Как самый тупой кыпчак- лучник. Как самый тупой. Как деревенский дурачок. Ты меня понял?
        - Да, повелитель.
        - Я могу на тебя надеяться?
        - Да, повелитель.
        - Ну, вот и славно. Тогда пойдём позавтракаем.
        Завтрак казался совершенно безвкусным, Марко мял еду онемевшими от похмелья дёснами, всё ещё чувствуя на лице влажные тёплые туманные струи. Сон не отпускал его. Голос Хубилая, обычно такой звучный, скользил поверх сознания, не проникая в уши. Марко украдкой глянул на императора и некстати вспомнил медный колючий замок, плотно пригнанные швы между плитами, режущие края полированных игольчатых башен…
        - Перестань! - крикнул Хубилай.
        Марко очнулся от наваждения. По его ладоням стекала кровь. И вся закованная в металл грудь императора сочилась его кровью.
        - Что с тобой? - с беспокойной нежностью в голосе спросил император. - Что ты делаешь?
        С ладоней Марка капала неправдоподобно алая кровь. Она стекала вниз тоненькими вязкими нитями из десятков мельчайших проколов и вдруг застыла, подчинившись императорскому окрику. Стоявший поодаль седой сотник побелел от страха. Между Марком и императором было около десяти шагов. Но кровь текла из ладоней Марка, вилась десятками тоненьких струй по груди богдыхана и застывала, подчиняясь каким-то колдовским силам, свисая с Марковых ладоней тончайшими, словно шёлковыми, алыми нитями.
        - Я…
        - Ты всё ещё там?
        - Не знаю… возможно, какая-то часть меня… Я чувствую себя ужасно разбитым, больным… Мне трудно себя контролировать… Простите, Кубла-хан…
        - Подожди оправдываться, мой мальчик, - Хубилай повернулся к сотнику и резко спросил его: - Как тебя зовут?
        - Кончак-мерген, - побелевшими губами ответил нойон.
        - Назови его имя, мой мальчик, - ласково попросил император, вглядываясь в лицо Марка. - Прикрой глаза и позови его. Давай…
        Марко подался плечами назад, в прозрачную горячую пелену, мгновенно окутавшую его, и шёпотом произнёс имя сотника на мун- гальском. Внезапно он увидел мир сквозь наконечник неровной стрелы, выструганной неумелой рукой ребёнка, стрела летела прямо в кожаную занавесь, прикрывавшую вход в огромную юрту, беззлобно ругнулся женский голос, шумно проскакал огромный конь, щёку ожёг удар, обида, жуткая обида, отец, мама, брат, какие-то люди, обрывки голосов, взгляд наткнулся на деревянный щит, ещё на что-то, но Марко смёл зыбкую преграду и ворвался в юрту, оказавшуюся внутри огромной и высоченной, как самая высокая башня, там на лохматой овечьей шкуре замерзал скорчившийся от ледяного ветра чумазый мунгальский ребёнок.
        Марко мотнул головой.
        Сотник лежал, скорчившись на земле так же, как этот маленький мальчик, и в голос плакал, что-то повторяя на почти непонятном наречии.
        Марко сжался и выплюнул плясавшее внутри него имя. Ффффффу.
        Сотник сел на земле, отирая слёзы. Его сотрясали рыдания.
        - Что ты сделал? - строго спросил Хубилай.
        - Я нечаянно выстрелил. Я поспорил с пацанами, что стрела долетит. Я никого не хотел поранить, тем более брата, - торопливо затараторил сотник, по-детски шепелявя, и вдруг осёкся, потихоньку приходя в себя.
        Хубилай снял с пальца одно из колец и небрежно бросил нойону. Тот жадно поймал сверкнувшую жёлтую искру. Марко удивлённо осматривался. Юрта, пропахшая кислыми кожами и молоком, растворилась без следа. Голова ныла, как один огромный дырявый зуб.
        Хубилай удовлетворённо хмыкнул.
        - Я бы попросил тебя назвать сейчас имя моего сына… о котором мы говорили только что, - осторожно сказал император, - но боюсь, что сила, с которой ты ещё не умеешь справляться, разорвёт тебя изнутри. Как ты себя чувствуешь?
        - Всё болит. Как будто я был девственницей и меня отымел отряд конников. Вместе с конями, - пусто проговорил Марко, еле шевеля сухим ртом.
        Хубилай захохотал, хлопая себя по коленям. Он смеялся долго, и с ним, казалось, смеялись деревья, ивы, пагоды и весь дворец. Окончательно оклемавшийся сотник вторил ему басовитым хохотком. Император внезапно бросил в Марка комочек песка, и тот молниеносно поймал его у самого кончика носа. Хубилая обуял новый приступ хохота, терзавший его, пока он не зашёлся глухим гавкающим кашлем.
        Хубилая унёс паланкин, а Марко всё сидел на облицованном камушками берегу пруда, тупо глядя в воду. Он ничего не чувствовал, кроме сумасшедшей усталости. Вода немного посветлела за последние дни, и косые зелёные колонны солнечных лучей, терявшиеся в глубине водорослей, играли всеми оттенками самоцветов от насыщенного изумруда до слабого зелёно-голубого берилла. Марко бросил в воду камушек, и огромный старый карп поднёс усатую коричневую морду к самой поверхности воды, приподняв её, но так и не прорвав гибкую водяную плёнку. Суетливая водомерка соскользнула с водяной горки и запрыгала по разбегающимся от камушка кругам. Карп нечеловечески холодно смотрел на Марка, и от этого взгляда по коже побежали мурашки. Марко потянулся за другим камушком, и карп плавно скрылся в глубине, погрузившись спиной в тень, но так и не отведя взгляда.
        Ощущение тумана не проходило, точнее, Марку не составило труда вызвать его в себе снова, таким ярким запомнился ему полёт между двумя океанами сна. Стоило лишь вызвать в памяти голоса, влажное ощущение горячего ветряного потока на лице, и вот уже белый солнечный свет прогнал тени, окрасив всё окружающее пространство в оттенки лимонного и нежно-кремового, а там, где тени казались особенно густыми, теперь лежали прозрачные янтарные мазки. Демоны, сказал Марко.
        Они пришли внезапно. Точнее, они не пришли. Они возникли, словно проступив сквозь привычные очертания двора. Возникли так же, как тени незаметно появляются после полудня, накладывая на окружающие предметы свои очертания, такие легкие вначале и такие резкие под вечер. Они пришли мягко, но неудержимо, подобные наступлению сумерек, но не синие, как вечерний воздух, а пурпурные, как обратная сторона век, когда слишком сильно зажмуришься.
        Они оказались совсем рядом. Так близко, что Марко захотелось спрятаться от ужаса хоть куда-нибудь, он готов был забиться в любую, пусть даже самую маленькую щёлочку. Но когда они пришли, он понял, что прятаться некуда. Они не пришли. Они были. Везде. Они были всегда. Здесь. Там. Повсюду. И слово, камушком брошенное Марком на поверхность мира, заставило их подплыть ближе к той незримой границе, что отделяла нашу повседневность от их адского мира, мира криков, мира чудовищных страстей, мира непереносимой боли.
        Он видел их. И он знал, что сейчас не спит. Это не сон. Ощущение тумана, характерное для сна, ушло, и в беззвучно повисшей кристальной чистоте он видел их ворочающиеся расплывчатые формы, с каждым мгновением приобретавшие всё более жуткий облик.
        Демоны.
        Он заворожённо смотрел на то, как проявляются их стонущие от иссушающих страстей тела, дикие, нелепые, неестественные, страшные, неистовые, полные такой силы, какая, наверное, движет планеты.
        Не кричи. Шепнул глубоко внутри смутно знакомый голос.
        Только не кричи.
        Воздух сипло рвался сквозь голосовые связки сумасшедшим визгом, но Марко в ужасе давил его, глотая, как подступающую блевотину.
        Не кричи.
        Кто это говорит? Мама?
        МмААА !
        Сухое, раздирающее горло сипение вырвалось наружу из пересохшего рта, и в ответ вся пурпурная масса сплетённых тел пришла в движение. Звук, начинавшийся как шипение, перешёл в визг. И они слышали его. Марко отчётливо увидел тонкую, совершенно прозрачную плёнку, чуть радужную, слабенькую и похожую на пузырёк слюны. Он видел, как напряглась эта невыносимо тонкая, почти несуществующая мембрана, а они давили на неё, давили так, как могли бы давить тектонические плиты, давили, как могла бы давить магма, взрывающая земляную твердь вулканами-убийцами. Плёнка таяла на глазах, и отдельные фрагменты длинных чужеродных этому миру тел почти прорывались сквозь неё, словно только что родившиеся младенцы, измазанные кровью и не освободившиеся от пузыря плаценты.
        Марко боялся шевельнуться. Его тело дрожало, и, казалось, каждый стук сердца, колебания каждого волоска на теле отзываются в биении тех, кто стремился увидеть его, прорвав воздушную пелену.
        И тут случилось чудо. Низкий вибрирующий звук волной пронёсся по поверхности плёнки, и она постепенно стала густеть и уплотняться, как яичный белок на сковороде. Длинная, смутно знакомая тень широким мазком пронеслась вдоль прозрачной стены, демоны забились ещё сильнее, но мембрана всё крепла, пока не сгустилась до обычного воздуха, из которого постепенно проступили знакомые очертания прудов.
        Марко сидел на земле. Вокруг медленно опускалась пыль, мелкие камушки, случайные засохшие листья. Он сидел на земле, удивлённо глядя на круг вытоптанного до земли песка, обычно равномерно покрывавшего двор. Марко сидел прямо в центре круга, по-прежнему не шевелясь. Морок нехотя отпускал его. Он ожидал увидеть испуганные лица, охрану, горящие постройки, следы немыслимых разрушений, но ничего подобного не произошло. За исключением ровной окружности, словно кистью очерченной по земле вокруг него, ничего необыч-ного не было. Где -то порванной струной тетенькнула дура- птица. Пробежал суетливый раб с тюком на спине. Брякнули в отдалении ножны. Стайкой вспорхнули и растворились в небе детские голоса.
        И от этой обыденности Марку стало особенно страшно. Он вдруг осознал близость тех существ, что только что привиделись ему так же ясно, как эти мохнатые ивы и горбатые мостики. Он знал, что они и сейчас здесь, и только тонкая, непостижимая разуму плёнка милосердно отделяет его мир от ревущего ада. Он осторожно протянул вперёд руку. Ничего не произошло. Но страх, всё ещё копошащийся где-то в глубине сведённого судорогой тела, заставил Марка отнять руку от пустоты. Где-то снова тетенькнула дура-птица.
        *****Девять.
        Марко бесцельно брёл по бескрайнему саду дворца, вдыхая свежий весенний воздух, уже напоённый предчувствием скорого цветения. Где-то рядом квакнула рано отогревшаяся лягушка, и этот простой земной звук музыкой отозвался в груди Марка. Он подошёл к ручью, осторожно взял в руки склонившуюся к воде тяжёлую ивовую ветвь с набухшими почками и полной грудью втянул горьковатый сочный запах. Боль понемногу отпускала его, растворялась, спускаясь по спине и бесследно уходя в землю. Лягушка снова квакнула, на этот раз гораздо смелее. Марко присел и вгляделся в её янтарные глаза, блестевшие на сером тельце, словно зёрнышки слюды на камне. Лягушка квакнула на прощание и, почувствовав приближение ещё кого-то, молниеносно прыгнула, растаяв в зеленоватой толще воды. Поворачиваясь навстречу подошедшему и вынимая из ножен меч, он вспоминал знакомые строки из наставления по искусству меча: «Бей без замаха, подобно прыгающей лягушке».
        Сзади стоял пожилой сотник, Кончак-мерген. Мунгал стоял просто, опустив руки, не кланяясь. Стоял как дерево, без ложного подобострастия, без суеты во взгляде, без лисьих льстивых уловок, свойственных катайцам.
        - Спасибо, молодой мастер, что пожалели меня.
        - Пожалел?
        - Там, во сне… Вы ведь могли сделать что угодно… Спасибо.
        Марко посмотрел на его лицо, покрытое мелкой-мелкой сетью
        почти невидимых морщинок.
        - Если тебя кличут мергеном^8^, почему ты до сих пор простой сотник? Ты ведь не молод?
        - Я не гонюсь за славой. Как и вы, насколько я помню вас по аннамскому походу.
        - Зачем ты шёл за мной?
        - Хотел рассказать вам кое-что, молодой мастер.
        - Я слушаю.
        - Возможно, вы не заметили, но я сегодня всё время был подле вас и случайно услышал весь ваш разговор с Великим ханом от начала и до конца. Я не хотел ничего подслушать, клянусь, но так случилось, что я слышал всю беседу. Из разговора я понял, что сегодня вы попытались войти в сон Великого хана и не смогли этого сделать?
        - Да. Ты всё верно понял, - сказал Марко. Потом, видя, что сотник замялся, что-то не решаясь сказать, добавил: - Неужели ты думаешь, что если бы Великий хан усомнился в моей верности или в своей силе, то я стоял бы здесь?
        - Нет-нет, что вы… Я хотел поговорить с вами вовсе не об этом… - сотник замялся, тщательно подбирая катайские слова. - Мне доложили о вашем приезде ночью. И… вскоре после него… произошла цепь очень странных событий, которые наверняка имеют отношение к вам. Когда вы вошли в Павильон снов, сначала всё было спокойно. Я дал команду нухурам охранять вас «от себя самого», как это велено Великим ханом, и пошёл к своему посту. Сегодня ночью мне выпало стоять у Главных ворот. С того момента, как я оставил вас, прошло совсем немного времени, может быть, час. Не более. Ночь стояла тихая-тихая, и с каждым часом воздух всё теплел. Я ещё подумал, что весна приходит в этот раз как-то слишком поспешно. Звёзды горели ровным сиянием, ветер утих, и воздух стал спокоен, как дыхание ребёнка. Вдруг из-под ворот заструился какой-то странный туман, словно кто-то нарочно жёг листья за воротами и вдувал дым к нам, сюда, под створки. Но это не был дым. Это был именно туман, горячий и влажный, как будто боги кипятили огромный чан с водой. Он заполнил все небольшие выбоины в дороге, маленькие овражки и застыл над землёй.
Просто застыл. Почти неподвижно. Вдруг кованые ворота затрещали так, будто кто-то бил в них тараном. Человек не может обладать такой силищей, подумал я и, честно говоря, ощутил лёгкий приступ страха. Вы ведь уже видели новые ворота, которые навесили на прошлой неделе? Помните, какого они размера? Я думаю, они могут выдержать довольно долгую осаду. Но сегодня ночью я явственно почувствовал, что сейчас они должны пасть. Отвратительное чувство. Чувство полной беспомощности. Нами овладела паника. Удар за ударом сотрясал вздрагивающие створки ворот так, словно бы они были дешёвой ширмой. Я точно знал, что никаких войск в Тайду вообще не может быть, а вокруг дворца уж тем более. Наш корпус, корпус Тогана, стоит внутри дворца, а не снаружи. Это бред - никакая армия не могла бы подойти к столице незамеченной. Но чтобы хотя бы поколебать ворота, нужно не менее четырёх сотен бойцов с тараном, а лучше ещё стенобитную машину. Это невозможно. C башни непременно подали бы сигнал. Но тревожного сигнала не было, ворота тем не менее содрогались, трещали и еле держались на петлях. Потом удары прекратились так же
внезапно, как начались. И тишина обрушилась на нас, как могильный камень. Я взобрался на стену и глянул наружу. Никого не было. Я спустился, чтобы осмотреть следы. И знаете, что я нашёл? Следы ребёнка, лет шести. Представляете?! Только эти следы, ничего более.
        - Но ведь за день через ворота проходит великое множество народу?
        - Вы ещё не слышали последнего указа нового начальника ночной стражи. Каждый вечер вокруг всего дворца восьмёрка лошадей оставляет полосу рыхлой земли. Утром мы проверяем, кто подходил к дворцовой стене, в каком месте нашли следы, докладываем, осматриваем стену на предмет подкопа, выводим собак. Я клянусь вам, молодой мастер, за воротами были только следы маленького ребёнка и ничьи больше. Страх, который, казалось, ушёл без следа, вернулся. И хоть я и не верю в то, чего нельзя пощупать рукой, или, точнее, в то, что не может быть пронзено стрелой, я снова почувствовал, как холодный ручеёк пота заскользил у меня между лопаток.
        - Ты нашёл ребёнка?
        - Нет. Ребёнка не было. Я дал приказ обыскать прилегающие кварталы. Через четверть часа воины доложили, что все ставни наглухо заперты, как велит приказ о спящей зоне вокруг стены, и улицы пусты. Но я решил проверить всё лично. Как чувствовал. Совсем недалеко я нашел старуху из катайцев. От неё разило дешёвым вином, она тряслась от страха и казалась совершенно трезвой. Хотя в руке держала пустой кувшин из-под вина. «Таким количеством вина можно молодого кузнеца уложить», - сказал я. «Хотела бы опьянеть и забыть то, что видела», - ответила старуха, совершенно не выражая нам ни страха, ни какого-либо почтения. А ведь знала, что грозит ей за появление у ворот в ночное время. Я удивился такой смелости. Она сказала, что торгует рыбой недалеко от ворот и нарочно спряталась, чтобы первой с утра раскинуть тут свой рыбный ларёк. Завтра большой базарный день, она надеялась удачно поторговать, опередив товарок. Устроившись под навесом, она только успела открыть вино, припасённое ею для сугрева, но тут, по её словам, произошло нечто, что заставило её пожалеть о своей хитрости.
        - Что же это было?
        - Лунный человек.
        - Кто ?
        - Вы, - потупившись, сказал сотник. Он нервно куснул длинный седеющий ус и быстро сделал полузаметный жест от сглаза.
        - Но ведь ты сам.
        - Я твёрдо знал, что лично проводил вас в Павильон снов, и мне непременно бы подали знак, если бы вы покинули покои, - поспешно ответил сотник, не дожидаясь окончания вопроса. - До сегодняшнего утра я смеялся над россказнями дворни об Убийце с Луны и прочих бреднях, что мусолит дневная стража. Я солдат. Я не верю фантастическим историям. Точнее, не верил… Но когда вы вошли в мой сон прямо на моих глазах, всё во мне переменилось. Я понял, что старуха говорила правду.
        - Но что же она рассказала тебе? - вне себя от волнения спросил Марко.
        - Белый человек, человек с лунной кожей, подошёл к воротам и, выкликая имя Великого хана, стал бить в створки рукоятью меча. Он был абсолютно гол, глаза его были закрыты, а веки покрывали иероглифы, которых старуха не знала. Сначала ей показалось, что человек немного светится, женское любопытство пересилило страх, она подползла чуть ближе и заметила, что человек как бы немного… немного прозрачен. Словно бы слеплен из тумана, только чуть плотнее. Она сказала именно так.
        - Ты, конечно, не поверил ей?
        - Моя работа заключается не в том, чтобы верить или не верить. Писарь записал сказанное ею, я осмотрел место происшествия, на этом можно было бы и закончить дело. Но что-то показалось мне слишком странным. Я подошёл к воротам и увидел на окованных створках следы, похожие на ожоги, круглые следы, которые вполне могли бы быть следами от раскалённой рукояти. Вот только рукоять должна была бы быть тогда толще оглобли, а человек - высотой в три человеческих роста. Я спросил об этом у старухи, и она подтвердила, что Лунный человек имел огромный рост. «Как если бы самый высокий стражник встал на плечи всаднику», - так она сказала.
        - И что потом?
        - Он стучал в ворота, потом вдруг оборотился мальчиком, меч исчез, а он заплакал, потом засмеялся и ушёл. Как только он отошёл от ворот, тут же слился с туманом, и больше старуха его не видела.
        - А где же эта старуха?
        - Я имел приказ следить за вами и… Простите, я допустил халатность. Слишком поспешно я поскакал к Павильону снов, чтобы проверить, на том ли вы месте, где я вас оставил. К сожалению, я доверил стеречь старуху слишком молодым стражникам, и ей удалось бежать.
        - Ты доложил о случившемся?
        - Нет… Пожалел сосунков. А записи сжёг. Подумал, что всё это пьяные старушечьи бредни. Зачем из-за них ломать жизнь двум юным дуракам… Теперь-то я понимаю, что совершил ошибку…
        - Не волнуйся, ты всё сделал правильно. Я не расскажу о твоей истории…
        - Спасибо, молодой мастер, - бросился было в ноги Марка сотник, но юноша остановил его, поднял и, пристально глядя в глаза, сказал:
        - Но ты должен отплатить мне услугой. Утром и вечером ты будешь докладывать мне обо всём необычном, что происходит во дворце.
        - Вы не казните меня? Пожалуйста, не крадите у меня чувства, не…
        - Что ты несёшь? - удивлённо перебил его Марко.
        - Я слышал, что вы выпиваете у спящего его чувства, и он становится похожим на куклу, - извиняясь за минутную слабость, ответил сотник. - Бесчувственным, тупым. Как деревянный болванчик.
        - Ступай, - ответил Марко, стараясь спрятать невольную улыбку. - Я не трону твоих снов, если ты сам не заставишь меня входить в них и проверять, не солгал ли ты мне.
        Разминая в руках чуть округлившийся сливовый бутон, Марко быстро шёл вдоль ручья по направлению к Северному пределу дворца, где располагались обширные апартаменты придворного врача У Гуань-ци.
        По дороге он снова и снова прокручивал в голове недавние события: череду необъяснимых смертей, битву с дьявольским племенем Ичи-мергена, погребение Шераба Тсеринга, вечернюю встречу с Тоганом, но в особенности ему не давали покоя две вещи: реальность демонов, впервые зримо представшая перед ним час назад, и слова колдуна о причастности императора к смерти Пэй Пэй.
        Он никак не мог разглядеть в покрытом морщинами лице Хубилая каких бы то ни было признаков предательства. С одной стороны, Марко понимал, что «предательство» - не то слово, которое уместно было бы применить к действиям повелителя Суши, но он более всего на свете хотел убедиться, что Хубилай не убивал девушку, что умирающий колдун действительно солгал, чтобы отомстить, отравить Марку жизнь. Никакого ответа на все эти душевные метания жизнь пока не дала. Марко чувствовал, что инстинктивно пытался проникнуть в сон императора именно с целью найти там какой-то ответ, спрятанный в тёмных подвалах души старого воина.
        Библиотекарь лежал, укрытый от посторонних взглядов многочисленными кисейными занавесями, среди горы взбитых шёлковых подушек его высохшее старческое тело казалось особенно маленьким. Тонкий пух на белой, как куриное яйцо, голове неслышно колыхался в такт невидимым потокам воздуха. Он лежал, полузакатив прозрачные бельма, лишь тонкое дыхание говорило о том, что библиотекарь ещё жив.
        Марко подошёл ближе к изголовью, и многочисленная стража тут же подняла копья. Библиотекаря охраняли сейчас строже, чем императорскую спальню. Марко присел на край кровати и вгляделся в знакомое, сплошь исчерченное морщинами, дряблое лицо. Руки библиотекаря чуть вздрагивали, словно жили сами по себе. Марко взял его ладони в свои, сухие горячие пальцы послушно поддались, но лицо оставалось безмятежным.
        - Он не проснётся, господин Марко, - проворковала немолодая служанка, сидевшая подле кровати. - Доктор сказал, что в нём осталось совсем немного сил. Мы ухаживаем за ним, как нам приказали, делаем притирания, поим его лекарственными отварами, но кажется, долго он не протянет. Мы не знаем, слышит ли он нас. Сначала мы думали, что он пытается ответить нам, делая руками жесты, но одна дама, чей дядя живет в Удан-пай, знаменитых даосских местах, предположила, что так он отгоняет неведомые нам злокозненные сущности.
        Словно в ответ её словам пальцы библиотекаря лёгкими паучьими ножами забегали по ладони Марка.
        - Может быть, вы… - запнулась служанка.
        Марко молча повернул голову. По радужной оболочке его светлых глаз пробежали облака, заструился туман, словно волокна хлопка застряли в уголках глаз, а потом ожили и попытались выбраться, но прилипли к радужке, почти невесомые, но такие чужеродные влажной поверхности глаза своей непереносимой белизной. Служанка на мгновение отшатнулась, но потом снова обрела обычный для катайских женщин непроницаемо приветливый вид.
        - Я знаю, как поговорить с ним, - ответил Марко и вышел, невежливо проигнорировав необходимость попрощаться.
        Выйдя из покоев придворного врача У Гуань-ци, Марко поспешил к Павильону снов, на ходу коротко бросив в пустоту: «Кончак-мерген». Лучник на башне кивнул в знак того, что услышал его. Марко шёл быстро, почти бежал, спугнув стайку смеющихся ребятишек, игравших бумажными конниками в пыли под присмотром строгих нянек. Няньки беззлобно закудахтали, но Марко бежал вперёд, не оборачиваясь.
        Возле Павильона снов темнела полузнакомая фигура сотника, небрежно привалившаяся к колонне, подпиравшей алую притолочную балку у входа.
        - Я иду туда. Иду, чтобы встретиться с одним человеком. Расставь людей и внимательно смотри, что будет происходить. Если твой гигантский Лунный человек появится, тут же буди меня. Буди во что бы то ни стало.
        - Слушаюсь, - ответил сотник, согнувшись в глубоком поклоне.
        Со всех сторон послышался шелест. Ночная стража выходила
        из укромных уголков, беря вход в Павильон снов в стальное кольцо. Никто не сморкался в пол, не похохатывал, молодняк не бряцал оружием, не отпускал сальных шуточек. Раньше ночная стража принимала Марка как бы за своего и при нём вела себя достаточно вольно. Но сейчас охрана выглядела как армия терракотовых статуэток для погребения: суровые лица, сжатые рты, нахмуренные брови. И ни одного слова.
        Марко обвёл лица взглядом. Многие стражники отводили глаза, другие делали за спиной охранные знаки от сглаза. Но старались держаться бодро. Как учили.
        Марко прошёл в полумрак павильона, ударом ножен отбросил муслиновые занавески и привычно улёгся на колыхающееся в сети ремней ложе. Он ждал, когда его охватит знакомое сладкое чувство тяжести, но в этот раз ничего не произошло. Он покинул этот мир мгновенно. Закрыв глаза в одном мире, он открыл их уже в туманной пелене мира, где не было ничего твёрдого.
        Увидев, как внезапно побелела кожа Марка, молодой охранник дёрнулся к двери, но сотник жёстко осадил мальчонку за рукав. «Глаз не спускать», - прошипел он. Охранник смущённо кивнул, вынул саблю и сел на пол возле машины снов.
        В этом сне Марко никуда не летел. Так же решительно и твёрдо, как он покидал покои У Гуань-ци, он быстро пошёл по смутной тверди тумана, колышущейся под ногами, обнимающей щиколотки тёплым влажным потоком. Марко опустил лицо. Между завитков тумана ясно проступали знакомые серые камни, которыми недавно облицевали дорожки дворца. Марко удовлетворённо кивнул и пошёл дальше, ясно представляя себе горбатый мостик с красными перильцами, еле доходившими ему до колен, три покосившиеся ивы в конце, прутья осоки, упруго колышущиеся вдоль берега. Туман послушно принимал представляемые им очертания, светлел вверху, где должно было быть небо, темнел там, где должны были вырасти ивы, мгновение - и ивы проступили сквозь белёсую пелену и зашелестели листвой.
        Марко миновал деревья и вызвал в памяти круглую арку, ведущую во внутренний дворик врача. И туман послушно открылся ему, образовав и арку, и надтреснутую от перепада температур штукатурку, из-под которой выглядывал желтоватый земляной кирпич. Покои врача, как и многие постройки дворца, были пока временными, лет через десять их планировалось заменить на каменные, пока же из камня возводились только необходимые сооружения, а всё, что можно было быстро построить из дерева или земляного кирпича, возводилось хоть и добротно, но, по катайским меркам, «на скорую руку».
        Где-то в глубине подсознания всё ещё удивляясь такой тонкой детализации собственного сна, Марко толкнул ворота, и, увидев материализовавшихся охранников, озорно подул на их тёмные фигуры. Грозно блеснувшие латы вдруг затуманились, как лезвие меча, когда на него дохнёшь во время ежевечерней полировки, и разлетелись на волокна, утонув в тумане, плотно стоявшем за ними стеной подобно занавеси.
        Библиотекарь сидел на кровати, скрестив ноги и подложив под старую спину подушки. Он внимательно разглядывал жёлтые костяные ногти, венчавшие его суставчатые костлявые ноги, и Марко, не удержавшись, хохотнул.
        - Ни хао^9^, - по-катайски бросил библиотекарь. Его глаза оставались затянутыми бельмами, но, тем не менее, во сне он производил впечатление зрячего человека.
        - У меня всегда было подозрение, что ты всё видишь, только притворяешься, - улыбнулся Марко. - Не может быть слепец таким прозорливым.
        - Ерунда. Когда зрение слабнет, все остальные чувства лишь обостряются. И жизненный опыт уже не кажется лишним багажом, а становится парусом, который помогает тебе сориентироваться в мире зрячих, - ответил библиотекарь на латинском.
        - Ты спишь?
        - А ты?
        - Не уверен.
        - Какая разница, спим ли мы сейчас или бодрствуем?
        Марко не нашёлся что ответить и подошёл к сгустившемуся из тумана чайному столику, на котором дымился чайник с излюбленным напитком старика. Марко протянул крохотную обжигающую чашечку библиотекарю, и тот с благодарностью принял её, вдыхая тонкий аромат. Пар, поднимающийся от зеленоватой поверхности чая, сливался с туманом, уходящим в бескрайнее пространство.
        - Почему ты не возвращаешься в своё тело? - спросил Марко, глядя, с каким удовольствием старик втягивает ароматный пар.
        - По той же причине, по которой кошка не может попасть в дверь, плотно прикрытую хозяином. Не хватает сил, - засмеялся старик. - Я очень стар. Очень. Но вот незадача… я всё ещё боюсь смерти. И тело, неподвластное ни разуму, ни чувствам, само продолжает бороться с крючьями владыки смерти Ямы. А мой хоть и всё ещё ясный, но по-детски немощный разум вынужден наблюдать за этой борьбой со стороны.
        - Мне нужна твоя помощь.
        Старик молчал в ответ, пытливо изучая поверхность чая полупрозрачными стрекозьими бельмами. Марко вздохнул и взял со стола возникшую в ответ на его желание тыкву-горлянку с ароматным крепким вином, которым поил его Тоган.
        - Ты знаешь, кто отравил тебя?
        Старик удручённо покачал головой:
        - Нет.
        - Шераб Тсеринг тоже не назвал мне имени своего убийцы.
        - Я понимаю его. Возбуждать в других чувство мести - не лучший поступок. Особенно когда месть не принесёт никакой пользы, кроме кратковременного удовлетворения беснующегося эго. Я не столь духовно развит, как твой друг, и я рад бы ответить тебе на твой вопрос, но не могу. Просто не знаю ответа.
        - Тогда скажи мне… О Пэй Пэй… Тебе известно, как она умерла?
        - Мне известно лишь то, что она умерла, не вынеся родовых мук.
        - Я убил одного демона… и… перед смертью он сказал мне, что в её смерти виноват Великий хан, - смущённо путаясь в словах, пробормотал Марко. - Но сам император устыдил меня. Сказал, что демон сказал это лишь затем, чтобы отсрочить свою смерть и поссорить нас.
        - Звучит разумно. Ты не веришь ему?
        - Нет. Что-то мешает мне поверить Хубилаю до конца. Его поступки - загадка для меня. Я знаю, что, если бы этого требовали обстоятельства, он убил бы Пэй Пэй, не задумываясь. Он убил бы самого Господа Бога, если бы ему это было нужно. И именно уверенность в том, что он способен на это, не даёт мне покоя.
        - В этом нет ничего удивительного. Но я плохой судья. Я не могу рассказать тебе о том, чего не знаю. Мне не дано судить Хубилая или оправдывать его.
        Марко сел на кровать, сделав большой глоток вина. Он рассеянно возил ножнами по каменной облицовке пола, заставляя сталь тихо петь. Старик тоже молчал. Туман вдруг стал уплотняться, сгущаться вокруг, обретая весомость воды. Марко почувствовал подступающее отчаяние. С чего он решил, что найдёт ответ там, где не существовали законы привычного мира? С чего он взял, что ответы вообще существуют? В этот момент старик прервал молчание:
        - Он называет тебя своим Сыном. Сыном.
        Марко сделал глоток и присел ближе, чувствуя, как дрожит от напряжения всё тело.
        - И именно это, как мне кажется, смущает тебя, - продолжил библиотекарь. - Если честно, я вообще плохо себе представляю наличие человеческих чувств в таком существе, как Хубилай.
        - Я не совсем понимаю…
        - Конечно, внешне он очень похож на человека: две руки, две ноги, одна голова и семь отверстий в ней. Но мне всегда казалось, что это только видимость. Мне ли не знать, как обманчива внешность?! Пожалуй, нет ничего более обманчивого, чем то, что предлагают тебе глаза, - то ли закашлялся, то ли засмеялся старик. - Глаза обмануть проще всего.
        - Кто же он, по-твоему?
        - Такие существа… Не зря люди обожествляют их. Это сумеречные полубоги, терзаемые совершенно другими страстями, лишь отдалённо похожими на наши. Их пожирает жестокое пламя ревности, но совершенно не той, которую испытываем мы, обычные смертные. Так называемые «простые люди». Я где-то читал, что племена, живущие среди вечных снегов, различают сотни оттенков белого цвета, сотни состояний снега, и для каждого из этих состояний в их языках есть своё слово. Мы же, кто видит снег лишь на вершинах гор, а также попадая иногда зимой в северные провинции, можем назвать лишь «снег» и «лёд». Все остальные состояния снега мы можем назвать лишь через составление разных определений, но у нас нет той чувствительности, которая необходима для выдумывания отдельных слов каждому из этих видов замёрзшей воды. Только «снег» и «лед».
        Старик легко поднялся с постели, добавил дымящегося чая в остывающую чашку и продолжил:
        - Так и с ревностью. Мы можем различить лишь саму ревность и её отсутствие. Но они… Они живут в присутствии ревности всегда, ежедневно, ежечасно, ежеминутно. Во сне, в бодрствовании, всегда. Как океан играет сотнями отблесков солнца, так и их ум играет сотнями отблесков ревности. Как ценитель тонких вин отличает тысячи вкусовых оттенков в букете любимого напитка, так и они чувствуют малейшие колебания ревности, которая пронизывает всё их существо и весь мир, который их окружает.
        Иногда, сопровождая Хубилая в длительных экспедициях, я думал, что, в отличие от нас с тобой, он не выношен матерью. Её утроба не стала для него источником, как для обычных людей. Лоно этой несчастной женщины лишь стало воротами, через которые он проник в наш мир в результате действия неведомой мне силы. Ты говорил, что император якобы сказал тебе что-то. Но что такое для него слова? Я понимаю, что такое слова для тебя, для меня, для остальных «простых людей». В мире ревнующих полубогов-полудемонов нет привычного нам языка слов. Они так чувствительны и так быстры, что слова не успевают отразить состояние их мятущихся умов. Одержимые жаждой первенства и жаждой власти, они сталкиваются в непрекращающейся битве и каждую секунду испытывают тысячи побед и поражений. Поэтому они говорят взглядами.
        - Я всегда хорошо помнил его глаза, - ответил Марко, рассеянно глядя на зыбкие очертания комнаты. - Они казались мне горящими угольями.
        - Ты прав. И поэтому не стоит ждать от Хубилая подвигов. Он не человек. Слова для него не имеют особого значения. Слова для него - лишь средство достижения цели.
        - Не могу сказать, что ты успокоил меня, старик, - глухо сказал Марко.
        - А ты нуждаешься в успокоении? Или в ответе на свои вопросы?
        Они сидели рядом, и Марко почувствовал странную похожесть
        их поз, видимых им как бы со стороны, на его обычное утреннее сидение у прудов рядом с императором. Но неземные глаза библиотекаря, всегда завораживавшие Марка и придававшие словам старика особую глубину, лучились совершенно иным светом. В них отражался покой, такой, какой заметен лишь в воде высокогорных озёр, чью гладь веками не тревожит ни малейшее дуновение ветерка.
        - Давай сменим тему, мне что-то неуютно, - сказал Марко.
        Старик без иронии усмехнулся, вышло это как-то добродушно,
        лучики морщин растеклись по лицу библиотекаря, и Марко решился на разговор, которого вообще-то боялся более всего, особенно учитывая недавно обнаруженную в себе способность создавать из тумана вполне реалистичные картины одним усилием воли. Поэтому он решил не плутать, а напрямую сказать:
        - Я видел демонов. Ты видел их когда-нибудь?
        - Да, и это одна из причин, по которой я, старый и многое повидавший человек, так по-бабьи боюсь смерти.
        - Уффф, - выдохнул Марко. - А я, честно говоря, думал, что сошёл с ума. Я даже боялся произносить слово «демоны» здесь…
        И словно в ответ на его спрятавшиеся до поры страхи туман стал колючим и неуютным, каким он бывает ранней весной, когда проникает за ворот и выстуживает тело до самых костей. Тяжёлый нехороший скрип пополз из углов, заставив Марка быстро переключиться на другие воспоминания. Старик глянул на внезапно съёжившегося юношу и, встав в полный рост, громко крикнул куда-то в пустоту, словно пытаясь приструнить разыгравшуюся собаку:
        - А ну! Ну-ка назад!
        Что-то ухнуло, грузно всхлипнуло и ушло в пустоту, рассосавшись по углам, затаившись там и будто бы подбираясь для броска. Марко подумал о Пэй Пэй, и ему стало немного легче. Старик улыбнулся в ответ, словно угадав его мысли.
        - Понимаешь, есть одна странная вещь… Почему я и спрашиваю тебя о демонах… - с трудом продолжил Марко, переводя дыхание. - В том, обычном мире всякий раз происходит странная вещь. Как только я попадаю сюда, в явь сна или… как это правильно назвать… Всякий раз, когда я вхожу в этот мир тумана, там появляется существо, которое люди описывают как моего двойника. В первый раз это случилось, когда я убил шестерых демонов. Мой двойник в ту же ночь убил шестерых моих друзей. Потом, в яви сна, я попытался проникнуть в сон Хубилая, и в обыденной яви мой двойник попытался разбить ворота ханского дворца. Я думаю, что здесь замешаны демонические силы…
        - Я мало что знаю о демонах, - ответил старик, буднично отхлебнув из чашки. - Я как-то говорил с твоим отцом. Забавно получилось. Он говорит, что вот, мол, есть Сатана, и имя ему Бафомет, и есть лик его, именем Айваз, и сойдутся они в апокалиптической битве с воинством архангелов… Не обижайся, но… Простовато как-то. Хотя чего от вас, белых варваров, ожидать?! Один бог, соответственно - один дьявол, - и библиотекарь скрипуче засмеялся. - Очень удобно и даже где-то практично. Я думаю, что всё несколько сложнее. Увы. Ты ведь видел их?
        - Если отвечать в стиле нашей стражи, то есть не слишком умствуя, то я видел нечто ужасное, что проще всего посчитать за демонов. Я не знаю, демоны то были или нет. Но страшно было очень. И даже сейчас страшно.
        - Тогда, наверное, это были они… На самом деле тебе проще было бы спросить об этом твоего тебетского друга. Я всё-таки больше по части книжных знаний спец. А вот он-то часто бесов заклинал. И кое-что об этом знает.
        - Я пытался с ним поговорить… Так странно, я говорю об этом так, как если бы он был жив!
        - Не страшно. Я ведь тоже жив весьма относительно, - усмехнулся библиотекарь, как показалось Марку, с некоторой долей горечи.
        - Так вот… Я говорил с ним, и он ушёл от ответа. Точнее, я понял его ответ, но он, как всегда… считает, что «говорить в мире самсары, в общем-то, не о чем».
        - М-да, в последовательности ему не откажешь, - засмеялся библиотекарь.
        - По глупости ли либо благодаря каким-то другим обстоятельствам, но я пришёл к твёрдому убеждению в том, что они существуют. Теперь ты говоришь мне, что всё это не один Враг Человеческий. Что их якобы много. Час от часу не легче, как говорится.
        - В демонологии есть лишь одна проблема. Чтобы что-то понимать в классификации демонов, нужно проникнуть в их мир, увидеть их, сохранить более-менее трезвое состояние рассудка и, вернувшись в этот мир, внятно что-то рассказать. Люди, опрометчиво уходившие в мир демонов, были. Со второй частью задачи хуже. То, что оставалось от них после такого путешествия, можно было назвать лишь жалкой карикатурой человека. Однако твой друг Шераб Тсеринг как-то мельком рассказывал мне о демонах, комментируя один старый труд, копию которого я потом случайно утратил при переезде в новую столицу. Если доверять его словам, штука в том, что нет какого-то одного Сатаны, который бы управлял полчищами себе подобных.
        - Та-а-ак… - озадаченно произнёс Марко, безуспешно пытаясь осмыслить слова старика.
        - Представь себе восемь царств, враждебных не только человеку, но и друг другу. Восемь огромных царств, каждое из которых никак не меньше того мира, который ты можешь видеть, слышать, осязать и так далее каждый день. В этих царствах есть всё, что есть здесь, в Поднебесной. Там есть язык, на котором они говорят, отличный от нашего, но отличный и от языка других царств. Там есть дороги, дворцы, хижины, знать и челядь, воины и те, кто их обслуживает, есть чиновники и есть поэты, есть повозки и есть лошади, которые их везут, есть горшечники, торговцы рыбой, мясники, ткачихи, рыбаки, нищие. Там есть всё, что ты можешь видеть, выйдя за пределы дворца. Но все эти существа - демоны. Конечно, их миры не так похожи на наш, как я сейчас их описал. Но это полноценные миры. Может быть, вместо воды там течёт огонь, а вместо растущих деревьев там полыхают языки болотного газа. Но это не меняет сути. Там есть и леса, и моря, и города. Ты представляешь себе это?
        - Да, - неуверенно сказал Марко, пытаясь осилить масштаб предложенной картины.
        - И это только восемь больших царств, а количества малых я не помню. Оно исчисляется десятками. И когда о них говорят «малые», это не означает их малости как таковой. Они невелики лишь по сравнению с этими основными царствами, как страна Мянь или Аннам малы по сравнению с Поднебесной или Великой степью. Но это такие же страны. И в них тоже есть князья, генералы, солдаты, домохозяйки. Все существа. Забавно представить себе, например, что за существо могло бы быть сторожевой собакой возле дома демона? Или каков бы мог быть его конь? Или как бы демоны могли заниматься любовью? Я думаю, это весьма разрушительное зрелище, - закряхтел библиотекарь старческим трескучим смехом.
        Марко подождал, пока старик откашляется, и налил ему ещё чаю. Библиотекарь с благодарностью принял чашку и продолжил:
        - Некоторые, прибывшие с Шерабом Тсерингом в первом тебет- ском посольстве сюда, к нам, совершали интересный ритуал. Помню, я спросил твоего друга, что это за песнопения. Красивые и одновременно завораживающие мощью. Он ответил, что его друзья-колдуны призывают демона, который - это мне показалось странным, но я не привык возражать чужим религиозным взглядам, - так вот, этот демон дал обещание защищать людей от других демонов. Деталей я не помню, но тот демон воплощал Тень Земли. Впрямую его имя просто так не называли, ибо только… э-э-э… обходное название, такое описательное, можно без опаски употреблять. Я понял, что демоны могучи настолько, что ведут себя в нашем мире как слоны в посудной лавке. Кстати, Шераб Тсеринг не любил слово «демоны». Я думаю, вполне логично предположить, что если кто-то поклоняется «добрым демонам», то есть и те, кто поклоняется злым. Но вот только каким демонам поклоняются те, кто противостоит тебе? Я не знаю… Глупо сражаться со всем этим в одиночку. Тебе нужен союзник.
        - Но где его взять?
        - И снова эта прямолинейность… - с ноткой досады пробормотал старик. - Союзника нельзя взять. Его можно прикормить, обманом заставить служить тебе или заставить силой. Но просто так союзы никогда не возникают. Ты сейчас думаешь, что если демонов много и у них много последователей, то это плохо?
        - Да чего уж тут хорошего?
        - Если бы тебе противостоял какой-то объединённый противник, твоя песенка, молодой человек, была бы спета. Но… знаешь, есть хорошая поговорка: «Враг моего врага - мой друг». Тебе нужно искать временного союза с тем, кто враждует с твоими врагами.
        - Кто бы это мог быть?
        - Ищи. А я очень устал.
        Картинку вдруг заволокло туманом, словно молоко пролилось на свиток, заливая буквы и размывая тушь. Старик открывал рот, что-то ещё говорил, но Марко этого уже не слышал. Верхнее Море Забвения обрушилось на него, ласково взяв в плен оцепеневший разум, и заволокло всё глубоким сном, таким, какой обычно нападает на жарком, хорошо прогретом лугу, после хорошего обеда, на полных коленях деревенской простушки, пахнущей молоком и ягодами, собранными только что, тут же рядом, в подлеске, и ты уже не можешь идти, голова уютно устроилась на упругом бедре девушки, она поёт заунывную и безысходную крестьянскую песню без начала и конца, и от её грубоватых рук веет сладким запахом давленых ягод, пальцы чуть кисловаты от домашнего сыра, рассыпающегося словно творог, и ты даже не можешь поднести ко рту мех с вином и просишь её брызнуть из него тебе прямо в рот, и солнце безжалостно колет глаза сквозь прорехи в листве, и вокруг, в пении крохотных луговых птиц, в стрекоте кузнечиков и высоком клёкоте мышкующей пустельги, в высоченной траве, легко, как вода, скрывающей любой юный грех, повсюду разлита такая
невероятная благодать, что вот оно, вот оно, Царствие Божие, не надо никуда идти, и лицо крестьянки в ореоле солнечных лучей преображается в лик Богоматери, её руки теребят твои волосы, и лоно пахнет мёдом, прожигая домотканую рабочую юбку, всю в скатышах и местами в намертво прицепившихся двузубых семечках череды…
        Череда. Что такое череда? Откуда я знаю, что существует какая-то череда, что у неё есть семечки, которые впиваются в штаны мёртвой хваткой? Откуда этот странный сон? спросил себя Марко, тяжело поворачиваясь в тенетах кожаных ремней. Перед глазами последний раз полыхнуло луговое разнотравье, густо прогудел майский жук, зелёные пятна разошлись кругами, веки разомкнулись, и зрачки вмиг нащупали знакомый узор муслиновых занавесей в Павильоне снов.
        - С возвращением, молодой господин, - радостно выкрикнул молодой охранник, и его звонкий голос больно резанул уши, всё ещё с наслаждением купавшиеся в звуках неведомого луга.Десять.
        А на следующее утро вся огромная территория дворца вскипела сливовым белоцветьем, которое к вечеру догнали встрепенувшиеся от холодной спячки кривоватые яблони, раскрывшие мириады лепестков, и к закату дня сливочная и розовая пена залила уже все высохшие русла дворцовых улиц, пусто щерящихся меж домов-утёсов, цветенье окатило одуряющей сладостью площади и парки, патокой влилось в покои, закружило голову, задушило объятьями тысяч цветочных лепестков-пальчиков.
        Красноглазый и хмурый от недосыпания Марко осоловело глядел на лопающиеся на глазах бутоны, налитые, как истомившаяся девка. Сквозь зелёные чешуйки яростно продирались наружу робкие лепестки, словно нежные крылья бабочки выпрастывались из-под заскорузлой шкурки куколки. Повсеместно стоял неуловимый шелест, всюду виделось мелкое движение нарождающейся листвы, веточки-паутинки нервно вздрагивали, тронутые невидимыми духами весны, и во всём этом белокипенном буйстве плясала такая безграничная радость, что невозможно было удержаться от ребячества, встрепенувшегося в каждой клеточке тела, расправлявшего грудь влажным предчувствием чего-то радостного, свежего.
        Марку по-прежнему повсюду виделись следы присутствия тех, о ком он боялся даже помыслить, но весенний цветочный шквал придал ему сил, на которые он даже и не надеялся. Лопающиеся почки брызгали микроскопическими капельками сока, повисшими в воздухе подобно тончайшей кисее, смягчавшими режущие краски весны и острые очертания недостроенных зданий. И в этом дурманном мареве, в толще соков, вырвавшихся наконец на поверхность земли после бесконечно долгой зимовки, струилось столько жизни, сколько было, наверное, лишь в момент творения.
        Мимо Марка стайкой пробежали нарядные служанки из Цветочного предела, закрывая лица от несущихся навстречу тонких капель. Хохоча и бросая друг в друга цветами, девчонки так увлеклись игрой, что даже не заметили молодого человека, глубоко погружённого в свои переживания. Прохладный смятый бутон сливы шлёпнулся о Маркову щёку, обдав крохотным терпким взрывом, и он снова подивился тому, как легко меняется картинка вокруг. Вот только что его сердце терзал ужас, и всего один маленький цветок, брошенный неловкой рукой, вновь вернул его душе детскую способность петь.
        Марко обогнул теряющийся вдали дворцовый сад, там и сям пронизанный башенками пагод, и остановил неспешно двигающийся пустой паланкин. Развалившись на подушках, он отогнул занавесь и, с наслаждением вдыхая смешанный аромат цветов, приказал везти его к ближайшим воротам. Несколько отрядов стражи протрусили в том же направлении, и Марко окриком приказал рабам поспешать.
        У распахнутых ворот уже толпились люди, в основном дворня, окружённая плотным стальным кольцом дневной стражи, алые бунчуки колыхались над блистающими грибками-шляпками охраны, словно суетливые райские птички, вырвавшиеся из дворцовых клеток. Марко легко выпрыгнул наружу, не дожидаясь остановки паланкина, и рабы неловко крякнули в такт: внезапно полегчавший паланкин подпрыгнул на подрессоренных поносках, нарушая взятый ими темп.
        Вокруг стоял невообразимый гул. Люди вытягивали шеи, высматривая что-то впереди, но проход загораживала плотная толпа. Марко поймал за рукав ближайшего стражника, попытался что-то прокричать ему в ухо, но, отчаявшись перекрыть шум людской толпы, просто вытянул за шнур из-за пазухи драгоценную пайцзу и, ткнув в лицо охраннику, показал рукой вперёд. Рябой детина-мунгал понятливо кивнул, что-то рявкнул остальным, и охрана споро начала раздавать щедрые тумаки толпящейся дворне, расчищая проход. Марко протиснулся в промежуток между телами, быстро снова затягивающийся толкущимися людьми, и через несколько мгновений давки и ругани оказался в первом ряду.
        У ворот стоял невообразимо худой старец, по виду колдун-даос. Лысый, как яйцо, с благообразной жидкой бородкой, вьющейся по ветру словно клок тумана, он горделиво возвышался посереди перекрёстка. Довольно высокий для катайца, одетый в ослепительно белую накидку, старик словно сошёл со страниц книги сказок о волшебниках Уцан-пай. Кривоватые ноги корнями впивались в желтоватую площадную пыль. В длинных усах играла полускрытая усмешка. Изогнутый, отполированный прикосновениями старческой ладони посох с привязанной тыквой- горлянкой шелестел амулетами, сухо побрякивающими на ветру.
        Судя по всему, толпа ждала от него какого-то представления. Стражники, которым по долгу службы полагалось опросить пришельца, боязливо подпихивали друг друга поближе к колдуну, но подойти к нему так никто и не решался. Даос с хитринкой поглядывал поверх собравшихся из-под длинных белых бровей, чего-то выжидая.
        Из первого ряда в центр невидимого круга вдруг ввалился вытолкнутый толпой малый сарацинского вида в расписной кашгарской рубахе. Он сначала замер, ошалело поводя глазами, потом какой-то шутник в толпе подопнул его под объёмистый задок, и малый буквально подлетел к старцу. Тот, не поворачивая головы, чуть присел, вытянул в его сторону ногтистую сморщенную ладонь с ромбовидными тяжёлыми пальцами, и малый отлетел, как водяная капля от шипящей сковороды, увлекая за собой несколько человек. Даос замер, явно наслаждаясь произведённым эффектом. Толпа одобрительно зашумела, раздались хлопки.
        В другое время Марко бы не преминул отпустить про себя презрительную шутку в адрес всей этой братии. Даосов боялись и недолюбливали. Он слышал, что настоящих даосов и прежде было мало, но с приходом мунгал они ушли дальше на юг, в свои заповедные места, в поросшие непроходимым лесом каменные столбы и речные заводи, изобилующие потаёнными гротами. Бытовало поверье, что, оказывая людям особые услуги, они взимали и особую плату. Ничего достоверного, разумеется, в слухах, окружавших этих длинноволосых и часто неопрятных на вид людей, не было. Самым обычным источником информации о них служили детские сказки. Поэтому Марко всегда с пренебрежением относился к таким рассказам. Но катайцы, слыша солёные шуточки степняков по поводу даосских колдунов, всегда неприязненно морщились, словно говоря тем самым, что ничего хорошего такое отношение не принесёт. Да и дворцовый врач У Гуань-Ци всегда относился к даосам с подчёркнутым уважением. А слово старого доктора дорогого стоило.
        Как бы то ни было, сейчас Марко смотрел на старика без обычного высокомерия. Узкие, как щёлочки, глаза старика-даоса скользили по толпе, не задерживаясь ни на ком, и Марко сразу же понял, что старик глядит не на собравшихся людей, а на какие-то другие сущности, невидимые для обычных людей, вне всякого сомнения тоже прибывшие сюда же. Как, впрочем, всегда случается при большом скоплении народа.
        Рябой стражник, только что расчищавший дорогу для Марка, неправильно истолковал его взгляд и, видимо, решив выслужиться перед обладателем золотой пайцзы, грубо спросил старика, кто он и по чьему повелению прибыл. Старец продолжал скользить взглядом поверх голов, не обращая внимания на охранника. Стражник оборотился к Марку, взглядом ища поддержки, и юноша из озорства легко кивнул ему. Мунгал поудобнее перехватил копьё с мохнатым бунчуком и подбежал к старику. Колдун, всё так же не обращая внимания на движение вокруг него, легко повернулся, и стражник полетел в пыль. Несколько дружинников из его десятка бросились на помощь товарищу, но в то же мгновение оказались на земле рядом с ним. Толпа буквально взревела. Тут и там раздались робкие возгласы недовольных властью, сея тревожные семена бунта. Марко понял, что допускать волнения никак нельзя, и шагнул в круг, поправив сияющий символ императорской власти.
        Старик посмотрел сквозь него, формально поклонился и, поведя широким рукавом, поставил бойцов обратно на ноги. Марко ответил поклоном и вежливо поздоровался. Старик ничего не ответил, лишь сунул руку за пазуху и достал оттуда не то крупные семечки, не то мелкие косточки. Толпа боязливо отшатнулась. Даос встряхнул ослепительно белевшие на его тёмной ладони кусочки и веером бросил их на землю. Потом концом посоха быстро начертал в пыли незнакомые Марку иероглифы, обвёл вокруг себя круг и сел в самой середине.
        Он не просто сел. Он сел, словно упал камень. И даже складки его одежды, казалось, замерли, повинуясь этому нисходящему движению, нимало не поддаваясь игривому весеннему ветру, трепавшему бунчуки на копьях и широкие рукава охранников, злобно шепчущихся за проведённой в пыли чертой.
        Толпа замерла, ожидая, что же будет дальше. Но старец совершенно погрузился в себя, опустив голову на грудь, и лишь лёгкое подрагивание торчащего в небо длинного посоха было ответом немому ожиданию собравшихся.
        И в тот момент, когда складки стариковского халата окончательно застыли, случилось нечто, чему никто из присутствующих на площади сначала не придал особого значения. Только Марко, повинуясь смутному интуитивному чувству, тому, что, вспоминая позже, он назвал глазами сна, отметил это. Как только старик сел в центре очерченного им круга, из ниоткуда задул ветер, несущий мелкий- мелкий песок. Мелкий-мелкий. Чуть крупнее пыли. И больше этот ветер так никогда и не переставал дуть, ни на секунду, вплоть до того самого дня, когда Марко покинул Катай.
        У этого ветра не было никакого направления. И Марко глазами сна увидел или, точнее, почувствовал, что будто бы этот странный ветер задул из какой-то щели между мирами, словно кто-то забыл прикрыть таинственную дверь. И самое неприятное, что ощутил Марко: именно он - причина возникновения этого зазора между теми таинственными пластами реальности, что долгие-долгие тысячелетия пребывали в относительно спокойном сосуществовании, как кирпичи в кладке, пока неведомая сила не сместила их.
        К вечеру люди неохотно разошлись, подгоняемые копьями хмурой стражи. Старик по-прежнему сидел неподвижно, оборотив сухое окаменевшее лицо к воротам. Никто из зевак не пересёк круг, очерченный посохом. Марко вплоть до сумерек бродил по кварталам, прилегающим к дворцовой стене, разглядывая торговые ряды, два раза выпил рисовой водки в небольших чайных, безо всякой цели купил грубоватую фарфоровую чашку с довольно приятным рисунком, несколько раз ставил «по маленькой» на петушиные бои, посмотрел выступление гимнастов, бросил щедрое вознаграждение гуттаперчевой девчушке, исполнявшей завораживающий танец с хрупкими, как яичная скорлупа, чашками, наполненными чаем, поглазел на свару торговок, окончившуюся безобразной потасовкой и приходом квартального наряда… Но снова и снова он оказывался возле Главных ворот, чтобы ещё раз убедиться в том, что посох старого даоса покачивается в такт дыханию безмолвно сидящего старика, словно мачта над джонкой, стоящей на приколе со спущенными парусами.
        Вечером, возвращаясь во дворец, Марко присел напротив старика, и ему показалось, что сквозь редкие усы катайца промелькнула тень улыбки. Ветер не утихал. Песчаная позёмка стелилась по утоптанной площади ровными полосами, и Марку показалось, что песок складывается в подозрительно ровные узоры. Он сердито тряхнул головой. Взял щепоть песка, размял его в пальцах. Понюхал, покатал, попробовал на ощупь. Песок как песок. Только песчинки не обладали привычной угловатостью и вроде бы ничем не походили на уменьшенные копии камней, которыми ему представлялся обычный песок. Эти песчинки скорее напоминали круглую речную гальку, местами среди них попадались крохотные раковинки и какие-то штуки, похожие не то на панцирь мелких насекомых, не то на засохших креветок. Марко почувствовал усталость, сплюнул, зачем-то перебросил щепоть песка через левое плечо и пошёл к Воротам.
        Ночная стража небольшими отрядами заступала на пост, принимая у «дневных» списки нарушителей и разыскиваемых, лениво переругиваясь по поводу пломб на замках, ломаных стрел, числящихся целыми. Толстый седой сотник-катаец, престарелый увалень, непонятно как задержавшийся на должности, точил лясы с пожилой катайской служанкой. До Марка долетел его боязливый шёпот с гуанчжоуским акцентом: «Прибыл с утра, говорили, что пришёл дворец охранять. Да только кто поверит? Знамо дело, он не дворец стережёт. Верно говорю вам, госпожа, этот святой старец стережёт ворота, чтобы оттуда что не вылезло. Он не дворец стережёт… Он город охраняет от дворца».
        Марко насторожился. В медленно сходящемся створе ворот он увидел, как старик, казалось, услышал его мысли, и снова лёгкая усмешка пробежала по его сжатым губам, темнеющим сквозь редкие седые усы. Песчаная позёмка бежала к ногам Марка, словно стайка весенних змей, стремящихся совокупиться после долгой зимы. Ледяная струйка пота скользнула по спине. Он даже отдёрнул ноги от струящегося песка. Потом выругался про себя и с силой топнул по ближайшему песчаному ручейку, подняв крохотные пыльные смерчики. Дура-птица тетенькнула в такт откуда-то из ивовой кроны.
        Вся следующая неделя промелькнула быстро, как ястребиная тень. Всюду ползли странные слухи, челядь волновалась, в воздухе висело неясное тревожное предчувствие. Разного рода опасения присутствовали во дворце всегда, но на этот раз их источником служили вовсе не волнения на периферии Империи, не угроза бунта, не вдруг возросшая активность найановых лазутчиков или диких бойцов Уцэге, возникавших то тут, то там, разорявших мелкие заставы и исчезавших в весеннем воздухе, звенящем от предчувствия скорой жары. Такая тревога была бы понятной. Но теперь весь дворец буквально вибрировал от иррационального, совершенно беспричинного страха, трясясь, как собака перед землетрясением.
        Марко снова целыми днями участвовал в бесцельных рейдах, ночных облавах, заканчивавшихся либо поимкой мелких жуликов, либо вообще ничем. Каждое утро Кончак-мерген, прячась в полумраке среди ширм и занавесей, вполголоса пересказывал ему сводки, полученные ночной стражей за минувшую ночь. Всё выходило не очень здорово.
        - Несмотря на приказ императора о поиске женщин-оборотней и запрете всяческих слухов, обсуждающих существование этих мифических существ, в женской половине поговаривают разное, - шелестел мерген, перемежая сочные мунгальские фразы суховатыми мяукающими словами на катайском.
        - Только поговаривают? - с усмешкой переспросил Марко, отправляя в рот снопик лапши.
        - Молодой мастер, как всегда, проницателен, - усмехнулся в ответ сотник. - Конечно же, никаких слухов не было бы, когда б не сотни следов, которые ночная стража замечает практически каждую ночь. Поговаривали, что активность оборотней зависит от фаз луны, но мы этого не видим. Луна умирает, но следов каждую ночь становится всё больше.
        Вчера я отрядил десять «двоек» на поимку лисиц, но следопыты ничего не принесли. Несколько волосков и шерстинок. Рыжих шерстинок, едко пахнущих мускусом. Хе, хотел бы я хоть разок попасть в лапы течной лисицы, - грубовато, по-солдатски ухмыльнулся Кончак-мерген, прикрыв глаза, словно как следует припоминая запах заново.
        - Принёс посмотреть?
        - Конечно, молодой мастер, - снова приняв безразличный вид, словно спохватившись, проговорил сотник. Он порылся за пазухой и протянул Марку маленькую деревянную коробочку.
        Марко с любопытством отколупнул ногтем плотно притёртую крышечку с полустёршимся рисунком. На чистой бумажной тряпице темнели несколько волосков. Марко прикоснулся к одному из них, потянул носом воздух, и сладковатый животный запах ударил его в ноздри, горячим дымком просочился между волосков внутрь черепа тёмный аромат, показавшийся таким же знакомым и родным, как запах материнской груди, и близким, как запах собственного тела, прокатился по Марку как тяжеленный валун. Маго Боло, шепнул нежный девичий голос с караитским акцентом, и вся его плоть немедленно отозвалась на этот зов, тянущей болью толкнув между пол халата. Он поспешно захлопнул коробочку, помотав головой, как лошадь. Морок отходил тяжело, как похмелье. Марко смущённо бросил на сотника беглый взгляд исподлобья, но тот не улыбался. Скорее наоборот. Седые брови поползли вверх, сгребая морщины в тугую складку на лбу, лицо мунгала выражало скорее сострадание, чем насмешку.
        - Не надо хотеть желать… - скомканно начал говорить Марко, словно позабыв татарский, снова тряхнул головой и перешёл на более сухой катайский: - Нет ничего хорошего в близком знакомстве с женщиной-оборотнем. Это та отрава, с которой мужчине трудно справиться.
        - Я слышал об этом, - без нотки фамильярности ответил Кончак-мерген.
        - Рассказывай дальше, - сказал Марко, опускаясь в кресло. Испытывая что-то похожее на благодарность к тактичности старого сотника, он решил, что будет правильным подбодрить его, снял с углей чайник, налил в драгоценную пиалу золотистого отвара и подчёркнуто вежливым жестом пригласил мергена отпить.
        - Вы очень добры, молодой мастер, - на катайском ответил Кончак-мерген, всем своим видом показывая, что оценил щедрость юноши. - Сейчас мы знаем только одно: ни одна из цепочек следов не ведёт к дворцовым воротам. Иными словами, лисы находятся внутри. Они не пересекали стен, разве что прилетели на территорию Запретного города по воздуху.
        - Разве это возможно?
        - Наша работа заключается в том, чтобы не делать предположений о возможности или невозможности каких-либо действий. Мы исходим из того, что возможно всё, и мы должны обеспечить полную невозможность любых действий, могущих представлять угрозу для безопасности дворца. Лично я считаю глупыми некоторые ритуалы, которые на этой неделе отправляли подле Главных ворот. Но мои личные предпочтения не должны оказывать никакого влияния на мою работу. Поэтому я проследил, чтобы никто не смог помешать проведению этих дурацких игрищ. Если они могут предотвратить какую-то угрозу, о которой я, по своему скудоумию, не знаю - пусть предотвращают и пусть ритуалы проводятся. Какими бы нелепыми они ни казались мне лично.
        - Мы говорили о передвижении по воздуху…
        - Был случай, когда во время бунтов двое катайских шпионов проникли в Запретный город Канбалу на огромных воздушных змеях, крашенных осьминожьим чернильным пузырём так, чтобы их крылья сливались с ночным небом. Прежде чем мы взяли их, они успели уничтожить две сотни бойцов и дошли до крыльца ханской опочивальни. С тех пор я стал гораздо более осмотрительным, - усмехнулся сотник и распахнул полы халата, сдвинув в сторону щитки кирасы. Уродливый шрам полностью пересекал весь живот. - Меня спас этот удар. Я остался жив, отделался ссылкой на южные границы. После лечения. Остальные бойцы сотни были казнены за недогляд.
        Сотник прошёлся, оправляя халат и переваливаясь с пятки на носок мягкими сапогами без каблуков. Марко молча ждал продолжения. Сотник медленно взял со столика дымящуюся пиалу и продолжил:
        - Таким образом, при вечернем разводе мы проводим особенный инструктаж для стрелков на башнях, чтобы смотрели не только на землю и крыши.
        - А на крышах есть следы?
        - Мы проверяли. Следы есть, но единичные. Кроме того, это не лисьи и не женские следы. Их оставил мужчина. То есть злоумышленник - а это должен быть злоумышленник, поскольку нормальный человек не будет передвигаться по крышам, - не шёл, а словно бы прыгал со здания на здание, оставляя по одному-два следа на крыше каждого из них. Сейчас я полагаю, что… Извините, молодой мастер, наверное, я скажу нечто крамольное…
        Марко махнул рукой, словно отметая возможные извинения и торопя сотника говорить дальше.
        - По моим ощущениям, сейчас дворец является источником беды. Нечто злое не столько стремится сюда, сколько выползает отсюда. Как будто здесь открыта какая-то потайная дверь, из которой… - сотник умолк, подразумевая, что дальнейшее не имеет смысла в уточнении. Он быстро поднёс пиалу ко рту, словно у него внезапно пересохло в горле, сделал жадный глоток и продолжил:
        - Вы уже слышали о мунгальском шамане?
        Марко молча мотнул головой.
        - На днях наши шаманы привезли сюда одного уважаемого человека. Он довольно высоко ценился как заклинатель духов. Поговаривают, что найманы и меркиты считают его за живого бога. Сам я о нём раньше не слышал, но старики говорят, в Степи он пользовался огромным почётом.
        - Пользовался? Или пользуется?
        - Он сошёл с ума. Сегодня ночью. Сейчас расскажу… Всё шло нормально. В отличие от катайцев, наши не стали устраивать никаких помпезных спектаклей, тихонько привезли его к Северным вратам…
        - Почему к Северным?
        - Он сам попросил. Сказал, что оттуда он чувствует «нехороший ветер». Собрались только кешиктен, самые значительные из нойонов и те, кому дарован титул аврага. Ещё несколько семей прислали своих домашних знахарей и колдунов в помощь. Но когда Неназываемый начал камлать, они в страхе разбежались… когда почувствовали, с какими силами он собрался говорить. А он увидел демонов и сошёл с ума. Закатился такой падучей, что его пришлось взять в деревянную клеть и тайно вывезти из столицы. Пока брали, он покалечил нескольких наших… одному грудь разорвал, как мясной пирог. Правда, далеко его увезти не успели. Демоны, попытавшиеся прийти в наш мир через его тело, всё-таки разорвали Неназываемого в куски. Мне, кстати, тоже достался кусочек, - с тихой благоговейной гордостью произнёс сотник и вынул из-за пазухи крохотную костяную коробочку-ковчежек. На крышке темнели охранительные знаки.
        Марко с любопытством глянул на ковчежек, протянул было руку, но что-то толкнуло его в ладонь. Он вспомнил копошащиеся длинные тени за прозрачной мембраной и быстро отвернулся. Кончак-мерген понимающе кивнул и убрал коробочку обратно за пазуху.
        - Благодарю тебя, - сказал Марко, после чего молча встал и, не прощаясь, направился к выходу. Сотник поклонился и сделал шаг назад, растворившись в тени.
        День прошёл в пустых хлопотах. Марко пытался отыскать императора, но наткнулся лишь на шумную процессию послов с Явы. Затмевавшие роскошью и блеском весенний солнечный свет, напыщенные яванцы, разинув рот, внимали громогласным речам императорского двойника, высокопарно уверявшего их с трона в том, что Юань принимает их верительные грамоты, с уважением относится к суверенитету своих далёких южных друзей и не станет посылать свои эскадры к яванским берегам. Полная чушь, подумал Марко. Он точно знал, что экспедиционный корпус уже практически готов выступить. Двойник Хубилая был очень убедителен. Он выкатывал налитые кровью глаза из орбит, яростно кричал, надрывая связки, и вообще производил на чужестранцев сильное впечатление своим ярмарочным талантом. К тому же телом он был ещё больше самого Хубилая, что само по себе повергало неустойчивые души в трепет.
        Марко поворотился, чтобы отойти, но дорогу ему преградил огромный расшитый паланкин, сопровождаемый десятком высокорослых усатых красавцев сарацинского вида. Марко попытался обойти помеху, но занавеси колыхнулись, и в просвете показалось круглое лицо Темура. Марко видел его и раньше, но только издалека. Теперь же он мог подробно разглядеть самого старшего из императорских сыновей.
        Плавным жестом наследник богдыхана отодвинул шёлк занавески и в упор разглядывал юношу. Несмотря на пухлявость и избыток белил, Темур казался красивым вовсе не женственной, а вполне мужской красотой. Живые глаза светились внутренней силой и некоторой горечью. Резко очерченные губы, как и у его брата Тогана, изгибались подобно мунгальскому луку, придавая наследнику слегка капризный вид, но глаза говорили, что жизнь Темура отнюдь не всегда была такой уж сладкой. Одетый во всё катайское, Темур нетерпеливо поиграл по подрессоренной поноске длинными золотыми напальчниками в несколько цуней, венчавшими пухлые полупрозрачные пальчики, и рабы аккуратно опустили паланкин наземь. Ближайший стражник упал на четвереньки, и Темур легко вышел из шёлкового полумрака, наступив сарацину на спину, как на ступеньку. Второй стражник поспешил бросить под уже занесённую над землёй царственную ногу драгоценный парчовый плат. Огромный, почти с отца размером, Темур, в просторном катайском платье подобный облаку, неслышно опустился на мостовую и шагнул к склонившему колено Марку.
        - Поднимись, - ласково прозвучал над Марком глубокий голос, бесполый, но от этого не менее прекрасный.
        Марко встал, молча глядя прямо в набелённое лицо Темура. Стражники что-то рявкнули про непочтительность, но Марко, всё так же не проронив ни одного слова, приложил ладонь к сердцу и словно ненароком коснулся золотой пайцзы на груди. Стражники заткнулись.
        Темур несколько минут вглядывался в лицо юноши, не издавая ни звука. Марко молчал в ответ. Наконец Темур поиграл звякающими напальчниками и проговорил своим мелодичным, как колокольчик, голосом:
        - Ты действительно совсем светлый. Прозвище «Человек с Луны» тебе очень подходит.
        Марко молчал. По виску Темура пробежала влажная дорожка, и наследник вынул из рукава малюсенький яркий веер, похожий на чучел- ко тропической бабочки. Темур мелко взмахнул им и обошёл вокруг Марка, бесцеремонно разглядывая его. Долгополое катайское платье скрадывало его шаги, и, казалось, наследник плыл над землёй, не касаясь её.
        - Я слышал о тебе много разного. Это правда?
        Платье издавало тихий шелест. Волна сладковатого аромата духов обдавала лицо Марка, подгоняемая шёлковыми крылышками веера.
        - Отец очень тебя хвалит. А это опасно для меня. Он не должен любить кого-то больше, чем единокровного сына. А он тебя любит. И это опасно уже для тебя.
        Темур закончил обходить Марка и, чуть наклонившись, заглянул в его глаза.
        - Научите своих рабов правильно говорить на катайском. Когда они произносят слово «нипастительнось», мне стоит больших усилий сохранять достоинство перед вашим высочеством, - ответил Марко, едва заметно шевельнув головой в имитации поклона.
        Темур чуть нахмурился, потом лицо его тронула удивительно яркая солнечная улыбка. Он выпрямился и вновь скрылся в паланкине, оставив за собой волну цветочного аромата. Рабы крякнули, поднимая поноски на плечо. Стражники свирепо глядели на Марка, демонстративно сжимая рукояти сабель. Занавесь распахнулась, и Темур бросил Марку из уплывающего паланкина:
        - Не ходи в мои сны, мальчик. Там ты не найдёшь ничего, кроме дерьма и боли.
        Паланкин почти без скрипа быстро понёсся к выходу из дворца. «Там нет ровным счётом ничего хорошего, мой мальчик. Ровным счётом ничего», - донёсся до Марка мелодичный голос Темура, подражающий интонациям императора.
        Марко поглядел на удаляющихся стражников, потом, движимый чистым озорством, поддел носком чувяка камушек, чуть подбросил его и, повернувшись, с силой придал ему ускорение ножнами. С неприятным шлепком камушек прилип к удаляющемуся бритому затылку стражника-сарацина. Скорчившись от неожиданной боли, сарацин оборотился к Марку. Тот как ни в чём не бывало стоял в профиль к паланкину, но не смог удержаться, повернулся к стражнику и послал ему воздушный поцелуй. Сарацин скрипнул зубами и, шипя проклятия, понёсся догонять своих.
        …чувство тревоги пружиной подбросило Марка с постели. Он сел, откинув покрывало. Из-за ставен сквозь нарастающее пение проснувшихся сверчков и цикад слышалось бряканье пробегающего вдалеке патруля. Марко медленно поднялся, роняя на узорчатый пол шёлковые подушки, и подошёл к окну, потянув за собой зашелестевший халат. Неверный свет умирающей луны окрашивал двор в резкие серебряные мазки, перемежавшиеся угольно-чёрными полосами дрожащих от ветра теней. Лохматые ивы шумно переговаривались над ручьём, сердито бормочущим в ответ. Отблески воды бросали монетки света на подсвеченные снизу древесные стволы. Большая ночная птица бесшумно спорхнула из-под конька крыши соседнего павильона и быстро слилась с ветреной мглой, лившейся с небес. Лягушки в пруду испуганно прервали нестройное пение. Голоса патруля исчезали где -то в полном звуков ночном воздухе, словно бы тонули в одеяле. Марко медленно натянул холодный халат, зябко поёжившись от прикосновения остывшего за ночь хлопка.
        Сзади раздался шорох. Марко резко развернулся, сжимая в руке пиалу, готовый швырнуть её в непрошеного гостя. Пустота покоев уставилась на него чернотой выколотого глаза. Шорох повторился. В серебряном квадратном отсвете, скользящем из-под ставень, струился песок. В комнате ветер не чувствовался, хотя придверный колоколец легко звенел, приветствуя влажный весенний сквознячок. Из-за отсутствия ветра струйки песка казались Марку живыми. Складываясь в причудливые узоры, песок бежал к ногам Марка, огибал парчовые туфли, свивался вокруг жадными змейками, словно пытался лёгкими щупальцами удержать ноги юноши.
        Марко медленно подошёл к дверям спальни, глядя, как песок разлетается под его стопами и снова свивается в причудливый ковёр призрачных змей. Он снял с подставки меч и толкнул створки дверей. Те послушно скрипнули, пропустив лунный свет в глубь Павильона снов. Серебряная дорожка добежала до машины и осветила её массивный остов, на мгновение поиграв муслиновыми занавесями. Волшебные буквы горели в лунном свете, тени играли на них, создавая ошуще- ние движения. Казалось, буквы хотели сорваться со своего ложа и полететь к нему. Они что-то говорили, но Марко не знал их тайного языка.
        (это язык сумерек, Марко, тайный код, открывающий путешественнику карту других миров)
        Он пересёк павильон, стараясь не скрипеть половицами, чтобы не тревожить стражников, затаившихся где-то рядом. Машина дышала, занавеси играли в ночном ветерке, словно шевелились жаберные крышки гигантского серебристого карпа. Марко провёл ладонью по исчерченным письменами рамам, коснулся ременных петель, и камни, вживлённые в узорчатую кожу, отозвались теплом, неожиданным в ночной прохладе. Чувство тревоги само собой улеглось, уступив место воспоминаниям. Сопровождаемые мерным стуком рубиновых чёток, волокна тумана пронеслись перед внутренним взором Марка, складываясь в причудливые картины мира снов.
        (ты умеешь плавать во снах, Марко)
        Шелест песка усиливался. Марко опустил глаза и увидел, как песчаные волны разбиваются о невидимый барьер, окружающий машину. Песок образовывал правильные концентрические круги по всему периметру основания машины, словно бы она стояла в центре причудливого, но удивительно правильного чертежа. Марко чуть прищурился, и чертёж стал трёхмерным, поднимаясь от пола прямо к глазам. Словно дворец вырастал вокруг машины, представлявшейся ему теперь в виде большого центрального павильона, наподобие Пагоды предков. Внезапно он чихнул, ноздри, раздражённые запахом влажноватой пыли, резко исторгли песчинки из носоглотки, и невольные слезинки смыли наваждение. Песок осел, снова улёгшись чудными узорами. Марко шагнул к машине и почувствовал нежное, но тугое сопротивление воздуха, словно бы сгустившегося над узором. Он сделал внутреннее усилие и перешагнул через невидимый порог. В ответ песок зашевелился сильнее, змейки забурлили, заиграли, как рыба над поверхностью Драконьих прудов перед закатом. Марко отнял ногу, и песок успокоился.
        (как будто кто-то распахнул двери, молодой господин, и оттуда в наш мир хлынуло что-то чужое)
        Марко тряхнул головой, пытаясь избавиться от сотен шепотков, ясно звучавших где-то вокруг головы, проникавших внутрь вместе с ветром. Но шелест лишь усилился. Марко привычным движением потянул из ножен меч, и в ответ песок снова взбесился, поднимая замысловатые мелкие смерчики. Марко ткнул кончиком лезвия один из пыльных столбиков, вращающихся ближе к нему, и песок как живой на мгновение обвился вокруг стали верёвкой.
        (открыты ли твои глаза, молодой мастер)
        Против собственной воли он потянул носом воздух, втайне боясь почувствовать знакомую вонь, предвещающую появление жутковатых соплеменников погибшего страшной смертью Ичи-мергена. Его передёрнуло, по спине скользнул холодок страха. Но чистый воздух не нёс с собой ничего, кроме слабого аромата цветов, свежести журчащего за порогом ручья, горьковатого привкуса зазеленевших ив и тёплого запаха благовоний, которые жгли стражники в надежде обуздать духов ночи. (он пришёл; варвар, способный плавать во снах)
        Марко кожей, всеми волосками на теле ощущал чьё-то присутствие. Но враждебное ли дыхание доносилось до него из-за тёмных полосатых теней? Он не мог разобрать. Выставив вперёд меч, вытянувшись в струну, как перед атакой, Марко напряжённо вглядывался в темноту покоев, подумывая использовать глаза сна, но смутная боязнь перед тем, что он может увидеть, останавливала его. Он переложил меч в левую руку и осенил себя крёстным знамением. Какая-то часть его существа успокоилась, словно перестал плакать ребёнок, прячущийся в колодце его уставшей, истерзанной страхом души, но тут же другая часть сердца засмеялась ядовитым смехом.
        (твои странные мантры здесь бессильны, здесь говорят на других языках)
        Меч висел в его руке бессмысленным куском железа, холодно игнорируя жар его ладоней. Сталь больше не пела, не дрожала в руке. Это чувство пугало.
        (тебе нужно знать лишь имя или место того, что ты ищешь)
        Марко открыл глаза. Солнце хлестало сквозь распахнутые настежь ставни. Десяток копейщиков во главе с Кончак-мергеном стояли, почтительно склонив головы. Марко сел на полу. Меч лежал в руке как-то странно, неподатливо, непослушно. Марко проследил взглядом вниз по лезвию. Конец лезвия тонул в схватившейся луже крови. Широкий коричневый поток тянулся на полторы сажени, вытекая из-под распростёртого мёртвого тела. Чья-то бледная тонкая рука сжимала сталь в посмертной судороге.
        - Вы великий воин, - звонко выкрикнул молодой голос, и стражники опустились на колено. Кончак-мерген махнул рукой, и воины ладно прокричали татарское приветствие.
        Марко тряхнул головой, пытаясь прогнать тяжёлые остатки сна. Рука не слушалась, словно сведённая усталостью после чудовищного мышечного усилия. Спина отозвалась резкой болью.
        - Переверните это, - шепнул он, раздирая ссохшиеся голосовые связки. - И… пить…
        - Чаю? - спросил сотник.
        Марко мотнул головой и прикрыл веки. Свинцовая тяжесть тут же камнем ударила в затылок, маня его преклонить голову и упасть в пучину глухого сна. В губы ткнулась холодная кромка фарфора. Не поднимая век, он потянул в себя благословенный винный нектар. С каждым огненным глотком силы возвращались к нему. Наверное, так чувствует себя змея, согреваясь на камнях после обжигающего ночного холода, подумал Марко.
        Он с усилием открыл глаза и увидел, как стражники держат за волосы голову женщины. Когда тело приподнимали, наполовину перерубленное горло чвакнуло, лёгкие выпустили застоявшийся воздух, и женщина выдохнула, словно вдруг ожила. Из мёртвой руки тянулась рыжая полоса ржавчины, очертаниями напоминавшая распавшийся в пыль изогнутый меч.
        - Кто она?
        - Женщина с Луны? - боязливо ответил вопросом на вопрос молодой голос из неровного строя.
        - Великий хан тайно покидал дворец на несколько дней. Этой ночью он вернулся. Когда императорский кортеж проезжал мимо Пагоды предков, на нас напали, - ответил Кончак-мерген, склонившись в глубоком поклоне.
        - Кто ?
        - Мы не знаем. Мы не успели заметить.
        - Потери?
        - Убит весь отряд. Точнее, они просто умерли, без видимых причин. Внезапно рухнули наземь прямо там, где стояли. Как если бы их отравили, - ответил сотник. - Или околдовали, - помявшись, добавил он.
        - Великий хан?
        - Вы спасли его.
        - Я?
        - В сиянии лунного света вы появились с пылающим мечом. Ваша тень схлестнулась с тенью существа, напавшего на кортеж, раздался жуткий крик, и всё исчезло. Император стоял посереди обломков ханской арбы, вокруг в беспорядке лежали тела нухуров… Стрелки на башнях даже не успели ничего понять, так быстро всё произошло.
        - Где Великий хан? - обессиленно спросил Марко.
        - Тяжело болен. Он никого не принимает.
        - Старик-колдун всё ещё сидит у ворот?
        - Да. Вокруг него следы битвы. Но за пределы круга, который он очертил вокруг себя, не проник никто. Пятна крови, обломки, всё прочее… Как будто старика накрыли гигантской чашкой посереди великой битвы.
        Марко расхохотался. Он бился в истерике, плакал и смеялся одновременно, повалившись на бок. Стражники недоумённо глазели на него, пока он не стих, не в силах подняться на ноги. По его лицу ручьём текли слезы. Седая, как снег, прядь, выбилась из косицы и лежала поперёк лица как лебединое перо.Одиннадцать.
        На этот раз они сидели в огромной библиотеке. Марко не хотел больше видеть библиотекаря, окружённого облаком больничных запахов, едкими испарениями притираний, дымкой лечебных ароматов моксы. Грусть от того, что те, кого он считал самыми сильными, умными, в конечном счёте, самыми притягательными людьми на свете, теряют силы, эта горечь подтачивала его, как невидимый древоточец подтачивает сваю дома, изнутри, день за днём, неделя за неделей, пока целое с виду бревно не рухнет, осыпавшись трухой. Поэтому сегодня Марко встречался с библиотекарем там, где слепой старик выглядел бы в своей тарелке. Бесконечный лабиринт полок, проходы между которыми растворялись в тёмной прохладе, теряясь в сумраке, напоминал храм, и слепой библиотекарь восседал на своём кресле как монарх. Повелитель всех существующих языков и букв. Концентрические круги полок расходились от его трона так далеко, сколько хватало глаз, разделяясь узенькими радиальными тропками, тонущими во мраке.
        Буквы, пиктограммы, иероглифы вились вокруг, как облако мелких насекомых, вибрируя в тяжёлом тумане сна звуками всех возможных языков и книг. Время от времени библиотекарь протягивал гладкие стариковские ладони в воздух, и они, подрагивая, садились на его худые жёлтые пальцы, словно пили что-то с его рук. На лице старика светилась счастливая улыбка. Марко понял, что угадал со сценографией. Старик что-то любовно шептал почти невидимым светящимся точкам, кружившимся вокруг, и они, словно понимая его язык - праязык Толмача всех толмачей, - вспыхивали и уносились вверх, под тёмный купол искрами ночного костра.
        Марка снова посетило странное чувство узнавания чего-то, ещё им не пережитого. Холодное стальное озеро в синем кольце невысоких гор, тёмные чужие леса, тонкое комариное пение, оранжевые сполохи, ячменная горечь на губах, высохших от близости открытого огня. Чужое, но, с другой стороны, удивительно знакомое переживание, словно чей-то сон, в котором он был минутным гостем, полоснуло по глазам, по ноздрям моментальной вспышкой и исчезло в приятном прохладном сумраке, растворившись без следа.
        - Старик, я позвал тебя сюда, чтобы получить ответ на сложный и немного пугающий меня вопрос. Какова причинно-следственная связь между тем, что я переживаю во сне, и тем, что происходит в мире, который привык считать реальным?
        Тонкое пение точечками светящихся букв накатывало волнами, как далёкий хор цикад, живущих согласно своему собственному ритму, и затем на мгновение смолкало, будто брало новое дыхание. Старик рассеянно улыбался, поводя чуткими, как усики насекомого, руками, ощупывал напоённый звуками воздух, читая по полёту искорок подсказки, рассыпанные в тенистой прохладе.
        - Старик, я оказался в центре невидимой битвы. Я не вижу войск. Я не вижу стрел. Я не слышу приказов, которыми управляются полчища духов, вторгшиеся в наш мир. Но я вижу следы этой битвы. Бесплотные создания проливают настоящую кровь. И я в ответе за это. Я чувствую, что нахожусь на перекрёстке, где сталкиваются те силы, о которых ты говорил мне. Но за что идёт битва? Какую крепость хотят захватить те, о ком я даже боюсь подумать?
        - Марко. Человек никогда не выбирает тот дар, которым награждён. Или которым наказан. Потому эта особенность и называется «даром». Считаешь ли ты, что она дана тебе чем-то существующим вне тебя, например, богом? Или ты считаешь, что эта способность возникла в тебе благодаря твоим прошлым поступкам? Впрочем, все это неважно… Ты - гипнонавт. Навигатор мира снов. Странник, прокладывающий фарватер в туманном мире лунных теней. Фокус в том, что человек может узнать то, на что способен, лишь пробуя разные грани жизни на вкус. В детстве я мечтал о судьбе великого лучника. Но моё хилое тело отказалось служить моим воинским амбициям. Так я стал толмачом. Наверное, я мог бы изнасиловать собственное тело, закаляя его, как только что откованный меч. Но если и стал бы лучником, то весьма посредственным. А вот толмач из меня вроде бы получился неплохой. Никто не жаловался, - усмехнулся библиотекарь. - Хотел бы ты, например, быть лоцманом, всю жизнь проводящим в гавань вонючие лодки, полные до краёв подтухающей на солнце рыбой? Слушать песни пьяных рыбаков, одуревших от безбабья? Всю жизнь. По одному и тому же
фарватеру?
        - Я не знаю.
        - Знаешь. Потому что выбор уже сделан. Выбор такого рода ты делаешь не осмысленно. Так же, как только что родившийся из яйца чере- пашонок инстинктивно ползёт в сторону набегающего прибоя, чтобы окунуться в солёные волны и превратиться в огромную золотую черепаху, летящую в толще вод подобно прекрасной птице. Ты пошёл вослед зову, вибрирующему внутри тебя. Ты так и не стал купцом, несмотря на то, что твой отец и дед промышляли этим ремеслом. Ты не стал священником, как падре Доменико, воспитавший тебя. Ты не стал горшечником, хотя жил в их квартале. Ты покинул свой дом, хотя мог остаться. Так что выбор сделан.
        - Старик, я спросил тебя о другом…
        - Я хочу сказать, что нельзя винить себя за то, что ты открыл какие-то не те двери. Можно убить себя мыслью о неискупимости совершенного тобой греха. А можно перестать ныть и дёргаться и применить свою силу, чтобы закрыть эту дверь.
        - Я…
        - Замолчи и перестань вести себя как ребёнок. У тебя больше нет такого права! - вдруг крикнул старик. - Тебе больше не удастся списать последствия своих поступков на кого-то другого. Твой отец стар, я практически мёртв, император слабеет с каждым днём. Отныне ты должен идти вперёд, без оглядки. Нет мамкиной юбки, нет ничего, никакой ширмы, за которой ты мог бы пересидеть ураган!!
        Марко молчал, молчал и старик. Буквицы звенели сотней тысяч колокольчиков. Марка изумила сила, внезапно возникшая в старике, словно подпитавшемся от вибрации созданного Марком сна.
        - Ты вызвал меня на откровенный разговор. Ты хотел услышать от меня каких-то утешений? Сомневаюсь, что ты нуждаешься в утешениях, иначе бы ты пошёл к Хоахчин. Я прав?
        - Да.
        - Вся твоя история делится на две части. Как книга делится на свитки. Первый свиток, повествующий о понятном и простом мире, оканчивается строительством невиданной доселе вещи - машины, которая не только помогает тебе путешествовать по мирам снов, но и позволяет посещать чужие сны и, более того, проводить других этими удивительными маршрутами. И тут начинается вторая глава. Второй свиток. Вторая половина твоей жизни. О другом мире, точнее, о других мирах. Это так очевидно, что меня удивляет твоя потребность услышать всё это от кого-то другого. Ты мог бы догадаться и сам, за что именно идёт борьба. Ты - ключ. Ты ключ от той двери, которую вы открыли, построив машину. Борьба идёт именно за неё, за машину, за дверь, за проход между мирами. В этот мир хотят попасть те, кого ты боишься. С другой, с нашей стороны, какие-то силы тоже хотят воспользоваться возможностями обитателей других миров, их силой, их магией, их жизненной энергией, в конце концов. Но все эти устремления наталкиваются только на одно - лишь ты владеешь ключом от этой вращающейся двери, в которую с разных сторон ломятся вполне
равновеликие силы, среди которых ты подобен муравью.
        - Я не вижу этого ключа, я не знаю, как им пользоваться…
        - Но это вовсе не означает, что этого ключа нет. Пробуй!
        - Я…
        - Ты пытаешься отказаться? По-моему, у тебя нет такой возможности. Итак, ты невольно являешься полновластным лоцманом этой лодки, хозяином этой машины. Даже если какое-то существо проникает на другую сторону, без твоей помощи оно уже не в состоянии вернуться, Марко. Потому что не знает обратной дороги. Как городской человек, случайно сошедший с нахоженной тропы в глухом лесу. И он мечется в поисках проводника, голодный, напуганный и озлобленный. Как лев, сбежавший из цирка и мечущийся по городу в поисках выхода. Хотя… это не очень хороший пример. Потому что в этом городе, где бешено мечется этот сбежавший лев, бродят и другие львы, кое - как переодетые в людей. Они веками ели в этом городе людей, но делали это тайком. Притворяясь такими же жителями города. А тут вдруг появляется такой же, как они сами, и при этом пожирает горожан в открытую.
        - И львы начинают пожирать друг друга?
        - И все начинают пожирать всех. Потому что больше нет никаких правил, Марко. Люди вдруг узнают о существовании среди них переодетых львов. Львы узнают, что у них есть конкуренты, допустим, такие же переодетые тигры. Плюс из непрошеного бродячего цирка, остановившегося в городе всего на один базарный день, сбегают все хищные звери, которые носятся по городу и нарушают все порядки, сложившиеся веками.
        - А как ты объяснишь появление моего двойника?
        - Я думал об этом, Марко. Кто-то вызвал его из другого мира, через открытую тобой дверь. Или, скорее, создал его, как дубликат ключа. Да, я думаю, что его специально создали именно за этим. Чтобы он открыл такую же дверь, создал боковой коридор. Или научился открывать ту дверь, которую создал ты.
        - Что же делать?
        - Найти его.
        - Зачем? - испуганно спросил Марко, вспоминая описания Лунного человека.
        - А у тебя есть какие-то другие предложения?
        - А если я уничтожу машину?
        - Тогда львы не смогут вернуться в опустевший цирк и будут…
        Звон буквиц постепенно слился в один сплошной тонкий гул,
        в котором тонул голос старика, светлячки кружились всё быстрее, окрашивая полумрак в багровый сумерек изнанки век, и небо забвения опустилось на Марка своей влажной, душной тяжестью. Он крепко спал, заставляя колыхаться своим дыханием муслиновые занавеси, воздушным балдахином окружающие машину снов.
        …тонкая тёмная жилка билась в сгибе запястья Пэй Пэй, запястья, сгибавшегося так, как никогда не сможет согнуться, не сломавшись, запястье ни одного мужчины. Гибкая, как усик виноградной лозы, Пэй Пэй обвивалась вокруг Маркова жилистого юношеского тела, начинающего мужать, и он с болезненным наслаждением поддавался этому сладкому давлению, скручивающему всё его существо, а тёмная жилка пульсировала всё сильнее, словно чернильная дорожка, убегая в глубь медовой жёлтой кожи и выныривая обратно детёнышем дракона. Марко впился в неё зубами, чтобы успеть выпить его яд, пока сон снова не забрал, не закрыл туманом пахучее и жаркое тело любимой, но тёмная дорожка ныряла всё глубже и, сбегая по ней куда-то в пурпурный коридор, пышущий мускусом и мясом, куда-то в удушливый, но приятный грот, бесконечно извивающийся подобно внутренностям ракушки, он вдруг выпал прямо в яркое световое пятно, взорвавшееся в глазах тысячей солнечных зайчиков. В просвете открытых ставень полыхал день, играя на муслиновых занавесях крупными отблесками…
        …Марко идёт. Чёрные зубочистки стрел щетинками торчат на башнях. Как усики насекомых ощупывают маленькое шустрое пятнышко внизу. Марко идёт. Усики башен колют его шею сзади, готовые укусить. Марко идёт. Башни слепо ощупывают тропу перед ним. Марко почти бежит. Суетливо, как муравей. Облака равнодушны к нему. Облака бегут по своим делам. Небо равнодушно к нему. Оно плывёт в мареве белых лучей, плавясь и желая прохлады. Марко бежит сломя голову. Меняя направление, как бабочка в порывах ветра. Башни никак не могут уследить за таким шустрым муравьём. Вот ползут цветные коробочки паланкинов. Вот цветастая стайка евнухов сгоняет в кучу служанок, разбредающихся как коровы на лугу. Муравьи берегут тлей. Муравей-Марко сбежал от башен с их колкими усиками и сотнями глаз. Башни равнодушны к нему. Их толстые ноги упираются в небо. Все тысячи глаз отпустили его, потеряли его. И Марко разжимает руки и падает из-под повозки в пыль. А скрипучая крестьянская арба, гружёная свежей рыбой, везёт остатки, не разобранные дворцовой кухней, на рынок. Марко быстро откатывается в сухой арычок, бегущий вдоль хоздороги, и
замирает там напуганной гусеницей. Скрип арбы и заунывное блеяние погонщика, принимаемое им за песню, становятся всё тише. Марко поднимает голову из пыли арычка, прячась в тени нависшей сухой осоки. Выжелтившаяся за зиму и ещё не набравшая новых соков осока длинными соломенными прядями падает на его глаза как растрепавшийся парик. Водяная гадюка, вымазанная пылью и от того серая, торопливо пересекает дорогу, спеша прочь от Марка. Безобидная, полная всё ещё не прогревшейся как следует и от того неподвижной крови, она умело ныряет в мучнистую взвесь, покрывающую дорогу, виляет хвостом и скрывается, словно растворившись в пустоте. Марко завидует ей, с лёгкой горечью усмехаясь вслед невесомому извилистому следу. И, словно в ответ его мыслям, где-то недалеко пронзительным стоном отзывается цапля…
        …Ему не зря хотелось стать невидимым. Дворец всюду следил за ним. Даже в самых глухих закутах дворец неожиданно открывал глаза, с виду вроде подслеповатые, но вполне дееспособные.
        Отяжелевший от недосыпания Чжао Шестой, прозванный Чжао Полосатым из-за лилового родимого пятна, уродующего половину лица, нёс свою вахту недалеко от Дальних ворот. Пария среди парий, бывший десятник, разжалованный за дурной нрав, пьянство и любовь к игре, видел, как Марко вынырнул ниоткуда, материализовавшись из серой придорожной пыли. Чжао Полосатый хотел окрикнуть незнакомца, но в горле пересохло, и он крепко приложился к баклажке с горьковатым настоем, полезным для печени. Ему хотелось выпить, но он дал обет не пить до заката, приходилось давиться лекарством. Можно было бы и выпить, никто за ним не смотрел. О нём все забыли, и Чжао понемногу разживался малой деньгой, собираемой с вонючих рыботорговцев и фермеров, проезжавших по хоздороге на скрипучих арбах два раза в день. Утром они привозили во дворец свежие продукты для челяди, вечером забирали помои. Всю работу делала стража по ту сторону ворот - досматривала, выясняла, подозревала, - Чжао оставалось только важно проверять подорожные бумаги крестьян, делать грозный вид, бряцать оружием и хватать за угловатые задницы тощих фермерских жен.
        Когда начальство впервые забыло проверить его пост, Чжао Полосатый разволновался, хотел добежать до ближайшей заставы, но побоялся оставить вахту. Всю ночь он не смыкал глаз, ожидая нападения разбойников или чертей, измучил себя, но за всю ночь по хоздороге так никто и не прошёл. Иногда он слышал далёкое позвякивание доспехов ночной стражи: в темноте дружинники периодически стучали ножнами, чтобы дать знать о себе соседним патрулям. Чжао Полосатый немного успокаивался, вслушиваясь в этот постук и думая: случись что, эти парни не дадут ему пропасть. Он слегка проваливался в сон, но вдруг чувство долга подбрасывало его с грязной кошмы, в которую он пытался завернуться от ночного холода, и Чжао снова пытался высмотреть в кромешной тьме злоумышленников.
        Но злоумышленники не пришли ни в эту ночь, ни в следующую. Как и начальство. На четвёртый день дежурства Чжао Полосатый понял, что о нём забыли. Никому не был нужен ни технический проход во внутренней стене, кое-как облагороженный грубо отёсанным камнем, ни толстый стареющий охранник, изуродованный лиловой полосой, пересекавшей одутловатое лицо. Чжао Полосатый служил всю жизнь. Катайцы бы, конечно, сроду не взяли его на государственную службу, поэтому стражник каждое утро благодарил степняков, давших ему возможность покинуть осточертевшую деревню, о которой у него остались только очень смутные, но очень неприятные воспоминания. Всё, что он помнил, - плевки, насмешки сельчан, комки грязи, которыми в него бросались дети. А служба давала хотя бы слабую надежду скопить достаточно, чтобы к старости жениться на какой-нибудь деревенской дурочке. Деньги замажут пятно на лице, уверял себя Чжао Полосатый.
        Когда он понял, что отныне, по сути дела, является единственным представителем императорской власти на пыльной дороге, вяло струящейся вдоль поросшего осокой арыка, то стал даже выше ростом. Конечно, каждый вечер он писал отчёты о происходящем за день в двух экземплярах, один отправляя в ставку с первой же проходящей через пост арбой, а другой Чжао убирал, аккуратно перекладывая дощечкой. За несколько месяцев скопился приличный архив. Чёрт его знает, явится начальство, проверить - а как ты, Чжао Полосатый из Юннани, нёс службу? А вот он я - на месте, всё посчитано, ничего не упущено, муха не пролетит. Скрупулёзно уложенные в стопки, перевязанные тряпицами разных цветов лежат отчёты. Ежедневные - с белой пометкой, еженедельные - с голубой, ежемесячные - с красной. Осознав своё внезапное, впервые в жизни случившееся одиночество, Чжао Полосатый бросил пить из боязни спиться. Играть опять же не с кем, не станет же дворцовый стражник с крестьянами фамильярничать. Да и собачиться не с кем. Так и стал поневоле Чжао Полосатый приличным человеком. А чего не стать? Дразнить никто не дразнит, соблазнов
никаких, можно и успокоиться.
        А вот куда начальство не заглянет никогда, так это в подпол начальство не заглянет, не увидит связки медных монет. Грошик к грошику подвязывал Чжао, копил, собирал. И каждый раз, когда звякал очередной грошик в связке, Чжао слышал, как будет звенеть позвонок над дверью его скромного домика. Уж он постарается, построит домишко на славу. И жену возьмёт небрезгливую, лучше сироту. Пусть-ка попробует попрекнуть его, государственного человека! Сразу в зубы получит. А вечером он ей спуску не даст, замордует в постели. В темноте поди лица не видно, ни ей расстройства не будет, ни ему…
        С всегдашними мыслями о будущем Чжао Полосатый, стражник Дальних ворот, сидел на низеньком помосте у пыльной дороги, рассеянно глядя на белую от солнечных лучей дорогу. Вдруг гибкая фигура в чёрном платье возникла прямо из сгустившегося воздуха. Уродливое белёсое лицо, напоминавшее цветом рыбье брюхо, не походило ни на мунгальское, ни на катайское, ни на человеческое лицо вообще. Белая обезьяна без волос на морде. Лишь слабый запах пота, доносившийся от фигуры, убедил Чжао Полосатого, что перед ним человек, а не призрак.
        Белёсый не заметил охранника, уютно умостившегося в своём «государственном кресле». Он шёл, разговаривая сам с собой. Осмелевший Чжао думал остановить незнакомца, но услышал, что тот разговаривает частью на мунгальском, частью на катайском, да ещё на разные голоса. Вот дела, подумал Чжао, да он ещё и придурок. Это хорошо. Даже тепло стало от этой мысли, что не он, полосатый ублюдок, а кто-то другой может быть придурком. Чжао замер в кресле, чтобы не спугнуть неожиданного развлечения, и вслушался в разговор.
        Белёсый что-то бубнил, но потом вдруг остановился, замотал головой, словно бы от пчелы отмахивался, замер и ясно сказал себе:
        - Идиот! Ты не понимаешь, что никого больше НЕТ! Нет ни библиотекаря, ни старика-колдуна, никого больше нет! Их НЕТ! НЕТ!! Почему, ты думаешь, они так похожи между собой?! Потому что они - сон, потому что только так ты можешь разговаривать с самим собой, Марко.
        Белёсый урод замахал руками, заплакал в истерике и долго кричал «Нет, их больше нет, никого нет, только ты сам! Ты должен!». Он стоял буквально в нескольких саженях от Чжао, и стражник вдруг с удивлением заметил, что глаза придурка закрыты. И удивление это оказалось настолько велико, что Чжао вдруг крикнул «эй!». И тут…
        Сильный удар ветра опрокинул кресло вместе с грузным стражником, разметал полог сторожки, разбросал пики из оружейной стойки, густые тени заметались вокруг, змеями заскользили-зареяли, ветрами, смерчами. Струи песка, свиваясь-развиваясь как змеи, побежали к его ногам. Чжао попытался встать, но сильный порыв ветра снова отправил его в налетевший песок. Белёсый придурок открыл глаза, встряхнул рукавами, что-то резко крикнул, и ветры улеглись так же внезапно, как поднялись. Чжао сидел на ноющем отбитом копчике, боясь пошевелиться. На штанах стражника растекалось мокрое пятно. Он чувствовал дикий страх. И от того, что источник страха был непонятен ему, мерзкое желание бежать становилось ещё сильнее.
        - Ты же видишь, что я занят, - сказал белый незнакомец, подняв к Чжао Полосатому измученное лицо. Голубые глаза на этом лице казались бездонными, и их безумный пылающий огонь ещё больше напугал Чжао. Незнакомец оказался совсем молодым, только полоумные глаза выглядели по-стариковски, да седая прядь, выбившаяся из косицы, белым пером пересекала узкое лицо.
        - Ты что тут забыл?! - попытался грозно крикнуть Чжао, но из пересохшей глотки вырвался сиплый писк.
        - Я не знаю, - беспомощно ответил незнакомец.
        В тот вечер за половину ляна серебра Чжао Полосатый стал государственным преступником. Во всяком случае, так он думал. На все попытки расспросить незнакомца, что он делает на хоздороге и почему пытается покинуть дворец незамеченным, белёсый сумасшедший отвечал странной усмешкой. И только когда Чжао совсем достал его расспросами, холодно спросил в ответ:
        - А с чего это ты вдруг решил, что ты что-то можешь защитить?
        И так нехорошо он сказал это, что Чжао Полосатый поклялся
        никогда больше ни о чём его не спрашивать. А ну его к бесам, подумал. На него глянешь, так сразу в сортир охота. А как ляпнет чего, сразу и не поймёшь, а когда дотумкаешь, аж пот прошибает. Придурок, что с него взять?! Одно слово - полоумный. Только полоумный может столько денег заплатить, не торгуясь. Чжао пробовал и торговаться, но посмотрел в эти жуткие рыбьи глаза и замолк. Раз уж я теперь предатель, что с того? По крайней мере, с выгодой. От добра добра не ищут. Хватит мне теперь и на домик, и на женитьбу.
        А предательство требовалось простое. Чжао Полосатый не вносил в свой отчёт маленькую деталь: каждое утро сумасшедший покидал дворец, переодевшись торговцем, на скрипучей арбе. А почти каждый вечер возвращался обратно. Иногда он задерживался на сутки. Как он объяснялся со стражей там, за стеной, Чжао Полосатому было неведомо (про Кончак-мергена он не знал). Да это и не его дело. Его дело - не видеть того, что не положено. Да деньги свои сберегать.
        Через две недели остова двух других машин были готовы. Марко снял большой склад близ Таможенного стола, вроде как под хлопок-сырец и тонкорунную шерсть с севера. Проклеенные дорогостоящим пальмовым волокном, привезённым морем с Явы, брусья будущих скелетов дозревали под грязно-белыми хлопьями ваты, приглушавшими отвратительный запах клея, изготовленного из рыбьей кости. Муслин для занавесей отбеливался под весенним солнцем над пологой крышей склада, превращая его в глазах Марка в таинственный корабль, готовый к отправке. Тугие полотна гудели под ветром, отдаваясь в сердце молодого венецианца небесной музыкой. Всё его тело пело в предвкушении новых путешествий, он отчего-то чувствовал ту же непонятную радость, что будоражила его во времена, когда он подростком мечтал о путешествии на край земли в команде отца.
        Все необходимые материалы Марко покупал через разных посредников, малыми партиями, чтобы не вызвать подозрений у шныряющих повсюду ханских соглядатаев. Иногда он действовал через посредников, один вид которых вызвал бы брезгливую гримасу у дворцовой публики. Иногда ему приходилось вступать в переговоры самому, и тогда он долго переживал приступы паранойи, ему казалось, что все его действия записываются невидимым учётчиком, всё, вплоть до самых незначительных мелочей, вплоть до мимолётных мыслей. Но что-то необъяснимое толкало его дальше. Чувство риска, чувство того, что он совершает сейчас нечто недозволенное, выходящее за пределы его молчаливых договорённостей с Хубилаем, пьянило, кружило голову, дразнило и заставляло вновь и вновь покидать пределы дворца на скрипучей арбе под видом нищего крестьянина, замотанного в тряпьё.
        Великий хан, медленно приходивший в себя после недавнего неудачного покушения на императорский кортеж, не звал его ко двору, что немного раздражало Марка. Каждое утро он по установленному образцу аккуратно справлялся у начальника службы протокола, нужен ли он Хубилаю, и каждый раз, получая отрицательный ответ, испытывал двоякое чувство растерянности и свободы. Растерянности от того, что император так и не дал оценку происходящему и не определял его дальнейших действий, с другой стороны, впервые Марко не ощущал над собою тени тяжкой ханской десницы, что походило на первую самостоятельную прогулку ребёнка, которого родители отпустили во двор.
        Нанятые для работы четверо катайских плотников были уверены, что строят камнемётные машины, поэтому Марко мог быть относительно спокоен: только самоубийца мог рассказывать встречному и поперечному катайцу о тайной работе над военной машиной. Таким образом, Марку удалось держать всё более-менее в секрете. Конечно, о полной уверенности не могло идти и речи, но Кончак-мерген, исправно сообщавший ему о малейших слухах, молчал о странной возне в одном из складов, стало быть, всё шло по плану.
        Труднее всего пришлось, когда настал черёд нанести на уже собранные остова машин магические буквы сумеречного языка. В день, когда Марко впервые попытался перенести их на бумагу и спрятать под одеждой, буквально на подходе к полузаброшенной хоздороге его остановил патруль. Пайцзу он оставил под половицей, чтобы не выдать своего высокого положения, и сейчас умирал от страха, совершенно не представляя, как он, бродяга, объяснит цель своего появления во дворце. Одетый в распоследние лохмотья, Марко десять раз пожалел, что не захватил никаких бумаг, разрешающих ему хотя бы приближаться к Запретному городу. К счастью, он нанёс на лицо мерзкий состав, делавший кожу красной, бугристой, словно изъеденной болезнью. Разморённый весенним солнышком патруль брезгливо посмотрел на Марка и ограничился тем, что пару раз огрел «бродягу» ножнами, проследил за тем, чтобы он погрузился на свою арбу, уплатил четыре монеты в частный фонд (считай в карман) мужественных стражников и уматывал ко всем чертям, пока не перезаразил своей дрянью к такой-то матери ханских слуг. Непрестанно кланяясь, Марко выполнил приказ,
кряхтя и охая, словно удары причинили ему нестерпимую боль.
        Когда он наконец добрался до склада, выяснилось, что буквы наполовину стёрлись от пота, наполовину оказались переписаны неверно. В течение следующей недели Марко убедился в том, что буквы действительно несли в себе магическую силу. Он мог поклясться здоровьем и жизнью отца, что переписал их тщательнее писца, копирующего высочайший императорский приказ, но, когда приезжал на склад, буквы утрачивали нужные апострофы либо, наоборот, приобретали странные очертания. А один раз, когда ему показалось, что он переписал их особенно удачно, буквы, словно издеваясь над Марком, превратились в обычные чернильные квадратики. Марко чуть не заплакал с досады. Один плотник, глядя на то, как он убивается, усмехнулся было в рукав, за что тут же получил поперёк живота мечом плашмя. «Я повернул лезвие в последний момент, - холодно сказал Марко скорчившемуся на полу катайцу. - В следующий раз я этого делать не буду, поотсекаю всем четверым руки и ноги и оставлю доживать свой век обрубками».
        Плотники в ужасе бросились целовать ему ноги. Марку, испытавшему в этот момент невероятное омерзение, стоило больших усилий не устраивать дальнейших экзекуций.
        К началу третьей недели, когда пружинистые скелеты машин обросли кожаными растяжками и были практически готовы, Марко в отчаянии взмолился, запрокинув голову к небу. Ну почему? ну что я должен сделать, чтобы нанести магические буквы? Неужели всё напрасно?! Он стоял на пологой крыше, скрытый от посторонних глаз трепещущими полотнищами будущих занавесок, стоял на коленях, как молящийся посереди храма, и шептал что-то бессвязное. Горечь поражения зашевелилась чёрным червём, толкалась тошнотой и тяжестью, слабила колени. Марко бил себя ладонью по щекам, стараясь разозлиться, чтобы вытащить себя из состояния подступающей паники, но страх неумолимо надвигался.
        Он вспоминал последний разговор с Костасом, его горячечное хрипение, обломки рёбер, зубами торчащих сквозь плоть, покрытую коркой засохшей крови. «Оружие, эта машина - страшное оружие, которое нельзя отдавать в руки варваров», - говорил Костас.
        Но что это за оружие, которое нельзя использовать?! Без магических букв его новые машины - как детский меч из дерева. Что можно сделать таким мечом? Напугать бродячую собаку?
        Вечером Марко предпринял последнюю попытку вдохнуть жизнь в копии машин. Он начисто вымылся, словно стирая с себя дурные мысли, чужие взгляды, слухи, домыслы, всё, что невидимым грузом лежало на его плечах. Надел чистое белое платье, отполировал лезвие меча и устроился поудобнее в обтянутой кожей лежанке машины, глядя на лёгкое дыхание занавесей. Ветер всё не утихал, песчинки бились в занавеси и столбцы, с тихим шорохом осыпаясь на пол и снова поднимаясь по сложной спирали. Марко мучался невозможностью заснуть, встревоженный смутным вихрем чувств, которые никак не мог в точности определить. Тоска и странная робость трепали его сердце мелкими беззубыми рыбёшками, мешая сомкнуть глаза.
        Он с завистью вспоминал, как на днях падал прямо в сон безо всякой машины, а сейчас ворочается, не в силах ничего с собой поделать. Проклятый песок! Всё шуршит и шуршит. Тонкий шелест песка спугнул последние остатки сна, Марко в ярости соскочил с ложа и с удивлением отметил, что вокруг всё сплошняком укутывал знакомый туман. Стало быть, он давным-давно…
        Из чистого озорства Марко создал из тумана боевого слона, молочно-белая пелена сгустилась в огромную груду, посерела, издала трубный рёв, и вот уже прямо на него нёсся совершенно реальный до мельчайших деталей слон, каких он навидался в Аннаме. Марко дождался, пока разъярённая живая башня добежит до него, и подул прямо в ромбовидную голову, украшенную богатым покрывалом. Слон растаял так же, как появился. Лишь тончайшие туманные волоконца перьями заскользили к полу. Марко удовлетворённо усмехнулся и повернулся к машине.
        Здесь она выглядела немного иначе, словно бы светилась. Дерево, из которого был выструган остов, почти растворилось в тумане, зато волшебные камни и магические буквы, напротив, светились ярко, словно звёзды. Марко подошёл к машине и, проведя рукой по прохладному столбцу остова, сгрёб сияющие буквицы в ладонь. Они толкались и вибрировали в руке, но, вопреки ожиданиям, вибрации не передавались в тело, ничего не говорили. У Марка создалось полное ощущение, что в руке у него зажата горсть обычных кузнечиков, пойманных для наживки.
        Он вызвал две другие машины и, когда их тёмные скелеты проявились в тумане, разжал ладонь и слегка подул на неё, словно сгоняя неумолкающие буквицы. Золотистые разноцветные точечки тут же облепили тёмные скелеты, оживив их. В ответ машины издали низкий вибрирующий звук, словно откликаясь на тонкие голоса волшебных знаков. И вот уже всё вокруг вибрировало, танцевало, кружилось…
        Марко очнулся, снял со лба ремень и встал с ложа. От остова машины исходил тяжёлый печной жар, вырезанные в древесной плоти буквицы до сих пор трепетали, а их края показались Марку словно бы чуть оплывшими. Он ещё не знал наверняка, получилось ли то, что он осуществил, но сердце его уже вовсю пело. Оно толкалось и билось в рёбра, как сумасшедший цыплёнок в скорлупу, и Марко понял, что его инстинктивное колдовство, скорее всего, удалось. Несмотря на глубокую ночь, он бросился бежать к выходу из дворца, чтобы поскорее увидеть результат.
        Невидимый в тени Кончак-мерген глядел на Марка, бегущего по белой лунной дорожке между чёрными квадратами дворцовых построек, и легонько покачивал головой. Марко вызывал у него смешанные чувства. С одной стороны, от суеверного страха, угнездившегося у сотника где-то в подкорке после того случая, так просто было не избавиться. С другой стороны, иногда Марко вёл себя как буйнопомешанный. В такие минуты сотник испытывал лёгкое замешательство пополам с жалостью. С его точки зрения, Марко сам причинял себе невыносимые страдания, словно бы резал себя мечом. Мир сотника, устроенный просто, как бумажный фонарь, если вдруг и начинал колебаться под ветром каких-то нелогичных, с точки зрения мергена, событий, то быстро приходил в порядок. Кончак-мерген, истинный слуга своего повелителя, императора Юань, считал «излишнюю поэзию» ненужной.
        Поэтому, глядя на бег ошалевшего Марка, несущегося, как молодой щенок за бабочкой, он только качал головой и вздыхал. То обстоятельство, что появлению Марка, например, всегда сопутствуют странный ветер и вихри странного мелкого песка, он просто игнорировал.
        В багровых лучах рассвета, окружённый змейками серого песка, вьющимися по щиколоткам и иногда доходящими до самых колен, сопровождаемый порывами пронизывающего холодного ветра, Марко распахнул двери склада. Отозвавшись на удар дверных створок, обе машины скрипнули и словно вздохнули. Марко перешагнул через тела спящих тут же катайских плотников и медленно отодвинул занавеси ножнами. Тусклый блик пробежал в ответ по тёмным рейкам остова, осветив магические буквы. Марко задрожал от радости. Он провёл ладонью по дереву, и засиявшие по всему периметру машин буквы толкнули его в руку, как в вещем сне.
        - Просыпайтесь! - закричал он. - Уже рассвело.
        Мастера соскочили, испуганно протирая заспанные глаза. Марко распахнул перед ними занавеси, и изумлённым глазам плотников предстали яркие точечки огней, струящиеся вдоль по упругим рейкам машин. Марко снова провёл над ними рукой, и гулкий низкий звук ответил ему. Машины вздрогнули и густо завибрировали, доски пола заскрипели в ответ, потом в хор вступили пыльные балки, пороги, ставни, двери, и вот уже всё помещение склада наполнил гулкий жаркий звук. Марко раскинул руки, сжимая в левой ножны, а в правой - меч, и песчаные змеи поднялись по его одежде и лёгким дымком оплели его тонкие предплечья.
        - Видите? - радостно спросил Марко. - Они живые! Они работают !
        Плотники видели перед собой окончательно сбрендившего молодого человека, непредсказуемость которого пугала их до полусмерти. Они не знали, кланяться ли им, бежать ли, по привычке выказывать почтение либо спасаться от вооружённого психа.
        - Ваша работа окончена! А теперь бегите! - закричал Марко. - Бегите и никогда никому не рассказывайте о том, что видели. Если кто-то из вас проболтается, эти машины превратят вашу жизнь в ад.
        Трое плотников молниеносно рванули к двери, лишь старший, согнувшись в три погибели, пополз к ошалевшему от радости Марку.
        - А деньги, господин? Вы заплатите нам обещанное? - демонстративно униженно пробормотал он, цепляясь за сапоги Марка.
        Марко засмеялся и бросил ему связку серебряных монет, втрое превышавшую самые смелые мечты катайца. Тот суетливо забормотал слова благодарности, но Марко взмахнул рукой, и тяжкий удар песчаных змей сдул катайца к порогу. Тот на секунду замер, прижимая к груди монеты, но Марко топнул ногой и крикнул «А ну, брысь!», как на собаку, и катаец скрылся за порогом. Только частые шлепки его ног по уличной пыли слышались в створе дверей.
        Марко подошёл к дверям, осторожно выглянул на улицу и запер двери на тяжелый засов. Он сел на пол, бросив меч рядом, откинулся на колонну и побарабанил пальцами по голенищу сапога. Чувство усталости навалилось на него пуховой подушкой. Он смотрел на машины, как на подросших детей, и думал, что же теперь с ними делать? Машины успокаивались, вибрация понемногу стихала, буквы перестали мерцать, и гнёзда для магических камней серо смотрели на него незрячими глазницами. Марко наклонил голову, озорная мальчишеская улыбка скользнула по его лицу, он сунул руку за пазуху и вынул заветный мешочек с камнями. И, почувствовав нетерпеливую вибрацию машин, камни задрожали, кожаный шнурок, стягивавший устье мешочка, упруго выскользнул из прорези, словно приглашая Марка освободить камни…
        .............................
        ...Марко...
        Поднялся
        Подошёл
        К машине
        Вставил
        Камни
        В гнёзда
        Закрепив их
        Сложным
        Узлом
        Намочив
        Кожаные
        Штрипки
        Слюной
        Машина
        Потянула
        Его
        К
        Себе
        .
        .
        .
        И
        Пустота
        .
        .
        .
        .
        Охватила
        .
        .
        Его
        .
        .
        .
        ....................
        …Мир обрушился на него внезапно, всей силой дневного гомона и шума, резью светлых бликов, вонью горящего кизяка, резким холодком ветра и греющими лучами беспощадного белого солнца… Он лежал на обочине улицы, в луже конской мочи… Узкая двойная колея тянулась от его беспомощных стоп к самой середине проезжей части… Видимо, кто-то отволок его сонное тело, чтобы оно не загораживало проезд… Нарядное, когда-то белое платье покрывала корка подсохшей грязи, издававшей тошнотворный запах тухлятины… Перламутровые рыбьи чешуйки, спутанные комья не то конских, не то ослиных волос, остатки пищи, испортившейся на весеннем солнце, пригоршни бурых спитых чайных листьев, и всё это склеивала дурящая башку вонь прогорклого масла…
        Он слегка повёл головой и поморщился: слипшаяся от грязи косица приклеилась к спине, мелкие волосики на шее неожиданно громко захрустели и, обрываясь, отозвались лёгкой режущей болью, приведшей его в чувство. Круговые оранжевые сполохи рассеялись, уступив место ярким снежинкам, падающим в углах глаз. Мир вокруг немного посветлел, углы и линии проступили чётче, чувство горячего песка под веками ушло, нестерпимый гул в ушах уступил место ясным звукам, словно все привычные шумы тщательно протёрли влажной тряпкой и снова выпустили на волю из глухой прохладной раковины.
        Марко похлопал рукой по грязи, ища свой меч. Но клинка нигде не было. Марко глухо выругался, протянул ладонь и попытался ощутить привычную тяжесть рукояти. Словно нетопырь он посылал сигналы в пустоту, надеясь, что клинок отзовётся. Марко слепо шевелил пальцами, пасмурное давящее чувство утраты поднималось откуда-то из глубины сознания, и навстречу ему заголосила тихая истерика, завыла жалобно, запищала птицей, пойманной за лапу шёлковой петлёй, захлопала ранеными крыльями. Он с усилием отгонял мерзкий привкус отчаяния, концентрируясь на кожаной оплётке рукояти, с проплешинками, выполированными его пальцами за это время. Чем громче пищала внутри истеричная птица, тем сильнее Марко вызывал в памяти толчки беснующегося меча в ножнах, песню крови, которую пела холодная сталь, пытаясь вырваться из узорчатых ножен.
        …Тум…
        Знакомый толчок внезапно всколыхнул в нём волну радости.
        …Тум…
        Марко пошарил рукой в воздухе, пытаясь поймать направление, из которого отозвался Его Клинок, и пополз, прямо на четвереньках пополз в сторону чайной лавки, из которой нарядный молодой приказчик выносил помои, аккуратно счищая их в лоток для большого рыжего пса.
        …Тум…
        Новый толчок приподнял Марко над улицей, придал ему сил, юноша встал и побежал к чайной, выставив вперёд руку, словно бы глаза его внезапно переместились на ладонь. Не помня себя, он распахнул двери чайной и ворвался внутрь, отпихивая голосящую дворню. Перепрыгнув за стойку, Марко побежал к кухне, игнорируя удары, которые щедро отряжала ему малорослая молодая катайка со злобным детским личиком.
        Вспрыгнув на мешок с рисом, Марко подтянулся к верхней полке, сметая ладонью короба с чаем и мукой, схватил длинный свёрток, тут же знакомо затрепетавший в руке, и сорвал грязную тряпицу. Ножны отозвались тусклым отсветом. Марко потянул рукоять на себя, и она буквально прыгнула в ладонь, горячо запульсировав в руке, как женское тело, полное желания. Он развернулся и грозно глянул на тут же осевших слуг, на толстого коротышку-хозяина, суетившегося за спинами молодых парней, сжимавших длинные столовые ножи. Марко коротко хекнул и одним ударом разрубил толстую деревянную полку. Слуги бросились вон с кухни, прижав хозяина к косяку. Побелевший от ужаса коротышка выронил нож, жалобно стукнувшийся о доски пола, и прижал к груди поднос, пытаясь загородиться им, как щитом.
        «Воровать нехорошо», - сказал Марко и разрубил поднос. Взмах получился не вполне аккуратным, и кончик лезвия оставил тонкий красный след на лице хозяина чайной. Тот сполз вниз по косяку, обеими руками схватил нож и выставил его далеко вперёд. Марко посмотрел на дрожащее тёмное лезвие и, рубанув наотмашь, с усмешкой снёс половину ножа. Хозяин взвизгнул и пополз прочь из кухни, потешно виляя толстым задом. Марко пошёл за ним, весело подпинывая его под ягодицы и круша мечом направо и налево. Слуги робко глядели из-за косяка, а хозяин, повизгивая как голодный поросёнок, быстро полз среди столиков, тяжело стуча коленками в пол.
        Последний раз всадив нос чувяка аккурат между ягодиц чайханщика, Марко вышел на улицу и огляделся, ощупывая грудь сквозь одежду - на месте ли драгоценная пайцза, дарованная императором. За её утерю полагалась мучительная смерть, но это не особенно волновало Марка сейчас. Несмотря на то что меч снова привычно бил его по бедру, неясное чувство потери всё ещё никуда не делось, тревожной жилкой пульсируя под рёбрами.
        Шлёпая по лужам, он быстро бежал к складу, где, как он надеялся, стояли машины. Он бежал, уже понимая, что не увидит машин, окутанных трепещущими занавесями, словно нарядные джонки на рейде. Он бежал бесконечно долго, разрывая грудью тугой, насыщенный тяжёлыми миазмами тлеющего мусора воздух. Подбегая к перекрёстку, заворачивая за угол, огибая Пошлинный стол, расталкивая локтями шумящую толпу торговцев, раздавая щедрые удары ножнами и бессознательно выкрикивая ругательства в адрес неторопливых крестьян, на скрипучих арбах тянувшихся на Рыночную площадь, Марко знал, знал, чёрт побери, что всё пропало…
        Он ударил ногой в створки дверей, но тяжёлый засов, которого Марко в спешке даже не заметил, спружинил, больно отдавшись в стопу. Он выругался, срубил верёвку, хитрым узлом опоясывающую засов, и нетерпеливо отбросил его в пыль.
        Двери тяжело отворились.
        Машины исчезли.
        В косых солнечных лучах, пробивающихся из щелей, оставленных для вентиляции под потолочными балками, плясали столбцы пыли и… всё. Ничего больше. В углу золотилась гора опилок. Машины исчезли.Двенадцать.
        - Пожалуй, я - единственный смертный во дворце, который никогда не боялся машины… - начал было говорить Марко, но Хуби- лай засмеялся:
        - А как же я?
        - Прошу простить мне дерзость, мой повелитель, но ваша скромность кажется мне сейчас лукавством, - кашлянул Марко. - Вы
        - император. И не входите в число тех, о ком я сейчас говорил.
        - Снова лесть, мой мальчик, - расхохотался Хубилай. - Но продолжай, у тебя это отлично получается, ты многому научился у катайских царедворцев.
        Одетый в простой халат, по пояс обёрнутый одеялом, богдыхан даже в постели выглядел царственно. Гора подушек подпирала его мощный торс, и, кроме проступившей на лице желтизны, обострившей все морщины и шрамы, ничего не напоминало визитёру, что Хубилай тяжело болен.
        - Я продолжу, - смущённо сказал Марко. - Со мной произошло нечто странное… и… Я стал бояться её. Я не могу больше спать в той комнате, где она стоит. Я не могу больше чувствовать себя спокойно, находясь с нею в одном помещении. Более того, где бы я ни находился, я чувствую её, словно бы она имела глаза, постоянно следящие за всеми моими передвижениями по дворцу. Сначала это ощущение напоминало мне докуку, которую испытываешь, живя с ревнивой женщиной… Потом раздражение переросло в чувство опасности…
        - И? - удивлённо спросил Хубилай.
        - Я хочу убить… - оговорился Марко, но быстро поправился и выпалил: - Я хочу уничтожить её. Совсем. Пока она не уничтожила меня, пока она не продолжила то, что впервые сделала, раздавив Ичи-мергена.
        Хубилай приподнялся над шёлковыми подушками, протянул руку, и Марко придвинулся ближе. Император внимательно посмотрел в глаза молодого венецианца, из-под нависших седых бровей блеснули знакомые жутковатые угольки, в глубине которых на время притаилась ярость, всё ещё не оставившая ослабевшего Хубилая. Марко молчал, а император так же молча выискивал в его бледных аквамариновых глазах нечто, похожее на колебание. Угольки плясали, вспыхивая и угасая, и полуночное чудовище, дремавшее в них, то вздрагивало, готовясь к прыжку, то вновь засыпало. Марко мучительно пытался сосредоточиться на собственном дыхании, чтобы ни в коем случае не пробудить в императоре сомнений. Наконец Хубилай откинулся, шумно выдохнув, словно это незначительное усилие исчерпало оставшийся в больном старике запас сил.
        - Глупости. Машина - всего лишь инструмент, какими бы легендами её ни окружала молва. Глупые дворцовые старики, неучи в доспехах да болтливые старухи - вот кому позволены такие незрелые речи, - тяжело проговорил император. - Всё зависит от того, кто ею управляет. Точно так же, как нож. В руках врача он аккуратно вскрывает вены, выпуская дурную кровь, а в руках мясника рассекает жизненно важные жилы скотины, отнимая её жалкую жизнь.
        - Прошу вас, заклинаю вас, мой повелитель, позвольте мне…
        - Не позволяю! - загремел Хубилай. - Непростительно! Я отказываюсь верить в то, что слышу такое от тебя, мой мальчик! - он внезапно сменил тон и, вновь вглядываясь в лицо Марку, спросил его, с почти отцовской нежностью: - Как ты мог допустить такие мысли? Ты не можешь сомневаться в себе по одной лишь причине. Ты - тот, кого я назвал своим сыном. А император не может ошибаться в подданных, его слово - единственный закон, удерживающий этот мир от хаоса.
        Он хрипло засмеялся, словно переводя разговор в шутку, но бешеные уголья глаз вовсе не улыбались. Марко сглотнул, мазнув языком по вмиг пересохшему нёбу.
        - Повинуюсь вам, повелитель. Молю вас не наказывать меня за слабость.
        - Прощаю, - сказал император, откинул вялое тело на постель и махнул рукой. - Твоя работа - постоянно находиться при ней. Заботиться о том, чтобы ни один придурок не повредил себе или кому-либо ещё, попытавшись воспользоваться ею. Исполняй, пока я не поправлюсь. Ступай.
        Марко низко согнулся и, прижав правую руку к сердцу, попятился к двери. Император остановил его слабым окриком, адресованным, впрочем, более начальнику протокола и страже:
        - Я по-прежнему дозволяю тебе входить в мои покои с оружием, в том случае, если оно остаётся зачехлённым. И… помни: ты - мой названный сын. Ты не ошибаешься. Твоя ошибка будет означать мою собственную неправоту, что противоречит всем мыслимым законам и карается смертью.
        Хубилай махнул рукой, и неприметный человечек из катайцев поднёс Марку богато инкрустированную шкатулку с драгоценностями. Марко поклонился, взял подарок и быстро вышел.
        «Когда великие один раз тебя называют сыном, это честь. Когда они говорят такое повторно, нужно готовиться к худшему. Ибо это может значить только одно: ложь, измену и быструю гибель», - с горечью констатировал Марко, покидая императорские покои.
        В эту часть дворца, не имевшую своего названия и прозываемую челядью кварталом мечей, Марко обычно не заходил. Нужды не было. Скромные, по дворцовым меркам, казармы для дневной стражи опоясывали квартал кольцом, окружая засыпанное мелким белым песком чистое пространство без единого деревца, в котором обычно тренировались стражники и которое насквозь простреливалось лучниками. За ним по внутреннему периметру тянулись каменные домики ночной стражи, как правило, имевшие отдельный потайной ход за пределы квартала; в центре высился аккуратный павильон, в котором квартировалась та часть корпуса Тогана, что выполняла специальные приказы императора. Домики ночной стражи выглядели странно для тех, кто привык к катай- ской архитектуре: ничего человеческого, ничего дружелюбного. Небольшие с виду жилые башенки покоились на мощных каменных основаниях с откосами, возведённых с расчётом на то, чтобы выдержать длительную осаду. И павильон Тогана, с комнатой самого чингизида наверху, под резным коньком, возвели в том же самом стиле, отдельной крепостью. Считалось, что, даже если дворец по каким-то причинам падёт,
каменное сердце квартала мечей сможет ещё долго сопротивляться любому мятежнику.
        Проникнуть туда в мирное время тоже было не больно-то просто. Даже если стража пропускала визитёра внутрь периметра, то там он мог находиться в безопасности только в сопровождении как минимум двоих нухуров из ночной стражи. Но Марка эти правила не касались.
        Он выкрикнул имя Кончак-мергена, смело пересёк простреливаемый песчаный коридор и остановился у внутренних ворот. Вокруг кипела жизнь военного лагеря, ностальгической иголочкой кольнувшая его в сердце: копейщики отрабатывали приёмы групповой обороны, вдали лучники, стоя в сёдлах, мчались мимо мишеней из овечьих шкур, барабанным ударом отзывавшихся на каждое попадание тупой тренировочной стрелы. Четверо рослых рабов, тяжело кряхтя, проносили укреплённый одноместный паланкин сквозь хитроумно устроенный коридор качающихся брёвен, а огромный кривоногий сотник, по одежде вроде бы караит, недовольно крякал, взмахивая небольшим белым бунчуком и выговаривая носильщикам за ошибки.
        Марко с наслаждением потянулся, расправляя мышцы, вдохнул душный запах конского и людского пота и радостно ощутил биение стали в ножнах. Сзади скрипнул песок. Марко оборотился. Кончак- мерген приветствовал его, не скрывая радости:
        - Большая честь для нас, молодой мастер, что вы навестили наше скромное жилище.
        - Большая честь для меня быть допущенным туда, где куётся славное оружие победы, в самое сердце Запретного города, - отвечал Марко стандартной протокольной формулой на катайском.
        - Я слушаю вас, молодой господин, - сотник моментально понял смысл формальности Марка и слегка напрягся.
        - Сейчас ты покажешь мне, как тренируется отряд бутанских стрелков, прибывший позавчера. Мы поговорим, выпьем чаю, а потом ты шепнёшь Тогану одну фразу: «Тогда же, там же».
        - Мне нет ходу в покои Тогана.
        - Лучники доложат ему о нашей встрече, и он сам к тебе подойдет, - улыбнулся Марко.
        - Ваша проницательность опережает ваш возраст, молодой мастер, - ответил Кончак-мерген, тоже переходя на катайский.
        Сотник резко выплюнул в воздух команду, и через мгновение им подвели низкорослых степных лошадок, смышлёных, как охотничьи собаки. Копейщики развернулись в сторону Марка и преклонили правое колено, отдавая салют посланцу императора…
        …Синий воздух моментально похолодел и сгустился, как только оранжевый солнечный круг упал за горизонт. Марко спешился у «Яшмовой жабы», но не пошёл к освещённым десятками фонарей воротам, откуда пискляво кричал зазывала, а под прикрытием тёмных верблюжьих туш, сонно жевавших на привязи, прокрался к заднему входу, подле которого лениво стояли двое толстенных охранников с грубыми копьями. Марко посмотрел на слабо освещённые окна третьего этажа и тихо прополз за спинами неторопливо переговаривающихся толстяков, прячась за дорогими кошмами тонкого войлока, вывешенными на просушку.
        Потерев ладони о подошву, чтобы не скользили руки, Марко почти неслышно вскарабкался на карниз второго этажа, прошёл по нему, впиваясь немеющими пальцами в почти невидимые трещинки в кладке, и, подпрыгнув, вбросил тело в единственное распахнутое окно, дышащее сладким теплом в остывающий вечерний воздух. Перекатившись через подоконник, Марко замер в тени, вытолкнув на полцуня рукоять меча из фиксатора. Но волнения оказались напрасными: за полупрозрачной ширмой грузный катаец с причёской вельможи сладко стонал под ласками двух смуглых девушек. Колокольчики, вплетённые в их волосы, издавали тихий ритмичный звон, перемежаясь мелодичным смехом наложниц, довольно откровенно обсуждавших на уйгурском своего клиента. Марко чуть не прыснул в кулак, расслышав непристойную шутку, но удержался и выскользнул из покоев, не потревожив сладострастников. Только песчаные узоры, непрестанно струившиеся вокруг его сапог, почти неслышно прошелестели в душной полутьме. Пробежав по пустому коридору, Марко толкнул известную ему с прошлого раза потайную дверь и вошёл в жаркий сумрак, напоённый тяжёлым ароматом асафетиды.
Тонкий силуэт Тогана змейкой промелькнул на фоне светлого квадрата окна, и знакомый голос тихо мяукнул на катайском:
        - Ни хао.
        Марко улыбнулся внезапной официальности полускрытого темнотой собеседника и, приложив правую руку с зажатым в ней мечом к сердцу, громко выпалил боевой клич чингизидов. Тоган машинально ответил на клич, как полагалось в его отрядах, и тут же расхохотался, сказав с притворной досадой:
        - Ты прав, Марко, кого мы пытаемся обмануть темнотой?
        - А ты хотел бы обмануть меня?
        - Перестань, - улыбнулся Тоган, зажигая масляный светильник.
        - Зачем звал? Отец ведь запретил тебе видеться с его детьми.
        - Что может сделать больной старик? Особенно если никто не расскажет ему об этой встрече, - сказал Марко, осторожно пробуя прощупать реакцию Тогана. Расчёт оказался верен: чингизид-полукровка не оскорбился, как поступил бы обычный сын обычного отца, а лишь рассмеялся. Марко понял, что польстил его чувству ревности.
        - Неужели ты выполнил мою просьбу? - спросил Тоган. - Не побоялся войти в безумные грёзы моего без пяти минут венценосного братца?
        - Я собирался сделать это. Но…
        - Неужто испугался? Я слышал, что вы вроде бы виделись.
        - Мы виделись только мельком, и бояться мне ничего не пришлось. Темур лишь дал мне знать, что ему известно о моём намерении… э-э-э, - Марко на секунду стушевался, подыскивая нужное слово, - исследовать его сны.
        - Это тебя остановило? Или ты сумел договориться с ним? - явно с подковыркой спросил Тоган.
        - Мне не о чем с ним договариваться. Я с ним хлеб не делил. И в походы не ходил, - жёстко бросил Марко, глядя прямо в лукавые глаза чингизида.
        Принц вдруг показался ему гнутым-перегнутым, как недоделанная заготовка для лука, сплетённая из лозы. Его поза, губы, руки, каждая складка лица - всё в нём напоминало змею, чьи кольца кажутся расслабленными, но внутри её сплетённого тела чувствуется напряжение, которое вот-вот выльется в молниеносный бросок, в укус, который сначала обольёт твоё сердце ледяной болью, потом сдавит горло и через минуту убьёт тебя. И Марку захотелось рассечь эти изгибы, чтобы предотвратить бросок, ударить змею первым. И он, не отрываясь, всматривался во влажную глубину чёрных глаз принца-полукровки, словно мечом взрезая его обволакивающую мягкость.
        - Извини, я зря усомнился в тебе. Ты ведь солдат, а не царедворец, - с деланной снисходительностью проговорил Тоган, не выдержав прямого взгляда. - Я слушаю тебя.
        - То, что я скажу, тебе не понравится, - издалека начал Марко, ослабив напряжение и старательно изображая осторожность.
        Тоган удивлённо приподнял хорошо очерченную бровь и медленно отхлебнул чая, глядя на собеседника поверх края чашки. Игра в поддавки продолжалась.
        - Я не мог использовать машину снов против императорского сына. Машину неусыпно охраняют, сопоставить время атаки на Темура и время моего присутствия в машине смог бы самый тупоголовый стражник. А терять свою молодую голову прежде времени мне совершенно не хочется, - сказал Марко и замолчал, нарочито медленно отпивая горький чай и так же пристально глядя на Тогана поверх чашки.
        - Что же ты сделал? - нетерпеливо крикнул Тоган, наконец утратив напускное спокойствие.
        - Построил другую машину.
        - Но это невозможно !
        - Почему же? Чертежи известны, моя машина гораздо проще тех камнемётных и огнемётных чудовищ, которые строят твои воины. Всех дел-то! Сделать куб, занавески, нанести магические знаки. Для этого не нужен даже каллиграф, знаки совсем просты.
        - Причину, по которой машину невозможно повторить, ты прекрасно знаешь сам, - начал заводиться Тоган. Его рука словно бессознательно теребила рукоять сарацинского кинжала, покрытые прозрачным лаком ногти с еле слышным шумом царапали тонкий узор золотой проволоки, нетерпеливо постукивали по каплям самоцветов, и эти тихие звуки вдруг стали отчётливо различимы в наступившей тишине.
        - Ерунда. Просто никто не пробовал этого сделать, - нарочито беспечно сказал Марко.
        - Ещё как пробовал! - в запале выкрикнул Тоган, но быстро осёкся и помрачнел, поняв, что сболтнул лишнего.
        - Вот как?
        Тоган скрипнул зубами.
        - Кто же? - настаивал Марко, вглядываясь в лицо собеседника.
        Тоган со стоном прикрыл глаза, провёл по лицу рукой и
        словно спрятался за пиалой, делая вид, что пьёт.
        - Я думал, что могу тебе доверять, - с притворной горечью бросил Марко и сделал вид, что собирается уходить.
        - Подожди, - устало сказал Тоган. - Подожди, мой друг. Не надо так. Я не хотел, чтобы ты узнал всё именно так, я давно должен был рассказать тебе это…
        Марко терпеливо ждал, пока Тоган соберётся с мыслями. Трещинки уже побежали по скорлупе, прочно укрывающей сердце молодого мунгала. В нем яростно боролись прямота солдата, свойственное любому молодому человеку желание поделиться тайной, носить которую в одиночку стало невыносимо, и выучка царедворца, которую он приобрёл в детстве, порастерял в походах и снова начал вспоминать во время жизни во дворце, под неласковым отцовским крылом.
        Тонкие изгибы лица то распрямлялись, то снова свивались в прилипшую навеки горделиво-горькую маску, так тщательно вылепленную принцем за годы дворцовых унижений и кровавых воинских побед. Тоган пожевал негустой вислый ус, надушенный по последней моде, и медленно проговорил:
        - После смерти, - Тоган поперхнулся слишком жёстким и поспешным словом, рефлекторно обмахнулся пальцами от сглаза и поправился:
        - После того, что случилось с Ичи-мергеном, после того, как отец смог воспользоваться машиной и пройти по твоим следам в мире снов, мне стало ясно, что машина - это, прежде всего, оружие. Не похожее ни на что, своевольное, как необъезженный жеребец, но от того не менее эффективное. Я помню, как мы нашли останки убитых тобой колдунов, помню, как шестеро лучших бойцов, профессиональные палачи из Золотой сотни, издохли в лужах кровавого поноса, только коснувшись останков тех, кого ты уничтожил… Обычный человек никогда бы не справился с ними. Это сделала машина, я понял это так же отчётливо, как тот факт, что невозможно остановить движение солнца по небосводу. Я только прибыл во дворец, от меня всё ещё за версту несло аннамской болотной вонью, и тут… Я понял, что если овладею машиной, то смогу сделать то, чего никогда не мог сделать никто из моих братьев и сестёр - я смогу узнать мысли этих грязных тварей, что родились от семени моего папаши. О таком подарке я и мечтать не мог бы, и никто не смог бы мечтать о таком. Даже сама мысль - прокрасться в тайные закоулки их маленьких чумазых душонок,
переполненных телесными слизями, кровью и говном, - возбуждала меня, как пса, почуявшего кровавый след. Ты ведь мало знал Ичи-мергена?
        - Мы практически ни разу даже не разговаривали, хотя виделись часто, конечно, - сказал Марко, подливая Тогану чаю.
        - Сказать, что Ичи-мерген считался жутким чудовищем, - ничего не сказать, и это ты наверняка хорошо знаешь и сам, - кивком поблагодарив Марка за чай, продолжил Тоган. - Но я видел, как он сражается. Считалось, что он непобедим. Я видел, как он дрался, утыканный стрелами, будто ёж. Кровь хлестала из лёгких десятками брызг, а он дрался, как бешеный. Сломав меч, он дрался руками, вырывая пальцами кадыки, глаза, разрывая зубами мясо врагов. Мне тогда стукнуло лет десять-двенадцать, но я помню тот бой, как вчера. Отец уехал в поход, а Ичи-мерген остался охранять семью… Короче говоря, убить его считалось невозможным. В тот день он один убил больше сотни мятежников… А потом… Потом он жрал их сердца, чавкая, как свинья, под белёсым лунным светом. Вонь… Какая стояла вонь! И когда он… Когда он… Когда машина убила его, я понял - всё позволено! Всё возможно! Стоит только набраться смелости и войти в тот мир, где ни сила, ни злость самых великих бойцов не значат ровным счётом ничего. Но…
        - Но машину охраняли? - усмехнулся Марко.
        - Если бы машину охраняли мои нойоны, я воспользовался бы ею в тот же самый момент. В первую же ночь. Я глядел на неё, как кот смотрит на рыбу, которую хозяин принёс домой с рыбалки. Я всматривался в её силуэт, как молодой любовник, следящий за замужней возлюбленной сквозь окно, не имея возможности овладеть ею, - горячо шептал Тоган. - Но это чудо круглосуточно находилось под присмотром сводного отряда, где каждый следил за каждым. В двойки обычно ставили людей, никогда не служивших в одном десятке, даже в одной сотне. Как правило, ставили мунгала с катайцем или уйгура с непальцем, чтобы один всенепременно сдал другого при попытке нарушить приказ. Но, к счастью, твой покойный дружок оказался очень предсказуем!
        - Грек? Мелочный и жадный пират! Ничто не может вытравить из вора его воровской природы! - в сердцах вскрикнул Марко.
        - Успокойся, мой друг, - тихо сказал Тоган, - это был не грек, не нужно тревожить его прах руганью. Грек был предан твоему отцу, как пёс, и он бы скорее умер, но не предал бы тебя.
        - Тогда… Неужели… Йоханнес? - потрясённо вскрикнул Марко. - Но… как? Как, чёрт побери?! На чём вы могли прихватить его?!
        - Великаны часто бывают уязвимы из-за большого и глупого сердца, - усмехнулся Тоган, внезапно перейдя на татарский. - Твоего беловолосого друга угораздило влюбиться в одну поблядушку, из тех, что живут в ближнем кольце улиц. Её дом стоит практически впритык к дворцовой стене. Её знают все десятники ночной стражи. Точнее, знали… Она раз в неделю отсылала им голубя с письмом, в котором рассказывала, что каждый из её клиентов говорит об отце в постели. Она знала хитрый рецепт одного состава… Добавляемый в вино, он превращал мужчину в ребёнка, и любой начинал рассказывать всё, что накопилось у него в душе, чувствуя при этом благостное облегчение, как будто исповедовался. Звали её Го - лубкой, настоящее имя я не припомню, да и нет в том нужды… Беловолосого великана так ослепила любовь к этой поганой, в сущности, бабе, что он отказывался даже представить, что она может быть простой шлюхой.
        Ну конечно! Она же всегда держала себя как придворная дама, волею судеб оказавшаяся в опале. Она прикормила двух очаровательных детишек и показывала их всем, выдавая за детей Великого хана! Представляешь?! Любую другую подобную тварь давным-давно ждала бы шёлковая верёвка или дыба, но этой всё прощалось. Уж больно Голубка была ценна в деле выявления скрытых мятежников. Так вот… Белый великан пришёл к ней свататься. Она увидела две связки монет, деревянную пайцзу на его шее и поняла, что если заглотит крючок сейчас, то наживки побольше ей не видать как своих ушей. Умная девочка. Она отказала, говоря, что она - настоящая фрейлина и мать императорских детей, которых нужно содержать достойно их звания. Великан чуть не умер от горя.
        Волею случая я видел всё из-за занавесок. Надо сказать, та Голубка отлично знала своё дело… Тебя, пробовавшего лисье мясцо, конечно, трудно удивить описанием женских умений (от этих слов Марко скривился), но поверь, Марко, она была бо-о-ольшой мастерицей. Я думаю, что её сказки об аристократическом происхождении, возможно, несли долю истины. Она знала некоторые штуки, обычно известные только очень аристократическим блядям, - цинично скривился Тоган и продолжил рассказ. - Когда великан ушёл, я как следует отходил её, но так, чтобы сильно не травмировать, конечно. Сказал, что бледный внешний вид иногда скрывает немыслимые душевные достоинства, а великан - любимый плотник императора. Жадность в ней моментально возбудилась, как смерч в ветреную погоду. В конце концов мы сговорились, что она опоит великана. Это оказалось трудно. Он пил и пил, но лишь дурел, как отравленный дымом. Глупо молчал. Мотал головой. Улыбался. Но ни черта не говорил! Ты скажешь, что я сошёл с ума, но я - чингизид, командующий сотней тысяч сабель, потомственный воин - стоял рядом, одетым в женское платье, и подливал ему
отравленного вина… Меня трясло, меня била крупная дрожь, я не мог думать ни о чём, кроме того что в этой огромной кудлатой башке, под этим багровым лбом с чудовищными кустами бровей над белыми глазами, скрывается самая удивительная тайна дворца!
        …Тоган надолго замолчал, то ли переживая заново эту странную ночь, то ли подбирая слова. Марко ждал, хотя его трясло от нетерпения так же, как и рассказчика, и героя рассказа, отрёкшегося от воинской чести ради эфемерной цели. Но Марко до боли поджимал пальцы ног в тесных чувяках, чтобы отвлечься и ничем не нарушить своего деланного безразличия, не выдать жгучего любопытства. Тоган глубоко вздохнул, подошёл к окну, посмотрел в прищуренный глаз восходящего месяца и продолжил:
        - Я никогда бы не сделал этого, но великан не дал мне выбора. Если бы он поддался дурману и всё рассказал, мне не пришлось бы…
        Но он попросту уснул. Так ничего и не сказав. Я пришёл в ярость и… Плохо помню, что я кричал, как толкнул эту Голубку, что делал… Но когда я очнулся… Я сидел на её лице, положив на него подушку, и смотрел на её ноги… Они дёрнулись последний раз и замерли. Я позвал верного человека, вдвоём мы кое-как перевернули великана, обставив всё так, будто бы он, навалившись на неё телом, придушил шлюху. Мой расчёт оказался верен. Когда великан проснулся, горю его не было предела. Следы преступления были налицо: он очнулся голый, на голом трупе девки, её влагалище было полным спермы, от великана несло перегаром, он ничего не помнил… Он только выл, задрав свою огромную башку и проклиная вино и свою любовь к нему, небеса и землю, и всё на свете. Тем временем, мы переоделись в доспехи, вызвали десяток бойцов и явились в дом, якобы вызванные соседями.
        Великан всё выл, мы взяли с него показания, которые он подписал, будучи словно одурманенным. Потом я сказал ему, что можно избежать казни, если он выполнит мою просьбу. Надо сказать, мне пришлось долго рассказывать ему о том, как ценна жизнь. Поначалу он и слышать ничего не хотел, только просил казнить его как можно быстрее. Но, к моему счастью, доверенный человек, которого я взял с собой, оказался умнее меня. Он сказал великану, что за убийство матери внебрачных детей императора ему полагается мучительная смерть. Ему якобы придётся умирать целый месяц, сказал мой помощник, в красках описав эту древнюю казнь. А я воззвал к его чувству долга, напомнив, что ему нужно быть подле тебя, и прочее… И тогда он сломался. В обмен на свою жизнь он дал мне чертежи машины и полные инструкции, как её нужно строить и использовать. Но долго он не прожил. Когда мы отпустили его, он вернулся в свой павильон и погиб.
        - Я всё думаю, когда же ты перестанешь врать, Тоган? - устало сказал Марко. - Я был с Ичи-мергеном в ту ночь, и я, вместе с твоим отцом, обнаружил трупы Йоханнеса и Костаса самое большее через час после их гибели. Когда ты успел столько передумать, подготовить всё это дельце с этой твоей Голубкой и провернуть его?
        Тоган выронил чашку и изумлённо посмотрел на Марка. Он нимало не выглядел виноватым, наоборот, скорее он походил на отца, который пытается втолковать что-то очень простое своему туповатому переро стку -сыну.
        - Да ты что? Совсем ополоумел, дружище?! Час?! Ты говоришь, что прошёл час?! Я подозревал, что ты плохо различаешь реальность и сон, но не до такой же степени! Когда мы с отцом ворвались в павильон, где только что сдох чёртов идол Ичи-мерген, вы стояли там, как куклы! Вас можно было резать на куски, вы бы ничего не почувствовали. У Гуань-ци окуривал павильон травами трое суток, запретив всем входить, чтобы не заразиться этой дрянью. И он строго-настрого запретил нам трогать вас всех, потому что никто не знал, во что вы превратились. Мало ли что с вами? Все, кто касался окалины, нападавшей с этих омерзительных колдунов, умерли в тот же день. Мы не знали, что с вами делать! К исходу третьих суток отец дал приказ уничтожить всех, кто был в Павильоне снов, потому что мы не знали, что делать с вами, истуканами. Больше всего он, конечно, жалел о том, что ты оказался там и тебя коснулось дыхание мерзкого божества, которому поклонялся Ичи-мерген. Но в тот момент, когда мы вошли в павильон, чтобы выполнить приказ, ты проснулся. Вас было всего с десяток проснувшихся, остальные так и продолжали тупо пялиться
в пустоту. Когда мы сносили им головы, у них даже веки не дрогнули.
        Марко смотрел на него и смеялся.
        - Перестань! Перестань смеяться, Марко! Неужели ты ничего не понимаешь?! А как бы ты тогда нашёл этих колдунов? Их ведь не могли найти сотни лет! Для того, чтобы их уничтожить, нужно было уничтожить их разом, когда они собираются все вместе, иначе один будет воскрешать другого и так далее. В тот момент, когда ты разрешил колдунам разобраться с телом Ичи-мергена, между тобой и ими образовалась какая-то связь. Или, может, она образовалась, когда ты увидел их божество. Может быть, оно тебе что-то прошептало, сказало нечто…
        Марко хохотал уже в голос. Тоган вспылил, вскочил с места и сунул руку за пазуху. Он вполголоса бормотал ругательства, нашаривая в складках одежды что-то ускользающее, достал небольшую костяную коробочку и протянул Марку.
        - Смотри, - безразлично сказал он, словно вмиг устав от внезапной вспышки гнева. - Мне больше не хочется ничего объяснять. Нет смысла.
        Марко с любопытством отвернул крышечку и вытряхнул из пенала несколько совсем небольших бумажных свитков. Кривоватые, наспех набросанные чертежи, полуграмотные поясняющие надписи на латинском, но главное - точно и, что удивительно, почти совсем верно срисованные иероглифы заклинаний… Марко вздохнул и прикрыл глаза ладонью.
        - А тебе никогда не приходило в голову, что отец сам послал своего верного пса на гибель? - осторожно спросил Тоган. - Что он сам отдал Ичи-мергену приказ опробовать машину? Зная, что он не вынесет этого испытания?
        - А смысл? Так ослаблять дворцовую службу? В наши неспокойные времена, когда повсюду зреет бунт?
        - Дело в том, что Ичи-мерген становился всё сильнее, и в какой-то момент отец осознал, что у него нет никакой альтернативы. Ситуация складывалась так, что отец правил днём, а Ичи-мерген - ночью. Звучит неприятно, правда? А ещё поговаривали, что непобедимый начальник ночной стражи пользуется особым расположением моего братца Темура, который якобы обещал ему - уж не знаю в обмен на что - сохранить Ичи-мергену все привилегии в случае смерти отца. Ты думаешь, отец случайно отозвал меня из Аннама вслед за тобой? Ему нужен был силовой противовес ночной страже, набравшей слишком много сока, который мог забродить и ударить ей в башку.
        - Ну, ладно, тут есть какая-то логика, но где тут место мне? Я-то тут при чём?
        - Отец - хоть я и ненавижу его, я должен смотреть правде в лицо, - виртуозно притворяется туповатым солдафоном, а на самом деле Хуби - лай - умнейший из смертных, который в науке стратегии может потягаться с любым катайцем. Так вот, отец прекрасно знал, что сила Ичи- мергена имеет не совсем обычные корни. Многие слышали, как Ичи- мерген молится и говорит со своим богом, некоторым даже иногда удавалось издалека видеть, как Ичи-мерген говорит с каким-то бесплотным существом. Отец знал, что вызвать это существо можно только одним способом - убив его самого верного слугу или поставив его в обстоятельства, когда ему остро необходима помощь своего покровителя. Почувствовав, что машина работает, отец посылает Ичи-мергена проверить её. Ты сам, в своё время, дал прекрасную характеристику ситуации: если принцип машины известен, то становится ясно, что Ичи-мергена сожрёт его же собственный кошмар. А потом он посылает за тобой каких-то пентюхов-новобранцев, ряженых в мундиры ночной стражи. Этих деревенских дурачков потом не жалко будет пустить в расход. На их обучение не затрачено ни гроша, они ничего не
знают. Одноразовые люди.
        - Подожди, я что-то по-прежнему не понимаю своей роли во всём этом…
        - Да всё же очень просто! Нет никакого смысла убивать одного Ичи-мергена, оставляя в живых остальных старейшин его ордена. Но их надо было как-то найти. Для этого и понадобился ты - Странствующий В Мире Снов. Вступив в контакт с их жутким божеством, ты бы уже не потерял следа. Что и случилось…
        Марко сидел мрачнее тучи. Тоган переиграл его. Врал императорский сын или говорил правду, он добился своего - теперь Марко вынужден снова и снова возвращаться в ту ночь, чтобы восстановить события прошлого. Тоган выбил твёрдую почву у него из-под ног, лишил его опоры, окунув в болото самобичевания. Сукин сын! Лукавый царедворец! Самое отвратительное, что, даже предполагая ложь со стороны принца, даже - чёрт с ним! - будучи уверенным в том, что Тоган почти полностью выдумал всю историю, Марко не мог отделаться от внутренних диалогов с Хубилаем.
        Но… доля правды в словах Тогана всё-таки была, что Марку виделось вполне ясно. Как бы принц-полукровка ни приукрашивал детали, каких бы цветистых историй ни выдумывал, невооружённым глазом видно было - он действительно хотел присвоить себе машину снов. И, вероятнее всего, действительно предпринимал попытки её построить или завладеть той, что уже существует.
        «Что же, - подумал Марко, - это облегчает выполнение той задачи, ради которой я напросился на встречу с этим хитрецом».
        - Подожди, Тоган. Давай-ка лучше вернёмся к теме нашего разговора. К машине. Правильно ли я понял, что ты попытался построить её копию? - прямо спросил Марко.
        - Угу, - угрюмо кивнул принц-полукровка. - Попытался. Действительно попытался.
        - И?
        - Да это же просто чёртова игрушка, кукла! Дерьмовая копия! Фальшивка! - взорвался Тоган. - Она ни черта не стоит без твоих знаний! Мы сделали всё в точности, как на чертеже. Полукровка из Кашгара, ювелир Цуй по прозванию Золотой хан, которого я тайно вывез из Канбалу, скопировал все иероглифы, которые предоставил нам твой покойный друг-великан. Он скопировал все мельчайшие чёрточки, всё, вплоть до малейшего изгиба! Но проклятая машина так и осталась обманкой, фуф- лыжной куклой! - орал Тоган, всё чаще срываясь с катайского на грубоватое татарское просторечье. - Пользоваться ею было всё равно что попытаться отодрать статую! Только член обдерёшь, а кончить не сможешь!
        - Ювелир-то жив остался? - с издёвкой спросил Марко, тоже переходя на татарский.
        - Да, конечно… - в сердцах выпалил Тоган. - Я его одним ударом до задницы развалил. Наискосок.
        - Переоценил ты Йоханнеса, чингизид, - засмеялся Марко, мстя Тогану за пережитое унижение. - Чего ради ты решил, что безграмотный кузнец сможет точно перенести на бумагу необходимые письмена? Вот если б ты попросил его выгнуть их из медной проволоки, он бы, пожалуй, сдюжил.
        Тоган с ненавистью швырнул чашку в стену и замолчал.
        - А камни? - полюбопытствовал Марко. - Где ты взял камни?
        - С камнями проще всего обошлось, - начал успокаиваться Тоган. - Мои люди привезли нужные камни.
        - Неужто храм сожгли? - хохотал Марко.
        - Два. Монахов, правда, в живых оставили. Я специально велел. Денег им дали. Два мешка шерсти, отрез шёлка и четыре ляна серебра. Они заартачились было, не хотели отдавать… Пришлось сотнику немного порезвиться. Отдали…
        Марко буквально помирал со смеху, хлопая себя ладонями по ляжкам. Тоган в эту минуту выглядел довольно забавно: раскрасневшийся, волосы растрепались - словно девица, от которой сбежал жених.
        - Ну, а ты-то? Ржёшь, как ишак, ссанья нанюхавшись! - злобно выкрикнул принц. - Ты-то что, смог? Смог? Сделал ты её?
        - Да. Сделал, - просто сказал Марко. Тоган рухнул на стул, выпучив глаза. Марко сделал паузу, наслаждаясь произведённым эффектом и продолжил: - Тайно. Никто ничего не заподозрил.
        - Но как?! Как тебе удалось? Что ты знал этакого, чего не мог знать твой друг?
        - Дело в том, что магические символы можно правильно понять только в особом состоянии. Шераб Тсеринг знал это, а Йоханнес - нет. Я воспользовался магией сна и перенёс их на вторую машину не копируя, а прямо так, руками, - умничал Марко, стараясь скрыть самодовольную улыбку.
        Тоган досадливо замычал, вскочил и взволнованно забегал по комнате. Он тряс головой, жестикулировал и нёс какую-то чушь.
        - Хватит бегать, Тоган! - резко крикнул Марко. - Теперь я тоже у разбитого корыта. Поэтому и пришёл к тебе.
        - Как это?
        - Машины у меня нет.
        - Как?
        - Твой братец перехитрил и меня, и тебя. Я думаю, кто-то донёс о нашей прошлой встрече… Он не зря сказал мне, что не стоит лазать в его сны. Как только я сделал вторую машину, он украл её.
        - Что же дальше? - испуганно спросил Тоган.
        - Но он не стал использовать её для борьбы с тобой, - продолжил Марко. - Он поступил более прямолинейно. Использовал её против императора.
        - Против отца? Когда?
        - А каким образом, ты думаешь, весь отряд, сопровождавший императора, погиб на месте? Ведь ты слышал, как они погибли? Просто рухнули наземь, и всё, - продолжал добивать распалённого собеседника Марко. Он чувствовал, что играть в эту минуту нужно резко, не давая полукровке времени на осмысление сказанного.
        - Но все говорят, что это старик-даос…
        - Ни черта твои люди не знают! «Все говорят»? - передразнил Марко принца. - Они что, вообще слепые?! На кой чёрт тогда даосу было устраивать весь этот цирк, следы битвы вокруг себя и так далее?
        - Чтобы отвести от себя подозрение, - неуверенно ответил Тоган.
        - Какое подозрение? Его двадцать охранников с места не могут сдвинуть! Его можно только убить, и то сомнительно. Его все стражники боятся как огня! Тронуть это старое чучелко сейчас - значит поднять всех катайцев против себя, это все прекрасно понимают. Все, кроме тебя!
        - Значит, Темур…
        - Ты заметил, что у него в охране служат только сарацины?
        - Ну, почему только сарацины? Корейцы есть ещё…
        - Сколько? Двое? Трое?
        - Ну, ладно, ладно…
        - А ты не видишь никакой связи между выступлением Ахмаха тогда, в Канбалу, и этими сарацинами? Им ведь было вроде как запрещено исповедовать свою веру? - продолжал блефовать Марко.
        - Ну… И что с того…
        - А чем был славен Ахмах? Помнишь историю с амулетом? Ахмах - сарацины - колдовство… Недурная получается цепочка?
        Тоган резко ударил себя кулаком в золочёный щиток кирасы, прикусил губу и, сощурясь, посмотрел на Марка.
        - А ты не дурак, Марко. Зачем тебе всё это нужно? В чем твой интерес? - спросил Тоган, покусывая негустой ус.
        - Мне? Не мне, Тоган, нам. Нам. Я ведь сделал машину по твоему наущению, - сказал Марко, вновь переходя на катайский. - Уж будь уверен, я скажу это, даже не дожидаясь пыток. Выяснится, что ты мне угрожал. Сулил деньги. Я молод, неопытен. Я сломался и сделал тебе машину.
        - Хороший ход, - мрачно сказал Тоган. - Продолжай.
        - Когда Темур при помощи второй машины атаковал отца и чуть не убил его, я действительно испугался. Первая попытка ему не удалась, но скоро он научится использовать машину лучше. Я даже уверен, что в первый раз он не полез в машину сам, попросил кого-то из своих доверенных. Но сейчас, убедившись в разрушительных свойствах машины, он будет действовать более удачно, - с расстановкой произнёс Марко.
        - И что ты предлагаешь?
        - Хватит ходить вокруг да около. Пока император болен, ты должен атаковать. Если ты сможешь ударить первым, я всегда смогу подтвердить правоту твоих слов. Мы повесим на Темура всех собак: и предательство Йоханнеса, и незаконную постройку машины, и захват власти, всё! Мёртвый он не сможет оправдаться!
        - Звучит красиво, - жадно проговорил Тоган. - А потом?
        - Мне пора уезжать домой, - ответил Марко и поразился, как сильно отозвались эти простые слова в его собственном сердце.
        Неожиданная горечь вдруг обрушилась на него, и Марко даже на минуту замолк, сглотнув подступившие мальчишечьи слёзы. Тоган усмехнулся с деланным участием. Марко заметил эту усмешку и стряхнул оцепенение. - Когда Кубла-хан слёг, я сразу же вспомнил твои слова и подумал: «А что же я буду делать, если он на самом деле умрёт?» И понял, что мне нужно бежать из Катая, пока я нахожусь под защитой его слова. Ты разделаешься с Темуром и поможешь нам с отцом и Матвеем уехать. Если всё получится - мы расстанемся лучшими друзьями.
        - А если не получится? Темур очень силён… - задумчиво произнёс Тоган.
        - Хе! Ты думаешь, у тебя есть выбор? - засмеялся Марко. - Тогда ты можешь подождать, пока твой братец удушит во сне либо тебя, либо твоего отца. А я пойду к яванцам. Договорюсь уйти с их караваном до Инда, там найму мавритан, потом через Святую землю, и домой. А ты оставайся, будешь хорошим памятником тщеславию и слабости, когда твоя умная голова будет торчать на колу у городских ворот.
        Сгорбившийся Тоган прошёлся по комнате, шаркая чувяками и пожёвывая ус. Марко понял, что надо уходить, оставив собеседника наедине с переживаниями. Пусть немного поест сам себя. Он быстро глянул за окно: внизу серел довольно прочный на вид навес. Марко улучил момент, когда Тоган повернётся к нему спиной, и рыбкой махнул в оконный проём. Пролетая несколько саженей до навеса, он успел подумать, что поступает глупо, по-мальчишески, но интуиция не подвела - навес спружинил, и Марко кувырнулся с него на взбитый сотнями копыт навоз, покрывавший внутренний двор, мягко, как в перину, сразу по щиколотку уйдя в тихо чавкнувшую кашу. Придерживая ножны, чтобы некстати не выдать себя металлическим звяканьем, он быстро скользнул под сушившуюся на распорке кошму и глянул наверх, на окно, из которого только что выпорхнул. Тоган шарил глазами по двору с явно обалдевшим выражением лица. Марко с удовольствием бы последил за тем, что хитроумный мунгал будет делать дальше, но на это совершенно не было времени. Прикрываясь резкими чернильными тенями от навесов, молясь лишь о том, чтобы опередить тогановых соглядатаев,
он побежал к привязи, у которой суетливо топтался косматый степной жеребчик.
        Где-то вверху и позади уже слышались отрывистые гортанные выкрики, нехорошее звяканье ножен и фырканье потревоженных лошадей, но Марко, не обращая внимания на поднявшуюся суету, быстро вскочил в седло и, рискуя переломать коню ноги, направил его прямо в густую черноту оврага, огибавшего корчму сзади. Пригнувшись к самой холке, он изо всех сил стегал бедного жеребчика камчой и через несколько мгновений выскочил на большак совсем не там, где его ждали, чтобы под защитой медлительного каравана, тянувшегося по меньшей мере на целую версту, стремительно унестись в город.Тринадцать.
        Ночь пронизывали мириады тонких поющих голосов: ручные цикады сходили с ума от весеннего любовного помешательства в своих клетях, их песни лились звонким хором, словно серебряные нити прокалывали угольно-чёрный бархат. Покои Темура, освещённые сотнями фонарей, вызывающе мерцали в Южном пределе дворца, будто щегольский фарфоровый чайник на столе, уставленном простенькой деревянной утварью. Марко перекрестился и поближе подобрался к северной стене здания, почти вплотную примыкавшей к ограде внутреннего периметра. Большая раскидистая ива укрывала его от глаз лучников на башнях. Марко привстал на одно колено и попытался погасить два фонаря, освещавшие угол. Стрелы еле долетали, приходилось бить навесом, но, в конце концов, ему удалось сбить фонари с крючьев, они жалобно покатились в арычок и недовольно зашипели, угасая в тёмной, быстро бегущей весенней воде. На ближайшей башне лучник занервничал и что-то крикнул в темноту, но Марко точно знал, что даже если стрела и долетит до него, то уж точно не пробьёт доспех, главное - действовать решительно и быстро.
        Пригибаясь почти к самой земле, Марко добежал до угла, одним махом подобрал несколько стрел, не достигших фонарей, наспех сунул их в болтавшийся за спиной колчан и, выхватив меч, выставил из-за угла кончик отполированного лезвия. В мутном отражении колыхались огни, освещавшие стрелка на ближайшей сторожевой вышке. Тёмный расплывшийся силуэт лучника стоял неподвижно, вглядываясь в темноту. Марко замер. Издалека послышалось нежное позвякивание доспехов. «Двойку послал сюда, собака», - выругался юноша на добросовестного лучника. В тишине, перекрывая пение цикад, тоненько скрипнула натягиваемая тетива. Марко вынул из-за пояса стрелу и навесом послал её вверх. Она послушно описала дугу, и прочный шёлковый шнур, привязанный к хвостовику, лёг на конёк третьего этажа. «Не бог весть что, конечно, - подумал Марко,
        - но сойдёт». Прикусив губу, он быстро вытянул режущий пальцы шнур на себя, привязанная к нему верёвка прочно села на конёк, зацепившись за изгиб фигурки дракона, оказавшейся очень кстати. Из темноты справа уже слышались сдерживаемое дыхание ночной стражи и еле различимое позвякивание. Марко быстро сунул конец шнура за пояс, чтобы не оставлять никаких следов, и пополз вверх по верёвке, смешно растопырив ноги. Почти в тот самый миг, когда он оседлал конёк, больно оцарапав живот об одну из многочисленных фигурок, из-за угла на секунду показалось лицо старшего охранника из двойки. Марко с облегчением выдохнул и аккуратно подтянул веревку к себе. Оба охранника неслышно крались вдоль стены, прикрывая друг другу спину…
        - Знаешь, Темур, в чём состоит величайшая удача для таких, как я? - спросил Марко, толкая двери Темуровой спальни. - Сильные мира сего, увлекаясь пирами и роскошью, упиваясь собственной властью, забывают, что они смертны. Им начинает казаться, что они - полубоги, которым доступно всё. В этот момент они более всего напоминают кур: топчутся на насесте, клюют овёс, отталкивают друг друга от кормушки и за этими занятиями совершенно не замечают, как входит кухарка, хватает самую жирную и красивую пеструшку и
        - ррраз! - сносит ей голову. Властители теряют бдительность, потому что не верят, что одна единственная оплошность может стоить им всего, что у них есть. Этому меня научил твой отец, - сказал Марко, вынимая из-за пазухи золотую пайцзу с головой льва.
        Обалдевший было стражник-сарацин быстро пришёл в себя и, выхватив роскошную кривую саблю, ринулся к Марку, но тот левой рукой сорвал ножны с креплений и резко выбросил их вперёд, перехватив в полёте за самое навершие. Тяжёлая рукоять меча пролетела под занесённой для удара рукой сарацина и сочно бухнула точно в заросший синей щетиной подбородок. Сарацин рухнул на колени.
        - Это был урок самозащиты, - сказал Марко, обнажая меч. - А это, - он выставил вверх пайцзу, - казнь.
        Он немного театрально развернулся и снёс стражнику голову, залив хлестанувшей кровищей ближайшую портьеру.
        - Если вы не уважаете знак власти повелителя Суши, императора Юань - значит вы оскорбляете самого императора, - наставительно сказал Марко остальным сарацинам, замершим в нескольких саженях от него.
        Охрана Темура скребла ногами пол, скрипя зубами от нетерпения.
        - Ты убил моего сотника! - взвизгнул Темур, вскакивая с ложа. Полы халата раскрылись, и меж них выкатилось белое-белое пузцо, нежное, как у младенчика.
        Марко усмехнулся и длинной темноватой струйкой плюнул в лицо ближайшего к нему сарацина. Тот зашёлся в рычащем матерном крике и бросился на Марка, но юноша, не дожидаясь, когда стражник приблизится на расстояние удара своей короткой сабли, чуть дёрнул кистью, и длинный меч наискось врезался сарацину в пах. Стражник густо всхлипнул, выронил клинок и упал, сжав пальцами промежность. Марко снова чуть шевельнул кистью, и острие меча с треском рассекло сарацину основание черепа, войдя между позвонков прямо под ободом шлема.
        - Я не виноват, что ты нанимаешь к себе в охрану слабоумных. Зачем тебе такие тупые стражники? Они ведь как куклы, хороши только для украшения входа в твои покои, - сказал Марко, сбил ножнами летящую стрелу и поднял с пола срубленную голову. Следующая стрела пробила мёртвому черепу глаз. Марко с силой метнул трофей в голову стрелка, подкатился к нему и снизу вонзил меч прямо под кирасу, взрезая застежки. Услышав сзади шелест ткани, он развернулся к нападавшему, выставив перед собой умирающего стрелка, как щит, и, оставив меч торчать в подреберье, выхватил из колчана мертвеца стрелу и воткнул её точно в глаз нападавшему.
        - Сколько ещё этих идиотов нужно убить, прежде чем ты отдашь им приказ сложить оружие? - засмеялся Марко, вытирая меч о шальвары одного из убитых.
        - Что ты делаешь?! - заорал Темур, глядя, как Марко методично отправил к праотцам ещё троих сарацин, разрубив последнего вместе с круглым кожаным щитом. Расширившиеся от страха и гнева глаза Темура неотрывно следили за песчаными дорожками, прихотливым узором змеившимися вокруг сапог юноши. Жившие собственной жизнью, они пугали гораздо больше, чем кровавые брызги, отлетавшие от потускневшего меча Марка.
        - Я казню твоих людей за нарушение приказа императора Юань, - уверенно ответил Марко. - Я слышал, что они тайно отправляют сарацинские молебны, пользуясь принципом «такия», чем нарушают запрет, изданный императором ещё в Канбалу. Я надеюсь, ты ничего об этом не знал? Иначе получится, что ты - императорский наследник, чистокровный чингизид - являешься пособником бунта. И если так, то мне придётся под пыткой выведать, имеешь ли ты сношения с предателем Найаном или Ариг-бугой, - с расстановкой сказал Марко, внимательно следя за залом. Сарацины перегруппировались и попрятались за колонны. Там и сям слышалось скрипение натягиваемой тетивы.
        - Что тебе нужно?!
        - Я хочу, чтобы ты говорил со мной как с равным. Чтобы ты, Темур, слушал меня внимательно-превнимательно, так, как ещё никогда не слушал никого, включая собственных отца и мать, - сказал Марко, заходя за балдахин так, чтобы Темур находился на линии атаки и своим телом защитил его от лучников. - Я пришёл к тебе хоть и тайно, но не держа никакого зла. А твои цепные псы, которыми, как видно, даже ты не можешь управлять, набросились на меня. Хотя пайцза у меня на шее довольно красноречиво говорит о том, кто я такой, не правда ли?
        - Я готов говорить, - грубо сказал Темур.
        - Ты меня не слышишь, Темур, - сказал Марко и положил лезвие на плечо чингизида. Три-четыре стрелы моментально впились в поддерживающую балдахин балку, пробив на лету тончайшую ткань занавесей. - Я ведь просил тебя - отдай приказ твоим нухурам сложить оружие.
        Марко понимал, что, коснувшись тела Темура, совершил тактическую ошибку. Теперь его можно было обвинить в нападении на принца. Поэтому он переложил меч в другую руку и кончиком лезвия отбросил тонкое покрывало. На мятой постели скорчился красивый смуглый подросток со злыми пустыми глазами. Марко рывком подтянул его к себе за длинные надушенные волосы и глумливо спросил:
        - Что я вижу? Сарацины пробрались в спальню императорского сына? Они угрожали вам? Нет ли здесь колдовства?!
        - Нет, - шепнул одними губами Темур, - не надо, Марко. Я прошу.
        - Оружие, - напомнил Марко. Подросток сонно забился у него в руках, как пойманная лягушка, и Марку, в ноздрях которого ещё стоял манящий аромат крови, стоило большого труда не придушить гадёныша.
        Темур устало махнул широким рукавом халата и что-то коротко выкрикнул. Сарацины медленно показались из своих укрытий. И потом так же медленно начали складывать своё странное, богато украшенное оружие посереди опочивальни.
        - Пусть оставят нас одних. И твоего любовничка пусть тоже уберут отсюда, для его же блага, - сказал Марко, швырнув красавчика на середину комнаты. И сильный порыв словно ниоткуда взявшегося ветра хлопнул портьерами, зазмеившись сотнями песчаных дорожек.
        Темур быстро приходил в себя. Слишком быстро, отметил про себя Марко. Юноша подошёл к луже крови, поднял обезображенную голову сотника, обломив стрелу, торчащую из глазницы, и сел на роскошную Темурову кровать, вертя голову в руках. Уцелевший глаз смотрел пусто, ярость вытекла из него вместе с кровью.
        - Смелый был воин, да? - нахально спросил Марко на родном наречии Темура. - Никогда не знаешь, где найдёшь, где потеряешь. Вот так стараешься-стараешься, что-то планируешь на будущее, трепыхаешься, борешься за жизнь… А мелькнёт сталь, прошипит стрела, и всё… Назавтра твоя голова становится чашей на чьём-то пиру. Может быть, её будет держать человек, о котором ты при жизни и слыхом-то не слыхал, а? Сегодня ты молод, здоров, весь мир у твоих ног. А пройдёт секунда - и ты мёртв, как гнилая коряга.
        Краем уха он вслушивался в дыхание Темура. Успокоившееся было сердце принца снова тревожно заколотилось, и безволосая, белая, оплывшая, как у располневшей женщины, грудь чингизида снова начала выплёвывать воздух судорожными толчками. Марко неожиданно бросил ему голову сотника, Темур вскрикнул, выронил её, и она тяжело покатилась по полу, глухо стуча и подпрыгивая, как странный мяч. Принц брезгливо осмотрел халат и широким рукавом начал зло оттирать пятна крови, забрызгавшие обшлага.
        - Ты уже слышал новости, Темур?
        - Новости?
        - Да, новости. О том, что скоро твой брат будет вот так же играть твоей собственной головой?
        - Что ты несёшь?! - испуганно спросил Темур.
        - Это ты мне вместо благодарности говоришь? Мог бы проявить царское благородство. По крайней мере, изобразить вежливость, - жёстко сказал Марко, снова подталкивая мёртвую голову к нежным пухлым ногам Темура. - Если тебе неинтересно слушать, я могу уйти. Но если я - сопливый пацан - смог войти к тебе в спальню и с мечом добраться до твоей кровати, то уж личная охрана твоего братца сделает это в два раза быстрей и гораздо аккуратнее. Подумай, всемогущий потомок Тэмуджина.
        Марко встал и пошёл к выходу. Сердце колотилось, как бешеное. Клюнул? Не клюнул? Клюнул? Не клюнул? «Марко», - послышалось сзади. Клюнул. Главное - держать себя в руках.
        - Марко, мы оба понимаем, что ты сейчас никуда не уйдёшь. Давай прекратим этот спектакль и поговорим как взрослые люди, - сказал Темур. - Вернись и давай продолжим нашу беседу. Прости мне мою резкость, но и ты должен меня понять - ведёшь себя, как полнейший варвар. Врываешься ночью, устраиваешь тут мясорубку…
        - Если ты намерен меня воспитывать, то никакого разговора у нас не выйдет, - ответил Марко. - Я к тебе пришёл по делу. Тайно. А по поводу мясорубки, могу клятвенно тебя заверить в том, что если хоть одна свиная морда только подумает непочтительно отнестись к знакам императорской власти, я оставлю здесь лишь кровь и пепел.
        - Ну всё. Всё, - подчёркнуто миролюбиво сказал Темур. - Я погорячился, ты погорячился, мы с тобой оба немного вспыльчивые люди… Я давно подозревал, что мы очень похожи, Марко. Не только мы с тобой, а вообще мы все - и отец, и Тоган, и мы с тобой… Давай перейдём к делу. Расскажи-ка мне, пожалуйста, поподробнее о том, как ты узнал о планах моего братишки?
        Марко рассказал ему почти всё, в упор следя, как меняется выражение лица всесильного императорского сына. Он рассказал ему о первой встрече с Тоганом в «Яшмовой жабе», о его просьбе проследить сны чингизида, о собственной неудачной попытке для начала войти в сны императора, о своих страхах. Он умолчал лишь о доверительных отношениях, установившихся между ним и скромным сотником Кончак-мергеном, и ещё о ряде деталей. Ну и, конечно, он не сказал ни слова о машинах-двойниках.
        - Ты ищешь в смерти грека и белого великана мистические причины. Наверное, это разумно, учитывая необъяснимое появление там странного существа. Но не оно убило твоих друзей. Тогда оно было слишком слабым для этого.
        - Но грек сам сказал мне это…
        - Грек получил сильный удар по голове и упал первым. Он не мог видеть, как чудовище растворилось, подобно туману. Грек стоял спиной к ширме. Оттуда появилось совсем другое существо. Человек. Пока охрана и твои друзья пялились на чудовище, внезапно возникшее из полумрака, он быстро расправился с ними, не дав им прийти в себя.
        - Кто был тот человек?
        - Каково любимое оружие Тогана? Помнишь?
        - Татарская сабля?
        - Точно?
        Марко попытался вспомнить Тогана в бою, но какая-то странная пелена заволокла его внутреннее зрение, словно катаракта.
        - Тоган - мелкий глист, хлюпик. Он не может пользоваться саблей как следует. Она для него тяжеловата. Он может махать ею перед войсками, но когда доходит до дела, он достаёт совсем другое оружие.
        - Палаш?
        - Не совсем… Ему мало одного палаша, - и Темур рассмеялся красивым грудным смехом, отравленным некоторой долей ехидцы.
        - Шутка. Это парные ножи-дао, изобретение обожаемых им катайцев, таких же хлипких, как и он сам.
        - Но почему?
        - Беловолосый великан не мог справиться с тайной, которую навязал ему твой любезный друг Тоган. Напившись, он всё рассказал греку. И как ходил к этой девке, и как случайно задушил её во сне, и как Тоган выманивал у него чертежи машины. Неужели ты думаешь, что великан - преданный друг твоего отца - сам отдал бы этому глисту, недочингизиду, полукатайцу, чертежи самого великого изобретения Поднебесной? Он сделал эти чертежи, но вовсе не для того, чтобы отдать их Тогану. Вместе с греком они собирались отвезти чертежи туда, откуда ты прибыл. Мой без пяти минут венценосный братишка быстро понял, что из безвольного великана, убитого смертью этой шлюхи, не добыть никаких сведений. И он просто пошёл за ним, чтобы взять их силой. Смерти великан уже не боялся, наоборот. Проблема была в том, что убить четырёх лучших нухуров, огромного великана и профессионального пирата одному крохотному Тогану никак не удалось бы. Только отвлечь чем-нибудь или опоить. Дать им яду. Что он и сделал, но… Опоить не получилось. Яд выпил не тот человек. Тогда он решил действовать быстро и наверняка. Через ту же потаскушку, которая
помогла ему сделать пойло, он вызвал страшные, немыслимые силы, пошёл с ними на сговор, и так родилась лярва, твой слепок. Хитрая задумка.
        - Но как ты…
        - К сожалению, человек, рассказавший мне это, уже мёртв. Он признался под пытками, сказал, что посредничал между Тоганом и его подружками. Я руководил допросом, но мои удальцы немного перестарались, увы… Я ничего не рассказал отцу по вполне понятным причинам.
        - А твои палачи?
        - Я казнил их на месте за убийство важного свидетеля. Таким образом, следов нет. Ты можешь верить мне или не верить, это твоё право. Мне всё равно.
        - Откуда твой свидетель знал всё это?
        - Видишь ли, Марко. Мои маленькие специфические шалости нуждаются в… э-э-э… специфической помощи со стороны человека, который меня поймёт. Я долгое время был близок с тем свидетелем. Тоган знал об этом. Установив контроль над этим человеком, он получал от него важные сведения обо мне. Он получал их годами. В этом случае тот человек - по его собственному мнению - выигрывал вне зависимости от того, кого бы отец назначил преемником. Я бы оставил ему его пост в силу многолетней близкой дружбы между нами. А Тоган возвысил бы его за услуги. Хотя, честно говоря, сам я искренне полагаю, что Тоган бы его попросту убил на следующий же день после захвата трона.
        - Однако теперь у нас всех есть общая проблема. Мой слепок. И те силы, которые пришли за ним в этот мир.
        - Да, увы. Здесь я вынужден с тобой согласиться. Слуга неожиданно превратился в господина. Мятежный солдат возглавил собственную армию. Я рассказал отцу об этой части проблемы, но он так слепо верит в твои мистические способности, что в этом месте ему трудно что-то логически объяснить.
        - Простейшим выходом была бы моя смерть? Не так ли?
        - До появления лярвы - да. А кто теперь загонит эту свору обратно в их демонический мир? Я? Тоган? Ключик-то у тебя, Человек с Луны. Ты умеешь быть удивительно полезным, мальчик. Ты полезен всем. Отцу - как прилежный сын и воин, обладающий уникальным даром, Тогану - как союзник, мне - как… - Темур немного замешкался, - скажем так: я просто немного сентиментален в этом вопросе. И потом, гораздо лучше знать, на кого делают ставку твои враги, чем не знать ничего об их планах.
        - Темур, скажи… А кто умеет делать с людей такие слепки?
        - Если бы я знал… Я воскресил бы многих из тех, кого у меня забрала смерть, - с глубокой печалью ответил императорский сын. - Скольких двойников императора ты видел?
        - Не помню… Троих или четверых, а что? - спросил Марко.
        - Из них человеком является только один. Это, как ни странно, катаец по прозванию Баран Бяо. Он плохо говорит, зато устрашающе выглядит. Это именно его вывозят к толпе во время народных гуляний. А все остальные двойники отца - это такие же слепки, как и твой. Ну, или почти как твой. Найди того, кто изготовил их, и ты найдёшь ключ к твоему собственному отражению.
        - Но если ты сам, будучи наследником Кубла-хана, не знаешь, кто мог это сделать… Значит, мне понадобится машина. А она у Тогана, просто он боится её использовать. Пока боится.
        Покинув Темуровы покои тем же путём, каким проник туда, Марко, пригнувшись, бежал по осыпающемуся краю арычка, стараясь не замочить чувяков, чтобы не чавкали при каждом шаге. Внезапно он услышал какой-то отчётливый тёплый шорох за левым плечом, совсем рядом. Потянув меч из ножен, он обернулся на плеск, всё ещё продолжая бежать, и увидел, как по воде рядом с ним бежит Пэй Пэй. Живая. Марко вскрикнул и остановился как вкопанный. Он медлил лишь одно мгновение, а потом резко бросился к ней, ощущая, как бешеные душные слёзы кипят под веками. «Пэй Пэй», - только успел просипеть он пересохшим горлом, как вдруг с головой ушёл в омут, обжёгший его чёрной ледяной водой. И в ту же секунду на берегу арычка показался отряд сарацинских всадников. Они сидели на тонконогих конях по двое, передние зорко вглядывались в тёмную воду, поводя пиками, а задние привстали в стременах с натянутыми луками… Марко медленно всплыл из глубины, затаившись в кустах осоки. Обжигающие слёзы текли по его щекам. «Спасибо», - тихо прошептал он в темноту. «Я это ты, мой господин», - прошелестел в ответ родной голос, да так отчётливо,
что захолонуло сердечко…
        Силуэт Кончак-мергена, темнеющий на фоне распахнутых дверей, обливала серебряная паутина лунного света. Он стоял молча, терпеливо дожидаясь приглашения войти…
        …Не мучай меня, Пэй Пэй, пожалуйста, не мучай меня, делай что хочешь, но только не мучай меня, моя любовь. Зачем? Зачем ты рвёшь мне сердце, ведь я в твоих руках, как слабый цыплёнок, как бескрылый птенец, ты можешь раздавить моё сердце своими тонкими пальцами, даже не заметив этого. Ты просто пройдёшь по мне, еле касаясь воздуха своими стопами, нежно-нежно, лишь самыми кончиками пальцев, и моё сердце лопнет, хрустнет грудь, и я умру… раз и навсегда перестав чувствовать боль. Я умру. Лучше умереть, чем раз за разом терять тебя… Зачем? Зачем же ты снова манишь меня к себе только для того, чтобы я снова схватил руками воздух! Чёрт! ЧЁРТ! ЧОРТ! а, боже мой, боже, что ты делаешь со мной?!
        (я это ты, мой господин)
        …Не говори так, твои слова не имеют никакого смысла! Ты чертовка, чёртова ведьма! Смотри, до чего ты довела меня! Убей меня, забери меня наконец туда, где порхают твои солнечные стопы, где кружатся твои вороновы волосы! Прости… Прости меня, моя любовь, я не могу больше… Я не выдержу… Я… Ты нужна мне, я… Боюсь того, что могу сказать… Я брошу к твоим ногам всё, что только есть на свете, только будь со мной! Или оставь меня…
        (я это ты, мой господин)
        Нет никакого меня. Больше нет никакого меня, нет такого человека, только пустая оболочка, выпитая досуха. Я хожу. Иногда что-то говорю. Иногда даже улыбаюсь. Но внутри всё пусто. Меня больше нет, я словно механическая кукла, по привычке живу в привычном мире, непонятно зачем исполняя танец живого мертвеца. И только когда я вижу тебя, тут, вот тут, где рёбра, такой маленький огонёк, слабый-слабый, его мотыляет ветром, он вроде бы еле мерцает, но когда я вижу тебя, он внезапно вспыхивает, как лесной пожар, и все звери, затаившиеся в моём собственном зоопарке, внезапно бегут от него, разрывая меня в куски. И ты смеёшься, тихонько, как колокольчик, а огонь внутри меня ревёт, словно в кузне, и лёгкие-меха не выдержат такого… А ты… Ты так легка, Пэй Пэй… Словно бабочка! А я хочу сжечь тебя, разорвать тебя, каменным жёрновом прокатиться по твоему трепещущему телу… Но бабочка каждый раз улетает… Только слабый запах твоих любимых жёлтых цветов, я забыл их название, но запах я помню удивительно хорошо, и вот только этот запах, тонкая пыльца, опавшая с твоих крыльев, висит в воздухе… И я снова обнимаю
пустоту…
        …Марко вытер слезы, на мгновение до боли сжав лицо в ладонях. «Мерген, скажи мне, железный солдат, ты любил когда-нибудь так, чтобы без колебания обменять жизнь своих отца и матери на одну ночь с любимой?» - глухо спросил он, не отнимая рук от лица.
        Кончак-мерген что-то прерывисто сказал. И Марко наконец глянул на него. Сотник стоял с посеревшим лицом, показывая трясущимся пальцем в пустоту.
        - Я… я видел там девушку, молодой мастер, - наконец смог выговорить он. - Прозрачную девушку. Прозрачную и голую… Совсем прозрачную… И совершенно голую…
        - Я знаю.
        - Она говорила с вами…
        - Да, - устало сказал Марко. - Точнее, я говорил с нею. А ты думал, я сошёл с ума?
        - Честно говоря, разные слухи ходили, господин, - кое-как совладав с потрясением, ответил Кончак-мерген. Он вынул из-за пазухи грубый нож с потемневшим лезвием и быстрым ударом взрезал ладонь. Кровь потянулась липкой нитью. Сотник удивлённо смотрел на неё несколько мгновений, потом убрал нож и медленно проговорил: - Я чувствую боль… Мы не… Это не сон?
        - Никто не знает этого, мой друг, - горько усмехнулся Марко.
        - Зачем ты пришёл? Рассказывай, что творится в нормальном мире?
        - Ночью в Драконьи пруды доставили осетров из старой столицы, - с трудом отходя от наваждения, сказал Кончак-мерген, глядя, как порезанная ладонь сочится бурой влагой. - Пойдёте смотреть поутру?
        Марко бросил в непрозрачную, чёрную, как обсидиан, воду комочек слипшихся рисинок, и огромная, поросшая мхом морда векового осетра лениво прорвала водяную плёнку, снова растворившись в темноте. Ветер на секунду успокоился, затем снова мягко бухнул в ноздри, словно передохнул для нового броска.
        - Всё возвращается, мой мальчик, - тяжело проговорил за спиной знакомый голос.
        - Да, повелитель. Всё возвращается, - кивнул Марко, опускаясь на колено в приветствиии. - Я рад, что силы вернулись к вам.
        - Не так чтобы вернулись… Но спасибо, мой мальчик, в последние дни мне действительно стало немного легче, - ответил Хубилай.
        Император, одетый в простой солдатский доспех, стоял как-то неуверенно, грузно опираясь на резной посох. Стальное кольцо стражи плотно огораживало его огромное тело, красные от ветра лица смотрели отчуждённо, покрытые латными перчатками руки сжимали рукояти мечей. Хубилай медленно и немного боязливо, словно бы прицеливаясь, опустился в принесённое кресло, и в его движении отчётливо проявилась стариковская слабость, подаренная ему болезнью. Сердце Марка сжалось от боли. Пожелтевшее лицо императора по-прежнему источало царственное достоинство, но то чувство избыточной внутренней силы, которое всегда слегка пугало и одновременно восхищало Марка, куда-то ушло, оставив странную пустоту, словно сама сердцевина Хубилая высыпалась, став трухой, и в кресле возвышалась лишь полая оболочка.
        - Знаете, мой повелитель… Я давно уже не вижу обычных снов. Вчера я хотел, как встарь, вернуться в своих видениях в те места, в которых бывал, но ничего не смог вспомнить. Наяву я смутно помню град Константина, я помню, как мы караваном пришли туда, я помню, как меня поразило его великолепие, но в чём оно состояло? Я… забыл… Ни одного храма, которые приводили меня в трепет. Ни улиц, ни даже причала, к которому мы пристали, хотя обычно именно каждый причал, к которому мы подходили, я знал очень хорошо, я всегда старался запомнить, как действует лоцман, проводя наш корабль, чтобы в случае чего суметь быстро покинуть порт… Вы слушаете меня?
        - Всё возвращается. Всегда. Ты всю жизнь совершаешь одни и те же ошибки, - ответил император, глядя куда-то мимо Марка. - Иногда тебе кажется, что ты взрослеешь, но это иллюзия. Ты обречён снова и снова бродить по одному и тому же замкнутому кругу. Как правило, ты даже не осознаёшь, насколько сильны твои привычки. И снова и снова подскальзываешься на том же самом месте, где ты делал это в прошлом.
        Марко пристально посмотрел в глаза императора, полускрытые седыми бровями. Хубилай смотрел на глянцевую поверхность притихшей воды совершенно так же, как обычно делал это в старой столице, когда они утрами любили завтракать, глядя на мерное скольжение вековых осетров в чернильной толще воды. Но странное чувство не покидало
        Марка… Он бросил беглый взгляд на кольцо стражников. Многие лица казались смутно знакомыми. «Странно, это же бойцы парадного конвоя», - пронеслась где-то по поверхности сознания полупрозрачная мысль.
        - А вы видите сны, с тех пор как испробовали машину, мой повелитель? - спросил Марко, глядя, как ветер сплетает игривые песчаные змейки вокруг ножек императорского кресла.
        - Ты не слушаешь меня, Марко, - ровно продолжал Хубилай.
        - Твоё сознание никак не хочет возвращаться к неприятной теме. И оно пытается отделаться от неё, отмахнуться. А между тем, я должен сказать тебе…
        Уверенный хрипловатый бас императора рокотал где -то снаружи, слова лились потоком, минуя сознание Марка, который всматривался в пальцы Хубилая, мерно постукивавшие по подлокотникам. Словно в приступе благодарности за отеческие наставления, Марко опустился на колени, склонив голову. Исподлобья он ближе глянул на руки богдыхана… Мягкие. Слишком мягкие. Мозоли, ороговевшие валики плоти, превращавшие руки Хубилая в когтистые звериные лапы, не могли исчезнуть так быстро за те дни, что император провёл в постели. Заинтригованный, Марко придвинулся чуть ближе, и в плечо ему тут же упёрлись тупые концы копий. Он поднял глаза, чувствуя знакомое тепло тумана. Стража сдвинула передний ряд, загораживая от него императора плотным стальным кольцом…
        [Марко повёл рукой, раздвигая пелену тумана, и тугие, тонкие, как спицы, струи песка ударили в дружинников, белая галька под их сапогами заскрипела, когда ветер сдвинул стражников на несколько цуней, оставив на камушках глубокие борозды, это произошло так быстро, что нухуры не успели среагировать, они ещё только тянули сабли из ножен, а Марко уже летел вперёд, вытянувшись веретеном сквозь их расстроенный строй; он мягко кувыркнулся справа от императора, подбил жалобно скрипнувшие ножки кресла, и, когда спинка подалась назад, молниеносно перехватив меч обратным хватом и прижав лезвие меча к шее Хубилая, заблокировал коленом руку императора так, чтобы он не смог выхватить свой меч… Император Юань никогда не позволил мне коснуться его мечом, - захохотал Марко. - Император Юань никогда не побоялся бы выйти ко мне без охраны, потому что она ему не нужна. В конце концов, император Юань никогда не говорил так много. Ты - не император! Ты - самозванец! И он резко дёрнул лезвие, взрезая тугие жилы, Марко видел, как расширяются глаза нухуров, как их лица вытягиваются от нахлынувшего ужаса, медленно, как в
воде, они все тянули и тянули свои сабли из ножен, и он видел, как они белеют от того, что кровь всё ещё не хлещет из разрубленного горла, вопреки всем законам анатомии; Марко повернулся вокруг своей оси, разворачивая кресло к тем стражникам, что стояли сзади, отскочил и занял оборонительную стойку, Хубилай агонизировал на земле, но крови по-прежнему не было, вместо неё из раны струился какой-то странный дым, от которого хотелось держаться подальше, кожа императора на глазах теряла остатки эластичности, вяла, кисла, жухла, как яблоко в печи, мощные ноги скребли по гальке двора…]
        …сон или, скорее, подобное ему чувство отпустило Марка так же внезапно, как обрушилось на него. Он разомкнул веки и услышал мерный говор императора, продолжавшего свою бесконечную речь:
        - Пойми, мой мальчик, никакое равенство между людьми невозможно, потому как мы не равны ни в росте, ни в опыте, ни даже в цвете глаз. Фокус в том, что не можешь знать, кто ты, пока ты не выяснил для себя - и только для себя самого, не для кого-то ещё, потому что никто не будет ни страдать, ни наслаждаться вместо тебя, - что можешь, а чего ты не можешь. Всё, чему учу тебя я, - брать. Это естественно, потому что я - император, и моя функция - следить за равновесием в мире, для чего я просто обязан уметь брать, отбирать у одних и отдавать другим. Если ты хочешь научиться чему-то ещё, ты должен найти другого учителя. Но я считаю, что только безжалостно отбирая у этого жестокого мира его богатства, ты можешь выяснить: кто же ты такой? Возможно, где-то я грешу против Бога, но, только сопоставляя себя с ним, разрушающим и создающим, могу я мыслить себя и выполнять свою работу.
        - Простите, мой повелитель, но я больше не знаю, что есть Гос - подь… Всемилостив ли он? Всеведущ ли? Что есть его всеблагость? Пребывает ли он в непрестанном удовольствии, не глядя на наши страдания? Всё, что я могу, - это служить вам… А думать о непостижимом у меня не осталось сил… - еле слышно проговорил Марко, по-прежнему не подымаясь с колен и глядя в пол. - Прошу вас, отпустите меня.Четырнадцать.
        Марко шёл, пошатываясь и мотая головой, как чумной, слегка подпинывая белёсые камушки, устилавшие пешеходную дорожку. Каменные кругляши крохотными ядрами врывались в полосы песка, сопровождавшие юношу повсюду, разбивали их на сложные узоры, песчинки словно бы пытались перегруппироваться, восстановить статус- кво, но Марко снова и снова разрушал их прихотливый орнамент, заставляя песок пританцовывать. Он боялся поднять взгляд на плотную толпу придворных, спешивших куда-то по своим делам. Последнее видение всё никак не отпускало его, и Марку казалось, что его окружают сплошные двойники, чьи-то таинственные слепки, призрачные копии настоящих людей. Лица превращались в маски, Марку хотелось заглянуть под край каждой из них, там, где из-под маски выглядывал бы истинный лик всех этих существ, но он боялся обнаружить там даже не чужеродные человеческому разуму хари демонов, нет, он боялся увидеть за ними пустоту, ту страшную пустоту, что сродни пустоте штанины или рукава калеки, там, где у более счастливых людей есть рука или нога. Ему казалось, ударь он мечом любого из них, вместо алой крови из
открывшейся раны хлынет тот же жухлый дым, что примерещился ему в видении с двойником императора.
        «Я схожу с ума», - пробормотал Марко. А что, если в этой толпе прохожих попросту нет людей? А что, если настоящих людей всего двое- трое на каждую сотню прохожих, так деловито спешащих ему навстречу? Что, если весь Тайду состоит из призраков? Из поразительных сгустков тумана? Или из существ, не имеющих никакого сходства с людьми, за исключением внешнего облика, так искусно скопированного не то неизвестным небесным кукольником, не то самой природой?
        - Ни хао, - раздался поблизости вежливый женский голос. Марко поднял голову, перед ним стояли две фрейлины, по виду - мать и дочь, их лица показались ему довольно знакомыми, но он никак не мог припомнить имён. Он механически изобразил на лице учтивость, слегка поклонился, снова ловя себя на идиотском желании увидеть, не отошёл ли край напудренной маски от настоящих, полнокровных женских лиц. Что-то во взгляде Марка насмешило женщин, они слегка прыснули, прикрывая рот веером, и юноша залился краской. Он словно увидел себя со стороны, и очевидная глупость всех его сомнений бросилась в глаза, как винное пятно на светлом шёлковом халате. Марко попытался пошутить, но с налёту запутался в сложной катайской фразе, заставив фрейлин засмеяться в голос, ещё больше смутился и вдруг увидел в глазах молодой катаянки отблеск неподдельного, немного бесстыдного интереса, смешанного с привычным кокетством. Он смущённо пробормотал какой-то банальный каламбур. Девушка бросила быстрый взгляд на мать и закрылась веером. Мать одобрительно кивнула, и этот молниеносный диалог взглядов, такой домашний, семейный, такой
девичий, окончательно вернул Марка в обычное состояние. Он поклонился, давая понять, что разговор окончен, получил слегка высокопарное приглашение посетить вечернее представление, которое устраивали дщери высокопоставленных чиновников в честь разгара цветения сливы, подчёркнуто вежливо сослался на необходимость быть на службе, но выразил надежду, что выкроит хотя бы несколько минут для того, чтобы насладиться несомненно превосходными талантами юной дворцовой поросли, отметив про себя, что юная поросль уже достаточно сформировалась, чтобы взглядом пообещать мужчине отнюдь не невинные забавы и заставить его задуматься о том, что скрывается под слоями яркого шёлка, укрывавшего фарфоровую, ещё вчера детскую, но сегодня уже девичью кожу.
        Фрейлины скрылись в людском потоке, оставив трепетать в воздухе слабую цветочную пелену. Марко встряхнул головой как вылезший из пруда селезень, потянул в себя нежный аромат драгоценных духов и пробормотал: «Форма, всюду лишь форма». Состояние дурноты, преследовавшее его с момента расставания с двойником императора, уже совершенно отпустило Марка, и он слабо засмеялся. Как легко мужчина покупается на простые сигналы - кокетливую полуулыбку, жест, набелённое лицо, плавное движение бёдер под натянутым шёлком, выглядывающим из-под просторной верхней накидки! Как быстро сознание, только что полностью сосредоточенное на переживании внутреннего смущения, переориентируется на привычные раздражители! Марко вспомнил, как бывает, когда после обеда выпьешь вина, но недостаточно для того, чтобы опьянеть, и тогда тебя очень скоро настигает что-то похожее на похмелье. «Мне нужно ещё», - пронеслась в голове мысль, след полуобморочного недосыпа, ставшего виной тому смешению реальностей, которое Марко испытал, пытаясь выявить призраков в толпе прохожих. Марку вдруг захотелось уснуть, но не обычным сном, а сном
тумана.
        Он подумал, что из-за недавнего приключения упустил главную цель: двойник императора (так некстати и так ярко проявивший свою призрачную сущность) отвлёк Марка от того, зачем он, собственно, спешил из покоев Темура к центральным павильонам дворца, - от поисков украденных машин. Внезапно ему в голову пришла мысль, что найти их можно только одним способом: отдавшись во власть реальности сна, приманив их своим видением, соединившись с машиной, по сути породившей их, вдохнувшей в них свою собственную магическую силу. Марко поискал глазами свободный паланкин, но, не найдя такового, бросился бегом, придерживая ножны, чтобы они не болтались на бедре безвольно, хлеща по ногам ни в чём неповинных прохожих. Словно внутренним взором он распознал невидимые нити, связывающие машины в единое подобие сети, где они были лишь узелками. Оставалось только ухватиться за них, как за нить Ариадны, выводящую за пределы лабиринта, чтобы достичь заветной цели. Марко буквально чувствовал, как может потянуть эту призрачную, не имеющую никакой плотности, почти неосязаемую паутинку, чтобы, как рыбарь, вытянуть из непрозрачной
темноты свой улов.
        Запыхавшийся от долгого бега, Марко сбросил намокший от пота халат, каждой клеткой тела ощущая приятное измождение, и подошёл к машине снов. Некоторое время он стоял, разглядывая знакомые до малейшего штриха буквицы, чувствуя, как магические камни пульсируют еле заметным светом в такт его дыханию, словно отвечая на немые вопросы, так и не сорвавшиеся с языка. Марко протянул руку к машине, и камни отозвались слабой волной тепла. «Где твои сёстры?» - шепнул он, нежно погладив узорчатую деревянную подпору. Проклеенный пальмовой рейкой остов дрогнул под его прикосновением, как девушка. Марко быстро сбросил нижнюю рубашку, слегка подрагивая от свежего ветерка, дувшего через невидимую щель в окне, и улёгся на ложе, прижимаясь голой кожей к орнаменту машины. Если бы это помогло лучше чувствовать вибрации машины, в этот момент он согласился бы и полностью снять с себя кожу. Но в том не было нужды: машина отвечала ему, послушно давая тепло камней, мягко вибрируя, словно бы буквицы ожили и затрепетали в слегка пыльном воздухе покоев.
        Он проверил, насколько легко выскальзывает из ножен меч, закреплённый на стойке рядом, закрыл глаза и вжался затылком в мягкий кожаный валик-подголовник. Но как только знакомый туман заструился под веками, Марко внезапно сказал: «Нет». Машина перестала вибрировать и замерла, словно бы став обычной безжизненной мебелью. «Где твои сёстры? Покажи мне, как найти их?» В комнате прошелестел блаженный тихий вздох. «Ничего не бойся, Марко», - сказал он сам себе.
        И тут вместо тумана пришла тьма. Не имеющая ни цвета, ни тепла, ни холода, ни ощущений. Тьма без объектов, без мыслей, без ничего. Марко ворохнулся, прянув затылком назад, мысленно усмехнувшись такому странному определению, как «назад», в таком месте, где отсутствуют хотя бы какие-то координаты. И тут же тьма стала отступать под напором туманных волокон. «Нет-нет-нет», - горячо прошептал Марко про себя и попытался вновь нырнуть в тьму под туманом, в глубину, которой он обычно не мог достичь, хотя и чувствовал, что под завесой пелены Нижнего моря есть что-то ещё. Он изо всех сжал веки, сморщив лицо до тянущей боли, почти до судороги, и машина внезапно толкнула его, не просто в спину, но словно бы на мгновение сжав всё тело невидимой рукой.
        Марко раскрыл глаза, и тьма влилась в его спящие зрачки. Как будто они ждали её, как опустевший сосуд томится по янтарной струе свежеотжатого масла. Глаза впитали эту тьму, и она клеточка за клеточкой проникла во все уголки тела, заместив его собой. Теперь тьма была Марком, а он стал тьмою. Он растопырил свои пальцы тьмы во тьму вокруг, он вытянул свои ноги тьмы в окружающую тьму, он змеёй ввернул своё тело тьмы во тьму, помогая себе руками тьмы. Тьма… Хвостиком белёсым где-то на периферии прочертила тусклый след мелкая глупая мысль, Марко испугался, что она прорежет покрывало тьмы и впустит сюда туман, который закроет от него всё то, из-за чего он слился с этой всепронизывающей мглой. Но мысль растворилась, и рана затянулась, словно бы Марко закрыл её пальцами.
        Он вдыхал, впитывал всем телом странные вибрации, как слепой, ощупывающий посохом рельеф дороги, чтобы нарисовать себе мысленную картинку окружающего мира. Он оставил попытки воспользоваться обычными органами чувств и весь отдался во власть тёмных непрозрачных интуиций, о существовании которых ранее даже не подозревал.
        Огромный тёмный дракон простирался вокруг.
        Горизонт был его рёбрами.
        Брюхо его было центром мира.
        Пасть его была так далеко, что столетия не хватит, чтобы долететь до неё.
        Хвост его уходил во мрак.
        Марко парил в центре тьмы, не имеющей пределов, и искал неосязаемую нить, черту, огонёк, что-нибудь, что бы как-то отличалось от тьмы, что могло бы дать ориентир, точку, от которой можно было бы оттолкнуться. Но дракон был так велик, что ничто не могло бы помочь. Марко пылинкой плыл внутри него. Бесконечно. Бесконечно. Бесконечно.
        Он уже не надеялся нашарить хоть что-нибудь, на секунду его даже охватило подобие отчаяния, он внезапно почувствовал страх остаться в этом тёмном мире навсегда, но тут дракон начал вдох, который будет длиться не одну сотню лет, и его сердце сократилось, отозвавшись в растворённых во тьме костях Марка уже не звуком, но чистой вибрацией, неуловимой человеческим ухом. И руки, растопыренные сквозь тьму, прокалывающие её своими пальцами в попытке уловить что-нибудь, почувствовали слабые волны. Марко ринулся навстречу этим волнам из тьмы, периодически выныривая в туман. Вибрации становились всё увереннее и увереннее, и он уже не боялся потерять направление, игнорируя вой мириад демонических орд, доносившийся сквозь трещины, то и дело появляющиеся между туманом и тьмой.
        В одно мгновение вынырнув из тьмы и вновь обретя тело, пусть даже и тело сна, Марко внезапно понял, что дракон - это всего лишь метафора, иллюзия, карта дворца, которая открылась ему таким образом. Всё тут же встало на свои места. Он вызвал в памяти образ дворца, и туман услужливо показал ему весь Тайду, как детскую крепость из терракоты, забытую на чайном столике. Марко нетерпеливо тряхнул головой и, прислушиваясь к вибрациям, продолжавшим трепетать где-то между пальцами, ринулся прямо в середину проявившейся игрушки, то захлёстываемый тьмой, то вновь выбрасываемый во влажный океан тумана.
        Вдруг тьма осветилась цепочкой желтоватых микроскопических, почти на грани различения, огоньков, и Марко полетел к ним, почувствовав позвоночником биение струны, на которую он внезапно оказался нанизан, как рыба на кукан. Он уже понимал, где находится, он уже видел, какая часть дворца стала схроном для украденных машин, он видел их, сиротливо подающих ему жалобные сигналы своими огоньками, он ощущал их, как мать чувствует потерявшееся в рыночной толпе дитя, он спешил к ним, яростно пробиваясь сквозь крики демонов, огибая разломы, то тут, то там появляющиеся в немыслимом драконьем теле, он летел, летел…
        И внезапно сел, совершенно проснувшимся, на ложе машины снов. Струи пота собирались в лужицы на полу под машиной. Марко ощутил огромный прилив сил, волну ярости, и только холод сквозняка остановил его, когда он голышом рванул к дверям с криком: «Чжао! Проклятая жадная вошь!»
        Он ладонью стряхнул с кожи пот и рывками начал набрасывать на себя одежды, шипя, матерясь на всех известных языках и на чём свет стоит костеря себя за слепоту. Наспех одетый, он выскочил во двор и побежал по знакомому пути, больше всего на свете жалея о том, что в этом мире он не обладает способностью летать. Волны песка струились за ним, чуть шелестя, иногда обгоняя стопы, с силой втаптывающие гальку и отталкивающие её прочь.
        Нерадивый стражник Чжао Шестой по прозванию Полосатый, сорокалетний полудурок с лиловым родимым пятном в пол-лица, сидел на корточках возле крохотного дощатого сарайчика, сквозь щели которого пробивалось нетерпеливое сопение. Поминутно между реек, кое-как составляющих его импровизированные стены, появлялся небольшой сопливый пятачок, слегка напоминающий дырявую сыроежку. И в эти мгновения обычно угрюмое лицо Чжао сморщивала несвойственная ему улыбка, казавшаяся слегка натужной. Он протягивал корявый палец с чёрным обгрызенным ногтем к щели и что-то счастливо гулюкал этому пятачку, будто бы говорил с младенцем. В эту секунду стражника охватывало почти физическое блаженство. Он мечтал о том, как с этой кривоватой конурки начнётся его хозяйство, большое, настоящее хозяйство. Чжао уже привык думать о том, что окружающий его мирок, этот полузаброшенный угол дворца принадлежит ему почти безраздельно. Однообразный распорядок, волей-неволей установившийся здесь, дни, похожие друг на друга, как варёные яйца, предсказуемость грядущих событий - всё это совершенно усыпило Чжао, механически нёсшего свою
бессмысленную службу. Он уже видел себя не служивым человеком, но почти помещиком: две крохотные недокормленные курочки топтали навоз, в сараюшке похрюкивал смешной полосатый поросёнок.
        А ведь у Чжао был ещё и Секрет. Большой Секрет. Великий Секрет. Такая удача выпадает не каждому. Секрет, свалившийся на стражника, внезапно оказался настолько ошеломляющим, настолько значительным, поистине величайшим, что Полосатый сначала даже поверить не мог в то, что такая удача возможна. Но, уже успокоившись и полностью ощутив себя его обладателем, Чжао постепенно убедил себя в том, что удача - это дело десятое. А вот проявить такую смекалку и личное мужество, чтобы завладеть Секретом, - на такое способен далеко не каждый. Не зря его взяли в дворцовую охрану! Хотя, когда всё успокоится и ему удастся правильно распорядиться Секретом, ему уже не нужна будет никакая дворцовая служба. Он уедет так далеко на юг, как только сможет, прикупит себе землицы и возьмёт не только жену, но и пару наложниц. Эх, молодец Чжао! Главное сейчас - чуть-чуть потерпеть, подождать, пока пыль уляжется, пока во дворце установится мир.
        Поросёнок снова умильно хрюкнул, Чжао вновь протянул к нему палец, но вдруг, вместо привычного приступа радости, почувствовал смутное беспокойство, а потом и страх. Он услышал какой-то шорох, опустил глаза и увидел знакомую струйку песка, змейкой обернувшуюся вокруг его мунгальских сапог. И в ту же минуту маленькое тёмное сердчишко Чжао стукнуло, словно пронзённое сосулькой. Он прекрасно знал, кого сопровождают этот адов песок и этот омерзительный ветерок, холодный даже под яростным весенним солнцем, берущим у небосклона реванш за долгие зимние сумерки.
        Чжао резко обернулся, даже не пытаясь схватить оружие. Перед ним стоял этот сумасшедший белокожий варвар.
        - Как тебе пришло в твою тупую голову, примитивный деревенский идиот, что ты можешь взять у меня то, что не только не принадлежит тебе, но что вообще, в принципе, не может принадлежать никому, кроме меня? - спросил Марко, насмешливо сощурив прозрачные глаза.
        - А чего я? - нагловато засуетился Чжао. - А я чего? Вы, вообще, о чём спрашиваете?
        - Перестань, - сказал Марко. - Хотя нет, давай-давай посуетись, это даже забавно.
        - Да о чём вы толкуете, я всё в голову взять не могу? - сказал Чжао, вставая с корточек. - Я подати сдаю регулярно, все отчёты на месте, кто угодно может проверить. Всё подшито, всё приобщено. А вот уж что мне сверху перепало - то, простите, моё.
        Марко поднял руку, и легион песчинок, кружась и свиваясь корабельным канатом, внезапно ввинтился в болтливый рот Чжао, заставив стражника задохнуться. Чжао закрутился на месте, с кровью выблёвывая из лёгких дерущий горло песок.
        - Твоё? - захохотал Марко. - Тво-ё?! Я сейчас просто умру от смеха! Что тут может быть твоего? Ведь ты же слизняк, вошь, кусок говна, даже не кусок, так, говняная пылинка, меньше муравья, Чжао! Чем ты можешь обладать? Если у тебя нет даже обычного человеческого достоинства?
        - Кхаххххаххаккха!
        - Где они?
        - Кхххтокха-кха-кха? Кто они?
        - Мои машины, идиот. Машины, которые ты украл в сговоре с катайскими плотниками из моего склада неподалёку от Таможенного стола. Где они?
        - Я не знаю ни про какие машины! Что вы ко мне прицепились?
        - А если я скажу, что они - собственность Великого хана? Что с тобой будет, знаешь?
        - А если они собственность императора, то чего вы их так прятали, да всё тайком их строили?!
        - Вот ты тупая скотина, Чжао! Даже на своём стоять не можешь! - смеясь, сказал Марко. - Ты же только что выдал себя с потрохами.
        - Не отдам! - внезапно завизжал Чжао, выхватив меч и бросившись на Марка, целя остриём точно в горло, выше кожаного подгрудника. Марко с ленцой повернулся, пропуская лезвие мимо, и быстро бросил стопу точно в пах стражнику. Чжао выронил меч и сел на корточки, тихо подвывая. По его лицу заструились слёзы, не только от боли, но и от обиды.
        - Чжао, я тебе сейчас яйца буду плющить до тех пор, пока девочку из тебя не сделаю, - грубо сказал Марко на татарском, присаживаясь на корточки рядом с ним.
        Стражник замотал головой, сжимая промежность руками. Марко вынул нож и слегка ковырнул руки Чжао:
        - Точно. Сначала пальцы тебе обрежу, а потом за яйца возьмусь. А то лучше пипирёк тебе срежу, а яйца пусть болтаются. Чтобы ты до конца жизни на каждую бабу смотрел, как волк на мясо.
        Чжао вскочил и сделал попытку убежать, но Марко толкнул его подошвой в поясницу, и стражник улетел в пыль, пропахав носом изрядную дорожку и снова наевшись песка. Он бешено всхлипывал, с ненавистью щуря налитые кровью глаза, пытаясь следить за Марком сквозь жидкие травинки у дороги. Юноша поднял его за ухо, походя слегка надорвав мочку, и подчёркнуто ласково сказал:
        - Пойдём, поищем. Вот увидишь, я найду их и без твоей помощи.
        Марко на секунду замолчал, закрыв визжащему стражнику рот, и застыл, словно бы внюхиваясь в порывы ветра. Чжао снова и снова чувствовал те самые приступы леденящего душу ужаса, который испытал несколько недель назад, когда встретил этого сумасшедшего здесь в первый раз. Светло-синие, иногда белеющие на солнце глаза Марка пугали тем, как часто сокращались и расширялись зрачки, иногда противоестественно меняя форму, вытягиваясь то вдоль, то поперёк, а иногда попросту вытесняя радужку. По белкам в это же время струились какие-то белёсые волокна, похожие на вату, отчего Чжао отчаянно хотелось потереть собственные глаза. Иногда эти волокна отрывались от живой влажной поверхности глаза и оборачивались быстро распадающимися струйками не то пара, не то тумана.
        Внезапно Марко ослабил хватку и всплыл над землёй, легко, как пух, песок стекал с его чувяков и возвращался обратно, свиваясь в кольца и снова распадаясь на отдельные струйки. Чжао хотел уползти в кусты, но не мог оторвать глаз от сумасшедшего дикаря и его колдовских фокусов. Не каждый день такое увидишь. Между тем, Марко вдруг шепнул что-то, протянув руки в сторону недостроенной конюшни, укрывшейся в зарослях бирючины, и Чжао послышалось, что оттуда донёсся встречный шёпот: так могли бы шелестеть приглушёнными голосами тайные любовники, переговаривающиеся через бумажную перегородку, нежный шёпот казался вроде бы тихим, но летел, проникая сквозь шум ветра и шорохи листвы, пронизывая ткань повседневных звуков, и вслед за шёпотом из зарослей к рукам Марка потянулись мелкие-мелкие огоньки, похожие на «снежок», который видит глаз после слишком резкого наклона головы, Чжао встряхнулся, но огоньки не пропали, они плыли навстречу белым-белым рукам молодого колдуна, не такие жгучие, как искры, и не такие яркие, но почти такого же размера, только гораздо более неторопливые; Марко продолжил разговаривать с
ними на непонятном языке, теперь уже с какими-то отеческими интонациями; огоньки остановились и застыли в воздухе, повторяя очертания машины снов. Марко опустился на землю и сказал, проникая куда-то в самую сердцевину Чжаова нутра:
        - Раз уж ты украл их, то будешь стеречь как пёс.
        - Хорошо, господин, - просипел Чжао пересохшим ртом, глядя, как в воздухе пританцовывают крохотные огоньки, от которых на сердце становилось сладко и чуть прохладно от лёгкого привкуса страха. Он опустил взгляд и обнаружил, что его ноги по колено погрузились в песок, сдавивший сапоги. Стражник попробовал двинуться, но не смог.
        - Я разрешу тебе двигаться, когда ты дашь мне слово.
        - Клянусь матерью.
        - У тебя нет матери.
        - Клянусь могилами предков.
        - Ещё.
        - Клянусь их могилами, пусть меня настигнет проклятие матери и отца, и всех моих пращуров, если я нарушу своё слово.
        - Жалкий ублюдок.
        - Я не знаю, чем ещё поклясться.
        - Если ты меня обманешь в этот раз, будешь просить смерти, но не получишь её. И чем дольше будешь умолять о ней, тем дольше и горше будут твои страдания. Ты это осознаёшь?
        - Да, господин.
        Марко схватил его за ремешок, удерживающий шлем под подбородком, и с силой окунул его лицом в туман. Он даже не понял, каким образом это произошло, но гнев Марка в тот момент был так силён, что ему было наплевать на такие мелочи. Он макнул Чжао в туман, лицом прямо в один из тех разломов, откуда доносился потусторонний вой демонов, и буквально кожей почувствовал, как всё тело стражника сводит судорога. Отчаянный нечеловеческий визг, вырвавшийся из глотки Чжао, вернул их обоих в привычную реальность. Огоньки растворились, мир снова пришёл в равновесие.
        - Фу, да ты, похоже, обосрался, дружище, - грубо захохотал Марко, добавив сочное ругательство на татарском. - Сходи-ка поменяй штаны да принеси-ка нам обоим вина. Я останусь тут до утра.
        Чжао опьянел почти моментально. Он сидел, осоловело глядя на двух суетливых курочек, привязанных за лапу и сосредоточенно что-то выискивающих в мусоре и палых веточках. Губы Чжао слабо шевелились, он тянул какую-то заунывную крестьянскую песню без начала и конца, растягивая слоги так, что Марко не мог разобрать ни одного слова. Иногда Чжао поддёргивал бечеву, и курочки возмущённо вздрагивали, как золотоискатели, которых оторвали от поиска драгоценных крупиц в песке, и начинали громко ругаться на своём смешном языке. Стражник в этот момент начинал глупо улыбаться, слегка подпуская слюну, после чего разражался новой мычащей руладой.
        - Зачем ты украл их?
        - Дык, вы так их лелеяли, я подумал, они стоят целое состояние.
        - Ты, выходит, следил за мной? Давно?
        - Да не. Я в отпуску был, выходной, - тяжело пролепетал Чжао с жутким местечковым акцентом, в котором Марку с трудом приходилось угадывать знакомую катайскую речь.
        - В каком таком отпуску? Ты же сам себе хозяин, - поддел стражника Марко.
        - Вот я себе как начальник и назначил отпуск, - гордо ответил Чжао, задрав подбородок. - В город ходил, половую нужду справить, - доверительно прошептал он, наклоняясь поближе к юноше и опаляя его дурным дыханием. - Мужику без этого дела трудновато, а я знаю одну бабу, небрезгливую. Она вдовая. Немолодая, конечно, да мне лишь бы дыра была, хахахахахахахахахаха.
        - Адрес не подскажешь?
        - А вам-то на кой? Вам и без того любая даст. Вон какой вы видный, да молодой к тому же. Худющий только, как глист.
        Марко подавил желание отслониться от собутыльника подальше и плеснул в глиняную плошку щедрый глоток дешёвого рисового пойла.
        - Так ты не за мной шёл?
        - Не, сдались вы мне больно, - икнул Чжао. - Я случайно вас увидел, как вы с одним этим разговариваете, с плотником. Я его отца знаю, он тоже из Юннани, с нашего уезда. Я по делам-то сходил, а потом вернулся, земляка навестить, а он мне давай чудные дела про вас рассказывать, да всё шёпотом. Что, мол, делаете вы такие паланкины, которые смогут любого человека по воздуху доставить куда угодно. Вроде как повозка, только без лошадей.
        - Паланкины? - от неожиданности Марко даже выронил из рук свою плошку. Курочки вскудахтнули, осторожно трогая лапами покатившуюся чашку.
        - Ну да. Паланкины, - серьёзно сказал Чжао. - А вы поди думали, что я совсем тупой?
        - И как они, по-твоему, должны работать? Они летают, что ли?
        - Известное дело. Только не как птицы, а так низенько, что ли, ну, как обычный паланкин едет, вот на той самой высоте, - и Чжао встал, чтобы показать рукой, на какой именно высоте должен лететь волшебный паланкин.
        Как ни крепился Марко, но его всё-таки чуть не разорвало от хохота. Он согнулся пополам и упал в кучу прелого сена, зарывшись в него лицом. На лице Чжао не дрогнул ни единый мускул, он сделал большой глоток и затянул новый куплет.
        - А ты хороший парень, Чжао! - воскликнул Марко.
        - Известное дело. Морда-то у меня, конечно, неказистая, но башка варит что надо, - уверенно ответил стражник. - Увидите, я ещё богатым буду. Из нашей деревни никто так высоко не забирался. Вот этих моих, юннаньских, ко дворцу на два полёта стрелы никто не подпустит. А я? Эвона как пристроился: и при дворце, и хозяйство своё имею. Ещё бабу бы…
        - Ты про баб погоди. Ты как их во дворец провёз вообще?
        - Заявку написал столоначальнику Дальних ворот, с сотником ихним согласовал, мол, везу для хозяйственных нужд два паланкина грузовых…
        - Грузовых?! Да где ты слышал про грузовые паланкины-то, дубина?
        - А вы думаете, они про такое слышали, что ли? Тоже мне, философы. Они на рядового писаря-то экзаменов не сдадут. С той стороны-то наш же брат, деревенский стоит. Я свою смену, катайскую, укараулил, да как они на дежурство заступили, эти паланкины летучие так и ввёз. Две арбы нанял, да всех делов.
        Марко застонал, от смеха ему аж зубы свело. Дешёвое вино действовало как земляной огонь, обжигая голову изнутри.
        - А чего вы ржёте-то? Они всё равно недоделанные оказались. Не летают.
        - Никак?
        - Вообще никак. Я их и камчой хлестал, и толкал - никак не летают.
        - А ты кому-нибудь про них рассказывал? - осторожно спросил Марко, стараясь не спугнуть говорливое настроение, напавшее на собутыльника.
        - А кому я тут расскажу? Этим червякам, что жратву сюда привозят? Или тем, что помои вывозят? Да и что я, дурак, что ли кому попало рассказывать? Дела-то известно какие сейчас творятся, особенно там, за стеной.
        - Какие дела?
        - А такие, что сегодня с утра я ненадолго в город отлучался, хотел своих земляков тех найти. Наказать хотел их немного за то, что они мне сломанные паланкины за рабочие отдали. Я ж своими кровными им уплатил за наводку, да они ещё мне грузить помогали. Вот ведь собачье отродье, я им…
        - Погоди-погоди, ты начал что-то про то, что там за стеной происходит, рассказывать, - нетерпеливо перебил Марко.
        - А-а-а, за стено-о-ой… - рассеянно пробормотал Чжао. - А что за стеной? - тут он снова поймал утерянную было нить, и глаза его вмиг превратились в хитрые щёлочки, - а-а-а, да! За стеной-то я сегодня смотрю, буквально в ближний квартал в аккурат наискосок от ворот, вот за тем рыбным рядом, где ещё улица вот такой поворот делает острый, там ещё, знаете, такая рябая баба всегда стоит-торгует, ростом с коня, наверное…
        - Да чёрт с ней, с рябой этой! - в сердцах бросил Марко. - Что ты там этакого видел?
        - А я странную видел штуку, - сказал Чжао и хитро замолчал, наслаждаясь паузой и вытягивая из Марка последние жилы.
        - Ну не томи ж!
        - Подъезжает, значит, туда свадебный кортеж. Большой довольно. Да всё паланкины женские по виду, всё с плюмажами да с лентами парчовыми, у нас таких во всём уезде было, может, две штуки всего. А тут их видимо-невидимо. И выходят из них, значит, бабы. Лица закрыты у всех, я так и не понял, какого они племени, но платья частями наши на них, а частью вроде как меркитские или другие какие степные. Только я смотрю: странное дело - из-под платьев-то ноги больно большие торчат. Мужские вроде как ноги.
        - Да ладно тебе, - слегка подначил собеседника Марко.
        - Да что вы мне «ладнаете», - взвился Чжао. - Я смотрю, поднимаются они в харчевню одну, где на вывеске два карпа дерутся. Там два этажа под постоялый двор отданы, но я ж знаю, туда без чиновной пайцзы не войдёшь, слишком близко от дворца. Я - за ними, кто меня остановит? Я ж в мундире. Я же тебе не лахудра какая. Я, было дело, подумал, что раз пайцзы у них есть в чиновной гостинице остановиться, может, они вельможные какие? А мне страсть как хочется хотя бы на одну фрейлину голой попялиться. Говорят, у них кожа прозрачная совсем, видно, как кровь бежит под ей. Я по дальней лестнице осторожно поднялся, смотрю… А там дела-то совсем худые. Они платья-то снимают, а сами - всё сплошь мужики.
        - Да ну? Актёры, что ли?
        - Ага, актёры, усатые, как кошка, да с саблями кривыми. Сарацины то были, вот чего, - и Чжао откинулся назад, довольный произведённым эффектом.
        Марко помолчал, потом достал несколько монет и бросил в пыль. Куры бросились к ним, но Чжао с неожиданным для пьяного проворством прыгнул животом в пыль и начал любовно обдувать монеты, пряча их за пазуху.
        - Может, ещё подкинете, раз вы от вина добренький такой стали? А то у меня от ваших пинков до сих пор причинное место словно кипятком обжигает, - сказал Чжао, не поднимаясь.
        Марко достал остатки связки и побренчал деньгами как бы в задумчивости, глядя, как жадно глаза стражника следят за движением монет, словно кошка водит мордой за бумажной бабочкой на верёвочке.
        - А ты доложил уже кому-нибудь? - спросил юноша деланно безразличным голосом.
        - А мне зачем это? Меня дела за стеной не касаются. Мне за это денег не дают.
        Марко бросил катайцу связку монет и тяжело поднялся.
        - Спасибо тебе, Чжао, за вино. Пойду я.
        - Куда вы пойдёте-то? Уж ночь на дворе. Остались бы, а то мне и поговорить не с кем, - обиженно протянул стражник.
        - Ты про наш уговор помни. Стереги паланкины мои. Только я могу их заставить полететь. А будешь хорошо служить - и тебя научу, как ими понукать.
        - Честно?
        - Ты мне не веришь, что ли?
        - Монету давайте, так я вам и молиться буду, мне-то чего…
        - Достаточно с тебя монет на сегодня, - сказал Марко и скрылся в темноте.
        Он пошатываясь прошёл пару ли по неосвещённой хозяйственной дороге, у поворота обернулся, чтобы убедиться в том, что за ним никто не наблюдает, и припустил во всю мочь, рискуя сломать лодыжку на ухабах. Сердце его билось как сумасшедшее.Пятнадцать.
        Выходя из паланкина, окружённый плотным кольцом бойцов Золотой сотни, доставивших его в императорский зал для церемоний, заспанный Марко тёр глаза в попытке понять, что именно происходит. Почему охрана богдыхана ведёт себя как конвой, пресекая все попытки заговорить с нею? Даже на пайцзу не реагирует. Марко добрался до дому только к рассвету, сожалея о том, что у него нет дозволения передвигаться по дворцовой территории верхом. Он только-только успел смежить веки, как в косяк двери уже застучали рукояти мечей. Он, наверное, с полчаса искал парадное платье, с трудом отгоняя настойчиво наваливающийся сон. Дорожка до церемониального зала показалась ему бесконечным болотом, он шёл, еле переставляя ноги, будто бы сапоги вязли в топкой жиже. Однако, как только он увидел Хубилая, сон как рукой сняло. Болезненная худоба обострила все черты на грубом лице богдыхана, подчеркнув его глаза, чёрные, как ночная пустота. Иногда в них вспыхивали и медленно гасли искры гнева. Марко механически бросил взгляд на руки императора и всякие сомнения оставили его: перед ним был действительно повелитель Суши. По правую
руку от него на низеньком троне сидел Темур, одетый в подчёркнуто скромный однотонный халат пусть и из дорогого шёлка, но почти лишённый каких-либо узоров. Слева от императора сидели Николай и Матвей. Их лица не выражали ничего хорошего, да и вообще вся обстановка пугающе напоминала суд.
        Марко предусмотрительно оставил свой меч начальнику стражи, от греха подальше, принял из его рук ослепительно белые чувяки, переменил обувь, прошёл к трону и преклонил колено, опустив голову в поклоне. Хубилай молчал. И это молчание пугало гораздо сильнее любых слов. Исподлобья Марко видел только золочёные щитки на голенях ханских нухуров. И эти щитки блестели слишком близко. Где-то высоко под стропилами щебетнул дрозд, сорвалась из-под его когтей и полетела вниз невесомая деревянная труха. Тишина всё усиливалась. Даже дыхание охранников стало как-то тише. Фррррр, пропели птичьи крылья, и маленькая тень пересекла снежно-белую дорожку, ведущую к трону. Марко вдруг услышал стук своего сердца, как отзвук далёких боевых барабанов. Буммммм…
        - Не вставай, - хрипло обронил Хубилай.
        Трон заскрипел под его мощными ладонями, опёршимися о подлокотники, когда император встал с парчового сиденья. Шаги, приближающиеся по ступеням, показались ударами молота, загоняющими сваи. Богдыхан подошёл вплотную к Марку и, не торопясь, обошёл его по кругу.
        - Ну? - продолжил он, не прерывая свой неспешный обход, словно волк, обегающий павшего старого оленя. Марку захотелось съёжиться и стать меньше муравья. - Рассказывай.
        - О чём именно вы хотели бы услышать, о повелитель? - просипел Марко пересохшим горлом.
        - Как ты ворвался в покои императорского сына, например, - раздался высокий голос Темура.
        - Ворвался? - поднял голову Марко.
        - Тихо, - внезапно гаркнул Хубилай, разорвав тишину. - Я буду спрашивать сам.
        - Прошу простить меня великодушно, - осторожно произнёс Марко, - но, может быть, его императорское высочество принц Темур изволит пояснить мне, недостойному, суть вопроса? Возможно, произошло какое-то недоразумение.
        - Не ломай комедию, Марко, - презрительно ответил Темур. - Ты прекрасно знаешь, что произошло.
        - Судя по всему, ваше высочество желает обвинить меня в каком-то преступлении, которого я, разумеется, не совершал, - с расстановкой ответил Марко. - Только так я могу объяснить себе присутствие здесь моего отца и дяди, а также тот тон, с которым ваше высочество разговаривает со мной сейчас. Но, видит Бог, я не понимаю, о чём идёт речь.
        - Сын, тебя обвиняют в том, что прошлой ночью ты с оружием в руках проник в покои старшего наследника императорского трона, убил несколько его охранников и покушался на жизнь самого наследника, - дрожащим голосом сказал Николай.
        - Я должен объясниться, - сказал Марко, вставая с колен перед Темуром. - Я состою на государственной службе у Кубла-хана. Именно император отдаёт мне приказы и спрашивает за их исполнение. Именно император…
        - Уж не хочешь ли ты сказать, что устроил побоище в моих покоях по приказу моего родного отца?! - закричал Темур, внезапно сорвавшись на визг.
        - Конечно же, нет! - перебил его Марко. - Я лишь хочу сказать, что буду отвечать только на вопросы императора. Ни с кем другим я не намерен обсуждать ни мои действия, ни их последствия. Во всяком случае, до тех пор, пока мне не прикажет император и пока он не снимет с меня золотую пайцзу, которую лично надел мне на шею в знак своего покровительства. Или ваше высочество хочет самостоятельно лишить меня знака расположения со стороны повелителя всей Суши?
        Последняя фраза была настолько грубым блефом, что Николай даже поморщился, Матвей украдкой притушил возникшую было полуулыбку, а Темур утратил дар речи, захлебнувшись от такой наглости. Но Хубилай и бровью не повёл, только чуть дёрнул углом рта и бросил:
        - Мальчик, отвечай.
        - Повелитель, конечно же, знает о том, что я путешествую во снах. Собственно, именно эта способность и послужила причиной особого ко мне расположения. И причиной тех особых поручений, которые я исполняю для императора. И он, разумеется, помнит, что, когда я пребываю в особом состоянии сна, в этом мире могут происходить не вполне обычные события. Такое уже бывало. Мой ответ его высочеству принцу Темуру очень прост: прошлой ночью я спал. Равно как и нынешней ночью. И сегодня вечером я снова буду спать, используя для этого магическую машину, построенную по приказу повелителя и известную также как машина снов.
        - Мальчик, охрана видела тебя бодрствующим, - бесстрастно сказал Хубилай.
        - Могу ли я осведомиться, кто именно из охраны и когда видел меня бодрствующим? Рядовой ли охранник? Или нойон? И при каких обстоятельствах?
        - Это сотник ночной стражи Кончак-мерген, который застал тебя возвращающимся в твои покои под утро той злополучной ночи, - снова закричал Темур.
        - Я могу задать сотнику Кончак-мергену несколько вопросов? - вкрадчиво спросил Марко.
        Хубилай мотнул головой, и пожилой сотник вышел из тени колонны, почтительно склонив перед ним голову.
        - Здравствуй, Кончак-мерген, - сказал Марко.
        Сотник молча поклонился.
        - Итак, ты видел меня под утро той ночи, когда я якобы вторгся в покои наследника?
        - Да, молодой мастер.
        - Видел ли ты меня возвращающимся или же застал меня бодрствующим в покоях?
        - Я видел только тень, быстро двигающуюся к вашим покоям и очень хорошо прячущуюся от глаз лучников на башнях. Так обычно двигаются люди, знакомые с ремеслом ночной стражи.
        - Но ты не видел лица этого существа?
        - Лица я не видел. Рассвет ещё не наступил, а лунного света не хватало, чтобы разглядеть лицо существа.
        - Видел ли ты меня бодрствующим позже?
        - Да, молодой мастер.
        - Был ли я один в своих покоях?
        Кончак-мерген на мгновение потупился, словно ища глазами ответ на полу. Потом смущённо пробормотал:
        - Нет, молодой мастер, вы не были один.
        - С кем же ты застал меня в тот вечер?
        - С женщиной.
        Матвей удивлённо присвистнул и тут же прикусил язык. Николай покачал головой, а Темур брезгливо цыкнул зубом. Хубилай же, наоборот, слушал диалог с большим интересом.
        - И как выглядела та женщина?
        - М-м-м… не совсем обычно…
        - Как именно, Кончак-мерген? Ты ведь можешь правдиво рассказать о том, как именно выглядела та женщина?
        - Она была совсем голой и совершенно прозрачной, - выпалил Кончак-мерген, залившись краской.
        - Ответь присутствующим: ясно ли ты разглядел её?
        - В силу того, что она - как я уже отметил - была практически совершенно прозрачной, я не вполне ясно разглядел её, точнее, черты её лица, как и весь контур, показались мне расплывчатыми. Но, тем не менее, я действительно видел её. Вы говорили с нею, после чего она растворилась. Но я помню даже запах, который остался после неё. Я готов ручаться, что видел её так же, как сейчас вижу вас, молодой мастер.
        Марко прошёлся перед троном Темура, внутренне наслаждаясь достигнутым эффектом, и остановился перед наследником.
        - Несколько необычно, не правда ли? - спросил он у чингизида, стараясь скрыть издёвку. - Как часто ваше высочество видит женщин? То есть прозрачных женщин?
        Темур недовольно хмыкнул.
        - Это риторический вопрос, ваше высочество может не утруждать себя ответом, - продолжил Марко. - Как видно, эта ночь была не совсем обычной. Та женщина проявилась из пространства сна, в котором я пребывал, случайно соединив разные пласты реальности. Так её смог увидеть сотник Кончак-мерген.
        - Мне трудно верить тебе, мой мальчик, - задумчиво сказал Хуби - лай. - Но здесь мы имеем дело с такими странными силами, что достоверно подтвердить или опровергнуть твои слова очень трудно. И слишком многое приходится принимать на веру, что мне, безусловно, не нравится.
        - Моя жизнь полностью подчинена вам, Кубла-хан, - сказал Марко, снова опускаясь на одно колено. - Сплю я или бодрствую, я нахожусь у вас на службе. К несчастью, исполняя данное вам обещание, я получил крайне неприятные сведения, которые докажут мою полную преданность вам.
        - Говори.
        - Речь идёт об измене, мой повелитель. Эти сведения не подлежат разглашению, ибо помогут бунтовщикам скрыть свои намерения. Я могу передать их только вам лично, нижайше просив вас о том, чтобы все, кто сейчас находится в этих покоях, не выходили за пределы этого павильона. Исключая вас, разумеется.
        - Это даже не смешно, - устало проговорил Темур. - Почему мы должны подчиняться приказам какого-то юнца, чужеземца? Если может существовать ещё более нелепая ситуация, то я не могу даже её себе представить.
        - Ты прав, - сказал Хубилай. - Говори, мой мальчик, говори прямо сейчас.
        - Если я правильно помню, после казни Ахмаха, управителя старой столицы, только один человек во дворце имеет регулярные сношения с сарацинами. И только один человек нарушает указ о запрете появления сарацин на территории дворца.
        - Темур… - проговорил Хубилай, с досадой покачав головой.
        - Мой повелитель, проблема даже не в том, что, будучи околдованным сарацинами, Темур потакает им. Я далёк от мысли, что здесь кроется некое злое намерение.
        - Спасибо, Марко, - с издёвкой прошипел Темур.
        - Молчи, Темур, - прервал его Хубилай.
        - Мне стало известно, что наискосок от Дальних ворот, буквально в двух кварталах от дворцовой стены, есть постоялый двор для мелких чиновников, приезжающих во дворец. Вчера туда тайно въехал отряд вооружённых сарацин. Переодетые в женское платье, они притворились свадебным кортежем. Мне также достоверно известно, что кто-то из императорских сыновей создал копию машины снов, с целью использовать её как оружие. У меня возникло опасение, что сарацинский отряд прибыл для того, чтобы вывезти копию машины из дворца.
        - Это обвинение в измене! - закричал Темур. - Откуда ты…
        - Пока нет никаких обвинений, - зычно сказал Хубилай, перекрывая визг сына. - Пока речь идёт только о наборе фактов. Он складывается в некрасивую картинку, но пока неясно, кто именно виноват. Что ещё, Марко?
        - Исследуя обстоятельства последнего покушения на вас, я пришёл к выводу - может быть, конечно, слишком поспешному и необдуманному, - что оно было совершено при помощи сверхъестественных сил, которые могут быть вызваны только из мира снов. Во всяком случае, я использовал машину для того, чтобы защитить вас, и у меня получилось.
        - Да он сам всё подстроил! - закричал Темур. - Он сам разыграл эту атаку, сам же и отразил её…
        Внезапно Хубилай в два прыжка оказался возле трона и мощным ударом опрокинул Темура на пол вместе с тяжёлым троном. Глаза императорского наследника закатились, из уха показалась тоненькая тёмная струйка крови.
        - Возможно, мой безалаберный сын и прав, - пытаясь подавить ярость, сказал Хубилай, через плечо глядя на Марка. - Возможно, мой мальчик, ты всё-таки подцепил от моих детей стремление к интригам и слишком заигрался. Я проверю всё. И если я найду хоть малейший повод казнить тебя, я это сделаю.
        - Как вам будет угодно, повелитель. Вы можете сделать это прямо сейчас или позже, я буду абсолютно покорен вашей воле, - кротко сказал Марко, прижимая лоб к ковру в глубоком поклоне.
        Хубилай невнятно рявкнул и молниеносно выбежал из покоев, на бегу бросая в пустоту короткие приказы, от которых, казалось, всё пространство вспенилось и забурлило, наводнившись топотом стражи, скрипом паланкинов и лязгом оружия.
        Бутанские стрелки, малорослые улыбчивые ребята в коротких клетчатых халатах, с рукавами, обёрнутыми белыми манжетами, выполнили свою работу с виртуозной точностью. Под командованием Кончак- мергена они бесшумно окружили постоялый двор «Два карпа», расположившись на крышах соседних домов, и, как только хлопнула сигнальная петарда, сотни тонких, похожих на иглы стрел влетели в окна. Если бутанцы видели руку, то стреляли в руку, видели голову - стреляли в голову. Одетый в простой, но добротный доспех, Хубилай сидел на складном кресле, глядя с крыши, как безжалостно лучники поражают всё, что движется в оконных проёмах. Лицо его светилось от удовольствия, когда он видел, с каким потрясающим мастерством стреляют бутанцы. Он крякнул, забрал у ближайшего к нему бойца недлинный двусоставный лук и сам начал стрелять в окна, не столько чтобы попасть в цель, но чтобы ощутить себя в гуще событий. Болезнь здорово подточила его силы - и это было заметно, - но, увидев, как богдыхан яростно посылает стрелу за стрелой, мунгалы приободрились, кто-то коротко выкрикнул боевой клич чингизидов, и бойцы Золотой сотни
ворвались внутрь.
        Кончак-мерген, не таясь, стоял посереди улицы с полуподнятым луком, и, как только здоровенный сарацин, покрытый пылью и кровью, сочащейся из поцарапанного плеча, вылетел из дверного проёма, выстрелил ему прямо в лицо. Тяжёлая татарская стрела снесла нижнюю челюсть, зубы брызнули во все стороны как белая костяная шрапнель. Ещё не осознав потери, гонимый яростью и страхом, изуродованный сарацин бросился на сотника. Кончак-мерген засмеялся, глядя, как болтается из стороны в сторону длинный красный язык раненого, почти достающий до середины груди, мгновенно вскинул лук и практически в упор выстрелил в атакующего. Сарацина отбросило к стене, насквозь пробившая грудину стрела сломалась под тяжестью падающего тела, и это был последний чёткий звук. В следующую же секунду всё вокруг наполнилось криками ярости и ужаса, слившимися в один бурлящий звуковой коктейль.
        Золотая сотня выбивала заговорщиков из здания, а бутанские стрелки мгновенно нашпиговывали десятками стрел каждого сарацина, пытавшегося вырваться из ловушки. Через несколько минут всё было окончено.
        Вечно суетливый Тайду даже не успел как следует встряхнуться и осознать, что случилось. Две глухие чёрные арбы, облицованные металлической плиткой, споро подъехали к таверне, нухуры вынесли несколько полуживых сарацин, крепко привязанных к копьям, и забросили внутрь повозок. Ещё через мгновение подъехала труповозка, и с десяток крепких бойцов начали быстро подносить к ней убитых сарацин. Рослый малый бросал беглый взгляд на трупы и кованым клевцом наносил каждому точный прощальный удар в основание черепа, после чего два краснолицых здоровяка уже швыряли тело в глубь повозки.
        Марко не видел всего этого. Погружённый в глубокий сон, он лежал распятым на ремнях чудо-машины, под наблюдением двоих молодых стражников, поминутно зевавших, глядя, как юноша выводит носом рулады. Часами смотреть на неподвижно спящего - не самое интересное занятие на свете. Но Марко не просто спал…
        Чжао Шестой, по прозванию Полосатый, тоже не видел той битвы. Ему было не до того. Как только Золотая сотня вихрем пронеслась мимо его скромной хибары, которую он величаво называл постом, стражник погрузился в привычную рутину: окончил дежурный досмотр арбы со свежей рыбой, переложенной травой со льдом. Сначала он, конечно, удивился, с чего бы это ханским нухурам появляться в этом богом забытом углу дворцовой территории, удивление даже на минуту грозило перейти в испуг, но Золотая сотня растворилась в дорожной пыли так же быстро, как и появилась. Чжао лишь успел обратить внимание, что стражники обернули тряпками копыта своих коней, поэтому летели почти бесшумно. Он бы ещё порассуждал на эту тему сам с собой, выдвигая и опровергая одну версию немыслимей другой, но тут хозяин арбы начал артачиться, повёл себя непочтительно, и пришлось переворошить весь немалый груз, на что ушло почти два часа. Каждую рыбину Чжао доставал из травяного куколя, щупал ей вялое брюхо, гнул, пытаясь найти стилет или какое другое оружие в гибком рыбьем теле, потом бросал рыбину наземь, с удовольствием глядя, как хозяин
арбы тихо матерится, поднимая брошенное и снова тщательно упаковывая и оборачивая в ледяную крошку, уже начавшую сочиться водой. Теперь покрасневшие руки Чжао ныли от невыносимого холода, а вся одежда насквозь пропиталась въедливым рыбным запахом, который с каждой минутой становился всё невыносимей, так как рыбья слизь быстро кисла на солнце.
        Он направился к небольшому арычку, что изгибался за зарослями бирючины, делая петлю, где соорудил некое подобие запруды, которое даже слегка облагородил на свой вкус, неловко обложив пологие берега камнями. Но только Чжао присел на плоский камушек, с которого обычно умывался, как по поверхности воды заструились печально знакомые ему песчаные змейки.
        - М-м-м, - заныл с досады Чжао, предчувствуя новую встречу с иноземным колдуном, и его вдруг словно что-то толкнуло изнутри.
        - Чжао, - раздался прямо внутри черепа шелестящий молодой голос со знакомым акцентом. - Ты слышишь меня?
        - Да, - ответил стражник, испуганно озираясь.
        - Не ищи меня вокруг, меня нет рядом. Просто послушай, что я тебе скажу…
        - А вы где? - глуповато улыбаясь, спросил стражник.
        - Я далеко, но я вижу тебя. Ты не можешь меня видеть, но я прямо сейчас смотрю на тебя.
        - А что я делаю? - хитро спросил Чжао, подняв одну ногу и положив правую руку себе на голову.
        - Поставь ногу на землю и слушай меня внимательно, идиот! - крикнул голос. И за двадцать ли от этого места Марко, лежащий на ложе машины снов, сжал кулаки от досады.
        Чжао растерянно исполнил приказ, но так и не убрал руку, продолжая с дурацким видом озираться по сторонам.
        - Я хочу тебе добра, Чжао Шестой.
        - Ну да! То -то вы со мной как с собакой обращались всегда.
        - Потому что ты и есть собака, шелудивый пёс! Перестань же, наконец, перебивать и слушай меня.
        - Ну, ладно, чего… Не кипятитесь уж так-то…
        - Ты должен бежать, Чжао. Бежать прямо сейчас.
        - Куда? - тут стражник совершенно потерялся, лиловое пятно на его щеке запунцовело, а глаза выкатились из орбит.
        - Ты должен бросить всё. Пусть всё будет так, как есть. Твои курочки, кабанчик - оставь их. Возьми с собой только деньги, но небольшую часть разбросай на виду.
        - Ну да!.. - начал было пререкаться Чжао, но голос властно пресёк его попытки:
        - Не время жадничать и мелочиться, Чжао. Золотая сотня ищет то, что ты называешь летающими паланкинами, и скоро она вернётся. И тогда тебя подвергнут самой мучительной казни изо всех, что известна в Катае.
        - Вы же говорили…
        - Послушай, идиот! Я пытаюсь спасти тебе жизнь. А ты меня не слушаешь! Ханский сын Темур прознал, что ты прячешь паланкины, и захотел забрать их себе.
        - Ох, мамочка моя, - прошептал Чжао и обречённо сел на землю.
        - У тебя один выход: ты должен исчезнуть, как будто тебя никогда и не было. Брось всё и беги на юг, в Фуцзянь. Там бунты по всей провинции. Принц Мангалай послал туда из Сианя два тумена в помощь войскам, но толку от них мало: сейчас Великий хан контролирует только Фучжоу, да ещё устье реки и порт. Понял?
        - Я ж по-тамошнему не говорю… У них выговор какой-то, как бы с придурью слегка…
        - Чжао, послушай меня. Ты дворцовый охранник. При нужде тебя найдут в два счёта, а уж с твоей полосатой рожей…
        - Ох…
        - Ты можешь либо пойти на юго-восток, в Кхам. Но там холодно, да и народ разбойный. Либо в Фуцзянь. Сейчас тебе можно укрыться только там, где смута…
        - Это да…
        - Не перебивай же! Ты должен укрыть один паланкин тряпками, а один оставить как есть. Потом пойдёшь, нет, побежишь к воротам. Когда Золотая сотня будет возвращаться с трофеями, ты воспользуешься ситуацией и ускользнёшь, понял? Другого момента выбраться из дворца у тебя не будет. Ты слишком заметный человек.
        Чжао поднялся с земли. Песок, играя и свиваясь в змейки, постепенно пропадал, смешиваясь с обычной пылью. Чжао потряс головой, словно бы пытаясь вытряхнуть из головы надоедливый голос, как ныряльщики вытряхивают из уха воду, но ничего не произошло. Голос исчез сам по себе, так же внезапно, как и появился. Чжао насупил брови и торопливо пошёл к недостроенной конюшне, бормоча про себя что-то непонятное.
        По дороге он чуть не наступил на курочку, деловито копавшуюся в пыли. Пеструшка возмущённо закудахтала, задёргала подрезанными крыльями, выговаривая хозяину за неосмотрительность, и стражник внезапно остановился, окинув взглядом свои владения. Перед ним волной пронеслись воспоминания, как он пришёл сюда с первым отрядом ещё до того, как начали возводить дворец, мастера ещё только расчертили землю и возвели земляные бортики, чтобы разметить территорию. Он вспомнил последние годы и особенно остро почувствовал, как сильно прикипел он к этой пыльной дороге, к скромной, но крепенькой фанзе с выцветшим ханским флагом над крышей, к стойке с копьями под навесом, к журчанию воды у запруды, к резным столбам привязи, к полукруглым воротам, с аляповато вырезанными фигурами небесных воинов, к грубо вытесанным собачкам «фу» у въезда в «пост»… Чжао зло сплюнул на дорогу, слюна моментально скаталась в пыльный шарик, прочертивший узкую дорожку в тонкой, похожей на муку жёлтой пыли. Чжао дотопал до так и недостроенной конюшни, ругаясь с кем-то невидимым, распахнул воротца и бросил на «паланкины» взгляд хозяина,
вернувшегося домой из долгой поездки и пытающегося уличить жену в неверности.
        Он собрал в охапку несколько волглых старых попон, из которых ворохом посыпались возмущённые сверчки и уховёртки, труха и мышиный помёт, встряхнул их и в беспорядке набросил на первую машину. Марко оказался прав: машина словно исчезла, погребённая под этой неловкой, но от того более действенной маскировкой. Вторая же машина словно бросала вызов окружающему её убогому пространству - возвышаясь из утоптанного навоза, она блестела отполированными гранями, дразнила орнаментом, подмигивала драгоценными камнями; она выглядела так настойчиво, нахально, непристойно красиво, как девица из приличной семьи, неведомо как оказавшаяся в деревенском трактире, она так дразнила, манила, будоражила, звала к себе, подрагивая реями, мерцая полупотухшими в сумраке конюшни камушками, шелестела муслиновыми занавесями, словно касаясь уха длинными ресницами, она звала к себе нежно и настойчиво одновременно, слегка капризно, но словно бы готовая подчиниться любому желанию сильного мужчины, она трепетала всем своим существом… Она жила!
        «Я должен взять её, - всплыла в голове Чжао жгучая дурная мысль. - Я должен взять тебя, сучка, я должен взять тебя, ты у меня ещё подразнишься, я скручу тебя, я сожму тебя так, что только нутро пискнет. Падла, тварь, ты забудешь, как подмигивать мне, когда я распашу тебя, сучка, когда твои дрожащие рейки вздрогнут и зайдутся криком, когда я навалюсь на тебя, чтобы ты не играла со мной, шлюха! Ты моя, слышишь, сучка?! Ты моя, моя, ты только моя, ты или станешь моей, или я убью тебя прямо сейчас, поняла? Ты у меня будешь в пыли валяться, поняла? Не смей дразнить меня, я буду терзать тебя, пока ты не станешь моей рабыней, шалава!»
        «Ох, милый», - послышалось ему в шелесте играющей на сквозняке занавеси, и Чжао рывком распахнул игривый муслиновый полог, сбросил на землю шлем и кирасу, несколько раз дёрнул пояс, пока надоедливый непослушный меч наконец не отстегнулся… «Скорее, милый, - снова почудился ему сладкий шёпот, такой сладкий, такой нежный, шёпот девственницы, чистой-чистой, как только что народившийся бутон,
        - скорее, милый, я жду, я изнемогаю, мои рейки трепещут, мои занавеси мокры от одиночества и желания, скорее, я сейчас умру от возбуждения, прошу тебя, будь моим хозяином, сделай со мной всё, что хочешь, научи меня, как быть твоей рабыней, милый, возьми же меня…»
        Он по-кабаньи всхрапнул, невольно подпустив пены из угла рта, всем весом бросился на полированную кожу машины, вдавливаясь в неё всем телом, и в тот же момент Чжао Шестой по прозванию Полосатый окончил свой земной путь. Смерть настигла его, как только он продел немытые руки в узорчатые петли и прижался лицом к подголовнику, вдыхая нежный аромат надушенной лайки. Он не успел произнести более ни одного слова, лишь зрачки его вспыхнули в последний раз, сжавшись от невыносимого наслаждения и расширившись от ужаса, когда жизнь вылетела из него.
        И в тот же миг, в двадцати ли от этого места, молодой Марко закричал как будто от невыносимой боли, выгнувшись и забившись в ремнях машины, словно птица в шёлковом силке. Перепуганные охранники не знали, что делать, тот, что помоложе, зажал уши, стараясь не слышать этого душераздирающего крика, какой обычно вырывается из груди человека только под пыткой, а второй исступлённо колотил ножнами по основанию машины, стараясь разбудить беснующегося там юношу.
        - Что же ты наделал? Что же ты натворил, безмозглый дурак?! - прошептал Марко, в слезах и в поту садясь на ложе. Сон слишком медленно отпускал его, и тонкие струйки песка вздымались и опадали в такт его дыханию, пугая охрану.
        Марко видел, как визжащее от ужаса сознание Чжао прощается с телом. И песок, словно иллюстрируя его мысли, бешено свивался в какие-то смутные образы. Но не смерть безмозглого охранника Дальних ворот напугала Марка. А то, что пришло, когда Чжао невольно распахнул дверь, оставив между мирами щель, откуда сочилось нечто чужое, дикое и странное… «О, Господи», - только и смог пробормотать Марко, чувствуя режущий холод, задувший там, в полузаброшенной конюшне у Дальних ворот, в двадцати пяти ли отсюда.
        Марко прибыл на место довольно быстро, неистово поливая ругательствами пыхтящих рабов-носильщиков, пару раз чуть не перевернувших паланкин в приступе старательности. Бойцы Золотой сотни уже окружили конюшню, спрятавшись за большими переносными щитами, отряд бутанских лучников расположился кольцом позади них, чуть поодаль стояли пращники, держа наготове горшки с греческим огнём. Хубилай что-то жевал, сидя верхом как подросток, свесив обе ноги по один бок стриженого вороного жеребчика и облокотясь на высокую луку сарацинского седла. Завидев Марка, он перебросил ногу через холку коня, приняв нормальное для всадника положение, с лязгом вынул меч и коротко рявкнул. Марко только успел крикнуть «Нет!», но нухуры уже отворили створы в больших щитах, и несколько бойцов, пригибаясь, побежали к конюшне, почти чертя пыль обнажёнными саблями. Повсюду слышался скрип натягиваемой тетивы.
        Нет-нет-нет, шептал Марко, мотая головой. Хубилай украдкой поглядывал на него. По лицу юноши текли слёзы. Хубилай кивнул куда-то вправо. Стоящий поодаль пращник поджёг снаряд и начал медленно раскручивать ухающую под ветром пращу. Внезапно конь под императором захрапел, забился, пошёл пеной и встал на дыбы, словно учуяв волка. Хубилай натянул поводья, но жеребчика понесло, он забился, утончающееся ржание перешло в детский крик, в визг, кровавые глаза выкатились из орбит, стремительно мельтешащие копыта бросило на стоящих рядом бойцов, перемалывая им черепа, один из нухуров, рефлекторно взмахнул мечом, надрубив вороному шею, и несчастный конь рухнул наземь, орошая всё вокруг яркой алой струёй. Хубилай рычал от боли, пытаясь выдернуть ногу, придавленную тяжелым боком коня, подбежавший стрелок в упор выстрелил прямо в сливово-кровянистый глаз жеребчика, прекратив его страдания, а ещё двое бутанцев аккуратно, почти нежно выволокли императора под мышки из-под окровавленной туши. Хубилай недовольно стряхнул малорослых стрелков, обернулся к конюшне и на мгновение окаменел.
        Он увидел, что именно так напугало коня.
        Подле конюшни из дрожащего воздуха сгустились несколько бесплотных фигур в странных, незнакомых доспехах. Полупрозрачные воины еле угадывались, словно сотканные из самого пространства. Ханские нухуры, почти добежавшие до конюшни, выкрикнули боевой клич чингизидов, взмахнули саблями и ударили воздух. Бесплотные воины сделали шаг навстречу, и, как только их полупрозрачные клинки опустились на головы мунгал, те повалились в корчах, разрываемые невыносимой болью. Серая окалина быстро пожирала их смуглую живую кожу, растворяя её в весеннем ветерке, превращая бесстрашных бойцов Золотой сотни в горки пепла, темнеющие внутри золочёных кирас.
        В ту же секунду облако стрел опустилось на призраков, не причинив им никакого вреда, просто пройдя сквозь них и упав в пыль. Призраки посмотрели на Великого хана, тот вскочил, выпрастывая правую руку из складок длинного рукава и перехватывая поудобнее свой любимый кривой меч.
        - Нет! - закричал Марко и ринулся вперёд. Он заслонил императора собой, раскинув руки крестом и не давая Хубилаю двинуться, путаясь под мощными ногами богдыхана как дурной молодой пёс.
        Нухуры снова ринулись в бой, и через секунду ещё с десяток бойцов рухнули наземь, пожираемые неземным серым пеплом, а призраки, выстроившись полукольцом у входа в конюшню, заняли круговую оборону, по-прежнему игнорируя стрелы.
        Пращник метнул горящий снаряд из-за спин ханских нухуров, и большое пятно полыхающего греческого огня разлилось в пыли, зацепив двоих призрачных воинов. Но огонь лизал их, не причиняя никакого вреда полупрозрачным телам. Пращник запалил ещё один снаряд, и Марко, оборотясь к императору, закричал:
        - Остановите его, он сожжёт машину!
        Пращник скорее почувствовал, чем услышал предостерегающий крик Хубилая, и остановил вращающееся огненное кольцо.
        Марко вынул свой меч и медленно пошёл к конюшне. Несколько рук попытались удержать его, но он только сбросил плащ, оставшись в чешуйчатом золочёном доспехе, подаренном императором. Он шёл, мешая слова молитвы с какими-то неразборчивыми словами, то прося прощения, то ярясь, путая языки и смыслы. Мокрый от страха, он плакал, не в силах побороть липкий животный ужас, высасывающий все силы. Несколько кучек пепла, минуту назад бывших самыми могучими воинами Суши, пускали вверх плавно текущие по ветру серые чешуйки, и Марку вспомнился дикий крик колдуна, проклинающего его и Хубилая. Он потянул носом, но не услышал тошнотного запаха, который сопровождал тех семерых соратников Ичи-мергена, которых он убил, казалось, уже целую вечность назад. Это слегка приободрило его, и, подавляя приступ паники, он закричал по-татарски: «На смерть!» Поредевшая Золотая сотня отозвалась сзади нестройным хором, после чего вдруг стало удивительно тихо, и Марко заметил, что с каждым его шагом навстречу призрачным воинам их тела становятся всё более видимыми, всё более плотными.
        Он сделал несколько ложных выпадов и внезапно прыгнул вперёд, словно бы весь вытянувшись в меч, целя в горло ближайшему призраку. И струи песка, опережая поющую сталь, вонзились в цель. Клинок отозвался мягким шипением, словно войдя в воду; запястье, ожидающее столкновения с твёрдой целью, удивлённо сыграло, и укол завершился неловким росчерком, запятой. Марко приземлился в пыль и замер, почти полностью распластавшись в приседе. Песок танцевал вокруг него, поднимая и опуская смерчики, похожие на крохотные сторожевые башни.
        Безмолвно призрак схватился за горло, и Марко со смешанным чувством удивления и удовлетворения обнаружил, как из раны на бесплотной шее сочится тёмно-серый дымок. Призрак на глазах таял, весь исходя в этот дымок, растворяющийся на ветру. Марко вскинул левую руку, и песчаная стрела ударила следующего призрака в лицо, заставив его откинуться назад. Тот на секунду удержался на ногах, но почти сразу же оплетённое мелкими ниточками песка остриё Маркова меча отправило его вслед за первым призраком.
        Сзади кто-то победно вскрикнул, мимо Марка шмыгнула безрассудная тень кого-то из молодых нухуров, но самонадеянный боец успел сделать лишь два взмаха саблей, прежде чем упал в пыль с искажённым от невыносимой муки лицом, стремительно покрывавшимся окалиной.
        - Все назад! - раздался сзади мощный рёв Кончак-мергена.
        Марко подобрал пальцы ног в мягких чувяках и рванул вперёд
        что было сил, левой рукой свивая из песка послушную живую верёвку, а правой нанося точные уколы в призрачные головы демонов. Их полупрозрачные мечи сновали в воздухе как лопасти мельницы, сошедшей с ума, но песчаный змей оплетал клинки на подлёте к Марку, связывая их безжалостное движение, и Марков меч снова и снова взрезал темнеющие сгустки воздуха, в которых угадывались клыкастые нечеловеческие морды.
        Вскоре единственный оставшийся призрак стоял у самого входа в конюшню, поводя восемью гибкими руками, сжимающими хлысты со змеиными головами на концах. Марко бросил вперёд руки, и сухие песчаные дорожки побежали к демону, играя на солнце червонным золотом.
        - Я, Марко, сын Николая, прозванный Убийцей с Луны! Назови себя, диаволово отродье! - закричал он, сорвав голос до фальцета.
        Демон попытался двинуться, но беспрерывно играющие песчаные орнаменты связали его жуткие щупальца. Он открыл рот, и что-то пронеслось в воздухе. Марко откинул голову назад и вжался затылком в горячий туман, вызывая в себе чувство сна. Демон что-то говорил, но Марко не мог понять, что именно. Однако это было уже неважно. Демон невольно показал ему путь, светящийся след, прочерченный от места, где обитали призраки, к существу, вызвавшему их в этот мир. Слабая мерцающая дорожка постепенно растворялась, но Марко уже видел, кто принёс этот ужас в наш мир.
        Он открыл глаза и, не в силах сдержать самодовольного хохота, закричал:
        - Повелеваю тебе: изыди из нашего мира туда, откуда пришёл.
        В следующее же мгновение его меч рассёк тело призрака сверху донизу, почти сразу превратив его в дым.
        Марко повернулся к Хубилаю со счастливой улыбкой на мокром лице, успел заметить ликование в глазах императора и повалился без чувств, сжимая меч. Нарядный Марков шлем, покатившийся по земле, тут же благоговейно подхватили нухуры. Хубилай щёлкнул пальцами, и охранники подняли оцепеневшего юношу вверх. Император снял чешуйчатую латную перчатку и отечески отряхнул пыль с Марковых волос. Тут юноша открыл глаза и выпалил:
        - Я знаю кто. Теперь я знаю, повелитель!
        И тут же вновь потерял сознание.
        *****Шестнадцать.
        Их держали взаперти уже несколько часов. Мучительных часов, наполненных ожиданием, вынужденным бездельем, томлением и докучливой тишиной, в которой каждый возникающий звук раздражает, словно мелкий камушек в сапоге. Разумеется, для их же блага. Безусловно. А как иначе? Ведь последние события бла-бла-бла… Марку совершенно не запомнилась та словесная каша, которой потчевал их пожилой начальник дворцового протокола, из катайцев, нежно ворковавший всю дорогу, пока их с Николаем и Матвеем почти волоком тащили ханские нухуры. До тех пор, пока не будет установлено, кто стоял за бунтовщиком Чжао Шестым по прозванию Полосатый, изготовившим по чьему-то злому наущению копию машины снов, дабы свергнуть власть Юань, высоким гостям с Запада будет безопасней находиться под охраной.
        В пыльном павильоне, судя по всему, только что отстроенном, царил неприятный холод, парадоксальным образом сопровождаемый духотой - сочетание, характерное для помещений, где ещё никто никогда не жил. Мебель отсутствовала, но услужливый начальник протокола позаботился о том, чтобы сюда перенесли самые необходимые, с его точки зрения, вещи белых варваров: несколько любимых книг Марка, отцовский походный алтарь с подвесным кадильцем, Матвеевы потешные полки и кораблики из дерева, пару-тройку кресел, лохматый самаркандский ковёр и целую гору одеял, наспех уложенных друг на друга.
        Окружало эту имитацию обжитого пространства несколько тонких ширм, по поверхности которых растекались тонкие волокна ароматного дыма, узкими нитями сочащегося из высоких светильников, дававших серому воздуху немного тепла. Остальное пространство огромного павильона казалось скучным, унылым и холодным.
        Марко развалился в кресле, развлекая себя игрой с песком. В воздухе он чертил пальцем несложные геометрические фигуры, и вечно кипящий песок, мельтешащий вокруг его сапог, повторял их на плохо отделанном полу. Иногда Марко чертил слишком быстро, и песок словно бы задумывался, догоняя жест хозяина, а иногда он намеренно задерживал палец на полпути, не завершая фигуры, и тогда песок приходил в бешенство, начиная кружиться змейками.
        Однако, несмотря на кажущееся внешнее спокойствие, изнутри Марка точила, грызла мучительная жажда вырваться отсюда, из этой тоскливой пылищи, чтобы снова очутиться в гуще битвы. Ему казалось удивительным состояние противоестественного покоя, внезапно окружившего их, и даже не столько само это состояние, а способность его родных сохранять спокойствие в ситуации, когда столько немыслимого прямо сейчас, в эту самую минуту происходит за этими стенами. Иногда он в приступе тихой ярости хватался за пояс, там, где обычно висел его меч, но неприятная пустота напоминала ему, что меч «временно изъят на хранение». И это только подхлёстывало его.
        Чтобы как-то успокоиться, он начал было думать о Пэй Пэй, но эти мысли, обычно погружающие его в пучину сладких и красочных грёз, так плохо сочетались с неуёмными вспышками ярости, зарницами взрывающимися где-то на периферии сознания, что он оставил эти попытки и вдруг поймал себя на мысли, что из его груди вырывается тихий ноющий звук - скрипящая доминанта скуки, приправленной бессильным гневом. Он легко поднялся с кресла, подошёл к окну, разбрызгивая почти невидимые песчаные завитки, и чуть подвинул ставню, боясь неуместно скрипнуть ею. До его сознания вдруг донеслись слова отца, который, видимо, говорил уже очень долго:
        - Стоило тумену Тогана покинуть мятежный Аннам, который уже почти полностью подчинился власти Великого хана, как восставшие из пепла аннамиты нанесли оставшимся войскам сокрушительное поражение и вернули себе контроль над большей частью страны. Мы, конечно, всё ещё удерживаем Мянь, но в Тебете нам подчиняется только Амдо. Разбойная страна Кхам по-прежнему признаёт власть Великого хана только формально. Чиновников убивают, военные отряды беспощадно грабят.
        Высадка в Ниппон окончилась провалом, мы потеряли множество кораблей. Я слышал, что в западных улусах к власти пришёл Туда-Менгу, исповедующий сарацинскую веру, а это не просто какие-то мелкие дрязги между мунгалами, это раскол. И в это время Великий хан готовит поход на Яву. А тем временем его тумен в Фукиене боится высунуть нос за пределы кольцевого канала, опоясывающего порт, - размеренно, словно врач, зачитывающий слишком длинный диагноз, проговорил Николай, сцепив за спиной пальцы и медленно прохаживаясь по покоям, нарочито переваливаясь с пятки на носок, заставляя доски пола тихонько поскрипывать.
        - Меня куда больше заботит этот дурацкий домашний арест, - нервно сказал Марко, вглядываясь в узкую щель между ставнями, где маячила массивная фигура стражника, закованного в воронёные латы. - Мне нужно выйти отсюда. Мы здесь уже почти целый день.
        Николай внезапно перестал ходить взад-вперёд и с удивлением уставился на сына. Тот совершенно не обращал внимания на отца, прикованный к окну, словно кот, следящий за нервным полётом бабочки. Матвей отставил свою всегдашнюю забаву - вырезывание маленьких деревянных мунгальских всадников - и оторопело посмотрел на племянника, внезапно потерявшего малейшее представление о приличиях и сыновнем почтении. Если бы фигура свирепого воина, скалившегося с гобелена, украшавшего входную дверь в павильон, внезапно исторгла из нарисованной груди боевой клич, Николай с Матвеем удивились бы куда меньше, чем теперь. Что он мямлит, этот неоперившийся птенец, этот молокосос?
        - Сын, - медленно произнёс приосанившийся Николай. В этот момент он словно стал выше ростом, благообразнее и честнее, будто бы внезапно изобразил икону.
        - М? - легкомысленно бросил Марко через плечо, по-прежнему не отрывая взгляда от усатого приземистого тюрка, важно расхаживавшего за окном, положив руку на рукоять кривой сабли.
        - Сын, ты меня слышишь?
        - Да, конечно.
        - Меня коробит твоё легкомысленное отношение к отцовским словам…
        - Не сейчас, папа, - небрежно бросил Марко и внезапно пошёл ко входу в покои.
        Николай неприлично вытаращил глаза от удивления, приподнял брови, благообразная маска внезапно уступила место глуповатому стариковскому выражению лица, на котором, помимо тщательно культивируемой привычки изображать придурочную глуховатость, читалась и уязвлённая гордость. Он протянул руку в направлении сына, но его пальцы лишь веером пробежались по пустоте, словно бы почтенный старец вздумал бросить на пол щепоть муки. Николай беспомощно посмотрел на брата, словно бы глазами призывая его образумить зарвавшегося юнца.
        - Марко! - зычно крикнул Матвей, выходя из-за стола. Его голос дрожал от ярости. - Ты ничего не хочешь нам объяснить?
        Марко обернулся, с удивлением посмотрел на родственников, словно бы обнаружил в комнате заговоривших по-италийски мышей, и, буквально на секунду призадумавшись, ответил:
        - Не понимаю. Что именно ты хочешь услышать сейчас?
        - Я хочу услышать объяснение причин такой фамильярности. Я хочу знать, почему ты нарочито игнорируешь речь собственного отца. В конце концов, мы полагали, что держим некий семейный совет. Я хочу знать, почему ты демонстрируешь такое явное неуважение к своему отцу и мне?
        - А, это, - скучно бросил Марко. - Изволь.
        - Ну же?
        - Прости, дядя, у меня попросту нет времени на придворные танцы. У меня есть дела, в которые я, увы, не могу тебя посвятить, - с выражением лёгкой досады ответил Марко и снова повернулся, чтобы идти к выходу.
        Лицо Матвея, до которого постепенно дошёл смысл слов непокорного взбесившегося юнца, внезапно приобрело некоторую осата- нелость. Он в несколько прыжков догнал Марка, схватил за плечо, развернул к себе и уже было залепил непочтительному племяннику здоровую мужскую пощёчину, но внезапно упал на колени, хватая ртом воздух.
        - Боже, какой идиот, - раздражённо сказал Марко, слегка подламывая дяде пальцы. - Ты хотя бы отдалённо представляешь себе, что ты только что напал на ханского конфидента?
        Он слегка брезгливо толкнул Матвея в грудь ногой, отчего дядя, стоявший перед ним на коленях, проскользил несколько локтей по неполированному пыльному полу и согнулся на карачках, прижимая к животу травмированную кисть.
        - Сын, как ты… - в порыве праведного гнева начал говорить Николай, но Марко выставил вперёд ладонь и неожиданно громко закричал, прерывая отца:
        - Хватит!
        Николай что-то снова попытался произнести, но Марко повторил:
        - Хватит! Неужели вы думаете, что я настолько безголовый придурок?! Хватит делать из меня дурака! Хватит делать вид, что я - сопливый пацан, нуждающийся в вашей отеческой опеке. Два идиота, заигравшихся в посланников Святого Престола или кем ещё вы там себя воображаете. Неужели вы действительно думаете, что играете какую-то роль в происходящем?! Неужели вы вправду полагаете, что имеете хотя бы какое-то значение?
        Матвей поднялся, что-то злобно шепча. Марко глянул на него и захохотал:
        - Что ты там мелешь? Никак не можешь усвоить, что на моей груди висит золотая пайцза? Что я - Белый Варвар, прозванный Убийцей с Луны, могу казнить тебя без суда? Господи, дай мне сил не сдохнуть от хохота, когда я вижу этот пошлый фарс! Вам бы обоим на площади играть в театре марионеток! Я сейчас вас расстрою. Начну с вас, досточтимый отец. Видите ли, отец, отныне мне абсолютно всё равно, сколько я зарабатываю. Более того, я бы настоятельно рекомендовал вам воспитать в себе такое же равнодушие к моим деньгам. Поскольку из сотен тысяч безантов, заработанных мною кровавым потом, вы получите ровно столько, сколько я сочту нужным вам дать, чтобы обеспечить вашу старость. Но видит Бог, я для вас больше не буду ни дойной коровой, ни золотой жилой, ни чем бы то ни было. Если вы хотите видеть во мне сына - я буду очень рад. Но если вы видите во мне лишь машину по чеканке золотых монет и если хотя бы раз попытаетесь использовать мои деньги - пеняйте на себя. Я буду давать вам ровно столько, чтобы хватало на два куска хлеба и один кувшин вина в день.
        - Сын, за что?! Что ты такое говоришь? - плаксиво проблеял Николай, но в глазах его пугливо мелькнула злобная искра.
        - Отец, не ломайте комедию, неинтересно, - ответил Марко. - Вы - потомственный купец, я для вас - всего лишь товар. Думали, что я не узнаю? Вы и вправду думали, что я, будучи ближайшим наперсником Великого хана, не узнаю, что вы постоянно ведёте скрупулёзнейший подсчёт моих доходов? Что я не найду вашу шкатулку с записями и своими глазами не попытаюсь убедиться в достоверности полученных мною сведений? Как наивно! Вы думали, что я навсегда останусь талантливым и удачливым мальчиком, который будет приносить в семью баснословные доходы, ничего не требуя взамен? Я обрадую вас: тот мальчик начал умирать ещё в джунглях Аннама и окончательно скончался здесь, в Тайду. Куколка умерла, дав жизнь бабочке. Будь в вас хоть сколько-нибудь сострадания к моей судьбе, хоть сколько-нибудь отцовской любви, вы бы давно избавили меня от этого ада, увезя обратно в Венецию. Но нет. Каждый новый день, что я провожу в кошмарном аду своей израненной, кровоточащей души, судорожно пытаясь понять - сошёл ли я с ума окончательно или у меня есть шанс вернуться к нормальной жизни после всего, что я пережил… Каждый новый день
ужаса для меня - это новая пригоршня монет для вас.
        - Не говори глупостей, мы могли вернуться в любой момент, просто мы не предполагали… - начал говорить оправившийся Матвей, но Марко прервал его нотации вспышкой злого смеха:
        - Хахаха! Молчи, дядя. Не нужно рассказывать мне сказок о том, как бы ты хотел вернуться на родину. Что бы ты там делал без сарацинских мальчиков, которыми тебя снабжает принц Темур? Молчишь? Да за первую же попытку запустить руку в штанишки соседского мальчонки наш городской суд немедленно вздёрнул бы тебя на виселицу!
        Матвей действительно молчал, пряча глаза от старшего брата, который, утратив силы, безвольно плюхнулся в кресло и лишь бросал в Матвея ядовитые взгляды.
        - Дядя-дядя, неужели ты настолько туп, что не предполагал, что я обо всём узнаю? - зло бросил Марко. - Неужели, будучи накоротке с Тоганом, неужели, пив с ним из одной лужи в аннамской кампании, я не смог бы узнать о твоих грязных шашнях с его самым злейшим врагом? Неужели ты, глупый педераст, ни разу не представил себе, что я узнаю, как ты докладываешь своему хозяину о каждом моём шаге? И неужели тебе ни разу не пришла в голову мысль о том, что, проверив всё и убедившись, что родной дядя променял меня на греховные сластолюбивые подвиги, я не буду подсовывать тебе откровенную белиберду, вполне отвечающую твоим ожиданиям? «Ах-ах, слабый и неуверенный в себе мальчик мечется, переживает и совершенно не знает, что ему делать!»
        Марко подошёл к Матвею и протянул руку, чтобы положить её на дядино плечо. Матвей дёрнулся как от удара. Марко досадливо сплюнул и, взяв его за ухо, сказал:
        - Сейчас я говорю это только потому, что твоя вонючая, ничтожная, крохотная жизнь предателя трепещет на кончике моего меча. Грядёт последний решающий бой. Уже совсем скоро. И ты либо спрячешься, либо погибнешь. Потому что ты не стоишь ничего, Матвей.
        Он повернулся к отцу и продолжил:
        - Папа, я прошу вас собрать все ценные вам вещи и проследить за вашим драгоценным братом. Потому что если он попытается мешать мне, то умрёт, а я никак не смогу предотвратить его гибели. Грядёт великая битва. Последняя битва. Скоро многие из тех, кому мы кланяемся сегодня, умрут. И наш мир изменится навсегда. А сейчас просто дайте мне сделать свою работу. Я как-никак придворный убийца.
        Марко подошёл к двери и яростно застучал в неё кулаком, призывая охрану.
        За порогом тяжело застучали оправленные в толстую кабанью кожу онучи всадника, раздалось позвякивание бронзовых пластинок, нашитых по краю подошвы…
        Ещё ближе…
        Заскрипел наружный засов…
        С натужным кряхтеньем подался по плохо оструганному порогу нижний край двери…
        Тихонько свистнули петли…
        Марко потянул из узла причёски тонкую палочку для еды, державшую косицу (украшенные спицы у него забрала охрана) и спрятал её в рукав, возбуждённо следя, как расширяется полоска света между косяком и дверью…
        Он положил ладонь на дверную ручку…
        Дёрнул дверь на себя…
        И почти упал, в последнюю минуту опершись плечом на косяк, чтобы не рухнуть на пол. За дверью стояла Она. Пэй Пэй. Желанная. Живая. Дышащая нежностью. Он жадно вглядывался в подрагивающие розоватые крылья её точёного носа, в тёмные, покрытые еле заметной паутинкой тонких, как пушинка, венок, веки, чуть припудренные тёмным розовым составом, в неестественно аккуратные линии бровей и вечно непослушный волосок, что светлым завитком выбивался из края правой брови, рождаясь в чуть заметной светлокоричневой родинке, прятавшейся под умащённой и подкрашенной линией, всматривался в глаза, в глубине которых играли, казалось, целые миры, млечные пути искр, огоньков, струящихся бриллиантов, Марко ощупывал глазами её лицо, как всегда, осветлённое тонкой мазью, источающей еле уловимый цветочный запах, спустился взглядом к краю этого белого безмолвия, бегущему по дуге на границе подбородка и шеи, и, буквально впившись зрачками в горячую ненабелённую кожу, гладкую, словно краешек фарфоровой чашки, невольно облизнул губы, почувствовав невыносимую тягу впиться губами чуть ниже этой границы белил, в тоненькую
жилочку, что крохотным своевольным канатиком билась под этой кожей, хотел вжаться лицом в её шею, чтобы потом всосаться губами в её сочный вишнёвый рот.
        Стоп.
        Внезапно сказал он самому себе.
        Пэй Пэй разомкнула губы, чтобы произнести что-то в ответ, Марко видел, как медленно расходится пурпурная щёлочка меж губ, как влажная полосочка кожицы лениво отклеивается от нижней губы, как в промежутке отражают солнечный блеск жемчужные зубы, ровные, как бусины в ожерелье, и внезапно ему стало страшно.
        Он не хотел слышать, что она скажет.
        Она?
        Она.
        Но кто она?
        Пэй Пэй?
        Но Пэй Пэй мертва. Это ему известно доподлинно. Она мертва уже давным-давно.
        «Пэй Пэй», - шепнул он еле-еле, словно бы его губы стали свинцовыми.
        И от этого слабого позыва что-то радостной яркой стрункой отозвалось в пространстве.
        Что-то откликнулось на его слова.
        Но это «что-то» исходило вовсе не от женщины, стоявшей перед ним.
        Он снова произнёс её имя - Пэй Пэй, - но уже чуть быстрее, подсознательно стремясь опередить её слова. И в этот момент какой-то невидимый призрак, обрывок его дыхания сорвался с губ Марка и полетел к девушке, стоявшей в дверном проёме. Он явственно ощущал его движение и слегка подул ему вслед, придавая полуневидимому лепестку ускорение.
        В глазах Пэй Пэй вдруг появилось беспокойство, она вытянула вперёд руку с растопыренными пальцами, желая поймать это непрошеное дуновение, но призрачный сгусток медленно, как в масло, вошёл в её руку, прошёл её насквозь и влетел прямо в центр тела Пэй Пэй, стремительно теряющего свою плотность.
        Её глаза выражали уже не беспокойство, а настоящий страх, и Марко с радостью услышал, как отклик на произнесённое им имя множится, растёт во всех уголках, вибрируя всё сильнее и своей вибрацией размывая очертания той, что стояла за порогом.
        Тем временем обрывочек его дыхания, в котором, как зародыш в икринке, билось и дрожало имя Пэй Пэй, замедлил свой полёт и остановился точно в сердце девушки.
        «Пэй Пэй», - снова сказал Марко уже чуть громче, и, откликаясь на его голос, призрачный сгусток внезапно накалился и начал словно уголёк разъедать тело девушки напротив. Она наконец открыла рот, но уже не смогла произнести ни звука, лишь сизоватая дымная струйка вырвалась наружу, а тем временем всё её тело, только что бывшее таким настоящим, уже покрылось дорожками бегущего огня, подобно бумаге, пропитанной селитрой, что используют в фитилях для праздничных шутих…
        …Марко открыл глаза, услышав до боли знакомый, чуть насмешливый голос: «Марко, заснул ты, что ли?! Давай-ка пошевеливайся, а то неровён час - они на солнце вонять начнут, вон, смотри - уж пухнуть начали!» Он повернул голову на крик, по глазам полоснуло нещадное средиземноморское солнце.
        Отец, скаля от напряжения зубы, поддел здоровенного убитого сарацина под мышки и, шумно отплёвываясь от струек пота, стекавших по лицу, тащил его к борту, поминутно оскальзываясь в кровавых потёках, заливавших палубу. Худой помолодевший Матвей что-то кричал Марку с ахтеркастля, сжимая в руке багор. Марко послушно пошёл на его зов, украдкой бросив взгляд на свои руки. Тонкие и безволосые, еле прикрытые золотистым детским пухом, они заканчивались мальчишьими руками, с обкусанными заусенцами и белыми точками на круглых ногтях. Марко остановился и встряхнул головой. Этого не может быть!
        Он повернулся к отцу, Николай, кряхтя от натуги, перевалил сарацина через резной фальшборт и отправил в набегающую морскую волну, шевельнув губами: «Ступай с Богом!» В его чёрной как смоль шевелюре серебряными нитями блеснула пара седых волос. Всего пара?!
        Марко огляделся. Он стоял на их семейном нефе, который Николай забрал частью за долги, а частью в рассрочку у Костлявого Джиакомо, лоцмана с рыбного рынка, с которым когда-то, по молодости, ходил в Святую землю грабить арапские караваны. Марко опустил глаза вниз и засмеялся: все детские пальчики на босых ногах были в порядке, торчали из стопы ровным строем, как солдатики. Но он помнил, как сломал мизинец в шесть лет; палец быстро сросся, но стал слегка подворачиваться под стопу, из-за чего правый ботинок ему всегда приходилось покупать чуть меньше. Как только Марко вспомнил об этом, мизинец стал съёживаться на глазах и прятаться под соседний палец. Марко прыснул:
        - Какое грубое наваждение!
        И тут же услышал какой-то нездоровый гул. Он поднял голову и окинул палубу взглядом - матросы стягивались вокруг него в кольцо, пока Матвей продолжал кричать что-то с ахтеркастля, вздымающегося над палубой, как айсберг. «Песок», - подумал Марко с некоторым озорством. И тут же кожей рук почувствовал знакомое щекотание: тонкие песчаные струйки побежали по коже, свиваясь в знакомые узоры.
        - Кто ты!? - грозно крикнул Марко в небо над кораблём, слегка сердясь на свой подростковый фальцет.
        Отбился мальчонка-то от рук, надо б наказать сорванца, гудела матросня, приближаясь к нему, но он уже не обращал внимания на всё это, вглядываясь в странную пустоту посереди голубых, как аквамарин, небес, краем глаза замечая, как стирается картинка по периметру обзора, как сжимается мир. Он резко выбросил руку вперёд и вернувшимся к нему голосом взрослого человека вскрикнул: «Изыди!» - и тут же мириады песчинок заслонили, смыли куда-то в сторону и неф, и палубу с матроснёй, и отца, и Матвея с багром в руке…
        …Он встряхнул головой, силясь прогнать наваждение, но Хубилай зыркнул на него из-под ханской шапки:
        - Как ты говоришь со мной, мой мальчик!
        Однако Марко уже понял, что окружён пластами сна, как будто бы находится внутри матрёшки. Он чувствовал, как неведомый враг дурачит его, посылая один морок за другим. Его охватило озорство, он подскочил к Хубилаю и дёрнул его за нос.
        Хахахахахахахахахахахахахахахахахахахахахахахахахахахаха, раздался его же собственный смех. Хохот поглотил все звуки и изображения, все цвета, ощущения, всё. Марко сосредоточился на спазме, возникшем в животе, и слегка приоткрыл глаза: перед ним стояла всё та же дверь в покои, и она вздрагивала от ударов его кулака. «Ты не остановишь меня, демон», - зло хохотнул он, обращаясь к невидимому противнику, и снова застучал кулаком в дверь.
        На этот раз она просто отворилась, и здоровенный усач успел лишь открыть рот, чтобы что-то сказать. Марко резко ударил его в лицо палочкой для еды, попав точно в место, прозванное гуйгун, иначе «водосток». Стражник не успел издать ни звука и как мешок рухнул лицом вниз, прямо в заботливые руки Марка, который, сжав зубы, с трудом втащил здоровяка внутрь, молясь про себя, чтобы доспех не выдал его неуместным звяканьем. Расслабленные ноги тюрка уже почти пересекли высокий порог, но тут щиток на одной из голеней зацепился за выпирающую из порога щепку, Марку пришлось дёрнуть полутруп на себя, и палочка выскользнула у него из руки, звонко, как в барабан, ударившись торцом в каменный пол и задорно подпрыгнув вверх, словно пошла на замах в руках невидимого барабанщика. Сухое дерево, встретившись с каменной плиткой, зазвучало так чисто, так далеко, что сердце Марка рухнуло куда-то вниз. Он быстро подставил стопу, поймав палочку, и замер так в неудобной позе, стоя на одной ноге, сжимая огромную тушу стражника в объятиях. Услышала ли стража, патрулирующая павильон снаружи?
        Но со двора в приоткрытый створ дверей в ответ не донеслось никакого тревожного звука. Никто ничего не заметил. Марко стряхнул палочку на ковёр, рывком втащил стражника в покои, падая на спину и одновременно прикрывая двери ногой. Некоторое время он отдувался, восстанавливая дыхание, потом бросил взгляд на отца и дядю.
        Те с некоторым удивлением смотрели на случившееся, и до Марка только дошло, что до сих пор они ни разу не видели его в бою. И даже, скорее всего, представить не могли, как он мог сражаться. Эта мысль слегка развеселила Марка.
        - Он жив, но будет лежать без сознания довольно долго, - сказал он, деловито снимая с охранника воронёный шлем с алым бунчуком и тёмную кирасу. - Если вас спросят, как всё это вышло, скажите, что он просто упал. Вы не видели почему. Он полнокровный, краснолицый, следов я никаких не оставил. Авось, вам и поверят. Скажете, удар его хватил. Хотя, надеюсь, что, к тому моменту как я вернусь, у нас уже не будет необходимости оправдываться. И помни, дядя, одно неловкое движение с твоей стороны - и ты будешь валяться точно так же, как этот здоровяк. Только мёртвый.
        Через минуту Марко уже выскользнул из павильона, тщательно заперев за собой дверь. Неудобный шлем елозил по макушке при каждом шаге, а слишком большая кираса подпрыгивала на груди, больно стуча нижним краем по бёдрам. Марко постарался вжать голову в плечи и как можно быстрее, но всё-таки не переходя на бег, пересёк площадь, ушёл в тень нависающей пагоды и устремился на запад, придерживая тяжеленную саблю, нещадно брякавшую о край кирасы. Он понимал, что со стороны, скорее всего, выглядит как ряженый, как ребёнок, нацепивший отцовский доспех, но лучники на башнях вряд ли станут сверху разглядывать какого-то рядового стражника так дотошно. Знакомое алое пятно бунчука на чёрном блюдце шлема должно усыпить их бдительность.
        Через пару кварталов Марко всё-таки решился на бег и вдруг понял, что не просто бежит. Точнее, ноги больше не являются источником движения. Как только он осознал это удивительное чувство, его закружил порыв необычайного вдохновения, словно невидимые ладони подхватили его под руки и понесли по воздуху, заставляя лишь слегка касаться земли носками сапог, словно бы его влекло каким-то ветром чудовищной силы, а сам он стал лишь клочком оторвавшегося паруса. Боясь утратить чувство восхищения полётом, он чуть поворотил голову, чтобы оглянуться по сторонам. Всё выглядело как обычно, разве что прохожие казались чуть окутаны туманом или слабой дымкой.
        Марко даже не понимал, где именно, по каким точно кварталам он бежит, ему было не до того. Он мог бы бежать даже с закрытыми глазами, потому что вперёд его вело отнюдь не зрение, его влекла за собой невыносимая жажда достичь цели, жажда, сравнимая лишь с болезненным бегом гончей, чей разум застят запах кровавого следа и предчувствие того сладостного сопротивления, которое она ощутит, впиваясь челюстями в чужую плоть, с каждым мгновением слабеющую под её клыками. Он слегка сожмурился не то от этого сладкого предчувствия, не то от потока встречного воздуха, всем телом ввинчиваясь в невидимое русло силового потока, словно Гольфстрим струящегося над улицами дворца.
        Он даже не ожидал, что всё произойдёт именно так. Достаточно оказалось лишь вспомнить еле различимый дымный след, который внезапно открылся ему, когда он разрубил последнего из демонов возле фанзы дурачка Чжао, как все тонкие фибры, все органы, чувствительные к порывам призрачного ветра, дувшего между мирами, воспламенились жаждой. «Должно быть, так саднят жабры рыбы, которую только что вынули из воды», - подумал Марко, делая резкий разворот и играючи перепрыгивая через головы трёх фрейлин на какой-то подоконник, а с него - на карниз, тянувшийся вдоль второго этажа.
        Марко мчался, с неистовой силой рассекая пространство, словно самка лосося, стремящаяся отнереститься в верховьях реки и прыгающая через кипящие пороги. Но зацикленные на своих рутинных делах дворцовые обитатели его попросту не видели. Только бдительные стражники на башнях замечали какой-то странный вихрь, необычный тёмный смерч, несущийся по улицам, но никто из них не поклялся бы, что распознал в нём человеческое существо, столь необычной показалась бы им сама возможность человека двигаться настолько быстро, случись кому-нибудь спросить их об этом.
        Марко чувствовал, что его словно пронзает какая-то нить, по которой он движется, как бусина; в этом было что-то сродни тому же чувству, что он недавно испытал во сне, в чреве великого дракона, но сейчас нить казалась крепче, и, чем ближе к цели продвигался Марко, тем больше клеток тела охватывала эта радостная дрожь, распространяющаяся от позвоночника по всей спине, переходящая на грудь. Он чувствовал странный запах, смутно знакомый раньше, но теперь приобретший совершенно новое значение - теперь это был запах жертвы. Добычи, которую он вот-вот схватит. Той цели, которую он вот-вот достигнет, чтобы наконец получить ответы на все вопросы, на все до единого.
        Он взбежал по диагонально восходящей водосточной трубе, перепрыгнул на конёк соседней крыши, скользнул вниз по скату, перемахнул на следующее здание, молнией прыгнул в распахнутое окно, насквозь пробежал какой-то длинный коридор, выбил ногой створки следующего окна, втянув носом воздух, повернул направо и длинным прыжком перемахнул улицу, чтобы на следующем карнизе замереть, как вкопаный.
        Он знал это место.
        Он бывал здесь раньше.
        Горечь, ярость и облегчение от того, что жизнь подтвердила подозрения, в которых он сам боялся признаться себе, нахлынули на Марка, заставив его встряхнуться подобно собаке, чтобы спокойно толкнуть рукой ставни и войти в окно…
        Длинная комната, практически без мебели, но с множеством окон, днём заливавших её ярким солнечным заревом, а сейчас - мягким светом надвигающихся сумерек, заканчивалась алой резной ширмой, перед которой на сотне подушек, подобно изваянию, обёрнутому в десяток одеял, возвышалась Хоахчин. Императорская кормилица. Матушка. Тонкий дымок десятков курильниц и неверный свет от углей делали её образ несколько нереальным. Как во сне. Марко горько усмехнулся, сказав:
        - Ну, здравствуй, матушка.
        Фигура в конце комнаты чуть шевельнулась, не раскрывая глаз, и Марко едва успел увернуться: невесть откуда взявшийся огромный воин практически падал на него с потолка, скаля нечеловеческие клыки. Несмотря на мунгальское платье и обычное для ханского нухура вооружение, лицо его совершенно не походило ни на одно из человеческих лиц: в прорезях глаз виднелась только пустая чернота, а зубы более всего смахивали на собачьи.
        Марко упал навзничь и прогнулся, пропуская воина над собой, дав вдогонку отмашку мечом, но лишь зацепив подол мунгальского халата, и тут же услышал шорох слева: второй боец с таким же чудовищным лицом и такого же нечеловеческого роста уже бежал к нему от окна. Марко быстро повернулся, стараясь краем глаза углядеть, что делает Хоахчин, и, прыгнув навстречу замахнувшемуся нухуру, быстро скрутился на одной ноге, с размаху воткнув саблю ему точно в мочевой пузырь. Второй воин, пытавшийся атаковать его со спины, налетел на своего собрата, звучно ударив его в кирасу своим грудным щитком. Марко резко опрокинулся на спину, отталкиваясь от замеревших на миг воинов, прыжком вскочил и раскроил затылок второму нухуру, ещё не освободившемуся от странного захвата.
        «Да они совсем тупые», - радостно отметил про себя Марко, только успев взять новое дыхание для того, чтобы совершенно рефлекторно отбить атаку третьего воина-копьеносца, взявшегося неизвестно откуда. Несмотря на некоторую неуклюжесть, чёртовы призраки обладали какой-то медвежьей силой, что зафиксировало сознание Марка, пока он ехал по гладкому полу на коленях, отброшенный от угла, где сидела Хоахчин, ударом древка.
        Он взмахнул саблей и, почувствовав, как непривычно заныла кисть, в очередной раз проклял усатого тюрка, у которого он забрал этот тяжеленный и неудобный клинок, откованный и сбалансированный так небрежно, словно им собирались в лучшем случае колоть дрова, а в худшем - только махать на параде.
        Сабля наискось рассекла внутренюю поверхность бедра стражника, Марко инстинктивно сощурился, чтобы уберечь глаза от потока крови из разрубленной артерии, но крови не выступило ни капельки. Нухур выронил копьё, сжав разрубленное бедро пальцами, но из раны сочился только тёмный непрозрачный дым. «Я знал», - удовлетворённо отметило что-то внутри Марка, юноша подпрыгнул и со всей силы обрушил саблю на ключицу призрачного воина, разрубая его по диагонали.
        На бегу подхватив с пола копьё, он краем глаза увидел, как растворяется в пространстве тело самого первого из зарубленных им призраков, и быстро метнул его в четвёртого воина, материализовавшегося возле окна. Тот не успел увернуться от броска - слишком мало оказалось расстояние, - и только его ноги в тяжёлых, обшитых железными бляхами кавалерийских сапогах, мелькнули над полом.
        Марко стоял практически на расстоянии прыжка от Хоахчин и увидел, как появилась из многочисленных складок парчи её коричневая ладонь, что-то метнувшая в жаровню у подножья импровизированного трона, на котором возвышалась её скромная фигура. Марко рефлек- торно ударил по брошенному предмету клинком и увидел, как на пол упала маленькая деревянная рука, сжимавшая игрушечную саблю. В ту же секунду его отбросило к ширме чудовищным ударом, от которого половина тела онемела, словно налилась льдом: свирепый призрак скалился совсем рядом, но у него сохранилась только одна рука, сжимающая круглый щит, которым он махал как сумасшедший.
        Марко засмеялся, прыгнул к воину и ударил его наотмашь пяткой прямо в щит. Тот отлетел в дальний угол комнаты, неуклюже взбрыкнув ногами; Марко подцепил саблей край ближайшего покрывала и быстро набросил его на жаровню. И почти тут же маленькая деревянная фигурка воина упала на покрывало. Марко стряхнул её на пол концом сабли, развернулся навстречу набегающему призраку и играючи снёс ему голову.
        На покрывало упало ещё несколько резных фигурок. В одном месте оно начало темнеть, видимо, жар таки добрался до парчи, и Марко, быстро подцепив жаровню за рукоять, отволок её подальше от Хоахчин, сбросил с неё начинающую тлеть ткань и поднёс одну из фигурок к глазам.
        - Ну, дядя… - только и смог полувосхищённо-полудосадливо сказать он, разглядывая небольшого лучника, искусно вырезанного из дерева.
        Вот почему нелепые рожи призраков казались чудовищной пародией на лицо человека! Вырезая фигурки, Матвей скрупулёзно вытачивал каждое кольцо в кольчуге, каждое крепление, каждый стежок в подкольчужной рубашке. Но с лицами он предпочитал особенно долго не возиться: две косых, чуть полукруглых линии изображали глаза, две дырочки имитировали ноздри, а ртом служила зубчатая линия, которая при воплощении призраков в живых монстров оказывалась рядом собачьих клыков.
        Некоторое время Марко смотрел на Хоахчин, поражаясь произошедшим с нею изменениям: в парадном облачении, по пояс завёрнутая в парчу, панбархат глубокого чёрного цвета и тончайший шёлк, она больше напоминала церемониальную статую, нежели живую женщину. Но отнюдь не пышность декораций и не изящество узоров удивили Марка. Он слышал, что Хоахчин живёт так давно, что помнит мир до Тэмуджина, которого она - согласно преданиям - вскармливала грудью. Но сейчас перед ним сидела женщина от силы лет сорока пяти-пяти- десяти, полнокровная, статная, румяная тем характерным для степняков румянцем, который приносит только солоноватый ветер с вечных та- кыров, приправленный жестоким солнцем, от которого в Степи нет спасения.
        Марко подошёл чуть ближе к трону, вглядываясь в черты её лица. последние сомнения покинули его, перед ним действительно сидела матушка Хоахчин. Относительно молодая и крепкая. Её руки, скрещённые на покрывале, были тёмными, но кожа вовсе не была старушечьей. Марко попытался дотронуться до неё, но не дотянулся, трон оказался выше, чем он предполагал. Ему до смерти хотелось поддеть концом клинка губу и посмотреть, отросли ли у новой Хоахчин зубы. Женщину окружала странная пелена, хоть и более- менее податливая, но довольно плотная.
        Он стоял, какое-то время глядя на неё, но матушка Хоахчин не двигалась, словно впала в зимнюю спячку, даже ресницы ни разу не дрогнули. Марко ещё раз попытался пошевелить концом лезвия складки, укутывавшие трон, но лезвие вновь упёрлось в еле поддающуюся преграду, словно бы кто-то сильно натянул вокруг трона невидимую рыболовную сеть, пружиняющую под саблей. Марко надавил сильнее, лезвие задрожало, завибрировало и постепенно стало слабо нагреваться.
        Марко с лязгом убрал саблю в ножны, сбросил с головы осточертевший шлем, с дешёвым жестяным звуком покатившийся по полу, ещё раз обошёл трон, потом выхватил саблю и быстро посшибал ярко светящиеся ароматические палочки, воткнутые в курильницу. Хоахчин не двигалась.
        Он подошёл ко всё ещё слегка дымившей жаровне, развязал нижний пояс, подоткнул правую полу халата за верхний пояс и обильно помочился в жаровню, почти неразличимо напевая про себя по-италийски крайне неприличную песню о красотке Лючии, что была прекрасна, как летняя ночь, но у неё не было жениха, потому что как-то раз она пукнула в церкви и в наказанье не переставала пукать всякий раз, когда кто-нибудь пытался лечь с нею в постель. Усмехаясь от нарастающей ярости, Марко некоторое время преследовал оставшиеся рубиновые точки струёй, пока все уголья не потухли, шипя и потрескивая.
        Хоахчин не шевелилась. Марко подцепил остриём клинка один из намокших угольков и бросил его прямо в лицо сидящей на троне женщины. Уголёк не долетел буквально чуть-чуть, на расстоянии в половину локтя он словно ударился о невидимую преграду, упал на пол и покатился к стене, оставляя за собой влажный чёрный след.
        Ярость внутри Марка нарастала. Чем дольше он глядел на окаменевшую Хоахчин, тем сильнее понимал, что в своём нынешнем состоянии она не даст ему ответа ни на какой вопрос. Он пожалел, что затушил жаровню. Может, огонь вывел бы старую сволочь из магического транса?
        Он лениво пнул бордовую ширму, устало крякнувшую под сапогом. Развязал постромки, связывающие грудной и спинной щитки кирасы, снял её, с удовольствием потянулся, разминая мышцы, и пошёл к следующей ширме. Некоторое время он забавлялся, чертя в воздухе узоры, пальцем повторяя изображения на ширме и заставляя песок имитировать их на полу. Потом ему прискучило это занятие, и он разбил ногой и эту ширму. В остывающих оконных проёмах темнело, сумерки постепенно уходили, впуская за собой ночь. Хоахчин по-прежнему не шевелилась.
        Вдруг, в сером прощальном луче, Марко заметил, что шёлковые панели на стенах играют немного по-разному, он подошёл ближе, ковырнул саблей между панелями и услышал отчётливый дверной скрип. Наплевав на поиски секретного механизма, который должен был бы открывать потайную дверцу, он, не завязывая шнуров, накинул на себя тяжёлую кирасу и, как следует разогнавшись, всем весом ударил между панелей. Дверь слегка подалась, но не раскрылась. Он усмехнулся, бросил злой, но торжествующий взгляд на неподвижную фигуру Хоахчин, взял небольшой, в два шага, разбег и влупил в предполагаемый замок пяткой. Одна из панелей рухнула, он снова нанёс удар, и на этот раз дверь с оглушительным треском слетела с петель, лишь небольшой обломок доски, поскрипывая, качался на сложном замке.
        Марко снова снял доспех, порядком натёрший плечи и бёдра, и, обнажив клинок, вошёл внутрь. В следующей комнате оказалось достаточно света, но он исходил вовсе не от окон, плотно задёрнутых портьерами. Тёплый оранжевый свет словно струился из пространства. Марко быстро раздёрнул несколько штор на окнах, но это не слишком помогло делу, найти источник света по-прежнему не удавалось.
        «Попробуем так, - пробормотал Марко. - Раз глаза меня обманывают, надо положиться на чувство». Он зажмурился и выставил вперёд руку. Интуиция не подвела. В остывающих сумерках явственно чувствовался источник нежного тепла. Марко сделал шажок, другой…
        Под отрезом тёмной материи, усеянной какими-то неприятными символами, скрывалось что-то… приятное. Манящее. Марко сбросил ткань на пол и от неожиданности сделал шаг назад. Перед ним, паря над уродливой кованой треногой, переливался всеми оттенками оранжевого и жёлтого удивительный шар, размером с голову годовалого ребёнка. Этот шар манил, звал, предлагал. Состоящий из мириадов тончайших сполохов, оранжевых иголочек, более всего похожих на махонькие шерстинки, шар постоянно играл, чуть пульсируя, заставляя вглядеться внутрь, вглубь танца крошечных огненных игл.
        Против своей воли Марко, испытывая где-то на поверхности сознания страх перед незнакомым, взял шар в руки и тут же задохнулся…
        [Ххххып.
        Ххххып.
        Дыхание ушло.
        Рот горел. Горело нёбо. Полыхали губы. Огонь проникал. В трещинки на губах. Самые малые трещинки. И оттуда хлестала жидкая лава. Стекала под язык. Билась огненными цветами. Шевелилась плоть. Словно водой стала. Не водой - кипятком. Кожа расплавилась. Кожа шевелилась как поверхность воды. Волоски выгнуло как проволоку. Каждый. Каждый волосок. На теле. Так и остались торчать. Наружу. Как шипы. Как усики. Миллионы жуков под кожей. Шевелят усиками. Бегут. Щекотно. Господи, как щекотно.
        Жуки горячи. Их крылышки из раскалённых камней. Их лапки искрят. Иголочки. Иголочки огня. Всюду иголочки огня. Огонь выжидает. Огонь не сжигает. Он не греет. Жжёт. Но не сжигает совсем. Я буду полыхать вечно. Вечно.
        Меня убивает. Я убит. Меня оживляет. Я ожит. Меня жжёт. Я сгорел. Меня отпускает. Я вода. Господи-господи- господи. Как хорошо. Как? Я не знаю как. Хорошо. Я хочу гореть. Так. Гореть так. Вечно.
        Мои пальцы горят. Каждый палец - я. Каждая клеточка - я. Каждый огонёк - я. Каждая секунда - я. Каждая песчинка - я. Мои пальцы. Где мои пальцы? Мои пальцы в огне. Огонь - это я.
        Хххып.
        Хххып.
        Дыхание вернулось. Дышать сладко. Воздух сладкий. Губы сладкие. Язык как мёд. Запах повсюду. Запах сотен плотей. Мясо как мёд. Горячий от огня мёд. Жидкое пламя. Полыхает. Полыхает. Повсюду. Господи-господи-господи. Повсюду. Вечно]
        …от немыслимого, запредельного наслаждения. Это не было удо - вольствие обычного рода. Сто тысяч молний вожделения и плотского восторга бились внутри этого таинственного шара. Марко еле пришёл в себя, всё ещё чувствуя дрожь в мышцах, съёжившихся от такого неистового напора. Он сидел на полу. По его лицу текли слёзы счастья. Он чуть- чуть сжал шар в ладонях, и волна сладостного безумия опрокинула его на спину, выгнув дугой и заставив биться в судорогах каждую клетку тела.
        [господи-господи-господи… ]
        Он обалдело открыл глаза, совершенно не обращая внимания на то, что из его раскрытого рта почти потоком бежит слюна. В его ладонях плясало удивительное, прекрасное, чарующее, сверхъестественное. Море огня, заключённое в невидимую шарообразную оболочку, покалывающее его прямо в сердце сквозь намокшую от пота одежду.
        [как патока, как сладкий горячий мёд, господи-господи-господи]
        Он расслабил ворот и набрал полную грудь воздуха, приготовясь ещё раз сжать шар, возможно, чуть сильнее, чем до этого, но вдруг откуда-то изнутри головы прозвучал глубокий женский голос:
        - Стой, молодой господин!
        Марко хотел отмахнуться от мешающего голоса, но какая-то часть сознания, небольшой его кусочек, уцелевший от полыхающего страстного огня, исторгаемого шаром, трезво шепнул ему о том, что в этот момент он совершенно беззащитен. Дрожащий, вялый, насквозь мокрый от пота, Марко нехотя повернул голову и обмер.
        В глубине покоев стояла высокая, почти с него ростом, женщина в придворном катайском платье изумрудного шёлка, лицо её поминутно закрывали оранжевые сполохи. Те же иголочки огня, что плясали в глубине чудесного шара, прорывались из пор её кожи, укрывая её чем-то, что можно было бы принять за… шерстяной покров. Уцивитель - ная догадка вдруг поразила Марка, свалившись ниоткуда и упав в цепочку его более ранних мыслей, как последний кусочек головоломки, и он бессознательно пробормотал:
        - Мать-лиса?
        - Здравствуй, Маго Боло, - прошелестел в ответ голос, сводящий с ума знакомыми нотками.
        [хххып]
        [хххып]
        [воздух]
        [нужен воздух]
        Мать-лиса выглядела как женщина, абсолютно не имеющая возраста, но настолько прекрасная, будто бы впитавшая в себя всё очарование, дарованное женскому полу. В ней сквозили и девичья гибкость, и полное расцвета достоинство женщины средних лет, и мудрость глубокой старухи. Она сделала шаг, чуть шевельнулся подол, и этот шаг разом покрыл всю комнату, приблизив её вплотную к Марку, который чуть не задохнулся от возбуждающего мускусного аромата, вздыбившего все волоски на его теле.
        - Дай мне его, - властно, но с удивительно глубокой нежной интонацией попросила мать-лиса, протянув к шару крохотную нечеловеческую руку, окружённую сиянием оранжевых сполохов.
        Заворожённый, Марко протянул было ей шар, но в тот же момент понял, что совершенно не готов расстаться с этим сокровищем.
        - Не могу, - еле просипел он пересохшим голосом.
        - Это убьёт тебя, дурачок, - колокольчиком засмеялась мать- лиса, чарующе запрокинув изящную голову.
        Марко ощутил укол ревности пополам с вожделением. Он не мог отдать шар. Он слегка сжал его кончиками пальцев и, теряя дыхание от счастья, почувствовал, как в ладони вливается непередаваемое сладостное ощущение оргазма, охватывающее всё тело до самых кончиков волос.
        [кончики
        кончики проволоки
        торчат
        волоски
        господи-господи]
        В этот же миг лицо матери-лисы исказилось от укола боли, она согнулась пополам, как от удара в живот, сияние вокруг её лица потускнело, да и само лицо внезапно посерело, пожухло, как палые листья.
        - Стой, - просительно прошептала она. - Ты не знаешь, что это. Ты очень быстро выпьешь всю его силу, которая разорвёт тебя на тысячи крохотных частиц. Отдай мне его !
        - Нет, - прошептал Марко, понемногу приходя в себя.
        - Ты хочешь умереть?
        - Нет.
        - Так почему же…
        - Я хочу знать, - ответил он и вдруг протрезвел. Приятное покалывание в руках словно отлило от него и ощущалось так, как будто бы руки жили своей отдельной жизнью. Он удивлённо посмотрел на пылающий шар, внезапно ощутив, что слёзы широким потоком залили щёки и слегка зудят солёным ядом в уголках искусанных губ. - Я отдам его тебе. Но только в том случае, если ты расскажешь мне то, что я хочу знать!
        - Хорошо, спрашивай, - как-то буднично ответила мать-лиса. Марко не поверил ей и, отводя шар за спину, потребовал:
        - Клянись детьми!
        Мать-лиса сначала засмеялась, потом лицо её исказилось от досады, в глазах коротко полыхнула злость, однако она овладела собой и слегка понуро ответила:
        - Хорошо. Клянусь своими детьми, что не причиню тебе вреда и отвечу на все вопросы…
        - Полно, искренне и правдиво…
        - Полно, искренне и правдиво, - слегка раздражённо повторила мать-лиса и грациозно опустилась на пол рядом с Марком, сложив колени, соблазнительно прочертившие изумрудный шёлк подола. Марку пришлось сосредоточиться на чувстве покалывания, которое вызывал в его ладонях магический шар, чтобы не потерять сознания: при желании мать- лиса могла бы лишить его разума одним прикосновением. На мгновение он испытал короткое дежа-вю, но, вспомнив, как Хубилай казнил маленькую лисичку, и, главное, восстановив в памяти его последующую проповедь, постарался вызвать в себе чувство спасительного хладнокровия.
        - Так у вас на самом деле нет шерсти? - спросил Марко, скорее чтобы просто начать тяжёлый разговор, но тут же пожалел о легкомысленности своего вопроса. Однако мать-лиса не обратила внимания на детское начало беседы и, склонив голову, вытянула вперёд крохотную руку, окружённую светлым маревом:
        - Нет, это не шерсть. Это сполохи звёздного огня. Видишь, они как иголочки. Они вырываются наружу, когда мы чувствуем возбуждение или горе, или, допустим, сильный страх, и тогда у людей возникает такое чувство, будто бы мы покрыты огненной шерстью. Но нет. Анатомически мы - обычные женщины. И снизу, и сверху у нас всё точно так же, мы можем забеременеть и иметь детей. Мы так же кормим их грудью. Правда, у нас рождаются только девочки. Есть, конечно, легенды о том, что кто-то из наших родил мальчишку, но… Сама я так и не смогла воочию убедиться в этом. А я, поверь, живу очень долго.
        - И сколько тебе лет?
        - Я видела весеннее цветение сливы тысячу сорок три раза…
        *****Семнадцать.
        - Какими бы эпитетами ни награждала нас молва, мы, увы, далеко не всемогущи, - сказала мать-лисица, лениво растягивая катайские слова. - Наша власть имеет пределы, и они довольно глупы. Например, наша магия почти бессильна против женщин. Не против всех женщин и не всегда, но, в целом, овладеть женским умом нам довольно трудно. Иногда, во время особенно удачного расположения луны, нам удаётся на некоторое время их одурачить, но это случается редко. И морок длится недолго. Сильная и опытная лисица может, разумеется, на какое-то время ввести обычную женщину в заблуждение, но это… м-м-м… опасно и неприятно. Когда чары развеиваются, такая женщина понимает, что стала игрушкой в чужих руках, и превращается во врага. А тебе, должно быть, известно, что мстящая женщина непредсказуема и опасна своей решимостью: она не пожалеет ни себя, ни близких, чтобы отомстить. Поэтому в наших делах мы стараемся держаться от них подальше, - вздохнула мать-лисица и хлопнула в ладоши.
        Три женщины-лисицы неслышно вошли в комнату, держа в руках подносы с чаем и сладостями. Одетые в роскошные придворные наряды, богато расшитые драгоценными камнями и жемчугом, они остановились на почтительном расстоянии, исподлобья бросая хищные взгляды на пылающий шар в руках Марка. В этих коротких взглядах читалось столько звериной жадности, столько жажды обладания, искажавшей их красивые ухоженные лица, что Марко ощутил укол ужаса. Казалось, что через секунду они обратятся в гарпий и разорвут его в клочья, только бы отобрать свою драгоценность. Он украдкой чуть сжал шар, и они тут же почувствовали его власть, устремив глаза в пол. От них веяло тем же сводящим с ума ароматом мускуса пополам с чем-то сладким, даже слегка приторным, что и от матери-лисы.
        Несмотря на внешнюю непохожесть фигур и лиц, их пронизывало какое-то глубокое внутреннее сродство, проявлявшееся в незначительных деталях: манере двигаться, подавать чай, держать голову, смотреть на собеседника не впрямую. Этой внутренней сутью они оказались так похожи на девочку-караитку, соблазнившую Марка, что он моментально почувствовал укол в паху, словно уголёк предательски затанцевал в промежности. Стоявшая к нему лиса мгновенно отозвалась оранжевым сполохом, будто залилась румянцем, но только вместо него на её коже заиграли тысячи сияющих иголочек.
        - Неплохо, правда? - гордо засмеялась лиса. - Неправда ли, они прекрасны?
        - Почему же я не заметил этих сполохов у той девочки, что вы подослали мне? - спросил Марко, переводя разговор в другое русло.
        - Она была совсем щеночек, несмышлёныш, - ответила мать- лиса, движением рукава отсылая служанок.
        Лисы, кланяясь, удалились. И лишь та, которую заливало медленное жёлтое сияние, осталась стоять, будто бы в оцепенении глядя на Марка.
        - Видишь, она что-то чувствует в тебе? - засмеялась мать-лиса и что-то коротко бросила той, будто бы тявкнула. Лисичка встряхнулась, сияние исчезло, и она покорно удалилась из покоев, почтительно пятясь задом. Марко почувствовал, как постепенно остывает, вновь приобретая способность трезво рассуждать.
        - Её зовут… - произнесла мать-лиса нечто невообразимое. - У нас есть свои тайные имена, отличные от человеческих. Я не боюсь произносить её имя при тебе, чтобы ты понял, насколько тупы ваши уши. Вы не можете ни понимать нашего языка, ни говорить на нём. В этом наше счастье, иначе, зная наши истинные имена, вы могли бы управлять нами. Она очень опытна. Поэтому-то ты и почувствовал, как теряешь разум на глазах. Если бы она хотела, то покорила бы тебя за полчаса.
        - Так почему ты не послала ко мне именно её?
        - Это всё равно что попытаться вспахать поле на чистопородном скакуне. Коня загубишь, а поле не вспашешь. Ты молодой, горячий, готовый к любви. С ней ты бы попросту умер через полчаса. Конечно, эта смерть показалась бы тебе очень приятной, - засмеялась мать-лиса так, что Марка снова бросило в дрожь. - Но в наши планы твоя смерть не входила. Мы лишь хотели держать тебя на привязи. Кроме того, мы не знали, какой магией обладаешь лично ты. Поэтому послали юную разведчицу.
        - Скажи, а Хоахчин тоже…
        - Нет, матушка Хоахчин не из наших, - поспешно ответила мать- лиса, боязливо оглянувшись. Этот поспешный и такой откровенный жест вселил в Марка неуверенность. Неужели Хоахчин так страшна, что Повелительница лис опасается её? Мать-лиса прочла во взгляде собеседника подозрение и пояснила: - Матушка Хоахчин - человек особенной породы. Она одна из матерей Земли. Блюдущих Равновесие. Обычная женская грудь не смогла бы вспоить повелителя Суши. Но хватит об этом.
        Мать-лиса поднялась, шурша подолом, и подошла к приготовленному чайному столику. Марко снова удивился, как в её движениях сочетаются плавность и скорость. При желании она могла бы просто забрать шар из его рук, а он даже не успел бы заметить потери.
        - Нет, не смогла бы, - ответила на его мысли мать-лисица, наливая чай в полупрозрачную пиалу с зернистыми просветами. - Это не просто шар. Здесь собрана вся энергия всех лис нашей семьи. Всякий раз мы пополняем звёздный шар той энергией, что нам удаётся добыть. Когда мы слабеем, подпитываемся от него, когда мы болеем, он нас лечит, когда мы стареем, он делает нас моложе. Считается, что смертный не может его увидеть, не может найти его, а тем более взять в руки. Как и говорила Хоахчин, ты отмечен какой-то неведомой печатью.
        - Глупости, у меня просто светлая кожа, - попытался пошутить Марко. Но мать-лиса вдруг придвинулась вплотную к нему и заглянула сквозь зрачки куда-то в подвалы и тайники самой сердцевины Марка.
        - Ты пытаешься опровергнуть очевидные вещи, - очень серьёзно сказала она.
        - Ты сказала, что здесь энергия лис твоей семьи, а есть и другие семьи? - быстро сказал Марко, отводя глаза.
        - Конечно. Например, недалеко от Удан-пай, к юго-западу от начала каменных столбов, живёт мать-лисица, которой больше шести тысяч лет. Я думаю, она самая старая из нас. Она живёт затворницей, последний раз я видела её ещё в детстве. Есть и другие. Но обычно мы бережём свою охотничью территорию и не заглядываемся на чужой каравай.
        Она поднесла ему пиалу, потом бросила испытующий взгляд на его лицо, прочла что-то и, усмехнувшись, отпила из чашки первой:
        - Так лучше? - в её насмешливости сквозило абсолютное превосходство, но почему-то Марка это ничуть не обижало. Что-то особенное крылось в обертонах её голоса, сочетавшего властность с нежностью.
        - Спасибо, - ответил он, делая глоток горьковатого настоя.
        - Видишь ли… Перед тем как войска Хубилая вторглись в империю Сун, разрушив её, мы переживали нелучшие времена. На нас вели охоту последние лет триста, и, надо сказать, довольно успешно. Охотничьи угодья моей семьи сократились более чем в пятнадцать раз. Нас лишили самых жирных кусков пирога. Сначала нас изгнали из императорского дворца, потом даже заполучить в клиенты обычного губернатора какой-нибудь захудалой провинции стало проблемой. Для нас настали времена, когда, охмурив какого-нибудь деревенского сюцая, мы уже считали это большой удачей. Последние лет пятьдесят перед приходом Хубилая стали голодной полосой. Чёрной полосой, - она сощурилась, словно бы съела что-то горькое, - но Великий хан сделал нам царский подарок! Опасаясь, что даосы будут подпитывать семена измены, он отлучил даосских советников от большинства управителей. Как только он сменил катайских ванов на мунгал, поставив им в советники кого попало, мы поняли, что это наш шанс, - не удержалась мать-лиса от торжествующей и слегка презрительной усмешки. - Пока матушка Хоахчин сидела в своей Степи и не видела ничего, кроме жёлтой
полоски тощей земли и синей полосы негостеприимного неба над нею, её властолюбие имело понятные границы. Но когда пала Сун… Когда Великий хан взял дворец в Тайду… Ты только представь: на неё обрушилась вся роскошь Поднебесной! На неё, которая кусок вяленого мяса считала лакомством!
        - Неужели всё так просто.. - пробормотал Марко.
        - Тхе! - презрительно фыркнула мать-лиса. - Сложно бывает только в дворцовых романах, знаешь эти толстенные многотомные книги в расписных обложках из лаковых досок? Вот-вот. Драко-о-оны, летающие во-о-оины… Вы, люди, почему-то думаете, что, овладев какой-то магией, существо внезапно становится… м-м-м… как бы это поточнее выразиться… святым. Да ничего подобного. Вот чай. Если мы бросим в него ложку мёда, он станет сладким. Если мы капнем в него молока, как это делают ваши мунгальские варвары, он станет белым. Но от этого он вовсе не перестаёт быть чаем. Допустим, ты овладел каким-то магическим ремеслом, например, научился бегом покрывать за два дня три тысячи ли. Разве твои человеческие слабости от этого куда-то делись? Твоя ревность куда-то делась? Нет. Твой гнев куда-то делся? Конечно, нет. Да, ты стал в чём-то сильнее, но внутри-то ты остался тем же.
        - Скажи, вы - могучие колдуньи-лисы, например, можете влюбляться в своих жертв? - недоверчиво спросил Марко.
        - Разумеется. И в этом большая беда для нас. Когда ты совокупляешься с лисой, она вовсе не бесчувственная кукла. Она тоже испытывает удовольствие. В конечном итоге, невозможно вырастить из девочки лисичку, если в ней нет соответствующей страсти. Но иногда мы влюбляемся. И хорошо, если эта глупая любовь проходит. А если нет… - мать-лиса задумалась, уйдя в себя. Марко сделал большой глоток, протянул ей пиалу приглашающим жестом и спросил:
        - Ну, а если нет? То что?
        - Она сгорает. Либо люди узнают, кто она такая, и убивают её от страха, либо звёздный огонь сжигает её дотла. Она перестаёт контролировать свои чувства, и от неё остаётся лишь горстка пепла. Хотя, как правило, до этого не доходит. Если мы чувствуем угрозу для нашей семьи, если есть опасность, что люди поймут, кто мы на самом деле, и найдут наше гнездо из-за какой-то влюблённой дуры, мы её убиваем. Не дожидаясь, пока она приведёт к нам толпу лучников с пылающими стрелами и сворой собак.
        - Значит, вы договорились с Хоахчин?
        - Это было очень просто. Мы дали ей молодость и дополнительную власть в обмен на защиту. Мы давали ей настои, целебные пилюли, советы. А она дала нам кров прямо во дворце, в своих палатах, закрытых от посторонних глаз, и иногда присылала нам девочек на обучение.
        - Девочек?
        - Лисичками не только рождаются. Моя мать тоже была лисой, но это скорее исключение, чем правило. Лисичками часто становятся после долгого обучения. Конечно, нужно иметь предрасположенность и талант… Нас не очень много. Нам всегда нужны свежие силы, чтобы семья сохраняла влияние, крепла, росла. Не думай, что найти красивую девочку с соответствующими задатками так просто. Но у Хоахчин огромная власть. С такой властью присылать нам новых маленьких щеняток раз в два-три месяца не так и сложно.
        Только сейчас тяжёлый всепронизывающий огонь, исходящий от звёздного шара, начал отпускать Марка настолько, что он смог оторвать глаза от своей собеседницы и оглядеться.
        Тёмный, озаряемый только светом магического шара павильон уходил в темноту длинным коридором. Стены, задрапированные старинными шёлковыми панно с мутными, нечитаемыми в сумерках изображениями, резные колонны - всё пропиталось сладким мускусным запахом настолько, что казалось грязным, точнее, источающим какую-то смолу, что-то липкое, вяжущее, опасное. Спёртый воздух лежал полупрозрачным неподвижным пластом, сгустившись до состояния клея, в котором вязло дыхание, замирали мысли, увядало любое движение. Сама атмосфера здесь шелестела в ухо «приляг, отдохни», и хотелось немедленно свернуться как зародыш в матке, свернуться креветкой, крохотной розовой спиралькой угнездиться посереди этого ласкового душного марева.
        Марко вытаращил глаза и встряхнул головой, мать-лиса убаюкивающе что-то мяукала, рассказывая длинную и удивительно занудную историю своего клана, перечисляя имена и победы своих соратниц. Челюсти ломило от зевоты, мать-лиса приглашающим жестом поманила Марка к себе, ложись, мол, примости голову на колени, отдохни, молодой воин, ма-го-бо-ло, шелестел вкрадчивый голос, шепотком вливался в уши, дурил башку смурной дурман…
        [правый глаз]
        Мать-лиса простёрла над ним свои крошечные нечеловеческие руки, полыхнул жёлтый огонь, и шар поднялся к её пальцам, повинуясь неслышному приказу своей хозяйки. "Ха-ха-ха", каменным колоколом прогудел её грудной смех. Она повернулась спиной к Марку, сделав длинный немыслимый шаг, покрывший половину длинной комнаты, сопровождаемая оранжевым маревом, исходящим от шара. Её поза, её смех, всё её существо выражало торжество, но... Марко вынул из-за пазухи хлопчатый плат, разорвал его и, смочив половинки слюной, вложил их в ноздри, защищаясь от дурмана.
        Сразу же придя в себя, он хлопнул в ладоши, и, с трудом преодолевая зевоту, сказал:
        - Я, кажется не отпускал тебя. И не снимал с тебя клятвы помогать мне. Куда ты собралась идти?
        И в этот же момент мать-лиса молниеносно оказалась рядом, шипя от ярости как сотня нетопырей. Её лицо вытянулось в узкую пасть, усеянную желтыми нечистыми клыками, щёлкавшими от бессильной злобы на расстоянии буквально в пол-цуня от маркова лица. Марко со всей силы ударил её ладонью прямо под нижнюю челюсть, истекающую нитями липкой собачьей слюны, почувствовав под пальцами самый настоящий мех.
        - А ну сидеть, блохастая псятина, - крикнул он, прыгая вслед за матерью-лисой; удар вышел таким сильным, что опрокинувшись на спину, лисица ехала по пыльному полу, выронив шар. Марко было схватил его, но почувствовав изнутри шара пугающий удар, выпивающий из него силы, с подскока пнул его, словно мяч для игры, и тот, искря и полыхая, заскакал по павильону, освещая там и сям валяющиеся косточки, шерстинки, и полузасохшие кучки кала, сильно смахивающего на собачий.
        Воздух внезапно утратил сладость и сквозь хлопчатую тряпицу полыхнул в ноздри удушливым запахом мокрой псины, зассаной немытой псарни. Марко догнал лисицу и наотмашь ударил её саблей, заключённой в ножнах. От стального лязга он даже слегка зажмурился, но никаких видимых повреждений лиса не понесла, лишь что-то тявкнула в глубину, продолжая скользить на спине по пыльному, измазанному засохшей кровью и прилипшими шерстинками полу.
        Три давешние лисицы молниеносно появились из-за пурпурной, почти чёрной ширмы в дальнем углу павильона, неприятно щёлкая челюстями. Марко выхватил саблю, поддел шар кончиком лезвия и издевательски спросил в темноту:
        - Нравится?
        Одна из женщин-лис инстинктивно дёрнулась в сторону Марка, жонглирующего шаром, его рука молниеносно метнулась к ножнам и тут же вернулась обратно, тонкий стилет, до времени скрытый в них, впился точно в солнечное сплетение лисицы, подгоняемый волной песка и она упала на колени, удивлённо глядя на свои пальцы, сжимающие медленно намокающее тёмное пятно на роскошном халате, Марко прыгнул вперёд, с силой опустил стопу на голову начинавшей было подниматься матери-лисе, использовав её как ступеньку, прыгнул вперёд и длинным махом снёс раненой лисичке полчерепа, забрызгав мозгами её сестёр.
        - Всегда хотел посмотреть, покрыты ли мехом ваши сиськи! - крикнул он на татарском, выплёвывая в густой воздух боевой клич чингизидов и вспарывая халат на груди убитой, стремительно теряющей человеческий облик вместе с ускользающей жизнью. С её ног, в агонии колотивших по полу, слетели нарядные туфельки, достойные наследной принцессы, размоталась шёлковая портяночка, пропитанная духами и под ней обнаружилась когтистая звериная лапа, на глазах темнеющая от прорастающей буроватой шерсти.
        Мать-лиса всё-таки поднялась, открыв пасть, чтобы позвать на помощь, но струящаяся волна песка, посланная марковой рукой, влетела ей прямо в дыхательное горло, и она упала на колени, заходясь в душащем кашле. Марко выхватил из трупа стилет, уклонился от щёлкнувших рядом с лицом зубов и наотмашь полоснул нападавшую лисицу по глазам. Тонкий леденящий визг пронзил темноту покоев, Марко развернулся, с размаху наподдал матери-лисице, ногой послав её к противоположной стене, и вспорол брюхо ослеплённой лисице, прервав её жутковатый вой.
        Оставшаяся в живых лиса стояла, замерев в нерешительности. С одной стороны, в её вертикальных зрачках, пульсирующих от ненависти, дрожала струнка страха, с другой - приказ, исходивший от матери-лисы, подстёгивал её к прыжку. Внезапно она выхватила из складок одежды длинную узкую спицу и бросилась на Марка. Дождевой каплей блеснула тонкая сталь в слабом луче магического шара, Марко, ощутив моментальный укол ужаса, отслонился назад, спасая глаз, выгнувшись почти как гимнаст и посылая вперёд правую ногу. Получив сильнейший пинок в пах, лисица взвыла, Марко даже слегка приподнял её лёгкое тело стопой при ударе, и сейчас, возвращаясь в устойчивое положение, диагонально рассёк ей грудную клетку. Плохо сбалансированная туповатая сабля застряла в рёбрах, и Марку пришлось толкнуть лисицу ногой, высвобождая непослушный клинок.
        Агонизирующая ведьма-лиса рухнула навзничь, белые осколки разрубленных рёбер обрамляли рану, словно зубы вокруг чудовищного рта, выплёвывашего в потолок дурнопахнущие чёрные брызги.
        Мать-лисица, ошарашенная молниеносной гибелью младших сестёр, оцепенело сидела на полу. Роскошный халат на груди заливало пятно харкотины вперемешку с песком и кровью.
        Марко оторвал у одной из лежащих лис приличный кусок подола, свернул в несколько раз, подхватил тканью звёдный шар, с опаской чувствуя его завораживающее тепло сквозь несколько слоёв шёлка, и сел на корточки напротив матери-лисы.
        - Я, знаешь ли, проклят, - сказал он, глядя в её остекленевшие от горя и злости зрачки. - Меня проклял какой-то бог колдунов, ты не слышала об этом?
        Мать-лисица по-прежнему стеклянно глядела в одну точку. Только тихий-тихий вой слышался из её тяжело вздымающеся груди.
        - Зря. Если бы ты слышала об этом, то не стала бы вести себя как дура. Их смерть - на твоей совести. Ты их убила. Не я, - серьёзно сказал Марко, заглядывая в глаза повелительнице лис. - Если бы ты просто ответила на мои вопросы, они были бы живы. А ты бы получила обратно свой дурацкий шар. Но тебе надо было всё испортить!
        [левый глаз]
        Мать-лиса простёрла над ним свои крошечные нечеловеческие руки, полыхнул жёлтый огонь, и шар поднялся к её пальцам, повинуясь неслышному приказу своей хозяйки. "Ха-ха-ха", каменным колоколом прогудел её грудной смех. Она повернулась спиной к Марку, сделав длинный немыслимый шаг, покрывший половину длинной комнаты, сопровождаемая оранжевым маревом, исходящим от шара. Её поза, её смех, всё её существо выражало торжество, но... Марко в три прыжка догнал её, ухватив за плечо, и грубо развернул к себе так, что затрещал шёлк халата. И в этот момент наглые оранжевые глаза матери-лисицы вдруг влились в аквамариновые глаза Марка, как огонь встретился с водой. Огонь зашипел. Вода зашлась белым кипеньем. Всё охватил туман и жар. Марко смотрел в озеро жидкого огня, полыхающего в глубине бешеной лавой, способной сжечь что угодно. И эта лава втекала через глаза куда-то внутри, разливаясь, клубясь, играя завитками, оплавляя острые углы, затекая в уголки и подворотни. Медленно, но уверенно, тягучими пламенеющими языками она добралась до комка трусоватой слизи, стучащего в груди, и взяла его в свои огненные
ладони, выпаривая оттуда серые дикие страхи, тени из-под кровати, сводящие с ума пятилетнего мальчишку, который так и не вылез из-под одеяла, оставшись там навсегда и лишь иногда подавая слабый, полный ужаса писк.
        Мать-лиса подняла руки вверх, шар слетел с них легко как большой комок пуха и завис над ними будто огромная оранжевая луна. Мириады оранжевых сполохов, огненных иголочек танцевали вокруг, покалывая кожу, губы, ноздри, странная желтая радуга кольцом окружила обоих.
        Марко вдохнул. И воздух еле-еле вплыл в приоткрытые губы, словно раздумывая: спускаться ли ему в лёгкие. Марко сделал усилие и напитанный миллионами огоньков воздушный поток влился в грудь. Мать-лиса приблизилась к нему вплотную, опаляя дыханием марково лицо...
        Её груди были тяжёлыми-тяжёлыми, господи, до чего тяжеленные, как каменные ядра, что огромные машины Иоханнеса метали через стены осаждённых городов. Она положила пылающие пальцы на его руки, приободряя и понукая его. Не вырваться. Мне не вырваться. Её кожа, светящаяся в сполохах желтого огня, побежала мурашками, словно бы огоньки вырывались сквозь неё наружу, на волю, оставляя после себя крохотные, почти невидимые шершавые кратеры. Марко чуть отстранился и посмотрел на неё.
        Персефона. Богиня плодородия и смерти. Одновременно плодородия и смерти. Подумал Марко. Щедрое тело. Пугающий взгляд. Обещание любви. Обещание смерти. Он стоял голым. Совершенно голым. Языки звёздного пламени лизали кожу. От матери-лисы исходил жар. Кажется волосы на груди у меня сейчас обгорят. Подумал Марко. Она стояла голая. Совершенно голая. У меня никогда не было женщины. Я никогда не видел зрелую женщину. Подумал Марко. Океан плоти. Бескрайние моря плоти. Горы, леса, материки плоти. Бёдра так широки, что вместят в себя всю Сушу. Как степь. Они как Великая Степь.
        Он отпустил руки и посмотрел на её грудь. Господи. Они огромные. До чего огромные. Потемневшие соски словно смотрели на него в ответ.
        Маленькая лисья рука обожгла затылок, прижимая его голову, бархатная пуговка залетела в рот, настойчиво раздвигая пересохшие губы, чуть сожму их и умру, чуть сожму их и её пронзит боль, чуть сожму их - она кричит, это не боль, она выдыхает, она пылает, она горит, чуть сожму их, она что-то шепчет. Мой мальчик. Иди ко мне. Мой мальчик. Оранжевые глаза вливаются в аквамариновые, её рот, совершенно человеческий рот, горячий и жадный, пьёт его, её язык, длинный и умелый язык лисы, язык колдуньи глотком обжигающего крепкого вина втекает в рот, он пьёт его, пьёт это вино, зная, что волна дурмана змеёй совьётся в голове, сжав мозги как беспомощную жертву, но он хочет этого дурмана, он хочет, хочет, хочет, хочет, хочет. Её ягодицы как камни, нагретые солнцем, их невозможно сжать, лишь положить на них ладони, чтобы отдать тепло своего тела и взять их тепло взамен. Тяжеленные гладкие камни, с еле заметными крохотными шершавинками, толкающимися в ладонь, невозможно отнять рук, я хотел бы быть змеем, многометровым удавом, который смог бы обернуть эту плоть всю, я хотел бы стать одной огромной ладонью, чтобы
взять её разом, сжать её разом, всю разом.
        Она легла, увлекая его за собой, он нырнул в фарфоровое море, качаясь на горячих волнах, крохотная щепочка в играющих буграх штормовых волн, вздымающихся словно тяжело дышащая грудь богини. Мой мальчик. Иди ко мне. Мой мальчик. И он идет, бежит, несется, летит, скользит по глади волн, по стеклянной поверхности, дразнящей живот и грудь, он хочет нырнуть, он хочет, хочет, хочет, хочет. Створки тридакны хранят чудесный перламутр, пахучий и нежный как обещание матери любить тебя вечно. Он ныряет, но вода вдруг становится твердью, жидкой твердью, немыслимо, чтобы погрузиться в манящий пурпурный омут приходится постараться. Господи, как горячо. До чего же тут горячо. Воронка засасывает его глубже, но твердь, казавшаяся водой, сопротивляется, приходится применить силу. Удар выбивает из глубины тяжёлый вздох, дракон в пещере проснулся и вздохнул, пурпурная улитка обхватила его и тащит в жерло вулкана, где полыхает кипящее золото.
        Он вбил в неё ноющий от напряжения член, глядя, как расширяются её зрачки, закрывая чернотой оранжевое пламя, словно два солнечных затмения случились в этой огненной красной вселенной.
        Нет-нет, шепчет золотая мурена, прячущаяся в глубине пурпурных вод, не так всё просто, морячок, здесь сотни закоулков, каждый из которых полон жидкого огня, превращающегося в нектар, тебе некогда отдыхать, но загляни сюда, в этой пещере столько изгибов. Сотнями пальчиков мы сыграем на тебе мелодию цветов, весенний марш завязывающихся колосьев, мы пробежимся от корня до пламенеющего навершия, чтобы ты отдал нам то, что хранишь для небесных танцев, нам нужен твой перламутровый сок, мы соткём из него жемчуга.
        Мммммммммммммммммммммммммм.
        Марко словно похмельный отстранился от неё. Она засмеялась и прикрылась ладошкой, словно не давая его семени вытечь наружу.
        Морок исчез. И в этот момент она стала до обидного похожей на пьяную площадную девку.
        [открой, открой глаза, Марко]
        Мать-лисица повернулась и посмотрела на Марка. Взгляд её постепенно обретал осмысленность. Марко возвращался в реальность. Звёздный шар подкатился к его ногам. Ножнами он пододвинул его ещё ближе, ощутив покалывание волшебного огня. Теперь он точно знал, что мать-лиса находится в полной его власти. Как кукла. Он сломал в ней что-то, что-то в самой сердцевине, что-то, подобно позвоночнику удерживавшее её. Теперь она принадлежала ему безраздельно. И пока длился момент слабости, Марко твёрдо решил, что получит ответы на все вопросы, даже если ему придётся лишить мать-лису жизни. Хотя в этом, похоже, не было необходимости: она выглядела абсолютно подчинённой. Вся поза, взгляд, положение тела, энергия, исходящая от неё, напоминали Марку только одно - рабыню на невольничьем рынке в тот момент, когда она понимает, что чуда не произойдёт, что она будет вынуждена пойти за покупателем, что её жизнь ей действительно больше не принадлежит, всё кончено.
        - Знаешь, как я узнал? - спросил Марко, оперевшись спиной на стену и устраиваясь поудобнее.
        - Что ?
        - Запах.
        - Что «запах»?
        - У вас два запаха. У вас две внешности, две природы, два языка и два запаха. Один дурманит нас. Другой - настоящий. Его-то я и распознал. Я слышал его раньше. Знаешь когда? Не-е-ет, не тогда, когда ты послала ко мне в постель маленькую лисичку. Ты знаешь когда.
        - Нет, понятия не имею, о чём ты толкуешь, - устало ответила мать-лиса.
        - Та ночь? Когда я спас кортеж императора? Меня наутро нашли рядом с мёртвой женщиной, ты не могла не слышать о ней. Потому что она была твоей сестрой, она пахла точно так же, как пахнете все вы. Зачем ты напала на кортеж Великого хана?! Наутро после этого случая я тщательно обыскал место битвы, ничего существенного найти мне не удалось, но этот запах… Он был повсюду. Любой, кто попадал в объятия лисички, сразу бы почувствовал этот запах нутром. Это же безумие! На что ты надеялась?!
        - Нам заплатили… Очень… щедро заплатили.
        - Кто ?
        - Твой друг Тоган.
        - Чёрт… Я должен был догадаться. Только Тоган в нужной мере сочетает ненависть к отцу с безумием, достаточным для того, чтобы бороться с ним практически в открытую! Но всё-таки, сколько нужно было заплатить, чтобы вы решились на это сумасшествие?!
        - Помимо денег, у нас был и другой интерес… Если бы атака удалась, мы вернули бы себе контроль над Поднебесной, как было в древности, когда лисы-матриархи управляли Сушей.
        - Но атака не могла удаться!
        - Могла. Если бы это было просто нападение сотни каких-то безумных лис, конечно, нас ждала бы смерть. Но мы знали, что нас нанимают исключительно для отвлечения. Нам нужно было пошуметь, взбудоражить охрану и быстро украсть для Тогана машину снов. И тебя вместе с нею. А Тоган, точнее, его любовница…
        - Любовница?
        - Ты не знаешь, что у него была любовница? - недоумённо спросила мать-лиса, потом она вгляделась в глаза Марка и расхохоталась. - Ах, мой мальчик, как же ты плохо знаешь своих друзей.
        - Он мне не друг, - огрызнулся Марко.
        - Тоган одержим местью за свою мать. Это тебе должно быть известно, потому что это известно практически всем. Он сошёлся со своей кузиной, девицей из семьи Чэнь. Катайцы никогда не простят резни в Тайду. Они никогда не простят возвышения сарацин, которое привело к такой трагедии. Поэтому они договорились с Тоганом через эту девицу Чэнь, что мы пошумим для виду, а потом Тоган при помощи магии атакует кортеж. Таким образом, все обвинения падут на нас. Он будет ни при чём. А мы, в случае удачи, получаем… Мы по договору получаем весь Тайду, ещё несколько провинций к югу, вплоть до Хунани. Фактически половину Поднебесной.
        - Господи, какая глупость. Вполне в духе Тогана.
        - Глупость глупостью, но ханские нухуры упали замертво. Демоны, которых прислали катайцы, забрали у стражников души. И Тоган бы добил императора, когда б не твоё появление. Я, правда, не понимаю, как ты мог одновременно быть в двух местах: убить нашу сестру возле машины снов ив то же самое время сражаться с демонами рядом с богдыханом? Но, видимо, таковы особенности твоей магии.
        - Я хотел бы тебе верить, но… Дело в том, что мы говорили с Тоганом об этом случае, о гибели ханского кортежа. И он ни сном ни духом не знал о том, что произошло. Ты уверена, что именно катайцы подослали демонов?
        Мать-лисица сморщилась, словно бабушка, пытающаяся объяснить туповатому внуку что-то довольно простое, но никак тому не дающееся.
        Марко молчал. Он пытался сложить мозаику из рассыпающихся кусочков, где каждый день прибавлялись всё новые детали, полностью разрушавшие картину, уже начавшую было приобретать очертания. И вдруг ррраз, словно рукав монаха сносит картину, написанную струйками цветного песка, изображение внезапно пропадает, становясь тем, чем было только что, - просто горсткой разрозненных частичек.
        - Скажи, а зачем же вы подослали мне ту маленькую лисичку?
        - Нам нужно было твоё семя. Чтобы твоя дочь унаследовала способность плавать во сне, как ты. Потом она бы передала это знание всем нам.
        - Как она вообще попала во дворец? Как это произошло?
        - Благодаря матушке Хоахчин, как я тебе уже говорила. Мне до сих пор жаль нашу младшенькую, она была очень многообещающей девочкой. Днём она прислуживала библиотекарю, ночью - постигала лисью науку. Удивительно, она оказалась очень преданным существом, этот старый никчёмный слепец словно приворожил её. И, когда началась вся эта заваруха, она спасла его.
        - Как спасла? - недоумённо спросил Марко.
        - Она предположила, что ей прикажут сделать с ним что-нибудь дурное, прикажут убить его, например, или что его каким-то образом втянут в эту историю с цепью убийств вокруг твоей дьявольской машины. И она опоила его волшебным вином из Чжуншаня, о котором говорят: «Раз напился - и на тысячу дней». Старик, разумеется, уснул как убитый и проспал всё в счастливом неведении, - цинично засмеялась лиса.
        - Так он… проснётся?! - вскричал Марко, сердце его забилось, стремясь вырваться прочь из груди.
        - Конечно. Как любой пьяный. Тысячу дней он, конечно, не проспит, но чжуншаньское вино - крепкая штука. Ему повезло больше, чем твоему другу-тебетцу.
        - А что ты знаешь про тебетца?
        - Ничего. Просто нам заплатили, чтобы мы отравили его.
        Марко скрипнул зубами, но во взгляде матери-лисы читалась
        только безмятежная простота. Он силился увидеть в её глазах какой-то намёк на издёвку или ложь, но ничего, кроме абсолютного равнодушия, там не нашёл.
        - Кто? - спросил он, но голос пресёкся, скрипнул, словно глотку забило песком. Марко откашлялся и повторил вопрос: - Кто заплатил вам?
        - Деньги передала матушка Хоахчин. Но приказ исходил лично от Великого хана. В знак подтверждения она показала нам его личный перстень, который он почти никогда не снимает с руки.
        - Ты врёшь, - глухо сказал Марко, думавший, что изо рта вылетит обвинительный крик, но в тот момент, когда губы уже разомкнулись, он вдруг понял, что мать-лиса говорит правду. И крик сорвался, превратившись в хриплое признание бессилия.
        - Зачем мне врать? Когда вы построили машину снов, император приказал отравить тебетского колдуна, чтобы тот не смог повторить чудесной машины по чьему-то ещё заказу.
        - А почему остальных не тронул?
        - Тебя он любит, а этих двоих простолюдинов убивать нет никакого смысла - они просто подмастерья.
        - Тогда почему он… Почему он убил девочку?
        - Если бы она просто отравила колдуна-тебетца, он бы тихо умер, и всё сохранилось бы в тайне, тогда она бы по сей день жила и приносила тебе радость. Кстати, отправить её к тебе в постель - тоже идея Великого хана. Он считал, что ей удастся тебя приручить и выведать тайны машины, если ты их, конечно, знаешь. Судя по тому, как ты живо интересуешься её судьбой, ей удалось пробиться к твоему сердцу, - улыбнулась мать-лиса. - Но кто-то начал убивать без разбору всех, кто оказался причастен к постройке машины, и, чтобы отвести от себя подозрения, император казнил нашего щеночка.
        - А Хоахчин всё это время всё знала…
        - Матушка Хоахчин не просто знала, она действовала…Восемнадцать.
        Они сидели друг напротив друга, освещаемые только тонким светом звёздного шара, покрывавшим их лица как золотистая пыльца. Сумерки наконец уступили место темноте, и та залила всё вокруг, подобно чёрной воде затопив полутени, окрасив тушью своды, скрыв неприглядные стороны лисьего логова. Время застыло, подвешенное в этой черноте за тонкую золотую нить. Мириады крохотных огоньков водили хоровод, на мгновение отвоёвывая у ночи какую-то толику пространства, и снова гасли, уступая место своим собратьям, и это мерцание, заливавшее короткое расстояние между их лицами, придавало происходящему привкус волшебства.
        Марко понимал, что ему выпала удача, и где-то в глубине души он ужасно боялся спугнуть её, хотя и понимал, что пока не взошло солнце, пока наваждение не исчезло, всё в его власти.
        Мать-лиса, чья кожа отливала миллиардами огненных точек, не то отражая свечение шара, не то сама светясь в ответ, говорила тем чарующим, шелестящим голосом, что свёл с ума неизмеримое количество мужчин, однако нежные обертоны её голоса только подчёркивали всю неприглядность того, о чём шла речь. Раз за разом вглядываясь в её восхитительное точёное лицо с тонкими чертами, Марко ловил себя на мысли, что мечтал бы о том, чтобы велением какого-то таинственного колдуна всё превратилось в игру, чтобы, например, они были бы просто любовниками и вели утончённый разговор о музыке или прекрасных книгах, чтобы, устав услаждать тела друг друга, они бы предавались длительным прогулкам в тиши дворцовых аллей, кормя птиц и завтракая в тени платанов… Но эти детские мысли моментально рассеивались, как только он вспоминал, что всё это - лишь действие чар, а за пределами золотистой световой сферы, окружавшей в эту минуту их обоих, лежит царство лис, где в сотнях отнорков прячутся опасные, непредсказуемые хищницы, не знающие жалости, не имеющие достоинства и потому полные безграничного коварства и жестокости. Рука
сама сжимала рукоять сабли, и грубая оплётка, холодившая ладонь, моментально возвращала Марку чувство реальности.
        - Чтобы понять, что именно провернула матушка Хоахчин, нужно ненадолго вернуться в прошлое, - шелестел голос матери-лисы. - Срединная империя очень стара. Девочка, которую мы послали к тебе по приказу Великого хана, порой пересказывала мне свои беседы со слепым книжником. В том числе, она иногда говорила о книгах, которые он хранил в своей памяти. Но смею тебя уверить, Поднебесная древнее любого царства, о котором повествуют ваши латинские и греческие книги. Мы строили дворцы и дороги уже тогда, когда всю остальную Сушу, покрытую мраком варварства, населяли дикие племена, носящие шкуры и не чурающиеся каннибализма.
        Когда мунгалы вторглись сюда, они перевернули всё с ног на голову. Старые законы перестали действовать, любой человек получил шанс стать аристократом. Древняя кровь, знание канона, воспитание - всё это перестало иметь значение, Хубилай перетасовал всю Поднебесную с головы до ног, как колоду карт. Кореец, меркит, уйгур или непалец - отныне кто угодно мог стать ваном уезда или губернатором провинции. Стало ненужным даже сдавать экзамены на степень сюцая, не нужно ничего. В поднявшейся суматохе важным стало лишь одно: человек должен как пёс служить империи Юань и дому императора. Ещё каких-нибудь сто или полтораста лет назад никто слыхом не слыхивал о том, что такое «чингизид», а теперь кровь Тэмуджина - самая желанная добавка для любой родовитой семьи.
        - Великий хан не раз говорил мне, что хочет создать новый народ, в котором сольются все лучшие качества, присущие каждому: упорство мунгал соединится с катайской учёностью, и из смешения этих кровей появится совершенная человеческая порода.
        - Возможно, когда-нибудь этот народ и возникнет, но пока богдыхану лишь удалось унизить катайцев, - засмеялась мать-лисица. - Империя Юань всего лишь слабый младенец на фоне тысячелетней истории Срединного царства. Понадобятся века, чтобы новый народ окреп. Но я не думаю, что это случится. Поднебесная так велика и так сильна, что перемелет любое несчастье, даже такое, как Хубилай - гнев небес.
        - Так что же Хоахчин?
        - Представь: впервые за тысячу лет практически любой проходимец получил шанс попасть во дворец, войти если не в число высшей знати, то, по крайней мере, возвыситься так, как никогда бы не получилось у его предков. Такой шанс выпадает раз в тысячелетие! Хоахчин мудра, и она видела всё это. Дворец огромен, количество слуг с трудом поддаётся исчислению. Но… Марко, ты думаешь, что ты знаешь императорский дворец. Но ты знаешь только половину. Мужскую половину.
        - О, боже, - прошептал Марко, представив себе армию фрейлин, сиделок, кухарок, судомоек, горничных, наложниц, танцовщиц, воспитательниц и прочих.
        - Практически никто из мужчин не представляет себе, что творится за закрытыми дверями женской половины дворцовых покоев. Великий хан правит всей империей, но женской половиной дворца правит матушка Хоахчин. И, поверь, правит она как меч, обёрнутый шёлком: на ощупь мягко, но голова разрублена.
        - Подожди, подожди, - перебил её Марко. - Не может быть, чтобы ей удалось создать неподконтрольную никому маленькую империю внутри дворца! Соглядатаи ночной стражи повсюду, плюс шпионы высшей канцелярии и службы протокола. Они следят за всеми, и особенно друг за другом. Великий хан не допустил бы, чтобы какая-то дряхлая кормилица вдруг вывела из-под его власти…
        - Тхе ! Вот тут-то, с ночной стражи, и начинается завязка истории. Когда вы с друзьями создали машину снов, во дворце появился новый источник силы, которая способна изменить сложившийся баланс. Матушка Хоахчин имела старые счёты к Ичи-мергену. Всей истории я не знаю, но Ичи-мерген был таким существом, что ненавидеть его - так же естественно, как любить закат. Матушка десятилетиями ждала случая ослабить власть этого людоеда. И когда ты рассказал ей принцип действия машины снов, она взяла кровь у умирающего сумасшедшего и опоила ею Ичи-мергена, подменив его ежевечернее питьё. Известно, что он никогда не пробовал вина, но от той дурной крови он ополоумел так, что никакого вина не надо. Он буянил в своём жутком хлеву, который привык называть покоями, чуть не разнёс своё людоедское капище, выл как раненый, а через минуту - хохотал как счастливый отец только что родившегося мальчика. В общем, помутился рассудком.
        - Должно быть, жуткое было зрелище.
        - Ураган, а не человек. Когда же безумие слегка отпустило его, по научению матушки Хоахчин две кухарки, убиравшие покои Ичи- мергена, стали громко судачить о том, что ночную стражу перепоручают Темуру, мол, Ичи-мерген стал слишком стар, да и опасности больше во дворце нет такой, чтобы держать внутри дворца людоеда, пугать придворных дам. Мол, сошлют его в помощь Тогану на аннамскую границу. А Ичи-мерген знал, что Тоган ненавидит его с детства и будет ждать удобной минутки, чтобы заколоть во сне или отравить.
        - Хитро!
        - Когда б Ичи-мерген был трезв, то сорок раз подумал бы, с чего бы ради прислуга стала делиться друг с другом секретами государственного масштаба и откуда бы они узнали о таких тонкостях. Но будучи опоен, он моментально воспылал жаждой отомстить. Но как? Кому? И тут наученные служанки говорят: «Ну до чего же всё-таки жаль, что Ичи-мергена отсылают! Кто же будет оберегать императора во сне?!» И нарочито громко начинают обсуждать историю о том, что в детстве матушка Хоахчин выпаивала его молоком двух драконов, но молока Чёрного дракона не хватило и теперь Хубилай уязвим во сне.
        - Ну и, конечно, одурманенный Ичи-мерген бросился к машине снов, чтобы атаковать императора…
        - Да. А Хоахчин, убедившись, что план сработал и Ичи-мерген уютно устроился на ложе машины снов, пошла в императорские покои и разбудила богдыхана, тем самым заслужив славу человека, спасшего жизнь Великому хану.
        - А странные люди в доспехах ночной стражи? Кто они были?
        - Матушка Хоахчин мудра, но не слишком сильна в колдовстве. В тот момент у неё не хватило бы могущества действовать одной только магией. Поэтому через своих служанок, кухарок и прочих она вербовала самых крепких мужчин из строителей, торговцев и прочего люда, что каждый день навещает дворец по делам. Мы давали ей специальные зелья, превращающие мужчин в послушных собак. Кухарки и служанки опаивали их, плели им с три короба разных придумок о том, что всё это долгое испытание для того, чтобы попасть в дворцовую охрану, что их ждёт служба во внутренних покоях, нужно лишь выполнить ряд секретных поручений императорской кормилицы. В былые времена даже последний дурак смекнул бы, что попасть на службу во дворец простому смертному почти невозможно. Но в наши времена возможно всё. Всё с ног на голову.
        - А эти кухарки-служанки… Почему ни одна из них не проболталась, неужели страх перед Хоахчин был сильней страха перед карой за плетение заговора?
        - С ними она действовала не страхом. Понимаешь… Не всякой женщине обязательно хочется попасть в ханский гарем. Стать наложницей кого-то из кешиктен, может, и не так престижно, но куда более привольно и очень денежно. Да даже стать горничной у какой-либо придворной дамы для простой женщины, рождённой за пределами дворца, - уже большое счастье. Матушка Хоахчин умело пристраивала красивых и чистоплотных девушек на хорошие места, а потом требовала за это небольших услуг. Совсем, порой, незначительных. Например, в урочный час пойти туда-то и поговорить со своей товаркой о том-то. И всё. Не слишком высокая плата за удачно сложившуюся судьбу, правда?
        Марко постарался заглянуть в лисьи зрачки так глубоко, как бы это сделала сама мать всех лис; словно ныряльщик, почти потерявший запас дыхания и плохо видящий очертания в солёной морской воде, он на ощупь пытался выудить жемчужину смысла в этой янтарной влажной бездне, куда он всматривался до рези в глазах. Наконец, он медленно произнёс:
        - Скажи, а правдива ли та история про молоко двух драконов?
        - Не знаю, правдива ли она, знаю лишь, что Великий хан в неё верит, - ответила мать-лиса без видимого подвоха.
        - Откуда это может быть тебе известно?
        - Одна из моих дочерей была наложницей Хубилая ещё в ту пору, когда в его бороде не было ни одного седого волоска. Увы, стать тёщей императора мне помешала матушка Хоахчин. Тогда, в передвижном степном дворце, мы и познакомились. Она спасла императора от позора, а потом защитила мою дочь от гибели. Небесплатно, разумеется. Но и я потом своё наверстала.
        - Значит, император верит в то, что во сне он беззащитен?
        - Да. И это - единственный страх, терзающий его в этой жизни.
        - А насколько оправдан этот страх? - осторожно, словно пробуя брод в мутной воде, спросил Марко. Мать-лиса понизила голос и прошептала на грани слышимости:
        - Вера - великое дело. Если верить в призраков, они приходят во плоти. Ты… понимаешь, о чём я?
        - Да.
        Марко откинулся назад, запрокинув голову и утомлённо прикрыв глаза. Он чувствовал, как вся кожа трепещет, каждая пора пульсирует, сжимаясь и раскрываясь маленьким жадным ртом. Пока голову ломило от обилия сделанных открытий, тело полыхало фитилём ночной свечи. Лисья магия продолжала действовать. Марко чувствовал себя как ленивец, которому нужно встать с постели, но сон так сладок и так манит его подольше понежиться под одеялом, что сам процесс вставания кажется невыносимой мукой. Желание мягкой жаркой воронкой втягивало его в пустоту. Звёздный шар, казалось, раскалился и стал больше, заслонив собой темноту, и Марко уже плясал одним из мириадов оранжевых сполохов на его внутренней поверхности, и, вся составленная из этих танцующих огоньков, на него смотрела обнажённая, блистательная мать-лиса, в своём плотском великолепии похожая на катящееся к закату лето, наполненное багрянцем засыпающего солнца, птичьими трелями и томлением полудня; она дрожала, как дрожит воздух над раскалённым горизонтом пустыни, трепетание бликов, из которых складывались её великолепные очертания, напоминало игру солнечных
лучей с виноградной листвой; Марка с ног до головы пронзила холодная голубоватая судорога, и в ответ от матери-лисы к нему заструился звериный аромат, сочетавший нечто животное, какую-то постыдную нотку, с потоком цветочной сладости, обволакивающей всё тело тёплой солнечной плёнкой, преображающей всё вокруг; мать-лисица встала, гордая сознанием своей убийственной красоты, её крохотная рука метнулась к шпильке, скалывающей волосы, и внезапно огненная копна бесконечным потоком ливанула вниз, струясь мелкими завитками по лоснящейся под огнём коже ; Марку до смерти хотел коснуться её, но руки сковала лень, тело набрякло какой-то чужеродной тяжестью, он лишь впитывал глазами её обводы, полуугадывая самые тонкие чёрточки, прячущиеся в танце сотен тысяч игольчатых сполохов; внезапно ему захотелось растворить нахлынувшую тяжесть, разрешиться от неё как от тяжкого бремени, и в ответ на поверхности сияющей лисьей кожи, словно драгоценные камни, проступили крохотные капельки мёда…
        - Тебе всё ещё нужно моё семя? - с трудом спросил Марко, облизнув пересохшие губы.
        - Это незаметно? - засмеялась мать-лиса где-то в мареве огней.
        - Тогда принеси мне вина. Самого крепкого, какое найдёшь.
        - Ты не боишься уснуть, как твой друг, слепой старикан?
        - Я ничего не боюсь.
        - Тогда иди ко мне.
        - Принеси вина…
        …Он открыл глаза, с трудом отгоняя остатки сна. Неловко подогнувшееся под голову ухо ныло, как от удара. Шея затекла от неудобной позы. Прямо перед его глазами на боку валялась жаровня с просыпанными углями, источавшими отвратительный запах мочи пополам с гарью. Он моментально вскочил на ноги, озираясь вокруг. Незыблемой статуей Хоахчин возвышалась на своём троне, волшебным образом помолодевшая, обёрнутая в десятки драгоценных тканей. Марко обвёл глазами покои: курильницы по углам продолжали дымиться, лишь та, которую он в гневе рубанул саблей, сиротливо торчала перед императорской кормилицей, выставив вверх обрубки ароматических палочек, выглядевших среди жертвенного риса как высохший рыбий хребет, торчащий из песчаной гряды. Он быстро бросил взгляд поверх поверженных им ширм, но стена выглядела совершенно целой: никакого пролома, никакого намёка на секретную дверь.
        Это? Наваждение? Лисьи происки? Сон?
        Он закрыл глаза и присел на корточки под сладкой тяжестью воспоминаний о непристойностях, которые шептала ему пригрезившаяся мать-лиса. Пригрезившаяся? Не может быть. Я схожу с ума. Я определённо схожу с ума.
        На полу стояли два здоровенных глиняных жбана с вином, накрытых кожаной крышкой с давленой печатью. Откуда-то же они взялись! Значит… Я… нормален?
        Марко засмеялся. Любой другой на моём месте давным-давно бы сбрендил от такого напластования реальностей, где один сон всего лишь сменяется другим. Но я выдержу. Я выдержу. Выдержу.
        «Почему ты так боишься матушки Хоахчин?» - Она знает моё имя, моё настоящее, лисье имя. - «А как она?..» - Мне пришлось назвать его в обмен на жизнь дочери. - «Ты хочешь освободиться от её власти?» - Не издевайся надо мной, прошу. - «Я помогу тебе, если ты поклянёшься помогать мне». - И променяю одну несвободу на другую? - «Я не требую твоего имени, просто хочу знать, что ты не будешь мне вредить». - Хорошо.
        Марко, всё ещё продолжая смеяться, достал из-за пазухи кресало и кусочек распушенного хлопчатого фитиля и запалил его.
        «Я хочу, чтобы ты была за моей спиной и приглядывала за мной ближайшие дни». - Я бы предпочла, чтобы ты был за моей спиной. А я бы стонала от счастья. - «Перестань смеяться». - Не могу. Когда я счастлива, я всегда смеюсь. - «Так ты поможешь мне?»
        - Если ты действительно избавишь меня от неё… - «Конечно».
        Марко концом сабли срезал с винного горшка верёвку, отодрал приставшую крышку, потянул в себя крепкий, настоявшийся аромат благородного вина и с силой метнул горшок в величественную безмолвную фигуру императорской кормилицы, сразу же дослав ему вслед горящий фитиль. Винные пары бабахнули так, что Марко от неожиданности чуть не свалился на пол. Огонь моментально взвился вверх сине-жёлтым смерчем, прихватывая жаркими алыми челюстями панбархат и парчу.
        Хоахчин открыла глаза.
        Через секунду надменное богоподобное выражение на её лице уступило место ужасу. Она взвизгнула и, сбрасывая с себя горящее тряпьё, быстро спустилась с трона.
        Марко поднял с пола второй горшок, открыл его, слегка пригубив от обжигающей винной темноты, и запалил новый фитиль.
        Взъерошенная Хоахчин стояла посередь комнаты, с трудом отходя от молитвенного транса.
        - С пробуждением, матушка! - глумливо сказал Марко, осторожно дуя на тлеющий фитилёк.
        - Ты? Как ты… - растерянно пробормотала приходящая в себя Хоахчин.
        - Не смей мне тыкать, старая дура.
        - Я… Ты…
        - Ты обвиняешься в покушении на жизнь императора Юань, великого Кубла-хана, повелителя Суши и всего, что на ней. Ты также обвиняешься в подстрекательстве и доведении до смерти начальника ночной стражи императорского дворца, бывшего известным под именем Ичи-мерген. Ты также обвиняешься в заговоре с целью завладеть принадлежащей лично императору машиной снов при помощи магии. Ты также обвиняешься в покушении при помощи магии на убийство императорского конфидента, носителя золотой львиной пайцзы, с целью прекратить расследование твоих преступлений, - буднично сказал Марко.
        Он нарочито медленно достал из-за пазухи сияющую золотую пайцзу, вытащил из ножен саблю, не отпуская тлеющего фитиля, и тем же сухим деловым тоном продолжил:
        - Волею императора за причинённую измену и попытку бунта ты приговариваешься к смерти. В счёт признания твоих бывших исключительных заслуг ты освобождаешься от пытки, при условии, что добровольно выдашь своих сообщников, свои дальнейшие планы и способы их осуществления.
        - Я… - попыталась вставить слово Хоахчин, на чьём лице начала проступать недвусмысленная маска начинающейся ярости.
        - Заткнись, тварь! - нарочито зло крикнул Марко, после чего докончил краткую обвинительную речь тем же будничным тоном: - В счёт признания уже упомянутых заслуг тебе предоставляется выбрать способ казни: усекновение главы или же очищение огнём. Казнь будет приведена в исполнение немедленно по окончании допроса. Либо пытки, если в таковой возымеется необходимость. Теперь можешь говорить.
        - Да как ты смеешь… - начала было Хоахчин, но мощный удар сабли, повёрнутой плашмя, сшиб её с ног.
        - О, господи, - зевнул Марко. - Это так скучно. «Как ты смеешь, щенок…» Знаешь, сколько раз я слышал эту белиберду? Вы все говорите перед смертью одно и то же. Я - смею. Ты ещё не поняла, старая идиотка? Это моя работа.
        Хоахчин наконец-то поняла, что дело принимает неожиданно серьёзный оборот, и уставилась на львиноголовую пайцзу.
        - Кстати, я тебе зубы не выбил? - с интересом спросил Марко.
        - Мне до смерти интересно, можешь ли ты при помощи лисьей магии омолодиться настолько, чтобы отрастить себе новые зубы? Если это возможно, то надо бы своего отца отвести к лисицам. У него совсем с правой стороны коренные расшатались. Дай-ка я гляну, - с деланной озабоченностью сказал он, протягивая лезвие ко рту старой кормилицы.
        - Ой… Ой… убил… Он же меня убил, дьявол, - громко и как-то по-базарному запричитала Хоахчин, будто бы взывая к невидимым прохожим. Она кряхтела и изо всех сил стонала, держась за ушибленное плечо и делая вид, что не может подняться с пола. Но её глаза, как попутно отметил Марко, оставались холодными и ясными, внимательно следящими за каждым его движением.
        - Я, пожалуй, всё равно буду тебя пытать, - признался Марко и снова подул на фитиль. - Потому что только твоя боль сможет меня успокоить. Ты убила Пэй Пэй, старая сука. Мою Пэй Пэй, мою любовь. Как ты могла, ведьма? Как ты могла сделать это, за что? Чем она помешала тебе, бесплодная старуха?
        - Это была не я. Её убили лисицы, - проскрипела Хоахчин. С её лицом что-то происходило, оно на глазах высыхало, вяло, как яблоко в костре, старело и принимало сморщенный вид, к которому Марко куда больше привык.
        - Ай-яй-яй, пожилая женщина врёт, как маленькая. Ты бы хоть позаботилась о том, чтобы твоя убогая ложь выглядела правдоподобно. Лисицы по твоему приказу отравили тебетского знахаря Шераба Тсеринга. Они, в преступном сговоре с принцем Тоганом, напали на императорский кортеж, пытались убить Великого хана и выкрасть машину снов. Это факты. И за свои преступления они ответят. Я только что убил трёх главных помощниц матери-лисы. Но вот Пэй Пэй… Её убила ты. Почему?
        - Я тебе не верю.
        - А мне наплевать. Если бы ты была свободна, то могла бы отправиться в лисью нору и увидеть их тела. Они до сих пор не убраны, потому что мать-лиса в панике бежала за пределы Тайду, - вдохновенно блефовал Марко, неуверенный в том, какая из частей сна более правдива. - Но, увы, тебе придётся поверить мне на слово. Потому что я всё равно тебя казню.
        - Глупый самонадеянный дурак! Не было никакой Пэй Пэй! - злобно прошипела старуха. - Это всё - лишь искусное наваждение!
        Марко от неожиданности чуть не выронил саблю. Такого нахальства перед лицом неминуемой смерти он от кормилицы не ожидал.
        - Но… Как…
        - Ты придурок! - сказала Хоахчин, и её лицо прекратило стареть. Она встала с пола, приосанилась, и Марко заметил, что её старушечье тело постепенно снова наливается молодеющей плотью. - Когда пала империя Сун, мы собрали самых лучших гадателей, чтобы узнать, как продлить жизнь новой династии - Юань. Один из них вспомнил о древнем предсказании, в котором говорилось, что придёт человек с Луны, совершенный мастер убийства, который отнимает жизнь врагов во сне. Этот человек с синими глазами и лунной кожей не будет рождён отцом и матерью в Поднебесной, он придёт из стран, о которых никто не знает, с другой стороны мира, куда спустится с Луны. Предсказание говорило, что нет под Солнцем и Луной существа человеческой или нечеловеческой природы, которое бы могло избежать смерти, если человек с Луны будет пущен по его следу, - Хоахчин говорила слегка нараспев, чуть прикрыв веки и слегка раскачиваясь, словно бы читала некие невидимые никому письмена, открывшиеся в пространстве прямо перед нею. - Особый способ, которым будет пользоваться этот совершенный убийца, согласно предсказанию, состоит в том, что он
знает дверь между мирами и не убивает жертву, а лишь переводит её душу из этого мира в другой.
        Пророчество гласило, что придёт их трое, но лишь один из них будет обладать совершенными способностями. Предсказатель предрёк, что такой стражник может сберечь любое царство, так как нет нужды побеждать целую армию, если можно убить во сне всех её военачальников. Обезглавленные солдаты превращаются в безмозглое стадо, которое можно оборотить к себе на пользу. Он также назвал год и месяц, когда лунные люди придут в Поднебесную. И вы пришли с караваном из Кашгара. Из страны, про которую тогда никто из нас не слыхивал.
        - О, господи, - пробормотал Марко, вспоминая их с отцом и дядей первое появление в Канбалу. Это странное восхищение, с которым все придворные следили за ними, они приписали верительным грамотам Священного Престола, ещё не понимая, что слова «Папа» и «Церковь» не значили тут, в Катае, решительно ничего. Их встречали не как послов. Их встречали как людей с Луны, которые спасут завоевания Юань.
        - Император с самого начала проникся к тебе необъяснимой симпатией, но категорически отказывался верить, что ты - тот самый человек из предсказаний. Однако всё, что ты делал, твои описания снов, твои речи, поступки, твои успехи в освоении нашего языка - всё говорило о том, что к тебе надо присмотреться. И я сказала, что тебя надо проверить. Но император посчитал, что такая проверка откроет твою силу тебе самому. А значит, тебя сначала нужно чем-то привязать. Так появилась Пэй Пэй.
        - Я знал, что повелитель демонов, чёртов бог Ичи-мергена не лгал мне…
        - Спустя какое-то время я сделала повторное гадание. Потому что предсказание может быть изменчиво, оно может сохранять стержень, но детали могут быть разными. Гадание обычно говорит туманно, поэтому, чтобы развеять все сомнения, я попросила императора отправить твоих родственников в Удан-пай якобы с поручением. Но основная задача состояла в том, чтобы показать их воочию самым могущественным даосам, сведущим в самых разных гадательных системах. И ответ у всех оказался один и тот же: «Лунный убийца победит всех врагов Великого хана. Но он погубит меня, его кормилицу, и станет причиной гибели его самого. Империя Юань просуществует ещё какое-то время, но уже не оправится от удара».
        - Почему же вы не убили меня? Это же так просто!
        - Мы хотели сначала убедиться, что чудесная машина сможет работать и без тебя. Глупо иметь в руках такое чудесное оружие и лишить его силы этими же руками…
        - Ха-ха-ха! Так вот как возникла моя копия! Лярва, слепленная из жизненного эфира! Вы сначала хотели подготовить мне замену, чтобы удержать управление машиной в своих жадных ручонках! - захохотал Марко. - Неужто ты сама его создала?! Поверить не могу! Ты же обычная… Обычная… - он не нашёлся, как продолжить, и просто смеялся, хлопая себя по бёдрам.
        - Не надо меня недооценивать.
        - Я вполне верно тебя оцениваю, Хоахчин. Именно поэтому ты сейчас говоришь всё что угодно, лишь бы избегнуть пытки и отсрочить свою гибель. Ты не могла слепить лярву. У тебя бы не хватило на это простых человеческих сил! Ты же еле ходишь, старая!
        - А ты приглядись, - обидчиво ответила Хоахчин. Она вздохнула, как-то странно сложила пальцы, бормотнула что-то неразборчивое, и вдруг на её лицо хлынул румянец. В мгновение ока вся её фигура подтянулась, она стала гораздо выше и моложе.
        - Впечатляет, - сказал через некоторое время Марко, про себя подумавший, что в юности кормилица наверняка выглядела очень неплохо. - Лисья магия - красивая штука. Но этого мало, чтобы создать такое могущественное существо.
        - А оно не было поначалу таким могущественным. И его действительно сделала не я. Но зато я его переманила на свою сторону.
        - Кто же…
        - Один очень могущественный колдун. Очень сильный враг Он создал его, чтобы похитить машину снов и управлять ею. Но как только лярва появилась, я сделала всё, чтобы её приручить.
        - Столько усилий… Но в этой истории, несмотря на то что я в неё нисколечко не верю, мне непонятно только одно: зачем тебе было нападать на императора?
        Марко медленно обошёл Хоахчин, чувствуя невыносимое желание снести ей голову. Лживая, злобная, завистливая тварь. Интересно, получится ли перерубить эту сухую шею с одного удара? Туповата сабля и сбалансирована как-то криво.
        Кормилицу била крупная дрожь.
        Взгляд Марка упал на кукольную деревянную руку, сжимавшую игрушечную сабельку. Она валялась у подножия трона, полускрытая складкой подёрнутой пеплом ткани. Его осенило.
        - Ах, ты ж старая ты курва, - восхищаясь своей догадкой, сказал Марко. - Ты покровительствуешь принцу Темуру. Ты снюхалась с моим дядей на почве вашей обоюдной любви к наследнику.
        Кормилица попыталась спрятать глаза, Марко схватил её за плечи и развернул к себе, заглядывая в лицо.
        - Ты пытаешься убить государя, чтобы возвести на трон его старшего сына! Но почему?! Что такого пообещал тебе Темур? Что такого он может дать, чего не может дать тебе выкормленный тобою император?
        - Темур прекратит эту бесконечную войну, - ответила Хоахчин.
        - Хубилай - великий воин, но он не может остановиться. Он не может править мирной страной. Собственно говоря, он и воюет потому, что не представляет, что нужно делать с империей, когда она покоится в мире. Посему, пока он жив, войне не будет конца.
        - А тебе-то что?
        - Я устала. Устала ждать, устала бояться, устала хоронить. Устала опасаться подвоха, устала от угрозы бунта. Мне раньше казалось, что это боязливое ожидание, вся эта нервотрёпка - вполне естественное состояние для того, кто обладает властью. Что все эти чувства и есть то, что называют бременем власти. Но чем дольше я живу здесь, тем больше я понимаю, что настоящая власть - в гармонии. До нашего вторжения Срединное царство славилось незыблемостью. И это правильно. Темур вернёт эту незыблемость. Он восстановит всё, что мы разрушили.
        - Он же мунгал! Не просто мунгал - чистокровный чингизид.
        - Да. Но только чужеземец может так сильно влюбиться в эту культуру и так тонко чувствовать её, при всей своей любви сохраняя трезвый взгляд со стороны. Темур - хороший мальчик.
        Марко прошёлся, бессознательно вынул из курительницы дымящуюся палочку и слегка покачал ею, глядя, как кольца плотного, почти живого дыма скользят по воздуху, нехотя разваливаясь на отдельные серые нити, белеющие в сумеречном свете. Темур. Ему ведь, должно быть, уже за сорок. А будущее неясно. Если бы император поручил ему управление каким-нибудь улусом, его честолюбие, может быть, слегка бы успокоилось. Неужели нет способа как-то отвести пар, клокочущий в наследнике? Но Хубилай почему-то не доверяет ему. Хм, а кому он вообще доверяет?
        - А что Тоган? - спросил Марко, прекрасно понимая, что его собственные позиции очень уязвимы, и приход Темура к власти неминуемо означает его собственную гибель.
        - Тоган? Мелкий глист! - презрительно сморщилась Хоахчин.
        - Узнаю эти слова, - усмехнулся про себя Марко.
        - Тоган зальёт страну кровью, - сказала кормилица. - Большинство считает страсть Темура преступной и постыдной. Но Темур умеет любить. А Тоган умеет только ненавидеть. Он ненавидит мунгал за смерть своей матери-катаянки, ненавидит катайцев за то, что они так легко сдались, ненавидит отца за то, что ему самому никогда не стать таким же, как император, но главное - он смертельно ненавидит себя самого. И за всё это он начнёт мстить. Я помню его с рождения, он всегда был засранцем и негодником. Однажды я выпорола его за то, что он мучал ягнят. Ему доставляло удовольствие пытать тех, кто слабее него. И сколько бы я ни порола его, эта страсть издеваться над слабыми так в нём и осталась. Возведи его на трон, и вся страна превратится в баранье стадо, которое он поведёт на бойню.
        - Ты отчасти права. Но твой план обречён на провал, - усмехнулся Марко.
        - Ты не убьёшь меня. Если бы ты действительно собирался меня казнить, то уже бы это сделал.
        - Тебе помешаю не я.
        - Кто же? Тоган?
        - Нет. Старший брат. Чиншин.
        - Ха-ха-ха, - грубо, по-мужски засмеялась Хоахчин, но в этой грубости присутствовала та нотка нарочитости, которая ясно дала Марку понять: он попал точно в цель. Осталось лишь дожать своё.
        - Ты морочишь мне голову, мальчишка! - сказала кормилица, всё ещё слегка натужно улыбаясь. - Чиншин давно мёртв.
        - Чиншин - жив, - с расстановкой сказал Марко, буравя взглядом карие глаза Хоахчин.
        Он решил держать паузу столько, сколько это вообще возможно. Она должна сломаться. Должна.
        - Этого не может быть, - неуверенно сказала Хоахчин. - Я видела его тело. Он умер во время приступа падучей, это известно всем.
        - А как близко ты видела тело? Помнишь ли ты, как его сжигали? Ясно ли ты видела лицо трупа, когда его охватил огонь?
        Марко приблизил лицо к глазам кормилицы. Там полыхал ужас.
        - Его ведь несли на высоченных носилках, достойных императорского отпрыска? - продолжал давить Марко. - Как хорошо ты разглядела его?
        Хоахчин молчала, сжав рот в одну линию. Но глаза выдавали всё, что в этот момент происходило в её душе.
        - Ты не посмеешь, - наконец проскрипела она. - Не посмеешь помогать Чиншину.
        - Почему?
        - Я скажу тебе, что произошло с Пэй Пэй, если ты дашь клятву не помогать Чиншину. Ты присягал императору. Ты не должен помогать Тогану и Чиншину узурпировать престол!
        - Почему? Убив мою единственную любовь, Кубла-хан лишился надежды на то, что я буду продолжать служить ему. Или её убила ты?
        - Да не было никакой Пэй Пэй! - в сердцах крикнула Хоахчин.
        - Я одурачила тебя! То было лишь наваждение! Не было никакой реальной наложницы, никогда, нигде! Пэй Пэй - миф!
        Марко потянул пальцем ворот. Запах ароматических палочек стал вдруг невыносимо тяжёл…
        - Никто, кроме тебя, никогда не видел её! Ты сам-то хоть раз видел её при дневном свете? Вспомни, она виделась тебе только в сумерках!
        Господи, как трудно-то всё…
        - Но мы несколько раз завтракали с нею вместе с Кубла- ханом, - пробормотал Марко, задыхаясь.
        - А её лицо было укрыто газовой пелериной, не так ли?! - скрипучим мерзким смехом отозвалась Хоахчин.
        - Неприлично дворцовой наложнице показывать лицо на людях, - ещё более неуверенно сказал Марко, с ужасом осознавая, что кормилица права: он действительно видел её только в сумерках либо рассветным утром.
        Он вспомнил, как они с Пэй Пэй прижимались друг к другу в те выматывающие зимние ночи в Канбалу, зарываясь в волглые одеяла, прячась от всепроникающего морозного сквозняка; как смеялись, обливая друг друга вином… Он помнил запах кожи Пэй Пэй и тонкий- тонкий звук кисти, скользящей по её груди вниз, к узкой ложбинке пупка, казавшейся по краям чуть смуглей, чем остальное тело…
        - Я дурачила тебя, капая в еду особый состав! - в голос хохотала Хоачхин. - Я не зря показывала тебе, что тело - это обман. Я могу менять его столько, сколько хочу.
        Марко в страхе отшатнулся: неужели это правда? Неужели он всё это время жил и дышал призраком? Хоахчин сбросила халат, оставшись в одной иссиня-белой шёлковой рубахе в пол. Она сделала какие-то движения руками, и её тело внезапно стало совершенно девичьим, хотя лицо оставалось сорокалетним. Нет… прошептал Марко, голову повело кругом, пальцы забились в истерике, дрожа, как с перепою…
        - Дурак! Жалкий дурак! Никакой Пэй Пэй никогда не существовало! Всё это время с тобой была я, - загремел голос Хоахчин изо всех углов, ему вторили распахнувшиеся ставни и стукающие на сквозняке створки ширм. - Я! Я! - хохотала кормилица, сверкая налившимися кровью глазами.
        Вжжжжжжж, свистнуло лезвие, коротко завершив полёт влажным чваканьем. Марко удивлённо посмотрел на свою руку. Сабля прочертила живот Хоахчин поперёк, словно прыгнув сама, словно бы этот нескладный кривой клинок обладал своим собственным разумом. Нет-нет- нет, в растерянности пробормотал Марко, глядя, как Хоахчин медленно оседает на колени, на глазах снова превращаясь в древнюю старуху.
        - Ты… - удивлённо прошипела она, глядя вниз. - Ты меня?.. Убил?..
        Марко поспешно бросил саблю на пол, как ядовитую змею,
        клинок покатился по кругу, тихо звеня гардой и подпрыгивая на сочленениях половиц.
        - Дурррак… - просипела Хоахчин, - какой же ты дурак… Меня соединяет… с императором невидимая пуповина… наши жизни связаны в один узел… теперь ему… конец… Ха-ха-ха, - не то засмеялась, не то закашлялась она. - Он умрёт… И тогда Темур… взойдёт на престол… Недолго осталось…
        Хоахчин, не меняя позы, всё так же сидя на коленях, закрыла глаза и выдохнула. Смерть накрыла её своим чёрным покрывалом, и где-то бог смерти Яма, языком тумана полыхнув из нижних миров, уже насадил её душу на свой стальной крюк. Пергаментная кожа на глазах темнела. Высохшие руки с деревянным стуком упали на пол, последний раз дёрнув артритными пальцами. Из глубокого разреза почему-то не шла кровь. Марко подобрал клинок и слегка раздвинул края прорезанной ткани: из тёмной раны в пергаментной коже выползла тягучая маслянистая струйка чёрной жидкости. Марко взял из курительницы ароматическую палочку и поковырял ею в ране. Чёрная жидкость тянулась как смола. Всего её натекло примерно с чайную чашку. Она пахла кровью, но почти совсем неслышно. Марко хмыкнул и вышел из покоя тем же путём, что и вошёл. Квартал вокруг уже спал, и никому не было дела до юноши, бегущего по широкому карнизу.
        Спрыгнув на тротуар, Марко сплюнул, вытер слёзы и громко сказал: «Старая лживая тварь. Надо было всё сжечь». Никто его не услышал. Он споро побежал вниз по улице, привычно укрываясь в тени. Внезапно он остановился от жестокого укола в сердце. Что-то произошло. Что-то страшное, непоправимое. И вслед за этим уколом где-то на периферии сознания Марко скорее почувствовал, чем услышал страшный крик.
        - Великий хан, - в растерянности шепнул он непонятно кому и ещё быстрее припустил по улице, по направлению к центральной дворцовой площади. Над горизонтом слабо заиграл прозрачный рассветный ветерок.Девятнадцать. Интермедия.
        Огромная круглая пушинка медленно плыла в загустевшем от жары воздухе, напоённом йодистым ароматом недалёкого моря, словно многолучевая звезда, танцующая вслед порывам еле уловимого ветерка между ясных солнечных столбов, массивными колоннами пробивавшимися между прерывистых ватных облаков. Сотни и тысячи её сестёр висели в зеленоватом мареве над долиной, создавая иллюзию звёздного неба, опустившегося прямо за изумрудные луга, местами вздыбленные круглыми горбами невысоких холмов, поросших кудрявой зеленью. Само многоцветное море скорее угадывалось, чем действительно виделось отсюда, из распахнутого окна; роскошный вид на серебристосиние воды залива открывался с соседнего холма, где они с Сэмюелом любили после полудня устраивать частые пикники, «крестьянские» вечеринки, ломая руками грубый хлеб и домашний сыр, в которых, по утверждению мистера Пула, содержалась необычайная «земляная» энергия, крайне полезная для зеленоватой кожи Сэмюела и его жидкой крови. Для необходимого сгущения последней мистер Пул дюжинами привозил из Портсмута отличное бордо, доставляемое из свободного от мятежа Гавра, да и
вообще был крайне любезен и заботился о Сэмюеле подобно родному отцу. Несмотря на то что поэтический дар Сэма не приводил его в такой восторг, как его пламенные речи в защиту коммунистического существования и проповеди о христианском царстве всеобщей справедливости, основанном на идеалах равного распределения благ, общей умеренности и обуздании животной алчности в тех, кому Господь дал богатство, мистер Пул считал, что именно за такими людьми, как Сэмюел, должно быть будущее.
        Сэмюел, при всей своей аристократической повадке и бросающемся в глаза (хоть и деланном) высокомерии, часто захаживал в коже - венную мастерскую мистера Пула, где, несмотря на царящий смрад, исходящий от дубильных котлов, проводил довольно много времени, глядя, как подмастерья выкатывают нежнейшую лайку для перчаток, которые вскорости украсят самые породистые руки Лондона. Мистер Пул, разумеется, часто ругал Сэмюела за такое небрежение своим здоровьем, говоря, что ему, поэту и пророку счастья человеческого, не место в этом чаде и дыме, что не для этого они с Сарой приехали из Бристоля, сюда, где здоровый бриз должен был вдохнуть в Сэмюела свежие творческие силы… Но втайне мистеру Пулу, конечно, льстило внимание Сэмюела к деталям ремесла, и он делал вид, что решительно ничего не знает о том, что наш поэт даже пытается помогать подмастерьям в те часы, когда хозяин мастерской находится в отлучке.
        Сара вгляделась в летящий по ветру пух, освещаемый солнцем, сияюще-белый на зелёно-жёлтом, вдохнула влажную воздушную волну и подумала, что Сэмюел, пожалуй, прав: Вселенная ослепляюще прекрасна этой неброской, растворённой повсюду, почти девической в своей скромности красотой. Она чуть приподняла тяжеленный утюг и слегка покачала его, раздувая угли.
        Эдит следила за ней с плохо скрываемой насмешкой. Она считала, что сестра уж слишком буквально следует рекомендациям мужа тянуться к простоте, и что-что, а уж глажка батистовых сорочек вполне могла бы быть оставлена служанке Элизабет, рябоватой женщине из соседнего Порлока, которая, по мнению Эдит, и без того слишком бесстыдно эксплуатировала коммунистические воззрения хозяев. Даже если сословное деление общества и является условностью, по мнению этого небесного Сэмюела, то уж элементарные правила приличия-то никто не отменял, полагала Эдит. В конце концов, не эти ли бездумные потуги взвалить на себя грубые домашние заботы и довели Сару до Этого Кошмара? Впрочем, говорить об Этом вслух Эдит даже не думала, прекрасно понимая, что прошло слишком мало времени и Сара только- только оправилась от гибели новорождённого. Наоборот, Эдит приехала погостить именно с тем, чтобы убедиться, что сестра полностью пришла в себя после смерти сына и ей не нужна нянька, которая бы предотвратила самоубийственные мысли, терзавшие Сару в первые недели после Этого Ужаса. Заодно она предполагала слегка разгрузить сестру
от забот о Хартли, её первенце, который требовал всё больше внимания.
        - Ты знаешь, Роберт хочет совершенно оставить профессию юриста и полностью отдаться поэзии, - сказала она, покачиваясь в кресле и ловко ведя тонкую нить вслед прихотливому рисунку, нанесённому на бязевую салфетку, натянутую на пяльцах.
        - Боишься?
        - Не особенно, - беспечно сказала Эдит. - На носу девятнадцатый век, высокий дух становится превыше грубых материй. Если мы будем всё время задумываться о том, что нам не хватает средств, нам не на что покрыть долги, нам приходится штопать мужьям рубашки, в то время как кто-то может себе позволить выбросить дюжину батистовых сорочек в одну неделю - тогда зачем было вообще выходить замуж за поэтов?
        - Ах, Эдит, - вздохнула Сара, глядя на сестру, в чьих прозрачных глазах ей всегда виделась какая-то восхитительная лёгкость по отношению к жизни, которой самой Саре так порой не хватало. - Я бы с радостью разделила эти прекраснодушные мечтания о высшем духе, который уже спускается в мир, чтобы обновить его. Но… ты же знаешь, Сэмюел по-прежнему болен. А болеть нынче - очень дорого.
        - Как его сердце?
        - С тех пор как врач прописал ему опиум, он, по крайней мере, не жалуется на постоянные боли. Иногда мне казалось, что я не вывезу на своих плечах груза всех этих несчастий. Нет ничего более невыносимого, чем видеть страдания мужа, которые он изо всех сил пытается скрыть, а его глаза… Глаза не обманывают. Порой я украдкой бросала взгляд на Сэмюела и видела в его глазах столько боли, сколько, наверное, не может выдержать человеческое существо. Иногда его прихватывало так, что… Он… - на глаза Сары навернулась лёгкая слеза, - он не мог говорить по часу и даже более. Словно игла в сердце мешала ему дышать. А теперь он, по крайней мере, может дойти со мной до нашего любимого холма, ни разу не останавливаясь для передышки.
        - И всё-таки я боюсь за него, Сара, - честно сказала Эдит. - Когда я вечером вошла к нему в комнату, он лежал, сжимая трубку кальяна, в этом своём длинном кресле с этой его любимой обшарпанной банкеткой…
        - Ох уж эта банкетка, не говори, сколько раз я пыталась её выбросить или попросить мистера Пула сделать новую, - засмеялась Сара.
        Эдит понимающе засмеялась, поддерживая настроение сестры, но быстро продолжила свою мысль:
        - Сэмюел лежал, сложив на неё свои жилистые голени, и стопа у него так неудобно подвернулась, туфель буквально скособочило, и он врезался рантом прямо между пальцев, но Сэмюел ничего не замечал. Такое ощущение, что он и не дышал вовсе! Это так пугает!
        - Милая Эдит, для меня главное, что он выздоравливает.
        - А ты… Ты сама не пробовала курить?
        - Пока нет, мне не хватает духу, - ответила Сара, аккуратно складывая проглаженную сорочку.
        - Интересно, каково это?
        - Он говорит, что опиум открывает ему совершенно новый мир.
        - Но это, по крайней мере, приятно? У него было вчера такое лицо, словно бы он вновь стал грудничком и, прости, насосавшись груди, увидел сказочный сон…
        - Насколько я могу судить, это действительно приносит ему новые ощущения, и они… да, они, пожалуй что, приятны.
        - Но не настолько, чтобы отвадить его от супружеской постели? - подмигнула Эдит.
        - Фу… - зардевшись, сказала Сара, понарошку шлёпнув сестру шёлковой пелериной, которую держала в руках.
        - Что «фу »? - продолжала поддевать её сестра. - Вы ведь муж и жена, у тебя же должны быть потребности?
        - Не твоё дело, - ещё сильнее покраснев, сказала Сара, начав усиленно тереть пелерину остывающим утюгом.
        - Значит, супружеская постель не слишком-то и горяча, - ответила Эдит, пожав плечами.
        - Скажу тебе честно: с тех пор как мы переехали к мистеру Пулу, всё стало гораздо, гораздо лучше. Может быть, это и не страсти «тысячи и одной ночи», но я вполне довольна. Торопиться мне некуда, - с подчёркнутой сухостью ответила Сара, недвусмысленно давая понять, что хотела бы закрыть интимную тему.
        - И всё-таки опиум… Тебя он не пугает? - осторожно спросила Эдит, следуя желанию сестры, которую она боялась излишне раздражить.
        - А почему он должен пугать меня?
        - У меня сложилось такое ощущение, что, когда я вошла к Сэмюелу, а опиум в тот момент ещё распространял свой дым, у меня слегка закружилась голова. Возникло такое странное чувство, что… Что я в преддверии каких-то видений, - понизив голос сказала Эдит и боязливо оглянулась, передёрнув плечами.
        Сара покончила с пелериной и взялась за миленькие батистовые панталончики с кружевными оборками, привезённые из Брюгге. Как жаль, что революция сделала французское бельё недоступным, приходится носить чёрт-те что, прости господи. Эдит внимательно следила за сестрой. Сара поняла, что она не отвяжется со своей мистикой и придётся отвечать.
        - Я тоже чувствовала нечто похожее, но вовсе не думаю, что тут виноват опиум, - призналась она тем же шёпотом, что и сестра.
        - Хочешь сказать, что…
        - Я ничего не хочу сказать, - поспешно бросила Сара. - Вчера на ночь он зачитывал мне письмо к Уильяму, которого он, как ты знаешь, обожает. И без совета которого он и шагу не может ступить…
        - Похоже, ты ревнуешь своего мужа к Уильяму так же, как я ревную своего мужа - к твоему, - засмеялась Эдит. - И что это было? Любовная ода?
        - Ну, разумеется, нет! - фыркнула Сара. - Это была скорее трагическая ария.
        - Не томи!
        - Ты прибыла после обеда и не застала этой дикой сцены, которую он закатил Элизабет буквально накануне твоего приезда.
        - Сэмюел? Закатил? - недоверчиво переспросила Эдит. - Ты хочешь сказать, что наш Сэмюел умеет закатывать сцены? Наш Сэмюел?!
        - Я сама не поверила своим глазам. Я никогда, подчёркиваю, никогда его таким не видела. Такое ощущение, что в него вселился демон! Я зажимала Хартли уши, а после была вынуждена унести его в дом. Сэмюел не просто кричал, я боялась, что он ударит эту несчастную рябую дуру, которая только робко кудахтала в ответ!
        - Ударит?!
        - Да не просто ударит, я боялась чего похуже!
        - Кошма-а-ар, - восхищённо протянула Эдит, предвкушая подробности драмы, которую она минуту назад даже не в силах была предположить. - А я-то думаю: что-то вашей распрекрасной Элизабет сегодня нигде нету !
        - После вчерашнего она отпросилась в Порлок, навестить мужа и дочь. Думаю, судя по тому, как от неё несло элем после выволочки, которую ей устроил Сэмюел, вернётся она теперь не раньше чем через пару дней.
        - Не томи, - сказала Эдит, придвинувшись ближе и приготовившись ловить каждое слово.
        - В письме Сэмюел, разумеется, не употреблял тех выражений, которые не пристало знать поэту. Он писал очень сдержанно, но всё же гнев прорывался в каждой строке вполне красноречиво. Ты, будучи женой поэта, меня сейчас прекрасно поймёшь.
        - Я готова.
        - Когда Уильям приезжал последний раз - то было в самом начале июня, - мы вместе поднялись на наш любимый холм для пикников, и мужчины жарко заспорили с мистером Пулом о будущности радикальных идей казнённого Робеспьера у нас, в Британии. И мистер Пул сказал, что - при всём своём внимании и уважении к идеям Кампа- неллы и Сен-Симона - решительно не хотел бы, чтобы какой-нибудь доморощенный робеспьер где-нибудь у нас, в Бристоле, начал насильно внедрять коммуны и проповедовать передачу власти некоему Верховному Метафизику. Уильям, который, как ты знаешь, всё воспринимает со своим известным франкофильством и своей восторженностью к революции, начал было спорить. Но мистер Пул применил агрономический подход и высказал идею о том, что всякая коммунистичность должна вызреть естественным путём, как вызревает зерно. В общем, они оба раскраснелись, начали размахивать руками, и Сэмюелу пришлось их долго мирить, в результате мистер Пул поспешил откланяться.
        - Ваш мистер Пул такой добряк, вам бы надо его поберечь, - сказала Эдит. - В особенности от Уильяма. Когда наследник графского дома начинает доказывать сельскому агроному необходимость революции, видят Бог и святые угодники, в этом есть что-то перевёрнутое с ног на голову.
        - Сэмюел после наутро многажды извинялся, и мир, конечно, быстро восстановился, ведь мистер Пул любит Сэмюела как родного сына, которого Господь ему так и не подарил. Но в тот вечер оба наших поэтических светила изрядно перебрали, позже ещё и спустившись в Порлок за джином. И Сэмюел совершенно покорил Уильяма своими идеями о революции поэтического языка. Он говорил, что тёмный язык старой поэзии должен быть отринут в угоду новому, прозрачному и лёгкому стихосложению, которое бы опиралось не только и не столько на опыт античности и поздней схоластики, но на живой язык, которым говорят простые люди. Что долг поэта не быть непонятным, но нести свет народу, формально упрощая язык, но в действительности смягчая нравы и возвышая народ, пробуждая в нём совестливость и нравственность тем высоким содержанием, которое необходимо вложить в этот ясный и «прозрачный», по его выражению, новый стих.
        - Господи, в такие минуты я понимаю, как ты в него влюбилась, - сказала Эдит, сверкнув увлажнившимися глазами. - Но не тяни, что с письмом? И что его так взбесило?
        - Он не писал несколько месяцев. А вчера… Что он, собственно, и описывает в своём письме… Он нашёл этот язык, о котором тогда говорил Уильяму. И нашёл он его весьма мистичным и странным образом. По своему обыкновению, следуя предписанию доктора Уильямса, Сэмюел спустя час после завтрака растворил окно, чтобы предотвратить застой воздуха, и закурил кальян, снарядив его изрядной дозой опия… И во сне увидел… Когда он описывал мне то, что ему пригрезилось в тот момент, я клянусь тебе, Эдит, я даже заплакала от того, насколько прекрасно было описанное им видение, и от того, насколько беспомощен мой собственный язык, чтобы передать эту чарующую красоту.
        - Ну же! - капризно топнула ножкой Эдит, которой уже надоело столь многословное начало.
        - Во сне Сэмюел увидел дворец катайского правителя Кубла- хана, приснившийся ему во всех подробностях, в мельчайших деталях, со всеми изгибами колонн, изразцами, мозаиками, мостами и переходами. Сэмюел сказал, что во сне не было ни одной архитектурной детали без тонкого прихотливого орнамента и что он видел и запомнил их все, все до единого! Более того, ему приснился не только этот восхитительный дворец, о котором он недавно читал в воспоминаниях некоего Пэрчеса. Ему приснились дивные стихи, триста или даже более того строф, которые прозрачно и ясно описывали этот храм архитектуры, более похожий на огромный город, чем на обычный, пусть и самый роскошный дворец.
        - Господи… - выдохнула зачарованная Эдит.
        - Эти магические строки, казавшиеся ему во сне более совершенными, чем любое стихотворение, слышанное или читанное им в жизни, и были воплощением того нового поэтического языка, о котором он проповедовал Уильяму. Он открыл глаза с твёрдым намерением записать их все до единого, пока сладкое наваждение не оставило его окончательно, но… Только он успел записать девять или десять строф, как его прервали.
        И тут, словно иллюстрируя рассказ матери, на пороге появился заплаканный Хартли с деревянным конём под мышкой. Спросонья он хлюпал покрасневшим носиком, утирался рукавом, попутно нянча коня, как если бы тот был ребёнком. Эдит посмотрела на несчастного ребёнка, стоящего на пороге в одной долгополой ночной рубашке, и подхватила его на руки со словами «иди к тётушке, милый». Но Хартли раскапризничался, запросился к матери, и прошло довольно много времени, прежде чем ребёнок был усажен на горшок, потом накормлен кашей с тёртым яблоком, и рассказ, наконец, возобновился.
        - Теперь я понимаю, почему именно ты сказала, что я пойму тебя, сама «будучи женой поэта», - с некоторой угрюмостью сказала Эдит, сопереживая творческим мукам зятя и вспоминая, как её собственный муж тяжело переносил часы и дни застоя, когда созревший уже замысел никак не мог вылиться в стройные чернильные столбцы беловой записи.
        - Вот-вот, - энергично кивнула Сара. - И ладно, если б помехой этому душевному излиянию послужила какая-то дельная причина, но - нет! Стоило Сэмюелу вдохновиться для работы и начать буквально транслировать на бумагу свои воспоминания, как прямо в окно сунулся какой-то деревенский идиот, торговец из Порлока! Сэмюел сказал ему, что сейчас не время говорить о земельных наделах, что он был в Порлоке на той неделе, заходил к нотариусу и повторная встреча назначена на будущий четверг. Но торговец не унимался! Только Сэмюелу показалось, что он отвадил этого докучливого мерзавца, как тот вошёл в дом и начал занудно предлагать какие-то пошлые скобяные товары, дешёвую галантерею, прочие радости порлокских жён! В результате… Этот придурок, прости за грубость, спугнул вдохновение, и от поэмы остался только жалкий огрызок! Ты только представь! Это могло бы быть величайшее литературное произведение, которое только знал мир! Но… какая-то муха, крыса в человеческом обличье…
        - Определённо, мистеру Пулу следовало бы завести собаку, - сказала Эдит.
        - Да, это было бы неплохо, - согласилась Сара. Потом, после короткой паузы, она добавила шёпотом, наклонившись поближе к лицу сестры: - Беда в том, что этого надоедливого и прилипчивого купца никто больше не видел.
        - Боже…
        - Да-да. Я была в доме, но занималась с Хартли на втором этаже. А Лиззи оттирала пригоревший поддон, шум на кухне стоял соответствующий, она бы при всём желании не смогла услышать, как этот деревенский наглец входит без приглашения в приличный дом. Так что Сэмюел поступил с ней даже жестоко. Бедняжка, она сроду не думала, что ей придётся вытерпеть такой скандал! Но самое удивительное не это.
        - Но что же?
        - Лиззи подробно опросила Сэмюела, как выглядел этот негодяй: невысокий, темнокожий брюнет с залысинами, худощавый, с лиловой родовой отметиной на половину лица. И знаешь что? Лиззи прожила в Порлоке всю сознательную жизнь и божится, что никогда и никто такого человека в городке не видел! Порлок даже городком-то можно назвать с трудом, там всем всё известно, и каждый знает каждого. Но такого господина, со слов Элизабет, там отродясь не было.
        - Может, он откуда-то из другого селения, что поблизости?
        - Тогда остаётся вопрос: зачем бы ему называться жителем Порлока? Да ещё и упоминать какие-то мифические земельные участки? Конечно, Сэмюел рассматривал возможность прикупить земли в окрестностях Порлока, но этот вопрос пока ещё положительного решения не получил. И потом… Что из Майнхеда, что из Линмута пешком путь неблизкий, минимум миль по пять в любую из сторон. И чтобы вдруг торговец попёрся пешком в такую даль со своим отнюдь не лёгким лотком? Но никто из нас вчера вплоть до самого твоего приезда не видел в окрестностях никакой коляски. Ночью прошёл дождь, и дорога оставалась совершенно чистой от каких-либо следов, даже колею от коляски мистера Пула - а он уехал в Бристоль ещё позавчера - совершенно размыло.
        - Сара, с твоей дотошностью к деталям тебе стоит занять должность порлокского констебля, - засмеялась Эдит, шутливо шлёпая сестру по колену.
        - Не иронизируй, пожалуйста.
        - Это нервное, - со странным смешком ответила Эдит, подсаживаясь вплотную к сестре.
        - Нервное?
        - Скажи… а ты сама, своими глазами не видела ли ночью чего- нибудь…
        - Странного?
        - Да.
        - Откуда ты знаешь? - шёпотом спросила Сара, быстро осенив себя крёстным знамением.
        - Если ты мне расскажешь, я тоже тебе расскажу, - нервно поведя плечами, ответила Эдит. - Просто боюсь показаться дурой.
        - Я видела Кубла-хана, - быстро сказала Сара, словно боясь, что приступ внезапной храбрости покинет её и повседневная привычка хранить скромность запечатает её уста.
        - Кого?!
        - Кубла-хана. Ночью. Я видела его так же ясно, как сейчас вижу тебя, Эдит.
        - О Господи! Как он выглядел, скажи скорее?
        - Ночью я пошла переменить питьевую воду для Хартли, заодно хотела растворить окно пошире, чтобы ушла эта предутренняя духота. За окном разлилась абсолютная чернота, над горизонтом даже не посветлело, я полагаю, часы показывали два или около того. Мне показалось, что внизу кто-то есть… Кто-то… тяжёлый.
        - Тяжёлый?
        - Да, Элизабет при всём желании не смогла бы так бухать своими ножищами.
        - И?
        - Я увидела тень и пошла за нею.
        - Боже, Сара, какая ты смелая!
        - Я не смелая, я - любопытная дура, - честно признала Сара, опустив глаза. - Нормальная женщина на моём месте разбудила бы мужа, но Сэмюел так сладко спал, так разрозовелся, что…
        - Мне знакомо это чувство, - улыбнулась Эдит и накрыла руку сестры ладонью.
        - Так вот… Я спустилась вниз и увидела его. Огромный, не менее семи футов ростом, широкоплечий настолько, что мне показалось, он сейчас снесёт все дверные косяки. Желтоватое лицо всё в шрамах, изрядно посечено, негустые обвислые усы, длинная раздваивающаяся татарская борода и… Руки… Я не помню руки. Они спрятались в рукавах халата.
        - Халата?
        - Да, он был одет в роскошный катайский халат синего шёлка, такого синего, что я даже не упомню, чтобы видела такой красивый колер у какой-либо ткани. Он прошёл в каминную комнату, потом вернулся в гостиную, прошёл по коридору и остановился в растерянности.
        - Я бы, наверное, умерла от страха.
        - Я бы тоже, но у него был абсолютно потерянный вид. Словно бы он заблудился. Он нервно сжимал рукоять меча, висевшего на поясе, и так поводил глазами, словно бы искал, кто зовёт его. И представь, когда он повернулся, я до смерти испугалась, что сейчас он зацепит ножнами вазу, свернёт её и разбудит Хартли. Но ножны прошли вазу насквозь, я сразу поняла, что передо мной призрак. Хотя он и выглядел совершенно плотным, никакой загадочной прозрачности, ничего такого туманного…
        - Странно, - пробормотала Эдит, встала и налила себе стакан воды. Она задумчиво сделала несколько глотков, совершенно не чувствуя вкуса и явно что-то прокручивая про себя.
        - Куда уж страннее !
        - Я не об этом. Я тоже просыпалась ночью, но чуть позже твоего… Воздух уже стал серым от предчувствия скорого рассвета… - сказала Эдит, делая между фразами длинные паузы. Она нервно провела рукой по волосам, дёрнула выбившийся из причёски локон, наконец уняла руки и призналась: - И я тоже видела призрака.
        - Того же, что и я?
        - Нет, это и пугает. Я видела призрака, совершенно никак не похожего на того, что только что описала ты. Ты говоришь, что твой призрак выглядел как огромный катаец, к тому же совершенно плотный как обычный человек? Мой был абсолютно другим. Во-первых, мне в жизни не приходилось видеть настолько прекрасного лица!
        - Прекрасного? - растерянно переспросила Сара.
        - Да-да! Он был настолько великолепен, так гармоничен, так ангельски, но вместе с тем мужественно выглядел, что я могла бы влюбиться в него без памяти. Если бы не одно обстоятельство.
        - Какое?
        - Он испугал меня почти до потери сознания. Несмотря на абсолютную красоту, от него исходила волна чудовищного ужаса. Он двигался в каком-то мареве, окружённый языками пульсирующего пламени, но это пламя не давало тепла, а наоборот, словно бы сжигало его. В коридоре сразу же стало так холодно, словно бы тут была ледяная плита, как в погребе.
        - Но ты ведь не веришь в дьявола? - неуверенно пробормотала
        Сара.
        - Не знаю… С одной стороны, он выглядел очень необычно, я никогда не видела ничего подобного ни на одной из картин. С другой - он словно бы выпивал всё хорошее, что есть в тебе. И заменял это страхом. Диким, сводящим с ума страхом. Последнее, что я помню, - он увидел меня, повернулся и протянул узкую ладонь, такую же прекрасную, как и его лицо… Словно бы он хотел благословить или успокоить меня. И тут я потеряла сознание.
        - Спасительный девичий обморок? - нервно пошутила Сара.
        - О да, - истерически хохотнула Эдит. - Надёжное оружие всех приличных дам. Никогда не подводит.
        - Мне стало как-то зябко, - призналась Сара, подходя к окну в надежде немного согреться в потоке июльского воздуха, нежно вплывающего в комнату.
        - Я запомнила ещё одну странную вещь, - сказала Эдит, потом понизила голос и уточнила извиняющимся тоном: - Запах.
        - Запах?
        - Да, от существа исходил запах. Я бы выразилась ещё резче, но приличия не позволяют.
        - Я полагаю, в данном случае можно на них наплевать.
        - Когда существо приблизилось ко мне настолько, чтобы почти коснуться меня, я различила такую вонь, что у меня свело живот!
        - Эдит!
        - Я предупреждала.
        - Эдит!
        - Сара, поверь, запах мертвечины просто аромат духов рядом с этим.
        - Теперь я понимаю, почему ты всё-таки не влюбилась в него, - засмеялась Сара.
        - Ах ты, глумливая задира! - засмеялась в ответ Эдит и легонько стукнула сестру по плечу. Потом она крепко обняла её, и некоторое время они стояли, тесно прижавшись друг к другу, чувствуя, как зябкая дрожь, овладевшая обеими, понемногу уходит.
        - Я теперь понимаю, почему ты спросила про опиум, - сказала Сара, поворачиваясь к сестре лицом.
        - Иной рациональной причины для этих видений я найти не могу.
        - А нерациональной?
        - А о нерациональных причинах этого ужаса я думать не хочу. Мы с тобой всё-таки прогрессивные молодые дамы, нам не пристало думать о суевериях.
        - Я бы рада о них не думать, но… Курить опиум Сэмюел начал отнюдь не вчера. И никто из гостей ни разу не замечал за собой или за кем-то из домашних ничего странного.
        - Ну вот, ты снова меня напугала! Пойдём-ка лучше прогуляемся вместе с Хартли. В такой день хочется пойти к морю.
        - Согласна, только положу пару сэндвичей в корзину.
        - А я захвачу слив.
        - Я их уже помыла, они лежат под оранжевой тарелкой на кухонном подоконнике, - с видимым облегчением сказала Сара, мысленно уже погрузившись в домашние хлопоты и с силой отгоняя от себя воспоминания о недавнем видении и сестрин рассказ.
        - Бегу! - выпархивая из комнаты, бросила Эдит, и вот уже только бойкий стук её каблуков доносился со скрипучей лестницы.
        Сара подхватила Хартли, во время всего разговора полностью поглощённого борьбой с деревянными кубиками, и пошла собирать для него смену белья на прогулку.
        *****Двадцать.
        Поутру старый сотник Кончак-мерген медленно обходил Драконьи пруды, поглядывая за патрулём дневной стражи, неспешно позвякивавшим доспехами на приличном отдалении. Начальник патруля, не оборачиваясь, отсалютовал ему копьём «всё в порядке». Кончак- мерген поднял голову, поймал взглядом ближайшего к нему стрелка на башне и продублировал условный знак. Лучник кивнул и дал отмашку вымпелом на следующую башню, к которой как раз подходил патруль. Кончак-мерген поправил потрёпанный колчан, передвинув его подальше за спину, и вздохнул. Поразительной красоты розовый свет струился от восходящего солнца, преломлённый в сотнях струй пара, поднимавшегося от прудов, но Кончак-мерген механически брёл, глядя строго вперёд, нисколько не тронутый этим романтическим видом. Раздумья плотно охватили его, словно не к месту случившийся сон.
        Дворцовая служба тяготила старого воина. Покой, так ценимый теми немногими его сверстниками, что чудом дожили на военной службе до шестидесяти, по-прежнему воспринимался им как тяжкое испытание. Единственное, что хоть как-то придавало ему бодрости, - воспоминания о былых битвах. Последние десять лет, что он прослужил под началом принца Тогана, командуя сотней отъявленных преступников, он считал, пожалуй, самым удачным временем своей жизни.
        Кончак-мерген никогда не был женат, даже не сватался ни к одной красавице - в мыслях не было намерения завести семью. С тех пор как много лет назад он опозорился, упустив двоих катайских заговорщиков, влетевших на территорию дворца на самодельных крыльях, Кончак-мерген всегда надеялся, что погибнет в бою. Сначала его после ранения просто сослали куда подальше, в царство Корё, где, помимо борьбы с повстанцами Чунчхона, шла тонкая, почти ювелирная работа по склонению тех, кто присягал роду Тулуя, к тому, чтобы безоговорочно принять власть Хубилая. Но тамошняя жизнь казалась ему слишком спокойной.
        Через некоторое время он всё чаще стал чувствовать, что зрение начало слегка слабнуть и намекать на приближающуюся старость, травмированное бедро и шрам на животе ныли чуть больше обычного… Однажды, получив единственное задание - доставить малозначащую депешу куда-то в уездный ямынь, - он вдруг остановился на обочине, задумался и ясно представил себе свою смерть на кошме, где-нибудь в уютной юрте, рядом с молодой женой, убивающейся по поводу раннего вдовства. Кончак-мергену моментально опротивела и эта размеренная жизнь в Корё, где вся основная работа творилась не воинами, а тайными посланцами Великого хана, и эта бестолковая парадная суета, которую периодически устраивал тёмник, чтобы как-то удержать войска в тонусе, но главное - сотнику стало противно даже думать о таком исходе своей жизни, как мирное загнивание в постели от плесневелой старости. Он неделю обдумывал своё решение и в конце концов отправился в уездный штаб, и подал прошение о переводе на южную границу Юань. Так он попал к Тогану.
        Его много раз хотели повысить до тысячника, часто намекали, что для такого отчаянного рубаки и меткого стрелка нет никаких пределов в карьерном росте. В такие минуты Кончак-мерген представлял, как, оплывший и наряженный в катайское платье, он отдаёт распоряжение из окна паланкина, и… Тут же совершал какой- нибудь воинский проступок, за который его наказывали батогами, ссылали на самый неспокойный участок границы, откуда он с доблестью возвращался через несколько недель. В конце концов всем, кто сталкивался с ним, стало понятно: Кончак-мерген - несговорчивый человек без честолюбия. Его оставили в покое.
        Но жизнь ему обмануть не удавалось, как он ни старался. Изо всех сражений невидимый конь судьбы выносил его совершенно невредимым, слегка помятым, иногда с парой-тройкой неглубоких порезов. Смерть никак не брала сотника. Он чувствовал, как стареет - с утра приходилось делать специальную разминку, без которой тело отказывалось послушно служить хозяину, с досадой отмечал, что эта разминка начинает занимать всё больше и больше времени. Он явственно ощущал, что во время коллективных походов к гетерам ему уже не удаётся показать себя таким неутомимым, каким он помнил себя ещё несколько лет назад. Иногда постукивало сердце, иногда слабость накатывала нехорошей дурманной волной. Но мечта умереть с мечом в руке всё никак не исполнялась.
        Когда вслед за тремя сотнями отборных воинов Тогана его перевели для подавления бунтов во дворце, он поначалу очень обрадовался. Ему представлялось, что он ночи напролёт будет преследовать мятежников, выслеживать их, как в детстве на своих первых охотничьих выездах он выслеживал в степных оврагах зайцев, преследовать, как в юности он с коня бил волков, привстав в стременах и заслужив титул мергена ещё до того, как ему минуло два десятка лет… Но нет. Работа ночной стражи состояла из сплошной рутины.
        Когда появился этот полусумасшедший мальчик, Марко, судьба вдохнула в старого сотника жизнь. Рутина сменилась служением государю на удивительном и таинственном поприще. Марко, прозванный Человеком с Луны, давал Кончак-мергену поручения, связанные с магией, ведовством, попытками завладеть человеком, войдя в его сон. Всё это, раньше казавшееся Кончак-мергену сказками для детей, оказалось намного серьёзнее. Когда Марко ворвался в его собственный сон, сотник вынужден был признать, что мало какому человеку удавалось настолько его напугать. Работа старого воина под началом Марка снова стала походить на нормальную в его понимании жизнь, постоянно висящую на волоске над бездной, кишащей опасностями.
        Он чувствовал, что привязался к Марку, хотя, возможно, это и было неправильно. Но он, никогда в жизни не имевший детей, испытывал что-то похожее на отцовскую теплоту по отношению к этому странному мальчику, умудрявшемуся в одиночку сражаться с демонами, видеть мысли и раскрывать потаённые заговоры.
        Поэтому, когда знакомые струйки песка зазмеились вокруг сапог Кончак-мергена, он с трудом сдержал радостную улыбку. Сотник поднял голову и подал на ближайшую башню знак «всё в порядке», дождался, пока лучник кивнёт и перейдёт на другую сторону, потом повернулся и посмотрел в спутанные косматые ветви ближайшей к нему ивы, из-под тени которой к его ногам ползла песчаная позёмка.
        - Молодой мастер? - спросил сотник, вглядываясь в темноту ветвей и пытаясь подавить радость, звенящую в голосе.
        - Здравствуй, Кончак-мерген, - ответил знакомый голос, и узкая белая рука приоткрыла ветви, как полог, приглашая сотника войти внутрь.
        Сотник быстро оглянулся и последовал за приглашением. Под занавесью тонких верёвочных ветвей царил приятный влажный полумрак, Марко сидел, откинувшись к ивовому стволу спиной. Чёрный от недосыпания, с набрякшими от неизлитой горечи веками, осунувшийся и высохший, он напомнил сотнику пленника, сидящего в бамбуковой клети. Испачканная вином и пеплом одежда пахла дикостью. Неподвя- занная форменная кираса висела кособоко, ощутимо помятая в двух местах так, что по краям вмятин облезло дешёвое воронение. В усталых, дрожащих руках Марко держал модное при дворце изобретение, состоявшее из двух бамбуковых туесков, вложенных один в другой. Внутренний туесок, защищённый таким образом от соприкосновения с внешней средой, мог хранить чай горячим в течение целого дня. Марко жестом пригласил сотника присесть рядом и протянул ему небольшую деревянную чашку.
        Находившийся по утренней жаре Кончак-мерген благодарно кивнул и жадно хлебнул обжигающего напитка, задним числом испугавшись, что сделал это слишком громко.
        - Я думал, тебя сослали обратно на аннамскую границу или куда-нибудь поближе к Юннаньским горам, - устало сказал Марко, не поворачивая головы и глядя сквозь ветви на фрейлин, медленно прогуливающихся, чтобы впитать плодотворную рассветную ци, насыщающую кожу особенной свежестью.
        - Принц Тоган бежал сегодня в полночь, скрывшись из дворца в неизвестном направлении. И я, с тремя сотнями его людей, с этого времени числюсь во дворце на правах заложника. Если Тогана не вернут, нас казнят через две луны.
        - Мне жаль, - искренне сказал Марко. - Но, я смотрю, ты ещё остаёшься в рядах ночной стражи?
        - Тотчас же перевели в дневную, но оставили оружие. Шлем с бунчуком пока не забрали и форменную кирасу тоже оставили до поры. Формулировка приказа такова, что, если я совершу какое-нибудь славное деяние во имя престола Юань, мне сохранят жизнь.
        - Тогда мы удачно встретились, мерген.
        Кончак-мерген сделал глоток, вернул Марку чашку и ответил:
        - Смерти я не боюсь. Меня унижает уже сама возможность быть казнённым своими же товарищами. Умереть как бешеный пёс, убитый хозяевами из чувства самосохранения, - это совсем не то, о чём я мечтал.
        - Понимаю.
        - Если вы найдёте мне дело, выполняя которое я смогу погибнуть с достоинством, - моя благодарность будет сопровождать вас во всех последующих жизнях.
        - Увы, то, о чём я попрошу, не потребует от тебя применения твоих выдающихся навыков воина, но я прошу тебя во имя императора Юань.
        - Я повинуюсь его воле, - наклонил голову Кончак-мерген.
        - В ту ночь, когда погиб бывший начальник ночной стражи, изменник Ичи-мерген, покушавшийся при помощи машины снов на жизнь Великого хана, его покои убирали две кухарки. Их нужно найти и допросить с соблюдением всей необходимой процедуры. Показания должны засвидетельствовать два сотника обеих страж и двое бойцов Золотой сотни. Речь идёт о государственной измене. Поэтому можно применить пытку. Но до суда они должны будут оставаться живыми.
        - Я исполню просимое, - ответил сотник стандартной протокольной формулой на катайском.
        - Если хозяева этих служанок попытаются воспрепятствовать тебе, то, какими бы высокими ни были занимаемые ими посты, тебе разрешено применить любую нужную силу. Я предъявляю тебе золотую львиноголовую пайцзу в знак того, что этот приказ исходит от самого богдыхана, повелителя Суши и всего, что на ней.
        - Есть, - ответил Кончак-мерген, чувствуя, как радость поднимается из глубины души, заставляя сердце биться от жажды битвы.
        Марко остался сидеть под ивой, что-то устало бормоча под нос на родном италийском наречии и с удивлением думая, что всё-таки привык к этому их чаю, хотя ж вот не хотел и не думал сроду, что привыкнет к гадости этой, потому что горько, горячо, а гляди ж ты, привыкаешь, вот так и катайская жизнь, горяча и горька, а привыкнешь, не представишь потом, как без этого пойла? что теперь? Компот пить? Вино слишком в голову шибает, а чай самое оно, хоть в праздничный день, хоть в будний, хоть в полдень, хоть посереди ночи, хоть когда его можно, не надоест, что же делать-то я буду, когда всё закончится? Всё. Закончится. Ведь оно когда-нибудь закончится, точнее, закончится уже совсем-совсем скоро, уже виден рассвет надо всей этой дикостью, над кровью, над предательством, надо всем, что таким чужим казалось, когда ребёнком был, а ведь совсем недавно был, вот оно, рукой можно коснуться, протяни только, вот он я - ребёнок, и сейчас тот же вроде внутри, а снаружи? Снаружи я не вижу себя, нет привычки смотреть в зеркало, даже бреюсь на ощупь, потрогал, где шершаво, нож навострил о ремень кирасы да и вжик её, синюю,
чтобы подбородок не чесался, а ведь совсем недавно ещё не чесался, не было ни намёка на бороду, ни на ненависть, ни на что. Если и стоит ненавидеть всё это, то за ненависть; я же не хотел, не желал учиться этой науке, и Шераб Тсеринг мне всё выговаривал, мол, добрым быть выгодно, да почему-то я его науке не внял, императорское искусство проще, да только потом эта ненависть в крови так и копошится, вошкается, падла, кипит, не вижу я добра, не вижу, ищу-ищу, не вижу, только злоба вокруг, злоба звериная, дикая, страшная. Где мой отец, где мой дядя, известно где, это вопрос риторический, вместе с куколками деревянными они у меня похоронены, в том подвале, где по сей день труп того пирата гниёт, разлагается, куда я постоянно запираю двери на огромные засовы, чтобы не воняло оттуда мертвечиной, чтобы не несло всем этим нелепым ужасом, да только ненависть подпихивает мне всё новых и новых пиратов, чтобы не застаивался мальчик, бегал живенько, стрелял метенько, рубал без жалости, чтобы сошёл с ума от этой ненависти, потому как на любови в императорские покои не въедешь, тут нужна колесница о бешеных конях,
хрипят-кипят которые, слюной брызжут заразной, глаза кровянистые выкатывают, а ты хлещи их, мальчик, бешеный конь любого другого быстрее, а чего же ты хотел, мальчик? Наложницу хотел любить твою, Великий хан, да только как любить можно, если то, что ты любишь, - это то, что твою слабость показывает, дыра в доспехе, сломанная стрела, что криво полетит в неурочный час да и треснет, не воткнувшись, любовь та - морок, морок, морок, морок, наваждение, тьфу, чур меня, чур, обойди меня, слабость, обойди, уйди на другого, пусть на другом шелом растрескается, а я выживу, меня ещё с запасом хватит на все подвёртки ваши, я ещё на ваши могилы нассу, падаль венценосная! А могилка-то ваша рядышком совсем, вот она, рукой подать, нету у вас теперь волшебной кольчуги, чтобы защитила, закрыла сердце ваше чёрное; дождусь, уснёте, а я тут, с лучиночкой да ножиком вострым-превострым, такой остроты ещё поискать, так не найдёте, а сегодня не ляжете, так я поищу минутку, подожду, я моложе вас, меня время не торопит, я подожду- покараулю, пока вас Морфей слащавый да вкрадчивый свалит, да прямо мне в рученьки, где уже нож
поёт-танцует. Нету у меня Пэй Пэй, нету моей девочки и не будет такой больше, потому что ни у меня любови больше нету, ни у какой другой девочки не будет, потому что нельзя такого зверя полюбить, любить надо мягкое, а я проклятый убийца, сердце высохло как камушек, не смягчить теперь слезами горькими, ни телом мягким в тесто не раскатать, ни разговором не оморочить, весь я стал как солдатик деревянный, морду звериную оскалил и в бой, за священный престол императора желтомордого, что задёшево мальчонку выкупил, сыном называл да бирюльки дарил, обманул, думал, дурачил сердчишко пацанячье, да только дурак ты, старый, тебе уж Ямы крючья наточены, вон они, в каждом рассвете, в каждом закате маячат стальными отблесками, а я у тебя уж поучился, как мёртвых добивать, и наука та мною освоена ох как хорошо, только голову на подушку преклони, так я тут как тут, сон твой кошмарный, липкий, как пот, в спаленку к тебе так вольюсь, что все слёзы тебе кислотой покажутся, когда хлынут на тебя через меня, ото всех обиженных тобой хлынут, да и дети твои, змеёныши, своего яду мне дадут, чтобы сжечь дотла твой полог
газовый, росписью изукрашенный. Отнял всё у меня, всё, ни за что меня, ни за что, ни за грошик, как чурбана дурацкого деревянного, своей волей поворачивал, а отца деньгой смазал, чтобы старый скаред глаза свои медяками обложил, как мёртвый ходил передо мной, не видел, как его сын ищет помощи, да где там. Где там помощи искать. Сам справлюсь, уже наученный. Ох, как же голова моя не лопнет от этих мыслей тягостных? Как? Как же вынести, дожить до завтрашнего утра? Лисья хитрость, помоги мне, старушечья мудрость, помоги мне, жадность купецкая, помоги мне, ярость ублюдка-полукровки, помоги мне, лживость царедворца- пидора, помоги мне, сила демонов, помоги мне, все-все-все змеи, гады, глисты сердечные, отдайте мне свою мощь жизненную, чтобы остался я живой, хоть и в пыли валяясь, да поглядел, как слёзы мальчишкины жемчугами отольются, заблестят яхонтами на солнышке, когда вы кровавым пузырём умоетесь, когда смех ваш глумливый захлебнётся водичкой багровой, солёной юшкой, как волной морской, когда накроет маской красною ваши хари наглые да ужористые, что богам готовы в бороды наплевать в недалёкой гордости
своей. Я знаю ваш секрет. Каждого. Каждый. Отомщу я. Отомщу. Сладко. Горько. Горячо.
        Марко, умаявшись за эту длинную, бесконечную ночь, спал сидя, уронив голову на грудь, бормоча во сне на полузабытом за эти годы родном языке, дёргая руками, вздрагивая, и песок, вторя его бессвязному злому лепету, вылепливался в искажённые болью лица, словно бы проступавшие сквозь землю в бессильной попытке плюнуть в небо.
        Но долго спать не пришлось. Верёвчатый древесный полог распахнулся, и запыхавшийся Кончак-мерген задёргал Марка за чувяк.
        - Молодой мастер, просыпайтесь, скорее! Не время спать! Великий хан срочно требует к себе, - выпалил сотник и, дождавшись, пока Марко придёт в себя, жёстко добавил: - Беда с ним.
        Марко еле раскрыл глаза и с трудом стащил кирасу через голову.
        - Выгляжу как падаль, - просипел он слабым со сна голосом, чувствуя омерзительную сухость во рту.
        - У вас нет возможности переодеться, - вежливо, но очень быстро сказал Кончак-мерген. - Паланкин ждёт.
        Марко бросил кирасу, оставил тяжёлый шлем, осточертевшую дурную саблю и, пошатываясь, побрёл за сотником.
        Властитель Суши император Юань полулежал на троне, скособочившись на левый подлокотник, окутанный дымом целебных курильниц; моментально отощавшее, словно высушенное над адским огнём тело сотрясали волны мелких спазмов, будто Хубилай был не человеком, а лишь кожаным мешком, набитым крупными, мерзкими тварями, возможно, скорпионами или фалангами, которые пытались прорвать неподдающуюся оболочку и вырваться наружу. Роскошные, шитые самоцветами и золотом одежды выглядели как погребальные плиты, придавившие бьющегося в агонии мертвеца.
        На широкоскулом лице яростно пылали чёрные глаза; сочащийся слюной угол рта, съехавший вниз, как будто полустёртый рукой пьяного живописца, написавшего эту карикатуру на императора, вызывал чувство брезгливой жалости.
        Марко, вбегая в покои, по привычке метнулся было опуститься на правое колено, но, заметив такие разительные перемены на венценосном лике, так и замер в нелепой позе, с ужасом вглядываясь в знакомое и вместе с тем неузнаваемое лицо.
        - Тебе страшно видеть меня таким, мой мальчик? - шёпотом спросил Хубилай, и струйка слюны выбежала из расслабленного рта. Лекарь У Гуань-ци, стоявший одесную, тут же ловким, отточенным движением подобрал её бумажной тряпицей.
        - Да, повелитель, - ответил Марко и удивился тому, как громко звучал его голос на фоне Хубилаева шёпота.
        - Ты видел когда-нибудь, как трескается сосуд с маслом?
        - Да, повелитель.
        - Так и во мне треснул сосуд с жизненной киноварью. Она остывает и каплями покидает меня с каждым мгновением, - скрипуче закхе- кал Хубилай, смеясь над собственной слабостью. - Я умираю.
        У Гуань-ци протестующе вскинул седые длинные брови и хотел что-то сказать, но Хубилай жестом запретил ему возражать, и старый лекарь склонился в полупоклоне. Рука императора, всё та же когтистая кисть, изуродованная противоестественными мозолями, покрытая шрамами, сильно исхудала и стала напоминать скорее не звериную лапу, как ранее, а лапу хищной птицы. Пальцы его, похоже, свела глубокая внутренняя боль, суставы опухли и стали похожи на овечьи коленки. Они чуть подрагивали, неуловимо сжимаясь и разжимаясь, словно хотели поймать и придушить источник этой боли.
        Марко вгляделся в глаза богдыхана и понял: Хубилай прав. На мгновение Марка полоснула мысль: «Это ж я его… Моими пожеланиями отмщение пришло», но перед внутренним взором пронеслись умирающая, исходящая смоляной кровью Хоахчин и её предсмертный вопль. И сердце забилось, как сумасшедшее, зашлось в приступе радости, тут же разбитое чугунной чушкой раскаяния, от которой по всей душе побежали чёрные волны.
        - Мне больно видеть вас таким, - сказал Марко и задохнулся. Демон злорадства боролся в его душе с демоном привязанности к старому императору. Перед глазами бежали яркие картинки прошлого, долгие чаепития и разговоры в Канбалу, совместные битвы, змеиное вино и медленные прогулки вдоль прудов. Где -то внутри, в глубине подсознания он понимал, что все эти всплески тёплых чувств ничего не значат, но остывающая сыновья любовь не сдавалась так просто. Перед смертью она пыталась в последний раз укусить несчастное Марково сердце, её слабеющие клыки оставляли рваные полосы, сочащиеся не то слезами, не то сукровицей. Марко медленно опустился на колено, дыша как ныряльщик, только что вырвавшийся из морских волн на вожделенную поверхность. Издёрганная душа металась и билась в теле, как язык внутри колокола, и эти метания против воли выжимали из глаз предательскую влагу, то радостную, то горестную, то снова сладкую от восторженного чувства отмщения.
        Хубилай истолковал его поведение по-своему. Чёрные глаза непривычно увлажнились, лицо сморщилось в гримасе сострадания, доселе неведомой богдыхану, кривой рот ещё сильней скосился в попытке изобразить отеческую улыбку, дрожащие пальцы пронзили дымный воздух, и император медленно произнёс:
        - Мой мальчик. Я знаю, как сильно ты любил меня все эти недолгие годы. Ты ближе, чем кто-либо… - он закашлялся, и У Гуань-ци протестующе поднял руку с платком, напоминая Хубилаю, что речь отнимает у него слишком много сил. Но император помотал головой в ответ на его жест и, роняя слюну из безвольного рта, продолжил: - Не переживай, все мы смертны. Ты сам рассказывал мне, чему учил тебя твой друг Шераб Тсеринг. Его имя «Мудрость долгой жизни» - говорящее, он был по-настоящему мудр.
        Услышав имя тебетца, Марко окаменел. Душная пелена упала с его глаз, и он увидел то, что пытался втолковать ему Тоган : могучего повелителя Суши больше не существовало, перед ним валялся жалкий полутруп, пытающийся спекулировать на его чувствах.
        - Я знаю, кто стал виною вашей болезни, повелитель, - безжалостно сказал он. - Молока Чёрного дракона не хватило…
        - Молчи! - почти крикнул император, попытавшись выпрямиться, но слабость отбросила его назад на подушки. - Об этом не должен знать никто. Слышишь? Никто.
        В эту минуту Марку до смерти хотелось выпалить всё: и про отравление тебетца, и про сговор с лисами, про все тайны, открывшиеся ему в минувшую ночь, но… Та же холодная жилка, что пульсировала глубоко в сердце, мешая ему снова оказаться во власти мальчишеского преклонения перед Хубилаем, остановила этот бессмысленный порыв. Он коснулся ковра правым кулаком в церемониальном поклоне и сказал:
        - Сотник Кончак-мерген, недавно уволенный из ночной стражи и находящийся во дворце на положении заложника, бесконечно предан вашему величеству. Он стал жертвой интриг своего командира Тогана. Я дал ему возможность доказать свою преданность, поручив найти двух людей, которые распространяли тайну, о которой идёт речь, среди ваших врагов, повелитель.
        - Двух людей? - странно произнёс Хубилай. Полупарализованные мышцы лица не давали возможности чётко различить его интонацию.
        - Да.
        - Много ли они успели наболтать? - брови богдыхана связались в один узел надо лбом в знакомой гневливой маске.
        - Это мы и узнаем, повелитель, когда Кончак-мерген доставит их к вашему трону.
        Хубилай неразборчиво кхекнул. У Гуань-ци крикнул в глубину покоев, переводя кому-то его хрип. Из-за колонны неслышной тенью выполз начальник протокола, чьё имя Марку никак не удавалось запомнить. Что-то слишком простое, не то Мау, не то Хуань. Сухонький старец в огромной, наползающей на глаза чиновничьей шляпе времён Сун, почти неслышно подкрался к трону и что-то зашептал в ухо императора, мелко кланяясь в сгорбленной униженной позе. Потом он повернулся к Марку и слащаво пролебезил:
        - Мы помним Кончак-мергена. Мы окажем ему содействие в поисках. Если он выполнит свою задачу, ему будут возвращены звание сотника, пайцза, соответствующая его рангу, и должность. Чем мы ещё можем помочь?
        Марко поднял голову. На лице начальника протокола не читалось абсолютно ничего, кроме застывшей приторной улыбки профессионального прилипалы. Как, должно быть, он рад, что болезнь императора возвысила его. Раньше эти дела решались бы кем-нибудь из военных, командиром Золотой сотни или кем-то из нойонов ночной стражи. Но бегство Тогана изменило равновесие дворцового закулисья. Это неприятно. Катайцы умеют украдкой прибрать к себе власть лучше, чем кто-либо другой. Тысячи лет интриг. Опасные противники.
        - Я служу престолу Юань не из корысти, - с демонстративной гордостью ответил Марко, с удовлетворением отметив, что его неприкрытый жест подобострастия вызвал доброжелательное шевеление на лице богдыхана.
        - И всё же? - с неподобающей настойчивостью, словно пытаясь отмахнуться от юноши, спросил начальник протокола.
        - Когда-то Великий хан даровал мне меч. Он считается драгоценным, но мне он дорог исключительно как знак высочайшей милости со стороны императорского двора, - стараясь подражать слащавости придворного, проговорил Марко. - Недавно, из-за моего недостойного поведения и интриг, посредством коих мне пытались придать чуть ли не образ какого-то бунтовщика, он был изъят на временное хранение. Я очень просил бы вернуть мне его. Либо забрать у меня символ императорской власти и наказать сообразно воле Великого хана.
        - Мы думали, ты в первую очередь поинтересуешься судьбой своих родных, - с некоторым удивлением полувопросительно-полуутвердительно ответил старый катаец.
        - Моя судьба, а стало быть, и судьба моей семьи целиком находится во власти императора, - ответил Марко, низко склонив голову. Чувяки начальника протокола шевельнулись. Сверху послышался быстрый шёпот, в котором Марку удалось лишь различить слова «преступно» и «опасно». Трон скрипнул.
        - Б-б-будет так, как ты сказал, м-мальчик, - раздался слабый хрипящий голос Хубилая. Марко поднял голову и увидел, как начальник протокола задом вкатывается обратно в тень колонны, совершенно сливаясь с нею своим бесформенным чёрным одеянием. - Но тебе п-пока нельзя… входить в мои покои с оружием, как… раньше.
        - Повинуюсь вашей воле, государь, и благодарю за милость, - сказал Марко.
        Хубилай устало откинулся на услужливо подоткнутое лекарем одеяло, и Марко снова поразился тому, как быстро высохло некогда могучее тело: раньше богдыхан еле втискивался в узковатый трон, а сейчас на сиденье хватало места и для парчового покрывала, и для нескольких подушек. Хубилай шевельнул пальцами, и У Гуань-ци кивком показал Марку на двери, мол, ступай.
        Марко, пятясь и кланяясь, вышел вон. За воротами покоев к нему подошёл улыбчивый непалец со знаком Золотой сотни на грудном щитке и коротким кривым мечом у пояса и протянул обёрнутый в парчу длинный свёрток. Сердце Марка дрогнуло от радости, почувствовав, что под драгоценной пеленой поёт сталью покрытый зеленоватой патиной меч. Его меч.
        - Контяк-мирген ношоль то, сьто ты велель сыскати, - с сильным акцентом сказал непалец. - Он велель казать, никатории лиуди знают, где ты бываль сиодня ночь. Нузьно осторозьней.
        - Я тебя не знаю, - ответил Марко.
        - Я просьто письмо. Зивое письмо. Не нузьно знати меня, - ещё шире улыбнулся непалец, настойчиво сунул меч Марку в руки, формально поклонился и быстро ушёл, оставив после себя неприятный беспокойный осадок.
        В другое время Марко бы действительно разволновался, попытался бы найти понятное оправдание своим действиям, но сейчас он решил поторапливаться. На треволнения, переживания и прочее самоедство у него не оставалось ни времени, ни сил. Он развернул парчу и потянул на себя знакомую рукоять. Меч блеснул тёплым зелёным отсветом, сердце в ответ стукнулось предчувствием скорого расставания - Марко не верил, что меч снова вернётся к нему, но знал, что с ним делать. И делать это нужно было как можно скорее. Но сначала надобно было б проверить, что произошло с Хубилаем.
        «Хубилай», - произнёс он вслух. И вздрогнул от приступа нахлынувшей ненависти.
        Дворцовая библиотека в Тайду превосходила свою предшественницу в старой столице не только количеством текстов, которые хранились на её полках. Здание, которое Хубилай отрядил под книгохранилище, сперва предназначалось для проживания некстати забеременевших наложниц, большое, очень светлое, словно бы воздушное. У Гуань-ци сказал, что благотворная ци не должна встречать препятствий, её привольное течение нужно обеспечить отсутствием острых углов, а каждое окно особым образом защищалось амулетами и витражами. В резных ставнях пропилили защищающие орнаменты, и солнечный ливень, хлеставший днём через оконные проёмы, разбивался на множество мозаичных кусочков, играющих и переливающихся золотым ковром.
        Но потом старшая фрейлина, госпожа Цао (о которой злословили, что ещё её дед был чумазым кузнецом, а мать стирала бельё в Тайду) сочла помещение неуютным, нажаловалась главному евнуху, разразилась безобразная коллективная истерика, и наложницам начали строить другой павильон, сочетавший в себе черты крепостной архитектуры с удивительной безвкусицей. Его конфетный фасад так резко бросался в глаза на фоне сдержанных обводов остальных дворцовых сооружений, воплощавших державность и высокомерную силу, полную собственного достоинства, что многие придворные из катайцев специально делали крюк, проезжая по дворцовым улочкам, только бы не видеть этот приторный ужас. А уж если и случалась необходимость проехать мимо этого монументального памятника крикливым выскочкам, недобитые катай- ские аристократы демонстративно зашторивали окна паланкинов, брезгливо морщась в сторону лубочно-пёстрого сада, из которого ползли вверх разрисованные стены дурного здания.
        Так библиотека переехала в монументальный добротный павильон, словно паривший над десятком ручьёв, чья почти неподвижная поверхность играла всеми оттенками нефрита. В ясный день все окна раскрывались особым механизмом, приводимым в движение длинной бамбуковой оглоблей, а высоченные вертикальные жалюзи таким же образом выставлялись так, чтобы прямые солнечные лучи не вредили свиткам, не желтили бумагу и не высветляли тушь.
        Марко легко поднялся на высокое крыльцо, оглянулся на крохотную меленку, вертевшуюся под несильным напором ручья. Издавать приятный стрекочущий звук - единственная цель, с которой её тут соорудили. Стрекотание девяти колёсиков накладывалось на тонкий звук от колокольцев у круглых ворот, рассеивая дурные чары и умиротворяя природную ци, разбивая слишком янскую волну и подкармливая струи инь. Ослепительно белая цапля медленно проскользила над тёмно-нефритовой водой и, не подняв ни единой капли воды в воздух, опустилась на отмель, горделиво распустив снежные крылья.
        «Как же мне будет не хватать всего этого, - с тоской подумал Марко. - Какая могла бы быть страна! Рай земной». Он вошёл в приятный полумрак, разбитый на тысячи тончайших солнечных кубиков, показал двоим стражникам у входа львиноголовую пайзцу и, с трудом удерживаясь от желания по-детски поскакать по коридору, подошёл к дверям центральной залы. Взялся за ручки дверей. Остановился. Упёрся лбом в высоченные створки.
        Сердце колотилось. Как ненормальное. Старик. Ну, здравствуй. Старый друг. Как же я счастлив видеть тебя живым, слепой чёрт! Он помедлил ещё несколько секунд, и ждал бы ещё, но надтреснутый голос библиотекаря задорно проскрипел сквозь двери:
        - Я слышу твоё дыхание, Марко! Входи наконец!
        Он сидел на полу, посреди горы разбросанных свитков, водя по их исписанным поверхностям чуткими пальцами, чуть вздрагивавшими, словно моргающие веки.
        - Как твоя голова? - вместо приветствия засмеялся Марко. - Если от этого чжуншаньского вина засыпают на тысячу дней, то каково же тогда похмелье?
        - Мне не до похмелья, Марко, - улыбнулся в ответ слепец. - Я хочу собрать историю династии Юань, от Тэмуджина и до наших дней.
        - Я назвал бы это благородным занятием, когда б не последние перемены во дворце.
        Библиотекарь перестал улыбаться, ощупью нашарил на полу свою любимую тросточку, не спеша поднялся и, дойдя до низенького скрипучего кресла, забрался на него с ногами, уютно сложив сухие ноги, проступавшие сквозь хлопчатые шаровары острыми углами.
        - Мы спим или бодрствуем? - попытался пошутить Марко.
        - Для слепца нет большой разницы, - попытался пошутить в ответ старик, но беседа не клеилась.
        Библиотекарь доброжелательно смотрел перед собой, пока его пальцы, словно отдельно от него самого, мелкими, почти незаметными движениями ощупывали палочку. Даже песок, вечно танцующий вокруг Марковых сапог, внезапно замер. Воздух застыл. В полуоткрытую дверь виделось, как стеклянные жёлтые лучи пробивают полумрак коридора. Почти неслышно там скользил в мягких войлочных туфлях пожилой охранник, свет полосами струился по его отрешённому лицу. В окно слышался стрекот меленки у ворот. Приглушённо переговаривались колокольцы.
        - Я только что был у Хубилая, - наконец сказал Марко, устав слушать тишину.
        - Раньше бы ты сказал: «Я был у Великого хана». Стало быть, от его величия осталось ещё меньше, чем было вчера вечером, когда я навестил его, - осторожно ответил библиотекарь.
        - Он высох, как ручей в пустыне.
        - Он рассказал мне… удивительную историю, - довольно сказал библиотекарь, расплывшись в улыбке, от которой все черты его маленького лица попрятались в многочисленных морщинках.
        - Не томи.
        - Ты знаешь предание о молоке двух…
        - Драконов, - подхватил Марко с нервной усмешкой. - Похоже, сегодня это самая обсуждаемая тема в темноте дворцовых коридоров. Хубилай почему-то считает, что это тайна, но ты уже второй человек, который рассказывает мне о ней.
        - Зря смеёшься. Когда бы не внезапная болезнь императора, эта история так и не выплыла бы наружу.
        - Так ты знаешь, что с ним случилось?
        - Да.
        - И?
        Библиотекарь вздохнул и пожевал сухими губами воздух, не то подбирая слова, не то не зная, как начать своё повествование. Марко скрипнул зубами. Библиотекарь отрешённо покачал головой и прошептал:
        - Вступая в битву с демоном, глупо рассчитывать на то, что он будет драться с тобой привычным тебе оружием.
        - Ты говоришь о боге Ичи-мергена?
        - Да. Так получилось, что для демонов нет времени. Мы не знаем, как они чувствуют время, но думаю, что для них нет ни прошлого, ни настоящего, ни будущего. Для них нет той линии от рождения в старость, по которой катится наша людская жизнь. Возможно, время для них похоже на таз с водой, куда можно макнуть руку - хоть в центр таза, хоть ближе к краешку. Возможно, время для них - туман, где бродишь, не разбирая, где находишься, - вправо или влево, свободно, но без малейшего понятия о том, где ты. Повторюсь, я не знаю, как именно демоны управляются со временем. Но очевидно, что такого времени, какое ощущаем мы, для них не существует.
        - Я силюсь представить себе это, старик, но не пойму, к чему ты клонишь?!
        - Когда ты нашёл копию машины, изготовленную непонятно кем, Хубилай первым же делом решил опробовать, насколько она отличается от той, что была построена тобой по его приказу.
        - Безумец!
        - Да, в храбрости ему не откажешь, - усмехнулся библиотекарь.
        - Почему было не послать на это испытание кого-то другого?
        - А кто другой мог бы сравнить действие обеих машин? Только ты да сам император использовали ту, первую. Но ты спал, и тебя сонного отнесли к твоим родственникам, сидящим под домашним арестом. Кроме того, сам факт существования второй машины снимал с тебя презумпцию невиновности. Не отвлекай меня, я теряю нить рассказа. С чего мы начали? - рассеянно пробормотал старик, потом его брови вскинулись, он восстановил логику повествования, хлопнул себя по колену и продолжил: - Так вот. Как только император лёг на ложе машины и погрузился в сон, он тут же почувствовал присутствие слепка какого-то существа рядом. Как будто он не один возлежал на том ложе. Сам он сказал, что то был «гуй» - неупокоенный дух, мучимый жаждой мести всем живым. Присутствие духа ощущалось так явственно, что Хубилай даже на секунду подумал, что дух хочет слиться с ним, дабы захватить его тело.
        «Чжао-паскудник!» - озарило Марка, он моментально вспомнил недавнюю смерть Полосатого.
        - Старик, я должен тебе признаться в одной вещи… Но… Обещай мне, что ты не расскажешь об этом даже под пыткой.
        - Я боюсь боли, Марко, - беспомощно развёл руками библиотекарь. - С другой стороны, я так стар, что вряд ли кому-то придёт в голову пытать меня. Я слишком быстро умру, не доставив палачу радости, - засмеялся старик. - Говори.
        - Во сне, как раз в том, в котором мне открылось местонахождение второй машины, я видел, как какой-то ничтожный охранник попытался воспользоваться ею и мгновенно умер, - тщательно подбирая слова, сказал Марко. Проговаривая их, он раздумывал - не стоит ли ему открыться старику и рассказать о своей связи с покойным Чжао Полосатым, но он благоразумно прикусил язык и сказал вслух только то, что сказал.
        - Тогда мне становится понятно всё, - радостно хлопнул в жёлтые костистые ладоши старик. - Бог Ичи-мергена караулил кого-то слабого, ему нужен был исполнитель его мстительного замысла, кто- то, кто мог бы вызвать спящего Хубилая туда, где демон убил бы его ! И как только охранник, о котором ты говоришь, вошёл в пространство сна, демон рассёк нить, соединяющую его сознание с телом!
        - Подожди, не торопись, я не поспеваю за твоим рассказом! - взмолился Марко.
        - Пойми, Марко. Нет решительно никакой разницы, правдива ли эта сказочная белиберда с молоком двух драконов. Главное, что сам император верит в эту мифическую историю. Он верит, что его можно убить только во сне!
        - Мне говорила об этом мать-лиса.
        - Ты виделся с матерью лисиц?! И ты остался жив?! - от удивле - ния лицо старого библиотекаря стало забавно похожим на кукольную маску Седого старца, которую дарят детям или подвешивают над дверью детской, приманивая долгую жизнь.
        - Старик, прошу тебя, продолжай, сейчас не время отвлекаться. Мне нужно спасти императора, - соврал Марко, в душе удивляясь, как легко он сделал это в разговоре со старым другом.
        - Так вот. Демон знал, что у него только один шанс атаковать - в минуту, когда богдыхан охвачен сном. И когда он чувствует страх. Иными словами, своей верой Хубилай сам дал демону ключик от собственных доспехов. Но демону нужен был сообщник, и тогда он подчинил себе душу охранника, обрёкши его на страдания. Гуй как состояние характеризуется тем, что душа столетиями бродит, не в силах найти ни покаяния, ни прибежища, ни успокоения. И год за годом такого существования гуй всё сильнее чувствует жажду жить, одиночество и ненависть к тем, кто жив. Когда пробил урочный час, демон оборотился ядом и отравил сознание какого-то человека, который будет жить только через пятьсот лет, чтобы тот воззвал к Хубилаю во сне.
        - Какой изощрённый способ отмщения!
        - Да, но, как мы видим, он оказался очень действенен. Сейчас Хубилая охраняют сотни придворных гадателей, знахарей, колдунов. Его, в конце концов, охраняешь ты - человек, убивший всех детей этого демона. Ты опасен, ты владеешь странной, но сильной магией, которую никто не понимает. И, значит, в этом месте и в этом времени, Хубилая уничтожить нельзя. Остаётся только выманить его в другое место и, самое главное, - в другое время, а лучше - в другое измерение, туда, где он окажется беззащитен, один на один со своим единственным страхом.
        - Такое может выдумать только демон…
        - Такое может осуществить только демон. Обладая лишь тонким телом, он может воздействовать на обычного человека исключительно в тот момент, когда его сознание ослаблено, покинуло тело и находится в мире снов.
        - А этот… Гуй… Зачем он?
        - Демон пообещал ему человеческое воплощение, чтобы он мог снова жить и потом нормально умереть. Человек, отравленный демоном, вызвал спящего императора, находясь в дурманном состоянии, когда он не спит и не бодрствует, как медиум. И когда император появился в том мире, гуй, находясь в человеческом теле, разбудил медиума, чем отсёк Хубилаю возможность вернуться назад. Демон подошёл к нему и изъял сосуд жизни из его сердцевины. И император проснулся уже без жизни.
        - Так это гуй отравил того медиума?
        - Нет. Парадокс в том, что демон и есть яд. Он сам вошёл в тело медиума, направил его ум, подсказал ему, как и кого нужно вызывать в пространство сна, и потом…
        - Демон и есть яд?! - слегка отупело пробормотал Марко.
        - У него же нет обычного тела, помнишь? - раздражённо сказал библиотекарь. - Когда ты лишил его всех возможностей проявляться в этом мире через тела своих слуг, которых он называл своими детьми, он дал обет отомстить. Трудно отомстить, не имея физического тела, правда? Поэтому скоро он переродился растением, чей сок станет самым сладким ядом, дурманом, от которого невозможно избавиться человеческому существу. Боюсь оказаться пророком, но, думаю, когда- нибудь он ещё отомстит всей Поднебесной. Но теперь расскажи, как ты остался жив после встречи с матерью-лисой?
        - Я нашёл их волшебный шар со звёздным огнём, - буднично сказал Марко, полностью увлечённый историей, рассказанной библиотекарем.
        - Шар?! Но человек не может даже увидеть этот шар! - оторопело воскликнул старик.
        - Странно. Потому что я просто подошёл к нему и взял его. А потом заставил мать-лисицу служить мне, - ответил Марко, не обращая внимания на библиотекаря, уставившись в одну точку и поглощённый своими мыслями.
        - Это великая магия… - начал говорить старик, но Марко прервал собеседника, по-прежнему глядя куда-то мимо него:
        - А когда последний раз во дворце видели моего двойника?
        - Вчера на закате, - ответил библиотекарь, - я как раз хотел обсудить это. Охрана с утра трепалась у меня под дверью. Огромный призрак лунного убийцы пронёсся через город в сумерках, двигаясь с юга на север. Он как обезьяна скакал по крышам домов, но, несмотря на то что в нём двадцать локтей росту, ни одной черепицы не упало. Это самый обсуждаемый слух во дворце, я думал, что ты хоть что-то об этом знаешь.
        - В это же самое время я бежал с севера на юг, - рассеянно сказал Марко, что-то складывая в уме. - Значит, он бежал ко мне навстречу. А были ли жертвы?
        - Говорят, он с кем-то дрался, но никто не увидел тел и не услышал звуков битвы. Огромный призрак сражался со сгустками тумана, растаяв в полыхающем огне.
        - Я должен идти, - быстро проговорил Марко. Он живо двинулся к дверям, но потом, словно вспомнив, что поступает невежливо, обернулся к старику и сказал: - Прощай. И прости, если что… Мой друг и наставник. Я всегда буду молиться за тебя.
        - Марко… - позвал библиотекарь.
        - М?
        - Мне не нравится твой голос, - пожевал губами старик, преодолевая внутреннее смущение, словно переползая через невидимый барьер.
        - Слова взъерошены и торчат как попало, звуки все перемешаны, чувства скачут… Ты… Мне кажется, ты… сходишь с ума.
        - Я знаю.
        Он стремглав вышел на крыльцо, на секунду задержался, чтобы ещё раз полюбоваться сверкающим потоком ручья, щекочущим крылья игрушечной меленки, и направился к выходу из дворца, не обратив никакого внимания на поклон стражника. Песок клокотал вокруг его сапог, словно взрываясь от плохо сдерживаемой ярости.
        *****Двадцать один.
        Постоялый двор «Золотой карп» шумел на всю улицу, крича распахнутыми окнами, подмигивая прохожим ставнями, выплёвывая в густой от испарений воздух вопли игроков, короткие и резкие команды повара, трели птиц, запертых в бамбуковых клетях под потолком первого этажа. Марко оттолкнул руки надоедливого зазывалы, предлагающего сразиться в мацзя, и вошёл в чайную, размещавшуюся на первом этаже. В нос ударил жаркий аромат еды, горячего кунжутного масла, пряностей и людского пота. Официанты, грациозно уворачивающиеся от порывистых жестов посетителей, как призраки огибали столы, суетливо снуя по большому переполненному залу.
        Марко прошёл чайный зал насквозь, поднялся по широкой лестнице на второй этаж, где гостей встречал огромный, резного дерева карп - символ заведения, уклонился от очередного официанта, назойливо пытавшегося усадить его за стол то к смутно знакомым мунгалам в добрых, нарядных халатах, то к какому-то шумному кагалу пожилых любителей птиц, громко хвастающихся своими питомцами, чирикающими тут же, в маленьких переносных клеточках.
        Возле длинного стола стоял крохотный розовый юноша со злым личиком, яростно раздававший указания молниеносно двигающимся официантам. Чем-то он смахивал на пустельгу, сидящую на деревенском заборе и стерегущую мелких зверьков: та же смесь крошечной гордости и возбуждения. При виде потенциального клиента его лицо моментально меняло не только выражение, но и окрас: из девически- розового он становился пунцовым от натруженного смущения, когда начинал мелко-мелко кланяться и униженно просить клиента отведать, перекусить, отхлебнуть, присесть, в общем, хоть как-то обратить своё высокое внимание на это недостойное заведение, которое он, клиент, озаряет своим присутствием подобно рассветному солнцу над океаном, разгоняя… В общем, что именно разгоняя, Марко не разобрал. Скоростной речитатив юноши заслуживал всяческих похвал. Он мог бы спорить со сверчком, когда б сверчки разумели по-катайски, усмехнулся Марко, изобразил поклон и спросил у юноши хозяина.
        Голос малого превратился из просто слащавого в какую-то уж совсем наигранную патоку, он сообщил, что хозяин в отъезде, что они никак не могут принять сейчас, что гостю, наверняка уставшему с дороги, прежде чем звать хозяина, нужно, просто срочно необходимо сначала отведать восхитительные яйца по-императорски, которых больше не готовят нигде в Тайду, ведь «Золотой карп» стоит здесь, на этом месте, ещё с тех пор, когда даже и города-то самого не было, не только дворца. Вы только представьте себе! Здесь были ещё только перевалочный пункт для караванов да Таможенный стол, пара домиков и… Конечно же, «Золотой карп»! А хозяина не нужно тревожить, да это и невозможно никак, поскольку хозяин в отъезде, он ведь уже немолод, ему нужно поправить здоровье, вот он и поехал на юг, на побережье, а это, сами знаете, путь неблизкий, ох какой неблизкий, но - слава императору - дороги-то сейчас спокойные, куда хочешь поезжай, плати только за перекладных, да и…
        Марко вздохнул и прервал излияния юноши, крепко взяв его за шёлковое плечо.
        - У меня есть один предмет, который наверняка заинтересует твоего прадеда, - понизив голос, шепнул он малому, как бы подчёркивая, что знает, кем ему приходится хозяин, и демонстрируя тем самым, что уже поэтому он выбывает из круга «просто клиентов» и входит в круг друзей семьи.
        Малый моментально изобразил на лице такую степень понимания и участия, которую не всегда встретишь даже у распорядителя похорон, и снова начал петь о том, как прекрасны стали дороги и почтовые станции при правящем доме Юань, покончившем, наконец-то с многолетней смутой, раздиравшей страну.
        Марко развернул тряпицу и, оглянувшись по сторонам, более для антуража, чем из действительного опасения быть увиденным, на пару цуней вытолкнул меч из ножен. Малый моментально заткнулся, как от удара под дых.
        - Я вижу, вы понимаете толк в таких старых и драгоценных вещах, - заговорщицки продолжил Марко. - Мы с вашим прадедом познакомились в крайне странных, я бы даже сказал, трагических обстоятельствах. Скажем так, я избавил его от очень неприятных гостей, которые некоторое время жили у вас наверху, злоупотребляя гостеприимством вашего уважаемого родственника и досаждая ему своими дурными привычками.
        - Наверху, это… Наверху? - туманно спросил парень, неопределённо покрутив пальцем и явно понимая, о чём идёт речь, но боясь упоминать о том случае.
        - Да. Совсем наверху. На террасе. Уверен, вы слышали об этом.
        - Всего одно мгновение. Одно мгновение, - пробормотал малый и испарился словно привидение.
        Действительно, хозяин гостиницы прибыл довольно быстро. Почтенный старец в дорогой шёлковой шапочке и невероятно огромном эффектном кафтане, похожем на паланкин, обрамляющем его сухонькое тельце, приложил кулак к ладони в церемониальном жесте и расплылся в дежурной улыбке:
        - Кто бы мог подумать, молодой мастер, что вы не только останетесь живы после того случая, но и заслужите такую славу своей победой! - с требуемой долей подобострастия произнёс старик, глазами показывая сопровождающему его парню, что тому здесь нечего делать и пора возвращаться к своим обязанностям.
        - Только благодаря вашим советам, учитель, - ещё более подобострастно сказал Марко, стараясь как можно чище произносить катайские слова.
        Кланяясь и пряча сухие лапки в широченных шёлковых рукавах кафтана, словно пожимая ладони сам себе или пытаясь согреть их, старик пытался вести дежурную церемониальную беседу, но всё время косился на свёрток в руках Марка, его старческие лапки дрожали всё сильнее, он заглядывал Марку в лицо, силясь понять, что именно тот думает, а безупречная учёная речь старика лилась тем временем сама по себе, будто бы и не сам он говорил, а какая-то машинка в нём тараторила.
        В конце концов Марко уверенным жестом прекратил излияния старика и прямолинейно спросил:
        - Вы всё ещё хотите обладать этим мечом?
        - Что меня всегда подкупало в ваших хозяевах и что, по всей вероятности, передалось вам, молодой мастер, так это прямолинейность, - растёкся в улыбке владелец гостиницы.
        - Не уверен, учитель, что вам хотя бы что-то нравится во мне и тех людях, которым я служу, - ответил Марко. - Я не услышал вашего ответа.
        - Я не уверен, что достаточно состоятелен для того, чтобы позволить себе выкупить у вас этот превосходный меч, - ответил старик.
        - Вопрос не в цене, вопрос в вашем желании.
        - Увы… - замялся старик, сокрушённо качая головой.
        - Увы «да» или увы «нет»?
        - Увы… Да, - кивнул старик, бросив быстрый взгляд на Марка, словно полоснув по лицу.
        - Тогда почему же «увы»?
        - Я не знаю, что вы запросите за него.
        - Скажем так… Мне доподлинно известно, что вы являетесь основным бенефактором и жертвователем для одного даосского ордена.
        - Ну… - сокрушённо повёл рукавами старик, - прошу учесть, что при этом я ведь помогал вашему хозяину…
        - Мне сейчас решительно нет никакого дела до того, как упомянутый орден относится к Великому хану. Мне даже неважно, признаёте ли вы факт вашей связи с этим орденом.
        - Но что же тогда?..
        - Мне нужно кое-что узнать у того, кто известен как Седой Ху, ученик великого Чан Чуня, наследующий традиции бессмертного Вана Чунъяна, мастер «внутренней алхимии» и великий заклинатель духов. Того, что сидит напротив Главных дворцовых ворот.
        - О, - понимающе кивнул старик.
        - Известно, что, будучи погружённым в состояние внутренней молитвы, мастер Ху не разговаривает с обычными людьми. Но я знаю, что у вас есть… один предмет, вокруг которого одно время вёлся довольно напряжённый торг. И мастер Ху хотел бы получить его, причём настолько сильно, что он даже соблаговолил просить вас об одолжении лично. Я бы хотел обменять драгоценный меч императора на этот предмет.
        - Об этом не может быть и речи! - рассердился старик.
        - Из чего-то приходится выбирать. Всегда приходится выбирать, - цокнул языком Марко и достал меч полностью. Зеленоватое лезвие тускло сыграло на скудном свету, разбавленном бумажной занавеской. Старик вспыхнул.
        - Откуда у вас такая осведомлённость в чуждых, казалось бы, вам делах?
        - Кому-то, менее мудрому и сведущему в тонкого рода вещах, я бы мог ответить, что слишком много времени провёл с ночной стражей, чтобы от меня можно было бы утаить какие-то секреты. Но вам я скажу правду, - ответил Марко, с некоторым злорадством следя, как жадно старик смотрит на слегка подёрнутое патиной основание лезвия и как внимательно глядит на отсветы, бегущие по его кромке.
        - М? - с деланным равнодушием поднял брови старик.
        - Вам же известно, что я был в Канбалу во время бунта семьи Чэня Ванху? Что ж… через своего друга, принца Тогана, с которым мы крепко сошлись в аннамском походе, я познакомился с семьёй Чэнь поближе. Вам ведь известна девица Чэнь по прозванию Юйхуань, «Нефритовый браслет»? Любовница Тогана?
        - Допустим, - кивнул старик. Марко быстро вбросил меч обратно в ножны, следя за реакцией старика, и продолжил:
        - Тогда для вас нет секрета и в том, что семья Чэнь часто обращалась к даосам за помощью. Сегодня ночью по её приказу я убил императорскую кормилицу Хоахчин, старую ведьму, - сказал Марко, с наслаждением наблюдая, как глаза старика выкатываются из орбит от изумления. - Вы не знали, что я состоял в любовной связи с сестрой девицы Чэнь, императорской наложницей, известной ранее как Пэй Пэй? Хоахчин убила её. И сегодня я наконец отомстил. Сейчас Тоган готовит вторжение в Тайду, а моей задачей было подготовить почву, обескровив императора.
        - Но…
        - Тоган хочет добиться возвращения катайцев к управлению страной. И я хочу того же.
        - Но почему?
        - Мотива два. Один из них личный, и он связан со смертью Пэй Пэй. Я не хочу обсуждать его сейчас. Важнее мотив общественный: с мунгалами невозможно договариваться. Я служил императору несколько лет, но это не помешало ему взять в заложники моих отца и дядю. Даже статус послов Святого Престола не помешал императору заточить их в темницу, как простых смертных. Вы должны помочь мне. И вы должны помочь Тогану.
        - И какой же помощи вы просите от меня, молодой мастер?
        - Примите в дар этот бесценный меч и отдайте мне взамен нефритовую заколку Люя Дунбиня.
        - Вы невыносимы! - сказал старик, судя по всему, мучившийся тяжёлым выбором.
        - Но почему же?! Послушайте меня, учитель! - горячо зашептал Марко, приблизив лицо к старику ровно до той незримой границы, нарушение которой было уже преступлением против катайских представлений о приличиях. - Вы получите меч, мастер Ху получит самый сильный магический предмет Поднебесной, которым ему куда лучше удастся сдерживать демонов, заполнивших Тайду и рвущихся из дворца наружу. А я освобожу своих родных и навсегда уеду из Катая, если останусь жив. Все выигрывают!
        - А как же ваш жуткий двойник?
        - Именно для этого мне и нужна помощь мастера Ху. Я готов встретиться лицом к лицу с демоном и навсегда запереть дверь между мирами, так некстати распахнутую мной. Я готов даже умереть, вы помните, что мне не занимать смелости! Но перед этим я хочу освободить своих родных. В этом мне поможет Тоган.
        Старик не то чувствовал какой-то подвох, не то его опыт торговаться подсказывал ему, что на всякий случай лучше удерживать на лице маску презрительного недоверия. Марко сходил с ума, пытаясь разгадать, что происходит в голове старика, удалось ли ему склонить его на свою сторону. В конце концов затянувшаяся пауза разрешилась скрипом, еле слышным из пересохшего старческого горла:
        - Как именно вам поможет Тоган?
        - Его слуга по прозванию Кончак-мерген держит связь между нами. Когда я убил Хоахчин, то разорвал невидимую пуповину, через которую император подпитывался древней силой своего рода. Завтра станет известно, что император умирает. Как только станет ясно, что он уже не сможет отдать приказ той силы, которой следовало бы подчиниться, начальник службы протокола начнёт тянуть время, пытаясь выгадать удачный момент для себя самого. В это время, пока войска обезглавлены, Тоган вступит в город. Стража охотно подчинится ему, потому что его воинская слава стократно превосходит подмоченную репутацию его брата Темура. Всё готово. Осталось только обуздать войско демонов. Я справился с теми, что привела Хоахчин. Но с другими должен справиться мастер Ху. Иначе Тогана раздавят.
        Старик сверлил Марка глазами из-под козырька седых бровей, как водяная гадюка следит за купальщиком из-под занавеса ломаных ветвей осоки. Он вздохнул, нервно дёрнул головой, потеребил жалкую седую поросль на подбородке, погрыз пару длинных белых волосьев, пожевал их обескровленными синеватыми губами и сварливо проскрипел:
        - Вы же умеете странствовать во снах, молодой мастер? Слава о вашем могуществе сновидца распространилась далеко за пределы дворца. Почему бы вам не переговорить с этим седым даосом, будучи погружённым в сон?
        Марко тяжело вздохнул. Чёрная тень скользнула по его светлым глазам, взгляд на минуту остекленел, остановился, словно он на несколько мгновений выпал из этой реальности, оставив здесь лишь оболочку. Но в тот момент, когда старик нетерпеливо шевельнулся, Марко пришёл в себя и, сдерживая раздражение, сказал:
        - Учитель, неужели вы думаете, что я не пробовал этого сделать? Я совершил несколько попыток, но во сне мастер Ху не имеет формы. Он совершенно растворён в тумане, он не имеет границ, невозможно сказать, где заканчивается туман сна и начинается мастер Ху и наоборот. Я пытался взывать к самому пространству, но мастер Ху не отзывается, относясь ко мне, ничтожному смертному, с нескрываемым пренебрежением. Я испробовал множество разных способов поговорить с ним, но ни один из них не увенчался успехом. Я в отчаянии, учитель. Я действительно в отчаянии.
        - Возьмите, - просто сказал старик, доставая из-за пазухи потёртый кожаный мешочек на витом шёлковом шнуре.
        - Это?.. - недоверчиво спросил Марко, удивлённый таким неожиданным поворотом.
        - Да, это она. Этой палочкой бессмертный Люй Дунбинь закалывал волосы. Ею же он пригвождал злых духов. Я всегда носил её с собой. Именно поэтому собратья вашего Ичи-мергена ничего не смогли сделать со мной. Прошу мой меч.
        Марко освободил ножны от тряпья и протянул меч старцу. Солнечный луч пробежал по лицу владельца гостиницы, озаряя его безграничным детским счастьем. Он выхватил меч и сделал пробный взмах, приоткрыв рот, словно маленький. Слёзы тихо выкатились из прояснившихся глаз с набрякшими старческими веками и побежали по тёмным щекам, оставляя радужные полосы следов.
        Марко снова поразился мощи, которая таилась в этом сухом теле. Внезапно ему стало страшно. Он попятился, чуть не кувыркнулся с лестницы, осторожно нащупал пяткой ступеньку, но так и не смог отвести взгляда от сияющих зеленоватых кругов, которые вычерчивал старик, словно оборотившийся в эту минуту в мифического воина.
        Первое, что неприятно удивило Марка, - безмолвие даосского амулета. Он плохо помнил биографию Люя Дунбиня, с трудом запомнил это имя, записав его латиницей на клочке бумаги, когда подслушал разговор о нём в толпе ещё в ту пору, как старый даос только-только пришёл к дворцовым воротам. Одно он запомнил чётко: патриарха Люя не зря называли бессмертным. Подспудно он ожидал, что заколка патриарха окажется чем-то необычным. Меч императора пел в Марковых руках, чётки Шераба Тсеринга вибрировали, словно пойманные в ладошку божьи коровки, машина дрожала, когда Марко проводил рукой по её сочленениям. Но заколка Люя Дунбиня молчала.
        Марко уселся на мелкую белую гальку, усыпавшую пологий спуск к ручью, делавшему изгиб под гнутой-перегнутой ивой, больше похожей на огромное мохнатое животное, чем на дерево, достал из-за пазухи кожаный мешочек, покрытый такими древними иероглифами, что Марко не сумел их прочесть, и осторожно вытряхнул амулет на ладонь.
        Прохладный камень веско лёг в руку, но продолжал молчать. Крупная, в полторы ладони длиной заколка у комля увенчивалась круглым набалдашником, непрозрачным и почти чёрным, а по мере утончения теплела, зеленела, прояснялась, и у неострого кончика становилась совершенно светлой, почти просвечивающей, с тонкими вкраплениями тёмной зелени где -то в глубине. Марко взмахнул ею. Ничего не произошло, разве что возник странный оптический эффект: благодаря разнице в цвете и насыщенности камня палочка словно бы не то вырастала из воздуха, не то впивалась в него концом, совершенно растворяясь в знойном летнем мареве, освещённом тысячей горящих на солнце мошек, пушинок, пылинок и прочих частичек сиюминутного бытия.
        Где-то у сердца зашевелилась противная-противная мысль, зелёная, как эта дурацкая каменная тычинка. Мысль крутилась, вилась, развивалась и вот уже арканом захлестнула горло: обман. Меня обманули. Старикан соврал мне, мерзкая гадина. Хитростью выманил у меня меч… Что же делать?
        Марко сжал челюсти, глядя на палочку, невинно лежавшую на каменной лавке, подле которой он уселся как за обеденный стол.
        Что же делать?!! Вернуться?! Наказать? Но как?.. В честном бою против старого козла у меня нет ни малейших шансов! О боги- боги-боги… земные и небесные…
        В сердцах Марко вскочил на ноги, схватил палочку и с размаху бросил её прямо в гущу живого, вечно бурлящего у его сапог песка. Палочка тяжело вонзилась прямо в сердцевину кудрявых песчаных вихорьков и замерла, медленно накренившись под собственной тяжестью. И песок тут же послушно замер в ответ.
        Марко настолько обалдел от неожиданности, что так же, как и палочка секунду назад, рухнул на песок рядом с нею, в воздухе подобрав под себя ноги крендельком. Песок жил всегда. Когда Марко спал или когда бодрствовал, когда был зол или когда находился в прекрасном расположении духа. Песок жил. Он говорил с Марком, повиновался его жестам, иногда спорил, иногда опережал его движения и предугадывал мысли. Но сейчас он замер. Как будто обычная песчаная дорожка, просыпавшаяся из ребячьей посудинки для игры. Марко пошевелил пальцем, песок никак не отреагировал. Марко воткнул палец в песок, пошевелил снова. Холодный песок молчал.
        Марко хмыкнул, вынул нефритовую палочку из горстки песка, и тот сразу же взвился небольшим смерчем, словно разминая затёкшие во сне члены. Марко быстро ткнул палочкой в сердцевину смерчика, и вихрь замер, сначала сохраняя форму в мельчайших деталях, как замёрзшая сосулька, потом постепенно осыпался, снова став безжизненным скоплением песчинок.
        И вдруг до Марка дошло: заколка просто выполняла свою функцию. Это была совершенная заколка, доведённая до немыслимой законченности! Как большинство даосов, бессмертный Люй Дунбинь наверняка никогда не стриг волос, завязывая их в пучок и скалывая на макушке. Заколка не давала им распасться, она вообще не давала им шевелиться!
        Марко покосился на свою собственную недлинную косицу, аккуратно вытащил из причёски прядь, подул, посмотрел, как прядь послушно легла по направлению его дыхания. Потом провёл под ней заколкой, прядь сразу безжизненно повисла. Марко снова подул, прядь не шевелилась, словно нарисованная в воздухе. Марко изогнул её, подспудно ожидая, что встретит такое же сопротивление, как если гнёшь проволоку. Но прядь волос изогнулась совершенно невесомо, замерев в противоестественном завитке.
        Марко подул на него, завиток качнулся, но не выпрямился. Его пришлось распрямлять ладонью.
        Мы скоро снова будем вместе, я не знаю как, пока не знаю как, но я знаю, что больше мы никогда не разлучимся.
        Сказал Марко, глядя в пустоту перед собой.
        Ты соткёшься из воздуха и света так же, как было много раз до этого, мы сольёмся, потому что моё тело тоже ничего не будет значить. В этом мире, в этом поразительном мире, где органы чувств обманывают так же легко, как молодая жена обманывает престарелого мужа.
        Здесь нет никаких правил. Всё, что мы знали до этого, погребено под толщей снов и наваждений.
        Сказал Марко.
        Пэй Пэй. Моя голубка. Жасмин и яблоки. Я вижу тебя тут, не глазами, нет. Я вижу тебя всем телом. Говорят, я молод. Всё моё тело ноет и болит, тоскуя о тебе. А моя душа похожа на смятое письмо, хранящее слова, которых никто не может разобрать, жалкое, размытое дождём.
        Сказал Марко, поводя в воздухе амулетом, как кистью.
        Пэй Пэй, ты говоришь, что я - это ты. А ты - это я. Приди. Приди и останься. Я могу убить столько людей и нелюдей, что у всех жителей Тайду не хватит пальцев, чтобы подсчитать количество трупов, которые я могу оставить за собой. Я могу повелевать снами. Но не могу повелевать тобой. И никогда не мог. Свободная, чистая, парящая между мирами. Что я должен сделать, чтобы никогда больше не разлучаться с тобой?
        Слова Марка скользили вслед за перистыми облаками, устилавшими горизонт, словно летящие на ночёвку белые птицы, и мягко серевшими у самой кромки земли подобно хлопьям пепла.
        Иногда я зову тебя целыми днями, но ты не приходишь. Иногда я хочу избавиться от твоего образа, но ты преследуешь меня. Раньше я мучался этим. Теперь я хочу одного: хоть как-то, хоть каким-то образом, магией, ворожбой, пусть бы и самыми чудовищными заклинаньями, но видеть тебя, осязать тебя, вдыхать тебя, моя голубка, моя Пэй Пэй.
        Сказал Марко, подспудно ожидая, что спускающиеся сумерки подарят ему то, чего он желал.
        Говорят, я сошёл с ума. Но где тот ум, с корабля которого я спустился в болото безумия? Я искал его тут и там. Его нет. Говорят, что я впал в крайность, греховную крайность отрицания бытия, но мне всё равно. Говорят, что я отрёкся от бога своих отцов. Но мне всё равно. Моя любовь сильнее любых богов. Пэй Пэй. Боже. Пэй Пэй.
        Сказал Марко и вытер глаза ладонью.
        Ты помнишь наши ночи? Наши зимние ночи? Такие длинные, что можно прожить несколько жизней, пока рассвет не посеребрит иней на ставнях? Если бы я знал, что ждёт нас, то сбежал бы с тобой туда, где никто бы не нашёл нас. В мире так много городов. Есть и те, что дали бы нам приют, какими бы мы ни были.
        Он посмотрел в сумерки и продолжил, словно бы прочтя в воздухе ответ.
        Ты права. Ничего не изменить. Ты ведь знаешь, почему я построил машину? Я надеялся, что она поможет мне всегда быть с тобой. Мне ведь всё равно, снишься ты мне во сне или снишься мне в пространстве яви. Я просто хотел быть с тобой. Каждую ночь. Это ведь такое простое маленькое желание. Я не хотел империй. Я не хотел власти. Ни денег, ни высоких тронов, ни пышных процессий. Ничего. Я просто хотел каждую ночь засыпать с тобой.
        Лучник на ближайшей башне отбил бронзовым пестиком вечернюю стражу. Звук поплыл в сумеречной тишине как большой мыльный пузырь.
        Жасмин. Жасмин и яблоки. Моя Пэй Пэй. Твоя любовь была такой ароматной. Скоро мы будем вместе, моя голубка, совсем скоро. Всё закончится. Все ниточки добегут до конца. Мы будем вместе.
        Марко поднялся с земли, зачерпнул прохладной воды из пруда, мельком взглянул на золотых рыбок, суетящихся в ожидании корма, бросил горсть воды себе в лицо, смывая стыдные мальчишеские слёзы, и споро пошёл по направлению к Центральным воротам.
        Над ним летела полупрозрачная тень, от которой тёк сладкий жар, она помавала широкими рукавами, как крыльями, рождая смутное желание близости в каждом, кому случалось её увидеть. Но Марко, поглощённый своими мыслями, не повернул головы, и она летела над ним как штандарт или зонт, защищая свою любовь от чужого чёрного солнца.
        Он почти достиг Центральных ворот, ему оставалось спуститься по Благолепному тротуару, обогнуть Пагоду предков, на которой уже зажгли ночные огни, и пересечь площадь Чжиюань. Навстречу ему вышел Кончак-мерген. Марко рефлекторно огляделся и, подняв голову, бросил быстрый взгляд на ближайшую башню. Лучник смотрел в другую сторону.
        - Доброй ночи, молодой мастер, - сказал Кончак-мерген. - Не нужно опасаться, что нас кто-то увидит. Великий хан восстановил меня в должности, а вам вернул все права. Правда, меня это довольно сильно пугает, поскольку теперь мы с вами официально осведомлены о самой страшной тайне императора.
        - О чём ты?.. - рассеянно спросил Марко.
        - Я нашёл их.
        - Этих… прачек или как их там?
        - Да. Кухарок.
        - И? - нетерпеливо топнул ногой Марко.
        - Вы были правы, молодой мастер, - довольно усмехнулся Кончак-мерген в усы. - Вы, как обычно, оказались удивительно проницательны. Мне пришлось довольно сильно потрудиться, чтобы найти их, но один евнух под пыткой сознался, где их сыскать. К сожалению, он не выжил и не даст каких-либо показаний. Но кухарок я нашёл.
        - Ну же! Рассказывай, что именно они сказали тебе?
        - Одна из них, та, что помоложе, призналась во всём сразу, как только увидела пыточный инвентарь. Разумеется, она немного поломалась для виду перед своей товаркой, но, когда я отвёл её в камеру и спросил, понимает ли она, как будет выглядеть её лицо к утру, быстро стала рассказывать всё, что знала. Она, кстати, очень хорошенькая. Жалко, что до настоящего допроса так и не дошло: ребята очень хотели её снасильничать.
        - А вторая? - нервно дёрнул углом рта Марко.
        - Она держалась очень вызывающе. К ней сразу же применили пытку водой, но результата не достигли. Она, словно лягушка, сумела под водой дышать так же хорошо, как мы делаем это сейчас. В запале мы притопили её больше чем на четверть часа, но она всем своим видом показывала, что чувствует себя вполне комфортно. Тогда мы применили пытку огнём и с удивлением заметили, что огонь полыхает, совершенно не касаясь её тела. Ни боль, ни иглы, ничего её не пугало. Мне пришлось притащить в камеру её дочерей и мужа и изнасиловать старшую у неё на глазах, пригрозив сделать то же самое с младшей, а мужу отрезать гениталии. И только тогда она заговорила. Всякий раз, как она останавливалась - а делала она это довольно часто, - мне приходилось подвешивать её муженька на дыбе. И только так она соглашалась продолжить.
        - Завидное упорство говорит нам о том, что ей было что скрывать.
        - Она оказалась дурой, - засмеялся Кончак-мерген. - Если бы она попросту созналась, что пошла на поводу у Хоахчин и по неведению приняла участие в заговоре против Ичи-мергена, ей выжгли бы клеймо, сослали в деревню, где она жила бы со своими выблядками до самой старости. А с учётом того, сколько можно скопить, работая кухаркой при дворце, ещё и внукам бы хватило её денег. Но, поскольку эта безмозглая курица думала только о том, как бы сохранить более страшную тайну, то… В общем… - он вынул из-за спины тыковку-горлянку, из тех, что берут с собой странники-даосы и монахи, ищущие подаяний для братии, и протянул её Марку, держа за повязку. - Вот.
        - Что это? - с некоторым подозрением спросил Марко. Он принял тыковку, подхватив её под днище, и чуть не выронил.
        - Осторожней, она куда тяжелей, чем кажется, - обеспокоенно вскрикнул Кончак-мерген.
        - Да я уж понял, - раздражённо ответил Марко, чувствуя, как рука немеет.
        - Лучше держать за верёвку, иначе рука начинает неметь, - сказал Кончак-мерген. Марко тут же перехватил тыковку, с облегчением чувствуя покалывание крови, возвращающейся в руку.
        - Что это? - повторил Марко свой вопрос.
        - Вы никогда не поверите! - сказал Кончак-мерген с плохо скрываемым восторгом.
        - Ну же, не томи. Какое-то снадобье или что?
        - Молоко. То самое молоко Чёрного дракона, - прошептал Кончак-мерген прямо в ухо Марку, захлёбываясь смехом.
        - Чему ты радуешься?
        - А вы попробуйте ткнуть меня мечом, молодой мастер, - заговорщицки хохотнул обычно сдержанный Кончак-мерген. Марко недоверчиво посмотрел на товарища. Мерген усмехнулся и приглашающе похлопал себя по животу. Марко вынул из рукава стилет и, быстро перебросив его в левую руку, ткнул стражника в печень. Кончак-мерген поморщился, но и только. Стилет словно напоролся на кольчугу. Мерген приподнял рубаху: на смуглом голом животе, прямо напротив печени наливался синяк и тянулась небольшая царапина. - Я натёрся им, чтобы проверить на себе, - пояснил Кончак-мерген.
        - Господи… - прошептал Марко, глядя на тыковку.
        - Меня настолько впечатлило умение этой тупой крестьянки противостоять пыткам, что я просто не мог не попробовать на себе. Сначала помазал себе запястье и рубанул по нему ножом - ничего. Потом топором хватил. Только рука заныла, как от удара палкой, а топор отскочил как от камня. Тогда я натёрся весь.
        - И как оно?
        - Поначалу жжёт довольно сильно, кажется, что обгораешь, как на солнце. Потом жжение уходит, а тепло остаётся.
        - Расскажи-ка мне поподробнее. Откуда оно у тебя? - сказал Марко, уважительно поглядев на тыковку.
        - Когда старая сволочь всё-таки сломалась и начала говорить, то с её слов вышла очень некрасивая картинка. Дело в том, что она дружна с Хоачхин многие годы, они сошлись ещё в те поры, когда эта кухарка была девицею. Сейчас, когда всё начинает открываться, я просто поражаюсь предусмотрительности матушки Хоахчин. Со слов кухарки, служившей ещё во времена войлочных «походных дворцов», старая кормилица прекрасно понимала, кого именно она выкармливает грудью. Мать Хубилая не зря болела всю жизнь, и молока у неё тоже не было неспроста. Все соки из неё выпил младенец. Так она и зачахла, не оправившись от родов. Считается, что Ариг-буга и Хулагу были родными братьями Хубилая, но кухарка сказала, что это не так. Она сказала, что царица Сорхахтани больше не могла родить после Хубилая, и его младшие братья рождены от кого-то из младших жён и сразу после родов переданы ей в присутствии родни, чтобы узаконить родство. Тулуй считал, что это предотвратит рознь между ними… Как мы видим сейчас, Хубилаев отец ошибся, - тут Кончак-мерген нахмурился, задумался было, но собрался и продолжил: - У Хоахчин было
специальное кожаное колечко, которое она вставляла маленькому Хубилаю в рот, иначе бы откусил ей сосок. Он родился покрытым волосами, но это не так удивительно. Странно то, что зубы у него прорезались уже в утробе.
        - Гнев небес… - прошептал Марко, перекрестившись.
        - Кухарка рассказала, что Хоахчин до смерти боялась своего предыдущего, самого знаменитого воспитанника - великого Тэмуджина, отца мунгал. И ещё в те времена решила оставить для себя лазейку: будучи кормилицей, она должна была регулярно купать Тэмуджина в молоке двух драконов и смачивать этой смесью тряпицу, чтобы давать ему сосать раз в каждую новую луну. И она зажилила часть этой чудодейственной смеси, чтобы пить её самой. Потому-то она и прожила так долго!
        Марко вспомнил, как не смог коснуться старой кормилицы оружием и как огонь щадил её кожу. Приходилось признать, что версия Кончак-мергена звучит хоть и фантастично, но убедительно.
        - Забавна причина, по которой йекэ-нойон Толуй и царица Сорхахтани передали на кормление младенца Хубилая именно ей, - горько усмехнулся Кончак-мерген, продолжая рассказ. Видно было, что его горячая любовь ко всему мунгальскому испытала минувшим днём жесточайший удар, и сейчас это новое, неприятное знание боролось с давней привычкой встречать боевым кличем чингизидов любое упоминание имени Тэмуджина или кого-либо из правящего дома.
        - Они наверняка подумали, что, если Хоахчин живёт так долго и по-прежнему хорошо выглядит, может рожать и кормить, значит, в ней живёт особая жизненная сила, - скривился в усмешке Марко.
        - Именно, молодой мастер, - кивнул Кончак-мерген.
        - Кстати, если кормилица могла рожать, то где её дети? - словно очнувшись, спросил Марко.
        - Владыка Тэмуджин был, пожалуй, самым предусмотрительным человеком на всей Суше, - ответил мерген. - Сам он прошёл через унижение сиротства, поэтому…
        - Их убивали?
        - Нет. Он оставался благодарен кормилице, поэтому её детей оставляли в живых, просто высылали в другие улусы, где они росли среди мунгальской знати, не зная своего истинного родства. Говорят, что существует список её сыновей и дочерей. Но он является одной из самых охраняемых тайн Юань. Настолько охраняемых, что лично я даже не верю в его существование, - засмеялся Кончак-мерген.
        - Мерген, прошу, продолжай свой рассказ. Что же кухарка?
        - Со временем кухарка обнаружила, что Хоахчин не меняется с годами, а сама она стареет. По её рассказу, ей самой уж минуло тридцать, а она так и не была замужем. Она знала, что Хоахчин что-то делает, занимается какой-то магией, принимает разные сред-ства. Отчаявшись, она однажды подпоила кормилицу, тайком добавив в кумыс рисового вина. Так ей открылось, что Хоахчин тайно попивает императорскую смесь драконьего молока. И она сама стала подворовывать оттуда.
        - Помогло ей?
        - Она старше меня, но выглядит так, что я хоть сейчас бы показал ей, на что способен ханский нухур как мужчина, - грубовато хохотнул Кончак-мерген.
        - Но ты сказал, что в горлянке только молоко Чёрного дракона. Как же смесь?
        - Как я уже говорил, молодой мастер, старая прохиндейка глупа, как курица. Она не знала всех свойств этой смеси, как, впрочем, их не знаю и я. Но, согласно своей куриной логике, она рассудила так: «Я принимаю волшебную смесь ради красоты. Кто увидит меня ночью? В темноте я красива и так». Поэтому она пила только белое молоко, а чёрное сливала в горлянку про запас, - расхохотался Кончак-мерген.
        - Просто на чёрный день. Конечно, она поняла, что этот её чёрный день настал как раз сегодня, и с радостью отдала чёрное молоко мне. В обмен на жизнь своих домочадцев.
        - Показания оформлены должным образом?
        - Как вы и приказали, молодой мастер. Уж и не знаю, как благо - дарить вас за то, что я теперь снова восстановлен во всех привилегиях.
        - Да какие у тебя привилегии… - сказал Марко. - Привилегия первым умереть во славу рода Толуя?
        - Умереть с оружием, а не казнённым как собака, - с угрюмой гордостью ответил мерген.
        Марко посмотрел в глаза сотника. Тот, как обычно, стоял прямо и просто. Не кланяясь, но и не вздёргивая вверх подбородок. В этой каменной простоте было что-то вечное, земляное, что-то оттуда, из тех мест, где человек живёт в объятиях природы, никому не кланяясь, ничего не прося, делая подношения духам как собратьям, а не как богам. Сколько Марко ни пытался высмотреть в прищуренных глазах Кончак-мергена намёк на двусмысленность, предательство или лживость, ничто не искажало прямоты взгляда старого сотника.
        - Что ты будешь делать с этим волшебным молоком? - спросил Марко.
        - Я не зарегистрировал в протоколе этой части беседы с допрашиваемой, - сказал Кончак-мерген. - Буду честен. Меня до смерти пугает ваш двойник. По своим обязанностям, я должен его остановить. Или, как минимум, отслеживать его перемещения. А это всё равно что в рыбацкой лодке плавать за ураганом и записывать, какие деревни смыло и какие корабли потопило волной. Я боюсь не смерти, вы понимаете, молодой мастер.
        Марко кивнул.
        - Я видел, как адова окалина пожирает живых людей, рискнувших сразиться с призраками. Я видел, как они навсегда теряют разум. Я видел, как столкновение с демонами оставляет полую телесную оболочку от людей, делает их безмозглыми скотами, жрущими собственное говно, - сотник понизил голос и шёпотом признался: - Я видел, как однажды вы вызвали в этот мир демонов одним словом и как потом призрак вашего тебетского друга обуздал их. Нету на свете человека, после смерти Ичи-мергена, который бы смог меня испугать. Но демоны - другое дело. И самый страшный из них - это ваш двойник. Я знаю, что вы намерены сразиться с ним. Поэтому я принёс это молоко Чёрного дракона для вас, - сказал Кончак-мерген, и глаза его увлажнились. - Я не сомневаюсь в исходе битвы. Но если можно сделать вас сильнее, я должен сделать вас сильнее, молодой мастер.
        Марко склонился перед сотником. Тот отвёл глаза и, взяв Марка за плечи, остановил поклон. Ночь окончательно опустилась на Тайду. Марко кивнул на прощание и побежал к выходу из дворца.Двадцать два.
        Влажная зарёванная ночь сонной девушкой разметалась над дворцом, тяжело накрыв расслабленными веками пагоды, павильоны, мосты и анфилады, укрыв вороной чёлкой играющие ручьи и остекленевшие пруды, затопив ниспадающими локонами кривые улицы и безжизненные площади, замершие в ожидании тысяч ног, что побегут по ним утром. Ночная вязкая тушь так загустела, что редкие мутные пятна фонарей никак не могли разбавить её до той степени прозрачности, когда очертания хотя бы слегка видны; изгибы крыш и резные фигурки, сбегающие по ним и застывающие в немом полёте у края, лишь угадывались, подпитываемые зрительной памятью, что плясала под веками подобно отпечатку солнечных зайчиков на утомлённой полуднем сетчатке. Новолуние. Фонарям не заменить потерявшуюся луну.
        Марко шёл по площади Чжиюань, беспредельной, как небо, расчерченной ровными полосами тёсаного камня с бронзовыми отметинами для сотников, выводящих войско на парад, словно плыл в чернильной вязкой гуще, почти наугад выбирая направление к главным дворцовым воротам. Новолуние. Могучий Рахула проглотил луну, гневно сверкая тысячей всевидящих глаз. Воздух всё влажнел, напитываясь тяжёлой водой, его завитки, щекочущие кожу в запахе халата, превращались в мокрые щупальца, чмокающие невидимыми присосками, выпивающими тепло. Марко вслушался в звенящую тьму, стараясь даже не столько расслышать, сколько угадать трубное пение буддийских монахов, заклинающих в эту святую для них ночь жутких дхармапал, обуздывающих демонов. Но даже цикады прижались к ветвям и умолкли под неподъёмным ночным одеялом.
        Бамбуковый постук ближайшей «двойки», скользящей по маршруту боевого патрулирования, доносился словно из-под подушки и казался каким-то замедленным, словно старшина «двойки» постукивал в дощечку не то сонно, не то напуганно. И это замедление привычного ритма, отбивающего четверть часа дежурным сигналом «всё спокойно», тяготило. Хотелось крикнуть во тьму, туда, где невидимая «двойка» бежала через чернильную влагу, скорее, что ж вы, тетери сонные, стучите как мёртвые, накликаете беду. Отбивать сигнал нужно бодро, а вы…
        Сглаженное, еле слышное позвякивание доспеха окончательно поглотила тьма, Марко шёл к воротам, которые, словно мираж, отдалялись от него. До ломоты в пальцах сжимая в потеющей руке кожаный мешочек с заколкой Люя Бессмертного, Марко пытался вызвать в себе чувство сна. Но вязкий туман, липнущий к лицу в реальности яви, отвлекал его, и он никак не мог пробить эту невидимую завесу, что отделяла обычное зрение от зрения сна. Может, так действовал загадочный даосский амулет, а может, планеты замерли в том положении, что мешает совместить разные пласты реальности, но раз за разом он сжимал челюсти от досады, снова и снова промахиваясь мимо невидимой мягкой двери, что впустила бы его в пещеру вещего сна.
        Он впивался в мякоть ночи дорогими сапогами, подбитыми слоновьей кожей, губчатой, мягкой и толстой, как пена на гребне прибоя. Почти бесшумно они целовали вспотевшую мостовую, и вот уже прояснялся впереди огромный силуэт Главных ворот, чёрный на чёрном, заплатка на темноте. Запертые на ночь на девять исполинских засовов, слегка подсвеченные снизу слабыми бумажными фонарями, прибитыми к безветренной темноте, ворота в этот момент показались Марку символом разделения миров на тот, что доступен обычным чувствам, и тот, что начинается во сне.
        Как-то машинально, не вдумываясь в то, что делает, сосредоточившись исключительно на собственных мельтешащих чувствах, Марко условным посвистом подозвал дежурного десятника, показал пайцзу, велел подать люльку, тут же плачущим котёнком заскрипевшую на лохматых верёвках, перемалываемых деревянными блоками. Вошёл в неё, кивком поздоровавшись с тощим маленьким лучником, взялся за верёвку, чувствуя её биение, напомнившее биение лесы, когда крупная рыбина, разрывая рот крючком, пытается утянуть лодку в морскую синюю тьму. Люлька пошла наверх. Но вместо радующей глаз панорамы дворца зрачок нашарил только подслеповатую тьму, лишь местами подмазанную охристым отсветом огней, притушенных новолунием.
        Бесконечное движение люльки в темноте завершилось резким рывком, когда страховочный узел на потяжелевшей от тумана верёвке тихо стукнул в блок. Марко перешагнул борт, прошёл по смотровой площадке, почти бегом пересекая стену, вошёл в следующую люльку и, когда она пошла вниз, постанывая и кряхтя, невольно сравнил себя с ныряльщиком, уходящим в ночную воду. Жемчуг или акула? Что ждёт меня сегодня? Он вздрогнул всем телом от неприятной мысли, вздёрнулся куском мяса на собственный позвоночник, как на шампур, встряхнулся по-пёсьему, прогоняя брызги тумана, так и льнущего к телу через невидимые прорехи между плетением хлопковой нити.
        Бум, сказала верёвка, ударяя в блок страховочным узлом. Бум, отдалось в днище, когда, обитое войлочным валиком, оно коснулось земли. Марко перебрался через борт, ступил на мягкую полосу вспаханной на ночь земляной полосы, поворотился и лишь слегка зацепил взглядом, как люлька растворяется в темноте, уплывая вверх. Он слегка помедлил, пытаясь высмотреть патруль. Надо было идти. Идти. Он повторил это слово как приказ. И сделал шаг. Потом ещё один. И ещё.
        Старый даос сидел неподалёку, напоминая утёс, до которого нужно было добраться задыхающемуся от усталости ночному пловцу- контрабандисту, что старается грести без единого всплеска. Марко аккуратно нащупывал подошвами полосу вспаханной земли, тянувшейся вдоль дворцовой стены, чувствуя, как мягкая грязь всасывает в себя стопу подобно болоту. Страх никак не хотел уходить, неповоротливым слизнем копошась где-то внизу живота.
        Шаг. Ещё один.
        Седой Ху, неподвижный, как камень, разумеется, никак не отреагировал на приближение Марка. Посох с привязанной тыковкой-горлянкой тихо-тихо шуршал амулетами, притороченными к его кривому навершию, и казался куда более живым существом, чем его хозяин, погружённый в добровольную немоту. Чем ближе к старому даосу подходил Марко, тем сильнее он чувствовал странный дурной ветер и тем сильнее бесились дорожки песка под его ногами.
        Шаг. Ещё шаг. Ещё один.
        Глупо было бы ожидать, что безмолвный старец заговорит, подумал Марко. Поэтому он достал из-за пазухи кожаный мешочек и покачал его. В темноте что-то блеснуло. Створки век распахнулись, на перепаханном жизнью лице даоса сверкнули узкие щёлочки глаз. Ясных, как у юноши. Марко не успел уловить его движения, но меньше чем через мгновение даос уже стоял совсем рядом, протягивая к амулету жёлтую руку с тяжёлыми ромбовидными ногтями. Марко чудом успел отдёрнуть мешочек и, еле уворачиваясь от молниеносных выпадов старика, вытряхнул нефритовую заколку на ладонь. И, как только заколка Люя холодно легла в его ладонь, даос немедленно замер, опасливо следя за каждым движением Марка.
        - Рад приветствовать вас, благородный мастер Ху, - как можно почтительнее произнёс Марко.
        - Эта вещь не принадлежит вам, - не отвечая на приветствие, ответил даос.
        - Эта вещь как раз таки принадлежит мне. Она подарена мне в обмен на некую драгоценность, - усмехнулся Марко.
        Даос неприязненно поморщился.
        - Но я принёс её вам, - продолжил Марко. - И мог бы вернуть эту реликвию, принадлежавшую, как я слышал, вашему славному ордену.
        - Я мог бы забрать её… - высокомерно начал говорить даос, но Марко моментально пресёк его:
        - Стоит мне шевельнуть кистью, и заколка обратит вас в живой труп, и мы оба это знаем. Я не требую от вас вежливости, будучи в ваших глазах поганым варваром-лаоваем. И прекрасно осознаю это. Но вы будете делать то, что я скажу. Потому что, в противном случае, я уничтожу реликвию, растерев её в пыль и развеяв эту пыль с дворцовой стены.
        - Что вам угодно? - спросил даос, сверкая глазами из-под снежно-белых бровей.
        - Мне угодно знать, где находится Чиншин.
        Даос внезапно сморщился, будто хлебнув уксуса, и мелко-мелко затрясся от смеха.
        - Чиншин растворён в пространстве, его дух незыблем и свободен, - ответил даос. - Как вы собираетесь ловить его?
        - А я вас не про дух спрашиваю, - зло ответил Марко и угрожающе поднял над головой палочку.
        - Хм… - пробормотал даос и задумался.
        - Вы покажете мне, где находится его тело.
        - Это довольно сложно, - ответил даос.
        - Нет, не сложно. Потому что, когда небо над горизонтом станет серым от подступающего рассвета, вы впустите меня в свой сон и покажете мне, где искать тело Чиншина. Тогда утром заколка Люя Бессмертного будет вашей.
        - Пусть будет так, - кивнул даос.
        - Ещё бы не будет, - криво усмехнулся Марко. Ему до боли хотелось заехать кулаком в это высокомерное лицо. Тьфу. Безмяте-е- ежные! Даосы, повелевающие реальностью! Ярмарочные клоуны. Такие же жадные и трусливые, как и все остальные.
        Он повернулся и растворился в темноте. Шелестя завитками, песчаная дорожка последовала за ним.
        Седой Ху сидел на прежнем месте, незыблемый, как прежде. Ни единая складка мешковатой одежды старого монаха не шевелилась под дуновением ветерка, даже терракотовые и каменные амулетики, украшавшие посох, перестали постукивать, отмечая бег слабых воздушных волн.
        Но во всём этом безмолвии легко улавливалось одно мелкое, но чёткое движение: длинные седые брови старого Ху мелко-мелко тряслись. Он хохотал. Неподвижный внешне, внутри он содрогался от хохота.
        Дорога вилась между горбами холмов, более всего напоминавших спины каких-то странных животных, сонно уткнувшихся мордами в эту плодородную землю, чутко отзывавшуюся на каждую каплю воды. Стоило лишь слегка оросить её, как вверх лезли бесчисленные побеги. Местами вдоль тракта тянулись светлые ароматные рощи пиний, напоминавшие своей прозрачностью городской парк, а местами стройными колоннами взмывали вверх бамбуковые лески, словно зелёной дымкой окутанные полупрозрачной кроной там, в вышине, ближе к небу. Они напомнили Марку трубы органа, не раз виденного им в те стародавние времена, что он прислуживал фра Доменико у алтаря. Он даже спешился, чтобы подойти и постучать по стволу ближайшей бамбучины, надеясь услышать сухой и чёткий звук, но, в отличие от иссохшего ствола, живое дерево молчало, ему не было дела до крохотного пигмея, стучавшего по его тёмному основанию; ствол на много саженей уходил вверх, протягивая бесчисленные зелёные пальцы к бледнеющему в пелене туч солнечному диску.
        Собирался дождь. Крупная оранжевая многоножка разорванным ожерельем прозмеилась по матовому нефриту ствола. Марко рефлектор- но отдёрнул руку от ядовитой твари, которая скрылась в толще палой листвы, не заметив юношу. Он зябко передёрнулся, пряча кисти под мышками. Бамбуковый лес жил своей жизнью: прогудел мимо тяжёлый жук-бронзовик, сверкнув в мелькнувшем солнечном луче длинными слюдяными крыльями; пара лунных бражников, охваченных любовной лихорадкой, с сочным густым жужжанием пронеслась мимо, танцуя несколько тяжеловесный, но всё же изящный танец страсти; небольшая юная пустельга бесшумно пролетела между стволами, ловко поворачиваясь, чтобы не задеть хрупкими серповидными крыльями лаковые стволы бамбучин; с еле слышным шорохом проскользила по своим делам почти невидимая змея, чья украшенная прихотливым орнаментом спинка появлялась и исчезала в палой листве, просвечивая так, словно её хозяйка не ползла среди листьев, а плыла сквозь серые волны арыка; ветер усилился, и огромная крона рощи колыхнулась в вышине, осыпав электризующийся с каждым мгновением воздух смутным шорохом; юркая кабарга
выпрыгнула из высокого папоротника, чуть не опрокинув Марка, одурело зыркнула на него сливовыми глазами с длинным веером ресниц, на мгновение замерла, подняв точёную хрупкую ножку, и тут же растворилась в тёплом влажном сумраке, оставив за собой только мягкий перестук копытец, приглушённый ковром палой листвы; где-то в чаще хрюкнул кабанчик, и яркий стрекот пары сорокопутов тут же ответил ему; сорвавшись откуда-то из-под облаков, снежными комками прочертила полосатый сумерк рощи семья сорок, шумно жалуясь на лесных соседей…
        Марко высмотрел в чаще белеющий известняковый столб, напоминающий огромный гриб, накренившийся над сплошным ковром папоротника, и, покрепче перехватив под уздцы коня, повёл его в лес, с тревогой вслушиваясь в дальние раскаты грома, подбирающегося всё ближе и ближе с каждым дуновением ледяного режущего ветра.
        Как он и предполагал, у основания известнякового столба, изъеденного мелкими кавернами, без труда отыскалась небольшая сухая пещерка, достаточная, чтобы переждать грозу. Марко положил монетку в небольшую каменную пагодку, установленную у входа невидимым лесным отшельником, зачерпнул пахучей лесной водицы из обложенной плитняком запрудки бамбуковым ковшиком, прислонённым тут же. С удовольствием влил в горло обжигающий холодком глоток, чувствуя, как он медленно стекает по горящему от голода пищеводу, снял с коня поклажу и седло, укрыл его, нервно перебирающего ногами в предчувствии дождя, тёплой армейской попоной.
        Тише-тише, мой родной, прошептал Марко, поглаживая умную лошадиную морду по замшевому носу. Конь доверчиво положил голову ему на плечо, шелестя и причмокивая губами, словно прижимая Марка к себе. Где -то бродил хищник. Или чужак. Что зачастую одно и то же.
        Марко выудил из поклажи сумку с овсом и, распутав постромки, надел её коню на морду. Тот сразу перестал переминаться, благодарно всхрапнул и забавно зачавкал. Марко вздохнул и начал устраиваться: расстелил покрывало, достал палочки, несколько рисовых шариков, вяленое мясо, небольшой мех с вином, тонкую уйгурскую лепёшку. Первая капля тяжело упала с небес, камнем пробив негустое облако листвы. Марко пожалел, что не запалил костерка, взял палочками длинный кусок мяса и начал медленно перемалывать зубами плохо поддающиеся волокна. В этот момент поток воды рухнул с неба подобно стеклянной стене, поглотив все цвета и звуки. Конь фыркнул, прислонился боком к нагревшемуся за день известняку, но не перестал чавкать, даже когда молния разорвала небо в просвете между вершинами деревьев и гром каменным посохом ударил в палую листву.
        Нам остался день пути, сказал Марко коню. Тот покосился на хозяина и снова уткнулся в сумку. Даже меньше, продолжил Марко. Мы ведь доедем, правда? Конь искал губами остатки овса, пытаясь вывернуть языком неподдающиеся швы, таящие последние, самые сладкие зёрнышки. Доедем, скорее убеждая себя, чем кого-либо, кивнул Марко.
        Рядом раздался неприятный насекомый шорох: крупный скорпион выполз невесть откуда, видимо, тоже скрываясь от дождя. Марко медленно достал из рукава стилет. Скорпион поднял жало и слегка свил-развил суставчатый хвост, напоминающий мохнатый побег папоротника. Не трогай меня, и я тебя не трону, сказал Марко. Скорпион сомкнул-разомкнул клешни и замер. Конь снаружи неуютно засопел, завозился, зауфал, кряхтя, как старик, поворотился другим, уже сильно промокшим боком к известняку и навалился на него, ища тепла.
        На рассвете Марко вышел на опушку, пересёк большак, петлявший между холмами, спешился и с трудом взобрался на покатый склон, заросший кривыми пиниями, буквально таща упирающегося жеребчика за уздцы. Без коня он бы достиг вершины куда быстрее, но оставлять его внизу не хотелось. Марко отдохнул, достал горлянку с водой, чуть ополоснул рот, с трудом подавляя желание выпить сразу половину запаса большими глотками, рывком.
        Внизу сквозь влажные завитки тумана, волной вползавшего в долину словно молочная река, проступали покатые крыши хорошо укреплённой усадьбы, тщательно прячущейся в утёсах, маскирующейся под холмы. За не очень высокой стеной виднелись жилые здания, по- военному приподнятые над землёй, как бы не имеющие первого этажа, облицованные полированным плитняком на несколько саженей вверх; выше над плитняком злобным прищуром глазели в лес узкие бойницы, и только под самой крышей виднелись окна с красными резными ставнями. Марко удовлетворённо крякнул, поворотился к коню, порылся в поклаже и выискал крохотную бамбуковую клеточку, обёрнутую сухой тканью. Он снял тряпицу, запустил руку в клеть, и через минуту в его руках уже трепыхалась крохотная рыжая с розовой шейкой голубка. Он набрал в рот немного воды, подождал, пока глоток согреется, и, сложив губы как для поцелуя, поднёс их птице, со слегка безумным видом косящей в его сторону бусинками глаз. Почуяв воду, голубка тут же затихла и стала жадно пить, раздвигая губы Марка горячим роговым клювом и слегка пощипывая за язык, Марко не удержался и расхохотался от
щекотки, тут же зажав рот рукой и обернувшись на замершую в долине усадьбу. Оттуда не донеслось ни звука. Голубка перестала истерично биться в его руке, лишь с интересом оглядывала окрестности. Марко с силой выбросил её вверх, шепнув по-италийски вдогонку: «Скорее, милая, пусть Господь убережет тебя от стрелы охотничьей да от сокола, лети домой».
        Проводив рыжую крылатую искру, быстро слившуюся с розовым рассветным облаком, он снял с жеребчика поклажу и седло, протёр натруженную потную спину коня лоскутом, стирая мазки липкой подсыхающей пены, ловко стреножил его и вывел на лужок, идеально круглой проплешиной проступавший на подветренном склоне. Жирные кашки и клевера щедрыми изумрудными мазками выкладывали узорчатый ковёр, прохладно прогибающийся под ногами. Марко снял чувяки, перебросил их через плечо и с наслаждением пошёл по усыпанному росой лужку, до ломоты подгибая пальцы ног, благодарно впитывающих в себя лиственную свежесть. Задница гудела от многодневного сидения в седле, от которого Марко уже давно успел отвыкнуть. Высоко в небо взметнулся почти невидимый менестрель-жаворонок, и сердце заволокло каким-то немыслимым детским счастьем. Марко опрокинулся на спину, раскинув руки в стороны, мягко увалился в сплетение вьюнков и клевера и только успел бросить взгляд на смыкающиеся над ним нежно-нефритовые стебли травы, как немедленно заснул богатырским сном, без сновидений, сожалений, метаний и движений.
        Прошло больше суток оцепенелого, невыносимого ожидания.
        Марко сквозь дремоту услышал, как конь закивал, забеспокоился, замотал умной башкой. Он аккуратно распутал коню ноги, лихорадочно шепча ему ласковые слова, обнял его, погладил, стараясь успокоить, и так быстро, как это только было возможно, свёл его со склона, молясь, чтобы жеребчик не угодил копытом в сусличью нору.
        Конь рвался с уздечки, хрипя и мотая головой. Марко отпустил его, шлёпнув по крупу, и конь радостно поскакал по большаку на север, всфыркивая и дёргая хвостом.
        Через час из-за поворота донёсся мерный скрип, а за ним появилась глухая неприметная арба, запряжённая крупной вороной кобылой, рядом с которой кузнечиком скакал Марков конь. Восседавший на козлах возница, худющий большеголовый малый с землистой кожей, напоминал мертвеца. Из ввалившихся глазниц, обрамлённых синими, словно подрисованными кругами, тускло светились неприятного цвета глаза с нечеловеческим рубиновым отливом, кособокий безгубый рот под крючковатым носом нервно подёргивался, словно возница хотел сказать себе что-то не особенно приятное, но не решался. На лысом черепе не было никакого намёка на головной убор, лишь какая-то чёрная тряпка вороньим гнездом кое-как прилепилась к макушке, слегка напоминая пародию на сарацинский тюрбан.
        Марко вышел на дорогу, встал перед арбой и поздоровался с возницей. Тот криво заулыбался и немотно замыкал, показывая в глубине нерозового рта прижжённый обрубок языка. Марко кивнул, достал из перемётной сумы, что держал на плече, небольшой мешочек вина и бросил вознице. Тот благодарно прижал руку к сердцу, вырвал деревянную пробку и выдавил рубиновую струю себе в глотку.
        Остаток он вернул Марку, но тот помотал головой в ответ на дружеский жест, мол, присоединяйся, и сказал так, чтобы возница разобрал по губам: «Сей-час-нель-зя-по-ка». Возница понимающе кивнул и уронил подбородок на грудь, напевая, точнее, мыча что-то неразборчивое. Марко присел на каменный верстовой столбик, подложив свёрнутое покрывало, и тоже слегка задремал. Конь подошёл к нему, жарко пофыркал в ухо, Марко сонно погладил его по носу и погрузился в дремотное ожидание, уткнувшись ему в плечо.
        Через некоторое время его разбудил топот десятков маленьких лап. Точнее, сначала его разбудил запах, и лишь потом он услышал, как вдоль дороги, прячась в окружающем подлеске, бегут десятки лис. Волоски на коже моментально встали дыбом. Марко вскочил, судорожно отрывая от подола лоскут и запихивая его в рот. Возница понимающе усмехнулся. Марко жевал безвкусную тряпку, тщательно напитывая её слюной, с нарастающим волнением слыша, как волна мелких топотков, подобно нарождающемуся камнепаду, приближается с севера. Он только успел выплюнуть лоскут в ладони, разодрать надвое и судорожно запихать себе в ноздри, как из-за поворота появились они.
        Рыжая стая полыхала в свете наступающей вечерней зорьки всеми оттенками оранжевого огня. Они двигались куда быстрее, чем он мог бы предположить. Чтобы добраться до этого места, им потребовалось втрое меньше времени, чем Марку. Огненный ручей подтёк ближе к нему, спинка к спинке, хвост к хвосту, лисы плотным потоком струились по мощёной дороге, и видно было, как от их совокупной колдовской мощи дуреет всё живое в радиусе почти целого ли: конь зашёлся в бешенстве, кобыла рванулась с поводий, и они заскакали в бесстыдной любовной прелюдии, удаляясь в лес; невесть откуда взявшиеся бабочки закружились парами, тут и там появлялись сплетённые в клубки змеи, каждый зверь искал себе пару, хрипя и теряя голову от сумасшедшего вожделения.
        Огненный поток остановился, и из него выделилась, словно отломилась, одна из лис. Сев на задние лапы ещё лисой, она внезапно встала в полный рост уже человеком. Женщиной. Сводящей с ума своей ладной фигурой и чуть раскосыми, светящимися глазами на утончённом лице. Совершенно обнажённая, она подошла к арбе, возница испуганно склонился почти до земли, раскрывая перед ней воротца, она впорхнула вглубь и буквально через минуту уже вышла наружу богато одетой. Марко облегчённо вздохнул: смотреть на их пышущие огнём, такие совершенные тела было трудно.
        - Здравствуй, молодой мастер, - ксилофоном прозвенел за его спиной голос матери-лисы. - Ты звал, и мы пришли на помощь, как договаривались.
        - Здравствуй, повелительница, - сказал Марко и чуть поклонился. Словно окунул лицо в горячую воду. Воздух между ним и матерью- лисицей заиграл искрами и сгустился, даже, казалось, потемнел.
        Они стояли друг напротив друга молча. Словно хотели бы что-то сказать друг другу, что-то глубинное, что-то такое важное, для чего пока ещё не придумано слов. Жарко ощупывали друг друга пульсирующими зрачками. Впитывали друг друга кожей. Ждали друг от друга первого звука, который сломает эту перегородку из неловкого молчания, чугунной балкой лежащего между ними.
        Ветер шевельнул седую прядь, выбившуюся из причёски Марка. И тотчас с головы матери-лисицы, змеясь, выполз тёмный каштановый локон, с робкой жадностью касаясь седой Марковой пряди.
        Песок взвился и повис между ними кисейной пеленой. Песчинки замерли, чуть поблёскивая отражённым закатным светом. Наконец мать-лиса шевельнулась, вся зашлась странной рябью, словно волной мелких судорог, будто бы тело её было косяком рыбок, внезапно утративших строй, а потом снова сбившихся в стаю. Марко оцепенело сунул руку в перемётную суму, тяжело стряхивая морок. Достал небольшую, богато инкрустированную шкатулку. Протянул. Щёлкнули миниатюрные замочки. Мурлыкая пружинками, откинулась крышка. И тотчас же глаза матери-лисы вспыхнули сотней огней.
        - Это подарок императора, - с некоторой долей самодовольства сказал Марко.
        - Здесь же… целое… царство, - сглатывая пересохшим ртом, прошептала мать-лиса.
        - Твоей семье ещё долго не придётся голодать.
        - Ты щедрый любовник.
        - Император учил меня карать без жалости, одаривать - без сожаления… Нам нужно поторапливаться.
        - Хорошо, - сказала мать-лиса и что-то коротко тявкнула.
        Лисы, уже принявшие человеческий облик, засмеялись, совершенно
        как стайка молоденьких фрейлин навеселе, и пошли к повороту. Возница коротко свистнул, и из подлеска появилась сначала его вороная лошадь, ощутимо покусанная во время любовных игр, а затем и Марков жеребчик, выглядевший немного ополоумевшим. Возница быстро подпряг обеих лошадей к арбе, и, поскрипывая, повозка устремилась вдогонку за лисами. Марко проводил их взглядом, утёр пот, сжал кулаки, чтобы унять дрожь в пальцах, и быстро принялся карабкаться вверх по холму.
        Расчёт оказался верным: как только кортеж преобразившихся лисиц подошёл к воротам усадьбы, в бойницах показались лучники, а из ворот вышел дородный малый в кожаных нарукавниках с шипами и, поправляя на плече окованную железом палицу, вежливо спросил, что забыли в этой глуши благородные дамы?
        Благородные дамы наперебой защебетали что-то о поломке повозки, о разбойниках, о баррикадах на дороге, об охране, которая разбежалась, бросив их на произвол судьбы. Марко слушал их убаюкивающий гомон и с удовлетворением заметил, что лучники ослабили тетиву и уже не выцеливали в толпе лисиц невидимого врага. Здоровяк с палицей что-то неразборчиво крикнул в створ ворот, и через пару минут из проёма вылетели двое всадников, помчавшись по дороге, вероятно, для того чтобы найти следы битвы, о которой рассказывали лисы.
        С холма Марко хорошо видел, как они обогнули поворот и как в упор налетели на арбу, перегородившую путь. Они успели вынуть мечи и спешиться, чтобы заглянуть внутрь. Через пару минут Марко уже видел только судорожно дёргающиеся ноги одного из всадников, торчащие из арбы. Второй всадник вывалился наружу, в ужасе шаря глазами по дороге, но небольшая лисичка догнала его, впившись в рот. И вскоре от него остались лишь нарядный доспех да ссохшаяся телесная оболочка, несколько минут назад бывшая полнокровным воином.
        Лысый возница ублюдочно гыгыкал, счастливо пускал слюну, пританцовывая вокруг с бичом, лисы мелодично смеялись, и в этом заливистом смехе слышалось нечто настолько жуткое, что кровь стыла в жилах. Лисы гладили возницу по лысой башке, а он ползал вокруг на четвереньках, иногда вскакивая в придурочном паралитичном танце, как сломанная игрушка падал на спину, катался и снова вскакивал, сверкая нечеловеческими рубиновыми глазами. Его эрегированный член колом вздыбил угольные шаровары, возница слабо ловил руками воздух, делая непристойные движения, лисы смеялись, лошади фыркали и бесились, скованные упряжью. Марка передёрнуло от гадливости. Он поправил в рукаве стилет и медленно начал спускаться с холма к усадьбе, держась за верёвчатый лимонник, сплошным ковром льющийся по крутому склону.
        Ворота усадьбы беспомощно зияли распахнутым проёмом, за которым некому больше было присматривать: человек десять охранников, здоровенных ребят с экзотическими татуировками на руках, лежали вповалку, крепко посапывая. Марко, аккуратно переступая тела, вошёл внутрь и, сверяясь с картой, отпечатавшейся в его памяти, крадучись пошёл к центральному зданию, почти прижимаясь спиной к стене.
        Внезапно прямо на него вывалился одуревший боец в мокрых штанах, на лице которого играла идиотская улыбка. Марко молниеносно выхватил стилет, но боец вовсе не заметил его, лишь, пошатываясь, добрёл почти до ворот и рухнул как подрубленный, рядом со спящими.
        Отовсюду лился тяжёлый мускусный запах, каждый камушек, каждый лист вибрировал от напряжения. Земные токи пришли в движение. Сатанинская магия лисиц пропитала своей душной влагой всю усадьбу. Тут и там грудами тряпья валялись тела воинов, некоторые из них ещё корчились в оргиастических судорогах, некоторые были обескровлены настолько, что казались кожаными заготовками чучел, измятыми, ждущими, когда чучельник набьёт их паклей. Голодные лисы ураганом пронеслись по усадьбе, и сейчас из центрального покоя слышались дикие похабные крики, перемежающиеся сладким лисьим смехом.
        Марко обогнул покой и бегом бросился к дальнему пределу, к которому вела узкая лесенка из сотен пологих ступеней, прихотливо вьющаяся вверх по холму. Он буквально взмыл вверх на несколько пролётов, еле успев затормозить на повороте: крутой изгиб лесенки оканчивался неожиданным обрывом, с которого открывался дивный пейзаж, окрашенный заходящим солнцем во все оттенки багрянца. Отчего-то Марку показалось, что пурпурные горы залиты запёкшейся кровью. Он встряхнул головой и полетел вверх по лестнице, еле слышно шелестя полами длинной рубашки.
        Из-за угла вышел человек с мечом. Марко вынул стилет. Ударил. Брызнула кровь. Человек выронил меч. Сел, держась за живот. Откуда-то другой. Тоже с мечом. Марко ударил. Тот опрокинулся, закрывая ладонями окровавленное лицо. Марко подобрал меч. Плохой меч. Слишком тяжёлый. Метнул его в другого человека. Тот увернулся. Махнул топором. Марко увернулся. Ударил стилетом. Попал в мягкое. Человек осел. Марко побежал выше. Новый человек. Лук. Тетива. Скрипнула. Марко упал назад. Надломился в коленках. Стрела пролетела. Ударил вверх. Прямо в пах. Стрелок упал. Марко еле увернулся от тела. Опять человек. Длинное платье. Ударил Марка кулаком. Попал в плечо. Рука обвисла. Господи, как больно. Снова бьёт. Марко ударил стилетом в кулак. Попал. Человек кричит. Ещё удар. Попал. Ещё удар. Попал. Уже не кричит. Левая рука колет быстро. Летает как пчела. Стилет проникает. Кровь. Человек лежит. Марко бежит. Новый человек. Или не человек. Некогда. Стилет колет. Человек роняет топор. Марко подбирает топор. Бежит. Что-то двинулось. Сбоку человек. Откуда? Из ниоткуда. Замахнулся. Марко снизу топором. Рассёк подбородок.
Нос тоже. И немного грудь. Побежал дальше. Сзади стон. Наплевать. Вперёд. Только вперёд. Ещё человек. Очень большой. Марко бьёт в бедренную артерию. Попал. Отскочил. Ого. Сколько крови. Целая река. Очень большой человек. Был. Наверное сильный. Ещё один. С молотом. Страшно. Огромный молот. Огромный человек. Марко встал на его колено. Как на ступеньку. Стилет опускается вниз. Голова круглая. Очень толстая. Очень большая. Не пробить. Бум. Молот сверху что-то сломал. Марко пригибается. Очень страшно. Стилет снова бьёт. Человек старается не падать. Но падает. Надо бежать. Нет времени ждать. Снова лучник. Откуда столько. Нет разницы. Стрела почти попала. Он бьёт Марка луком. Ожёг плечо. Не попал по голове. Марко бьёт. Стилет очень скользкий от крови. Выхватил стрелу. Ударил стрелой. Точно в мягкое нёбо. Воет. Добил. Ещё. Ещё. Вверх. Осталось чуть-чуть. Они не заканчиваются. Вот ещё один. Марко бьёт. Попал. Хрустнула височная кость. Вот обрыв. Очень высоко. Осторожнее. Оттуда ветер. Снизу. Прямо в лицо. Вот ещё воин. Полетел вниз. Кричит. Совсем маленький там внизу. Ещё один. Марко бьёт. Он не падает. Марко
бьёт, он не падает. Буйволова кожа. Вот сволочь. Падай! Стилет не пробивает. Уцарил под мышку. Попал. Ударил в горло. Попал. Сейчас бы меч. Вот двое сразу. Мешают друг другу. Лесенка узкая.
        Копья длинные. Что же вы, ребята? Разбил одному пальцы. Забрал копьё. Ударил сбоку. Попал обоим. По головам. Насадил обоих. Толкнул. Улетели вниз. Бесконечно. Никогда не кончится. Лестница в никуда. Ещё человек. Господи, Прекратите бежать ко мне. Стилет в руке движется сам. Рука летит. Стилет колет. Человек падает. Я весь в крови. Полностью покрыт ею. Как лаком. Красным лаком. Катайцы любят красный лак. Я как алые ворота. В бездну. Ещё один воин. Прости. Точно в сердце. Ещё. Ещё. Упал. Уфф. Рука онемела. Стилет скользкий. Трудно сжимать. Последняя ступенька. Всё? Нет, вот ещё один. Прячется. Зря. Стилет влетает точно в печень. Падает. Ещё. Всё, мёртв. Последний? Вроде бы да.
        Марко сел и попытался вытереть лицо руками. Бесполезно. Кровь покрывала его сплошным слоем с головы до пят. Подсыхая, она мерзко стягивала кожу. Марко с трудом разжал одеревеневшие пальцы. Стилет выпал на камни, звон от падения показался оглушающим.
        Великий Чиншин лежал на огромном каменном столе, чуть вогнутом подобно гигантской квадратной чаше. Антрацитовые кудри слоисто расплескались по ноздреватой поверхности камня. Интересно, сколько времени он лежит тут, присыпанный пылью словно мукой, подумалось Марко. Неприбранные волосы Чиншина достигали в длину нескольких локтей. Закрытые глаза покрывали небольшие кусочки пожелтевшей от времени бумаги с незнакомыми иероглифами. Марко попытался осторожно приподнять бумагу стилетом, но она оказалась наклеенной на веко воском. Веки и рот Чиншина запечатывал ровный нитяной шов, уши и ноздри плотно залепляли восковые пробки с нацарапанными иглой иероглифами в древнем стиле, который Марко так и не научился разбирать. Скрещённые на груди руки, перехваченные выцветшим шнуром, тоже покрывал небольшой бумажный лист с надписями. Отросшие за долгие годы безмолвного оцепенения ногти оплетали кисти рук причудливым узором.
        Марко рефлекторно перекрестился и коснулся этих сухих на вид рук. Чиншин определённо был жив: кожа, хоть и высохшая, оказалась тёплой на ощупь, суставы податливы в сочленениях.
        Жидкая полувоздушная бородёнка дымным облачком окутывала подбородок великого мага, но его лицо походило на лицо Хубилая, как одно куриное яйцо походит на другое. Его не покрывали шрамы, оно, разумеется, выглядело куда моложе императорского, но сомнений не было - перед Марком лежала точная копия Хубилая. Чиншин оказался так же огромен, как и император: исполинская грудь вздымалась приливной волной, могучие руки выглядели так, что могли бы сломать любую подкову. Самое удивительное, что, если бы не швы, Чиншин выглядел так, словно уснул вчера. Просто прилёг отдохнуть.
        Марко аккуратно расстегнул покрытый пылью халат. Всё тело Чиншина, насколько можно было заметить, покрывали магические знаки. Все естественные отверстия запечатывал воск. Даже стопы покрывали расписанные восковые пластины.
        Марко запер ворота в покои на два толстенных засова. Подошёл к каменному столу, довольно бесцеремонно сдвинул ноги Чиншина вбок и сел рядом, поигрывая стилетом. Хотелось помыться.
        Чиншин лежал совершенно безмолвно. Но вокруг с каждой секундой нарастало странное напряжение, заставлявшее волосы шевелиться.Двадцать три.
        Марко подобрал в углу длинный бамбуковый шест с крюком на конце, отворил ставенки бойниц под потолком, чтобы впустить в келью побольше света и воздуха. Он задыхался от запаха крови, облепившей лицо, руки и грудь ссохшейся коричневой коркой. Отчего-то этот знакомый и даже некогда возбуждающий аромат сейчас казался ядовитым, словно на нём подсыхала отравляющая слизь каких-то неведомых гусениц или других тварей, не имеющих никакого отношения к миру людей. Содрогаясь от омерзения, Марко поискал глазами что-нибудь, похожее на бадью для умывания, но огромная келья была суха, как заброшенный степной колодец. Наверное, для сохранности тела здесь нужен сухой воздух, подумалось Марку. Он подобрал с пола обронённый стилет, попытался счистить кровяную корку, чуть не обрезался, смачно плюнул и выматерился.
        И в ту же секунду порыв ветра хлопнул всеми ставнями одновременно. В покоях потемнело. Марко поёжился, отчего-то глянул на песчаные струйки, чья чистота на фоне окровавленной одежды казалась невероятной и, почему-то, немного обидной, потом бросил взгляд на тело Чиншина. Тяжёлые складки халата, из-за обилия орнаментов и толстых золотых и серебряных нитей казавшиеся негнущимися, словно, картонными, напряжённо задрожали, будто покойного охватил приступ падучей. Но лицо Чиншина оставалось совершенно неподвижным, только еле заметно вибрировали исписанные бумажки, прилепленные воском к лицу. Марка охватило зябкое чувство, которое он не смог сразу определить, робость, усталость, неуверенность - всё вместе.
        Холод усиливался, словно летний день внезапно кончился, оборотившись осенней водяной моросью. Марко с неприязнью чувствовал, как сгущается воздух, и с ещё большей неприязнью ловил себя на мысли о том, что, находясь в логове великого мага, совершает большую глупость. Он попытался поднять тело, но халат колол драгоценными нитями, упирался, словно живой, защищая немую плоть хозяина. Марко, закусив губу от напряжения, взрезал одежду, оставив тело в исподнем, вынул из котомки моток веревки и отрез довольно грубой, хоть и нетолстой хлопчатой ткани, быстро спеленал Чиншина, надев ему на голову тёмный коричневый мешок, и, взвалив его на плечо, пошёл к выходу.
        Несмотря на видимую корпулентность принца, тело его в этом состоянии вовсе не тяготило плечо, не вызывало желания ругнуться, передохнуть и пожалеть о том, что рядом нет пары помощников, которым можно было бы всучить святую ношу. Марко, хоть и шатался от усталости, но понимал, что утомлён отнюдь не весом царственного полутрупа, а кровавой мясорубкой, в которую ему пришлось попасть на подступах к Чиншиновой башне. Пошатываясь и более всего боясь подскользнуться на залитых кровью каменных ступенях, он медленно пополз вниз по крутой лестнице, словно старуха, ощупывая стопой каждую ступень перед тем, как встать на неё. Из пропасти справа поднимался свежий ветерок, игриво треплющий его за рукав холодными пальцами, и Марку подумалось, что он верно перебросил тело именно через правое плечо, чтобы не дай бог не глянуть вниз, туда, где завитки тумана, поднимающиеся от невидимой реки на невидимом отсюда дне ущелья, манили вниз своей иллюзорной мягкостью. Один раз, попытавшись заглянуть за низенький каменный бортик, не огораживающий, а скорее художественно оформляющий отвесный обрыв, Марко случайно наступил
на грудную клетку поверженного охранника, слегка промнувшуюся под его стопой. Его тут же бросило в пот, он пошатнулся, выровнялся и быстро сосредоточился на осознании своей цели и на том факте, что растерзанная усадьба по-прежнему полна лис, и, кроме того, кто-то из охраны мог уцелеть. Эта опасность перебила неприятное ощущение обрыва рядом, и остаток пути Марко проделал почти без проблем, если не брать в расчёт, что кровь покрывала ступени сплошняком, превращая кожаные подошвы сапог в подобие салазок, готовых беспрепятственно катиться по гостеприимной багровой жиже до самого низа.
        Доскакав чёрт-те как до подножья предательски вьющейся лестницы, Марко выглянул из-за каменной колонны с благоприятными знаками, осеняющими вход на извилистую анфиладу, и бросил быстрый взгляд на двор. Опоенные, обескровленные стражники, там и сям валяющиеся мокрыми мешками и грудами тряпья, казались вполне безопасными. Двор пересекла полуголая лиса, пьяная от крови, измазавшей ей правую грудь, выбившуюся из располосованного ворота платья. Она что-то счастливо пела, точнее, орала, словно купчина, пересёкший с караваном весь путь от Кашгара по пустыням и бесплодным плато и вот дорвавшийся до первой же харчевни. Марко потянул носом воздух и почувствовал, что где-то выдохнул те тряпки, что защищали ноздри от запашистого лисьего дурмана. Он попытался положить тело на пол, но потом просто потянул на себя зубами часть импровизированного савана, отхватив порядочный лоскут. Помяв его челюстями и как следует намочив слюной, он неловко извернулся, прихватил край и, разодрав лоскут надвое, заткнул нос, облегчённо выдохнув ртом. Лиса, какой бы пьяной она ни казалась, внезапно повернулась на этот шумный звук и
ощерилась. Марко прижался к колонне, прикидывая, как удобнее вынуть стилет из рукава, но лиса опознала его, рассмеялась колокольчиком и упорхнула по направлению к главным покоям усадьбы, где, судя по всему, оргия и не думала прекращаться, а наоборот, только- только подходила к пику своего похабного веселья.
        Марко быстро перебежал двор, по-вороньи тяжело перепрыгивая через валяющихся стражников и с тревогой ощущая колебания тела на плече в те минуты, когда его прыжки отдавались в животе Чиншина гулким внутренним чмоканьем. Выйдя за ворота, он с удовлетворением отметил, что пугающее, мерзкое чувство холода и ощущение загустения воздуха почти прошли. Он дошёл до поворота, где одиноко стояла опустевшая лисья арба без возницы, явно поспешившего исполнить роль прислуги на отвратительном пиршестве в усадьбе. Рядом с арбой растерянно пасся Марков жеребчик, шлея распуталась и висела как сопля, но невидимая любовная нить всё ещё привязывала его к кобыле, потерявшей к нему всякий интерес. Марко присвистнул, подав условный знак, и конёк, радостно кивая, поскакал к нему как жеребёнок, но, не добежав буквально несколько локтей, внезапно озадаченно плюхнулся на круп, мотая головой. Постепенно в его глазах проявлялся испуг. Он поднялся неуклюжим рывком, визгливо заржал, но Марко снова засвистел, приговаривая: нунунумойхороший, ненужно, ненужнобояться, всёхорошомоярадость, айтымойкрасавчик, эточейтакойхулиган,
соскучилсятыпохозяинубратишка? Жеребчик поуспокоился, сливово косясь на свёрток, вокруг которого паутиной вились бесчисленные завитки песка. Марко хекнул, перевалил Чиншина через холку, взлетел в седло и дал коньку шенкелей, желая поскорей убраться из этого проклятого места. Жеребчик рванул было на дыбки, но Марко одеревеневшей рукой ухватил поводья, похлопал конька по шее, забалтывая его, убаюкивая старушечьими ласковыми полупричитаниями, и тот понёсся по большаку, копытами выбивая из камней искры, долго не затухающие в тёмном воздухе.
        Преодолев очередной поворот, Марко проверил ременную петлю, удерживающую тело поперёк холки, и подумал, что при такой тряске Чиншин может получить повреждения. Он спешился, распеленал тело, осмотрел его, хмыкнул, снова спеленал, взгромоздился на жеребчика и аккуратно потрусил назад к усадьбе, вспомнив, что краем глаза видел на дворе лёгкую повозку. Через полчаса он привязал коня к полураспахну- тым воротам, подобрал тяжеленную алебарду, обронённую кем-то из стражников, и, крадучись, прошёл во двор. Коляска оказалась лёгкой, хвала небесам. Опасаясь положить алебарду, Марко впрягся в повозку и тихонько выкатил её за ворота, поминутно оглядываясь, как вор. Аккуратно смотанная упряжь лежала тут же, под кошмой. И вскоре Марко, ласково понукая конька, уже катился по большаку в ночную темноту, представив жеребчику самому разбирать дорогу. Колёса слегка поскрипывали, Марко зевнул и уронил подбородок на грудь.
        Проснулся он от того, что утренний влажный холодок укусил его за оголившийся загривок. Жеребчик еле плёлся, утомившийся, но упорный, как заводная деревянная игрушка. До желанной бамбуковой рощи оставалось совсем недолго, Марко решил не давать коню воли, прищёлкнул поводьями, и жеребчик, обиженно тряхнув головой, потрусил чуть быстрее.
        Мохнатые лесистые горбы холмов становились всё выше, и через пару часов полудрёмы коляска подъехала к намеченной стоянке. Марко выпряг жеребчика, перекинул поводья через плечо, слегка прихватив узлом, чтобы не скатывались, взвалил тело на другое плечо и, раскорячившись, как утка, вразвалку почавкал быстро намокающими сапогами по лиственному ковру, напитавшемуся утренней росой. Дойдя до известнякового столба с уютной пещеркой, он воровато оглянулся по сторонам, свалил тело в пещерке, стараясь не ударить его о землю, быстро стреножил коня и вернулся к повозке. Дорога стелилась сквозь утренний туман серым длинным языком. Ни единого звука. Марко подхватил оглобли и затолкал повозку в кювет, небрежно схоронив её между высоких зарослей орляка, слегка припорошив листвой; высунул голову из зарослей, снова осмотрел дорогу и на цыпочках перебежал мощёный ручей, струящийся вдаль на север. Добежал до пещерки. Сел на песчаное донце. Достал баклажку и с удовольствием отпил ледяной сладкой водицы, стараясь не выхлебать всё за раз. Потом вспомнил про запрудку рядом, выбрался наружу, пополнил баклажку, разделся по
пояс, наспех обмылся, стараясь не шуметь, хотя желание поплескаться и пофыркать терзало просто невыносимо. Кое-как прополоскал верхнюю куртку, срубил две ветки, растянул куртку крестом и воткнул под камень, стараясь расположить её в солнечном пятне, уже начинавшем проступать сквозь воздушную крону на небольшом пролыске. Обмыл стилет. Воткнул в корягу, торчащую рядом, и освободил тело императорского сына от сделанного наспех савана.
        Жёлтый Чиншин, старший сын Хубилая, наследник трона Юань, лежал в исподнем безмолвно и бесстыдно, как упившийся до смерти игрок, просадивший свою одежду в кабаке, и не вызывал никакого почтения. Здесь, в роще, он казался совершенно чужим с этими его иероглифами, восковыми пробками, амулетами на шее, запястьях и щиколотках. Марко некоторое время смотрел на тело, поражаясь обыденности того, что сейчас происходит. Вероятно, вырванный из своей кельи, Чиншин растерял часть своей силы, во всяком случае, воздух больше не вибрировал от присутствия странных сил. Лес шумел привольно, словно насмехаясь своим тысячелетним блеском над человеческой магией. Марко развязал нижний пояс, побарахтался в складках исподнего и достал из подвязанного под мышкой полотняного мешочка то, что всю дорогу берёг как зеницу ока. Камень. Всего один камень из машины снов. Что-то подсказывало ему, что его будет вполне достаточно в качестве ключа, которым Марко намеревался отпереть знакомую дверь в тумане сна.
        Он положил камень на тряпицу, прижался к нему лбом и мгновенно кувырнулся в сон, как в прозрачную воду, не издав ни единого всплеска, да и чем тут плескать, сон есть сон, описать его невозможно, он как вода или как туман, в зависимости от того, что ты вкладываешь в эти понятия, зазвучал нестройный хор голосов, привычный всякому, кто засыпает на ходу, словно у сна есть привратники, говорливые, как старухи, привратники сна, забалтывающие того, кто засыпает, затягивающие его в топкую пелену, когда связь с явью ещё не потеряна, но вот уже близко ворота сна, ещё чуть-чуть, голоса наполняют голову изнутри, звучат отовсюду, потом появляются краски, образы, всё мутнеет, играет будто в калейдоскопе, где вместо цветных стекляшек узоры складываются из тонких цветастых дымков, и вот уже не разобрать, где цвет, а где звук, где явь, где сон, где я, где не-я, где. Нигде. Повсюду. Везде.
        Скажи мне, Чиншин, ты знаешь, кто я? Великий чингизид, надежда и опора Юань, ловко обманувший отца и всех остальных, ты знаешь, кто я? Я искал тебя, как слепой ищет двери спальни, искал, как моряк без компаса ищет берега, не верил, что ты есть, и не мог поверить, что тебя больше нет. И вот теперь ты стоишь прямо передо мной, в сиянии золотых доспехов, это удивительное чувство - знать, что твоё тело беспомощно распростёрто тут внизу, под моими ногами, в безымянной роще, в месте, лишённом координат, подвластное всем лесным тварям, по нему ползут муравьи, его ощупывают своими мохнатыми лапами пауки, чтобы свить тенёта поверх твоего савана, а ты, в то же самое время, стоишь прямо передо мной, абсолютно живой, сильный, как сам император. Так я повторю свой вопрос: ты знаешь, кто я?
        А ты сам-то знаешь, мальчик? Ты сам-то знаешь, кто ты? Зачем ты здесь? Уверен, что ты не раз спрашивал себя об этом. Ты стоишь передо мной, тонкая былинка, мотаемая ветрами сна, нахальная тоненькая ветка, хлещущая всадника по глазам. Ты сам-то знаешь, зачем всё это? Ты спрашиваешь не о том, о чём стоило бы спрашивать. Ты думаешь, что я в твоей власти, поскольку слабый кусок мяса, плоть, тлен, пыль, составляющая то, что называют моим телом, распростёрта под твоими ногами, но ты и сам в определённом смысле тело, а в определённом - нет. Ты мог бы спросить меня о тайнах, удивительных тайнах, которые скрыты под этой шапкой волос, которые прячутся за этими бровями, смеешь ли ты приоткрыть для себя это знание?
        А зачем мне тайны? Зачем мне этот искус? Что делать мне с законами движения светил и ветров? Куда мне бежать с их помощью? Или ветер кармы перестанет дуть, двигая узор, из которого состоит моя маленькая тоненькая жизнь? Мои вопросы так просты, так деревянно, глупо, примитивно просты, потому что жизнь довольно проста. Ты можешь предложить мне всё, что делает из людей не-людей, что позволяет повелевать и швырять к своим ногам миры, но что мне делать с этими мирами? Зачем мне эта обуза? Я отхлебнул не из той баклажки, не тот яд течёт в моих жилах теперь. Любовь и власть так странно переплетаются. Ты выбрал власть, я выбрал любовь, мы оба отравлены, но укушены разными змеями, пусть и танцующими танец страсти, переплётший их тела так тесно, что уже не различить, кто чей хвост кусает.
        Ах, мальчик. Мальчик. До чего же ты мальчик всё-таки. Может быть, в такой простоте, такой деревянной тупой простоте и есть мудрость? Я не знаю… ведь каждый обречён идти своей дорогой. Как глупо всё. Изучать движение жизненного эфира, видеть его токи и уловлять их, отливая из них причудливые формы, и попасться в силки охотника. Что ты будешь делать с моим телом? Сожжёшь? Скормишь лесным жителям? Разрубишь? А что ты будешь делать со своим телом? Ведь недалёк тот день, когда оно покроется морщинами, кости начнут скрипеть, пальцы скрючатся, лицо покроется пятнами. Тебе не страшно это?
        Нет страха в естественном ходе вещей, пугает противоестественное. Пугает зашитый и заклеенный воском рот, пугает мумия, говорящая с тобою во сне, пугает войско демонов, пугают лисы, живущие чужой кровью и семенем тысячи лет. Что мне за дело до морщин, которые когда-нибудь заструятся по лицу, которое больше никто не целует? Что мне за дело до того, что сердце начнёт болеть, если сердцу не избыть переполнившей его тоски? Вы, чингизиды, не любите. Вы лишь удовлетворяете похоть. Тебе не понять меня, как рыбе не понять зверя. Ты - холодный, я - горячий. Ты огромен, я мал. Что мне за дело до того, что я научусь дышать, как ты? Стану ли я рыбой? Нет. Я стану ублюдком похуже лягушки, ни рыба, ни зверь, ни земноводная тварь.
        Что же нам делать? Я не знаю, что предложить тебе, похититель трупов. Как странно мы встретились. Как странно мы говорим, танцуя вокруг того, что нас обоих интересует, не в силах приблизиться к предмету разговора. Что это? Несмелость? Или незнание? Ты боишься спросить или не знаешь, о чём спросить сначала, а о чём - позже? Тебе неинтересна моя магия, но что тогда? Что?
        Зачем? Почему ты обманул их всех, обрёкши себя на такое странное существование? Как случилось, что ты, надежда Юань, лежишь куском вяленого мяса, разговаривая с каким-то юнцом, вместо того чтобы повелевать вселенными?
        О-о-о, мой мальчик… Я надеюсь, ты не против того, чтобы я называл тебя «мой мальчик» только потому, что именно так называл тебя мой отец в минуты, когда вы были дружны? Ну, конечно же, мне всё известно, ведь сознание, не отягощённое той мясной ношей, что принято называть телом и считать за благо, так тонко, полётно, всеведуще, подобно тончайшей водяной кисее, оно способно проникать повсюду. Я следил за отцом всегда. Дымкой, ветерком я следовал за ним, окутывая каждое движение каждого волоска на его коже. И я помню ваши долгие сидения у кромки пруда; в ту минуту, когда сотни придворных в своих уродливых чёрных шляпах не могли даже рассчитывать на то, чтобы хотя бы в течение минуты видеть лицо отца, он проводил с тобой часы, целые часы напролёт, обучая тебя блаженному искусству винопития. Почему? Тебе удалось так близко подобраться к каменному сердцу отца? Как? Какой интересный мальчик, сказал я себе, и ты стал моим героем, в некотором роде. Мне не удалось стать отцу таким же близким другом, как ты. Хотя я и пытался. Конечно, когда на тебя возлагают надежды, ты же чингизид, ты старший в роду, тебе
беречь все сокровища семьи, будь они неладны, - тебе приходится учиться делать суровое лицо. Но вот незадача, ты болен. Тебя с тринадцати лет бьёт падучая, и, пока ты весь в пене бьёшься на земле в окружении квохчущих нянек и твоих братьев, исподтишка пытающихся помочиться на твой колотящийся в конвульсиях полутруп, твоё сознание, как чистый-чистый прозрачный ветерок, скользит в расщелинах между мирами, слыша голоса живых и мёртвых. Да-да, мёртвых, они… ты же знаешь, как они поют, ты ведь тоже слышал это? Так и я. А потом какой-то доброхот сказал отцу, что я стану магом, и в этом моя судьба. Он думал, что, сказав это, сделает мне, да и себе, большой подарок.
        Глупец. Представь себя на месте отца. У тебя есть империя, и у тебя есть наследник. Наследник, конечно, так себе, но есть надежда, что его вылечат, что его недуг станет незаметен с возрастом, словом, что будущее имеет какой-то светлый просвет. И вот оказывается, что наследника нет. Вместо него у тебя в семье какой-то пугающий своей непонятностью маг. Маг. Что за чертовщина? - говорит отец. - То есть он будет полоумно пускать слюни на ярмарочной площади, камлать с бубном, вызывая дождь где-то в отдалённом степном ауле, весь в пене, хлещущей изо рта? Вечно немытый и грязный, как все эти попрошайки-астрологи?! Ты это хочешь мне сказать? - спросил отец того человека, перед тем как снести ему голову. Вот радость-то в семье. Отец смотрел на меня как на чумного. То есть ты мне не отец больше? Или как это понимать? Я его прямо так и спросил, ты отец мне или нет? Ты меня казнишь? Откажешься от меня? Сошлёшь в западные улусы? Чего мне ожидать? Но ты же знаешь отца, мальчик. Если он кого и любит этой своей странной любовью, недоступной пониманию смертных, то обязательно поцелует даже перед казнью.
Обязательно. В уста. Чтобы все эти несносные ублюдки, сраные кешиктен, ради которых разыгрывается весь этот семейный спектакль, чтобы они умилились и заплакали: ах, до чего же всё- таки человечный человек наш повелитель! Я спрашиваю, папа, ты меня вообще любишь? Он говорит, конечно, люблю, а сам что-то жрёт в этот момент. «Конечно, люблю» в эту минуту можно перевести на нормальный мунгальский как «ты - позор, ублюдок, выродок, но я пока ещё не придумал способ избавиться от тебя так, чтобы не знали остальные члены нашей большой и дружной семьи». Но ведь я был всего лишь мальчик, как и ты! Как можно было говорить мне такое? Ты отказываешь мне в способности любить. Большей глупости я в жизни не слыхивал! Что ты знаешь обо мне, чтобы делать такие выводы?! Я любил его. Я взаправду его любил. Ты знаешь, это чувство… когда ты с детским луком едешь на холке коня перед ним и видишь вокруг себя его могучие, огромные руки, это чувство ни с чем не сравнить! Он же всемогущий, он же Господь для тебя! Он самый умный, самый сильный, самый-самый. Ты видишь, как летят стрелы, конечно, тебе страшно до… я не знаю даже,
до чего именно тебе страшно, потому что тебе десять лет всего, и ты оказываешься в эпицентре бунта. Но эти руки, они, как ангельские крылья, берегут тебя, срубают подлетающие стрелы саблей, которой ты сам не то что махнуть, ты её сдвинуть не можешь! И вот эти руки, что защищали тебя как зеницу ока, внезапно хотят задушить тебя! Ты плачешь или смеёшься? Ты… плачешь?
        Это ты плачешь. Мы плачем. Почему в тот момент, когда наши тела не с нами, чувства так сильно обнажаются? Не потому ли, что мы говорим не словами? Зачем ты затеял всё это?
        Я? Я затеял?
        Да, зачем ты так… Зачем ты делаешь вид, будто бы мы друзья?! Зачем ты так близко ко мне подобрался, чёртов ты… Ты…
        Марко, ты не понимаешь, я не делаю вид, что мы друзья, конечно же, мы никакие не друзья, мы куда больше чем просто друзья. Точнее, ты гораздо ближе ко мне, чем думаешь. Ведь я был рядом с тобой всякое мгновение. Я следил за тобой. Ты просто представь, что ты вынужден постоянно видеть в окне напротив жизнь каких-то людей. Сначала тебе всё равно, потом ты вдруг начинаешь понимать те мотивы, что движут ими, те сюжеты, которые складываются вокруг них, и этот театр теней втягивает тебя вовнутрь. У тебя появляются свои любимчики и те, кто вызывает у тебя отвращение, за кого-то ты болеешь, а кому-то желаешь провала и даже смерти. Я был с тобой так долго, мне кажется, я знаю самые маленькие чёрточки твоей души, я знаю, как ты ешь, пьёшь, спишь, любишь, сражаешься, как ты думаешь или говоришь, и какая разница между тем, что ты думаешь или говоришь. В определённом смысле, на какой-то период времени я стал тобою. Ты - часть моей жизни, хочешь ты этого или нет.
        Но зачем ты сделал это? Зачем следил за мной? Зачем следил за отцом? Зачем всё затеялось? Почему я не увидел тебя в своих снах, хотя и пытался вызывать тебя?
        Ты думаешь, что я следил за тобой специально? Конечно, нет. Ну, конечно же, нет! Неужели ты думаешь, что десятилетия увлечения магией, тысячи лянов серебра и золота, тысячи ночей без сна затрачены только на то, чтобы подглядывать за тобой?! Это как сон обычного человека, не имеющего особенных способностей к сновидению. Он ведь не знает, что придёт к нему во сне, возможно, ему и не хочется видеть всех этих мельтешащих образов, наверняка ему было бы куда приятнее созерцать прекрасных наложниц, которые услаждают его всю ночь, но вместо этого ему снится мерзкий ростовщик, что требует платы за кредит, снится начальник уездного ямыня, который кричит на него за неуплату подушного налога, снится сварливая жена, которая требует новых нарядов, снится, что его дочь стала проституткой и сбежала с проезжим балаганом. Так же и я… Я бы с удовольствием смотрел совершенно другой сон. Но судьба есть судьба. Я стал магом не нарочно, просто следовал своей судьбе. Когда мне исполнилось двадцать пять… Я схлестнулся с отцом. Тебе ведь это знакомо? Да? Ты ведь тоже как-то вступил с ним в поединок? Я же говорю, общего
между нами куда больше, чем разъединяющего нас. Итак… Я помню это утро. Я не помню причины нашей ссоры с отцом, но отчего-то прекрасно помню, как абрикосовые цветы летели по ветру, отец что-то орал, но я не слышал, пропускал эти крики мимо ушей, как заторможенный дурачок, следя за робким, хрупким полётом лепестков. Солнце в тот день светило совсем ласково, не припекало, но, знаешь, пригревало, ласкало, именно ласкало кожу. Вдруг он схватил меня за плечо, грубо дёрнул, и я оттолкнул его руку. Я оттолкнул руку отца, но так вышло, что оттолкнул руку императора. В ту же секунду на меня обрушился какой-то катастрофический по силе удар, от которого я еле-еле успел увернуться, он зацепил меня лишь краем, сбив с головы шлем, но даже в этом касании лилось столько силищи, что меня охватила паника, ни черта не соображая, я еле успевал отмахиваться от его сокрушительных оплеух и случайно задел его венценосное плечо. Он рассвирепел. Как медведь-шатун, вставший на дыбы. Он велел мне вынуть меч, а сам отбросил саблю и начал бить меня ножнами. Я пытался защищаться, но, уверяю тебя, тогда он был куда сильнее, а
главное - куда быстрее, чем сейчас. Он бил меня так, как град бьёт молодые побеги. Каждый удар вбивал меня по колено в рыхлую землю дворцовых клумб. Последнее, что я помню, - навершие ножен, летящее мне поперёк глаз… Меня выхаживали несколько недель. Казалось, в теле сломана каждая косточка, но медвежья кровь чингизидов спасла меня, через три недели я смог ходить без помощи слуг, а через два месяца уже почти самостоятельно вставал с кровати. Пока я лежал по горло в жидкой глине, посасывая тряпицу с мясным пюре, которое жевали мне рабыни, обездвиженный, лишённый самого элементарного - возможности нормально срать самому, я много передумал о том, что такое тело, как оно работает и как оно может меня подвести. Меня просто выбешивало то обстоятельство, насколько я привязан к нему. Проклятый мясной пирог, начинкой которого служит нечто мятущееся, нечто, что смотрит, слушает, понимает, но вынуждено ютиться тут, среди этих жил и слизей. В день, когда я наконец вышел на крыльцо, опираясь на плечо старой Хоахчин, глядя на прекрасное увядание листвы и караваны птиц, тянущихся на юг через безмолвное равнодушное
небо, в тот день я решил, что больше не буду зависеть от него. Я заперся в библиотеке, что было очень даже удобно, поскольку состояние здоровья не позволяло мне принимать участия в государственных делах. Даже не знаю, сколько именно свитков, манускриптов, разрозненных листов, рисунков и схем я переворошил в поисках ответа на вопрос, как избавиться от этого телесного рабства. Кстати, твоя удивительная способность жить сразу в нескольких мирах, в нескольких явях всегда невероятно возбуждала меня. Я так долго искал рецепт, а ты… Тебе он пришёл свыше. Ты всегда был свободен от телесности.
        Свободен от телесности? Ты шутишь? Я? Прикованный даже не к телу, а к вполне определённым его частям, надо сказать, довольно стыдным частям, путами вожделения?! Как опоенный? Это ли не рабство?
        Но ты вожделеешь не телом! Ты вожделеешь сердцем, головой, всей сущностью. Я вижу тебя изнутри! В тот момент, когда ты впервые рассказал отцу о своём сне, уж не упомню, о каком именно, о каком-то дивном городе, я пошёл за тобой, я был в том сне, я видел, как ты летишь в его пространстве, создавая и разрушая миры из завитков тумана, подобно танцующему богу! Ох… Зависть… Красноглазый зверь, пожирающий внутренности неистовым огнём… Отец слушал тебя как околдованный, но ты даже не видел его лица, ты убаюкивал своим рассказом, не замечая, как горят его глаза. Возможно, если бы в этот момент ты бросил взгляд на него, то получил бы подсказку: бежать, бежать прочь от этого человека, бежать, пока он не разрушил твою жизнь до основания из одной только прихоти! Когда я оправился от болезни, то, встретившись с ним, понял: ему безразлично, кто перед ним - сын или раб, единокровный родственник или посторонний прохожий, ему важны только его собственные желания, в огне которых его сердце давным-давно съёжилось, превратившись в крохотный чёрствый сухарик, огарок, куда не проникают волны человеческого тепла. К
счастью, я увидел, как он стареет. Я увидел это как-то вдруг, внезапно, словно проснулся от наваждения. Я увидел его полуобнажённым в оружейной комнате на задворках его только что отстроенных покоев в Канбалу, увидел, как волосы на его груди впервые посеребрила седина и как мощные груды мышц отекли, оплыли жиром, знаешь, этим стариковским жиром, словно свеча подтаяла и утратила форму. И тут мне впервые в жизни пришла в голову простая мысль, о которой я раньше даже не смел задумываться: мой отец смертен! Он не бог и не демон, что бы ни говорила чернь, он, как и я, закован в тюрьму своего тела. И тогда я решил сохранить своё собственное тело молодым, чтобы, вернувшись в мир заново, посмеяться в лицо императору, валяющемуся среди одеял в старческой немощи. На приготовления у меня ушло несколько лет, но я победил силы природы, замедлив их, изгнав из своего тела всякий тлен.
        Боже, боже мой, как ты дошёл до такого… Как надо было ненавидеть себя? Хотя… Что я говорю? Я ведь тоже ненавидел и себя, и своё тело, и свою немощь в те моменты, когда мне приходилось впервые взять в руки меч… Я силюсь понять, что ты называешь жизнью, Чиншин? И никак не могу проникнуть в тот мир, который ты видишь из гробницы, которую сам соорудил для себя. Как ты застрял в этой ненависти? Поразительно, насколько все вы - Тоган, Темур и ты - умеете ненавидеть себя и всё вокруг, словно ненависть - это воздух, питающий вашу грудь, словно вы рыбы, плавающие в воде ненависти, кормящиеся ею и дышащие ею же. А ты никогда не задумывался о том, что пора отпустить паутину, которой вас приковал к себе отец?
        А ты? Ты сам отпустил ли её? Ведь и твой отец преподал тебе великолепный урок ненависти, не так ли? Ты порицаешь меня. А сам? Ты. Сам. Что?
        Ты ударил меня прямо в развёрстую рану, надо признать. И да, мы действительно куда больше похожи, чем я мог бы предположить. Эта извечная игра в любовь-ненависть, словно попытка угадать погоду, будет ли ясно или пойдёт дождь, поцелует ли тебя тот, кто является средоточием всего мира, или накажет. Рабство. Унизительнейшая из его форм - добровольное рабство чувств. Секунды и минуты, часы и дни в раболепном ожидании милости или наказанья. Мне казалось, я совершенно отвык от такой жизни, что именно твой отец избавил меня от этого маятника ожиданий и страхов, но позже я осознал, что просто переложил, перенёс на него привычную мне форму подчиняться и раболепствовать. Сместив с божницы собственного отца, я заменил его идеальным портретом того отца, который у меня мог бы быть, и, надо сказать, никто лучше императора Юань не подошёл бы на эту царственную роль. Ведь каждый из нас царевич внутри себя, и властвовать над нами может только император Суши, не так ли?
        У тебя был выбор, мальчик. Тот твой тебетский друг, что пытался научить тебя любить эту гадскую жизнь. Он обладал даром выковыривать из её жирной грязи жемчужины даже там, где их трудно было бы заподозрить, отчего же не он стал светильником в твоём алтаре?
        Наука любви труднее науки ненависти, ты наверняка знаешь это и сам. Я не смог обуздать своих собственных демонов, не смог преломить гордыню. Шераб Тсеринг уязвлял мою гордость, а император пестовал её. Кому проще довериться? Тому, кто учит палкой, или тому, кто балует? Я поздно понял, что баловством не учат, что лелеять собственные пороки тебя учат только затем, чтобы потом использовать их. Жестокий урок. Сколько крови пролито. Сколько слёз. И всё это время мой настоящий, мой собственный отец невозмутимо взирал на то, как я всё глубже и глубже погружаюсь в пучину этого безумия… Я никак не пойму: он настолько равнодушен или его развлекают мои потуги?
        Я думал о том же самом, когда думал о своём отце. Его извиняло лишь одно обстоятельство - он владыка, повелитель, вершитель судеб. Другой отец не оставил бы меня на попечение нянек, он держал бы меня при себе, учил сложному искусству жить, наставлял, просто был бы рядом, так я говорил себе в те минуты, когда особенно сильно злился на него. Но другого отца, в отличие от тебя, судьба мне не подарила, пришлось довольствоваться дворцовым укладом, где ты, словно волчонок в стае, учишься отнимать кусок у своих же братьев, готовых сожрать тебя в любой момент.
        Знаешь, меня восхищает изящество, с которым ты решил эту проблему, мне бы попросту в голову не пришло инсценировать мою собственную смерть. Как ловко! Но ведь кто-то тебе помог? Кто-то перенёс твоё тело, кто-то нанёс на него все эти знаки, нанял охрану, кто-то заставил весь этот механизм крутиться, это же огромный труд. Кто это? И почему? Как ты заставил его служить тебе?
        Я пока не назову тебе имени. Хотя бы потому, что у него множество имён, но ни одно из них не является настоящим. Это тот самый слуга двух господ, юркий слизень, служивший любовником Темуру и одновременно спавший с Тогановой катаянкой. Я пообещал ему, что помогу ему исчезнуть так же, как он помог исчезнуть мне. Жуликоватый, но по-своему интересный парень. Он катаец. Его отец, дед, прадед, все его пращуры были ворами. Это древний воровской клан, с циньских времён поклоняющийся воровству как высшей религии. У них нет ни достоинства, ни чести, но есть их воровское слово, слово, которое они не могут нарушить. И я стребовал это слово с него. К счастью для меня, постепенно он сошёл с ума. Уже после того, как я… Как я на время оставил тело. Он был близок к Темуру и участвовал в… очень… очень мерзких вещах. Таких мерзких, что ополоумел и всерьёз начал считать себя демоном. Он соорудил себе алтарь, где намалевал странных существ, которым начал поклоняться. На два года он уезжал в Амдо, чтобы познать колдовские ритуалы, сохраняемые тайными последователями Ландармы, царя-убийцы. Он вернулся очень сильным, но
настоящая магия не давалась ему, у него не было к этому природной склонности, и он окончательно сбрендил. Ища зло в чистом виде, он доходил до смешного, спал рядом с трупами воров и убийц, пытался подражать Ичи-мергену, за что тот чуть не убил его, постоянно искал контактов с тайными магическими орденами. И чем активнее он искал их, тем гуще становилась завеса на его глазах. К счастью для меня, его мания превратила его в послушного болванчика, которым оказалось легко управлять, потакая его идиотской болезни. Я внушил ему, что служу его демоническим способностям, а он в это время выполнял мои указания, получаемые им во сне. Ему даже в голову не пришло, что я не могу и шагу ступить без его помощи, потому что у меня отсутствует тело.
        Но что такое отсутствие тела для такого мага, как ты? Ты ведь знал, на что шёл, когда отказался от него, бросив, как дорожную сумку?
        Я не бросил его. Моя дорожная сумка ждёт нового путешествия. Я вернусь в своё тело, и оно будет ждать меня, такое же послушное и молодое, как и в тот момент, когда я последний раз выдохнул, много лет назад. Я просто предоставил отцу завоёвывать новые земли и стареть, чахнуть в своей мелочной злобе. И я жду.
        Ждёшь? Каково же это? Ждать? Порой люди не могут вынести малейшей разлуки с любимой, с родными, а ты? Твоя страсть куда сильнее, ты ждёшь полноты власти, а это не просто любовь, это страсть, слепая яростная страсть, невыносимая, как страдания больного. Как же ты терпишь это? Видя и зная гораздо больше, чем это доступно любому из смертных, но не имея возможности сделать почти ничего?
        С трудом, мой мальчик. С величайшим трудом. Но это терпение родилось не вчера, и это не уникальная черта, принадлежащая только мне. Этот груз достался мне от отца. Ведь и я - сновидец. Ты когда- нибудь слышал о том, как возник дворец в Тайду? Великолепный дворец, чудо инженерной мысли, город-сад, равного которому ещё никогда не было на всей Суше? Отец увидел его во сне. Весь, до мельчайших подробностей, от самого крохотного засова на окне до величественной Пагоды предков. Он увидел каждый орнамент и каждый пилон, каждую улицу и каждый мост, сеть каналов и прудов, крытые отводные арыки для канализации и стоки для отходов, парковые переходы, позволяющие путешествовать по дворцу как по глухому лесу, и систему сторожевых башен, которая держит весь Запретный город под наблюдением. Этот сон длился несколько ночей, и отец клялся, что может вызывать его по своему желанию. Он увидел Тайду так же, как раньше накануне битвы видел все планы расположения войск, подходы к лагерю противника, пресные источники и маршруты подвоза фуража. Его удивительная способность гипнонавта сделала его прозорливее любого из
смертных.
        Гипнонавт? Твой отец? Император? Но ведь он постоянно говорил мне, что не может видеть сны с того момента, как вырос и стал мужчиной… Какой же я глупец! С чего ради я решил, что он говорит мне правду? Он просто хотел проверить, насколько я обладаю его даром. Ему было интересно сравнить наши способности… Наверняка он проверял меня всякий раз, когда я рассказывал об очередном путешествии к храмам Константинова града, совершённом во сне… Я должен был понять это в тот самый момент, когда он пошёл моей тропой в тот постоялый двор, где я расправился с собратьями Ичи- мергена. Но почему же он сам тогда не сразился с ними? Это не мог быть страх, страх ему неведом. Тогда в чём причина?
        Магия сна - очень странная штука, мальчик. С одной стороны, сон - это то, что доступно любому смертному. С другой, если у тебя нет природного дара к этой магии, ты не станешь гипнонавтом. Кто-то умеет видеть такие пророческие сны, как мой отец. А кто-то умеет действовать во сне. И людей из такой категории неизмеримо меньше. Понимаешь, о чём я говорю? Ты только представь, в какое бешенство может привести такого человека, как отец, неспособность действовать, но оставаться лишь немым созерцателем, не способным не то чтобы повлиять на ход сна, но даже не способным сдуть пылинку?! Если бы он мог, он не только видел бы во сне расположение войск противника, он убил бы их прямо там, обрушив на них лавину гнева! Да что там! Он бы не поленился даже передушить их по одному, когда б ему предоставилась такая возможность. Но увы… Мы оба - отец и я - лишь безмолвные, беспомощные зрители. Именно поэтому нас обоих так восхитила твоя магия, именно поэтому она так сильно понадобилась отцу. Пока мы смотрим на сцену, ты можешь взойти на неё и исправить ход опостылевшей пьесы, будучи гораздо свободнее, чем любой
актёр.Двадцать четыре.
        Я расскажу тебе про тот день. Про тот самый день. Когда завязались все узелки. Ты ведь это хотел узнать? Наверняка. Итак. Шестеро демонов убиты магией сна. Шесть человек убиты в ответ. Двое пришлых варваров - беловолосый великан, имя которого невозможно ни запомнить, ни произнести, и его крикливый толстый друг. Смешная пара, трудно представить себе более непохожих людей, как будто боги специально смешали все человеческие качества, а потом разделили их по двум разным ведёркам, чтобы слепить этих двоих. Удивительно, как они могли сохранять дружеские чувства, хотя… Итак, они оба владеют секретом постройки машины снов. Великан сделал чертежи, а крикливый толстячок дополнил их тем, что запомнил из своей части работы, - описанием рам и сочленений, а также небольшой моделью из дерева. Если бы эту пару не охраняли днём и ночью, они бы давно сбежали, прихватив с собой свой секрет, поэтому Тоган решает действовать как можно быстрее. Точнее, ему помогают действовать быстрее. Девица из семьи Чэнь, его кузина по матери, вступившая с ним в любовную связь, уговаривает его атаковать как можно скорее. Быстрее,
Тоган, говорит она, чем дольше мы ждём, тем больше вероятность того, что охрану усилят многократно. На словах она болеет душой за судьбу несчастного народа Поднебесной, угнетаемого мунгальскими варварами, но в действительности ею руководит лишь невероятная по силе жажда мести. Когда эта изящная фарфоровая куколка идёт, опустив длинные ресницы долу, еле-еле семенит крохотными ножками, еле слышно говорит, вспыхивая каждый раз, как мужчина обращается к ней в разговоре, - так трудно заподозрить, что внутри она клокочет от ярости, которая, как кипящая магма, бурлит в её груди. Возможно, чем меньше человек, тем сильнее его ненависть. Это отчасти объясняет и поведение Тогана. Его жажда отомстить за свою мать совокупилась с жаждой мести, обуявшей его кузину, ещё быстрее, чем соединились их тела. Ненависть влюбилась в ненависть. Тьма слилась с тьмой.
        Но вот незадача. Девичьему телу мало жить одной ненавистью, в нём есть уголки, созданные исключительно для любви, и в эти уголки чёрствый нарциссичный Тоган не проникает. А ведь там всё так пылает, так сочится сладким огнём, всё так готово для того, кто подбросит дровишек в её уютную печурку. Тоган ласкает её уши своими фразами о государственном долге и об отмщении, её бойкий ум рисует жадные картины казней, она рыдает, вспоминая изнасилованных и убитых сестёр, и счастливо смеётся, слушая, как Тоган живописует бунт, который они поднимут вместе. Но любовник из Тогана гораздо хуже, чем оратор. На ощупь он как деревянный болванчик, странно прохладный, хоть и довольно твёрдый, но совершенно бесчувственный. Когда он двигается в постели, он напоминает сбежавший флюгер, так тупы и механичны его шевеления. Ах, какая досада, что ум и тело девицы живут в таком разладе, что за печаль! Тоган витийствует, пока она ласкает себя, он посылает небу проклятия, не видя, что её шаловливые ручки делают во влажной полумгле подштанников. Он говорит о бунте, она поддакивает, но, увы, в её вдохновенном «да» он совершенно
не слышит призыва течной суки, ополоумевшей от желания.
        И тут появляется Лян Простак, тот самый катайский вор без имени, о котором уже говорилось. Конечно, это не имя, это ироническое прозвище, которое ему дали за удивительную способность изображать такой доверчивый и трогательный взгляд, что любое женское сердце тает, как воск на солнце. Лян Простак, жилистый худой малый без возраста, без чести, без нервов, не знающий боли, жадный до денег. Он настолько жаден, что даже, не имея природной склонности к мужчинам, прислуживает Темуру во время того, что наследник называет «шалостями». Ещё Лян выполняет поручения Тогана, самые грязные поручения, в череде которых слежка за Темуром является довольно обыденной и чуть ли не самой моральной частью его ничтожной жизни. Разумеется, ему неуютно осознавать, что Тоган крепко держит его на привязи, что, как только Лян надоест принцу, тот моментально сдаст его Темуру, а уж тот-то всласть поглумится над ним, прежде чем лишить головы. Вор постоянно ищет способа освободиться от власти Тогана, и ему закрадывается в голову мысль о чёрной магии, которая принесёт ему свободу.
        Опутанный этими мыслями о магии, он выходит из покоев Тогана, пересчитывая очередную связку монет, по какой-то нелепой причине задерживается и… И видит, что Тоган остаётся с девицей. И, вместо того чтобы страстно лобызаться, они почему-то начинают о чём-то яростно спорить. Стоя в тени за ширмой, грязный воришка быстро смекает, что в пещерку девицы Чэнь давненько не залетал дракон, что, в лучшем случае, там ночует сытый и потому ленивый удав. На счастье Ляна, принца вызывают в службу протокола для организации парадного кортежа. Расстроенная девица Чэнь остаётся совершенно одна, раззадоренная, но неудовлетворённая, наедине со своей клокочущей яростью и не менее клокочущей расщелиной, в которой полыхает такой вулкан, что ей приходится затыкать отверстие сначала пальчиком, потом двумя, а потом - ого - вот уже и почти вся ладошка пошла в ход! Что бы сделал придворный пентюх в золочёном доспехе? Покраснел и пробормотал стихотворение? Убрался бы, пятясь от смущения, открыв дверь царственным задом? Наверняка. А что сделал наш воришка? Он не обучался манерам. Он просто сбросил штаны и с разбегу влетел
туда, где свербило и причмокивало, моментально пронзив аристократическое тельце до самого дна, туда, куда Тогану, при всём его старании, донырнуть не удавалось. Лян не разговаривал, даже не раскрыл рта, лишь его глаза, его знаменитые глаза мошенника вливали в неё лучи искусственной нежности, под которыми она плавилась и тихонько попискивала, пока его корявый жезл шурудил в багрянце девичьих сумерек. В тот момент, когда он задел ту струнку, что особенно пронзительно звенела по ночам, беспокоя сон девицы Чэнь, ту струнку, которую она всё пыталась прижать своими юркими пальчиками, чтобы она не билась о её внутренности, дразня и вибрируя, Лян вдруг зацепил её, чуть потянул на себя, куда-то сдвинул, и она тренькнула, взорвав в животе девицы сотни пузырьков с вином, которое обожгло её всю, начав с живота и быстро добежав до головы, рук и ног. И девица Чэнь забилась от этих пузырьков, вся зашлась в судороге и закричала, стараясь попасть тоном в эту струну, чтобы заткнуть её. А Лян Простак недаром Простак. Он деловито стукнул её в пупок сухим грибом, умевшим так славно отыскивать тайные кнопки в темноте при
помощи своего единственного слепого глаза, стукнул и залил её всю с головы до ног, а залив, снял с неё остатки одежды, перевернул и продолжил поиски, здраво рассудив, что, коль скоро он уж овладел принцевой любовницей, надо успеть ещё многое, прежде чем ему снесут за это преступление его гнилозубую башку.
        Наутро девица Чэнь поняла, что ей, разумеется, ужасно стыдно, плохо, больно, что она не может сдвинуть ног, что вся одежда на ней пропитана кислым разбойным семенем, что её растерзал омерзительный грязный разбойник с тёмной лягушечьей кожей и глазами ангела и что ей это ужасно, ужасно, ужасно нравится. Она смотрела на Ляна, на его тощую, покрытую воровскими татуировками грудь и понимала, что поступает очень плохо и безнравственно. Но от этого чувство только усиливалось, усиливалось и доусиливалось до того, что, будучи такой яростной и кипящей в присутствии Тогана, она превращалась в совер- шеннейше безвольную подстилку, когда рядом появлялся Лян Простак. Он молча дырявил её скучный мирок, раскачивая меха, обдающие жаром всё девичье существо, а потом приказывал. И ведь она делала! Делала то, что он приказывал! И ни честь семьи, ни достоинство дочери древнего рода, ни нравственный закон, впитанный с материнским молоком, даже не пискнули, когда она шептала Тогану то, чему учил её Лян. А чему же он её учил? Нам нужна машина снов, Тоган. Только с её помощью мы сможем отомстить, Тоган. Она подарит тебе
силу, которая восполнит нищету твоего тела, Тоган. Машина снов, Тоган. Машина снов. Вот что шептала на ухо принцу раздавленная истомой девица. Ты, конечно, спросишь, на кой чёрт машина сдалась именно ей? Или тому вору, Ляну Простаку? А я отвечу тебе: это я учил его, что нужно шептать девице, какие именно слова должны попадать в Тогановы уши.
        Мне повезло. В тот момент, когда Лян задумался о чёрной магии, внезапно посчитав себя не человеком, но демоном (жалкий идиот), я вошёл в его сон. Это было только с ним. Вероятно, ритуалы, которые он, кривляясь и обезьянничая, пытался выполнять, всё-таки хоть и кособоко, но сработали, и у него открылся ещё один канал восприятия: мы стали говорить во сне. С Тоганом я общался чуть иначе: он первый воззвал ко мне, воззвал при помощи нашей общей крови, и я чувствовал его так же, как ты сейчас чувствуешь собственные ноги или руки. И мне очень не нравилось, что я никак не могу повлиять на этого ядовитого, отравленного ненавистью к себе и ко всему человечеству маленького принца. Конечно, он любил меня как старшего брата. Но любовь царского сына ненадёжна, как весенний ветер. Он жаждал обладать машиной снов, но вряд ли он бы поделился со мной этим сокровищем, как сильно бы ни клялся в любви ко мне. И, когда мне подвернулся Лян Простак, я подумал, что есть на свете высшая справедливость. Чтобы выгнать змею на солнцепёк, не обязательно бить змею. Достаточно бить по траве. Лян хотел чёрной магии, и я давал
ему ту чёрную магию, которой он заслуживал. За это он стал моим телом, моими руками и ногами. Конечно, он получал от этого свою маленькую выгоду. Часто он спрашивал меня о том или сём, я говорил то, что вижу отсюда, из своего нынешнего положения, не обременённый телесной грязью: мысли каких-то людей, их планы и желания. Довольно однообразные, надо сказать. В результате Лян приобрёл славу если не колдуна, то, во всяком случае, провидца.
        Когда я увидел глазами сна, как машина убила Ичи-мергена, то понял: пришла пора. Ночью в голове Ляна Простака зазвучал мой голос, сообщивший, что именно сегодня чертежи машины снов могут быть похищены. Сама машина охраняется тщательней, чем императорский гарем, но чертежи и модель машины можно украсть совершенно без усилий. Лян повернулся на бок и прошептал это в самое ухо девицы Чэнь, и ветерок от его нечистого дыхания скользнул в самый розовый завиток её уха, вихрем проник в нежный слуховой канал, напоминающий сердцевину бутона, и донёс мои слова прямо до её сердца. Она вскочила как ошпаренная. Сегодня чертежи машины будут у неё, завтра она будет обладать и самой машиной, а послезавтра свершит свою месть, во сне уничтожив весь род Хубилая! О-о-о, как сладко это предчувствие! Она крикнула слугу и послала гонца к Тогану, в точности описав всё, чему я научил Ляна Простака. При этом она благодарила этого придурка так униженно, так истово кланяясь ему, будто бы целью его жизни было не веселить собственное тело в объятиях аристократки, а принести победу её семье. Ох, любимый, шептала она, гладя
шелковистыми руками его тощее тёмное тело, завтра свершится месть. Угу, говорил он, равнодушно принимая её ласки и развязывая штаны. Ох, какой же ты ненасытный, смеялась она. Ага, отвечал он, копаясь в зубах длинным жёлтым ногтем.
        И вот, пока ночную стражу парализовало ужасной гибелью Ичи-мергена, девица Чэнь, по-мужски перепоясанная мечом, обезумевшая от желания отомстить, в сопровождении такого же обезумевшего Тогана под покровом ночи приходит в павильон, где живут мастера. И тут… я совершил ошибку. Ужасную, непоправимую ошибку. Я создал Тёмного человека. М-м-м. Нет, нет мне прощения. Проклятая гордыня, проклятая жажда обладать тем… что… не принадлежит и, по всей видимости, не может мне принадлежать… Но ты должен понять меня! Готовясь к захвату чертежей машины, я подумал, что мне понадобится не просто подкрепление, а какое-нибудь сверхъестественное подкрепление, что-нибудь настолько сильное, что, даже если посланные мною люди и наткнутся на сопротивление, это подкрепление сломит любую силу и выполнит задачу. Глядя на то, что происходило с Ичи-мергеном, великим мергеном, невозможно было не испытать ужаса, невероятного, дикого, парализующего ужаса, от которого все силы уходят, словно вода, ноги обмякают, и ты чувствуешь себя скотиной, которую ведут на убой. Если машина смогла сделать такое с Ичи-мергеном - кошмарным
порождением ада, диаволовым слугой, каннибалом, - то что она могла бы сделать с обычным человеком? Не имея тела, которому можно навредить, я, тем не менее, живейшим образом вспомнил все страхи, которые когда-либо закрадывались в моё сердце. И эти страхи, сотни призрачных теней, когда-то угрожавших мне, толкнули меня на это безрассудное действие…
        Я помню, что сделал это как-то бессознательно, так же, как человек защищает глаза, прикрывая их от солнца, не отдавая отчёта в своих действиях, просто заслоняется от прямых лучей. Так же и я, видя, какие силы могут прийти в этот мир сквозь ворота машины, случайно… Я клянусь! Случайно! Впрочем… Кого я обманываю? Себя? Тебя? Мы видим друг друга насквозь… Хм… Сказать это куда тяжелей, чем я думал… Понимаешь, у меня не было никакой уверенности в том, что, даже завладев машиной, я смогу правильно управлять ею. Конечно, у меня был план, который казался мне весьма стройным и точным: пока Тоган и его любовница сражаются с охраной, Лян Простак выкрадывает или копирует чертежи машины, а также, если представится возможность, крадёт и саму машину, помещает в неё моё тело, снимая печати с моих органов чувств. И я получаю то, чего всегда так жаждал: с одной стороны, моё тело остаётся в сохранности, избегая старения до поры, а, с другой стороны, бестелесная часть меня получает возможность действовать, а не только молча созерцать весь этот дурацкий парад мелочных амбиций. Но мне бы понадобился ключ, проводник,
человек, который обучит меня взаимодействовать с машиной. Уговорить тебя - занятие, как мне казалось, бесполезное. И тогда я поступил так же, как в тот момент, когда отец попросил создать ему двойников. Я воспользовался той же магической схемой… Один из моих учителей рассказывал мне, что в нашей Вселенной есть бесчисленное множество миров. Я взял такого же Марка, живущего в таком из миров, похожем на наш, вырезал его из той реальности и поместил сюда, в святой уверенности, что он будет подчиняться мне так же, как двойники отца подчиняются ему. Я не учёл лишь одного: они подчиняются ему, а не кому-то другому. Не мне, принесшему их в этот мир, но лишь тому, кто соткан из такого же эфирного узора, скроен миром по тем же лекалам, из того же мяса и тех же самых костей, что и они.
        Он сгустился из обрывков теней, из игры света, из бликов и дуновений, огромный, перекачанный моим страхом, как лягушка, надутая воздухом через соломинку, вставленную в задницу. Повинуясь моим указаниям, Лян нанёс ему запечатывающие знаки на веки, нос, рот и уши, дрожа всем телом от ужаса и нервной икоты, и мелко-мелко молясь. В тот момент, когда я прервал ниточку, связывавшую твоего двойника с его собственным миром, он замычал, как пьяный, встал, покачиваясь, сделал несколько шагов… Я указал ему путь… Я показал ему, проявил прямо в его сознании девицу Чэнь - сочную, яркую, пробуждённую и полностью готовую к страсти, благодаря бесстыдству Ляна Простака. И он мгновенно растворился, словно развалился на крохотные песчинки, сделавшиеся вдруг прозрачными, и собрался из них уже за порогом покоев, где под охраной стражи жили мастера. Он проявился там как раз в момент, когда девица Чэнь и Тоган вошли через заднюю дверь, а Лян Простак просочился в окно. В покоях, где жили мастера, царил полумрак, но огромная полупрозрачная форма твоего двойника светилась как ночник. Совершенно голый Тёмный человек увидел,
точнее, каким-то шестым чувством распознал девушку и шагнул к ней. Маленький толстяк выхватил было оружие, но выронил его от изумления. Лян Простак подумал, что сейчас твой двойник набросится на охрану и уничтожит её, но ничего не произошло. Тёмный человек просто стоял и пялился на девицу, беспомощно поводя огромными руками, словно пытаясь что-то поймать в пустоте. А стража и мастера просто оцепенели от ужаса и изумления. В эту минуту девица Чэнь метнула в затылок толстяку-плотнику камень, что обычно используются пращниками, тот тяжело упал, выронив оружие, и всё пришло в движение. Тоган атаковал беловолосого великана, она помогала ему, принц крикнул, чтобы она обыскала толстяка, но она не успела - тот куда-то заполз, а в это время Лян Простак пытался достать ковчежек, что выпал из-за пазухи великана. Тут Тёмный человек начал таять, и Лян понял, что дальше тянуть некуда, надо вступать в битву, пока стражники всё ещё не вышли из ступора. Почти невидимый в сумраке покоев, он выхватил ножи и, пока Тоган уворачивался от взмахов белого великана, отправил стражников в мир предков. Лян уже практически
подобрался со спины к великану, но тут Тоган нанёс точный удар прямо в горло, великан рухнул на колени, и Лян, в ужасе от того, что Тоган сейчас его обнаружит, поспешил ретироваться, так и не выполнив свою задачу. Тоган же, видя четырех убитых нухуров и тающую фигуру Тёмного человека, решил, что именно твой двойник покончил со стражей.
        Дальше Лян поступил как полный идиот, что, впрочем, неудивительно. Он побежал к Темуру, чтобы рассказать о том, что Тоган убил обоих мастеров и попытается украсть машину. Темур, естественно, спросил, откуда ему, мелкому воришке, стали известны планы принца? Лян замялся. Ему бы надо было пролепетать что-нибудь про девицу, которая щедро снабжала его сведениями в обмен на плотские утехи, но Лян начал плести околесицу про чёрную магию, которой я научил его. Он рассказал, что я вхожу в его тело, что управляю им, как куклой, которую надевают на руку. И тогда Темур начал его пытать. К сожалению, потеряв несколько пальцев, одно яичко и один глаз, проклятый Лян заговорил…
        Заговорил он сумбурно и путанно, тёмным языком прорицателей, но заговорил. Он говорил и говорил, слова, мутные и неясные, лились гнилым потоком из порванного рта, он плакал и смеялся, трясся и выл, но Темур шаг за шагом становился ближе к мысли о том, что ему тоже нужна машина снов. И главное - он понял, что я не мёртв. Что, даже не обладая твёрдым телом, я продолжаю жить и управлять событиями через Ляна, который всё плевался и выл, выхаркивая кровяные куски лёгких: Темурчик, Темурчик, господи, как же больно, останови их, пожалуйста, останови их, я не вынесу, пожалуйста, убей меня, ах ты сраный гад, ты сукапидор, прекрати же это, мне больно. Одурев от грохота собственной рвущейся кожи, раздираемой бронзовыми щипцами, он визжал, как собака, ошпаренная кипятком. И я выл вместе с ним. Я выл вместе с ним. Потому что я был вместе с ним. Я был им. Тонкая паутинка, натянувшаяся между нами, со временем окрепла, превратившись в стальную струну, и каждый его нерв вплетался в меня сотнями волокон, он дышал за меня, пока я думал за него, мы сплелись, как два осьминога, жизнь стравила нас в этой адской
свадьбе, он орал и метался, а я, лишённый тела, вновь обрёл чувствительность, проживая всю боль, которой Ляна щедро одаривал мой младший брат принц Темур. Иногда, когда сарацинские прихвостни Темура перебарщивали, Лян терял сознание, его спасала способность тела выключаться во время сильной боли, но я продолжал бодрствовать, и каждая истыканная сталью клеточка его тела в этот момент отражённой болью вопила во мне.
        И я спас его. Точнее, я спас себя. Но я спас и его тоже. Пришла пора платить по счетам, пришла пора сдержать слово, данное этому трусливому вору - я вызволил его из плена. Сначала я просто вынул дух Ляна, вдохнул его, превозмогая боль, и удержал в себе, и, пока он раскалённым пузырём плавал внутри моего уютного мира, так давно не знавшего боли, его тело прекратило дышать. Двери жизни, вращаемые вдохом и выдохом, остановились. Темур взревел. Он не хотел, чтобы пытка прекратилась так быстро. Он молниеносно соскочил со своего трона, разбрасывая недоеденную жратву, которой услаждал себя, глядя, как сарацины глумятся над вором, подскочил к телу Ляна и спицей проткнул ему сухожилия. Тело даже не дёрнулось. Но я… Я словно окунулся в ад. Я закричал так, что содрогнулись шесть миров, Лян дёрнулся, просыпаясь, но я сжал его, окутав собою, и тело его продолжало лежать безмолвно. Темур в бешенстве воткнул спицу в глаз одному из пожилых сарацин, и через мгновение, уносясь в поля смерти, тот с изумлением смотрел на мой разум, беременный истерзанным Ляном. Темур визжал, повалился навзничь, хрипел и колотил
ногами, согнул спицу, в бешенстве втыкая её во всё, что видел. Дайте, дайте мне его, орал он как бешеный. Визжа и плюясь, он подскочил к бездыханному телу и начал изголяться над ним так, как никогда не придёт в голову здоровому человеку. Я визжал в пустоте своим несуществующим ртом, молясь, чтобы Темуру поскорее прискучила эта забава. К счастью, он не слишком сильно повредил тело Ляна. Наутро его нухуры вывезли тело за границу городской свалки Тайду в кожаном мешке и бросили в реку. И снова Ляну повезло, точнее, повезло нам с Ляном: в мешке оставалось немного воздуха, и он всплыл. Дешёвая бумажная верёвка развязалась, и, как только мешок показался над водой, я выдохнул Ляна Простака обратно в мир. Снова рухнув в болото боли, он забился, извиваясь пойманным головастиком, но вскоре понял, что сохранил свою жалкую жизнь. И, что особенно ценно, он понял, кто сделал ему этот подарок. Лян воззвал ко мне. Плача единственным уцелевшим глазом, он…
        Марко выдохнул и вырвался из пелены сна, потянувшись назад, в явь, сначала вынимая лицо из тумана, ощущая, как молочнобелые нити тянутся за ним вслед подобно паутинкам, не отпуская его наружу; чувствуя растущее раздражение, повёл плечами и потянулся из плена всем существом, встряхиваясь и обрывая невидимые ниточки. Пэй Пэй. Я хочу знать о Пэй Пэй. Расскажи мне о ней, о том, о чём я действительно хочу знать, зачем мне твой Лян, зачем мне всё это, зачем мне, зачем, зачем, зачем? Зачем?
        ЗАЧЕМ, ЧЁРТ ТЕБЯ РАЗДЕРИ ! Я хочу знать, когда я вновь поцелую её влажные глаза? Когда я снова окунусь в них? Когда я услышу её смех? Когда я почувствую рукой, насколько тонка её талия? Когда я прикоснусь щекой к её коже и в сотый раз удивлюсь тому, насколько она нежна? Ох… Зачем я говорю это тебе, не имеющему тела? Отказавшемуся от богатства тела ради иллюзий вечной жизни? Как можно объяснить радость плоти не имеющему её? Но ты должен, слышишь, должен рассказать мне… Мертва ли она? Я знаю, что мертва, но вдруг? В этом странном мире, где всё перевернулось с ног на голову, ведь здесь же возможно всё, ведь так? Ведь правда? Вдруг есть пусть один, ничтожный, крохотный, размером с малипусенькую пылиночку, но шанс?Двадцать пять.
        Пэй Пэй? М-м-м… Ты помнишь, какая у неё была кожа? Конечно, ты помнишь, какая у неё была кожа. Я хорошо это знаю, потому что я чувствую это даже сейчас. Как я любил эти твои воспоминания! Принято считать, что слова служат, чтобы передавать смысл, но это, увы, не так. Они служат лишь для того, чтобы заболтать его. Истинный смысл содержится в пробелах между слов, во всех этих вздохах, паузах, внезапных прерываниях речи, когда вдруг становится слышно, как - тук! - стукает сорвавшееся с ритма сердце. Мне повезло, что я мог слышать тебя за пределами слов, вслушиваясь не в это бессвязное лепетание, с твоим диким акцентом, превращающим сбивчивую речь в совершенно немыслимый поток звуков. Я слышал тебя изнутри. Кстати, за это ты даже мог бы быть мне благодарен. Не каждому удаётся найти такого внимательного слушателя, как я. Разумеется, ты прав. Я жил твоими эмоциями, поскольку не имел своих. Но это увлекательно, согласись, очень трудно удержаться от подглядывания в дверь спальни, когда она распахнута.
        Согласен, не ты её распахнул. Но это спорный вопрос. Ты ведь так хотел поделиться со всем миром сначала своей немыслимой любовью, которая обрушилась на тебя, как океанская волна, ты выплёвывал повсюду эти солёные брызги, переполнявшие всё твоё существо, говорил, говорил, говорил, говорил, говорил, говорил, говорил, говорил, не мог остановиться, говорил даже во сне, о том, как тебе немыслимо, несказанно повезло, как в бушующем яростью мире вопреки всякой логике зародилось семечко любви, внезапно полыхнувшее фонтаном огня, опалившего вас обоих. А потом, после известия о её смерти, ты так же щедро бросился делиться своим горем, и снова говорил, говорил, говорил, говорил, говорил, говорил, говорил, говорил, даже во сне, мучаясь от сердечной боли, пытался выговорить её, как будто такая боль - это что-то живое, что можно прогнать заклятиями, или словно боль сердца - это тёмная слизь, которую нужно выхаркивать с каждым вздохом, чтобы освободиться от неё. Клянусь, я наслаждался обеими частями этой пьесы. Клянусь.
        Итак. Кожа. Блестящая, как сталь, гладкая, как клинок, палец двигался по ней, не встречая ни единой шероховатости, даже крохотной, ни рябинки, ни родинки, ни волоска, двигался, пока не проваливался в священную пустоту, переполненную сладкой алой лавой, обжигавшей так, как никогда не обжигал простой огонь, она проникала в палец, в самую его сердцевинку, словно бы он был трубочкой, и потом поднималась в становящееся полым тело, стремясь куда-то в грудь, её огонь переполнял тебя, поднимался к сердцу, но промахивался, струя била всё выше, перехватывая трахеи, и вдруг с силой лупила в голову, застилая глаза всеми красками багрянца. Кожа. Гладкая, как лакированная шкатулка, но податливая, как сердцевина персика, и такая же пушистая, как его кожица, если видеть её на просвет, точнее, не на просвет, а так, знаешь, когда солнце косыми лучами срезает с неё эту зыбкую обманчивую плёнку гладкости и обнажает её недостатки. Впрочем, когда любишь, когда действительно сильно любишь, эти недостатки превращаются в милые особенности, отличающие предмет твоей любви (фу, какое грубое слово «предмет») от остальных
прекрасных фей, населяющих эту тьму миров. Кожа. Ароматная тем необычным, странным, будоражащим чем-то, что стесняешься назвать грубым словом «запах». Ты скользил в волне этого аромата, весь превратившись в нос, как гончий пёс, вытянувшись в струнку, вибрируя и дрожа, а в эту секунду я пировал, питаясь этим чувством! Пока у меня было тело, я не верил, что бестелесные сущности питаются ароматами так же, как люди наслаждаются деликатесами. Но жизнь заставила меня поверить, точнее, ты научил меня. Я никогда в жизни не пробовал такого вина, такого дурманящего, терпкого, густого вина, как её запах, выжигавший тебе ноздри убийственной сладостью, от которой всё тело покрывается млечной испариной.
        А ты медлил. Я умолял тебя войти в неё, заполнить её, заполонить её без остатка, не оставив ни единой капли пустоты, вломиться, врубиться в её сонные чертоги кавалерийским отрядом, распирающим узкую лесную тропинку округлыми боками взмыленных боевых коней. А ты медлил. Ты всё медлил и медлил, а я изнемогал, дох от желания, от неудовлетворённости, от того, что не я сейчас лежу с ней, обжигая ладони о её ароматную гладкость, что сочится цветочным соком, исторгая из каждой поры твоей - не моей - кожи (проклятье! проклятье!) капли горькой росы, несущей вяжущую волну жизни. Ну же! - понукал я тебя, как понукают жеребца… Но её наука состояла в том, чтобы обуздать твои мальчишечьи порывы, как обуздывают порывы ветра, превращая его в послушного раба мельниц и парусов. И в своей науке она преуспела куда больше, нежели я. По правде, я не преуспел ни в чём.
        Я скажу тебе правду. Не знаю, выдержишь ли ты её. Хватит ли у тебя мужества, чтобы понять эту правду. Точнее, чтобы принять её. Я отвечу тебе на главный вопрос.
        Кто. Такая. Пэй. Пэй.
        Ты готов? О, теперь ты понимаешь, в какое бешенство меня приводила неторопливость, которой она учила тебя! Хахаха! Не так быстро. Я хочу насладиться твоим бешенством. Бесись! Бесись, мой мальчик! Дай волю ярости, чтобы напитать меня! Громче! Громче беснуйся, глупый маленький человечек, которому повезло отпить от любви феи!
        Да-да. Ты не ослышался.
        Ты помнишь, как впервые встретил её? Хоахчин привела к тебе в покои двух девушек, но Пэй Пэй пришла за ними сама, она стояла поодаль, и ты даже не заметил тех двух красавиц, что покорно следовали за императорской кормилицей, опустив ресницы. Старуха удивилась, но ничего не сказала. Она не помнила Пэй Пэй. Ей показалось, что Пэй Пэй - твоя гостья.
        В действительности ты сам создал её. Ты проявил её своей магией сна. Ты создал её так же, как мальчик, играющий в песочнице, создаёт могучего воина из песка, палочек и прочего мусора, из рыбьей чешуи он делает кольчугу, которая в его сознании блистает словно царский доспех, из листьев он шьёт плащ, а из осколков фарфора делает своему герою проницательные и смелые глаза. Ты верил в Пэй Пэй, как мальчик. Ты и создал её, как мальчик, но из тумана и жизненного эфира. Только в отличие от играющего мальчика, чья вера в чудо питается любопытством, ты приводил свою магию в действие тоской по любви. Ты так хотел, ждал, жаждал, недолюбленный рано умершей матерью, недоласканный суровым отцом, соткал из того, что подвластно лишь тебе, чарующую красавицу, никогда не появившуюся бы в нашем мире, когда б не твоя неистовая сердечная сила!
        Забавно. Девушка, известная под прозваньем Пэй Пэй, действительно существовала. Земная девушка из плоти и крови. Она, разумеется, вовсе не была такой красоткой, какую создал ты. Обычная катаянка, хотя и знатного рода, вовсе не дурнушка, но и отнюдь не отсвет божественного лика, среднего роста, средние глаза, среднее лицо - незаметная личинка, из которой должна была бы развиться такая же незаметная и серая моль, неслышная обитательница женских покоев. Одна беда - несчастная девочка страдала падучей, как и я. После того как мой отец казнил её семью, - Пэй Пэй наверняка рассказывала тебе об этом, - он, следуя своим милым привычкам, пару раз довольно жестоко изнасиловал её на глазах у подыхающей в муках родни. Это, разумеется, не могло повлиять на Пэй Пэй целебным образом, и она заболела нервной лихорадкой. Зачем он оставил её приживалкой при своём гареме? Непонятно. Может быть, она чем-то зацепила его… нет, скорее, жила здесь на правах заложницы, чтобы её род не забывал, кому служит? Не знаю. Но я бы никогда не запомнил её, когда бы не её способность говорить с духами, общаться с бестелесными,
такими, как я. Нервная болезнь до предела обострила её чувства, такое ощущение, что она постоянно жила с… как бы это сказать?.. со снятой кожей. Любое дуновение эфира ощущалось ею как сильнейший толчок невидимого ветра. К сожалению, её собственные жизненные ветры стали угасать…
        Одна прудовая фея из озорства как-то вошла в её тело во время приступа падучей, осмотрелась и решила, что иногда обладать телом не так уж и плохо. Особенно если учесть, что фее Западного Драконьего пруда никогда не отлучиться от территории, к которой она прикована заклятием и железным арканом кармы. А тут - такой уютный способ передвигаться! Тело куда приятнее любого паланкина. Она затаила желание когда-нибудь присвоить это тело. И тут Пэй Пэй почувствовала твой внутренний зов. Почувствовала тем тонким чутьём, которое даровано лишь припадочным, юродивым и блаженным. И фея тоже почувствовала его.
        Пэй Пэй влюбилась в тебя с первого взгляда. Но ты лишь раз видел её настоящей. Фея Западного пруда - вот кто твоя возлюбленная. Я недаром описывал тебе собственные мучения, которые доставляет бестелесность, когда я вижу женщину, вызывающую желание. Ведь фея тоже была бестелесна. Бестелесна и влюблена. В тебя. Когда ты прикоснулся к Пэй Пэй, её пронизала молния, фея затрепетала, как птенец, ожидающий корма, она пыталась прикоснуться к тебе в ответ, но её призрачная рука туманом окутывала тебя, никак не соприкасаясь с твоей кожей. В мучениях и слезах, заливаясь краской стыда от сознания собственной слабости перед тобой, в то же время сгорая от вожделения, она пронеслась над прудом, и вскоре её молитва поплыла над дворцом как звук гонга. К её счастью, именно в этот момент настоящая Пэй Пэй исчерпала до дна карму жить и умерла во сне. Радости феи не было предела. Она проскользнула в тело девушки и всей поверхностью своей, вновь обретённой, девичьей кожи прижалась к тебе. О, наверняка это ощущалось как сто тысяч блаженств, как фейерверк, как взрыв! Она пришла, откликнувшись на призыв твоего сердца,
чтобы остаться твоей рабыней. И она вдохнула новую жизнь в эту довольно жалкую плоть, насытив её розовым, спелым, жарким, сладким, трепещущим, волнующим, зыбким, сильным. Как сок, с силой поднимающийся вверх по стеблю, распрямляет лепестки, заставляя их расцвести удивительным цветком, так и её дух распрямил увядающее блёклое мясо, только что бывшее всего-навсего сумасшедшей девочкой. В одно мгновение она налилась тягучей смолой жизни, отлившейся в дивную форму, еле сдерживающую давление бьющих через край соков.
        Отец, будучи сновидцем, увидел это в одном из своих пророческих путешествий по волнам сна и чуть не утратил дар речи от изумления. Он видел, как призрачная сущность несчастной девушки уходит, уступая место фее. Небывалый случай. Не каждый маг способен покорить фею пруда, поселить её в человеческое тело, подчинить её своей воле! Именно в этот момент он поверил в твою силу, в твою необычайную магию. Он понял, что нужно просто подставить под щедрый поток твоей магии свои ладони, чтобы согреть их. Так же, как водяную меленку подставляют к запруде. Нужно лишь улучить момент, когда поток не слишком силён. Чтобы, когда он вновь войдёт в полную мощь, обратить эту силу в свою пользу.
        А ты ничегошеньки не понимал, ты лишь упивался своей любовью, даря ей всё сердце, которое она сначала приняла с недоверием и осторожностью, а потом вдруг поглотила его, полностью в нём растворившись. Она питалась тобою, а ты - ею, как два потока вы сливались ради друг друга, не видя ничего вокруг. Только вспомни, как вы встречались. Ты просто ждал, когда она появится, - и она появлялась. Ты проявлял её своим желанием. Из ниоткуда, из пустоты, где она жила растворённой в пространстве, словно крохотная прозрачная креветка, подвешенная в толще вод. Она слышала твой зов и облекалась плотью, в которую ты погружался, крича от радости, и заставлял её подпевать тебе на тот же лад.
        Когда ты уехал в Аннам, Пэй Пэй, разумеется, пропала. Ведь она же была твоим сном. Некому видеть сон - и сновидение растворяется. Отца снова поразила эта странная магия. Когда ты вернулся, он велел сказать тебе, что Пэй Пэй умерла. И в миг, когда ты поверил, она умерла повторно. Точнее, её способность плотского воплощения пропала. В миг, когда ты поверил в её смерть, тонкая связь между плотью, именем и духом распалась. Как тяжело было видеть тебя, причинявшего боль самому себе! Словно бы ты сам резал себя на куски. Ничего не понимая. Фея Пэй Пэй стояла рядом, ближе, чем протянутая рука, и разрывалась от горя, что ты не видишь её, что тебе обязательно нужна эта дурацкая плоть, для того чтобы быть с нею! Рабыня своих чувств, она кричала, звала, но твоя магия подкачала: ты не слышал её криков, словно бы она звала тебя из-подо льда.
        Возможно, ты бы так и не понял, что случилось. И никогда больше не встретил бы свою фею. Когда б не матушка Хоахчин. Матушка всегда пыталась овладеть магией. И в этот раз она тоже попыталась. Попыталась собезъянничать. Любопытная бабулька всегда следила за мной и видела, как я создавал отцовских двойников. Отчего-то в её древнюю трухлявую голову пришла идея, что и она сможет сделать двойника Пэй Пэй, чтобы управлять тобою и твоей магией. Ах, матушка-матушка… Её ошибка - ошибка всех бабушек земли: раз выкормив нас, они считают, что мы принадлежим им полностью, на правах собственности, как собаки или ручные золотые рыбки. Им невдомёк, что мы растём вовсе не для того, чтобы ублажать их. Мы не поросята, которых кормят для того, чтобы потом забить. Конечно, я до сих пор благодарен ей за всё, что она для меня сделала. И, разумеется, где-то в закоулках сердца я ненавижу тебя за то, что ты убил её. Ненавижу. Но понимаю. Матушка была властной женщиной, я помню это ещё с раннего детства, эту её манеру сюсюскать и лебезить перед всеми, чтобы в момент, когда их внимание ослабнет, наложить свои сухие
пергаментные руки на то, что им дорого, и впиться в это стальной хваткой. Как голодный питон. Ам. Сюсюсюсю. Ам. И тебе уже не вырваться. Мастерица. Настоящая мастерица своего дела. Но если она была на твоей стороне - считай, ты победил. Ручной питон с безобидной внешностью. Отличный союзник.
        Она упорно отказывалась видеть в нас взрослых, точнее, взрослеющих. Она выкормила отца, но никогда не относилась к нему как к ребёнку. Мы же должны были терпеть её слюнявое сюсюканье даже тогда, когда у нас на яйцах заколосились взрослые чёрные кудряшки. Господи, в этом было что-то извращённое, ей-богу, когда она подводила нам девиц. Помню, мы с Тоганом хохотали как ненормальные, когда она приводила наложниц Темуру. Она никак не могла взять в толк, что девицы его никогда не интересовали. В конечном итоге, я помню, Тоган как-то улучил его, пьяного, в объятиях мелкого чиновника, не то вана уезда, не то ещё мельче, которого вызвали для дачи показаний. Подождав, пока он совсем потеряет голову и всякий стыд, Тоган позвал матушку Хоахчин, чтобы та наконец поняла, кем является её любименький маленький пухлик. Горевала, конечно. Тогана после этого секли на конюшне батогами два дня. С перерывами. Чуть до смерти не забили, потому что опорочил особу царственной крови. Тогда-то он впервые понял, в чём состоит несчастье быть полукровкой. В неравенстве. Пока он визжал под батогами, матушка положила огромную
башку Темура на свои сухие коленки и гладила. Ах, мой бедный мальчик. Кто же научил тебя этому? От кого, скажи, от кого подцепил ты эту болезнь? Как сейчас помню его глумливую рожу в тот момент. У матушки Хоахчин текли слёзы, а этот увалень еле сдерживался от смеха под её ладонью. Признаться в том, что он чуть не с младенчества дрочил, подглядывая за стражниками, голышом купающими коней, он не мог.
        Мне грех жаловаться, меня она тоже любила. Как-то по-своему, очень уж беспощадно, но любила. Той удушливой любовью, знаешь, когда уж и не чувствуешь воздуха, как-то бы вырваться из этих сумасшедших объятий, да никак не удаётся: вырвешься - повредишь ей сердце, не вырвешься - сам задохнёшься, вот так и пырхаешься потом, как бабочка в ладошке.
        Когда мои занятия магией стали приносить первые плоды, матушке Хоахчин внезапно взбрело в голову, что, раз её милый маленький Чиншин может это делать, то уж ей-то, с её мудростью, с её долголетием, магия и подавно будет подвластна. Я не скажу, что она была вовсе бесталанной, наша кормилица. Какие-то примитивные фокусы у неё получались. В этом смысле, по сравнению с придурковатым воришкой Ляном, вечно искавшим какого-то немыслимого, чудовищного зла, она была прямо-таки настоящей волшебницей. Но глупо это всё, конечно. Волшебница… Фокусница. Всего-навсего довольно удачливая фокусница, которая могла бы неплохо зарабатывать на ярмарках, будь она помоложе. Надо отдать ей должное - упорства ей было не занимать. Она скрупулёзно повторяла за мной всё то, что ей удавалось заметить. Я прятал от неё записи, чтобы она не навредила сама себе, прятался сам, она ужасно обижалась, всё это казалось ей заговором против неё, она вечно ворчала, что я не люблю её, что я ей не доверяю, что я плохой, неблагодарный внук.
        Ну, и в случае с Пэй Пэй. Когда матушка рассказала тебе о её мнимой смерти, ты, конечно, упивался собственным горем, бухая как заведённый. Помню, ты как-то даже собственного отца спьяну не опознал. Довольно забавно было наблюдать за его рожей в тот момент. Он ведь в чём-то очень похож на моего отца - такой же властный, такой же… У него, знаешь, какая-то душа… жилистая. Он любит - всё равно что вальком тебя проминает, как бельё на постирушке. Прости, конечно, но это так. Он так привык к тому, что ты вечно унижаешься перед ним. А тут - стоит такой ухарь, халат нараспашку, аж яйца наружу болтаются, сам еле стоит, опирается на меч, как не сломал - непонятно… И тут твой отец впервые тебя испугался, мне кажется. Как давай кудахтать. Как пеструшка. В общем, вёл ты себя безобразно. И матушка, видимо, в этот момент отчего-то решила, что сейчас сможет сделать двойника Пэй Пэй так же, как я делал все эти слепки с отца. И тут она, конечно, сплоховала.
        Магия не то ремесло, которое можно перенять просто так. Невозможно научиться играть на цитре, не слыша полутонов. Нужен дар, требуется нечто необычное, что выделяет из толпы таких же двуногих. Это сродни великой красоте или великому уродству, печать, лежащая на всём, что ты делаешь. Эта печать лежала на моих поступках с детства, она передалась мне от отца-сновидца. Мне всегда говорили, что я чуть умнее, чуть проницательнее, чуть медленнее, чем мои сверстники; меня не так интересовали шумные игры, как возможность наблюдать за ними со стороны, не участвуя ни в чём. Возможно, так я приспосабливался к наследству своего отца… Ведь он всю жизнь мог чувствовать что-либо только во сне, а действовать только в потоке яви… Магия манила меня именно тем, что обещала мне силу, обещала дать мне возможность действовать и видеть одновременно. Видеть больше других и действовать куда быстрее, мощнее, умнее. И я открывался ей, заворожённый мирами, рисовавшимися передо мной.
        Матушка Хоахчин действовала совершенно иначе. Для неё в магии не существовало никакого волшебства, ничего манящего, никакой тайны. Магия казалась ей просто удобным способом делать так, как хочется. Она и не подозревала, на какие жертвы приходится идти, чтобы добиться результата. Один из моих учителей, например, вынужден был каждый раз приносить в жертву полчашки собственной крови, чтобы его магия работала. А другой каждый раз отдавал духам часть своих эмоций, пока не превратился в бесчувственного болванчика, подобного изваянию. Но матушке было наплевать на эти вещи…
        В общем, вооружившись после моей «смерти» чертежами, которые я по легкомыслию оставил в своих покоях, матушка решила, что вырежет Пэй Пэй из другого мира и поместит её сюда, к нам, и, управляя этой новой Пэй Пэй, как куклой, будет управлять тобой. Тупая затея, но довольно эффективная, с точки зрения нашей кормилицы. Проблема в том, что раз никакой такой Пэй Пэй - какой её представляла себе матушка Хоахчин - ни в какой иной реальности, кроме той, что создал ты своей магией, не существовало, то Хоахчин лишь расковыряла щель между мирами. Это просто почувствовать, но найти слова для того, чтобы выразить в них всё это, - очень трудно. Представь большой таз с водой, на дне которого имеется затычка. Представим даже, что этот таз не сможет опустеть, потому что он постоянно пополняется из текущего рядом ручья. Но если ты всё-таки вынул затычку, вода неминуемо придёт в движение, стремясь заполнить образовавшуюся пустоту. Так и здесь. В щель между мирами, которую по скудоумию и безграмотности расширила матушка Хоахчин, ринулись демоны. Голодные и измученные, они увидели жирные пастбища, где бродили
беззащитные души.
        К счастью, нашлись силы, сумевшие удержать распахнувшуюся дверь, оставив в ней лишь небольшую щель, но… Тёмный человек. Вот кто главная причина, как ни горько мне говорить это. Он - тот ключ, который окончательно закроет собой замочную скважину, щель, откуда сквозит ветер, несущий злобу чужих миров. И вложить этот ключ сможешь только ты. Только ты можешь повелевать им. Потому что он - это ты. В какой-то мере.
        Почему я рассказал тебе всё это? Думаю, что, наученный горьким опытом общения с нашей семьёй, ты понял, что глупо ждать от кого бы то ни было из нас внезапного проявления доброты. Конечно, ты можешь предположить, что я так разболтался исключительно потому, что ты похитил моё тело. Но не льсти себе: оно охраняется, даже когда ты этого не видишь. Ведь сейчас ты спишь, а это означает, что твоё тело прямо сейчас столь же беззащитно, как и моё, не так ли?
        Тут я вынужден признаться: ты нужен мне. Я не могу справиться с твоим двойником. Он пьёт меня. Он выпивает из меня жизнь. Он вытягивает мои соки. Он, как пиявка, тащит из меня самую сердцевину моего существа. Это невыносимо, мои силы на исходе. Тебе бы никогда не удалось похитить моё тело, если бы не он. Тебе бы даже не удалось поднять его…
        Спаси меня.
        Когда я поместил его в этот мир, то совершил ошибку. Я побоялся, что утрачу контроль над ним. За ним тянулись призрачные силовые линии, тонкие-тонкие, нежные, как побеги анемоны, полые, полупрозрачные, похожие на нити спермы, внутри которых сновали мелкие, точечные разряды, словно вспыхивали и гасли светлячки. Я тащил его сквозь толщу чужих миров, постепенно обрывая эти перламутровые нити энергий и ветров, глядя, как внутри его существа пламенеют и гаснут сполохи тёмного огня. И когда он наконец возник здесь, в этой Вселенной, я зачем-то удержал в себе последнюю нить. С одной стороны, я побоялся, что, когда нить оборвётся, он может не выжить, и все старания пропадут втуне, с другой, мне показалось, что я смогу воспользоваться этой почти невидимой линией как поводком, чем-то, что позволит держать его в узде. Увы. Малодушие сыграло со мной дурную шутку. Наутро после той ночи, когда я ошарашил его видением похотливой девицы Чэнь… Это происшествие истощило его, он начал искать способ пополнить свои силы и… Линия вросла в меня, размножившись, разветвившись и разбежавшись по закоулкам моего разума, и
Тёмный человек впился в меня.
        Копируя тебя, следуя за тобой, пытаясь слиться с тобой, он черпал силы во мне. Проклятый паразит. Убей его. Ты должен. Ты должен сделать это. И тогда я помогу тебе сделать всё что угодно. Возвести на престол кого хочешь, свергнуть кого нужно, продлить жизнь отцу или окончательно отнять её… Убей его. И клянусь встать на твою сторону.
        Ты должен сделать это. Ведь мы больше чем братья. Мы - части одного целого. Ты…
        Марко сел. Лоб мучительно чесался. Голова раскалывалась. Камень отлип от вспотевшей кожи и упал в подставленные Марком ладони. Взмокшая тряпица лежала поперёк них как повязка. Косые лучи светло-зелёными копьями протыкали полосатый сумрак бамбуковой рощи. Всё ещё утро. Раннее утро. Сколько времени я спал, спросил он себя. Или я не спал? Какая разница. Жёлтое тело Чиншина по-прежнему лежало безмолвно. И большой рыжий муравей по- прежнему ощупывал усиками кончик его заострившегося носа. Муравья Марко запомнил очень хорошо: последнее, что он собирался сделать, перед тем как провалиться в океан видений, - смахнуть наглеца. Значит, видение промелькнуло мгновенно. Что-то разбудило меня. Что? Или кто? Раздался шорох. Что-то еле слышно хрустнуло. Кто-то крался рядом. Марко потянул из рукава стилет. Из высокого орляка поднялся человек. Марко тут же узнал его. Тяжёлое дыхание. Тёмная кожа.
        - Ты Лян Простак? - спросил он.
        Человек, сильно хромая, приблизился. Косой луч упал на тёмное лицо. Изуродованное, полусожжённое, изорванное. Единственный глаз горел жёлтым. Как у крупной кошки. Марко вскочил. Стилет блеснул яростью. Человек просительно протянул. Руку. Два пальца. Шевелились. Как клешня краба.
        - Нравится? - прохрипел он, еле выговаривая. Язык разрезан пополам. Шевелится. Так же. Как клешня.
        - Почему это должно мне нравиться?
        - Убей его немедля, - сказал Лян. Показав двупалой лапой на тело. И внезапно упал.
        - Лян?
        - М-м-м, - промычал Лян. Единственный глаз источал муку.
        - Я думал, ты будешь охранять тело.
        - Стреляй, - промычал Лян, свиваясь в судороге.
        Марко рванул на себя лук, перекатился за камушек и навскидку послал стрелу туда, куда показывала искалеченная рука вора, в листве что-то всхлипнуло, Марко послал вторую стрелу и посмотрел на Ляна, тот вытянул руку чуть левее, Марко выстрелил, услышал характерный удар стрелы о живую плоть, что-то упало в кустах, последний, нечётко промямлил Лян, махнув рукой куда-то вверх, Марко развернулся, с камня прямо на него падал человек, по виду из тех, что охраняли усадьбу Чиншина, Марко упал навзничь и всадил стрелу ему прямо в промежность, откатился в сторону, добил упавшего стилетом, встал, вытер пот с лица, руки сильно тряслись.
        - Есть ещё. Далеко. Придут через пару часов. Прочёсывают лес. Тебя ищут. Его ищут, - всё так же нечётко пробормотал Лян своим разрезанным надвое языком и снова упал, корчась от боли. - Он наказывает меня, - прохрипел он, указывая клешнёй на тело. - Я его раб. Убей его, пока можешь. Потом сам рабом станешь. Посмотри на меня. Не боишься? Сам так же. Будешь. Скоро.
        Марко быстро добежал до кустов. Отодвинул ветви. В гуще листвы лежал человек. Охранник. Кираса воронёная. Как у тех, с усадьбы. На лбу что-то темнеет. Древний иероглиф. Татуировка. Странно, что не сразу заметил. Марко вернулся к телу Чиншина. Перевернул второго охранника. Тот же знак. Как у Чиншина. Метнулся к телу. Отодвинул руки. Разрезал одежду. Так и есть. Поверх места, называемого «хвост голубки», бумажный обрывок. На нём иероглиф.
        - Тебе трудно? Говорить? Трудно? Мысли кусочками, да? - прохрипел Лян Простак. О чём он. О. Чём. Он. Го. Во. Рит.
        - Ответь! - снова Лян. - Ответь. Особенно трудно. Если. Ну?
        - Да, - ответил Марко. Господи. Не могу губ. Разнять.
        - Убей, - шепнул Лян. Показывая. На тело. Чиншина.
        - А ты? - спросил Марко.
        - Не. Не могу. Прибли. Зиться к. Нему.
        Только теперь Марко увидел. Что Лян хрипит и корчится от боли. Когда пытается подойти к телу. Поближе.
        Преодолевая.
        - Помогай. Не могу прикоснуть, - просипел Лян. В нескольких локтях. До тела.
        Мысли кусочками.
        Марко схватил Ляна. Оттащил его за ноги. Подальше в чащу. Уффф. Сразу стало легче дышать, воздух показался каким-то особенно свежим, сладким, словно выходишь поутру на морской берег и порыв бриза распирает лёгкие как парус. Лян Простак, мокрый от слёз и пота, дрожал, приходя в себя, но его всё ещё пробивали мелкие судороги, очевидно, болезненные. Он морщился, ругался и вскрикивал, разговаривая сам с собой на каком-то юго-восточном диалекте, ещё более непонятном из-за искалеченного языка вора. Марко смотрел на его изуродованное лицо и мрачнел: Темур на славу отыгрался на бывшем слуге. Безухий и безносый, Лян казался скорее демоном, чем человеком, и только искусные воровские татуировки, сделанные минеральной краской, смешанной с чернилами каракатицы, выдавали в нём принадлежность к человеческому роду, причём к не самой лучшей его части.
        - Я для него кукла. Но я негодная кукла, - проговорил Лян, отдышавшись. - Не знаю, успел ли он тебе что-то сказать, но… Ты должен знать одно: Чиншин - великий маг. И пусть ты - Убийца с Луны, но… Он всегда говорит тебе то, что хочешь услышать больше всего на свете. Он всегда даёт тебе то, что ты хочешь больше всего. Хочешь золота? Он скажет тебе, где оно лежит и как его взять так, чтобы никто и никогда не заподозрил ничего. Хочешь знать мысли своих врагов? Он тебе их расскажет. Хочешь женщину? Он толкнёт её в твои объятия и научит тебя распознавать её тайные желания, которые можешь прочесть и удовлетворить только ты один. Он будет управлять тобой как кукольник. И потом возьмёт тебя в плен навсегда. Думаешь, это ты его нашёл? Точнее… Ты сумел найти его, и, значит, с его точки зрения, ты достоин стать его новым рабом, его новым телом.
        Внезапно Ляна скрутил сильный приступ, белок уцелевшего глаза закатился, вор захрипел и упал на четвереньки, сблёвывая пену. Марко внимательно смотрел на него, ничего не предпринимая. Только песок волновался вокруг его сапог. Лян с трудом перевернулся на спину, обхватил себя руками и заорал куда-то вверх, туда, где стрелами сходились верхушки бамбуковых деревьев:
        - Ты можешь мучать меня сколько угодно, но тебе конец, Чиншин!
        Он захохотал, отползая ещё чуть подальше, в тень орляка, и продолжил:
        - Он сказал тебе, что спас меня от прислужников Темура? А зачем? Посмотри на меня. Неужели есть на свете человек, который захочет выжить после такого?! Я был гибким, ловким, сильным, куражистым. Меня любили бабы. У меня было всё. А теперь я калека. Но смотри!
        Лян вдруг быстро подскочил к Марку, схватил его за руку, державшую стилет, и ткнул себя в горло.
        Марко почувствовал знакомый отклик клинка, входившего в плоть, но Лян продолжал улыбаться:
        - Видишь? Я как тряпичная кукла! Я даже умереть не могу сам! Я со скалы прыгал, забрался на самую крышу усадьбы, на самый конёк того домика над обрывом, в котором ты нашёл его тело, бросился вниз, летел, наверное, час до дна ущелья, больно было - даже не знаю, как описать! И что? Встал через два дня и пошёл как ни в чём не бывало!
        Марко потянул клинок на себя, обтёр его подолом, убрал в ножны и посмотрел на тело, лежащее в двух десятках шагов поодаль. Чиншин по-прежнему казался безмятежным и безобидным.
        - Посмотри на меня, Человек с Луны! - зашептал Лян, обдавая Марка дурным дыханием. - Послушай! Наверняка он сказал тебе, что откроет какой-то секрет, да? Что-то важное? Ты кого-то искал? Мне он тоже когда-то давно рассказал, где лежит золото бывшего управителя Канбалу, который правил городом ещё при прошлой династии. Но потом, когда проходит время, ты внезапно понимаешь, что все эти секреты ты знал и сам. Он не всеведущ, он просто читает твои мысли, а потом рассказывает их тебе самому! Не верь ему, он такой же, как его братья! Все они, проклятое степное семя, сорняки, пустынная саранча, обрушившаяся на нас, не имеют ни чести, ни совести!
        - И это говорит вор? - поднял бровь Марко.
        - Да, когда-то я был вором, - кивнул Лян Простак. - Но это моя работа, это моя судьба. Все в моей семье были ворами испокон веков, и мне на роду было написано воровать. Но это не означает, что у меня нет достоинства! У нас, воров, есть свой закон. И только у золотых доспехов, у дворцовых чиновников нет ничего. Лишь алчность.
        - Что ты хочешь от меня?
        - Чтобы ты заглянул в своё сердце и сделал то, что велит тебе долг. А не то, о чём просит тебя Чиншин.
        - А если это одно и то же?
        - Тогда тебе ничего не стоит сначала убить его, а потом уже выполнить тот долг, который ты за собой чувствуешь.
        Лян всматривался в глаза Марка так настойчиво, словно хотел увидеть там лекарство от своих мучений, словно там был написан ответ на вопрос, как вернуть себе то, что отнял у него мучитель Темур. «Что я теряю?» - пронеслось в голове Марка. Этот вопрос повис в пустоте. Песок под сапогами Марка вёл себя странно спокойно.
        - Я убью его, и ты умрёшь? - переспросил Марко.
        - Хвала небесам, да! Наконец-то! Я умру в тот же миг, как он выдохнет в последний раз.
        - А если он умудрится сделать меня своим рабом вместо тебя, ты ведь уже не нужен будешь ему, так? Почему же ты тогда заботишься о моей судьбе?
        - Не буду нужен? - переспросил Лян и нахмурился. - Нет, он всё равно меня не оставит. Помнишь Цзы Чэня?
        - Толстого евнуха? Конечно.
        - Знаешь, где он?
        - М-м-м… Нет. Последнее, что я помню о нём, - его пытали по приказу Великого хана.
        - Его пытали потому, что император заподозрил нечто. И чутьё его не подвело: Цзы Чэнь служил Чиншину ещё задолго до меня, многие годы. После пыток его хотели посадить на кол, но император изволили пошутить, что «такая смерть будет слишком приятной для его развратной задницы», и для евнуха построили самую большую виселицу во всей Поднебесной. Но, увы, убить не смогли. Он жив и сейчас. Чиншин точно так же «спас» его, как и меня, вытащив из петли. У тебя, очевидно, не было времени заглянуть в подвалы усадьбы. Это огромные лабиринты. Они тянутся вглубь земли как минимум на пару ли. Цзы Чэнь там. Вместе с тысячами живых трупов, такими, как я и он. И все они на этом свете только для того, чтобы поддерживать в Чиншине жизненный огонь! Они там. Сотни. Тысячи. Десятки тысяч. Смердят, жрут друг друга и сами себя. Ты только представь! Они едят собственную плоть! Но никак не умирают. Боль даёт им ярость, а ярость даёт энергию, которая питает Чиншина. Ты видел хотя бы одно живое существо рядом с усадьбой? Хотя бы москита? Кузнечика? В лесу вокруг полно всякого зверья, но в двадцати шагах от усадьбы всё словно
отравлено. Они чувствуют!
        Марко выпрямился. Ему чудился топот чужих ног, сбивчивое дыхание бегущих, безмозглых живых мертвецов, управляемых чужой волей, несущихся сейчас к нему в попытке защитить хозяина. Лян поднял с земли камень и решительно двинулся к Чиншину, но пройдя два-три шага, рухнул наземь, скрученный приступом боли. Марку показалось даже, что откуда-то из-под крон высоченного бамбука донёсся хохот принца, спящего противоестественным сном.
        - Если для Тёмного человека не существует пространства, значит я встречу его здесь, - сказал Марко, глядя в безмятежное лицо чингизида. - Но тебе, Чиншин, этой встречи, увы, не пережить. Твоя судьба - стать наживкой.
        Он поиграл стилетом, слегка медля, как медлит пловец, осторожно щупающий воду большим пальцем ноги, почувствовал, как прекрасно сбалансированный клинок ублажает руку прохладной тяжестью, и аккуратно срезал с глаз Чиншина бумажки с иероглифами. И тут же его накрыло волной обжигающего холода.
        *****Двадцать шесть.
        Холод нарастал. Мысли разваливались. На куски. Марко срезал амулеты. Сначала с запястий Чиншина. Потом с щиколоток. Вздохнул. Устал. Словно всю ночь. Плыл в холодной. Воде. Мысли. Распадаются. Страшно. Холодает. Но я сильнее. Тебе не вырваться, Чиншин. Вынул кресало. Чик. Чик. Никак. Чик. О, искра. Лян хочет помочь. Не может. Подойти. Сразу падает. Кричит. Визжит как ошпаренный. Хлопок затлел. Пошёл огонёк. Марко нагрел стилет. Закусив губу. Срезал. Толстый слой воска. С ладоней. Только бы. Не сломать. Эти длинные ногти. Обмыл лезвие. Снова подогрел. Срезал. Толстый слой воска. Со стоп. Когда взрезал иероглифы. Услышал. Стон. Показалось? Стонал Чиншин. Но стон был. Не из тела. Откуда-то сверху. Сейчас меня отпустит. Боже как холодно. Морщась от брезгливости. Выковырял воск из. Царственного ануса. Фу. Счистил воск. С царственного члена. Фу. Долго мыл нож. Как. Трудно. Двигаться. Думать. Холодная воля. Чья- то. Проникает в голову. Сердце кто-то сжал. Как льдом. Обложил.
        Как лягушка. Вмёрзшая в лёд. Не могу. Пошевелиться. Но надо. Очистил от воска. Одно ухо. Второе.
        Перевёл дух. Полежал. Попросил Ляна. Не визжать. Аккуратнее. Аккуратнее. Кончиком лезвия. Взрезал шов. Освободил рот. Потом выковырял воск. Из ноздрей. Это трудно. Ещё немного отдохнул. Сейчас самое трудное. Глаза. Надо раскрыть. Веки. Ругаясь. Дрожа. От напряжения. Срезал нитки с век. Руки одеревенели. Как холодно. Раздвинул губы. Зубы совсем белые. Просунул стилет. Слегка раздвинул челюсти.
        Ффффуууааххххаааа… Тихий-тихий вздох прокатился по телу Чиншина, и холод моментально ушёл, оставив Марка в покое, сердце забилось чаще, словно чьи-то руки, сжимавшие его, разжали хватку стальных пальцев и сердечная мышца вырвалась на волю, попытавшись сразу же наверстать утерянный ритм, Марко вскочил на ноги, чувствуя, как одеревенение словно обваливается с тела коркой, осыпается окалиной, возвращая ему природную гибкость. Он взмахнул стилетом, с удо- вольствием вслушиваясь в звук, с которым узкое лезвие рассекало воздух.
        Лян сделал к нему несколько шагов. Успел сказать «спасибо» и умер. На изуродованном лице вора играла блаженная улыбка. То, что мгновение назад было Чиншином, разлагалось на глазах. Лиловая патина стремительно покрывала мертвеющую кожу, пятна тления проступали тут и там, сквозь поры кожи начала сочиться неприятная, дурнопахнущая слизь, там, где были восковые пробки, дерма превратилась в подобие тончайшего пергамента и стала оранжевой, с сухим треском лопнула кожа на вздувшемся животе, из брюшины вылетели чёрные брызги, Марко еле успел отскочить в сторону. Чёрные невидящие глаза Чиншина быстро блёкли, радужку застило белёсым, белки желтели, коричневели, сохли, веки ввалились, заострился нос, кожа на лице натянулась как на барабане, оскалив крошащиеся зубы в противоестественной улыбке.
        Земля задрожала. Мир наполнился низким гулом, от которого замирало сердце. Будто бы Луна стала огромным гонгом, в который Земля ударила, бросив в него Солнцем. ММММММММММ. Рокочущий гул накрыл всё, вековой лес замер от неожиданности, насекомые застыли в воздухе.
        Марко бросился к котомке, попытался развязать её, но не к месту разлохматившаяся верёвка не поддавалась, тогда он ударом стилета срезал горловину, как сбивают горлышко горшку с вином, котомка упала в грязь, Марко подхватил её, выхватил заветную тыковку'-горлянку и… Вспомнил, как в день, когда они с отцом и Матвеем отплыли в Константинов град, оставив дом, чтобы отвезти свет иерусалимской лампады в Катай, солнце садилось за изумрудный горизонт, подсвечивая воду изнутри розовым сиянием, и тысячи морских мошек светились в ответ этому розовому мареву, полосами играя в нефритовой толще воды, которую корабль тяжело разрезал своим полнобрюхим омшелым днищем. И отец сказал ему: «Каждый раз, отправляясь в путешествие, я думаю только об одном - удастся ли мне вернуться. Но каждый раз, как очередное путешествие заканчивается, я начинаю тосковать по новому путешествию, ещё только занеся ногу над порогом нашего дома. Запомни этот момент, сынок. Может быть, такого сияния уже никогда не будет в наших с тобой жизнях».
        Марко перекрестился, сбросил чувяки и штаны. Голую кожу охватил нехороший озноб; сжав челюсти от подступающего ужаса, Марко снова обмахнулся крестом, пробормотал невнятную молитву, путая слова, и, зубами вырвав пробку, окатил себя молоком Чёрного дракона, попутно жадно глотая резко пахнущую мускусом и ещё чем-то животным и кислым струю. «Что ты делаешь?» - пронеслась в сознании яркая мысль. «Всё равно никакого другого пути нет», - камнем ответила ей другая, тёмная и злая.
        ~
        ~ ~ ~
        ~ ~ ~ ~ ~ ~
        ~ адовомолоко ~ адовомолочным ~ кислопотоком ~
        ~ крутозалило ~ глазуширот ~ запалило ~ огнь ~ сердешной ~ ~ вылилось ~ сквозь ~ надмакувкой ~ пропелось ~ в ~ горлонос ~
        ~ заползки ~ в ~ отрожки ~ заползли ~ залились ~
        ~ промылись ~ в ~ пазухи ~ душевные ~ продавились ~
        ~ просочились ~ в ~ глуби ~ кровяные ~ забурлили ~
        ~ в ~ кишечном ~ буреломе ~ скукожили ~ брюшину ~
        ~ выдавили ~ стоны ~ жалобные ~ хрипато ~ забились ~
        ~ в ~ лёхких ~ сблюнуть ~ не ~ можно ~ крутит ~ веретено ~
        ~ в ~ пуповинном ~ жёлобе ~ наматывает ~ тело ~ на ~ ось ~
        ~ веретёнцем ~ вьёт ~ из ~ мяса ~ кудель ~ из ~ дыхания ~
        ~ нитка ~ серебряная ~ пузырится ~ в ~ адовомолозиве ~
        ~ захлёбывая ~ криком ~ альвеолы ~ раздирая ~ в ~ шматки ~ ~ выплюнуть ~ вытолкнуть ~ выпасть ~ из ~ потока ~
        чёрного ~
        ~ ~ ~ ~ ~ ~
        ~ ~ ~
        ~
        Марко висел в воздухе посереди полянки, раскинув руки. Словно факел. Тёмное чужое пламя полыхало на его коже как жидкая темнота, как адовы смерчи. Из расширившихся зрачков хлестал чёрный свет. Изо рта ввысь уходил, теряясь в пасмурном небе, столб раскалённой полуночной лавы, где-то над облаками превращавшийся в дым, сливающийся с ватной влагой предгрозовых туч. Растопыренные пальцы продолжались нитями, уходящими в пространство дымным следом. Песок, сходя с ума, выбивал ритмичный орнамент из колец огня. Болезненный вопль вырывался из искусанных губ, пронзая лес, огибая горы и теряясь в пространстве.
        И, словно откликаясь на этот мучительный призыв, из воздуха сгустились очертания человека ростом выше самого высокого всадника. Он из стороны в сторону поводил исполинской головой, как слепец или человек, внезапно очутившийся в темноте и теперь пытающийся разглядеть в ней верный путь. На закрытых веках пылали иероглифы. Рот сковывала пламенеющая печать. Воздушная плоть Тёмного человека сгущалась с каждым мгновением, становясь всё менее прозрачной, насыщалась цветом, наливалась объёмом, проявлялась всё ярче и ярче. Он увидел останки Чиншина и безмолвно заревел, запрокинул голову, черты лица исказились в истошном крике, но ни единого звука не вырвалось из полупрозрачной груди.
        Марко взмахнул рукой, и струи песка, змеясь и играя, подлетели к Тёмному человеку, призрачными верёвками хлестнув того по спине. Призрак обернулся всем телом и увидел Марка. Он раскинул руки и попытался броситься на юношу. Но Марко взмахнул своими пальцами-спицами пронзавшими Вселенную на многие миллионы ли и срезал пылающие иероглифы с его глаз. Тёмные веки распахнулись и из-под них вырвалась голубизна такая ослепительная что глазам становилось нестерпимо больно. Призрак оторопело вгляделся в лицо Марка - его собственное лицо. Режущая голубизна призрачных глаз полилась в тёмный ультрамарин Марка потянулась к синим водоворотам всасывавшим свет впитывавшим его как горячий песок жадно впитывает воду. Призрак протестующе замычал силясь взмахнуть рукой но Марко зеркальным движением махнул своей рукой объятой тёмным пламенем и две руки слились в одну. Каждая пора кожи Марка внезапно раздвинулась раскрылась как яростно распахнутый рот мучительно раздвигающий губы в просьбе утолить его жажду и мириады этих ртов намертво впились в призрака по капле выпивая его огромное тело с каждым мгновением теряющим
плотность. Марко вдыхал его не отводя темнеющих глаз от голубых озер высыхающих, выцветающих и блекнущих и тело Марка наливалось синевой, словно в тонкую фарфоровую чашку наливали чернила. Фффффффффп фффффффффп - говорили маленькие раззявленные пасти бывшие когда-то незаметными точками на юношеской коже и с каждым глотком Марково тело наливалось тяжёлой ртутью. На поляне осталось облако тёмного газа в сердцевине которого парил обнажённый чёрный человек с чудовищно вздувшимися венами и пугающе алыми глазами. В чёрных сполохах и треске разрядов магических молний он висел над землёй на расстоянии в несколько локтей жадно хватая ртом остатки газа. Воздух становился всё прозрачнее нежнее и чище и наконец раздувшийся от чужой энергии Марко опустился на выжженную траву и земля просела под его непомерной тяжестью.
        Он шагнул в сон и прыгнул между туманами. Между туманом сна и туманом видения. Туда, где в разломе миров визжали от ярости мириады демонов. Он выдохнул. Тёмная масса залила разлом, залечив его. Вой стих. Марко взял туманы за края и соединил их. Право и лево сошлись в центре. Верх и низ смешались. Вокруг осталось только целое. Повсюду. Марко сел. И вытер пот.
        Сзади послышался шорох. Точнее, если бы тут могли быть шорохи, то Марко его услышал бы. Скорее, это был шорох наоборот. Невидимые пласты пространства шевельнулись, сдвинулись чешуйки зрительного, столкнулись в неприятном зуде волоски тактильного, звук биения собственной крови на мгновение ушёл, уступив место противоестественной тишине. В звуках внезапно обнаружился провал, портящий всё, как крохотная лакуна портит большой бриллиант.
        Марко поднял голову или опустил её, двинул головой, поскольку ни верха, ни низа тут не существовало, и увидел Седого Ху. Или, может, почувствовал.
        На углу мыслимых миров старец выглядел благообразно, как лубочный даос: ни пигментных пятен на пожившей коже, ни желтизны в клочьях волос. Седой старец колоболо килил каукуа. Или лили. Кломко кауалилось сумеле. Мир отвечал ему движением на движение, говоря на чудных словах, слепленных из мгновений и пространств. Келе келе. Ногами в кожаных тапках он сбивал пространство, сворачивая его под себя, разворачивая уже в другом шаге. Рукава кроили миры, прошевеливая их сверху донизу, складывая в новые узоры. Пройдя один цунь за восемь прыжков, старец провернулся, оборотясь внутри себя спиной, извернув пространство с краю, подогнул свёрнутое, меле куак, меле меле, цынь цынь, плотно склоулилось, прижал паиопао к ийийм, вынул из волос заколку Люя Бессмертного, сияние обожгло горизонты, спалив линии между ними, спаяв вогнутое с выпуклым, и медленно, как капающая луна, скрепил шов заколкой.
        Стихло. Всё стихло. Вдруг унеслось. Точно ватага пьяных, распевающая похабные песни, рвущая струны и разноязыко орущая, уехала дальше по дороге, скрывшись за поворотом, вместе с докучливыми звуками. Завитки пространства разгладились, перламутрово засветившись естественной нежной белизной, без цветов, без оттенков, даже без самой белизны, уютно обняв крыльями видимое и видящего, звуки и то, где они вибрируют, растворяя снаружи и внутри, превращая всё между в конечное всё, растворяясь в млечном несознаньи. Только каменная игла висела незыблемой осью, соединявшей или, наоборот, разъединявшей всё сущее на право и лево.
        Жжение. Марко опустил голову. В середине груди зияла дыра, как если б кто-то нарисовал силуэт Марка на бумаге, а потом прожёг её. Марко осторожно ввёл в дыру палец и покрутил им. Ничего, никакого чувства, ничего, что напоминало бы о чём-то телесном. Марко засунул в дыру правую руку по самый локоть, удивляясь нелепости угла, под которым пришлось согнуть её. Ничего. Ни боли, ни раздражения. Ни сопротивления. Словно и рука, и дыра были лишь сгустками пространства. Он поболтал пальцами. С таким же успехом можно было поболтать пальцами у себя перед носом. Он выгнул голову назад, попытавшись увидеть дыру со спины. Шея неприятно хрустнула, но увидеть собственную спину ему так и не удалось. Удивительный контраст между болью в неловко повёрнутой шее и отсутствием ощущений в очевидно дырявой груди слегка напугал его.
        - Это замочная скважина, дурак, - проскрипел Ху. - Разлом - это дверь. Но у тебя в груди - замочная скважина. Если б ты был умнее, то просто сколол бы её заколкой учителя Люя. И всё бы прекратилось. И, главное, прекратились бы твои собственные страдания.
        Марко безучастно посмотрел на даоса. Злобный старикашка, подумал он безо всякого раздражения, словно констатируя факт. Подумал, как подумал бы о злой собаке в чужом дворе. Вынул руку из дыры, поднёс её к глазам и внимательно осмотрел. Никаких изменений. Он подошёл, нет, ну, конечно же, не «подошёл», он просто появился рядом с каменной иглой, висевшей в пространстве, и тронул её. Низкий гул, содержавший всю ярость ада, впился в его палец, молнией пробежав до самого сердца, точнее, до той дыры, где ему полагалось бы находиться.
        - Давай, - глумливо проскрипел Ху, - вынь её. Попробуй! Раньше они не видели, где именно находится дверь. Они только чувствовали сквозняк. Редко кому удавалось пройти сюда. Зато теперь ты можешь снова распахнуть её, чтобы они сразу же увидели, где в точности она находится, и могли устремиться сюда. Тебе нужно всего лишь выдернуть эту заколку. Это не очень легко, но ты крепкий парень, у тебя получится.
        Марко вспомнил. Их длинные жуткие тела, миллионы зубов, чешуёй покрывавших слизистую кожу, нелепые, пугающе уродливые формы, в которых не было ничего даже отдалённо похожего на порождения человеческого мира. Бесполезно было бы молить их о сострадании, ибо их эмоции не имели ничего общего с любыми чувствами, которые мы могли бы предположить, выдумать или попытаться как- то воспроизвести «от противного». Чистая жажда уничтожения - всё, что можно было уловить в их титаническом дыхании, чья пульсация пронзала Вселенную, заставляя звёзды испуганно вздрагивать.
        Он вспомнил, как они с отцом впервые пошли в Грецию, пробное плаванье, чтобы посмотреть, как Марко переносит длительную качку, стеклянное, почти неподвижное море, убаюканное штилем, что-то такое растапливало внутри, отчего руки и ноги сковывало ленью, корабль шёл тяжело, выискивая нужный галс, иногда приходилось сдаваться, просто дрейфуя, но эти периоды тянущего нервы бездействия, к счастью, длились недолго, меньше дня, а потом вдруг щеки касался лёгкий- лёгкий зефир, ты орал как резаный - ветер! ветер! Отец добродушно улыбался, и снова толстозадое судно рыскало в потоках пронизанного солнцем воздуха, ища хотя бы намёк на спасительный ветерок, и повсюду разливалась истома, иногда превращавшаяся в скуку, но чаще - в полуденную сладость… И вдруг они поймали акулу, здоровенную, крупную акулу, отец сказал, что никогда не видел здесь такой, только за ревущими воротами Гибралтара, в Атлантике, где кончается Суша и начинается край Вечной воды, где можно плыть всю жизнь и не достигнешь больше ни единого клочка земли, оттуда приходят эти стремительные, как стрела, хищники, иногда размером с лодку, а
бывает, и больше.
        Она висела, подхваченная крюком под здоровенный сияющий хвост, бугорчатый, покрытый крупными шероховатостями, страннокожистый, не рыбий, Марко лёг на спину и подполз под неё, чтобы посмотреть ей в морду, это было так страшно, смотреть ей в глаза, как будто бы она нападала на тебя, но Марку захотелось проверить себя, перебороть свой страх, он лёг на спину и, упираясь, как кузнечик, в тёплые доски палубы согнутыми ногами, подполз прямо под неё и поднял глаза вверх. Господи, сколько у неё было зубов! Насколько взгляд мог проникнуть в её пасть - всё тянулись зубы, и Марку вдруг представилось, что вся она полая до самого хвоста и вся изнутри покрыта этими страшными зубами, которых там сотни и тысячи, она казалась совершенно мёртвой, но глаза её, эти мёртвые глаза, не выражали ничего, кроме голода, сумасшедшего голода и ярости. Марку очень хотелось по-маленькому от одного только этого мертвеющего взгляда и людоедской «улыбки», полумесяцем рассекающей большое, как лодка, тело, но он же был мужчина, он юнга, без пяти минут настоящий моряк, он сжал ладошкой свою смешную детскую пипирку, так, что стало
больно там внизу, и тихонько выполз из-под акулы, стараясь не расплескать то, что чудом удерживалось в сошедшем с ума мочевом пузыре.
        Мимо шёл матрос, он повернул голову, чтобы подмигнуть Марку, в руках он нёс деревянный таз с очистками, рыбьими внутренностями и подобной ерундой, и вдруг мёртвая акула грациозно повернулась и в одно мгновение выхватила у него огромный кусок мяса с внутренней стороны бедра, жадно перехватывая его пастью и рвя, и чавкая, как пёс, лицо матроса вмиг помертвело, он попытался удержаться, оперевшись на фальшборт, но кровь хлестанула из него, словно лава забила из вулкана, выплеснувшись на добрый десяток шагов, и он умер от кровопотери прежде, чем команда пришла в себя. Отец заревел как раненый, схватил багор и одним ударом рассёк акулу сверху донизу, из неё хлынул поток полупереваренной рыбы, какие-то куски, что-то ещё, глиняный кувшин и ботинок, он особенно запомнился Марку, этот старый кожаный ботинок, ещё добротный, крепкий мужской башмак, явно когда-то сидевший на ноге несчастного, познакомившегося с этой бессмертной тварью слишком близко. Марко было подошёл к акуле, но отец предостерегающе крикнул, и, точно в ответ ему, она ещё несколько раз дёрнулась так сильно, что команда в ужасе отшатнулась, и
в этот момент Марко снова увидел её одуревшие от неутолимого голода глаза и поразился тому, что, прощаясь с жизнью, уже без желудка, без внутренностей, она всё ещё хотела жрать, убивать, рвать поддающуюся плоть сотней зубов.
        Он рассеянно посмотрел на Седого Ху. И прислушался к вою мириад демонов, что намертво впечатался в его память. Они бушевали где-то там, за тонкой каменной иглой. Сейчас их голос не пробивал толщу пространств, сколотых ею, однако он был там, звал, проклинал, повелевал. Демоны не были акулой, они были несопоставимо страшнее. Он снова вспомнил мертвеющее лицо матроса и спросил:
        - О каких страданиях ты говоришь? Чего я мог бы избегнуть, если б сколол этой твоей заколкой дыру в своей груди? Страдания? Что такое эти «страдания»? Демон, вырвавший из моей груди нечто, меня не пугает. Но если хотя бы одно из этих существ проникнет сюда, ты думаешь, старый чёрт, я смогу пережить осознание того, что я впустил его сюда? Ты думаешь, что я смогу вынести тот факт, что я и только я буду являться причиной тех разрушений, которые нанесёт этот монстр? Вот где будут страдания. Мне жаль тебя. Ты прожил сто семьдесят лет только затем, чтобы прожить как можно дольше. Ты просто дышал, ел, спал и срал на сто лет дольше, чем обычный смертный. И это всё? А зачем нужна твоя никчёмная жизнь? Ты думал, что я смогу, как ты - наплевав на всех, - бессердечно избавляться от собственных бед, игнорируя чужие страдания? Ты думал, что тебе предстоит весёлый спектакль, что я буду мучаться выбором? У меня нет выбора. Ты сделал за меня выбор. Я не могу даже тронуть этой заколки. Никто с той сто-роны больше не пройдёт в наш мир.
        Седой Ху не слушал. Он становился всё прозрачнее, покидая это странное междумирье, его морщинистое лицо по-прежнему ничего не выражало. Марко пытался как-то оскорбить его, но потом подумал, что кричит на призрак, от которого остался лишь туманный слоистый след на поверхности сонной ряби.
        «Миг искреннего сочувствия искупает долгие века ненависти», - сказал голос Шераба Тсеринга. Марко открыл глаза.Двадцать семь.
        Яванский корабль более всего напоминал праздничную корзинку с подарками. Он каким-то чудом удерживался на поверхности воды, Марку казалось, что всё это золотое узорчатое великолепие никак не может обладать плавучестью. Огромный, даже по сравнению с флагманской джонкой покойного Хубилая, он позвякивал тысячами тонких золотых и серебряных чешуек, сияя как украшенная огнями дворцовая башня.
        - Как вы поплывёте на этом кошмаре? - улыбнулся Кончак- мерген, глядя, как длинная вереница яванцев, разодетых как попугаи, чинно взбирается по сходням. Улыбка разбила его лицо сотней лучиков. Он сильно сдал, постарел и даже слегка ссутулился.
        - Ну уж нет, спасибо, - улыбнулся в ответ Марко. - Эта расписная кадушка слишком нарядна для меня, пойду вслед на Хубилаевой джонке. Яванцы сначала обиделись, что я пренебрёг приглашением, но я сказал, что должен охранять принцессу, а она не может вступить на палубу их корабля, пока не выйдет замуж за их принца.
        - Вы здорово придумали с принцессой. Хорошая заложница. Говорят, капризная только.
        - Это не я придумал. Это прощальный подарок Великого хана. Тьфу. Теперь уже можно просто сказать - Хубилая. Его последний приказ. Невесту яванского принца должен сопровождать носитель золотой львиноголовой пайцзы, тайный посланец и так далее и тому подобное.
        - Да… - задумчиво и с некоторой досадой пожевал седой ус Кончак-мерген, - вчера Темур принял храмовое имя Олджейту-хан. Процедура воцарения завершена. Теперь слова «Великий хан» означают «мелочный злобный пидор».
        - Ну, надеюсь, у мелочного злобного пидора всё равно сейчас будет слишком много забот, чтобы думать о такой мелочи, как месть мне недостойному.
        - Надеюсь. Говорят, у него память как у слона, а слоны никогда не прощают даже малейшей обиды.
        Они замолчали, глядя через плечо друг друга, каждый в свою сторону бескрайнего океана. Дудки и фанфары яванского королевского оркестра выли надсадно и сипло, вызывая что-то похожее на зубную боль.
        - Я хотел тебя спросить, сотник, - потупившись, сказал Марко.
        - Давно хотел… Скажи, ведь наша машина… Мы сделали её для добра. Мы делали её добрыми руками, с добрыми сердцами, у нас ни одной плохой мысли не было. Шераб Тсеринг остался в моей памяти как самое доброе существо, которое я встречал за всю свою жизнь. Мы нанесли на неё священные знаки, преисполненные достоинства и сочувствия к страданиям живых существ. Но почему же тогда всё вышло так… так скверно?
        - Я так вам скажу, молодой мастер. Мы с Тоганом как-то штурмовали один монастырь, где -то в Корё. До нас дошли слухи, что монахи укрывают брата мятежного Чунчхона и ещё несколько человек. Мы надеялись сделать всё очень быстро, но монахи дрались как дьяволы. Осада затянулась на неделю. Тоган рассвирепел и пообещал сжечь всё дотла, если не откроют ворота добровольно. Но они держались, пока хватало запаса пресной воды. Когда храм пал… В общем, у настоятеля были чётки из молочного нефрита, очень ценные. Ни одна бусина не имела ни малейшего изъяна, хотя была почти с голубиное яйцо. Никто никогда не касался этих чёток, кроме монаха, что их сделал, и самого настоятеля, который перебирал их в руках последние полвека. Сам он, говорят, был совершенным монахом. Никогда не нарушил обетов, даже рот его был завешен малой тряпицей, чтобы случайно не вдохнуть живое существо, тем самым причинив ему вред. Так вот… Тоган схватил эти чётки и, крутя над головой, поскакал по улочкам монастыря. И разбивал ими головы монахов как гнилой арбуз. Вот так. Один использовал их на благо живых существ, другой - для убийства
святых людей. Виноваты ли в этом сами чётки? Виноваты ли они в преступлении Тогана?
        - Я понял.
        - Мы - люди, Марко. Всего лишь люди.
        Трубный глас боевой раковины прокатился над синей гладью воды словно большой камень. Прочие звуки на какой-то момент стихли, будто бы прижали уши перед более крупным самцом. И снова фанфары взвыли с удвоенной силой.
        - Сигнал к отплытию, - сказал Марко, даже не пытаясь вытереть
        слёзы.
        - Мы обязательно увидимся в следующей жизни. Клянусь вам, - сказал ссутулившийся Кончак-мерген.
        Марко легко взбежал на корабль, матросы сбросили сходни, береговая стража тяжело оттолкнула джонку от пирса длинными шестами, и судно споро побежало по узкому синему проходу между портовых башен, словно боевой пёс, рыскающий перед слоном. Яванское чудище медленно тащилось следом, шелестя золотыми чешуйками. Юная принцесса смотрела на него из-за занавески с некоторой тревогой и возбуждением.
        Через несколько лет Марко вернулся на родину. Потеряв почти всю команду, похоронив в море отца, два раза переболев дизентерией, подцепив жуткую лихорадку, почти позабыв родной язык и обычаи. Его богатство потонуло вместе с кораблём, когда его взяли в плен генуэзцы. Диктуя в генуэзской тюрьме свою «Книгу о разнообразии мира», он ни разу не обмолвился своему сокамернику Рустиччано о том, что делал в далёкой стране Катай. Но до конца жизни его всё равно считали безумцем.
        Женившись не по любви на девушке из богатого купеческого рода, он оставил много сыновей и внуков, но его род растворило время. Его дом и построенная им часовня разрушились. Остались в памяти лишь его рассказы. Но это уже совсем другая история.КОНЕЦ
        Литературно-художественное издание
        МАКС БОДЯГИН
        МАШИНА СНОВ РОМАН
        
        ^1^Нухур (монг.) - дружинник, воин.
        ^2^Нгагпа (тиб.) - колдун, знахарь.
        ^3^Налджорпа (тиб.) - йогин, практикующий без принятия монашеских обетов.
        ^4^Si vis pacem, para bellum (лат.) - хочешь мира, готовься к войне.
        ^5^Садхъябхаса (санскр.) - дословно - «язык сумерек».
        ^6^Сиддхи (санскр.) - сверхъестественные способности.
        ^7^Цунь - мера длины, около 3 см.
        ^8^Мерген (монг.) - лучник, меткий стрелок. Иногда слово добавлялось к имени как приставка, подчёркивающая особый талант человека к стрельбе.
        ^9^Ни хао (кит.) - добрый день.