Белая Согра Ирина Сергеевна Богатырева
        Так начинаются многие сказки: матушка умерла, мужик взял в дом мачеху, а та невзлюбила падчерицу, отправила её к своей тётке - бабе-яге…
        Но Жу, с которой случилось то же самое, не уверена, что попала в сказку. Деревня, в которой она оказалась, - богом забытое место где-то на Севере, где никогда не заходит солнце, вокруг леса и болота, и телефон здесь не ловит. Здесь совершенно нечем заняться, а у местных старух непонятный говор и только и разговоров, что о порче да покойниках, которые приходят к живым, о домовых и непонятной травине, которая помогает найти потерявшихся людей, но сорвать её сложно: растёт она в далёкой согре и охраняет её нечистая сила.
        Впрочем, Жу всё это не интересно. С тех пор как не стало мамы, ей сложно общаться с людьми. За неё это делает внутренний брат-близнец, про которого Жу начинает думать, что это и есть она сама. Быть мальчиком или девочкой, жить в городе или в деревне, что-то делать или не делать совсем ничего - с недавних пор Жу всё неважно. Однако с того дня, как местная колдунья в сердцах сказала «понеси тебя леший» иЖу канула в болотистых лесах с братом, а вышла уже одна, - с этого дня ей приходится учиться жить заново, слушать старух и понимать, что же они рассказывают о силах, живущих в окрестных болотах, и о том, как с ними обращаться. Только так она может понять что-то и про саму себя.
        Ирина Богатырева
        Белая Согра
        Настоящая словесная живопись, втягивающая в северный сельский пейзаж, который вдруг раздвигается над нами, как собор из сосен и облаков. Двойное зрение - главная интрига романа, в котором не верь глазам своим. Мы вступаем в мир, где опрокинуты границы женского и мужского, предметного и незримого, колдовского и обиходного, злокозненного и целительного. И именно в таком мире у нас есть шанс принять себя и свою жизнь во всей полноте.
        Валерия Пустовая
        В романе «Белая Согра» Ирина Богатырёва вводит читателя в непонятный, богатый и очень живой мир, в котором нужно разбираться, в который нужно вслушиваться и вчувствоваться. Иногда для этого начинаешь читать «Белую Согру» себе вслух, чтобы насладиться голосами, звучащими в ней. Этот «затерянный мир» вотличие от конан-дойлевского реален и доступен каждому, но исчезает на наших глазах.
        Илья Кочергин
        Этот роман о становлении личности девочки-тинейджера, о социально-психологических аспектах гендерной самоидентификации. Сюжет романа - преодоление духовной самоизоляции, обретение необходимого другого не в фантазиях, а в реальном общении с людьми, в соприкосновении с природой. Динамичное, захватывающее повествование. Читатель ждет: что будет дальше со странной девочкой Жу? И с какого-то момента начинает по-новому размышлять на вечную тему: ачто будет со мной, что будет со всеми?
        Ольга Новикова, журнал «Новый мир»
        Часть 1
        Брат
        Лес, всё лес.
        Но кровь возвращается в голову, и надо проснуться.
        Хотя не хочется. Ужасно не хочется. Вдруг откроешь глаза - а вокруг по-прежнему он: лес. Пока не открываешь, можно думать, что его нет. Просто холодно. Просто сыро. Но не лес. А откроешь - и от него уже не уйти. Из него не выйти.
        А говорили: если заблудитесь, не мельтешите. Сидите на месте, берегите силы. Вас найдут, говорили. А будете бегать - это сложнее.
        Беречь уже нечего, Жу поэтому и сидит. Спички были бы или зажигалка, огонь сделать. Согреться, дать о себе знать. Но Жу не курит - откуда же спички, откуда зажигалка? Выйдет - если выйдет - набьёт ими все карманы: одежды, рюкзака, всего. И будет говорить каждому: носите с собой спички, носите зажигалку, не курите - всё равно носите.
        Потому что кругом лес, и только так вас найдут.
        А всё-таки интересно, был он вчера или нет? Тот дед. Может, не вчера, но был ли. Такой настоящий. И пахло от него табаком. Высокий только больно и тощий. Или показалось? Одет странно. Впрочем, как ещё он мог быть одет? Сапоги, телогрейка. Может, рабочий? Дорогу строят где-то, а он - за ягодами. Дал горсть клюквы. Сушёной. Вкус до сих пор во рту. Дал ягод и сказал: «Сиди тут». Нет, он сказал не так, но неважно, главное: сиди тут. Жу и сидит. Воду пьёт из болота. Вот оно, болото. Тут. Или там. Неважно. Главное: сиди и не бегай, тебя найдут. Дед сказал. Нет, не сказал - промычал. Глухонемой? Неважно. Вообще всё неважно.
        Лес, всё лес. Белый мох стелется по корням сосен. Они вырастают из него - чёрные, прямые. Белое и чёрное. И воздух белёсый. День сейчас или ночь? Кто скажет в этом краю. В голове мешается, и не понять - это день или ночь, это туман или сумерки. Это мох белый, или иней, или роса на траве.
        А красиво. Хоть и странно, что можно ещё об этом думать. Можно это замечать. Белое, искристое. Клубится, стелется. Только холодно. Только сыро.
        И тут что-то шевелится рядом. А потом рычит.
        Любопытство зажглось в мозгу не сразу. Сначала кровь вернулась в голову - значит, опять был сон. И это белёсое перед глазами снится, держится картинкой на сетчатке глаз. А откроешь - картинка та же. То же белое. Тот же лес.
        И ещё сапоги.
        И рычит.
        Повернуть голову не удаётся. Пошевелиться - больно. Как же, оказывается, затекли ноги! Заныло, потянуло, повело тело - и выпросталось из-под куртки. Завалилось на бок и развернулось, как ёж в воде. Перевернулось навзничь. Запрокинулась голова.
        Дед. Тот же самый. Стоит и глядит злобно. И рычит.
        - Ы! Ы-ы!
        Жу пробует шевельнуться - не получается. Хоть бы помог, а то только стоит.
        - Ыды!
        Вдруг у него в руках - какой-то куст, разлапистая травина, падает на лицо, но прежде, чем ухнула на глаза, Жу успевает закрыться ладонями.
        Их обожгло, будто крапивой.
        - Ыды!
        Жу скребёт ногами, пытается перевернуться. Ползёт на боку, на животе. Отворачивается, чтоб не попасть снова под жгучую травину.
        - Ыды! Ы-ды! - Она падает на плечи, на спину, задевает по шее - прижигает кожу.
        Кричать сил нет, но подняться на четвереньки - появились. Жу ползёт, как зверь, всё вырастая и вырастая, цепляясь за стволы, за сосны, - кровь побежала, ноги держат.
        Наконец, встает.
        Дед сзади. Высокий, худой. Из бороды - оскал, блестит глазищами. Кожа тёмная, морщины - как кора.
        - Ы-ы! Ы-ы!
        Да иду я. Иду.
        И правда - идёт. А он сзади, неотступно. В руках - травина. Ладони до сих пор жжёт, а ему хоть бы хны. Только помахивает. Скотина я тебе, что ли? Корова?
        - Ы-ы!
        Куда хоть? Туда? Или туда? Сам-то знаешь?
        Но он как будто не думает. Не замечает дорогу. Просто гонит вперёд. В глазах - остервенение. Разве так находят в лесу заблудших?
        Страх не проснулся. Для страха нет сил. Только на то, чтобы двигаться. Сзади - шаги, впереди - лес. Ыды!
        И ничего не расступилось. Никакого не появилось просвета. Наоборот: сосны как будто гуще, через заросли кустов приходится продираться - сначала Жу, потом дед со своей травиной. Жу ложится всем телом на ветки. Дед идёт, будто ничего нет вокруг.
        Но наконец лес зажмурился, напрягся - и с шумом выплюнул Жу.
        И сразу всё стало видно - вон холм, под которым Овечий ручей, вон магазин, перекрёсток, речка. Церковь.
        А за тем поворотом - желтеет крыша дома бабы Манефы.
        И больше уже не лес вокруг. Не лес.
        Шапка-невидимка

«Всё это нормально для нашего возраста. Важно не то, что ты чувствуешь, а то, что делаешь, чтобы из этого стояния выйти».
        Сообщение не отправлено.
        Сети нет. Ну, и интернета, соответственно. Долго держался, но как свернули с асфальта, да запрыгали по колдобинам, да потемнело в машине от обступившего леса, - тут-то он и пропал. Не выдержал.
        Pavel будет в недоумении. Будет уверен, что это от его нытья Ju покинул переписку. Покинул сеть. Да и вообще всё покинул. Сколько они ещё не объявятся в сети? Даже представить страшно.
        - Не ловит? А тут никогда не ловит, - услужливо говорит водитель. Он уже давно посматривал на манипуляции Жу с телефоном. - У них тут вышка не добивает. За горкой живут, дак. Есть одна точка, на лысине, там вот ловит. Если ветер попутный. Туда и ходят все. Иной день едешь - вереницей топают бабки, как раньше на телеграф. А так-то и сотовые не у всех есть. Им зачем? У них дома телефоны, ещё при советской власти устанавливали. А че, не глухой угол, какая-никакая цивилизация.
        Вот так отец им сюда и звонил - по телефону. Обычному. Домашнему. «Цивилизация!» - брат фыркает. Отворачивается. Пялится в окно.
        Водитель что-то продолжает бубнить, Жу не слушает. Водитель любит поговорить. Раньше спасал телефон, но теперь ничего не закрывает от этой навязчивости. Взгляд блуждает по салону, по бордовой обивке. Старый «Жигуль», внутри всё в засаленном бархате, бордовая бахрома болтается с потолка по всему периметру. Как в гробу, думает Жу. Головастая собака на панели под лобовым стеклом неистово качает башкой, соглашаясь со всем, о чём ни подумаешь.
        - Тут лесопункты всё, лесопункты кругом, люди такие, знаешь… Всякие.
        Жу кивает, типа знает, хотя не знает ничего, - а взгляд падает за окно.
        Там лес.
        Сплошной лес.
        Частоколом вырастают сосны. Белый мох стелется по корням. Лес беспросветный, какой-то, жуткий. Как трёп водителя.

«Уезжаю в ссылку. Отец сослал», - это было последнее, что написали они с братом закадычному другу. Нет, не Паше, его читали по диагонали, он только ныть умеет о том, как ему тяжело живётся. Настоящему другу, чьи сообщения всегда ждут с трепетом - и кто писал всё реже и реже. Можно сказать, практически уже не писал.
        Нет, неправда: брату он писать продолжал. Только брату до него пофигу. А вот Жу - нет. Может, поэтому он Жу больше и не пишет. Конечно, зачем писать непонятно кому, кто фоток своих не постит, ничего о себе не рассказывает и только жалуется на жизнь. Как Паша.
        Жу закрывает глаза.
        - Ещё поселения раньше были. Всяких селили, и политических, и разных. Поляки там, немцы. Я не застал, врать не буду. Я сам вообще не тутошний, с Вологды, но бабка у меня с этих краёв, вон там жила, деревня была, Холмы, её нету уже, деревни. Так меня к ней, бывало, на всё лето - шу! - и ссылали.
        Водитель смеётся. Жу открывает глаза, смотрит на него - так легче, с закрытыми аж гудит в голове от его голоса.
        - Тебя-то сюда как занесло? - Водитель чувствует взгляд, оборачивается. - Тоже того - к бабушке, отъедаться? - Подмигивает Жу.
        - Как пойдёт, - отвечает Жу неопределённо.
        - Куда пойдёт-то? - парирует водитель и смеётся. - Тут ходить некуда. Ехать - это да, но это по моей части. Ты, вот что. - Он вдруг опускает козырёк, ищет что-то за обивкой. - Будешь жить тута, особо не того, на дорогу не суйся, мало ли народу всякого. На-ко вот, - достает свою визитку и протягивает Жу. - Номер возьми, звони, если что. А то был у нас тут один случай. Давно уже, но всё-таки. Ездил, знаешь, расконвоированный, с зоны. Машина у него такая была, ассенизатор. Ну, это самое возил, короче. И что? Девок молодых, кто на дороге стоит, подбирал, короче, и того. Всякое. А потом убивал. И в лесу где подзакапывал. Много их пропало, что ты! И молоденьких самых девчонок, школьниц. А что, автобусов нет, а ехать как-то надо. Вот они на дорогу выйдут, на остановке встанут. А он такой был, видать, втирался в доверие, уж я не знаю. И всё.
        - И что?
        - И всё. Не, его поймали потом, ты не думай. Но всё равно. Приятного мало, согласись.
        Жу без охоты соглашается.
        Брат вдруг пихает в бок и кивает в окно - там, в глубине леса, меж стволами, как меж колоннами, мелькают оградки, памятники, кресты, яркие цветы, так что и издали ясно - они неживые.
        Кладбище. В сердце похолодело.
        - А, это здешнее буево, - говорит водитель, проследив взгляд Жу. - Не знаешь такого? Ну, погост, буево. У нас много всяких словечек интересных, наслушаешься ещё, - усмехается. И тут же продолжает совершенно серьёзно: - Тут, говорят, могила одна есть - ведьмы. На ней фотография такая, как с помехами. Ходишь иной раз, смотришь. Все нормальные, нормальные, а потом бац - она. Как будто через рябь. Видно, и с того света колдует, короче!
        Яркие пятна цветов помаячили, помаячили - и опрокинулись назад в общий зелёно-белёсый фон.
        - А вот и оно, Согрино твоё. Приехали, - говорит водитель, и лес расступается как бы нехотя, дорога ухает вниз, и машина вместе с ней, так что подкатывает к горлу, но уже выезжают на улицу, домики с обеих сторон, а наперерез - мягкий изгиб тёмной воды.
        Река нырнула под мост - и течёт с другой стороны, охватывает деревню полукругом. Рядом с мостом - купол, каменная церковь, колокольня тянется наверх, выше всех крыш. Старая, сразу видно. И тяжёлое небо над всем. Тёмное, мрачное. Только не свинцовым одеялом, как в городе, а настоящей громадой, небесной архитектурой - тучи нависают и над рекой, и над церковью, и над улочками села, тугие, сизые, а сверху над ними высятся более светлые, но не менее объёмные, дутые. И что-то там ещё кипит, бурлит, перетекает одно в другое, так что кажется, сверху больше движения, чем внизу.
        Проще говоря, внизу вообще никакого движения. Машина одна летит по улице, подпрыгивая на колдобинах, и не видно ни человека, ни собаки. Пустая деревня, закрытые калитки, запертые ворота. Ни курицы какой. Ни кошки. Ни души.
        Когда дорога заложила крюк, огибая совсем уж заросшую халупу - мелькнул в зарослях крапивы и борщевика обглоданный временем остов дома с просевшей крышей, - из-за поворота на полной скорости вылетает огромный, ярко-рыжий лесовоз и несётся на холм, оставляя после себя шлейф пыли.
        - Ядрёны пассатижи! - Водитель выворачивает руль вправо, машина виляет, Жу падает. Телефон с грохотом летит из рук. - Лесопунктовские, так бы их об колено! - орёт водитель. - Отморозки!
        Жу шарит руками по полу. Телефон хоть и бесполезный, но свой.
        - Улетел? - спрашивает водитель. - Под коврик смотри.
        Жу приподнимает коврик - и правда, там. Достав, по привычке освещает экран - связи нет, как не было. Остальное вроде нормально.
        Хотя что может быть нормально без связи?
        И тут водила жмёт тормоз.
        - Всё, приехали.
        - Куда? - Жу поднимает глаза от телефона. За окном - непонятно что. То есть нет, понятно, конечно: вон крыша, вон старая покосившаяся калитка. Дом, а перед ним всё заросло - кусты, деревья.
        И мрачное тяжёлое небо. Того и гляди - дождь.
        - Вы уверены, что это здесь?
        - Тут, тут. Карелины твои. Старуха она, правда, совсем. Так что ты давай, держись. Они же тут, знаешь, все малость того.
        Чего того, не уточняет. Жу пожимает плечами. Про них с братом тоже считается, что того. Но брат делает большие глаза: спроси! Жу отмахивается - да ладно. Спроси! - кивает брат. Жу лезет в рюкзак, достаёт деньги.
        - А чего - того? - спрашивает как бы невзначай, пока водитель считает купюры.
        - Да разное говорят. Что знают они тут. Ну, всякое.
        Понятней не стало. Жу кивает. Брат пожимает плечами. Жу давит на ручку двери, но вылезать не хочется. Дом за окном выглядит нежилым и мрачным. Разве что чуть менее мрачным, чем тучи сверху. Но делать нечего - Жу вылезает и будто ныряет в холодный ветер. Сразу хочется залезть обратно в тёплый уютный салон автомобиля. Пусть и с трешовой бахромой от старых гардин. Как в гробу.
        Брат кивает на рюкзак, и Жу достаёт оттуда красную вязаную шапочку. Как же правильно было взять её с собой! Натягивает на самые уши, нашивкой - на лоб. Сразу становится легче, а главное, тревога в груди сдувается.
        - Шапка зачётная. - Водитель высовывается из машины, показывая большой палец.
        - Отцовская.
        И ничего, что они стянули её без спросу. Отцу она всё равно до зимы не понадобится, лыжная-то шапка. А здесь - в самый раз.
        - Ладно, поехал. Ты это, звони, если что, - говорит водитель, хлопает дверцей и уезжает.
        Жу смотрит на дом, на кривое крыльцо, которое выглядывает из бурьяна.
        - Пошли, что ли? - спрашивает брат.
        - Пошли, - кивает Жу, поворачивает шапку нашивкой на затылок и идёт к дому.
        Дом кривой, дверь повело, порог просел. Дерево старое.
        Нет, здесь никто не живёт. Не может жить. С наличников облупилась краска. За маленькими стёклами окон пылятся разлапистые цветы, тоже как будто давно неживые.
        - И долго ты так собираешься торчать? - спрашивает брат. - Или на улице жить будем?
        Этот дом заколдованный. Я войду туда и попаду в другой мир.
        Жу закрывает глаза. Открывает глаза. Смотрит на дом. Дом на Жу не смотрит. Брат смело топает к двери. Вот пусть и идёт туда один. Но Жу знает, что брат один не войдёт. Только вместе, везде и всегда вместе. Жу вздыхает и толкает дверь.
        Пахнет сыростью и гниющим деревом. И ещё чем-то, Жу не знает таких слов. И очень темно. Жу делает шаг и спотыкается обо что-то - ступенька.
        - Здравствуйте! Можно войти? - кричит, выставляя перед собой вслепую руку, дабы не нарваться ненароком на стену.
        - Она глухая, тебе же сказали, - ворчит брат.
        - И что теперь?
        - Заходи и всё. Тебе же сказали: просто входи.
        Осталось понять куда.
        Жу шоркает ногами, отыскивая ступени, машет руками, ощупывая пространство. Ступенек оказывается всего две, а под рукой возникает дверь. Мягкая, обитая дерматином. Жу давит, и дверь поддаётся.
        Яркий свет режет глаза.
        - Здравствуйте! - кричит Жу, когда свет выхватывает очертания комнаты, стола в центре, кровати у стены. У двери - печь. Жу не сразу понимает, что это, только когда чувствует тепло, оборачивается и осознаёт: да, это не громоздкий шкаф, а печь, белый, шершавый бок.
        От неё жарко. Жу стягивает с головы шапку.
        И тут же слышит голос:
        - Лен, ты?
        На кровати шевелятся - проявляется из вороха тряпок белое сморщенное личико. Белые тонкие пальцы поправляют платок. Крючковатый нос, впалые глаза. Тёмные, почти ничего не видят. Баба-яга как она есть. Фу-фу-фу, русским духом - и всё такое. Даже брат обалдевает, видя это.
        - Кто здесь? - пугается старуха.
        - Здравствуйте! - орёт Жу как можно дружелюбнее. - Я Женя! Женя Мер… - хочет представиться полностью, но бабка перебивает:
        - Женя? Какой ещё Женя?
        - Женя… - но договорить она не даёт:
        - Васькин, что ли?
        - Да нет! Я…
        - А, Светы Трофимовой?
        - Нет! Я из города! Меня Марина…
        - Из города? Какого города? - произносит она, сильно окая.
        - Вам должны были звонить! Что я приеду! Марина…
        - Кто звонить? У меня и телефона-то нету. Я всё прошу, поцините, уж сколько времени, да никак, - говорит она. - После грозы, от как гроза была - оборвало и усё. И сколько просила: «Поцините!» Не у меня же одной. А, так это, можот, ремонт, а? - вдруг ахает старуха с надеждой и сползает с кровати, делает шаг к Жу, заглядывает в глаза.
        - У, - брат качает головой. Жу чувствует, что тревога снова вспухает в груди. Стоять рядом со старухой жутко, её глазки буравят неприятно. Хоть и слепые почти, а всё равно - жутковатые глазки.
        - Я не из ремонта! Я из города! Меня прислали, вам должны были сказать! - продолжает орать Жу, хоть старуха стоит теперь вплотную.
        - Можот, Ленке сказали, а? Ленке!
        Жу пожимает плечами. Почему Ленке, какой ещё Ленке? В голове мешается, и тревога растёт, а Жу боится собственной тревоги - если она вырастет, если лопнет, будет плохо, случится припадок, а это очень, очень нехорошо. Жу боится своих припадков.
        Смотрит на брата - нет, не так, хватается за него глазами, требуя помощи, требуя поддержки. Брат пожимает плечами. Он тоже обескуражен, но подмигивает: не дрейфь, всё будет путём! Жу старается улыбнуться.
        - А цего надо-ть? Цего приехал? - спрашивает старуха. Жу только сейчас замечает, что она не только окает, но ещё и цекает - ч произносит как ц, и это очень чудн? звучит.
        - Да как чего? Жить. - Жу понимает, что это звучит нелепо, но не знает, что ещё сказать. Зачем их отправили сюда, выслали, сослали. Зачем они здесь.
        - А? Цего? Громче, я глуха, милой!
        - Жить! - орёт Жу так, что в дверцах буфета звенит стекло, а брат морщится и закрывает уши.
        И как будто этим криком от окна сдувает чьё-то лицо (только тут Жу соображает, что оно там было) - и кто-то гремит по ступенькам за дверью, а потом она распахивается, и на пороге появляется тётка в тёплой шерстяной кофте.
        Жу инстинктивно вытягивается от испуга.
        - Встать! Суд идёт! - язвит брат, но тётка на них не смотрит - она прыгает к бабке.
        - Лена? Лена, ты? - бормочет старуха дрожащим голосом, словно тётка явилась её спасать, словно Жу с братом били её и пытали.
        - Я! Что такое, смотрю, это кто ж приехал? В «Берёзке» была как раз, говорю Маринке: ты смотри, кто-то незнакомый к нашей баушке на машине подкатил! Она-то: можот, собес? А я: чай, собес на такси не поедут, - гремит Ленка так, что стёкла в шкафу продолжают дребезжать, и тараторит с такой скоростью, что Жу за ней не успевает.
        Зато старуха всё слышит, и на лице у неё детское выражение радости.
        - На такси? - Она цокает языком и качает головой с удивлением, морщины расползаются в улыбку.
        - Но, на Митьке Колтышеве. Ты же на Митьке Колтышеве приехала? - говорит Ленка и впервые смотрит на Жу прямо. И тут же как будто спотыкается, поправляется: - Приехал.
        Жу пожимает плечами: водитель не представился.
        - На ём, на ком же ошшо-то. - Ленке и не нужен ответ. - Шестёра у него цвета баклажан.
        - Баклажан, - старуха опять качает головой со значением.
        - Ну, дак. Фиолетовый с продрисью! - говорит Ленка и гогочет над своей шуткой басом, а старуха хихикает мелко, как будто рассыпает горох. Жу переводит глаза с одной на другую, уже ничего не соображая, в голове шум.
        - Ну, я говорю, значится, Маринке: ктой-то приехал? А она: не знай, дак, проверь. Ну, я и побежала.
        - Баклажан… - продолжает бабка смаковать слово. - А что у Маринки-то?
        - Колбасы брала, колбасы привезли к йим утром. Надо тебе?
        - Да мне Марина небось припасёт. - Старуха жуёт губами и делает скорбное лицо. Как ребёнок, который боится, что ему не дадут вкусненького.
        - Дак давай я схожу, пока она ошшо придёт до тебя! А я уж принесу мигом.
        - Сходи, сходи. А Маринка тебе денег-то отдаст.
        - Отдаст, не переживай, тёть Толь.
        Тёть Толь? Стоп. Должно быть другое имя. Жу не помнит, но точно другое. Мужское имя «Толя» легко было бы запомнить.
        - Дак ты чё, я не поняла, зачем прие… - оборачивается Ленка и смотрит на Жу, но не договаривает, так и не определившись, кто перед ней. Смотрит на голову - на плечи - на ноги, руки - быстро-быстро ощупывает Жу - и снова на лицо.
        Жу не обращает внимания. Так всегда.
        - Я из города, - говорит. - От Марины. Она звонила. Должна была звонить.
        - Какой Марины? - спрашивает Ленка, но старуха перебивает:
        - Она, можот, тебе звонила, Лен? Мне-то некуда, куда мне звонить?
        - Да никто мне не звонил. Кака ошшо Марина?
        - Марина дак… - говорит старуха.
        - Из города, тёть Толь! Твоя-то Марина чать не в городе!
        - Не в городе, - понимает тётя Толя и теряется. - А как?
        И тоже смотрит на Жу. А Жу - на них. И тоскливо становится, и тревога уже почти у горла.
        Сейчас я тут свалюсь в припадке - вот будет весело… И кто такая Марина, я в жизни не объясню.
        - У меня бумажка есть! - вдруг озаряет Жу. - Бумажка с именем. Куда мне надо. - Ныряет в рюкзак и роется, как будто ищет документ, от которого зависит жизнь. - Мне Марина написала. Что меня ждут. Что встретят.
        Выхватывает бумажку и бессмысленно смотрит на неё. Потому что Марина - врач, и этим всё сказано. Что написано, Жу прочесть не в состоянии. Они с братом пробовали уже много раз - бесполезно. Зашифровано намертво.
        - Вот. - Жу протягивает бумажку, но старуха шарахается от неё, как от огня.
        - Да я ж безграмотна, господь с тобой, - бормочет, сжимаясь. - Я до третьего класса только - и всё. Ленка, процты!
        - Дай сюда, чего там… - Ленка выхватывает из рук Жу бумажку, смотрит - и глаза у неё тоже становятся большими. Сразу понятно, что Марина - врач. Жу даже приятно, что она так надёжно умеет зашифровывать.
        - Я же безграмотна, - продолжает старуха, как будто поймала своего конька. Ленка уткнулась в бумажку, даже к окну поближе подвинулась, чтобы лучше видеть. - Всю жизнь п? лесу. На сплаве. Деревья сплавляли.
        Жу смотрит на бабку во все глаза. Сухая, как курага, маленькая бабулька. Где она - и где сплав. Или Жу не понимает чего-то?
        - На Пуе, Пежме, на Шорокше, - перечисляет тем временем старуха имена местных рек. - С апреля, поцитай. Мужики рубят, мы сплавлям. Сплавшицей работала, дак. С двенадцати годов.
        - Челюсть лови, - шепчет брат. - Челюсть лови, потеряешь.
        - Так это… Как же… - Жу не знает, что сказать. Оборачивается на Ленку - та морщится, глядя в бумажку, поворачивает её и так, и эдак, перебирает губами, будто пробует буквы на вкус. Ей не до старухи и не до Жу.
        - Тяжёлая ведь работа, - говорит брат.
        - Тяжёлая ведь работа, - повторяет Жу, радуясь, что брат подсказал слова. Хотя какая это, к чёрту, работа, это же представить себе невозможно - чтобы лес сплавлять. Девчонке, младше, чем они с братом.
        - Тяжёла, как не тяжёла, - кивает старуха. Глаза у неё запали, глазами она как будто там, в прошлом, а руки начинают перебирать концы косынки - страшные, узловатые, сухие руки. - И получали по четыреста грамм хлеба.
        А, так это же война была, - догадывается Жу и успокаивается от этой мысли. Тогда всё понятно. И про лес, и про хлеб. Тогда всякое бывало, они читали. Читали и как-то привыкли к мысли, что да, тяжело, да, плохо, но ведь это давно, это не про них, это чужая судьба - так что считай, почти как бы и не было.
        Но бабка - вот она, живая, настоящая, пусть и слепая-глухая, и руки у неё, как сучья, и лицо, как кора. И всё равно как-то странно думать о живом человеке, что всего этого, считай, как бы и не было.
        Жу неудобно и душно. Как уйти отсюда? Сказать что-нибудь - и уйти. Только бумажку надо забрать. Они потеряются без этой бумажки.
        - Дак Манефа же! - ахает вдруг Ленка, так что Жу подпрыгивает от неожиданности. Брат морщится. - Манефа написано!
        - Манефа? - тянет старуха удивлённо. - Кака така Манефа?
        - Дак у нас тут одна Манефа, тёть Толь. Манефа Феофанна.
        - Манефа Феофанна! - фыркает брат и начинает ржать. Жу смотрит на него скептически. Хочется сказать ему, что он дурак, но Жу держится. При чужих с братом разговаривать не стоит. При своих, впрочем, тоже.
        - Манефа - это кто? - спрашивает Жу.
        - Манефа Феофанна, живёт, да, - говорит старуха. - За рецкой. На горушке.
        - Но, - согласно кивает Ленка, тянет так странно, не то «но», не то «ну». Но слышно всё-таки «но». - За речкой, на горе, как пойдёшь. А тебе чего к ей?
        - Так я…
        - Из города он, говорит, - перебивает Жу старуха. Как будто это что-то может Ленке объяснить.
        - Из города-то просто так не поедут, вот я и спрашиваю, чего надо, можот, я могу?
        - Дак к тебе ж ездят. И из города, и всяко.
        - Но, ездят, - соглашается Ленка, и в голосе её слышится не то гордость, не то ревность. - Так а у Манефы чего?
        - Да я же просто, мне сказали… - бормочет Жу, чувствуя, что начинает путаться. В голове совсем шумит от скорострельной Ленкиной речи и чудного их говора. Брат не вмешивается. Жу начинает злиться. Лучше бы вмешался, а то всегда так. Толку с тебя.
        - А то смотри, если надо чего, урок там снять или пошептать, на хлеб ли, на воду, на молоко - это можно и ко мне, я всё делаю, - тараторит тем временем Ленка, и Жу не успевает даже сообразить - какой урок? Кому чего снять? - А сама-от сглазить не могу, это не проси, вон, у меня глаз, вишь! - зелёный, а глазливый у кого чёрные, чёрные глаза, знашь? - Она тычет себе в глаза и ширит их, оттягивая веко, позволяя Жу убедиться, что глаза не чёрные. Правда, и не зелёные, а так, непонятно какие. Но не чёрные - точно.
        Нет, бежать, бежать отсюда!
        - Дак можот ему не от призору, Лен? - говорит старуха.
        - Не от призору? - удивляется Ленка. - А чего тогда?
        - Я не знай. Но Манефа-то знаюшша, Люська передала ей, говорят.
        - Люська не ей, Люська мне передала! - говорит Ленка, и видно, что её это задело.
        - Цего-то тебе, а цего-то ей, - гнёт своё бабка.
        - Да чего ей? Я же говорю: она не взяла, не взяла она, все знают, что не взяла!
        - Знаете, я пойду, - говорит Жу и пятится к двери. - Мне надо найти Манефу, вы извините, я случайно…
        - А, дак пропало, можот, цего? - вдруг осеняет Ленку. - Пропало - это да, это к ей.
        - Цего? - переспрашивает старуха, не расслышав.
        - Травина, говорю, у тёти Маруси есь! - кричит Ленка. - Мы сами у ей брали! У нас потерялси - помнишь, тёть Толь? - потерялси этот… Как его… самовар не самовар… Бочечка така, тушёнку делать.
        - А, - тянет старуха. - Но.
        - Скотина-то когда была, тушёнку сами делали, - говорит Ленка, оборачиваясь к Жу. - Бочечка была така, там включишь тен, и банки ставили с мясом. Поставишь часа на два, и тушёнка мясная получится у тя своя, в стеклянных банках. В обшем, дали мы людям. А потом эту женщину я встретила, говорю: «А где, интересно, самовар-то? Неси самовар-от, давно унесла ведь». А она говорит: «А кто-то унёс, нету его». Вот я и пошла к тёть Марусе. К Манефе Феофанне. Пришла и сказала, что вот, у меня уташили. Она говорит: «Хорошо. Сделаем». И она мне дала травину: «Положи там, где была эта бочечка». Я говорю: «Я туда не положу, там обший колидор, вдруг кто-нибудь уташит, я потом… мне с тобой как рассчитываться-то?» Я положила, где мы в сарае раньше хранили эту вот… И обратно нам принесли! Принесли, вернули! Принесли, принесли, - твердит Ленка, как будто боится, что Жу не поверит. А Жу и не знает, верить или не верить, потому что не понимает ничего - какая бочечка, что и куда принесли…
        Но спрашивает не это. Спрашивает почему-то другое, что меньше всего волнует в этот момент:
        - Что за травина?
        - Ворачивает, да, - кивает головой бабка, не слыша Жу. - Ворачивает усё, что украли.
        - Да. Да-да-да-да-да, - тараторит Ленка, мелко кивая головой.
        Чего да-то? Жу начинает злиться. А они как будто не слышат и слушать не хотят.
        - Так что за травина? - переспрашивает громче.
        - Да така проста травина, как дудка, - говорит Ленка и показывает руками с полметра. И ширит глаза. - И там полое место. А уж там чего дак, не знай - нельзя же разворачивать, то есть если развернёшь, уже больше никому не поможет.
        - Разворачивать? Что разворачивать?
        - Травину разворачивать нельзя, - объясняет Ленка. - Она завёрнута в марлю, да эту марлю открывать нельзя. Вот она, тёть Маруся, знает свою травину, а нам уж если она даёт, шоб эту тряпочку мы не открывали.
        - И правда, чего не понятного: травина в тряпочке, открывать нельзя… - Брат разводит руками. Жу потихоньку показывает ему кулак.
        - Это всё люди такие… знаюшие, - бормочет старуха. - Знаюшие, но.
        - Есть ведь, знашь, кто на хорошее, а кто на дурное, - продолжает тем временем Ленка, обращаясь к Жу. - Вот кто призор снимает, а кто - ставит, - поясняет ситуацию. Ну, думает, что поясняет. Жу кивает. Не понимает, а скорее из вежливости. - Тебя-то зачем послали? Ты если что… ты ко мне… я ж тожо того… Но всё на добро, всё на добро, я на худо ни-ни, я не умею, не знаю, ни, тьфу-тьфу-тьфу. - Она быстро сплёвывает через левое плечо.
        - Да нет же. Вы меня не поняли. Меня прислали. К Мане… Ну, короче, просто. Жить.
        - Жить? - изумляется Ленка.
        - Жить? - включается и старуха.
        - Ну да. Марина - она… ну, я не знаю, кто она Манефе Феофа… но кто-то… в общем, типа… племянница? Внучка? Троюродная… А я…
        - А ты тожо родня? - выдаёт Ленка, и глаза её становятся как будто ещё больше. И не только удивление - страх в них. Или это Жу кажется.
        - Нет-нет! Ну, в смысле, не совсем так, чтобы… но в общем…
        Уходим, - брат кивает на дверь. Прямо сейчас. Да Жу это и без него понимает.
        - Да, мне пора. - Жу пятится к выходу. - Мне же ещё дом искать… Манефы Феоктистовны… А вечер… скоро…
        - Феофанны, Феофанны. Идём, покажу, куда ты, дожжь вон какой, ух, погода сей год!
        Жу бросает взгляд за окно - а там и правда потемнело и полило плотно, без просвета. Но что делать - выходит и на ощупь спускается по ступенькам, а Ленка, не переставая тараторить, выходит тоже, машет в сторону реки, объясняет, куда идти, где искать, а сама не сходит с крыльца, не суется под дождь, так и стоит, пока Жу не ныряет с последней ступеньки, как в реку, - и тогда голос Ленки гаснет, исчезает за толщей воды.
        - Фух. Я уж думал, ты не уйдёшь оттуда никогда, - говорит брат. - Так и будешь там жить.
        - Не дай бог, - бормочет Жу, втягивая голову в плечи.
        - Погоди ещё, - усмехается брат. - Думаешь, там лучше будет?
        Жу не отвечает и не оборачивается на него. Натягивает на голову шапку и поворачивает нашивкой назад, чтоб их никто не увидел.
        Дом на горушке
        Так их никто и не видел до самой горы, на которую махала Ленка, на которой дом за весёлым жёлтым забором, в котором калитки нет, а забор просто вдруг кончается, и к дому ведёт дорожка, выложенная древесными спилами, круглые такие, друг подле друга деревянные чурочки, а сам дом большой, но весь не разглядеть - прячется за кустами, которые поросли вокруг. Сирень.
        Так их никто и не видел, и они сами никого не видели сквозь дождь, ни человека, ни животного, и только в последний момент, уже перед самым крыльцом - вдруг взрывается у ног воздух и заходится злобным лаем.
        Жу отпрыгивает с дорожки, чувствуя, как ломает какие-то ветки, а сбоку рвётся, оглушительно лая, большой грязно-белый пёс, клыки торчат из оскаленной морды. Цепь через весь двор, конура - у забора. Умная скотина, подпустил к самому дому. Не сбежишь теперь - стоит на дорожке.
        - Тихо. Тихо-тихо, - шепчет Жу еле слышно. Пёс не слышит за собственным лаем. Жу чувствует, как внутри всё обрывается с каждым его громогласным «бау!». Страх душит.
        - Ну, ты чего! Крикни на него! Пусть заткнётся! Ничего он тебе не сделает, он же на цепи!
        Брат раздаёт советы. Хорошо ему! Нет, Жу не дышит и не шевелится. Собака рычит, прыгает и целится в ноги. Если цепь оборвётся, сожрёт.
        - Ну, ты ничего не можешь сделать, чтобы себя защитить?! - Брат уже в отчаяньи, а Жу даже ответить ему не в состояние - как вдруг дверь грохочет, и из дома слышится окрик:
        - Но, шали!
        Дверь распахивается, но человека за нею ещё не видно, одна белая, полная, мягкая рука, а человек ещё стоит в темноте, щурится на свет, высматривая, есть ли тут кто-то.
        Их глаза встречаются - человека и Жу. Белое, одутловатое лицо, в темноте за дверью маячит такое же большое и белое, как облако, тело.
        Манефа. Манефа Феофановна. Жу понимает это сразу, только видит.
        - А, приехала! - говорит та уже с другой интонацией и даже другим как будто голосом. - А чего Колька не подудел-то? Я б вышла, эт самое. Да заходи, заходи. Э, хорош брехать-то! Жучка, фу! - кричит Манефа на собаку, но не спускаясь со ступеньки, не выходя под дождь. На ней - большое платье, кофта, мягкие тапочки. Не хочется ей под дождь. Собака, видя хозяйку, давится лаем, повизгивает, виляет хвостом и задом - но стоит Жу мелькнуть из-за дородного тела, как снова звенит под дождём озлобленный лай. - Да заходи, - кивает Манефа. - Не угомонитси а то. Хорош, охранник!
        Жу юркает за дверь - лай сразу обрывается, только цепь звенит, собака прыгает, требуя плату. За дверью - три ступеньки наверх, деревянные, крашенные коричневой краской - и длинный коридор. Домотканые половички на полу. Что-то висит по стенам, что-то стоит у стены - Жу не соображает пока ничего. Только чувствует тепло. Кажется, сейчас от одежды пар пойдёт. Стаскивает с ног насквозь мокрые кеды. Пол в доме холодный.
        - Приехала, а я жду, жду - нету. Куда, говорю, делась-то, это самое? Давно бы уже приехать.
        Хозяйка закрывает за собой дверь и поднимается по ступенькам, опираясь рукой о стену. Ноги у неё слоновьи, переставляет она их грузно, переваливаясь всей тяжестью с одной на другую. Даже смотреть на неё тяжело.
        - Что, п?стом приехала?
        - Как? - Жу вскидывает глаза. Опять встречаются взглядом, и снова странное, пронзительное чувство - как будто она внутрь заглядывает, и всё видит. И брата тоже. Жу неприятно от этого. Стягивает с головы красную шапку. Волосы распадаются по плечам, хозяйка как будто еле заметно кивает - и входит в другую дверь, справа от ступеней:
        - Пустом, говорю, вещей совсем нету, самое это, - доносится оттуда.
        Жу смотрит на брата, тот пожимает плечами.
        - Да мне не надо ничего.
        - Эко, не надо! На всё лето ведь. Ладно, что-нибудь найдём, шобол какой-нибудь, как холодно станет. - Хозяйка смеётся. Слышно, как кто-то в доме смеётся с ней тоже. - Заходи, где ты там?
        Жу кивает. Сейчас зайдёт. Никуда не денется. Хотя не хочется. Из-за раскрытой двери шпарит свет, а здесь, в коридоре, полумрак и запахи незнакомые. Не такие, как в первом доме, хотя что-то общее есть, но мягче, приятней. И сухой травой ещё пахнет, а это знакомо. И что-то висит по стенам, непонятные штуки неизвестного предназначения, при взгляде на них вертятся в голове какие-то коромысла, повойники да рукомойники - всё, что давно провалилось в небытие, одни слова остались, а тут вот оно, пожалуйста, - живёт себе и не знает, что время их вышло.
        Хотя не факт, что вышло.
        - Потеряласи? - Хозяйка выглядывает из-за двери, закрывая собой бьющий оттуда свет.
        - Иду, - отзывается Жу и быстро поднимается по ступеням.
        С потёмок глаза щиплет, а вокруг тикают ходики.
        Это первое, что Жу понимает: тикают, громко, с пришёптыванием, раскачивая маятник и перемещая шестерёнки. Значит, время всё-таки здесь есть, другой вопрос - какое это время, и то ли это самое, в котором живёт Жу.
        Глаза привыкают к свету, и проявляется комната, длинная, она упирается в стол и окно, слева от стола - трюмо, или как называется этот шкаф со стеклянными дверцами, как был у прошлой старухи? Печкин бок у входа. Жу даже гладит его - тёплый, шершавый на ощупь. Жу хлюпает носом.
        - Замёрзла? - Хозяйка выходит из-за занавески, которая висит от бока печки до другой стены - там, наверное, ещё комната. Роняет под ноги Жу тапки. - Обуй-ка вот. Да к столу иди, чай пить с дороги.
        И снова уходит за печь.
        Жу смотрит на тапки - большущие, чёрные шлёпки с китайского рынка. У них дома таких даже для гостей нет. Жу смотрит на свои носки, на них лисы, на каждом носке - разные. Они бегают там. Прячутся от тапок.
        Жу отодвигает тапки к стене и проходит к столу.
        За столом сидит другая женщина, поменьше хозяйки. Она пьёт чай из блюдечка и не оборачивается на Жу. Ещё один стул стоит у окна, спиной к нему, на столе початая чашка чаю и обглодыш конфетки. Третий стул на углу. Жу садится на самый краешек, рюкзак жмётся к ногам, лисы прячутся за него. Жу кивает женщине. Та не обращает внимания, сосредоточенно дует на блюдечко. У неё миловидное лицо, мелкие черты, даже морщины мелкие, как будто их рисовали простым карандашом.
        - Ты с конфетами пьёшь? Печенье вот. На-ко, не стесняйси.
        Хозяйка говорит громко, одышливо. И тоже окает. Стоит посреди кухни, занимая всё пространство, так что ей труда не составляет взять с полки на стене чашку, а с тумбочки - электрический чайник.
        Чашечка, тоненькая, фарфоровая, широкая, как раскрытый цветок, и с цветочком же на боку, красный шиповник нарисовывается перед Жу.
        - Чайку клади, - кивает хозяйка, и Жу достает из коробки пакетик какой-то бурды, какой-то «Принцессы Нури», которую у них дома на порог бы не пустили, папа любит только настоящий индийский, какой-нибудь дарджелинг или ассам, крепкий, чтобы в прозрачном чайничке светился, как рубин, и пить, не разбавляя… Сверху в чашку бухает крутой кипяток. Пушистый пар поднимается Жу в лицо. Ладно, Нури так Нури. - Блюдецко вот, - говорит хозяйка и ставит рядом с чашкой такое же тоненькое, как будто не из здешних мест блюдечко.
        А потом снова куда-то уходит.
        Тикают ходики. Женщина рядом с Жу шумно хлебает, молчит. Перекладывает во рту конфету и снова хлебает. Жу никогда не пьёт из блюдечек, даже не знает, что с ним делать. Кидает взгляд на брата - он пожимает плечами. Take it easy, - говорит его взгляд.
        - Ну, что, познакомимси, это самое? - говорит хозяйка, садясь под окно и отдуваясь. - Это Мария Семёновна. А это Женя. Мужа Маринкиного дочь. А я Манефа Феофановна, можно тётя Маруся.
        Он не муж, - хочет сказать Жу, но вместо этого только тупится в скатерть. Слова все застряли в горле. Хозяйка так просто всё объяснила, что от этой простоты кисло во рту. Мужа Маринкиного дочь. Вот кто Жу.
        - Доць? - заговорила вдруг Мария Семеновна, как будто у неё голос прорезался. - А я-то думаю: какой такой молоденький м?льцок! - Оборачивается на Жу и смотрит сердобольно, кивая головой. - А цего худа-то така? Иль не ешь ницо?
        - Вот откормить и прислали! - смеётся хозяйка, и у неё колышется гигантское тело. Мария Семеновна тоже хихикает, а Жу с братом глядят на них испуганно.
        Особенно Жу.
        - Радуйся, Маруська, тебе Бог послал внуцку на старости лет, - продолжает смеяться Мария Семёновна. - Да сразу большу, чтоб не петаться[1 - П?таться (диал.) - стараться, уставать, заботиться о чём-либо.].
        - И то! - кивает хозяйка. - Нанянькались в своё время, не до того уже. Так ты чай-то пей, пей, чего нас, старух, слушашь, наслушаишьси ошшо. Вот тут конфеты, пряники, бери, ешь.
        Пс, - шипит брат. Пс! И кивает на рюкзак у ног. Лисы несмело выглядывают, поводят носами.
        - У меня тоже есть, - говорит Жу и достаёт из рюкзка клубничный рулет в прозрачной коробке из пекарни у их дома, недавно открылась, там кофе вкуснейший и заварные пирожные, а ещё печенье песочное, свежее, рассыпчатое, и тирамису, а бисквитов они даже не пробовали, не успели, этот первый купили, - и то сюда, гостинец послать, на всё лето едешь же, нельзя с пустыми руками.
        И вот отдать сейчас, оторвать от себя кусок дома, чтобы уже не болело, всё равно всю дорогу сюда казалось, что не увидит его больше никогда.
        - А-ба! Да ты что! Вот это Мариша! Знат, чем старух уважить. Маша, нож! А-ба! А-ба! - наперебой причитают старухи, и рулет уже открыт и порезан, и чайник кипит заново, и свежие пакетики падают в чашки - а Жу только вспоминает о своей, где чай стал совсем деревянного цвета, а значит, и такого же вкуса. С белесой плёночкой поверх.
        - А чего долго-то так, эт самое? - спрашивает Манефа, обсасывая пустыми деснами кусочек бисквита. Он тает у нее во рту. Хороший бисквит. Жу сглатывает.
        - Да так… водитель высадил не там, - говорит и отпивает из чашки. Чай падает в желудок, как камень. Судорога прокатывается по пищеводу.
        - Блуданула? - догадывается Мария Семёновна. Жу хочет ответить, но не может. Морщится от горечи во рту.
        - Да деревня-то маленька, спроси любого, объяснят, самое это, - говорит Манефа. Кажется, они ничего не замечают.
        - Я… ска… да… - Жу хрипит и кивает. Брат хочет стукнуть по спине. Жу делает большие глаза - отходит. - Я в доме одном… Там живёт такая… тётя Толя.
        - Толя? Евстолья, - догадывается Мария Семёновна.
        - А, Евстолья-то Капитоновна. Но, - кивает хозяйка. - И чего? Она не сказала тебе?
        - Сказала. И там ещё такая была… Елена. Она говорит быстро так.
        - Ленка-то Быкова! - отмахивается Манефа. - Эта уболтат кого хошь.
        - Сорока - сорока и ись, - кивает Мария Семёновна. - Не говорила она про Маруську-то нашу? - и всматривается в Жу с прищуром.
        - Про Марусю? - теряется Жу и глядит на неё в упор. Почему она о себе в третьем лице?
        - Про Манефу-то Феофанну, - поясняет Мария Семёновна.
        - Говорила, - кивает Жу и смущается. Потому что кажется сейчас, что говорили что-то нехорошее.
        - Ленка может, она така. А цего говорила? - продолжает наседать Мария Семёновна, хитро щуря все свои тонкие морщинки у глаз. Манефа крякает и хлебает чай, вроде бы ей всё равно.
        - Да я не помню уже, - тянет Жу. - Говорила, что она вроде как чего-то знает, что ли.
        - Знает? - Лицо Манефы вдруг становится красным от возмущения. - Да чего я знаю-то, самое это!
        Маруся начинает мелко подхихикивать.
        - А ошшо чего говорила Ленка-то? - спрашивает елейным голосом. И избавиться от неё не выйдёт. И врать Жу не умеет.
        - Да не помню я, правда. Про какую-то травину, типа, она брала… чего-то такое.
        Манефа алеет от возмущения и начинает кудахтать. Кудахтать и колыхаться. А Мария продолжает хихикать, глядя на неё.
        - Да чё травина, чего - травина? - говорит Манефа. - Нету у меня, давно уже нету! И не знаю я ницего, ницего я не знай!
        - Дак ты ведь, девонька, многим давала травину ту, - сладенько тянет Мария Семёновна.
        - Многим давала, да, - кивает Манефа, и красное лицо её праведно и гневно. - Многим. Так и что, самое это?
        - Так ведь слова говорила, чтобы сработало-то.
        - Чего я говорила?! Ничего я…
        - Знашь чего-то ведь, значит. Ленка - она в этом понимат.
        - Чего знашь-то?! Чего… Я, само это, травину давала, а сама не ложила! Это кто ложит, тот знат. А я её давала, а сама брала, вон, в Палкино. Мене-то давали, она уж в бумаге завёрнута была, я её даже не видала.
        - Да что за травина-то? - спрашивает Жу, потому что появляется неприятное чувство, что говорят при тебе на чужом языке, хотя, кажется, слова все понимаешь.
        - Сейчас она расскажет, - кивает Маруся на Манефу и меленько хихикает. - Сейчас, сейчас.
        А Манефа и правда уже рассказывает:
        - Я потеряла деньги, вот, в магазине, триста рублей, работала тогда в магазине. Положила вот так, в яшик, на обед ушла, а прихожу - нету денег! Всё, нету! Я всё обыскала, везде посмотрела - нету. Ну, мне сказали, что надо травину пол?жить. Съездила до Палкино, привезла эту травину, но я ложить-то не умею. Я эту, Ульяну Александровну попросила, - рушит она вдруг на голову Маруси. Та уже тоже красная, но от смеха, хихикает, как весёлая помидорка, только отмахивается от неё - говори не говори, всё одно. От этого смеха Манефа больше расходится и кипятится. - Она мене, Ульяна Александровна, и пол?жила эту травину! Она это… там… в магазине есь склад, так вот у склада на верёвочку привязала. И вот эта травина там была, да только так ничего мы и не нашли, никаких денег, ничего, вот, и значит, это…
        - А почто она не подействовала, эта травина-то? - закидывает удочку Мария Семёновна.
        Жу переводит глаза с одной на другую. Что-то происходит меж двух старух, чего Жу не понимает. Но явно что-то трагическое. Или комическое. Жу не понимает даже этого.
        Брат потешается в сторонке. Значит, скорее комическое, решает Жу, глядя на него.
        - Она потом подействовала, когда уже магазин перевозили! - гремит хозяйка, и Маруся хохочет в голос, машет ручками - ой, ой, не смешите меня. - Да! - продолжает Манефа. - Это уже столько времени прошло. Когда перевозить стали эти… прилавки, дак вот я же в прилавки пихала деньги-то. А пришла после обеда, надо было разменять, а у меня не хватат в кассе денег. Никак не могла найти этих денег, вот. Дак ревизию сделали, что у меня деньги потерялись. И, знашь, что… у меня недостачу высчитали, как сама потеряла.
        - Да, кто тебе поверит, - кивает Мария Семёновна, вытирая слёзки тыльной стороной ладони.
        - А потом стали перевозить эти, прилавки, и грузили на машину - и нашли деньги! - оборачивается Манефа к Жу и чуть не хватает за руку, смотрит в глаза страстно, как о чём-то очень важном говорит. - Я не работала уже. А тада смена была, пятидесятки менялись. Дак тут эта продавец, Нина, и говорит: «Это мои, мои деньги». Сосчитали - триста рублей, а посмотрели: пятидесятки старые. А Ольга Шестакова была, техничка, она со мной работала ошшо. Вот она и говорит: «Ой, это Маруськины деньги!» Да. А вот что я эту травину взяла, я ничего о ней не знаю. Она в газеты, несколько слоёв была завёрнута. И раскрывать нельзя. Это в Палкино, там на озере брали, какой-то день, один день в году бывает, в какой ходят за этой травиной. Там учительница одна была, Лидия Ивановна, дак ейный муж ходил было, рвал. А мне Ульяна Александровна клала, - говорит с нажимом, оборачиваясь опять на Марусю.
        - Дак она кады клала, шептала какие-то слова? - не успокаивается та.
        - Но, она же… она долго там стояла, и чё она там кудесила, я не знай.
        - А ты будто не слыхала?
        - Не слыхала я и не слушала! - отрезает хозяйка. - Она одна там стояла и чё там кудесила, я не знай! - повторяет возмущённо. И видно уже - дуется не на шутку. Отворачивается, обиженно хмурит редкие бровки. Мария Семёновна, ничуть не смущаясь её обиды, продолжает хихикать. Жу переводит глаза с одной на другую.
        - Ленке - я знаю, - говорит потом хозяйка, как бы немного отходя. - Ленке Люська передала знатьё-то. А про меня теперь талдычит. Ко мне тожо ходят всяки: Маруся, сделай то, да сделай другое. А я не знай ничего, я и не ходила к ей перед смертью. Ленка ходила, вот она и передала всё Ленке - Люська!
        - Да к Люське вся деревня ходила, кому не лень. Она много кого пользовала, - кивает Мария Семёновна, облизывая ложечку после бисквита. Вкусно облизывает. Жу сглатывает опять.
        - Но, все ходили. А как она умирала плохо! Сколько лежала-то. Она умирала, по телефону всё мне звонила: «Приди ты ко мне, Маруська, приди».
        - Так вот приняла бы знатьё-то то, дак гляди, нонь по деревне бегала бы вместо Ленки, - смеётся Мария Семёновна.
        Хозяйка не слушает её, продолжает для Жу:
        - А я говорю: «Нет, не поду». Меня уж потом Ольга наша: «Да сходи ты, хоть ненадолочко, тёть Марусь, сходи». Я говорю: «Не поду! Не поду».
        - Дак она передать тебе хотела, - кивает Мария Семёновна как о деле обыкновенном и понятном. - Говорят ведь, что им нужно передать от себя это всё, а то не помрут.
        - Да, - кивает хозяйка Маруся, хотя она не Маруся, а Манефа. - А мне-то это не нужно. Мне-то зачем это, так помирать?
        Повисает пауза. Жу кажется, что она здесь лишняя. Старухи смотрят непонятно куда, непонятно о чём думают. Брат ёрзает. Жу покашливает, чтобы оживить застывших старух. Настоящая Маруся складывает ложечку на блюдечко, так и не взяв нового кусочка. Отодвигает чашку.
        - Всё, Маруся, спасибо за чай. - Поднимается. - Не провожай, пойду я.
        - Но. Приходи, - кивает хозяйка и не встаёт. Даже не смотрит, как гостья уходит.
        Хлопает дверь. Собака не подаёт голос. Слышно, как шумит за окном дождь, капает с угла. Белёсая молочная серость разливается вокруг дома.
        Брат кивает на окно. Чья-то фигура маячит под дождём - сутулый мужик заглядывает в дом прямо за спиной у хозяйки. Пьяный, что ли? Постоял, посмотрел. Ушёл за угол.
        Манефа его не заметила.
        - Чай ошшо будешь? Али спать? - спрашивает, приходя в себя.
        Жу пожимает плечами:
        - Как хотите.
        - Идём тада, покажу тебе всё. Дом-от не знашь, не была. Пойдём, покажу.
        Встаёт тяжело, опираясь на стол обеими руками, и шаркает слоновьими ногами за занавеску - в комнату.
        Брат прилип к окну, оглядывается.
        За окном огород. Дождь. Пусто. Мужика не видать.
        - Идём, - шепчет Жу.
        Брат пожимает плечами, отходит от окна.
        День кончился - но никак не кончается.
        Короткая занавеска цвета топлёного молока не прикрывает окно, и в комнату льётся белёсый свет, в котором всё видно так же отчётливо, как днём: бок печки, стол у стены, раковина и громоздкий лакированный шкаф на тонких ножках, который нависает напротив дивана, где постелили Жу. Угол шкафа скрывает дверь в комнату Манефы. Слышно, как она там спит. Не храпит, но дышит шумно, на всю свою комнатёнку. Другой звук - ходики на кухне, то есть за стеной, но всё равно их слышно: двери же нет. И всё. Никаких больше звуков. Ни с улицы, ни из глубины дома. Как будто заложило уши, так непривычно. Ведь мир должен шуметь, двигаться, жить, за окнами должны ездить машины, звенеть троллейбусы, за стенами соседи должны говорить и двигать стулья, отец смотрит телевизор, а где-то смывают в туалете, шумит вода в стояке, скрипят половицы, и даже когда весь дом уснёт - а Жу ещё не спит, - даже тогда где-то что-то поскрипывает и подёргивается, но никогда не замирает вот так, в давящей тишине.
        Как в комнате для буйных, обитой войлоком.
        Таких комнат, правда, уже не бывает, Марина говорила, но Жу хорошо представляет себе: комната-шкатулка, стены мягкие, чтобы головой было не больно биться: бум - и ничего, бум! - и опять ничего. Жу бы попробовала. Просто так. По приколу.
        В городе Жу никогда ничего не раздражало. Весь этот шум, вся эта жизнь - нормально. А здесь - нет. И интернета нет. Мёртвый телефон лежит на подушке рядом. Жу в сто первый раз зажигает экран, смотрит на бессмысленный значок - нет сети. Нет и не будет. Как же это неприятно. Как страшно - как будто пропало всё. Весь мир. Не Жу из него - а мир сам.
        И как же можно спать при таком свете! И делать нечего, и читать нечего, и музыку не послушать, кино не посмотреть. Как же в этом не рехнуться?!
        Жу душно и мутно. Приподнимается и открывает форточку над диваном. Воздух течёт сверху прохладный и влажный. Дождь прекратился, но где-то всё равно капает - звучно, монотононно, с причмоком. Тюп. Тюп. Тюп. Как ходики. Нервы расслабляются от этого звука. Жу лежит, улыбается. Невозможно же слушать тишину!
        И вдруг прямо под окном, в кустах сирени - птица. Неожиданно и громко, как будто включили. Жу вздрагивает, а птица выводит трель - и смолкает. Думает о чём-то или прислушивается. И снова трель.
        - Что это? - спрашивает Жу одними губами.
        Видно хорошо: исам куст, и нераспустившиеся ещё метёлки сирени - это в июне-то! хорошенькое же у них лето, - и угол сарая, огород, и забор, густо заросший другими кустами. Но птицы не видно. Сколько ни вглядывайся.
        - А всё потому, что ты баба, - говорит брат, и Жу вздрагивает - так громко и неожиданно. - Размокаешь, как баба. И жалеешь себя. Сколько раз можно говорить!
        - Прекрати. Манефу разбудишь.
        - Делов-то, - фыркает брат. - Тебе не по барабану вообще?
        - Нет, не хочу.
        - Я же говорю - трусиха, - неожиданно злится он. - Никого бы не беспокоить, чтобы только тебя не трогали. А до тебя, видишь ли, всем до лампочки. Засунули в дыру и рады! Это что вообще? Это же адище! Печки-лавочки! Скобяная Русь!
        Слово «скобяная» он явно плохо понимает. Жу усмехается, и он взвивается сильнее:
        - Чего! Я тебе ещё не всё сказал, что о тебе думаю!
        - Тихо. Обязательно надо ругаться?
        - А что с тобой ещё делать, не драться же. Такое всё слабое, заискивающее, вообще ничего из себя не представляешь, вот, глянь, до чего докатилась, куда тебя сослали - куда нас! нас сослали! - а всё из-за тебя! Дыра, помойка. Инета нет. Сети нет. Телик один старый! И только первый канал! Да тут гикнешься за неделю.
        - Они сказали, на лето.
        - На лето?! Всё, тебе крышка, систер. Не загремела в дурку весной - теперь точно загремишь. Они этого и добивались.
        - Да ну тебя. Зачем им.
        - Избавиться чтоб. Ты что, не понимаешь, что ты им мешаешь? Ну, ты тупая, сеструха! Это же ясен свет: они нас давно хотели куда подальше сплавить. Ладно, скажи спасибо, что правда не в дурку, был же шанс.
        Да, шанс был. Весной особенно. Когда совсем стало плохо, и брат разошёлся не на шутку. Жу самой страшно становилось о того, что он вытворял - а ещё больше от того, что предлагал вытворить. Все эти прогулки по крышам, лазанья на заброшки, все эти видосы где-нибудь на краю чего-то, когда под ногами - только пустота, и весёлые жёлтые кедики кажутся такими трогательными над нею. И голос брата в кадре: «Ну что, цыплятки, зассали? А мы вот сейчас ка-ак прыгнем отсюда! Слабо?!» И ржач. У Жу желудок подводило. Конечно, ничего не есть целыми днями - тогда кусок в горло не лез, за месяц ушло восемь кило, а когда тебе пятьдесят три, то это критично. «Лучше всякого фитнеса, систер!» - ржал брат, но Жу было не до смеха: отец обещал, что положит в больницу, где будут кормить насильно, а это неприятно. Пришлось взять себя в руки и заставлять есть, хотя на самом деле хотелось только одного - таскаться с братом, как заколдованным, таскаться по городу, влипая в его архитектуру и географию, вкручивая себя в его прямоугольные пейзажи.
        Город был их миром. Другого они не знали.
        И всё это - в полнейшем одиночестве. Не считая, конечно, брата. Потому что все друзья отвалились ещё год назад, когда всё началось. Остались только те, что в сети: Паша, да Roi, да Blade, но отец-то про них не знал, ему всё казалось - Жу в одиночестве нажирается колы, садится на крышу двадцатиэтажки, спуская ноги, и болтает жёлтыми кедами, снимая всё на видео. А им с братом казалось, что это счастье, и только тогда они чувствовали, что живут, и даже не было вопроса зачем.
        Снимали их оттуда МЧС. Внизу стояла полиция и «скорая». Кровь брали, в трубочку дышали - все были уверены, что Жу под наркотой. Но они ничего не пили, кроме колы. И не курили никогда. «Своей дури в башке хватает», - говорил отец, от злости землянистого цвета.
        В дурке они пробыли немного, но брат затих. Он даже проявляться стал как будто реже. Нет, конечно, он всегда был рядом, просто не надоедал, ни на что не подбивал и не призывал свалить из дома. Отец считал, помогли лекарства. Он не знал, что они их пили только первую неделю, а потом просто спускали в унитаз.
        Нет, брат успокоился без лекарств. Как будто успокоился. Но Марина ему не поверила. Брат говорил, она их боится. Будешь тут бояться, когда в доме неадекват, того и гляди что-то выкинет, а отец побежит спасать. А она-то мечтала о семье, о нормальной жизни. А тут…
        В общем, отправить их сюда - нет, тебя, нет, всё-таки нас! - отправить их сюда настояла Марина: тишина, покой, смена обстановки, отдохнёт, поправится. Жу сперва даже показалось прикольно - поехать в глушь, посмотреть, как там люди живут, как там вообще можно жить. «А там точно живут люди, а не зомби?» Поржали с Пашей, Roi и Blade’ом. А брат тогда промолчал, ничего не сказал.
        Хотя было совершенно очевидно, что вечно он молчать не будет.
        - Ладно, я всё понял: придётся брать ситуацию в свои руки.
        - Может, не надо? - Жу говорит так тихо, что почти не слышит себя. - Меня всё устраивает. Пусть идёт, как идёт.
        - Если всё пойдёт, как пошло, ты скоро себя обнаружишь вообще знаешь где? - злится он.
        - Где?
        - Не скажу, - отрезает и отворачивается. - Хва трындеть, дрыхни. Завтра разберёмся.
        Жу откидывается на подушке. Лежит, не дышит. Чувствует, что брат не ушёл - сидит на диване в ногах. Это хорошо. С ним не страшно. Никогда не страшно.
        В окно льются птичьи трели.
        - Кто это? - тихо-тихо спрашивает Жу.
        - Соловей, - бросает брат хмуро.
        Альбина-рябина
        - А то говорят, это самое, чтоб стояла да не лягала, надо с покойника воды побрызгать на копыта. Ты скажи ей, можот, того…
        - Ой, баушка, да она сама уж какая знаюшша! К ей завсегда ж и ходили - корова захворат если, или с телёнком чего, или молока не стало.
        - А другой раз не вернётся корова-то…
        - Но, дак она и возврашшат. Всё знает, ты уж о ей не волнуйси.
        На кухне говорят, но стенка - печка, и двери нет. Слышно, как здесь. Манефа и ещё кто-то, голос молодой, незнакомый. Очень громкий. Кричит с напором, как будто Манефа глухая. Жу крутится, переворачивается, но голоса гудят в доме, вытаскивают из сна. И запах ещё - тёплый, сладкий, жирный. Блинный. Никуда от него не деться. И так рано, невыносимо рано.
        - У меня-от корова была, вся блестела, - тянет Манефа мечтательно. Хлебает шумно. Говорит опять: - Вся блестела, волосок к волоску. Дедушка ещё удивлялси, Пётр Фёдорович: «Не знаю, это самое, как оно, а корова чистёхонька!»
        - Это когда ж было? - спрашивает молодая. Слышно, как садится на продавленный кухонный диван, стонут в нём пружины. Тикают ходики. Жу открывает глаза. На потолке - большой паук. Смотрит сверху, а Жу - на него. Брат стоит у занавески, выглядывает на кухню.
        - А это когда мы разделились, мужик мой вот дом-от поставил, и мы ушли, и нам в колхозе телушку дали. Вот эту телушку мы привели, а она вся… вообше вся такая, не знаю, где и была, - смеётся Манефа. Паук повисает на нити, начинает спускаться. - Мы в хлеве её вымыли всю, эт самое. Бабушка мне помогала. Чё-т она там шептала. Дак корова потом только блестела, уж мне больше и мыть не надо было.
        - А, ну стары-ти люди знали, да, - соглашается женщина таким голосом, как будто ей это всё объяснило. Паук медленно, раскачиваясь, продолжает своё движение по невидимой, вырастающей из него самого нити вниз. Жу подставляет ладонь, ждёт, не дышит.
        - И доила хорошо, - продолжает Манефа. - Да у меня потом все коровы хорошо стояли, это уж я сама делала: надо как ввёл в хлев, в первый-то раз, дедушке-соседушке на четыре угла поклониться. «Дедушко-соседушко, возьми мою скотинушку, пой, люби, как за родной ходи». А ежли не взлюбит, так хошь что сделай, знашь!
        - Но, это да. В масть ещё говорят, не в масть, а я вот тоже так считаю: если не взлюбит - так и не в масть. А невзлюбить может хошь какого цвета!
        Паук опускается на раскрытую ладонь. Поймав его, Жу поднимается с постели, идёт на кухню.
        - О, глянь-ка, кто здесь у нас!
        Крупная женщина сидит на диване, широко расставив ноги. Смотрит на Жу, улыбается. Нет, она не молодая, хоть и гораздо моложе Манефы. Лицо смуглое и какое-то очень быстрое, вёрткое. Деловое.
        - Это Женя, - говорит Манефа. Она сидит на своём месте за столом, заслоняя окно огромной спиной. - Олька, чайник поставь, завтракать будем. Блины у нас. Садись, деука.
        - Заспала ты. Небось десятый час, - со смехом говорит Ольга, поднимаясь и забирая чайник. Идёт за занавеску, слышно, как открывает кран, набирается вода.
        - Ольга - старшего моего, Володьки жена, - говорит Манефа. - В зим?шке живут, тут вот, в прирубе. Эта-то летня изба, значит, дырява. А там - зимушка. Дак зимой и я с ими.
        - А ты чего в дверях-то? Садись за стол, - говорит Ольга. - Ешь, мы-то с баушкой уже час как поели.
        Жу чувствует, как начинает болеть голова, сжимает грудь и горло, - это всё от Ольги, от её громкого голоса и вообще от присутствия. Жу неприятно. Хочется уйти в комнату и спрятаться под одеяло. Оглядывается - брат стоит в дверях и показывает кулак. Догадался. Жу быстро подставляет стул к столу и садится, чтобы не торчать посреди комнаты, где со всех сторон смотрят.
        - Молока будешь? Только принесла молока-то, - говорит Ольга и наклоняется из-за плеча, ставит перед Жу кружку и банку - и тут же отскакивает с визгом, аж уши заложило. - Фу-фу, гадость! Ты чего за стол принесла?! Фу, бей, бей!
        Жу зажимает уши руками, сжимается, втягивая в плечи тонкую шею. Хватает воздух ртом. Дыши, дыши, главное, дыши, как учили. Быстро, глубоко. Иначе скрутит, иначе опять начнётся.
        Нет, не начнётся. Отпустило.
        Паук, пригретый в ладони, влажный, расправляет на столе тонкие лапы.
        - Чего лаешь, это самое! - одёргивает Ольгу Манефа. - Нельзя их бить, грех, - говорит спокойно, сгребает паука со стола и одним движением отправляет в открытую форточку.
        - Ой, баушка, ты же знашь, я их всю жизнь того… прямо вот это! До дрожи!
        - Люди хуже, - говорит Жу еле слышно. Не говорит даже - выдыхает через чуть приоткрытые губы. Но Манефа слышит. Жу понимает это и опускает глаза.
        - Ой, ладно, пойду я, столько дел, насижусь с вами ошшо, - говорит Ольга. Жу чувствует, как смотрит она в спину. Взгляд липнет к затылку, по коже на голове начинают ползти мурашки. Жу чувствует, что волосы опять подросли.
        - Давай, Оля, спаси бог, - говорит Манефа. - А что у Вали-то есь молоко дак? - кричит потом, когда та уже в дверях.
        - Говорит, есь. У ней нонь две коровы. Говорит, брать будете, буду оставлять, а так квасить стану. Ходить только надо.
        - А кто бы ходил? Да вот, можот, Женя? Сходишь, Женечка? - спрашивает Манефа, и Жу ещё сильнее втягивает голову в плечи. Тонкая шея над клетчатой рубашкой - это так заметно.
        - Куда? - выдыхает одними губами. Брат откашливается над плечом. Сколько раз говорил: будь с ними наглее, говори открыто, чего ты не хочешь. И чего хочешь. - Куда? - спрашивает Жу громче, хотя смелее не получается.
        - Дак я Вале скажу, что вы брать будете, пусть оставляет? - утвердительно спрашивает Ольга Манефу поверх головы Жу. Жу оборачивается, отыскивает брата. Тот пожимает плечами: апри чём тут я?
        - Но, скажи, скажи, - соглашается Манефа и зачем-то встаёт, выходит в коридор вместе с Ольгой, они шепчутся там ещё о чём-то, и это так странно - только что орали, как будто глухие, и вот теперь перешёптываются.
        Жу глядит на стакан. Молоко густое и кажется жёлтым. Отпивает, утопая губами в лёгком, тёплом, будто бы взбитом. Пахнет живым. Пахнет травою. Жу прикрывает глаза.
        Манефа возвращается.
        - Ушла, - говорит с такой интонацией, как будто Ольга уехала куда-то далеко и долго не вернётся. Жу даже поднимает глаза: может, она не об Ольге? - Она в городе работат, сиделкой. Ездит по сменам. Два месяца там, месяц дома. Внучки-то обе в городе уже, а Ольга-то возврашатся, знашь. Помогат. Она хорошо мне помогат, само это, всё делат быстро, справно. А ты чего така смурная с утра? Мы тебя разбудили, что ли? А ты не серчай. Вы в городе там привыкли долго спать, а тут мы встаём рано, чаи гоняем долго, - говорит она и посмеивается сама над собой, волны ходят по большому и мягкому телу.
        Брат откашливается над плечом: скажи. Учись с ними говорить! Жу закрывает глаза и опять топит губы в молоке.
        - Ничего, привыкнешь, - говорит Манефа со вздохом, усаживаясь поудобнее, будто прислушиваясь к своему мягкому телу. - Поживёшь здесь немного, привыкнешь. И вставать рано, эта самое. И другое всё.
        Первая загадка этого места - почему от всех плохо, от голосов, суеты, лиц, от того, как вглядываются, пытаются понять, кто перед ними, натягивают на тебя маску, - почему от всего этого плохо, а от Манефы - нет. Она просто молчит, сидит или говорит что-то, но Жу не хочется спрятаться, закрыться, не надо глубоко дышать, как учила Марина. Можно просто молчать, слушать, смотреть на неё. Ничего не делать, короче.
        Но это бы ладно.
        Вторая загадка этого места - где люди. Где все люди этой деревни. Или здесь никто не живёт?
        - Живёт, живёт, - говорит брат, - мы с тобой вчера как минимум двоих ещё видели. Не считая собаки.
        Они стоят там, где кончается участок Манефы. Там, где проход в заборе, без калитки, без ворот, просто обрывается забор - и всё. Тут же кончается и проулок. Дальше дороги нет, тупик, идти можно только вниз, на улицу. Но они не идут. Стоят. Дождь тоже уже не идёт. Собака возится в будке, постанывает, шумно чешет лапой. Воздух влажный, дождь шёл целый день, и дорога раскисла, в колеях блестят лужи. Ни души. Лапухи и крапива вдоль заборов. Тучи бегут по низкому небу вниз, вниз, туда, где проулок сливается с улицей.
        Они с братом стоят и смотрят туда же, но не уходят. Они бы и из дома не ушли, если бы не Манефа. Нет, она их не выгоняла. И никуда не посылала. Она просто спросила: «Пойдёшь куда?» - и они с братом тут же поняли, что надо куда-то идти. Просто так. Дома они бы ни за что никуда не пошли при таких словах, а тут решили - надо.
        И вот вышли и стоят там, где кончается забор. Жу не знает, куда идти и вообще, надо ли идти. Но проулок пустой. И может статься, что улица тоже пустая. И вся деревня. И вообще никого вокруг больше нет.
        - Ага, размечталась, - фыркает брат. - Прекрати, систер. Тебе нечего их бояться. Ты просто пойми - нечего и всё.
        Нечего, - кивает Жу. Нечего, - и делает первый шаг на дорогу.
        И тут же чуть не падает, успевает схватиться за забор: грязь раскисла, кеда поехала.
        - А Манефа сапоги резиновые предлагала, - напоминает брат.
        - Они мне велики.
        - Ну и что. Можно было бы прямо в кедах в них влезть.
        - Сам бы и лез.
        - Сам бы и лез, - передразнивает брат. И вдруг злится: - Дура.
        С ним бывает. Жу не обращает внимания. Он вспыльчивый. Сейчас отойдёт.
        И Жу отойдёт - от забора. Шаг. Ещё шаг. Ступать надо аккуратно. Держаться поближе к забору. К лопухам и крапиве. А какая грязь жирная, липкая, скользкая. В городе совсем другая.
        Налетает ветер, шевелит волосы, и Жу вдруг с ужасом понимает, что голова пуста. Хватается, хлопает по карманам - шапка дома, в рюкзаке.
        - Ой, забей, - морщится брат. - Возвращаться теперь, что ли?
        Жу хочет вернуться. Жу смотрит на дом и думает вернуться.
        - Прекрати! - раздражается снова брат. - На пять минут вышли, никто тебя здесь не увидит. Оглянемся только - и домой, а то вон дождь опять налетит. А ты будешь тут ходить туда-сюда. Нет никого, кто бы тебя увидел! - кричит он в конце концов, видя, что Жу не оставляет мысли вернуться - и Жу моментально оставляет.
        Поворачивается и шагает вниз по дороге. Больше не скользя и не соизмеряя каждый шаг.
        Но вдруг останавливается, потому что выходит за поворот и видит далеко.
        Тучи, только что скользившие по небу, все собрались над рекой. Толкаются там, налезают одна на другую, и что-то внутри них вскипает, будто в кофе налили молоко, крутится, белеет, не сразу меняя цвет.
        Жу переводит дух - и тут же в нос бьёт запах сирени. Воздух стылый, сырой, и запах льётся в нём, как ручей, сильным и ясным потоком. Куст сирени - вон он, за соседним забором, огромная, фиолетовая шапка, сам как туча, присевшая на землю. Туча, пахнущая сиренью. Но, присмотревшись, Жу понимает, что она ещё не цветёт, бутоны только набухли, стоят, как свечи, поднятые к небу, ждут своего часа. А как же будут пахнуть, когда зацветут!
        - М-да, позднее здесь лето, - хмыкает брат. Но по голосу Жу понимает - он больше не раздражён, он так обалдел от этой красоты, что забыл злиться.
        И Жу от всего этого вдруг чувствует, как прибывает смелость, как ею буквально наливаются грудь и ноги. Жу начинает спускаться, поминутно пытаясь охватить взглядом всё - и раскинувшиеся холмы, и реку, и церковь, и домики, и фиолетово-белёсое небо, и яркие свечи сирени. Всё это такое раскрытое, так наполнено воздухом и так девственно безлюдно, что кажется, кто-то просто нарисовал это - и вот спешно дорисовывает крошечную фигуру, худого подростка в клетчатой рубахе, джинсах и ядовито-жёлтых кедах, с копной кучерявых волос, корявого подростка, издали не разобрать, не то мальчик, не то девочка, он бежит с холма, торопится ворваться в эту картину, скользит на грязи, раскидывает руки, чтобы не упасть.
        Задыхается от бега и красоты.
        Но, добежав до церкви, сбавляет шаг и, в конце концов, совсем останавливается. Ещё на мосту радостное и свободное чувство сдулось, и теперь Жу стоит, запрокинув голову на колокольню, чувствуя себя, как всегда - будто под прицелом тысячи глаз, когда ты сам не свой, и каждый пытается на тебя нацепить подходящую маску. Там, у моста, сошлись все четыре холма, на которых лежит деревня, и получается большой перекрёсток. Там догнал их с братом ярко-рыжий лесовоз, такой же, как вчера, пролетел мимо, гремя и фыркая, вписавшись в поворот так, будто его сейчас вынесет с дороги. И оттуда, с перекрёстка, Жу показалась чья-то фигура впереди, тёмная, согбенная. Там простор, увиденный сверху, схлопнулся и свёлся к точке где-то на уровне колокольни.
        На неё-то теперь и глядит Жу снизу вверх.
        Сама церковь большая, но не кажется живой. Впрочем, как и всё в этой деревне. Вокруг - площадь, за нею - рядок берёз и дома. С другой стороны от церкви - старое казённое здание, приземистое, в таких размещались канцелярии в девятнадцатом веке, Жу знает. А вон и «Магазин» - ветер раздвинул ветки, и стало видно вывеску на другой стороне дороги. Магазин «Магазин». А где-то ещё, значит, должен быть магазин «Берёзка». У магазинов будут люди, должны быть, просто погода такая, ветер и дождь, всех распугало, а может, уже сейчас кто-то есть, просто я не вижу, а он пялится на меня, зачем же я здесь, вот зачем… Жу чувствует накатывающую тревогу.
        Но церковь красивая, хотя ободранная и запущенная - впрочем, может, потому и красивая. Жу вообще любит заброшки, неважно, какого они века, в них всегда что-то есть такое, что внушает уважение. Какое-то терпение, достоинство и приятие. Здания умирают долго, не как люди, смерть здания может быть такой же насыщенной, как его жизнь, но умирающее здание как-то нежнее живого. С тех пор, как они с братом таскались по заброшкам, Жу любит их и чувствует себя в них хорошо. И даже рядом с ними.
        Но церковь не заброшена. Сначала Жу замечает замазанные и заштукатуренные ссадины на стенах. Потом - новые рамы, ещё не залатанные, и стёкла в окнах. Потом видит большой навесной замок на двери и доску с объявлениями - мокрые листочки, их треплет ветер, но Жу различает расписание службы. Нет, церковь не умирает. Жу чувствует лёгкое разочарование, но старается его подавить. Есть ещё колокольня, которой реставрация явно не коснулась. Она очень высокая, даже не верится, что люди могли такое построить в простой деревне, да ещё когда - в восемнадцатом веке, это же когда Екатерины, Бирон, Пугачев, вот это всё. Зачем она здесь им тогда нужна была, такая высокая? На холмы смотреть?
        Жу вдруг очень хочется залезть на колокольню и оглянуться вокруг, посмотреть на холмы. Прямо до зуда. Обходит вокруг, заглядывая в окна, проверяя, нет ли какого-то провала, лаза, не вставленной ещё рамы. Но нет, церковь закрыта. В колокольню не попасть.
        Ладно, есть же ещё вон то здание позади.
        Оно стоит в глубине двора за церковью, поросло бурьяном, и окна - настоящие порталы с пустотой. Крыша провалилась, торчат балки, как рёбра. На стенах - какая-то мазня, Жу не различает, но уже идёт туда, чувствуя растущую дрожь предвкушения и даже не замечая, что кеды совсем отсырели и джинсы по колено мокрые.
        - Осторожно! - вдруг слышит окрик брата и делает шаг в сторону, но всё равно налетает на старуху, которая выворачивает из-за угла церкви. Сталкивается с ней плечом и отскакивает.
        Худенькая, маленькая, ниже Жу, она стоит и мелко, суетливо крестится, испуганно глядя на них с братом из глубины коричневого лица, из-под серого платка.
        Нет, показалось - на Жу. Только на Жу.
        - Здрасте, - говорит Жу, хотя хочется развернуться и бежать не оглядываясь. А ещё лучше - зарыться. Ах, как же можно было забыть шапку, ну как! Сейчас бы натянуть её на самые уши. А бабка глядит и явно оценивает. Жу знает этот взгляд, они с братом его уже изучили: глядят на них и пытаются понять, кто перед ними, мальчик или девочка, девочка или мальчик.
        Так даже отец начал на них смотреть, когда всё это началось.
        Человек! - хочется кричать Жу. Я - человек! Без вот этого всего, зачем оно вам? Нет, Жу - человек.
        Но Жу молчит. Просто смотрит на старуху в сером платке. А та вдруг говорит:
        - Ты молитвы-то знаешь какие-нибудь, деточка? В церковь часто ли ходишь?
        - Честно признаться, редко, - отвечает Жу и даже не очень кривит душой. Ну, точнее, самую малость: вцеркви они с братом были один раз, занесло случайно во время мотаний по городу, там было тихо и хорошо, им даже понравилось, и пахло ладаном, и свечей мало горело, и людей почти не было, и эхо гуляло от каждого шороха, шёпота, почти как в заброшке, и было такое же состояние терпения и пустоты, но тут подошла какая-то тётка, пока они рассматривали икону, и сказала, что нельзя девушке в брюках и нельзя без платка. «А я не девушка», - сказал брат хриплым голосом - тогда ещё простыл и хрипел больше обычного. - «А если парень, тогда шапку снимай», - не растерялся цербер этого мира, и они вышли и больше в церквях не бывали никогда.
        Старуха в сером платке тоже качает головой и цокает языком с неудовольствием, как та, из церкви. Как будто Жу делает у неё на глазах что-то неприличное, что-то порицаемое обществом. Место, например, в автобусе не уступает. Или цветы на клумбе рвёт.
        - В храм Божий ходить надо, чтобы душу поддерживать в чистоте. Душа - она чистыми ризами изначально одета, но грехи все наши, мысли неправедные, - все черными пятнами ложатся на одежду души. Но вот войдёшь во храм, и ангелы возрадуются и отряхнут греховную грязь с одежды души, и станет она опять сиять чистотой.
        Голос у неё тихий и вкрадчивый, и говорит она быстро, почти суетливо, зато чисто, как будто читает по писаному. Жу теряется, а брат находится быстрее - и, конечно, в своём духе.
        - То есть церковь - это прачечная, что ли? - говорит он, точнее, говорит Жу, но всё-таки он, потому что Жу ничего подобного никогда бы и в голову не пришло сказать.
        Жу закатывает глаза. Брат ухмыляется. Доволен. Но бабка не смущается ни секунды, она продолжает с той же интонацией, будто у неё и правда запись в голове:
        - Не за этим одним ходят во храм, но чтобы напиться божественным сиянием, вкусить благодати. Мир во зле лежит, мир пожрать нас хочет. А ты оборотись к Господу, скажи: я, да ангел мой, да сам Христос со мной - кто против нас? Ну, кто против нас? Все беды и уйдут сами собой.
        - Нет у меня бед, - бурчит Жу. Не то Жу, не то брат, они сами уже не понимают.
        - Бед нет - есть печали, - не отступается бабка. - У каждой души есть свои печали, их как песка на реке без счёта, каждому хоть горсть да достанется.
        И улыбается так мило и услужливо, вот-вот сейчас протянет сухую лапку и отмерит из-за пазухи горсть песка. То есть печали. Жу передёргивает, брат злится.
        - Ладно, бабушка, - говорит раздражённо, но она его перебивает услужливо:
        - Альбина.
        - Бабушка Альбина.
        - Альбина Захаровна, - кивает та.
        Жу совсем зависает, а брат цедит сквозь сжатые зубы:
        - Пойду я, Альбина Захаровна. Некогда мне.
        И обходят её, и шагают в высокой траве к мосту, как будто так и шли, а вовсе не к заброшке.
        - Приходи, как душа позовёт! - кричит вслед Альбина Захаровна. - Я тут живу, у церкви, под холмом, домик мой невелик, в кустах сирени да в рябине, живёт там бабушка Альбина, грустить душою не велит!
        - Блин, что это было!
        - Может, она тут работает? - пожимает плечами Жу. Они идут быстро, не оглядываясь. Уже перешли мост. Уже поднимаются по дороге к дому Манефы.
        - Да дела мне нет, где она работает, - огрызается брат. - Я вот про это: «Альбина - рябине», «велик - не велит». Ты не заметила, что ли?
        Жу пожимает плечами.
        - И говорит, как будто читает. Может, это подстава была? Съёмка скрытой камерой? Может, нас уже заложили на ютуб?
        - Успокойся. Этого-то точно не было.
        - Не было, не было… Откуда я знаю? И что тогда было?
        - Ну, просто она… Вот такая.
        - Альтернативно одарённая, ага.
        - Ты очень злой.
        - Это ты злая, не понимаешь, что ли?
        - Нет, не понимаю, - говорит Жу и останавливается, чтобы перевести дух.
        А остановившись, поднимает голову и опять замирает. Фиолетового на небе почти не осталось, но тучи не расходятся. Белые с пепельным, они кипят, перетекают друг в друга, спускаются с холмов, наполняя собой чашу деревни. Они меняют форму, клубятся и выстраивают небесную архитектуру прямо над церковью и рекой, и кажется, что колокольня - это шпиль, вокруг которого собирается небесный город.
        Няшечка
        В марте - Жу хорошо это помнит - в марте прошлого года как будто что-то открылось.
        Мама не вернулась из больницы в ноябре. Умерла - что такое «умерла»? Это про кого-то другого. Про старух. Про соседскую тётю Киру. Про алкаша из седьмого подъезда. Про собаку у Валерки, так и собаке уже шестнадцать было - собачья старость, он сам говорил. С мамой же слово не вязалось. Ко всему вообще, что было в жизни Жу, не шло это слово.
        Мама была… Обычная. Молодая? Да, пожалуй, не старая. Красивая? Да, на фотках всегда хорошо получалась. Не злая. Нормальная. Но из больницы не вернулась, и всё, что было дальше, Жу помнит, как кино, как не про себя.
        Отец. Где-то ходит, что-то делает. Жу не замечает. Вечерами, после ужина, уходит в свою комнату. Лежит. Жу войдёт - лежит. В телик упрётся. Листает каналы. Спросит: «Чего тебе?» Жу ничего. Просто входит. А он лежит. Это уже потом было, после похорон. На похоронах Жу тоже почти ничего не помнит или помнит, как кино про какую-то непонятную девочка, которая всё пыталась что-то делать, чуть ли не тарелки таскала и хотела кому-то что-то рассказать. Некому было рассказывать и нечего, и она сочиняла: как бы могла рассказать. Если бы было кому. Про всё это. Чтобы не думали, что она страдает. Нет, ерунда! Жу разве не понимает - все умрём. Все умрём. По-другому не бывает. Так чего же переживать?
        Но похороны прошли, а кино не кончилось. Это дурацкое кино с ноября. Жу иногда проснётся утром и прислушивается: вдруг - всё? Финальные титры - и снова нормальная жизнь. Опять с того дня. А не с этого. Где-то же она осталась, нормальная жизнь. А эта - не про Жу. Про кого-то другого. Девицу какую-то. Которая почему-то просыпается каждое утро в постели Жу. Противно уже, но деваться некуда. Приходится смотреть на эту девицу. Как же она достала!..
        Но фильм не кончался.
        Отец стал замечать Жу к Новому году. Один раз даже спросил, всё ли в порядке в школе и не надо ли чем-то помочь. Не надо. В школе вообще ничего не изменилось, чего помогать? Только говорить там больше не хотелось. Ни с кем. Вообще. На уроках. На переменах. С учителями. Жу придёт - и молчит. Молча смотрит вокруг. Там люди, суета всякая. Уроки сменяются, как картинки в инсте. Чужие. Ни о чём. Жу смотрит и прикалывается. Внешне не скажешь, но Жу-то видит, какое всё нелепое и смешное. Поэтому сидит, молчит и прикалывается. Сунется кто-нибудь, типа, утешить. А Жу поднимет глаза - в них смех. Неприятно. Дико. От Жу шарахались. Кому это понравится - ты думаешь, человек страдает, а он сидит и угорает тихонечко надо всем. А что делать, если смешно? Если всё нелепо и по-дурацки, все чего-то хотят и торопятся. И никто не знает, что все умрём. Все умрём. Поэтому разницы нет. Можно просто сидеть и угорать. Потому что чем больней, тем веселей. И тем приятней это ковырять. Жу остановиться не может.
        А потом был Новый год, и все куда-то схоронились, затусили кто где, а Жу - нет. Отец тоже куда-то делся. Сказал: «Я с друзьями. Ты как? Не сиди одна. Нехорошо сидеть одной. Ты понимаешь, в нашем положении лучше в компании. И ещё, слушай, давно хотел тебе сказать: приберись в квартире, а? Мы совсем себя запустили, так нельзя. И ладно я, но ты-то - ты же девочка!»
        Вообще-то он хороший. Жу его любит. Всегда. Но он ничего не умел сам. Ни сказать. Ни по голове погладить. Ни обнять. Жу хотелось его обнять, но он прошёл мимо, обтёк, как вода, - и вышел в свой Новый год. Один. В компании. И Жу оставалось стоять, смотреть и молчать. И угорать про себя. Потому что чем больнее… Ну, вы поняли. Улыбка появлялась на губах сама собою, помимо воли. Как будто кто-то улыбался губами Жу, смеялся глазами Жу. Как будто кто-то просыпался в Жу. Но страшно не было. Нечего тут боятся.
        Девочка. Как смешно! Жу - девочка, поэтому будет всю новогоднюю ночь прибираться в квартире. Пол мыть. Пыль протирать. Пока другие будут гулять, пить шампанское, жечь бенгальские огни и смотреть на физиономию президента.
        Ага! Конечно!
        Жу уходит в свою комнату и ныряет в интернет.
        А возвращается другим человеком. Не девочкой. И с компанией.
        Жизнь тогда изменилась. Аккаунт был создан с мужским именем и злым клоуном на аватарке. Сообщество, где потусить, нашлось быстро. «Кто ненавидит Новый год, ставь лайк!» - и горящая ёлка на картинке. Пятьсот комментариев. Жу тоже отмечается. Конечно, это всё глупо - ненавидеть праздник всё равно, что ненавидеть дождь или ветер. Баловство это, детский сад. Жу понимает. Но просто чтобы поржать.
        Оказалось, там многие просто поржать. Здоровый молодой цинизм стоял в группе, как запах пота в раздевалке после физры. Сообщество было мужским. Жу приняли за своего.
        Так и началось.
        Переписка быстро ушла в чаты, личные и групповые на троих-четверых. Сложилась компания, с кем интересно. Жу не думала раньше, что так легко сможет говорить с парнями. Казалось, это кто-то другой говорит за неё, пишет её руками. Прикалывается с ними, бросает рассеянно, если другой залупается: «Да хва!» - или хлопает по плечу одобрительно: «Молодчага!» Жу читала и не понимала, где среди этого она сама. Она тоже хотела, чтобы её похлопали по плечу. Но её среди этого всего просто не существовало.
        Она сама поселилась теперь во снах. Жизнь в сети шла ночами. В школу Жу приходила со стеклянными глазами, отсиживалась, ничего не понимая, не запоминая, почти не видя никого. Возвращалась домой - срубалась и спала.
        Там, во сне, - другая жизнь, прежняя. Там Жу ещё была живая. И она, и мама, и отец. Там шла обычная жизнь, но что-то раздражало, донимало, и Жу никак не могла сосредоточиться, уловить, что же не так. Вроде всё было хорошо. Мама ходила на работу. Мама приходила домой, готовила и убирала. Она была весёлая и отец тоже. Он дарил ей цветы, и мама смеялась, постила в инстаграмме букетики с подписью: «Пусечка принёс, чмоки-чмоки». Жу всегда смешно это казалось и немного пошло, она стеснялась маминого инстика, не подписывалась на него и не пускала её к себе в друзья. И теперь, во сне, её просто трясло от всего этого девичьего, бабского, но в то же время оно казалось настолько реальным, что, проснувшись, Жу лезла в инст, находила аккаунт матери и удивлялась, не видя там свежих букетиков.
        Аккаунт был пылен и заброшен. Последние фотки - с сентября: парк, дерево с алыми листьями, и мама под ним, на носочек привстала, тянется к веточке, такая вся мимими-девочка, няшечка, короткая юбочка, шарфик, сапожки на каблучках - она всегда такая была. Папа фотал. Они тогда куда-то ездили. Без Жу.
        Надо бы аккаунт закрыть. А ещё лучше - стереть. Отцу надо сказать, у него наверняка доступ есть. Но Жу не скажет. Знает, что не скажет.
        А потом что-то случилось. На чём-то там, во сне, мама засыпалась, - и Жу вспомнила.
        Ах да. Вот на чём: на волосах. Жу как будто за столом сидела, а мама мимо порхала, вся такая деловитая, такая домовитая - и вдруг остановилась и говорит: «Жушечка, давай заплету». Волосы трогает и говорит: «Какие у тебя волосы хорошие, всегда хотела, чтобы ты отращивала, чтобы были до попы» - и смеётся.
        И тут Жу всё вспомнила - и прорвало. Страх, боль, грудь перехватило, и слёзы потекли, как из крана - гадость, гадость, зачем эти слёзы, но она плачет - и во сне, и в подушку - и говорит, там, во сне: это неправда, тебя же похоронили, слышишь, ты что тут делаешь?! Тебя же закопали давно уже!
        А всё почему? Да никогда она её так не звала - Жушечка. Женечка, Жека, Женюша. Как угодно. Но не Жуша. Она и не знала даже, что Жу - это Жу.
        И вот мама остановилась. Обернулась и говорит:
        - Глупостей не болтай. Кого ещё вы там похоронили?
        А Жу не знает. Она теряется и не знает, что отвечать. Жу страшно. Вдруг похоронили живую? Или какую-то другую. Жу не помнит похорон, и гроб, и лицо в гробу - ничего не помнит. Силится, но не может в памяти отыскать. А вдруг и не мама была в гробу. Вдруг мама уехала куда-то, где-то живёт одна, без них с отцом, а Жу и не знает, от неё просто скрывают. Вдруг…
        Жу просыпается от удушья. Вытирает слёзы, ловит воздух ртом. Сидит и смотрит в стену. И силится вспомнить: похороны, гроб. Лицо. Хоть что-то. Кого они тогда хоронили.
        Но перед глазами - пустота.

«Не со мной, - думает Жу, - просто всё это было не со мной».
        И кидается к зеркалу, чтобы проверить - кто там?
        Из зеркала смотрит лицо. Знакомое. Испуганное. Волосы длинные. Лохматые. Жу смотрит на них, в отражении и так, трогает, перебирает. И вдруг в каком-то ожесточении хватает со стола ножницы - и режет, режет, кромсает, выдёргивает клочья, короче, короче, чтобы не было их совсем!
        Приступ проходит так же неожиданно, как накатил. Вдруг шарахает горячей волной по всему телу - Жу пугается и отбрасывает ножницы. В зеркале - ещё более жалкое, ещё более испуганное чудовище, волосы во все стороны. Не короткие, не длинные, клоками.

«Так тебе и надо. Будешь теперь ходить, как урод», - мстительно думает Жу. Хочется плакать, но только сглатывает и бьёт себя кулаком по голове, а потом садится на пол у шкафа, под зеркалом и обмирает.
        Слышит: отец дома. Ходит, гремит посудой на кухне. Телик орёт на всю катушку. Хочется в душ, залезть под горячую воду и стоять, пока не отпустит дрожь, но Жу понимает, что не выйдет из комнаты. В теле слабость. Не вставая, дотягивается до планшета. Загружает чатик. Pavel онлайн. Он хороший. С ним прикольно трепаться. Но он в Хабаровске вообще-то. У него ночь.

«Чего не спишь?»

«Лол. А ты?»

«У нас вечер. Только просыпаюсь вот. Гы;)»

«Я не буду сегодня спать. Хочу втыкать. Сон - зло».

«Я тоже! - радуется Жу. - А что втыкать, чтобы не спать?»

«Чефирь. С него потом кроет, но ночи три - норм вообще. Я 4 дня один раз держался. Потом срубило».

«Зачотно. А чтобы спать, но без снов, можно?»

«А что? Плющит?» - настораживается Pavel, и Жу тут же вываливает ему всё, как на духу. Без смеха, без рож, не думая ни о чём - и уж точно не ожидая получить в ответ такое:

«Это плохо, что она к тебе ходит. Надо в церковь свечку поставить».

«Лол, чувак! Ты серьёзно?»

«У меня мама умерла, когда мне 8 было. Я ревел вообще целыми днями. И снилась мне тоже. Бабушка сказала: ты ей слезами мешаешь. Поставила свечку, а мне сказала: больше не плачь».

«И что, помогло?»

«Ну да. Это серьёзно. Всегда помогает».
        И долго рассказывает про маму и бабушку, как учился жить без них, когда и бабушка умерла, а Жу ковыряет ногтем стол и думает: как же так, единственный, с кем прикольно было общаться, - и тот оказался с такой же дырой. Ведь сколько народу вокруг, у кого никто никогда не умирал, но нет, нас свело вместе, два одиночества.
        Паше было тогда двенадцать, Жу - четырнадцать. Они стали неразлейвода, как братья.
        Это в феврале было, а в марте совсем открылось. В церковь никакую Жу, конечно, не пошла. Они стебались всегда над такими, с «православием головного мозга» (над всеми, кроме Паши, над Пашей теперь было нельзя). Но сны не прекращались, стали только хуже. Мать в них уже не скрывалась. Она перестала быть милой. Она читала нотации и постоянно одёргивала: так не делай, это не говори, не сутулься, уберись в комнате, что ты посуду никогда не помоешь, хватит так сидеть, это неприлично, в чём ты ходишь, платья нормального нет, штаны одни, ты же девочка, тебе замуж выходить! Или вдруг впадала в игривое настроение, начинала расспрашивать, с кем она дружит и нет ли у неё ещё «мальчика», а узнав, что нет, тянула: «Ну Жу-ушечка, как же так, ты такая красивая девочка, за тобой же мальчики должны табунами бегать! Ничего, сейчас мы это поправим - и подступалась к ней с расчёской, заколками бантиками и собственной косметичкой. Всё это с сатанинским смехом, как в ужастиках. А когда Жу шарахалась, её это только больше заводило, и она кричала: «Что, труп я, труп, ну, скажи? Да это ты неживая, я ещё поживее тебя буду!»
        Жу просыпалась в поту. Долго пялилась на себя в зеркало, как будто желая понять, живая она или нет на самом деле. А потом делала всё, чтобы не быть похожей на себя прошлую: выкинула все юбки, нашла в шкафу две старые отцовские рубашки, закатала рукава и ходила в них, обкарнала волосы ещё короче и покрасила их зелёнкой - почему-то казалось, что если купит нормальную краску, это будет тоже «как мама», она ведь красилась всю жизнь. Потом и джинсов показалось мало, она стащила у отца брюки, они были длинны и широки, Жу закатала их до щиколоток и пристегнула яркие зелёные подтяжки. Выглядеть стала как Чарли Чаплин, но это не помогало: там, во сне, она всё равно оставалась прежней девочкой с длинной косой, и мама продолжала пилить её изо дня в день.
        А в марте ей, похоже, это самой надоело, она покинула границы сновидения и вышла. Наконец, вышла.
        Вот как это было.
        Жу идёт в школу. А мать перед нею. По улице. Жу сразу её замечает, только из подъезда выходит. Со спины, но узнает, как же не узнать. В пальто, короткой юбочке, сапожки на каблуках. Девочка-няшечка. Волосы длинные по плечам. Ох уж эти волосы…
        Нет, Жу не страшно. И не странно. Жу как-то сразу понимает, что так должно быть. И именно в марте. Морозы кончились, зима гикнулась. Снег тронулся, земля открылась. Полезло потаённое вместе с собачьими каками - полезла новая жизнь. Она же всегда вылезает из смерти. Из тлена. Из жижи и прелых листьев. Жу не удивляется. Просто идёт за ней. Идёт и идёт через весь город, по незнакомым улицам. А мама не оборачивается, хотя знает, Жу чувствует, что она знает, что за ней идёт.
        Жу нашли на следующий день в дальнем районе на остановке. Она сидела и ухмылялась. На вопросы не отвечала. Отца узнала, но не сказала ничего. Из полиции их отправили в острую детскую психиатрию.
        Так в жизни отца появилась Марина.
        Штаны в клетку
        Солнце шпарит прямо в глаза. И ладно бы светло, так ещё и жарко. Жарит, душит. Жу крутится, как уж на сковородке, а в голове какой-то бред, не то сон, не то явь. Спит ли, нет, и сколько этот сон длится, да и была ли ночь вообще - с этим солнцем, с этим светом рехнёшься, не ровён час. Ночью светло, вечером светло и утром светло, сон не шёл долго, и как поймёшь, удалось заснуть вообще или только показалось.
        Нет, так больше нельзя.
        Жу сбрасывает одеяло и садится, осоловевшим взглядом окидывая комнату.
        Никого, только тикают ходики. Даже брата не видно. На кухне кто-то шевелится, переставляет посуду. Манефа? Ой, да без разницы! Дышать, дышать. Жу падает на подоконник и распахивает форточку. Тёплый, пахнущий влажной землёй и травой воздух течёт в комнату, как будто его слишком много снаружи, как будто его выдавливает внутрь.
        И тут же Жу отшатывается от окна: мимо проходит мужчина, которого они с братом уже видели здесь. Только тогда он торчал под дождём, а теперь вот на солнце, а всё равно такой же сутулый, нахохлившийся, смотрит себе под ноги и не поднимает глаз. И лицо какое-то землистое. Жу не хотелось бы смотреть в такое лицо.
        - Ино проснулась? - С кухни входит Манефа. Жу подбрасывает от её голоса. - Испугалась, что ль? Не ждала? Ну и я не ждала дак, - смеётся Манефа. За ней в комнату входит брат. Машет рукой, улыбается. Довольный, как будто они там вместе чаи только что гоняли. Жу смотрит на него мрачно. Манефа проплывает по комнате, как гигантская лодка в мареве жары. Она в прежнем своём огромном платье с цветами, бордовом платье, только кофты и платка на ней нет. Зато есть прежние мягкие тапки из овчины. Жу аж в пот бросает при одном взгляде на эти тапки.
        - Жарко, - говорит Жу хриплым голосом. Горло пересохло, как будто там пустыня Сахара.
        - Стору надо повесить, - соглашается Манефа. - Лето, дак. И не будет слепить, само это.
        - Может, меня куда-то в другое место перевести? Ну, чтобы как-то отдельно, - говорит Жу.
        Манефа останавливается посреди комнаты и смотрит удивлённо:
        - В друго? Како же такое друго место, это самое? Можот, на кухне? Там диван-от есь. Куда больше-то, не знай даже.
        - Ой, нет-нет, не надо! - Жу машет руками. Не хватало только на кухне спать, на продавленном старом диване. Там вообще проходной двор.
        Хочется упасть и спать дальше. А ещё хочется в душ. И пить.
        - А мы стору повесим, и тебе тут тоже хорошо будет, знашь, - говорит Манефа. - Я Витьку попрошу, если не уехал ошшо, это самое, приглашу, он сделат.
        - Не уехал, - говорит Жу мрачно. Смотрит, как Манефа набирает в чайник воду из крана.
        Пить. Хочется пить.
        - Кто? Витька-то? Ты откуда знашь? - удивляется Манефа.
        - Да тут только что ходил кто-то. Под окном.
        - Витька? - Манефа даже оборачивается и глаза делает большие. Вода перетекает через край, падает в раковину, разбивается о стенки. Чистая, прозрачная вода. - Да не можот, что Витька. Он в другом конце, в К?шачьем городке. Аль правда приходил?
        Жу закатывает глаза и со стоном падает на подушку. Бесит, всё бесит!
        - Ой, да я не знаю, кто такой Витька. Я так.
        - А кто ж тут ходил? Вот беда. - Манефа правда не на шутку переживает, прилипает к окну, смотрит в сад. Не уйдёт теперь, никогда не уйдёт. А это значит, что Жу не встанет, не умоется и не напьётся.
        - А ты чего же это, в одежде и спишь? - вдруг замечает Манефа. - У тебя ничего нету, что ли, самое это?
        - Мне нормально, - говорит Жу и закрывает голову одеялом. Хочется исчезнуть.
        - Какой - нормально! Вот и жарит тебя, в кофте-то спать. Дак я тебе ночнушку найду сей час. Как же так - в штанах да в кофте спать-то, знашь, это самое!
        И она уходит в свою комнату, хлопает там дверцами шкафов, а Жу спускает одеяло и смотрит вокруг.
        Никого. Это шанс.
        Брат шикает и кивает головой к крану. Жу подрывается и почти ныряет под воду, под холодную прозрачную струю. Пьёт, закрыв глаза, хлопает губами, как верблюд. Пьёт, пьёт, пьёт.
        - Не лопни, - усмехается брат из-за плеча.
        - Я сейчас буду умываться, - шепчет Жу злорадно. Следит вполоборота, как его начнёт корёжить. Брат терпеть не может мыться, до дрожи. А Жу любит, но с одним условием - чтобы никто не видел, вообще никто. Дома запиралась в ванной, отец с Мариной уже беситься начинали, слушая, как Жу плещется по часу, барабанили в дверь. А тут - где тут запрёшься? Раковина в проходной комнате. Вчера утром полно народу было, так пришлось не умываться совсем. Не умываться, зубы не чистить. Если так дальше пойдёт, они просто сами отвалятся, и необходимость их чистить отвалится тоже.
        Но пока можно. Пока Манефа в комнате, пока стучит чем-то и сама с собой разговаривает. Жу набирает воду горстью и ухает в лицо. Хорошо! И снова. Ух, как хорошо! Брат морщится. Он настоящий грязнуля, может сутками не мыться, неделями не менять бельё. Жу это бесит, они не раз уже цапались на этот счёт. Жу чистюля, раньше - и душ по два раза в день, и свежие носки и трусы каждый день, а можно было и дважды носки сменить, если у кого-нибудь дома окажешься и натопчешь. Но это раньше всё, совсем давно, ещё до брата, ещё до всего, когда было к кому в гости ходить, а Жу не позволяет себе вспоминать то время, Жу почти ничего уже не помнит из того времени, только тело вот помнит и мучается без воды, в грязи, в нестираных носках и трусах с майками, вонючее тело, ужасное, чужое. Не Жу.
        - Ну вот и не жу-жу, - смеётся брат, и Жу плещет ему водой в лицо. Он визжит как резаный: - Обалдела совсем! Я же ненавижу, ты знаешь!
        - Не растаешь, - отвечает Жу мстительно. - Вонючка. - И набирает полный рот воды, успеть бы ещё почистить зубы, пока Манефа там колупается.
        Но не успевает.
        - На-ко вот, хорошая ночнушка, никто не спал, великовата, можот, это самое, дак обрезать, - скороговоркой говорит Манефа, возвращаясь в комнату.
        Жу выпускает изо рта фонтан воды и кашляет.
        - Подавилась? Но, руки подыми. Подыми руки и кашляй шибче! - говорит Манефа.
        Жу кашляет, хрипит уже. Вода стекает с лица. Жу противно. Хоть бы Манефа не смотрела!
        - На-ко, утрись, - говорит та, суёт в руки полотенце и сама отходит, как будто понимает. - Я ночнушку тебе на постелю пол?жила, - слышит Жу и чуть не подпрыгивает:
        - Нет, не надо! - бросается к кровати и садится на постель, раскрывает как можно шире руки - лишь бы Манефа не коснулась, лишь бы не тронула ничего. - Не надо, нет, спасибо!
        - Чего не надо-то, самое это?
        - Ночнушки, ничего не надо, я так сплю, - говорит Жу и морщится, болезненно сжимается: сейчас ор начнётся, крики, сейчас будет выяснять, в чём дело, и почему Жу такая не такая… Надоело это ужасно, но что делать, если Жу иначе не умеет, а постель свою никому не даёт трогать, в поезде двое суток на голой полке валялась - лишь бы никто даже случайно не коснулся простыни.
        А ночнушку, правда, хочется. Сквозь прикрытые веки Жу видит её - беленькая, в мелкий цветочек. Страшно представить, сколько Жу не спала в ночнушке - с тех пор, как брат появился. Его бы воля, они бы вообще на полу дрыхли в джинсах и толстовке. Да они так и дрыхли, два месяца, наверное, выкинули из комнаты кровать - и на полу. Это уже после больнички было, брат тогда сказал… Да неважно, что он сказал, в итоге Жу это надоело, и они вернули кровать обратно, но в ночнушке всё равно при брате спать Жу стесняется.
        - Точно не хочешь? - с сомнением спрашивает Манефа.
        - Не-а. - Жу мужественно мотает головой.
        - Но, как хочешь. Завтракать идём, каша на столе.
        И уходит, тяжело переставляя ноги. Слышно, как достаёт на кухне чашки, включает чайник.
        Неужели всё? И никаких расспросов? И никаких криков? Разве так бывает?
        Жу без сил падает на подушку. Пронесло.
        - К Вале Шустиковой надо бы сходить, банку Олькину отнесть! Да молока, можот, нам купить, будешь молока-то? Если есь у ей, дак, - говорит на кухне Манефа громко, чтобы слышно было в комнате. - Сходишь, к Вале-то Шустиковой, это самое?
        Что? Жу напрягается. Оборачивается на брата.
        - Зато без лишних вопросов, - ухмыляется он.
        - А куда? - кричит Жу за стенку.
        - В школу, дак я скажу.
        - Зашквар, - вздыхает Жу и закатывает глаза.
        - А? - кричит из-за стенки Манефа. - Ты чего сказала, не слышу!
        - Схожу! - кричит Жу и поднимается. Оглядывается, чем бы заправить постель.
        Рядом на стуле лежит аккуратно сложенная белая ночнушка в цветочек.
        До школы оказалось идти так же, как они гуляли вчера, - через мост, мимо церкви, дальше в горку, мимо магазина, который «Магазин», потом свернуть, будет сквер и обелиск. Слева двухэтажное жёлтое здание, там клуб и библиотека - библиотека, замечает про себя Жу, - а ты вперёд, за сквер, там и школа. Запомнишь? - волнуется Манефа. Жу кивает: через мост, мимо церкви, за сквером. Чего тут не запомнить.
        На улице оказалось лето. После вчерашней хмари и демонстрации небесной строительной мощи так неожиданно, как будто другое место вообще - ни облачка, небо голубое-голубое, выглаженное, безмятежно вытянулось над всеми холмами, и земля парит. Ст?ит Жу выйти за дверь, как в лицо ударяет запах травы, да так сильно, что они с братом расчихались.
        На это заворчала собака. Вылезла из будки и устроилась на её крыше. Греется. Собака оказалась белой, худой.
        - Привет, - говорит ей Жу. - Так вот ты какая.
        Собака косится без доверия и один раз хлопает кончиком пушистого хвоста. Ей хорошо на будке. Не хочется лаять. Да и чего лаять, если Жу выходит из дома. Значит, уже своя.
        Жу идёт мимо, на улицу.
        Нет, такого преображения они не ожидали. Холмы лежат весёлые и умытые, небо сияет, как начищенное. Пахнет сиренью до одури. Жу втягивает воздух и прикрывает глаза. Нет-нет, сегодня совсем другое дело, сегодня хочется жить. И здесь, и вообще. И жарко ещё так, что хочется снять шапку. Жу даже тянет уже руку, но останавливается. Рано пока. Рано.
        И правильно - потому что чем ниже они спускаются к реке, тем больше заметно и другое преображение: деревня ожила, кругом люди. Где они вчера были все? «По домам отсиживались», - хмыкает брат. Навстречу проезжают две машины. Вдоль реки идёт какая-то женщина. Боковым зрением Жу замечает за соседским забором мужика в синем трико, он стоит, облокотившись на грабли, и тоже втыкает на небо, как они только что втыкали вместе с братом. И дальше, у реки, у церкви и вообще по всей деревне - ходят ещё люди, бегают собаки, поют птицы, кричат оголтелые петухи. Кажется, это всё - такой аттракцион, парк развлечений, но вчера он не работал, стояли пустые декорации, а вот сегодня его включили, и оно задвигалось, ожило. Жу нравится так думать, это весело и совсем не страшно. Жу даже не боится выйти к людям, если думать о них так. Особенно в шапке.
        Они доходят до моста и останавливаются посередине. Облокачиваются на перила, глядят в воду. Речная трава качается в потоке. Река неглубокая, вода коричневая, но кажется чистой. Чистой и холодной. Течение сильное - вон как легли водоросли. По реке летит звон голосов - выше по течению стайка мальчишек пытается купаться. Они уже разделись, но жмутся на берегу - холодно. Кричат, смеются, подбадривают друг друга, самый смелый вошёл в воду по колено и брызгает на остальных. Слышен весёлый, незлой мат.
        - Что, с ними хочешь? - спрашивает брат.
        - Вот ещё, - фыркает Жу. - С чего вдруг?
        - Не знаю. Тебе же всегда в воду надо лезть. В любую.
        - Дурак ты. Ничего не в любую. Да и с ними - я тебе кто?
        После моста народу становится много. Не как в городе, но всё-таки. Ездят машины. Проезжают парни на велосипеде, один, который помельче, на раме. Церковь стоит открытая, у двери женщины в платках, разговаривают. Ещё одна проходит с другой стороны улицы, сворачивает к магазину.
        И все смотрят на Жу. Просто все. Хочется втянуть голову в плечи, хочется прижаться поближе к кустам.
        - Это всё ты, - бурчит Жу, проходя мимо церкви. Женщины у крыльца даже разговаривать перестали, уставились вслед. Жу чувствует их взгляд спиной.
        - Я? - изумляется брат. - При чём тут я?
        - А кто штаны менять отказался?
        - Чем тебе не нравятся штаны? В них хоть не жарко.
        - А для них это пижама.
        - Какая ещё пижама!
        - Натуральная.
        Лёгкие льняные клетчатые брюки на резинке, с завязкой, и правда очень удобные, чтобы в них спать. Но кто просил тащиться в них на улицу! Сложно было джинсы переодеть?
        - Брала бы да и переодевала, я при чём? - фыркает брат. - Только там Манефа твоя всё время ошивалась.
        Да, он прав. Переодеваться при Манефе - да при ком угодно вообще! - Жу не может. Уж лучше пойти по деревне в пижаме.
        - Да и вообще, может, дело в шапке? - язвительно говорит брат.
        - В смысле?
        - В коромысле! Шапка зимняя, штаны летние. Вот и секи.
        Но нет, шапку Жу не снимет. Теперь - точно. Уже прошли магазин. Уже показались впереди берёзки - это, наверное, и есть сквер. Между ними чернеет какой-то камень, скорее всего, обелиск. Жёлтое двухэтажное здание, библиотека-клуб осталось слева. И пока они с братом спорят, стоит ли туда зайти, посмотреть и сейчас или на обратном пути - Жу понимает, что они пристроились в хвост какой-то тётеньке, и та сворачивает с дороги на тропу в лопухах и крапиве, а тропа эта ведёт в пролом в заборе, и впереди уже виднеется серое двухэтажное здание с большим крыльцом и надписью: «Школа».
        Значит, пришли.
        Главный вход закрыт, зато распахнута дверь с левого торца, и над нею висит коричневая колонка, из которой шпарит весёлая дискотечная музычка. Женщина, за которой они сюда свернули, уверенно ныряет в темноту входа. А Жу вдруг чувствует, что идти становится тяжело. К каждой ноге как будто привязана гиря, и они становятся всё тяжелее по мере того, как Жу приближается к школе. Дышать трудно. Жу начинает петлять и в конце концов сворачивает к железным лазалкам, которые стоят чуть поодаль, ближе к забору, за рядком берёз.
        Тут гири как будто становятся легче. Жу расправляется плечи, переводит дух, косится на брата. Он делает вид, что ничего не заметил. Что всё нормально, с кем не бывает. Жу закрывает глаза.
        Чирикают воробьи. Курлычут голуби. Летают галки, кричат, ходят по железной крыше, стук их коготков слышно даже отсюда. Гремит музыка, какая-то попса, так не подходящая для школы.
        - Может, там никого нет? - тихо спрашивает Жу, не открывая глаз.
        - Есть, - отвечает брат.
        - Откуда знаешь?
        - В окнах вижу.
        - Да? И чего там?
        - Люди. Ходят.
        - А что делают?
        - Откуда же мне знать?
        Лёгкий ветерок шелестит ветками берёз. Солнце пригревает в самую макушку. Жу начинает клонить в сон.
        - Может, мы туда не пойдёт? - спрашивает без надежды.
        - Баба, - откликается брат. Необидно.
        - Нет, ну, правда. Что нам там делать?
        - Баба, - повторяет брат со вздохом.
        - Я не хочу, ты понимаешь? Мне плохо. Ты разве не видишь? Я не могу туда, я не хочу, мне это противно, неприятно, я вообще никогда…
        - Да замолкни, - обрывает брат. - Хватит ссаться. Не твоя же школа.
        Жу вздыхает. Стягивает шапку. Трясёт головой, проветривая кудри. Открывает глаза.
        И сразу же видит на пороге двери женщину в клетчатом переднике и грязно-розовых бриджах. Она смотрит в телефон, потом убирает его и закуривает. Замечает Жу, прячет сигарету за спину.
        - Тебе кого? - спрашивает, хмурясь.
        - Валю, - говорит Жу.
        - Валю? Какую?
        - Меня Манефа Феофановна за молоком послала, - говорит Жу чётко, как у доски.
        - А! Так это Шустикову! - понимает женщина. - Дак поздно уже, она в девять приходит, а сейчас-от, глянь, двенадцатый час.
        Женщина вспоминает о сигарете, затягивается, потом вспоминает про телефон, достаёт его.
        - Сейчас я ей наберу, можот, придёт… - начинает нажимать клавиши.
        В этот момент к школе подкатывает на полной скорости старый, раздолбанный велик, и на нём пацан лет десяти. Велик падает в траву, пацан бежит в школу. Увидев его, тётка забывает про телефон, бросает сигарету и поспешно притаптывает. Тут же из пролома в заборе вываливается стайка девчонок того же возраста, две впереди, три сзади, они громко щебечут. В другую дыру, с другой стороны влетают мальчишки, обгоняя друг друга, несутся ко входу, сталкиваются с девчонками, пихаются, слышится весёлая ругань.
        - Но, разошлись! - прикрикивает на них тётка. - Спокойно зайти не могут!
        - Здрасте, Тётьсвет! Здрасте! - кричат дети и просачиваются мимо неё, втягиваются в школу. Тётьсвет продолжает отчитывать их, заходя следом.
        Уходит.
        Жу стоит, прижавшись к берёзе. Детей становится всё больше. Они идут и идут в школу, они разного возраста, самые маленькие держатся за руку, постарше слушают музыку с одних наушников. Жу хочется врасти в берёзу, хочется стать берёзой, хочется перестать быть.
        - Баба ты, - гундит над ухом брат. - Швабра. Метёлка. Кошка жёваная. - Он изобретателен в ругательствах. Жу держится за ствол, как за спасение.
        Тут распахивается окно на первом этаже, и появляется тётя Света.
        - Дозвонилась я! - кричит радостно. - Ты банку несёшь?
        Жу кивает. Жу не может говорить.
        - Зайди, дак, - машет рукой тётя Света.
        И исчезает за тюлевой занавеской, оставив окно распахнутым.
        Жу стоит, прижавшись к берёзе.
        - Нет, ты, конечно, как хочешь, но мне кажется, это шанс, - говорит брат. - Шанс. Чтобы бояться перестать. Ты меня слышишь? - Жу жмурится и мотает головой. - И ничего страшного. Тебя тут вообще никто не знает. Слышишь? Вообще. Никто.
        И тут же Жу как будто падает из-за берёзы и на негнущихся ногах идёт к школе - это брат толкнул в спину. Сам стоит и провожает:
        - Вот и молодчага. Иди давай. Иди.
        Жу идёт. Холодея, цепенея. Не веря себе. Но идёт.
        Вокруг догоняют, обгоняют, влезают в узкую дверь - звенящие, суетящиеся, беззаботные пока дети.
        Чарли пришёл
        Жу стоит в коридоре, и коридор кажется бесконечным. Он полон звуков, топота, гомона, визга, шорканья обуви, он звенит, пульсирует, его пробивает солнцем из распахнутых дверей, он полон жизни, и только Жу в нём - каменный истукан.
        Быстро-быстро, как будто сменяются кадры, мелькают перед глазами другие картинки - из других коридоров.
        Как били в спину. Догоняли и, подпрыгнув, со всей дури, с оттягом: «Н-на!» - вышибали дыхание. Только не падать. Хватать ртом воздух, хвататься руками за стену. Но не падать. Упадёшь - мало не покажется, они того и хотели. Сбить с ног. Пинать. Ржать, прыгая. Харкать на волосы и на спину. И чего похуже.
        Нет. Подняться. Открыть глаза. Подняться там, а открыть глаза тут. Другой коридор. Совсем другой. И пахнет в нём иначе. И всё по-другому.
        Ещё затолкать могли в мужской туалет. Наваливались, вталкивали и закрывали. И хоть оборись, хоть что. И пофиг, если там кто-то был. Только хуже - такого наслушаешься, ужас.
        Один раз заперли перед началом урока. Откуда-то добыли ключ - и заперли. Ушли. Хоть ори, хоть головой бейся - не поможет. Что делать? Брат сказал - а и хрен с ними! И правда, решает Жу и садится на окно. Большая рама, как в кабинете, только стекло закрашено белой краской до середины. Зачем? Это же третий этаж.
        Зима. Февраль. И третий этаж. Но Жу было в тот момент без разницы. Совершенное отупение. От унижения. От слёз. Хотя страшно. Гораздо страшнее, чем на крышах. Внизу - рябины, асфальтовый отлив у самой стены. Пофиг. Всё равно нечего больше.
        Спасла директриса - случайно шла мимо. Куда шла-то - рабочий день, с чего вдруг? Но вот. Остановилась. Кричала. Не слушала, что там лепечет Жу в ответ. Звонила кому-то, твердила: только не смей, голову оторву! Жу было смешно: как она будет отрывать голову трупу?
        Но прибежали, отперли, сзади стянули за капюшон. Школьный прораб - здоровенный мужичара. «А дура потому что, ты их сама провоцируешь! - орал, пока Жу прокашливалась: задушил он этим гадостным капюшоном. - Чего ходишь, как непонятно кто?! Ты же урод, ты разве не видишь? Тебе не Европа здесь! Ходи нормально, и никто к тебе не полезет!» Простой такой мужик, что думает - то и лепит. Жу и смешно, и больно, и реветь хотелось, но уже не получалось реветь.
        Тут явилась директриса, вцепилась красными когтями в плечо: кто, ты помнишь, кто? Жу трясло, слова не шли. Да и как это можно сказать? Жу, может, и чмо, но не стукач - точно.
        Директриса сама поняла и потащила в кабинет. Шла, впечатывая каблуки, глаза её метали молнии, а голос был подобен обвалу в горах. Орала, обвиняла кого-то, требовала преступников к ответу, призывала к гуманности - к гуманности? Их? Да они это слово читали только в учебнике истории - те, кто открывал, конечно. Восемнадцатый век, просвещение и гуманность, Екатерина и Руссо, вот это всё.
        Они прямо замёрзли, когда Жу с директрисой ввалились в кабинет. Кажется, была как раз история. Революция во Франции, отрубленные королевские головы катятся с плахи, подпрыгивая. А эти, другие совсем головы, торчат из-за парт, лупятся во все глаза. Смотрят и не мигают от подобострастия, на всех лицах одно: не мы, Любовьвасильна, не мы! А к Жу - мы, конечно, мы, и ещё добавим, хуже будет, вот за это унижение ответишь сторицей. Что, страшно?
        Нет, нет страшно - Жу было только невыносимо противно и тошно. Но директриса держала, вцепилась когтями. Вывернуться стоило огромных сил. Выкрутиться, выдраться с мясом - и рвануть в открытую дверь, вперёд по коридору, по тому самому коридору, по лестнице вниз, на улицу. А там мороз, солнце, февраль! Свобода! И больше никогда! В школу эту - никогда! Умру! Убьюсь! Не пойду!
        Там Жу и стошнило. У крыльца, под ёлкой.
        И сейчас тошнит тоже.
        - Ой, ладно, систер, прекрати истерики. Кто старое помянет. Школа другая. Да и вообще мы сюда просто так. И тебя здесь никто не знает. Нас.
        Нас.
        Жу делает шаг. Ещё. А если стошнит прямо здесь? Но видит рядом дверь, на ней типа девочка - треугольная юбка, круглая голова, - падает на ручку, распахивает, вкатывается.
        - Чарли, Чарли, приди, Чарли, Чарли, мы здесь!
        Стайка мелких, светлоголовых - Жу видит только белёсый пух лёгких волос, зализанные макушки, хвостики и тугие косы, заколку с зайчиком. Сидят на полу в кружочек. У них там что-то - бумажка, тетрадка? Не видно.
        - Чарли, Чарли, приди, Чарли, Чарли, мы ждём!
        Вполголоса, все вместе. Синхронный речитатив. Даже глаз не подняли, кто вошёл. Жу тихонько проходит дальше, там ещё одна дверь, а здесь - непонятный простенок, но ещё не туалет.
        За дверью становится ясно, что это за простенок - печь, очень большая, школа топится, как все дома здесь, - печью. Вон труба, а там, где сидят девочки, значит, топка. А тут раковина и окно, большое, но не замазанное краской. В него глядят крапива и лопухи - окно на уровне земли. И другая дверь, сбоку - собственно, к унитазам. А, нет, не к унитазам - просто дырки в полу, и стеночки между ними. А дверей нет. Сидишь, смотришь на всех, и тебя видно. Думаешь себе о чём-то своём. Дети стыда ещё не ведают.
        Жу понимает, что не сможет этим туалетом воспользоваться никогда.
        Но зато отпустило. Уже не тошнит. От сложного запаха - подвала, угля и хлорки, а собственно туалетом здесь почему-то и не пахнет, - голова становится тяжёлой, но тошноты больше нет.
        Тихонько приоткрыв дверь, Жу выходит.
        - Чарли, Чарли, приди, - летит в спину. - Чарли, Чарли, мы ждём.
        - А ведь дозовутся, - хмыкает брат.
        Он ждал в коридоре.
        И Чарли пришёл. Чарли здесь. Распахнутыми глазами мертвеца смотрит вокруг и не понимает, как попал сюда, кто его звал и зачем. Наверняка глазами мертвеца, живых не зовут вот так, в туалете, над листком из школьной тетради в клетку.
        Чарли смотрит - нет, Жу смотрит: вокруг бегают, вопят. Звенят в каменной кишке коридора многажды отражённые голоса. У Чарли не болит голова, у мёртвых не болит голова, но они ничего и не чувствуют, - вот этой радости чужой, вот этой детской радости. Зачем это? Чарли не знает. Жу не знает.
        Но Жу помнит. И поэтому Жу - не Чарли. И голова у Жу болит.
        Жу стоит напротив информационной доски - а видит другую доску. Здесь сразу всё - и правила поведения на дорогах, и при пожаре, и в случае террористического акта, и как сдавать ЕГЭ. Все ужасы в одном флаконе, короче.
        У них в школе было не так.
        У них было всё отдельно, причём про дорогу - чуть-чуть (городские дети, они с младенчества всё знали про дорогу), про пожары - побольше, про ЕГЭ - на отдельном стенде, а вот про теракты - это занимало места больше всего. И нарисовано было с особым вкусом, красками. Тут просто распечатки из инета, злодеи ненастоящие, чёрные силуэты, не страшно. А в их школе был реальный комикс, и рисовала его собственноручно школьная оформительница, была у них такая, неудавшаяся художница, она всё вообще разрисовывала, и стены раскрашивала, и ёлки наряжали по её проекту, и актовый зал оформляли. Директриса её любила.
        Так вот, она так вдохновилась темой терактов, что нарисовала всё сама. И захват школы. И лежащих на полу испуганных, плачущих детей. И жутких террористов в масках. Вышло ярко, жутко, совсем не реалистично, но впечатляюще.
        Это было любимое место в школе для Жу - у этого плаката.
        Картинки западали в мозг, разбухали там и плавали. И хотелось уже, чтобы школу захватили на самом деле. Все эти страшные, сильные мужчины с оскалами из-под масок - они проступали сквозь стены, они врывались в кабинет прямо во время алгебры, они орали и укладывали всех на пол лицами вниз - и ах! как Жу было приятно, как сладострастно сжималось что-то внутри, какая шла дрожь от холода автомата, упёртого в спину, и как всё содрогалось от дроби пуль в потолок! А вокруг уже падали тела - учительские, разумеется, а дети лежали, вжав головы в мрамор пола, накрыв макушки руками, и можно было упиваться этим видением долго, целые уроки напролёт, и только внутренний голос просил в исступлении - ещё! ещё! ещё!
        Жу потом было стыдно за это, но так, самую малость. Вдруг встретишься глазами с учителями - и отвернёшься. Они думают, это ты от стеснения, а ты-то знаешь: это потому что там, внутри своих видений, с ними вытворяли такое, что не дай бог они увидят это в глазах Жу. Нет, лучше отвернуться и не смотреть. И вообще обходить плакаты стороной. Не потому, что это нехорошо. А просто чем реже они нахлынывают, эти видения, тем слаще.
        А в этой школе плакаты не вызывают ничего. Условные фигуры. И не поймёшь по ним, как себя вести в случае нападения. Да и кому придёт в голову нападать на школу в деревне Согрино?
        - Эй, ты к кому? - вдруг слышит Жу в спину и не сразу понимает, что надо обернуться.
        Но брат указывает подбородком - Жу поворачивается.
        - Я за молоком.
        Перед ними училка - невысокая, кругленькая, с короткой стрижкой, которая и голову ей делает круглой, как шар.
        Быстро скользит по ним взглядом. Оценивает. Как всегда.
        - Молоко - это на кухне.
        - Я не знаю. - Жу пожимает плечами.
        - Пойдём, - говорит училка и идёт по коридору, высоко неся свою круглую голову. Жу за ней. Училка маленькая, Жу выше, но от того, что сутулится, кажется ниже. С разбегу налетают дети, отскакивают, разлетаются в разные стороны. Училка успевает всем раздать замечания. Голос у неё высокий, властный. Говорит торопливо, окает, как все. Жу почему-то приятно вот так идти следом за ней, как на прицепе.
        - Ты сам-то чейный? - бросает она, не оборачиваясь.
        - В смысле? - не понимает Жу, но ужасно приятно, как всегда, когда обращаются в мужском роде.
        - Дак приезжий, нет? Я так-то тебя не знаю, а я всех знаю здесь так-то.
        - Я у Манефы Феофанны, - говорит Жу.
        - У тёти Маруси, что ль? Родня?
        - Ну… Типа того.
        Жу не хочет объяснять, но училке это и не нужно. Она уже вплывает в залитый солнцем просторный зал.
        Пахнет супом.
        Пахнет компотом.
        Пахнет грязными тряпками.
        Столовая.
        - Света-а! - кричит училка, и голос её звенящим эхом носится между каменных стен. - Свет, Валя-то Шустикова приходила, нет?
        - Чего? - долетает откуда-то из недр столовой, и Жу узнаёт голос - Тётьсвета.
        - Тут пришли к ей, что сказать-то?
        Дверь в столовское святилище - кухню - в противоположной стороне зала. Алтарь оформлен в виде окна раздачи. Оно закрыто, а сверху полукругом - их символ веры: «Щи да каша - матушка наша, хлебец ржаной - отец родной».
        Из-за двери высовывается тётя Света.
        - Звонила же, говорю, - кричит, видя Жу. - Банку оставь дак, а вечером придёшь, за молоком-то. - Интонация взлетает в конце фразы так, что Жу не понимает - это вопрос или предложение.
        - А придёт-то когда? - спрашивает училка. - Может, он подождёт?
        - Да пусть ждёт, - пожимает плечами повариха. - Я не знай так-то, когда придёт, нет ли. Это же Валька! - и смеётся весело, и училка вместе с ней.
        Жу молчит. А училка уже отходит, и тётка тоже ныряет в своё святилище, откуда скворчит и пахнет пирогами, а Жу оборачивается - и видит, что это не просто столовка, а зал. Настоящий актовый зал.
        Зал для актов - как пацаны ржали над этим. Хуже был только трёхчлен. Никогда не понять, что в этом смешного.
        - Это ещё раз доказывает, что ты не пацан, - фыркает брат. Жу пропускает его слова мимо ушей.
        Их зал был обычный, нормальный зал со сценой, рядами кресел, даже с какими-никакими кулисами, подсветкой, звуковым оборудованием, можно хоть выпускные проводить, хоть КВНы, хоть «Гамлета» ставить. Ту би о нот ту би… КВНы случались, конечно, чаще.
        А тут от всего зала осталась одна сцена у стены, противоположной святилищу. Вместо кулис - большие пыльные шторы цвета бедра испуганной нимфы - грязно-розовые. И никаких тебе кресел, никакого света и звукового оборудования. Столы и лавки. На шторы, изображающие кулисы, несколько веселых женщин цепляют булавками бумажные цветы и бабочек. Другая балансирует на стремянке с гирляндой разноцветных букв. Снизу ей подсказывают и советуют ещё двое. Прозрачная белая блузка натянулась на спине и норовит выбиться из-под юбки, когда учителка поднимает руки. Бретелька чёрного лифчика отчетливо видна. У них парни угорали бы, ещё и видос засняли, чтобы наверняка. Интересно, тут не так? Может, и нет. Здесь вообще учительницы какие-то странные и похожи на людей. Или просто Жу так кажется. Потому что не учится здесь. Потому что всё равно.
        - Да не вбивается! - кричит верхняя. - Тут мужская сила нужна.
        - Так вон она, мужская-то сила! - смеётся та, которая привела Жу. Она у стола, перед ней ворох настриженной сирени и трёхлитровые банки с водой. Банок четыре, она разбирает ветки, делает букеты. Аромат мешается с запахами из кухни. - Эй, молодой человек! - кричит Жу. - Не ушёл ещё, помоги, а?
        Брат тихонечко толкает в плечо. Жу подходит к стремянке.
        - Тебя как зовут? - Верхняя учителка спрыгивает. Она молодая, моложе всех здесь. На ней яркий макияж.
        - Женя.
        - Женя, там вот это, приколотить, сможешь?
        И вручает Жу молоток. Жу пожимает плечами. Лезет на стремянку.
        - Сможешь, а? - передразнивает брат и фыркает и сам вбивает гвоздь, в три удара - тот сперва упрямится и пытается согнуться, но брат как-то так ловко подцепляет шляпку, что гвоздь входит, только звенит. Раз, два…
        - Не до конца, не до конца! - кричат снизу тётушки-учителки. - Цепляй, вот это, на!
        Кидают снизу разноцветную гирлянду. Второй конец, оказывается, уже приколочен на другой колонне. Жу цепляет. «До свиданья, школа!» - растягивается над сценой. Тётушки внизу довольно квохчут. Благодарят, когда Жу спрыгивает вниз.
        - Да ладно, делов-то, - смущается брат. Жу чувствует гордость за него. - Может, ещё чего надо? - неожиданно расчувствовавшись, предлагает он, и тётушки тащат за собой - тут надо поддержать, тут повыше достать, ты ж вон долгий какой, сможешь? И стол ещё, и лавки расставить, да что вы гостя замучили, не двужильный, глянь, кости одни, городской дак, а чейный, Манефы Феофанны, скажи, пусть кормит лучше, да уж тётя Маруся накормит, за лето не узнаешь! Смеются. Куда лавки-то, не трогай лавки, куда потащил, рано ещё, обед у лагеря, забыли что ли, ах, забыли, поставь, поставь, да мы сами, да поставь, но, иди вон лучше повесь, только чтоб не под углом, чтоб красиво, нам надо красиво!
        Жу крутится, вешает, ставит. Жу приятно.
        - И что, даже не посмотришь?
        - Нет.
        - Совсем-совсем не посмотришь?
        - Нет.
        - Не интересно, типа?
        - Нет.
        - Да врёшь!
        - Нет.
        - Всё заморочки твои.
        - Отстань.
        - А я вот возьму - и пойду.
        - Не пойдёшь.
        - Почему вдруг?
        - Да потому что я не пойду, вот почему. А ты без меня не сможешь.
        Жу злится. Стоит за берёзой в школьном дворе и злится. На брата. На себя. На чёртову молочницу. На Манефу, которой приспичило молока. Почему нельзя купить в магазине?
        И вот Жу стоит у берёзы - и злится. И уйти не может. И не уйти не может. Уже закрылся школьный лагерь - все эти мелкие девочки-мальчики, Чарли-приди, они, оказывается, тут на каникулах, в лагерь ходят, летом - в школу, нормально, да? Они ушли по домам, и собрались выпускники. Те самые, которым «до свиданья, школа». Ну, и их родители, конечно. И сразу стало понятно: пора валить. Учителя пытались их оставить: ты нам так помог, да куда, да посиди, поздравь, твои же ровесники, - но Жу молча руки в ноги - и за дверь.
        Во двор. К берёзе.
        - А все потому, что дура. - Брат злился. - Сожрут тебя там, что ли?
        Ему действительно хочется посмотреть. Жу это непонятно. Что там смотреть? Вон они, видно отсюда и сцену, и столовку, превращённую в зал, - всё.
        На сцене стоит учителка, которая самая молодая, в прозрачной блузке и чёрном лифчике. Она что-то говорит в микрофон, и к ней по очереди поднимаются выпускники. Все четверо. Парни в костюмах. Большие, выше Жу. И девушки тоже выше и крупнее. Первая в тёмно-зелёном платье с короткой асимметричной юбочкой и очень открытой спиной, в таких платьях танцуют спортивные танцы, из-под него её полные ноги в колготках кажутся какими-то ненастоящими, пластмассовыми, что ли. И вторая в брючном костюме из искусственной блестящей ткани. Костюм ей велик, висит, как на вешалке. Девчонка сутулится, у неё длиннющая коса.
        - И всё, что ли? - Брат даже шею тянет, но в зале правда больше никого нет.
        - А сколько тебе надо?
        - Ну, хоть класс.
        - Может, это и есть класс. Или даже два.
        - Мужской и женский? А тебя бы куда взяли?
        Жу закатывает глаза, показывая, как достали его дурацкие шутки - и тут из школы льётся вальс. Со звоном распахиваются окна, и он вырывается на улицу, затопляет весь двор, обнимает и Жу, и берёзу. И Жу вдруг чувствует жалость. Непонятную, необъяснимую. Она затопляет тело, раздувается в груди, как пузырь. Жу смотрит на сцену, где девочки и мальчики, две пары, перечёркнутые красной лентой с надписью «Выпускник», с отрешёнными лицами манекенов танцуют вальс, - и понимает, что сейчас разревётся.
        Они танцуют. На деревянных ногах. Считая про себя. Раз-два-три, раз-два-три. Шоркают обувью. Не сталкиваются, потому что парни зорко следят, чтобы не налететь на соседей. Девочка в зелёном двигается чуть лучше. Она даже улыбается, откинула голову и смотрит в потолок отрешёнными глазами. Другая девочка напряжена и бледна. У неё весь лоб в мелких болезненных прыщиках. Не удалось даже тоналкой замазать. Хотя, может, у неё и нет тоналки… Отчаянно считает каждый шаг. Раз-два-три. Шорк-шорк-шорк. Кто-то в столовке звучно сморкается.

«Школьные годы чудесные, с музыкой, танцами, песнями…»
        - Вальс! - выдыхает брат. - Мать его, вальс! - и даже хрюкает от удовольствия.

«Как они быстро летят, их не воротишь назад…»
        - Брателло, - говорит Жу негромко.
        - А?
        - Заткнись, - говорит Жу, поворачивается и идёт к дырке в заборе.

«Нет, не воротит никто никогда! Школьные годы…»
        Сглатывает ком в горле.
        - Эй, - брат окликает сзади. - Ну, ты!
        Но Жу идёт. Оборачиваться не хочется. Объяснять ему ничего не хочется. Что можно сказать, если Жу и себе-то ничего не может объяснить?
        - Да сколько же можно-то! - злится брат, догоняя и дёргая за плечо. - Тебя зову, да!
        И кивает в другую сторону: из-за противоположного угла школы выворачивает тёмная фигура.
        За ремнём
        - О чём ты думаешь перед сном?
        - Ни о чём.
        - А если не удаётся заснуть?
        - У меня так не бывает. - Жу усмехается.
        - Ты слышишь что-то? Ты говорила, что у тебя бывают голоса.
        - Ну.
        - Что значит «ну»?
        - Ну, бывают.
        - Женечка, ты же знаешь, я твой друг. Со мной ты можешь быть совершенно откровенна. Я никому не скажу. Даже папе. Я и записывать не буду. Считай, это наш с тобой секрет.
        И демонстративно отодвигается, выглядывает из-за монитора. Жу поднимает глаза от ножки стола. Смотрит на Марину. Ухмыляется. Ничего не может с собой сделать, всё равно ухмыляется - так всегда теперь, даже если не хочется.
        Марина смотрит долго и терпеливо. Она старается, чтобы взгляд её был тёплым, добрым, взгляд старшей подруги. Ну, или хотя бы просто взгляд доброго взрослого. Но ей это даётся с трудом. Нет, Жу ей нравится, Жу знает. По-своему нравится. Как пациент. Жу не буянит, всё переносит спокойно. Но всё равно Марина боится Жу. Потому что ей нравится отец, и как только она подумает о Жу и о нём, о нём и о Жу одновременно, и ещё немножечко - о себе и о нём, вот тогда ей становится страшно.
        И ничего она не друг. Ни капельки. Надо быть совсем идиотом, чтобы этого не понимать. А Жу не идиотка. И даже не настолько больна. Нет, после таблеток Жу вообще не больная. Только спать постоянно хочется.
        - Ну, хорошо. - Марина вздыхает. Терпеть она больше не может. - Иди. - Отводит глаза, оборачивается к компьютеру, делает вид, что что-то там пишет.
        История болезни. История отношений.
        История Жу.
        Жу встаёт и идёт к двери. Но прежде, чем выйти, оборачивается. Спрашивает глухим голосом:
        - Всё?
        Последнее время голос сам по себе становится ниже. Жу кажется, это тоже от лекарств.
        - Да, всё, иди. - Марина не поднимает глаз.
        В коридоре - отец. Опускает мобильник, встаёт со стула, делает заинтересованное лицо. Нет, не так: впервый момент как будто и правда рад. Вроде даже хочет обнять. Или Жу это кажется. Но Жу делает неуверенное движение в сторону - и отец тут же как-то нелепо опускает руки. Будто просто так поднял их, размять. Протягивает куртку - лёгкую ветровку. Куртка пахнет домом. Жу только в этот момент вспоминает, что сейчас поедет домой.
        В машине отец спрашивает:
        - Что сказала Марина Владимировна?
        Крутит руль. Перед ними откидывается красный шлагбаум, и вот - город, свобода.
        Больница остаётся за бортом.
        Жу говорит:
        - Хорошо, иди.
        На улице - май. Вроде Жу знает, что май, но как будто не верилось. Три месяца прошло. Нет, не все три месяца в больнице, но б?льшая часть. Как говорит отец, с переменным успехом.
        А тут солнце. Первая зелень. Кажется, надо испытывать счастье. Радость. Но Жу всё равно.
        Отец переспрашивает:
        - В смысле? - Ловит глаза Жу в салонном зеркальце.
        Жу смотрит в окно.
        - Она сказал: хорошо, иди.
        - Больше ничего не сказала?
        Жу молчит. За окном разворачивается город. Смутно знакомый. Вроде бы свой. Но совершенно чужой.
        - Жень, я с тобой разговариваю.
        - Спросишь у неё сам вечером. Дома.
        - Женя! - Но отец тут же обрывает себя. Его этому Марина научила - как правильно разговаривать с Жу. Что нельзя дёргаться. Срываться. Что надо терпеть. И ждать. Пройдёт, обязательно пройдёт. Марина - хороший специалист, молодой, перспективный. Это её кредо - главное, терпеть. Время лечит. Не врач лечит - время. Если не убивает. - Не сутулься, - говорит папа другим уже голосом. Спокойным. Безразличным.
        Жу оборачивается, смотрит на себя в салонное зеркальце. Там не видно сутулости, там видно другое - чужие глаза и ухмылку. Чужое лицо ухмыляется Жу из зеркала. Даже, кажется, вот-вот подмигнет. Жу отворачивается.
        Дома всё как было. Хотя нет, не совсем. Чисто, прибрано, и кажется, больше простора. Воздуха. Наверное, чего-то не хватает, что-то выкинули, но Жу не понимает с ходу, что именно. Всё какое-то стерильное - и чужое. Жу проходит по комнатам, скользит взглядом по мебели. Не знает, куда себя деть. Заглядывает в свою комнату - бывшую свою комнату. Чисто. Чисто и пусто, как в морге. И на столе - ваза с цветами. Ромашками. Пахнет как в морге тоже. Жу точно не знает, но наверняка там должно пахнуть так - цветами и пустотой.
        Жу чувствует себя грязной и чужой.
        - Я в душ, - говорит, уже закрывая за собой дверь.
        - Что? - летит вслед: отец не расслышал.
        Жу запирается. Воду не включает. Смотрит в глаза отражению. Сейчас глаза знакомые. Обычные, пустые, бегающие. Подавленные. Это глаза Жу. А хочется поймать те - чужие. Поймать и понять, чьи они. И откуда он взялся здесь - в ней.
        - Ну же. Ну. Вылезай, - бормочет, не отводя взгляда от зеркала.
        Расстёгивает толстовку, стягивает с себя футболку. И как только голова выныривает из неё - вздрагивает: вот оно! Из зеркала смотрит другой человек. Чужой. Незнакомый. Тот самый. Смотрит и ухмыляется. Цинично. По-мужски.
        Жу бросает в жар. А парень смотрит и смеётся. Смотрит её же глазами и внаглую смеётся. Жу чувствует, как кровь отходит от лица. Стоит бледная, тощая, как доска. Сутулая. Плечи жмутся, хочется спрятаться, закрыть себя руками. Крошечные розовые соски торчат на мелких, почти плоских грудях. Но всё равно - торчат. И на них-то он и пялится, пялится и лыбится. С издёвкой, язвительно.
        И Жу вдруг узнает его - по этому взгляду, по этому цинизму: это его именем она подписывалась всё это время в соцсетях, это он писал Паше, он говорил за неё.
        Он был ею. И теперь она становится им.
        Жу опускает глаза. Алые соски торчат на своих местах. Неправильные. Неуместные. Лишние. Их не должно быть. Одним движением Жу выдёргивает из джинсов ремень. Перехватывает на груди. С её худобой этого вполне достаточно. Главное, стянуть, утопить, вмять в тело эти наглые, ненужные соски, эти дурацкие груди. Выдохнуть. Застегнуть. Вот так. Теперь не видно. Теперь в самый раз.
        - Ну что, нравится? - Жу всматривается в глаза. Парень смотрит с прежней ухмылкой. Но теперь без издёвки - покровительственно. - Доволен? - Он не отвечает, но Жу понимает: доволен.
        - Жень? Жень, у тебя всё нормально?
        Папа стучит в дверь. Жу ныряет в майку, открывает, выходит и идёт мимо него, в свою комнату.
        - Жень, ты вроде хотела принять душ.
        - Я передумала. - И чувствует, как странно это звучит. - Передумал!
        Фустикова
        Тёмная фигура в резиновых сапогах выворачивает из-за угла школы, и Жу даже не успевает испугаться - становится видно, что она слабая и как будто еле стоит на ногах. Становится видно, что это женщина. Небольшая, сухая, как сморщенный помидор, женщина в коричневом мужском пиджаке поверх тёмно-синего старого платья. Она неуклюже перешагивает сапожищами через трубу, идущую от дальнего угла школы, и шагает через двор быстро, наклонившись вперёд, будто некая сила толкает её в спину и ей приходится бежать, чтобы не упасть. Так, постоянно норовя кувыркнуться, будто опережая саму себя, пересекает двор и уходит в открытую дверь школы.
        Скоро появляется в школьном зале-столовой.
        Там уже вовсю праздничный ужин. Люди сидят за столами - выпускники отдельно, родители и учителя - отдельно. В залитом ярким светом зале люди сидят и кушают. Музыка и голоса долетают через открытые окна. Вечер начинает густеть, но не темнеть. Становится влажно и прохладно, и от окон как будто идёт жар. Жу чувствует, что полосатые штаны - лёгкие, ни капли не греют.
        Кто-то стучит вилкой по фужеру, и голоса стихают. За взрослым столом поднимается прямоугольная женщина в блестящем зелёном костюме.
        - Дорогие выпускники! - начинает она, поднимая рюмку, и все четверо оборачиваются на неё, спешно дожёвывая, девочка с косой порывается встать. - В этот важный для вас день я хочу ещё раз напомнить вам о важности…
        Жу видит, как чёрная женщина появляется в проходе у сцены и замирает, видя всю эту обстановку.
        - Напомнить вам о важности выбора правильного жизненного пути…
        Кто-то подходит к окну, отдёргивает занавеску, болтающуюся снаружи, и со звоном закрывает раму. Голос обрывается. Во дворе становится совсем сумеречно. К чёрной женщине через всю столовку быстрым шагом идёт кухарка тётя Света, и вместе они скрываются из глаз.
        Трещат кузнечики. Где-то далеко кричит одинокий петух. По небу опять ползут тучи. Жу так и стоит под берёзой и не знает, почему не уходит.
        Женщина с кухаркой появляются из чёрных боковых дверей школы.
        - Да я, вишь, не того, я бы того, да вот что-то, вишь… - доносится голос женщины, извиняющийся, тихий.
        - Ой, Валька, Валька, всю жизню так, ладно! - отмахивается кухарка. - Сказала же: вечером приходи. Ну, бегай сама нонь, как знашь. А, да вон же! Не ушёл! - вдруг она замечает Жу под берёзой и машет рукой: - Женя, иди-ка сюды.
        Жу подходит. Женщина смотрит исподлобья.
        - Вот Валентина-то, с молоком котора, - говорит тётя Света. - Но, ладно. Договоритесь, - бросает и уходит снова в провал школы. Жу чувствует, что сейчас, вечером, оттуда пахнет, как из старого подъезда - сыростью, подвалом, землёй.
        - Так ты это от Манефы Феофанны-то? - спрашивает женщина. Она сильно шепелявит. У неё загорелое лицо и морщинистая шея, у неё подбит глаз и короткая мужская стрижка. Когда она улыбается, видно, что передних зубов нет. Она замечает, что Жу это замечает, и улыбается снова - по-детски наивно, как будто извиняясь. Жу чувствует к ней симпатию и улыбается в ответ.
        - Да, мне молока, - говорит и протягивает сумку с банкой. Весь день эта банка оттягивала руку, но Жу удалось о ней забыть. И вовремя вспомнить.
        - Дак я знала бы, оставила бы, утром оставила бы да принесла, что не позвонили, надо же звонить, - тараторит тётка, разводя руками. - А теперь не доила ошшо, дак я подою и принесу, можот, подождёшь?
        - Давайте я с вами лучше схожу, - говорит Жу, вдруг представив, что придётся торчать здесь, под берёзой, ещё неизвестно сколько, а будет холодно, и будет пахнуть могилой из открытой школы, а потом оттуда пойдут выпускники, все счастливые, взрослые и пьяные, а Жу так и будет торчать и ждать, стоять и ждать трёх литров молока.
        Нет, уж лучше с ней. Куда угодно - но прочь отсюда.
        - Со мной? - удивляется Валентина. Это звучит как «фа мной». - Ну, недалеко дак. Пойдём.
        И устремляется вперёд своей падающей походкой. Жу оборачивается на брата, он всё это время стоит поодаль, руки на груди, вроде его это не касается. «Идём?» - спрашивает Жу глазами. Брат пожимает плечами: иди, чего уж теперь.
        Обогнули школу. По очереди перелезли через деревянный перелаз вместо ворот. Вышли на другую улицу.
        Тут пустырь и колонка. Широкая пыльная дорога вверх - в гору. Домики убегают на холм. Наверное, тот самый, на котором вчера лежала сизая туча.
        Тётка переходит дорогу и углубляется по боковой, узкой улочке в сторону дальних домов. Жу ускоряется, чтобы идти с ней в ногу.
        - У внучки вчера день рождения был, - говорит Валентина, по-прежнему будто извиняясь. - У внучки, три года дак. А мой-то, мужик-то - ну его, ну его! - морщится как от лимона. - «Да я то, да я сё!» Я ему: «Спи ужо!» А он: «О! О!» И драться. Ох, не люблю, смерть! Вот, пальчик зашиб. - Она протягивает правую руку, большой палец опух и покраснел. У Жу глаза ползут на лоб. - Да ну его к бесу. Дурак человек. Я-то утром доить - не доится. Я так, и не так. Никак. Час провозилась, иду, ему: «У, ты, дьявол, сам дои!» А он: «Да я! Да я…» Говорят, пчелиным ядом надо, а где его взять, яд-от? У нас есть, пчёл кто держат, на К?шачьем городке живут, дак дойди! На Кошачий-то городок. Пока-от луку привязывала, знашь. Варёну луковицу, тёплу, приколотила - вроде легчат. А глядь, легла - да уснула. Всю-то ночь не спать, шутка ли? Уснула, в школу не пришла. Это невестка моя, Светка. На кухне работат. Молоко ей ношу когда дак, а сегодня вот не пришла. А куды его деть - телёнку и споила. Собаке да телёнку. Творог даже не ставила - куда его, столько творога! Тебе не надо творога-то? - вдруг оборачивается с надеждой.
        - Нет, меня не просили. Да и денег…
        - Ой, да так дам, так, ты только забери! - машет руками Валя. - А молоко чичас будет. Чичас. Подою - и будет.
        - А как же вы с пальцем-то?
        - А, ниче! Это так, ниче! То ли ошшо бывало. Я ж из-за него, паразита, два месяца в больнице лежала, как он меня один раз прибил. Дак и он не просто - его посадили тогда, да. Посадили, полтора года сидел. Но, а это - чего, туфта. Так я чичас. Подою. Мигом.
        И она быстрее припускает вперёд.
        Улица становится всё ?же, воздух - холодней. Справа дома пропали. Пошли заросли ивы, пахнет стоялой водой. Комары вьются тучами. Слева ещё стоят дома, но какие-то другие - как будто дачи. А может, дачи и есть.
        Прошли мимо весёлого домика с крашеным жёлтым боком. За низеньким заборчиком стоят две фигурки, похожие на снеговиков, - это чугунки составлены друг на друга, от большого к маленькому, сверху надеты шляпки, цветочки, приделаны косы из пакли.
        Это брат говорит, что из пакли. Жу не до того. Жу даже не успевает как следует их разглядеть, бросает взгляд мельком - и вперёд, за тёткой, чтоб не отстать.
        А она уже сворачивает в следующую калитку.
        Дом там совсем не такой, как остальные, не весёлый и не дачный. Да и домом его сложно назвать. Стоят по периметру двора низенькие кривенькие тёмные сараюшки. У дальнего - ворох сена, и ходит там большая чёрная собака.
        Видит Жу, кидается с оглушительным лаем.
        - Опять… - вздыхает брат обречённо.
        - Ну, чего разоралась! Найда! Фу! - кричит тётка так, что перекрывает лай. Собака рвётся, звенит цепь - через весь двор натянута железная стропа, к ней собака и привязана. Жу замирает у самой калитки. - Не боись, она на всех так, - успокаивает тётка, проходя куда-то за сарайки. - Внучка приходит - дак она и на внучку кидаетси. - И снова к собаке: - Найда, фу! Ах ты ж сукина дочь! - и опять Жу: - Ты постой, я чичас.
        Жу не видит её за углом сарая, она звенит там ведром, шумит водой - и выходит вдруг преобразившаяся, умытая, в чистом переднике, свежая косынка на голове и блестящее ведро в руках. Собака переключается - радостно виляет хвостом, бежит к ней.
        - А как, по-другому к ним нельзя, по-другому и не войдёшь, к коровушкам-то, коровы - они цисто любят, я всю жись так: сам как хошь живи, а коровушкам чтобы цисто было, - говорит Валя, замечая, как Жу на неё смотрит, и идёт к хлевам на пригорке.
        Скрывается в чёрном нутре.
        Собака провожает до входа, но внутрь цепь не пускает. Собака скулит и тявкает дважды, а потом вспоминает про Жу - и снова принимается лаять. Бежит обратно через двор, натягивает цепь почти до самой калитки.
        - Вот ведь, - выдыхает брат за плечом. - Развели они их тут. Как будто есть чего охранять.
        Делает вид, что ему не страшно. Хотя Жу знает - страшно. Если ей страшно, то и брату тоже. Но он умеет делать вид.
        Проходит время. Тянется время. Собака лает всё реже, наконец замолкает и отходит. Ложится у стены, не сводя глаз с Жу. Ворчит. То и дело взглядывает на хлев. Оттуда доносится голос тётки, звон ведра, ещё какие-то звуки. Ничего толком не разобрать.
        Наконец появляется. Шлёпая сапогами, спускается от сарая к калитке. Сильно наклонившись в бок, несёт ведро. Собака скулит и тявкает, кидается ей под ноги, виляя всем телом.
        - Тихо ты! Пусти, прольёшь! - покрикивает тётка. Сейчас она движется не суетливо, а расторопно. Жу кажется, что присутствует при неком священнодействии. Валя доходит до ближней сарайки и прежде, чем скрыться за дверью, бросает Жу, как той же собаке: - Чичас, банки цисты у мене там, - и уходит.
        Собака садится перед дверью, навострив уши. Поскуливает, перебирая передними лапами.
        Жу тоже стоит. Ждёт. Брат показывает подбородком - по забору тихо идёт трёхцветная кошка. Бесшумно спрыгивает на поленницу у сарая. Бесшумно подходит ближе, садится поодаль, вроде как она тут случайно. Собака не обращает на неё никакого внимания.
        - У меня коровушки-ти всегда были, - доносится голос из сарайки, и Валя выходит. Несёт белую, тяжёлую даже на глаз банку. Обтирает на ходу тряпкой. - И своих всегда держала, и в колхозе с телятами. Дояркой работала да с телятами. Это нонь у мене две только, Ноцка да Зорька, чёрненька да рыжа. А бывало - своих три, да телушка, да телята ошшо… Но, тихо! - одёргивает собаку, которая ластится к ней, встаёт на задние лапы, тянется к банке. - На, держи. - Протягивает банку Жу. - Да чичас, чичас. Молока хочет, помират.
        И уходит снова в сарай. Чем-то гремит там. Собака от нетерпения топчется на пороге. Тянет морду, нюхает воздух, виляет хвостом. Кошка встаёт, потягивается, словно бы её это всё не касается. Даже не смотрит на дверь сарая.
        Брат тихонько пихает Жу в бок. Кивает на выход со двора, выразительно поигрывая бровями. Брови у брата густые, красивые. У Жу никогда не будет таких бровей. Брату они очень идут.
        Жу отворачивается, делает вид, что не понимает этих сигналов, этой игры бровями. Тётка как раз выходит с ведром. Выдвигает из-под верстака грязный эмалированный тазик, наливает молока. Собака кидается, весело повизгивая, начинает жадно, чавкая, лакать. Кошка подходит тоже, трётся о ноги хозяйки.
        - Муся! Пришла! На-ко, тебе тоже, - говорит тётка и наливает кошке в пластиковую плошку, которая находится тут же, под верстаком, у стены. Кошка подходит так, будто делает одолжение. Но склоняется, начинает есть. Собака лакает и косится на неё.
        - Все придут, все, - говорит тётка довольно, оборачиваясь на Жу. Вытирает руки той же тряпкой, которой протирала банку. - Как доишь - тут как тут, все разом, - усмехается она, показывая щербатые дёсны. - Где коровы - там жизь. Без коров нельзя. Я и не знаю, как без коров-от. Я ведь по коровам-то всё знала, всю-ту жизь с ыми. У меня бабушка была - о, она вообще знаткая! А я - по коровам только. Вот, глянь, - вдруг улыбается она наивной и детской улыбкой. - Если у коровы хвостик пушистый, если он вот так вот, - расставляет она перед лицом Жу кривопалую пятерню - каждый палец изогнутый, как старый корень, - то отелится, и будет мальчик, а если как это, - она крутит пальцем, - будет девочка.
        - Если как что? - переспрашивает Жу растерянно, прижимая к себе плотнее банку. Брат показывает facepalm.
        - Как… кака спиралька, ну вот, завит. - Тётка снова показывает руками, и Жу понимает наконец: это завиток кисточки на коровьем хвосте.
        - Тогда мальчик?
        - Да, мальцик. А если пушистенький - дак девоцка.
        - Очень интересно, - говорит Жу, краем глаза замечая, как брат делает подчёркнуто серьёзное лицо, закладывает руки за спину, повторяет за ней одними губами: очень интересно, оч-чень. - Деньги возьмите, - говорит Жу, намеренно поворачиваясь к нему вполоборота, вроде как не видит.
        - Ага, туда вон положи. Вон, на досочку, - кивает тётка. - Ещё придёшь? - Она идёт за Жу на шаг позади, провожая до выхода со двора. - Ты здесь надолго аль как?
        - Не знаю, может, на всё лето. Как пойдёт.
        - А, ну понятно. Ну, если что, дак спросишь тётю Валю, меня все знают.
        - Хорошо. Тётю Валю, - повторяет Жу.
        - Но. Валентина я. Валентина Шустикова - кричит она, останавливаясь у калитки и глядя, как Жу спускается по тропе обратно, к деревне. Жу оборачивается. - Шустикова! - повторяет тётка и машет рукой.
        Прижимая банку, Жу быстрым шагом идёт обратно, мимо весёлых домиков - к школе.
        - Фустикова, - кривляется брат. - Валентина Фустикова.
        - Ты не любишь людей.
        - Я просто не умею их готовить, - с готовностью откликается брат.
        - По-моему, она милая.
        - Да что ты, чудеснейшая, интеллигентнейшая женщина! Мы прямо-таки вошли в высшее общество. Светские беседы, общение на интеллектуальные темы. Ты фингал видала у неё на глазу? И несёт как из бочки.
        Жу не отвечает. Смысла нет отвечать.
        - А информация-то какая ценная! - брат не может угомониться. - Ты будешь специалист по скоту. Что, у твоей-то коровы какой был хвостик - так вот или спиралькой? - он тоже показывает руками и ржёт в голос.
        Жу оборачивается:
        - Не смешно.
        - Ой, да ладно! Ну, давай будем серьёзными. Давай созовём симпозиум. «Проблема закрученности хвоста у беременных коров и их влияние на пол будущего телёнка». Международная проблема, я считаю.
        - Про меня - не смешно, - говорит Жу тихо и идёт быстрей. Мешает банка, но всё равно - уже почти бежит.
        - Эй! - голос брата в спину. В голосе - недоумение. - Эй, ну ты чего? Уже и постебаться нельзя. Эй, ну ладно, всё, прекратили. Ну!
        Жу не останавливается. Всё равно догонит. Всё равно от него никуда деться нельзя.
        Жу точно знает - никуда деться нельзя.
        Банник
        И всё-таки ночь - это ночь. Даже здесь. Сизая, прозрачная. Почти вечер, но нет, ночь.
        Жу стоит у реки, прижимает к себе по-животному тёплую банку. Вокруг всё серое, будто странная слепота влилась в глаза. Туман лежит между холмами. Туман и дым. Пахнет костром, множеством костров, словно всюду жгут. Влажно. Где-то по деревне слышна музыка, вдруг взревёт далёкий мотор - и опять тихо. Только собаки перелаиваются. Жу прижимает к себе банку, будто старается об неё согреться.
        - Что, набегалась? - брат догоняет. Дышит тяжело. - Нравится?
        Жу не отвечает. В груди зреет непонятное счастье, ниоткуда.
        - О, глянь-ка! - вдруг говорит брат. - Старая знакомая, Альбина - рябина!
        Жу оборачивается - через туман к реке шагает вчерашняя старуха. И место прежнее - вон церковь, вон поворот дороги. И опять она сворачивает в чертополох - на тропу, срезать за церковью к мосту. Идёт, склонившись вперёд, руки заложены за спину, голова опущена долу. Что-то бормочет.
        - Давай за ней, - подбивает брат шепотом. - Идём. Ну!
        Жу не хочет, но идёт. Не хочет, не интересно, лучше бы побыстрее к Манефе - но идёт, сворачивает в лопухи, почти на ощупь находя тропку.
        За церковью как будто темнее и туманнее. Альбина идёт быстро, тропа ей хорошо известна.
        - А ведь сказано: не ходи. Не ходи, если не знаешь. Шипица это - сырое мясо привязать и слово сказать. Шипица. Только всё надо с молитвой, - доносится бормотание. Жу неприятно и жутко.
        - Чёрт! - вдруг спотыкается и чуть не падает. Еле ловит равновесие, прижимает к себе сильней банку. - Черт! - за спиной звенит кусок проволоки.
        Альбина подпрыгивает и оборачивается моментально. Испуганно глядит на Жу сквозь туман. Жу прижимает банку, будто старается ею прикрыться.
        - Проволока, - говорит и поддевает носком. Отбрасывает подальше в бурьян. - Прямо на тропе лежала.
        - Не поминай нечистого! - говорит старуха твёрдым голосом. - Особенно к ночи.
        И торжественно поднимает руку. Жу кажется, сейчас начнёт крестные знамения класть. Но старуха только отмахивается, поворачивается и идёт дальше.
        - Тётка-то того, ку-ку, - говорит брат, когда она наконец сворачивает у моста налево, к дому, стоящему у самой реки.
        - Помолчал бы, - хмыкает Жу и чихает - в тумане холодно и влажно.
        Собака не лает, никого не слыхать, когда Жу входит во двор. В доме тепло светятся окна. Только это чужой дом - соседний, Ольгин, а у Манефы все окна выходят назад, к огороду. Жу уже знает.
        - Надо же! Чего так долго? - слышит с порога, только кеды успевает снять. В доме жарко, пахнет так же, как на улице, - костром, и ещё что-то потрескивает, и Жу не сразу понимает, что всё вместе это - затопленная печь. По кухне ходит Ольга в халате и с полотенцем на голове. Манефы не видно. - Мы-то уж думали искать бежать. Где, что, весь день нету. Эт куда ты так-то?
        - Молоко, - говорит Жу и протягивает банку.
        Ольга всплёскивает руками и забирает банку, уходит к столу, кричит оттуда:
        - Парно! Бушь, баушка? Тёплое ошшо!
        - А, пришла, это самое. - Слышно, как Манефа шлёпает в комнате. Жу садится на диван на кухне. От тепла по телу растекается слабость. Хочется лечь и уснуть.
        - В баню-то подёшь? Пока горяча, - звеня посудой и не оборачиваясь, говорит Ольга. - Мы-то уже намылись, пока тебя ждали.
        - В баню? - Жу просыпается. Чувство тревоги колет в груди, как жаркая шерсть. - Зачем?
        - Суббота, дак, банный день. С поезда, я чай, не мылась.
        - А, да, эт самое, в баню иди-ко, да. - Манефа выходит из-за занавески, отделяющей кухню от комнаты. Загораживает проход своим большим телом. Смотрит на Жу - и как-то так странно смотрит, что становится не по себе. Как будто она и правда волновалась за Жу. Как будто она и правда переживала, где Жу ходит. И при этом какое-то тепло во взгляде. Как будто она и правда рада, что Жу дома.
        Жу неуютно, Жу отворачивается. Хочется спрятаться куда-нибудь от этих тёплых глаз. Что-то вроде стыда давит изнутри.
        - Иди, а то поздно будет совсем, нельзя же за полночь-то, - не унимается Ольга.
        - Почему? - спрашивает Жу, просто чтобы что-то сказать. Тревога продолжает колоть в груди. Жу чешется - не помогает.
        - А не знай, всё говорят: банник, ночью там, мол, - тараторит Ольга, шумно двигает ящики комода, достаёт полотенце, даёт Жу. - Идём-ко, я тебя провожу.
        Жу протягивает руку, как из обморока. Полотенце старое, жёсткое, от него пахнет дешёвым порошком. Жу держит его в руках, как мёртвую кошку, не знает, что с ним делать, куда положить. От тревоги становится невыносимо жарко.
        - Но, банник, я тоже слыхала, - соглашается тем временем Манефа. Она подвинула табуретку и села, где стояла - у прохода. Она тоже в халате, и волосы мокрые. Короткие, стриженые, нечёсаные волосы. Лицо красное, распаренное. Жу чувствует странную нежность, глядя на эту младенчески-розовую кожу и наивно нечёсаные волосики - и отворачивается, чтобы не смотреть. - Раньше каменки были, это самое, не пеци, а каменки, и вот за каменкой - там банник и жил.
        - В доме - домовой, в бане - банник, - рубит Ольга, обуваясь у двери. - Чудеса всякие творит. Убегали люди из бани, как есть, раздетые и всяко - пугало дак, после полуночи-то. Мне и мать рассказывала, что вот, пошли в баню мыться и убежали, что там всё застукалось, забрякалось.
        - Беда, - качает головой Манефа, но по голосу её не кажется, что беда, наоборот - ей как будто очень интересно, что дальше расскажет Ольга.
        А та и рада продолжать:
        - Я, например, баушка, тоже слышала в своей жизни-то, знашь! Когда отец умер, и мы в баню пошли. И на самом деле слышала. Мама говорит: «Ольга, пойдём с тобой самые последние», - ну, мы и пошли. Мы моемся - и вдруг у нас… Ну, в общем, труба, можно сказать, полетела, кирпичи загрохались по бане. Я - ох, а мама говорит: «Ольга, мойся спокойно». Мы, значит, домываемся с ней и приходим домой. И говорим всем своим: «Идите, у нас там труба, наверно, в бане обвалилась, шифер разбился, и там всё-всё покатилось». Они пришли, посмотрели - ничего. Всё нормально. Но грохот был страшенный! А кирпичи-то: грох, грох, грох, - вот так катились. А потом, на следующий день, брат полез туда, на саму баню, и сказал: «Вот, полбутылки водки не выпито, папа приходил допивать».
        - Дак папа перед этим умер?
        - Папа умер, - соглашается Ольга. - Девяти дней ещё не было. А он всегда прятал заначки там, от мамы, чтоб она не видела. На бане, на самой там, на потолке. Поставил вот так, в стороночку, и никто не найдёт. А он баню топит пока, может несколько раз выпить спокойненько, - смеётся она.
        - Да, вытти и попить, - кивает Манефа. Ей это, кажется, совершенно понятно.
        - Попить. И спокойненько. Лапти плетёт-плетёт сидит там, корзины плетёт. А домой вернётся, мама говорит: «Господи, пьяный мужик-то!» А он сходит, корзиночку в деревню снесёт кой-нибудь старушке, бутылочку купит и опять плетёт дальше. - Ольга смеётся, Манефа вместе с ней. Им обеим это понятно и близко. Жу переводит глаза с одной на другую.
        - Дак то не банник, то папа и приходил, - говорит Манефа.
        - Но, папа, - соглашается Ольга как о самом обычном деле. Жу чувствует, как мурашки бегут по спине, - и вдруг понимает, что Ольга приближается.
        Вот она отходит от комода и подходит ближе. Вот сейчас возьмёт за руку. Вот сейчас поведёт в баню. Заставит раздеваться. Заставит мыться.
        - Не трогайте! - Жу вскакивает с дивана и вопит, шарахается к стене. - Не надо! Я не хочу! Не пойду я!
        - Да ты чего? - Ольга так и замирает на полдороге. Смотрит на Жу изумлённо. - Блажная какая. Чего кричишь-то, режут, что ли, тебя?
        - Я не пойду, я не люблю баню, мне не надо, я так, не подходите, - перебирает Жу слова быстро-быстро, но уже без прежнего напора. Наоборот - становится стыдно, и Жу знает: чем дальше, тем больше будет накатывать стыд, если сейчас сесть, если замолчать, станет совсем невыносимо стыдно - и тогда-то они и сломают, тогда-то возьмут врасплох и будут делать, что захотят.
        Жу знает это. Сколько раз проходили. С отцом, с Мариной. Все они хотят, чтобы ты была хорошей девочкой. А ты и есть хорошая девочка. Чуть что - сразу поджимаешь хвост, а они и рады. Если уж ты чего-то не хочешь, добейся этого во что бы то ни стоило, - так говорил брат. А сейчас он молчит, стоит в углу и посмеивается. Ждёт, чем всё кончится. И Жу злится и на него, и на себя, и на стыд, который уже захлёстывает с головой. И на Ольгу. И на Манефу.
        - Да мне-то что, хоть запаршивь! - злится Ольга тоже.
        - Оля, Оля, - говорит Манефа тихо, а та заводится только сильнее:
        - Ой, всё, баушка, мне дела нет! Поз?ривайся[2 - Мучайся (диал.).], как знашь, ребёнка нашла малого! - бросает она и уходит.
        Слышно, как хлопает дверь в коридоре - в соседнюю избу.
        Манефа сидит на табурете. Жу - у стены. В комнату не пройти. Брат не вмешивается. Что теперь делать? Взять бы - да исчезнуть, как будто тебя не было. Но как? Это тебе не социалка, оффлайн не выйдешь.
        Жу садится на диван, вжимает голову в колени.
        - Ну-ну, что ты, - слышит голос Манефы. Такой - без жалости, просто голос. - Нашла беду, это самое.
        Слышно, как встаёт, идёт по кухне. Открывает банку, наливает молоко в стакан. Пьёт. Жу слышит, как она пьёт. В груди бьётся сердце, а Манефа делает по глотку, по глотку - течёт тёплое, сладкое.
        У Жу подводит желудок - ничего в нём не было весь день.
        - После жару молочка-то хорошо! - говорит Манефа довольно и даже крякает. Ставит на стол чашку. Жу слышит - ставит чашку, нажимает кнопку, включает чайник. - Ты ела чего? Супу будешь?
        Жу молчит. Дышит себе в колени. Брат молчит. Хоть бы сказал чего. Всё ведь из-за тебя, знаешь сам, всё это - только из-за тебя. Ненавижу. Кого? Себя, да, себя ненавижу!
        - Баня для вас, городских, непривычна, самое это, - говорит Манефа. Чайник шумит всё громче, и голос её как будто тонет в белом, паровом шуме. - А мы-то без бани никак, она, знашь, от всего, это самое. В баню сходил - как заново родился. В бане и лечат, и всё. Я-от тожо Володьку, ну, Олькиного мужика, налаживала в первой бане.
        - Олькиного кого? - Жу поднимает голову. В глазах сначала белеет, а потом проясняется - кухня, залитая жёлтым светом мутной лампочки, стол, Манефино лицо. Ещё лица - в рамке, за стеклом горки. Чёрно-белые, смотрят оттуда, как из окошка.
        - Мужа, мужа Олькиного, говорю. Она же невестка моя, дак вот. У меня ж двое, вишь, Володька и Колька, - говорит Манефа и показывает на рамку, где сидят они оба, один серьёзный, взрослый, второй - зелёный ещё пацан, недавно из школы. - Володька старший, а родился - ноги сюда-от были. - Манефа сгибает руку к плечу и показывает непонятно чего. Жу представить себе не может, как это вообще, ерунда какая-то. - Я родила его, а вот ноги сюда были, знашь - не разгибались. Медичка пришла, начала разгибать, а он рявкат вовсю, она говорит: «Да пусть!» А свекровка тут жила ошшо, она: «Десять родила, - говорит, - а такого урода нет!» Ну, мне обидно, знаешь, это самое. А тут мне одна старушка и это: «Пойди, в баню снеси, - говорит, - и пусть лежит на полке». Ну, я пошла. И он лежал. Я вымылась, а потом его стала. «Намыль, - говорит, это самое, она мне говорит, - намыль его, знашь, и вот, потихоньку…» А он уже всё! Как знашь что… Разопрел так, что уж больше ничего. Я взяла, так, потихоньку, с мылом - глажу, глажу… И разгладила ножки! - Манефа гладит себя по руке, как сына когда-то, давным-давно. Жу следит за её
движениями заворожённо. Будто и правда в руках её - младенец, крошечное, розовое тельце, мягкое, как первородная глина. И можно гладить, гладить, лепить, править, вылепить можно, что тебе надо: человека, какого хочешь, ножки любые, ручки. - И всё! И бегом оттуда, как, знашь, лишь бы не помер в бане-то! Скорей, тёпленькой водички, уж налито было, ополоснула, завернула и принесла. Ну, принесла и никому не показывала, чтоб никто не увидел. Вот.
        Чайник щёлкает, и она отворачивается. Наливает себе кипятку. Двигает табуретку, садится к столу. Достаёт с полки конфетки в пиале.
        - Дак чего, супу будешь?
        - И выправили? - спрашивает Жу. После крика голос охрип, так часто бывает.
        - Чего? - не понимает Манефа.
        - Выправили ножки?
        - Дак а то! Знашь, как бегал, самое это!
        - А теперь как?
        - Дак теперь-то он не живой, - говорит она равнодушно. - В девяносто четвёртом году, самое это…
        Жу чувствует себя неловко, а Манефа как будто не замечает. Кидает в кружку пакет, мешает ложечкой. Привстаёт и включает телевизор. Там в мутных разводах появляется говорящая голова, но что говорит, не слышит ни Жу, ни Манефа - звука нет, одна голова. И всё-таки некоторое время они смотрят на экран, как будто что-то понимая.
        Пока Жу не приходит в себя.
        - Пойду я. В баню, - говорит и встаёт с дивана.
        - Иди-иди, - кивает Манефа, не отрываясь от экрана. - Там, у туалета, направо. Найдёшь?
        - Найду, - кивает Жу.
        - Холодная в ведре у двери, горяцая в боцке на пецке.
        - Я разберусь, - говорит Жу и выходит.
        Кажется, уже светает. Неистово поёт соловей у самого дома. Огород как будто ещё спит, кустики помидоров, или чего там, в рядок кажутся вялыми. Жу стоит у двери в баню, держится за ручку. Не решается зайти. Баня низенькая, старая. Крыша на уровне глаз.
        - А тебе это точно надо? - начинает брат, и это подстёгивает.
        - Точно. Сто проц. Стой тут.
        Жу решительно открывает дверь и шагает.
        Предбанник, закуток. Вторая дверь - в парную. Свет - через крошечное окошечко, и в темноте Жу налетает на здоровое ведро. Плещется вода на кеды - холодная. Чертыхаясь, Жу отодвигает ведро в сторонку, разувается, приоткрывает дверь в парилку и заглядывает.
        Пусто, влажно, темно. Но глаз привыкает и выхватывает - деревянные стены, лавка, тазик на полу, бок печки. Жар обдаёт лицо и голову. Влажный, душный жар. И запах - сильный запах берёзы, размокших листьев.
        Но никого. Точно - никого.
        Жу шагает внутрь, закрывает за собой дверь и начинает раздеваться. Стаскивает куртку и толстовку. Снимает штаны, полосатые, в которых весь день, как клоун. Футболку. Трусы. Голышом стоит на мокром полу. Кожа краснеет. Жар обнимает тело, и оно становится вдруг влажным, нежным, мягким. Как будто бы не своим. Первозданная глина, лепи из неё что хочешь. Девочку. Мальчика. Человека.
        Жу стоит с закрытыми глазами. Сердце стучит. Надо помыться. Как раньше. Это не трудно. Прикоснуться к этому телу. Не чужому. Просто телу. Это не стоит ничего.
        - Эй! - голос брата. Не из-за двери - снаружи, у окна. - Ты там живая?
        - Тебе сюда нельзя! - кричит Жу. - Не гляди!
        - Да я и не гляжу, делать мне, что ли, нечего, - отвечает обиженно. Слышно - отходит.
        - Тебе сюда нельзя, - еле слышно повторяет Жу и начинает шевелиться.
        Каждое движение заставляет ходить кровь в теле. Каждое движение можно почувствовать, а значит, тело - моё. Да, моё, ничьё больше. Так, воды. Горячей, холодной. В таз. Нырнуть. Глаза открыть - болтаются волосы, как водоросли. Русалка, ундина. Рот открыть. Пускать пузыри.
        Фу! - Жу выныривает, с шумом отфыркивается. Не хватало ещё захлебнуться. Было бы глупо, ужас! Почему-то смешно. Жу хихикает и ныряет снова.
        - Эй! - слышит голос брата из-за стены. - Ты там чего? Банника встретила, что ли?
        - Не лезь, тебе сюда нельзя! - кричит Жу, выныривая. И повторяет: - Тебе сюда нельзя! - как будто сама фраза доставляет удовольствие.
        Мылит голову, тонет в мыльной пене и моется, натирая тело до красноты, до жара, обливается водой разной, тёплой, холодной, с настоем березового веника и простой.
        И ни о чём не думает, и чувствует себя непривычно хорошо.
        И уже когда вытирается, вдруг слышит - гремит что-то и рушится, непонятно где - не то тут, не то снаружи. Жу визжит, прыгает к двери, но не успевает выскочить - из предбанника голос брата:
        - Да я это, я, не вопи! Ведро, чёрт бы его побрал! Кто на дороге поставил?
        - Оно уже пустое, - ухмыляется Жу и влезает в полотенце, которое теперь - тёплое, мягкое и пахнет свежестью. - А чего попёрся, говорят же: нельзя.
        - Да тебя ждать задолбаешься! Я замёрз уже, как цуцик!
        - Выхожу, - говорит Жу и одевается.
        - Ну, наконец-то, - ворчит брат. - Я думал, ты уже утопилась.
        Потом они сидят у бани на скамеечке. Свежо, но не холодно. Жу расчёсывает пальцами волосы. Так хорошо, что хочется мурлыкать.
        - Надо было им сказать, - говорит брат.
        - Что?
        - Ну, что мы тоже маму видели.
        - Это не считается.
        - Почему?
        - Не знаю. - Жу пожимает плечами. - Потому что во сне.
        - А то, что покойник водку пьёт, считается?
        - Так то не во сне.
        - Ну и что. Всё равно можно было сказать.
        All inclusive
        Тот сон Жу помнит хорошо. Даже слишком.
        Это уже дома было, после больницы, не сразу, но Жу не помнит точно когда.
        Да и неважно.
        Мать уже какое-то время не снилась. Перестала после таблеток. Успокоилась, и все успокоились, всем полегчало.
        И вот - опять.
        Яркий и праздничный, заполненный светом и музыкой - сон не сон, а состояние счастья. А потом из него проступает гигантский зал гигантского отеля на берегу Красного моря. Почему именно Красного? Потому что Жу не знает другого. В Египет ездили с мамой, давно, много лет назад, но это ощущение - оторванного мира, оазиса в пустыне, дворца, сделанного из гипсокартона, помнит до сих пор.
        Утром - море, солнце, пляж. Напитки в баре - разноцветные коктейли с пластиковыми трубочками. Днём - ленивый отдых в номере: телик, планшетик, поваляться под мерное бормотание кандея. Пахнет песком, солью и средством, с которым тут моют кафельные полы. За окном шелестят жёсткими листьями пальмы и курлычут горлицы - сизые с белой шеей, в России таких нет. Если открыть окно, войдёт горячий воздух, запахнет мокрой травой - поливают лужайку. Все запахи особые, яркие, пряные. В России никогда и нигде, в самые знойные летние дни не бывает таких.
        Но окна открывать не будут. И так жарко. Зашторить окна и спать.
        Вечером - в ресторан. Золотой и хрустальный, как бы дворцовый зал на множество столов, и все заняты. Играет музыка. Бронзовокожие арабы в ослепительно-белых одеждах стоят на раздаче. Многоязыкая толпа снуёт между столами со снедью, между открытыми жерлами горячих садков и горами свежих овощей и фруктов, между корзин с хлебами и блюд с рыбами. За чем-то экзотическим, вроде жареных кальмаров, выстраивается очередь. Скворчат, извиваясь, сардельки на гриле. Тихонечко журчит шоколадный фонтан фондю. Люди ходят неспешно, но на всех лицах - скрытое недовольство: боятся, что еды не достанется, что их обойдут, оторвут лучший кусок. Боятся, но стесняются своего страха - вроде как неприлично, вроде так всего много, что даже мысли не может быть о недостаче. Но люди ничего не могут с собой поделать - толкаются, обходят друг друга в очереди, первыми спешат схватить большие куски. Толпа пробуждает жадность. И всё это - с милыми улыбками, под бодрую музыку живого ансамбля в углу зала, под скрип двигающихся стульев, под шипение мяса на углях, скворчание масла на сковородах, шорканье множества ног,
фальшиво-радостные приветствия: ха-ай!
        Hi! All inclusive! Праздник каждый день.
        Жу сидит за столом с тоскливым чувством. На столе уже гора снеди: мясо, рыба, сыры, хлеб, овощи, какие-то сосиски и парящие каши, макароны, тарелка с супом… Жу чувствует подкатывающую тошноту от одного взгляда на всю эту еду. А мама всё бегает по залу, всё приносит ещё и ещё.
        - Там лосося дают, идём, - говорит, прибегая в очередной раз, и тащит Жу к очереди, где на раздаче бело-бронзовый шеф с натянутой улыбкой на лице делит нежнейшую, розовую, сочащуюся соком, чуть сбрызнутую лимоном гигантскую рыбу.
        Он отхватывает от туловища большие куски и щедрым жестом спускает на подставленные тарелки. В очереди - пожилые немцы, обсуждают рыбу, недовольны - плохо пропеклась. Жу не знает немецкого, но понимает. Не удивляется этому совсем.
        - Стой тут, - говорит мать, хотя Жу и так уже стоит, понуро и безропотно. - Я поищу тарелки.
        - Ма, и так уже тонна хавчика, нам не хватит? - слабо спрашивает Жу.
        - Ты не понимаешь, тут много не бывает. Стой.
        И уплывает, а Жу стоит тоскливо, и немцы морщатся то на Жу, то на рыбу, а на руках у немки - собака породы джек-рассел, зову Росси, Жу не знает, откуда знает, но точно же - Росси. Белая с рыжей мордой, как все джек-расселы. Скалит зубы на Жу совершенно беззвучно.
        Очередь подходит. Рыба не кончается. Хотя откуда такая рыба в Египте? Жу думает меланхолично, что вообще-то эта рыба очень дорогая, а тут куски такие - не меньше тыщи, но какая разница, all inclusive.
        Очередь доходит до немцев.
        - О, как раз вовремя. - Мать нарисовывается с левой руки. - Не сутулься, стой нормально.
        Жу не отвечает. Стоит. Шеф с улыбкой отстёгивает немцам по куску, кусок мужчине, кусок женщине, они разворачиваются, боком выходят из очереди, и у женщины рыба скользит по тарелке и падает на пол.
        - Неумеха, разиня! - ругает её муж, а она не поднимает рыбу - ставит на пол своего Росси, и тот начинает быстро жрать, чавкая и глотая.
        - Ничего, мем, не страшно, мем, дайте свою тарелку, тут рыбы хватит на всех, рыбы очень много, мем…
        Шеф кладёт новый кусок, а Жу смотрит на Росси, и что-то начинает в голове щёлкать, сцепляясь.
        - А собака - разве, это нормально?
        - Проходи, проходи, - толкает мать в бок. - Тарелку давай. - И сама уже улыбается пластмассовой улыбкой гипсокартонному шефу. Тот кладёт ей здоровый кусок рыбьей плоти.
        - Собаке рыбу - это нормально? - не унимается Жу. - Это же дорогая еда.
        - Что ты несёшь? - шипит мать, кивая шефу восковым лицом, и выскальзывает из очереди, увлекая за собой Жу. - Здесь этого добра - сколько хочешь. Ешь и молчи.
        - Но мам. Но собаке. Как-то…
        - Что тебе не нравится?
        Жу не отвечает. Они идут через зал, где за каждым столиком налегают на еду, горы еды, разной еды, везде еда, всюду, слишком много - хорошей, вкусной, сладкой, жирной.
        Жу тошнит.
        - Я не хочу.
        - Чего ты не хочешь?
        - Есть не хочу.
        - Не придумывай!
        Но Жу швыряет свою тарелку на стол, тарелка падает, но не разбивается, она зависает над полом, и рыба зависает тоже, и Жу начинает догадываться.
        Становится страшно. Хочется бежать, прятаться. Хочется кричать. Потому что Жу понимает - что это. Где они. И понимает главное: если сейчас съест хоть кусок из всей этой пищи - хоть один маленький кусочек, уже не убежит отсюда, останется с матерью, останется здесь.
        - Вернись немедленно, подбери и ешь! - кричит мать истерично. Никогда так не кричала. Жу смотрит вокруг испуганно - жрут и жрут, не люди уже - улитки, чудища, ползут тупыми мордами, набивают бездонные брюхи. - Здесь еды не считают, здесь изобилие, здесь есть всё, ты разве не понимаешь?! - слышится голос матери. - Для всех голодных! Убогих и сирых! Для всех! Ешь! Ешь и успокойся!
        - А мы спокойны, - слышит вдруг Жу другой голос. Не свой. Свой, но чужой. Мужской голос. - Мы вообще не волнуемся.
        Брат. Вышел из глубины зала и идёт к ним. Такой же, как Жу, близнец, копия - но другой: смелый, решительный, уверенный в себе. Парень.
        - Ты кто? - Мать ширит на него глаза. На него - и на Жу.
        А Жу чувствует радость. Жу чувствует удовлетворение и сладость мести.
        - Какая разница, - говорит брат, вставая перед матерью, загораживая Жу. Такой же - но другой. Сильный. - Главное: кто ты.
        - Как - кто? Как - кто? - Мать заходится возмущением. - Я мать! Я родила! Её! Тебя!
        - Меня ты не рожала, - усмехается брат, и Жу чувствует, что это она усмехается - такая же усмешка, её усмешка на губах. - В общем, так, - говорит брат. - Мы сейчас уходим. И ты больше к нам не сунешься. Поняла?
        - Это вообще что такое?! - кричит мать. - Да я слышать не желаю! Она моя дочь! Она должна быть со мной!
        - Она теперь - это я, - говорит брат. - И ты нам никто. Тебя вообще уже нет.
        И уходит. Берёт Жу за руку и ведёт через весь зал, через трупы животных, рыб и птиц, разлагающиеся, смердящие трупы, через ворохи высохшей зелени и растений, слизь и плесень, червей в хлебах и мух над прокисшими соусами, мимо засохшего шоколада, потрескавшихся пирожных, через весь этот тлен, - смотри, смотри и понимай, соображай и запоминай, твердит брат. Вот что это, вот каков их рай. Смотри. И думай. Кто ты, а кто я. Я - это ты, ты - это я, а иначе не может быть.
        Иначе не может быть, повторяет Жу, пробуждаясь из этого ада. Я - это ты. Жу. Не мальчик и не девочка. Не брат и не сестра. Жу - человек. Неделимое целое.
        Чувствует на губах свою - его - довольную улыбку: теперь понимаешь.
        Симка
        Белый свет становится солнечным, и Жу всплывает из колодца. Всплывает, всплывает - пока, наконец, не открывает глаза.
        И первое, что видит: мужика в трениках. Спокойно, как у себя дома, он стоит перед раковиной, спиной к дивану, на котором Жу, смотрится в зеркало и что-то делает - держит руки у рта. Жу обмирает, боится пошевелиться, боится приподняться - вдруг скрипнет пружина, вдруг он поймёт, что Жу не спит. Но мужик не обращает на неё внимания. Доделав, открывает дверцу ящичка над раковиной, кладёт что-то на полку - Жу замечает, это маникюрные ножницы, крошечные, изогнутые, - закрывает и уходит из комнаты. Уходит на кухню.
        Усы, догадывается Жу. Он подстригал себе усы.
        - Ну, ты, блин, засоня, - слышит в этот момент и от неожиданности подпрыгивает в постели.
        Брат. Сидит на диване в ногах. Придерживая одеяло на груди, Жу лупится на него во все глаза.
        - Чего?
        - Чего-чего. Спать надо меньше. Ты вчера весь вечер моталась и одной простой вещи не заметила.
        - Погоди. Ты давно тут сидишь?
        - С рождения, - крысится брат.
        - Ты же видел, тут кто-то сейчас был?
        - Какое мне дело! Ты слушать будешь?
        - Да, извини. Так чего?
        Жу встаёт и подходит к раковине. Открывает дверцу ящичка. Привстаёт на цыпочки, чтобы увидеть полку, - так и есть: крошечные маникюрные ножницы, изогнутые, но Жу и такие пойдут.
        - Да того! Ты вот даже не заметила, что они там, у школы, все по телефону вчера трепались.
        - Ну.
        Жу почти его не слушает. Берёт ножницы, зажимает прядь волос и пытается стричь, искоса глядя на себя в зеркало на дверце ящика. Волосы жёсткие, ножницы маленькие. Они вгрызаются, но не режут.
        - Баранки гну! Ты правда, что ли, не сечёшь? У всех пашет, а у тебя нет. Это что значит?
        - Что?
        - Да что оператор другой, слоупок ты! По утрам такая или по жизни?
        - Ох, отстань. Сам как будто больно умный.
        Жу начинает злиться. Ножницы бестолково закусывают волосы, сминают их, кромсают, но не стригут совсем. А так хотелось укоротить. Отросли уже, Жу чувствует это - неприятные, длинные. Надо отрезать. Не до города же теперь ждать.
        - Может, и не больно умный, но я, в отличие от некоторых, что-то вокруг себя замечаю.
        - Молодца. Возьми орден.
        - Себе повесть. Надо местную симку доставать.
        - Вот и доставай.
        Жу перестаёт мучить волосы, с досадой глядит на ножницы. Изогнутые, маленькие. Слишком маленькие. Нужно раздобыть нормальные. Спросить, что ли, у Ольги? Как-то ведь они тут стригутся, не могут же совсем без этого.
        - Эй, ты не заболела, часом? Это же симка! Связь! Инет! Жизнь! Ты что, реально всё это время без сети собираешься? Узнавай давай. Спрашивай. Магазины тут есть, в конце концов.
        - О’кей, надо будет проверить, - говорит Жу, возращая ножницы на место. Закрывает дверцу шкафчика. Смотрит на своё отражение. Волосы уже доросли до мочек ушей.
        - Эй, ты вообще? - Брат вылезает перед лицом. - Э-эй! Я тебе про симку, алё!
        - Да отстань ты! - Жу отмахивается от него, отходит от умывальника. - Я слышу всё. И что?
        - Энтузиазма в глазах не вижу.
        - Да чего ты ко мне привязался? - Жу чувствует волну раздражения. - Прям сейчас в магаз бежать?
        - Ну, может, не сейчас. Но побольше энтузиазма, побольше.
        - Нормально у меня с энтузиазмом. В самый раз. Отойди.
        Жу заправляет постель. Ощущает его взгляд: смотрит без доверия. Конечно, он же чувствует, не может не чувствовать, что Жу врёт. Нет, не врёт, ладно. Но так. Не знает точно, чего хочет. И это странно. Даже страшно. Потому что с мёртвым телефоном оказалось вполне сносно. Все Паши и прочие где-то далеко, в другой реальности, и мешать их с нынешней почему-то не хочется. Они сами по себе, здешний мир - сам. Непересекающиеся прямые. А брат хочет их пересечь. Хорошая ли это идея, Жу пока не знает.
        - Встала? - доносится тут из-за занавески, и выглядывает оттуда Манефа. - Как спалось после бани-то?
        - Спасибо. Хорошо.
        Жу кивает и невольно опускает глаза. Не хочет, а вот сами. Хорошая девочка, воспитанная - как Жу в себе эту девочку ненавидит!
        - Мне симку надо, - вдруг поднимает глаза скромная девочка.
        - Чего? - переспрашивает Манефа и уходит. Не то не понимает, не то не хочет слушать. Жу переглядывается с братом, он кивает: иди. Жу топает за Манефой на кухню.
        Там на столе - тарелка с кашей, хлеб и две чашки. Манефа привычным жестом, почти не глядя, тюпает рычажок на чайнике. Опускается на свой излюбленный стул.
        - Кушай, - кивает на тарелку. Оборачивается к телику, хочет его включить, но он не отзывается на пульт.
        Жу заглядывает в тарелку - овсянка. Каша-размазня. В больничке давали такую - мерзкую, склизкую, холодную. На воде. А тут какая-то она желтоватая, симпатичная. Жу ковыряет кашу ложкой - пар обдаёт лицо. От запаха желудок просыпается: Жу вспоминает, что вчера поесть не удалось. Начинает уплетать кашу.
        Манефа разбирает пульт, вытряхивая на пухлую ладонь старые батарейки. Бормочет под нос:
        - Батарейки, что ли, того, это самое… Ах, Ольге бы сказать, так ушла, поди, - вскидывает глаза на часы на стене. - Ушла. О то бы купила.
        - Я схожу, - говорит Жу. - Куплю. Мне бы ещё симку. В телефон. У меня не работает. Мне местную надо.
        - А, дак я это, не знай, чего, это самое, - растерянно говорит Манефа и хлопает на Жу глазами.

«Ещё бы ты знала», - цедит брат сквозь зубы.
        - В магазине не продаётся? - Жу начинает говорить громче, словно Манефа глухая.
        - А, в магазине? Можот, и в магазине. Я не знай. Я годов двадцать не работаю в магазине-то. Я ведь, знашь, там сколько работала! Он не там был ошшо, он потом уж переехал, без мене. А тут был, ближе. Ну, знашь?

«Беги, систер! - брат проводит ладонью у горла. - Она сейчас про деньги опять заведёт. Беги!»
        - Не-а, - беспечно говорит Жу, мажет булку маслом. Кто бы сказал раньше, что будет уплетать овсянку с булкой с маслом - а вот, поди же. Голод зверский. Может, после бани?
        - Дак за мостом сразу, как на Хоменки идти. Хоменки - ты-то знашь! Ты вечор весь день там была - Хоменки, школа где. Валентина там живёт, доярка. То Хоменки. А тут у нас - Овечий р?чей.
        - Овечий ручей? - переспрашивает Жу с набитым ртом.
        - Но! - кивает Манефа. - Дальше идти если, дак там холмик будет, а из-под него ручей. Всегда воду оттуда брали, на Крешшенье особо.
        - А, - кивает Жу. - Дак а где магазин был?
        Брат делает большие глаза: ты как говорить стала? Жу игнорирует. Ну его, зануду. Жу просто весело болтать с Манефой. Утро бьёт в окно, масло вкусное и булка мягкая. Чайник отшипел, Манефа разливает кипяток. Вот и принцесса Нури смотрит с коробки сказочными глазами. Жу хорошо и спокойно, ни от чего.
        - За мостом сразу, говорю же.
        - Где церковь, что ли? Он за церковью был?
        - Это нонь он подоле церкови.
        - Но, - кивает Жу, как они тут все, совершенно не отдавая себе отчёта, и брат начинает кашлять, сам себя стучит по груди и делает огромные глаза: ты нормальная вообще?!
        - А тогда там и был.
        - В церкви, что ли? - поражается Жу.
        - Да нет! Рядом там, домушко такой, он и нонь стоит, да нет там ничего, видала, поди.
        - А, это. Где хозяйственное такое здание.
        - А там, где главно, это самое, - там у нас клуб был, - продолжает Манефа как ни в чём не бывало. - Где купол. А что, места много. А нам отдельный вход сделали. Там и склад, и магазин. А после уж перевезли. И вот, знашь что, - вдруг оживает она и принимается рассказывать с жаром, - я уже не работала года два - да, два года уже не работала, магазин перевозили, начали убирать эти… яшички - и нашли мои деньги, которы потеряла-то! Триста рублёв - шутка ли. А у меня ведь сначала-то как недостачу удержали. Я сколько лет выплачивала долгу-то - у, беда!
        В глазах Манефы - боль и отчаянье, как будто всё это не сорок лет - вот вчера только случилось. Жу невольно кивает. Брат кивает тоже, но тут же спохватывается и корчит мину.
        - Но нашли, - говорит потом, как будто успокоившись. - Этой - травиной. Мы как повесили там, где склад, где я деньги держала, так она там и висела.
        - Все два года?
        - Не! Чего - два! Я не работала два, а до того ещё работала лет семь, наверно. А всё равно нашлись, видишь, работат травина-то! А мне топерь говорят: «Помоги, Маруся, ты знашь ведь, это самое, у тебя же травина есь». А что травина? Я её сама не брала, я за ей в Палкино ездила, там дедка был, я у него взяла, а сама ничего не знаю, даже как ложить. Я ни слов, ничего не знаю, и не надо оно мне. У меня Люська была, невестка, вот была знаюша, да у меня не было с ею согласия, с той. Не любила я её, потому что она… Она приходила мне тут… Володька заготовлял дрова, - у меня же два сына, Колька да Володька, - говорит Манефа и кивает на рамку с фотографией в трюмо. - Привёз, а ей что-то показалось мало. Денег много отдала, а дров мало. Она говорит: «Столько отдай». Дак Ольга отдала ей деньги, а Люська пришла сюда ко мне и на меня тоже, знаешь, самое. Я говорю: «Ты мене не говори, ты с сыном разбирайся, а мне тут ничего не касай». А она говорит: «Да ведь я, - говорит, - могу сделать!»
        - Что сделать? - не понимает Жу.
        - Да уж вот что сделать! - Манефа возмущённо жуёт пустыми губами. - Видать, знала что. Так и говорит: «Я могу сделать, да». Пришла и мене начала. А я говорю: «Знаешь что, Люська, я с тобой не связываюсь, он заготовлял тебе, ты с ним рассчитывайся, меня не касается». Ну, вот. Она посидела-посидела, так и ушла. Ой! - вдруг всплёскивает Манефа руками и обрывает сама себя, морщится, словно запрещая себе говорить. - Грешно все это! Люська-то лежала потом двенадцать годов, не могла умереть. Она мне всё отдать хотела. Звонила: «Приди, Маруська». А я говорю: «Нет! Не приду, и не проси - не приду!» Она всё: «Давай я тебе, знашь что, ты пиши, а я… я тебе продиктую». - «Ничего, я у тебя, - говорю, - брать не буду. Ничего».
        - Чего она хотела вам отдать? - спрашивает Жу, чувствуя, что начинает путаться. Что-то главное ускользает и остаётся ворох слов.
        - Ну, видать, есть чего там, я не знай, - отвечает Манефа сухо. Вдруг замыкается и выдавливает из себя, как будто с большой неохотой: - Слова какие, что ли. Я не знай. Не согласилась дак.
        - А зачем ей это нужно было?
        - Да она не могла умереть-то, ей надо было обязательно передать кому-то. Без того не умрёт. И она передала. Но, передала - Ленке Быковой, знашь, само это. Ленке, Евстольи-то Капитоновны племяннице, ты лонись была у Евстольи-ти? Но, вот.
        - Ах, Ленке… Да, да, помню… Ленка тоже работает в магазине?
        - Не работат она нигде! - отрезает Манефа недовольно. - Так, шляется. Шелупная. Не работает! - повторяет, как будто оскорбившись, что Ленку причислили к её коллегам. - Это Маринка, дочь Евстольи-то, работает в этой - в «Берёзке». А Ленка - та племянница.
        - Ага, ага. - Жу кивает.
        Брат в изнеможенье падает на руку на краю стола. Жу даже не смотрит в его сторону.
        - Остыл уже, - говорит Манефа, только на половине чашки замечая, что пьёт холодную, цвета дубовой коры жидкость. - Погреть бы. - И включает чайник.
        - Ну что ты с ней разговариваешь? - нудит брат. - Как будто тебе заняться больше нечем.
        - А есть чем? - интересуется Жу. Настроение всё ещё хорошее. Просто так, ни от чего. На улице солнечно и лениво. От земли парит. Когда они вышли из дома, собака у будки поднялась, потянулась и с видом очень занятого человека залезла внутрь. Чтобы не видеть и не лаять. Лаять ей явно лень.
        - Шарик? Тузик? На-на-на! - Брат заглядывает в будку. Цокает языком. Собака внутри ворчит, зевает.
        - Оставь, - говорит Жу. - Вот тебе точно делать нечего.
        - Конечно, лучше с бабками трепаться. «Но!» - тянет с утвердительной интонацией, передразнивая Жу.
        Жу ухмыляется, потягивается всем телом, так что майка задирается и видно впалый бледный живот.
        От забора - улица, река, распахнутый вид вниз по деревне. Перекатываются холмы от окоёма до окоёма. Как там? Хоменки, К?шачий городок, Овечий р?чей. Названия-то какие, не названия - чистый мёд. Купола торчат посредине, как гвоздь, как шест, к которому привязано мироздание - четыре коровы, четыре холма, четыре конца одной деревни: Хоменки, Кошачий городок, Овечий ручей… А четвёртая как? Надо будет спросить. И река между ними, не видно её, но она есть - река. Купола плывут по-над нею.
        Разве что куст сирени, сияющий, пышущий цветом, загораживает купола. Полыхающий куст. Запах бьёт в нос, плывёт в разморённом воздухе.
        Жу с удовольствием морщится.
        - А про травину эту надо разузнать, пригодится, - нудит брат всю дорогу до реки. - А чего: вернёмся домой такие, бизнес откроем: «Травина - найдётся всё!»
        - Тихо ты. Глянь, - обрывает его Жу и кивает вниз, с моста, который они как раз переходят.
        Там, за забором ближайшего дома вдруг поднимается из грядки чёрная Альбина. Измождённое лицо, а глаза - нехорошие, горящие. Зырк, зырк ими во все стороны.
        И уставилась в Жу.
        Нет, не в Жу даже - в брата. Жу прямо спиной чует - в брата.
        Но секунда - и скользнула в сторону. К забору. А оттуда, из-под бурьяна - прыскают, как тараканы, мелкие пацаны. Штурмуют склон, лезут напролом. Шуршит под их ногами трава.
        - Вот я вас, окаянные! - кричит снизу Альбина. Потрясает немощным кулаком над головой.
        - Колдовка, я ж говорю! - кричит последний пацан остальным. - Точняк, колдовка!
        Вывалились прямо к ногам Жу. Один прыскает в одну сторону, другой в другую, третий замешкал, Жу делает шаг - и он драпает дальше, за остальными.
        - Видали?! Видали?! Не картоха, она траву драла!
        - Так стучала же! Стучала как картошка!
        - Опух ты, какая картошка в июле?
        - Колдовка, сто пудов!
        И сыплются с моста - с другой стороны.
        - На бону! - слышит Жу. - Кто последний, тот гондон!
        Смех звенит, и неясные крики.
        Альбина уже забыла про них, снова что-то копает - чёрная спина, как колесо, над зелёными сорняками. Слышно, как что-то гулко стукает о стенки металлического ведра.
        Жу переходит мост и идёт дальше.
        - А пацан-то прав, что колдовка. - Брат нагоняет, встраивается в ногу. - Ты видела, как она на меня смотрела? Фу, до сих пор холодно.
        - Не смотрела она на тебя.
        - А ты почём знаешь?
        - Она тебя не видит.
        - Это ты так думаешь. А мне кажется…
        - Тебе не может казаться.
        - Слушай, ты чего такая сегодня дерзкая, а? Нет, я не понял! Ты прямо…
        Но закончить не успевает - потому что Жу уже тянет на себя тяжёлую дверь и входит в прохладное нутро магазина.
        Звенит колокольчик, привязанный к ручке, и Жу ныряет лицом в грязный тюль занавески перед входом. Еле выпутывается.
        Тут прохладно, полутемно и пахнет хлебом.
        Нет, не только - пахнет всем на свете: стиральным порошком и свежей резиной, копчёной колбасой и луковой шелухой. Пахнет мокрым кафелем и немного капустой. И ещё чем-то, и ещё, чего названия Жу не знает.
        И всё равно, главное - пахнет хлебом. Сильнее остального.
        Хотя вообще-то в магазине есть всё. Направо - одежда, игрушки, гирлянды искусственных цветов. Лезет в глаза зелёное и красное, жёлтое и розовое. Аж свербит.
        Налево - продукты. Стеллажи бутылок. Витрина с кефиром, йогуртом, сыром и сосисками. Витрина кажется давно не мытой. Ценники на продуктах выцвели. Да и вообще вместо продуктов - бутафория: пустые бутылки из-под кефиров, пустые баночки от йогуртов. Сыр кажется пластмассовым.
        Но это всё ерунда. Главное, хлеб настоящий.
        Большая каталка с железными полками заполнена ржаными буханками. Коричневые бока словно бы распирает изнутри - от свежего, спелого, сытного. Корочка хрусткая даже на глаз. Жу смотрит - и не может оторваться. Будто не было завтрака. Будто никогда не было такого хлеба.
        Сглатывает слюну.
        - С солью хорошо, - говорит брат.
        - Ага. А ещё с маслом. С растительным.
        Откуда-то из далёкой, почти стёртой памяти выплывает - детство, дачное, летнее, солнцем пронизанное, томное. Поселковый магазин и запах вот этот, пекарня там была своя. Отрезать корочку, полить расстилкой. Нерафинированной, ароматной. Посыпать солью. И в рот.
        Мм… Жу закрывает глаза. Но и там, за закрытыми, видит всё это снова - корку, соль, масло. И маму. Всё это - в руках у мамы.
        Солнце вышибает из глаз слезу.
        - Заказывай, - чужой голос врывается во внутренний свет.
        Жу открывает глаза.
        Тётка глядит из-за витрины. Большая и сильная. Как все местные тётки.
        - Заказывай, - повторяет, глядя на Жу сверху вниз со странной смесью профессионального презрения и искреннего любопытства. Жу передёргивает под этим взглядом, руки сами тянутся к голове - повернуть шапку. Но шапки нет. Жарко, какая шапка.
        - Хлеба, пожалуйста. - Протягивает деньги. Тётка оборачивается, ловко подцепляет в пакет буханку, с разворота роняет на стол. Хлеб скользит, как живой, прямо в руки Жу.
        - Двадцать два шестьдесят. Что ещё?
        - Батарейки.
        Брови у тётки взлетают, но она не спрашивает ничего. Наклоняется, лезет куда-то в подвитринье. Наконец выныривает с уловом - две батарейки хлопают о стекло.
        - Всё, - отвечает Жу на немой вопрос в глазах продавщицы. Та щёлкает счётами. Жу пялится - они как из другой жизни, из старого советского кино, а тётка как ни в чём не бывало: щёлк-щёлк:
        - Восемьдесят три сорок.
        И ссыпает на пластиковую тарелку звонкую сдачу.
        Брат больно впечатывает локоть под ребро. Жу ойкает и говорит:
        - А мне ещё надо симку. У вас продаются?
        - Нет.
        - А… А где, не подскажете?
        - Нет, - отрезает тётка и смотрит уже на следующего покупателя за плечом Жу.
        Жу оборачивается - сзади, оказывается, очередь, целых два человека. Ближняя женщина смутно знакомая - старушка, круглое личико, как печёный помидор, хитрые глазки. Кивает Жу, но Жу никак не сообразит, откуда может её знать. На всякий случай тоже кивает коротко и не смотрит в глаза.
        А вот следующая за ней - вчерашняя училка. Она тоже узнаёт Жу и улыбается.
        - Это в городе только, - говорит, - сюда не возят.
        - В городе… А здесь где-то… нигде?
        Жу поверить не может, как-то это не вяжется. Все со своими мобильниками, и у всех симки из города? Как же так.
        - Нет, здесь не торгуют, - вступает в разговор ближняя старушка, которую Жу всё не узнаёт. Она уже складывает в пакет пачку макарон и кулёк конфет - розовых, посыпанных сахаром карамелек без обёртки, таких же, какие сохнут в вазочке у Манефы. Нет, сама Манефа их ест, сосёт, перекатывая меж беззубых челюстей, а Жу не может даже заставить себя взять их - такие они шершавые, неприятные, эти конфеты.
        На ценнике написано «Дунькина радость».
        - А автобус когда? - спрашивает Жу, поднимая глаза от конфет. Не сама даже - брат спрашивает. Жу не догадалась бы.
        - Автобус? - Училка смотрит на Жу с весёлым удивлением. - Нет у нас тут никакого. Мы все так.
        - Сами с усами, - смеётся старушка, отходя от прилавка, но не собирается уходить. Видно, что ей интересно принять участие в разговоре.
        - Сахару мне, Марин, сахар есть? - спрашивает училка продавщицу.
        - По двадцать три. - Та отворачивается в угол, к огромному белому мешку. - Сколько?
        - Кило три давай. И вермишели ещё, вон той.
        - Паутинки?
        - Ага. Ты сюда-то приехал как? - Училка оборачивается на Жу.
        - Так. - Жу пожимает плечами.
        - Да на Митьке, на Митьке, - уверенно говорит старушка, и Жу испуганно глядит ей в лицо: откуда же она может Жу знать?
        - Так-от это наш самый автобус! - смеётся училка. - Удобно, ждать не надо, прямо к дому! Телефон-то дать? Запиши.
        - Спасибо. У меня есть, - говорит Жу, чувствуя, что это засада. Потому что купить симку можно в городе, а в город - только на такси. А чтобы вызвать такси, нужна симка, которая только в городе, а в город только на такси…
        - Так-то дойти можно хошь до Палкино, хошь до Верхсогрино, - слышит краем уха мрачную продавщицу. - А там-то трасса, уж кто-нибудь пойдёт.
        - Дак не местный, что он знат-то? - слышит Жу за спиной.
        А сама смотрит на дверь.
        Потому что там снова дрогнул висящий на ручке колокольчик, колышется грязный тюль - и входит в магазин с яркого солнца крепкая, сбитая, с квадратной шеей, в розовой кофте женщина, и сразу узнаёт Жу, и сразу кидается, с порога:
        - А, вот ты, тут ещё, значит. Ходишь всё, ходишь? Ты давай, ты по баушкам нашим не ходи! Не ходи давай, им плохо с тебя, слышь? Вечор у тёти Толи давление поднялось, измерила - знашь, како давление было! Баушки наши уже стары, ты не понимаешь, им нельзя волноваться.
        Трещит, как заряжённая, и Жу по этому голосу, по этому напору узнаёт: Ленка Быкова, та самая, из первого дома, та, о ком вспоминала Манефа. Но что - Жу уже не помнит. От голоса, от крика всё выносит из головы. Как будто шарахнули водой из шланга под напором - того и гляди вымоет всё, до последнего звука, Жу и так уже стоит с полупустой головой, только хлопает глазами, чтобы совсем не забыться.
        А спиной чувствует - взгляды. Все три женщины, кто был в магазине, глядят на Жу - и на вошедшую - и снова на Жу.
        - Что стоишь? На мне, чать, ничего не написано. Иди давай, иди отсюда, а к баушкам нашим не хаживай. Я после тебя, знашь, сколько с тётей Толей провозилась! Чать у самой голова разболелась. Давай, не смотри, у тя глаз недоброй! Недоброй, да, я сразу увидала, как только вошла: у, думаю, что за девка такая, глаз-то как у цыганки!
        За спиной затрещали несмелые смешки.
        - Ленка, ты с утра налакалась, аль как? - слышит Жу голос училки. - Чего завелась, как паровоз? Это же парень, не видишь, что ли? Парень, я знаю его, вчера к нам приходил, зовут Женя.
        - Парень? Какой такой парень? Да это девка, приходила третьего дня к тёте Толе! Чего хотела-то? Ты говори, говори, чего как воды в рот стоишь?
        - А, так это она была? - вдруг рычит за прилавком продавщица, и Жу инстинктивно отстраняется: кажется, сейчас выпрыгнет оттуда, как тигр из клетки.
        - Она, Марин, вот она самая! Я ж говорила: волосы чёрные, мелким таким бесом, и глаз недобрый, тёмный. Да ты ж цыганка, признайся, а?
        Жу оборачивается. Комната подёрнулась и поплыла. Лица белеют, размываются. Большие становятся, неприятные лица. Не лица - пятна. Глаза на них, рты на них, но ничего не разобрать.
        - А то-то гляжу - нездешняя девка. Так вот кто, значит.
        - Да что вы привязались? Женя, не слушай баб!
        - Городские - они все такие, городские дак…
        - Вот, а я глаза-то вижу сразу: какая глазлива! Недобрые глаза! Хорошо, прибежала к тёте Толе. А мы глядим с Маринкой: Митька подъехал. Это кто же, спрашиваю, может к тёте Толе? А она: не знай, Лена, сходи-ка, проверь-ка…
        Комната кренится. Жу чувствует: накатывает, накатывает изнутри, сейчас ворвётся в голову и порвёт. И тогда ничего хорошего. Тогда хватит всем - нет, нет, удержать, убежать, закрыться, спрятаться! Нет, нет…
        В голове уже шумит, и воздуха не хватает. Комната сжимается и давит, а дверь становится далеко, далеко, за километры, и всё через густую жижу. Жу взмахивает руками, будто пытается плыть. Шаг, ещё шаг. Вязкое, липкое, держит, не даётся. Жу задыхается. На последнем усилии падает на ручку. Тянет на себя. Толкает. Дверь поддаётся. Жу закрывает глаза, падает всем телом - и тут долетает в спину:
        - Тьфу ты, блажная! Да понеси тя леший!
        И вырывается наружу, хлопает за собой, наваливается, чтобы не выпустить.
        Закрывает глаза. Дышать. Дышать. Ещё дышать.
        Всё. Кажется, прошло.
        В уши врывается гул и скрежет: по площади перед магазином мчится жёлтый лесовоз. Улица, церковь, берёзы - всё закрывает клубами пыли. Прыгая на дороге, безвольно тащатся за машиной еловые лапы. Гремя, лесовоз скатывается к реке и прёт в гору - туда, где живёт Манефа.
        Пыль оседает, и на другой стороне площади, у церкви, Жу видит Альбину - решительное лицо, впалые глаза. Твёрдость безумия на лице.
        И почему-то сразу, от одного взгляда в эти глаза, понимает, что надо делать.
        Прямо сейчас надо делать.
        Буево
        - А ты дорогу точно помнишь?
        - Точно.
        - Ты же не видела ничего.
        - Это ты не видел. А я - да.
        - У тебя фоник упал, ты копалась внизу, откуда ты видела?!
        - Отстань.
        Идут опять молча. Брат нервничает, злится. Задерживатеся. Оглядывается. Догоняет снова.
        - Вон же ещё дорога, вбок!
        - Это к ручью.
        - Откуда ты знаешь?
        - Манефа сегодня говорила: Овечий ручей там.
        - А, ну да. Точняк. Блин, но дорога же может быть и там, не? Не только к ручью, а дальше ещё, разве нет?
        Жу не отвечает. Упрямо шагает вверх по холму. Брат опять отстаёт. Вот уже прошли куст сирени. Вот проулок, где дом Манефы. Как всегда выглядит нежилым, не слышно даже собаки. От дороги поднимается пыль и жар. Самое пекло, самое марево.
        Хорошо, что так, хорошо, что не дождь.
        Хотя, может, в дождь бы совсем не пошли.
        Дома скоро кончились, а холм ещё тянется. Оказалось, Манефа живёт почти на краю. Холм тянется, и подъём становится тяжёлым. Жу сбрасывает скорость, брат отстал.
        Но нагоняет, когда Жу останавливается перевести дух у столбика у дороги.
        - Верстовая черта? - пытается шутить брат. - Граница территории?
        Жу пожимает плечами. Сглатывает. От жары во рту сухо, даже слюни запеклись. Перехватывает хлеб под мышкой - жаль, не оставили у Манефы - и топает дальше.
        Потом Жу часто будет думать об этом случайно купленном хлебе. И что не зашли к Манефе, не оставили его там.
        Хотя, может, никуда бы и не пошли, если бы зашли.
        Дорога опять раздваивается - чуть менее наезжанная сворачивает к каким-то ангарам на вершине холма. Другая бежит дальше.
        Дальше - лес.
        Сосняк обступает сразу с обеих сторон. Становится темно. Прохладно. Пахнет хвоей. Зашагалось легче и веселее. Лес стоит торжественный, как храм. Вверху - тёмный, густой, уходящий куда-то в небо. Внизу - пологий, белый: мох укрывает землю, куда ни кинь взгляд.
        - Можно было бы, конечно, ещё водителя этого найти, договориться с ним, - рассуждает брат, размашисто шагая рядом.
        - Без телефона?
        - Ну да. Просто так найти. Ножками.
        Жу хмыкает. Жу не особо верит в эту идею.
        - Нет, времени бы кучу угробили, конечно, - говорит брат. - Нет, всё правильно - лучше самим. Так быстрее. Выйдем на трассу, поймаем попутку до города… Слушай, ну ты чего молчишь? Ты не в духе, да? А чего случилось-то, всё же нормально? Я вот только одного не понял, - подхватывает он вдруг новую мысль. - Марина - это дочь Евстольи, так? И она должна работать в магазине «Берёзка». А мы были в магазине, который «Магазин». Что тогда там делала эта Марина?
        Жу не отвечает. Жу чувствует какую-то упрямую силу, которая заставляет шагать вперёд и вообще ни о чём не думать. Ни о магазине, ни о Марине, ни о Ленке этой долбанутой, ни о Манефе - вообще ни о ком. Достали они. Надоели. Нет, добраться до города, купить симку. Выйти в интернет. Написать Паше. Может, даже поехать к нему на всё лето. Интересно, Паша очень удивится, когда увидит, что Жу - не парень, что Жу - это Жу?..
        - Погоди-ка. - Брат вдруг останавливается и всматривается в лес. - Что это?
        Чуть в глубине, в нескольких метрах от дороги, на дереве белеет что-то крупное и явно инородное - инородное лесу, деревьям, всему этому пространству. Жу вглядывается. Брат тоже. Шагает вбок, чтобы ствол не загораживал просмотр. И свистит удивлённо.
        - Медведь.
        - В смысле? - Жу не понимает, но отчего-то холодеет. От его ли голоса, от обыденной интонации. От ненормальности этого слова. Здесь. Сейчас. В связи с этим белым и аморфным.
        - Да натурально. Подвешенный медведь.
        Но Жу уже идёт - туда, вперёд - и видит: правда, к дереву подвешен большой игрушеный медведь, привязан под мышки, лапы в стороны, голова безвольно повисла на груди. Он как будто распят, он умер и оставлен, уже давно, некогда белый мех потемнел, на нём хвоя и плесень.
        А рядом, по всему стволу - ещё игрушки, тёмные, плохо видные с дороги: заяц, машинка, кукла. А вокруг - небольшой заборчик, и весь он увит искусственными цветами. Такими же, как были в магазине, теми же самыми: яркими, пластиковыми, но сейчас - пыльными.
        - Опаньки! - вдруг выдыхает брат. - Да ты только посмотри!
        Но Жу уже всё видит. Зрение как будто расширилось и охватило, наконец, больше пространства, больше леса - и Жу видит ещё оградки, и ещё цветочки, и столики, маленькие блюдечки, стопочки, пыльные скамеечки. Памятники. Бледные овалы на них. Венки. Кресты. Могилы.
        Кладбище вдоль дороги, кладбище в лесу. То самое, мимо которого они проезжали. Теперь Жу различает и общий забор, невысокий, у самой дороги. Идёт вдоль него. Спокойствие и тишина. Это не выглядит кладбищем. Это парк. Вон лавочки. Можно сесть, отдохнуть. Пообщаться.
        - Ага, значит, точно, та дорога, мы тут ехали, я помню теперь, - говорит брат, как будто ему просто надо что-то сейчас говорить. - Эй, систер, ты уверена, что нам туда? Систер! Дорога дальше.
        Но Жу уже сворачивает. Уже заходит. Уже шагает вдоль могил.
        Тишина и покой завораживают и манят. Жу идёт, всматриваясь в портреты, улавливая глаза. Молодые, старые. Выбеленные солнцем и свежие. Глядят без выражения, в пустоту. Не видят Жу. И брата не видят. Да и всегда могильные фотки обезличенные, пустые. Маме отец взял фотку из паспорта. Ты же там не была? Не была, и что. Я знаю. При надобности ты даже могилы её не найдёшь. При надобности? Какой ещё надобности? Умерла - и умерла. Да и фотка зашкварная. Ужасная самая фотка. У мамы столько было хороших, клёвых вообще. А эта? Зачем? А какая разница, сама же говоришь: умерла так умерла. Лицо плоское, глаза без смысла, губы без улыбки. Чужая. Они все такие, систер. Кто - они? Все. Кто там. Чужие, плоские и без смысла. Так что нечего тут торчать, я тебе говорю. Идём. У нас дело есть, цель.
        У всех у них была цель. И всем было сюда не надо. А теперь пожалуйста: Артём Плетнёв, Екатерина Плетнёва. Ему два, ей двадцать семь. Цветы, машинки, игрушки. Полотенце на кресте. Спите спокойно, родные дочка и внучек. Мы не забудем вас. Думаешь, им сюда было надо? Одной жизни ещё не было, другая не получилась. Ну и чего теперь смотрите? Ладно, смотрите, не жалко. Хлеба хотите? Вот вам. Ломает горбушку, корку - в рот, мякоть - им.
        Или вот: Загородный Афанасий Павлович, 1927 -1999. Думаешь, он сюда собирался? Собирался, Афанасий Павлович? Нет же. А чего глядите? Вам тоже хлеба? Да берите, не жалко.
        Шерстнёва Елизавета Дмитриевна, было пятьдесят два. Инсульт, три месяца полежала - инфаркт. Три месяца беспамятства. Всем тяжело, а ей как бы всё равно. Не понимала же ничего. Как теперь-то, Елизавета Дмитриевна? Спокойно? Ну и бог с вами. Хлебушка? Держите.
        Жу идёт меж могил. Читает вслух имена. Смотрит в пустые бледные лица. Ломает хлеб. Крошит на плиту, как птицам. Они хватают бледными пальцами, жадно пихают в чёрные, ненасытные рты. Тянутся снова. Но не выходят за ограды. Только тянутся. Только смотрят. Главное, не оборачиваться. Брат грозит им кулаком.
        А здесь кто, почему фотка такая плохая? Размытая, как будто потекла краска. Глянь, ухмыляется будто. Чёрные глаза. Кокорина Людмила Васильевна. Ах, так это же Люська! Нет, не знакомы. От Манефы я. Манефы Феофанны. Помните, ещё бы. Лежите теперь уж. Лежите. И вам тоже хлеба, не жалко, берите.
        А вот… Жу останавливается, смотрит пристально. Знакомые лица: два молодых мужика. Фото не с паспортов, общее фото: тот, что постарше, серьёзный, глядит в камеру, моложе - поворот две трети, улыбка вполлица. Рубаха-парень, вчера прошёл выпускной. Сфотались на проводах, в армию младшего провожали.
        Володька и Колька. Колька и Володька. Два брата. Два сына Манефы. Так вот кто ходит по дому. Вот кто…
        Здесь хлеба давать некому: оба - там.
        Ветер поднялся ниоткуда: гудит, качает сосны.
        Хлеб кончился. Кладбище кончилось. Мох мягкий. В нём нога утопает. Идёшь и не чувствуешь, как шагаешь: мох принимает в себя. Мёртвых принимает. Живых принимает. Шагнёшь - как в перину. Как в пуховое покрывало. Пружинит. Приятно. Так бы и шёл. Призрачный лес, красивый, торжественный. Пахнет хвоей, сухо и пряно. Птицы поют.
        - Систер, ты куда?
        А?
        - Систер, ты уверена, что нам туда?
        Какая разница? Всё без разницы уже. Всё.
        - Систер, мне не нравится твоё настроение. Вообще.
        Всё без разницы. Всё. Без. Вообще. Лес смотри какой. День смотри какой. Лето.
        Это всё да. Конечно, да. Но мы же не просто так с тобой. У нас есть цель.
        Цель? Да ты рофлиш, кун! Какая цель - у лета, у леса. Жу смеётся - болезненно, глупо. Брат морщится.
        - Систер! Систер, стой. Мне не нравится всё это! Настроение твоё, слышишь, не нравится. Поворачивай, немедленно. Сейчас!
        Мох мягкий, упругий. Хочется сесть. А ещё лучше - лечь. Лечь, раскинуть руки. Распахнуть глаза. И смотреть в небо. Голубое, бездонное. И просто смотреть, как качаются сосны.
        Сосны качаются. Не кончаются. Жизнь человеческая не кончается. Не имеет конца. Не должна.
        - Ладно, систер. Отдыхай. Нельзя тебе сюда. Вон как торкает.
        Торкает, не торкает - без разницы. Всё - без разницы.
        Брат, я хотела спросить. Давно хотела.
        Ну.
        Ты здесь? Рядом сядь. Руку дай. Я хотела спросить. А ты сам. Ты сам - тоже? Оттуда?
        Но не слышит ответа. Наваливается сон, а с ним - чернота.
        Скрып - лот.
        Скры-ип - лот.
        Скры-ип…
        На всё пространство. На всю пустоту.
        Из пустоты проступают ворота. Воротину перекосило, на единственной болтается петле. Ничего почти не держит.
        И - скрып-лот, скрып-лот.
        Скрып.
        Качается. На всю округу скрипит.
        Но округа сужается, сужается - и ухает в колодец.
        Жу открывает глаза. Те же сосны. То же белёсое небо. Сумерки. Не ночь, не день. Серая пустота.
        И - скрып-лот, скрып-лот.
        Жу садится. Оглядывается. Сосна. Во-он там. Упала почти, склонилась. К соседке прислонилась. Ветра нет, а она скрипит, жалуется. Скрып - лот. Как будто зовёт кого-то.
        Зовёт?
        - Эй!
        Тишина.
        И громче:
        - Э-эй!
        Никого. Всё внутри сжалось.
        Ещё громче, в визг:
        - Эээээй!
        - А, проснулась.
        Брат выходит из тумана. Спокойный, как всегда.
        - Я уж думал, проспишь до утра.
        - Не уходи от меня. Слышишь: никогда не уходи от меня!
        - Да понял я, понял. Тихо. Чего орать-то. Я же не ушёл. Проверил просто, где мы.
        - В смысле, где? В лесу, у дороги. Недалеко же вроде ушли.
        - Ну да. Вроде. Типа того…
        Голос его Жу не нравится. Всегда такой уверенный - сейчас как будто мнётся.
        Жу встаёт. Оглядывается. Руки-ноги как ватные. Замёрзла спать. Весь тёплый день проспала. Мох грел, грел, а потом стал сам тепло твоё пить. Вот и замёрзла.
        - Мы же недалеко ушли, - повторяет Жу, как будто хочет и себя, и брата в этом убедить. - Тут где-то кладбище… было… и дорога…
        - Ну да. И я помню так.
        - И чего? Не нашёл?
        - Да я не особо искал.
        Замолкает, и Жу молчит. Вглядывается в глаза.
        - Да ладно тебе, систер, не дрейфь! Прорвёмся. Тут близко от деревни, нельзя заблудиться. Это нереально просто. На худой конец, кто-нибудь поедет, услышим мотор. Огни увидим вон. Окна же светятся? Должны же светиться.
        - Ага. В темноте.
        Только не будет тут темноты. Вообще не будет.
        - Слушай, но мы же прошли всего ничего. От кладбища - прямо. Надо только вернуться.
        Брат молчит. Молча кивает. Жу уверенно поворачивает и идёт. Туда, откуда пришли.
        Вот и мох так же пружинит. И сосны те же. Всё то же. Только холодно. Чёрт, как холодно. Надо двигаться, чтобы согреться. Надо двигаться, чтобы отсюда выйти.
        Надо бежать.
        Жу срывается и несётся. Мелькают, мелькают в глазах - сосны, ветки. Молоко кругом. Белёсое - вокруг: сверху, снизу, везде. Вата, туман. Пустота. Жу бежит, не слышит своих шагов - всё глотают мох и туман. Слышит только дыхание.
        - Эй! - и громче: - Эгей!
        Чтобы не страшно. Чтобы ещё что-то слышать.
        Брат не отвечает.
        Жу разворачивается на месте. Задыхаясь, глядит через пустоту.
        Вон он - мелькает меж сосен. Догоняет.
        Догнал.
        - Ты чего не отвечаешь? Просто так, что ли, ору?
        - Тсс. Тихо. Глянь - кто там?
        Жу обмирает. Ещё не успевает вглядеться, а волосы уже шевелятся на голове. Медленно, очень медленно оборачивается туда, куда указал брат. Напрягает зрение до рези в глазах. И - вон оно: мелькает меж сосен. Мужчина, человек. Высокий, сутулый. Быстро уходит. Не видит её.
        Кричать? Но охватывает такой ужас, что горло сжалось, как сухой стручок. В нём одинокая горошина бьётся, бьётся, но не выходит ни звука.
        - Ну, систер! Ты чего? Позови его!
        - Не могу.
        - Чего ты не можешь? Он же уходит!
        - Я не могу. Откуда он? Кто он? В лесу, ночью.
        - Какая, к чёрту, разница?! Ты хоть понимаешь, что мы тут застряли? Что мы заблудились! Ну же, зови его!
        Но страх сильней. Страх больше. Это невозможно - кричать, звать. Спасать себя.
        - Блин, си-истер!.. Ну он же уходит! - стонет брат. - Беги тогда! Догоняй!
        И Жу бросается снова.
        Опять мелькают - сосны, ветки.
        Опять - молоко и вата кругом.
        - Уходит, систер! Уйдёт же! Быстрее! Ну!
        И Жу тоже видит - уходит. Сколько ни рвись, не догонишь. Жу ближе - он дальше. Поднажмёшь - а он ещё дальше, будто перелетает.
        И хуже того - кажется уже, что он идёт не от Жу, а к Жу. Что это не спина, а личина его надвигается. Что он должен вот-вот с тобой столкнуться - но нет, нет, уходит, как будто растворяется в тумане.
        Растворяется.
        Растворяется.
        Растворился.
        - Систер, стой!
        Но поздно: Жу на полной скорости срывается с небольшого склона - и скатывается в воду. Падает на колени. Подымается - ноги в воде.
        Перед ними - болото. Травянистые кочки, меж ними вода. Торчат тут и там стволы. Где мёртвые, голые, обломанные. Где ещё живые. Живых меньше, чем мёртвых.
        И тишина. Совершеннейшая тишина. Туман стелется над водою.
        Жу хлопает по щеке - комар. Другой гудит над ухом. Трое присаживаются на одежду, на ноги, на руки.
        - Блин, комарильня!
        - Что ты хочешь, болото.
        - Откуда болото? Не было здесь никакого болота!
        - Не паникуй. Просто вылезай и уходим.
        - Куда?
        - Не паникуй, я сказал!
        - Куда?! Куда?! Ты знаешь куда? Кругом вода, болото!
        - Заткнись! Возьми себя в руки. Ну! Вот, молодец. Дыши. Дыши. Хорошо. Теперь поворачивайся. И наверх. На пригорок. Откуда пришла. Вот. Хорошо. Хорошо. Так лучше. Стой, куда!
        Но поздно: Жу оступается. Под ногой хлюпает. Кеды быстро впитывают воду. Шаг на кочку - и по щиколотку ушла. Прыгает, чтобы на сухое вернуться.
        Вода. Кругом - вода.
        - Но так же не может быть! Мы же как-то сюда прибежали! Только что! И её не было! Воды этой грёбаной не было! Болота этого!
        Жу колотит.
        - Тихо, систер, не ори. Сядь. Отдохни. Дай подумать.
        - Сядь! Ты вообще? Тут комары, они меня сожрут. Тебе-то пофиг!
        - Я сказал: не ори!
        Жу захлёбывается криком. Всхлипывает. Плачет.
        - Ну, молодец. Вот. Сядь. Ветку возьми какую-нибудь, отбивайся. Мне надо подумать.
        Хорошо хоть в рубашке ушла. В рубашке и в джинсах. Если бы как вчера - уже бы окоченела.
        - К нам приходил как-то на ОБЖ дядька один, из алерта какого-то, ну, который людей ищет. Сто лет назад уже, в смысле, ещё в школу ходила. Ты слушаешь?
        - Ну.
        - Народ над ним стебался, он говорил так стрёмно. Волновался, по ходу. Э-э-э, мм. Заикался слегка. А мне понравился. Не как говорил - а вот это чувство, что ты кого-то ищешь. Что ты кому-то нужен. Что ты не просто так. Я даже записаться хотела. Но он сказал: до шестнадцати - только с родителями. А родители - чего…
        - Это да.
        - Вот, он говорил: главное - не паниковать. Если заблудитесь, не бегайте. Сидите на одном месте и ждите. Потому что вас уже ищут. Всё время говорите себе: меня уже ищут и скоро найдут. Бригаде будет проще, если вы на месте сидите. Ну, он ещё про костёр говорил. Если есть, чем развести, надо обязательно.
        - Да, костёр неплохо было бы. Ты совсем задубела.
        - Нормально. Ищут нас. Нас ищут. Ага. Интересно, Манефа заметила вообще, что мы пропали?
        - Ты. Не мы, а ты.
        - Ну, я, о’кей. Я. Заметила? И что она делать будет? Вызовет МЧС? Спустит собаку? Ты не помнишь, как зовут её собаку?
        - Жучкой.
        - Жучкой. Жучка, Жучка. Жу.
        Жу улыбается. Плотнее кутается в воротник. Прислонившись к стволу, сидит. Жу сидит, а небо над Жу плывёт. Белое, белое, северное небо. И белый северный мох под ногами. Мягкий. Страшный. Теперь-то Жу знает.
        В ушах звенят комары. Но Жу не может уже отбиваться. Комары звенят. Укрыться в рукава поглубже. И в воротник - с ушами.
        - Эй, ты куда?
        - Тихо, систер. Я рядом. Схожу, оглянусь.
        - Не ходи! Нет, не ходи! Мне страшно.
        - Да куда я денусь от тебя. Посмотрю только вон там.
        - Не ходи! Давай завтра, вместе. Днём. Светлее будет. Не ходи.
        - Успокойся. Спи. Я быстро. Ты проснёшься - я уже рядом. Не успеешь испугаться.
        Тревога всё же бьётся в груди, но сил нет - подорваться, бежать. Жу только смотрит - на сутулую эту фигуру, которая бредёт по щиколотку в воде. Придерживается руками за торчащие прутики. Балансирует при каждом шаге. И кажется, что это Жу там. Жу сидит, и Жу бредёт. Выходит в болото, оглядывается. Убивает комара на щеке.
        Нет, здесь мы не бежали. Здесь мы не могли бежать. Тут воды по колено. Кочки торчат, как отрубленные головы. Не могли мы по этим головам. А откуда тогда?
        Бредёт обратно. Бредёт и спит, спит и бредёт. Спит там, на острове посреди болота. В болоте бредёт по колено в воде.
        Свист и шлепок. Что это? Утки слетели. Фить-фить-фить - свистят крылья. Далеко слышно. И крыа, крыа, - ворон. Где? Слышно через весь лес.
        Жу на болоте поднимает голову.
        Жу на острове открывает глаза.
        Сели где-то утки. Прокричал ворон. И тишина.
        Ночь не ночь. День не день. Утро придёт - не заметишь. Только теплее станет. А вдруг не станет? Вдруг уже стало? День, ночь - край такой, не различить.
        Говорили же: сидите на месте. Если заблудитесь, не ходите. Слышишь? Вот куда ты ушёл? Нет бы со мной посидеть. Собрать хворост. Развести огонь. Только чем? Ни спичек, ни зажигалки. Выйду, набью все карманы, куртки, рюкзака, джинсов. Все. И всем буду говорить: не курите - всё равно носите с собой. Спички. Зажигалку. Что угодно. Заблудитесь - пригодится.
        И хлеб. Всегда.
        Жу вспоминает. Ищет по карманам. Может, хоть корочка. Хоть крошечка. Хоть что. Или всё снилось? Что с хлебом ушла. Что мёртвых кормила. Кормила же мёртвых, и брали - бледными руками, бледными губами. Заглядывали в глаза со своих фотографий. Просили ещё.
        Жу чувствует боль, со стоном шевелится - затекли ноги. Подняться бы, размять, но сил нет, совсем нет сил. Хочется спать. И туман всё плотнее, всё глубже. И брат где-то бродит. Бродит и бродит, и как будто бы рядом кто-то тоже, в тумане. Эй, кто здесь? Крикнуть бы, но Жу не может. Сил нет.
        Только уже не надо - уже выходят. Вон они, со всех сторон подходят. Заглядывают в глаза. Тихие, спокойные. Покойные. Тянут бледные руки.
        В руках - хлеб.
        Ешь. Твой.
        Жу глядит на них молча.
        В другой раз сознание включилось - солнце вовсю. Шпарит. Жарит. Птицы поют. Что им, птицам, на болоте? Жу стоит по колено, ног не чует.
        Эх, хорошо забурились! А всё без толку. Нет выхода. Нет того леса. Сухого, спокойного. С кладбищем. Теперь - хоть бы туда. Из этой воды, из этого болота.
        И вдруг Жу видит спину.
        Ту самую - высокий, сутулый мужик. В синей какой-то телогрейке. Не то дорожный рабочий. Не то ещё кто.
        Только нет, это не спина. Это он выходит из леса. В сапогах. Бредёт через болото. Идёт к Жу.
        Близко не подходит. Заметил, что Жу смотрит, останавливется.
        Смотрит тоже. Кивает. Манит.
        Развернулся. Уходит.
        Что, за ним? Опять? Жу страшно. Странный он, странный. Но всё же человек. Живой. Жу не разрешает себе думать иначе.
        Медленно двигая закоченевшими ногами, Жу идёт. Загребает болотную жижу. Вытягивает на кедах воду, водоросли, траву. Чавкает. Плещется. Холодно. Скользко. Дядька в сапогах, идёт быстро. А Жу уже задыхается, опирается на деревья, но сил всё равно нет.
        И падает со всего размаха, спотыкаясь.
        Жмурит глаза, ожидая воду в лицо. Но нет.
        На мох. На сухое.
        Хорошо. Хорошо. Как же хорошо.
        Свернуться клубочком. Лежать. Греться. Ни сил, ни желания. Ничего уже нет.
        Шаги рядом. Дыхание. Сапоги. Дядька, тот самый. Бородатый. Высоченный. Снизу кажется - выше сосен.
        - Ы. Ы-ы! У! - Тычет пальцем то в Жу, то в землю. В Жу - и опять в землю.
        Жу подбирается. Подтягивает к груди мокрые ноги. Садится.
        - У. Ы-ы.
        Не разбирает, но понимает как-то: тут сиди. Тут. Жу и сидит. Делать-то больше ничего не может. Сидит. Закрывает глаза: мох. Открывает: мох. Всё один мох.
        Когда снова открывает глаза, перед ними - заскорузлая, сухая, древесного цвета ладонь.
        И красные ягоды. Клюква. Сушёная. Сладкая.
        Жу сглатывает слюну.
        - Ы. Ээ.
        Ты. Ешь.
        Жу берёт. Одну. Другую. Ладонь переворачивается, Жу еле успевает подставить свою. Клюква сыплется червонным дождём.
        Сапоги - хыр, хыр. Шлёп, шлёп.
        И тишина.
        Был ли, не был. Всё - мох.
        Жу закрывает глаза.
        Часть 2
        Жу
        Ребёнок
        То холодно, то жарко. То снова холодно, а потом опять жарко. И наконец, в тепле наступает долгожданная истома, по мышцам проходит судорога, и их отпускает, как будто развязывается узел в животе - тело потекло и оплавилось, как воск, как свеча, и Жу, наконец, может дышать глубоко и спокойно, и, как в воду, погружается в долгожданную темноту.
        Но жар прибывает, и вот в темноте рождается алый свет. Неяркий, нутряной, он и не свет, но пламя, он пылает, разрастается и согревает. Был с ладошку - вот уже с чашку, был с чашку - вот уже с чан. Был с чан - вот он уже выплёскивается и растекается, и жар становится невыносимый, влажный, и всё тянет, тонет в жаре, в алом свете, и заволакивает, затопляет, вот уже нечем дышать.
        Ах!
        Хватануть воздуха ртом, взмахнуть руками. На самом деле только слегка дёргает ими, но кажется что плывёт. Глаза раскрылись, но не видят ничего, вокруг - глубокая, нутряная темнота.
        И где-то теплится прежний алый свет.
        Нет больше никакой расслабленности и истомы, опять сводит всё тело, опыт жар не спасительный, а знобящий. Жар с морозом, внутренний с внешним. Плохо, плохо, больно.
        Где я?!
        Тьма и тьма, и только вдали - или глубине? - маленький алый мерцающий огонёк.
        Брякнуло что-то, звякнуло. Огонёк исчез.
        - Хошь глаз выколи, баушка.
        - Хорошо, эт самое. Прально.
        - Да не видно же ни зги! Как бы не обвариться.
        - А ты не о себе думай. О ребёнке. Свет глаза выест.
        И опять - тьма, что внутри, что снаружи, хоть закрывай глаза, хоть нет.
        О ребёнке думай. О ребёнке. Где-то в глубине шевельнулось, отозвалось. Потянулось ручками, с болезненной, страдальческой улыбкой. Ведь это я, это про меня. Но как давно, как давно никто не звал так, не гладил по головке, не говорил: Женечка, детка. Ребёнок, ребёнок. Жу - человеческий ребёнок.
        Ах, как давно.
        Мама!
        Вырывается наружу, из темноты внутренней - во внешнюю. А вокруг жар, духота, и внешняя тьма плавится, влажная, осязаемая.
        - Тихо, тихо. В себя приходит, баушка.
        - Хорошо. Пушай ещё полежит, эт самое.
        - А худо не станет?
        - Баня худого не сделат. Я в бане Володьку твоего правила. И Кольке щетинку выводила.
        - Но, щетинку и я выводила. Зойке моей. Не я, фельдшерица. Сладким пряником.
        - Тестом надо ржаным, самое это, жилым тестом.
        - А у них в Суланде сладким пряником выводят, знашь. Да не в бане, а так прямо, не в бане. Вот намазывается спинка, заворачивается в холщовую тряпку. Вот и… не надо ни в какую баню-то. А потом оставляют, не знаю, на какой период времени, ребёнка-то, в таком-то виде, а потом снимают. И вот такие волоса - вострые! А Зойка-то всё кряхтила-кряхтила, дак фельшерица пришла: «Щетинка, - говорит, - у ней завелась…»
        Тихое бормотание отзывается в голове, будто сталкиваются там какие-то шарики. Они разбегаются со стуком и постепенно встают каждый на своё место: баня, деревня, Манефа. Голос Манефы, пришепётывающий, спокойный. И голос Ольги - суетливый, напористый. От голосов тьма плывёт. Её хочется пить. Пить.
        - Пить…
        - Очнулась, баушка. Ну, слава богу!
        - На-ко, деука, на-ко. Выпей.
        Шибает в нос запахом. Трава, вода. Горячо. Теперь не только снаружи, но и внутри горячо. Желудок сводит, но в голове ещё несколько шариков сдвинулись и заняли свои места - болота, трава, везде трава, в воде, в болоте. Мокрые ноги. Мокрые джинсы. Мокрое всё. И сапоги. Дедовы сапоги.
        Значит, не снилось. Значит, вывел.
        - Шутка ли, трое суток-то в согре, самое это.
        - Но! Тут один-то час поплуташь, уж не знашь, куда детьси, а этак-то!
        И вдруг ещё один шарик выкатывается из дальней дали, стукается об остальные, и сразу как будто свет вспыхивает в голове и охватывает тело.
        Мышцы подводит, кровь ударяет в голове.
        И Жу вдруг чувствует себя как есть. Голое, тщедушное тело. Среди других голых тел. В бане. Крошечная свеча стоит на подоконнике. Красный свет гоняет тени и блики, ложатся сполохи на голые, влажные, блестящие тела. Тело старухи, дряблое, гигантское, обвисшее, одышливое, тело - тесто, тело - стоялая вода, молочная река, уходящая куда-то под землю. Второе тело - зрелое, сбитое, спелая женщина, трое детей, четвёртый умер. Крепкое, мясистое, жизнь выпирает из него, много жизни, с избытком. Красные кисти - белые руки. Красные ступни - белые ляжки. Красная шея - белые, влажные, прохладные груди, груди, как пломбир. Красное лицо - белый живот. Тело - хлеб, тело - пища.
        И Жу - тень в тени, бледная тень. Блики играют, но не дотягиваются. Тощие рёбра, угловатые колени и локти. Сжаться, закрыться. Глаза закрыть. Света не хватает, но Жу и в темноте видит, потому что знает, не хочет знать, но по-другому не может: вот оно, белое тощее, бледное, пустое, полое, плоское. Чужое. Жизнь - в голове, в ступнях и пальцах, остальное вялое, неживое. Тело как приложение к голове. Горит от жара, болит от укусов. Да и просто болит.
        Но ведь вышло, выкарабкалось. И спаслось.
        Ах, зачем. Зачем это надо? Жу закрывает глаза и плачет. Страшная тоска, стыд, боль - всё накатывает разом. И презрение. К телу, к этому безвольному комку. Оно женское, Жу видит - оно такое же, как у них. В нём тоже эти сморщенные ягоды сосков, этот живот, пусть плоский и впалый, но тоже широкий и мягкий, и треугольник под ним, тупое, округлое очертание лобка, пустота внешняя, прикрывающая внутреннее, полое, ждущее, живое.
        Так же, как у вас.
        Так же, как у них.
        Так же, как у всех.
        Но я не такая, не такая, такая!
        Начинает трясти. Жу ревёт, сперва тихо, потом воет. Воет, икает, душит себя, но ревёт.
        Нет, нет, я не хочу, я не это, я не она, я не вы!
        Нет, нет, не трогайте, что вы делаете со мной, не надо!
        Нет, нет, это не я, неправда, не я, не она, не вы!
        Я - там, он - там, там, остался.
        Где-то…
        Брат!
        Мысль так сильно ударяет в голову, что Жу прекращает рыдать, садится рывком на лавке и пучит в темноту совершенно безумные глаза.
        Брат мой, брат, я же забыла, как я могла забыть?!
        - Тихо, тихо, деука. Ну, чего кричишь-то, эт самое?
        - Отойди, баушка. Дай-ка воды.
        Холодный ушат падает на голову. Тело горит, дыхание вышибает. Мышцы сводит.
        - Не… тр… Не… ме… не трогайте меня!
        И в визг:
        - Не трогайте! Уйдите! Уйдите! Я не хочу-у-у! Я… не… я… Где он?!
        - Да нет тут никого, тихо ты, деука, тихо!
        - Блазниться[3 - Мерещится (диал.).] ктой-то.
        - Да то всё согра, согряные-то и блазнятся. Тихо, деука, самое это, сейчас пройдёт.
        - Брат, мой брат, со мной был, всегда. Он там! Он остался там, на болоте!
        - Какой ещё брат?
        - Да не говори с ей, Оля. Не говори. На-ко, деука, выпей ещё.
        - Не буду! Не хочу! Нет-нет-нет-нет-нет! Брат! Мой брат! Верните меня туда-а-а!
        - Баушка, давай спустим, это бред. Плохо ей, видишь. Перегрели девку.
        - Давай, давай, эт самое.
        - Пустите! Оставьте! Пустите меня к нему! Брат! Брат, мой брат, там, он не вышел, он же погибнет, оставьте меня-а-а-а!
        Холодная белая ткань накрыла с головой. Вывели, босиком по мокрому - тоже в белое, белёсое - не то вечер, не то ночь, не то утро. Ноги не держат, Жу не идёт, падает и как будто плывёт, не ревёт, только воет и скулит по-звериному, со звериным страданием, звериным отчаяньем.
        Сзади хлопает в баню дверь.
        Жар звенит ещё от людей, от голосов, от их тел.
        Потом мягко - из-под лавки, по лавке, по полу, на кошачьих лапах, к свечке прыг - и задуло. Жаркая темнота, густая, нутряная.
        Голоса скрылись в доме. Всё опять тихо.
        Жу открывает глаза. В комнате белёсо. Белёсые сумерки. Утро? Ночь? Без разницы. Не хочется ни шевелиться, ни вставать. Голоса на кухне, шорохи, вкрадчивый перестук посуды. Свет из-за занавески. Пахнет пищей, какой - не разобрать. Жу тошнит.
        Закрывает глаза.
        - Да многие терялись, ребятки, дак.
        - Ой, всё время блудят, баушка!
        - Но. «Ты, - говорят, - с кем ты был-то?» А он: «Да дедушка сказал: сиди под кустиком».
        - Это кто?
        - Глашки. Глафиры-то сын. И знаешь, само это: «Я, - говорит, - закрылся, - говорит, - было в пинжак, дак закрылся вот так, в пинжачок, да прижался к дереву и так и спал всю ночь». А назавтра его нашли.
        Как из сна - плывут, выплывают, наплывают слова. Белое крутится перед глазами. Белое - мох, небо, вода.
        Согра.
        - А ёму: «Да какой такой дедушка к тебе приходил, это самое?» - «Не знаю, - говорит. - Дедушка. И сказал: спи тут». Вот.
        Ольга цокает языком. Резкий звук поверх шёпота. Жу дёргается, выплывает. Всплывает.
        - Тоже вот, знашь что, искали. Да, искали, всё натти не могли… а вот… У дерева. Прижался, да пинжачком закрылся, да так и спал.
        - Сам вышел потом к людям-то?
        - Не-ет. Нашли. Под деревом, знашь.
        - А этот, помнишь, мужик-то, на Леменьге заблудился.
        - Да-да-да! Заблудился-то, знаешь что, человек! Месяц почти ведь искали, и тоже всё не могли…
        - Месяц! Ли-ко за месяц куда утрепать можно!
        Жу открывает глаза. В комнате белёсо. Белёсые сумерки. Утро? Ночь? Без разницы. Не хочется ни шевелиться, ни вставать. Голоса на кухне - Манефа, Ольга. Шорох шагов. Ставят тарелки. Свет из-за занавески. Завтрак? Ужин? Пахнет кашей.
        Жу тошнит.
        Закрывает глаза.
        - Ну да, коло месяца, знашь, уж прошло, всё никак не могут натти. Вот они ту травину у меня и брали.
        - Ты давала?
        - Но. Моя. Я говорю: «Травина-то есь, а слов-то не знаю».
        - Да ну тя, баушка, рассказывай!
        - Дело твоё, не верь.
        Манефа замолкает обиженно, и слышно - по комнате кто-то ходит. Чтобы не выдать себя, Жу сжимает веки сильнее. Прошёл через комнату насквозь - в другую. Шуршит там чем-то. Не Манефа. Не Ольга. Шаги твёрдые, мужские. Не гость. Не вор. Он здесь хозяин.
        - И чё, сыскали?
        - Сыскали. Да не сразу. Она сперва положена была не так, чего ли. У йих там двое двери-то, и они сначала пол?жили над этими, а потом над другими, видно, он не выходил в эти, а в те выходил. У них две избы и двое дверей, одни, знашь, выходят из зимней, другие из летней.
        - Но, ясно.
        Зашёл обратно в комнату. Сквозь полуприкрытые веки, сквозь прыгающие лучи света в ресницах - Жу глядит. Правда, мужчина. Молодой. Высокий. Совсем молодой парень, чуть старше Жу. В трениках, в майке. На Жу не обращает внимания.
        - Положили, а я Гале-то говорю: «Слушай, Галя, - говорю, - дак вы всем-то звоните, по всем-то, знашь, позвоните - на Пакшеньгу, позвоните, знашь, да в Долматово, может, он ведь тут, напрямую-то близко!» Мы вот на Уфтюге рубили лес, на речке рубили, дак слышно, как Шокша-то рубила тож, слышно, как пилы работают! Напрямую-то - оно же слышно!
        Остановился у умывальника, спиной к Жу. Падает в раковину вода. Умывается, фыркает. Открывает ящик над раковиной, ищет что-то. Закрывает. Что-то делает руками у лица. Жу понимает - бреется. Стоит перед зеркалом, смотрит сосредоточенно перед собой. Голоса в кухне, шорохи, запахи еды. Ему ничто не мешает.
        - Так и чего с парнем-то? - Ольга спрашивает с набитым ртом.
        - Нашёлся. Сам вышел, это самое. Ягоды сдал.
        - Через месяц?!
        - Но, через месяц. Он сначала блуждал-блуждал, весь иссох… а это дело-то было к осени… Так вот он бруснику пришёл на Пакшеньге сдал. Он сам не знает, где он, чей он и где. А они в Долматово позвонили, в Игнатовку позвонили, на Пакшеньгу позвонили… «Был парень!» - «Был!» - «Какой?» Они: «Был, знашь что, с корзинкой. Ягоды сдал. А потом его не стало». Ну вот, они и поехали туда и его нашли.
        Он бреется, а Жу потихонечку привстаёт. Тихо-тихо, чтобы не выдать себя. Хочет увидеть его отражение в зеркале. Хоть раз увидеть его лицо.
        - Его привезли, он не соображал сначала. А потом ужо начал немножко, знашь, помнить. У ё спрашивали: «Что было-то? Ты как жил?» - «Да вот, - говорит, - я не знай. Помню, что за реку переходил. А больше, - говорит, - ничего не помню».
        Ещё чуть-чуть - но он наклоняется к раковине. Плещет на лицо воду, фыркает. Жу замирает. Не дышит. Но он не оборачивается. Тянется к полотенцу. Сразу в него. Вытерся. И опять в зеркало.
        Жу резко подтягивается на руках, тянет шею. И застывает, как есть.
        А он вешает полотенце - и уходит. Просто растворяется за печью. Спокойный. Уверенный. Он дома. Он здесь хозяин.
        И ничего, что отражения в зеркале нет. Это бывает. Это ничего.
        - И опять ведь травина помогла, - не то спрашивает, не то поддакивает Ольга.
        Включается чайник. Принимается шипеть деловито.
        - А с какими словами они её клали-то?
        - А вот не знаю, они там вот сами что-то… звали кого-то.
        - Ох, баушка, ты прям, не знай…
        - А я говорю Гале-то: «Ты бы, знашь что, спросила. Как они ложили-то». А она, говорит: «Ну, Маруся, они не говорят, а я вот так да и подслушала».
        - Дак и чё?
        - Вот, Галя слышала: «Леший согорной, гони, - говорит, - парня домой». Серёжу. Звали так его - Серёжа.
        - Это надо сказать, когда травину ложишь?
        - Но. Когда ложишь, вот в то время говорят.
        - Мм… - тянет Ольга с полным ртом. Шуршит конфетной обёрткой. Чайник, откипев, выключается.
        Жу лежит, вытянувшись, одеяло до глаз. Вставать не хочется. Дышать не хочется. Жить… Всё вернулось и навалилось. И согра. И пустота. Жуткая. Раз того, кто берёг тебя. Раз того, кто был лучше тебя, интересней тебя, во всём, во всём круче тебя - раз он там, а я здесь. Остался на болоте. Не вышел. Как жить без тебя? Зачем? И где, где, где, скажи мне, теперь искать тебя?
        Они скажут: не было. Они скажут: ты всё выдумала. Станут опять лечить.
        О, нет…
        Жу закрывает глаза.
        - Леший согорной, гони его домой. Леший согорной…
        Губы сами шепчут. В тишине каждое слово - маленький взрыв. Маленькая гибель чего-то такого же маленького. Как я. Как ты.
        В следующий раз Жу открывает глаза и прежде, чем о чём-то подумать, встаёт, идёт к умывальнику. Ноги ватные. Кожа горит. После бани комариные укусы чешутся. Но Жу не до этого. Из зеркала смотрит отражение, опухшее, равнодушное. Чужое. Жу трогает лицо руками. Лицо то же - и не то. Нет силы, воли. Другое лицо, кукольное, женское. Всегда была красивой девочкой. Банты, косички. Мама так любила косички.
        Ненавижу!
        Распахивает ящик. Роется. Под руку подныривают ножницы, маникюрные. Жу вспоминает, как вгрызались они в гущу волос, - и отбрасывает. Толку нет, только дерут.
        Вот что мне надо - бритва на полке. Та самая. Которой хозяин брился.
        Старый станок, но ещё острый. Бреет хорошо. Прядь за прядью. Полоса за полосой. Всё ещё длинные, всё ещё густые, волосы падают в раковину. Собрать? Потом сложнее будет. Жу вынимает волосы, кидает в ведро. В зеркале - залысина над виском. Лицо открывается - уже не такое круглое, не такое бабье. Почти то самое лицо. Почти его.
        Но чем выше - тем сложнее. Чем гуще волосы, там хуже бреет старый станок. Жу злится. Рвёт. Под пальцами тёплое: кровь. Плевать. Жу не чувствует боли.
        - Леший, - губы шепчут сами. - Леший согорной. Гони. Гони брата. Гони домой. Леший. Согорной. Гони. Брата. Леший. Домой.
        Волосы отступают, открывая белый, гладкий череп. Как земля, как изначальное яйцо. Глаза смотрят в глаза. Не отвлекаясь. Не мигая.
        - Леший. Согорной. Гони. Его. Гони брата моего. Гони. Его. Домой.
        Дыра в голове
        - А волосья-то сжигать надо, знашь, это самое…
        Жу кажется, что во сне. В белёсом сне всё такое же белое, как и днём. Но открывает глаза - в комнате солнце. Яркое, слепящее. Окно нараспашку, и слышно, как поют птицы, кричат по деревне петухи. Что-то праздничное есть во всём этом, освежённое и радостное. Жу лежит и боится пошевелиться, чтобы не спугнуть.
        - В печке прям, знашь. Чтоб голова не болела. Как сострижёшь, туда.
        Нет, не снится. Манефа склонилась у печки, в открытом устье ворошит уголья. У ног - ведро. Выгребает золу.
        - Хорошо, - говорит Жу. Кажется, что говорит, на самом деле еле ворочает губами. Горло ссохлось. Губы тоже. В голове ещё сумрак и ни одной мысли. И холодно. Непривычно холодно голове. Жу проводит по ней ладонью - гладкий череп слегка колется. Ссадины ноют.
        Манефа закрывает устье, встаёт, не глядя на Жу, шоркает тапками во вторую комнату. Слышно - перебирает там что-то, звенят склянки.
        Возвращается с пузырьком.
        - На-ко, помажь. Быстро затянет, само это.
        Пузырёк кровяно-красного стекла без всяких надписей. Жу открывает - оттуда разит непонятно чем: испиртом, и какой-то отравой.
        - Как мазать?
        - Да так-от, бери да мажь.
        Жу послушно льёт на ладонь вонючую, жирную, густую жидкость - и сразу ухает на голову. Кожу дерёт, будто кто вцепился в неё когтями. Жу шипит и морщится. Машет свободной рукой, как будто старается задуть жжение.
        Постепенно и правда проходит. Остаётся резкая, как бы ментоловая свежесть. Холодная дырка в голове. Кажется даже, что через неё с тихим шипением сифонит воздух.
        - Поисть встанешь? Иль так пока?
        Жу молчит. Пытается думать, но мысли со свистом всасывает в дыру. Есть не хочется. Сил нет. Но встать надо. Непонятно зачем. Просто - надо.
        Манефа всё решила по-своему. Вдруг перед Жу - чашка с чаем. Ложка в ней. Пар поднимается в лицо. Обдаёт теплом и влагой.
        - Варенье малиново намешала. Лучше бы мёду, да нет мёду, дак от. У нас тут есть одни, кто пчёл держат. Я говорю: «Анастасия Васильна, есть, что ли, мёд-от?» - «Нет, не гнали. Холода стоять». Вот, всё холода да холода. Ну, мож, распогодится, самое это.
        Под её бормотанье Жу хлебает слишком сладкий, с лёгкой кислинкой горячий чай. Думает: так привыкну к ней, как к телевизору. Понимает, что думает, что мысль задержалась в голове, не выдуло её в дыру. Похоже, чай помог.
        - Манефа… Феофанна, - начинает, но горло ещё как не своё. Человеческие слова плохо ложатся в неуклюжем зверином зобу. Кажется, Жу вообще разучилась говорить с людьми, надо заново привыкать.
        - Да что - Манефа Феофанна. Тёть Маруся зови, да, тёть Маруся.
        Жу закрывает глаза. В темноте проще. Легче. Слышно, как Манефа ходит по комнате.
        - Расскажите про травину, - спрашивает Жу, не открывая глаз. Выдавливает из себя каждое слово, как пасту из тюбика. Слова получаются объёмные, плотные. Тяжёлые, они падают к самым ногам. Расскажите. Про. Травину. Их можно поднять, они мягкие и слегка холодят кожу, как от ментола.
        - А чего про неё рассказывать-то? Травина как травина.
        - Какая она? Что это? - Слова ложатся в раскрытую ладонь. Каждое новое слово всё теплее и легче, опускаются дольше. Последнее падает, как пух, качаясь, долго-долго.
        - Да я-то не видала. Я ж её только брала… Я ж её не видала. - Манефа отпирается смешно, как ребёнок. Но Жу сейчас не может смеяться. Жу молчит, потому что говорить много не может. Но Манефа не выдерживает, заводит снова: - Вон в Палкине брала. Как ревизия пришла, у меня из зарплаты стали высчитывать эту… недостачу. На что буду жить-то? Так от сказали мне, что, дескать, съызди в Палкино. Я и поехала. Вечером, после работы и поехала, знашь что, это… С одними договорилась, меня свезли туда по пути.
        Она ходит по комнате, тяжело переставляя пудовые ноги. Что-то двигает. Опирается на стул. Жу слушает. Слова и звуки. Но надо - слова. Чтобы понять.
        - Сказали у кого: Ивана Прокопьевича. Я и поехала. Я не знаю, где он живёт. А этот, который мужик-то повёз меня, и сказал: «Вот он живёт, тут, в зимовушке». Ну, я зашла к нему, он это… всё, честь по чести: «Что у тебя сделалось?» Вот так и так. «Ну, ладно, деушка, надо за травину платить».
        Платить. За всё надо платить. В голове белеет. Жу хочет открыть глаза, но не может. За всё надо платить.
        - Открыл трубу, потом-от чего он там делал, у шишк?, чего, знашь, кудесил…
        - У шишка? - Жу открывает глаза. Даже не понимает как, сами открылись. - У шишка?
        - Ну вот, эти, пеци, дак… шесток… - Манефа не в силах объяснить, просто кивает на трубу. Жу пытается повернуть голову, в ней стреляет болью. Жу закрывает глаза. Кивает. Ладно, пускай. Шесток так шесток. - Дак вот, знашь, трубу открыл, и чего он там говорил, не знаю. Потом: «Поди, только ни с кем не разговаривай». Ну, как я поеду, как ни с кем не буду разговаривать? Как вот мне из Палкина за пять с лишним кил?метров ни с кем не говорить? Я говорю: «А нельзя как-то это?..» Он говорит: «Нет, голубушка, как хочешь…» И подал вот - вот такой, знашь что… ну как тебе сказать? Связка такая, газетой обмотана. Вот такая.
        Наверное, она показывает, но Жу поздно открывает глаза. Комната. Яркий свет. Манефа проявляется тёмным силуэтом, как в негативе. Размахивает руками.
        - А я говорю: «Открывать-то можно?» - «Нет. Ни в коем случае не открывать. Придёшь, - говорит, - занесёшь домой, как через порог перейдёшь: “За порог перешла - слова перенесла”». Ну, я пришла сюда, у мя дома двое было, знашь что: Ольга вон и ошшо одна сидела. Вот так зашла, помню, так вот закрыла рот, - она перехватывает его ладонью, глядя на Жу. Глаза большие, как у той обезьяны. Немая обезьяна. Жу не смешно. - Закрыла - и перешла.
        - А вы меня… - Жу делает усилие. Слова уже совсем согрелись, но всё равно не идут. Сказать их сложно. Надо что-то с собой сделать - поверить. Например, поверить. Что всё это на самом деле. Сейчас. С Жу. А поверить тяжело. - Вы меня с ней… с её помощью искали?
        - Что ты, деука! Нет давно травины-то. Люди-ти разны, у одних тоже травина была, да оне не отдают никому. А мне что? Ничего, у мя просят, я говорю: «Ой! Забирайте!» Приехали одни, я отдала. Он увёз. Положил. Неделя прошла, две, я потом… Он на пилораме, лектрик, дак он сюда приезжал, я и говорю: «Ты, знашь что, привези мне травину-то». Он говорит: «Да привезу. Вот, - говорит, - поеду - забуду». А потом - всё! - Она хлопает в ладоши и смотрит на Жу большими глазами. - Дом сгорел. «Было положено, - говорит, - в дому, и всё, дом сгорел, и травина вместе, сгорела».
        Манефа разводит руками. Смотрит в сторону, куда-то вбок. Жу не верит. Жу плохо соображает, но не верит. Как животное. Как ребёнок. Когда спрячут за спину мяч и говорят: всё! Нет! Но ребёнок не верит. Обходит вокруг. Ищет. Жу чувствует себя так же.
        - А как же меня… как?
        - А ты помнишь чего? - спрашивает Манефа и вцепляется вдруг глазами с въедливым любопытством. - Что было-то с тобой, самое это?
        Жу молчит. Помнит - не помнит. Всё уносит в дыру в голове раньше, чем успеет зацепиться. Белёсое, мокрое. Пятна мягкого мха. Собственное дыхание, тяжёлое, и как идёт по болоту, гребёт и падает. Небо. Деревья. И сапоги. «Ыы!» И снова болото, болото, болото, редкие стволы мелькают в глазах.
        Согра.
        И дышит, дышит тяжело - она ли, брат ли? Брат ушёл на болото, она лежала. Брат. Ушёл. Брат…
        Кашель сжимает грудь. Жу задыхается, хрипит. Кашляет до черноты в глазах. Плещет на руки чай, чувствует, как Манефа отбирает чашку. Слышит, как что-то бормочет, гладит по спине. Постепенно грудь расправляется, кашель отступает.
        - Это Ленка тебя послала, - выплывает из темноты, возникшей от кашля, лицо Манефы. - Ленка. А потому что Люська ей отдала, это самое…
        - Как - послала? - выдавливает из себя Жу. - Куда?
        - Так она же сказала: понеси тя? Сказала? Все слышали, она сказала. Маруся слышала, она же тогда в магазине-то была, это самое.
        Маруся. Тётя Маруся - Мария Феофанна, а просто Маруся - Мария Семёновна. В голове медленно всплывает круглое личико, хитрые глаза. Маруся - вот кто это был. Она и рассказала Манефе, что видела меня в магазине.
        Меня и Ленку.
        - Понеси тя, сказала, - продолжает Манефа тем временем. - От и понесло. Мы ж, знашь, это самое, три дни искали, а натти не можем. Нету, никто и не видал. Как в магазин зашла, это самое, видели. Как хлеба, чего ли купила. И всё. Вышла - и сгинула.
        Батарейки, хочет сказать Жу. Ещё ведь были две батарейки. Пальчиковые, в кармане. Где они сейчас? Но не говорит ничего, молчит. Перед глазами мелькает: мох, болото, лес. И шлёпают по воде сапоги. Было же, было? Понеси леший…
        А вдруг - правда, там? Всё ещё там. Остался. Часть меня. Всё ещё там, поэтому вижу. Через него всё вижу. И как же вытащить оттуда? Как найти?
        - А где эту травину берут? - спрашивает Жу как будто помимо своей воли. Ведь скажешь - и придётся искать. Подниматься. Идти. А Жу не может. Даже сидеть пока не может, не то что искать.
        - Дак в Палкине. Там люди берут где-то. Наверное, ошшо остался кто, кто берет её там. Я не знаю.
        - А как это… как это делать?
        - Да я-то не знаю, - повторяет Манефа с напором, - но были люди, кто за ей ездил. Этот, брала у кого, мне и говорит: «Я бы отдал тебе бесплатно. Но мы ведь тоже, - говорит, - на лодке за ей ездим. Ведь надо рвать-то, - говорит, - ночью, да ведь один день только в году-то рвём. Дак тоже за бесплатно-то мы, - говорит, - не отдаём».
        - В какой день?
        - А?
        - В какой день? - Жу падает на слова всем телом. Они слишком стали лёгкие, слишком тёплые. Вылетают изо рта и мечутся по комнате бессмысленно. Надо поймать, направить. Толкнуть их к Манефе.
        - Вот в какой-то день, в июле, в какой-то день.
        - А он рассказывал, как её рвут?
        - Нет, он не рассказывал. Да только, говорит, колючая она. Колючая, да. Её голыми руками не возьмёшь. И высокая. А! - вдруг вспоминает она и подсаживается к Жу на диван. - Вишь, я сказала: «Дак, может, у вас не одна она?» Он говорит: «Ой, ты, деука! Ведь надо, - говорит, - съездить-то, ты знашь что, на лодке. В эту… в чащу… в эту… В согру! Да, - говорит, - а как возьмёшь и домой уж пойдёшь, не оборачиваться ни за что, вот ни за что не оборачиваться! Будет тебя хлестать, ты уж, знашь что, крепись. Ведь сзади-то так хлёшет, что вот, думашь: ага, эта лодку мою можно опрокидывать так-от! Но, - говорит, - всё равно, едешь». А я говорю: «Дак ведь можно не на лодке, а кругом озера-то обойти. На другу-то сторону». А он: «Где, ты думашь, это растёт-то? Она ведь в одном месте, - говорит, - растёт».
        - Так где? - спрашивает Жу и понимает, что почти кричит. Слова вылетели быстро и хлёстко, всё напряжение собралось в них.
        Манефа делает большие глаза, как будто слова её прибили, и смешно разводит руками:
        - Не знаю. Это я не интересовалась.
        - Хорошо. Хорошо. - Жу закрывает глаза, кивает. Начинает всем телом качаться. - Хорошо, - бормочет всё тише. Палкино. Снова Палкино. Опять лес. Пройти через лес. И найти. Травину найти и брата. Ох, только бы не выдуло всё это сейчас сразу в дырку.
        Жу сжимается, прикрывает лицо руками. Хочется темноты. Хочется выть. Раскачивается всем телом.
        - Полно, полно, деука. - Чувствует, как большая ладонь гладит её по спине. И почему меня не бесит всё это - эта рука, эта девка? Почему? - Полно. Пройдёт. Поспи. Ляг, знашь, это самое. Шторы давай того. - Над головой шуршит ткань, стучат кольца гардин. - Поспи давай. Рано тебе ошшо. Вот так, самое это…
        Жу не хочется спать. Жу думает, что не будет спать. Но ложится, сжавшись, как ёж. И засыпает. Не понимает этого - а уже спит.
        И только видит, как идёт по лесу - сама ли, брат ли. Через болото. Через согру. Идёт и идёт.
        Хвостик
        В следующий раз Жу открывает глаза от странного прилива сил. Непонятное счастье вместе с простым физическим здоровьем растекается по телу, и Жу так хорошо, что хочется смеяться. А ещё - есть. Ужасно хочется есть. Прямо сейчас - бежать на кухню, найти там всё, что припасла Манефа, кашу, или хлеб, или сыр, или что у неё там может быть ещё - и есть, есть, запивая крепким сладким чаем, пусть даже принцессой Нури. Главное - есть, пить, жить, ужасно хочется жить.
        За стеной что-то шоркает, скрипит дверь. Жу садится - и в этот самый момент из комнаты Манефы, пятясь задом, выходит молодой парень в голубых джинсах. Аккуратно переступая, он несёт какой-то ящик, на вид тяжёлый, и следом за ним, придерживая другую часть этого ящика, выходит мужчина, старший, усатый. Жу замирает, видя их обоих вместе. А они так и идут не торопясь, осторожно, не глядя на Жу, спокойно выходят на кухню вместе со своим ящиком.
        Слышно, как хлопает дверь из избы. Потом другая - она ведёт в огород, к бане и туалету.
        Жу вскакивает, прилипает к окну - вдруг сейчас выйдут из дома и их будет видно тут тоже? Но угол дома не разглядеть. Жу распахивает окно и высовывается наружу, смотрит, вдруг появятся, вдруг вывернут.
        Но нет. Нет. Солнце сияет. И жарко. Чудесный летний день. Хочется жить, и есть, и вообще куда-то идти, что-то делать. У Жу даже зудит в груди от нестерпимого желания куда-то бежать прямо сейчас.
        - Да что ты, баушка, не видишь, что ли! Не больная она ничего, а так - малохольна. Ну что она целыми днями делала? Всё сидела да сидела, как сыч. Конечно, повернёшьси с такого.
        Ольга. Выговаривает Манефе. Вон они, на грядках - Ольга в резиновых сапогах, подоткнула платье за пояс, ноги широко расставила, стоит, как генерал, над своим войском. Манефа сидит на низенькой табуреточке и что-то отвечает, не слышно. Но Ольга, конечно, слышит. Послушала, послушала - и заводится снова:
        - Да это всё от лени, баушка! Дела у ей нету, никакого дела! Ни дома, ни тут. Знаю я этих городских, они только уткнуться в свои эти - и больше ни о чём вообще. Марина тоже: помогать будет, ты как на смену уедешь, дак вот… Конечо! Помощи с ней - какая уж тут помощь! Тепло вон, дак в огород хоть бы вышла раз, свёклу полоть давно пора, огурцы… И что? Дождёшьси с ийё! Пороть таких надо. Была бы моя - драла бы, как сидорову козу!
        Манефа что-то отвечает опять. Жу слегка подаётся к открытому окну, но всё равно не слышит. Да ладно, какая разница. И так всё понятно. Жу отстраняется от окна.
        - Баушка, не то ты всё заладила. Так это не исправишь. Работать ей надо. А я уеду - уеду же скоро! - как я вас двоих оставлю? Так-от думала, хоть кака-то польза, а она же всё одно, что ребёнок несмышлёный, этакое дитятко. Так вот вы и будете - старый да малый. И как вас оставить?
        Манефа что-то отвечает. Что можно на это ответить? Жу вот не знает, что отвечать. Хочется зарыться куда-нибудь, закрыть глаза и не дышать. Почему Ольга что-то хочет от Жу? Почему они все что-то от Жу хотят? Жу никому не мешает, Жу просто есть и всё.
        - Баушка, так же не может продолжаться всё время, а? Ты разве не понимашь? Да и Марина не для того её сюда прислала. А то давай позвоню: Марина, забирай! Тебе не надо - так нам тоже не надо! Люби сама, как знашь. А мы не это…
        Марина, Марина. Отец и Марина. Запущенный мамин инстаграмм. Брат был - можно было хоть как-то с ними общаться. Через брата. А так - что будет делать Жу теперь одна? Что им скажет? Как посмотрит в глаза? Нет, Жу не хочет назад. Не хочет назад одна.
        Эта мысль подбрасывает с дивана и заставляет двигаться. Надо идти. Надо искать. Должен же быть способ найти. Если меня нашли, то и тебя - тебя тоже можно как-то вытащить, вернуть. Потому что я не могу так. Не могу без тебя. Я не знаю, как говорить с ними. Как смотреть. Как себя держать. Всё делал ты. А я - что я?
        В этих мыслях Жу суетится, мечется по дому, берёт вещи, свои и чужие, теряет вещи. Потом выскакивает из дома, по тёмному коридору, на ощупь идёт к двери - но не к той, что на улицу, а к противоположной, которая к бане и в огород. Там щеколда большая, её отодвинуть удаётся не сразу, Жу возиться, бьётся, но понимает, что она открыта - и вываливается наружу, на деревянный настил тропинки, в запахи лета и оглушающий солнечный свет.
        Ольга с Манефой выпрямляются, поднимают головы от грядок. В глазах у обеих - удивление и испуг.
        - Я это… За молоком пойду схожу, - говорит Жу первое, что пришло в голову. - Валентина… Тётя Валя говорила приходить.
        Солнце сразу шпарит по глазам, и тёплый воздух обнимает лысую голову. Жу щурится на свет, стоит, раскачиваясь, с пустой чистой банкой под мышкой, с деньгами в кармане. Вся энергичность, всё желание куда-то мчаться и что-то делать, с которыми проснулась, куда-то канули, и теперь Жу стоит на дороге, смотрит на деревню и не понимает, что дальше. И ещё как будто просвечивает, того гляди, упадёт от первого порыва ветра. Но ветра нет. Жу стоит и не падает.
        Одно дело сказать: яза молоком схожу. А другое дело - выйти из дома. Пройти через всю деревню. Без брата. Только Жу. Но надо. Надо идти, искать. Непонятно что, непонятно кого. Просто гложет это: идти, найти. Молоко - повод.
        Жу достаёт из кармана и натягивает на голову шапку по самые уши. Разворачивает нашивкой назад. Теперь можно. Спускается в деревню, в залитый солнцем её простор.
        Ещё с моста замечает какое-то движение возле церкви. Подходит - точно: стоят УАЗ-буханка и легковушка, мужики в рабочей одежде что-то таскают. Двери в соседнее здание открыты, там как будто склад, и люди снуют то туда, то к машинам, то в церковь. Инструменты, коробки, вёдра. Доски, мешки с цементом. Строить будут, понимает Жу. Ремонт. Реконструкция.
        Дверь в церковь открыта, но людей у входа нет. Жу потихоньку заглядывает внутрь. Оттуда веет холодом, пустым, нежилым пространством. Пахнет извёсткой и голубиным помётом. Пахнет свежей доской. Приятный манящий полумрак. Где-то глубже слышно, как ходят и переговариваются люди. Внутри колокольни - леса у стен, свежая деревянная лестница - куда-то наверх. Жу вскидывает голову - из колокольни ухает свет, таинственный и пыльный.
        Словно кто-то толкает Жу в спину и резко вдёргивает на ступеньки. Тихо, чтобы не привлекать внимания, и быстро-быстро-быстро Жу поднимается на колокольню. Не поднимается - взлетает, не касаясь перил - шершавых, неошкуренных. Тут сильнее пахнет голубиным помётом, сильнее - деревом и запустением. Открытая дверь остаётся внизу, пространство сужается, ввинчивается в небо, и Жу несётся - как когда-то раньше, когда шарахались с братом по заброшкам, и как тогда кружится голова - не то от напряжения, не то от куража, не то испуга от собственной смелости.
        Наконец свет падает на голову, много света, и с новым витком Жу врывается на верхнюю площадку колокольни. С перил, хлопая крыльями, снимаются несколько голубей и, покружив, планируют вниз, в деревню.
        А Жу замирает, и переводит дух, и смотрит тоже вниз, насколько хватает взгляда.
        Горизонт отодвинулся и распахнулся на все четыре стороны, на все четыре холма. Вот они - видно, как перетекают один в другой и стекаются все вместе сюда, к центру - к мосту и церкви. Жу смотрит и с удивлением понимает, что может их называть по именам. Вот Хоменки - пологий, самый долгий и покатый холм раскинулся направо, у его основания - клуб и школа, а дальше дорога вдоль оврага, и где-то там живёт тётя Валя. А холм уходит всё вверх, по его склону ходят тёте-Валины коровы, чёрная и рыжая, Зорька и Ночка, а кончается холм залысиной - полем.
        К?шачий городок - это вон там, значит: дорога поворачивает от церкви влево, круто поднимается вверх, и отсюда видно, какая она жёлтая и пыльная. Это туда улетают бешеные лесовозы. Почему к?шачий, а не кош?чий? Почему городок? Непонятно. И не объяснит же никто.
        Река петляет через всю деревню, смаргивает серебром на солнце. Домиков на берегах не видно, только круглые шарики ив у самой воды. И видно мальчишек ниже по течению. Из протоки торчит круглый камень, они залезают на него и прыскают в воду. Жара, брызги. Лето.
        А это дорога, по которой идти к бабе Манефе. Овечий р?чей - где же он? Там, что ли, где кончаются огороды, у самого подножья мрачного и лесистого холма? Жу щурится, и кажется, что разбирает треугольную низенькую крышу - купальню. А может, только хочется разбирать.
        А вот и четвёртый холм - к погосту и Палкино. Совсем тёмный, совсем лесистый, глухой. Безымянный, или просто Жу не знает, как он называется. Надо будет спросить у Манефы. Только бы не забыть и спросить.
        А между ними - согра. Жу смотрит туда до рези в глазах, но не видит ничего, совсем ничего - только зелёное море деревьев, только лес.
        Ветер гуляет в колокольне больше, чем на улице, и Жу чувствует, что только здесь начинает дышать. Здесь, где никто не смотрит и не видит. Не видит и не оценивает. Не оценивает и не пытается поменять. Хочется только смотреть вокруг и впитывать всю эту красоту. Если бы уметь, всё это стоило бы нарисовать. И глубокий зелёный по берегам. И искристый на тёмном, серебро на булате - реку. И светлый, лёгкий - лысые холмы на правом берегу. И тяжёлый, почти чёрный - лесистые на левом. Сирень ещё, было бы неплохо добавить сирень в садах - фиолетовые свечки воткнулись в прозрачное небо. И ещё жёлтые точки кувшинок в тени реки, в затонах. И мальчишек - белые, незагорелые на сером камне. Камень горбатит спину, как кит, держит на себе раскрасневшиеся мальчишечьи пятки.
        И вдруг - будто что-то прилетело снизу. Жу вздрагивает всем телом и опускает глаза: безумная Альбина стоит на церковном дворе и сверлит Жу недобрым взглядом. Снизу вверх - прямо на колокольню. Пробивной взгляд, лазерный.
        Кровь ухает - Жу отпрядывает от перил. Людей позовёт, полицию вызовет? Жу дёргается к лестнице и стремглав несётся вниз. Пакет с банкой с размаху хлопает по бедру, норовит шарахнуть о балясины. Но Жу о нём не думает, прыгает через ступеньки, держась за перила, забыв и о занозах, и о гадких голубях: главное, успеть, главное, убежать.
        Вываливается в притвор, в подслеповатую мглу церкви. Вот уже - дверь, свобода.
        И тут, у самого порога налетает на безумный, железобетонный взгляд.
        Альбина крутит глазами, как будто хочет увидеть не только Жу, но и то, что за Жу, - стены, лики на стенах, которых ещё не разглядеть под слоем пыли и старой краски. Губы сжимаются, шевелятся, как черви. Но Альбина молчит. Сухие коричневые пальцы перебирают концы платка на голове. В храм пошла - белый платочек повязала.
        - Ты молитву знаешь какую-нибудь? - вдруг спрашивает тихо. Губы чуть приоткрываются. Не говорит - отмеривает слова через щёлочку, елейным, сладеньким шёпотом, будто капает смола из древесной ранки. - Какую-нибудь молитвочку?
        Жу пожимает плечами. Просто обалдевает от этого вопроса и не знает, что сказать.
        - Господи, спаси и помоги. Знаешь эту молитву? Её надо твердить постоянно. Внутри себя держать: Господи, спаси и помоги. Иной раз ребятишки прибегут: тётя Альбина, тётя Альбина! Бегают ребятишки. Я: Господи, спаси и помоги. Твердите. И ты тверди.

«Видели мы этих ребятишек, которые бегают», - думает Жу, но натыкается на пронизывающий взгляд Альбины:
        - Тверди: Господи, прости и помоги.
        - Господи, прости и помоги, - повторяет Жу, и Альбина кивает:
        - Так, так. И всё время тверди. Всё время при себе надо держать. Ты когда начинаешь что-то делать: Господи, прости и помоги. Молитв много всяких разных, а самая простая вот эта, её всякий должен твердить: Господи, прости и помоги. Ко мне же много всякого народу ходит, кому помочь, кому пособить. А я что могу? Я возьму, помолюсь: ятакая-то Альбина, молитвенница, грешница. Грешнее всех грешников на земле. И Господь управит. Не Альбина лечит - Господь лечит. Вера спасает. Если тот человек верит, и ты веришь, и просто наложишь руки, если у человека беда случилась, а ты с любовью к нему, и говори, чего хочешь, но чтоб тому человеку было приятно и любо, - и вся боль уходит. Так тут же опять Евангелие говорит: «Иисусе Христе, почивай во мне. Ты во мне. Я в тебе». Кто против нас с тобой? - Она оборачивается направо. Жу тоже смотрит туда. Машины за углом, пустырь, мужиков не видно - наверное, все в пристрое. - Справа посмотрел - нет никого. Кто против нас? - поворачивает голову в другую сторону, где берёзы и магазин. - Нет никого. Нас двое: яи Господь. А он один. Это лукавый. Так сказал эту молитву, да и
всё, пошёл дальше. - Альбина снова закатывает елейные глаза.
        - Понятно. Спасибо, - говорит Жу и пытается её обойти. - Пойду молиться.
        - И ты вот это, - вдруг вскидывается Альбина и хватает Жу за руку, тянется к лицу, как будто самое важное забыла сказать: - В головушку себе возьми, что истина должна именно о любви быть. Только любовь. Хоть ты там министр, хоть кто. А все перед смертью собираются в церковь. Дак это тоже для отвода глаз. Если в душе ничего не было, так хоть за тебя и молились, а всё не то, всё не то. Каждый человек за свой хвостик будет подвешен. Каждый за свой прожитый, этот самый, путь ответит перед Господом Богом в последний, в последний, этот самый, момент. Понял? Поняла? Понял? - говорит она суетливо и пытается схватить Жу за руку.
        - Вполне, - говорит Жу и отцепляет руку, выдёргивает, как из клешней. - Пойду я, спасибо.
        Обходит её и идёт по дороге в сторону школы. Стараясь не ускоряться, не показать, как хочется слинять - идёт, ощущая в спину взгляд красных воспалённых глаз.
        И только когда заворачивает за угол, это чувство проходит.
        Не раз, не два, не три, не четыре
        Школа выглядит совсем пустой и нежилой, даже как будто заброшенной. Двери закрыты, музыка не играет. Только галки прыгают по берёзе во дворе, расхаживают по крыше, стучат когтями. Жу глядит на них, глядит на окна. Но они пусты, никто не мелькнёт внури. Лагерь закончился, все ушли в отпуск.
        Жу обходит школу, перебирается через перелаз и идёт дальше по дороге, к дачным домам, где тоже как будто бы нет ни людей, ни жизни, где пялится на проходящих снеговик из чугунков и живут в овраге злые комары.
        Двор тёти Вали пустой и никого не видно, когда Жу подходит к дому. Заходить не хочется - где-то тут собака, Жу прекрасо помнит о ней. Но ведь звонка нет, и даже постучать не обо что - ворот нет тоже.
        - Здравствуйте! - кричит Жу, не перешагивая невидимой границы. И дом, и хлевы, полные только мушиного жужжания, отзываются тишиной. - Здравствуйте! - кричит Жу громче. - Кто-нибудь есть?
        Тишина. Жу переминается с ноги на ногу. Что делать? Оставить банку и уйти, а завтра вернуться? Надо было, чтобы Манефа позвонила тёте Вале, предупредила, что я приду. Ну, а теперь что?
        - Ау? - кричит Жу снова и, видимо, нарушает всё же границу, или просто у сторожа не выдерживают нервы - обрушивается из двора громогласный лай, звенит цепь, псина выскакивает и прыгает, не в силах дотянуться. - Я понимаю, я всё вообще понимаю, - бормочет Жу, отходя обратно на дорогу, но собака уже не может успокоиться, прыгает и прыгает, лает и лает.
        И тут гремит дверь ближайшего сарая, и слышится голос тёти Вали:
        - Но, тихо! Разбрехался. Кого тут принесло?
        Она подходит к забору - и лицо, мятое, заспанное, и одежда, всё кажется ещё более потрёпанным, чем в первый раз. Глаза заплыли. Тётя Валя с трудом разлепляет их, смотрит на Жу - и узнаёт.
        - А, дак это, что тут-то, а ба, а ба!
        - Мне бы молока. - Жу протягивает банку.
        - Молока? Дак я ж не знала, не оставляла же. Что тётя Маруся-то не сказала? - Голос у неё глухой и как будто пыльный, сонный, совсем слабый. Даже шепелявит как будто бы меньше, или это просто не слышно в тихом шелестении говора. - Я бы оставила утренне, а теперь только вечерне. Так ты вечером приходи, придёшь?
        - Хорошо. - Жу пожимает плечами. Но видно, так неуверенно это получается, что тётя Валя качает головой и говорит:
        - Погоди, я тебе творога сейчас дам. - И устремляется к дальним сараям. На ногах у неё - калоши, большие, больше нужного размера, они норовят свалиться, и тётя Валя шоркает ими по земле, придерживая на каждом шаге.
        - Мне не надо! - кричит Жу. - У меня денег нет, на молоко только.
        - Я так! - кричит тётя Валя и скрывается в чёрном нутре дальнего сарая.
        Собака, быстро забыв о Жу, тащится за ней следом, зевая: видно, тоже спала, как и хозяйка.
        - А ит, говорят, ты пропала. - Тётя Валя возвращается с большим тазом, прикрытым белой тряпкой. - Тебя, говорят, искали. Дак насилу нашлась! Говорят, тётя Маруся травину ложила, у ней травина-то есь.
        - Нет у неё травины, - отзывается Жу, но тётя Валя не слушает. Подходит к верстаку, ставит таз, что-то колдует над ним - Жу из-за спины не видно.
        - У меня-от тожо один раз было… Я на ферме работала, - говорит, не оборачивается на Жу. - Дак у меня корова-то убежала. Это, ноцью сторож йё… она отвязалась, он, видно, её и послал. Она убежала. Три дня бегала! Покажется, только к ей, а она опять в лес. Вся исцарапана ужо, исхудалая. - Тётя Валя подходит, вытирая руки, смотрит на Жу такими глазами, будто говорит про неё. - Потом-от нашли. Она живая, но всё бегала, её не успокаивало. Я так-от сама всё знаю, а тут, вишь, послал, дак я ницьего, цьего я могу?
        - В смысле? - не понимает Жу. - Почему?
        - Ну, - тётка делает шаг ближе и понижает голос, - понёси леший или кто, сказал дак. И всё! Скажут: «Понеси тя…» И унесёт. Так ведь и с тобой, говорят, така же исторья вышла. - Она выпрямляется и говорить начинает громче, спокойней: - Про Ленку-то Быкову говорят, она-де тебя послала. Ты-то помнишь?
        Жу неопределённо пожимает плечами. Помнит, нет ли - какое это имеет значение? Но тётя Валя останавливается, всматривается в Жу серьёзно, как будто ждёт ответа, качает головой и снова отворачивается - склянки, вёдра, какие-то тряпки…
        - У нас бабушка приходила, там девоцка у их потерялась, - начинает как бы невзначай. - Дак её нашли на болоте, на бревне сидит и говорит: «Меня дедушка кормил ягодками. И водицки давал». Но нашли. Это всё бывает.
        Водички не давал. Водички и так было с избытком, кругом одна вода. А вот ягоды… Клюква сушёная, кислая сладость на языке… Как во сне.
        - Она вся похудевша, ну-ко, три дня сидела там, дак. Иё комары съели, всю ведь ели. Она говорит: «Я ходила, ходила, потом меня-от какой-то дяденька…» Вот он, наверно-то, - вставляет тётя Валя своим голосом и продолжает дальше: - Пришёл, и сел, и сказал: «Ты сиди тут. Я тебе ягоду буду носить».
        - И она ела ягоду? - спрашивает Жу как бы невзначай.
        - Ягодки ела. Ага, тогда как раз брусника да всё было дак. И ела. И всё нормально, живая была потом девоцка.
        - А как её искали?
        - Как искали - не знай, да есть ведь много этого всякого.
        - Чего - много? - настораживается Жу. - Не только травина?
        - Да что - травина, много всякого есь… У одного старика вот потерялись коровы, - заводит вдруг тётя Валя как какую-то сказку, негромко и шепеляво. - День нет, два нет. Сходили к Онисьи, бабушка така была, звали Онисья. Пришёл старик к Онисьи, говорит: «Слушай, вот такое дело. Как мне скотинку найти?» Она говорит: «Пойдём. Только ты что ни увидишь, что ты ни услышишь, не вспоминай Бога и молчи, ничего ни говори, иначи всё нарушишь». И надо идти на заполек, это раньше скотина паслась за полями, заполек назывался дак. И вот дед говорит: «Мы пришли на заполек-то, и она начала что-то говорить. Она стоит спереди, я стою сзади. За неё держуся, она меня там только подтыкат, что вот эта, так. И она, - говорит, - какую-то молитву цитала-цитала, и поднялси ветер. Началась буря такая, что деревья гнутся до земли. И я, - старик говорит, - слышу голос: “Для чего ты меня подняла, что тебе надо?”» - Тётя Валя делает большие глаза, и голос делает толстый, грубый, и приближается к Жу, как будто хочет задавить. - Такой вот голос, как раскаты грома. А старушка эта говорит: «Потеряласи скотина, такая-то, в таком-то
количестве, у такого-то хозяина…» А он, голос, и говорит, что там-то, на такой-то полянке скотина скрыта. Скрыта - это значит, какая-то злая соседка нашептала, - переходит вдруг тётя Валя на интимный шёпот, целится в самое ухо Жу. - И скотина не может дорогу-то домой натти. А дед говорит: «Я стою, дак меня вот так трясёт, она меня там только тычит локтём, что ты, мол, молчи». Потом это всё прекратилоси, чего уж она сказала, не знаю, но всё прекратилоси, стало тихо. «Мы, - говорит, - пошли домой, я едва пришёл, меня ноги ни слушаются». Сходили на эту поляну, а там, действительно, коровы ходят, пасутся. Вот, это она ходила к этому, к лесному хозяину, спросить дак, как и чего.
        - Какому хозяину? - говорит Жу тоже шёпотом.
        Тётя Валя вдруг отстраняется и смотрит на Жу внимательно, как будто оценивает, - и говорит громко, обычным голосом:
        - Идём в дом, неча тут.
        Устремляется в провал ближайшего сарая, откуда несёт кошками и мышами.
        Дом. Оказывается, это и есть её дом. А ведь можно было догадаться сразу.
        Жу идёт следом.
        Узкие тёмные сени, где хочется наклониться и сжаться, чтобы ничего не задеть и не тюкнуться ненароком темечком о потолок, быстро кончаются - Жу выходит на свет, к столу, холодильнику и печке.
        У всех у них здесь - стол, холодильник и печка.
        Тётя Валя садится за стол. Кивает на стул рядом, берёт Жу за руки, рассматривает ладони, потом берёт голову, поворачивает лицо к себе, разглядывает на свет.
        В доме пусто, прохладно и сумрачно. Грязно и кажется, будто никто не живёт. Не дом, а клетушка, грязная, тёмная. Приходит кошка. Мяу, мяу. Жу не видит её, чувствует мягкое тельце у ног. Руки у тёти Вали тёплые, мягкие тоже. Прикосновения нравятся Жу. Хочется спать.
        Не отпуская руку, тётя Валя тянется к солонке на столе, черпает полную пригоршню и кладёт Жу на голову.
        - Ни к соле, ни к воде ницего не приставай, - шепчет быстро, и Жу прикрывает глаза - крупицы соли скатывают на лицо, на плечи, щекотят шею. - Ни уроки, ни запуки, никакая ни болезь. - И опять: - Ни к соле, ни к воде ницего не приставай: ни уроки, ни запуки, никакая ни болезь. - И третий раз: - Ни к соле, ни к воде…
        Жу, кажется, засыпает. Плывёт перед глазами белый мох. Чёрные сапоги, мох проминается, след быстро заполняется водой - чёрной, болотной, нутряной. Ни к соле, ни к воде ничего не приставай. Ни к соле, ни к воде, ни к соле…
        - Ты же терялась, - слышит вдруг голос тёти Вали, вполне себе обычный и будничный. Вздрагивает и открывает глаза. - Дак это на тебе порча. Хоть и нашли, а всё одно - надо снять.
        - Спасибо. - Жу кивает. Соль сыплется с головы на колени, на пол, засыпается за ворот. Жу передёргивает.
        - От ошшо можно, но у меня сейчас нет, дак ты тёте Марусе скажи, пусть она сделает, - продолжает тётя Валя секретным шёпотом. - Я так делаю. Схожу на реку. Надо три раза сходить. Набираю воды. И иду домой, чтоб никто не увидел, ни с кем не разговаривать. Вот, ну, спрятаю баночку - и иду, - показывает за пазуху, будто прижимает что-то под мышкой, как великую ценность. Жу смотрит во все глаза. Никакой баночки у тёти Вали нет, но кажется - есть. - Ни с кем не здороваюсь, не разговариваю. Прихожу домой, захожу в хлев и вот, знаешь, над банкой: «Не раз, не два, не три, не четыре, не пять, не шесть, не семь, не восемь, не девять», - шепчет над невидимой банкой. - В рот беру - и опрыскиваю.
        - Кого? - шепчет Жу тоже.
        - Коровушку. Но можно и человека. Надо три раза из этой банки, потом церез левое плечо вылить. - Одним махом опрокидывает она невидимую банку за спину. - И так три раза надо сходить. На реку.
        - А что это значит? - шепчет Жу.
        - Что? - не понимает тётя Валя.
        - Ну, это: «Не раз, не два, не три…»
        - Не три, не четыре. Да. До девяти. В рот берёшь и прыскаешь прямо в лицо… ну, как бы в рожу. Это как с солью. Это все эти уроки и запуки снимает. Уроки, запуки - это порча и есть. Поняла? - смотрит в глаза Жу, как будто проверяет, запомнила ли.
        Жу кивает.
        - Ну, скажешь тёте Марусе, пускай дак…
        - А всё-таки, если кто потерялся, как искать? - перебивает Жу, чувствуя, что тётя Валя готова уже пойти вон из дома.
        Она и правда уже привстала со стула, но садится обратно, как слышит вопрос.
        - А, это… Ну, я так это… пишу… к?мбала называется.
        - Камбала? - переспрашивает Жу, боясь ослышаться.
        - Камбала, ага.
        - А что это?
        - Ну, я по-своему это делаю. Бывает, что пишут цего, а я на нитку наматываю сорок… этих - узелков. - Она начинает слепо щупать по столу, как будто что-то отыскивает.
        - На какую нитку?
        - Ну, така нитка, да. Ну, вот я эту… где… Целую эту. Целую катушку.
        Она вдруг поднимается и уходит в комнату. Жу сидит в напряжении и не шевелится. Вдруг сейчас что-то откроется, что-то узнает? Ну, вдруг.
        Наконец тётя Валя возвращается. В руках - катушка ниток.
        - Как нахожу эту вот нитоцку, - начинает она ещё от печки. - И делаю сорок этих… сорок узелков. Потом отрываю. - Она садится и правда начинает крутить на пальце нитку, быстро-быстро, привычными движениями завязывая на ней узелки. - Три раза плюну. - Плюёт через левое плечо так же быстро и мелко. - В левую руку - вот в это место, вот так вот, - протягивает к лицу Жу кривой коричневый указательный палец. Ко второй фаланге прижимает нитку с узелками. - И иду. Сделать надо дома, но идти до перекрёстка. Ну, инь тоже от ни с кем не разговаривать. А там вот так вот: «Чёрт, на тебе работу, отдай мне корову». И через левое плечо. Три раза надо: «Чёрт, на тебе работу, отдай корову, чёрт, на тебе работу», - и через левое плечо кинуть. И идти. Это можно и вещь какую. И корову. И человека.
        - И находится? - спрашивает Жу, хотя, наверное, не стоит такое спрашивать.
        - Да! - Тётя Валя всплёскивает руками. - Постоянно! То сама потеряю чего-нибуть, сунешь и не знаешь, дак пойдёшь на перекрёсток искать. Это чёрт ведь прятае. Ещё, знашь, есть камбалу - пишут. У меня бабушка, дак она писала на скалине. Там чего она писала, не знаю. Но меня научила другая. Вот это, с ниткой.
        - Понятно, - кивает Жу и встаёт со стула. - Чёрт, на тебе работу, да?
        - Да, да: чёрт, на тебе работу, отдай мне эту… потеряшку, - пришепётывает тётя Валя.
        - Спасибо. Я за молоком вечером тогда.
        - А что, - слышит голос в спину, - ещё, что ли, кто потерялси?
        - Нет, - говорит. - Это я так. На всякий случай. На всякий случай…
        - А то ошо знашь что - сходи-ка к пасечникам! - кричит тётя Валя, и Жу останавливается, оборачивается. - Пасечников знаешь?
        - Нет.
        - Живут там-от, на Кошачьем городке - крайний дом. Совсем-от крайний, уж у леса. Они у какие знаткие! Они, может, подскажут чего.
        - Хорошо. Спасибо.
        Проходит сени, наклоняется и выныривает на свет, на тёплый воздух.
        Собака вскидывает голову, но не лает. Только три раза лениво хлопает по пыли хвостом.
        - Чёрт, на тебе работу, отдай мне заботу. Чёрт, на тебе работу, отдай мне мою заботу, чёрт, на тебе работу, отдай мне… - твердит Жу, быстро спускаясь по дороге в деревню.
        Кошачий городок, значит? Что ж, ладно, значит, в Кошачий городок.
        Серёжа
        Деревня кончилась, последние дома остались внизу холма, будто выбившись из сил. Подъём всё не выполаживается. Жу идёт, стараясь держаться подальше от дороги, но где там идти - трава по пояс, бурьян. Голову печёт, в спину догоняет рёв моторов. Ползут, ползут в гору гружёные лесовозы. Натужно кряхтят, стараются. Пыль от них столбом. Жу отворачивается, натягивает ворот рубахи, дышит в него или не дышит вовсе, когда накрывает пылью с головой. Лесовоз наползает, лесовоз проползает. Скрылся лесовоз. Пыль оседает долго. Жу идёт, не вынимая носа из рубашки. Проводит ладонью по голове. Всё-таки хорошо лысым.
        Но где же эти самые пчеловоды? Может, не тот был сворот? Никто здесь уже не живёт. Не может жить.
        Как вдруг - точно: на самой верхотуре, где уже растут сосны и, кажется, начинается лес, появляются: крыша, заборчик, сарайка. У забора стоит задом на выезд зелёная «Нива». Чем ближе подходит Жу, тем яснее видит: всё здесь такое хозяйственное, ладное, сбитое, всё такое чистенькое, приятное. Хорошие люди должны здесь жить. Пчеловоды.
        Ворота открыты, и Жу заходит во двор. Тишина и покой. На двери открытой сарайки развешаны сети. Внутри виднеются удочки, ещё какие-то снасти. У забора привален старый улей - зелёный домик. Жу смотрит на него и улыбается. Почему-то очень приятно смотреть на этот нежилой дом, такой он опрятный и ладный, как всё здесь. Прям хоть в нём и живи.
        На окне - вазочка, в ней жёлтые цветочки купавницы. Что дальше в комнате - не видно, окно высоко. Жу привстаёт на цыпочки, но не дотягивается. Поднимается на крыльцо, дёргает дверь. Закрыто.
        Вот это облом. Вот это, правда, облом. Так уже хотелось заглянуть в этот дом, увидеть таких же опрятных, приятных его хозяев. И вот. Неужели никого дома нет? Но ворота нараспашку, машина в проезде. Сарайка открыта. Может, там кто? Жу делает шаг с крыльца.
        Лай и звон цепи ударяют в мозг. Жу отпрыгивает. Серая лайка, скаля зубы, прыгает у самых ног. Чуть-чуть не хватает цепи до крыльца, а то бы цапнула. Но больше никуда не шагнёшь. Дорога отрезана. Собака давится злобой, раздувает ноздри, щурит и без того узкие глаза. Шерсть на загривке дыбом. Здоровый, поджарый кобель.
        Собака. Ну, конечно, у них же у всех тут обязательно - цепь, на цепи пёс. Как же можно было забыть?!
        - Тихо, тихо. Ну, пожалуйста, пёсик. Тихо. Я ничего не трону. Я уйду. Ты пусти меня - уйду. Тихо…
        Пёсик не слушает. Он и не расслышит голоса Жу за собственным лаем. Жу стоит, не дыша, жмётся к двери. Ну как можно было так расслабиться, как можно было забыть про собаку?
        - Фу! Фу ты, окаянный! - слышится вдруг голос откуда-то сбоку, и звенит, раскрываясь, окно. - А ты чего притащился? Ничего не купим, мы ничего не покупаем!
        Женское круглое лицо, пышные седые кудри. Собака не унимается. От лая и звона Жу не разбирает слов.
        - Да тихо ты, Серой! - в спину толкает открывающаяся дверь. Жу сторонится, чтобы не слететь с крылца в разинутую пасть. Кто-то выходит. - Ну, чего разбрехался. Молодец. Молодец.
        Приземистый крепкий мужик, тоже седой, как лунь, спускается к собаке, треплет по холке. Собака виляет хвостом, но тут же, в обход хозяина, снова рвётся на Жу.
        - Да уйди ты с глаз! - не оборачиваясь, кричит мужик. - Уйди, а то не уймётся!
        - Так куда мне… я же не…
        - Ничего мы не купим! Ничего! - добавляется крик из окна.
        - Да я не…
        - Вали, давай, пока держу. Ну, живо!
        - Да я не продаю ничего! - кричит Жу, вдруг набираясь смелости и голоса. - Я за другим. Меня тётя Валя послала. Я спросить!
        - Спросить? Чего ещё спросить? - Мужик оборачивается. У него такое же круглое, в таком же седом ореоле волос лицо, и вообще они похожи с бабкой, которая смотрит из окна.
        - Тётя Валя - это какая? - спрашивает та. - Шустикова, что ли?
        - Шустикова! - кричит Жу, перекрывая лай.
        - Валентина, что ли? Шустикова? - повторяют дед с бабкой вместе. - Так и чего надо-то?
        - Можот, мёду? - с надеждой спрашивает бабка. - Накачали вот только вчера.
        - Можно и мёду, - кивает Жу. - Но вообще мне спросить.
        - Дак войди в дом, чего стоишь-то? Фу! Серой, фу! Успокойся! Давай, воды налью. Эко, измаялси…
        Жу заходит.
        Собачий лай не стихает, хоть и становится за дверью тише.
        Сени, в которые попадает Жу, широкие, и пахнет в них сеном. Дверь в дом открыта, и там видны стол, большая печь. Чуть подальше - холодильник: полный набор. Кухня просторная, чистая. Светлая занавесочка отделяет жилую комнату.
        Кто-то сидит за столом спиной ко входу.
        - Входи, чего уж. - Седовласая хозяйка стоит в дверях. Сзади входит хозяин. Хозяйка тут же идёт обратно в комнату. - У нас, знашь, быват что, ходят всякие - цыгане да эти… коми…
        - Коммивояжёры, - выговаривает хозяин.
        - На отшибе живём, дак всяк, кому не лень, ходит, стучит, - продолжает хозяйка.
        - Так уж мы терпели-терпели, да вот Серого привязали, пусть дом охранят.
        - Его не слышно было. Совсем, - говорит Жу, проходя тоже.
        - Дак прикемарил, - усмехается хозяин. - Жара. Тожо-т тяжко ему. Тоже человек.
        - А я смотрю - лицо-то знакомое, - вдруг оборачивается третий, и Жу различает в контровом свете - тётя Маруся. Та самая, которая настоящая Маруся, Мария Семёновна. - Только ты ж с волосами была. Где волосы-ти?
        - С волосами, - кивает Жу, проводит ладонью по голове и улыбается неуклюже. И все вокруг тоже улыбаются на эту улыбку. Становится как-то проще.
        - А, так то девка, что ли? - удивляется хозяин. - А я думал: парень. Думаю: откуда такой парень у нас появился? Одет не по-нашему.
        - Девка, девка, Манефы Феофановны внучка, - кивает тётя Маруся. - А чего обрилась-то? Аль после лесу?
        - Так. Жарко, - пожимает плечами Жу.
        - А то я дума, в лесу-то эта есь - лосина вошь. Можот, потому? - хихикает Маруся.
        - А, так это котора потерялась? - изумляется вдруг хозяин, но хозяйка его одёргивает, подвигает стул и говорит Жу ласково:
        - Ты садись, садись. Чаю будешь? - ставит на стол чашку.
        - Ай, нехорошо! Девке-то на угол садиться. Семь лет замуж не выйдешь! - говорит хозяин. Он всё суетится по кухне, наливает воду, ставит чайник, выставляет новую снедь на стол, но всё, оказывается, видит.
        - А ты её уже замуж готовишься выдать, - смеётся хозяйка, и тётя Маруся вместе с ней. Жу бормочет что-то, смущаясь, но хозяин непреклонен: заставляет подняться, подвигает стул ближе к окну, так что тёте Марусе приходится прижаться к стене, чтоб не упираться в Жу локтем.
        Хозяин разливает чай. Серый за окном бренчит цепью. Видно, как он пьёт из большой, новой жестяной миски. Лакает, разбрызгивая воду. Форточка открыта, но затянута марлей, и воздух через неё не идёт. Душно. На столе - открытая банка мёда, серый хлеб, нарезанный толсто, как все здесь режут. Масло тает на блюдце. Чай парит в чашках.
        - Ну, дак чего? - спрашивает хозяин, шумно отпивая первый глоток из чашки. Трапеза начата, можно и пообщаться. Жу поднимает на него глаза. Да, надо спрашивать, странно просто так сидеть. Хотя Жу и хорошо, и можно было бы вообще ничего не говорить, но надо. - Маруся-то как? - спрашивает хозяин.
        - Хорошо, - кивает Жу, понимая, что сейчас речь о Манефе.
        - А ты ей бушь внучка? - спрашивает хозяйка.
        - Я… ну… можно так сказать, - соглашается Жу, понимая, что объяснять это всё долго и сложно.
        - Маринки, Маринки падчерица, - уточняет тётя Маруся, и хозяева с пониманием кивают, а Жу чувствует, что жаром заливает и голову, и лицо, и даже спину. «Маринки падчерица» - как же умеют они тут называть просто всё, что совсем простым не кажется.
        Хозяйка жуёт хлеб, мусоля корку губами.
        - Ты мёд пробуй. - Хозяин подвигает банку ближе к Жу. - Пробуй, пробуй. Больше нигде нет такого.
        - Дак и где ему быть, одна пасека на версту! - смеётся хозяйка.
        Мёд светлый, жёлтый. Он искрится на солнце. Жу чувствует сладость во рту, только лишь глядя на это густое, искрящееся. Подцепляет чуть-чуть ложечкой, кладёт на язык. В голове растекается солнце.
        - Маруся послала спросить чего? - спрашивает хозяйка. За закрытыми веками Жу чувствует чей-то пристальный взгляд. Открывает глаза - нет, не хозяйка: тётя Маруся.
        - Могла бы и позвонить, чего девчонку в гору гонять-то в такую жару. - Хозяин с шумом хлебает из большого стакана.
        - Нет, не она, я так… Мне тётя Валя сказала, что к вам прийти можно. Что вы знаете…
        Жу сбивается - под этим взглядом неудобно. Неприятно. Жарко. Не хочется ничего спрашивать. Эх, знать бы, что эта Маруся будет здесь, - ни за что бы не пришла.
        - Мы знаем? Да чего мы знаем? - удивляется хозяин.
        - Сама Валька-то - вот она-то знаткая, - вторит хозяйка. - Сколько раз - корова чего не того, всё к Вальке Шустиковой ходили.
        - Но, всё к Вальке и ходили, - кивает Маруся.
        - Она всегда всё знала, кому, чего…
        - Она-то ладно, бабушка у ней была - вот та шибко знаткая! Гадать умела, всем, кому чего надо, - всё скажет. Говорили: утром выйдет на крыльцо, воды побрыжжет и скажет, придёт к ей, нет ли кто тот день.
        - Но, - кивает головой хозяйка со значительным видом.
        - Да всё то суеверья, - усмехается хозяин в кружку. Подмигивает Жу, как заговорщик. Двигает банку ближе: - Ты пробуй, пробуй.
        Спасибо, отвечает Жу одними глазами. Я уже.
        - А вот скажите, - собирается с духом, - мне тётя Валя говорила, что вы должны знать… - Набирает воздуху и ныряет с головой. - Если человек потерялся, есть ведь травина. Ну, чтобы найти. Как её можно… где она растёт?
        Как будто ветром пронесло меж людьми. Все трое смотрят на Жу, каждый со своим удивлением. Жу становится не по себе.
        Говорить начинают все вместе.
        - Так это… кака така травина? Дворова, что ли, трава? - Хозяйка.
        - Лешогон, что ли? Лешогон? - Хозяин.
        - Дак у Маруси была же травина. Она всем давала. Её и спроси. - Настоящая Маруся.
        - У неё нет уже, - Жу - Марусе. - И она сама не брала. А я хочу знать, как сорвать.
        - Эта травина ведь, она не показывается. - Хозяин склоняется к Жу через угол стола. - Ну, она где-то завёрнута там. Всё в это - в тряпочку ли, в бумажку. Никто не знает. Ничё не знает. У кого есть травина - к тому сходишь. Если он добрый человек и сейчас к тобе-то нормально относится, он тебе даст. Скажет ещё какие там слова. Ты прийдёшь, куда он скажет тебе, туда положишь, слова скажешь, и всё найдётся. Или тебе приснится потом. Или…
        - Приведёт само как-нибудь, - заканчивает хозяйка. - У меня у матки была травина, - говорит, оборачиваясь на Марусю. Та кивает.
        - Я Серёгу искал, так тожо брал травину ту, - говорит хозяин, не слушая жену. Для Жу говорит. - В Палкино ездил. Там люди - вот они знают травину. Там дед жил один, дедок…
        - Дак его уж нет, деда-то, - перебивает хозяйка.
        - Да, умер. Он мне бумагу вот такую написал, что я должен сказать, куда пол?жить. И никому не показывать! - Поднимает вверх указательный палец. - Ну, я всё, я положил, по бумаге прочитал это всё, что надо было. И всё.
        Он смотрит на Жу выразительно. Жу кивает, как будто понимает. Но не понимает. Хочет спросить: ичто - всё, - но тут вступает хозяйка:
        - А я знаю, как рвут иё, - говорит с нескрываемым превосходством. - У матки моей была.
        - Дак матка твой не брала сама-то! - возмущается хозяин.
        - Не брала, - спокойно соглашается хозяйка. - Они тожо в Палкино ходили, она сама и ходила, мать послала иё: «Сбегай, - говорит, - к дедушке, дедушка тебе свёрточек даст, дак ты назад беги махом и не оглядывайся! Что там будет, пугать, чего - не оглядывайся».
        - Да, в Палкино, в Палкино - там люди у какие знаткие, в Палкине! Тебе туда надо, - говорит хозяин, как будто не слушая жену.
        - А ночь-от, часов десять, - продолжает та. - Ну, мамка побежала. Девочка была ошшо, дак… Прибегает к дедушке, и тот ей рассказал, как травину брать.
        - И как? - спрашивает хозяин, но по голосу слышно: он не верит. Не верит, что кто-то может знать больше его.
        - А вот, она рассказывала, - продолжает хозяйка, делая вид, что не замечает этого недоверия. - Надо, говорит, так её рвать, эту травину, чтобы травина тебя не видела. Или… или он сам, говорит, чтоб не видел… или как-то так… - Она путается и сбивается. Хозяин спешит воспользоваться этим.
        - Как же это? - спрашивает язвительно.
        - А вот так, - говорит хозяйка и начинает рассказывать дальше, сперва неуверенно, потом всё складней и складней: - Он, дед, наверное, с берега увидит, подходит и раздевается и задом туда подходит. И потом вырывает. Заворачивает её, чтоб он траву саму не видел.
        - И что, донага раздевается? - язвительно интересуется хозяин.
        - Ну, может быть, просто… до штанов, - находится хозяйка.
        - До штанов? - уточняет хозяин.
        - Ну я же не спрашивала там, что, сколько… Говорят: раздевается - дак раздевается, - возмущается хозяйка.
        - Так-от он и рвёт, в одних подштанниках! - смеётся хозяин, и хозяйка уже готова что-то ему отвечать, но Жу перебивает, пока не дошло до спора:
        - А вы сказали: вводе. Это где?
        - Дак травина в воде растёт, - оборачивается тут же хозяин.
        - В озере, там, в озере, - кивает хозяйка, уже забыв о начинавшейся сваре.
        - У них в Палкино озеро есть, на краю деревни, - поддакивает Маруся.
        - Можот, в озере. Можот, коло реки, - хочет остаться последним в разговоре хозяин. - Но в воде - точно.
        - Так они знают места, - кивает Маруся, не прекословя ему. - Знаюшшие-ти люди.
        - Но, надо знать. Так-от пойдёшь - не найдёшь ничего, - кивает хозяйка. С Марусей они явно спелись.
        - Ошшо говорят, утром рано, чтобы не видел и не встретил тебя никто.
        - И не показывать никому, и в дом не заносить.
        - Это ещё почему? - возмущается хозяин.
        - Нельзя в дом заносить, в колидор куда-нибудь ложат, - говорит хозяйка тоном, не терпящим противоречий.
        - Силу, видимо, теряет, действие, - поддакивает Маруся. - В дому еси. В мшаной постройке.
        - Я когда искал Серёжу… - начинает заводиться хозяин, но хозяйка перебивает его, оборачиваясь на Жу:
        - У меня мама клала. Надо, знаешь, как ложить? Розденься, говорит, весь. Донага, чтобы на тебе пояса никакого не было. Положь там, по углам, поклонись и положи её - или под матицу, или куда…
        - Уж тебе скажут, куда ложить, - ворчит хозяин.
        - В дом не заноси, - не слушая, продолжает хозяйка. - В дом не надо заносить, её в колидоре нать держать.
        - На мосту, - бубнит хозяин. - У нас говорят: на мосту. Это ты не с наших краёв.
        - И тебе повешшуёт, - не обращает на него внимания хозяйка. - У нас от что: потерялась старуха. Пошла за ягодами и заблудилась. Тоже искали - не можут натти. Ну вот, матка положила травину-ту и сказала: «Если живая - повешшуёт, и неживая - повешшуёт». А потом я сплю на роскладушке в с?нях. В доме-то натоплено, жарко. И вот ноцью как хлестануло! Так в стену стукнуло, дак все выскочили!
        - Выскоцили? - ахает Маруся.
        - Но! Матка говорит: «Я век не верила! А тут так испугалась!» А у дома заяц - и ну бежать. Пошли за йим. Заяц впереди бежит-бежит-бежит - и вдруг пропадёт. Как вроде скроется - и опять вперёд бежит. И привёл на место.
        - Привёл на иё?
        - Привёл. Она сидит у кустиках мёртвая. И коробочка с ягодами у ног, - заканчивает хозяйка.
        Устанавливается тишина. Хозяин смотрит в чашку, недовольно жуёт усы. Маруся кивает. Слышно, как жужжит оса. Пикирует на банку с мёдом. Хозяин приходит в себя, машет на неё руками:
        - Удди ты, окаянная!
        - Так и что с ней случилось? - спрашивает Жу. Кажется, это не в правилах, так спрашивать, но сделать с собой ничего не может.
        - Замёрзла, холодно уж было, - говорит хозяйка равнодушно. Ей уже совершенно всё это неинтересно. - Заблудилась, не могла вытти. Осень была - замёрзла.
        Все опять замолкают и кивают. Оса, улетев было под потолок, снова спускается на мёд. Маруся начинает махать руками и отстраняться от стола.
        - Ой, боюсь, боюсь!
        - Да ты руками-ти не маши! - раздражённо говорит хозяин, встаёт и уходит куда-то в комнату.
        - Да боюсь я их, укусит ошщо!
        - А и укусит, - говорит хозяин, вернувшись с прихваткой. Следит за осой, не делая лишних движений, и в тот момент, когда та уже готова сесть на открытый мёд - ловко выкидывает вперёд руку и ловит её в прихватку. Жу не успевает ничего заметить, а он уже идёт к дверям из дома, выпускает осу за порог.
        - А у нас-от, помнишь, тоже - такой кошмар! - вдруг кричит ему вслед хозяйка. - Серёжку-то когда искали - что было!
        Хозяин что-то ворчит невнятно в ответ. Скрипит дверь.
        - Я пошла как раз бельё развешивать, - говорит хозяйка, оборачиваясь к Жу, - и тут вот какой-то молниеносный… такой… как смерч! Ну, резкий ветер. Такая жуть! Всё поднялось, полетело, полетело! И тут же, буквально через минуту, затихло. Я так считаю, что это её действие, - обращается уже к мужу. Тот как раз вернулся, снимает прихватку с руки. - Ты пол?жил её тогда уже, травину-ту.
        - Положил, - ворчит он. Видно, разговор начинает ему надоедать. За стол не садится, осматривает комнату с нарочито деловитым видом - чем бы заняться.
        - Положил, а назавтра-от Сашке Борисенкову приснилось, где он, Серёжка, - рассказывает хозяйка. Маруся кивает, она слышала не раз. - Они поехали туда - точно, там.
        Хозяин уходит. Гремит чем-то в комнате.
        Жу понимает: пора уходить. Но вместо этого спрашивает с надеждой - не может не спросить:
        - Всё с ним в порядке было?
        - А он повесился, и не знали где, - говорит хозяйка, прихлёбывая чай. - Травина показала. Нашли повешенного - в лесу.
        Что-то падает и металлически грохочет в глубине дома. Хозяин глухо матюкается. Ходит, скрипят половицы. Маруся пьёт чай, манерно держа чашку, отставляя при этом мизинец.
        - Да, от так вот, - говорит хозяйка, ставя на стол пустую чашку. - Вот так после этого начинаешь чему-то верить. А ты мёд-от кушай, кушай. Понравился? Дак можот с собой дать, захватишь для Манефы?
        Синепуха
        Солнце, кажется, совсем никуда не продвинулось, всё так же душно, всё так же жарко, когда Жу спускается с Кошачьего городка. Воздух стоит. Поднятая лесовозами пыль не оседает, так и висит над дорогой жёлтой завесой. Домой, думает Жу, к Манефе. Хватит мотаться. Без толку всё, совершенно без толку. Поздно нашли бабушку. Поздно нашли Серёжу…
        - Эй, блажная! - слышит вдруг в спину, но не останавливается. Это же не ко мне, почему сразу - ко мне? Но улица пустая, только берёзы у магазина лениво перебирают листьями, отбрасывая на дорогу немного тени. Ну и с чего бы вдруг ко мне? - думает Жу, ускоряясь.
        - Блажная! - слышит снова. - Постой, что ли, разговор есть!
        Жу по голосу узнаёт - Ленка. Вот с кем с кем, а с ней встречаться точно не хочется. Жу идёт не оборачиваясь, как будто, если не смотреть на Ленку, Ленка исчезнет сама.
        Но Ленка не исчезает.
        - Да стой же, что же ты такая некулёмая-то! - кричит, и Жу всё же останавливается. Оборачивается. Смотрит, как Ленка идёт, далеко выкидывая тяжёлые руки, как маятники.
        Догнала. Стоит. Смотрит. Всё лицо Жу ощупала.
        - Я сейчас вообще-то не могу, если только что-то срочное, - всплывает из памяти Жу формула, которой отец избавлялся от ненужных телефонных разговоров.
        Но Ленка не в телефоне. Ленка живая стоит перед Жу, и ст?ит ей раскрыть рот, как закрыть его уже будет невозможно.
        - Дак я тоже по делу, так-то по делу, а то. Ты что же это, по всей деревне бродишь, а ко мне никак не зайдёшь? Небось я тоже не пальцем делана, тоже чего могу подсказать, рассказать. Научить дак.
        От такого захода Жу хлопает глазами. В голове не укладывается, какая такая нужда могла бы вынудить пойти к Ленке. И почему она так ждёт Жу. И почему вдруг Жу бродит по деревне, хотя Жу тут вообще впервые за столько дней. Правда, сегодня, получается что, как раз и бродит - но это же первый день, просто первый день!
        - А что я тебя послала - так то неправда! - продолжает Ленка, не дожидаясь от Жу ответа. - Ты не слушай, неправда всё это! Чего там тётя Маруся выдумала, я не знай вообще, в сердцах сказала что, может, но точно не слала, я что, не понимаю разве? - тараторит она с напором.
        - Тётя Маруся? - не понимает Жу. - Манефа Феофановна?
        - Да не Феофановна! Мария Семёновна, она, чать, там была-то, в магазине. Вот и выдумала, вот теперь по всей деревне носит, что Ленка блажную послала, так ты и потеряласи! А я не посылала! Никогда на худо не делаю, я только на добро!
        Она кричит так, что кажется, слышит вся улица, вся деревня, все попрятавшиеся по домам от жары люди. Так ведь и слышат, - понимает вдруг Жу. Слышат и слушают. И для того она и кричит.
        - А я тоже это помню, - говорит вдруг, опуская глаза, чтобы не смотреть в лицо Ленке. - Я тоже помню: вы это сказали - понеси леший. Он и понёс.
        Ленка как раз воздуху набрала, чтобы продолжить свой заход на полной громкости - и так и застыла с этим воздухом, глядя на Жу во все глаза. И даже слышно, как в голове у неё что-то пощёлкивает. Ищет слова и не находит. Краснеет с натуги - и выпускает воздух с шипением, как будто лопнул шар.
        - Пойдём ко мне, - говорит тихо. Совсем не так, чтобы слышала вся деревня, еле слышно говорит. Жу поднимает глаза:
        - Куда?
        - Домой, куда, вон. Я тут, это дом-от мой, считай, у порога. Идём, идём, сказать надо чего.
        И она, опять начиная размахивать руками и от этого как будто ускоряться, устремляется к двухэтажному панельному дому в глубине улицы. Таких всего три в деревне, стандартные, как будто бы городские, они очень диссонируют с нормальными избами. У них раскрытые дыры подъездов, как раззявленные беззубые рты. Жу неприятно даже смотреть на эти дома, и заходить туда совсем не хочется. Но Ленка чешет прямиком к ближайшему подъезду, откуда уже несёт кошками. И пропадает в холодном чреве, и Жу, поколебавшись, ухает туда тоже.
        Наверху гулко щёлкает, разносится эхом, как в пещере. Загорается свет.
        - Сюда! - кричит сверху Ленка, и Жу поднимается на второй. - Вот так от, - говорит с каким-то удовлетворением и быстро захлопывает за Жу дверь.
        Тёмная прихожая, узкая и тесная, вся завалена обувью, как будто тут живёт рота Ленок. Она уже ловко выныривает из своих туфель - и прямо в тапки с розовой опушкой. Шлёпает в них в комнату. Жу тапок не даёт. Поколебавшись немного - пол выглядит не просто грязным, а никогда не мытым, - Жу всё-таки снимает кеды и идёт вслед за Ленкой, не сводя глаз со своих весёлых лисиц.
        Комната небольшая и тоже заставлена мебелью и завалена вещами. На стене у кровати - ковёр, потёртый, блестящий, на нём два оленя на лужайке. Рогатый бык поднял тревожно голову, а самка спокойно пасётся за его надёжной спиной. Старые советские шкафы блестят лакированными боками. Они расставили тонкие ножки, приоткрыли перекошенные дверцы, и из них всё норовит выпасть - бельё, полотенца, одежда, носки. Жу кажется, что шкафы похожи на Ленку, из той тоже что-то то и дело норовит вывалиться - слова, движения, эмоции.
        - Ты не думай, что это я тебя сглазила, - говорит тут она, ещё не оборачиваясь к Жу. - Ты не думай, я не умею, я ж говорю: яна добро, никогда - на худо. Я знашь, сама как после тебя болела! Ты ушла, тебя искали знашь как, это - вся деревня же таскалась, в город звонили, всюду! А я знашь - пришла так и легла, и всё, пока не было тебя, с головной болью провалялась! Знашь что, я ведь это точно знаю - на ком сглаз да порча, так вот я…
        - Сколько меня искали? - перебивает вдруг Жу.
        - Чего? - Ленка тормозит на полном скаку, сбивается.
        - Сколько дней меня искали? - повторяет Жу твёрдо.
        - А ты чего, не знашь сама-то? Три дня, почитай, три дня, да как ушла - день. Я не знай, тётя Маруся, можот, сразу чего там, я не знай, до меня-то, знашь, на следуший только день дошло. Я же всё лежала, лежала, да люди прибегать стали: «Что, - говорят, - девка у тёти Маруси пропала!» Я: «Да кака девка!» - «Блажная! - говорят. - Блажная!» Я говорю: «Да она же из города, в город звоните, она небось домой и поехала, пожила тут да уехала». - «Да она не из города, - говорят, - она из Москвы!» А в Москву, знашь, просто так-от не уедешь. Так у всех спрашивали, спрашивали, а потом Марина, в магазине которая, и говорит: «Был парень какой-то, про симку спрашивал, я и сказала, что надо в город ехать». Ей говорят: «Дак-то не парень, то девка!» Девка, да ходит как парень, блажная дак. Ты чего така блажная? Тебе чего надо вообще? Или ты из этих, как их? По телевизору показывают таких - знашь, как эти…
        Жу закрывает глаза. Слова Ленки мелькают белыми хлопьями. Жу встаёт со стула:
        - Ладно, я пойду.
        - Нет, погоди, погоди! - Ленка даже как будто пугается. - Я, знашь, поняла-то что: вот они говорят: «Ленка Быкова сглазила! Понеси тя леший сказала!» - так я сама не своя. Мне и плохо, и голова того, знашь. Я не умею сглазить-то, я же знаю. У меня глаз не такой. Мне, знашь, бабушка тут одна, она не живая уже, она мне говорила, какие слова надо, да чего, и говорит: «А сглазить сама даже не пытайся, не сможешь. Ты сглаз снимай, а сама навести порчу не сможешь. У тебя, - говорит, - глаз голубой, а это только такие, у кого глаз чёрный». А на тебе сглаз есть, я вижу, сильный, у меня, вишь, голова три дня от тебя болела. Сильный сглаз, кто-то тебя заурочил, уж я не знаю кто, кто-то сильный.
        От потока Ленкиных слов начинает подташнивать. От слов и от запаха в её доме, нечистого, душного. Хоть бы она окна, что ли, открыла, сил же нет здесь находиться, дышать нечем.
        Жу стаскивает шапку.
        Ленка замолкает, будто её выключили. Пучится на голову Жу. Потом на лицо. Потом снова на голову.
        - Это что? - спрашивает, кивая Жу на темя.
        - Порез. - Жу трогает пластырь пальцем. Уже почти не больно.
        - А сбрилась-то зачем? Прям как уголовник, прости господи.
        Она вдруг подхватывается, как будто вспомнила чего, и шагает к печке. Печка у неё маленькая, не такая, как у Манефы, просто труба торчит из стены. Несерьёзная какая-то печка. Ленка открывает её, начинает внутри шерудить кочергой.
        - А ты не блажная, не блажная, я же вижу, нормальная девка, - приговаривает, отвернувшись. Потом идёт под икону, берёт из угла банку с водой, и в руках у неё ещё одна банка, поменьше, тоже с водой, и вот она капает из той банки, что за иконой, в первую и возвращается к Жу. - Сглазили тебя просто, я же вижу. Кто тебе уж там это сделал, не знай, но хорошо наладил, сделано было или давно, или хорошо. Или давно и хорошо, вот, одно из двух… Я как первый раз тебя встретила, ты такая кака-то, не знаю, какая… «Ой, - говорю, - так эту девку жалко, - говорю тёте Толе-то, - такая вся синепуха пришла». Всё ждала вечером, до вечера ждала, думаю, тётя Маруся-та увидит тожо, что ты сглаженная, да пришлёт ко мне, куды ошо-то, больше некуда. Ну, не хочет, не прийдёт… а чё я могу? Побежу искать, наваливаться сама, что ли?
        - Какая синепуха? - спрашивает Жу; слово застряло в голове, как репей.
        - Нет, говорю, пусть, раз не пришла, дак не пришла. - Ленка не слышит, гонит дальше. Держит банку меж полных коленей, а сама старается никуда не смотреть, крутит головой, крутит руками, лишь бы не бросать взгляд на бритую голову Жу. - Я ж не буду сама наваливаться… А вот вишь, пришла - и слава богу!
        Пришла, думает Жу. И зачем на самом-то деле пришла?
        - А вы знаете, как меня в итоге нашли? - спрашивает громко, чтобы перебить поток Ленкиной речи.
        - Дак травина. Я говорила - бочечку у нас украли, дак от у тёти Маруси брали мы эту травину. А бочечку украли из колидора, у нас общий коридор-от был…
        - Нет у Манефы Феофановны больше травины, - перебивает Жу, пока Ленку не понесло. - Сгорела. Давала она её какому-то… лектрику, и вот.
        Ленка цокает языком, качает головой:
        - Я-то думала, тётя Маруся тебя травиной-то и нашла.
        - Вы знаете, где травину можно взять? Где можно сорвать? Где-то же она растёт.
        - Дак я не рвала её, травину-ту, я ж не знаю, - ширит Ленка честные глаза. - У нас-от и нет её. Это знашь где? В Палкино берут. Там люди знаткие, в Палкине. Где-то там, в конце деревни у них озеро. Знаю, что растёт где-то там, но где - не знаю. - Вдруг склоняется к Жу по-над банкой, и говорить начинает тише, и глаза делает ?же. - Дед, Ананий Васильевич, мой свёкор, ездил, бабульку одну возил за этой травиной. У него моторка казанка, лодка. И он на моторе, вот, ездил эту бабульку… Бабулька идти уже не может, дак она села в лодку и всё. И вот она подсказала, где, куда ехать. Они приехали туда. А нарвать травину надо. Туда-то хорошо лодка шла, быстро так, хорошо. Ага, а обратно поехали, она травину-ту рвёт - и не рвётся, рвёт - и не рвётся. И она: «Ананий Васильевич, заводи!» Оторвалась травина-та, но лодка не идёт. Лодка-то не идёт! - делает Ленка большие глаза и отпрядывает. Вода плещет через край банки. - Мотор работает, и всё на одном месте. Ну, кое-как, кое-как, где веслом, где как - стронулись. Место какое-то проехали - и как рванула лодка. Всё. Теперь уже всё. Травина наша!
        - А почему так было?
        - Кака-то лешего трава, сказали.
        - Так почему лодка-то не шла?
        - А не знай, держал кто-то. Она сказала, черти держат, дак. А что, кто ошшо потерялси? - спрашивает вдруг Ленка, и в голосе - звенящее, болезненно любопытство.
        - А больше никак искать нельзя? Другого ничего нет, одна травина? - спрашивает Жу, будто не слышит вопроса. Ленка не слышала про синепуху, Жу не слышит сейчас - один-один.
        - Ну, ошшо трубу открывают и кричат в трубу. Вот, заслонка. - Ленка вскакивает, выдвигает в трубе железную перегородку, распахивает саму печку. - Только надо затопить и с первым дымом открыть. Ну, это сейчас задвижка такая, а ведь раньше-то была - как кружки-то вынимаешь, там такая дыра, в небо. И надо, значит, слова говорить. Сейчас скажу: «Дым-домовой… там… верни раба Божьего такого-то, - назвать надо, - домой». Несколько раз тоже это. Три раза надо повторять. Ну, вот потерялси если человек. Да, утерялси человек, натти не можем. Три дня дома нет, два дня дома нет - куда-то ушёл, куда-то сгинул… А, от, вспомнила, все слова-те вспомнила: дым-дымовой, ты ветру брат родной, летаешь ты с севера на юг, с юга на север, всё видишь, всё знаешь, гони такого-то домой, не давай ему покою ни днём, ни ночью… Ну, как-то так. Как-то так. А кто потерялси?
        Жу подмывает ответить, но молчит. Ленка как-то догадывается, что не услышит ничего, садится снова у открытой печки с этой своей банкой и принимается ножом рисовать кресты по воде. «Отче наш иже еси на небесе», - рисует, бормочет, и что-то ещё про Георгия Победоносца, и что-то ещё про ветер, соль и воду, и что-то ещё - Жу не слышит, только смотрит, как она рисует. «Отче наш», - бормочет Ленка, и встаёт, и закрывает печку, задвигает со скрежетом заслонку в трубе, потом трёт лицо тыльной стороной ладони, как кошка умывается. Жу смешно. Жу смотрит и сдерживается, чтобы не засмеяться, - как вдруг Ленка оборачивается и брызжет изо рта водой прямо в лицо Жу! Жу вскакивает, прикрывается руками. Капли неприятно холодят лысую голову.
        - Но-но, не брезгуй, чише будешь! - говорит Ленка, вытирая рот щепотью. - Вот, банку тебе дам, ты домой неси, но сразу иди и ни с кем по пути не разговаривай. Не разговаривай, пока банку дома на стол не поставишь. Будешь из этой банки каждый день умыватьси, пока не кончится, поняла? Через порог перешагивать буш, говори: «Через порог перешла, слова перенесла». А то работать не будет. Поняла? Ну, ладно. А что ты такая призорна… Жизни же в тебе нету! - качает потом головой, как будто жалко ей Жу. - У нас одна продавшица, я помню, она сейчас уж не работает, дак така была тожо призорна, така… Всегда, говорит, нательное бельё носила на леву сторону. Вывернуто. Чтоб не прилипал. Призор-от, сглаз-от, знашь… Погоди, я тебе ещё булавку дам, - вдруг подхватывается она.
        - Спасибо, не надо мне булавки. - Жу тоже встаёт. Вода плещется в банке. - Мне уже достаточно. Спасибо.
        - Но, ладно. Тётя Маруся пусть тебе булавку даст. Вот ещё чего: придёшь домой, спать будет клонить - ты не борись, ложись и спи. И утром пусть тебя никто не будит, поняла? Эт, знашь, как бы действие. Я всегда сплю. Я всегда, я и сейчас, знашь, спать буду. - Она демонстративно зевает.
        - Спокойной ночи, - говорит Жу и идёт к двери.
        И уже на выходе, уже занеся ногу через порог, вдруг оборачивается и говорит неожиданно даже для себя:
        - Брат мой потерялся. Брат-близнец. Это он в магазин приходил, его вы к лешему послали. Вот он и потерялся.
        И, чувствуя сладкое мстительное удовольствие, выходит из дома.
        Вода плещется в банке, стучит в крышку. Жу кажется, что несёт она в руках рыбку, крупную синепуху. Синепуха жёлтая, а брюшко у неё голубое. И хвостик, как у золотой рыбки.
        Незачем нести домой синепуху, тётя Маруся не поймёт. У моста Жу спускается к реке, прыгает на камень подальше и выливает воду в реку. Смотрит, как течение сносит синепуху вниз. Белеют пузыри. Качаются листья кувшинок. Летают над прибрежной травой стрекозы. Несёт по реке ветерок, клонит траву, гонит волну. Синепуха поболталась неуверенно, покрутилась - и ушла в глубину, только хвостиком жёлто-синим махнула.
        - Дым-дымовой, ты ветру брат родной, везде летаешь, всё знаешь. Гони, дым дымовой, гони его домой.
        За спиной - грохот, как будто в ведро кинули камень. Жу прыгает обратно на тропинку и тихонько подбирается к забору ближайшего дома. Раздвигает крапиву, прижимается к щели в досках. Согбенная безумная Альбина копается в огороде. Вырывает траву, кидает в мятое дрянное ведро. В ведре отзывается - словно бухнули клубень картошки.
        - Ууу, ведьма, - шепчет Жу и улыбается.
        Хозяин
        Спать и правда захотелось рано, стоило прийти.
        Вечер душный, окна открыты, соловьи поют в белой-белой ночи. Жу спит - не спит: всё видит и слышит. Соловьи поют, знавеска не колышется. Ни ветерка с улицы. Всё застыло, еле дышит. Жу хочется пить, хочется воздуху. Надо бы встать, добрести до крана, налить в кружку и пить, пить, пить. Но Жу лежит, как в оцепенении, не может пошевелиться.
        Лежит - видит: вдруг открывется дверь, и входит он. Жу слышит, Жу знает. Вошёл и стоит у входа. Смотрит. Сколько раз уже так было. Постоит, посмотрит - и уйдёт. Жу не боится.
        Но вдруг - как палкой протянули по стене, по всем брёвнам дома: тррр! И в конце - ба-бамц! Жу хочет вскочить, но не может. Хочет подняться, но не получается. Тяжёлый сон - не сон, забытьё навалилось на грудь, давит на плечи. Не сесть, не встать. А в комнате ходит, стучит из угла в угол, шарахается. Ты-дымц - рухнул стул у умывальника. Бдзынь - шарахнула дверца печки. Жу продирает судорогой по телу. Хоть глаза закрыты, Жу лежит и видит - белый, белый, белый, белый. Белый потолок, белая занавеска, белая ночь глядит снаружи. И вдруг - шух, шух, шух - словно тень заметалась по комнате. От стены оттолкнётся - к другой летит. От занавески, от шкафа, от печки. Шур, шур, шур - мечется по комнате, как шарик, мельтешит, кидается из стороны в сторорну. Яркий, пламенный хвост тянется за ним, метёт пол. Зверь? Кот? Жу силится встать. А шар вдруг - шух! - с занавески сигает Жу на грудь и начинает душить. Давит, сил нет, выжимает из Жу дух. Жу не может даже руку поднять, чтобы скинуть его с себя. Кот? Человек? Тяжёлый кот? Маленький человек? Маленький человек, одна голова и бородища, как хвост, - Жу изо всех сил
открывает глаза, выдирает себя из муки сна, и от одного взгляда шар соскальзывает с груди, кидается обратно на занавеску, на стену, на печь - дед-старичок, длинная бородища, сам в красном кафтане, злой дед, перекошенное злобой лицо, нечеловеческой ненавистью светятся жёлтые кошачьи глаза…
        Скользнул в угол, ударился, юркнул в открытую дверь - и всё стихло.
        Только шаги по коридору - торопливые, семенящие. Никто так в доме не ходит.
        Только занавеска колеблется, будто ветром её подхватило.
        Только соловьи поют.
        - Эк ты заспала, это самое. Я уж тебя бужу, бужу. Небось день на дворе.
        Манефа ходит по кухне, хлопает дверцами шкафов. Наклонится - загородит великим задом всё пространство. Слоновьи ноги врастопырку. Жу держится за косяк, не ровен час, рухнет. Просыпается еле-еле, как после обморока.
        - Лучше бы разбудили, - говорит шерстяным ртом. Пить, надо пить. Чувствует себя как после отравления. Или высокой температуры. Поворачивается, идёт к крану, врубает на полную и ухает под воду - хватает ртом, губами, пьёт, чавкая, умывается, льёт на лысую голову. От холода продирает мурашками по спине.
        Но так лучше. Так гораздо лучше.
        - Что это ты, деука? Никак, занедужила? - спрашивает Манефа, заходя в комнату. Тревожные глаза следят за Жу. Жу прячется от них в полотенце.
        - Сон плохой был просто, - говорит оттуда. - А так всё норм. Жить буду.
        - Сон? А чего за сон такой, это самое?
        Жу садится на постель, тяжело упирается локтями в колени. В голове ещё гудит, сил почти нет.
        - Не знаю. Не сказать даже.
        В глазах - мельтешение. Вот правда, что это было?
        - Был тут как будто кто-то, - начинает медленно, но понимает, что дальше не скажет. Нечего дальше сказать. Потому что придётся тогда и про тех, кто тут всё время ходит. Бреется. Пьёт по ночам чай. Коробки какие-то таскает. А про них не хочется совсем.
        - Душило? - спрашивает вдруг Манефа, и Жу поднимает глаза: как догадалась?
        - Душило, - произносит медленно, не веря себе. - А что… так… ну, бывает?
        - О-хо-хо. - Манефа качает головой и уходит. Чем-то гремит на кухне, двигает посуду, открывает дверцы шкафов.
        Возвращается с горящей церковной свечкой.
        - Сюда идит - командует так, что нельзя не подчиниться. Жу встаёт. Вместе стоят посреди комнаты. - За мной идёшь, знашь, это самое, и делашь то же всё, ну, самое это.
        - Повторять? - уточняет Жу.
        - Но, повторяй, - кивает Манефа и идёт со свечкой в угол. Кланяется, освещает обои. - Дедушка-соседушко, я к тебе не с гордостью, а с великой покорностью, прими, знашь, рабу Божью Евгению. Храни, береги, как нас бережёшь.
        - Дедушка-соседушко, я к тебе не с гордостью, а с великой поконостью…
        Манефа уже к другому углу ковыляет, заваливаясь вперёд. Хватается за стену, тычет свечой в угол. Кланяется.
        - Дедушка-соседушко, не с гордостью, а с великой покорностью, прими рабу Божью…
        - Дедушка-соседушко, не с гордостью… - мямлит вслед за ней Жу, а Манефа движется дальше:
        - Дедушка-соседушко, не с гордостью, а с великой покорностью…
        - Дедушка-соседушко, не с гордостью, а с великой…
        - Дедушка-соседушко, не с гордостью…
        - Дедушка-соседушко, не с…
        Наконец заканчивает, выходит в середину комнаты, кланяется на все четыре угла. Жу стоит рядом. Манефа кланяется, а смотрит на Жу. Жу тоже поспешно наклоняется, раз надо.
        - Ну, сделано, - говорит потом Манефа и тушит свечку. Шоркая, подходит к окну, распахивает его, отдёргивая занавеску. Радостный, тёплый, солнечный день врывается в дом. Птицы щебечут, как ненормальные. - Иди, поешь, сейчас попустит, - говорит Манефа и шоркает на кухню. Жу ползёт следом.
        Кажется, и правда, уже попускает. Манефа собирает на стол: неизменная каша, хлеб и масло, но Жу чувствует, что сейчас съест что угодно. Сверху ко всему этому добавляется маленький кирпичик бледного сыра, без дырок и почти мягкого, но Жу радуется сейчас и ему. Наскоро мажет себе бутер, пихает в рот кашу, хлебает чай. Сладкий, горячий. Попускает.
        - А я ночью слухаю: всё в стену как будто бухат кто и бухат, бухат и бухат. Что такое, думаю, самое это? Грозы нет вроде, знашь, это самое, а всё в стену… Ты где была вчера-то? - вдруг оборачивается и глядит прямо в глаза Жу, так что ни моргнуть, ни охнуть.
        - Где? Да нигде вроде…
        - Нет, ты, деука, давай, это самое, не скрывайси. Ты всё говори, он ведь, знашь, так просто гнать не станет. Это надо, знашь, что-то такое… этакое сотворить-то.
        - Да ничего я не твори… ничего такого.
        - Мож, была у кого? Вещь каку принесла?
        - Да ни у кого я… - И тут Жу понимает всё и холодеет. - У Ленки была, - говорит. - У Быковой.
        - У Ленки? Ага. - Манефа реагирует на удивление спокойно. Не орёт, не ругается. Отец бы уже изорался. - И что, она давали тебе чего, Ленка-то?
        - Она на улице поймала меня… - бормочет Жу, словно пытается оправдаться. - И… ну… домой зазвала… - Чувствует, как краснеет. Будто что-то нехорошее есть во всём этом. И в том, что Ленка завела Жу домой, и в том, что они вообще разговаривали. И в синепухе, главное-то, в синепухе, конечно! - Она мне банку с водой дала, - признаётся совсем уже тихо.
        - Воду? - говорит Манефа и смотрит строго. Кто бы знал, что может так смотреть. - А ошшо чего? В харю прыскала?
        - В харю? Ну… да… - Жу теряется. Никогда не доводилось думать о себе такими словами.
        - Где та вода? - подступается Манефа грозно.
        - Да не… нигде.
        - Где вода? Ты в дом внесла?
        - Нет, нет! В реке она.
        - Вылила, что ли? - понимает Манефа, и напор её спадает.
        Жу кивает. Манефа качает головой. Потом оглядывается. Потом тянется и достаёт из-за иконы тоже банку с водой - у всех у них, что ли, такие банки запрятаны за икону, думает Жу.
        - Что вылила, эт хорошо, - говорит Манефа. - Что вылила, это правильно. А вот что в харю брызгала… Иди сюды, - зовёт она и отходит к двери и наклоняется возле неё, расставив ноги, - поясница не гнётся, иначе не получается. - Ладошки подставь, - кивает Жу.
        - Как?
        - Как-как. Лодочкой. Как умывашьси - вот так подставь. Вон внизу прям, под скобкой.
        - Какой скобкой?
        - Да от скобка-то, подставь, знашь, это. - Манефа раздражается и кивает на дверь, на ручку, и Жу наконец соображает, подставляет ладони, и тут же на них льётся вода - Манефа льёт на ручку, часть на пол, часть - Жу в ладони.
        - Умывайси! Умывайси скорей! - кричит, и Жу послушно плещет воду в лицо, не успевая даже подумать ни о чём.
        Вода разлетается во все стороны по кухне.
        - От теперь не пристанет, - говорит Манефа удовлетворённо, достаёт из угла швабру и растирает воду по полу. - Теперь не пристанет. А чего ты к ей поузашь, самое это? Ленка сама всё к Люське поузала, поузала, ей говорят: «Чего ты всё поузашь?» - а от, глянь-ко: сама теперь по деревне… Самое это. Кому килу снять, а кому и навесить. Они ж, знашь, это самое, кому на добро, а кому и на худо творят, люди-ти таки. Кому на добро, а кому и на худо.
        - Ленка говорит, она ни при чём, - отвечает Жу, хотя и нет желания защищать Ленку, а всё равно - кто-то за язык тянет.
        - Ни при чём чего?
        - Ну, что это не она… меня того… к лешему слала.
        - Не она! Да коза она сивая! - злится Манефа. - Люди-ти слыхали, люди-ти не глухие. Она же всё у Люськи, у моей-то Люськи, мы ж двое с ней снохи-то были, вот она всё у ей взяла, всё бегала к ей, всё чего-то там писала, слова всякие. А Люська-то, знашь, она же не только на добро, она и на худо делала. Кому на добро, а кому дак на худо. Всё говорили, что она с этими зналась, знашь… С чертями! Она всё знала, всё знала, самое это! Вот одним, эта: медичка, знашь самое, она жила с мужем, двое детей, и она разошлась, вот, с мужем-то. И был милиционер, он жил с женой, жена в больнице лежала, родила, но у ней там чего-то сделалось, не знай, дак ребёнка-то взяли… в больнице-то продержали, я забыла, сколько, а она ошшо месяц лежала. Жена-та у милиционера. Дак она вот ведь этого милиционера свела вот с этой, с медичкой. Вот эта, Ленка-то наша.
        - Как? - не понимает Жу.
        - Дак она чего-то там медичке давала, слова какие-то. Ошшо чего-то такое делала. Но я не знай, я ей не касаласи. Потому что я… ну знашь… ну, не знай, у меня не было с нею согласия с той. Не любила, потому что она знаюшая. Потому что у нас, знашь что, ошо такая была история, дак уж история. - Манефа вдруг садится на диван, расставляет широко пудовые ноги, и лицо у неё - белое, как тесто, и неживое. - Мы провожали сына моего, Кольку. В армию. И мы на проводинах были там вот, у Володьки в двойнях, - кивает она куда-то в стену, и Жу понимает - на дом, где живёт сейчас Ольга. - А она, Люська-то, пришла попосле - мы уже сидели. Люська-то пришла, уже почти что на расходиться. Она пришла, села, мы ей налили, знашь, самое это - водки. Но, а она, знашь, подняла и говорит: «Ну вот, царство небесное». Вот так приговорили! - Манефа вдруг поднимает на Жу отчаянное, бледное лицо. Но в глазах Жу видит не злость, а одну только тоску - многолетнюю, старую, как рана на дереве, - и умереть не даёт, и сочится смолою, из года в год сочится. - Приговорила! Ну, вот, и что думашь? Они же оба тогда и разбились, Володька
повёз Кольку в город - и всё, не вернулись, оба тогда не вернулись, обоих вон - на буево свезли! Дак вот, скажи, это она на добро аль на худо?! - Она выдыхает, снова опускает голову. Продолжает уже спокойней, а голос звенит от упрямства решившегося человека: - Ну, и я… Перед смертью не пошла к ней. Да. Она мине как звала: «Приди ты, Маруська, мне надо с тобой поговорить». - «Не поду, - говорю, - Люсь. Не поду».
        И смолкает. И Жу не знает, как пошевелиться, что сказать. Глядит на Манефу сверху вниз, но чувствует - что это ужасно неудобно, ужасно неправильно, стоять вот так над ней, как над душой. Больной, страдающей душой. Поэтому опускается. Подгибает ноги, где стоит, и опускается у стены, садится. Теперь Жу ниже Манефы, меньше Манефы. В стенку вжимается и почти не существует. И хочется, ужасно хочется сказать, что это неправда, что здесь они оба, и Володька, и Колька. Хочется сказать о том, кто ходит здесь по ночам. Кто бреется, не отражаясь в зеркале. Тушит свечку в бане. Выключает оставленный свет. Собирает разбросанные у дровни дрова. Кто хранит этот дом, бережёт. И не пускает чужих с синепухой. Пусть даже с одной только банкой из-под неё - всё равно.
        Хотя Жу кажется, что Манефа всё знает. Догадывается. Просто молчит.
        И Жу молчит тоже. Смотрит в окно, на огород, на солнечный день. Хозяюшко, соседушко, я к тебе не с гордостью…
        Слышно, как звонко падает топор на чушки - кто-то у бани рубит дрова.
        Платочек
        Жу просыпается от шума дождя. Лежит и не верит: откуда это? А может, не дождь? Может, кто-то огород поливает? Стоит посреди, расставив широко ноги в резиновых сапогах, подняв повыше шланг, и, зажав его пальцем, разбрызгивает кругом воду. Ольга, например. Или Манефа. Или Колька - Колька может. Поливает огород, пока не вышло солнце, пока не началась самая жара.
        Но капает так монотонно, так уныло, что никакого сомнения не остаётся: дождь. На улице дождь.
        - О-хо-хо, кончилось лето, было недолгим, - слышит Жу голос Манефы. Она входит в комнату, шоркает ногами. - Не спишь, деука? Глянь, погода-то какая. О-хо-хо, ничего не поспеет, ничего.
        Подходит к окну, выглядывает в огород. Жу смотрит на неё снизу вверх - великая грудь, белый мягкий подбородок. Охает, качает головой.
        - Почему не будет лета? - спрашивает Жу. - Ещё же только июль?
        Манефа не отвечает. Вздыхает, как будто знает что-то, но не хочет говорить.
        Отходит от окна.
        - Я тебе тут одёжку приготовила кой-какую. Колькину, знашь, это самое. Кофту вот да это, плащ. Сапоги ошшо. Глянь-ко, подойдёт?
        Жу с удивлением поднимает голову. На стуле - ворох старых, выцветших тряпок: большой толстый свитер, рубашка, брюки. У стены - резиновые сапоги. Брезентовый плащ висит на спинке, огромный, куда только ходил в таком Колька? Разве что на охоту. Но Жу неважно. Жу совсем неважно. В каком-то упоении встаёт и идёт к вещам, трогает, разворачивает, нюхает. Они пахнут старостью, временем, забвением. Древние вещи, Жу ещё на свете не было, когда Колька из них вырос.
        Жу уже вылезает из клетчатых штанов и натягивает на себя всё новое. Брюки широки в поясе, но сели на бёдрах. Внизу мешком, но можно же подвернуть. Рукава рубашки тоже закатаю. Колька был выше и шире в кости. Но неважно, всё это неважно. Жу хорошо, чужой запах обнимает, и Жу купается в нём, даже глаза закрывает и втягивает воздух шумно. На рубашку натягивает свитер. Вот он сел, как надо, толстый ворот обхатывает шею, можно поднять до ушей, и голова не будет мёрзнуть. Даже сапоги совсем немного великоваты, а если на двое носков, то норм.
        Всё норм, вообще. Жу крутится по комнате, оглядывает себя, хлопает по ногам руками. Хорошо, так уютно и хорошо. И совершенно спокойно. Только в мужской одежде Жу чувствует себя спокойно, как будто так надо.
        Видела бы Марина! А отец - видел бы он! Дома каждая мужская тряпка доставалась Жу с боем. С боем - или украдкой: из угла шкафа, куда отец бросает то, что не носит. Отцу сначала было как бы всё равно, но Марина категорически против, говорила, это потакает. Но Жу всё равно. Другое-то противно было носить.
        Занавеска на кухню колышется, и Жу отвлекается, поднимает глаза. Но тот, кто стоял в проходе, уже вышел. Стоял, смотрел на неё - и только что вышел. Манефа? Колька? Жу улыбается и кричит в потолок:
        - Спасибо!
        - Но, ладно, - откликается из кухни. - Носи на здоровье. Всё будет в чём на улицу выйти, знашь. Пойдёшь куда, эт самое?
        - Пойду, - говорит Жу и смотрит на окно, на дождь. Давно надо было туда пойти. - Пойду.
        Жу поднимается на холм за домом Манефы и оглядывается назад. Весь дальний окоём, где Хоменки и Кошачий городок, уже залит солнцем. Неярким, сквозь тучи, но деревня кутается в него, как в цветной платок. А туда, куда идёт Жу, опять наползает дождь.
        Резиновые сапоги велики. Жу подволакивает ноги, поднимаясь по дороге. Ничего, скоро подъём кончится, и тогда начнутся вон там, с левой стороны, памятники. Не смотри туда. Просто - не смотри. Быстрее проходи - и вперёд. И даже не думай пойти и искать. Бесполезно. Пропадёшь опять. Нет, надо по-другому - как они все тут: травина, Палкино. Безумие выбивается безумием. Только так.
        Дождь накрывает, как будто Жу переходит некую границу. И дорога, и лес - всё пропадает за белёсой водяной пеленой. Жу идёт, путаясь в гигантском плаще. Подволакивает ноги. Когда сзади загудело, слышит не сразу - шумит дождь по капюшону. Оборачивается - защитного цвета УАЗ. Петляет по разверзшейся дороге, объезжает выбоины и ямы. Жу уходит с обочины на мягкую подстилку леса, чтобы дать проехать.
        УАЗ тормозит рядом.
        - Эй, парень! - открывается дверь, водитель тянется со своего сиденья. - Куда чешешь?
        - В Палкино. - Жу хлюпает носом.
        - Садись, что ли. Туда же.
        Хочется сразу нырнуть в тепло, но Жу вспоминает про плащ. Стаскивает через голову, сминает и только после этого садится. Хлопает дверцей. Заталкивает мокрое под ноги. Машина трогается. Яростно работают дворники. Водитель выкручивает баранку то в одну, то в другую сторону. Машину болтает. Жу держится за ручку дверцы. Пахнет химией и пылью, но Жу радостно от нутряного автомобильного тепла.
        - Не местный? - спрашивает водитель.
        - Нет, из города.
        - А тут как?
        - У родственницы живу. У Манефы Феофанны.
        Жу ждёт реакции. Но её нет. Водитель, склонившись к рулю, как на гонках, высматривает дорогу будто из-под низко надвинутого козырька. Вдруг резко бьёт по тормозам, так что Жу кидает вперёд.
        - Ах ты леший!
        В лес с дороги кидается что-то тёмное, смутное. Жу прилипает к окну - быстро, вспышками, всё дальше и дальше между деревьев: видно - не видно, видно - не видно.
        Ушло.
        - Заяц, - говорит водитель, трогаясь снова.
        Жу провожает взглядом - лес, тёмную стену. Просто точку в пространстве. Что будет с зайцем, посланном к лешему? Неизвестно что.
        - Я тут росомаху один раз видал, - начинает водитель, и по его интонации Жу догадывается: заводит надолго. - От так же ехал с сыном. Перед самым носом, в метре от нас шла. Она или объелась, или чего-то. Впереди нас, кил?метра полтора: мы подъедем, остановимся - она ляжет, полежит. Никогда не видал?
        - Нет, - говорит Жу и чувствует, что губы как будто оттаивают после заморозки. Как у зубного. А так и не поймёшь, что замёрзли. Пока не согрелись.
        - Да я всю жизь почти что в геологии, так мы насмотрелись, - продолжает водитель. - Она практицки - большой заяц. У неё передние лапы коротеньки, как у зайца, а задние лапы - как у медведя, ну, след. И так ходит, вперевалку. Они уж очень каверзны, эти росомахи. Они исподтишка всё. Сколько у нас под Мурманском, на границе… Ты не смотришь на неё, дак она на тебя может прыгнуть даже с дерева. А ежли ты только лишь взглянул - всё, она людям не покажется. Ежли только посмотреть на неё - она учешет. Ну, в вагончиках спали в геологии, на вахту уезжали, она тебе ночью истопчет вокруг всё, все помойки соберёт. Как и лисы сейчас стали. У нас лис тут - у, лихо!
        Жу кивает, хлюпает носом. Говорить не хочется, а слушает с удовольствием. Водитель говорит бодро, деловито и не так, как все здесь, его гораздо проще и слушать, и понимать.
        - Я сам живу в Мурманске. Тут вырос, а теперь летом только. На пенсии, дак. Тебе-то к кому?
        Лес отступает. Раздвигается перспектива. Дождь выбеляет опушку, и проступают из-за него домики - оранжевые, жёлтые, зелёные. Разноцветные, весёлые.
        Вот тебе и Палкино, деревня колдунов.
        - Я не знаю, - говорит Жу. - Я вообще-то травину ищу. Или кого-то, кто знает. Кто достать её может.
        - Травину?
        - Да. Есть такая. Если вдруг человек потерялся.
        - А, это раньше! Эту травину наша мать, та знала. Один раз они в году как-то эту траву рвали. Там… Дикий ужас с ней.
        - Дикий ужас?
        - А то! Там вообще - и пугает, и хлещет, и чего… Но сейчас-то, наверно, нет никого, кто б знал. Последняя вот Павла померла.
        - Павла померла, - повторяет Жу. Слова округлые, ровные, одно к одному: Павла померла. Приятно повторять.
        - Ну. Она умерла - девяносто девять? Да, немного не дожила до ста. Но она только молитвами лечила. Все, у кого какие недуги, какие-то заболячки, кто-то хворает там что, - она всё лечила молитвами. У меня внучку даже, среднюю, от испуга вылечила.
        - А травина? - напоминает Жу.
        - Много ведь заговоров старых, да. Мать вот наша тоже знала, она даже ожоги лечила. Поплюёт - и всё, мать-то. Я он, было, топором здесь-от отрубил, - тянет к Жу руку, показывает на основание большого пальца, где белый, рваный шрам, - меня мазали-мазали, вся была отрублена, а она заговорила - всё зажило.
        За стеклом плывёт деревня. Мелькают цветные заборы, пальмы из крашеных пластиковых бутылок, снеговик из шин. Кого-то он мне напоминает, этот снеговик. А, да: такой же у доярки во дворе. Нет, не у доярки, у её соседей. Такой же, только с косами. Снеговик-девочка. А здесь, значит, мыльчик.
        - А травина? - делает Жу вторую попытку.
        - Она и травину эту брала, да.
        - А как? Вы не знаете?
        - Да я зачем? Мне оно ненадобно было. Сестра, мож, знает. Сестра - она на семнадцать годов старше, её мамка многому учила, может, помнит она.
        - А можно как-то… можно с ней поговорить?
        - Да что, поехали к нам. Осталось-то тут.
        Машина проезжает по улице, мимо нарядных домиков, и сворачивает налево, скатывается под горку. Открывается вид - вниз, вниз, к воде. Там большое круглое озеро, лес на другом берегу, а на этом - мостки и лодка. Зелёная, простая, притулилась у воды, как будто ждёт кого-то.
        Машина сворачивает к домику - он тут один, на отшибе, на повороте к озеру. За ним - ничего: сосны подступают прямо к огороду. Жу выходит и с удовольствием вдыхает запах мокрых сосен. Дождь всё идёт, хоть стал тише, тоньше. Слышно, как шуршит по еловой подстилке, как колотится о крышу домика и веранды.
        - Иди, чего мокнуть! - Водитель поднимается уже по ступенькам. Жу идёт следом. С крыльца оборачивается, смотрит на озеро.
        Кажется, что слышно, как шуршит дождь по глади воды.
        На веранде пахнет сушёной травой, стоит стол, табуретка, в углу диванчик. По углам - корзины и коробки, плетённые из бересты, Жу не знает для них названий.
        Хозяин - мужик поджарый, невысокий, лысоватый, только сейчас Жу смотрит на него прямо, а не сбоку - снимает обувь у порога.
        - В дом проходи, сеструха там, не спит, дак, - бросает и сам идёт первый, наклоняется, чтобы не задеть притолоку, - дверь низкая, тяжёлая, притолока и косяк тоже основательные, делали их на века: дом рухнет, а дверь будет стоять.
        Жу вылезает из сапог. Лисы на носках оглядываются, поводят носами. Жу идёт следом за хозяином, пока дверь не захлопнулась - кажется, не сможет её открыть. Успевает бросить взгляд в окно - озеро видно отсюда, прямо за огородом. Зелёная лодка качается у берега в зелёной высокой траве.
        А вдруг это то самое озеро? О котором рассказывали все, на которое надо плыть, где надо рвать? Как бы узнать…
        В доме тепло, даже жарко. Сразу у двери - горячий бок печи. Она ещё и потрескивает, и посапывает деловито - недавно натоплена, Жу уже понимает.
        - Лизавета! - слышит Жу голос хозяина где-то в соседней комнате. - Не спишь, Лизавета? Гости у нас.
        - Гости? - отзывается негромкий старушечий голос. - Какие таки гости?
        Шоркают тапочки. Жу не знает, куда деть мокрый плащ, так и стоит с ним в обнимку. Надо было оставить на веранде, да в голову не пришло. Вот и стоит теперь с ним, мнётся.
        Шапка нагрелась и вцепилась в голову, как кошка, - чешется под ней кожа, зудит. Жу стягивет её - горячий воздух дома обнимает череп.
        - Гости? Да кто же это?
        Из комнаты наконец выходит старушка. Небольшая, сухонькая. Глаза светлые, глядят доверчиво и испытующе. Как ребёнок: кто ты, что ты мне принёс? Ты вообще что-то мне принёс?
        И правда, кто же ходит в гости с пустыми руками? Жу как-то резко ощущает, что они пустые, то есть не пустые, конечно, в них плащ, но старушку порадовать нечем.
        - Я спросить… мне сказали, что вы, может, знаете…
        - Да проходи, что в дверях-то?
        Возвращается хозяин. Он уже успел переодеть защитные штаны на домашние и тоже в тапках. Жу мельком опускает взгляд на ноги: лисы жмутся один к другому.
        - Да садись, сейчас мы это - чайку. Я, Лизавета, по дороге подобрал паренька. Про травину интересуется. Может, помнишь что про травину? Рассказывала же мать.
        Жу садится к столу, вжимается в стену. Кухня здесь совсем крошечная, стол между печкой и холодильником, полки с посудой прямо над головой. Окно выходит на огород, озера в него не видно. Озеро осталось там, на веранде.
        - Ой, да я ничего уж не помню, - говорит старушка, садясь поближе к печке, но глядит не на Жу - только на брата. - Я ж ничего… Мне ведь восемьдесят девять годов уже.
        Говор у неё какой-то необычный, ещё более округлый, чем у других старух. Голос льётся, чистый, как вода, хоть и не молодой уже, но всё равно - спокойный, ровный голос.
        - Да, Лизавете Ивановне девяносто скоро! - с гордостью говорит её брат. Наливает воду в чайник, ставит на стол пиалу с маслом и вторую - с вареньем. Достаёт из ящика кирпич серого хлеба, режет толстенные куски. По-мужски. Жу смотрит на его руки, широченные, белый шрам у основаня большого пальца на левой. - Ничего, Лизавета, ты ещё нас всех переживёшь! - гремит хозяин.
        - Ай, да что ты! - отмахивается старушка и мелодично смеётся. Смотрит на Жу - весело ли, хорошо ли тут, с нами? Жу улыбается: да, хорошо.
        - Дождише - смерть! - продолжает хозяин, выкладывая порезанный хлеб горкой. - Ехали - ни черта не видать. Зайца чуть не сбил на дороге. Да вот рассказывал парню - тебя как звать? - поднимает вдруг глаза на Жу.
        - Женя.
        - Александр Иваныч. - Жмёт руку. Ладонь перехватывает, как клещами. Кожа жёсткая, как кора. - Чего сил-то нету совсем? Ешь давай, в армию пойдёшь - силы надо.
        Показывает жёлтые зубы, растягивая рот в весёлой ухмылке. Жу ухмыляется в ответ. Берёт хлеб и мажет маслом. От жары хочется снять свитер, но Жу сидит, терпит - не будет снимать, пусть лучше растает.
        - Да вот рассказывал Женьке, как видели тут росомаху. Помнишь, говорил те? - продолжает Александр Иваныч и вдруг снимается с места и уходит в комнату.
        - Росомаха… Мы тожо видели росомаху, - подхватывает старушка. - Мы по сплаву ходили. За Вагу ходили, туда, далеко. Утром рано пришли на реку. А залом большой был, ведь лес идёт, едно собьётся, а залом пока разберёшь, пока это всё отправишь… А она сидит на камушке. Длинны волосы. Длинны! Ой, мы её так боялись! Прям: «Не, ребята, мы не пойдём - там росомаха». - Усмехается, как брат, открыто и весело. Глаза становятся тёплыми. Жу чувствует, что тоже улыбается ей - не может не улыбаться, - и спрашивает, кусая бутерброд:
        - А как она выглядела?
        - Сидит на камушке, да и всё.
        - В смысле?
        - А так. Как человек.
        - Как человек? Росомаха? - Жу чувствует какой-то подвох, но не понимает какой. Может, это шутка и уже пора смеяться?
        Но старушка кивает совершенно серьёзно:
        - Росомаха, росомаха. Ну, как - мы издалека видели её, дак. Рядом-то мы не подходили - боимся. Ну, говорят: «Во, девки, росомаха. Вон, смотрите - росомаха!»
        Жу оглядывается на открытую дверь - хозяина не видно, ходит где-то в глубине дома. Вместе с ним как будто сгинуло отсюда и нечто понятное, осталась Лизавета Ивановна со своим округлым говором, со своими наивными глазами.
        - Может, это была русалка? - уточняет Жу без особой надежды.
        - Чего? - Старушка вдруг оказывается глухая.
        - Ну, в реках живут… - Жу смотрит на дверь. Нет, он не вернётся. - Русалки.
        - А, водяник?? - переспрашивает старушка.
        - Ну, может, водяники…
        Чего же это у них так натоплено? Дышать нечем совсем. Жу тянет ворот свитера.
        - Не, про такое не слыхала, - крутит головой старушка. - У нас только говорили про русалку.
        - Про русалку? - Жу чувствует, что совсем теряет нить.
        - Про русалку, но. Говорили, что она живёт.
        - В озере?
        - Чего?
        - В озере, говорю, живёт? Русалка? - Жу машет рукой в стену. Там, за стеной - озеро и лодка. Зелёная лодка на синей воде.
        - Нет, здесь не слыхала. Я рассказывала, что мы были на сплаве. Вот там русалка.
        - Так то есть это вы сейчас про русалку говорили? Это вы русалку видели, с распущенными волосами?
        - Я про русалку и говорила, но, - тянет старушка утвердительно.
        - Но вы говорили - росомаха.
        - А я… ну дак я перепутала, теперь мне девяносто же годов. - И по-детски смеётся.
        В комнате шуршат громче, и выходит Александр Иваныч. В руках - связка каких-то бумаг. Открывает печку, опускается на корточки и начинает забрасывать бумаги в огонь. Угли почти потухли, листы скручиваются, чернеют. Осыпаются пеплом.
        - Волосы такие… седоваты каки-то, - продолжает Лизавета Ивановна. - Мы боялись! Народу-то много пришло, так она и в воду ушла. - Старушка тоже смотрит в огонь. Из печи почти не жарит, в комнате и без этого жарко. - А мы пришли, бригада сплавшиков дак. Все: ой, ой, русалка! - Старушка смеётся. - Вот такие, девушка, дела, - заканчивает свой рассказ.
        - Женька это, Лизавета! - Александр Иваныч говорит громко, как для глухой, закладывает последние бумажки и поднимается. - Парень!
        - А, Женя, Женя. Вот такие дела, Женя, - быстро поправляется Лизавета Ивановна.
        - Календари жжог, - говорит Александр Иваныч, отирая руки о штанины. - Церковны календари, Алёна сказала, их сжигать надо, а больше никак нельзя.
        - А, но-но, - старушка согласно кивает.
        - А ты о чём?
        - Да про росомаху? С волосами-то роспущеными сидела на Ваге, на сплаве.
        - А, да, росомахой же ещё называли баб, - кивает Александр Иваныч и садится напротив.
        - Баб? - переспрашивает Жу. Как будто от этого станет не так запутанно.
        - Но, русалок да баб. - Александр Иваныч наливает себе ещё чаю. Пар идёт из кружек, пляшет на солнце. Солнце? Жу смотрит в окно - правда, дождь прекратился, и вышло солнце. Играет на лопухах. - Кто волосы распускат.
        - Ни, в наше время таких называли: ведьма! - говорит Лизавета Ивановна. - Всё время пожилые-те бабки, старухи-ти, нас ими пугали: у-уй, ведьма! - Смеётся. Мелко трясётся, машет ладошкой. Детские глазки ушли вглубь морщин. Александр Иваныч начинает тоже смеяться, на неё глядя. - Я сейчас вам расскажу: унас были… как это? - святки. А мы эта, бегам, дурака-то всё равно валяли, хоть и голодны-холодны были, после войны-то, босы бегали, а всё равно. Ну и вот, знаешь, они говорят: «Привяжите к кольцу… вот к этой, к входной двери, к кольцу верёвочку, и вот ночью, в двенадцать часов и брякайте: брянь, брянь, брянь». - Давится смехом. Брат её тоже хохочет. Жу переводит глаза с одного на другую. Ничего не понимает, и вроде не хочется смеяться, но посмеивается заодно. - И это мы, знашь, привяжем. Привяжем: брянь, брянь. Конечно, старым людям приятно, что ли? Они выйдут, за нами, нас всяко, а мы убежим! Нас не найдёшь! И вот одна старуха, что у нас на краю деревни жила, вот вспомню-то сейчас - роспустит волосы… - Новый взрыв смеха. Теперь уже вместе, в голос. Жу пробует с ними. - Я те волосы-ти щас вспомнила!
Волосы распустит, а мы бежим: ведьма, ведьма, за нами ведьма! Нас этими волосами пугали. А теперь волосы роспустят, сидят, я говорю: «Все ведьмы!» И никого не боимси.
        Смеются втроём. Солнце гуляет по кухне, плавится масло на укушенном куске хлеба.
        Смех стихает, как дождь, - медленно, не сразу.
        Солнце слепит.
        - Ты чай-то пей, Лизавета. - Александр Иваныч вытирает ладонью глаза. - Чаю будешь? - кивает на чашку.
        - Благодарствую.
        Она садится ближе. Кладёт ложку сахара, мешает. Он мажет ей маслом хлеб. Жу чувствует, как жарит в груди - не от печки, но от всего этого. Как брат с сестрой живут в этом доме, как он мажет ей маслом хлеб. Как солнце играет на её высушенном временем лице.
        - Так ты расскажи про травину-ту, - говорит Александр Иваныч. - Женька спрашивает про травину.
        - А травина-то - что травина? - Она обгладывает пустыми дёснами корку.
        - Наша… моя мать - вот её неродная мать, а моя родная, - та знала про траву. - Александр Иваныч смотрит на Жу. - У них мать рано умерла, отец женился на нашей. Их пятеро было, да нас трое. Мама же говорила про травину? Расскажи, - кивает сестре. - Когда её брали? Где-то в июле, в августе ли?
        - Ну, её дедушка учил, маму. - Лизавета Ивановна вынимает изо рта обсосанную корку, сразу видно, будет говорить обстоятельно. Александр Иваныч прихлёбывает чай. - Мама, было, говорила: «Надо за травиной идти - иди одним путём, не оглядывайся. Ни на крик, ни на что не реагируй, иди, как идёшь. Травину вырвешь, с травиной постарайся не встречать никого. Чтоб тебя никто не видел».
        - Как мать-то рассказывала, - вставляет Александр Иванович, - ведь даже когда травину сорвёшь, дак там, говорит, сзаду, чёрт-те что: икрики, и всё! Бежишь махом.
        - Да. Махом!
        - А как её узнать, травину? - спрашивает Жу.
        - Я даже не знаю. Вот, знат, как выглядела, - Александр Иваныч кивает на сестру.
        - Показывала мама, показывала эту травину. Такая же толстая дудка ростёт, така же большуша, размашиста ростёт… Да тот же самый борщевик! - Лизавета Ивановна всплёскивает сухими лапками.
        - А когда её срывать можно?
        - Рвут? Ну, я не знаю, кому когда надо.
        - Но время-то знают, - деловито говорит Александр Иваныч. - По времени определяют как-то.
        - В любое время, в любое, - отмахивается Лизавета Ивановна. - Но уж идут утром пораньше, чтоб не встретить никого, и как-то ишут время, чтоб опять и обратно не встретить никого. Вот, а рви в любое время суток.
        - Не ночью? Утром?
        - Дак, кто не боится, ночью сходят. А кто боится, ведь не пойдёт. У нас за травиной далеко ходили. Кил?метра, наверно, два, Сашка, будет? Больше?
        - Это в сторону туда, к Горбунихе, по-моему?
        - Орлово, да.
        - Ну дак, на Орлово, ой! Далеко, конечно.
        - А что там? - Жу переводит глаза с брата на сестру, но всё равно не успевает, как они перебрасываются словами.
        - А вот там она росла.
        - Место называли - Орлово. Сенокос там был, на Орлово.
        - Да, а росла токо там, а сцас этого борщевика, вон иди… Вон, в огороде вырвать можно, - усмехается Лизавета Ивановна и хлебает чай.
        - Не на озеро? - спрашивает Жу, чувствуя, что теряет опять какое-то важное понимание.
        - Не на озере, не. Что там - на озере? На Орлово.
        - И что, её просто вырывают с корнем?
        - Нет. Иё не вырывают. Ишут трёхлаписто, таки вот, три таких отростка, - машет она руками в стороны. - Срывают листок, просто листок. Срывают, заворачивают, а всю её не берут.
        - А потом что?
        - Ну, принесут домой да ложат за икону.
        - За икону?
        - За иконой, - уверенно кивает Лизавета Ивановна. - Ну, другой раз кто ложит и на ворота, на дверь там. Ну, если у кого овцы не придут долго, загуляются где-то, заходятся, её уже ложат, где в хлеве живут овцы, на ту дверь. Или там корова тож…
        - Как говорили, леший приведёт, - вставляет Александр Иваныч, и Жу чувствует, что по коже ударяет мороз.
        - Но, - кивает Лизавета Ивановна со значением, прихлёбывая чай. - Леший приведёт, - повторяет рассеянно. - Так вот, моя хорошая. А больше я ничего и не знаю.
        - Парень это, парень, Лизавета! - ворчит Александр Иваныч. - Совсем слепа стала!
        В этот момент в комнате гремит телефон - Жу так и видит большой допотопный аппарат с тяжёлой ручкой, он звенит, будто кто-то изнутри колошматит по колоколу. Александр Иваныч встаёт и уходит, а Лизавета Ивановна заливается смущённым смехом:
        - Ай, паря, паря! Ты прости меня, девяносто годов, шутка ли! Не знала, никогда не думла, что доживу. Всё, знашь, сложно жили, сложно, после войны-то - дело ли? Траву ели, всяку траву ели - эти вот, пистики. Ты знашь пистики-то? О, пистики - это… такие сладки! Нам казалось тогда: таки сладки, слаще ничего нету. А так, ну что мы видели, ни молодости, ничего не видели, хорошая моя, ничего. Двенадцати годов в колхозе за мужиков - и косить, и боронить, всё делали. С молоком бидоны возила, бидоны-ти тяжелей мине. Лес рубили, на сплав ходили, смолу курили. А сейчас - двадцать лет, а всё лялечки. Теперь вам только позавидуешь - вы и одеты, и обуты. А мы - босиком. На работу - босиком, на танцы - босиком. Уже с ребятами гуляли, а всё босиком.
        Она говорит и говорит, будто забыла и про брата, и про Жу. Просто говорит, как течёт вода, без осуждения и без зависти. Солнце бьёт в окно, и жёлтый свет ложится на лицо Лизаветы, на ссохшиеся её руки, на простое платье из ситца, и кажется, что это от неё самой идёт свет. Жу озирается, Жу не понимает: да, от неё самой так много сейчас в комнате тепла и света.
        - А всё одно весело жили, Женечка. Я уж как петь любила! Петь да плясать. Иной раз весь день на работе, придёшь и сесть-то не можешь, а всё равно - идёшь и пляшешь всю ночь, пляшешь! Откуда силы-то брала, - усмехается Лизавета. - Петь любила. Я и лонись пела. Нонь памяти уж нет, памяти не стало, да в ногах силы никакой. А так я бы и сплясать могла, и спеть. У нас балалайка была в селе, гармошка была - всех много! А иной раз гармошки нет, так мы с девчонками так поём.
        Вышивала я платоцек,
        Все четыре уголка,
        Передай, подружка, дроле,
        У тя лёгкая рука.
        Она вдруг заводит высоко и чисто, так что Жу вздрагивает и как будто просыпается. Лизавета Ивановна протягивает две первые строки, а вторые проговаривает скороговоркой, поёт уверенным, искрящимся голосом, и лицо её сияет, оно полно солнца и счастья. Жу смотрит и не может наглядеться. По спине прошибает п?том. В другой комнате Александр Иваныч громко отвечает по телефону про какие-то вагоны, кил?метры и лес, а Жу задыхается и думает только об одном: что отсюда тоже придётся уходить, и отсюда тоже. И чем раньше, тем лучше, пока не пустишь корни, пока не придётся вырывать душу с мясом. Ещё через лес топать, семь километров и кладбище.
        Я бы рада передать да,
        Милая товарочка,
        Но не знаю, где живёт
        Да дорогой забавочка.
        Слёзы душат, солнце заливает комнату, пот стекает по позвоночнику, но надо уходить. Обуться в холодной веранде, прикрыть тихонько дверь, чтобы не хлопнула, подняться на дорогу, миновать улицу - и дальше, дальше, всё лесом, не оборачиваясь и никого не встретив. Только прежде, чем выйти на дорогу, обязательно постоять на пригорке, полюбоваться напоследок озером. Большое, красивое озеро, играет и золотится от солнца. Тучи гуляют по небу, уходят за лес, и трава пылает, и озеро становится золотым. И зелёная лодка у берега. Словно ждёт. А где-то там, на другой стороне - заповедная согра, и на берегу, у самой воды, растёт травина - обыкновенный борщевик.
        В том краю на праву руку
        Двухэтажный дом стоит,
        Занавесочка с кисеми,
        Дроля с книжечкой сидит.
        Жу пойдёт по дороге, мягкая подошва резиновых сапог уходить будет, как в масло, в податливую, дождём смягчённую пыль. Вокруг встаёт лес, и запахи пряные, зрелые. Запахи лета, сосен, северного белого мха. На дороге уже нет следов, где проехали они недавно, смыло дождём, и Жу пойдёт вперёд просто так, не оглядываясь и никого не встретив, катая в голове слова и мотив.
        Проходила мимо окон,
        Его дома не видать,
        Задушевная подружка,
        Завалился, видно, спать.
        Или всё-таки спуститься к озеру и сесть в лодку. Сесть в лодку и оттолкнуться от берега. Золотая вода качается, подводные травы гладят дно. Жу силится взять весло, но оно очень тяжёлое, крутит лодку на месте, Жу не может с вёслами совладать, как с огромными нелепыми крыльями. Тогда вынимает из воды и кладёт их на борты. Это неважно. Туда, куда Жу хочет доплыть, вёсла не нужны.
        Задушевная подружка,
        Ты бы постучаласи,
        Ты бы постараласи,
        В окошко постучаласи.
        Жу улыбнётся и ляжет на дно лодки. Облака, уже белые, уже без дождя, клубятся над озером, над лесом, и небесное золото играет у них в брюхе. Жу знает, это свет Лизаветы Ивановны. Свет и тепло, тепло и свет. Лизаветы Ивановны, Манефы Феофановны, тёти Вали и тёти Маруси, пасечника с женой и Александра Ивановича, всех старушек и старичков, свет долгих жизней и морщинистых рук. Жу улыбается, лодку качает. Лодку качает и несёт, куда надо, осталось только немного подождать. Ждать, смотреть в золотое небо. Слушать и наблюдать, - всё, что Жу умеет и любит делать, ничего не умеет больше, а это - за милую душу. Слушать, как Лизавета Ивановна рассказывает про военное детство, а Манефа - как бегали в спелой ржи, чтобы в сапоги насыпались зёрна - только их нельзя было доставать при людях, увидели бы - посадили. «А и посадили бы, посадили», - спокойно отвечает на это настоящая Маруся, и смеётся, выскакивая из дома Манефы, и бежит вокруг церкви безумной Альбиной, кидая в мальчишек клубнями картошки, а те уплывают на бону, прячутся от неё на спине серого камня и кричат: «Ведьма! Ведьма!» Росомаха чешет седые
волосы рыбьим гребнем, сидя на коряге на другом берегу реки, вскинет испуганные щучьи глаза и уйдёт под воду. Тётя Валя завяжет узелки на ниточке, сорок узелков, сорок штук, чтобы никакие черти не развязали, и пойдёт на кресты, бросит по левую руку. Иди назад, никого не встретив.
        Задушевная подружка,
        Как же буду я стучать?
        Если выйдет его мать,
        Что я буду отвечать?
        Жу улыбается, шагает бодрее. На дороге светло, а в лесу гораздо темнее, и Жу всё вглядывается, высматривает, не замелькают ли изгороди, не появятся ли калитки. Но нет, не мелькают - рано. Ещё семь километров впереди.
        Светлой тенью, бесшумным ветром вылетает из леса сова. Пересекает дорогу и исчезает меж деревьев. Жу не чувствует страха. Откуда ему взяться? Лес прозрачен, задумчив, капают запоздалые капли с иголок. Жу смотрит на облака и улыбается. Лодка качается, и тянет её к дальнему берегу. Где согра, где ходит хозяин и не хочет брата вернуть. Где растёт из воды заветная травина - дворовая трава, лешогон. Бери не голой рукой, не в одежде, не передом, не задом, не мужиком, не бабой, сама разлаписта, дудка гола, и листьё широко. И цветки красные, белые таки цветочки. Вырвешь с корнем - и беги, не оглядывайся. Да всю не берут, один только листок-от. А как возьмёшь, заверни во что - в бумаги ли, тряпицу, и ложи за икону, да в дом не вноси, не в мшаной постройке, а то силы не будет. А как уйдёт корова, не вернутся овцы, как сгинет в лесу муж ли, брат ли, так вешай над дверью. В хлеву ли, в доме, над той только, через какую дверь вышел. В последний раз вышел. В последний раз. Ну а как назад пойдёшь - не оглядывайси. Пугать будет, звать, кричать, плакать - не оборачивайся, не верь, а то захлешет. Хозин захлешет.
Так что не оборачивайся и терпи. Дак и терпишь, уж знашь, само это. Кто попало же не пойдёт за травиной. Только кто знает, а другому она и не дастся. Так от.
        Задушевная подружка,
        Ты бы так ответила:
        Здравствуй, милая мамаша,
        Я залётка Петина, -
        заканчивает она, и оба - и Лизавета Ивановна, и Алексей Иванович - дружно смеются.
        Скалина
        - Дак надоело уже, сил ведь нету никаких, терпения!
        Ольга. Кричит на весь дом. Звенят тонкие фарфоровые чашечки в горке, праздничные чашечки, для гостей. Мелко-мелко, испуганно, высоко. Жу на кухне, на диване сидит и слышит. Как Ольга кричит - слышит хуже. Как чашечки звенят и как рамка вздрагивает - лучше. Колька и Володька кивают, будто подбадривают: не боись, прорвёмся.
        Жу плотнее сцепляет пальцы и ладони между коленей. Глаза - в пол. По полу топают Ольгины ноги. Останавливаются перед Жу, прямо возле лис.
        - Ты где была? Ты хоть сказать можешь, где ты шляешьси? Ты понимаешь, что тут все опять из-за тебя на голове ходят? Что, куда, чего! Не пороли тебя в детстве-то! От я сейчас вицу возьму да как выдеру одно место-то!
        Жу молчит. Жу смотрит на лис. Они прижались друг к дружке, носы прикрыли лапами - спрятались. Жу тоже хочется прикрыть если не нос, то глаза. Всё равно же не знает, что сказать. В памяти всё вместе - и лес, и озеро, и кладбище. Но нельзя же быть сразу в трёх местах? То-то и оно.
        - Срамота одна, срамота! Свалилась на нашу голову. Обрилась. Срам, прости господи! На улицу-то как выходишь, ровно тифозная! Люди-ти смеются, поди! Тьфу!
        Ольгины ноги отходят. Жу закрывает глаза. За закрытыми веками не так страшно. За ними только пятна, красные и белые. Мелькают в такт с Ольгиными словами.
        - Это, баушка, Сашка Долгов приезжал. С Палкинского волоку, - гремит Ольга в глубине дома. Манефа - там. Манефа в своей комнате, лежит. Жу понимает, что Манефе плохо, понимает, что это всё из-за Жу. Но что теперь делать-то? Закрыть нос лапами, закрыть глаза, сидеть и ничего не видеть. - «Я, - говорит, - парня вашего привёз. Он, - говорит, - у нас прикемарил». - «Какого, - говорю, - ошшо парня?» - «Да от, - говорит, Женя. - У нас был. Про травину спрашивал». Я там чуть не упала, баушка, вот правда! Ну, думаю, убью сейчас. «Да это, - говорю, - девка! Маринкина падчерица, прислала её нам, ненормальную!» Уж я не сказала: ненормальную, уж я это так, но стыдно же, баушка, прям, знашь, стыд один! Как на людях-то показаться топерь? А ещё ты знашь, Ленка-то Быкова что носит? Что их двое было, ты подумай! Двойняши, брат и сестра. И сестра, мол, вышла, а брат так и потерялси! Нет, баушка, это нормально вообще? Да сама ж и сказала, больше-то некому! И теперь все носят, что ты девку травиной вытащила, а брат так и осталси и мы как будто не ищем его и милицию не зовём, ничего. Но, я Ленке-то сказала уже всё,
что я про её глаза бесстыжие думаю. Но с этой-то делать теперь чего, я тебя спрашиваю, чего делать-то?
        Манефа отвечает что-то слабо, Жу не слышит. Слышит только, как скрипит и вздрагивает взбудораженный Ольгиным криком дом. Как ходят половицы. Вздыхает что-то в трубе. Капает из крана вода. Стыдно ли дому, печке, крану? Стыдно ли хозяевам дома? Стыдно ли Манефе? Жу не знает. Только плотнее сжимает глаза.
        - Да какая забота, баушка, ты соображаешь ли?! Нет, я Марине позвоню, пусть приезжает, забирает. Придумала же - себе хахля нашла, а нам - водись! И ладно бы нормальная была девка! Я ж думала: хоть уезжать спокойно буду, всё не одну тебя оставляю. А теперь - какой! Вам кажной по няньке надо!
        Жу чувствует страх. Он рождается в ладонях, холодным потом обдаёт пальцы, тянется к желудку. Марина приедет, Марина заберёт. В город, к отцу. В больницу. К пыльному маминому инстаграмму. Жу чувствует ужас. Нет, нет, этого нельзя, не надо, нет! «Двадцать годов, а всё лялечка», - отзывается в голове успокоительный голос Лизаветы Ивановны.
        И Жу вдруг начинает смеяться. Ничего не может с собой поделать, сидит и хихикает. Вроде не над чем, но остановиться не может. От голоса Лизаветы Ивановны в голове, такого милого, чистого, детского, как будто кто щекочет - и смех разбирает всё сильней и сильней, Жу уже хохочет в голос.
        Ноги Ольги появляются в проходе у печки. Ольга стоит в оторопи, смотрит на Жу. Жу смеётся. Ольга молчит, хлопает глазами. Жу смеётся, не обращая внимания на Ольгу, на её злость.
        Звонит телефон, Ольга снимает трубку.
        - Да, Мить. Выхожу, всё. - И к Манефе. - Митька Колтышев приехал. Я не знаю, баушка, как ты справишься тут с ей, чего. Но мне надо ехать. В общем, так давай: ежли что - сразу звони Марине. Ты терпеть это нанималась? Но. А зачем тогда оно тебе надо?
        Смех удаётся победить. Сглотнуть, подавить, хотя он всё ещё бродит в теле, распирает желудок. Жу икает. Всё сильней и сильней. Уже чуть не подпрыгивает на диване. Рамка в горке шатается. Ольга с тяжёлой дорожной сумкой проходит к двери не оборачиваясь. Володька качает головой и тащится за ней следом.
        После ухода Ольги на Жу наваливается паника.
        Кажется, что вот сейчас дверь откроется и войдёт Марина.
        Или отец.
        Или отец вместе с Мариной.
        И увезут Жу отсюда. Навсегда. А Жу нельзя уезжать. Жу уже не понимает почему, что здесь держит, но точно знает - нельзя, никак нельзя уезжать, это важно, надо разобраться, доделать. Спросить, узнать. О чём? После Палкино в голове спокойно и пусто. Не хочется никуда бежать, ничего искать. Никого искать. Но всё равно остаётся: доделать, что-то ещё надо здесь доделать. А без этого домой - никак нельзя. Никак.
        Время стало, как меч Дамокла, качающийся на волоске. Не знаешь ведь, когда Ольга позвонит Марине, когда дозвонится, что та ответит, когда приедет. Да и позвонит ли вообще. Да и кто будет звонить - Ольга, Манефа? А может, сама Марина? Жу ничего не знает и впервые чувствует свою беспомощность, свою зависимость. Почему-то только сейчас. Раньше это никогда не волновало, с Жу можно было делать что угодно, увезти куда угодно, положить в больницу, делать уколы, можно было запереть в квартире и сказать всем, что Жу больше нет, - и это была бы правда, абсолютная правда. Потому что Жу было всё равно.
        А сейчас не всё равно.
        Часы тикают, меч качается. Сколько прошло времени, Жу не понимает. Может, полдня. А может, четверть часа, как уехала Ольга. Жу встаёт. Подходит к двери в комнату Манефы. Облокачивается на косяк. Смотрит. Большое, рыхлое тело возвышается на кровати. Пахнет мочой. Бледное лицо кажется неживым. Глаза закрыты. Губы сомкнуты. Кажется, никогда не разомкнутся.
        - Тётя Маруся, - говорит Жу тихо, боясь собственного голоса. Манефа не шевелится. Лицо опрокинуто в потолок. - Тётя Маруся.
        По лицу проходит словно бы судорога - Манефа всхрапывает и открывает глаза.
        - А? Чего? Это самое. Колька? Володька, ты?
        - Это я, тётя Маруся. Вы как?
        - А, Женечка. Ничего, ничего, это самое. Ты есь хочешь? Ольга оставить должна, в холодильнике, дак ты знашь, того, самое это, сама, я не того…
        - Я сытая. Вы спите. Я пойду за молоком схожу.
        Волна проходит по телу, будто судорога. Манефа хочет подняться, но не может. Поворачивает голову, смотрит на Жу - глаза большие и тёмные. Испуганные.
        - Куда, деука? Куда ты, это самое?
        - Тётя Валя сказала, чтоб вечером приходили за молоком. Так вот.
        - Но ты же вернёшься?
        Голос - слабый и жалкий. Пахнет в комнате по-детски. Большой ребёнок, слишком большой, гигантский. Подгузники просто так не поменять.
        - Обещаю, - говорит Жу.
        За молоком - но за молоком ли? Что же мне надо, что же хочу найти? В голове - пыль и пустота. И тревога, смутная, жалостливая тревога. Жу не понимает почему, не понимает отчего, но чувствует одно: хочется плакать, ужасно хочется плакать.
        Так и заявляется на двор к доярке, вваливается сразу за запретную черту, но даже не понимает этого, потому что собака не поднимает лая.
        А Жу не замечает. Стоит посредине двора, как истукан, и оглядывается.
        Двор пустой. На холме, который за сараями, ходят обе коровы - чёрная и рыжая. День и ночь.
        - Пришла? - слышит голос, и из дома выходит тётя Валя. - Как раз оставила, да всё не идёшь, думаю, звонить надо тёте Марусе-то, придёт ли, нет ли, я ж не знай. Ой, а чёй-то ты совсем какая-то… лица-то нет. Стряслось чего? - вдруг говорит она с тревогой, всматриваясь в Жу.
        Жу морщится, чтобы не разреветься тут же, сразу. Чувствует, как в горле встаёт комок. Пытается проглотить его, всхлипывает шумно.
        - Тётя Валя, а есть ещё какой-нибудь способ? - говорит и тут же сжимает губы плотно-плотно - нет, не реветь, нельзя реветь, это последнее дело.
        - Что за способ? Чего? - бормочет тётя Валя. - Да плохо тебе? Ой, давай сюда.
        Тянет за руку, ведёт под навес крыльца. Но комок уже ослаб. Не пропал совсем - стал мягче. Жу открывает глаза.
        - Вы в прошлый раз говорили, как искать, если кто потерялся. Может, есть ещё какой-то способ?
        - Не находится? - догадывается тётя Валя и качает головой. И так гладит Жу по плечу, и так смотрит своими безбровыми, безресничными глазами, что Жу не выдерживает - слёзы брызжут из глаз. - Ой, да ну что ж ты, горюнюшко, что ж, девонька, да давно ли? И чего не скажешь-то никому? Да хоть кто? Кто потерялси?
        - Никто, тёть Валь, никто. - Жу глотает слёзы, глотает в горле комок. - Никто, я… так… Мне надо знать просто. Мне… - И снова плачет. Не хочет уже, а вот плачет, заливает лицо слезами.
        Просто давно никто там не смотрел. Никто не гладил вот так по руке. Никому не было так вот жаль - непонятно чего даже. Просто - жаль, и всё.
        Жу плачет от этой жалости.
        - Да я ведь, девонька, ницего не знаю. Я ить только по коровам да по коровам. У нас инде вот баушка много-от знала, она очень много знала.
        - Бабушка? - всхлипывает Жу.
        - Да. Баушка чего дак передала маме. А у нас на войне и мама, и папа были, оба. Папа ранен. Ну, я поздно-то и родилась. А мама у нас неграмотная была. Да много неграмотных было, ведь что - не до учёбы, как всё такая жизь-то. То иди в лес, лес ведь женщины готовили, всё делали. А она у нас ничё не записать, токо чего смогла в голову вдать, дак вот. То и дала. Говорила мне, чё делала сама, то и говорила. А всё с коровушками да с коровушкам. А так-то у нас знала бабушка много-ту. И на картах гадала, и про скотину всё знала. К ей ходили люди. Но она очень страшно умирала. - Тётя Валя качает головой и цокает зубом. Жу всхлипывает. Вытирает ладонью мокрое лицо. Боится оторвать глаз от тёте-Валиного, такое оно сейчас сосредоточенное и красивое, словно вырезано из дерева. - Надо было ей сдать это всё, все-то слова. А то ей было очень плохо, она ревела, она не могла умереть, ей не давали эти - чёртики-те сраны, - выдыхает она в лицо Жу почти шепотом.
        - Ка… - горло перехватывает, и Жу икает. - Какие чёртики?
        - А чёртики - какие слова-то она знала. Это уж чёртики, - усмехается тётя Валя невесело. - А мама-то посмотрела, как она умирала, дак говорит: «Мне и слов-то таких не надо!» Бабушка говорит: «Возьми слова-то». А мама: «Нет, я боюся». Дак потом тут к бабке, видно, сходили, она говорит: «Заберите слова! Поцто муцаете? Она долго так ошшо у вас пролежит!» И вот велела записать. Бабушка диктовала, а дедушко записал, надо было написать на скалине. Вот эту… много которой. Знашь скалину-ту?
        Жу мотает головой. Икота толкается в горле, рвётся наружу. Жу сглатывает. Икота замирает - и опять.
        - Да вот, эта скалинка, - говорит тётя Валя и сдирает прямо из-под себя, с бревна, на котором сидит, кусок бересты. - От така. И написал на ней. ?глем. Дак это, дедушко пошёл на реку, велено было снести на реку. Бросил в воду. Дак скалина против течения кил?метр плыла - против течения!
        Тётя Валя делает большие глаза. Жу глядит в них, не может оторваться. Видит тёмную воду, качаются кувшинки, плывёт кусок бересты против течения - мимо дома Альбины, мимо церкви, под мост, на бону и дальше. Тёмная вода, густая.
        - А дедушка всё шёл, а она плыла, тихо-тихо. Ведь надо вниз бы было, а оно - вверх.
        Тётя Валя крутит коричневыми руками перед лицом Жу. По тёмной воде плывёт скалина. Плывёт, качается, мелькают на её белой спине чёрные слова. Выплыла на самую круговерть, крутит её потоком.
        - Потом она докружилася ссереди и - ушла куда-то. - Руки ухнули - скалина нырнула в волну. - Чуть не километр плыла дак тихо-тихо. Потом крутилась, крутилась. И - куда-то ушло. «Больше, - дедушко говорит, - я и не видел». Пришёл с реки, а мама встречает у ворот. «Всё, - говорит, - умерла». Уж, видно, всё ушло, и она… Вот.
        Тётя Валя смолкает. Жу выдыхает. Икота, подождав, принимается снова.
        - Дак я потому и не знаю ницего, - тётя Валя разводит руками. Улыбается кротко, нежно. - Всё про коров, а уж больше не. О, ты знаешь чего! - вдруг ахает она и хватает Жу за руку, подаётся вся вперёд, заглядывает в глаза. - Ты письмо ему напиши! - говорит звенящим страстным шёпотом.
        - Кому? - Жу пугается даже, отстраняется от неё. А она ближе, ближе.
        - Дедушке-соседушке, чтобы отдал. Это как камбала, так и писали раньше-то, баушка моя, я не знаю чего, но знаю, что писали, это как письмо было, чтобы отдал. Так вот ты напиши. Ты слов не знаешь, дак ты так, от сердца напиши да в лес снеси. Оставь там где, я не знаю, на пне иль на перекрёстке…
        - Но почему - дедушке-соседушке? Я не понимаю.
        - Дак то тоже - дедушка-соседушка, лесной - всё он. Он и в хлеву, и в дому, и с коровой. Корова иной раз если там где отстанет, дак: «Ну-ка, дедушка-соседушка, волокись-ка давай, иди», - просишь, за ей чтобы шёл. Так что вот. Ты напиши. Ну, ты уж не так, это - эй, давай! А ты по-хорошему, с уважением: «Дедушка-соседушка, царь лесной…»
        - Царь лесной? - изумляется Жу ещё больше.
        - Царь лесной, ага. Он и есть. Леший-то который. Всё он и есть. Согорной хозяин.
        - Согорной хозяин. - Жу трясёт. Сжимается внутри, в желудке - поднимается сильная, болезненная дрожь. Жу закрывает глаза. Пытается дышать длинно. Обнимает себя руками. Ничего не помогает. Зуб на зуб не попадает. Не унять.
        - Но, но, ты чего? Ты чего, девонька?
        Жу мотает головой. В темноте мелькают пятна, пятна. Мох, лужи, следы. Ветки, трава. Опять лужи. Согра.
        Согра.
        - На-ко, выпей. На.
        В нос ударяет запах, сильный, неприятный. Жу открывает глаза - стакан, вода, играют блики. Плывёт против течения скалина. Ветер качает заросли по берегу. Клонятся к воде ивы. Мочит седые лохматые волосы росомаха-русалка. Жу глотает воду, пьёт, чувствует, как холодным камнем падает она на дно - в желудок.
        И только допив, вспоминает этот резкий, с металлическим привкусом вкус - валерьяна.
        Отец поил валерьянкой, литры валерьянки, тонны валерьянки - когда мамы не стало.
        Сама пила валерьянку, когда убегала. Убегала и возвращалась. Убегала - и снова возвращалась. Пила, смотрела в окно и знала одно - не убежать никуда. Из этого города. Из этого дома. От себя. Ни-ку-да.
        А Марина запретила - не помогает. К ней привыкаешь, говорит, к валерьянке этой. И уже не помогает. И прописала успокоительные. Которые помогли - стало всё равно. Пусто, прозрачно - и всё равно.
        Поэтому Жу здесь.
        - Спасибо, - говорит, опуская кружку. Тётя Валя заглядывает в глаза с тревогой - правда ли полегчало? - Спасибо, - повторяет Жу. - Я пойду.
        - Да молоко-то! Погоди, молоко! - всплёскивает руками тётя Валя и всовывет Жу под мышку пакет, в нём белая тяжёлая банка. Молоко туго плещется в крышку. Жу икает, благодарит. Встаёт и уходит. Ноги не гнутся, каждый шаг отдаётся в спине болью. Но это ерунда, совсем ерунда. Жу идёт себе и идёт. Главное, больше не колотит. Главное, уже отпускает. И сердце не так болезненно бьётся.
        И понятно одно: некого больше искать. Никого не надо искать.
        Царь лесной
        Ночь спускается потихоньку. Ночь - более серый день.
        Хотя неправда: теперь есть час, когда почти темно. С каждым днём темнота прибывает, сгущается. Ночь становится похожа на ночь, а день - на день. Рыжая корова ходит за чёрной. Обе дают белое молоко.
        Ждать тяжело. Лежать, замерев, не двигаться. Притворяться, что спишь, слушать, как Манефа ходит по своей комнте, опираясь на стены и спинку кровати, вздыхает. Ей тяжело, после приступа - тяжело было подняться, тяжело ходить. Жу знает, поэтому лежит и ждёт. Пока Манефа ляжет. Пока повозится и затихнет. Засыпает она долго. То и дело просыпается, садится на кровати. Дышит со свистом. Опять ложится. Не ровён час встанет, поковыляет на двор по нужде.
        Постепенно всё же стихает. Жу лежит, но уже ничего из комнаты не слышит. Смотрит в окно на серое небо. Соловьи уже не поют. Да и вообще птиц не стало. Все попрятались по своим домам, не гугукают. Это вам не раньше, это не июнь.
        Но вот, кажется, пора. Что-то в Жу распрямилось, как пружина, и выбросило с дивана. Тихо, постоянно прислушиваясь, Жу идёт по комнате в одних носках. Проходя мимо печки, касается её рукой - просто так, захотелось, но почему-то вдруг становится от этого спокойней - и шагает за занавеску на кухне. Аккуратно открывет тяжёлую дверь в сени. Совсем чуть-чуть, чтобы не скрипнула. Ровно столько, чтобы протиснуться. Закрывает дверь.
        Всё. Выдох.
        Теперь Можно шуметь, шоркать кедами, можно споткнуться. Можно зажечь свет, чтобы открыть замок. Уже неважно - из дома ничего не услышишь. Жучка не залает. Колька не выдаст. Володьки дома нет.
        Жу выходит, закрывает за собой дверь и приваливается к ней спиной. На сердце спокойно и легко. Кажется даже, что знает, что делает.
        Быстрыми шагами выходит за калитку и пускается по улице бегом. Всё видно в белёсом сером свете. Солнце висит над горизонтом, не светит, не пылает, а задумчиво смотрит вокруг.
        Утром или вечером. Иди, никого не встретив. Не голый, не одетый. Не мужик, не баба. Человек. Жу - человек.
        Добежав до реки, Жу замирает.
        Река таинственная, тихая, быстрая. Блестит серебристой спиной, несётся вниз, под мост, шныряет меж берегами, огибает церковь и дальше, дальше - где магазин, школа, где Ленка и тётя Валя.
        Ну а мне в другую сторону. Мне - наверх.
        Жу поворачивает налево и сразу уходит с большой дороги, сворачивает на тропинку, которая по склону холма поднимается за огородами и ведёт к купальне. К ручью.
        Здесь, в низине, темнее. Воздух как будто гуще, видно хуже. Пахнет прелым. Трава рослая, тучная. Крапива и лопухи с Жу ростом. Комаров толпы, кидаются, как ошалевшие. Жу поднимает ворот рубашки и опускает рукава. Достаёт из кармана шапку и натягивает на уши. Смахивает комаров с лица. Всё равно жалят. Видно, придётся смириться.
        Тропа быстро становится влажной, а потом на ней появляются доски. Хорошо сколоченный настил, по нему идти легче и быстрей. Можно даже бежать. Жу так и делает, пытаясь убежать от комаров, как вдруг выскакивает к купальне.
        Небольшой домик, вроде беседки. В глубине на стене - тёмная бумажная икона, как будто кто-то оставил свою фотографию. Журчит вода. Выпрыгивает из трубы, вбитой под торчащий из склона холма камень, бежит по деревянному желобку, пересекает небольшую поляну - и скрывается в траве.
        Домов отсюда не видно. Только чей-то крайний огород - блестят в призрачном свете поспевающие уже кочаны капусты, как будто чьи-то лысые головы. Целая армия лезет из-под земли.
        Жу плотнее натягивает шапку - здесь совсем влажно и холодно, - заходит под навес. Осторожно ступая на скользкие доски, черпает, пьёт. Холодная вода, вкусная. От неё кружится голова и становится весело. Как будто заручившись поддержкой, Жу перешагивает через ручей - и пускается дальше, сквозь траву, к лесу.
        Гати больше нет, да и тропа скоро кончается. Трава обступает. Жу не видит, куда ступает. Под ногой чавкает, то и дело попадаются круглые валуны. Склон поднимается круче. Скользя, хватаясь за ветки кустов, Жу идёт медленно, не разбирая направления. Главное, прямо. Издали было видно: пойдёшь от ручья прямо - придёшь к лесу.
        Жу надо в лес.
        Но вдруг бурьян расступается, и Жу вываливается прямо под ноги к огромным соснам. Скользит по стволам взглядом, запрокидывает голову. Лес, тот самый лес. Где согра.
        Тропа, которую в бурьяне как будто и не было, оборачивается сухой, песчаной, укрытой уютной хвоей, и бежит меж сосен на холм. Комары исчезают все разом - их как будто сдувает сладким сосновым духом. Меж деревьями темно. Стоит таинственный полумрак.
        Жу делает несколько шагов по тропе вверх - и падает.
        Не было ни корня, о который споткнуться. Ни камня. Словно бы кто-то подбил под колено - Жу падает на руки и становится преклонённо, молитвенно.
        Ну и пусть. Кого здесь стесняться.
        - Царь лесной… - начинает потихоньку, будто пробует слова. - Леший согорной. Верни…
        И запинается. Собственный голос кажется ненастоящим, фальшивым. Лишним здесь. Ненужным. В этой тишине, в лесу. В ночной пустоте.
        - Царь лесной, - начинает сначала. - Леший согорной. Верни, кого забрал.
        И снова спотыкается и замолкает. Лес прислушивается, ждёт, что скажет дальше. Но Жу не знает. Молчит, не понимает. Кого вернуть? За кого просит? За себя? За него? За неё?
        - Царь лесной. Леший согорной. Верни меня домой.
        Лес стоит без движения. Сосны глядят в небо. Оно светлеет, солнце переползает по кромке горизонта - от одного дня к другому.
        За спиной спит деревня.
        - И куда ты всё поузашь, поузашь, - вдруг слышит Жу откуда-то сверху и поднимает глаза. - От Ольга и говорит: хоть за ногу привязывай. А и привяжу, это самое, то лико - за тобой-от напоузаешься ошшо!
        Большая, белая, как облако, как слониха, в ночной рубахе и платке на плечах, спускается из леса Манефа.
        - Вы меня как нашли?
        - Да сложно ли? Угнаться сложнее. А зачем устрекотала? Не, думаю, не пойду я по ручью-то. Там нонь комарья - страх! Пойду верхом, лесочком.
        - Нет, не сейчас. Вы тогда меня как нашли?
        - Когда тогда-то?
        - В лесу. Вы же меня искали? Если травины нет.
        - Ой, деука! Не спрашивай. Хлебнула я с тобой лиха, до сих пор сердце заходится. Ладно бы своя была, самое это, а то ведь - чужая, да болезная, да что Марине-ти скажу? Ольга ужо в это, знашь, в МЧС звонить, да я всё думаю: можот, выйдет сама? Не глубоко-то так-от. Ходили, звали, звали всяко. И вышла! Гляди-ко, вышла, самое это!
        - И что, правда, ничего не говорили, никаких слов? В трубу не звали? Эту самую - камбалу не кидали?
        - Ой, деука, слов-то много всяких, все ли упомнишь. Вышла - и хорошо. Теперь-то что?
        Жу прикрывает глаза. И правда, теперь-то что. На душе спокойно и пусто. Манефа гладит по голове.
        - Волосья-то попёрли - сущий ёж, - усмехается негромко.
        - Мама считала, что у меня красивые косы, - говорит Жу.
        - Тоскуешь по мамке-то? - спрашивает Манефа, и Жу чувствует - сейчас захлебнётся. От плеснувшей в груди боли и тепла. От тепла и боли.
        От всего.
        - Не говори. Не говори, - бормочет Манефа и гладит по голове тёплыми, мягкими руками, но Жу наоборот - хочется, ужасно хочется говорить.
        Об отце, о Марине и маме. О больнице и брате. Как он появился, чтобы спасти, но постепенно начал её замещать. Потому что был интересный, красивый. Был сильный, ловкий, весёлый. Мог поддержать, мог насмешить. Как все бывшие друзья в сети стали его друзья, а про Жу забыли. Потому что Жу никому не интересна. Жу слабая, безвольная, у Жу - горе, а люди боятся горя. Жу - девчонка, баба. И не знает, как жить. А брат был брат. Его хотелось любить. Жу сама любила его гораздо, гораздо больше, чем себя. И чем сильнее его, тем меньше - себя.
        - Не говори, - качает головой Манефа. - Ничего не говори. Идём-ка от лучше.
        - Куда? - Жу перехватывает дыхание.
        - На бону.
        - А спросить можно?
        - Но.
        - Бона - это что?
        - Бона? Это купаться где - вот и бона. Хорошо где купаться. Не глубоко и курганов нет.
        - Курганов?
        - Но, в реке-то курганы. Где вода так - кружится, кружится.
        - А, знаю. Но мальчишки в другое место ходят. Там, в деревне, ближе к мосту.
        - Так их много на реке, бон-то. Где камень вот, с которого плыть хорошо. Там и бона.
        Они выходят к реке. Деревня спит ниже по течению, а здесь только ивы и песчаная отмель. Река пошире и потише. Хорошее место, чтобы купаться.
        Бона.
        - Но, давай. Купнёсси, да домой попоузём. Ночь-от коротка.
        Ночь, собственно, уже кончилась. Солнце поднимается над холмами, как будто зевая. Воздух прозрачный. У реки - холодный. Жу ёжится. Зачем купаться, не понимает. Нет никакого желания купаться.
        - А что это за пена? Как будто кто-то стирает. Водяники? - спрашивает Жу.
        У берега качается будто мыльная пена. Пышные хлопья плывут по течению, и их прибивает к берегу. Правда, кажется, что кто-то там, наверху, устроил стирку.
        - Водяники? - Манефа начинает смеяться. - Их у нас не водится! Это от речки - кувшинки. Когда зацветают, такое вот, самое это. Кажный год. Да не бойси. Это нормально, знашь.
        Нормально, не нормально - Жу всё равно не понимает, зачем лезть в воду. Стаскивает кеды, песок на отмели холодный и влажный. Жу подходит к воде и пробует босой стопой - кажется, вода тёплая, гораздо теплее воздуха. А вдруг только кажется?
        - А точно надо? - Жу с надеждой оборачивается на Манефу. Та садится в развилку ивы. Большая, сонная, как сова. Кутается в белый платок.
        - Надо, надо, деука. Всё лето не купаесси, даже в самую жару, я что, не вижу? Что за лето, если не купаесси? Давай сейчас, самое это. Никто тебя не видит, знашь: кому надо - тех нету, а остальным и не надо.
        - Вы о ком?
        - Ой, давай, знашь это. Разговоры разговривать дома… - Манефа машет рукой, и Жу становится весело.
        Никто не увидит. Только Жу, только река, только Манефа. Некому видеть.
        Жу отворачивается и снимает Колькину рубашку. Стаскивает через голову футболку, которая под ней. Снимает джинсы и трусы.
        Жу стоит голая. Жу сама себя не узнаёт. Белое тело ёжится, ноги утопают в песке. Жу осторожно входит в воду. Вода тёплая, дно скользкое. Жу не страшно.
        Закрывает глаза, отталкивается и плывёт.
        Вода принимает её такой, какая есть. Худой, долговязой, сутулой. Бритой, ушастой. Некрасивой. С маленькой грудью. С большими испуганными глазами. Несчастной и счастливой. Жу плывёт и смеётся. Переворачивается и открывает глаза. Нога нащупывает дно.
        Жу стоит посреди реки - сама себе тростник, сама себе течение. Небо совсем светлое, и ласточки уже замелькали над водой. Деревня впереди совсем на себя не похожа. Церковь нависает над рекой, как облако. По воде тянется туман. Всё белёсое, как будто светится.
        Выходить уже или ещё поплавать? Поплавать, решает Жу. Можно даже нырнуть, так легко с лысой головой. Так легко всё.
        Наплаваться, наныряться, а потом уже выйти - новым человеком, другим. Ещё неизвестным, родившимся только сегодня.
        Собой.
        На берегу ждёт Манефа. Держит в руках, готова накинуть на Жу белый платок.
        Москва - Вентспилс - Москва

2019г.
        notes

1
        П?таться (диал.) - стараться, уставать, заботиться о чём-либо.

2
        Мучайся (диал.).

3
        Мерещится (диал.).